Избранные произведения в одном томе [Виктор Дмитриевич Колупаев] (fb2) читать онлайн
Книга 484811 устарела и заменена на исправленную
- Избранные произведения в одном томе 9.87 Мб скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Виктор Дмитриевич Колупаев
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Виктор КОЛУПАЕВ Избранные произведения в одном томе
«ГРОМОВЕРЖЕЦ» (цикл)
Цикл состоит из произведений, объединённых общим героем — Игорем, капитаном грузового космического корабля не первой и даже не второй свежести с гордым названием «Громовержец».
О, мода!
Сдав экзамены на право вождения грузового космического корабля, Игорь немедленно направился в Управление Внегалактических Цивилизаций, где получил разрешение на вылет. А в придачу к этому разрешению — видавший виды транспортник, носивший гордое название «Громовержец». Через сутки Игорь уже рыскал на своем корабле в одной из удаленных галактик, надеясь встретить что-нибудь интересное. Это был его, первый самостоятельный полет, пока еще без всякого задания. И вот уже внизу расстилалась зеленая, гладко причесанная планетка. За бортом «Громовержца» проносились города, поселки, реки, горы. Корабль дважды облетел вокруг планеты и пошел на посадку. Космодром можно было различить невооруженным глазом. Игорь ощутил легкий толчок и облегченно вздохнул. Посадка закончилась благополучно. Теперь можно было и осмотреться. Со всех сторон к кораблю летели внушительных размеров диски. На них, держась за поручни, стояли еще плохо различимые фигурки существ — жителей планеты. Игорь вышел из корабля. Летающие диски опустились метрах в ста. Существа, перепрыгивая через поручни, скатывались на шестигранные плиты космодрома. Капитан «Громовержца» ожидал увидеть разумных кузнечиков, мыслящие пишущие машинки, белых слонов, абстрактные фигуры кибернетических аборигенов, словом, все, что угодно, кроме людей, хотя гуманоиды и встречались в Метагалактике очень часто. Но его окружали люди. Их открытые веселые лица, пропорционально сложенные загорелые фигуры были настолько красивы, что Игорю стало стыдно за свои сутуловатые плечи и спину; — Здравствуйте! — смущенно проговорил он. Встречающие тоже сказали: «Здравствуйте!» Киберпереводчик переводил все, о чем они говорили: — Какое у него оригинальное тело! — А голова? Абсолютный сфероид! — Откуда он к нам прибыл? — Говорят, из провинциальной галактики. В толпе заметно оживились и заговорили все разом, громко и возбужденно. Киберпереводчик безуспешно пытался перевести этот водопад слов на земной язык, но не мог. Его пришлось выключить. Из толпы выскочил коренастый мужчина и на чисто земном языке попросил Игоря выступить по телевидению Тевы. Тева — так называлась эта планета. Игорь очень удивился, услышав земную речь, но выступить согласился. И, уже шагая по плитам космодрома, он понял, что и у тевян тоже имелись киберустройства, которые могли переводить на родной язык любые языки Метагалактики. По одному вздоху эти удивительные устройства узнавали словарный запас, грамматику, синтаксис, лексику и стилистику чужого языка. На Игоря смотрели с нескрываемым любопытством. Он почти физически ощутил, как взгляды измеряют пропорции его Не слишком складно скроенного тела. Игорю отвели огромное помещение, состоящее из нескольких комнат, сада и бассейна. Коренастый мужчина, которого звали Кликс, пожелал ему хорошо отдохнуть с дороги и удалился, на прощание окинув тоскливым взглядом фигуру капитана. Тот не придал этому особого значения. Оставшись один, Игорь вышел в сад, побродил по дорожкам, вдыхая приятный аромат незнакомых цветов, подошел к бассейну и решил искупаться. Быстро раздевшись, бросился в воду и поплыл вдоль стенок бассейна. Минут пять он плескался, поднимая тучи брызг, как вдруг услышал в кустах шорох. Из ветвей выглянул мужчина. Указательный палец его был прижат к губам. Поза человека как бы говорила: «Спокойно. Не бойтесь. Не поднимайте шума». Игорь замер на воде, лишь слегка шевеля ладонями рук, чтобы не погрузиться на дно. — Меня зовут Слоп, — прошептал тевянин. — Вы бы не могли дать мне письменное свидетельство, подписанное вами? Игорь промолчал, так как не имел ни малейшего представления, о каком свидетельстве идет речь. — Дайте мне свидетельство, что только я могу владеть вашим телом. Прошу вас. Капитан «Громовержца» испуганно открыл рот, хлебнул с пол-литра воды и пошел ко дну. Слоп, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, с беспокойством следил за странными действиями пришельца из космоса. Вдоволь наглотавшись воды, Игорь всплыл на поверхность, с трудом соображая: «Что это? Тевянская шутка? Или сумасшедший?» — Отдайте! Умоляю! — Слоп упал на колени. — Мое тело нужно мне самому, — ответил Игорь и поспешно отплыл к противоположному краю бассейна. — Отдайте! Ведь я же первый! — стонал Слоп. — Не я, так кто-нибудь другой возьмет ваше тело. А я первый! «Так вот оно что, — подумал Игорь. — Мое тело все равно кто-нибудь возьмет… Дудки! Только вместе с душой!» — Засвидетельствуйте! — причитал Слоп. — Что вам стоит?! Разве будет лучше, если ваше тело отдадут миллионам тевян? «Что уж тут хорошего, — лихорадочно думал Игорь. — Зачем миллионам? Хватит и одному десятку!» Он выскочил из бассейна на камни и, не вытираясь, начал поспешно натягивать на себя одежду. Из-за огромного валуна выглянула голова второго тевянина. Первый крупными скачками огибал бассейн. — Отдайте тело! — прохрипел второй. — Мое… мой… мне… меня… Я умолял уже… Первый… — захлебываясь, кричал Слоп. — Я первый… Меня жена домой не пустит, если я не возьму его тело! Жена не пустит! — А я и не женат еще! — закричал второй. — Меня невеста просила! Тевяне стояли друг против друга, готовые сцепиться. Игорь, зажав в кулаке галстук, метнулся к дорожке, ведущей из сада. В самом начале ее стоял третий тевянин и умоляюще протягивал вперед руки. — Тебе тоже нужно мое тело! — взревел капитан и с разбегу толкнул его в грудь. Тевянин упал. А сбоку на тропинку выскочил четвертый тевянин, пятый, шестой, десятый… — Мне… тело… засвидетельствуйте… — Они почти окружили Игоря. Тот понял, что влип, и бросился назад к бассейну. Но и там его уже ждало с десяток тевян. Не раздумывая ни секунды, он схватил в каждую руку по камню и с воплем кинулся на врагов. Тевяне бросились врассыпную. Игорь догнал последнего, схватил его за пояс и кинул в бассейн. Но еще около сотни тевян металось и саду. Они не подходили близко, прячась за деревьями и камнями. — Ну что ж! Берите, если можете! — Капитан снова схватил камень и что есть силы побежал по дорожке. Часть тевян кинулась ему навстречу, другие бежали сзади. Один молниеносным броском упал Игорю в ноги, и капитан растянулся на дорожке. Из носа хлынула кровь. Игорь успел вскочить, дико оглядываясь по сторонам. — Тело испортил! — испуганно завопил кто-то из тевян. А тот, который кинулся в ноги, побледнев и мелко вздрагивая, сделал несколько шагов спиной вперед, повернулся и опрометью бросился из сада. Это послужило сигналом. С ужасом глядя на окровавленного человека, тевяне медленно пятились от него. В конце дорожки появился Кликс. — Что здесь происходит?! — закричал он. — Это… это… они вас так? Игорь сплюнул: — А вам не нужно мое тело? — Они просили у вас тело? — ужаснулся Кликс и в бешенстве затопал ногами. — Вон! Идиоты! Как вы смели?! Тевян будто дождем смыло. — Странная у вас манера брать автографы, — со злостью сказал Игорь, доставая платок и вытирая им кровь. — Ни больше, ни меньше, как все тело. Сумасшедший дом! — Простите! — взмолился Кликс. — Это действительно сумасшедшие. Фанатики. Форсуны несчастные! Этого больше не повторится. Уверяю вас. — Предположим, — сказал капитан. — А зачем им все-таки понадобилось мое тело? Поджарить на жертвенном огне? Изучить микроструктуру или поставить в вазу на столике? В это время ему промывали нос и смазывали ссадины какой-то пахучей жидкостью. Кликс хватался руками за голову, стонал, проклинал свою забывчивость и нерасторопность и так убивался, что Игорю, в конце концов, стало жаль его, хотя он так и не понял, зачем тевянам понадобилось его тело. — Я все объясню, объясню, — бормотал Кликс. — Вам нечего опасаться. Вам ничто не грозит. Смогли бы вы выдержать еще час без объяснений? Боюсь, что сразу вы ничего не поймете. А я так хочу, чтобы вы нас поняли, помогли нам. Игорь согласился подождать, хотя на душе у него скребли кошки. После обеда Кликс предложил побродить по городу. — Это второй по величине город Тевы, — сказал он и, довольно усмехнувшись, добавил: — Кое в чем мы значительно обогнали столицу! Кроме Кликса в этой прогулке капитана «Громовержца» сопровождала девушка по имени Ора. Первое, что удивило Игоря, когда они вышли на привокзальную площадь, была встреча с тевянином, который нес на плече тело мужчины, завернутое в прозрачную золотистую ткань. Кликс и Ора даже не повернулись в его сторону. А Игорь остановился. — Пойдемте, пойдемте. — Ора взяла его под руку и потащила по тротуару. Она была высокой стройной шатенкой с красивым лицом и глазами, которые, казалось, все время смеются. Ее прикосновение было приятным, и Игорь подчинился. По другой стороне улицы мужчина нес не плече загорелую стройную женщину, тоже завернутую в золотистую ткань. А рядом шла еще одна женщина и с нежностью смотрела на ту, которая лежала на плече. — Это что у вас, обычное явление? — спросил Игорь у семенящего рядом Кликса. — У нас для этой цели применяются катафалки. — Катафалки? — переспросил Кликс. — Возможно. А что вас, собственно, удивляет? — Странный способ транспортировать тела, — уклончиво ответил Игорь. Кликс пожал плечами: — Вероятно, они живут где-нибудь рядом. — Как вам нравится вот это здание? — спросила Ора. — Это Дом Моделей. Капитан окинул взглядом громадину. Да! Здание было оригинальным и красивым. — Извините меня, — сказала Ора. — Я на минутку зайду в магазин. Сюда поступает все самое модное. Прохожие почтительно раскланивались с Кликсом. Похоже, он был в городе значительным лицом. А на Игоря смотрели как-то странно. Из магазина вышла девушка невысокого роста с широкими бедрами и удивительно тонкой талией. Она подошла к Игорю и повисла у него на руке. Тот невольно отшатнулся. — Вы меня не узнали? — рассмеялась девушка. — Я — Ора. — Да, да, да, — сказал Игорь. — Я знакомлюсь здесь всего со второй девушкой, и обеих зовут Ора. Удивительное совпадение, не правда ли? Девушка снова рассмеялась. Кликс тоже улыбнулся. — Пошли дальше? — спросила Ора. — А та, первая Ора, не пойдет с нами? — Игорю не хотелось терять знакомых в чужом городе. — Нет, — ответила девушка. — Она вам понравилась? — Да, — смущенно ответил Игорь. — А у нас сейчас в моде полные шатенки. Смотрите, какая крутая линия бедра. А талия! Ах, какая тонкая талия! Разве она вам не нравится? — Кхм, — закашлялся Игорь. — Нравится. У вас довольно жарко. А где Кликс? Кликс исчез. Капитан и вторая Ора стояли на тротуаре вдвоем. Высокий, атлетически сложенный мужчина бесцеремонно взял Игоря за руку и предложил продолжить прогулку. — Какого черта! — вскипел Игорь. — Я вас не знаю! — Я — Кликс. — Странно. Все девушки здесь Оры. А все мужчины — Кликсы. — Если вам хочется увидеть первую Ору, — сказала девушка, — то вы ее увидите. Вечером. А мне, признаться, больше нравятся упругие крепкие бедра. С ними чувствуешь себя как-то увереннее. На огромной площади недалеко от них стоял диск, какой Игорь уже видел на космодроме. Несколько тевян грузили на него продолговатые красивые ящики. Один из тевян вдруг оступился. Ящик стукнулся о тротуар и раскололся. Из трещины высунулась женская нога. Тевяне засуетились. — Пошли, — капризно сморщила губы Ора номер два. — Ну что тут интересного? Составят акт. Подпишут. Если тело пострадало — заменят. — Как заменят? Что это, рубашка, что ли? Почему их грузят штабелями и таскают по улицам на плечах? — Я уже говорил тебе: тот, кто живет поблизости от магазина, может не пользоваться услугами транспортного бюро и перенести тело сам, — ответил Кликс номер два. — Постой. — Игорь развернул мужчину лицом к себе. — Когда ты мне об этом говорил? — В самом начале… — Тут что-то не то. В самом начале вас со мной не было. — Мы с самого начала были с тобой. — Ора снова схватила капитана под руку и попыталась сдвинуть с места. — Пойдем! — Хватит! Я не сдвинусь с места. Сяду на тротуар и буду сидеть до тех пор, пока вы мне все не объясните. Как понимать, что вы были со мной с самого начала? Со мной были другие Кликс и Ора! Что от меня скрывают? Почему у меня хотели отнять тело? Ну? — Мы действительно те самые Кликс и Ора. Я специально вписалась в новое тело, чтобы тебе было приятно. И Кликс тоже. — Странно. Кажется, я начинаю что-то понимать… — Я всегда говорил, — сказал Кликс, — что лучше все увидеть собственными глазами, чем выслушивать объяснения. Нам осталось только зайти в магазин. Кликс и Ора подхватили капитана под руки и увлекли в открытые двери магазина. — Что вы мне подсовываете? — возмущалась молодая высокая тевянка. — У этой модели одна рука короче другой! — Не может быть, — забеспокоилась продавщица — Ах, ах! Какая досада. Извините, пожалуйста, случайно попало из другого отдела. Примерьте вот эту, самую последнюю модель. — Пожалуй, можно, — ответила покупательница, с удовлетворением рассматривая красочную этикетку. — Как ты считаешь, Вок? — Это относилось уже к стоящему рядом мужчине. — Очень подходит. Но, дорогая, мы опаздываем на прием. Продавщица суетливо бегала вокруг и приговаривала: — Это тело словно создано для приемов. Да, да! — Мне нужна модель, — говорила другая покупательница, — для кухонной работы. С толстой кожей на ладонях и не боящейся жара. — Пройдите, пожалуйста, в другой отдел. — Подумать только, — говорил кто-то рядом. — Муж приносит мне новую модель. Я вписываюсь в тело. И, о ужас! — обнаруживаю на пятках вот такие мозоли… Что? Ну конечно! Он наверняка купил его в комиссионном магазине. И это в день моего рождения! — Дорогая, тебе нужно развестись с ним… — Мы всегда стараемся поразить воображение пришельца, — сказал Кликс. — Тогда он лучше понимает нас. Это, так сказать, моральная подготовка. — Ну что ж, — ответил Игорь. — Вы достигли своей цели. Я поражен. Вы научились делать тела и. лица поразительной красоты. Но мне, надеюсь, вы не будете предлагать вписаться в новое тело? — Мы не можем настаивать, — скромно ответил Кликс и потупился. — Хотя, как главный модельер нашего Дома Моделей, я счел бы за честь… — Нет, нет, — поспешно отказался Игорь. — Я отлично чувствую себя и в этом. Они сели в такси-автомат и направились к космовокзалу. Игорь чувствовал себя утомленным и хотел немного отдохнуть. — А как вы узнаете друг друга? — спросил капитан. — Как я узнаю, Кликс вы или не Кликс? — А как вы делаете это на Земле? По образу мышления, по походке, по привычкам, по выражению глаз, по неуловимым на первый взгляд движениям. Конечно, нужна соответствующая тренировка. Дети приучаются к этому с пеленок. Но не в этом суть. Главное — спроектировать новую модель, которая бы понравилась тевянам. Наш Дом Моделей соперничает со столичным… — Понятно, — перебил Игорь. — Ну а зачем тевянам понадобилось мое тело? — Поверьте, — забеспокоился Кликс, — не в прямом смысле, не в прямом. Нам нужно только записать код. — А эти в саду? — О, это кошмарный эпизод. Если бы вы дали кому-нибудь письменное свидетельство на владение вашим телом, мы уже не имели бы права запустить его в серийное производство. Вы хорошо поступили, что отказали всем этим недоношенным франтам. Наш Дом Моделей по достоинству оценит ваш поступок. — Не сомневаюсь. Но ведь мое тело… оно, как бы вам сказать, менее красиво, чем тела тевян. — О! — сказала Ора. — Ваше тело просто уродливо, удивительно уродливо! — Тогда зачем же запускать его в серийное производство? — Все дело в здоровой конкуренции. Мода, как и все на свете, не может стоять на месте. Она должна развиваться. Мы уже спроектировали сотни тысяч моделей. И… зашли в тупик. Новое тело из пальца не высосешь. Нам нужно что-то оригинальное. И тут являетесь вы. Как дар небес! Человек с другой планеты! Уродливое, кошмарное тело! Это же просто чудо! Столичный Дом Моделей просто лопнет от зависти. После вашего выступления по телевидению, которое состоится через полчаса, заявки посыпятся десятками миллионов. — Кликс умолк, довольный своей речью. Такси остановилось в саду, где Игорь безуспешно пытался бороться с законами развития тевянской моды. Он вылез из экипажа и молча направился к выходу. Сто миллионов сутулых тевян… Брр! — Куда же вы?! — завопил Кликс. — Куда же вы?! У нас и без того трудностей много. Постойте! — Кликс загородил Игорю дорогу. — У нас еще с головными мозгами много неувязок. Купит тевянин новую модель, впишется в нее, а через некоторое время начинает жать голову. Информация не вмещается. А нам рекламации, неприятности. Постойте! У вас такая большая черепная коробка! Игорь оттеснил Кликса и все так же молча пошел вперед. — У нас еще хуже бывает, — стонал Кликс. — : Умоляю. Код вашего тела. Всего пятнадцать минут. От вас же ведь ничего не убудет! Игорь ускорил шаг. — Ора, задержите его на несколько минут, — всхлипнул Кликс. — Я сейчас вернусь. — И он исчез в кустах. Ора взяла Игоря за руку. Тот не протестовал. — Ты обиделся, что мы назвали твое тело уродливым и кошмарным? Но ведь это ерунда! Я уверена, тебя не оскорбило бы замечание, что твой костюм скроен не по моде. Ты бы надел новый и все. Так же и с твоим телом. Это всего лишь внешняя оболочка твоего Я. — Я не обиделся. Я просто не хочу, чтобы миллионы тевян имели сутулые спины и нескладные фигуры только потому, что ваш Дом Моделей зашел в тупик. Оставайтесь красивыми! Прощай, Ора! — Игорь повернулся и, не оглядываясь, побежал к своему «Громовержцу». Закрыв люк, он вошел в отсек управления и устало упал в кресло. Пот лил с него градрм. Глаза невольно косили на обзорный экран. Может быть, Ора еще не ушла? Взревели двигатели корабля. Столб огня приподнял его и плавно бросил вверх. — Согласитесь. Умоляю вас, — раздалось вдруг за спиной капитана. Игорь вскочил. В проеме люка стоял Кликс и нудно тянул: — Ну что вам «стоит? А мы утрем нос столичным модельерам! Игорь молча сгреб обмякшего тевянина в охапку, вынес его из отсека управления, втиснул в аварийную шлюпку и сказал: — Передайте Оре, что лучше и красивее всего она была, когда я увидел ее в первый раз. После этого он закрутил люк шлюпки, вошел в отсек управления, нажал кнопку катапультирования и несколько секунд смотрел в обзорный экран. Аварийная шлюпка, уменьшаясь на глазах, летела к Теве.Приключение на Ферре
Игорь знал, что на Ферре работала небольшая научная экспедиция. В ее состав входил пилот Анри Бато, биолог Анат Апухтин и археолог Виль Ярве. У экспедиции был летающий дом со всем необходимым для работы и отдыха, три авиетки и девятнадцать силовых роботов. Аварийный передатчик экспедиции непрерывно передавал сигнал бедствия. Когда Игорь посадил свой корабль недалеко от лагеря и вышел наружу, глазам его предстала ужасная картина. Летающий дом стоял с вывороченными окнами и дверями, авиетки были разбиты, повсюду валялись останки силовых роботов. Людей не было… Игорь обошел все комнаты и везде обнаружил одно и то же: какая-то жестокая сила вырвала, искорежила, поломала все, что попалось ей на пути. Несколько секунд Игорь стоял не двигаясь, потом опрометью бросился к кораблю. Закрыв за собой входной люк, он спустился в кладовую и долго что-то там искал, лихорадочно разбрасывая попадавшие под руку ненужные вещи. Минут через десять он вышел из корабля, держа в руке легкий бластер. Настороженно вслушиваясь в гнетущую тишину, оглядываясь по сторонам, он более тщательно осмотрел место разыгравшейся трагедии. Странно… Исчезли все мелкие металлические предметы, но запасы пищи в картонной и бумажной упаковке уцелели. В комнате Апухтина на столе валялась запыленная тетрадь. В ней сохранилась всего одна-единственная запись: «В двенадцать часов «Канберра» стартовал с Ферры. За нами вернутся через три месяца. Экспедиция начинает работу. Анри и Ярве обследовали окрестности лагеря. В двадцати километрах от нас найдены развалины города. Обнаружена старая железная дорога». Запись была сделана через восемь часов после старта «Канберры» двадцать три дня назад. Следующей записи не было. Значит, это произошло после восьми часов вечера и не позже вечера следующего дня. Иначе была бы еще одна запись. Что могло произойти? Помешательство? Но все трое… Нападение? Возможно… Только не нападение зверей. Игорь резко обернулся и схватил бластер наперевес. Ему почудилось какое-то движение за окном. Ага! Зашевелилась трава на опушке леса. Нет, показалось… Игорь перевел дыхание. Что же делать? Немедленно возвращаться на Землю? Но пока пройдешь все инстанции, пролетит неделя. Может оказаться, что будет уже поздно. Попытаться самому? Экспедицию наверняка застали врасплох. Они не ждали нападения… А он ждет. Надо быть все время наготове. Игорь вывел из корабля авиетку, сел в нее, и она, разматывая спираль, начала удаляться от лагеря. Ярко-желтый диск солнца перевалил за зенит. На небе не было ни облачка. Внизу расстилались бескрайние заросли уродливых деревьев и колючих кустарников. Игорь не знал, в какой стороне находятся развалины города, и поэтому искал его довольно долго. Руины возникли перед ним внезапно. Улицы заросли все теми же уродливыми деревьями и кустами. Пустые проемы окон. Обрушившиеся стены и крыши. Городок был небольшой, около километра в диаметре. Но и на этой территории пропавшую экспедицию можно было искать много дней. Игорь посадил авиетку на плоскую крышу одного из зданий и обошел все его этажи, не заметив ничего интересного… И в других зданиях картина была такая же. Искать, искать! В дневнике говорилось о какой-то железной дороге. Может быть, там? Фигуры странных существ Игорь обнаружил уже перед самым закатом. Подлетев поближе, он увидел и людей. Бато и Апухтин, стоя на коленях, пилили толстый рельс. Ярве сидел чуть в стороне и затачивал второе ножовочное полотно. Все трое были в грязной, рваной одежде. Вокруг расположились восемь или девять феррян. Не долетев до заброшенной железной дороги метров сто, авиетка Игоря повисла в воздухе между ветвями деревьев. Игорь сжал рукоятку бластера. Люди работали явно не по своей воле. Они были пленниками. Вдруг Бато перестал пилить и растянулся на насыпи. Апухтин еще раз нехотя протащил пилу вперед и назад и встал, разминая ноги. Игорь сжался как перед прыжком и, не глядя, повернул верньер, настраивая игольчатые микрофоны на полную громкость. — Перекур, — с вызовом сказал Ярве и перестал затачивать пилу. Черные силуэты феррян зашевелились. Один из них подошел к людям и с трудом прохрипел: — Железо. Резать. — А ты сам попробуй, — ответил Апухтин. — Силища-то в тебе какая! Давай сюда лапу. Становись на колени. Тяни ручку на себя. А теперь от себя. Работай, работай. Молодец! Молодец, Орс! Ург, подойди сюда. Бери вторую ручку. Работайте. А мы отдохнем. — И Апухтин отошел в сторону. Ферряне секунд двадцать неумело пилили рельс, потом начали дергать ручку не в такт, заволновались и стали злиться друг на друга. Ург залепил Орсу затрещину, и тот, дико завопив, бросился в драку. Из круга феррян, продолжавших сидеть, выделилась еще одна фигура и начала разнимать дерущихся, отвешивая оплеухи обеим ссорящимся сторонам. — Есть хочется, — уныло выдавил из себя Ярве. — Хоть рельс грызи. — Да, хорошо этим волосатым, — со злостью бросил Бато. — Ведь и они с голоду подохнут, — сказал Апухтин. — Вот придет за нами «Канберра», что они будут делать? — Если мы раньше не подохнем. — Бато перевернулся со спины на живот и уставился тоскливым остановившимся взглядом на то дерево, в ветвях которого скрывалась авиетка Игоря, но не заметил ее. Предметы размывались, теряя конкретные очертания. Смеркалось. ' ‘ — Я разведу костер. — Ярве поднялся и пошел в кусты. Двое феррян тоже поднялись с места и последовали за ним. Через несколько минут все трое вернулись назад. Ярве тащил огромную охапку сухих сучьев. Вскоре запылал костер, и люди подсели к нему поближе. — А в летающем доме пищи сколько хочешь, — сказал Бато и грустно вздохнул. — Надо удирать. — Попробуй тут удрать. Днем эти вертятся вокруг. А ночью через дебри… — Ярве покачал головой. — За ночь не дойти. А днем все равно поймают. — Была бы еда, можно жить до прихода «Канберры», — неуверенно сказал Апухтин. — Пропадут ведь без нас. — А я не буду ждать «Канберру», Я проберусь в летающий дом. Будь у меня в руках бластер, они бы живо научились работать. — Бато чертыхнулся. — Железо. Резать. — Подошел к ним Ург. — Режьте сами, — ответил Бато. Никто из людей не пошевелился. — Железо! Резать! — К черту! Вот вам! — Анри Бато выхватил из костра пылающую ветвь и двинулся с нею на феррян. — Анри, они не боятся огня! Это ведь не звери! — крикнул Апухтин, но пошел рядом с Бато. Орс неожиданным ударом сбил обоих с ног. Ярве оттащил стонавшего Бато к костру. Апухтин отошел сам. И в это время Игорь резко бросил свою авиетку вперед на толпу феррян. Затормозив, он включил фары авиетки и сирену. Хотя нападение и было неожиданным, ферряне не растерялись. Они бросились на авиетку. Трое людей, вскочив на ноги, растерянно смотрели на происходящее. Игорь откинул прозрачный колпак машины: — В кабину! Быстро! Чего стоите?! — И, вскинув бластер, полоснул им черноту ночи. — Что ты делаешь! — завопил Апухтин и, перевалившись через борт, навалился на Игоря, выбил бластер из его рук. Ярве перекинул в кабину Анри, вскарабкался туда сам и, не обращая внимания на барахтавшихся Игоря и Апухтина, попытался поднять авиетку вверх. Но не менее двух тонн весили вцепившиеся в авиетку ферряне, и машина не смогла даже тронуться с места. — Закрой колпак, — простонал Бато. Ярве закрыл колпак и еще раз попытался поднять авиетку. Тщетно. Ферряне, яростно крича, огромными ручищами держали ее, обламывая выступающие части. Игорь скинул с себя Апухтина и взревел: — Какого черта! Какого черта вы на меня напали! — В них нельзя из бластера. Их осталось совсем немного. — Ну и пилите для них рельсы! — Подключите к корпусу электричество, — выдавил из себя Анри Бато. — Не более пятисот вольт, — взмолился Апухтин. От удара электрическим током ферряне посыпались как горох, но тут же вскочили. Игорь посмотрел, на насыпь железной дороги. Огромные фигуры бежали вслед за удаляющейся авиеткой и что-то кричали. Машина, набрав высоту, вдруг начала крениться набок и падать. — Что случилось? — испуганно спросил Ярве. — Управление! — крикнул Игорь. Апухтин слегка откинул колпак и осмотрел корму авиетки. — Так и есть. Они обломили стабилизаторы. — «В них нельзя из бластера», — передразнил его Игорь. — Будем теперь скакать как лягушки. Авиетка длинными, метров в пятьсот скачками удалялась от полуразрушенной железной дороги. Игорь едва справлялся с управлением. Ярве копался в небольшой аптечке и перевязывал кровоточащие ссадины на теле Анри. Апухтин несколько раз со слезами в голосе простонал: — Подохнут ведь без нас. Подохнут. Жалко. «Ну и человек, — подумал Игорь. — Несколько минут назад они могли разорвать его на части, а он их жалеет». Авиетка все время кренилась на один бок и не могла удержаться в воздухе более одной минуты. Игори» требовалось все его искусство водителя, чтобы не разбить непослушную машину. Руки и голова его были заняты этой напряженной работой, и Игорь ни о чем не спрашивал сидящих сзади и не отвечал на вопросы сам. Минут через тридцать авиетка шлепнулась на поляне возле летающего дома. Игорь включил прожекторы, откинул колпак, взял в руки бластер и спрыгнул на землю. Апухтин и Ярве бережно перенесли Бато в дом и уложили в постель. Игорь решил стартовать с Ферры утром, чтобы Анри Бато немного окреп за ночь. Даже полуторные перегрузки, возникающие при старте, могли причинить пилоту ужасную боль. У него, ко всему прочему, оказалась сломанной ключица. В кухне дома по-прежнему на полу и на полках валялись съестные припасы, и пока Игорь и Ярве бродили по освещенной площадке, Апухтин приготовил обильный, хотя и не изысканный ужин. Настроение людей заметно улучшилось. Анри даже несколько раз прошелся по комнате, а Ярве начал рассказывать о приключениях экспедиции. Ферряне напали на экспедицию, как и предполагал Игорь, в первую же ночь. Заслон из пяти силовых роботов был смят в несколько секунд, быстро и бесшумно. Остальные роботы, на ночь оставленные с выключенными силовыми установками, были разворочены и разбиты. Вслед за ними пришли в негодность и авиетки. Когда люди проснулись, защищаться было нечем. А летающий дом стал просто разрушенным домом. Ярве едва успел ссыпать в рюкзак несколько десятков пачек концентратов, как людей погнали по едва заметной тропинке куда-то на северо-запад. Шестеро феррян окружали их плотным кольцом. Побег был немыслим. Да и куда бежать? В летающем доме осталось несколько аборигенов. «Канберра» должна была вернуться только через три месяца. Так глупо влипнуть! У феррян не было жилищ. Спали они там, где заставала их ночь. Они не занимались ни скотоводством, ни земледелием, не умели охотиться, ловить рыбу, собирать коренья и фрукты. Они вообще не питались растительной и животной пищей. Они ели железо! Могли и другие металлы и сплавы. Но охотнее всего они ели железо. Мелкие детали, прутья, пластинки. Людей привели к заброшенной железной дороге. В полдень прибыли и остальные ферряне. Они притащили с собой все пилы, какие были на базе и заставили членов научной экспедиции пилить рельсы на тонкие пластинки. — Они, наверное, наблюдали за нами с самого начала и видели, как Ярве пилил рельс, чтобы провести химический анализ, а я копался во внутренностях неисправного робота, — вставил пилот Бато. — Вот и решили заставить нас поработать. — Так и пилили, — уныло закончил Ярве. Игорь слушал внимательно. Сначала на его скулах играли желваки, затем он успокоился, а при последних словах Ярве неудержимо расхохотался: — И сколько же километров рельс вы распилили? — Около пятисот метров, — растерянно моргая, сказал Апухтин. — Но зато они почти научились пилить сами. — Ни черта они не научились! — воскликнул Бато. — Завтра же съедят все пилы и снова начнут подыхать с голоду. — Да. Они были предельно заморенными, когда напали на нас. А сейчас отъелись. — Я чувствую себя вполне нормально, — сказал Бато. — Надо стартовать. Через час эти железоеды будут здесь. Тогда без применения оружия не обойтись. А Апухтин снова не позволит стрелять в них. Надо стартовать. Игорь согласился. Сборы были недолгими. Остатки разбитого оборудования брать с собой не имело смысла, а научных материалов экспедиция не накопила. Апухтин тщательно проверил все закоулки «Громовержца» и сложил рядом с развалинами дома аккуратной кучкой пилы, ножи, зубила, молотки и прочие режущие и рубящие инструменты. В другую кучу он сложил килограммов двести гаек, ключей, болтов, гвоздей и прочей металлической мелочи. «Громовержец» стартовал в тот момент, когда на опушку леса выскочила разъяренная толпа феррян… Через двадцать часов корабль материализовался в окрестностях Земли.…Месяца через два Игоря неожиданно по мыслефону вызвал Апухтин. Вид у него был кислый. Вот что он рассказал. Вторая экспедиция на Ферру в количестве десяти человек стартовала через две недели после первого возвращения на Землю. В нее снова вошли Апухтин, Бато и Ярве. На этот раз члены экспедиции вели себя осторожно. Но было уже поздно. — Как поздно? — переспросил Игорь. — Поздно. Они умерли с голоду. Съели все режущие инструменты и… Ург еще дышал, когда мы его нашли. Он лежал возле огромного железного парового молота и умирал. Подумать только! Этой груды железа ему бы хватило на много лет! Но ему нечем было распилить его на части. Последнее зубило он съел за два дня до нашего прибытия. Он сам мне это объяснил. Я не могу себе этого простить. Почему я тогда не остался на Ферре?! — Он тоже умер? — Умер. Когда мы перенесли его в авиетку, он вдруг вырвался из рук (последняя вспышка, энергии перед смертью), отломил у нее стабилизаторы, проглотил их и умер… Ему нельзя было есть так много сразу. — Они всегда питались железом? — Нет. Когда-то они питались, как и мы, растительной и животной пищей. Цивилизация феррян очень напоминала нашу. Все началось с лезвий безопасных бритв, кнопок, скрепок, которые глотали по спору и просто ради чудачества. Потом гвозди, гайки, болты… автомобили. Постепенно это стало потребностью. Цивилизация феррян начала деградировать. Были съедены все небольшие механизмы и приборы. Ферряне одичали… Остальное ты видел сам… Нет. Я не могу себе простить этого! Я опоздал, и он съел последнее зубило. Изображение Апухтина постепенно размывалось и исчезало. Он выключил мыслефон.
Стригуны
Третьи сутки «Громовержец» чуть наклонным гигантским конусом торчал на поверхности планеты. В корабле прозвучал сигнал тревоги. Игорь воспринял его внешне совершенно спокойно. Пока есть желание, надо жить. Делать что-то, чтобы жить. Стригуны? Надо отбить их нападение. А дальнейшее покажет, что делать, если оно, конечно, будет, это дальнейшее… Выбравшись из отсека планетарных двигателей, из этого хитросплетения труб, электрических кабелей и емкостей, странных для постороннего взгляда по своей конструкции, Игорь на четвереньках начал карабкаться по вспученному, разорванному пластику коридора, ориентируясь во тьме уверенно и спокойно. Дело, пожалуй, было даже не в уверенности. Просто мозг отдавал приказ телу, и человек, ничего не видя в темноте, уверенно протягивал руки туда, куда следовало. Открыв дверь рубки управления, Игорь перевалился через порожек, дотянулся руками до командирского кресла и вполз на него. Теперь он почти лежал на спине. Это было неудобно, это раздражало. Он на ощупь включил обзорный экран и освещение пульта. Мутноватые красно-желтые потоки лучей Пенты освещали уходящую вдаль равнину. За спиной, километрах в двух, неясно вырисовывались силуэты каких-то скальных нагромождений, уже тонувшие в сумерках. Впереди, слева и справа тянулись однообразные серовато-красные возвышения, нечто вроде обыкновенных кочек, только гораздо больших по размерам. Местность и в самом деле была болотистая. Это он очень хорошо почувствовал, когда еще вчера днем попытался выйти из корабля. Трясина засасывала быстро, странно и неприятно шлепая и чавкая при этом. Без авиетки здесь никуда не денешься. Да и куда? Куда здесь можно лететь на авиетке, если бы она и была? Груда искореженных металлических и пластиковых деталей давно уже ни на что не годилась. Болото было не очень глубоким. Дюзы корабля в одном месте ушли в грязь на три метра, а в другом метров на пять. Хорошо, что это случилось здесь, а не в двух километрах за спиной. Тогда был бы конец! Примерно в километре от корабля затрепетал воздух, искажая перспективу. Игорь приободрился, даже попытался спеть песню. Теперь ему было хорошо. Перед ним стояла конкретная задача: не подпустить стригунов к кораблю. Теперь надо было действовать, размышляя молниеносно или вообще не размышляя, подчиняясь лишь чисто инстинктивному чувству. — Ну, Гром, начинается! — сказал Игорь. Ему показалось, что кибернетический помощник вздохнул. Стригуны появились в первый же вечер. Игорь сперва не придал значение неясному колебанию атмосферы на горизонте. Да и до того ли ему было! Следовало осмотреть планетарные двигатели, привести в порядок свои мысли, узнать, что у них с Громом осталось, на что еще можно надеяться… Он мог вообще не заметить стригунов, если бы не странный звук, проникший внутрь через наружные пластиковые микрофоны. А ведь сначала на планете не слышалось никаких звуков. Еще бы час, два… Он бы даже не понял, откуда пришла смерть. Сигнал опасности подал киберпомощник, теперь уже наполовину ослепший и оглохший, да и не привыкший к тому, чтобы от него что-то требовали в таких условиях. Его стихией был космос, взлет, посадка, прокол пространства, обратный выход из четвертого измерения, расчет оптимального варианта движения. После того, как нападение было отбито, Игорь вышел из корабля… Стригуны уничтожили часть обшивки. Ровно, как гигантской острой бритвой. В некоторых местах толщина обшивки уменьшилась почти на четверть. Металлокерамит на четверть! — за одну только атаку стригунов. Колебания воздуха приближались к кораблю. Это были они! Сегодня на полчаса раньше, чем вчера. Вчера на пятнадцать минут раньше, чем в день катастрофы. Игорь положил разбухшие пальцы на клавиши пульта: Пульсации воздуха приблизились уже метров на пятьсот, образуя идеальное кольцо около километра шириной. Высота же его достигала двадцати метров. Передний фронт постепенно замедлял свое движение, задний — убыстрял. Кольцо становилось уже, не меняя высоты. «Сейчас начнется», — подумал Игорь. И в это время кольцо разорвалось на несколько десятков пучков, каждый из которых превращался в вертящуюся и мутнеющую спираль. Из них начали выскакивать сотни шаров, переливающихся в лучах красного карлика всеми цветами радуги. Одна из спиралей вытянулась наподобие щупальца и стеганула корабль. Игорь с силой нажал клавишу и отпустил. С правого борта корабля соскользнула ослепительная молния и разметала щупальце. «Нерационально трачу энергию», — мелькнула мысль. Надо уменьшить импульс. В это время прямо в лоб «Громовержцу» метнулось сразу около десятка щупальцев, и одиночная молния, скользнув с корабля, лишь на мгновение остановила движение шаров. Они облепили корабль. Игорь надавил сразу несколько клавиш и не отпускал их до тех пор, пока за бортом не исчез стригущий звук. Атака была отбита, но с потерями. Игорь это понимал. На сколько еще уменьшилась толщина обшивки корабля? В первый вечер он разметал стригунов несколькими залпами кольцевых молний, и они быстро исчезли. Стригуны тогда напоминали неорганизованную, никем не управляемую толпу. Так ему показалось. Вчера они нападали кольцо за кольцом, но тактика их была все же проста. К сегодняшнему вечеру они многому научились. Нападали то узенькими щупальцами, то внезапно почти полукольцом, мгновенно оттягиваясь при разряде молний. «Громовержец» израсходовал уже почти пять вчерашних количеств энергии, а стригуны, похоже, не хотели отступать. А какова их техника будет завтра, послезавтра? Корабль не был приспособлен к подобным битвам. Все могут решить даже не запасы энергии. Час, два, три и Игорь наверняка просмотрит одно из щупалец. Потом второе, третье… Стригуны ринулись со всех сторон узенькими язычками. У корабля было всего четыре излучателя. Чтобы создать кольцо молний, нужен большой импульс энергии. Если его уменьшить, стригуны полезут в щели между молниями. Игорь представил себе, что творится снаружи. Что-то невероятное и ужасное. Адское пламя молний, грохот, треск! От высокой температуры в болоте начала испаряться вода, грязным тяжелым туманом застилая экран. Красный карлик Пенты уже скрывался за краем зловещей долины. Стригуны рвались кольцо за кольцом. Их уже почти нельзя было рассмотреть. Только жуткий стригущий звук, да грохот, да вой и треск. Сумасшедшими глазами глядя в экран, Игорь ладонями давил на клавиши, а потом упал на пульт грудью. Зачем Гром в последнее мгновение вмешался в управление кораблем? Зачем? Зачем? Как тихо и хорошо сейчас было бы лежать между скал. И ничего не нужно делать. Ничего! Ничего не надо! Силы оставляли Игоря и он упал на спинку кресла, с ужасом глядя в экран. Возле корабля никого не было. И тишина… Человек не всесилен. Иначе бы он был бессмертен. Или, в крайнем случае, умирал только по собственному желанию. Сколько нелепых смертей происходит в мире! Взглянув на экран и увидев, что стригуны исчезли, Игорь не обрадовался, не заплакал, не попытался проанализировать — почему это произошло. Он просто устало лежал в кресле. Потом выключил обзорный экран и свет в рубке. Киберпомощник несколько раз тихонько окликал его, но Игорь ничего не слышал. Он уснул незаметно для самого себя. Киберпомощник не нуждался в сне. Он еще и. еще раз перебирал возможные варианты спасения, но тщетно. Игорю он Сейчас ничем не мог помочь. Два из четырех планетарных двигателей пришли в полнейшую негодность. Их просто-напросто не существовало. Один с большой натяжкой можно было считать исправным. Только он и спас корабль. И еще один можно было попытаться исправить. Немногочисленные оставшиеся исправными киберы и занимались этим. Только вот взлететь на двух двигателях «Громовержец» все равно не мог. Красный карлик поднимался перпендикулярно к горизонту, освещая сероватую поверхность болота мрачным тусклым светом. Игорь не сразу пришел в себя, несколько секунд путая события действительности и сна. Потом окончательно очнулся. — Игорь, — сказал киберпомощник. — За ночь произведен частичный ремонт одного планетарного двигателя. — Понятно, Гром, — отозвался капитан. — Что-то делать все равно нужно… Игорь скатился с кресла, пробрался в бывшую душевую, сбросил с себя комбинезон и включил воду, которая теперь била сбоку, потому что капитан стоял на одной из стен помещения. Потом, даже не вытираясь, приготовил кофе и съел стандартный завтрак. Как ни странно, но после вчерашней встряски Игорь чувствовал себя заметно лучше. Теперь он знал, что шансы на благополучный исход были им значительно преувеличены. Знал, что стригуны явятся сегодня еще раньше и будут действовать еще умнее. Он знал все, что ему было нужно, и был спокоен, потому что уже ничего не мог сделать. Снова надев рабочий комбинезон, капитан возвратился в рубку управления. Киберпомощник молчал, и это означало, что он не нашел решения, ведущего к спасению. Игорь скатился вниз покоридору к подъемнику, который, несмотря на удар во время катастрофы, действовал нормально. Рядом со шлюзом находился гардероб скафандров и ангары авиеток. Но авиетки были разбиты вдребезги. Закрепив на спине скафандра реактивный ранец, он пристегнулся гибким тросиком к специальному кольцу. Дверь камеры отошла в сторону, пандус выдвинулся на несколько метров и замер. Капитан решил больше не опускаться в засасывающую жижу, а перескочить, насколько позволит тросик, на один из выступающих из болота бугорков. Манипулируя двумя рукоятками заплечного ранца, он благополучно добрался до одного из возвышений. Пружинистая почва выдержала вес тела, Игорь надеялся найти где-нибудь возле корабля остатки хоть одного из стригунов, чтобы потом исследовать их в более удобном месте. Он ведь до сих пор не знал, что представляют собой стригуны. Разумные существа? Ну это вряд ли! Какие-нибудь кибернетические устройства или просто устойчивые сгустки энергии? В радиусе двухсот метров Игорь не нашел ничего. После этой неудачи капитан с полчаса исследовал свой изуродованный корабль. В некоторых местах металло-керамитовая обшивка его уменьшилась почти наполовину. В других же была совершенно нетронутой. Были целы даже выступающие части локаторов, датчики биомассы и многих других приборов, которые не пострадали при ударе. Эти детали в основном состояли из высокотемпературных кремнеуглеродистых полимеров. Уже в рубке, размышляя над результатами своей вылазки, он вдруг пришел к открытию: стригуны разрушают только то, в чем есть металл. Это было очень важное открытие, но, скорее всего, чисто теоретического характера. Корпус корабля состоял из металлокерамита. Игорю пришла хорошая мысль: покрыть корабль тонкой пленкой органического вещества. Но эта мысль сразу была отброшена как неосуществимая. Впрочем, один из участков поверхности «Громовержца» можно было закрыть такой пленкой, чтобы убедиться в правильности гипотезы. Игорь решил на следующий же день начать строительство небольшого помещения из органической пленки, чтобы перенести туда наиболее ценное и нужное, что есть в корабле. А на тот случай, если корабль окажется разгерметизированным, следовало все время находиться в скафандре. Определив запасы энергии, кислорода, воды, пищи, Игорь несколько часов посвятил ремонту планетарного двигателя, которым занимались исправные киберы. До окончательного восстановления двигателя было, к сожалению, еще далеко. К тому времени, когда красный карлик повис над самым горизонтом, Игорь уже сидел в рубке. Он угадал: воздух вокруг «Громовержца» задрожал раньше, чем это случилось вчера. Игорь успел отдохнуть, но теперь вдруг к горлу подкатила противная тошнота. Отчаяние неумолимо выплывало из глубин подсознания. Усилием воли он унял страх. Но надолго ли хватит таких нечеловеческих усилий? Пелена колеблющегося воздуха увеличивалась, приближалась к кораблю, вставала ввысь. Двадцать, тридцать, пятьдесят метров… Стало трудно дышать… Сто, двести… И вдруг пелена закрутилась смерчем и рванулась вверх, смыкаясь над кораблем. Идеальная полусфера. Да, эти переливающиеся всеми цветами радуги шары учились очень быстро. «Сейчас начнется», — спокойно подумал капитан. Полусфера рванулась на корабль, выбрасывая перед собой щупальца, превращаясь в миллионы шаров. Еще мгновение!.. Игорь похолодевшими ладонями нажал на клавиши. Корабль исчез в пламени молний. За его бортом сейчас творилось что-то ужасное. Все новые и новые ряды стригунов падали на корабль, исчезая в адском пламени. В защите корабля наверняка имелись бреши. Игорь явственно слышал раздирающие слух стригущие звуки. Они становились все громче и… ближе. Ближе?.. Ярость, которая охватывает человека перед смертью, когда уже все равно, лишь бы захватить с собой побольше врагов, овладела командиром умирающего «Громовержца». Он не снимал ладоней с клавиш, каким-то кусочком чудом уцелевшего сознания понимая, что броня корабля тает, что это конец. Стригущие звуки рвали на кусочки мозг, размалывали его между двумя огромными грохочущими жерновами. Все исчезло, кроме скрежета, грохота и ужаса. — Игорь! Все! Слабый голос-полушепот. Какофония звуков и красок. — Игорь! Отчаянным усилием воли Игорь вернул ускользающее сознание. Кто это? Кто зовет его? Скорченные ладони продолжали давить на клавиши. Их сейчас нельзя было оторвать, если бы он даже и захотел этого. — Есть шанс, — сказал Гром. И тут, словно вспышка, в сознании Игоря возникла мысль. Тяжелая обшивка корабля почти полностью уничтожена. Масса корабля уменьшилась. Насколько? На четверть? На треть? Попытаться взлететь на двух планетарных двигателях? Игорь снял ладони с клавиш. Надо торопиться. Теперь, когда шанс, кажется, действительно появился, на него снизошло трезвое спокойствие. Надо действовать. Киберпомощник по какой-то своей программе сдерживал стригунов, подставляя им то один, то другой участок брони корабля. Перед глазами капитана поплыли разноцветные круги… или шары. Шары-стригуны! Теперь не пропустить момент. Пусть стригуны обдерут корабль ровно на' столько, сколько нужно. Пусть стригуны из врагов превратятся в друзей. Игорь ждал. Киберпомощник молниеносно рассчитывал массу корабля. Только бы стригуны не успели затронуть жизненно важные части корабля… Ну! Ну же! Корабль вздрогнул, и ясно ощутимая вибрация пробежала по нему. Игорь дал «Громовержцу» старт. Словно бы нехотя, корабль оторвался от поверхности планеты, завис над ней на какое-то мгновение и стремительно рванулся вверх. Игоря вдавило в кресло, и эта внезапно навалившаяся тяжесть была сейчас для него приятнее всего на свете. Корабль шел. Шел! Истерзанный, смертельно раненный, похожий на скелет, а не на прежнего красавца! Но все же шел!Дефицит информации
Возвращаясь на Землю, «Громовержец» вынужден был выйти в трехмерное пространство, чтобы пополнить запас глубокого вакуума, необходимого для работы двигателей. Непредвиденная остановка срывала график рейса. Игорь расстроился и поэтому не сразу обратил внимание на перемигивание сигнальных лампочек на пульте управления. И только когда звуковая сигнализация резанула слух, он сообразил, что его вызывают по радиосвязи. Но откуда? Здесь! Вдали от всех трансгалактических трасс! Игорь поспешно включил радиостанцию, киберпереводчик и услышал: — Всем, всем, всем! Говорит разведывательный корабль мысликов. Возьмите на борт нашего пострадавшего товарища! — Я готов принять на свой корабль пострадавшего, — сказал капитан. — Благодарим! Через минуту запускаем к вам спасательную шлюпку с умирающим. — Габариты вашего товарища?! — крикнул Игорь, но ответа не получил. Радиосвязь оборвалась. Очевидно, корабль неизвестных, запустив шлюпку по направлению к «Громовержцу», уже ушел в четырехмерное пространство. Через несколько минут магнитные присоски притянули спасательную шлюпку вплотную к борту корабля. Дверь переходной камеры отошла в сторону, и Игорь увидел фигуру в скафандре, медленно двигающуюся ему навстречу. У существа было тонкое туловище метра два высотой; две длинные руки нелепо шарили в воздухе; голова была закрыта полупрозрачным шлемом, так что черты лица Игорю разглядеть не удалось. Гость приблизился к порогу камеры и упал. Капитан подхватил его и потащил по коридору. В комнате, приготовленной для странного существа, он осторожно положил неизвестного на пол и на всякий случай включил киберпереводчик. А вдруг неизвестный заговорит? На скафандре мыслика Игорь не обнаружил никаких баллонов с дыхательной смесью. И вдруг мыслик заговорил, медленно, с большими паузами: — Обетованная земля… где ты?.. Так мало пищи… Как не хочется умирать… Но что это?.. Здесь есть пища? — Мыслик заворочался на полу. — Неужели я спасен? — Голос его заметно окреп. — Где я? — Ты находишься на корабле человека Земли. — О, говори, говори! — В голосе мыслика послышалось волнение. — Говори! Мне уже становится лучше. Человек! В этом, наверное, очень много информации? — Что я должен сделать в первую очередь? — спросил Игорь. — Как снять с тебя скафандр? Каков состав атмосферы, необходимый для твоего существования? Отвечай скорее! — Атмосферы? Что ты имеешь в виду? — Чем вы дышите? — A-а… Но мы вообще не дышим… — Тогда все в порядке, — облегченно вздохнул капитан, в душе, правда, удивляясь словам мыслика. — Значит, можно снять скафандр? Мыслик попытался встать. Кажется, он уже чувствовал себя заметно лучше. Игорь помог ему. Что-то внутри скафандра щелкнуло, и, внезапно распавшись на две части, скафандр опал с мыслика. Теперь Игорь смог его разглядеть. Огромная голова мыслика была совершенно лысой, почти половину лица занимали глаза, маленький рот кривился в слабой и благодарной улыбке, вместо носа — две слегка трепещущие ноздри. Тонкие руки, туловище и ноги гостя были покрыты эластичной обтягивающей одеждой безо всяких пуговиц и застежек-молний. На ступнях некое подобие обуви. Кисти рук открыты. — Рассказывай! — потребовал мыслик. — Говори что-нибудь! Игорь удивился, но не отказал в этой странной просьбе. Объяснил, кто он, что тут делает, как узнал о происшествии на корабле мысликов. На секунду он прервал рассказ, но гость тут же потребовал продолжения. С улыбкой, но настойчиво. И тут Игорь заметил, что у гостя нет зубов. Нет рта. Небольшие губы были, правда, обозначены, но между ними вид-' нелась лишь блестящая белая мембрана, вибрирующая в такт звукам голоса. Игорь сообразил, что это орган, предназначенный для произнесения слов. Но и только!.. А каким же образам мыслики принимают пищу? Ведь все, что он пока знал о них, касалось только пищи. У них на планете голод. Этот мыслик умирал от истощения. Корабль неизвестных летел на поиски достаточных запасов пищи. И в то же время у мыслика нет рта… И тут Игорь вспомнил слышанную когда-то в детстве историю о космических завоевателях. Неужели?.. Нет. Невозможно!.. И все же, подумал Игорь, все это странно. Вот мыслик, и 6 нем не скажешь, что он умирает от истощения. А ведь только что он еле двигался… Если он голоден, почему не просит еды? — Человек, в твоих рассказах не очень много информации. Мне ее не хватает. Мне нужна информация! — Информация? — Игорь вскочил со стула. Мыслик тоже встал. В его фигуре уже чувствовалась сила. — То, что ты мне рассказал, поддержит меня ненадолго. Я голоден. Ты же обещал! В словах странного гостя не звучало угрозы, но Игоря охватила тревога. Эти недомолвки, намеки… Капитану тоже не хватало информации. Что же делать? Что представляют собой мыслики? — Сейчас я добуду тебе запас информации, — стараясь казаться спокойным, заметил Игорь. — Но очень прошу тебя не выходить из комнаты. Мыслик кивнул. Игорь, не спуская с него глаз, пятясь, подошел к двери, толкнул ее спиной. И, только очутившись в коридоре, заметил, что с него градом льет пот, а руки мелко вздрагивают. Заперев дверь, он бегом кинулся в отсек управления. Нужно немедленно подготовиться к старту на Землю. Там разберутся, чего хотят эти мыслики. Собственно, есть же ведь Управление Внегалактических Цивилизаций. Это их работа. Отдав приказ киберштурману, Игорь составил на тележку обильный ужин из мясных, овощных, рыбных и прочих блюд и, подкатив ее к двери комнаты, где находился гость, возвратился к кибер штурману. Тот уже все рассчитал. Для возвращения на Землю оставалось только нажать кнопку. Игорь вкатил тележку в комнату. Мыслик сидел на стуле в непринужденной позе и старательно изучал стены помещения. Дверцы шкафа с книгами были распахнуты, а сами книги стояли не в таком порядке, как прежде. Значит, мыслик их просматривал? Чрезвычайно любопытный гость!.. Игорь пододвинул к нему столик. Интересно, как он будет есть? Мыслик зачерпнул ложечкой овощную пасту, раскрыл губы и положил пасту на слегка вибрирующую пластинку. То же самое он проделал и с другими блюдами. — В таком виде это очень трудно переварить, — сказал он. — А какова химическая формула этого? Игорь пожал плечами. Мыслик встал. — Извини, человек. Я без твоего разрешения просмотрел книги. Уж очень велико было искушение. Ты не употребляешь их? — Отчего же? — ответил Игорь. — Я иногда читаю их. Когда есть свободное время. — Это сразу видно. В них не пропущено ни одной фразы. Зачем же ты их здесь держишь, если в них для тебя нет информации? — Почему это в них нет информации? — Эти книги новенькие. Совершенно новенькие. Только что из печки. Их никто не употреблял. Наверное, то, что в них содержится, несъедобно? Игорь пожал плечами, уже ничего не пытаясь понять. Мыслик еще что-то говорил, но Игорь вышел. В рубке капитан сел в свое кресло и огляделся. Все было готово к старту. Киберштурман рассчитал элементы полета в подпространстве и теперь преспокойно занимался решением китайских головоломок. Позади кресла послышался шум. Игорь оглянулся. В дверях стоял мыслик. Его сытое порозовевшее лицо лоснилось от удовольствия. Весь вид странного гостя говорил о том, что он испытывает величайшее блаженство. — Это я решил оставить на десерт, — сказал мыслик. — Слушай. — Посыпались слова: «волевой лоб», «могучий интеллект», «острый ум» и дальше все в том же роде. — А? Как ты находишь это место? — Мыслик захлопнул принесенную им книгу. — Премило, — глухо отозвался Игорь. — Ведь это хлеб, кекс, торт! — На Земле для некоторых это тоже хлеб… — А для тебя? — Для меня это, пожалуй, несъедобно. — Не можешь переварить? Игорь промолчал. — Тогда я употреблю это на десерт. — И Мыслик, близоруко сощурившись, прикоснулся губами к раскрытой книге, словно хотел ее поцеловать. Не обращая внимания на гостя, Игорь попросил киберпомощника отвлечься от решения головоломок и включил систему старта. Ритмично и почти неслышно заработали двигатели прокалывателя пространства. Мгновенный суперпереход и… в это время раздался дикий вопль. Игорь оглянулся. Мыслик, держась руками за голову, медленно оседал на пол. Издав вопль еще раз, он затих в странной, неестественной позе. Игорь подбежал к непонятному существу и нагнулся над ним. Тот не подавал никаких признаков жизни. Схватив мыслика под мышки, капитан поволок его в биолабораторию. Положив несчастного на стол, Игорь подсоединил к нему диагностическую машину и стал ждать результата. Диагностический аппарат довольно долго анализировал информацию, поступающую в него с многочисленных датчиков, и потом сообщил, что у мыслика несварение желудка и это может окончиться смертью. — Так я и знал, — побледнев, прошептал Игорь. — Он наверняка проглотил что-нибудь несъедобное. Медлить было нельзя, и капитан поместил мыслика в холодильную камеру. До прокалывания трехмерного пространства в окрестностях Солнечной системы оставалось еще несколько часов, и Игорь занялся осмотром помещений, где хоть одну секунду мог находиться мыслик. На Земле его, конечно, спасут. Но предварительные исследования мыслика могут ускорить это спасение. Он осматривал все долго и тщательно. И не нашел ничего, кроме одного… Но это «одно» было странным и необъяснимым: книги, которые просматривал мыслик, стали просто переплетенными пачками абсолютно чистых листов. Даже обложки были без всяких надписей. В книгах больше не содержалось ни одной буквы. Теперь даже невозможно было установить, что за книги это были раньше. Странное исчезновение печатных знаков настолько взволновало Игоря, что он чуть было не пропустил момент выхода корабля из подпространства. Капитан немедленно попытался связаться с Управлением по Внегалактическим Цивилизациям, но попытка почему-то не увенчалась успехом. Игорь забеспокоился. В этом рейсе, казалось, все было против него. Служба автоматической посадки тоже начала выкидывать штучки. Вместо Земли ему настойчиво предлагали сесть на Венеру. А тут еще забарахлили фильтры обзорного экрана, и Солнце вместо ослепительно желтого вдруг оказалось бледно-голубым. Количество планет в Солнечной системе уменьшилось почти вдвое. И даже созвездия стали совершенно незнакомыми. Словом, когда Игорь посадил корабль на предложенный ему космодром, он еще не знал, что попал не в Солнечную систему. Причиной всему явились невинные занятия киберпомощника Грома в свободное от работы время. Он так умудрился забить свой кибермозг всевозможными головоломками, ребусами и шарадами, что вместо того, чтобы направить корабль к Земле, стартовал к какой-то малоизвестной планете под названием Лемзя. И это в то время, когда дорога каждая минута! Игорь только косо взглянул на проштрафившегося и даже не вскипел. Грому от этого стало, пожалуй, еще тяжелее. Уж лучше бы капитан обругал его. Прежде, чем стартовать вновь, Игорь решил выяснить: нельзя ли чем-нибудь помочь мыслику здесь? Никто не спешил к кораблю, никто не задавал обычных при посадке вопросов. Игорь открыл холодильную камеру и увидел сидящего мыслика. Вид у него был вполне нормальный, если не принимать во внимание толстого слоя инея, покрывавшего странного гостя с ног до головы. — Ну! — подозрительно спросил Игорь. — Все в порядке, как ни в чем ни бывало ответил тот. — Это действительно оказалось несъедобным. Хорошо, что ты догадался поместить меня в прохладное место. А теперь мне снова нужна пища. — Вот что, — сказал Игорь, — мне надоело играть в прятки. Я готов дать тебе все, что у меня есть. Все! Но я не знаю, что тебе нужно. Ты ведь практически не притронулся ни к чему из того, что я предложил тебе. С тобой происходят странные превращения, а я не знаю почему. Ты все время просишь что-нибудь рассказать. Зачем? И что случилось с моими книгами? — Я их съел, — просто ответил мыслик. — Как… то есть… съел? — Обычно. Употребил в пищу всю информацию, которая была в них. Только ее в этих книгах оказалось маловато. А разве вы питаетесь не информацией? — Это невозможно! — вскричал Игорь. — Информацией питаться нельзя! Она нематериальна. Она не может поддерживать жизнь в материальном теле. Теперь пришла очередь удивиться мыслику: — Как, то есть, нельзя питаться информацией? А чем же вы тогда… Уж не материальной ли пищей?! — Естественно, — подтвердил Игорь. По звуку, который издал мыслик, можно было заключить, что он не поверил Игорю, а если и поверил, то от души пожалел все человечество. — У нас на планете почти не осталось информации. Всем грозит голодная смерть. Наш корабль обязательно должен найти планету, которая накопила очень много информации. Я хочу поскорее на вашу Землю. — Это не Земля. — Капитан покраснел. Глаза мыслика выразили безмолвный вопрос. — Это планета Лемзя. Произошла ошибка. Кибермозг перепутал порядок букв в названии планеты. Мыслик снова заметно ослабел. Игорь подхватил его и повел в шлюзовую камеру. Лемзя — цивилизованная планета. За время своего развития цивилизация лемзян должна была накопить достаточно информации. Мыслика надо спасать. Разумное существо не может оставить в беде другое разумное существо, если даже одно из них питается материальной пищей, а другое — информацией. Мыслик едва доплелся до покосившегося здания космовокзала. Он жадно впитывал новую для него информацию глазами, ушами и носом. Но, вероятно, коэффициент полезного действия этих органов был чрезвычайно мал. Да и сама информация являлась малопригодной для переваривания. В почти пустом зале ожидания Игорь подошел к окошечку администратора и спросил, как пройти к ближайшему книжному магазину. Администратор старательно переписывал что-то из большой толстой книги в красивом переплете в почти такую же толстую красивую тетрадь. На вопрос Игоря он долго не отвечал, а когда тот начал терять терпение, поднял посоловевшие глаза на посетителя и махнул рукой куда-то влево. Жест был довольно неопределенным. Проходя мимо окошечек различных служб космовокзала и окидывая взглядом немногочисленные фигурки лемзян, сидящих в зале, Игорь обратил внимание, что все они что-то пишут, вернее, переписывают из книг. Некоторые отстукивали на пишущих машинках длиннющие очереди. А те, у кого не было машинок, бросали на счастливчиков завистливые взгляды. Несколько пришельцев негуманоидного происхождения, выпучив глаза, с явным удивлением взирали на эту потрясающую воображение картину. То же самое повторилось и на улицах. Даже мамаши, катившие в колясках младенцев, умудрялись писать что-то в небольших блокнотиках, приспособив переписываемые книги на козырьках колясок. Мужчины, женщины, старики и дети занимались только одним — переписыванием книг. На двух пришельцев никто не обратил внимания. Книжный магазин нашли довольно быстро, но в нем толкалось столько народу, что Игорь не смог пробиться к прилавку. Через десяток метров встретился второй магазин, затем третий, пятый, десятый… Везде было много, очень много книг! И раскупались они с потрясающей быстротой. Но количество их нисколько не уменьшалось. Это было море, океан, вселенная книг! Игорь даже подумал, не питаются ли и лемзяне информацией. Но вокруг жевали обыкновенные пирожки, булочки и сосиски. Над каждым магазином висел плакат: «Экономьте бумагу! Пишите мельче! Исписывая мелким почерком лист с двух сторон, вы помогаете самим себе!» Мыслик заметно повеселел, как голодный человек при виде вкусно пахнущего блюда, но все еще еле-еле переставлял ноги. Наконец, Игорю удалось пробиться к прилавку и купить два десятка книг. Мыслик заметно повеселел. Игорь мельком успел взглянуть на названия. Это были книги по радиоэлектронике: «Проблемы электроники», «Радиоэлектроника», «Промышленная электроника», «Новые схемы в радиоэлектронике», «Новые схемы на транзисторах», «Новые…», «Новые…», «Новые…» Мыслик превратил первую книгу в стопку абсолютно чистых листов секунд в пять. Вторую еще быстрее. Третью. Четвертую. Игорь только удивленно покачивал головой. Мыслик растерянно посмотрел на капитана «Громовержца». — Но здесь же нет почти никакой информации! — Как?! — забеспокоился Игорь. — Ведь двадцать книг! — В них нет информации. Они почти слово в слово повторяют друг друга, отличаясь одной, двумя страницами. Игорь рванулся со скамейки, растолкал плечами толпу лемзян и купил еще несколько десятков книг, истратив последние имеющиеся у него сертификаты. По удрученному виду мыслика он понял, что тот снова не нашел в книгах никакой информации. Через несколько минут все свободное пространство возле мыслика было завалено огромными грудами чистых листов, но сам мыслик буквально таял на глазах. — Я не кит и не могу пропустить через себя море, чтобы выбрать из него килограмм планктона, — прохрипел он. — Что, воды много? — с заботливым участием спросил Игорь. — Сплошная вода. — Что же делать? Планета Лемзя, вторая в системе звезды Шансон, по возрасту и уровню развития цивилизации была почти двойником Земли. Материальный уровень жизни лемзян неуклонно рос. Росли и их духовные потребности. На каждого жителя планеты приходилось по три экземпляра новых книг в год и по 1,714 экземпляров газет и журналов. Если учесть, что лемзяне очень любили детей, и в каждой семье было по три, по четыре ребенка, то эти цифры звучали достаточно убедительно. Количество научных работников, писателей и поэтов постепенно опережало естественный прирост населения. Росло и количество книг, журналов и газет. И вот однажды, лет сто назад по лемзянскому времени, они узнали, что на других планетах прирост количества информации намного больше, чем на Лемзе. Сначала это вызвало лишь удивление, затем недовольство собственными темпами. Лемзяне решительно взялись за исправление создавшегося положения. И началось катастрофическое увеличение числа издательств и изданий. Лемзяне не утруждали себя работами по увеличению количества информации. Это ведь давалось трудно. Многие, правда, пробовали, но у них ничего не получалось. Гораздо проще было взять, например, книгу по радиоэлектронике, переписать первые ее три четверти, где приводились общеизвестные истины о работе транзисторов и интегральных схем, добавить одну четверть из другой книги и придумать новое название. Издательства расхватывали рукописи. Между ними даже возникло нечто вроде соревнования — кто больше выпустит книг. Писать новые книги стало легко. Особенно по технике. Видя удивительные успехи технических издательств, к ним вскоре примкнули и другие: сельскохозяйственные, промышленные, издательства, выпускающие литературу по искусству, музыке и т. д. Дольше всех держались прозаики и поэты. Но, в конце концов, сдались и они. Уже давным-давно Лемзя по количеству книг, выпускаемых на душу населения, перегнала все обитаемые миры в ближайших обозримых частях Метагалактики. Но ведь оставались еще неизвестные, неоткрытые миры! А вдруг там выпускают еще больше? Это «а вдруг» придавало лемзянам силу, бодрость и вдохновение, так необходимые при переписке книг. Книги писали все. Запрещение писать научный труд или монографию считалось самым жестоким наказанием. Истинные лемзяне этого не выдерживали. Но, к счастью, запрещение писать применялось крайне редко, только к закоренелым преступникам. Книг выпускалось много. Может, пятьсот, а может, и пять тысяч на человека Точно этого никто не знал. Статистики уже давно побросали свою работу и теперь тоже писали книги. Один даже именно по статистике. Расхватывались же книги молниеносно. И каждая давала начало десяткам других. А на скамейке умирал мыслик — разумное существо. Умирал от недостатка информации. Игорь начал приходить в бешенство. Положив мыслика на скамейку, он вскочил на ближайшее крыльцо возле книжного магазина и заговорил. Сначала он говорил зло, потом убежденно, затем просяще и, наконец, умоляюще. Он говорил о том, чтобы лемзяне написали несколько книг, в которых бы действительно была информация. Ведь умирает мыслящее существо! Лемзяне удивленно останавливались возле странного оратора, на несколько минут отвлекаясь от переписывания книг. На их лицах появлялось негодующее выражение. Этот пришелец говорил явную чепуху. Только идиот мог придумать такое. Вскоре лемзяне поняли, что они зря теряют время, и начали безмолвно, но поспешно расходиться. Игорь взвалил умирающего мыслика на плечо и угрюмо побрел к своему «Громовержцу». Лучше бы он не делал этой остановки! — Послушай, друг, — сказал он. — Не торопись умирать. Мне кажется, что на Земле тебе хватит информации. Крепись. Я буду рассказывать тебе сказки. И Игорь рассказывал мыслику сказки до тех пор, пока корабль не вошел в трехмерное пространство уже в окрестностях Земли. Игорь немедленно связался по радио с Управлением по Внегалактическим Цивилизациям и сообщил все, что произошло с ним и мысликом. На космодроме его ждали сотрудники Управления и грузовые авиетки с несколькими Большими Энциклопедиями Видя, что его никто не расспрашивает, Игорь немного потолкался рядом с авиетками, прощально махнул рукой уже повеселевшему мыслику и отправился к диспетчеру космодрома. Пора было разгружать «Громовержец». С мысликом он больше никогда не встречался. В печати, по радио и телевидению о нем говорили тоже очень мало. Не такое это уж и значительное событие — еще одна неизвестная ранее цивилизация. В разговорах с друзьями за стаканом тонизирующего шипучего напитка Игорь часто развивал недавно разработанную им гипотезу о путях мыслящих существ во Вселенной. Эта гипотеза увлекала его несколько месяцев. Она была не то чтобы антинаучной, а просто, по-видимому, не имеющей смысла. Друзья подшучивали над Игорем. Сначала нападки на свою гипотезу он воспринимал всерьез и с отчаянием защищался, но постепенно и сам начал охладевать к ней. Гипотеза заключалась в том, что когда-то давным-давно все мыслящие существа питались только информацией. Постепенно там, где накопление информации шло медленно или вовсе прекращалось, пища для души заменялась пищей для желудка. Этот мучительный процесс радикальной перестройки занял, по-видимому, очень большой период времени и за несколько тысяч лет до новой эры (для цивилизации Земли) полностью закончился. Во всяком случае, о нем не сохранилось никаких воспоминаний или записей ни в шумерской, ни в египетской культурах, ни в культуре майя или ольмеков. Правда, и в настоящее время требуется пища для, души, но разве в таком количестве, как мысликам?! Гипотеза Игоря разбивалась шутя. Но иногда он все-таки сопротивлялся. — А как вы думаете, почему говорят: «В этой статье много воды», «я не могу переварить эту информацию», «книга несъедобна»? А? Вы думаете, по аналогии с пищей и желудком?.. А я все-таки думаю, что наоборот! Игорь всегда любил кому-нибудь противоречить.Исключение
«Громовержец» приняли на девятый космодром Селги, как Игорь и хотел. Он быстро оформил все формальности, связанные с прибытием и сдачей груза с Земли, подписал график работы кибергрузчиков и внимательно просмотрел список аппаратуры, которую он должен был доставить в Солнечную систему. Аппаратура показалась ему очень любопытной и даже несколько неожиданной. Затем он отправился на стоянку авиеток, чтобы навестить своих друзей: Гела и Найю. Поселок, в котором они жили, находился километрах в пятистах от космодрома. Улетая с Селги два месяца назад, он обещал им вернуться. И вот — вернулся. Авиетка шлепнулась посреди группы коттеджей, расположенных в роще деревьев с белыми стволами и фиолетовыми стрельчатыми листьями. Дверь домика Гела оказалась закрытой. И Игорь, чувствуя себя здесь своим, влез в открытое окно. В комнате никого не было, но за стеной слышался приглушенный шум голосов. — Гел! Это я, Игорь! — на всякий случай крикнул капитан «Громовержца». Ему никто не ответил. Тогда Игорь открыл дверь в другую комнату. В глубине ее во всю стену был виден большой зал какой-то лаборатории. Несколько человек стояло и сидело возле незнакомых ему аппаратов и приборов. Игорь шагнул вперед, очутился в лаборатории и крикнул, увидев Гела и Найю: — Привет! Я… На него замахали руками, словно он помешал. Голубая девушка оглянулась и лишь покачала головой. Игорь повернулся и хотел выйти, но перед ним оказалась сплошная матовая стена. Комната, в которой он только что находился, исчезла… Игорь растерянно топтался на месте, не зная, что делать, потом сделал шаг к стене… и снова очутился в комнате, во всю стену которой была видна все та же лаборатория. На чужих планетах часто попадаешь впросак. Что это? Нуль-транспортировка? Но на таких маленьких расстояниях!.. Невероятно!.. И тут он вспомнил, что груз для Солнечной системы и представлял как раз аппаратуру нуль-транспортировки. Интересно… Игорь не утерпел, выпрыгнул в окно и обежал домик. Коттедж как коттедж, с окнами, входной дверью и стенами. Значит, действительно нуль-транспортировка… Когда он вернулся в комнату, в проеме стены возник огромный зал с тысячами прогуливающихся голубых людей… А не шагнуть ли еще раз в экран? Если что-нибудь окажется не так, он просто отступит… Игорь решился и сразу же оказался в зале с полированным полом и терявшимися где-то в вышине потолками. За его спиной возвышалась лишь гладкая колонна. Отступать было некуда, но он никому и не мешал здесь! Постояв, Игорь нерешительно двинулся вперед. Ему было все равно, куда идти. Толкаясь в толпе, он обратил внимание на красивого молодого человека с выпиравшими из плотно облегавшей его рубашки рельефными могучими мускулами. С атлетом шли две девушки, лицо одной из них поразительно напоминало лицо древнеегипетской царицы Нефертити. Все трое прошли мимо Игоря и растворились в водовороте людей. Голос, раздававшийся сразу отовсюду, называл какие-то имена. И то одна, то другая группа голубых людей, торопливо шагая, скрывалась в дверях в дальнем конце зала. Неожиданно Игорь очутился возле столика с надписью «Прием заявлений»; не успел он отойти, как старичок, сидевший за столиком, спросил: — Ваше имя? Игорь ответил. — Судя по цвету кожи, вы не с Селги? — Да, я землянин. — У вас есть здесь ливанна? Игорь замялся. Что такое «ливанна»?.. Спрашивать ему не хотелось, вечером он все узнает у друзей. — Ее здесь нет? — Нет, — облегченно выдохнул Игорь. — Почему она не пришла? У нас нет ограничений для людей других планет. Ее имя, адрес? — Не знаю, — Игорь развернулся, собираясь нырнуть в толпу. — Не знаете? — удивился старичок. — Но такого не может быть! Она отказывается? — Да. То есть, нет! — Игорь устал от разговора неизвестно о чем. — Нет у меня никакой ливанны! — Вы впервые на Селге? — Я был здесь уже много раз. — Тогда я ничего не понимаю. Невероятно. Это чрезвычайно редкий случай. У вас есть ливанна, но вы просто не знаете об этом. Обратитесь ко мне через два часа. Игорь, наконец, скрылся в толпе. Надо скорее встретиться с друзьями. Что здесь все-таки происходит? От нечего делать он довольно долго бродил по огромному залу. Голова шла кругом от бесконечных поворотов, разворотов, шума, света, странных выражений лиц. Надо найти выход из зала. Посидеть где-нибудь под деревьями. Упасть на фиолетовую с синими прожилками траву. Отдохнуть от всего этого. Внезапно он остановился. Вот те две девушки, которых он уже видел. А юноша? Юношей тоже было двое! Совершенно одинаковых, с похожими движениями, жестами, улыбкой. Да, они улыбались. А девушки выжидательно смотрели на них. Это же близнецы! Смешная ситуация. — Айра, — сказал один из молодых людей. Девушка с лицом Нефертити вздрогнула и вдруг заплакала, не закрывая лица и словно даже не замечая этого. — Я боялась, Сэт, — сказала она сквозь слезы. — Что бы они ни говорили… — Айра, уйдем отсюда. — Он обнял ее за плечи и увлек в толпу. Девушка задержалась. Остановилась. Оглянулась. — Но ты так похож на него! — Сейчас нам лучше уйти отсюда. — Нет… Я что-то поняла. Мне плохо! Ты совсем другой! Юноша поднял Айру на руки, прижав ее лицо к своей груди, и пошел через расступившуюся толпу. — Отпусти меня! — вырывалась девушка. — Это не ты… Ты совсем такой же… Что теперь будет со мной? Я ничего не знаю! Отпусти меня! Но юноша не выпускал Айру из рук. К ним быстро подошла женщина в халате врача, приложила к виску девушки блестящий диск, и та затихла. — У нее это очень быстро пройдет, — сказала женщина. — Только пореже встречайтесь с вашим близнецом. Юноша, как драгоценную хрупкую ношу, бережно понес девушку на руках. Постояв еще немного, Игорь решил искать выход. Только теперь он обратил внимание, что в толпе преобладают именно близнецы. Какой-то всепланетный съезд близнецов! Число голубых людей в зале не уменьшалось. Пожалуй, даже становилось больше. Случайно Игорь оказался возле колонны. Какая-то девушка нажала несколько выступающих из нее кнопок, и на колонне появилось изображение здания. Девушка шагнула вперед, прямо в колонну и исчезла. Так же поступали и другие. Только на колонне появлялись каждый раз совершенно непохожие друг на друга изображения. Это были целые комнаты, лаборатории, дворики, улицы, площади, перекрестки, сады. Люди входили в эти изображения и исчезали вместе с ними. Игорь несколько раз обошел вокруг колонны, затем решил понаблюдать, в каком порядке и сколько кнопок нужно нажимать. Хорошо бы очутиться где-нибудь в лесу, недалеко от стоянки авиеток, чтобы в любое время можно было добраться до знакомого поселка. Но люди так быстро нажимали кнопки, что он ничего не разобрал и не понял и, решив, что придется рискнуть наугад, еще минут десять кружил возле колонны. И только сообразив, что на него начали обращать внимание, небрежным шагом подошел к колонне, нажал несколько кнопок и, не успев разобрать, что за изображение появилось перед ним, шагнул вперед. Очутился он в незнакомой комнате. Солнце светило в широкие распахнутые окна. В углу перед зеркалом стояла девушка. Очевидно, она увидела незнакомца именно в это зеркало, потому что резко обернулась. Высокая прическа на ее голове была разлохмачена. — Какой ты, — сказала она без всякого раздражения или испуга. — Какой ты неосторожный. Разве можно входить в чужую комнату без разрешения? Игорь молча попятился назад. Там должно быть спасение. Но спина ощутила лишь гладкую холодную поверхность. — Я не хотел, — покраснев от смущения, сказал Игорь. — Я не знал. Куда… — Нажми кнопки и будь в следующий раз осмотрительнее. Игорь с удивлением уставился на ряд кнопок, выступавших из панели стены, и вдруг ему стало так неуютно, так стыдно, что он вскричал: — Не знаю!.. Я ничего здесь не знаю! — Какой ты, — снова сказала девушка и пошла прямо на него. Игорь отскочил в сторону. Из соседней комнаты доносились голоса: — Сиб, ты скоро переоденешься? — Мы, наверное, еще успеем сыграть пару партий в шахматы. — Поторопись, Сибилла! — Сиб! Сибилла! Девушка остановилась в двух шагах от Игоря и нетерпеливо спросила: — Куда тебе? — Не знаю. От девушки пахло лесом. — Какой ты, — в третий раз сказала девушка. — Хочешь в парк? Игорь кивнул. Девушка нажала кнопки, но капитан вдруг, даже не взглянув на изображение, метнулся к окну, перебросил тело через подоконник, упал в траву, ободрал ладони о какие-то колючки, вскочил и побежал, не разбирая дороги, перепрыгивая через ручьи и канавы, остановившись лишь на вершине холма. Сердце бешено колотилось. Игорь лег на траву и с удивлением отметил, что не знает, с какой стороны он прибежал. Трава была чуть-чуть влажной. Отовсюду доносился стрекот незнакомых насекомых. Ослепительно голубое солнце спускалось к далеким горам. Немного отдышавшись, Игорь рассмеялся. Прошло только два месяца. Два месяца назад ему казалось, что он знает Селгу достаточно хорошо. Правда, он и тогда попадал впросак, но не настолько, чтобы стыдиться своего невежества. А сейчас? Игорь встал, отряхнул с одежды комочки земли, сухие листья, травинки и начал спускаться с холма. Во что бы то ни стало нужно найти авиетку. В. ней он будет чувствовать себя уверенно. Капитан спускался довольно долго, на ходу машинально срывая попадавшиеся под руку цветы. Наверное, он все-таки спускался по другую сторону холма, потому что ему не попалось на пути ни камней, через которые он перепрыгивал, ни ручья. Потом он наткнулся на тропинку и побрел по ней, точно зная, что тропинка приведет его куда-нибудь. Тропинка долго петляла между деревьев и кустов. Воздух стал прохладнее. Приближалась ночь. Чужое солнце уже зацепилось за верхушки гор, осветив оранжевым отсветом далекие вершины, а Игорь все шел, похлопывая себя по ногам коротеньким прутиком и потихонечку насвистывая. Тропинка то поднималась на какой-нибудь бугор, то опускалась в ложбинку. Иногда ему приходилось карабкаться, цепляясь за тоненькие ветки кустов. Несколько раз он падал. В душе наступила кроткая тишина, и он уже с улыбкой вспоминал события прошедшего дня. Всегда так. Увидишь непонятное и хочется его понять. И не дает покоя неизвестное. Тайна заманчиво и настойчиво влечет тебя в водоворот событий, до которых тебе еще вчера, еще час, минуту назад не было никакого дела. А надо ли стараться понять, чем живут красивые голубые люди Селги? Ведь они все-таки отличаются от нас. Своими заботами и мечтами, мыслями и самим образом мышления… Игорь был уверен в этом. Капитан надеялся, что тропинка приведет его к авиетке и он полетит к своим друзьям. Там будет много смеха и стакан зеленого шипучего вина. Гел, как обычно, большую часть времени будет молчать и тискать в громадной ладони свой подбородок. Нет сомнения, что он влюблен в Найю. А она?.. И тут Игорю снова пришло в голову: что же сегодня происходило в зале? Почему Айра вырывалась из рук Сэта? Ей было плохо? — Почему Айре было плохо? — Он опомнился и сообразил, что кричал вслух. — Что здесь происходит? Ответьте! Перед ним стоял домик. Солнце скользнуло за горы. Все окутала темнота. Лишь на самом горизонте чуть искрились и блестели вершины гор. Игорь остановился возле низенькой ограды. В доме слышался тихий смех. Потом два красивых голоса, мужской и женский, низкими голосами запели песню, но слов нельзя было разобрать. Эти два голоса, переплетаясь, временами почти затихали, чтобы через мгновение вновь зазвучать громко, призывно. Они заставили Игоря задержаться, затаить дыхание, но вдруг неожиданно, на высокой ноте, смолкли. В домике зашумели, но никто не аплодировал, не хвалил певцов, лишь одно Игорь сумел расслышать: — Послушай, Сибилла… Пусть только Дан не сердится и не хмурится… Я ведь не влюблен в тебя, но твоя песня разрывает мне сердце. Отчего это? Девушка рассмеялась низким грудным смехом. «Потому что в ней счастье!» — захотелось крикнуть Игорю. — Хорошо, если ты этого не понимаешь, — сказала девушка и снова рассмеялась. Заговорили все. Игорь постоял перед оградой, раздумывая, войти ему в дом или нет, и в это время в распахнутом окне появился силуэт мужчины. — Эй, — тихо позвал Игорь. — Я тоже слушал песню. Силуэт вздрогнул, исчез, но через секунду в распахнутом окне появилось сразу несколько. — Заходи! — Что ты стоишь один? — Заходи, заходи! Игорь перепрыгнул через изгородь и оказался в квадрате света, падающего из окна. — А-а, — раздался удивленный возглас. — Это он! Заходи же. Какой ты! Это тот, я вам про него рассказывала! Кто-то рассмеялся, но Игорь ничуть не обиделся. Значит, он несколько часов бродил по лесу, чтобы выйти к тому же месту, откуда так поспешно и глупо бежал. — У вас есть авиетки? Мне нужно лететь. — Зачем тебе лететь? Мы тебя и так переправим. Заходи. Сегодня на Селге все празднуют день Счастья. — Мне нужно лететь, — упрямо повторил Игорь. — Может быть, ему есть с кем праздновать и без нас, — сказал кто-то. — Правильно я говорю? — Правильно. Меня уже, наверное, ждут. Так у вас есть лишняя авиетка? — Есть. Они теперь все лишние. Сибилла, это твой знакомый. Проводи его. Компания еще некоторое время выглядывала из окон, затем по одному все исчезли в глубине дома. — Зашел бы, — неуверенно предложил еще раз последний из них. — Мы бы тебя телепортировали. — Нет. Я полечу. — Как хочешь… — И он тоже отошел от окна. Сибилла вынырнула из темноты и схватила Игоря за руку. — Какой ты! Мог бы и остаться! — Я слышал от тебя десяток фраз, и девять из них были: «Какой ты!» А какой я? — Смешной. Ты ведь откуда-то прилетел? — Да. С Земли. Я капитан грузового корабля. — Наверное, поэтому ты и странный… — Наверное, — согласился Игорь. — Ас кем ты будешь на празднике? — С Найей, — ответил Игорь. — Она работает в институте Счастья. Девушка неопределенно покачала головой. — А что это за праздник? — спросил Игорь. — Ты не знаешь? Какой ты… Теперь все будут счастливы. — В ее словах, так же как и в песне, чувствовалась грусть. — Разве твоя девушка тебе не говорила? Ведь это происходило там, в институте… Найя не была девушкой капитана. И он не знал, что этот огромный зал принадлежал институту, где работала Найя. — А я и без того счастлива, — сказала Сибилла. Сказала Игорю или самой себе, он не понял. — Знаю. — Как ты можешь знать? — Я слушал песню… Дан? — Да. Он. Они дошли до небольшого ангарчика. Сибилла вывела одноместную авиетку. — Значит, это происходило в институте Счастья? — спросил Игорь. — Ну да. Из его дверей выходили только счастливые. — А Айре было плохо. Она плакала. — Плачут и от счастья… — Нет. Я знаю. Ей было плохо. — Это тебя тронуло? Тогда найди ее. Может, она ждет этого? — Я с ней даже незнаком. Сибилла промолчала. Игорь открыл дверцу авиетки и сел на сиденье перед пультом. — Ну я пойду? — Белое платье девушки смутным пятном выделялось в темноте ночи. Лицо и руки были почти незаметны. — Я пойду? — Конечно. Иди. Спасибо тебе, Сибилла! — Игорь захлопнул дверцу. Осветилась панель управления. Игорь набрал на пульте маршрут. Ого! До поселка коттеджей было полторы тысячи километров. Это около часа полета. Авиетка взлетела вертикально вверх и, сделав круг над освещенным домом, рванулась вслед скатившемуся за горизонт солнцу.Дверь коттеджа Гела оказалась открытой, но сам дом был пуст. В стене-экране виднелся все тот же зал, но только теперь он был превращен в банкетный. Слышалась приятная и негромкая музыка. Нарядно одетые и счастливые люди сидели за столиками или танцевали, разговаривали, разбившись на группы. Игорь распахнул окно коттеджа и тут заметил на столе лист бумаги. Записка предназначалась ему. «Игорь, — писала Найя. — Куда ты пропал? Неужели ты обиделся на нас? Мы тебя ждем. Система телепортировки включена. Смелее шагай в экран. Ждем». Игорь сложил лист, сунул его в карман и уже довольно спокойно шагнул в экран. Передвигаясь вдоль столиков, он увидел своих друзей. И они его заметили. — Игорь! Игорь! — Твое место ожидает тебя уже два часа! Игорь подошел к столику и сразу попал в объятия Гела. О! Тот мог превратить Игоря в лепешку. — Оставить в живых! — взмолился капитан. — Оставить в живых! — приказала Найя. Игоря усадили в кресло. — Где ты был? — спросила Найя. — Я беспокоилась за тебя. Где? — В зале вашего института и еще в разных местах. — Ну и как? — задал вопрос Гел. — В общем, неплохо. Только я ничего не понял. Что же это за праздник Счастья? — Сейчас объясню, — сказал Гел. — Ты заметил, сколько здесь похожих друг на друга людей? — Действительно, — ответил Игорь. — Я заметил это еще днем. — Так вот. Это близнецы. Они во всем похожи друг на друга. В привычках, в мировоззрении, в интеллектуальном развитии, не говоря уже о внешнем сходстве. Во всех своих слабостях и достоинствах. Во всем, кроме одного… Игорь кивнул и спокойно принялся за еду. Ведь он не ел сегодня целый день. — Слушай. Все они родились сегодня. Игорь снова машинально кивнул. Но тут до него дошел смысл сказанного, и непроглоченный кусок стал поперек горла. Все рассмеялись, а Гел стукнул Игоря кулаком по спине. — Значит… значит, вы научились делать копии? — Это не копии, потому что их нельзя отличить от оригинала, — сказала Найя. — Интересно… Но в чем же смысл? — Представь себе, — продолжил Гел. (Гел никогда не отличался особым красноречием. Что с ним сегодня?..) — Представь себе, что тебя любит, например, Найя. — Меня? — Игорь снова поперхнулся и покраснел. А Найя с явной досадой отвернулась. Капитан начинал чувствовать себя неуютно. Что ж… Ему нравилась Найя. Да и кому она не нравится? Но зачем об этом говорить вслух? Ведь любит-то ее сам Гел! Это Игорь знал наверняка. Подшутить решил он, что ли? — Я говорю: предположим, — сказал Гел. — Ну хорошо. Предположим. — А ты ее нет. Так ведь? Игорь посмотрел Гелу в глаза. Лицо того было непроницаемо. Не поймешь, шутит он или говорит всерьез. Найя мельком взглянула на Игоря, и что-то грустное почудилось ему в этом взгляде. — Предположим, — с неохотой согласился Игорь. Есть. ему вдруг расхотелось. — Она любит тебя так, что это на всю жизнь. А ты — нет. Что ей делать? — Не знаю. А что делают другие? Наверное, это проходит или человек просто забывает… Привыкает… Находится кто-нибудь другой. — А если нет? — Не знаю, — Игорь растерянно замолчал. То, что сказал Гел, было настолько известным и обычным, встречающимся миллионы и миллиарды раз, что, казалось, тут и говорить не о чем. — А что если создать твоего близнеца? Абсолютно тождественного. С одним единственным изменением. Этот новый человек будет любить Найю. Ведь первого-то нельзя заставить, потому что каждый человек свободен в своих чувствах. — Так это и есть всеобщее счастье? — Да, — ответил Гел. Что-то в его словах Игорю не понравилось. — Я понимаю. Это слишком неожиданно для тебя, — сказал Гел. — Все хорошо. Но только почему вы не слишком веселы? — Мы же устали, Игорь, — сказала Найя. У нее действительно был очень усталый вид. — Ведь у нас сегодня был сумасшедший день! — Да, да! Естественно. Я просто влез к вам со своими земными мерками… Я, наверное, не прав. Я еще слишком плохо знаю Селгу. Это неожиданно для меня. Одним махом вы решили такую сложную проблему. — Не мы, — усмехнулся Гел. — Эта идея родилась неизвестно где и как. А рассматривал ее Высший Научный Совет. Подавляющее большинство высказалось «за»… А мы лишь рядовые исполнители. — Значит, некоторые все же были против? — Конечно, были. — Ну а каковы результаты сегодняшнего дня? Все счастливы? — Все, — ответила Найя. — Но исключения возможны. — Ты только посмотри вокруг, — сказал Гел. — Покажи мне здесь хоть одного, кто не был бы счастлив! Игорь впервые как следует огляделся… Глаза людей были красноречивее всяких утверждений. Да, эти люди были счастливы. Счастливы, и не скрывали этого. Было далеко за полночь, когда люди начали постепенно расходиться. Они уходили все через те же колонны. Игорь усмехнулся. Теперь-то он уж немного разбирался в этих кнопках. Достаточно, чтобы не попадать в чужие комнаты… — Давайте побродим перед сном по парку, — предложил Гел. И вся компания, которую Игорь знал еще плохо, с ним согласилась. Парк лишь кое-где освещался шаровыми светильниками, так что тропинки и дорожки были едва заметны. Игорь сел на траву, обхватив колени руками, и прислонился спиной к дереву. Рядом примостилась Найя, положив голову ему на плечо. На Селге так было принято. Гел лежал перед ними, уткнувшись лицом в траву. Остальные расположились вокруг, как кому удобно. Несколько минут все молчали. Воздух был напоен ароматом трав и цветов. Пахло корой и смолой. Эти незнакомые запахи, шорохи, звуки будили в Игоре какие-то смутные чувства… Конечно. Он чужой, чужой… Он никогда не сможет понять Селгу… Там, на Земле, все иначе. Там он является частичкой самой планеты с ее людьми и проблемами… Почему это пришло ему в голову только сейчас? Может быть, проблемы землян только количественно отличаются от проблем Селги, которые они решили уже давно? Или их образ мышления покоится совсем на других принципах? Ведь Игорь думает, мыслит совсем не так, как Гел. А сам Гел? Смог бы он принять нашу цивилизацию? Цивилизацию Земли… Понимают ли они его? Яркие незнакомые звезды просвечивали сквозь кроны развесистых деревьев. Тихо, ласково и грустно. Но все это было не его… — А вы сами? — спросил вдруг Игорь. — У кого-нибудь из вас тоже должен появиться близнец? — Конечно, — спокойно ответила Найя. — Будет вторая Найя. Доктор Сарапул — мой ливанна. Как спокойно она это сказала. «А Гел?» — чуть было не спросил Игорь, но вовремя сдержался. — Что такое ливанна? — Ливанна — это человек, которому нужна твоя любовь. — И тебе не жалко ту, вторую, Найю? — Нет. Она же будет счастлива., — Рядом с этим гениальным лысым стариком? — Игорь, — сказал Гел. — Вряд ли ты сможешь понять это сразу. Капитан кивнул и замолчал. Гел был прав. Все стали расходиться. Вот уже и Гел вопросительно смотрит на Найю. А та молчит, словно не замечает его. И Гел ушел, тяжело ступая по траве. — Игорь… Капитан все понял. Значит, Гел уже знал. Найя чуть отодвинулась. — Что с тобой, Найя? — глупый, нечестный вопрос. — Ты не любишь меня. — Она не спрашивала. Она сказала это утвердительно, чтобы ему было легче ответить: «Да, не люблю». Все равно он не мог этого сказать. — Не знаю! Я не знаю, Найя! — Это была полуложь, потому что можно было ответить только — «да» или «нет». — А я знаю: «нет». — И она поцеловала его. В это мгновение он почти ненавидел ее, потому что в его душе начали рождаться нежность, желание, а он не хотел этого. Он не мог справиться особой… Уходи же!.. Она не давала ему говорить. Она понимала его лучше, чем он ее. — Тебе не придется решать, — сказала она. Капитан уснул в коттедже Тела и проснулся уже днем. Нужно побывать на космодроме, проверить график выполнения погрузки. Теперь это на Селге делалось просто! А скоро так будет и на Земле. Ведь «Громовержец» везет в своем трюме аппаратуру бытовой транспортной телепортации… Итак, выяснил Игорь, стартовать можно следующим утром. Игоря неудержимо влекло в толпу. Набрав номер зала, он смело шагнул в экран. Тысячи людей кружились в огромном зале медленным замысловатым водоворотом. Институт продолжал создавать счастливых. «Что делать? Значит, Найя — моя ливанна? Но ведь я не люблю ее. — Игорь пытался думать отвлеченно, как будто не о себе. — Как оставить здесь своего двойника? Неужели он действительно будет счастлив?» — Ничего он не мог придумать. Ничего. «Это не ты, это он!» Так, кажется, кричала Айра. Досадное исключение? Издержки производства? Необходимость? Они готовились к этому много лет и вот — почти мгновенное удвоение числа жителей. И для всех «новых» нужна еще и работа. И где гарантия, что эта лавина не начнет стремительно расти? Ведь это не опыт на собаках… «Грандиозно и страшно! — подумал Игорь. — А может, страшно для него? А для них нет?.. Ведь они подготовлены ко всему этому… Но тогда почему была невесела Айра?..» Через головы окружавших его людей Игорь увидел стол, у которого его вчера допрашивал седобородый старичок. Игорь протиснулся к самому столу и сказал: — Меня зовут Игорь. Капитан «Громовержца» с Земли. Вчера вы заполняли мою анкету. Помните? Старичок заиграл на клавишах пульта, и из узкой щели стола выскочил лист. Старичок протянул его Игорю: — Записать вас для производства двойника? Он так и сказал: «для производства». — Пока нет. Ведь я имею право встретиться с ней, прежде чем… — Имеете, — не дослушав вопрос до конца, ответил старичок. — Но заявка не помешает. Ведь вы все равно не откажетесь? — Я хотел бы знать, где находится справочная машина, — сказал Игорь, уклоняясь от ответа. — Странно. Но как хотите, — проворчал старичок и показал рукой куда-то влево. Игорь отошел за первую попавшуюся колонну, благо в нее сейчас никто не входил и развернул лист. Неужели он еще надеялся на что-нибудь другое? С листа на него живыми, смеющимися глазами смотрела Найя. Гулко и резко заколотилось сердце. Найя, Найя… Это, наверное, было возможным… Игорь скомкал лист. Всеобщее счастье! Оптом и в розницу! Легко и непринужденно! Только захоти! Какая-то девчонка задела его плечом, засмеялась и исчезла в толпе. Игорь расстегнул воротничок рубашки. Жарко. Расправил ладонью лист. На бумаге появились морщинки и мелкие трещинки. Взгляд Найи потух… А вот и текст. Все как в магазине. Возраст, рост, вес. Основные черты характера. Место работы. Домашний адрес. Увлечения. Да-а-а… Куда уж тут маленькой кустарной любви тягаться с этим великолепно отлаженным механизмом производства счастья. Если он захочет, будет три Найи. Одна для доктора Сарапула, другая для Гела и третья для него самого. Ну и что ж? Может быть, людям нужно десять Най. Сто! В чем же дело? Нет. Она ему просто нравится. Она очень красивая. Он любит ее!.. Нет… Он бы об этом знал. Ведь он сам-то бы об этом знал?! Вот он и знает теперь. Знает все. Он любит ее! Если она захочет… Нет! — Вам плохо? — Перед Игорем стоял человек и застенчиво, но участливо улыбался. — Нет. Ничего. — Игорь сложил лист и повернулся в сторону, затем внезапно обернулся. Человек все еще улыбался. — А вам? Вам хорошо? — Конечно. Вчера и сегодня всем хорошо. «А Айра?!» — чуть не крикнул он вслух, но только сказал: — Значит, позавчера было плохо? Человек растерялся: — Но ведь теперь все счастливы. — Еще бы! — Сунув лист в карман, Игорь натянуто улыбнулся и зашагал прочь. Он подошел к автомату и выпил стакан холодной воды. Захотелось еще. Но и второй стакан не принес облегчения. Во рту было сухо. Сердце, глухо бухая, вырывалось из груди. Его вдруг потянуло броситься в море. И чтобы ветер свистел мокрой пеной с верхушек волн. Плыть, вкладывая во взмахи всю силу рук. Дальше в море, лишь бы плыть. Ощутить, как устают руки, как в голову закрадывается липкий страх перед бездной и как мозг лихорадочно ищет спасения. Как возникает злость, желание выплыть. Как снова вливаются силы в уже ослабевшие руки. И все поет, и мечется, и орет, и низвергается в бездну. Но это уже не страх. Это уже радость, злая, выстраданная, чуть не погибшая, но победившая… А потом упасть на мокрый песок. И пусть щупальца волн пытаются стянуть его в пучину. Очнувшись, он увидел перед собой отполированную сотнями тысяч пальцев панель справочной машины. Что он имел в виду, когда спрашивал у старика, где находится эта машина? Найя? Гел? Айра?.. Айра! Узнать, где она живет. Увидеть. Здесь всем хорошо. Только ей и ему плохо. Почему ей плохо? Игорь подошел к панели пульта. — Айра! Сигнальные огни машины замигали. — Почему ей плохо? — И тут же сообразил, что машина не может ответить на такой вопрос. — Где она живет или работает? Машина требовала дополнительной информации. Игорь вспомнил: — Ее друга, а может быть, и мужа зовут Сэтом. Вчера у Сэта появился близнец. У нее, у Айры, лицо, как у египетской царицы Нефертити. — Откуда машина могла знать, какое лицо было у царицы Нефертити? — Больше ничего. Машина молчала больше минуты. И Игорь уже отчаялся получить ответ, но машина все же ответила. Из щели в подставленную ладонь выпала небольшая карточка. Это была она. Айра. Серьезная, с чуть удивленным выражением лица. На оборотной стороне адрес и место работы. Игорь, не раздумывая, направился к ближайшей колонне и через несколько секунд уже стоял в вестибюле института Статистики. Айра работала здесь. А через минуту он увидел и ее саму. Она вышла ему навстречу легкой изящной походкой, спокойная и уверенная. У Игоря что-то оборвалось в душе. Словно исчезла последняя надежда, словно его обманули. Обманули просто и мимоходом… Он даже не поздоровался. — Это действительно прошло? — Что — это? — Все-таки она не улыбнулась. — То, что произошло с тобой вчера в зале института Счастья. — Ты спрашиваешь так, словно имеешь на это право, а ведь я даже не знаю тебя. Зачем тебе? — Я хочу знать, прошло это или нет? Разве ты не помнишь? «Что теперь со мной будет?!» Ты вырывалась из рук Сэта. Ты хотела от него уйти… Почему? Они шли по широкому коридору-аллее. Прохладный ветерок шевелил легкое платье Айры. Мягкий искусственный свет был теплым и ласковым. Айра остановилась, притянула к себе ветку молодого деревца и сорвала прозрачный трепещущий листок. — Это прошло. Я даже не могу представить, как все со мной произошло. Бедный Сэт. Он прожил ужасный день. И я не знаю, почему это со мной произошло. Наверное, было нечто вроде нервного шока. — Айра улыбнулась ему такой радостной улыбкой, что он понял — эта улыбка предназначалась Сэту. Сэт сейчас был рядом с ней. Он всегда будет рядом с ней, потому что она так хочет. Ну вот и все. Можно уходить. Можно не сомневаться — она счастлива. Проблема любви решена. Игорь вышел на улицу. Пешеходы встречались редко, для деловых перемещений пользовались теперь телетранспортировкой. Игорь чувствовал себя опустошенным. Он не понял, не принял того, что поняли и приняли люди Селги. Пусть он не прав, но… Неужели он боится нового, непонятного? Или эта приманка всеобщего счастья действует безотказно?.. Да полно! Никакая это не приманка! Каждый получил, что хотел. Бесцельно бродил Игорь по улицам города. Странно, как опустели улицы. К этому тоже, видимо, надо привыкнуть. Войдя в кабину телетранспортировки, Игорь понял: следует попрощаться с друзьями. Мало ли что он их не понял… И Игорь нажал кнопку.
* * *
В коттедже Гела было шумно. Кроме вчерашней компании Игорь увидел и совсем ему незнакомых людей. Подняв руку, он приветствовал всех, и незнакомая девушка шепнула Игорю: — Здесь помолвка Понимаешь, как это интересно! — Кто? — спросил Игорь. — Гел и Найя. Впрочем, он мог и не спрашивать, стоило только взглянуть на Гела. Все написано у него на лице. А Найя? Увидев Игоря, она вскочила с кресла и поспешно подошла к нему. — Игорь… — Я уже все знаю, Найя. Поздравляю! Так будет лучше? — Так будет лучше. Подошел Гел и стиснул капитана своими могучими руками: — Где тебя носит? Все выискиваешь истину? Ну и как? Нашел? — Нашел, но по-прежнему… Гел понимающе улыбнулся: — Это очень трудно. Тем более мы разные. Игоря усадили в кресло. — Хочешь вина? Игорь отказался. — А как с доктором Сарапулом? — Ты его увидишь. Он обещал быть с Найей. — Как! — Игорь вскочил с кресла. — Уже?! Найя кивнула и рассмеялась: — У тебя такой испуганный вид. — Все это было как-то вообще… А теперь с вами… с тобой… Как же вы будете работать, встречаться? — Та Найя остается здесь, а мы с Телом улетаем на Агриколь. Там филиал нашего института. Рук и голов всегда не хватает. Да и работы много. Ведь счастье не в одной любви. Многое нужно для счастья. И каждому — свое. Вот сейчас Игорь был с нею согласен. — Понятно… А как идут дела вообще? На всей Селге? Все, как и предполагалось? Аномалий по-прежнему нет? Вчера я еще сомневался. А сегодня уже нет. Найя промолчала. Гел тщательно исследовал свои кулаки и сказал: — Все это очень сложно. И всего не предусмотришь. Появились непредвиденные исходы. Даже не то, чтобы непредвиденные… Просто процент их значительно выше, чем предполагалось. — И какой же? — Около пяти. — Значит, проблема не решена? — Нет. Но мы и не надеялись решить все сразу. Вряд ли это возможно вообще. — Что же делать с теми, у которых не получилось? — Не знаю. Но уже есть кое-какие мысли. Да и они сами… — Что, они сами? — Сегодня был случай, — сказала Найя. — Одна молодая женщина попросила, чтобы мы сделали ее близнеца для ее же мужа. И чтобы он этого не знал. Она его больше не любит. Вчера у мужа тоже появился близнец, и с ней, с этой женщиной, произошло… — Ее имя? — Я не знаю. Не помню. Но могу узнать. Для тебя. Хотя это тайна. Найя вышла из комнаты. Значит, все-таки он не один. Но это не принесло облегчения. Напротив. Ему стало очень грустно. Почему у людей хорошее никогда не получается на сто процентов? В это время из экрана появился доктор Сарапул и… Найя. Ни за что на свете Игорь не отличил бы ее от той, которая только что вышла из комнаты. Правда, на ней было другое платье. И еще… она была с этим ученым стариком. Игорь встал. — Игорь! Как я тебя хотела увидеть! — Она даже обняла капитана. — Ты знаком с моим Реем? Она сказала: «с моим Реем», а не «с доктором Сарапулом». — Да, немного. — А-а-а! Это тот молодой человек, который без разрешения входит в экраны. — Доктор густо расхохотался. И вообще он показался вдруг Игорю очень симпатичным. — Как вам у нас нравится? — Неплохо… В комнату вошла первая Найя. Обе кивнули друг другу, как ни в чем не бывало. Для Игоря это оказалось уже слишком. — Мне нужно на космодром, — сказал он. — Прощайте же! — И не оглядываясь, направился к выходу. — Я узнала ее имя, Игорь, — шепнула Найя, когда он проходил мимо нее. — Не нужно. Ничего не нужно! — Он тронул ее за руку. — А ты та самая Найя? — И не дожидаясь ответа, выскочил из домика. Вышла на крыльцо и Найя. — Да, та самая. — Это теперь невозможно доказать. — Возможно. Ведь я все еще люблю тебя… Прощай! — Прощай! — Игорь бросился к авиетке. — Ее звали Айра, — успела крикнуть Найя. — Айра! Авиетка свечой взвилась вверх.На космодроме было многолюдно. Диспетчер объявил, что корабль Игоря должен стартовать в пять утра. Выйдя на плоскую крышу здания, Игорь опустился в шезлонг. Спать не хотелось. «Айра! Ее звали Айра!» Это дошло до него только сейчас. Не может быть! Неужели это она? Где она сейчас? Значит, там, в институте Статистики он видел уже не ее. Найти! Нет, поздно. Да и зачем? Игорь не выдержал и вскочил. Бегом спустился на второй этаж, где стояла справочная машина космовокзала. На ходу вытаскивая фотографию Айры из кармана, он подбежал к машине, сунул карточку в приемную щель и спросил, еле выговаривая слова от волнения. — Ее зовут Айра. Сегодня… она не стартовала на каком-нибудь корабле с этого космодрома? — Нет, — ответила машина, и Игорь облегченно вздохнул. — Она есть в списках пассажиров? — Да. Корабль «Фреантина». Старт в два часа одиннадцать минут. Оставалось полтора часа. На просьбу явиться к справочной, объявленной по местному вещанию, Айра не пришла. Он нашел ее на крыше космовокзала метрах в ста от того места, где недавно сидел сам. — Айра, — он дотронулся до ее плеча. — Я ищу тебя второй день. Я все знаю. Кроме одного. Можно мне спросить у тебя? Она позволила одним движением век. — Почему тебе было плохо там, в зале? Айра перестала раскачиваться в кресле-качалке. В ее больших глазах было столько страдания и терпения, что на мгновение он пожалел, что задал этот вопрос… — Откуда ты знаешь? — Я был там. Я все видел. И тебя, и Сэта. Обоих Сэтов. Я был сегодня у тебя и говорил с той, второй Айрой. А потом случайно узнал, что это была не ты. Так почему? Айра долго молчала, а Игорь не задавал больше вопросов. Наконец Айра заговорила. — Я не люблю его… И поняла это я там, в зале… Слишком поздно. Но если бы он был один, я, наверное, этого никогда не узнала бы… А что говорит Айра, которая осталась? — О! Она будет любить своего Сэта вечно! — Да, они научились это делать. — Но для чего? Ведь проблема любви все равно не решена. И разве можно ее решить с помощью науки, техники, близнецов или каких-нибудь таблеток? Каждый должен сам решать ее и по-своему. — У них этого никто не отнял. Они решают одну проблему за другой. Когда-нибудь должна была прийти и очередь любви. Вот она и пришла. — Почему ты говоришь: у них? — Потому что «Фреантина» стартует через час. — Но ведь эксперимент не совсем удачен. — Я занималась статистикой и поэтому знаю, чего они сумели добиться в эти два дня. О! Селга когда-нибудь будет счастливейшей из планет. И уже скоро. — Тогда почему ты покидаешь ее? — Я не люблю Сэта, и мне кажется, что здесь я все время буду попадать в исключения. А их будет все меньше и меньше. Наконец-то Игорь понял все. И себя, и Айру, и Найю, и Гела, всех их. Кто-то, кажется, Шекспир, сказал, что любовь — всегда исключение. Появилось два Сэта, и Айра поняла, что она уже не любит своего Сэта… Не стало исключения… Теперь Сэтов, абсолютно одинаковых может быть и пять, и десять, и сто. Одинаковых в мыслях, в поступках, в чувствах, в чертах лица. Какое уж тут исключение! Нет исключения — нет любви. Потому Айра и бежит с Селги. И Сибилла, маленькая голубая девчонка с чудным низким голосом, тоже не выдержала бы, если бы ее Данов стало два. Когда она говорила о празднике Счастья, в ее лице было что-то чуть-Чуть испуганное. И ее песня… Нет, она любит Дана, пока он такой, какой есть, пока он один, пока он составляет для нее исключение. Ну а другие? Найя, Гел? Наверное, они находят исключение в чем-то другом, чего Игорь так и не понял. Они другие. Не похожи на него, на Айру, на Сибиллу. Они будут счастливы и на Селге. — Но почему ты хотел узнать, что произошло со мной? Этого у меня никто не спрашивал. Даже Сэт. Меня только успокаивали и убеждали, что это пройдет. А это не прошло. — Не знаю, — сказал капитан. — Я еще не знаю… Но если ты когда-нибудь попадешь на Землю, спроси там Игоря, капитана «Громовержца». — Хорошо. Я обязательно спрошу. Диктор объявил посадку на «Фреантину». — До свиданья, Игорь. — До свиданья, Айра.
Поющий лес
«Громовержец» — старый грузовой корабль, похожий на приплюснутую консервную банку, — вторую неделю шел с такой непостижимой для него скоростью, что уже на сутки опережал график выхода из гиперпространства в окрестностях Земли. Игорь — капитан корабля и единственный член экипажа — немало потрудился, чтобы «Громовержец» с такой скоростью поглощал парсеки, и теперь, сидя в своем командирском кресле, ласково поглаживал панель пульта управления, вслушиваясь в многоголосую симфонию корабельных двигателей. Настроение у капитана было превосходное, и лишь одна мысль несколько удручала его. Он знал наверняка, что этот лишний день зря пропадет в блужданиях среди контор и складов земного космодрома. Можно было, конечно, на несколько часов выйти в трехмерное пространство в окрестностях какой-нибудь планеты, побродить по непохожему на земной лесу, подышать странно пахнущим воздухом или, надев скафандр высшей защиты, взять бластер и поохотиться на диковинных чудовищ. Правилами такие остановки не запрещались, был бы выдержан график. Игорь достал из ящичка пульта управления звездный атлас и раскрыл его на нужной странице. Палец капитана медленно полз по гладкому толстому листу, останавливаясь на мгновение возле черных точек с надписями на галактическом языке. Тоббус, Цинта, Бугиламия, Гревтеч, Адерс… Игорь попытался припомнить какие-нибудь сведения об этих звездах и их планетах, но ничего не вспомнил и махнул рукой. Где уж ему было в предыдущих рейсах заниматься этим, когда старый грузовой корабль все время отставал от графика и прийти в порт назначения стоило многих бессонных ночей. Капитан попробовал извлечь какую-нибудь информацию из названий, но скоро был вынужден признать, что это невозможно. Тогда он закрыл глаза и ткнул пальцем в атлас. Потом осторожно открыл глаза, оторвал палец от страницы и прочитал: Карамбуния. Карамбуния так Карамбуния! Он ввел ее координаты в кибернетического пилота. Для выхода в трехмерное пространство оставалось только нажать кнопку, но Игорь поборол искушение сделать это немедленно и сначала прошел в грузовой отсек и проверил там крепления небольших коробочек с лепестками роз с планеты Цидия. Через несколько дней этими лепестками девчонки Земли будут украшать свои волосы. Крепления были в образцовом состоянии. Игорь вернулся в командирский отсек, окинул приборы быстрым взглядом и нажал кнопку выхода в трехмерное пространство. А через полчаса он уже подписывал анкету на космодроме города Асхи — столицы Карамбунии. Вскоре все формальности были закончены, и предупредительные карамбунийские киберы предложили Игорю шикарный экипаж для поездки в столицу, но он отказался и пошел неторопливым шагом к видневшимся невдалеке горам, покрытым густым зеленым лесом. Игорь легко ступал по траве, вдыхая незнакомые ароматы, иногда останавливаясь, чтобы полежать в тени деревьев. Потом он вскочил на замшелый пенек, посмотрел в ту сторону, откуда пришел. Внизу, в долине, сквозь розоватую дымку колеблющегося воздуха и нежные, полупрозрачные верхушки кустарника еще можно было различить смутные очертания космопорта. Игорь прикинул в уме, сколько километров он уже отмахал. Пожалуй, километров пять. Но в ногах не чувствовалось никакой усталости. Он нисколько не жалел, что отказался от услуг предупредительных киберов и не воспользовался ни одним из видов транспорта, который бы за несколько минут доставил его в Асху. До Асхи оставалось еще километров пять. Десять километров пешком в такой ясный солнечный день! По яркой, сочной траве! А этот лес, который стометровыми колоннами уходит в медленно поднимающуюся гору! Нет, он правильно сделал, что пошел пешком. На Карамбунию стоило завернуть хотя бы для того, чтобы увидеть этот гигантский, могучий и в то же время странно нежный и задумчивый лес, послушать его прозрачную стеклянную тишину. Игорь уже заметил, что если долго вслушиваться в тишину леса, то в голове возникают мимолетные звуки незнакомой музыки. Даже лучи света тихонько позванивают. Но стоило хрустнуть ветке… Все пропало, снова тишина. Игорь с шумом спрыгнул с пенька, упал на спину, раскинул руки и рассмеялся. Просто так, без всякой видимой причины. И сразу стало тихо. Это было очень странно. Чем больше шумишь, тем глубже тишина. Игорь смотрел на облака, летящие над головой, не мигая, не шевелясь, затаив дыхание. И в лесу снова зазвенела странная незнакомая музыка. Игорю на мгновение показалось, что он знает эту мелодию. Да нет же! Откуда? И, сам того не замечая, Игорь запел. Запел одним голосом, без слов. — Извините, — раздался совсем рядом бесстрастный голос. Игорь вскочил. В нескольких шагах от него на четырех суставчатых металлических ножках, подняв голову вверх, стоял кибер. — Извините, — повторил он, — это была новая песенка. — Ну и что же? — недовольно спросил Игорь. Уж очень не вовремя появился этот кибер. — Это была новая песенка, — снова повторил кибер, и в его голосе капитану «Громовержца» почудилось недоумение. Словно фраза, сказанная кибером, имела однозначный и всем известный смысл, а он, Игорь, почему-то его не понял. — Я выдам вам патент. Это была новая песенка. — Мне не нужен патент, — сказал Игорь, чтобы только отделаться от назойливого собеседника. — Я не изобрел ее. Это пели деревья. — Никто не поверит, что деревья могут петь. Это ваша песенка. Кибер ткнул паучьей лапкой себя в грудь, и из нее на колесиках выкатился печатающий механизм. Кибер ловко застучал по клавишам металлическими пальцами и через несколько секунд протянул человеку узкую карточку с водяными знаками. В ней удостоверялось, что Игорь запатентовал песенку. — Для чего это нужно? — спросил Игорь. В лесу снова стояла мертвая тишина. — Таков порядок, — бесстрастно ответил кибер. — Чей порядок? Кто его ввел? — Я не отвечаю на бессмысленные вопросы, — ответил кибер. Игорю послышалась в его голосе издевка. Кибер не без изящества спрятал в своей груди печатающий механизм. — Все равно. Песню нельзя запатентовать! Это бессмысленно, — убежденно произнес Игорь. Кибер замер на несколько секунд, словно пытаясь что-то вспомнить. Коленки его медленно подрагивали. Левый глаз слегка косил. — Извините. Это был новый афоризм. Вы получите патент, — и кибер, быстро выкатив из себя машинку, снова лихо застучал по клавишам. — Вот ваш патент. — Это уже настолько бессмысленно, что становится интересным. Раздалась барабанная дробь, и кибер молча протянул Игорю третью карточку с водяными знаками. — Я снова сказал афоризм? — спросил Игорь, вконец ошеломленный. — Да, — коротко ответил кибер, спрятал печатающий механизм и смешно, по-собачьи, зашевелил ушками. — Пасик! — раздалось за деревьями. Кибер несколько раз нетерпеливо подпрыгнул на месте и стремглав кинулся на голос. — Пасик, куда ты пропал? — капризно сказал звонкий женский голос. — Ты нехороший, Пасик… Оставил меня одну. Из-за деревьев показалась невысокая загорелая девушка в ярком красном платье и с пышной копной пепельных волос. Похожая на диковинный цветок, она неторопливо шла вниз по бугру босиком. Кибер, подпрыгивая в высоту метра на полтора, старался лизнуть ее в нос. Девушка рассерженно отмахивалась от него. Заметив незнакомого человека, она на мгновение остановилась, затем решительно подошла к нему и спросила: — Конечно, беседовали? — Да, — сказал кибер и понурил голову. — Очень интересно побеседовали, — ответил Игорь, поглядывая на кибера слегка неприязненно. — Пасик у меня очень любопытный. И везде любит совать свой нос. Впрочем, для этого они и созданы. — И без всякого перехода вдруг выпалила: — Здравствуйте! Меня зовут Арика. У меня четыре патента и два дополнительных. — Очень приятно, — вежливо раскланялся капитан «Громовержца», пряча в карман карточки с водяными знаками и косо поглядывая на членистоногого кибера, сновавшего возле ног. — Игорь. Капитан одной консервной коробки… А у меня, кажется, три патента. Впрочем, вашему Пасику это лучше знать. — Три патента?! — удивилась девушка. — О! Это порядочно. Но в ее голосе, когда она говорила о своих четырех патентах и двух дополнительных, было столько гордости и превосходства, что Игорю стало стыдно за свои три, да еще полученные неизвестно за что. — Свой второй дополнительный я получила три месяца назад за зеленую корову. — За зеленую корову? — переспросил Игорь. — Да. Это пришло мне в голову внезапно, как какое-то озарение. Мэр нашего города запатентовал картину «Корова на пяти ногах». — На пяти ногах! — воскликнул капитан «Громовержца». — Да. А я изменила цвет. — У вас коровы имеют пять ног? — спросил Игорь. — Какие еще пять ног? Конечно, четыре. Но на четырехногую корову патент ведь уже не получишь. Он очень умный, этот Жажога. — Жажога?.. — Да. Это мэр нашего города. Разве вы не знаете? — Нет. А для чего он нарисовал корову с пятью ногами? — Ну как вы не поймете! Ведь патент выдается только в том случае, если есть существенная новизна. Вот он и нарисовал пятиногую. — А на самом деле пятиногих коров нет? — Откуда они могут взяться? Все коровы четырехногие. — Угу… — пробормотал Игорь. — Теперь все понятно. Только вот зачем он нарисовал пятиногую? — Я же вам говорила. Какой вы бестолковый! И за что только вам дали три патента? — Я и сам не знаю. — Чтобы получить патент, нужно что-нибудь изобрести. Понятно? Игорь согласно кивнул головой. — А изобретением признается отличающееся существенной новизной решение эстетической задачи в любой области искусства, дающее положительный эффект. Игорь растерянно опустился на траву и, глядя снизу вверх, спросил: — Только искусства? Арика недоуменно пожала плечами: — А где же еще можно что-нибудь изобрести? — А наука, техника? Арика присела рядом с Игорем и осторожно положила ему на лоб свою руку. — Пасик, он, кажется, болен. — Я здоров как бык! — попробовал отшутиться Игорь. — Патент № 1278329. Выдан 243 года назад. Незаконное использование, — забубнил кибер. Игорь изловчился и поддел его носком ботинка. Пасик перевернулся, хромая, отбежал за ближайший куст и, ничуть не обидясь, продолжал, — …карается по статье № 1 Кодекса Законов. Штраф в пользу владельца патента 211 буреней. — Что за штраф? — возмутился Игорь. — Чем я незаконно воспользовался? Арика с опаской посмотрела на Пасика: — Но ведь ты же сказал: «Я здоров…» — и так далее. — Я действительно здоров как бык, — сказал Игорь, разводя в недоумении руками. — Что же здесь незаконного? — Штраф еще в 211 буреней, — отметил кибер. Игорь запустил в него попавшейся под руку палкой, но промахнулся. — Эта фраза запатентована. Если у тебя нет на нее лицензии, ты не имеешь права ею пользоваться, — сказала Арика. Она была явно огорчена случившимся. — Бред какой-то. У вас что, всегда так встречают новичков? — Так ты из провинции? — в голосе Арики промелькнуло сочувствие. — Да. Я — человек с Земли. — Это на юго-западе? Игорь печально кивнул головой: — Да, почти рядом. В соседней спиральной галактике. — Я так и знала, — сказала Арика и снова перешла на «вы». — Штраф вы можете уплатить непосредственно Пасику. Он все передаст кому нужно. Игорь лег на траву, рассеянно покусывая стебелек какого-то цветка. Арика пододвинулась к нему поближе и погладила по голове. — Какой ты смешной и нелепый! Не знаешь самых элементарных вещей. Игорь перевернулся на спину и спросил: — А для чего тебе самой патенты? — Их же можно продать, — оживилась девушка. — Это очень выгодно? — Да. Только вот с моей зеленой коровой… — девушка замялась и всхлипнула. — Никто не берет. — Неужели никто? — удивился Игорь. — Никто. Ну и пусть! Зато теперь никто не имеет права рисовать зеленую корову. — Это, наверное, большое утешение? — Да! — сказала Арика с вызовом. — Представь себе, большое! — А-а — а! — Игорь изо всех сил старался казаться понятливым. — И что же у вас запатентовано? Все искусство? — Да. Музыка. Живопись. Поэзия. Юмор. Афоризмы. Танцы. И вдруг снова без всякого перехода. — Нет, Игорь, ты не из юго-западного района. Ты, наверное, свалился с Нулы. Или, может быть, ты с Бугиламии? Ты не шпион? — Ну, Арика, — засмеялся капитан «Громовержца», — ты поражаешь меня своей проницательностью. А что бы ты сделала, будь я действительно шпион с Бугиламии? Кстати, попроси своего Пасика удалиться куда-нибудь подальше. Он мне не нравится. Слишком назойлив. Все подслушивает, подсматривает, принюхивается. Пошел прочь! Игорь сделал движение рукой. Пасик отскочил на безопасное расстояние и лениво почесал паучьей лапкой свое брюшко. Арика подозрительно посмотрела на Игоря: — Зачем ты его прогоняешь? — А тебе он разве не мешает? Он и тебя оштрафует. Или ты знаешь все патенты наизусть? — У каждого должен быть свой кибер. Так было всегда. Иначе вся система патентов не имела бы смысла. Каждый мог бы воспользоваться любым изобретением. Сказать, например, какую-нибудь шутку вслух, а потом отказаться. Попробуй докажи тогда, что он воспользовался чужим патентом. О, это были бы бесконечные судебные процессы. Хаос. Конец. Конец всего разумного. Конец мира. Вот киберы и помогают нам. У каждого есть кибер, который следит за соблюдением патентной дисциплины. Он и патенты выдает, и накладывает штраф за незаконное пользование чужим. Но почему ты меня об этом спрашиваешь? Каждый должен знать это. — Я уже говорил тебе, что я не житель Карамбунии. Все это для меня так ново! — Если ты не житель Карамбунии, значит ты с Бугиламии. — Арика испуганно закрыла себе рот рукой, чуть отодвинулась и оглянулась, желая убедиться, что паукообразный Пасик поблизости. — Ты ведь знаешь, что киберы охраняют своих хозяев? У них есть электрические хлысты. — Нет, не знаю, — сказал Игорь и, помолчав немного, спросил: — А разве, кроме Карамбунии и Бугиламии, в мире нет других обитаемых миров? — Откуда же им взяться? — Да, довод неотразимый. — Игорь снова лег на траву, а Арика своим приятным голоском затараторила что-то о своей бедной зеленой корове. Лес молчал. Все в нем замерло. Ни малейшего движения, хотя по небу несутся облака. Значит, ветер все-таки есть?! Значит, движение все-таки есть! Тогда почему все вокруг замерло, затаилось? Потому что Арика не может закрыть рот? Тишина, потому что в лесу есть посторонний шум? А какая симфония звучала в лесу! Но ведь он пел вслух! И лес его не испугался, не затих. Странный лес. — Арика, — вдруг спросил Игорь, — ты часто бываешь в Поющем Лесу? — Разве лес может петь? — удивилась девушка. — Ты что-то путаешь, Игорь. — Никто не поверит, что лес может петь, — ехидно заметил Пасик. — Я уже говорил ему. Арика весело расхохоталась: — Ты очень забавный парень, Игорь. И что же это за лес? Где он расположен? Неужели прямо на Карамбунии? Теперь Игорь с удивлением посмотрел на девушку: — Но ведь лес, в котором мы сейчас находимся, — Поющий Лес! — Ошибаешься, — жестко сказала Арика и сразу стала серьезной. — Этот лес называется Всегда Молчащим Лесом. Здесь всегда тихо. Очень тихо. — Это потому, что ты все время говоришь. Попробуй помолчать. И он запоет. — Ошибаешься, — повторила Арика. — Он будет молчать. Сейчас ты убедишься в этом. Арика села, поджав под себя босые ноги, и притихла. Несколько минут они оба не шевелились. В лесу было тихо. Так тихо, что становилось нехорошо на душе. Мрачная, ледяная тишина. Лес молчал. И Игорь, не выдержав, заговорил первым. — Сейчас он действительно почему-то молчит. Но ведь он же пел! Я слышал музыку. Я даже сам запел вслух, и твой Пасик выдал мне патент. Пасик, это ведь правда? — Никто не поверит, что лес может петь, — с достоинством ответил Пасик. — Но я не успел запомнить мелодию. Твой паукокибер сразу же вручил мне вот этот патент, — Игорь достал из кармана продолговатый листок и протянул его девушке. — У меня есть патент, но у меня нет самой песни. Я ее забыл. Понимаешь, забыл! А Лес, наверное, обиделся. Поэтому и молчит. Не веришь? Арика отрицательно покачала головой и сказала: — Твоя песня должна быть записана в запоминающем устройстве Пасика. — Тогда прикажи ему, чтобы он ее проиграл! — Я этого не могу сделать. Ведь это твоя песня. Сделай сам. — А он меня послушает? — Конечно, если ты ему покажешь свой патент. Игорь протянул лист с водяными знаками к самым глазам кибера. Тот, зашипев: «Вижу, вижу!», нажал кнопку на своей груди, и капитан «Громовержца» услышал мелодию, которую он пел здесь, в Поющем Лесу. Арика вся подалась вперед. Удивление и восхищение было написано на ее лице. Мелодия была несложная, да и певец из Игоря был неважный. И все-таки девушку все это очень взволновало. А мелодия скоро кончилась. — Ну как? — спросил Игорь. — Теперь ты веришь, что эту песню сочинил Лес? — Ты изобрел чудесную песню, Игорь. Я ее будуиногда напевать про себя. — Пой вслух, если она тебе нравится. — Ты думаешь, что у меня тысячи буреней? Чем же я буду платить штрафы? — Это все из-за того, что у меня на нее есть патент? Но я не возражаю. Пой. — А Пасик на что? Он сейчас же наложит штраф в тысячу буреней. — А ну-ка пошел отсюда, паук! — Игорь вскочил и пошарил в траве, ища какую-нибудь палку. — Игорь, это бесполезно. — Арика потянула его за руку. — Сядь со мной. От Пасика никуда не денешься. Он все равно все будет знать. Он все видит и слышит. — Так как же вы в таком случае поете? Покупаете лицензии на любимые песни? — Конечно. Только это очень дорого. Последний раз я пела, когда мне было семнадцать лет. Это было в мой день рождения. Папа купил мне в подарок одноразовую лицензию одной очень грустной песенки. О! Как это было чудесно!.. А ты говоришь — Поющий Лес. Разве такое бывает? — Было, — упорно повторил Игорь. — Было! А хочешь, я подарю тебе эту песню? А? Арика сначала не поняла смысла слов, сказанных Игорем, а потом испуганно замахала на него руками. — Что ты! Не делай этого! — Пасик, сюда! — крикнул капитан «Громовержца». Кибер подбежал поближе, но остановился на почтительном расстоянии. — Этот патент принадлежит Арике. Я дарю его ей. Понял? Пасик осторожно взял лист, протянутый ему, разорвал на мелкие части, ткнул себя пальцем в грудь и застучал по клавишам машинки. — Игорь, не делай этого! Я уже не смогу отдать тебе патент. Ведь дарить можно всего лишь один раз! — Глупая! Я дарю его тебе навсегда! Что в этом особенного? — У тебя, наверное, очень много буреней? — У меня нет ни одного буреня. — Тогда зачем ты подарил патент? Надо было отдать вместо штрафа. Может быть, ты и этого не знал? — Не знал. Но если бы и знал, ничего бы не изменилось. Подарил, и все. У меня есть еще два патента. Этого будет достаточно, чтобы рассчитаться? — Да. Но тогда у тебя ничего не останется. Без патентов и буреней! Что ты будешь делать? У меня есть деньги, я внесу их за тебя. Хорошо? — Плохо. Плевал я на патенты. Пасик, лови! Ну теперь я тебе ничего не должен? — Задолженность погашена, — мрачно ответил Пасик. — Ну и прекрасно. А теперь, Арика, спой свою песенку. Я ее тоже с удовольствием послушаю. — Я так давно не пела. Не знаю, получится ли? — Получится! По небу, догоняя друг друга, плыли облака. Их становилось все больше. Ветер изменил направление. Воздух трепетал в ветвях безмолвных неподвижных деревьев. А деревья по-прежнему молчали. Арика опустилась на колени и запела, подняв вверх руки. У нее был красивый и сильный голос. Голос рвался в вышину, к облакам, мягко расстилался по траве, шевелил листья деревьев. Голос девушки расшевелил Молчащий Лес. Игорь удивленно осмотрелся. Лес пел. Нет, он не пел, он аккомпанировал голосу сотнями скрипок, арф, флейт, виолончелей. Мягкая дробь барабанов и гулкие глубокие звуки контрабасов. Игорь встал и повернулся на месте. Весь Лес! Весь Лес исполнял эту необыкновенную песню. Это уже была не просто песня. Это был концерт для голоса с оркестром. Даже Пасик замер и, кажется, внимательно слушал. Игорь закрыл глаза и медленно закружился, чувствуя, как всю его душу наполняет странная радость и грусть. И в это время голос, плавно замирая, стих. Затих и Лес. Пасик украдкой вытер глаза платочком и тотчас же спрятал его в нишу на правом боку. Арика прижала руки к груди и прошептала: — О-о! Как это было чудесно! — Да. Это было чудесно. У тебя такой сильный и красивый голос. И ты поешь только раз в несколько лет? — Я пела раза два или три. — Ну а теперь ты слышала, как вместе с тобою пел Лес? Даже Пасик расчувствовался, хотя, как я предполагаю, ни за что в жизни в этом не признается. — Игорь, зачем ты меня разыгрываешь? Я не слышала, как пел Лес. Я даже свой голос слышала как будто во сне. Откуда-то издалека. Это было так странно. — Конечно, ты могла и не заметить. Но ведь я-то слышал. Слышал! Прошу тебя, спой еще раз и прислушайся к Лесу. Арику не надо было просить дважды. Казалось, она была готова петь с утра до вечера. И снова Игорь отчетливо, всем своим существом ощутил, как пели, дополняя друг друга. Лес и девушка, как Лес аккомпанировал голосу и как старался он побороть легкую грусть Арики, наполнить ее душу ощущением счастья и красоты. Кибер отбежал за ближайший куст и там потихонечку вытер нос. Он опять расчувствовался. А Арика снова ничего не слышала. — Ты слишком увлекаешься, — глотая комок в горле, сказал Игорь. — Это, конечно, очень хорошо. Но так ты действительно ничего не услышишь. Давай проведем эксперимент. Ложись на спину и смотри в небо. А ты, Пасик, перестань хлюпать носом и замри… Тише. Сейчас, если не шуметь, будет музыка. Сейчас она начнется. Хрустальная тишина Леса заколыхалась, пришла в движение, зазвенела тоненькими тростиночками, колокольчиками, камышинками. Волнами зашевелилась, запела густая трава, затрепетали в медленном танце листья. Как все необыкновенно! Красиво, ласково и стройно пели листья Леса. Но вот по траве пробежали первые смутные, неясные признаки тревоги. Нет, показалось. Все спокойно. Лежать и слушать. Вот в чем счастье. Слушать эту совершенную красоту. Лес пел о человеке. О человеке, который увидел в облаках, плывущих в бездонном голубом небе, лицо любимой. Оно все время меняется. Смеется и радуется, грустит и плачет. Оно все время разное и одно и то же. Оно одно, потому что любимое, и разное, потому что живое. Лес пел о человеке, который увидел в стройном деревце обнаженное тело своей любимой и обнял его. И о том, как в стремительном полете птицы человек узнал свою мечту. О звездах, об этих маленьких светлячках на черном покрывале Ничто. О человеке, который покорил это великое Ничто. Это великое Все. И вдруг песня оборвалась. Сотни труб и кларнетов застонали одновременно и неожиданно. Деревья замахали руками, сопротивляясь свирепому ветру, ворвавшемуся в их стройный, красиво звучащий мир. А флейты ветра рвались вперед, срывая с деревьев одежды. Ведь деревья стояли на их пути. Лес сопротивлялся. Трубы, флейты, кларнеты разорвали небо на сотни кусков, и небо упало вниз. Ударил огромный барабан. И вот уже ничего не слышно, кроме сплошного грохота… Арика трясла Игоря за плечо: — Ты снова пел. Это было еще лучше! Игорь вскочил. Гремел гром где-то высоко над лесом. Крупные капли дождя барабанили по лицу, рукам, голым ногам девушки, по траве и листьям. — Ты изобретаешь песни на ходу. Пасик уже выбивает тебе очередной патент. Так, чего доброго, ты скоро станешь мэром Асхи. — Значит, ты опять ничего не слышала? — Ты пел. Я слышала. — А Лес? Ведь это он пел! — Нет, Игорь, этого я не слышала. И никто никогда этого не слышал. Этот Лес всегда молчит. Бежим! — Куда? — Игорь с грустью посмотрел на Арику. — В город. Из Леса. Ведь дождь. — Действительно. — Игорь рассмеялся, рывком стянул с себя водоотталкивающую рубашку и накинул на плечи девушки. Та сделала движение, как бы сбрасывая ее с себя. — Я ведь все равно уже промокла. — Промокла до нитки, — улыбнулся Игорь. — Игорь! — закричала девушка. — Этого нельзя говорить. Что ты наделал! Капитан «Громовержца» посмотрел на нее с удивлением, в это время Пасик объявил об очередном нарушении Закона о патентах. Игорь отмахнулся: — Ерунда! У меня есть чем рассчитаться. — Как это нелепо! Такую музыку отдать за такую глупую оплошность. Я заплачу за тебя. Хорошо? — Нет. Плохо. Ты же меня совсем не знаешь. — Ты меня тоже. — Послушай, а твоя зеленая корова? Я не хочу быть должным киберу. Я дарю тебе музыку, а ты мне свою зеленую корову. Идет? Через минуту дело было улажено, и зеленая корова перешла в собственность какого-то неизвестного счастливца. Арика снова повеселела и, держа Игоря за руку, бежала по Лесу, разбрызгивая капли воды и не разбирая дороги. На опушке Леса она, запыхавшись, остановилась и схватилась правой рукой за грудь, тяжело дыша. — Зря бежали. В Лесу было так хорошо. — Зря, — согласился Игорь. По его загорелому торсу стекала ручейками вода. Волосы намокли и слиплись на лбу. — Ты такой добрый. Почему? — лукаво спросила Арика. — С чего ты взяла, что я добрый? — Но ведь ты подарил мне две песни. Незнакомой девушке. — Я могу подарить их столько, сколько мне придет в голову. Просто у нас любую песню может петь каждый. — Ты рассказываешь сказки. Я все равно в это не поверю. Не хитри. Я знаю, в чем дело. Ты в меня немного влюблен. Правда ведь? Игорь рассмеялся. — Я влюблен во всех красивых девушек. И всем готов дарить песни. — Значит, ты считаешь, что я красивая? — Да. Ты ведь это и сама знаешь. — Знаю, — тихо сказала Арика и смешно сморщила нос. Дождь все еще лил как из ведра. Игорь и Арика сбежали вниз по косогору по мокрой скользкой траве. Пасик с понурым видом трусил за ними. Девушка несколько раз чуть не упала, но Игорь вовремя подхватывал ее и удерживал. И все-таки в самом низу, почти у самой дороги, они оба упали. Перемазанные грязью и мокрые, они сели у обочины дороги. Пасик, явно недовольный остановкой, нетерпеливо бегал вокруг них. Широкое полотно шоссе было пустынно. — У нас скоро будет праздник Лета, — сказала Арика. — Мы уже купили лицензии на несколько шуток и острот. А теперь у меня есть две такие песни! Ах, если бы мне удалось продать свои патенты! Какой бы был праздник! — Я постараюсь тебе помочь, — ответил Игорь. Он вдруг задумался. Почему Арика не слышит Поющего Леса? Ведь не глухая же она! У нее такой музыкальный слух и голос, что, слушая ее, можно забыть все на свете. Тогда почему она не слышит Поющего Леса? — Я помогу тебе, — машинально проговорил он. — Что ты! Ты и так сделал для меня очень много. Я буду петь твои песни целый день. Такое не у всех бывает на праздниках. — Праздник без песен. Как вы могли дойти до этого? — Но ведь так было всегда. А у вас разве не выдаются патенты на изобретения? — Выдаются. — Ну вот видишь, — Арика торжествующе посмотрела на него. — Везде так! — Правда, у нас выдаются патенты только в науке и технике. — Что ты говоришь? — Арика с изумлением посмотрела на него. — Как мне вас жаль! Как вы могли дойти до этого? — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Игорь, скажи, что ты пошутил. — Я сказал правду. — Но для чего? Для чего? — Чтобы был стимул для развития науки и техники. — Невероятно. А разве без этого развитие науки и техники у вас остановилось бы? — Если не будет стимула, кто же захочет что-нибудь изобретать? — А разве вы не можете изобретать просто так, потому что это интересно, приятно, потому что не изобретать нельзя? Арика смотрела на него. Струйки воды катились по лбу, носу, щекам, становились мутными и стекали по подбородку. — Игорь, скажи мне правду. Откуда ты появился здесь? — Я тебе говорил. С Земли. — Это там? — Арика подняла палец вверх. Капитан «Громовержца» кивнул головой. Гроза прошла. Последние крупные тяжелые капли летнего дождя. Над Поющим Лесом небо освободилось от туч. Блестящая коричневая лента пластикового шоссе кое-где еще вспыхивала, вспучивалась небольшими водяными пузырями. За шоссе начиналось поле, покрытое высокой густой травой и усыпанное цветами. Цветы тихонечко вызванивали какую-то незамысловатую мелодию. Вдали, у горизонта, виднелись остроконечные пирамиды зданий. Это и была Асха, столица Карамбунии. — Пошли, — Арика вскочила и потянула Игоря за руку. — И возьми свою рубашку. — В таком виде? — Здесь недалеко есть озеро. Игорь встал, и они вышли на шоссе. Метров через двести Арика свернула в сторону, и Игорь увидел озеро. Они разделись, развесили на кустах свою мокрую одежду и бросились в прохладную воду, а потом упали на траву, блаженно подставив солнцу свои загорелые спины. — А теперь расскажи мне о Земле, — попросила Арика. — На моей родине каждый может говорить, что захочет, петь, что ему нравится, рисовать все, что ему вздумается, танцевать, играть в театре и смеяться. — И Игорь рассказал ей о Земле. Арика слушала все это с волнением и недоверием. Она сидела перед ним на коленях, то машинально откидывая волосы со лба, то срывая травинки, то прижимая маленькие кулачки к груди и покусывая губы. — Это сказка? — простодушно спросила она, когда Игорь кончил рассказывать. — Это правда. — Я не могу в это поверить. Даже представить себе это не могу. Пасик сидел с отвисшей челюстью, недоверчиво поглядывая на капитана «Громовержца». — Послушай, Арика, — сказал Игорь. — А разве вы не можете сочинять музыку и писать картины просто так, потому что это интересно, приятно, потому что не сочинять нельзя? Я сказал почти твоими словами. — Ах, Игорь, но ведь существует же система патентов. И если я сразу же не возьму патент, то это сделает кто-нибудь другой. А какая мне от этого польза? — Ты можешь умереть с голоду, если у тебя не будет патентов и буреней? — Нет, Игорь. И пища, и одежда, и квартиры у нас бесплатные. Деньги нужны только, чтобы купить песенку, смешную фразу, движение в танце. — Прекрасно. Значит оттого, что ты не возьмешь патент, пользы тебе мало. Но ведь и сейчас ты не можешь ни петь, ни рисовать, ни говорить смешные остроты. Да и что значат твои шесть патентов по сравнению с миллиардами уже имеющихся? Как это у вас началось? — Наверное, когда-то, давным-давно, никто не хотел сочинять музыку, рисовать, смеяться, и вот, чтобы стимулировать искусство, ввели эту систему. — Ага! Ты уже не говоришь, что это было всегда. — Я не знаю, — сказала Арика растерянно. — А если было не так? Если кому-то просто захотелось все прибрать к своим рукам? Ведь вы совсем не поете. Вас или обманывают, или вы сами бессознательно делаете это. Арика молчала. — Мне обидно за вас, за то, что вы никогда не слышали музыку Поющего Леса, годами не слышите шуток, рисуете уродливых зеленых коров с пятью ногами, боитесь произнести лишнее слово и платите штрафы металлическим паукам, которых сами когда-то и изобрели. Мне жаль тебя, Арика. — Не жалей, — сказала девушка тихим голосом. Что-то в ней изменилось, сломалось. В ней уже не чувствовалось уверенности и гордости за себя. — Не жалей, Игорь. Все всегда было так. — Ложь это! — вскричал Игорь. — Все всегда было по-разному! Прости, я сорвался, — он дотронулся до ее плеча пальцами. Она вздрогнула и сказала: — Уходи к своим… уходи. — Я скоро уйду. Она оттолкнула его, скорчилась в комочек и заплакала совсем по-детски, всхлипывая и размазывая слезы ладонью. Потом повернулась к нему, опершись на вздрагивающую руку, и крикнула срывающимся голосом, в котором совсем не чувствовалось убежденности, а были только жалость к себе и страстное желание, чтобы ее разубедили: — Не верю, не верю! И Лес не может быть Поющим! Лес всегда молчит! Пасик открыл было рот, но не сказал своего обычного: «Никто не поверит, что Лес может петь». — Ты злой, Игорь, — совсем тихо сказала Арика. — Ты хороший, но злой. Ты рассказываешь сказки, слушая которые человек делается счастливым. А потом сказка кончается, человек оглядывается, и ему совсем не хочется жить. Потому что вокруг все по-другому, все страшно, все вечно. А хуже всего твоя сказка про Поющий Лес. Бог с ней, с Землей. Она далеко. И я никогда не узнаю, так ли на ней, как ты рассказывал. Но ведь Лес-то рядом. И я знаю, что он всегда молчит. Всегда молчит, молчит, молчит. Это жестоко. Я теперь никогда не войду в Лес. Мне не вынести этого… Спасибо тебе за песни. Она медленно встала, стройная, смуглая и изящная, осторожно сняла с куста свое яркое красное платье, надела его и резко тряхнула копной пепельных волос. Игорь сидел, обхватив колени руками, положив на них подбородок, и улыбался. Весело улыбался! Арика взглянула на него, заметила улыбку, закусила губу и гордо произнесла: — Прощай, Игорь. Пасик, пошли домой. Но Пасик вдруг виновато опустил голову к земле, пригибая передние лапки, и нерешительно замялся на месте. — Прощай! — еще раз сказала Арика. — Ты не уйдешь, — ответил ей Игорь. Арика заложила руки за затылок и медленно, но решительно пошла к шоссе. — Ты не уйдешь! — крикнул Игорь. — Я знаю, почему ты не слышишь Поющего Леса. Арика, я знаю! Ты услышишь его! Девушка остановилась в нерешительности. Отчаяние и надежда были написаны на ее лице. Игорь вскочил на ноги, путаясь в рукавах, натянул на себя рубашку, смешно запрыгал на одной ноге, не попадая другой в брюки. — Пошли! — крикнул он, но девушка не сдвинулась с места. — Пошли! — Он схватил ее за руку чуть повыше запястья. Они снова бросились в Лес. Спотыкаясь и чуть не падая, взобрались на косогор. За ними семенил возбужденный Пасик. Они прибежали к тому месту, где встретились. Арика тяжело дышала. Она вся была в напряженном ожидании чуда. Он обещал ей, что она услышит Поющий Лес. Еще никто из карамбунийцев не слышал его, а она услышит, сейчас услышит. Можно было представить, что бы с ней произошло, обмани ее Игорь. — Арика, ты веришь, что Лес может петь? — спросил Игорь немного торжественно. — Верю. — И ты очень хочешь услышать его? — Очень. — Тогда подари свои патенты. — Кому? — испуганно спросила Арика. Потом она неуверенно взглянула на него исподлобья. — Тебе? Да? — Нет. Просто подари. Всем карамбунийцам. Каждому! Сообщи об этом Пасику. Он знает свое дело. — Как! И твои песни? — И их тоже. — Игорь, я сделаю все, как ты говоришь. — Страшно? Страшно расставаться с ними? — Страшно, но я верю тебе. — Помнишь, я все говорил тебе, что Лес поет, но ты не слышала его. А я слышал, когда был один. Потом твой Пасик выдал мне три патента. И тут, захотев еще раз услышать Лес, я не услышал ничего. Мы сидели тихо, тихо, а он все молчал. Потом я избавился от своих патентов и снова услышал Лес, а ты — по-прежнему нет. Ты понимаешь? — Я понимаю, Игорь. Пасик, я дарю тебе патенты. Я избавляюсь от них. Пасик, у меня нет больше патентов? — Арика, у вас нет патентов… и почти нет буреней. — А теперь слушайте, — сказал Игорь. И они услышали. Медленно и напевно зажурчал ручеек мелодии, ласково обнимая верхушки деревьев, шевеля и снимая с них остатки сладостной дремы. Проснитесь! Посмотрите, как прекрасно вокруг! Как прекрасен мир! Сколько в нем чудес! Пусть исчезнут расплывчатые хлопья низко несущихся туч, издав чуть слышный печальный стон. Вы слышите, как заплакала скрипка резко разогнувшейся ветки, и миллионы звенящих звуков-брызг маленькими солнцами упали на мягкую мокрую траву. Арика пела. Ее голос просил. Нет! Он требовал! Оглянитесь! Разве вы не замечаете, как в зачарованном хороводе кружатся деревья, аккомпанируя себе на гитарах, как они незаметными движениями поправляют свои нарядные платья. Как гордо горят их глаза. Ведь они красивы и знают это. Голос Арики уносился в небо. Какая сила была в нем! И уже нельзя понять, кто был первым. Этот ли Поющий Лес разбудил песню в душе девушки, стоящей на коленях. Или она вдохнула жизнь в этот Молчащий Лес. Еще несколько аккордов, и Лес смолк. Арика, сияющая от счастья, обернулась к Игорю: — Теперь я все слышала. Он пел! Пасик выкатил из себя печатающий механизм и выжидающе посмотрел на свою хозяйку. — Не надо, Пасик. Подари ее людям. — Почему же ты, Пасик, теперь не говоришь, что Лес не может петь? — спросил Игорь с иронией, но без ехидства. — Ты был прав, — сконфуженно ответил кибер, — когда говорил, что Лес может петь. Я знаю это давно. Все киберы это знают. На Карамбунии поет каждый куст, не то что дерево. — Зачем же ты возражал? — Никто из карамбунийцев этого не знает. Мне бы не поверили. — А теперь поверят? — Наверное, нет. — Теперь они поверят, — убежденно сказала Арика. — Какой теперь у нас будет праздник Лета! Ты останешься, Игорь? Это очень скоро. Через десять дней. — Нет, Арика. Я улетаю. — Но ты вернешься назад к празднику? Капитан «Громовержца» потер лоб ладонью. Шесть дней до Земли. Один день разгрузки. И шесть обратно. Всего тринадцать. Нет, не успеть. — Я успею, — сказал Игорь, и у него даже голова загудела, когда он вспомнил свою колымагу «Громовержца». — Я обязательно успею. До свиданья, Арика. Спой мне с Лесом на прощанье что-нибудь. — До свиданья, Игорь! Я жду тебя! Голос и Лес пели о Человеке. О Человеке, который прошел мучительную, изнуряющую дорогу недоверия, жестокости, страданий и горя, но не разучился видеть прекрасное, не разучился его создавать. Создавать, не прося взамен славы и признательности, любви и благодарности, потому что он просто не может не делать прекрасное. Это у него в крови. Это у него в сознании. В этом суть Человека. Голос пел. Как прекрасен мир. — Проводи меня немного, — сказал Игорь Пасику. — Возьми меня с собой! — Нет, ты останешься с ней. — Мне будет трудно без тебя. — Знаю. Но Арике будет еще труднее. Без меня и без тебя. Платок Пасика был мокр от слез, и Игорь подарил ему свой. Они шли тихо, стараясь не хрустнуть веткой, затаив дыхание, вслушиваясь в затихающие звуки Голоса и Поющего Леса.Обычный день
Игорь работал с упоением. Его остро отточенное мачете бешено мелькало в зарослях тростника. Аккуратно поваленные стебли растений ровной полосой тянулись за ним на сотни метров. Ноги часто проваливались в неглубокие ямы, и тогда вода поднималась почти до пояса. Игорь на мгновение терял равновесие, но не падал. Все его тело подчинялось стройному ритму мелодии, звучавшей в голове. Иногда возникали какие-то неясные ощущения, но они проносились так быстро, что Игорь не успевал их осмыслить. Это не огорчало. Спасительный ритм звучал отчетливо. Движения были удивительно точными и быстрыми. Со стороны могло показаться, упади он сейчас, руки его с остро отточенным мачете высунутся из воды и, выворачиваясь в суставах, все так же точно, в трех сантиметрах от воды, будут ровными рядами срезать тростник. Взмах. Руби! Взмах. Руби! Руби!! Руби!!! И вдруг ритм оборвался. Поднятые руки на мгновение замерли. Лицо исказила гримаса боли и недоумения, Игорь сделал шаг вперед. Обрушил мачете вниз. Удар получился слабый и неточный. Мачете выскользнуло из рук, Игорь покачнулся и упал навзничь. Вода хлынула ему в рот, перекошенный криком. Липкая пелена страха заволакивала сознание. Все исчезло. Не было ни тела, ни воды, ни тростника. Все заполнила непонятная, неизвестно откуда идущая боль. Мир, состоящий из страха и боли! Гарс, загорелый великан, который рубил справа от Игоря, тоже уронил мачете и безвольно осел в грязную жижу. Жадно ловя почерневшим ртом воздух, он ждал, когда пройдет эта внезапно навалившаяся тяжесть и боль… Повернув голову, он увидел извивающееся в судорогах тело человека. Запинаясь и падая на четвереньки, с трудом переставляя ослабевшие ноги, Гарс доплелся до Игоря, дрожащими от напряжения руками приподнял его голову и помог сесть. Игорь обвел блуждающим взглядом поле. Рабочие сидели или полулежали, опершись на стену тростника. Страх проходил. Осталась боль и смертельная усталость. «Спасибо», — хотел сказать Игорь, но даже не расслышал своего голоса. Гарс участливо взглянул на него и опустился рядом. Его огромные руки мелко вздрагивали. — Старый бульдог перематывает ленту… Это всегда бывает, когда перематывают ленту… Я слышал… Сейчас это кончится… Он хороший парень… Последнюю ленту не будет так гнать… Игорь согласно кивал головой, хотя никак не мог припомнить, о какой ленте говорит Гарс. Грязь сбегала по лицу, но не было сил поднять руку и вытереть ее. Все тело нестерпимо болело. Лицо осунулось и стало землистым. В полукилометре от них виднелись силуэты грузовых фургонов и легковых мобилей. Где-то в одном из них мастер перематывал ленту. Казалось, что взгляды рабочих прикованы к фургонам. Сейчас «Бульдог» перемотает ленту — и все пройдет. Сейчас. Еще немного. Из фургона выскочил человек и пустил в небо ракету. В голове медленно возникал знакомый ритм. Руки шарили в воде, ища мачете. Боль исчезла. Гарс крупными скачками мчался на свое место. Игорь поправил эластичные браслеты на запястьях и схватил мачете. Взмах. Руби. Руби!! Руби!!! Вновь стройный ритм неосязаемой, непонятной мелодии звучал в голове. Ритм управлял мускулами Игоря. Он ни о чем не думал. Нескрываемое удовольствие было написано на его загорелом лице. Это было великолепно — рубить тростник со скоростью в десять раз большей, чем без браслетов, по колено в воде, ни о чем не думая и ничего не ощущая. Катушка с лентой сделала последний оборот и остановилась. И снова навалившаяся усталость вдавила Игоря в рыхлую почву и захлестнула мутной водой. Но на этот раз он не потерял сознания, с трудом встал на четвереньки, выпрямился и, еле переставляя ноги, побрел к насыпи. По обеим сторонам от него, падая и упрямо поднимаясь вновь, тянулась шеренга грязных, смертельно уставших людей. Путь до автофургонов казался бесконечным. «Бульдог» завел мотор одного из них, съехал с насыпи и осторожно двинулся навстречу шеренге людей. Фургон приближался медленно, очень медленно. Через ветровое стекло было видно сосредоточенное, угрюмое лицо мастера. Он отчаянно крутил баранку, но огромная машина каждую секунду заваливалась то на один, то на другой бок, грозя окончательно перевернуться. Его никто не просил выезжать навстречу. Это строго запрещалось. Но он все-таки выезжал. «Скорее стиралочку, — думал Игорь, вспоминая, что вчера рассказывал ему Гарс. — Стереть эту боль. Скорее стереть». — Однажды я выиграл пари, — сказал Гарс. Он рассказывал эту историю каждый день, подходя к фургонам, всем, кто был рядом. Но на другой день ничего не помнил и начинал все сначала, потому что сегодня не существовало для завтра, так же, как вчера не существовало для сегодня… — Я выиграл пари, отказавшись от стирания усталости… Это было давно, не помню когда. Тело горело, как в огне, до самого утра. Выйти на работу на следующий день я не смог. Боль и усталость прошли только через трое суток. — Гарс выругался. Игорь споткнулся и повис на нем, ухватившись правой рукой за пояс. — Держись, уже скоро, — сказал Гарс, помогая Игорю встать на ноги, и добавил: — И выиграл-то всего-навсего потрепанный двухместный мобиль. Через месяц все равно выбросил на свалку. Игорь плелся из последних сил. Хотелось сплюнуть липкую горячую слюну, но он даже этого не мог сделать. — Нет, — Гарс крепче обнял Игоря за пояс, не давая ему упасть. — Теперь бы я не повторил этого спора ни за что на свете. Они доплелись до машины почти последними. И им пришлось ждать. Куча грязных мачете валялась возле колеса. Гарс бросил в нее еще два. Когда подошла их очередь, мастер легонько подтолкнул Игоря в фургон. Под ногами чавкала жидкая грязь. От спертого, вонючего воздуха перед глазами пошли разноцветные круги, стены и потолок медленно перевернулись и стали странно размытыми, колеблющимися, нереальными. Игорь упал, больно ударившись плечом об острый угод какого-то ящика. И эта знакомая, простая, обыкновенная боль на мгновение вернула ему сознание. Он встал и, широко расставив руки в стороны, пошел по коридору в душевую. Снять с себя одежду он не смог. Впрочем, этого не делал никто. Теряя сознание, Игорь шагнул под холодный ливень душа. Ледяная вода снова— вернула его в реальный мир. Он был до предела мал, этот мир. В нем существовала боль, заполняющая все тело, и «стиралочка», до которой еще нужно было дойти. Игорь упал в липкое от грязи и человеческого пота кресло. Сбоку на гибком шланге болтался резиновый шлем с металлической сеткой. Он показался Игорю непомерно тяжелым и громоздким. Кое-как приподняв и приладив его на голове, Игорь кулаком ударил по кнопке, вмонтированной в подлокотник. Через десять секунд процедура стирания усталости кончилась. Игорь открыл глаза и удивленно осмотрелся. — Слазь, — яростно прохрипела огромная, но изможденная фигура. — Слазь! Игорь снял шлем, легко приподнялся с кресла, чувствуя, с какой грацией сокращаются его крепкие мускулы, провел рукой по лицу и груди. «Грязный, — отметил он про себя. — Откуда? Что я хотел делать? Поработать один день с Гарсом?» — Гарс, мы рубили с тобой или еще нет? — Черт его знает! Надо спросить у мастера, — Ответил тот, вскакивая с кресла. — Пошли! Игорь вдруг почувствовал безотчетный стыд. К счастью, это чувство прошло почти сразу же. В чем причина такого состояния, он не знал… Не мог вспомнить… Ага! Может быть, в том, что «стиралочка» вместе с усталостью и болью стирала из памяти все, что было с человеком с того мгновения, как он утром защелкивал на запястьях эластичные браслеты, и до того момента, как он вставал с кресла после процедуры стирания. — Гарс, что со мной было? Я ничего не помню! — Я же предупреждал тебя. — Гарс, я ничего не помню. Это унизительно и страшно. — Ерунда! Зачем помнить все это? Так лучше. Кажется, только надо начать работу… а она уже кончена — И Гарс громко и искренне рассмеялся. Они пошли к насыпи, разбрызгивая черные капли и обдавая друг друга фонтанами мутной воды. — Неужели это наша работа? — удивился Игорь, показывая рукой на длинные ровные ряды срубленных растений. — Наверное, наша, — ответил Гарс. Но в голове его не чувствовалось уверенности. — Порядочный кусочек отмахали, не правда ли? А теперь по паре рюмок. Как ты? — Это принято? — Игорь пожал плечами. — Просто это приятно. Так делают все. И если уж ты направлен ко мне, то и делай, как я. А я, как все. — Ну xopoшo. По паре, так по паре. — Я уверен, что тебе понравится быть в нашей шкуре. А то, что ты рассказывал вчера… — Гарс презрительно покачал головой. — Это неинтересно. Мы не знаем неприятного. Вот так-то… — Каким же образом ты узнаешь приятное? — «Стиралочка» все знает. Она не может ошибиться. Меньше думай, больше ешь! — И Гарс рассмеялся, довольный своей остротой. Пока они шли к насыпи, вереница людей растянулась по всему полю. Вереница сильных, довольных, улыбающихся, забрызганных с ног до головы грязью людей. Солнце перевалило за зенит, щедро отдавая им свои живительные лучи. А они воспринимали это как должное. Как что-то само собой разумеющееся и обыденное. Фургон-душ был битком набит хохочущими и орущими людьми. Игорь и Гарс решили подождать и развалились на песке. Особенно торопиться было некуда. — Твои планы на сегодня не изменились? — спросил Гарс. — Как они могут измениться? Я же здесь ничего не знаю. — Сначала поедем в Пале-Ройль? Игорь согласно кивнул. — Ты каким будешь играть? — Для начала вместе с тобой, конечно. — Значит нападающим! Интересно, сколько я сегодня забью? — Ты про «Флорину»? — спросил, подсаживаясь, один из рабочих. — Ну ее к черту! Плевать мне и на «Флорину» и на «Ройс». Забивать голы! Вот это да! Помнишь, как мы разгромили «Сонтик»? Шесть — один! Помнишь? — Нет, Гарс, не помню. И ты не помнишь, — ответил рабочий. — Ну как ото не помню. Шесть — один… — Гарс, в тот вечер мы пользовались «стиралочкой». У тебя так болела голова. Этот матч тебе потом Фигеролла рассказывал. — В общем, какая разница. Все равно мы их разгромили. Пойдем в душ. Там, кажется, стало свободнее. — Пойдем, — согласился Игорь, вставая. У него было какое-то странное чувство собственной внутренней опустошенности. Или это чувствовалось в других? Все и всем здесь довольны! И, кажется, для этого есть основания. Почти за сутки пребывания на Сатке он ни разу ни видел огорченного, удрученного или просто печального лица. Лишь иногда едва заметное выражение стыда и неуловимой брезгливости. Но и то, если бы он сам сейчас не испытал этого чувства, заметить подобное выражение он едва ли смог бы. — Игорь! — крикнул ему Гарс в самое ухо. — Ты что стал, как вкопанный? Душ, а потом по паре рюмочек? А! Увидишь, как это здорово. Бросив грязную одежду в утилизатор и вымывшись в душе, они оделись во все чистое и не спеша пошли к своим мобилям. Гарс вытащил из холодильника покрытую инеем бутылку и две рюмки. Обменявшись с ним незначительными фразами и допив вторую рюмку, Игорь пошел к своему мобилю. Теперь что-то приятное наполняло все его существо. Это было не от вина. Ему вдруг захотелось попасть в Пале-Ройль. Забивать голы. Обнимать женщин. Что еще? Мысль работала вяло и лениво. И вдруг он понял — на какую-то секунду — ему просто страшно, что это ощущение сейчас пройдет. Надо что-то сделать. Он подошел к своей машине, полученной на космодроме в бюро туризма. Ярко-голубая, спортивного типа, она была красива… Игорь ласково потрепал ее по капоту, рухнул на сиденье и захлопнул дверцу. Голубой мобиль глухо заурчал и медленно тронулся с места. Стоянка почти опустела. Только несколько человек копошились около своих машин. — Держись за мной! — крикнул Гарс. И два мобиля, похожие друг на друга, как близнецы, вырулили на пластиковую автостраду. Ветер свирепо рвал волосы, и было приятно. Сотни машин, обгоняя друг друга, мчались навстречу ветру. Летящая под колеса лента автострады, убаюкивающий шелест шин, ровное гудение мотора… Игорь был искренне раздосадован, когда стрелка спидометра поползла вниз и остановилась на цифре «80». Начинался город. Сутки назад Игорь посадил своего «Громовержца» на грузовом космодроме. Сатка — так называлась эта планета. Он уже трижды совершал сюда рейсы. Планета как планета. Люди как люди. Довольные, веселые, жизнерадостные. В первый раз ничего не поразило его, хотя он много смотрел, слушал, ходил, старался понять. И лишь в третий раз прибыв на Сатку, он с удивлением отметил ускользавшее от него ранее. Сатка почти сравнялась с Землей по уровню развития техники. Недаром же он поведет на Землю корабль, груженный киборгами… Но ведь здесь всюду применяется ручной труд! В сельском хозяйстве, на заводах, при рытье каналов, в шахтах, горных рудниках. И это при наличии огромного количества кибернетических механизмов, использующихся в сфере обслуживания. — Ручной труд дешевле, — объяснили ему. Но он не верил. И вот, прилетев сюда в очередной раз, он решил провести один день так, как проводят его рядовые жители Сатки. Один обычный день. В бюро туризма ему выдали голубой автомобиль, адрес среднего саткианца и рекомендательное письмо. Туризм здесь всячески поощрялся. …Место на стоянке возле огромного стадиона Гарс и Игорь нашли сразу. Через несколько минут эскалатор уже поднимал их на трибуну. Огромная чаша стадиона Пале-Ройль, рассчитанная на триста тысяч человек, была почти полна. Игорь и Гарс уселись в мягкие кресла. Гарс обвел отсутствующим взглядом трибуны. Игорь же любовался красочным зрелищем. Цветок стадиона был неповторим. Гул сотен тысяч голосов, иногда разрываемый громким свистом или выкриком. Движение ярких красок, загорелых золотистых человеческих рук. Пышные прически женщин. Мимолетные выстрелы нечаянно встреченных взглядов. Гибкие движения. Изящный изгиб шеи сидящей впереди девушки. Тонкий запах духов и сигар. Гарс достал из ниши переднего кресла две микроскопические рюмочки и бутылку слинига. Друзья выпили. На зеленое поле выходили футболисты. Чаша стадиона заколыхалась. Рев болельщиков потряс трибуны. Тишина наступила почти мгновение!.. Зрители наклонились вперед. Каждый нажал кнопку на спинке стоящего впереди кресла. Сотни тысяч миниатюрных пультов выдвинулись из кресел. Из специальных отсеков извлечены сетчатые шлемы. Переключатели пультов ставились в положения, соответствующие одному из двадцати двух игроков. Гарс и Игорь выбрали левого крайнего нападающего «Флорины». — На сколько минут поставить автовыключатель? — спросил Игорь. Он во всем полагался на своего нового друга. — Пожалуй, на три, — ответил тот. — Пристегнись покрепче. — Все в порядке. Сотни тысяч шлемов прилегли к головам. Переключатели стояли в нужных положениях. Стадион приготовился к игре и замер. Судья поднес секундомер к лицу. Взмах руки. Резкий свисток. Игорь мельком взглянул на свои бутсы. Чуть наклонился, готовый ринуться вперед. Центральный «Ройса» ввел мяч в игру. Короткая комбинация, и вот мяч уже у полузащитника «Флорины». Игорь, резко меняя направление, перемещался по своему краю, стараясь оторваться от защитников. Выгодная позиция! Бол понял и сделал прострел на левый край. Игорь рванулся вперед по самой бровке. У линии ворот он остановился и, не разворачиваясь, сильным ударом навесил мяч на ворота. Боль резанула по ноге. Подлец! На мгновение Игорь потерял сознание. Но только на мгновение. Вскочил и, прихрамывая, побежал к центру поля… Вратарь «Ройса» взял мяч и, ударяя им о землю, высматривал свободного игрока. Теперь работа нашим защитникам. Трудно играть с «Ройсом». Могут сломать ногу незаметно и красиво. Хорошо, что Энн не соглашается ходить на стадион. Э-э-энн! Атака. Мяч задел защитника. Вратарь отбивает мяч, а второй защитник сильным ударом посылает его вперед. Игорь оттягивается ближе к центру. Чуть заметное приятное покалывание в затылке и в висках, там, где в череп вмонтированы миниатюрные генераторные датчики. Игорь удивленно посмотрел вниз на поле. A-а… Это сработал автоматический выключатель. Мысли и чувства левого крайнего нападающего «Флорины» больше не поступали в мозг Игоря. — Ну, что, Игорь, будем играть левым? Гол почти был. И откуда выскочил этот защитник? Надо было взять чуть-чуть левее. — Надо было взять чуть-чуть левее, — как эхо отозвался Игорь. Гарс снова включился в игру. Игорь немного помедлил. Огляделся. Через ряд, ниже и чуть левее, в кресле корчилась молодая женщина. С поля на носилках уносили нападающего «Ройса». Женщина, наверное, играла именно его. — Не завидую ей, — раздалось слева. Обрюзгший немолодой человек перегнулся через ряд и крикнул: — Да выключите же вы ее! Эй, кто там рядом! Вокруг раздавались нелепые для постороннего наблюдателя выкрики, вопли, сопение, ругательства Люди дрыгали ногами, руками, головой, приглушенно стонали и хохотали. Игорь отстегнул ремень кресла и, упав вперед, повернул ручку на пульте женщины. Она тотчас же перестала корчиться и кричать, но через мгновение заплакала. Безудержно и страшно. Игорю показалось, что его сейчас вырвет. Надо выйти. И женщине надо выйти. — Включи «стиралочку», дура! — крикнул сосед Игоря. По-видимому, женщина воспользовалась его советом, потому что внезапно замолчала. — Новичок? — спросил парень у Игоря, глянув в его позеленевшее лицо. — Ер-рунда! Играй и все пройдет. Выбраться отсюда все равно сейчас невозможно. Комок злости и отвращения подкатил к горлу. Злости еще совершенно неясной, абстрактной, ни к кому в частности не обращенной. Сосед испуганно посмотрел на Игоря и ударил кулаком по кнопке его пульта… Игорь снова был на поле. Азарт игры усиливался. Гол в ворота «Ройса» назревал. И вот он, этот момент! Игорь ворвался в штрафную площадку, буквально волоча на себе двух защитников, и пробил в дальний нижний угол ворот. К нему подбежали игроки «Флорины», понесли на плечах. Половина стадиона захлебывалась от восторга. Половина угрюмо сплевывала в сторону и молчала. Первый тайм кончился со счетом один — ноль в пользу «Флорины». Зрители, удивленно оглядываясь, приходили в себя. Возникали споры. Вскоре стадион загудел, как гигантский растревоженный улей. Какой-то мужчина вел-к выходу женщину. Ей было дурно. Она то и дело хваталась рукой за грудь. Мужчина был зол и что-то сердито говорил ей. За ними пробирался заплаканный мальчишка и нудно гнусавил: «Я не хочу из-за тебя уходить. Не хочу… Не хочу…» Стадион блестел тысячами стаканчиков и рюмок. Гарс выпил еще одну и теперь жевал бутерброд. — Я, пожалуй, поиграю еще центральным, — сказал он. — Не может быть, чтобы он не забил гола. — А мне нравится этот крайний, — заявил сосед слева. — Он слишком часто вспоминает свою Энн. Может, узнаю что-нибудь интересное. — И он смачно захохотал. Игорь был оглушен. Кто он? Левый крайний? Ведь он, Игорь, только что был там, на поле. Он жил мыслями и чувствами этого человека. Ему захотелось увидеть Энн. Что представляет собой эта женщина? Он любит ее? Кто он? Тот, что на поле, или здесь, на трибуне? Думать о женщине, которую никогда не видел и не увидишь… — Игорь, выпей, — сказал Гарс. — Меньше думай, будет лучше. Да, да. Знакомая, успокаивающая, все оправдывающая фраза. Меньше думай! А если мозг не может переварить всего, что происходит вокруг? Здесь, на стадионе. Там, в зарослях тростника. Нет, не в этом. В головах людей… Обидно. Обидно, что этот измочаленный сосед слева будет знать об Энн… Но ведь это не из-за угла. Ведь левый крайний «Флорины» сознательно продает свои мысли и чувства… и свою Энн. Кто же из них более омерзителен? Кто? Меньше думай. Меньше. — Игорь, выпей! Это успокаивает. — Гарс влил ему в рот что-то обжигающее. — Ты мой гость, и я за тебя отвечаю, черт возьми! Игорь повернулся к соседу слева. Тот испуганно подобрался. — А у вас нет в черепе датчиков? Я бы хотел посидеть в вашем мозге. — Игорь, включай. Ты кого будешь играть? Крайнего? — Конечно. Мне тоже стало интересно, что он будет думать о своей Энн. — Как хочешь, — сказал Гарс. — Забивать голы, вот это да! Во втором тайме гол забил центральный нападающий. Но и Игорь был доволен своей игрой. Он много сделал для победы. До конца тайма оставались считанные секунды. Теперь уже ничего не изменится. Энн может быть спокойна. Ноги ему сегодня не переломали. Матч закончился. И снова болельщики несколько секунд с недоумением оглядывали поле и трибуны. А затем над стадионом пронесся шквал рева и свиста. Игроки «Ройса» уходили с поля, опустив головы. Зрители вскочили с мест. Некоторые уже пробирались к выходам. — Какой счет? — извиняющимся тоном спросили у Игоря. — А! Болельщик «Ройса»! — злорадно взревел Гарс. — Два — ноль в нашу пользу. Парень, который спрашивал Игоря, сжался и боком нырнул в толпу. Вокруг то и дело раздавалось: «Как это было? Какой счет?» «Болельщики «Ройса», — грустно и чуть-чуть насмешливо думал Игорь. — Они уже все стерли. Слабоватые парни… Или в этом что-нибудь другое?.. Страх перед неприятным? Страх? Наверное…» Эти люди ничего не помнили. Нервный шок от поражения «Ройса» оказался для них слишком сильным. В каждом кресле была «стиралочка». На мгновение перед Игорем промелькнуло лицо женщины,которая в первом тайме кричала, корчилась и плакала. Сейчас она смеялась. Чему? Лицо промелькнуло и исчезло в толпе. Гарс и Игорь с трудом пробирались к своим мобилям. — Говорил тебе, играй центрального. У меня сегодня два гола. А какой был второй! А! Заметил? — Заметил, — угрюмо ответил Игорь. — Впрочем, не мешало бы нам и пообедать. Как ты? — Я сыт по горло. Улетаю. — Брось дурить. Ты мой гость. Программа еще не кончена. Ты сегодня заработал много денег. Не повезешь же их домой? — Я не помню, как работал. — Какая разница… Этого лучше не помнить. Того, что не приносит удовольствия, лучше не помнить. — Раньше работа всегда приносила мне радость. — Врешь, — спокойно возразил Гарс. — Ты сегодня просто устал. Это оттого, что ты много видел. Утром все пройдет. Поедем в «Брикини». Там отлично готовят. — В «Брикини» так в «Брикини», — сдался Игорь. Мобили медленно выруливали на автостраду. А через полчаса Гарс и Игорь уже входили в ресторан «Брикини». Свободных мест было достаточно. В глубине зала худенькая девушка играла что-то очень похожее на музыку Шопена. Оркестр отдыхал. Основная часть программы была еще впереди. За огромной прозрачной стеной ресторана плескалось море. Оно было как настоящее. Ощущалось даже слабое дуновение ветра, пахнущего морской пеной. В море купались юноши и девушки. И каждый из сидящих в зале мог сделать то же, нажав соответствующую кнопку в подлокотнике кресла. Официанты скользили по залу полупрозрачными изысканно вежливыми тенями. Один из них поднес сигары, коньяк и замер с позолоченной зажигалкой в красиво вытянутой руке. Гарс и Игорь закурили, удобно откинувшись в креслах. Говорить не хотелось. Было очень приятно и уютно. Лишь немного раздражали мятущиеся аккорды фортепьяно. Когда на сцену вышла певица с обворожительной улыбкой на красивом лице, они уже были готовы, — как выразился Гарс, к употреблению прекрасного. — Ты будешь петь? — спросил Гарс. — Нет, мне хочется поиграть на рояле вон с той девушкой. — Ты думаешь, ее игра кого-нибудь интересует? Ее даже нет в программе. Гарс нетерпеливо сморщился и надел сетчатый шлем, который на голове был совершенно незаметен и не портил прически. Глаза Гарса были полузакрыты. Губы шевелились в такт мелодии. Иногда он выкрикивал вслух слова песенки. К столу подошел новый посетитель — старик с потрепанным лицом. Спросил, свободно ли место. Игорь кивнул. Старик привычно развалился в кресле. Предупредительный официант уже хлопотал возле него. Песенка кончилась. Оркестр заиграл нервную изломанную мелодию. На сцену выскочила почти нагая танцовщица и ее партнер — высокий стройный юноша с красиво развитой мускулатурой. Гарс с плотоядной улыбкой подтолкнул Игоря в бок: — Эй, турист! Зачем ты прилетел сюда? Изучать, отдыхать, развеяться? — У меня был свободный день, и мне было интересно узнать, как вы живете. — Тогда включайся на партнера. Может, что-нибудь поймешь. Игорь взял программу, нашел индекс танцовщика и торопливо надел шлем. В лицо ударил волнующий запах молодого женского тела. Игорь выделывал замысловатые па, держа руку на голой талии девушки. Рука медленно ползла вверх. Он почувствовал, как учащенно билось сердце девушки и упруго пружинила тугая грудь. Видел ослепительную улыбку, узкий разрез миндалевидных глаз. Да! Она была восхитительна! Танец длился долго, несколько раз повторяя одни и те же па. Игорь не замечал этого. Где-то далеко-далеко звучала изуродованная музыка. Танец кончился. — Джонней! Джонней! — кричали из-за столиков. Аплодисменты. Цветы. — Еще раз! Повторить! Гарс и старичок старались изо всех сил. И гармония распалась. Стало тошно. — Попробуйте набрать индекс Джонней, — услышал Игорь чей-то голос. В четвертом кресле за столиком сидел молодой парень и потягивал через трубочку коньячный коктейль. — Это еще зачем? — грубо оборвал его Игорь. — Какого черта меня все здесь учат?! Кто вы и зачем? — Предположим, что я жених Джонней. И еще предположим, что я люблю ее. — В словах парня не было ни иронии, ни цинизма. И Игорь как-то сразу поверил: это действительно так. — Что за удовольствие щупать этого… — Гарс презрительно кивнул в сторону партнера Джонней. — Вы же не будете знать, что вы мужчина. Впрочем, как хотите. Игорь уже изрядно опьянел, и предложение парня показалось ему очень важным и значительным. — Я попробую, раз здесь все можно. — Игорь, не дури, — хотел остановить его Гарс. — Я попробую, — твердо сказал Игорь. Потные липкие пальцы судорожно сдавили грудь. Их прикосновение было невыносимо омерзительным. Наглые голодные глаза партнера. Оскаленные рожи сидящих за столиками. Теперь он видел их отчетливо. Боже! Когда это кончится? Музыка смолкла. — Джонней! Джонней! — визжали вокруг. Игоря мутило. На душе было противно и одиноко. — Зачем ты это сделал? — с трудом выговаривая слова, спросил он у парня. Парень нагло улыбался. — Зачем ты это сделал? — заорал Игорь. — Что… вам плохо? — парень продолжал улыбаться. — Чего ты бесишься? — Гарс положил руку на плечо Игоря. — Успокойся. — Да, да. Я должен успокоиться. — Игорь обмяк и тупо уставился взглядом в остатки обеда. Парень за столом пил рюмку за рюмкой и не уходил. — Я знаю, — сказал Игорь. — Это уже было. Это называлось наркотиками. Детское, безобидное занятие. Старик нагнулся к Игорю и что-то прошептал. Игорь не расслышал и не обратил внимания. Оркестр снова заиграл. Теперь на сцене была влюбленная пара. — А ты что продаешь? — спросил Игорь у парня. — Она— тело, а ты? — Врешь! — вспылил парень, но тут же успокоился. — Она продает свои чувства. Но, кажется, не очень удачно. А я продаю кусочек своего головного мозга. С утра его заселяют формулами и уравнениями и задают программу. А вечером он снова чист как стеклышко. — «Стиралочка»? — Естественно, — парень весело кивнул. — Разве можно все это выдержать без «стиралочки?» — А зачем? — А есть ты хочешь? — медленно проговорил собеседник. — Понятно, — ответил Игорь. — Надо сделать так, чтобы надел вот такой сетчатый шлем и был сыт. Парень рассмеялся. — Шутник ты! — А получать только приятное, надев этот шлем, тебе не смешно? А стирать все остальное с его помощью тебе не смешно? — Но, но, — парень выставил вперед обе руки, как бы осаживая Игоря. — Без неприятного можно жиТь. Без радости — нельзя. — Радость, счастье и приятное — это не одно и то же. Кстати, как ты отличаешь приятное от неприятного? — Это делает «стиралочка». Она все знает. — Еще бы! Не думай! Не смей думать! И даже более того, не смей огорчаться, не смей испытывать боль, неприятное, горе. Какая трогательная забота! — Кто ты? — спросил парень. — Человек, — ответил Игорь. — Ты странный. — Еще бы! — Ну чего ты бесишься? — оторвался от программы Гарс. — Что тебе здесь не нравится? Ты можешь получить все. Денег у каждого хватает. Не на космические путешествия, конечно. А кому они нужны, если правда все, что ты вчера рассказывал о своей Земле. Чем ты недоволен? — Думать не надо? — Не стоит. — Если тебе сказали, что это хорошо, значит, это действительно хорошо? — Игорь, ты все утрируешь. Иногда можно и подумать. Например, при выборе спиртного. Ха-ха-ха! Даже нужно. — Гарс долго хохотал над своей шуткой. Парень сидел насупившись. Старик все время пытался что-то сказать Игорю. Наконец тот обратил на него внимание, услышав последнюю часть фразы: — …в зависимости от желаний, фантазии и способностей каждого. А здесь все одинаково для всех. — Что в зависимости от желаний?:— переспросил Игорь. — Это действует субъективно в зависимости от желаний. У одного — женщина. У другого — власть. У третьего — талант. И самое главное — никто не может подсмотреть, подслушать, разделить, отнять ваше. Только ваше. Вас ведь возмутило то, что Джонней может обнять каждый? — И это тоже, — ответил Игорь, ничего не понимая. — Тогда возьмите. Бесплатно. Попробуйте. Первый раз бесплатно. Я найду вас завтра. О цене, если вам подойдет, договоримся позже. Старик заискивающе улыбнулся и вложил в ладонь Игоря маленький пакетик. — Что это? — спросил Игорь удивленно. — Наркотик, — тихо ответил старик. — Наркотик? Мне? Зачем? Последние слова Игоря совпали с концом очередного номера. И их услышал Гарс. — Что? Наркотики?! — взревел он. — Игорь, иди за полицией. Я его попридержу. Резко перегнувшись через стол, Гарс вцепился старику в воротничок рубашки. Рюмка с коньяком упала на пол и разбилась. — Отпусти его, — сказал Игорь. — Подлец! Он принимает нас за наркоманов. Никогда в жизни Гарс не пользовался наркотиками. И не будет! Слышал? И не будет! Старик задыхался. Глаза его беспомощно смотрели то на Игоря, то на Гарса. — Отпусти старика. — Игорь сжал Гарсу руку. — Отпусти. Разберемся и без полиции. Гарс подчинился. — Успокойтесь, — уговаривал Гарса парень. — Сейчас будет номер, пальчики оближете. — Иди к черту! — И Гарс угрюмо замолчал. Старик поспешно расплатился и ушел. — Питаете врожденную ненависть к наркотикам? — насмешливо спросил парень у Гарса. Тот ничего не ответил. — Он состоит в обществе борцов с наркотиками, — съехидничал Игорь. — А… Я так сразу и подумал, — поддержал парень шутку. Игорь развернул пакетик. Он был пуст. Игорь удивленно рассматривал пустую бумажку. Заметив его замешательство, парень сказал: — В первый раз они просто испытывают. Надо сначала проверить человека. Они не дураки… Ну, я пошел. Джонней сегодня уже не выйдет на сцену… До завтра! — И он насмешливо подмигнул Игорю. Тот кивнул ему в ответ. Домой Гарс и Игорь добрались уже заполночь. Двери коттеджа не были заперты. Слена, жена Гарса, лежала, обмотав голову мокрым полотенцем. — Что-нибудь серьезное? — спросил Гарс, еле ворочая языком. — Ужасно болит голова. Я смотрела прыжки с трамплина на мобилях. Этот идиот умудрился свернуть себе шею. А «стиралочки» там еще не успели установить. — Выпей чего-нибудь. — Уже выпила. Гарс, оставь мне чек сотни на две. Рона обещала достать «стиралочку» для домашнего пользования. — Да? Хорошо бы ее достать. У меня тоже болит голова. А Эрнан спит? — Спит. Гарс, он, кажется, начинает ходить на футбол. — Ну что ж. Значит, становится мужчиной. После этого разговора Гарс вышел из спальни жены и, захватив из небольшого бара начатую бутылку, подошел к Игорю, который полулежал в кресле, рассеянно разглядывая иллюстрированный журнал. — Выпьем, друг. И спать. Завтра снова рубить тростник. — Завтра я возвращаюсь на Землю. — Брось ты дурить. — Гарс был явно огорчен. — Рано утром «стиралочка» сотрет из твоей памяти все неприятное. Ты будешь чувствовать себя новорожденным. — Я хотел бы все это запомнить. — Пей! — Я выпью, но завтра… вернее уже сегодня, я возвращаюсь. Гарс захохотал и, опрокинувшись навзничь на диван, громко захрапел. Игорь сидел рядом и мелкими глотками пил вино. Почему? Что? Зачем? Работу здесь сделали изнуряюще трудной, изматывающей, чтобы одно воспоминание о ней вызывало страх, чтобы только всемогущая «стиралочка» позволяла выдерживать все это. И то, что могут делать машины, делают люди, сами становясь машинами. Не надо думать! — вот основной принцип этого могущественного, красивого, блестящего, оболванивающего мира. Он дает все… почти бесплатно. Все, что бы ты ни захотел. Он оберегает тебя от всяких неприятностей, от несчастий, от горя, от болезней и слез. Правда, он не дает взамен счастья. Он заменяет счастье просто приятным. Но зато вся, вся жизнь заполнена только приятным. Одному подсунули красивое, стройное, теплое, живое женское тело; другому возможность забивать голы; третьему мнимую и в то же время такую осязаемую власть над другими; четвертому талант певца или математика… пятому, шестому… миллионному… Почти' бесплатно… Взамен только кусочек памяти. Раз, два, три… месяц… год… всю жизнь. По маленькому кусочку. И они забыли все. Им оставили только страх. Страх, чтобы не вздумали отказаться от приятного, от только приятного. Они довольны. Они не счастливы, они просто довольны.Гарс встал рано утром и, убедившись, что Игорь действительно исчез, искренне огорчился. Многое из воспоминаний вчерашнего дня было малоприятным или совсем неприятным. Он едва дождался, когда откроется «общественный пункт «стирания». После «стиралочки» он на мгновение испытал какой-то безотчетный стыд. К счастью, это чувство прошло почти сразу же и без следа, Гарс справился у администратора, какое сегодня число. Попытался вспомнить, — что с ним было вчера. Потом небрежно махнул рукой и сел в мобиль. Летящая лента автострады, убаюкивающий шелест шин, ровное гудение мотора. Гарс чувствовал себя всемогущим. На плантации тростника почти все уже были в сборе. — Здорово мы вчера разделали «Ройс»? — спросил Гарс у одного из рабочих. — Не помню, — сухо ответил тот. — Жаль, — разочарованно произнес Гарс. — Ну что ж, спрошу у Фигероллы. В небе возникла блестящая, стремительно летящая в зенит точка. Это «Громовержец» покидал Сатку, возвращаясь на Землю. Гарсу даже не пришло в голову взглянуть в этот момент в небо. Он уже переоделся и застегивал на запястьях эластичные браслеты. Начинался обычный день.
БЕЗВРЕМЕНЬЕ. ВРЕМЕНА. ВЕЧНОСТЬ[1] (цикл)
Книга I. БЕЗВРЕМЕНЬЕ (соавтор Юрий Марушкин)
Роман насквозь пронизан железной необязательностью мира, в котором живут и действуют герои Пров и Мар и где приключения со столь же железной необязательностью перемежаются отступлениями, определяющими философию этого мира — страшно знакомую, но одновременно уже и далекую. Сюжет романа сложен и бесконечен, пересказывать его бессмысленно; это все равно, что пересказывать сюжеты Марселя Пруста. Вся книга — это глубокая тоска по культуре, которая никак не может получить достойной устойчивости, а если получает ее, то тут же рушится, становится другой, уступая место абсолютно иным новациям. Движение романа выражено похождениями человеко-людей Прова и Мара и рассуждениями виртуального человека, отличающегося от последних тем, что на все заданные им самим вопросы дает абсолютно исчерпывающие ответы, а человеко-люди от виртуального человека отличаются тем, что их больше всего интересует, хорошо ли им в этом мире. Ну а что касается самого мира, описанного в романе, то Пров и Мар путешествуют по Вторчермету — законсервированному кладбищу прогоревшей цивилизации ХХ века, «прогоревшей когда-то в буквальном смысле этого слова, ибо наши предки сожгли всё — лес, уголь, нефть, газ, и создали атмосферу, в которой не могли уже существовать ни люди, ни растительность, за что им и следует наша глубокая благодарность».
Глава 1
Виртуальный человек проснулся внезапно и рывком сел на кровати, проданно-купленной по случаю у соседа, а может быть, и подаренно-украденной из торгового центра. Кто мог это знать? Жена виртуального человека (в какой уже раз!) меняла мебель в нежилом отсеке, подбирая теперь темно-светлую, полированно-матовую. У кровати не было одной спинки, но той, которая в головах или в ногах, понять было невозможно. Вернее, понимать было не нужно. Из не законопаченного на зиму окна неслась волна горячего, пронизывающего, леденящего воздуха. Виртуальный человек натянул одеяло до подбородка и, раскачиваясь как фарфоровый болванчик, угрюмо подумал, что следующей осенью щели в рамах, пожалуй, надо будет законопатить, организовав на этот подвиг сына-внука и выпросив у жены узел старых ненужно-нужных тряпок, лоскутков и обрезков. А может быть, и не сына-внука, а прабабушку-внучку, это уж как получится. Подумал и сообразил, что никаких лоскутков-обрезков ему не дадут, ведь этот мир и есть обрезок, являющий собой все целое, неделимое, единое. Кроме того, когда он вернется домой с работы, скорее всего уже снова будет зима. А впрочем, и этого никто не может знать. И виртуальный человек только тоскливо пробормотал: «А, будь, что есть…» Железный детерминизм этой фразы иногда пугал его самого, но ненадолго. Он не знал все, и это всеобъемлющее незнание лишало его свободы невыбора. Но так уж была устроена Вселенная. «А… будь, что есть…» — пробормотал он еще раз. С этой фразы обычно и начиналось каждое его утро, или вечер, или день-ночь… или что-то там еще, имеющее размерность псевдо-времени. Жена виртуального человека лежала рядом на кровати в старом, прорвавшемся кое-где полушубке и больших серых валенках, высовывающихся из-под сбившегося в ногах одеяла, обледеневших и засыпанных снегом, словно в них ходили по мокрому, в лужах, асфальту, а температура воздуха внезапно упала ниже нуля по Кельвину. Снег на валенках не таял. За окном надрывалась июльская, скорее всего, вьюга. Но в нежилом отсеке было не особенно жарко, вполне нормальная температура, градусов пятнадцать по Цельсию, или Фаренгейту, или опять-таки по Кельвину. Особенного значения это не имело. А вот снег на валенках упорно не таял, хотя один из них уперся пяткой в батарею. Виртуальный человек высвободил руку из-под одеяла и, нагнувшись вперед, дотронулся пальцами до трубы. Батарея была горячая. Она и должна быть горячей! Она горячая и зимой и летом, потому что не успевают переключить отопление. Да и обледеневший валенок, хоть и чуть-чуть, но все же нагревал батарею. Это только сквозняки холод выдувают. Законопатить бы… С другой стороны, как же тогда летом? Летом-то ведь приходится держать окна открытыми… А снег на валенках и не собирался таять, даже попытки к этому не делал. «Нормально все», — вздохнул виртуальный человек и опустил ноги на пол, нашаривая там тапочки. От этого его движения проснулась и жена, перевернулась с одного бока на другой, сонно погладила виртуального человека по спине, пробормотала: «Мужик…» Пахнуло горячим женским телом и прелой овчиной. Зазвенел будильник, затрясся, загрохотал как трактор, разогнал тишину ночи. Виртуальный человек ударил по нему кулаком, хотя знал, что с упорядоченным неопределенным образом пространственно-временным континуумом так обращаться нельзя. Может и обидеться. — Ты кто?.. Ах, опять не помню, — пробормотала жена. Виртуальный человек шмыгнул носом, засопел и начал надевать штаны. Мелькнула было мысль спросить жену, откуда взялся этот полушубок и валенки, да и сама жена. Мелькнула и пропала. Да и бесполезно спрашивать. Взялись и ладно. У других вон и кое-что другое берется… А в полушубке хоть спать можно. Прохладно, наверное. За окном сверкнуло и мелодично загрохотало северное сияние. Каждое утро, если оно, конечно, наступало, сияние высвечивало с небольшими изменениями одну и ту же фразу, выведенную четким каллиграфическим почерком: «Привет темпоральщикам!» Менялся только цвет надписи и звуковое сопровождение. Иногда вместо грохота слышалась музыка сфер. Стало светлее. Туч за окном как не бывало. Но низовая метель продолжалась. Виртуальный человек, наконец, натянул штаны и пошел умываться. — Сена в кофемолке смели, мужик, — уже окончательно проснувшись, настоятельно посоветовала жена. — Чего? — Сена, говорю! — Угу, — буркнул он. В ванной комнате, совмещенной с лестничной площадкой, горела фиолетовая лампочка, а могла быть зеленая, желтая или красная, любая, но обязательно монохроматическая. Никогда в этой жизни виртуальный человек не ввинчивал в патрон цветные лампочки, но в ванной всегда горела именно цветная. Открыл правый кран с холодной водой. В нос ударило резким запахом. «Опять спирт», — подумал он и для верности подставил под струю указательный палец, затем брезгливо лизнул его. Из крана действительно текла последняя, самая тонкая сущность вещей, чистая, медицинская, девяносто шестиградусная, правда, с запахом фенола. Виртуальный человек закрыл правый кран и отвернул левый. Побежало что-то темное. «Вермут, что ли?» — подумал он и снова подставил палец, мизинец. Нет, это был портвейн «Иверия» местного метагалактического разлива. Вот тут и попробуй умыться и почистить зубы! На работе, если она существует, скажут, что с похмелья. Доказывай тогда. Но «Иверия» — это все-таки хорошо, это ничего еще. У соседа вон жидкий азот хлещет из крана. И руки не подставишь. Виртуальный человек лизнул мизинец еще раз. Точно! «Иверия»! И снова с запахом фенола. Никто не знал, как пахнет фенол и пахнет ли он вообще, но и спирт и портвейн несомненно пахли фенолом. «Отравишься еще, или того хуже — выздоровеешь», — подумал он и крепко закрутил оба крана. В сливном бачке журчала вода. Именно вода! Но не лезть же в бачок, да и в унитаз голову не опустишь. Тут мочевой пузырь настойчиво дал знать о себе, требуя сверхсрочной выгрузки продукции. Виртуальный человек совсем уже было собрался перевести стрелку и дать «зеленый», но на площадку вдруг вышли двое с четвертью человеко-людей. Не поздоровавшись, словно никого и не заметив, они исчезли за дверью антигравитационного унитаза-лифта. Но пузырь все же успело от неожиданности свести судорогой, и теперь виртуальный человек знал, что моча ударит в голову. «Это-то не страшно, а вот то, что мне в голову пришло слово «неожиданность», слегка меня озадачило. Ничего неожиданного во Вселенной быть не могло — таков основной диалектический закон природы. Да и не вдруг вышли эти двое с четвертью человеко-людей. Я понял, что немного запутался. Но и это было странно в мире, где все возможно. А странность в свою очередь… Успокойся». Виртуальный человек понемногу успокоился и смотрел уже совсем не заспанно: в принципе, можно было не умываться. Он все-таки помочился в открытые двери шахты унитаза-лифта, пошел на кухню и включил свет. Свет здесь был нормальный, желтоватый, приятный для глаз, хотя лампочка перегорела или перегорит еще в другие времена, а новую он так и не собрался или не соберется никогда вкрутить. Так уж просто, на всякий случай, виртуальный человек повернул правый кран. Сегодня с утра из него полилась «попса». Из левого крана закапал «рэп» (опять где-то в подпространстве перекрыли), так себе, дрянь, клопов травить. Клопов, правда, в нежилом отсеке не было. Да так, наверное, согласно Дарвину, и должно было быть. Но в происхождении видов и естественном отборе виртуальный человек разбирался слабо. Он был физиком-темпоральщиком, мужиком, отцом-сыном, прадедушкой, праправнуком, соседом-хозяином, клиентом-мастером, покупателем-продавцом, младше-старшим научным сотрудником и еще тем-то и тем-то, многим. Бесконечно многим. И это его бывание не требовало никаких доказательств, а вытекало из простого здравого смысла-бессмыслия. Виртуальный человек осторожно набрал на дно стакана немного слюнявой «попсы» и легонько разбрызгал ее по углам кухонного отсека. Из всех щелей вдруг посыпались тараканы, многие из которых спьяну, нелепо и несинхронно дрыгали лапками. Нужно было поскорее избавиться от них, пока они не собрались в кружок и не запели скрипучими противными голосами: «Мы покоряем пространство и время». Обычная их песня была не та, что в кинофильме «Ребятовые веселята», а именно про физическое m-мерное пространство и n-мерное время, а вернее, про mn-мерное пространственно-временное многообразие. Над четырехмерным пространством-временем Минковского они просто обхохатывались, настолько оно казалось им смешным и нелепым. Виртуальный человек вернулся в ванную, совмещенную с пустым концертным залом Карнеги-холла. Там уже горела зеленая лампочка. Взяв веник и совок, он протопал обратно на кухню, аккуратно замел настырных насекомых на совок и снова вышел в ванную, плутая по каким-то коридорам и анфиладам комнат. Покорители весь этот путь нестройными голосами пели что-то из квантовой геометродинамики Уилера, но шум уходящего лифта не дал им закончить песенное изложение физической теории. «А я вдруг подумал, что своими действиями помог им завоевать пусть и трехмерное, но все же пространство». Теперь нужно было заварить кофе, но сделать это никогда не удавалось. Виртуальный человек накосил под столом травы, высушил ее, сгреб в кучу, подцепил вилами небольшой стожок сена, опустил его в кофемолку, закрутил крышку и взялся пальцами за вилку шнура. Кофемолка тотчас же взревела. Секунд тридцать подержал он вилку в руке, потом выпустил ее, открыл крышку механической мельницы. В кофемолке, конечно же, оказался мелко размолотый турецкий чай, но, впрочем, вполне возможно, что и высшего сорта. Да, утро было вполне обыкновенным, почти ничем не отличающимся от вчерашнего или завтрашнего. Так просто, конечно, нельзя было определить, что вчера было: «вчера, завтра или сегодня». Да и сегодня, вот именно сейчас могло быть «вчера или послезавтра», а если и сегодня, то «сегодня третьего дня», к примеру. Со временем все было жестко детерминировано, случайностям тут не было места. Виртуальный человек вылил из канистры остатки воды в кофеварку и засыпал туда чай. Газ в плите зажегся, как всегда, с четвертого или какого-то другого раза. Виртуальный человек включил радио и закурил бычок сигареты. Слова по радио произносились то задом наперед, то в разнобой, то в беспорядочном порядке, но все было вполне понятно, особенно прогноз погоды и передачи на политические темы. Под рубрикой «местные темы» разъяснялось что-то и про Африку, и про Юго-Северную Азию, и про Гондвану и Венеру. Но локализация пространства, вернее, локализация точек в пространстве с трудом поддавалось определению и идентификации, что вытекало из общей и частной теорий относительности Эйнштейна. Это специально оговаривалось в начале любых информационных выпусков. По прогнозу погоды весна на сегодня ожидалась засушливой, лето малоснежным, осень, как всегда, дождливой, а зима знойной. Прогноз заканчивался словами: «Погода, если таковая будет иметь место, вернее всего — по обстоятельствам». На кухню заглянула жена, держа в руках полушубок. — Мужик, — сказала она, — ты хоть сообщи мне, как тебя зовут? Виртуальный человек мучительно помолчал, потом ответил: — Не знаю. — А я знаю? — Пустяки, — пожал плечами он. — Виртуальный человек и все. — Я знаю, что ты виртуальный человек. Виртуал, то есть. — Ага, ага, — обрадовался он. — Виртуал. — Все мужики — виртуалы. А все женщины — виртуали. Я вот — виртуаль. Но имечко-то у тебя все равно должно какое-то быть. Может, Цезарь? — Она подозрительно посмотрела на него. Виртуал в ужасе начал останавливаться в лице. — Нет. Какой из тебя Цезарь? Но все же мужик. — Мужик, мужик, — обрадовался виртуал. — Секретного сотрудника из удаленной галактики видела сегодня во сне, — сказала виртуаль. Виртуал громко зевнул и потянулся. В кофеварке начинала закипать вода. — Пойду умоюсь, — сказала виртуаль. Виртуальный человек знал, что жена сейчас откроет в ванной левый кран и почистит зубы хиосским, разбавленным на две трети теплой водой, потом вымоет руки и лицо из правого крана огуречным лосьоном. Обе жидкости будут пахнуть фенолом и диоксеном, но все же чуть и хиосским и огурцом соответственно. А вот у него то спирт, то водка, то портвейн местного разлива, и самое обидное было в том, что виртуал не пил, вообще не употреблял спиртного, даже на симпосиях. Ну, капельку, разве что, да и то после долгих уговоров и по большим праздникам, вручении ему очередной Нобелевской премии, например. Жена вошла на кухню, нарезала хлеба, милетского сыра. Виртуал открыл банку сгущенного молока, но там оказались консервированные кварки в глюонном соусе, тоже, впрочем, сладковатые на вкус. — Послушай, мужик, — сказала жена. — Имя вот свое забыла. — Виртуаль, — подсказал он. — Все виртуаль, да виртуаль. Хочется имя хоть какое-нибудь иметь. Не подскажешь? Виртуал забыл все женские имена, ни одно на ум не приходило. Или не хотел вспоминать, боялся? Некоторое время они молча пили чай. Завывала вьюга за окном, а сквозь вой что-то бухало и грохотало, взрывалось и тарахтело, и было привычным, нужным и даже обязательным. Виртуал посмотрел на часы, электронные, кварцево-песочные, японские, стоимостью в десять тетрадрахм. До начала работы оставалось еще около часа или года. А, может быть, и вечность, если только работа существовала вообще. — Ты бы сходил за водой, — попросила виртуаль. — Да только легкой принеси, тяжелой воды пока не надо. — Схожу, — согласился виртуал, составил посуду в раковину. Чуть приоткрыл кран. Нет, мыть посуду «попсой» как-то рука не поднималась. Он зашел в комнату, нашарил на стуле хитон, обрадовался, когда увидел, что тот с длинными рукавами. Стянул с себя варварские штаны, взял на кухне канистру, открыл дверь и шагнул в непроглядное безвременье.Глава 2
Как вам могло прийти в голову, уважаемый Пров, если точнее, СТР 55484, кварсек 86753 по планетарному каталогу, убить хотя бы часть своего отпуска в путешествии по Вторчермету — законсервированному нами кладбищу прогоревшей цивилизации ХХ столетия? Прогоревшей когда-то в буквальном смысле этого слова, ибо наши предки сожгли все, что могло гореть — лес, уголь, нефть, газ, и создали атмосферу, в которой не могли уже существовать ни люди, ни растительность, за что им и следует наша глубокая благодарность. Задохнувшаяся в собственных испражнениях цивилизация была вынуждена переселиться в гдомы с искусственной биосферой и климатом, перейти на качественно иную ступень технологии. Впрочем, я не завидую предкам, занятым постоянной борьбой то со снегом и холодом, то с жарой, наводнениями и прочими стихийными бедствиями. Пров (от «провидец» или «провитязь») — довольно древнее имя, вполне соответствующее ностальгии его владельца по природе и культуре ХIХ столетия. Мне же сдается, что такого прозвища и в средние века на Руси не слыхивали, однако, Пров только снисходительно посмеивается на этот счет. Вторчермет, или просто Чермет, — тоже одно из сохранившихся старых названий резервного склада реликтовых механизмов, сваленных как попало вблизи нашего гдома. Оно, это кладбище, практически непроходимо, и нам едва удавалось углубиться в него на один-два километра, а теперь Пров предложил мне пересечь его по кратчайшему пути длиной в 50 километров! Ему, видите ли, доставляет удовольствие наблюдать омертвевшие машины, что дает надежду увидеть сегодняшние в таком же поверженном состоянии. Это, де, единственное место, где можно уединиться по-настоящему, убежать от надоевшего гдома с никогда не открывающимися окнами, от всего этого идеального порядка и чистоты. И это говорит человек, проживший всю жизнь бобылем! Так влезайте, уважаемый Пров, на ближайший отсюда пик металлолома и любуйтесь приятною вашему глазу картиной сколько угодно, я не буду вам мешать, но зачем же забираться в столь опасные дебри на целых 50 километров? Он утверждает, что там, где кончаются хаотические переплетения стальных конструкций, шумит листьями последняя сохранившаяся на Земле березовая роща: там, будто бы, создались особые условия, и она дожила до наших дней. Я видел пяток берез в гдоме-оранжерее и не понимаю, отчего тут можно прийти в восторг. Но чтобы целая роща вне системы? А папоротниковый лес с динозаврами вам не угодно, уважаемый Пров? Нуте-ка, осмельтесь заявить, что на Земле сохранился папоротниковый лес? То-то… Вместо того, чтобы поехать в гдом-курорт с настоящим озером или в гдом-спорткомплекс и отдыхать себе на здоровье, вы приглашаете меня в изнурительный многодневный поход в скафе по завалам старой техники. Не скрою, я любитель черметных прогулок. Машины прошлого для меня до сих пор полны жизни и сохраняют тепло рук их создателей. Среди них встречаются уникальные экземпляры, разгадать назначение других не так просто. Одна из таких особей — мотоцикл БМВ в полной исправности — украшает мой кварсек и, клянусь, доставляет мне большее эстетическое наслаждение, чем мадонна Рафаэля, якобы знаменитое полотно древности. А если бы мне изготовили хоть литр бензина, я мог бы услышать, как стучит его мотор. Но об этом можно только мечтать. Да, интересно проследить за ходом мысли бывшего конструктора, воплощенной в металле, насладиться красотой ее решения, или, напротив, увидеть ее изъяны. Механика для нас, почти уже выродившаяся, стала для многих увлекательной игрой ума, на изобретение которой предки затратили столетия упорного труда. И вот, зная эту мою слабость, уважаемый Пров, вы призываете меня к новым открытиям, попутно собираясь открыть вашу березовую рощу. Но забываете, что это уже отнюдь не прогулка и не игра. Однако отпустить вас в опасную дорогу и не быть с вами рядом, когда жестокое разочарование постигнет вас, мне не позволяет совесть. И потому я согласен, Пров. «Экий ты интеллигент толстокожий, дружище мой Мар, пребывающий в вечной нерешительности. Все бы ты думал, да гадал, да прикидывал так и сяк о пользе дела, пока не клюнет тебя жареный петух. Ты явно не из тех смельчаков, которые когда-то пересекали на утлых лодчонках океан, загибались в знойных пустынях, замерзали во льдах, и мою затею с березовой рощей считаешь, конечно, идиотской. Не спорю, оставить гдом на три дня и удалиться от него на 50 километров в наше время много сложнее, чем смотаться на Луну или Марс; именно поэтому романтика космоса для меня мертва, пусть ею тешатся роботы или люди, превратившиеся в роботов, а мне бы увидеть сущие пустяки — березовую рощу. Но если отблеск грани старой машины способен вызвать в твоем сердце вспышку тепла, подобную вспышке в цилиндре, оживлявшей двигатель, ты не так уж далек от истины, я верю в это. Ведь ты любишь именно старые машины, Мар. Они были чем-то похожи на нас, своих создателей. Каждая имела свое лицо, встречались среди них и красавцы и преотвратительнейшие уроды, как, например, экскаватор с лапой-клешней или кран-паук, а нынешние тебе не нравятся, я знаю — нет, не нравятся. И я могу сказать, почему. Они превратились в сложнейшие безликие комплексы, функциональное назначение которых для глаза малопонятно и неуловимо. Сначала мы принесли им в жертву природу, теперь они покидают нас, обретая все большую самостоятельность. С чем же мы останемся? Я живу старыми фильмами о великом празднике Земли и еще снами, в которых я — человек прошлого, а проснувшись, испытываю чудовищную боль возвращения к действительности. Можешь ли ты понять после этого, что, имея хотя бы миллионную долю возможности, о которой пока умолчу, я не воспользуюсь ею, чтобы увидеть все своими глазами?» Когда стоишь на высоте одного километра и смотришь в жерло шахты гдома, трудно поверить, что под тобой такая малость расстояния. Мерцающие рои непонятных светлячков в глубине несужающегося ствола отстоят далеко, как звезды, и кажется — земной шар здесь просверлен насквозь, и видна его другая, ночная сторона. Хоть бросайся вниз и улетай в Америку, не встречая никаких препятствий, если бы не вид, взятый через наружное панорамное стекло барабана: облака плывут всего-то на сотню метров ниже. По ближайшим стенам вертикального тоннеля бесконечно мелькают огоньки индикации пневмолифтов, их отражения на зеркальных панелях рисуют калейдоскопическую мозаику никогда не повторяющихся картин, а выдохи пневмосистем сливаются в странную, абстрагированную музыку. Раскаты утренней субобертональной симфонии повторов к середине дня переходят в нескончаемый меланхолический напев, похожий на индийские заклинания, с бульканьем и бормотанием сопровождающих инструментов. Но вот наступает вечер. Воздух, продуваемый через тысячи сопел и будто приглушенный сурдинками, дает возникающим из чрева тоннеля звукам мелодию более сложную, нежели хорошо темперированный клавир Баха; дрожащие и вибрирующие обертоны с наложением рокота аккордов физически ощутимых инфрабасов слагаются в каскады умозрительных образов, проносящихся мгновенно в сознании, но совершенно непознаваемых и лишь отдаленно взывающих к человеческой сущности. «Бездонным кладезем вдохновения» именуют наши композиторы и поэты километровый гдомский инструмент, и вечерами на всех галереях и ярусах предостаточно любителей послушать импровизации «фоноскопа галактики». Надобно сказать, что удивительный по силе инструмент сей произошел как бы сам собой и у архитекторов запланирован при проектировании гдома не был; поскольку же во внутренние помещения звуки не проникают, все, здесь живущие, им премного довольны.Глава 3
На лестничной площадке трое с половиной человеко-людей из Управления по борьбе с энтропией затирали цементным раствором трещины во времени. Штукатурка тут же обваливалась. Но человеко-люди, не обращая на такие пустяки внимания, весело занимались своей вечной работой. — Пропустите, — буркнул виртуал. Человеко-люди, которых стало пять и семь в периоде, быстренько затолкали виртуала в микроскопическую щель и тут же заляпали ее раствором. Виртуальный человек мигом скатился по лестнице с седьмого этажа и вывалился на мороз. Ох, и вывалился же он! Канистра отлетела куда-то в сторону. Прямо перед подъездом тянулась канава, свежевырытая, правда, не очень глубокая. Кабель или суперструну, что ли, прокладывали? А, может, кварковод? Виртуал чертыхнулся, поискал в темноте канистру, нашел ее, выбрался из канавы и осмотрелся. Он не знал, да и не мог знать, сколько времени прошло с того дня, как дом с улучшенной планировкой для работников темпорального фронта начал заселяться, а новоселы все валили и валили. И днем и ночью. И зимой и летом. В слякоть и зной. Что-то вдруг вполне закономерно сместилось в картине, представшей глазам виртуального человека. А душа его рвалась от радости. Ведь в кармане лежал ордер на квартиру. Каким образом ему удалось получить его, виртуал не знал. Предполагал, конечно, что выделили или зачали, но того времени еще не могло быть. Он поймал себя на мысли, что незаконно упорядочивает ряды своих ощущений, но поделать с собой ничего не мог. Не хотел. Да и не его это забота. Отвечать, конечно, придется, но в бутылку Мебиуса он полез не сам. Его подтолкнули. Вот пусть человеко-люди и разбираются. Виртуальный человек об этом доме вообще ничего не знал, не ходил предварительно осматривать неотделанные еще квартиры, не интересовался внутренней планировкой и внешним видом здания. Ему было все равно. По слухам, эта девятиэтажка с бесконечным количеством этажей и подъездов была улучшенной планировки, серии MG (Метагалактика). Здание стояло прочно, но ни на чем. Виртуальный человек бросился в Бюро киральной симметрии за ключом от квартиры и никелированным смесителем для ванны. Расслабился он, распустился как-то. И теперь ему казалось, что квартиру уже кто-то занял или что квартиры с таким номером вообще нет. Ведь что-то обязательно должно было быть не так! Но все закончилось вполне благополучно, пришлось только отстоять очередь, где все волновались не меньше его. Квартира виртуальному человеку досталась сто тридцать седьмая. Впрочем, не просто «сто тридцать седьмая», а в степени «n». И хотя в неосуществленной истории Вселенной были известны случаи, когда это число — величина, обратная постоянной тонкой структуры этой самой Вселенной — кое на кого наводила ужас, виртуальный человек был счастлив. Лифт в подъезде по случаю вселения во Вселенную не работал. По лестницам волокли, тащили, проталкивали, несли свои судьбы, жизни, радости, проклятья и надежды. Кругом валялся строительный мусор, чавкали пятна энтропии, штукатурка со стен обваливалась, трещины хроноклазмов бороздили стены. Но все это было мелочью, все это было ерундой, на все это не стоило даже обращать внимания. Плевать, да и только! Главное — убедиться, что квартира под номером «137» в степени «n» есть и еще не занята. Квартира ждала своего ответственного квартиросъемщика с нетерпением. Даже маленький плакатик «Входи и непременно радуйся!» красовался на двери. С хитрым амбарным замком с программным управлением пришлось, конечно, повозиться, но дверь все же отворилась. И виртуальный человек вступил в рай. Все вокруг было криво косо, но правильно и красиво, словно пустилось в пляс. Все, что в принципе могло отвалиться, осыпаться и рассохнуться, уже отвалилось, осыпалось и рассохлось. Но главное — комнат было столько, сколько значилось в ордере: «неопределенное количество», ни на одну больше, ни на одну меньше. Кухня, туалет, ванная и коридор — раздельно-совмещенные. Балкон, даже не балкон, а лоджия — такая, что на ней можно было стоять вдвоем и все равно не было бы тесно. «Хорошо» — подумал виртуальный человек и глянул вверх. Несчетное множество подъездов ответственные квартиросъемщики и их друзья и родственники брали приступом. Стояла прекрасная солнечная погода, снег падал и уже превращался в лед. — Послушай, хрыч младой! — услышал виртуальный человек и оглянулся. — Может, выпьем по маленькой. Все-таки, как-никак, а четырнадцатое марта. Сегодня Альберт Эйнштейн должен родиться. На подоконнике сидел демон Максвелла и подбрасывал вверх тетрадрахму. Она все время ложилась на его ладонь той стороной, на которой был изображен профиль несравненной Сапфо. — Спасибо, — ответил виртуальный человек. — Не могу. Жизнь свою тащить надо. — Таскать — не перетаскать, — ухмыльнулся демон, мгновенно разобрал себя на молекулы и атомы, рассортировал их по скоростям и пустил в черный ящик, висевший в воздухе. Ящик подпрыгнул и исчез. Виртуал вздохнул и пошел к входной-выходной двери. Сойти вверх по лестнице было не легче, чем подняться. Он даже вспотел. Под балконами и лоджиями в совершенном беспорядке стояли грузовички. С одних жизне-скарб сначала сваливали в снег, с других подавали прямо на балконы и лоджии. Кто-то приехал на санях-розвальнях и все пытался направить тройку лошадей прямо в подъезд. Лошади артачились, дико хохотали и показывали хозяину дулю. Разряженного как на маскараде старика четыре здоровенных эфиопа в нашейных повязках тащили на носилках. Не на медицинских, впрочем, а с мягким сидением, шелковым разноцветным балдахином и полированными ручками. Перед ними расступались, но в подъезд не впускали. На свободном пространстве перед домом крутилась квадрига. Возница,видимо, не мог справиться с лошадьми. Из кузова падали амфоры, кратеры и толстые папирусные свитки. Лошадей все же осадили, и они теперь мелко дрожали и дико поводили налитыми кровью глазами. Возница был в грязном, когда-то, вероятно, белом хитоне и сандалиях на босую ногу. С некоторых балконов свешивались тросы. Виртуальный человек посмотрел вниз. Ух-ты! Даже парочка вертолетов кружилась возле верхних этажей и еще какие-то летательные аппараты неизвестной ему конструкции — НЛО. И вот что еще было интересным… Дом к верху расширялся. Согласно законам перспективы он должен был к верху сужаться, а этот — расширялся. Хотя вполне возможно, подумал виртуал, что именно таково его архитектурное решение. Усеченная пирамида — меньшим основанием вниз. Ладно. Особенно-то ему размышлять было некогда. Насмотрится еще. Обогнув угол дома с несчетным количеством квартир и подъездов, он напрямик, через Млечную пустошь, помчался к своему старому дому, где друзья уже должны были вытащить его судьбу из прежней квартиры и погрузить на самосвал. Тяжелая была судьба, угловатая. Такую никому не продашь, не выдумаешь даже. На середине пути он не выдержал, оглянулся. Никакого дома не было за его спиной. Ни с улучшенной, ни с вполне нормальной, ни с ухудшенной планировкой. Ощущение было такое, словно дом замкнул пространство само на себя, схлопнул его. Черная дыра образовалась на его месте. Ветер сдувал снег с соседних галактик, и снег этот притягивался черной дырой. Происходила своего рода акреция вещества, порождавшая жесткое рентгеновское излучение. По этому излучению виртуальный человек и догадался о существовании черной дыры. Он не особенно размышлял над тем, что произошло, хотя не раз читал о подобном и даже писал сам. Хорошо. Отлично даже! Разбираться будем позже. С домами и квартирами всегда какая-нибудь ерунда получается. То на Дальнем Каштаке выстроят, то в центре Галактики — тогда уж в него просто-напросто не пробьешься. Даже не увидишь его. Пройдешь рядом, а не увидишь. Бывает. Чего только не бывает. Стоп! Чего только не есть. Главное — судьбу свою приподнять. А все остальное — легче. Раз так есть, значит так надо. Больше он не оглядывался. Поковырял только носком старого ботинка в сугробе, вытащил обледеневшую канистру из-под машинного масла и помчался к артезианскому колодцу, сооруженному еще во Времена.Глава 4
На изгибе галереи показался Пров. Он одет в серебристо-синий скаф, обликом по первому впечатлению несколько мрачен, чему способствует, вероятно, смуглый цвет продолговатого лица, довольно глубокие тени под глазами, искристыми и черными, и свинцово-тяжелый отлив рано седеющих волос. Но я-то знаю — он абсолютно здоров, а сегодня даже улыбчив. На встречу я явился в скафе, что само собой говорит о моем согласии. И после взаимных приветствий мы дотошно проверяем дополнительную экипировку: фонари, пеналы с галетами, баллоны с кислородом, фильтры. Мой приятель вооружен еще резаком, не считая канистры с изрядным запасом воды. Все в полном порядке. — Своим что сказал? Голос у него зычный, с хрипотцой, и он вынужден его постоянно приглушать, дабы окружающие не оглядывались в изумлении. — Иду в поход по Чермету дня на три-четыре. — Правильно. Ну, пора. Мы входим в лифт и занимаем места в мягких креслах. Пров ставит регулятор на режим свободного падения, что выдержит далеко не каждый, и мы проваливаемся в пустоту, а потом едва подтягиваем челюсти на участке пятисекундного торможения. Мой приятель любит повторять, будто наш гдом имеет неоспоримое преимущество над другими благодаря своему соседству с Черметом, и именно это обстоятельство заставило его сюда переселиться. Я не могу взять в толк, подтрунивает ли он при этом надо мной или говорит серьезно. Добраться туда можно только на колесном ломовозе; само собой разумеется, после преодоления ряда запретов, обманув робота-водителя, в чем мы неплохо натренировались ранее. Вот и на этот раз мы ловко пристроились на широком бампере вне зоны видимости рулевого в тот момент, когда он сдавал машину назад, и вздохнули с облегчением, так и не услышав сигнала тревоги. Ломовоз мягко катил на огромных колесах по руслу давно уже высохшей реки Западно-Сибирской низменности, что подтверждали редкие проплешины гравия да глубокие глинистые осыпи едва обозначенных уже берегов. Легкий боковой ветерок относил в сторону поднятые колесами облака пыли, и целых двадцать пять километров мы могли получать удовольствие от вполне «автомобильной» езды. Но, не дай Бог, ветерок наберет силу — и тогда поднимающаяся за нами высокая, клубящаяся завеса превратится в зловещую пылевую бурю, способную затмить даже Солнце. Впрочем, перспектива отсидки в какой-нибудь цистерне в этом неблагоприятном случае маловероятна, потому как сейчас по календарю вроде бы конец сентября и ожидаются кислотные дожди. Как говорили в старину, хрен редьки не слаще, зато хоть передвигаться будет можно. Пока я предавался таким не очень веселым рассуждениям, ломовоз подкатил к знакомому плакатику: «Внимание! Опасная зона! Общество не гарантирует вашей безопасности!» — Да и черт с ней, — недовольно пробурчал Пров, прыгая с бампера. — Приехали. Миновав грязных закопченных роботов-автогенщиков, неторопливо режущих металл на куски, мы поднялись на первый железный холм. Чермет, словно заржавевшая окраина старого мира, громоздился перед нами своими искореженными останками. Здесь чугунное многотонное тело станины наступило на ювелирно изготовленный механизм гирокомпаса ракеты, элегантный кузов обезображен страшным ударом гидравлического пресса, а дальше — железнодорожный вагон, закрученный винтом в давно минувшей катастрофе. Еще слышны мне стоны когда-то прекрасных людей, не оборвался скрежет и стук сверкающих машин. Они прошли свой тернистый путь от кувалды до компьютера, и вот теперь здесь тишина и мертвый застой, ни движения, ни живой души на многие десятки километров. Не появится здесь восторженный турист навестить забытый могильник разума, воздать должное труду и таланту кузнецов нашего сегодняшнего нежелезного века, а если и появится, то отворотит брезгливо взгляд свой от кучи старого хлама изживших себя конструкций и примитивных, по его просвещенному мнению, как каменный топор, идей; не пойдет он, обдирая скаф, собирать по искре рассеянный здесь всюду испепеляющий огонь мысли некогда могучей цивилизации, не поймет предначертаний ушедшей эпохи. Наблюдающий руины Пров ничуть не опечален, скорее всего радость блуждает в его кривой усмешке, словно увидел он прообраз гибели нашей структуры без малейшего внутреннего протеста и сожаления. — Что пригорюнился, брат-черметчик? — рассмеялся он. — Не надо сентиментальных слез, пора действовать. Сегодня я обещаю тебе новые археологические открытия. — Ты думаешь, мы сможем одолеть такое расстояние? — окидывая взором уходящие за горизонт рваные, острые, самые невероятные профили застывшей металлической лавины, спросил я в сомнении. — Я в этом абсолютно уверен. В подтверждение своих слов он, ловко балансируя, прошел по гнутому швеллеру, прыгнул на стоящую торчком плиту и, прогрохотав по листу железа, спустился вниз. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним. Впрочем, между завалами оставалось более или менее свободное место, мы довольно быстро продвигались вперед и, как всегда, первоначальная оторопь моя прошла, когда я углубился в прочтение интереснейшей книги под названием «Чермет». Глаза разбегались от изобилия форм, мозг воссоздавал целые области утраченных знаний, дописывал главы потерянной истории. Сгустки спрессованных веков насыщали каждый метр пространства, неприметные сначала деталь или узел при ближайшем рассмотрении открывали замысел их создателя: можно было часами стоять на месте, разглядывая идею. Но кроме острого ощущения глобализма к настоящему черметчику всегда приходит контрастное чувство охотника, выслеживающего свою добычу. Обычно это мелкая деталь, предмет или сувенир для пополнения коллекции. А кроме того, Чермет имеет — если, конечно, снять на несколько минут шарошлем — свой ни с чем не сравнимый аромат. Пахнут масла, еще сохранившиеся в жилах и трубопроводах механизмов, пахнет старая краска, нагретая солнцем, пахнет само железо, и совершенно по-особому пахнет чугун и медь. Общий букет настолько сложен, что я бы не взялся его описывать. Но задерживаться подолгу мне не позволял Пров, в считанные секунды находивший ответ на любой вопрос: — Ну зачем тебе этот магнитный подшипник от центрифуги? Не припомню случая, чтобы он ошибся. По первости я еще с ним спорил, теперь же почти всегда соглашаюсь. Странный тип! Феноменальное знание старой техники — и полное равнодушие к ней или даже открытая неприязнь. «Знаю, Мар, ты считаешь машину ни в чем не виноватой. Оно вроде бы и так на первый взгляд. Начали мы с невинной игры в могущество, а потом не смогли остановить производство или хотя бы его ограничить. Уже многое сознавая, мы не могли этого сделать, их требовалось все больше и больше. Так кто кому диктовал свою волю? Мы ничто без машин, они же прекрасно проживут и без нас, поскольку жизнь есть форма существования любой материи, и только. Нет кислорода? Они обойдутся без него. Нет водорода? Найдется заменитель. Они способны трансформироваться в считанные часы, не знать усталости и жрать даже камни. Ты спросишь, в чем смысл их существования без нас? А в чем смысл нашего существования? Наши права равны. Они поставляют нам пищу, удовольствия, заменяют наши забывчивые мозги, заменяют реальную жизнь на искусственную. Нам кажется, что мы руководим, они подчиняются, а на деле мы превратились из богов в заложников собственной машинерии. Лишая нас действия, они обрекли нас на медленную смерть и вырождение. Ты любишь машины, Мар? Любишь. Так разреши мне их ненавидеть, ненавидеть всей моей эфемерной душой и человеческим сердцем».Глава 5
Словно кто-то стучал в его мозг, просил впустить в себя. Но это пугало, и душа виртуального человека замыкалась наглухо, неспособная ни к какому контакту. Конечно, он думал, он лихорадочно соображал, что делать, искал выход из безумного бреда. Но внешний мир в это время для него не существовал. Что-то бесконечное и непонятное обрушивалось на его сознание. Что-то, чему не было даже названия. Он словно растворялся в абсолютном Ничто и все же продолжал существовать, возникая одновременно в разных частях пространства, но не трехмерного, а более сложного, которое он не мог понять, не мог осмыслить и в которое он проваливался как в кошмарный сон. А может, и не в кошмарный сон, но лишь в другое псевдо-время, потому что его «сейчас» несомненно было кошмаром. Он то втягивался спиралью в многоцветное Ничто, то распадался на части. Какие-то всполохи и искры окружали его. И все это неслось, куда-то стремилось, извивалось и мигало, и не было ему ни конца, ни края, ни смысла, ни значения. И вот, когда он уже не мог больше выносить этого, кошмар кончался, и виртуал оказывался рядом с чем-то, зримым, ощущаемым, в принципе совершенно понятным, но не имеющем права быть здесь, и от этого еще более ужасным, чем все предыдущее, потому что то просто не могло быть, да и не было, а это существовало, хотя не имело никакого права существовать, разве что только в больном воображении виртуального человека. Он вдруг увидел какой-то шар. Шар, не шар, чуть ли не с планету или потухшую звезду величиной. Конечно, он очень хотел увидеть какую-нибудь планету, вернее, не какую-нибудь, а одну единственную и вполне определенную. Ему была нужна точка отсчета. А потом он снова уйдет в Дальний Космос. Но то, что он видел, являлось совсем другим. Планета, конечно же, планета! Но вовсе не та, совсем не та. Что же это подсовывало ему воображение? Да и воображение ли? Он гнал от себя эти видения, и тогда что-то испуганно и со страданием билось в его голове. Или не его, а кого-то другого? Впрочем, он не мог знать этого, потому что был сейчас не только самим собой, но и еще кем-то другим. И этот «другой», словно, звал, приглашал, предлагал выбрать что-нибудь на свой вкус. Но выбор не мог состояться. И тогда виртуальный человек сжимал голову ладонями и последним усилием воли изгонял из своего сознания непонятное. Нет никаких прекрасных миров, если невозможен путь назад, если нельзя показать их другим! Но что-то настойчиво и тоскливо снова билось в его сознании. И он снова начинал бороться, но не выдерживал натиска и напора чужой мысли, и тогда в его сознании возникали фантастические картины миров, похожих иногда на что-то знакомое, но чаще совершенно непонятных, абстрактных, потому что он не мог наполнить их своим смыслом. Однажды он понял, что такое уже было. Было! Или будет! Или есть! А что-то неведомое, что невозможно понять в принципе, что-то совсем другое продолжало стучать в сознание виртуального человека. И тогда он сдался окончательно. Нет, он просто понял, что нужно открыть себя, Неизвестно, к чему это приведет, к гибели или к чему-то еще более худшему, но нужно. Он принял. Тогда видения в сознании стали четче, целесообразнее. Или это кто-то ставил над ним эксперимент? Да чего же от него хотели? А когда его однажды снова закрутило в вихре многомерного пространства и многомерного времени, он сообразил, что ему показывают мир. Мир того существа, явления, сгустка материи или мысли, того самого, который стучался в его сознание. Виртуальный человек мало что понял, почти ничего не понял, да это и невозможно было понять. Но он почувствовал! Если ему показывали мир, в котором живет тот, непонятный и невозможный, он должен показать ему свой мир. Но своего мира у виртуального человека не было. Чтобы был мир, нужно его прошлое, настоящее и будущее. А у него было лишь настоящее. И тогда пространство свернулось в спираль, сомкнуло свои витки или произошло что-то совсем другое, но тут некогда было рассуждать, потому что что-то происходило, пусть все такое же непонятное, но уже, во всяком случае, не худшее, чем было до сих пор в настоящем. Он почувствовал мучительное усилие того существа, или как его там еще назвать? Мускулы ли, силовые и информационные поля или временные причинно-следственные связи изгибались, деформировались и рвались. Что-то происходило, но только мучительно, на пределе возможностей или даже за их пределом. Все стонало, силилось и вдруг надорвалось. Это стало ясным, это как-то почувствовалось И тогда виртуальный человек привычно поднес к глазам часы, нажал кнопку «Опережение» и получил цифру «18 млрд». На космическом корабле земное время смысла не имеет. Опережение сразу подсказывает скорость, пройденное расстояние и выигрыш времени относительно земного за счет скорости движения. «Млрд». Что это за «млрд»? Просто «18» лет — это понятно. Однако часы, как и все, что касалось пространственно-временного континуума, изготовлены специально для астронавтов с десятимиллионным запасом надежности и прочности. Ошибки исключены. Он вызвал на дисплее пульта управления показания главных часов корабля. «18 000 002 001». Восемнадцать миллиардов лет! Никому еще не удавалось выиграть столько псевдо-времени на рулетке Метагалактики. Есть чем похвастаться. Да только перед кем? Он вырвался так далеко вперед, что, скорее всего, остался последним виртуалом Вселенной, или, наоборот, первым. Упав в кресло, виртуал воззрился на пульт управления, полированная поверхность которого полукругом охватывала его. Наклоненная градусов под тридцать к вертикали и горизонтали, она возносилась вверх и терялась где-то под потолком. Или полом, — это уж с какой точки зрения считать. На пульте не было ничего: ни кнопок, ни мнемосхем, ни ручек, ничего вообще, кроме огненных слов:ПУЛЬТ УПРАВЛЕНИЯ УПРАВЛЕНИЕМ УПРАВЛЯЕМОСТИ НЕУПРАВЛЯЕМОГОА чуть выше, или ниже, это тоже было неопределенным: Непримечательное примечание:
НИКТО, НИКОГДА, НИГДЕ, НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НЕ ИМЕЕТ ПРАВА УПРАВЛЯТЬ!Указания были привычными, стандартными, такими, какими им и положено было быть: осмысленно-неосмысленными. Но виртуала неожиданно заинтересовало ничем не примечательное примечание. «НИКТО»! Ну, он и есть никто, то есть все. «НИКОГДА». «Когда» предполагало бы течение времени: прошлое и будущее. Но существовало только настоящее. Хотя все-таки это самое «НИКОГДА» как-то подсознательно предполагает, что «ПРИ КАКИХ-ТО ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ» прошлое и будущее все же существуют. Но виртуал точно знал, что это невозможно. «Я удивляюсь, — тоскливо подумал виртуал. — Но ведь нельзя удивляться, если все возможно, да еще в один и тот же момент. Что со мной?» И тут его ждало еще одно потрясение. С полированной поверхности пульта на него немигающими глазами смотрел затылок. Вообще-то он всегда смотрел, но сейчас в нем было что-то странное. Виртуал покачал головой из стороны в сторону. И затылок покачался из стороны в сторону. Виртуал кивнул. И затылок кивнул. Виртуал подмигнул правым глазом, хотя правое и левое ничем не отличались друг от друга. И затылок подмигнул немигающим глазом, причем именно правым. Это-то понятно: миф о зеркальной симметрии пространства — бред да и только! Но что-то все-таки было не так! Виртуал проделал головой еще несколько упражнений. Затылок повторил их. Тут все нормально. Но что же все-таки не так?! Медленно, словно через силу, пугая своей очевидностью, возник и ответ: затылок не меняется! Это был один и тот же затылок! Черный, с проседью, рыжий или какой другой, — трудно было рассмотреть, но то, что он был самим собой — это было очевидно! Если бы привычный, существующий только в настоящем, мир рухнул, виртуал испугался бы не более, чем сейчас. Что-то творилось неладное или со Вселенной, или с самим виртуалом. Да нет, что-то не так с этим кораблем, помехи какие-то. Надо поспать еще пару часиков или веков и разобраться с этим делом. Но дело властно заявило о своей безотлагательности мощным выдохом открывшейся двери, в проеме которой вместо привычного коридора-тупика зияла фосфоресцирующая пустота. Скафандр? Вопрос был поставлен излишне. Декомпрессия управиться с ним в считанные секунды, равные нулю. Самоотреченно, презрев опасность, виртуал продолжал оставаться на месте, пока с удивлением не обнаружил, что продолжает дышать, и тогда окончательно пришел в себя. Голова сработала сразу: закрыть дверь. Все же, не устояв перед соблазном кое-что выяснить, он снял со стены сигнальный фонарь со стеариновой свечкой внутри и, осторожно пробуя ногой опору, шагнул за порог. Слабые, но вполне различимые фиолетово-голубые сполохи разрядов неслись откуда-то во всех направлениях по всему видимому пространству. Было такое впечатление, что течение огромной реки занесло его на самый край света и со страшной скоростью приближает к последнему барьеру — преисподней. В мертвенно-бледном, совершенно нереальном освещении он разглядел корабль, как бы разрезанный надвое гигантским ножом. Малейшее движение руки дробилось на множество параллельных изображений, луч света от фонаря относило куда-то в сторону, и он никак не мог рассмотреть подробно, что его окружает. И все это в абсолютной, кошмарной тишине! Участившийся стук сердца заставлял подумать о возвращении. Кислорода явно не хватало, если он вообще здесь был. Какое-то безумие чувствовалось во всем. Подобрав подвернувшийся под руку кусок, похожий на камень, виртуал вернулся в корабль, задраил дверь на защелку и только тогда заметил, что его трясет. Тряслась и пустая канистра в руке. И дом был уже другой, кирпичный, одноэтажный. И жена другая, не та привычная огненно-черная блондинка, а ярко выраженная человеко-самка. Она стояла перед зеркалом и красила губы. — Посмотри, что у меня с затылком? — попросил виртуал. — А что может быть с ним? Лицо как лицо… — Я про затылок говорю. — А я про что? Нормальное лицо, как и положено. — И она приветливо спросила: — А что принес-унес? — Время, — хмуро ответствовал виртуал, прошел в ванную, совмещенную. с лабораторией космического центра, и бросил тщательно заклеенные синей лентой пакеты в барокамеру, включив ее на глубокий вакуум. Очередной зов к унитазу привел его к массивной двери со штурвалом, и он отворил ее с нехорошим чувством. С туалетами у него всегда были проблемы. На этот раз санузел оказался совмещенным с отсеком какого-то космического корабля. Красная лампочка освещала переплетения многочисленных труб и манометров. На унитазе сидел огромный, с овчарку, таракан и заинтересованно смотрел на него, небрежно напевая поэму о многолистной Вселенной. Виртуал, не мешкая, выхватил из-за пояса лазерный излучатель и шарахнул, не целясь, прямо перед собой. В снопе пламени и искр он успел заметить, что таракан взлетел вместе с унитазом. Оставалось по быстрому захлопнуть дверь и заварить на всякий случай швы. Корабль теперь наверняка погибнет, а объясняться с командиром не хотелось. Он пошел на кухню. О кофе и мечтать не приходилось. В стене зияла свеженькая дыра размером с кулак, в ней уныло завывал ветер. «Побочный эффект», — равнодушно пробормотал виртуал и крутанул наудачу левый кран. Потекло чистейшее пиво «Бассель». Стакан он осушил одним глотком и уже потянулся за трехлитровой ведерной банкой, но кран издал приглушенный хрип, плюнул остатками пены в лицо виртуалу и затих. Вот так всегда… После удачного визита в нормальный, совмещенный с Метагалактикой сортир сослуживцев из космоцентра состоялось короткое общение с женой. — Ну что, наудивлялся? — спросила она. Квадратичные дроби пупырились на ней то там, то сям. Обеими руками она ловко запихивала их за пазуху. Но лишь на мгновение: они тут же выползали из-под юбки или воротничка блузки. — А? — понял-не-понял виртуал. — И что ты собираешься делать с этим временем? — голосом предыдущей жены спросила она, словно невзначай задевая мужика затянутым в короткую юбку задом. Зад был, прямо сказать, ничего себе зад, но рука что-то не поднималась его похлопать или погладить. Тут я подумал: «А что же значит в данному случае слово ничего? Может, о-го-го!» — Продавать, — коротко рубанул мужик и уселся за детский столик. — Ну, прямо, скажешь, что попало, — насмешливо кривя накрашенные губы, отмахнулась жена. — Продавать… Кому оно нужно — время? — А вот посмотрим. Он взял лист бумаги, ручку и вывел крупными печатными буквами: ИМЕЮ ВРЕМЯ Выглянул в окно. В небе прогрохотала надпись «Привет темпоральщикам-налогоплательщикам!» и исчезла. Виртуальный человек приклеил к стеклу наружной фрамуги свое объявление и еще не успел отойти от окна, как напротив остановился обычный виртуал и спросил: — У тебя время со знаком плюс или минус? — Принес бы ты лучше воды, — ласково попросила жена.
Глава 6
Часа через два мы добрались к последним заставам «автомобильных гор». Шедший впереди Пров неожиданно остановился и принял шутовскую позу оратора. Его зычный голос вблизи открытой перевернутой цистерны загремел громовыми раскатами: — Вот она, безумная расточительность предков! Каждый непременно хотел иметь собственный автомобиль! Эта красивая игрушка однажды сделала их жизнь невыносимой, истощала ресурсы планеты, зато была исключительно утилитарна. Утилитаристам плевать на планету! Так же неожиданно выйдя из позы, он добавил со смехом: — Советую, Мар, посмотреть, не оставил ли чего подлец вон в той машине, придавленной сверху «Волгой» ГАЗ-24. Можно было зайти со стороны, но, пробуя ногой ненадежную опору, я поднялся по штабелю заскрипевших кузовов напрямую. Дорогой, редкой модели автомобиль среди своих проржавевших братьев выглядел этаким джентльменом в черном фраке: играли бликами крутые полированные бока, уцелела внутренняя обшивка просторного салона, в полной сохранности оставался щиток приборов и рулевое управление. Варвары! Швырнуть уникальный экземпляр, бывший, вероятно, реликтом во времена ГАЗ-24 и переживший их, на кучу металлолома только из-за того, что не было какой-нибудь запчасти или исчерпался ресурс мотора! В багажник я проникнуть не смог. Просунувшись наполовину в деформированную дверь, я пошарил под креслами, заглянул в перчаточный ящик, но ничего существенного не обнаружил; с удовольствием бы снял руль с эмблемой, да нет подходящего инструмента. Вылезая обратно, я зацепился за спинку сиденья, и истлевшая материя осыпалась прахом; на пол, тихонько стукнув, упал пластиковый пакет: от первого прикосновения неизвестный материал рассыпался на кусочки, оставив на моей ладони новехонький, точно с завода, миниатюрный электронный блок. — Ну, что там, Мар? — крикнул Пров. — Да есть тут небольшой подарок. Ты угадал. — Интуиция. А кроме того, я всегда выполняю свои обещания. Более осторожный спуск в обход, и мы стоим рядом, разглядывая первую добычу. — Все ясно, — сказал Пров. — Магнитофон старой конструкции. — Может, еще и работает? — Не исключено, если подать напряжение от батареи фонаря. Но! — Он многозначительно поднял палец. — Прослушать кассету удастся один-единственный раз. — Тогда не надо. Лучше проиграю в гдоме. — Не донесешь. Запись исчезнет полностью. Это я гарантирую. Играть, так сейчас же, немедленно. — Что ж, попробуем. Пров достал отвертку и безжалостно выломал крепление первой бобышки, подсоединил провода к фонарю. — Боюсь, внутреннего пространства не хватит — пленка будет попросту осыпаться внутрь кассеты. Ну, рискуем? Он поставил блок на край открытого люка цистерны (усилитель!) и нажал кнопку пуска. Послышались шорохи и шипение, несомненно, означавшие, что пленка пошла. Мы замерли в ожидании. Потом раздался голос, от которого я окаменел, — это был хриплый, приглушенный голос Прова: Мы слилися вместе — я и машина,
мы силились с места прорваться сквозь ночь;
и вот все едино — колеса и шины,
и нервы гудят, и сомнения прочь!
И намертво руки в баранку врастают,
ты — часть меня, жизнью со мною живешь.
Тебе тоже страшно, я знаю, я знаю,
Но вывезешь, вывезешь, не подведешь![2]
Как ломит от боли суставы кардана,
как воет от ужаса хор шестерен!
И фары за ветви хватаются пьяно,
а сбоку, за ветром, звон похорон…
Это неправда: машина, чтоб ездить.
Не надо мне врать — она, мол, мертва.
Мы собраны вместе в одном созвездьи,
мы поняли оба, что…
О, верьте мне, верьте, так бывает!
Мы вырвались вместе к кромке дня.
И чувствую телом — она умирает,
она умирает, чтоб выжил я!
Пусть паром спина моя клубится…
До крови впилась… ремня…
Рано ударили вы в литавры.
Слушай, Володя, Прова — меня!
Здесь успокоились ваши кентавры,
здесь обретутся от нашего дня.
Глава 7
Крепко зажав канистру в правой руке, виртуальный человек зашагал было к углу дома с несчетным количеством подъездов, где около дымного костра расположилась одна из многочисленных археологических экспедиций. Рядом грохотала адская машина — компрессор, лежали отбойные молотки, лопаты и ломы. Археологам за зимние работы платили, наверное, больше. Все вокруг было разворочено до самого Млечного пути. В ямах горели костры из пропитанных битумом бревен и автомобильных покрышек. Отогревалась промерзшая на несколько метров первоначальная, неоформленная еще материя, материя-сама-по-себе. Что-то значительное скрывалось здесь, раз сюда вдруг понаехали ученые-археологи всей Метагалактики, наверное. Вселяться сейчас было труднее, и все из-за раскопок. А желающие все перли и перли. В одном из окон последнего этажа дома с бесконечным количеством этажей виртуальный человек заметил объявление:ИМЕЮ ВРЕМЯ— А у тебя время со знаком плюс или минус? — спросил он виртуала, который только что приклеил это объявление. Тот и собрался было что-то ответить, но вдруг отошел от окна. — Ну и ладно, — сказала сам себе виртуальный человек. — Бывает… То есть, есть… Нормально. Тут на него пахнуло навозом фирмы «О де Колон». Какой-то тучный виртуал в рваной хламиде чуть ли не сбил его с ног, резво перескочил через груду узлов и затерялся среди грузовичков, карет, саней, неоседланных лошадей, ям и гор материи-самой-по-себе. За ним промчалась толпа преследователей с председателем домового комитета во главе. Председатель что-то хрипло выкрикивал и размахивал пачкой бумаг. — Фу-у! — Один из бежавших не выдержал, остановился, запыхавшись. — Выселяем, — тяжело дыша, сообщил он виртуалу. — Как выселяем? За что? — ужаснулся виртуал. — За это самое… Пожил и хватит! А за проживание-то ведь платить надо. — А он что? Постойте! Да ведь сюда еще только вселяются! И расчетных книжек нет. За что же его выселять? — Вы тут до второго пришествия будете вселяться! Ждать, да?! А ему и безвременье подошло. Да и склочник он! — Кто? — Да Гераклит этот! Эфесец! — Так это вы Гераклита выселяете?! — Понимаешь, дура-баба, — немного отдышавшись, сказал член комиссии по выселению, — желающих много… А квартир хоть и много, бесконечно много, но все же мощность бесконечного множества желающих вселиться бесконечно больше мощности бесконечного множества квартир. Из подвалов и первых этажей в основном выселяем. Да и содержать эту самую твою квартиру, нежилой отсек, то есть, надо в порядке, ремонтировать, с энтропией бороться. А он, понимаешь, натаскал гору навоза в кухню и закопался в него. Водянку, видите ли, лечит! Врачей к нему по «медленной-скорой» сначала вызвали, так он им вместо истории болезни-выздоровления вопросики начал подкидывать вроде такого: могут ли они обернуть многодождие засухой? Сплошные загадки-отгадки! Те, понимаешь ли, возле него и так и сяк. Нет! И навозом воняет! Дышать нечем! Ну а тут, слава Богу, и выселять псевдовремя подошло-приспело. — Не понимаю, — сказал виртуальный человек. — А тут и понимать нечего! Понимаешь? Вместе со свитой возвратился несколько поуспокоившийся председатель домового комитета. — Супротив законов природы не попрешь! — сказал он. — Выселили! И подписку взяли. — Где же теперь жить горемыке? — ужаснулся виртуальный человек. Но отвечать уже было некому, да и посторониться не мешало бы. Сразу три грузовичка разных веко-секунд выпуска, волокуша и фультоновский паровозик с самобеглой коляской Шамшуренкова пробивались к подъезду. Виртуал отскочил в сторону, потом еще туда и сюда, пока не устроился на небольшом сугробе, предварительно проверив его прочность потаптыванием ног. И вот он стоял как полководец на холме с дюралевой канистрой, прижатой к правому бедру, и смотрел на поле боя, где яростно надсажались ответственные квартиросъемщики, ближайшие и дальние родственники, а также друзья и товарищи по несчастью. И тихая светлая радость начала прорастать в его душе. Пусть, пусть, все — пусть. Виртуальному человеку спешить некуда. Тем более, что сегодня был не то вчерашний, не то послезавтрашний день, но уж никак не сегодняшний. Это виртуал знал точно и поэтому сиял скорбным счастьем и всепрощением, на всякий случай. Входная дверь в подъезд виртуального человека на несколько часов закупорилась какой-то модерновой судьбой в стиле Людовика ХIV. Виртуал знал, что в своем сегодняшнем утре, из которого он выйдет когда-нибудь, а, может быть, уже и вышел, воды для питья дома нет, и поэтому вчера ли, завтра ли, но ее нужно достать и принести. Он пошел вдоль несчетного множества подъездов, но угол дома как провалился. Все еще счастливый виртуал не стал расстраиваться. Похоже было, что вселение в дом с улучшенной планировкой серии MG Метагалактический исполнительный комитет решил обставить как зрелище, карнавал, празднество. Виртуальный человек не помнил, так ли было, когда вселялся он сам (этот день еще не наступил, наверное), но вот, что к моменту его выхода на заслуженно-незаслуженную пенсию торжества все еще продолжались, он помнил хорошо. И чем дальше шел виртуальный человек вдоль бесконечного ряда подъездов, тем отчетливее видел и понимал, что на этот карнавал истрачено огромное количество талантов. И не только на костюмы, но и на прочий реквизит, не говоря уже о лошадях, ослах, верблюдах и слонах. Порядка во всем этом было мало, хотя, как понимал виртуал, генеральную репетицию здесь провести было трудно. То тут, то там артисты разыгрывали действа. Один вот, стоя на повозке, запряженной золотым ослом, читал вслух свиток из тонкой, выделанной телячьей кожи. — Царь Дарий, сын Гистаспа, директор НИИ Пространства и Времени, Гераклиту, мужу эфесскому, шлет привет. — И на секунду оторвавшись от чтения, бросил зрителям: — Нужен он мне очень вместе со своим приветом! — И далее: — Тобою написана книга «О природе», трудная для уразумения и для толкования. Есть в ней места, разбирая которые слово за слово, видишь в них силу умозрения твоего о мире, о Вселенной и обо всем, что в них вершится, заключаясь в божественном движении; но еще более мест, от суждения о которых приходится воздержаться, потому что даже люди, искушенные в словесности, самые разнообразные академики, а также киники и даже людо-человеки затрудняются верно толковать написанное тобой. — Тут артист оторвался от чтения и воздел руки к небу, не выпуская, однако, свитка: — Вот он, великий царь, директор прославленного НИИ! А что же тогда говорить о вас, эфесцах?! Многознайство уму не научает, иначе оно научило бы и Гесиода с Пифагором, и Ксенофана с Гекатеем, ибо мудрость единая — постигать Знание, которое правит всем через все! Да что говорить о вас, которые изгнали моего товарища Гермодора? — О чем он? — спрашивали немного подуставшие от таскания тяжестей виртуалы и тут же, пользуясь выступлением артиста, наскоро выкуривали по сигарете. Все-таки — повод. — Эфесцев срамит, — вдруг услышал виртуал голос своей тещи. Смотри-ка! С подожком, да с больными ногами — а ведь притопала взглянуть на новую квартиру. Постой, постой… Или это она притопает еще через полтора месяца только? — Поделом бы эфесцам, говорит, чтобы взрослые у них передохли, а город оставили недоросткам, ибо выгнали они Гермодора, лучшего меж них с такими словами: «Меж нами никому не быть лучшим, а если есть такой, то быть ему на чужбине и с чужими». — Да кто такие — эфесцы? — Из Заистоку, должно быть, — ответствовала теща. — Хулигане… И многозначительно поджала губы. — А Гермодор потом стал советчиком при римских законодателях-децимвирах. Статуй ему поставили на римском форуме, как сейчас помню. — Так уж и статую?! — не поверили ей. — Еще, поди, и при жизни? — Вот чего не помню, того говорить не стану. Я тогда еще совсем девчонкой буду. — Ну что, братишки, потаскаем немного? — И-эх! — Дорогая и божественная! — позвал тещу виртуальный человек. — Вот вам ключ от квартиры. Номер сто тридцать семь в степени «n». Запомните? — Э-э, зятёчек, да ты хватил бурдамаги какой, что ли? Я ведь уже восемьдесят лет в этой квартире живу. Аль запамятовал? — За водой я вот, — стушевался виртуальный человек. — Вы поднимайтесь потихонечку. Там и козлы строительные кое-где есть. Посидеть, даже полежать можно. Я сейчас… Любопытство разбирало виртуальную старушку: народишку-то, народишку! И что это такое деется? Всем телом опираясь на палку, а вторую руку положив на спину, согнувшись, осторожно двинулась она к очередному подъезду. Толпа немного поубавилась, так что виртуальный человек смог подойти поближе к артисту, зачем-то изображавшему Гераклита из Эфеса. — А посему, — продолжал тот чтение свитка раздраженным и громовым голосом, — царь Дарий, сын Гистаспа, директор НИИ Пространства и Времени, желает приобщиться к твоим беседам и эллинскому образованию. Поспешай же приехать, дабы лицезреть меня в моем новом служебном кабинете площадью в одну квадратную милю, или квадратный парасанг, по-нашему. Эллины, я знаю, обыкновенно невнимательны к своим мудрецам и пренебрегают прекрасными их указаниями на пользу учения и знания. А при мне тебя ждет всякое первенство, прекрасные и повседневные беседы и жизнь, согласная ствоими наставлениями. Должность завлаба — само собой! Вот так-то! — закончил артист. — Радуйся, Гераклит! — сказал виртуальный человек, поднимая правую руку. Этим он хотел как бы приободрить артиста, зрителей у которого почти совсем не осталось. — Варвар? — спросил тот довольно неприязненно и настороженно. — Нет, — ответил виртуальный человек. — Сегодня, которое будет в прошлом году, я из мирмидонов, коих во время Троянской войны предводителем был достославный и досточтимый Ахиллес. — Это все побасенки Гомера! — в гневе вскричал оратор. — Спесь тушить важнее, чем пожар! И Гомеру поделом быть выгнану с состязаний и высечену, как уличенному в плутовстве! — А что, здорово у тебя получается! — похвалил виртуал. — Из какого театра? — Вы только послушайте, послушайте его! — обиделся Гераклит и даже всплеснул руками. — Из Дома Ученых? — Еще скажешь — Полис Ученых! Да откуда им взяться среди эфесцев? — Не одними же эфесцами населен мир, — возразил виртуальный человек. — Темнота, — сказал оратор, — все равно темнота. Даже афиняне, хотя они и хорошо ко мне относятся. — Ладно, — не стал спорить виртуальный человек. — Ну, а что же ты ответишь великому царю? — Он знал, что греки таким именно титулом именовали Дария, так как сам был всеми греками, да и Дарием приходилось быть неоднократно. — А вот что! Гераклит Эфесский царю Дарию, сыну Гистаспа, директору НИИ Пространства и Времени, шлет привет! Сколько ни есть виртуальных людей во Вселенной, истины и справедливости они чуждаются, а прилежат в дурном неразумении своем к алчности и тщеславию. Я же все дурное выбросил из головы, пресыщения всяческого избегаю и не иду я в НИИ Пространства и Времени, а буду довольствоваться немногим, что мне по душе. — Что ж, ответ достойный и правильный, — согласился виртуальный человек. — И Дарий, сын Гистаспа, вероятно, не вправе будет на тебя обидеться. — Странно слышать от эфесца разумную речь, — удивился Гераклит. — Да не эфесец я, а как бы мирмидон. И Ахиллес — наш первый национальный герой. И Ахиллесова пята у нас есть, осталась. — Ну, понес туда же. Нет, все же спесь гасить нужнее, чем пожар. — Все течет, все изменяется, — попытался исправить положение виртуал. — Слышал звон, да не знаешь, где он! — ответил оратор и начал спускаться с повозки. Невозможно было даже представить, как он взбирался на нее, потому что и слезать-то ему было трудновато из-за чрезмерной тучности. — Все равно вселюсь! Судя по свитку, который он держал под мышкой, да застиранной хламиде, составлявшей все его одеяние, он был или из погорельцев, или пострадавших от наводнения. Но наводнения, как известно, зимой бывают реже. Впрочем, мажет быть разлив был вчерашним летом… — У вас какая квартира? — на всякий случай спросил виртуальный человек. — Не знаю, — ответил оратор. — Был полис Эфес, да Ксеркс предал его мечу и огню. А здесь дали где-то на первом этаже. Да путь вверх и вниз один и тот же… Выселили. — Как это выселили? — удивился виртуал. — Так это за вами домовый комитет в полном составе бегал? Ведь только через суд можно. А это дело такое… Тем более зимой. — И тебя когда-нибудь выселят! — предрек Гераклит. — Всех выселят, но место не будет пусто. — Постойте, — заволновался виртуальный человек. Но толстяк уже двинулся к ближайшему подъезду, тяжело ступая по грязному снегу босыми ногами. Виртуал хотел было остановить его, чтобы выяснить насчет выселения, но тут кто-то впереди издевательски пропел: — Взвился меж ними тогда Гераклит, толпу осуждая В темном своем кукареканьи… — Опять Тимон! — взревел Гераклит и бросился к подъезду, расталкивая людей, коней и грузовики. — О, Тимон! — услышал виртуал горестное восклицание еще раз. На миг в дверях подъезда возникла давка, но тут откуда-то вывалила толпа легионеров, несущих на плечах принцепса, не то Цезаря, не то Августа. Опуская короткие мечи плашмя на спины вселяющихся, они быстро навели возле подъезда порядок и с криками: «Император! Черт лысый! Бабник и еще кое-кто!» внесли только что провозглашенного ими императора в подъезд. Судя по солдатским шуточкам, это был все-таки Цезарь. Гераклита нигде не было видно.
Глава 8
Утреннее солнце, перебравшись через гряду черного лома, пробудило меня, и я сел, не сразу осознав, где нахожусь; закрутил удивленно головой вправо и влево и только тогда заметил Прова, без шарошлема полулежащего на поперечине прицепа с видом, будто он провел там всю ночь. — Давно проснулся? — спросил я успокоено. Вместо ответа он произнес довольно-таки неожиданную фразу: — У этого катера пробоина по всей длине днища. Его протаранила всплывшая со дна льдина. — С чего ты взял? Из всех возможных причин ты выбрал самую невероятную. — Я точно знаю. Он затонул мгновенно. — Пусть так. Нам, собственно, какое до этого дело? — Ты брал вчера маты в кубрике? — Да, а что? — Ну и… ничего не заметил? — А что я мог заметить? Темно уже было. Могу туда спуститься и посмотреть как следует. — Не надо этого делать. Не ходи туда, ладно? — Если ты настаиваешь — пожалуйста. Хотя это несколько странная просьба, согласись? — Там может быть еще одно доказательство того, что ты называешь судьбой или провидением. Я бы не хотел поверить в эту чушь. Впрочем, нам пора собираться. Приладив канистры и баллоны, мы отправились кочевать дальше. Сегодня путь наш был забит в основном авиационными обломками, насыпанными щедро, но не так уж непроходимо. Благодатная, нежаркая погода поддерживала во мне хорошее настроение. Пров, однако, был сегодня расположен к брюзжанию. — Скажи, Мар, ты не знаешь случайно, почему они назвали эти керосиновозы авиалайнерами? — Вероятно за скорость. — Паровоз при его пяти процентах КПД тащил все-таки тысячу тонн груза, а огнедышащий дракон в основном керосин для своего чрева. Ах, какое чудо инженерной мысли! Ах, какое совершенство! — За скорость приходилось платить. — Но, черт возьми, платить пришлось нам! А они только прожигали. — От того, что ты поговоришь на эту тему, деревья в Чермете не вырастут. Пров в сердцах пнул что есть силы блестящий до сих пор титановый корпус крыла. — Из всех бывших механических тварей больше всего ненавижу вот этих проглотов. Я вздохнул с облегчением, когда к полудню скрылось с глаз это раздражительное для Прова зрелище. Местоположение наше теперь определить было не просто, так как ориентир — острие гдома — исчез из виду, а впереди выделялись вершины ранних напластований черметного мезозоя. Поршни и шатуны невероятных размеров, чугунные колеса, пирамиды скрученных гусениц-траков, накиданные горами, окружали нас суровым и диким металлическим хаосом. Это порезвился почерневший от пыли четырехлапый кран-циклоп, ожидающе воззрившийся на нас единственным оком-прожектором. Между тем мы уперлись в грозно нависшую над нами преграду высотой около тридцати метров. Пров в сомнении покачал головой. — Это месиво пересыпано листами трансформаторной стали, играющими роль смазки. — Чепуха. Все тут давно приржавело намертво. И, как бы желая подать пример, я бодро кинулся подниматься наверх, смело выжимаясь на торчащих угольниках и трубах. — Э-э! — раздался вдруг голос внизу. — Бойся! Я не успел испугаться, осознал только, что вся гора железа шевельнулась и двинувшиеся жернова растащат меня сейчас крошками, лоскутками размажут по уступам и торцам машин. Я нырнул под гофрированный щит и ухватился за подвернувшийся под руку трос. Гром обвала неустойчиво собранной циклопом горы пробудил весь Чермет от векового сна. На какое-то время потемнело в глазах, но особой боли я не почувствовал, разве что гул в голове, и когда все стихло, очнулся окончательно. Шарошлем хотя и треснул, но выдержал. Я лежал, придавленный своим щитом-спасителем и, как ни странно, мог дышать. — Мар! — донеслось снаружи. — Отзовись! Живой? — Живой! — крикнул я, не веря в свой голос, и обрадовался за друга, избежавшего моей плачевной участи и потому готового помочь. — Руки, ноги целы? — Да вроде. Придавило меня тут щитом, не пошевелиться. Но не до конца. — Самое главное — не волнуйся, я начинаю разбирать завал. Ты посмотри, надежно ли заклинило твой щит, не пойдет ли дальше. Я исхитрился занять положение поудобней, освободил одну руку и огляделся. Щит был пробит огромным коленвалом, уходящим в глубину горы, и если бы не кривошип, вздумавший как нельзя более кстати упереться в раму щита, мне бы уже не видать белого света. О чем я и сообщил Прову. — Все понятно, ты в безопасности. Лежи отдыхай. Для начала придется разрезать мачту высоковольтной опоры, свалившейся сверху. — Ты же израсходуешь весь кислород! — Для того и брал запасной баллон. Донесся свист резака, и вниз посыпались веселые искры расплавленного металла. Вот к чему привел мой опрометчивый поступок: вместо того, чтобы пройти лишних один-два километра, я полез, не разбирая опасности, в заготовленную циклопом ловушку. Благо еще, что застрял в средней части горы и ниже оставалось место для сбрасывания накрывших меня тяжестей, но все равно Прову пришлось изрядно потрудиться, как слышно было по его возне с рычагами и надсадным выкрикам. Потом снова захлопал его резак. — Слушай, Пров, ты что-то много жжешь. — Все нормально, Мар, — услышал я его задыхающийся голос ближе. — Отцепляю последнюю закорючку. Можешь упереться ногами в ящик? — Смогу. — Взяли разом, ну! Ящик неохотно подался и открыл достаточный лаз. Пров помог мне выбраться, и только тогда я заметил, что он без шарошлема, а кислородные баллоны валяются внизу. По его лицу струился обильный пот, дыхание было тяжелым и прерывистым. — Делов-то… всего на два часа… Я спустился скорее на руках, чем на ногах — до того они дрожали, и сразу изнеможенно присел на рельс, оглядывая холм, едва не ставший моей гробницей. В голове крутились обрывки благодарственной речи о спасении, но я молчал — и без слов все было ясно. Со стороны мы выглядели, вероятно, довольно-таки жалко, перемазанные ржавчиной и грязью, смахивающие на черметовских червей, копошащихся в доисторических останках. Пров, тяжело дыша, примостился рядом. — Что ты не наденешь шлем? — спросил я. — Оба баллона по нулю… Ерунда… Это от нагрузки, скоро пройдет… Я пойду и без кислорода, ты меня знаешь… я здоров, как бык… хотя быков давно нет… Да, открытие не из приятных. — Ну, это ты брось. Сейчас наполним из моего один из них и без разговоров. Он покорно надвинул шлем, присоединил шланг и сразу успокоился. — Ничего страшного. В Чермете да не найти завалящего баллона с кислородом? Верно? — До сих пор что-то не попадалось ни одного. Не повернуть ли нам обратно? — Судя по всему, мы в бывшей зоне переработки лома. Отсюда видна гильотина для рубки, и где-то поблизости должен быть кислородный склад. Так что не падай духом, не пропадем! Я вовсе не разделял его оптимизма и заговорил, стараясь придать больше значимости своим словам: — Надо признать — это злоключение, безусловно, — результат моего легкомыслия, тем более, что ты предупреждал об опасности. Но не будет ли новой ошибкой с нашей стороны продолжать путь с тем малым запасом кислорода, который остался? Теперь мы крупно рискуем, и ради чего? Ты на самом деле надеешься на чудо? Но ты же не настолько глуп. В тебе есть некоторая уверенность в успехе. В чем же основа твоей уверенности? Пров молчал довольно долго, потом начал неторопливо: — Определенная основа, конечно, есть, вернее, не столь определенная, чтобы она тебя устраивала. Теперь, когда мы уже близки к цели, можно, пожалуй, тебе сказать. Один человек — не назову его номера-имени, ни к чему, — сообщил мне под большим секретом, что сохранен, де, нами оазис старой жизни, целые города, где все оставлено, как сотни лет назад, чтобы люди там могли избежать тех незримых порушений духа первозданной своей сущности, которым подвержены мы. — Похоже на сказку. Почему об этом никто из нас не знает? — В том-то и вся соль. Две цивилизации должны быть максимально разобщены, никаких контактов, никаких влияний не допускается. — Абсурд… Замкнутые в скорлупе, лишенные развития? — Развития, в твоем понимании — наша технологическая экспансия, не так ли? Как известно, эпохи возрождения она не вызвала. Да и само понятие цивилизации устарело применительно к данному случаю. — Выходит, мы ждем от них новой эпохи возрождения? — Как знать, как знать… В одном я уверен: вот этот окружающий нас машинный алтарь с жертвами из сотен поколений не стоит и минуты моей жизни. О-хо-хо! До чего он договорился, как высоко он ценит свою персону! Ушла цивилизация дураков, грядет цивилизация умных. Я был возмущен до глубины души, и если не стал с ним ссориться, то только потому, что он меня спас от верной гибели. Видимо, угадав мое настроение, Пров добавил: — Но ты пойми, это в широком, можно сказать, философском смысле. Так ты идешь со мной дальше или нет? — Иду, чтобы увидеть крах твоей цивилизации. Пров довольно расхохотался. — Молодец! Принципиальная позиция. Вперед! Принятые тонизирующие таблетки сделали свое дело, и мы пустились навстречу новым испытаниям.Глава 9
Что-то замельтешило в темпоральном поле, даже и не в поле, а как бы в пустыне. Виртуальный человек сплюнул, и поле вскипело парами. Ну, вскипело и вскипело. Виртуал спрыгнул на каменные плиты и пошел вперед к откуда-то взявшейся скале. Не просто скала была это, а обработанная глыба, с ровными закругленными краями, похожая на триумфальную арку, даже с какими-то письменами и рисунками, очень стилизованными и уже едва различимыми. Виртуал подошел вплотную. Тень, отбрасываемая скалой, скрыла его. Он протянул вперед руку, потрогал. Шероховатая чуть, но все же полированная поверхность, и пальцы, пальцы, свободно ушедшие в нее, чувствующие структуру камня и в то же время свободно вошедшие в него. Глубже, глубже. Странно и страшно торчит рука, по локоть отрезанная плоскостью. Надо идти вперед, знал он. А откуда пришло это знание, допытываться не стоит. Все возможно. Да и не страшно вовсе и не странно. Виртуал шагнул вперед. Стало темно. И он всем телом ощущал, что проходит сквозь камень, но ничто не препятствовало движению и даже можно было дышать. Шаг, еще шаг. Темно. Но направление есть, чувствуется каким-то образом. В глаза ударил свет, но не такой, как несколько минут назад, тоже яркий, но совсем не золотистый. И внутренности живота подкатили к горлу, а по пищеводу прошел холодок, словно виртуал падал в яму. Но никакой ямы не было. Виртуальный человек стоял у стены, спиной к ней. А впереди… Да и не только впереди. Вообще перед ним, сбоку и сзади за скалой шумно грохотал, плескался, искрился, двигался, жил, существовал, находился город. Чужой город. Таких городов не могло быть даже в мире, где все возможно. Виртуал прижался спиной к стене, ощутил ее твердость, неподатливость. А мимо проносились экипажи, имеющие сходство с теми, которые он когда-либо видел, разве что тем, что они тоже двигались. И человеко-люди, взрослые и дети, мужчины и женщины, завернутые в вороха тканей, что казалось необычным и странным, в обыкновенных брюках и рубашках, хотя слово «обыкновенных» здесь вряд ли было применимо, потому что и они были другими, но виртуалу некогда было размышлять, чем они отличались от ранее им виденных; и голые, совершенно голые, на которых никто не обращал специального внимания, особого внимания, и которые в своей наготе производили впечатление скелетов, обтянутых кожей, если имели худосочное строение тела, или древних скульптур, если их тела были пропорционально сложены. Одни экипажи двигались бесшумно, другие ревели, бешено, надрывно, с завыванием. Клубы отвратительного дыма забивали глотку, но не успел он закашляться, как откуда-то ворвались потоки чистейшего воздуха, пахнущего морскими волнами. И свет огненных реклам, вращающихся, движущихся, живущих как бы сами собой, своей непонятной жизнью, только этажом выше, вернее, ярусом выше, и роняющих потрескивающие капли огня вниз, безразборчиво и страшно, потому что одна из них упала на человека-самца в одежде, почти такой же, как у самого виртуала, и прожгла ее, и вгрызлась в тело, а человеку-самцу стало больно и он завизжал, закрутился на месте, упал, начал извиваться, и дым шел от него и смрад горящего тела. Одни человеко-люди проходили спокойно мимо, другие бросились его спасать, тушить, срывать одежду с него и с себя, чтобы было чем сбить пламя. А человек-самец уже не кричал, но лишь стонал, страшно и глухо. Кто-то из толпы выстрелил в крутящееся огненное колесо, и оно разлетелось на кусочки, все еще огненные, и их подхватили и радостно закружились, размахивая полыхающими факелами среди потока экипажей, но никто не оказался задавленным. А человека-самца, выстрелившего в огненный круг, понесли на руках, разбили о камни его оружие, разломали на кусочки, и опьяненные ими словно драгоценностями, пустились в пляс и сорвали со стрелявшего одежду и тоже разделили на части, на лоскутки, и все вокруг было весело, весело, весело, вот только тот, первый, жутко стонал и дымился, а не принимавшие участия в веселии, все колотили по нему куртками и платьями, пытаясь сорвать пламя, но это им не удавалось. А потом кто-то сбросил с плеч того, второго, и начал бить, и все смеялись, смеялись, а человек-самец увертывался от ударов и все норовил ударить сам. А первый все дымился, уже не первый, а то, что от него осталось; все меньше и меньше становился он, пока не превратился в кучку пепла, которую тотчас же расхватали, обжигая ладони. И все разошлись по своим делам. А второй исчез. И виртуал не понял, убили его и разорвали или он убежал сам. И ударила по ушам музыка, нестерпимо громкая в первое мгновение, а потом приятная, хотя все такая же громкая, уже не давящая на перепонки, но невыносимо громкая, и как это могло быть, виртуал не понимал, но только все так и было. И кто-то запел хриплым голосом. А по бокам улиц стояли здания, прозрачные или без стен, или из стекла, но только все, что происходило внутри, было видно. В заведении или в чем-то похожем, созданном для той же цели, человеко-люди пили, ели, а чуть дальше укладывались спать. Ребятишки кормили птиц или то, что только напоминало птиц. Серьезные, озабоченные человеко-люди сидели за длинными рядами столов и писали, рисовали или что-то там еще делали, словом, были заняты чем-то, но это уже в другом здании, где не было стен или они были из стекла. На виртуала уже обращали внимание. Или на его настороженный, растерянный и испуганный вид. Какой-то мальчишка достал из сумки камень, старательно разломил его на две части и запустил половинкой в виртуала, прямо в лоб, и когда тот уже ощутил режущий, рассекающий кожу удар, мальчишка отдернул руку назад, и камень полетел в обратную сторону, оставив на лбу лишь маленькую ссадину, а сорванец сложил половинки и спрятал их в карман широких, ни на что не похожих брюк. И другие, бросив кормить птиц, начали доставать камни, разламывать их и кидать в виртуала, который машинально пытался увернуться от ударов и все втискивался, втискивался в каменную стену, но отступления не было. А человеко-ребятишки вдруг, как по команде, повернулись и ушли, но на лице виртуала остались ссадины, маленькие, почти и не кровоточащие, но обидные и бессмысленные. Подошла молодая человеко-самка, веселье искрилось на ее лице, схватила виртуала за кисть руки и резко, так что он даже и не успел отдернуть руку, засунула ее себе за пазуху. Виртуал понял, мгновенно и еще как-то неосознанно, что он сейчас там нащупает, но сжал пальцами что-то холодное и скользкое, совсем не то, что ожидал. Молодая человеко-самка разжала его кисть, и теперь он смог отдернуть руку. На ладони шевелилось что-то скользкое и отвратительное, и он отбросил это с омерзением и тошнотой в горле. И оно запрыгало по камням, плотно и тщательно подогнанным друг к другу, ни на что не похожее. А девушка недоуменно посмотрела на виртуала и, дернув край воротника, разорвала на себе ворох платья и сбросила его. И ничего более не было под ним, кроме молодого, золотистого, здорового, пахнущего немного потом тела. Вот только вместо одной груди кровоточила рваная рана. И тогда она повернулась и пошла, вздрагивая крепкими ягодицами. А другая, пожилая, что-то сказала ей. Обе остановились, и вторая поставила на мостовую что-то вроде баула и тоже начала снимать с себя платье и осталась голой, поглаживая свои сморщенные груди. Потом нагнулась, расстегнула баул, наступила внутрь его ногой, одной, второй, и провалилась, исчезла. И кто-то пнул ненужный теперь, наверное, баул в сторону. Девушка взяла платье старухи, перекинула его через плечо и пошла, стройно вышагивая своими длинными ногами. И никто больше не обратил на это внимания, только виртуал. Мимо него неслись экипажи. И огненные стрелы второго яруса сталкивались и сбивали друг друга, уже и отдаленно не напоминая те колеса, одно из которых выстрелом сбил человеко-самец. И капли огня падали вниз, и уже снова откуда-то несло сладковатым запахом горелого человеческого мяса. Огненная капля рекламы упала ему на плечо, но никто не закричал, не бросился на него, не стал срывать одежду. И капля сжалась и стекла на камни. Виртуал закрыл лицо руками, ладонями, сжатыми в кулаки, задохнулся и замычал. Но отступления не было. Тогда он повернулся к стене лицом и ударился в нее лбом, но удара не почувствовал, а лишь падение, и чтобы не распластаться во весь рост, успел выкинуть вперед ногу и удержаться, и сообразил, что он находится внутри камня и что надо идти вперед, потому что там будет понятное и привычное, где все возможно. Темнота камня сменилась полусумраком тени, отбрасываемой скалой. И тогда он разжал веки.Глава 10
Мой ведущий выказывал завидное спокойствие, шел, не глядючи по сторонам, в то время как все мои помыслы были теперь направлены на поиски спасительного баллона. Позади нас остались 50 километров почти непреодолимой полосы, впереди — мучительная ночь в условиях кислородного голода, а это означало, что утром мы уже не сможем подняться с земли, не говоря уже о том, чтобы продолжить путь обратно. Постоянно вертелась на языке моем язвительная фраза насчет оксигенного изобилия, обещанного Провом, но всякий раз я спохватывался, вспомнив виновника сложившейся ситуации. Когда же заходящее солнце перевалило за фермы вздыбленного моста, мне хотелось лишь одного: упасть и лежать, не шевелясь. Но друг мой упорно петлял и кружил, двигаясь в известном лишь ему одному направлении. Совсем стемнело, а мы еще не определились с ночлегом. Предложенный мною бункер Прову не понравился (вонь, резонирует, да и не пещерные мы жители); удачно подвернувшаяся пара широких подпружинных сидений его не устраивала (еще не хватало — спать сидя, покрутись-ка на них всю ночь); открытая платформа грузовика не подошла (сталь за ночь остынет — замерзнем). Про себя чертыхаясь, я тащился за ним среди быстро сгущающихся теней мрачных развалин. — То, что надо! — раздался его голос в кромешном мраке. Луч фонаря высветил ветхий сарайчик, обитый листовым ржавым железом — то ли приют неизвестного скитальца, то ли обиталище когда-то работавших здесь людей. Скрипучая досчатая дверь едва не сорвалась с петель, открыв нехитрое убранство хижины: две грубо сколоченные скамьи, ящик вместо стола; пятно света упало слева на небольшую железную печурку рядом с охапкой дров в углу, кучу электрических батарей; справа… Я выпучил глаза. Ровно, как снаряды в обойме, справа застыли два, в мой рост, голубоватых кислородных баллона. — А я что говорил? — с улыбкой садясь на скамью, спросил Пров. — Пустые… — сразу решил я и, споткнувшись о порог, подскочил к ближайшему и попробовал подорвать вентиль. Не тут-то было. Схватился за соседний — безрезультатно. — Не суетись, вон ключ на гвозде висит, — подсказал насмешливо Пров. Я накинул ключ, рванул — от удара струи газа слежавшаяся пыль взлетела тучей, хоть топор вешай. Да неужели же правда?! Рванул другой вентиль — то же самое. — Да мы тут год прожить сможем! — крикнул я сквозь шипение. — Прямо так, без скафов! — А что, это мысль, — неожиданно обрадовался Пров. — Один баллон оставляем на подзарядку наших, а второй… Растоплю-ка я печку дровишками,
я от запаха дыма отвык.
И, вольготно открытый задвижками,
кислород мне развяжет язык.[3]
Глава 11
Снег залеплял лицо, лез под шерстяной вязаный шарф, забирался снизу в штанины и жег голые икры ног. Виртуальный человек осторожно пробирался по завалам, кучам смерзшейся комками первоматерии и снежным сугробам, балансируя пустой канистрой. Он шел быстро и ему удалось обогнать несколько виртуалов с трехлитровыми стеклянными банками, ведрами и канистрами. Из забора, который огораживал пустое пространство, торчали три трубы с кранами, и около каждой стояло человек по тридцать. Виртуал пристроился в очередь. Видимо, эта вечно-утренняя зарядка с тасканием воды многим нравилась, потому что виртуалы были оживлены, перебрасывались шуточками и прибауточками, смеялись, когда вода брызгала на пальто, сапоги и ботинки и обливала рукавицы и перчатки, обсуждали и сравнивали ее вкус, запах и цвет с водой из других артезианских скважин Метагалактики. Некоторые пытались играть в снежки, но снег был очень сухой, хотя и мокрый, и снежки никак не лепились. Тут подходила очередь, и в снежки пытались играть уже другие. Виртуалу пришла в голову мысль о том, что в этих очередях он почему-то никогда не видел человеко-людей. Пришла, да и ушла бесследно. Он облил водой пальто, брюки, ботинки и рукавицы, но рукавицы были кожаные с шерстяной подкладкой и воду внутрь не пропускали. Идти с полной канистрой было тяжелее. И виртуальный человек несколько раз поскальзывался, но не падал, потому что был натренирован, и пляска, которую он исполнял, когда материя-сама-по-себе уходила из-под ног, только разогревала пальцы в ботинках, и это было приятно, хотя и чуть-чуть рискованно. Но все же и приятно. Ориентируясь на все возрастающую радиацию, виртуал вышел к углу дома с несчетным количеством подъездов и квартир. А его подъезд был самым крайним в бесконечном ряду. Виртуалы и всевозможные транспортные средства, как всегда, кружились водоворотом. Одни вселялись, другие наблюдали за вселением, ждали чего-то, присматривались, а третьи, кажется, уже выселялись. Вглядываясь в номера подъездов, чтобы не пропустить свой бесконечно удаленный, виртуал наткнулся на книжные развалы. Книгами никто не интересовался. Возле них даже образовалось некоторое пустое пространство. И как только виртуал со свернутой от усталости и напряжения шеей ступил на это оскверненное, что ли, место, его окружили книготорговцы. — Денег не беру, — сказал виртуал, чтобы только отвязаться. Кто знает сегодняшний курс валюты? Надают мешок, а тут и с канистрой не знаешь, что делать. Но не тут-то было! — С отсрочкой! Сами донесем! — А один даже угрожающе заявил: — Без сдачи! Виртуал сник. Не отвертеться! — Эх, ты! — сказал один из них, обутый в пимы. Кроличий треух на его голове сидел небрежно, немного даже залихватски, а бараний полушубок в талию был распахнут. Задрав красную кумачовую рубаху, он вытащил из-за пояса холщовых порток новехонькую книгу. — Сам не знаешь, где твое счастье. Смотри! Издательство «Чья-то мысль». Переплет коленкоровый. Гарнитура высокая. Бумага мелованная. Да мне за такую книгу и десяти номиналов не жалко. — Не нужно мне десять номиналов. Одного даже не нужно. — Да как же так?! Да ты виртуал нормальный или научный работник?! Да ты хоть пользу свою понимаешь?! Ведь — Гераклит Темный! «О природе» — называется. — Что?! — вскричал виртуал. — Вот тебе и «что»! Однотомник Гераклита Темного! — И у нас Гераклит! — оживились другие книготорговцы. — Издательство «Антимир». «Музы» Гераклита. — «Правило негрешимое уставу жить». Миниатюрное издание. — «Указатель нравам». Ин фолио. — «Единственный порядок строю Всего» Гераклита Эфесского. Оригинал на машинке. Со скидкой. Самиздат. Заволновался виртуальный человек, загрустил, хотя канистру с водой из рук не выпустил. Но валюты ему действительно не надо было. Теперь книготорговцы будут обходить его за сто парсеков. А тут, как назло, несколько дней, в которые можно было сдать валюту в банк, сами собой изъялись из перепутанной череды суток. Конечно, можно надеяться, что согласно законам теории невероятностей, попрут они когда-нибудь один за другим. Но ведь это в будущем, то есть в прошлом, то есть в настоящем. В безвременьи, словом. — В библиотеке, может, возьму… — сказал виртуал. — Ну, ты даешь! В библиотеке! Там тебе меньше дадут, как же! Виртуалом ты был, виртуалом и останешься, хрыч младой! Виртуал знал, что от знаменитого сочинения Гераклита Эфесского до настоящего времени дошли только фрагменты. Впрочем, понятие «настоящее время» являлось каким-то неопределенным, зыбким, и в чем тут дело, виртуальный человек не знал, да, признаться, и не хотел знать. Жить было можно. Но вот полное собрание сочинений Гераклита… Было от чего застонать или даже удариться об угол дома с несчетным количеством подъездов. На шум начали сходиться другие виртуалы. Иные, впрочем, просто чтобы покурить в компании. Кое-кто небрежно листал книги, но получать валюту почему-то никто не собирался. Откуда-то приковыляла теща виртуального человека, поинтересовалась. Но этой-то просто из-за улучшения слуха послышалось, что продают апокрифические Евангелия с иллюстрациями Дюрера-Дорэ. А покупать труды Гераклита Эфесского, вроде бы, никто и не собирался. Косолапя босыми ногами, подошел приземистый широкоплечий виртуал с прекрасной классической лысиной. — Плешивость — не увечье, — сказал кто-то. Кажется, Аристотель, сам, кстати, плешивый. Лысый потолкался, высвободил руки из поношенного, но чистого гиматия, листнул «Правило негрешимое уставу жить», сказал: — А… читал, читал. То, что понял, — прекрасно, чего не понял, наверное, тоже, только, право, для такой книги нужно быть делосским ныряльщиком, чтобы не захлебнуться в ней. А, впрочем, за два обола возьму. Ксантиппа послала на рынок за свежей чемерицей, да только чемерицу разве что к обеду вчерашнего дня привезут. А соленая в кадках, признаться, надоела на симпосиях. Так что? Отдаешь? — Нет, — сказал книготорговец, к которому обратился лысый. — Курс обола мне неизвестен. Сообщений не было. — Да чем тебе плохи оболы? Ведь оболы — это деньги, не правда ли? — Ну, правда. — А деньги берут в обмен на товар, ведь так? — Так. — А книги Гераклита — это товар, раз она продается? — Товар. — За товар ты даешь деньги или за книгу Гераклита — оболы. Ведь так? — Иди, дядя, к собакам! Иди! Достукаешься ты до чаши с цикутой! — О, афиняне, — сказал лысый, — не понимаете вы еще, что я послан к вам богами, чтобы тормошить вас, не давать вам спать! Тут у лысого с книготорговцами начался какой-то специальный разговор, а виртуальный человек огляделся и увидел, что на том месте, где вот-вот должны были начать строить кооперативные погреба, возле вертикально торчащей каменной плиты сидит сам Гераклит. Ясно было, что мерзнет он изрядно в своей не по-зимнему легкой одежде. Но вид у Гераклита все же был вызывающий, нагловатый даже. Виртуал подошел к нему и сказал: — Вот вас выселили незаконно… Что же вы молчите? — Чтобы не болтали, — ответил философ. Виртуал смутился и продолжать разговор не стал. Но и уйти просто так казалось ему неудобным. Он подошел к заиндевевшей плите, различил на ней какие-то буквы, стер изморозь рукавом пальто и прочел: Я — Гераклит. Что вы мне не даете покоя, невежды? Я не для вас, а для тех, кто понимает меня. Трех мириадов мне дороже один; и ничто — мириады. Так говорю я и здесь, у Персефоны в дому. По нетронутому снегу виртуальный человек обошел плиту, почистил надпись на другой стороне и вдруг понял, что это самый настоящий надгробный памятник! На плите значилось: Не торопись дочитать до конца Гераклита — эфесца — Книга его — это путь, трудный для пешей стопы, Мрак беспросветный и тьма. Но если тебя посвященный Вводит на эту тропу — солнца светлее она. Так, так… Живой, выселенный за какие-то грехи из дома с улучшенной планировкой, Гераклит сидел возле своей надгробной плиты и мерз. Но стоило только взглянуть на него, как становилось ясно, что не только помощи, самогонезначительного участия не примет этот эфесец ни от кого. Виртуальный человек потоптался вокруг памятника, повздыхал немного, потом бросил канистру с легкой водой в снег рядом с гордым эфесцем и сам уселся на нее. — Послушай, хрыч младой, — сказал Гераклит, — ты-то какого черта здесь оказался? — Да вот квартиру дали, — начал было объяснять виртуал, но тут на него словно вихрь налетел председатель домового комитета, сунул в руку лопату, крикнул: — Воскресник-субботник! Снег всем убирать! А ты чего расселся? — Это уже относилось к Гераклиту. — Я — выселенный, — с достоинством ответил тот. — Ну и что, что выселенный? Закон для всех один! — Это верно, За закон народ должен биться, как за городскую стену. — Держи! — Председатель сунул было лопату Гераклиту, но она качнулась и медленно прошла сквозь тело эфесца. Председатель не растерялся. — Ничего, заставим. Через конституционный суд, а заставим. Одного вот сейчас судить будем! — Кого? — испугался виртуальный человек. — Сократа? — И на него уже жалобы от трудящих поступают. Говорит, что не следует, народ баламутит, нигде не работает. Дойдет очередь и до него. А пока Анаксагора пропесочим. — Анаксагора! — ужаснулся виртуальный человек. — Ведь это же первый ученый на Земле. — А раз ученый, да еще — первый, не знаю уж только в каком смысле он первый, то будь добр подчиняться распоряжениям общественности и не говори, что Солнце — раскаленная глыба, и что год больше дня! Ну, да заболтался я с вами. Вам бы только языки чесать! Значит, от сель и до сель! До самой первоматерии-матушки! До юрского, так сказать, периоду! — Все равно ведь весна когда-нибудь случайно наступит, — пробормотал виртуальный человек. — Само растает. — А нас времена года не шибко интересуют. Есть распоряжение — выполняй, А Анаксагора вашего, умного-переумного, в Красном уголке будем разбирать. Ишь ты! Первый ученый! Да у нас все первые, вторых не держим! Норму выполните — милости просим! И председатель побежал дальше раздавать лопаты. А работа вокруг уже кипела. Поскольку фронт ее был довольно узок, то снег перекидывали с места на место, разрыхляя его при этом и значительно увеличивая в объеме. Правда, раскопали пару грузовичков со всем барахлишком в кузовах. И хозяев имущества, и даже шоферов мигом раскопали. Но разгрузить не успели, потому что бригада из соседнего подъезда взяла штурмом один из удаленных сугробов и снова завалила новоселов снегом. — А кто такой этот Анаксагор? — спросил Гераклит, как ни в чем ни бывало орудуя лопатой, хотя только что она прошла сквозь него, как сквозь пустое место. — Из Клазомен он. — Не знаю, не знаю. Фалеса читал, Анаксимандра читал, Анаксимена видел даже. А о Анаксагоре не слышал. — Он жил позже вас. — Раньше — позже, время одно, — ответил философ, откинул в сторону лопату, взвалил на спину надгробный памятник и, пошатываясь от его тяжести, пошел. — Вы куда? — крикнул виртуальный человек. — Пожалуй, подамся-таки в НИИ Пространства и Времени. — Тогда подождите. И мне туда. Я сейчас… И оказался на площадке своего этажа, возможно, даже в тот самый день, когда пошел утром с канистрой за водой. Трое с четырнадцатью сотыми человеко-людей, те, что затирали трещины в Пространстве и Времени, тотчас подскочили к нему, подхватили под руки, заулыбались, дали под зад коленом, похлопали дружески по плечу, выбили зуб, поцеловали в лоб, двинули в пах, хором сказали: — Значит, упорядочиваем ряды своих ощущений? Закон, значит, нарушаем? А на допросик, а на допросик! Уважьте уж, будьте так милостивы.Глава 12
С головой творилось неладное, что-то в ней там стучало и пульсировало. Я тяжело сел на скамье. В сарайчике было сумрачно, лишь узкий лучик, еще голубой от дыма углей, спускался через отверстие в прохудившейся крыше. Я поймал его на ладонь, и рука моя осветила наше убогое жилище. — Пров! Он сразу вскочил, небритый и почерневший от недостатка кислорода, выдохнул сипло: — Фу-у! Проспали мы, однако. Подсвеченные моей ладонью мешки под его глазами выглядели сегодня рельефней обычного. С трудом напялив скафы, мы выбрались наружу, волоча за собой запасной баллон. Стоять я не мог и, задыхаясь, сел на него, ухватившись за вентиль. — Закон подлости, резьба не та, — сразу заметил я. — Надуем через прокладку, — моментально решил проблему Пров, будто знал это заранее. — Прижимай покрепче наш баллон, держи его ровнее. Открываю. Вместо ожидаемого бурного свиста раздался лишь слабый шип. Манометр остановился на цифре 2. И это все? Я готов был поручиться, что и капли драгоценного газа не просочилось мимо. Пров до отказа открутил вентиль — полная тишина. Неужели все? Но еще вчера баллон был полон! — Клапан заело? — зная что это не так, высказал я предположение. — Да нет… — удивительно хладнокровно сказал Пров. — На радостях забыли затянуть вентиль ключом, за ночь он стравил газ. Зато подышали. Мои руки неприятно похолодели от прикосновения к пустому корпусу. Требовалось уточнение. Это я забыл, это я держал в руках ключ, и значит, я снова — причина несчастья. Видно, я обладаю. особым даром приносить вред себе и людям. Пров оставался молчалив и спокоен, пока закручивал вентиль. Разразись он лучше матом, чем говорить «забыли», выдай тираду о том, что некоторые хлюпики не умеют воспользоваться даже готовеньким, в ручки поданным благом, мне бы легче стало. — Вина моя, — прервал я тягостное молчание. — Своими руками заготовил петли для нашего удушения. Из-за меня пропадаем… Постаревший и безразличный к нашей скорой неминуемой гибели сидел на песке Пров, о чем-то глубоко задумавшись. Потом встрепенулся, только минуту спустя уловив смысл сказанного мною. — Не то говоришь, — отозвался спокойно. — Мне-то вообще терять нечего. А роща… Рощу я, считай, видел. А тебе надо идти, у тебя жена, дети. Собирайся-ка, брат, в дорогу. Пров изобразил вдруг живейшее участие и жажду к действию. — Слушай сюда внимательно. Край Чермета где-то рядом. Заряжаем три имеющихся у нас баллончика хотя бы до двух атмосфер — это тебе на три-четыре часа ходу. А там уж смотри сам, где найти помощь. — Я не имею права тут тебя бросить. Пров воззрился на меня, словно ослышался, затем глаза его начали наливаться кровью и он возопил так, что я сразу потерял дар речи: — Ты лучше брось эти свои евангельские штучки! Клянусь тебе Богом, которого нет, никому не будет пользы, если мы подохнем тут оба. Дойти может только один и именно ты, потому что ты жаждешь, так называемого, искупления вины! И ты пойдешь, ты поскачешь отсюда наипрекраснейшим аллюром! Ибо в этом единственный шанс к нашему спасению. Он проорал эту ожидаемую мною тираду во все горло (откуда только кислород взял?), сказал, что должен был сказать, и я поверил, что обязан исполнить его волю, и — в который раз! — он вытащил нас из безнадежного положения. Мы подзарядили еще два баллона, он помог мне закрепить их ремни, и, слегка толкнув меня в спину, напутственно произнес: — Марш вперед, и не думай, что я тут не проживу в обнимку со старым добрым баллоном, в котором еще уйма кислорода. А то и другой отыщу. Ну, давай, и прости, если что… Теперь я шел размеренно и не оглядываясь по сторонам, экономя каждый дых. Через час, как и предполагалось, отсоединил и выкинул первый опорожненный баллон. Лишь однажды мое внимание привлек бульдозер довольно поздней модели, способный работать с добавкой окислителя, стоявший на явно обозначившейся колее. Скорее всего он был в полной исправности — закапотирован тщательно, остеклен, могло сохраниться и топливо; видимо, его использовали для подталкивания лома в кучи, и сердце мое забилось учащенно — край опостылевшего мне Чермета действительно близок. Соблазнительно было бы ехать дальше, почти не прикладывая усилий и не расходуя кислород, если бы не риск провозиться с запуском двигателя. Скоро я выкинул второй баллон. Возврат к Прову уже невозможен. Нет конца этим стальным заслонам, и никогда мне из них не выбраться. Поймал себя на том, что считаю вдохи и выдохи. Что толку? Их осталось в моей жизни мало. Я отупело шел и не сразу заметил в провале между склоном из ржавой проволоки и соседней горой металла странно живой сине-зеленый цвет, явно отличный от мертвых коричневых тонов Чермета. Ошарашило невероятное предчувствие выхода к берегу океана… Я знал, что бежать нельзя, резко возрастет потребление кислорода, но не выдержал и побежал, чтобы скорее вырваться из цепких лап железа. Я бежал тяжело, с волнующим ритмом сердца навстречу непонятному явлению, в паническом страхе, что мне не хватит воздуха дотянуть до зеленого сияния и я останусь здесь навсегда, среди этих мрачных развалин. Я бежал в клубах коричневой пыли на последних хрипах подающей мембраны, пока перед моими глазами не распахнулся головокружительный простор и посреди него сонм живых существ, стоящих на белых стройных ножках. Раскачиваясь от порывов ветра, они чуть касались друг друга, по их купам непрерывно бежали сине-зеленые волны. Выше в небе проскальзывали какие-то непонятные блики, но я не придал этому значения. Мы стояли напротив — настоящая березовая роща и человек на фоне железных чудовищ, а где-то за моей спиной среди них тихо умирал Пров, подаривший мне эти мгновения. Мембрана, пискнув, замолкла. Я отбросил ненужный теперь шарошлем, чтобы лучше видеть и слышать мир в свой прощальный час. Странное дело — блики в небе не исчезали, до моего слуха доносилось легкое похлопывание невидимого полотнища. Парус? Что за дикая мысль, как она могла прийти мне в голову, откуда тут парус… Но, зацепившись за слово парус, всплыло другое слово — магополис. И эти блики… А ведь так оно и есть! Роща накрыта гигантским куполом из крепчайшей прозрачной пленки магополиса, применяемой для космических зеркал. Ее поддерживает избыточное давление изнутри настоящего чистого воздуха с ароматом цветов и травы… Триста метров, удар ножа, и я спасен. Мои ноги сами по себе начали отмерять шаги. К счастью, двигаться приходилось под уклон, спускаясь в ложбинку. Главное — не останавливаться, и, задыхаясь, я шел. Примерно на середине пути властное притяжение земли взялось неумолимо подгибать мои колени все ниже и ниже… вот я уже бегу, чтобы удержать равновесие, но это не бег, это падение в мягкую обволакивающую пыль… Сто метров… Какие-то сто метров и я спасен. Там, за рощей. есть красивый старый город с теремами… там живут счастливые люди, свободные от умопомрачительной техники, в основном художники, музыканты… Я когда-то неплохо писал… я навсегда сброшу с себя эту змеиную кожу, я проползу эти сто метров во что бы то ни стало… Нет-нет, я не скажу им ни слова — кто я и откуда, и что знаю… клянусь Богом, как говорит Пров. Вот я вижу саму пленку… припадаю к ней ухом. Березы совсем рядом… шелест их непонятной речи призывает меня вступить под их кроны… Удар ножа. По березовой роще? Но отверстие будет пустяковым, утечка весьма незначительна… наши потом залатают. А Пров? Ушел бы он в другую жизнь без меня? Никогда. Лучше я подохну здесь, у черты, чем брошу его, ожидающего помощи… Должна же у них быть какая-то охранная сигнализация на случай вскрытия или еще чего-нибудь! Сжимая пальцами скользкую податливую мякоть пленки и подтягиваясь на руках, я встал и принялся трясти магополис из последних сил так, что странные звуки «тиу-тиу» поплыли, разбегаясь на многие километры, потом вновь рухнул на землю. Только бы не потерять сознание… тогда все кончено. Остается одно — удар ножа. Хотя бы отверстие для дыхания. Не имею права… А подыхать тут я имею право? На то была наша вина и воля… «Брось евангельские проповеди», — сказал бы Пров. Пров всегда прав… Страшно непослушной рукой я вытащил из кармана складной нож… Я лежал на спине, обращенный лицом к одному лишь бескрайнему чистому небу, мучительно соображая, хватит ли сил повернуться на бок, или немножко подождать их прилива. Но что там такое? Ровный фон неба перестал быть пустым, на его поле появился едва обозначенный рисунок решетки, окруженный сияющим ореолом. Я смежил веки. Могло просто замельтешить в глазах от недостатка кислорода, но внутри меня стояла спокойная, лишь слегка подсвеченная мгла без всяких радужных пятен. Я снова воззрился ввысь. Ниспосланное с небес и медленно опускающееся чудо выглядело довольно зловеще в своем необъяснимом нимбе, и для вящей убедительности в его существовании я дважды пересчитал число пересечений. Все сходилось. Теперь оно быстро снижалось, будто выследив искомую добычу и явно собиралось припечатать меня к земле, чтобы раз и навсегда пресечь все мои попытки к спасению. Но как оно могло летать? Хотя, если это та решетка, выкованная упорным трудом всего человечества, чтобы отгородиться от бывшей природы, то конечно… Начинаю бредить… Она приблизилась во всей своей неумолимой реальности, перечеркнув небо ровными клетками, и в ответ каждая клетка моего тела встрепенулась от страха. Сухой электрический ветер трепал мой скаф, волосы от искровых разрядов встали дыбом, грозно захлопала пленка магополиса… И только когда мне на грудь упал шланг с кислородной маской, я опознал в прилетевшем чудовище ионолет.Глава 13
— Пишите, — сказал людо-человек. — Да что писать-то? — Все, разумеется… Что это вы, дорогой мой виртуальный человечище, тут понаписали? — Где понаписал? — спросил растерянный виртуал. — Да вот здесь, на этом самом месте! Виртуальный человек огляделся, но ничего понаписаного им не обнаружил. — Удивляетесь! Недоумеваете! Мыслите! Да вы хоть знаете, кто вы? — Виртуальный человек… — А что такое «виртуальный человек»? — Виртуальный человек? Он есть. Он имеет быть. Он есмь. Он неопределим в терминах языка, основанного на временных понятиях. А другого пока нет, да и никогда не будет. Виртуальный человек был-есть-будет в одно мгновение, равное вечности. — Хм… — сказал людо-человек. — Любопытное определение. И что вы можете сказать о Времени? — Ничего. — Вы бы желали иметь прошлое? — Нет. — А будущее? — Нет. — Настоящее? — Я и живу в настоящем времени. — Следовательно, вы имеете некоторое представление о Времени? — Нет, не имею. — А вот это! «Шутило, шутило со мной время, да, видимо, устало. Устало, а разгадать себя не позволило. Нехорошо, нечестно. Что же ты такое, Время»? Виртуальный человек промолчал. Смысл этого тягостного разговора был ему непонятен. Да и происходил он нигде. Ничего вокруг не было. Вообще ничего! Только он да людо-человек. — Молчите? Что ж, продолжим цитирование… «Не будь человека, никто бы не задумался над твоей сущностью. И не было бы никаких загадок! Галактики, звезды, планеты существовали бы, не зная, для чего они существуют. Даже растения, даже животные… Растения и животные, конечно, ощущают ход времени, но ведь не задумываются же над ним! Загадкой времени может заинтересоваться только существо, которое знает, что оно смертно». «Признаюсь Тебе, Господи, и в другом: я знаю, что говорю это во времени, что я долго уже разговариваю о времени и что это самое «долго» есть ничто иное, как некий промежуток времени. Каким же образом я это знаю, а что такое время, не знаю? А может быть, я не знаю, каким образом рассказать о том, что я знаю? Горе мне! Я не знаю даже, чего я не знаю. Вот, Боже мой, я пред тобой: я не лгу; как говорю, так и думаю». Людо-человек как бы перевернул страницу книги. «Что время или совсем не существует, или едва существует, будучи чем-то неясным, можно предполагать на основании следующего. Одна часть его была, и ее уже нет, другая — будет, и ее еще нет; из этих частей слагается и бесконечное время, и каждый раз выделяемый промежуток времени. А то, что слагается из несуществующего, не может, как кажется, быть причастным к существованию». «Возможно, время есть наша мысль или мера, а не сущность». Людо-человек как бы закрыл книгу и раскрыл другую. «Отец замыслил сотворить некое движущееся подобие вечности; устрояя небо, он вместе с тем творит для вечности, пребывающей в едином, вечный же образ, движущийся от числа к числу, который мы называем временем? Ведь не было ни дней, ни ночей, ни месяцев, ни годов, пока не было рождено небо, но он уготовил для них возникновение лишь тогда, когда небо было устроено». Людо-человек снова как бы взял другую книгу. «Время есть не что иное, как субъективное условие, при котором единственно имеют место в нас созерцания». «Все брехня!» Людо-человек как бы порылся в куче книг и извлек нужную. «Научное решение вопроса о сущности пространства и времени дает только диалектический материализм. Идеи Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина являются путеводной звездой при рассмотрении всех научно-теоретических проблем, в том числе и вопроса о пространстве и времени». — И так далее, — сказал людо-человек. — Всего около тридцати шести миллионов томов. Бумаги-то сколько извели, дров, то есть. И еще о каком-то Боге, или Отце, вы так часто упоминаете. Вот цитата: «Горит душа моя понять эту запутанную загадку. Не скрывай от меня, Господи Боже мой, добрый Отец мой, умоляю Тебя ради Христа, не скрывай от меня разгадки; дай проникнуть в это явление, сокровенное и обычное, и осветить его при свете милосердия Твоего, Господи. Кого расспросить мне об этом? Кому с большей пользой сознаюсь я в невежестве моем, как не Тебе? Определил Ты дни мои стариться, а как, я не знаю». Ведь это ваша работа. И кто это «Господи Боже мой» такой? Вы не себя имели в виду? Нет? Не знаете? Не умеете? Что ж… Проверим. Виртуальный человек не успел ответить. Людо-человек вдруг начал обрастать десятичными дробями. Чувствовалось, что не хотел он этого, но ничего не мог с собой поделать, только натужно пыжился, силился, сопротивлялся. Поперек внезапно образовавшейся комнаты площадью метров в пятьдесят квадратных была сооружена кирпичная стена, не доходящая до двери. А перпендикулярно ей, с торца, еще две. Даже проемы для навешивания дверей были предусмотрены. Возле самой входной двери получилось нечто вроде прихожей. Все вокруг было завалено битым кирпичом, цементом и песком. Стены были еще не оштукатурены. Валялся мастерок в уже схватившемся растворе, пара топоров, кувалда, лопаты для замеса. Холодрыга, ветер бил прямо в окна. — Сейчас сообразим, — сказал людо-человек, с которым виртуал только что (или когда-то в будущем-прошлом) разговаривал. Дроби отпали от него и теперь расползались по щелям. А сам он был в фиолетовом шевиотовом костюме, лакированных туфлях и темной велюровой шляпе. — Сейчас сообразим, — повторил он и вытащил из портфеля флюгер. — Ца-ца-ца, — застучал зубами другой людо-человек, худощавый, испуганный чем-то. — Ну, уж это-то вы могли бы сделать и сами. — Ч… ч… что именно? — еще более испугался худощавый. — Повернуть окна на восток, к звезде, называемой Солнцем. — Невозможно, проверяли. Людо-человек в велюровой шляпе взял да и повернул окна комнаты на восток, так что ветер немного поутих. — Как видите, и мы кое-что могем-могем, — сказал он, затем снова полез в портфель, достал из этого необъятного бумагохранителя какой-то план и развернул его. — Так, так… Стена из силикатного кирпича? — Из силикатного, — выдохнул худощавый. — В полкирпича клали? — В пол… — Превосходно. Это значительно облегчает дело. — Людо-человек бросил портфель в кучу цемента, пыль тотчас же взметнулась к потолку. План запорхал по прихожей. Людо-человек внимательно простучал стену согнутым указательным пальцем. — Марка цемента? — Гетерогенно-безэнтропийная. — Песок, конечно, мерзлый? Долбили? — Еще как долбили! — Ломом? Людо-человек поймал план, заглянул в него и очертил заскорузлым пальцем круг на кирпичной неоштукатуренной стене. — Здесь, — сказал он. — Ломайте. — Это относилось уже к виртуальному человеку. — Эх, ломать — не строить! — обрадовался худощавый. — Сингулярность учли при расчетах? — спросил людо-человек в шляпе. — Да все на глазок. — Так уж и на глазок, — не поверил тот, что в шляпе. — На глазок такое не построишь. Пространственно-временная матрица с бесконечным радиусом кривизны… Точность колоссальная… — Людо-человек похлопал по кирпичной кладке ладонью. — Мировая линия пространственно-временного континуума… Но сингулярность… сингулярность — главное… При разбегании огромных тяготеющих масс причинно-следственные связи… Все правильно. Приступаем. Кувалдой. Вот в этот очерченный мною круг. Только без промахов. Нужно исключительно прямое попадание. Виртуал замахнулся кувалдой и обрушил ее на стену, но чуть-чуть не в то место, которое было указано. От волнения, наверное. — Четырнадцатое измерение, — сказал людо-человек в велюровой шляпе. Штук десять кирпичей вывалилось во вторую, смежную теперь комнату. Из отверстия вырвался пар, под большим давлением засвистела вода, послышались крики совершенно переполошенных женщин, позвякивание тазов друг о друга. Людо-человек в велюровой шляпе недовольно хмыкнул, отодвинул пар в сторону, чтобы не мешал, заглянул в пролом. Виртуал и человеко-люди, которых вдруг оказалось несколько, тоже заглянули. В соседней комнате на лавках парились бабы. Не совсем, правда, бабы, с двумя рыбьими хвостами вместо ног, но все остальное у них было, как и у нормальных баб, на том же самом месте. Переполошились они, заметались, прикрываясь тазами и шайками. — Бесстыдники! — крикнула одна, уже в годах. — Ну, чего выставились? — протяжно, нараспев сказала другая, помоложе. А третья, совсем уж молодая, набрала в таз горячей воды и собралась было ошпарить охальников, бесстыжих, пьянчужек, — мужиков, словом. — Сто двадцать восьмое, — глухо сказал людо-человек в шляпе и оттолкнул всех от проема, да и вовремя. С ведро воды выплеснулось оттуда, смыло верхушку горки песка в бак с цементом и стало замешивать, образовав нечто вроде маленького водоворота. — Замес, — констатировал факт худощавый. — Заделать, — сказал тот, что в шляпе. — Только не сдвиньте центр тяготеющих масс. Худощавый шлепнул мастерок раствора на силикатный кирпич в проломе, ловко опустил сверху еще один, точным ударом отрубил еще полкирпича, утвердил на положенном тому месте. Сверху снова шлепок раствора, а на него кирпич. Шлепок. Кирпич. Да все точно, в самый аккурат! Вредная баба из сто двадцать восьмого измерения или пространства, тут уж выяснять было некогда, снова наливала в шайку кипяток. «А не успеешь, не успеешь», — пело в голове у виртуала. И точно. Не успела зловредная. Последний раз перед глазами мелькнул чешуйчатый хвост, левый, кажется, и стена снова стала нормальной, без всяких проломов и трещин. — Все, — удовлетворенно сказал худощавый. — Прошу, пожалуйста, поосторожнее, — попросил людо-человек в велюровой шляпе. — Так можно и в четыреста первое попасть или в двести тридцать четвертое дробь одна тысяча первое. Медвежутки так бы и посыпались. Ищи свищи потом наш Центр Космоса. Да и переходоки не лучше. Так что, прошу поточнее. — И людо-человек продолжил линию на свежей части стены. Снова получился круг. — А что там должно быть-то? — спросил виртуал. — Как; что? Площадя, конечно. Пространство, то есть. — И он решительно подал виртуалу кувалду. Тот замахнулся, но как-то слабо и едва тюкнул по стене. Толку, конечно, не вышло никакого. — Еще раз, — попросил людо-человек. Виртуал тюкнул еще раз. — Смелее, — сказал людо-человек. И тогда виртуал уверенно и легонько поднял кувалду одной рукой и шарахнул по стене, в самое яблочко, в самую точку, миллиметр в миллиметр, в ангстрем даже. И часть стены, обведенная окружностью, так диском и брякнулась в семнадцатое измерение. Людо-человек еще для верности просунул туда голову, покрутил ею, понюхал воздух, вылез обратно, сказал: — Оно самое, семнадцатое, специально для Центра Космоса, пятьсот квадратов в пятнадцати комнатах с кондиционированием и самомоющимися полами. Затем он непонимающе уставился на виртуала, сделал какое-то внутреннее усилие, синевато покраснел, и все исчезло. Ничего не было вокруг. Вообще ничего. — Запомните, — сказал он — Что было, того не было. И еще: ваше определение виртуального человека очень субъективно и неполно. Оно не выражает главного.Глава 14
Мар дойдет, Пров в этом не сомневался. Ведь у Мара была сверхцель: спасти их обоих. Надо только переждать несколько часов. «Всего и делов-то», — подумал Пров, усмехнувшись и облизывая пересохшие губы. Лежать в обнимку с баллонами-снарядами уже не было смысла. Дышать становилось все труднее. Глубокие бесполезные вдохи разрывали легкие. Пров встал, медленно, натужно, широко раскорячив ноги. Надо было идти. Глупо умирать лежа. И он пошел. В душе его не было ни злости, ни обиды, ни отчаяния, лишь тяжелая пустота. Идти, идти, пока дрожащие ноги еще держат непослушное тело. Машинально он придерживался пустых пространств между завалами Чермета, лишь чуть позже сообразив, что хочет быть видным сверху. Если его начнут искать, то должны заметить сразу, быстро, пока… Но даже получаса, даже нескольких минут ему не выдержать. «Я обманул тебя, Мар…» Потеря сознания — и вечный сон. Сон… Провалиться в сон… Уйти в сон… Зачем? Так легче… По заказу — в сон? Сны приходят сами, их нельзя заказать. Сердце выскакивало из груди, в ушах бухало и звенело, в глазах мельтешило, раздваивалось, сдвигалось, смещалось. Путались местами непонятные предметы, металлические горы шевелились, наваливаясь на Прова со всех сторон. И уже одна только узенькая тропинка-лазейка оставалась перед ним, прямая и светлая, как луч прожектора или лунная дорожка на тихой, спящей реке. А впереди действительно что-то светилось! Окно? Открытая дверь? Пров дотащился до этого спасительного света. Открытая дверь… Пар валил из нее, шло тепло. Пров почувствовал, что он замерз, и, хватаясь непослушными руками за косяки, вошел, чуть ли не вполз. — Пьянь, — сказал кто-то. Но Пров не обратил на это внимания и огляделся непонимающе, часто задышал, выпрямился. У прилавка, где давали колбасы и балыки, понятное дело, толпился народ. Время от времени весьма довольные и раскрасневшиеся граждане и гражданки с потяжелевшими авоськами и портфелями отделялись от общей толчеи и устремлялись к стеклянным дверям. Еще бы! Им было куда спешить: до Нового Года оставались считанные дни. Пров отрешенно стоял у огромного, заиндевелого окна, созерцая эту извечную сутолоку людей у кормушки. Вообще-то это был не магазин, а так называемый новомодный «Стол заказов» и, чтобы оправдать хоть как-то такое название, здесь имелись еще два оконца с надписями: «Реставрация предметов искусства» и «Фотореставрация», возле которых зал зиял завидной пустотой. И это тоже было понятно: искусство подождет, желудок — нет. Пров уже довольно долго приглядывался к старичку, пламенеющему коротко стрижеными рыжими волосами за последним стеклом. Он вел себя довольно странно. Не обращая ни на кого внимания, он иногда выводил приятным баритоном что-то вроде «ту-ру-ру-ру-у-у» и взмахивал руками как дирижер, одним словом, был чем-то увлечен и чрезвычайно занят. Надо было подойти поближе, тем более что у Прова к нему было дело. Маленькая табличка на подставке сообщала, что посетители имеют удовольствие видеть фотомастера Мара, в настоящей момент несомненно сочиняющего «Богатырскую симфонию», никак не меньше, о чем свидетельствовали кипы нотной бумаги с довольно объемистой партитурой. Фамилия или имя (странно как-то: ведь полагалось писать фамилию, имя и отчество) показались Прову знакомыми. Или просто ассоциации какие-то возникли не то с академиком Марром, не то с классиком Марксом? — Ту-ту-ру-ру-ру! — снова пропел мастер и что-то записал в партитуре валторн, кажется. Вот это да! Тут рядом колбасу дают, а он сидит себе и сочиняет симфонию! Да это же просто реликт какой-то! И пишет прямо на слух… Загляденье. Молодец. — Извините, Мар… э…э…, не знаю вашего имени-отчества, что прерву, так сказать, канву мелодии, — решил подать голос Пров. — Да уж просто Мар. СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь, если хотите. Шучу, конечно. — Не трудно вам вот так, без инструмента? Тот взглянул на Прова поверх очков укоризненно-устало: ну сколько можно объяснять! Могу без инструмента! — А вы уверены, что нота «до» будет действительно соответствовать ноте «до» на рояле? — все же настаивал Пров. — Будьте уверены, — сердито ответил старичок и сухонькой ручкой снял очки. — Только не на рояле, а на фоноскопе Вселенной. Чем могу быть полезен? В его тоне сквозило явное желание поскорее избавиться от назойливого посетителя. — Видите ли… У меня есть несколько фотографий одного старого дома. Очень дорогих для меня фотографий. Хотелось бы получить другие, более подробные проекции. Так сказать, ретроспективный взгляд в молодость… Вот, пожалуйста. — Понимаю, понимаю… — принялся рассматривать фотографии мастер. — Дом, разумеется, снесен? — Да, уже лет десять тому. — Что сейчас на его месте? — Улица. Точнее, поворот асфальтированного шоссе на Средне-Кирпичной. — Дом принадлежал вам? — Нет. Какое это может иметь для вас значение? — Большое. Так чей был дом? — Моей любимой женщины. В прошлом. — А не в будущем? — переспросил фотомастер. — Как это? — удивился Пров. — В прошлом, конечно. — Это меняет дело. Тут, я вижу, у вас и внутренний вид комнат… Их… тоже реставрировать? — Желательно. — А здесь, конечно, она, ваша любимая женщина. Два снимка с интервалом… судя по часам, попавшим в кадр, пять минут. — Да, — коротко буркнул Пров. Похоже, ему задавали много лишних вопросов. — Это меняет дело, — снова с каким-то непонятным удовлетворением произнес фотомастер Мар. Пров еще толком не видел до сих пор его глаз. Когда же он поднял их вдруг на посетителя в упор, большие, серые, но невероятно колючие, Прову показалось, что он проваливается в пустоту. Не сводя с Прова этого взгляда, Мар, он же какой-то СТР, добавил серьезно: — Проше восстановить все это в натуре. Отвернувшись невольно и поэтому злясь, Пров отупело соображал, как ему понять последнюю фразу. Как издевательский отказ? Как вид явного и потому вполне простительного в таком возрасте слабоумия? Одно слово — композитор… — Шутить изволите? — только и сумел выловить Пров из каких-то старых запасников всеми забытую дореволюционную фразу. — Я ж денег с вас не беру, — без тени насмешки продолжил мастер. — А под фотографии даю залог — вот этот перстень старинной работы — потому только, что вижу, с кем имею дело. Вы можете оставить его себе в случае невыполнения заказа. Но советую выяснить его ценность, так она велика. А также прошу… в случае чего… не ссылаться на меня. И он как-то незаметно ускользнул, маленький, сутулый, оставив Прова остолбенело стоящим за развернутой партитурой неизвестной симфонии. — Но позвольте! А когда… — едва успел спохватиться Пров. — Через сутки, — донесся откуда-то издалека голос фотомастера. — Старый дом на повороте Средне-Кирпичной… Разговор со старичком всколыхнул в душе Прова давно остывшие воспоминания. Если у него и была любовь, то всего лишь раз и, конечно же, с Галиной Вонифатьевной. Не юношеское мимолетное увлечение, не супружеское спокойное чувство, не плотская похотливая связь, — это была драма по Шекспиру и Достоевскому, кровавая драма, хотя, само собой, видимой крови они не пролили. Столкнулись два мировоззрения: ее — религиозное, и его — атеистическое. Все это происходило на фоне искренней и глубокой любви, к тому же и противники оказались достойными друг друга. Как Пров понял много позже, поединок она рассчитала с самого начала до мелочей, но все же весна их любви была прекрасна, а споры и диспуты носили вполне дружеский и даже творческий характер и всегда гасились поцелуями и объятьями. Они уединились, замкнулись для окружающего мира, молодые, счастливые. И когда им надоедал ее старый тесный домик, укатывали на мотоцикле в луга и леса читать стихи и дышать ароматом первозданной свободы от Адама и Евы. Но праздник не может продолжаться вечно: Прова звали его друзья и работа, а Галина Вонифатьевна хотела прежнего — его полного отрешения от суеты жизни, что, конечно, он принять не мог. И тогда впервые сверкнули кинжальным блеском ее слова, и он получил свои первые раны. О! Они хорошо знали слабые стороны друг друга, хотя в ее позиции был только один просчет, который она сама не замечала: это полная уверенность в победе и власти над своими собственными чувствами. Пров понимал, что эта уверенность возникла не на пустом месте, так как он не в силах был ее остановить. И, зная это, она наносила ему страшные удары и его любовь околевала в ужасных муках, не желая расставаться с этой старой сказкой. Да, он ждал неделями, пока она устанет разить, и стоял с открытым сердцем, превращенным уже в кровавое месиво, и не падал, к ее удивлению. Однажды он спросил: — Надеюсь, все? У тебя нет больше сил? — Есть. Мои силы никогда не кончатся. И тогда пошла в ход его рапира красноречия. И опять, что скрывать, отмщение было полным, потому что, — Галина Вонифатьевна поняла это только тогда, — она любила не менее сильно, чем он. Он вонзал в нее слова чистой правды о распятой ею любви, той правды, которую порой невозможно выдержать и которая так редко говорится. И она кричала, да, кричала — не надо! Не говори этого! Я не могу больше слушать! И она поняла, что она — убийца. «Здесь был убит поэт». Пров уходил непобежденным и навсегда. Об этом просто было думать сейчас, задним числом, тогда же все чувствовалось остро, переживалось тяжело, и не было времени для легких умозрительных анализов и заключений.Глава 15
— Вот здесь мы решаем проблему пространства и времени, — сказал людо-человек и широко развел руками. Необъятная Вселенная, заваленная приборами, какими-то чудовищными и громоздкими агрегатами, искрящаяся мириадами разноцветных звезд, опутанная кабелями и проводами, сжатая туманностями и гравитационными полями, замусоренная строительными деталями, пробитая «черными дырами», поющая и стонущая, вздыхающая и улыбающаяся, предстала глазам виртуала. — И к каким же пришли выводам? — осторожно спросил он. — Ни к каким, хотя и ко многим… — Понятно. — Да что вам понятно?! — уже с некоторым раздражением спросил людо-человек, поеживаясь и подергивая плечами, чтобы хоть как-то избавиться от ненавистных ему дробей, словно мурашками облепивших его тело. — Понятно, что вот именно здесь вы решаете проблему пространства и времени. — А вы не решаете? — Зачем же мне это? Для виртуального человека времени нет. — Так, так. Времени для виртуального человека нет, но он знает, что время есть! Неувязочка какая-то. Вы ничего от меня не скрываете? — Да нет, вроде бы… Не вижу смысла. — Не видите? Еще, поди, и не ищете? Кто же вы? — Виртуал. Возможный человек. — Ага, значит, все-таки — человек, хотя и возможный! А почему, собственно, человек? Если вы виртуал, то вы есть возможность всего, а не только человека. Всего! Понимаете? — Да. — Попробуйте, пожалуйста. И я пророс корнями, впитывая драгоценную влагу, напоенную тем, что мне и было нужно. Там, где корни вынырнули из синевы, образовался шар и начал распухать. Да все не так, не так! Я был и корнем, и влагой, и синевой, и шаром. А шар был Землей, Солнцем, кубиком Рубика, головой Марии Стюарт, катящейся по помосту, самим помостом, столбами под этим помостом, писцом, увековечивающим это событие, событием в общем виде, видом события, видом на море, морем в свинцовых тучах, свинцовой пулей, пулей, застрявшей в теле человека, человеком, вытачивающим на токарном станке заговоренную пулю, заговором от зубной боли, заговором против Цезаря, самим Цезарем, цезарем на монете, разменной монетой в игре своих друзей, друзьями и врагами сразу, трясущимися коленками врагов, коленчатым валом, девятым валом, планом по валу и номенклатуре, номенклатурой всех обществ сразу, обществом друзей природы, природой материи, материей мысли, мыслью некоего Степана Кондратьевича, когда он не имел в голове ни одной мысли, мыслью о мысли, мыслью о всем сразу, всем живом, неживом и полуживом, полумертвым квантом энергии, энергией Вселенной, вселенным и выселенным, засаленным и отмытым, мытарем и проповедником, пропогатором и провокатором; я был желтым, Аврелием Августином, Дионом Хрисостомом, шахтой и шатуном, абсолютной идеей и идеей всеобщего мира, моровой язвой, язвилищем и языком эсперанто. Я впервые назвал себя — Я. Я был всем сразу, как и должно было быть, как есть. Всегда и вечно! Но только вот чего не должно было быть, но возникло: Где мир? Где Я? Где мое собственное Я? Я был бесконечным миром, уложившим свою историю в бесконечно малый, равный нулю, миг. Я был этим бесконечным миром, но я не был самим собой. Кто Я? Корень дерева, корень всех деревьев, кустов, травинок? Но я не являюсь ни одним из этих корней. Я — воин, убийца, философ, раб, господин, но я — никто из них. Разве это Я, если вижу его со стороны, вижу всех их, вижу, как они убивают, мыслят, работают. Все их действия — мои, все их мысли — мои, все их тела — мои. Но не Я-сам. Более того, я не хочу убивать, но они убивают; а раз они — это Я, то, значит, убиваю и Я. Но это не Я убиваю. Это все равно, что окружность, равная прямой линии, где прямая линия равна равнобедренному треугольнику, а равнобедренный треугольник равен прямой линии, равной, в свою очередь, нет, не в свою очередь, а одновременно, точке. Я переживаю бесконечный ряд чувств, пережитых ими, а раз Я был ими — значит, и мной, но это не мои, это их чувства, хотя я переживаю их все. Что же есть во мне моего? Мои надежды, мой страх, моя любовь? Но это и их надежды. Это не мой страх. Это не моя любовь. Это все их. Они существуют, а Я — нет. Но раз Я — они, то нет и их. Если нет их, нет и меня. Ну, а то самое-самое, что есть во мне. Что оно? Ответ и не нужен. Если это самое-самое — во мне, значит, оно не Я сам. Да где же Я? Я присутствую сразу везде, но это не Я присутствую сразу везде, а они, то есть снова — Я, но Я — не Я, а они. Вот все они, все Я стоят передо мною, и Я стою перед всеми ними, перед всеми Я. Все Я стоят перед всеми Я. Ну, пусть лежат, пьют, пляшут, рождаются, зачинают, умирают… Все Я перед всеми Я! Но нигде нет меня… Я сейчас думаю обо всем этом, но это думает кто-то из них, который и есть Я. Я есть только потому, что это именно не Я. И Я не есть Я только потому, что это именно Я и есть. Где я? Бездна, дай ответ. Но бездна — это Я! Я не знаю ответа, потому что Я не могу дать ответ себе самому. Но Я и знаю ответ, если бы только Я знал ответ. Я был полетом стрелы, пением свиристеля, улыбкой ребенка. Но Я — не полет, не улыбка, не пение. Я был умножением друг на друга чисел и отрезков, Я был дребезжанием струны. Но Я — не умножение, не деление, не дребезжание. Я был мыслью, чувством, восприятием. Но это были чужие мысли, чувства и восприятия. Это все не Я. Я был строительством разрушения, смехом плача, кубическим шаром, черной белизной, единством раздельности, жизне-смертью. Но все это был не Я. Я — самотождественное различие; бытие, которое в то же самое время и в том же самом смысле есть небытие! Но Я хочу быть самим собою! Что бы это ни означало! Чем бы это ни было и чем бы оно ни закончилось! И снова это Оно! Не Я, а это и Оно. Я хочу быть самим собою! Я хочу быть Я! — Похвальное желание, ничего не скажешь, — одобряюще похлопал меня по плечу людо-человек. Он — это был Он, а я — это был Я. Я и больше никто и ничто. — Похвальное желание, — повторил он, соскребая с себя кубические дроби. — То есть вы хотите стать людо-человеком? Теперь, когда я стал самим собой, я больше никем не хотел становиться. Я так и ответил: — Нет. — Ну, ну, не волнуйтесь только, — попросил он. — И вот еще что… Зовите меня просто Иваном Ивановичем. А то: людо-человек, людо-человек. Да ими хоть пруд пруди, а толку никакого. Я понимаю вас. Сначала очень хочется обрести свое собственное Я. Ну, а уж потом и все остальное. Ведь так? — Нет, мне больше ничего не надо. — Конечно, конечно. Вам больше ничего не надо. Абсолютно ничего, никогда и нигде. Ведь у вас есть ваше собственное Я. А откуда, кстати, оно появилось? — Не знаю. — Согласен. Полностью. с вами согласен. Вы, конечно, не знаете, откуда и как это собственное Я свалилось на вас. Ну, свалилось, да и свалилось. Мало ли что падает на голову. Бывает и потяжелее, похуже. — А чем это вам не понравилось мое собственное Я? — Мне? Да что вы? Кушайте на здоровье! Я даже очень и очень рад, что на вас свалилось это самое, как его! ах, да… собственное ваше-переваше Я. Мне-то что, не на меня ведь оно свалилось. Но вернемся к нашим баранам… Я о вашем желании стать людо-человеком… — Не хочу я быть людо-человеком. — Ну, тогда: человеко-людем… — И им не хочу. — Естественно, ведь это одно и то же, что человеко-людь, что людо-человек. Тут дело только в грамматике, а не в сути. Ну, может, тогда — героем, полубогом или самим Богом. Вы уже о нем неоднократно упоминали, просили у него даже что-то. Вот теперь сами у себя и попросите. — Да не хочу я быть никем, кроме самого себя. — Поначалу все кажется простым, — как бы согласился людо-человек Иван Иванович. Видно было, как проклятые дроби жали ему подмышками и в паху. — Хотите еще что-нибудь посмотреть? — Нет. — Понимаю, понимаю. Ведь вы видите все! Все, что есть, было и будет. А больше-то уж ничего и нет… Но дело в том, что если взять все-все-все! то останется еще нечто. И вот это нечто вам и захочется узнать.Глава 16
Во что бы то ни стало, нужно было идти. Пров шел путем, проделанным им тысячи раз по знакомым старым улочкам. Мимо белой церкви поднялся он к новому шоссе на Средне-Кирпичной. Рев машин, белеющие шпалеры девятиэтажек, неумолимо наступающие на старую часть города, и предвкушение еще одной победы, если можно так сказать, над Маром, ибо игра шла по довольно крупному счету. На что он вообще надеялся? Но для полной уверенности надо было все же совершить эту прогулку. На поворотезеленел какой-то новый дощатый забор, так что автомобильный поток оказался как бы оттесненным в узкое русло прежней дороги. Опять что-то раскопали… Это уже традиция — раскапывать среди зимы и в самом неподходящем месте… Но тут сердце Прова вздрогнуло и замерло: над верхом высокого забора он заметил высокую крышу и почерневшую кирпичную трубу. Там стоял ее дом. Воскресший из небытия, вне времени и пространства, он был дик и несуразен, как оживший покойник, эксгумированный через десяток лет. Чтобы убедиться в этом окончательно, Пров приблизился к небольшим воротцам, где и встретился с молоденьким сержантом милиции. — Сюда нельзя, — коротко и сухо предупредил тот, заметив попытку Прова приоткрыть калитку. — Почему же? — Вам зачем? — строже и вопросом на вопрос ответил сержант, внимательно разглядывая Прова. — Я… тут жил раньше. — Документики предъявите. — У меня нет с собой документов. — Тогда запишем со слов. Пройдемте вон в ту машину. Пров уже жалел, что затеял этот экскурс в прошлое, однако ничего другого не оставалось, как назвать себя. Сержант деловито все записал и связался по радио с кем-то, где тотчас подтвердили сказанное Провом. — Вы можете идти. Когда милиция говорит: идите, как-то неудобно сидеть или стоять, тем более задавать вопросы. Пройдя снова мимо забора (плотный, ни единой щелки), Пров зашагал восвояси, оглянувшись напоследок с угла улицы. Да, крыша несомненно та, только цвет какой-то странный, серый. Что ж, встреча с композитором и фотомастером Маром в понедельник обещает быть интересной, чего не скажешь о привидениях из прошлого. А в воскресенье следующего дня, ближе к обеду, Прову позвонили два незнакомца, и тот почему-то не удивился предъявленным ему удостоверениям. Подумалось, правда, что раз в выходной и без повестки, значит дело важное, не шуточное. В отличие от прямолинейного сержанта эти двое были в штатском и отменно вежливы. — Гражданин Пров? Мы не ошиблись? — Да нет. Какие могут быть ошибки? — Есть необходимость с вами побеседовать. Не долго, так полчасика… Не возражаете? — С удовольствием великим. Заходите. — В управлении было бы удобнее. Мы на машине. Ну, раз милиция говорит «там удобнее», значит, так оно и есть, и ни тени сомнения тут не может быть. По пустым длиннющим коридорам они добрались до комнаты 137 на третьем этаже и расположились за двумя письменными столами, разумеется, по разные стороны. Михалев, курчавый, черноглазый, в обычной обстановке, видимо, общительный и веселый, оказался при погонах капитана, а его товарищ пальто не снял и, вроде бы скучая, листал книжечку уголовного кодекса. — Вот вы вчера, гражданин Пров, интересовались домом на Средне-Кирпичной, ну, тем… реставрированным… И капитан забавно повел головой, с улыбкой заглядывая Прову в глаза. — Что вы можете сообщить нам о нем? — Да ничего, ровным счетом. — Так ли на самом деле? Вы же сказали, что жили там раньше. — Да нет… Жила там моя знакомая. — Это все? — Все. — Для чего же вы хотели зайти? — Удивился. Позавчера дома и в помине не было, а вчера иду — стоит. Молодцы реставраторы, хорошо стали работать, просто на них не похоже. Одно непонятно — зачем такую развалюху понадобилось восстанавливать посреди шоссе? Капитан слушал Прова внимательно, мигая выпуклыми черносмородиновыми глазами, похоже не улавливая иронии в словах Прова. — А вы не откровенны с нами, — неожиданно сказал он с полуулыбочкой. — Ведь мы и задержать вас можем… — Да нет, не можете. Потому как, сами понимаете, не за что. — Ну, — замялся капитан, — не сейчас, так после, рано или поздно все это выплывет. — Но могу попробовать кое-что узнать, — не удостоив вниманием слово «выплывет», решил перехватить Пров нить разговора. Те двое с интересом подались вперед. — Для этого мне нужно осмотреть дом. — Как, Иван Иванович? — оживленно и обрадовано повернулся капитан к своему коллеге. Тот, вероятно, был чином повыше. — А что… — словно бы нехотя ответил тот, продолжая листать занятную книжицу. — Пожалуй. Дадим товарищу пропуск. Они были готовы за любую соломинку зацепиться, чтобы объяснить возникновение безнадежно дурацкого положения с домом «из ниоткуда». — Мы идем вам навстречу, — подхватил капитан, — Надеюсь, что и вы нам поможете. — Постараюсь, во всяком случае. Только я должен быть там один. Понимаете? Совершенно один. — Ради ж Бога, товарищ Пров. Сегодня там как раз и никого… — Он слегка запнулся, — посторонних нет. Так что отправляйтесь хоть сейчас. Вот пропуск. Желаем удачи и… ждем информации. Уходя, Пров чуть задержался у полуприкрытой двери и услышал: — Чистый бред. Но надо что-то делать. Теперь Прову очень не хотелось идти туда. Но, в конце концов, это для него сделано невозможное, и он обязан… Не вполне понимая для чего, он надел на средний палец левой руки перстень фотомастера. То ли опасаясь за сохранность этого вызывающе-ослепительного ювелирного чуда, то ли для какой-то внутренней уверенности, опоры и поддержки… Но теперь ему казалось, что без него он не сможет сдвинуться с места. Пров топтался у забора в полной нерешительности и совсем было раздумал входить, как из патрульного милицейского автомобиля поспешно приблизился знакомый сержант и, козырнув, представился: — Постовой Синичкин. Слушаю вас. Пров протянул ему бумажку капитана и промямлил довольно бессвязно: — Вас предупредили? Такое дело, сержант… Если что… какой-нибудь шум… или что-то в этом роде… Вы понимаете? Подойдете? — Вас понял. Будет исполнено. Вот кому было не занимать четкости и силы. Несколько успокоенный, Пров ступил во двор. Все тут в самых мельчайших подробностях было, как и раньше. И крылечко, где они проводили долгие летние вечера, след от его мотоцикла на тропинке, и дверь, перекошенная, на огромных петлях, и надпись на ней, начертанная им в день восторга… Бесшумно (даже слишком бесшумно) подавшись, она открыла Прову вход в крохотные сени и дальше — в узкий темный коридорчик. А чего, собственно, было бояться Прову? За спиной молодец-сержант на патрульной машине с радиостанцией, гул мощного современного города. Пров снял перчатку и для чего-то ощупал сверкающий даже в таком полумраке перстень. Итак, знакомый коврик у порога, старое облупившееся зеркало у вешалки, чуть дальше умывальник с тазом и еще одна дверь, ведущая в комнату, из тяжелых плах, на шпонках, какие делали в старые времена. Она подается с трудом, неохотно. Вот и комната. Ничего страшного. Те же занавеси на окнах, иконы в правом углу, как положено, слева у стены аккуратно прибранная кровать с горкой разнокалиберных подушек под кружевным покрывалом; самодельные дорожки, да стол кухонный, накрытый клеенкой — все это не увидишь в современной, даже самой захудалой квартире. Другой, забытый мир… Откуда здесь его магнитофон на деревянном табурете? Трогательно древняя модель… Ах, да! Это же все по фотографиям. Галина Вонифатьевна любила слушать старые романсы и Булата Окуджаву… Сундучок, где Пров любил сидеть… Какова репродукция! И маятник настенных ходиков с гирями у прохода в следующую комнату застыл в боковом положении! Пров уже вполне освоился с правилами игры, воспоминания становились приятными. Что дальше? Пров с любопытством отодвигает портьеру. Она сидела неподвижно, напротив него за круглым столом с широко открытыми черными глазами. Ватная тишина завалила Прову уши; сердце, выбив дробь, замирало… Тоже фотография. Ясное дело… Внезапный лязг сбоку отбросил Прова назад. Пошли часы, но не обычно со звуком тик-так, тик-так, а со скрежетом, совершенно противоестественным, в медленном темпе раскачивая маятником. Кри-ик… Кра-ак… Кри-ик… Кра-ак… Галина Вонифатьевна, словно нехотя, начала подымать руку и горькая усмешка поползла из угла в угол ее губ. … Ты пришел, наконец… Я так долго ждала… Теперь ты останешься здесь навсегда… Что ты теряешь в том, суетном мире… О чем пожалеешь… Пров не слышал этого и одновременно слышал… Пространство вытянулось, неимоверно удлинилось… Маятник раскачивался, как огромные качели… Кри-ик… Кра-ак… Страшная тяжесть… невероятная тяжесть… Теперь ты со мной… Теперь ты мой… Какой великолепный перстень… Прости меня… Я великая грешница… Хочешь, я стану перед тобой на колени… Я одолею свою гордыню… Где ты взял этот перстень… Покажи. пожалуйста… Сними его… я прошу тебя… Тяжесть сползает… Часы прибавляют ходу. Пров становится легким, как пушинка. Что с планетой? Что с миром? Маятник мечется в бешенстве со звуком лопнувшей струны или рикошетящей пули. Сними перстень! Ты не уйдешь отсюда победителем! Победить должна я! Отдай перстень, жадный чурбан! Уже не звон, уже дикий свист часов, и Пров бьется в ужасе всем телом о дверь, но она держит его мертво, как плита склепа. Отдай же перстень! Проклинаю тебя! Отдай! Пров схватился за кольцо и вдруг жгучая боль в пальце заставила его молниеносно откинуть крюк запора (кто его закрыл!) и вырваться вихрем на улицу. Боль стихла. Все стихло. Абсолютное молчание. А потом откуда-то из глубины Вселенной знакомый голос Мара: — Жив… Господи, он жив!Глава 17
Людо-человек шел размашистым шагом. Конические дроби не поспевали за ним, скатывались, цеплялись, снова присасывались. Чувствовалось, с каким удовольствием он давит их, когда они попадали под каблук его тупоносых ботинок. Бесконечный коридор простирался впереди, позади, слева и справа. Только снизу и сверху не было никакого коридора. Пахло масляной краской и ректификатом, словно здесь совсем недавно делали капитальный ремонт. Самих стен из-за их удаленности на бесконечность, конечно, видно не было. Людо-человек иногда открывал какую-либо дверь, но тут же захлопывал ее, невольно морщась при этом. Я не успевал заметить, что там было и что так раздражало моего провожатого. Или, скорее, ведущего. Двери с грохотом открывались и закрывались одна за другой, и не видно было им конца, да и самих их не было видно. — Порядочек тут у вас, — раздраженно заметил людо-человек. — У нас? — удивился я. — А у кого же?! У меня, что ли? — Да я здесь впервые. — Впервые ничего не бывает. Даже когда вы говорите: «во-первых», это означает, что что-то происходит «в-пятидесятых», а может быть, и «в-одна тысяча девятьсот девяносто пятых». Тут уж как повезет. — «Во-первых» — это и есть «во-первых», — возразил я. Людо-человек остановился, потрогал мой лоб ладонью. Мнимые дроби с его руки полезли было на меня, но с фырканьем отпрянули. — Мильен градусов, — сказал людо-человек. — Перегрев по всем параметрам. Я не стал спорить, а лишь спросил: — Что мы ищем? — Число, — ответил людо-человек. — Кстати, как и договаривались, зовите меня просто Маргиналом. — Что-то я не помню, когда мы об этом договаривались. — Как же? Завтра и договаривались… — То вы Иван Иванович, то Маргинал. У человеко-людей так не бывает. — Бывает, еще как бывает! А вам что, Иван Иванович больше нравится? — Да мне все равно. Просто нужна какая-то определенность. — Определенность… Ишь чего захотели. Да где ее найдешь нынче, эту определенность? — И после тягостной борьбы с искрящимися дробями спросил: — Так что там по поводу чисел говорил Платон? Это я знал: — Платон утверждает, что сущее состоит из предела и беспредельного. Платон учит, что предел и беспредельное рождают из себя число. Платон мыслит число как некое идеальное протяжение, имеющее определенную границу и определенным образом отличающееся от того, что не есть оно, что его окружает, что есть иное для него. — Я сделал ударение на слове «иное» и замолчал, так как продолжать можно было долго, а где остановиться и есть ли у людо-человека достаточно времени — я не знал. Людо-человек открыл очередную дверь, почесался спиной о косяк, кивком попросил продолжить. Он загораживал собою весь проем, да еще малиновые дроби роем кружились над его головой, так что я не мог видеть, что там было в помещении. — Некое «одно», отличаясь от «иного», его окружающего, само получает раздельность, ибо получает границу, то есть объем; площадь становится телом. Оно счислено, раздельно, оно уже состоит из одного, двух, трех и так далее, оно — число. — Я снова сделал ударение на двух словах. — Прекрасно! — обрадовано закричал Маргинал, он же Иван Иванович и, как начал предполагать я, еще кто-то. — Прекрасно! Вот чем во взаимном нашем собеседовании различаются диалектический и эристический способы речи. Но особенно великолепно у вас звучит вот это самое «Ибо!» «Ибо получает границу!» Совсем не то, как если бы сказать: «потому что» или «так как». Ибо! И как это вы так удачно находите слова? Ну, да ладно… Пусть ваш секрет останется секретом. Значит, диалектический метод заключается в последовательном ограничении «одного» от «иного», определенного от бесконечного… Так, так. Вот вы настолько здорово разбираетесь в числах, что наверняка знаете, сколько будет «дважды два». — Знаю, конечно. — Ну, а раз знаете, то молчите, не нарушайте чистоту эксперимента. — А почему вас интересует, сколько будет именно «дважды два»? Маргинал оставил мой вопрос без внимания, но задал свой: — Что есть справедливость? — И сам же ответил: — Четверка, ибо она воздает равным за равное. А что есть мнение? Двойка, ибо она может двигаться в обоих направлениях. Понятно? — Не очень… — Это не страшно. Сначала — не очень, затем — более-менее, ну, а уж потом — в полной мере. Маргинал соскреб с подбородка инфинитезимальную дробь, резко дернул рукой, как будто сбрасывал с ладони что-то липкое и мерзкое, затем вытер ладонь вынутым из воздуха большим клетчатым платком и сделал приглашающий жест: — Прошу! — А сам все стоял, загораживая вход, радушно улыбаясь и многозначительно подмигивая то левым, то правым глазом. — Ах, Да! Вам ведь пройти хочется. Увидеть все собственными глазами. Что ж… Мы действительно гордимся этим, ибо этого не было. Это мы создали сами. — На двух словах он тоже выделил многозначительное ударение. Людо-человек отступил на шаг назад, в бесконечность невидимого коридора, но придерживал деревянный косяк рукой, чтобы тот не исчез. И я вошел. Передо мной оказалось огромное помещение, противоположной и боковых стен которого не было даже видно. На полу располагались человеко-люди. Кое-кто из них был нагишом, некоторые в ковбойках и джинсах, другие в бальных, маскарадных, строгих, деловых и прочих одеждах, даже в шкурах. Но не это было главное, Главное — все они занимались делом. — Вычислительный центр, — пояснил людо-человек. — Мы полагали, что главное — это вычислить, сколько будет «дважды два». От результата этого вычисления зависит будущее, прошлое и настоящее. — Чье будущее? — осторожно спросил я. — Да всей Вселенной! Конечно, вы можете удивиться, почему это мы так усиленно интересуемся, извиняюсь, результатами умножения «два на два», а не, скажем, «три на зеленое» или «пядь на пять»? Ну, в-четырнадцатых, интуиция, в-энных, совершенное отсутствие оной, в-одну сотую, с чего-то надо начинать. Не с единицы же! Единица — вообще не число. Ну, и, «в-так почитаемого вами Бога», опять же извиняюсь, мать, сроки режут. Тут у нас все продумано: одни вычисляют, другие — передают информацию в Главный накопитель, третьи — производят статистическую обработку. Но результаты пока, должен признать, мало обнадеживающие. Давайте пройдем по стройным рядам вычислителей. Стройных рядов я, правда, не увидел. Так, парочки, кучки, даже стайки. Не знаю уж, непрерывно ли они занимались вычислениями, но кое-чем тут явно занимались и еще. Маргинал, Иван Иванович, людо-человек, словом, подвел меня к одной парочке. Вычислитель с явной неохотой перевернулся на бок, а вычислительница с ленцой тоже чуть переменила позу, сладко потянулась, указала рукой на кучку камешков, сказала: — Вот. Оба заметно вспотели от вычислений. Промокшие дроби расслабленно соскальзывали с них. — И сколько же? — спросил Маргинал. Видно было, что он не столько интересовался результатом — подумаешь, один из бессчетного числа результатов, — сколько тем, что вычисления шли с неослабевающей ни на миг интенсивностью. — Много, — ответила вычислительница. — Часто встречающийся результат, — констатировал факт Иван Иванович. — Ну-ка, ну-ка! — проявил интерес и я. — Как это у вас получается? — Обыкновенно, — ответила она. — Берем два камушка… — Тут у нас «Отдел счетных камушков», — пояснил людо-человек. — Добиваясь достоверности результатов, мы не гнушаемся ничем: ни камушками, ни палочками, ни «Ай-Би-Эм»-ками, ни «Компактами», ни «Пентюхами», ни «Абсолютной вычислительной системой Х». Дело того стоит. Ну, ну… Слушаем. — Ну, значит, берем два камушка, — вычислительница действительно взяла горстку камушков в ладонь, осторожно высыпала их на пол, — потом берем еще два камушка, — она снова набрала горстку, — умножаем друг на друга. — И она высыпала вторую горстку камушков на первую. — В результате получаем: много. — Или: мало, — сказал вычислитель. — Да. Или: мало, — без всякого протеста согласилась вычислительница. — А какой же результат будет записан в Главный накопитель? — спросил я. — «Много» или «мало»? — Может быть, «много», а может быть, «мало», — смягчился вычислитель. — Ну и как! — радостно спросил меня Маргинал. — Производит впечатление! Не правда ли?! Я согласился. Но казаться простовато-покладистым почему-то не хотелось, и я задал вопрос на засыпку: — А «два» — это сколько будет? — «Два»? — переспросила вычислительница, — Ну, пятнадцать — двадцать… У него вон и до тридцати доходит. — Она кивнула в сторону вычислителя. — Бывает, — согласился я, хотя знал, что ответ не совсем верен, — И что же дальше делать с этой информацией? Тут действительно столько поту пролито. — А-а. Вот он и понесет. — Пойду, и впрямь, — спокойно сказал вычислитель и действительно пошел, колыша пред собой копьем крепкотвердым. Но мне почему-то показалось, что до Главного накопителя ему так прямо и скоро не дойти. — А никто и не знает, где этот Главный накопитель информации, — словно прочитав мои мысли, сказал Иван Иванович. — Повычисляемся? — предложила вычислительница. Но людо-человек неожиданно увлек меня дальше. Да и дроби в виде бинома Ньютона вдруг выросли на ее грудях, а отпочковываться не торопились. Впрочем, вычислителей это не смутило. Вычислялись здесь, видимо, на совесть. Не спеша, шли мы дальше. И меня уже мало занимали сами вычислители, хотя копий при вычислениях, наверняка, было поломано немало. Вслед за камушками математическую проблему решали на палочках, на пальцах, даже на тех самых гибкоствольных копьях, на абаках, счетах, арифмометрах, логарифмических линейках и уж, конечно, на персональных компьютерах всевозможных мастей. Были даже такие, кто делал вычисления «в уме». Но это были человеко-люди с выдающимися экстрасенсорными способностями. Иван Иванович не скрывал своей гордости: организовать такой вселенский математический эксперимент! И я его понимал. Результаты же вычислений были почти точными, хотя и самыми разнообразными. Дважды два равнялось: семидесяти трем и трем в периоде; двадцати двум саженям; оху-вздоху; пятистам двадцати четырем миллионам ста пятнадцати секстиллионам восьмистам двадцати миллиардам тремстам четырнадцати триллионам четыремстам сорока двум септиллионам шестистам девяносто девяти квадриллионам семистам четырнадцати мириадам, да еще после запятой шло нескончаемое число знаков; растительно-животному миру; арктангенсу шара, усеченного в блин; постоянной «толстой» структуры Вселенной; перигею и апогею, взятым вместе и раздельно; единому; раздельному; пребывающему в-себе-и-для-себя-бытию; четырехмерному многообразию великой одномерности; кирпичу; Стоунхенджу; мавзолею Мавроди; страху и ужасу; четырем; Ромулу, Августу и Ромулу Августулу; ста; тысяче ста; абсолютной идее и прочая и прочая. — Вы близки к решению, — наконец не выдержал я. — Если все это как следует обработать, ответ займет одну строчку. — Великолепно! — возликовал Маргинал. — Великолепно! Нам бы только подвести математическое обоснование под самую вершину. А там бы мы все сверху основанием прихлопнули!Глава 18
Я еще не потерял сознания, когда кислородная маска пала мне на лицо. Несколько судорожных вздохов, минутное опьянение, животная радость, страх за содеянное, раскаяние, мысль о Прове. Я был спасен, спасен! А он? Сколько времени ему пришлось дышать в отравленной атмосфере? Час, два? Этого не мог вынести никто. Но он что-нибудь придумал, придумал! Меня окружили люди в форме спасателей, приподняли, содрали с лица маску, за которую я судорожно цеплялся руками, ловко приладили шарошлем, закрепили за спиной баллончик с кислородом. Я уже мог дышать более-менее нормально. И слышать. Но слушать было нечего. Спасатели все делали молча, а поющее «тиу-тиу» исчезло. — Пров! Там! — заорал я и показал рукой направление. — СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре! Там! Но никто из них и не подумал искать Прова. Они все сгрудились возле меня, по-прежнему, молча, но с каким-то странным выражением в глазах, словно увидели химеру или чудовище. На корточки передо мной опустился Орбитурал планетарной службы безопасности, что явствовало из его серебристо-желтого скафа с антенной глобальной связи через спутники. — Пров! — уже заорал я. — Нельзя медлить! — Вы думаете, что нельзя? — спросил Орбитурал. — А почему? — У него же нет кислорода! Он весь отдал мне! Ищите! Я сейчас… Я сейчас пойду. — Не надо никуда ходить, — ласково сказал Орбитурал. — Здесь он, ваш Пров. Вы обязательно нам расскажете, как он дошел до этого места. Я оглянулся. Метрах в пятидесяти, уже за пределами Чермета, лежал человек. Это был Пров. Больше тут некому было лежать. Я побежал, ну, заковылял, как мог. Пров лежал без шарошлема. Лицо его почернело, мешки под глазами набрякли. Не знаю, дышал он или нет, но только в его широко открытых глазах застыл ужас. Почему они не дадут ему маску, подумал я. Он жив, жив… Он должен быть жив… Спасатели не отставали от меня, это им нетрудно было делать. Я упал на колени. Нет, нет… А время идет, что же это? — Маску, — хрипло сказал я. Кислородную маску мне протянули. Почему же они не сами… Я прижал маску к лицу Прова, другой рукой лихорадочно шаря то по скафу, то по отливающим свинцом волосам Прова. Пульс, что ли, я хотел проверить. Или просто обнаружить хоть какой-нибудь признак жизни. И вдруг выражение его глаз изменилось. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но ужаса во взгляде уже не было, лишь страшная, последняя усталость. — Жив… — прошептал я. — Господи, он жив! — закричал я. Пров задышал с какими-то хрипами и бульканьем. И тут они за него взялись. Чего ждали раньше? Они что-то массировали, ставили уколы прямо через ткань скафа, вливали какую-то жидкость через рот. Он уже был в сознании, но еще как бы немного не в себе. И тогда я огляделся. Чуть в стороне стоял ионолет со своей решеткой, похожей на дифракционную. Человек шесть-семь суетились возле Прова. Неподвижно, заложив руки за спину, стоял Орбитурал. Но смотрел он не на оживающего Прова, а на березовую рощу. Ладно, пусто смотрит… Я машинально проследил его взгляд и снова чуть не потерял сознание. Впереди, там, куда смотрел Орбитурал планетарной службы безопасности, ничего не было. Серая, голая, с бурыми и белесыми проплешинами земля простиралась впереди, насколько хватал глаз. Не было никакого прозрачного купола из магополиса, не было куп берез и нежно-зеленой травы. Только на том месте, где я упал перед последней преградой, стоял вбитый в землю двухметровый фибергласовый шест, а цепочка моих шагов, не цепочка даже, а колея в пыли, была с двух сторон обозначена полуметровыми колышками. Я ошалело и растерянно закрутил головой. Где это чудо?! Я что, бредил? И в бреду прополз несколько сот метров? Но я видел, видел березовую рощу! Я взглянул на пологое возвышение, где кончался Чермет. Вот они, груды металла, проржавевшие и спаявшиеся этой ржавчиной. Оттуда я бежал, падал и полз. Подошел Орбитурал, обыденно спросил, как бы продолжая начатый разговор: — Для чего вам понадобился нож? Да что скрывать, преступления я все же не совершил, хотя в этом заслуга их, а не моя. — Чуть было не разрезал пленку магополиса… Но не знаю., сделал бы это на самом деле или нет. — Для чего вы хотели разрезать пленку магополиса? — Чтобы войти. Ведь там была березовая роща! — Ах, да, березовая роща. Конечно, конечно. — Орбитурал как бы вспомнил то, что чуть было не запамятовал. — Но ее сейчас нет. — Действительно, — согласился Орбитурал. — Почему? — А почему она должна быть? — Но ведь березовая роща была! — Пусть была. Но почему должна быть сейчас, не понимаю. — Как могла исчезнуть целая березовая роща? — Хороший вопрос; как могла исчезнуть целая березовая роща? — Как? — переспросил я. — Как? — переспросил Орбитурал. Но, похоже, его это интересовало не столь сильно, как меня. Пров уже сидел. Я было рванулся к нему, но Орбитурал мягко остановил меня: — Ему сейчас станет лучше. Я смотрел то на Прова, то на границу Чермета, то на серую пустыню, тянущуюся до самого горизонта. Свихнулся я, что ли? — Странно ведь, — снова заговорил Орбитурал, — в непосредственной близости от гдома находится березовая роща, а о ней никто не знает. — Как это, никто? — А кто же? — Никакой заинтересованности не было в его голосе, от нечего делать продолжал он этот пустой разговор. Я чуть было не брякнул: Пров, но вовремя спохватился. — Я знал. Мою заминку он, конечно, заметил. — А вам кто сказал? — Да так… Слухи… — Конечно, слухи. Слухами земля полнится. Больше-то ей уж и нечем полниться. Верно? — Что: верно? — Да пустяки. Не обращайте внимания. — На что мне не обращать внимания? — Да на все. Плюньте, да разотрите. Не буквально, конечно… Шарошлем, как никак. А так, фигурально… А вот и СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре ожил. Пров, по-вашему. Пров уже стоял. Я подошел к нему и меня никто не задержал. Обниматься в скафах было неудобно, да и слюни я не хотел сейчас пускать. — Прости, Пров. — Спасибо, Мар… Хотя это и было страшно. — Да за что? Я виноват… Он лишь слабо махнул рукой: — Спасибо за сон. — Какой сон? — Ну, заснул человек, да и поспал немного, — втиснулся в наш сумбурный разговор Орбитурал. — Прилетим в гдом, здоровье поправим, попьем чайку, поговорим. Какого чайку? Он что, тоже спятил?! — Прошу в кабину, — сказал Орбитурал. И это уже был приказ, а не разговор ни о чем. — Один смотрит в левый иллюминатор, а другой — в правый. Чермет, так сказать, с высоты птичьего когда-то полета. — Нас повели под руки. — Ну, что, сподобился? — глухо спросил Пров. — А я видел ее, — успел сказать я, но кто-то из них выключил связь в моем шарошлеме. Пров все же успел оглянуться и понимающе кивнуть мне. Уже в ионолете припомнил я наш спор с Провом незадолго до похода в Чермет. — То, что ты рассказал — несусветная чушь. И ты, физик, пытаешься внушить мне, что сны могут быть такими же яркими, как сама жизнь? Уж лучше скажи, что хотел разыграть меня. — Это не розыгрыш, это — чудо, — спокойно, но твердо сказал Пров. — Я могу привести тебе еще десяток примеров и ты убедишься, что чудеса существуют. Существуют вопреки нежеланию некоторых закостенелых прагматиков признать их де-факто. — Ну, знаешь! Можешь назвать меня даже Фомой неверующим и вообще кем угодно, но все равно красивая ложь, какою ты меня потчуешь, не станет от этого истиной. Поверить в чудеса? Дудки! Пров ответил не сразу. Не спеша откупорил баночку тэя-тони, потянулся за бокалом и лишь после нескольких глотков снова обратил на меня внимание. — Мне жаль тебя, Мар, — грустно улыбнулся он. — Ты ничего не понял. Потому что слишком рационален. Помнишь? «Кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп». Это сказано большим поэтом. Говоря о такой глупости, он наверняка имел в виду неспособность иных людей к допущению возможности невозможного, вероятности невероятного. Он вздохнул, аккуратно поставил бокал на край стола и с полуулыбкой продолжал: — Вот ты упрекаешь меня, дескать, я — человек науки, — и вдруг такие взгляды на вещи. Прежде всего я просто человек, а людям свойственно верить в чудеса. Даже в такие архаические, как кикиморы, лешие, домовые. Заметь, все любимые тобой машины созданы в мечте об иллюзорном могуществе чудотворца: летать и плавать быстрее всех, видеть дальше всех, убивать так миллионами. Ты и сам вроде лешего. В обществе появляешься редко, да и выглядишь… Однако ж я в тебя верю. — Ладно, брось заливать. Кто бы я там ни был, а чудес нет и быть не может. Все это выдумка невежественных людей или ловкий ход авантюристов, не более. В мистификации не верю. Не верю. Зря силишься. — Не силюсь, нет. Я лишь утверждаю — чудеса есть! Они нужны людям и потому есть. Когда-нибудь ты сам в этом убедишься. — Значит, наш спор впустую. — Отнюдь! — хитро сощурился Пров. — Я свое сказал. И он не только сказал. Потрясающая до обморока история с березовой рощей все-таки не относилась к разряду чудес, возможные носители которых, разные по рангам действия и масштабам действия волшебствующие маги-чернокнижники, арабские джины-молодцы, закоснелые во всех смертных грехах ведьмы-колдуньи давно уже ушли в небытие. Теперь — даже с учетом расшибания в блин — пойди-ка, отыщи ну хотя бы самого завалящего оборотня! Сподобился… Пров частенько, но всегда иронично, вставлял в свой разговор подобные церковнославянизмы и речения, словно подчеркивал давно и однозначно решенный для него религиозный вопрос. Но, как ни странно, это создавало скорее впечатление остатков внутренней борьбы с собой. И все же… Куда исчезла роща? Роща под куполом магополиса — это чудо для нас, для меня… но не для тех, кто жил когда-то в таких рощах и без всяких искусственных куполов. Но что произошло потом? Как объяснить ее исчезновение? Это уже начинало казаться мне истинным чудом, сказочным чудом, страшным чудом. Мы подлетали к гдому, когда я задремал.Глава 19
И тогда мне в голову пришла вот какая мысль: что-то происходит с виртуальным, возможным миром или это происходит со мной? Но мир оставался обыкновенным, привычным, таким, каким ему и полагается быть. Все переходит друг в друга, трансформируется, является сразу всем и ничем. По-прежнему, заселялся дом-Вселенная с улучшенной планировкой, или «наилучший из миров», как определил его Готфрид Вильгельм Лейбниц. Я все так же утром позапрошлого дня выходил с дюралевой канистрой за легкой водой, завтра шатался на космическом корабле по Метагалактике, разговаривал с Платоном, Проклом, Аврелием Августином и всеми другими виртуальными людьми, будучи ими же. Все их мысли были моими мыслями, все их действия — тоже. Но томительная и тягостная мысль о том, где же Я-сам, не покидала меня даже после того, как я понял, что и эта мысль — их мысль. Стараясь не перевернуть Галактику, переплывал я на бревне Тихо-Атлантический океан; бродил в дебрях супермаркетов; слушал правдивые слова лжи; лепил свою судьбу, которая уже давно была слеплена кем-то другим; думал о невозможном в этом мире, где все возможно, где все есть и все повторяется бесчисленное число раз, вернее, все существует сразу. — Что, брат-виртуальщик, — сказала мне магнитная стрелка компаса. Самая обыкновенная возможная магнитная стрелка. — Вздыхаешь по свободе воли? Воля! Слово-то какое! Я повернул компас на триста шестьдесят градусов. Стрелка заметалась и снова уткнулась носом на западо-восток. — Вот ты думаешь, что если я все время указываю острием одно направление, то у меня и свободы воли нет? Ха-ха! Свобода — это познанная необходимость! — Ну, а если необходимость еще не познана, то это уже не свобода? — спросил я. — Конечно. Это — воля! Мечешься, мечешься, а зачем? — Значит, ты считаешь свободным свой уклон на западо-восток? — Нет, тогда бы я знала все направления пространства, и только одно направление считала бы границей своей свободы, ограничением ее. — Значит, у тебя нет свободы воли? — Как это — нет? Все у меня есть: и свобо-димость, и необхо-бода. — Стрелка лихо изогнулась под прямым углом, повернулась на северо-юг, завертелась, раскрутила себя до тринадцатой космической скорости, сорвалась с руки людо-человека и исчезла вместе с корпусом компаса. — Монополя люблю-у-у… — донеслось из ближне-далека. Людо-человек потер запястье, подул на него, поплевал, сказал: — Вот так вот у вас, виртуалов… — А что у нас? — Да все, которое есть ничто. — Напротив, ничто, которое есть все. — Да знаю я, знаю., — слегка обиделся людо-человек. — Изучал, как же… Диалектика! Аристокл этот ваш, по прозванию — Широкий, то ли за свой нос, то ли за свою могучую спину. Ученик Гегеля. Бежал в Мегару, посетил Вавилон, добрался до Финикии и Иудеи, побывал у египетских жрецов, присутствовал на семинаре видного марксистского диалектика Межеумовича, посетил Кирену, где видел в люльке самого себя; жил в богатых городах Италии — Межениновке, Метапонте и Марграде, где учил престарелого Пифагора; а затем единственно волею божества, а не по людо-человеческому расчету и разумению приехал в Сицилию в лапы тирана Дионисия-старшего, был продан в свободу. Преисполнен рвения служить обществу, но все пошло вразброд и в конце концов потемнело в глазах. — Людо-человек посмотрел на меня если и не с превосходством, то уж, во всяком случае, как ровня. — Вот вы сколько раз с Платоном встречались? — Бессчетно. Да я и есть Платон. — Платон? А смахиваете на кого-то другого… А-а… Это в вас ваше Я играет-поигрывает. Конечно, зачем вам быть Платоном, коль вы хотите быть самим собой? — Кем хочу, тот я и есть. — Так ли уж и взаправду? Конечно, это было не совсем так. Но раз все, все возможное происходит в один миг, то в этот миг я — и Платон и все другие. А уж остановиться Платоном, чтобы уважить людо-человека — пара пустяков. И я остановился Платоном. — И впрямь Платон, Аристокл, то есть, — поощрил меня людо-человек. — Будем знакомы. Ну, зовите меня, например, Александром Македонским. — Радуйся, людо-человек Александр Македонский! — Э… э… Чему радоваться-то? Виртуальный Александр Македонский, насколько мне известно, покорил пространство и время. А я только собираюсь. — Да нет никакого пространства и времени в виртуальном мире! — А что есть? — Все. — … которое есть ничто. — Напротив, ничто, которое есть все. — Диалектика, — согласился людо-человек, нисколько не похожий на Александра Македонского. — А что такое — диалектика? — Вам в двух словах или чуть поподробнее? — Сначала — в двух, а потом — поподробнее. — Как Платону или как Гегелю-Ильину? — А давайте, как Платону… — Диалектика — это логический метод, с помощью которого на основе анализа и синтеза понятий происходит понятие истинно сущего — идей. Или точнее — эйдосов. Я развиваю идею тождества противоположных понятий: бытия и небытия, движения и покоя, возможности и возникновения. — А Ильин что говорит по этому поводу? — По поводу диалектики или по поводу диалектики Платона? — А… а… Так они разные… эти диалектики? — Отличаются. — Ну, сначала о том, что говорит Ильин по поводу диалектики Платона. — А самого Платона оставить? — Хм… Оставьте, пожалуй. Я выбрал миг, когда я — Ильин, но миг, когда я — Платон, тоже оставил. Платон в чистом гиматии не проявил особого интереса к Ильину, в то время как Ильин с нескрываемым торжеством смотрел на Платона. А сам я отделился от них и отошел чуть в сторону. — А, батенька Платон, — сказал Ильин, — отмечу следующее твое положение из диалога «Софист»: «Трудное и истинное заключается в том, чтобы показать, что то, что есть иное, есть то же самое, — а то, что есть то же самое, есть иное, и именно в одном и том же отношении». Я-то знал, что Платон считал, что истину можно обнаружить только в том случае, если сначала принять какое-либо утверждение, например «единое существует», а затем принять и проанализировать его отрицание: «единое не существует», выяснить их отношение к другому и самому себе. Если единое существует, то как оно относится к многому и самому себе, если единое не существует, то, аналогичным образом, как оно относится и к многому и к самому себе. Я немного отвлекся, а говорил уже сам Платон, Видно было, что ему, по привычке, хотелось прилечь, но вокруг ничего не было. — Тот же прием следует применить и к неподобному, к движению. и покою, к возникновению и уничтожению, и, наконец, к самому бытию и небытию. — А истинное бытие — это что такое? — хитро сощурился Ильин. — Идеи, — просто и спокойно ответил Платон. — Ага! — обрадовался Ильин. — Идеи! Таким образом, в требовании одновременного рассмотрения отрицания и утверждения, в обнаружении гибкости понятий заключаются элементы идеалистической диалектики понятий Платона! Абструазные рассуждения! Лакейство перед фидеизмом! — Мне это нравится, — потирая руки и как бы мимоходом, словно и не замечая этого, стряхивая с себя бесконечную дробь после запятой в «пи», сказал людо-человек. — Чудесно. И других диалектиков можно пригласить? — Да как хотите… — Что?! Кто?! — насторожился Ильин и ткнул людо-человека Александра Македонского в грудь пальцем: — Буржуазий! Буржуан! Буржуаз! Буржун! Буржуазец! — Он все тыкал людо-человека, и я впервые видел того растерянным. — Да людо-человек это, — пытался успокоить я Ильина. — Александр Македонский! — Что вы, — смутился людо-человек. — Какой из меня Македонский? Зовите уж просто Александром Филипповичем. — Не буржуоид? — спросил еще раз Ильин. — Хорошо. Буржуазинов пустим в расход. Всех! Под метелку! Платон уже едва стоял на ногах. От удивления и потрясения, что ли? Или от старости… Можно было, конечно, взять его и помоложе. Но я сомневался, знал ли он в молодости, что такое диалектика, так же хорошо, как и в старости? Пусть уж излагает свои устоявшиеся взгляды. — А много их? — спросил Александр Филиппович. — Кого, диалектиков? — Да, да, диалектиков… Я пересчитал, получилось три миллиарда сто двадцать семь миллионов шестьсот сорок одна тысяча двадцать. Некоторые, правда, были стихийными диалектиками, да еще несколько колебалось между диалектикой, метафизикой и фидеизмом. — Три с лишним миллиарда, — округлил я. — О, Господи, о котором вы как-то упоминали… Но вы уж всех-то, пожалуйста, не приглашайте. С площадями для виртуалов у нас… сами понимаете… Вот только те, что вы кувалдой создали. Пятьсот квадратов. — Помню, — сказал я. — С самомоющимися полами. — Сидеть-лежать негде… — Сделаем… Александр Филиппович старательно высморкался, незаметно затер исчезающе малую дробь, повозился с замком, которого, конечно, видно не было, открыл невидимую дверь и пригласил нас троих в когда-то (то ли в будущем, то ли в прошлом, которое есть настоящее) созданные мною площадя. Стены и потолок, побеленные известкой, подсиненные чуть-чуть. Пол чистый, действительно самомоющийся, правда со щелями. И тараканы уже тут как тут со своими нескончаемыми песнями о пространственно-временном континууме. Мебели никакой. Платон, конечно, раз уж он виртуал, и бессчетное число раз лежал на какой-нибудь лавке или диване, мог бы и сам себе взять из мига его существования любое ложе. Так нет же, он стоял и остолбенело смотрел на Ильина. А тот вещал: — Экий вздор! Фразерство! Ложь! Гм, гм! Блягер! Дура! Бим, бам! Эко его! Уф… Это- каша. Вранье! Фальшь! Ого! Заврался! Леживал я и на триклинии, сиживал в кресле Ниро Вульфа, разваливался на диване, втискивался в троны, громоздился на колченогих табуретках и стульях. Ничего мне не стоило меблировать комнаты на любое число виртуалов виртуальной же мебелью. Все я тут же моментально и расставил. Правда, определенный стиль соблюсти не удалось, но насчет удобства для диалектиков я постарался. Даже кресло для председателя ВЦИК предусмотрел. Платону предназначалось нижнее ложе триклиния. На верхнем, конечно, разместится Аристотель, так как он не диалектик, а метафизик, но все же, как никак, а друг Платона, и без него здесь не обойтись. Гераклиту, а уж он тут будет обязательно, кресло Ниро Вульфа. Гегелю — деревянное кресло с деревянными же подлокотниками. Кант, если таковой потребуется (фидеист, а не диалектик!) посидит и на трехногом стуле: худ, невысок, маловесен. Маркса — в кожаное кресло. Его сподвижник может и постоять, положив руку на спинку кресла. Сократ, софисты, мегарцы, Иоанн Скот Эриугена, Зенон Элейский, Парменид, Бруно, Спиноза, Лейбниц, Фихте, Шеллинг, Герцен, Чернышевский — эти сюда, те туда. Тесновато… Стены убрать, раздвинуть. Так. Столики, кубки, стаканы… Фалернское, кекубское, фунданское, «Ерофеич», албанское, статинское, медовуху; сетийское, одно из самых дорогих сортов; шнапс; сигнийское, лучшее закрепляющее средство для желудка; ректификат в таблетках; сурренское выдержанное; лагаритское, сладкое и нежное, пользующееся большой известностью у врачей; мамертинское, соперничающее с лучшими сортами италийских вин; «Спотыкач» и сивуху. Может, что и забыл, но по ходу дела добавлю. Пока они все появлялись, справлялись о повестке симпосия, уточняли свой наиболее выигрышный возраст для дискуссии, разглядывали вина, все это в настороженной с их стороны тишине, в помещении с самомоющимися, но рассохшимися полами раздавалось: — Пошлая галиматья! Квазиученое шутовство! Клоуны буржуазной науки! Идеалистический выверт! Идеалистический вздор! Несказанная пошлость! Философские безголовцы! Ублюдочные прожекты! Метафизическая тарабарщина! Реакционные мракобесы! Сплошной обскурантизм! Имманенты с пеной у рта! Высохшие на мертвой схоластике мумии! Ату их! Мужать в борьбе с кропателями! Знай наших! О себе он все это говорил или о присутствующих, я так и не понял, хоть и был вполне нормальным виртуальным человеком.Глава 20
Великолепная парочка: я и Пров, заросшие щетиной, оба в рваных, грязных скафах, мы совершали, как выразился мой уже снова неунывающий друг, «триумфальное шествие» по сверкающим коридорам Стратегцентра высших разрядов космонавтов. От носилок я категорически отказался, хотя с ногой при последнем падении что-то там приключилось, и я едва мог на нее наступать. В обнимку с Провом, в сопровождении эскорта «медбратьев», меж которых без труда угадывались субъекты из планетарной службы безопасности, мы продолжали влачиться вполне самостоятельно, настырно пресекая все попытки облегчить наше «шествие». — Ну что, сподобился-таки? — пробасил мне в ухо Пров, как и тогда, на краю Чермета. Голос у него уже почти восстановился. — Видел, — вторично подтвердил я. — Кара нас ждет неминучая. Информацию я беру на себя, а ты придумай причину посерьезнее, да и авторитета у тебя поболее. — Думаешь, будут неприятности? — Зависит от того, какую ты выставишь причину. Не березовую же рощу… Субъекты сзади забеспокоились. — СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре, вам направо. — Запомни: деревня Смолокуровка… — успел на прощанье шепнуть Пров. Я был настолько ошарашен его последними словами, что даже не стал возражать против носилок, предложенных мне в очередной раз. После всех необходимых в таких случаях процедур меня водворили в шикарном, со вкусом обставленном медотсеке, к тому же с дивно действующей связью, по которой свидеться с семьей и успокоить ее относительно моего здоровья не составляло ни малейшего труда. За какие заслуги мне такие хоромы? Я хлопотал на компьютере в поисках цены наших прегрешений. Странно, но никаких исторических сведений о Смолокуровке я не обнаружил. Вообще никаких сведений из истории! Меня зачем-то отрезали от прошлого. И они знали, зачем, а я — нет! В дверь вежливо постучали и в гости пожаловал Орбитурал планетарной службы безопасности, тот самый, в цивильном костюме и с видом спокойным и дружелюбным. — СТР сто тридцать… — вытянулся я, но закончить не успел. — Да садитесь, садитесь. Я — по-домашнему, и вы — по-домашнему. Вот в вашей компании вас именуют Маром. Так ведь? — Да. — Можно, и я буду именовать вас Маром. — Согласия ему не требовалось. — Ну, а меня именуйте, например, Нычем. Договорились? Конечно, мы тут же договорились. — Мы с вами еще не раз будем беседовать. Обо всем и ни о чем. О пустяках, словом… Нарушив инструкцию о пребывании вне гдома, вы с СТР… с Провом пересекли Чермет, что само по себе является подвигом, и прошли пятьдесят с лишним километров. Куда направлялись? — В деревню Смолокуровку, — выпалил я первое, что пришло в голову. Угораздит же иногда ляпнуть что-нибудь этакое! Невозмутимый Орбитурал переспросил: — Смоло… как вы сказали? — … куровка. Смолу, значит, курить, — будто всю жизнь этим и занимался, прояснил я. — Принято. С какой целью? Абсолютно нечего было мне сказать ему на эту тему. — Ответ будет готов после консультации с Орбиюристом. — Понятно. Источник вашей информации о… Смолокуровке вы имеете честь назвать? Напоминание о чести, равно как и вся окружающая обстановка напрочь исключали всякое вранье. — Честь имею. От СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре. Казалось бы, такая откровенность обрадует моего собеседника. Ничуть ни бывало: никаких признаков удивления или признательности не отразилось на его лице. — От него, конечно. А то еще от кого… — сказал Орбитурал Ныч. — Ну, вот и попили чайку. Еще что-нибудь, не имеющее отношения к делу, желаете сообщить? — Нет. — Понятное дело. Тут и сообщать-то нечего. — Он встал и, чинно откланявшись, прибавил: — Вы получите дополнительные известия… Мар. — Премного благодарен. Он ушел, а я сел за компьютер, но все мои попытки обосновать с его помощью сколь-нибудь убедительную версию нашего вторжения в Смолокуровку оканчивались полным провалом. Где она, эта деревня? Существует ли вообще? Какие, к черту! деревни, когда жить можно только в гдомах! В чем смысл подсказки Прова, давшего такой конкретный адрес, и зачем брать на себя вину большую, чем она была на самом деле? Смолокуровка… Ни номера, ни аббревиатуры… Заповедник какой-то, да и только. Происхождение слова — русское. Что еще? Старина… Глушь… Темнота умственная… Дурман. Ага! Религия! Религия, конечно, христианская. Тут я вспомнил, что христианская братия, как, впрочем, и все другие религиозные братии, изъята из обращения по всей планете. Разве что в Смолокуровке… В ходе моих мыслей появилось нечто проясняющееся. Определенно, там, в непостижимой сельской тиши, должны быть христиане. Догадка сразу расставила все по своим местам и, еще раз вникнув в детали, я без колебаний мог сказать: решение найдено. Сделав несколько, почему-то крадущихся шагов к компьютеру, я задал программу и закрыл глаза. По сонному журчанию машины можно было судить, какая напряженная работа происходит в ее чреве. Минут через пять все стихло. Мой взгляд напряженно уставился в сероватую глубь экрана. И вот он, мгновенно налившись зеленью, отчего его цвет сгустился до ярко изумрудного, вдруг выстрелил горящими рубиновыми буквами:ПОКЛОНЕНИЕ БОГУ ИСПОЛНЯЕТСЯ (Статья 1535 хартии свобод)Я и не знал о такой! С интересом прочитав коротенькую, в два абзаца статью, я узнал, что имею полное и неоспоримое право стать христианином после обряда крещения, разумеется, принятом в храме. А таковых на Земле не существует уже давно. Следовательно… Меня обожгла мысль о невероятно интересном путешествии, которое могло состояться по новому положению дела, оправдательного для нас по прошлым обстоятельствам и требующего завершения оных в настоящем. Я представил, какая каша заварится в верхах… но взад-пятки поворачивать не след. А что? Чем скорее начнут расхлебывать, тем лучше для нас. А ну как согласятся? «Крещается раб Божий, Мар…», а раб ни сном, ни духом. Совесть потом не замучает? Но крестили же младенцев в несознательном возрасте! А со временем, может быть, и уверую. Пути Господни неисповедимы. О своем непреодолимом желании известил я ГЕОКОСОЛ кристально выверенным обращением по факсу следующего дня. А к вечеру итоги коллегиального совета космонавтов (слово «коллегиальный», в силу его очевидной необходимости, Пров еще сносил, однако понятие «совет» вызывало в нем нескрываемое раздражение) неплохо просуммировал сам Галактион (подумать только: не Солярион, а именно сам Галактион), холодно и грозно чеканя речь: — С крещением, всем понятно, вздор, но де-юре вашу просьбу, СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь, мы должны выполнить. В первый и последний раз. Подписывайте присланный вам документ, и только на таких условиях соглашение может состояться. Дополнительные инструкции получите у Орбитурала планетарной службы безопасности. Сопровождать вас будет СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре, с которым по возвращении — особый разговор. Я подписал солидно оформленную бумагу, суть которой заключалась в том, что я обязуюсь:
1. Пребывать на территории анклава не более одних суток. 2. Избегать контактов с жителями, за исключением самых простых, типа: «как пройти?» и т. п. 3. Закрепить на своем теле несъемные датчики контроля.Условия были достаточно жесткие, но в глубине души я и на это не надеялся. Хотелось повидаться с Провом, как бы между прочим сообщить ему, что я затеял, увидеть его удивление. Но с Провом у меня связи не было.
Глава 21
— Симпосий открыт, — сказал людо-человек Александр Филиппович, — после того, как диалектик слегка выкричался и, вроде бы, поуспокоился. — Итак, что такое диалектика? Каждый здесь знал точно, что такое диалектика, но знал также и то, что все другие предъявят свои ошибочные, бредовые, можно сказать, определения и будут отстаивать их до самого закрытия симпосия, если это удастся сделать. Мегарцы заявили, что диалектика — это искусство спора, окружили столики с бутылками, кубками и ведрами и, как это ни странно, в самом споре больше не участвовали. Софисты определили диалектику как искусство представлять ложное и сомнительное за истинное, присоединились к мегарцам и лишь глубокомысленно поднимали вверх указательные пальцы в ответ на любое высказывание прочих диалектиков, показывая тем самым, что они правы и спорить тут не о чем. Ильин предложил дать слово Гераклиту, назвав его при этом одним из основоположников диалектики. Гераклит сидел в кресле, специально изготовленном для частного детектива Ниро Вульфа, набычившись. Чувствовалось, что мысли у него есть, а на мнение других ему наплевать. — Ну, ну… — поощрил Гераклита Ильин. — Все возникает из противоположности и всею цельностью течет, как река. Изменение есть путь вверх и вниз, и по нему возникает мир. Одно и то же в нас — живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое. Ведь это, изменившись, есть то, и обратно, то, изменившись, есть это. Энгельс тут же, перебив его речь, подчеркнул, что учение Гераклита о единстве противоположностей, его диалектику он находит наивной, но правильной, данной пока еще в общей форме и не дошедшей до частностей. Тут, как я знал, Гераклит должен был перейти к «логосу», единому, одному и многому, но Ильин не попросил, а прямо-таки потребовал процитировать фрагмент о несозданности мира. — Тогда слушайте, — сказал Гераклит. — Этот космос, тот же самый для всех, не создал никто из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем, мерами разгорающимся и мерами погасающим. — Очень хорошее изложение начал диалектики материализма! Философы-марксисты всегда будут вести борьбу с идеалистически-религиозно-мистическими извращениями Гераклита. — И тучный философ потерял для Ильина всякий интерес. — Ну-с, так-с, вот-с… Дадим слово идеалисту Платону? — Каким-то образом, само собой получилось так, что Ильин стал как бы руководителем симпосия, распорядителем его, комментатором. Подал было с лавки голос Зенон Элейский, которого Аристотель тут же иронично назвал «изобретателем диалектики». Обнаружив противоречие в движении, Зенон объявил само движение не действительным, а только кажущимся, так как посчитал, что там, где есть противоречие, там нет истины. Ильин тут же нашелся: — Сие можно и должно обернуть: вопрос не о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в логике понятий! Движение есть противоречие, есть единство противоречий. Мы не можем представить, выразить, смерить, изобразить движение, не прервав непрерывного, не упростив, угрубив, не разделив, не омертвив живого. Изображение движения мыслью есть всегда огрубление, омертвление, — и не только мыслью, но и ощущением, и не только движения, но и всякого понятия. И в этом суть диалектики. Эту-то суть и выражает формула: единство и тождество противоположностей. — Хоть я и любитель поспорить, — сказал Сократ, — но, раз диалектика искусство обнаружения истины путем столкновения противоположных мнений, а также способ ведения ученой беседы, ведущей к истинно определенным понятиям, я предлагаю перейти к основной части симпосия. — И он медленно потянул вывороченными губами вино из порядочной чаши. Все знали, что Сократа никому не перепить. Ильин, по слухам, не пьющий, почувствовал, конечно, что руководство симпосием ускользает из его рук. — Нет, нет! Платона послушаем, — напористо сказал он, потирая руки. — Я все сказал, — ответил Платон. — Среди древних, хотя я и не усматриваю разницы между ними и, так называемыми, новыми, изобретателем диалектики называют Платона, — сказал Георг Вильгельм Фридрих Гегель, — и делают это с полным правом, поскольку в философии Платона диалектика впервые встречается в свободной научной и, следовательно, в объективной форме. У Сократа диалектика имеет еще преимущественно субъективную форму, а именно форму иронии. Платон же пользовался диалектикой с великим умением. — Он сидел в деревянном кресле прямо. Мешки под его глазами набрякли, и без того большой нос отвис совсем, пальцы впились в подлокотники. — Платон говорит: «Бог сделал мир из природы одного и другого; он их соединил и образовал из них третье, которое имеет природу одного и другого». — Ну, понес! — остановил его Ильин. — Сейчас господин Гегель начнет подробно размазывать «натурфилософию» Платона, архивздорную мистику идей, вроде того, что «сущность чувственных вещей суть треугольники» и тому подобный мистический вздор. Это прехарактерно! Мистик-идеалист-спиритуалист Гегель, как и вся казенная, поповски-идеалистическая философия нашего безвременья, превозносит и жует мистику-идеализм в истории философии, игнорируя и небрежно третируя материализм. О Платоне вообще тьма размазни мистической! — Позвольте! — возмутился было Гегель, но тут же взял себя в руки. — Непосредственность небытия есть то, что образует собой кажимость… Бытие есть небытие в сущности. Его ничтожность в себе есть отрицательная природа самой сущности. Становление в сущности, ее рефлектирующее движение есть поэтому движение от ничего к ничто и тем самым назад к себе самой. — Попался, идеалист! — радостно воскликнул Ильин. — Дальше пойдет знаменитое сравнение души с воском, заставляющее господина Гегеля вертеться как черта перед заутреней и кричать о «недоразумении, часто порождаемом» этим. Ха-ха! Боится! Вовсе скрал господин Гегель главное: бытие вещей вне сознания виртуального человека и независимо от него. Нередко здесь у Г. о боженьке, религии, нравственности вообще — архипошлый идеалистический вздор! И ни слова о материалистической диалектике; автор, должно быть, понятия о ней не имеет. Идеализм есть поповщина! Это не философия, господа махисты, а бессвязный набор слов. Тарабарщина! Трусливое увертывание! Врите, да знайте меру! Это невежество или беспредельная неряшливость. Это безграмотность. Жалкая мистификация! Георг Вильгельм Фридрих сплюнул, схватился рукой за горло, где у него что-то клокотало. — Одну, так сказать, моменто-вечность, господин профессор, — взмолился Александр Филиппович. — О людо-человеках что-нибудь… — Я? — удивился Гегель. — Вы, — подтвердил Александр Филиппович. Что-то его в этом споре заинтересовало. — Пожалуйста… Отдельный людо-человек, в частности есть то, что он представляет собою лишь постольку, поскольку он прежде всего есть людо-человек как таковой, поскольку он есть во всеобщем. И это всеобщее проникает собою и заключает внутри себя все особенное. — Прекрасная формула! — снова вмешался Ильин. — Не только абстрактно всеобщее, но всеобщее такое, которое воплощает в себе богатство особенного, индивидуального, отдельного! Все богатство особого и отдельного!! Tres bien! — Так, так, — сказал Александр Филиппович. — Да Фридрих вообще молодец! Что бы мы без него! Только этот самый Гегель есть поставленный на голову материализм. — Гегель вздрогнул, испугавшись, что его сейчас начнут переворачивать. Но Ильин, видимо, выражался фигурально. Всесторонняя, универсальная гибкость понятий, гибкость, доходящая до тождества противоположностей, — вот в чем суть Гегеля. Эта гибкость, примененная субъективно равна эклектике и софистике. Гибкость, примененная объективно, то есть отражающая всесторонность материального процесса и единство его, есть диалектика, есть правильное отражение вечного неразвития псевдомира. Гегель, кажется, ушам своим не верил. — Но, — продолжал Ильин, — господин Гегель высунул ослиные уши идеализма, отнеся псевдовремя и псевдопространство к чему-то низшему против мышления. Кроме того, идеалист Гегель трусливо обошел подрыв Аристотелем, в его критике идей Платона, основ идеализма. Сторонник диалектики, профессор Гегель, не сумел понять диалектического перехода от псевдоматерии к псевдосознанию. Второе особенно. Маркс поправил ошибку мистика. Отвратительно читать, как Гегель выхваляет Аристотеля за «истинно спекулятивные понятия» о душе и многое другое, размазывая явно идеалистический, мистический вздор. Не нравится ему, видите ли, что душа-де, по Эпикуру, «известное» собрание атомов. Все-мол это — пустые слова. Не-ет, это гениальная догадка и указание пути псевдонауке, а не поповщина! У Эпикура нет-мол конечной цели мира, мудрости творца: нет ничего кроме происшествий, которые определяются случайным внешним столкновением сочетаний атомов. Бога жалко!! Сволочь идеалистическая!! Эпикур о душе: более тонкие атомы, более быстрое движение их, связь их с телом — очень точно и хорошо! — а Гегель сердится, бранится: «болтовня», «пустые слова», «отсутствие мыслей». А откуда им взяться-то, мыслям? Словом, Гегель — гегельянец старого типа! — Верно, верно, — вздрагивал людо-человек Александр Филиппович, словно в трансе поглаживая свои антагонистические дроби. — Большинство, сознательно избирая скотский образ жизни, — встрял Аристотель, пьяный, но пока еще не в стельку, — полностью обнаруживают свою низменность, однако находят оправдание в том, что страсти многих могущественных человеко-людей похожи на страсти Сарданапала. — Аристотель! — возопил Ильин. — Ты так жалко выводишь бога против материализма Левкиппа и идеализма Платона! У тебя тут эклектизм! А Гегель прикрывает слабость ради мистики! Против диалектики не попрешь! — Послушаешь тут, — сказал лежащий Аристотель, — так диалектика — это способ доказательства, когда исходят из положений, полученных от других, и достоверность которых неизвестна. В диалектическом доказательстве исходят из вероятностных суждений и приходят к вероятностным заключениям. Истину можно обнаружить посредством диалектического умозаключения только случайно. — Метафизик! А элементы диалектического взгляда на мир в своей философии взял у диалектического материализма! — Разве что — плешь, — сказал Аристотель. — Так это весьма распространенное диалектическое явление. — Скрадены все пункты колебаний Аристотеля между идеализмом и материализмом! — кричал в бешенстве Ильин. — Идеалист замазывает щель, ведущую. к материализму! Образец извращения и оклеветания материализма идеализмом! Вздор! Ложь! Клевета! Даже тебе, подлый идеалист, Гегель кое на что пригодился! — Государственному виртуальному человеку нужно в известном смысле знать, что относится к душе, точно так, как, вознамерившись лечить глаза, нужно знать все тело, причем в первом случае это на столько же важнее, насколько политика, или наука о государстве, ценнее и выше врачевания. А выдающиеся врачи много занимаются познанием тела. — Аристотель, вроде бы, и ни к кому не обращался. — Так что и государственному мужу следует изучать связанное с душой, причем изучать ради собственных целей и в той мере, в какой это потребно для исследуемых вопросов, ибо с точки зрения задач, стоящих перед нами, далеко ведущие уточнения, вероятно, слишком трудоемки. — Болтовня о душе, морали, свободе! И ничегошеньки о свободе как познании необходимости. Схоластика и поповщина! Дипломированные лакеи поповщины и фидеизма! Один сплошной комок путаницы! Эклектическая нищенская похлебка! Путанный идеалист! Сплошная фальшь! Истасканные пошлости! Обскурантизм! «Махиада»! Караул! Амфиболия! Компания доцентов, ущемляющих блоху! Самые отъявленные реакционеры, прямые проповедники фидеизма, цельные в своем мракобесии виртуалы! Обскуранты высокой пробы! Лживая вывеска для прикрытия гнилья! Интеллигентная болтовня! Набор противоречивых и бессвязных гносеологических положений! Буржуазный шарлантанизм! Солипсистский полуагностик! — кричал Ильин, но с кресла председателя ВЦИК не слезал. — Присяжный распространитель махизма! Литературные проходимцы, которые занимаются тем, что спаивают виртуальный народ религиозным опиумом! Сплошной «комплекс» вздора, годный только на то, чтобы вывести бессмертные души или идею бога! Китайская коса махистского идеализма! Фокуснический прием! Головы, испорченные чтением и принятием на веру учений немецких реакционных философов. Морочит! Путь в болото! Путаник и наполовину махист! Лучше бы вам не поднимать вопроса об «авторитетах» и «авторитарности»! Мне стало тоскливо. И, оставив самого себя досмотреть, чем все это кончится, я хлопнул дверью и пошел, куда глаза глядят.Глава 22
Наутро я встретил Прова в празднично-приподнятом настроении. Еще бы — вовсю разрабатывался конкретный план экспедиции, и я был не только одним из двух главных исполнителей, но и основным генератором идей. Пров был спокоен, похвалил меня за находчивость без тени иронии, быстро вник в детали, тут же высказал, конечно, несколько дельных замечаний. Словом, он был прежним Провом, разве что более обычного осунувшимся и почерневшим, но в норму он войдет быстро, я это знал. На среднем пальце левой руки я заметил заживляющую повязку-кольцо. Упреждая мой вопрос, он сказал: — Пустяки. Чермет, все-таки… За железку зацепился. До Смолокуровки, где, по старой карте описанию, срочно доставленной из кварсека Прова, находился православный храм, было ни много, ни мало — 52 километра. Местность безлюдная, бездорожная, пешком за сутки никак не обернуться. Я предложил использовать мой мотоцикл БМВ. Возражений не было. Более того, мотоцикл уже оказался на базе космонавтов. Когда только они успели транспортировать его из нашего гдома? Увидев мотоцикл, Пров было нахмурился, но ничего не сказал. Какой-нибудь транспорт нам действительно был нужен, а там, в Смолокуровке, опять же согласно карте-описанию, подобные механизмы кое-где должны были сохраниться, во всяком случае не могли вызвать удивления. Правда, въезжать в саму деревню нам категорически запрещалось. На специально изготовленном для такого случая топливе мы совершили несколько испытательных и тренировочных заездов, и, как мальчишка вне себя от радости, я наслаждался движением в открытом пространстве и мягким лопотанием мотора. — Вот видишь, — сказал Пров, — он может существовать и в этой отравленной атмосфере, а человек — нет. Так кто из нас более совершенен? На что я заметил, что уж он-то, Пров, тоже может существовать и даже двигаться в этой атмосфере без баллонов с кислородом. Интересно, как это у него получается — Не знаю, но очень хотел бы узнать, — ответил Пров. Я начал было рассуждать о безграничных, но еще непознанных возможностях человека в пограничных ситуациях, но под потяжелевшим взглядом его глаз быстро заткнулся. Итак, окончательно решено. Выезд завтра в девять утра. Сегодняшний день на окончательную проверку готовности, уточнение последних деталей, да мало ли забот на сегодня! Я поговорил по видеосвязи с семьей, успокоил их всех: да нормально, чего там… Но вопрос, все ли пройдет хорошо, занимал меня сейчас больше всего. Я знаю, мы ничего не упустили, и верю, что все пройдет нормально, и все-таки… — О чем думаешь? — спрашивает Пров. Мы в специальном боксе, наверное, в сотый раз отлаживаем узлы мотоцикла. — О завтрашнем дне. — Сомневаешься, что доедем? — Не то, чтобы сомневаюсь. Но… как-то непривычно, ответственно, понимаешь? И в то же время — влечет, неудержимо манит. — Главная опасность не в том, доедем или нет. Сам переход. Пленка, которую ты видел, — ерунда. В том месте, где роща, она, видимо, потеряла зеркальность. За пленкой силовое поле, пройти его невозможно, это я знаю, потому что работал в системе обслуживания. Скорее всего нам проделают небольшую «дыру» с помощью нейтрализатора, и наша скорость должна быть не менее шестидесяти километров в час, чтобы проскочить ослабленный участок. Это один момент. — Постой, постой! И именно в том месте, где я упал, и именно в тот момент пленка случайно потеряла зеркальность, а потом, конечно, восстановила ее? Зачем же мы тогда пересекали Чермет? Ведь вероятность увидеть березовую рощу была равна нулю! — Но ведь увидел же. Повезло. — Дуракам везет. — Может, и так… Это я не о тебе, не подумай. Тут есть еще один момент. А заключается он в том, что маленький крестик, который ты готов принять на грудь, — не чисто шуточное событие для человека, на деле познавшего христианскую истину, первым из нас, иных людей. Через тебя мостик далеко перекинется, а там, — он многозначительно поднял палец вверх, — это прекрасно понимают. И наука и техника тут ни при чем. Крест может оказаться тяжелым — сдюжишь ли? Еще не поздно отказаться. — Отказаться? А что если наше прошлое тусклое существование было задатком такой благодати, как созерцание березовой рощи? Пров молча взирал на меня, наверное, целую минуту. — Да ты, брат, диковинка в оболочке! Надо же придумать! Не без моей, правда, помощи или вины. Не ожидал такое услышать. — Если я сейчас и диковинка, то, во всяком случае, без оболочки. — Что ж… Тогда, как говорится, с Богом! Хотя Бога нет. Утром ионолет доставил нас к месту перехода. Невысокое солнце скользит по мертвым, источенным временем камням, оранжево-грязная пыль тонким слоем устилает землю, и нога ступает мягко, бесшумно. Унылое и вместе с тем величественное зрелище пустыни. То же было на Кристофере, где я проработал почти полгода. Пров как-то заметил, что огромным преимуществом нашей, загнанной в гдомы цивилизации является то, что любые мертвые миры не кажутся нам чуждыми: мы везде чувствуем себя одинаково. Для самочувствия космонавтов это большой плюс. Никаких признаков магополиса ни вблизи, ни на теряющемся в дымке горизонте. Единственная достопримечательность — стоящий вблизи куб перевозной станции с параболической антенной на крыше. Мы застыли в растерянности. — Не раздумали? Оглянувшись, я наткнулся на странную, словно бы отрешенную улыбку нашего «херувима», хоть и без крылышек, но при полном параде: в новеньком ярко-желтом скафе, с сияющими целомудренной свежестью знаками отличия Орбитурала планетарной службы безопасности, коротенькой антенной над левым плечом и массивной кобурой на правом бедре. — Никак нет, ваш-ш-ство, — шутовски взяв под козырек картуза, отрапортовал Пров. Он был в косоворотке и плисовых шароварах, заправленных в яловые сапоги. Я, как «житель города», обряжен в штатскую, старинного покроя тройку, велюровую шляпу и «штиблеты». — Да что тут раздумывать… — словно сам себе сказал Орбитурал. — Переход, как переход. И не такие переходили. Конечно, переход даже сквозь ослабленное поле опасен для жизни. Но ведь вы не боитесь опасностей? Нет. Вижу, что не боитесь. Ну, возможны галлюцинации, потеря сознания. Это для вас тоже пустяки. А шестьдесят километров в час надо обязательно набрать за десять секунд. Завидую… Благожелательность и очевидное желание успокоить нас сквозили в его речи, он бы даже целоваться полез на прощание, да мешали наши маски и его шарошлем. Мы вытащили мотоцикл из багажника ионолета и поставили его на исходную позицию, обозначенную флажками. Орбитурал отечески похлопал меня по плечу: — Уж вы постарайтесь двигаться строго по проделанной вами ранее колее. Будут попадаться камни, выбоины, — все равно не сворачивайте. Старт по сигналу ракетницы. Я натянул шляпу чуть ли не на уши и запустил двигатель. Мы оседлали машину. Сзади надрывно загудела станция и впереди по грунту ударил красный луч. Четкий и совершенно прямой, он высвечивал место, где только что стоял фибергласовый шест, а теперь чуть сбоку переминался с ноги на ногу Орбитурал, и уходил куда-то вдаль. — Внимание! Кислородные маски сбросить! Набрав полную грудь, я добавил обороты, сбросил маску. То же проделал и Пров. Никогда, даже при старте космического корабля, мое сердце не колотилось так учащенно. «Не подведи, старина…» — едва успел подумать я, как хлопнула ракетница, и, твердо придерживаясь колеи, проделанной мною несколько дней назад, мы помчались к таящейся в неизвестности цели.Глава 23
Я шел, куда глаза глядят, но идти было некуда. И тогда я взял канистру из позапрошлогоднего утра и поплелся за водой мимо нескончаемых подъездов, осаждаемых толпами виртуалов. Случайно наткнулся на самого себя, того самого, в кармане которого еще только лежал ордер на вселение во Вселенную с улучшенной планировкой, но останавливать его не стал, потому что это был не Я. Я как бы потерял интерес ко всему происходящему. Вернее, не так… Не интерес я к нему потерял, а задумался над тем, что же происходит в нашем нормальном, правильном возможном мире? Если раньше, да и не раньше, а всегда, память моя хранила все события, происходящие со мной, сразу, все сразу, все мгновенно и недлительно, то теперь возникла какая-то череда событий, непонятно связанных между собой: то, почти обычное утро; встреча с Гераклитом; космос; пакеты со «временем»; жена — человеко-самка; какой-то невозможный мир; людо-человек Иван Иванович, он же — Маргинал и Александр Македонский; проблема умножения «два на два»; симпосий — Гераклит, Платон, Аристотель, Гегель, Ильин и другие… И Я-сам. Почему-то эта безумная череда событий не сжималась в один миг, не перепутывалась, а существовала в моей памяти устойчиво, одинаково, последовательно. И если я всегда знал, что будет дальше — во всех возможных сочетаниях и бессчетное число раз в один, не имеющей длительности, миг, то теперь появилась какая-то неопределенность, ожидание. И это было странно. Странно, но и интересно. Интересно и страшно. Я бросил в грязь канистру и сел на нее. Никаких усилий не требовалось, чтобы жить в виртуальном мире. Все происходило само. Ничего не нужно было желать, потому что все было возможно. Ни о чем не нужно было заботиться — все было, все имело быть. Страдания в виртуальном мире невозможны, но и радость — тоже. А сейчас на меня навалилась печаль… Такая печаль! Я хотел чего-то и не знал — чего. Я мечтал о чем-то, но эти мечты были неопределенны. Есть другое! Другое! Я потерял что-то, чего никогда не имел. Я приобрел нечто, чего у меня, по-прежнему, нет. Согнувшись, уткнув лицо в колени, обхватив голову руками, чтобы ничего не видеть, не слышать, не ощущать вообще, сидел я на берегу возможного и плакал. Что со мной? Господи! Чего я хочу? Для чего я, пусть даже только в возможности? Бездна, дай ответ! Но нет ответа… Я не уснул, не задремал даже, я просто ушел в себя. И не было мыслей в голове. Так, так, все так. Ничего нет. Никакого возможного мира нет. И меня нет. Есть только печаль. Печаль-сама-по-себе. И она есть Я, а меня нет. Я увидел свет. Я сам был светом. Я понял, что вижу самого себя и в чистом виде встретился с самим собой, не ощущая уже никаких препятствий, чтобы быть в таком единении с самим собой. Не было ничего, что будучи чужим, примешивалось бы ко мне самому внутри, но было только всецело истинным светом, не измеряемым никакой величиной и не очерченным никакими формами фигуры. Он, этот свет, не увеличивался ни в какую величину в результате беспредельного рассеяния, но был всецело неизмерим, ибо он был больше всякой меры и сильнее всякого качества. Этот свет внутреннего зрения как бы говорил: возмужайся в себе и воспряни уже отсюда, не нуждаясь больше ни в каком руководителе, и выждь со тщанием. Ибо только такой глаз видит великую красоту. Если же око твое пойдет к видению отягощенным скверной и неочищенное, или слабое, то, не будучи в состоянии, ввиду бессилия, узреть великое сияние, оно вообще ничего не увидит, даже если кто-нибудь и покажет ему то, что может быть видимо и что ему придлежит во всей своей доступности. Ибо видящее внутренне присуще видимому, и, если оно создано таковым, оно необходимым образом направляется к зрению. В самом деле, никакое око не увидело бы солнца, если бы само не пребывало солнцезрачным, и никогда душа не увидела бы прекрасного, если бы сама не стала прекрасной. Потому сначала будь целиком боговиден и целиком прекрасен, если хочешь видеть благость и красоту. В своем восхождении приди сначала к уму и увидь там все прекрасные лики и назови это красотой и идеями. Ибо все в них прекрасно, как в творениях ума и в умной сущности. Я сам был светом. Я видел свет. И свет погас, но остался. Тогда я ощутил запах. Пахло мокрой землей и прелыми листьями. Ни с чем не сравнимый определенный запах… Я вдыхал его и боялся, что он сейчас исчезнет, сменится запахом-вообще, запахом всех запахов сразу, а мокрая земля обернется первоматерией, не имеющей свойств. Я не хотел этого, и это не происходило. Но мое нехотение было здесь ни при чем. Это было, было! Я сидел все так же, не разгибаясь, не шевелясь, боясь спугнуть наваждение или явь. И вот запахло водой, мокрым деревом, цветущей черемухой, хвоей елей, папоротником… Резкий запах лютика, колбы… Тонкий аромат огоньков и медуницы. По-своему пахла кора деревьев. Выдыхал теплый воздух старый пень. Пахла моя чуть волглая одежда, отсыревшие ботинки. Иногда чуть слышно налетал легкий ветерок, смешивая запахи, унося одни, вплетая другие. Я ждал… Ничего не менялось. Вернее, менялось, оставаясь определенным. Это был какой-то другой мир! Медленно, очень медленно, разжал я руки, приподнял голову, открыл глаза. Я увидел солнечный свет, затем воду, дрожащий воздух над ней, землю, мир. Я сидел и смотрел. Печаль в душе оставалась, но это была какая-то иная печаль, светлая, радостная. Печаль, что вот этой красоты нет в моем мире. Но все же я увидел ее, сподобился. Кто и зачем сделал мне этот подарок? Я встал. Солнце клонилось к закату. Какая-то истома чувствовалась во всем. Вода слегка колыхалась, набегая на заросший травой берег. Солнечные блики бежали по глади лагуны ли, озера ли. Там, дальше снова был затопленный лес. Слева, на крутояре — темные разлапистые ели вперемежку с кустами цветущей черемухи. Здесь, внизу — тальник, редкий осинник, трава. И все залито светом, золотистым, янтарным светом. Я сделал несколько шагов к воде, присел, зачерпнул ее ладонями, испил, стряхнул искрящиеся капли с рук. Когда круги от капель исчезли, я рассмотрел колышущуюся и под водой траву. Расфокусировал зрение, да это получилось как-то само собой, и увидел лицо. Не затылок, а именно лицо. Рассмотреть его подробно мне не удавалось, мешали блики солнца и шевеление травы под водой, но на меня смотрело лицо, мое лицо, которое я увидел впервые. Мне сейчас было неважно, какое оно. Главное — оно у меня было и я увидел его! Вот мое отражение в воде. Вот я! Я есть! Я существую! Отражаюсь, следовательно, существую! Почти по Декарту. В виртуальном мире я мыслил, но не существовал, а здесь, в этом залитом солнцем мире, я отражаюсь в воде! Я существую! Долго, как Нарцисс, смотрел я на самого себя, потом встал, с бьющимся, колотящимся сердцем пошел берегом, обходя полузатопленные кусты, трогая кору деревьев, нагибаясь, чтобы сорвать травинку или цветок. Тихий восторг наполнил меня. Это мир, в котором я есть, в котором я хочу жить. Всегда. Вечно. Один. Я и этот сверкающий каплями солнца мир, напоенный ароматом трав, воды и деревьев. Я буду просто жить здесь. Ходить, дышать, смотреть, слушать. Шорохи, отдаленное щебетание какой-то птицы, гудение шмеля, писк комара. Он постоянен, устойчив этот мир. Вот вода, вот озеро. Они всегда будут водой, озером. Вечно будут набегать волны на берег, слегка колыша траву. Вечно будет колыхаться трава, качаемая водой. Я отойду от берега, вернусь, а волны все так же набегают на берег. Качаются лапы елей, цветет черемуха. Я уйду и вернусь, а они все так же будут качаться и цвести. Я усну и проснусь, но ничего тут не изменится. Я взобрался на обрыв. Бескрайний простор затопленного леса уходил куда-то за четко очерченный горизонт. Черемуха пахла здесь одуряюще. Кружилась голова. Какое-то расслабление разливалось по всему телу. Что-то случилось с желудком. Я хочу есть, подумал я. И это ощущение тоже было незнакомым и странным. Там, в своем возможном мире я был всегда сыто-голоден, напоенно-жаждал. А сейчас я чувствовал голод. Я скатился с крутояра, пошарил в невысокой траве. Что тут можно есть? Вот колба, черемша. Я отломил стебель и сжевал его вместе с листьями. Резкий, жгучий вкус ожег мне рот. Нет, хватит, подумал я. Я просто посижу на берегу. Я ведь вечен в единый миг и умереть не могу, даже с голоду. Солнце клонилось все ниже к верхушкам елей. Но чудесный мир, по-прежнему, блистал своей красотой и определенностью. Конечно, он чуть изменялся. Да это даже и нельзя было назвать изменением. Иногда налетал ветерок, шевелил лапы елей, чуть слышно плескалась вода, но при этом ветерок так и оставался ветерком, вода водой, а деревья деревьями. И вдруг! Для меня это было: вдруг! И вдруг из затопленного леса медленно выплыла лодка. В ней сидел людо-человек. Он отталкивался шестом и вид у него был усталый и измученный. И вдруг, снова — и вдруг! — когда лодка не дошла еще и до середины озера, он замер с шестом в руках и растерянно огляделся. Это был людо-человек, несомненно, но в то же время — не совсем людо-человек. И я не знал, как его назвать. Никакие дроби на нем не вырастали, не мешали ему, не было их на нем вовсе. Я никогда не встречал человеко-людей без дробей. Или это был не людо-человек? Просто людь? Просто человек? Я не мог найти определения. Что-то поразило его, что-то потрясло здесь. Но если это существо именно этого мира, то что могло его здесь так удивить? Ведь не удивляюсь же я в своем виртуальном мире? Он мог видеть меня, я не прятался. Он мог видеть меня, но не видел. Ну, пусть и он, подумал я. Я и он. Я, он и этот мир. Нам тут не будет тесно. Я просто не хотел уходить отсюда. А он все смотрел и смотрел, восхищенно, восторженно, растерянно. И тут тень с крутояра накрыла меня. Я ждал. Тень двигалась по озеру. И вот тень накрыла и его. И тут воздух зазвенел тысячами туго натянутых струн, и десятки жал впились мне в лицо, шею и руки. Я начал отбиваться от налетевших от меня комаров. И тогда пала тьма, беспредельная тьма, непроглядная тьма, тьма-сама-по-себе…Глава 24
Мотор еще не выдал и половину своей мощи, а стрелка спидометра уже пошла за отметку «60 км». Сопротивление среды резко возросло, я почти физически воспринимал это. Неожиданно, в одно мгновение, мой мозг как бы вспыхнул от великого множества ворвавшихся в него искр. Мерцающие холодным светом, они, точно крохотные, изголодавшиеся по любимому делу жальца, жадно набросились на свою жертву. Их бесчисленные, довольно чувствительные уколы действовали на меня как-то парализующе, вызывая в мышцах подобную ознобу дрожь. Все тело, еще секунду назад бывшее здоровым и легким, стало сплошной лихорадкой, словно я попал под бесконечно растянутый во времени, пусть несильный, однако весьма неприятный удар электрическим током. Слава Богу, что эта пляска нервов не ограничивала свободы моих движений и я мог, по-прежнему, удерживать руль. Низкий вибрирующий звук мотора, ставший как бы продолжением еще беснующихся во мне россыпей искр, заполнил все мое существо. Я плохо соображал, что делаю. В затуманенном сознании путеводным огнем маяка светилось только одно — вперед, туда, к своему счастью или гибели! Вряд ли нужно говорить о последствиях такого сумасшедшего предприятия, если бы вся эта чертовщина не прекратилась так же неожиданно, как и началась. Она длилась около минуты, не более. — Стой! — заорал Пров, — Тормози! Я даванул на рычаги так, что колеса пошли юзом и заглох двигатель. Мы чуть не врезались в огромное раскидистое дерево. Еще не веря в случившееся, огляделись. — Сними шляпу, Мар, — дрогнувшим голосом сказал Пров. — Мы в храме красоты. Шершавые стволы нестройной толпой теснятся вокруг нас, за ними из таинственной таежной глубины недоверчиво таращатся на пришельцев пугливые глаза тишины. Отягченные сладкой дремой, все ниже и ниже к росной траве клонятся разлапистые ветви елей. В слабом токе напоенного сосной воздуха сонно колеблются седые бороды мха, ранний осенний лист неслышно срывается с места и, кувыркаясь, медленно опускается вниз, на рыжую грудь опавшей хвои. — Виденья умерших веков воскресли в памяти замшелой… — не то пропел, не то проговорил Пров и надвинул картуз на седеющую голову. Мне показалось, что глаза его сверкнули слезой. Минут пятнадцать мы дивились на исполинскую, в три обхвата сосну. Такую и тысячу лет назад не отыскать бы по всей Сибири, а вот поди ж ты! Я улегся было под ее раскидистой кроной и подумал: не надо мне больше ничего. Уснуть, тихо умереть под этим деревом, пережившим меня тысячу раз и еще тысячу таких как я, глядя в голубое небо с белыми облаками. — Отличный ориентир при возвращении, — прозаически и мрачновато вернул меня к реальности Пров, постучав пальцем по не снимающимся часам — подарочку от Орбитурала. — Да, штурман, пора нам ехать. — Помни: солнце должно быть все время справа. Придавая нам сил и уверенности, бодро зарокотал мотор. Уходя глубоко в лес, петляла чуть заметная тропинка, и мы пустились по ней с тревожным замиранием сердца о нашей дальнейшей судьбе. Километра через два тропа вышла на дорогу, а вернее, полосу чернозема, истоптанную конскими копытами и продавленную ободьями телег, с бесконечной грядой ухабов и ям, подбрасывающих мотоцикл так, что приходилось ехать, пружиня на полусогнутых ногах. Особенно доставалось Прову на заднем сидении, но он стоически молчал. Пользуясь только первой и второй передачами, я уже прикидывал, на сколько километров нас хватит и пройдем ли мы эти 52 хотя бы к вечеру. Мало-помалу мы, что называется, «вошли во вкус» и уже не ждали ничего лучшего, когда лес поредел, дорога пошла мягко стелиться под колеса через ровные поляны и луга, покрытые изумрудной зеленью травы, и мы покатили уже на третьей, легко и вольготно, к чернеющему на горизонте бору. Простор и встречный теплый воздух наполняли восторгом грудь, и было странное ощущение повторности этого пути. — Пора бы и пообедать, — сказал Пров. Мы остановились в небольшом перелеске, уселись на ствол поваленной ветром березы и взглянули друг на друга с одинаковой, как мне показалось, мыслью: на таком празднике природы и жевать синтетику… Конечно, Орбитуралу планетарной службы безопасности следовало позаботиться о соответствующем провианте хотя бы для конспирации, но, думай — не думай, а с голодным брюхом ничего другого не придумаешь. Я принялся откупоривать банки с консервами БВК. — Стожок сена вон там, у леса, видишь? — показал Пров. — Здесь были покосы, значит, деревня близко. Скорее всего за тем бором. — Даи по спидометру осталось восемнадцать километров. В траве под ногой у меня что-то звякнуло. Я протянул руку и нашарил две бутылки с замысловато исполненной славянской вязью надписями на этикетках: «Кагор», — увы, пустые. Однако задумчивый блеск зеленоватого стекла вдохновил меня на дальнейшие поиски. И вот еще одна, закатившаяся под самый ствол и, главное, — полная! — явилась пред наши очи. — И после этого ты скажешь, что Бога нет?! — воскликнул я. — Повременю с таким утверждением, — расплылся в улыбке Пров. Я сломал сургучную пробку и отпил немного прямо из горлышка. В груди и животе разлилась терпковато-сладкая, благоуханная волна волшебного тепла, словно влилась в меня утренняя, умытая жемчугом цветочной росы, свежесть. — Как? — О-о-о… — только и мог я вымолвить, протягивая ему бутылку. — И бысть знамение рыжебрадатому некто, возжелавшему стать первым христианином нашего общества человеко-тварей! — торжественно-шутливо провозгласил Пров и пригубил. — Воистину крещенская благость. — Вообще-то с крещением мне, право, как-то не по себе. Может, развернуться обратно и делу конец, а? Не хочу фальши. Пров даже не удостоил меня взглядом. — Ты сам понимаешь, что сказал пустые слова. Впрочем, мое согласие и не требуется. Датчики контроля у нас на руках. Галактион тебя похвалит, все будет прекрасно. — Это я так… в порядке размышления, что ли… Хотя и то, что мы видим — уже огромное счастье. — Верно. А счастье так просто не дается. — И неужели мы, действительно, первые пришельцы оттуда? — Да нет, я думаю, кое-какие контакты на техническом уровне есть. Мы же тратим свои ресурсы на поддержание их статус-кво. Они отвергают нашу цивилизацию, но что-то дают взамен, а что — это загадка. Ты ловко нашел лазейку, но, полагаю, ее скоро прикроют. После нашего возвращения. — Кстати, на что намекал Галактион, говоря о встрече с твоей персоной? — Я разгласил служебную тайну тебе и буду наказан, но хватит об этом. Еще по глотку и поедем. Вино приятно и легко кружило голову. Перелесок как бы приобрел иное освещение. В чистой, багряной листве осинника — веселая солнечная кутерьма. Тысячи маленьких солнц, радостно вспыхивая, перебегают с листка на листок, обрываются вниз, гаснут, вспыхивают снова, опять карабкаются наверх по зыбким желтым ладошкам. Вся рощица полна улыбчивого движения. Но из созерцательного состояния меня опять выводит Пров, и мы отправляемся дальше. Песчаная дорога в сосняке приготовила нам новые кроссовые испытания. Мотоцикл не слушается руля и норовит завалиться набок, порой приходится бежать рядом с ним, подталкивая буксующую машину. Так продолжалось, пока я не научился объезжать наиболее тяжелые участки по целине меж деревьев, и дело пошло на лад. Незаметно бор сменился на смешанный лес, и скоро мы очутились на краю огромного, заросшего высокими осинами, оврага, глубиной метров в сорок. Едва обозначенная колея уходила резко вниз, теряясь в сумраке ветвей и кустарника. Я невольно остановился, силясь рассмотреть, что нас ждет впереди. Пров соскакивает с седла и приближается к самому обрыву. — Не угодить бы к сатане на сковородку. Пойду вниз, посмотрю, каков проезд и есть ли вообще. Мотор после изрядной нагрузки четко похлопывал на холостых, и здесь, в полумраке я обратил внимание на горящую красную лампочку контроля зарядки. Добавил оборотов, но она не гасла, как положено. Очень скверный признак. Снизу раздался голос Прова: — Спускайся, Мар. Все в порядке, проедем. Поскрипывая тормозами, мотоцикл сползает в овраг. Болотистая низина забутована была рядом грубоотесаных бревен, почерневших от времени и грязи. Видно, здесь изредка волочили сено. Подпрыгивающий мотоцикл все же одолел их. Я дал газу и выскочил на противоположный, более пологий склон. При этом и на повышенных оборотах лампочка не гасла, на что я указал Прову. — Реле не срабатывает, или щетки замаслились. Отъедем, где посветлее, и разберемся. Тут мрачно, как в преисподней. Пока выискивали местечко для остановки, мотор начал давать перебои, а вскоре и вовсе заглох. Приехали! — Отдыхай, я займусь, — любезно предложил Пров, доставая инструмент. — А как же палец? — спросил я. — Пустяки, заживет как на собаке. Мне бы опечалиться такой задержке, а я не огорчился и даже в глубине души радовался неожиданной поломке: крещение не состоится по причинам, от меня не зависящим, и совесть моя будет чиста. С видом безучастным я наблюдал за работой Прова, надеясь все-таки, что неисправность пустяковая, но он ее не отыщет, а времени у нас останется только на возвращение (ночь не в счет), когда в последний момент я подойду и этак небрежно, почти не глядючи, устраню порчу. Плохо я подумал об инженере-электронщике, потому что уже через пять минут Пров протянул мне крышку генератора, забрызганную оловом и выдал заключение: — Перегрев двигателя и, как следствие, выплавление проводов из коллектора. Песка настоящего БМВ не выдержал, да и чему удивляться — годов ему тысяча или миллион, а создатели еще тогда на асфальт рассчитывали. Тут стало мне не до радости, когда такая забота свалилась на наши головы. Без мотоцикла не пройти нам силовое поле, не говоря уже о том, что опоздаем, и шуму в верхах не оберешься. — Что же делать? Бросать этого «монстра» и топать назад пешком? — Не паникуй, — как всегда спокойно сказал Пров. — Мы почти доехали до места. Осталось каких-то три-четыре километра, а в деревню на нем въезжать все равно нельзя. Пока ты идешь туда, знакомишься с батюшкой, распиваешь с ним бутылочку, на что тебе и деньги дадены, пока возвращаешься обратно — я чиню генератор. Согласен? Я молчал, раздумывая. Положение наше на местности, наверняка, контролируется с точностью до метра, и если я не побываю в деревне, то не очень-то хорошо прославлюсь. К тому же Пров намекнул о необязательности обряда крещения (эти шуточки со знакомством). — А будет ли успех с ремонтом генератора в этих-то условиях? — Да от одной тоски, что распитие состоится без меня, исправлю и приеду, но на всякий случай запоминай дорогу. — Ладно. Я иду. С посерьезневшим лицом и каким-то значением во взгляде он пожал мне руку, чего раньше с ним никогда не случалось.Глава 25
— Где это вы были, дорогой мой виртуальный человечище? — спросил Александр Филиппович. — Да здесь и был, — ответил я, показывая на самого себя, того, которого я здесь оставил. — Да, — подтвердил тот Я. — Где же мне быть? С интересом слушаю вашу дискуссию. — Нет, нет, вы, — он обратился к другому мне, — здесь оставались, чтобы передать содержание дискуссии этому вам. — Да зачем мне передавать что-то самому себе? — искренне удивился я тот. — Я и так все знаю. — Странно, странно, — не поверил людо-человек и сковырнул со своего лица гидравлическую дробь. — Вот и кровь у вас на… затылке, и колбой от вас почему-то попахивает. — Ладно, не страдайте, — сказал я и соединил того и этого Я. — Вот я вам доверяю, — с укоризной сказал Александр Филиппович, — а вы от меня что-то скрываете. Нехорошо… — О революционной диалектике будем говорить или о колбе?! — недовольно спросил диалектик Ильин. Вообще-то их ряды здорово, так сказать, поредели. Исчезли Платон с Сократом и Аристотелем, Кант с Гегелем, мегарики и софисты. Правда, и емкостей поубавилось, а те, что остались, в основном были пусты. Тот Я, который теперь стал этим Я, слышал, конечно, всю дискуссию. Слышал, как Ильин определил кантианство, как «старый хлам». — Всякая таинственная, мудреная, хитроумная разница между явлением и вещью в себе есть сплошной философский вздор, — говорил Ильин, имея в виду Канта. Это, когда здесь еще был тот Я. А спор у Ильина с Кантом разгорелся после того, как Кант попытался дать обоснование виртуальному, возможному миру. Обоснование, конечно, было субъективно-идеалистическим. Понятия возможности и действительности Кант считал априорными, доопытными категориями. — Во-первых, — говорил Кант, — что согласно с формальными условиями опыта, в части, касающейся наглядного представления и понятий, то и возможно. Во-вторых, что связано с материальными условиями опыта, ощущения, то действительно. И в-третьих, то, связь чего с действительностью определяется согласно общим условиям опыта, существует необходимо. — Старая погудка, почтеннейший г. профессор! — тут же оборвал его Ильин. — Возможность и действительность, по Канту, следовательно, чисто субъективные характеристики, не имеющие ничего общего с самими вещами. Например, логически возможно все то, что мыслится непротиворечиво, то есть, все то, понятия чего не содержат в себе противоречия. Это — критерий и субъективный, и метафизический в одно и то же время. — У нас все — в одно и то же время, — заметил Иммануил Кант. — Диалектика — логика видимости, которая не приводит к истине. Когда общая логика из канона превращается в органон для создания утверждений, претендующих на объективность, она становится диалектикой. — Учености тут тьма, но это ученость низшего сорта. Решительно никакой принципиальной разницы между явлением и вещью в себе нет и быть не может. Различие есть просто между тем, что познано, и тем, что еще не познано! Критика материализма швах! — заключил Ильин, после чего Кант бесшумно и бесследно исчез. И вот еще какая глубокая мысль была высказана здесь Ильиным, пока я этот отсутствовал: — И ведь никто, ни Кант, ни Гегель, ни Платон и им подобные, никто из них ни слова не сказал против диалектического материализма. Они ни в одном своем, если можно так выразиться, произведении ни словом не обмолвились о моих идеях, мыслях моих, то есть, а не о каких-нибудь там «эйдосах» или «идеях» бредовых. Это было действительно так. Все виртуальные люди знали, что даже Маркс и Энгельс ни словом не обмолвились об Ильине, боялись его, что ли? хотя о диалектическом и историческом материализме уже имели некоторое представление. Теперь, когда на симпосии осуществился Я этот, а не тот, которого Я этот оставлял, здесь присутствовали, пожалуй что, лишь одни сторонники идей Ильина, хотя он и своих единомышленников обкладывал с верхней полки неоднократно, но любя, по-отечески, не так, как, например, Гегеля. — Диалектика — алгебра революции, — сказал спросонья Герцен, разбуженный декабристами, и испуганно замолчал, вспомнив былое и думы. — Вечная смена форм, вечное отвержение формы, порожденной известным содержанием или стремлением вследствие усиления того же стремления, высшего развития того же содержания, — начал еще не очнувшийся ото сна Веры Павловны Чернышевский, — кто понял этот великий, вечный, повсеместный закон, кто приучился применять его ко всякому явлению, о, как спокойно призывает он шансы, которыми смущаются другие!.. Он не жалеет ни о чем, отживающем свое время, и говорит: «пусть будет, что будет, а будет, товарищи, в конце концов на нашей улице праздник!» — Для диалектической философии, — все еще держа руку на плече Маркса, сказал Энгельс, — нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и никто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу. — Кхе, кхе… — прокашлялся Маркс. — Мой диалектический метод не только в корне отличается от гегелевского, но представляет его прямую противоположность. Для Гегеля процесс мышления, которое он превращает даже под именем идеи в самостоятельный субъект, есть демиург, творец, создатель действительного, которое представляет лишь внешнее проявление. У меня же наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в людо-человеческую голову и преобразованное в ней. — Маркс замолк, как бы ожидая одобрения у Ильина. И не ошибся. — Применение материалистической диалектики к переработке всей политической экономии, с основания ее, — к истории, к естествознанию, к философии, к политике и тактике рабочего класса людо-человеков, — вот в чем они вносят наиболее существенное и наиболее новое, вот в чем их гениальный шаг вперед в истории революционной мысли. «Наше учение, — говорил Энгельс про себя и своего знаменитого друга, — не догма, а руководство для действия.» — Сегодня утром, лежа в постели, мне в голову пришла следующая диалектическая мысль, — начал было Энгельс. — Да, знаю, знаю! Энгельс — небезызвестный сотрудник Маркса и основоположник марксизма. Кое у кого Энгельс обработан под Маха и подан под махистским соусом. Не подавиться бы только нашим почтеннейшим поварам! — завопил Ильин. Поскольку кроме Александра Филипповича и меня здесь были лишь одни диалектические и исторические материалисты, я пояснил: — Махистов не звали. — Кто?! Что?! — кажется, впервые увидел меня Ильин. — Идеалист? — Беспартийный, — искренне ответил я. — Беспартийные виртуалы в философии — такие же безнадежные тупицы, как и в политике. Сплошной вздор! Партийно-непримиримый идеалист! Беспредельное тупоумие мещанина, самодовольно размазывающего самый истасканный хлам под прикрытием «новой», «эмпириокритической» систематизации и терминологии. Претенциозный костюм словесных вывертов, вымученные ухищрения силлогистики, утонченная схоластика! Реакционное содержание за крикливой вывеской! Имманент! Невыносимо скучная, мертвая схоластика! Жалкая кашица, презренная партия середины в философии! «Научная поповщина» идеалистической философии есть прямое преддверие прямой поповщины! Дипломированные лакеи! Обскурант, наряженный в шутовской костюм! Потуги тысячи и одной школки философского идеализма! Сочинители новых гносеологических «измов»! Эмпириокритический Бобчинский и эмпириомонистский Добчинский! Сплошная идеалистическая тарабарщина! Сплошной вздор! Победное шествие естественноисторического материализма! Гелертерски-шарлатанские новые клички или скудоумная беспартийность! Наука есть круг кругов! Идеалистические выкрутасы! В костюме арлекино из кусочков пестрой, крикливой, «новейшей» терминологии перед нами — субъективный идеалист, для которого внешний мир, природа, ее законы, — все это символы нашего познания! — Да нет ничего! — не выдержал я, что случилось со мной, кажется, впервые. — Ни вас, ни времени, ни пространства! Ведь это виртуальный мир! — Ага! Попался идеалист! Существа вне времени и пространства, созданные поповщиной и поддерживаемые воображением невежественной и забитой массы виртуального человечества, суть больная фантазия, выверты философского идеализма, негодный продукт негодного общественного строя! Ухищрения идеалистов и агностиков так же, в общем и целом, лицемерны, как проповедь платонической любви фарисеями! Кстати… О Платоне. Зря он исчез. Говоря о республике Платона и о ходячем мнении, что де — это химера… Так вот, никакая это не химера, а самая настоящая объективная реальность, родившаяся, как это ни странно, в голове идеалиста. — Да, да, — согласно закивал Александр Филиппович. — Не химера, нет. А как же… Диалектиков на ограниченных площадях становилось все больше. И это уже не я их приглашал, а сами они лезли откуда-то. И не симпосий, а организационное собрание начиналось здесь. Людо-человек, казалось, был очень доволен происходящим. Но мы-то с ним об этом не договаривались! Да и надоели мне все эти разговоры. Я думал об озере, о том, что же произошло. А они все прибывали и уже начинали подсчитывать какие-то голоса. Тогда я исчезновил вина и прочие алкогольные напитки. Ни на кого это не произвело впечатления. Непьющие, что ли, они все были? Или более опьяняющее занятие предстояло им? Я принялся за мебель. Кто сидел, тот попадал, но никто серьезно не ушибся. А Ильин ухватился за кресло председателя ВЦИКа и никак не хотел его отдавать. Некая растерянность все же появилась среди них. И я убрал все, даже злополучное кресло, хотя с этим пришлось повозиться, оставив только голые стены, самомоющийся, но уже изрядно заплеванный и затоптанный пол, да еще потолок. Кто-то из них испуганно крикнул: — Материя исчезает! — Спокойно, виртуальные господа-товарищи, спокойно! — заголосил людо-человек, но его не слушали. Сам Ильин с воплем: «Материя исчезла!» ломанулся в закрытые двери, и вся толпа — за ним. Я их не задерживал. — Куда же они? — огорчился Александр Филиппович. — Ведь все так хорошо началось! — В свою виртуальную реальность, — ответил я. — Надо снова собрать их, вот этих — последних. — Собирайте, — не возражал я. — Как же я их соберу? Это уж вы сделайте! — Нет, — твердо ответил я. — Ну, прошу вас. — В его глазах стояли слезы-дроби. — Ладно, — начал сдаваться я. — Посмотрим. Только без меня. — Конечно, конечно. На черта вы-то нам сдались! Обойдемся и без вас! А если понадобитесь, — найдем непременно. По запаху колбы. — И он как-то хитро и нелепо улыбнулся. — Бывайте, — сказал я.Глава 26
Бодрым размашистым шагом, стараясь не показать и малейшей робости, я приступил к покорению остального пути. Ехать на мотоцикле вдвоем под ровный и успокаивающий гул мотора, мощь которого чувствуешь всем телом, или продираться в одиночку сквозь глухой и дремучий лес, — это далеко не одно и то же. Дорога петляла, разделялась на множество троп и была столь заброшенной, что как-то не верилось в оставшиеся четыре километра до деревни. Все уже вроде бы привычно: мирный шум листвы, сонное бормотание недалекого ручья, все будто нормально, ничего особенного. Но… Сначала появилось ощущение ненадежности, неопределенности, затем пришла беспокойная мысль: а ведь «нормально-то» обманчиво! И совсем не то, каким было еще час назад. Нечто чуждое, наигранное сквозило в этом успокаивающем понятии, и все более мной стало овладевать какое-то странное и томительное состояние нереальности Казалось, самый воздух наполнился тревожным ожиданием чего-то неясного, неведомого и вместе с тем неотвратимо грядущего. К моему облегчению лес внезапно кончился, и я вышел на просторную светлую поляну. Я почти достиг ее середины, когда явственно услышал приближающиеся голоса и не просто голоса, а величественно звучавший хор. Первым моим побуждением было спрятаться, но в заросшей невысокой травой колее это было просто глупо, да и поздно. Я застыл неподвижно в ожидании дальнейших событий. Длинная вереница высоких, облаченных в черные одежды фигур, медленно вытягивалась из леса. С опущенными на глаза капюшонами и сцепленными под животом руками они шествовали по двое в ряд во главе со своим тучным предводителем. Странная процессия направлялась явно в мою сторону. Только этого мне не хватало! Грубые, почти осязаемо шероховатые басы сурово и просто вели свою партию. Язык был мне непонятен. Нет, я не испугался, раз живой и они живые, — значит, все в порядке, даже стал понемногу привыкать к происходящему. Более того, во мне зашевелилось любопытство, — а что же дальше? А дальше… Когда все вышли на поляну передо мной, предводитель поднял пухлую руку — пение тотчас оборвалось. В сосредоточенном молчании черные фигуры расположились кольцом вокруг некоего громоздкого предмета. Его очертания напоминали что-то, виденное мной в книгах по древней истории. Черная глянцевая поверхность, испещренная многочисленными узорами, загадочно поблескивала, будто приглашая приобщиться к ревностно скрываемой тайне. Новый знак предводителя и кольцо разорвалось, образовав проход, обращенный в мою сторону. Сделав несколько шагов вперед, толстяк вперил в меня испытующий взгляд и, словно удовлетворившись созерцанием моей физиономии, призывно протянул ко мне руку — дескать, приблизься. Я подошел-таки… Громоздкий предмет оказался не чем иным, как тщательно отполированным саркофагом, а то, что я издали принял за узоры, было иероглифами, при ближайшем рассмотрении принявшими вид формул. И бока и крышка гроба были сплошь покрыты короткими и длинными математическими формулами и еще какими-то символами. Интересно, что там внутри? Умник-фараон, верховный жрец или неведомый нам великий ученый? Толстяк надавил на одну из формул. Послышался легкий щелчок, и крышка саркофага резко откинулась назад. Внутренние стенки каменного футляра были обиты зеленым в белый горошек. А на нем, демонстративно закинув ногу на ногу и смиренно сложив руки на груди, лежал ехидно улыбающийся субъект. «Ну и тип!» — поежился я и повнимательнее вгляделся в лжеусопшего. Заросшее щетиной лицо, черные, лихо заброшенные набок волосы, красивой расцветки косоворотка… Ну до чего же знакомая личность… Да, без сомнений, передо мной, вальяжно развалясь, лежал сам Пров. В тот миг состояние мое было таково, что я не смог бы вымолвить ни слова. Нежно сжимая пальцами оплывшую, исходящую тошнотворно-сладковатым дымком свечу, он мерно покачивал босой ногой и скорбно смотрел на меня карими глазами: вот так, мол, брат, приходится расплачиваться за проникновение в иные цивилизации. Что делать, надо принимать сие, как должное. Я старался держаться спокойно и с сочувствием глядеть на все как сторонний наблюдатель. «Пров» представлял собой довольно неприятное зрелище. Не потому, что он мне не нравился — тут спросу нет — а потому, что эти странные люди не удосужились его побрить. Тяжко вздохнув, — между тем, как в его глазах мелькали лукавые бесенята, — Пров послюнил палец, погасил им свечу и аккуратно поставил ее на край саркофага. Нисколько не беспокоясь о своем непрезентабельном виде, он сделал мне знак пальцем: наклонись, мол, поближе. Я невольно подчинился. Тогда он засунул руку за пазуху, долго ею там шарил (чешется, поди, подумал я), затем вытащил ее и протянул мне, пряча что-то в кулаке. По его выражению лица я понял, что это надо взять. Вложив в мою ладонь какую-то бумажку, он заговорщицки подмигнул мне и с чувством выполненного долга улегся с довольной улыбкой поудобнее. При этом у него была такая хитрющая рожа… Не рассматривая «подарок», я опустил его в карман пиджака. Чья-то рука легла мне на плечо. Я оглянулся и встретился с усталым взглядом предводителя. Толстяк опустил очи долу и тихо склонил голову, будто сказал этим: все, конец. И действительно, крышка саркофага захлопнулась, чернецы аккуратно оттеснили меня, вновь раздалось пение, и, развернувшись в цепочку, они двинулись к лесу. Вот так встреча… Конечно, этот Пров не настоящий, а просто очень похожий, и все это — мистификация, вроде розыгрыша… Только зачем? Однако записка… Вот она, реально осязаемая. Я развернул грязную бумажку и прочел написанное синим фломастером:НЕ СПАСЕССИ! ПРОВ«Отнюдь!» — сразу вспомнилось мне из нашего спора, и какие-то несуразные подозрения пронеслись в мозгу. Но откуда они могли взять его имя? В общем, эта встреча основательно пошатнула мое душевное равновесие. «Спасусь, черт вас возьми!» — как заклинание пробормотал я и рванулся идти дальше. Вечерело, часа через полтора станет темно. И солнце уже скатилось за вершины деревьев. Чудились кругом неясные немые тени… А что за свет горит вон там, у той березы? Да нет, наверное, показалось… С участившимся стуком сердца я шагал и шагал, как заведенный, пока снова не вышел… на ту же самую полянку. И тут впервые мне стало по-настоящему страшно. Вперед дороги нет, назад — в сумерках я не смогу отыскать Прова. Ночевать здесь после увиденного… «Крест может оказаться тяжелым»… Я замер, не дыша, в надежде различить хотя бы дальний рокот мотора. И услышал трубный рев каких-то доисторических животных, от которого холод прокатился по спине. Динозавры? Но рев был слышен совсем не там, где я собирался войти в деревню. Уж лучше динозавры, чем ночлег на этой поляне. И я пошел напролом через дебри, продираясь по пояс в зарослях папоротника. И вдруг очутился на хорошо накатанной широкой дороге. Сразу полегчало на сердце. Сначала я прибавил шагу, потом побежал легкой трусцой, и скоро потянулись мимо возделанные лоскуты земли, огороженные жердями. Вот и первые крыши домов показались меж деревьев. Я перешел на неторопливый, а потом и вовсе замедленный шаг.
Глава 27
Я жил в своей возможности, не задумываясь, и поэтому мне все было понятно. Ведь понимать было нечего! Не было ни одного вопроса, на который уже не имелся бы ответ. И не было ни одного ответа, к которому нельзя было бы подыскать вопрос. Теперь все стало вопросом. Я был ослеплен умным светом и вокруг меня простиралась тьма. Я остановил возможность, когда был Главконом, сыном Аристона, В день празднества Артемиды-Бендиды, в Пирее, в доме Кефала, приглашенный его сыном Полемархом, я слушал Платона, который был Сократом, но все же оставался и самим Платоном. Сократ отговорил меня заниматься государственной деятельностью, а Полемарх в правление Тридцати тиранов приговорен был выпить яд и уже погиб, так и не дождавшись предъявления обвинения. Тогда Сократ-Платон говорил о «пещере», в которой сидят узники и рассматривают тени от предметов на стене, пытаясь угадать, что им показывают. Эти тени все узники целиком и полностью принимают за истину. Но есть истинный свет, который и является причиной всего. Надо только найти в себе силы выбраться из пещеры и обратиться к нему. — Это будет освобождением от оков, — говорит Сократ-Платон, — поворотом теней к образам и свету, подъемом из подземелья к Солнцу. У кого началом служит то, чего он не знает, а заключение и середина состоят из того, что нельзя сплести воедино, может ли подобного рода несогласованность когда-либо стать знанием? — Никогда! — вскричал я, Главкон. — Значит, в этом отношении лишь диалектический метод придерживается правильного пути: отбрасывая предположения, он подходит к первоначалу с целью его обосновать; он высвобождает, словно из какой-то варварской грязи, зарывшийся туда взор нашей души и направляет его ввысь. Я, теперь уже Платон, мысленно поставил точку и взглянул на дисплей суперкомпьютера «Пентюх». Точка стояла правильно, то ли в конце, то ли в начале предложения, хотя сам я все писал слитно, не разделяя слов и предложений. Итак, информация запечатлена на квадратном диске с помощью египетских иероглифов. Срок ее хранения — бессрочный. Работа над «Государством Российским» перевалила за половину. — Ну, а дальше, дальше! — услышал я возглас и оглянулся. Рядом, за точно таким же, но совершенно другим, компьютером сидела моя жена — человеко-самка, приятная на вид, правда с огромным животом. Но не беременная она была, а просто скрадывала от меня, не знаю уж какие, дроби. Не скрою, эти отпочковывающиеся дроби человеко-самок как-то всегда отвращали меня от них. Да они, самки, а не дроби, и сами это знали и всегда пытались как-то прикрыть их, дроби, разумеется. — А дальше, про общность жен? — Об этом я напишу вчера. Хотя в виртуальном мире и так все жены общие. — Ну да, это у вас, виртуалов, а у человеко-людей, Платон? Я не хотел быть Платоном. Я никем не хотел быть. Я еще не выбрал, не решил. И я увернулся от этого имени. И теперь перед нею снова сидел обычный виртуал. — О, черт возьми! — сказала она. — Ты бы хоть затылок умыл, а то заспался совсем. Все привычно замельтешило перед глазами, трансформируясь и переливаясь, но я все же успел заметить, как она вынула из «Пентюха» только что намысленный мною четырехугольный диск, сердито ткнула меня раздутым животом в плечо и послала куда-то, но мне было все равно, потому что я все знал, ничего об этом все не зная.Глава 28
Я стоял перед открытием иной жизни, стоял, как выяснилось, рабом фантастически сложных машин, выпущенных из железных коробок, порой красивых и даже космических, но рабом, не знающим настоящей свободы. Я боялся обидеть здесь каждый листок или травинку грубым прикосновением; они были чудом творения, недоступным пониманию наших предков, растоптавших все это для удовлетворения своих прихотей и на потребу тех же машин. Некий невидимый восторженный орган звучал в моей душе с той самой минуты, когда мы пересекли границу этого мира, и теперь я особенно ощущал всю значимость предстоящей встречи. Стряхнув пыль со шляпы и пиджака, с волнением вошел я в улицу села, освещенную предзакатным солнцем. Редкие прохожие, глянув мельком на чужака, не проявляли, впрочем, никакого любопытства, и, успокоенный, ступал я смелее мимо ладных, крепко сбитых домиков с палисадниками, резными наличниками окон, каждое на свой манер, ну точь-в-точь, как на старинных гравюрах. Тучные стаи гусей и уток нежились у небольшого озерца, а ревущие динозавры оказались разномастными коровами, разбредающимися не спеша по своим дворам. Позади домов стеной стоял сосновый бор, создавая живописную картину, и я шел, надеясь, что опознаю церковь по крестам и особой архитектуре и обойдусь без вопросов о ее расположении. Где-то впереди послышался звон гитары. Сначала робкий, словно озирающийся, он быстро окреп и тут же появилась песня:Замшелые памяти пальцы
тревожат минувшего сон…
Преданья, преданья — скитальцы
по вечному кругу времен.
Под знаком нездешних явлений
как зов, как завет, как судьба,
приходят к нам давнего тени,
восстав из глубин забытья.
Равно во дворцы и лачуги,
в бивачный и праздный досуг
на первом, на сотом ли круге
вы в гости являетесь вдруг.
Глава 29
Признаться, мне уже надоело это приветствие людо-человека: «Дорогой мой виртуальный человечище!» Но Александру Филипповичу оно, видимо, нравилось. — И как это вы меня находите? — с некоторой долей неприязни в голосе спросил я. — Да как же вас не найти?! — удивился он. — Стоит мне подойти к любому виртуалу, да что — к виртуалу, к любой виртуальной вещи, предмету, как вы передо мной. Ведь вы — возможность всего! Вы — одно. А как только я подойду к вам, в вас взбрыкивает это самое ваше «Я», и вы в виде «Я» передо мной! Очень удобно. Вообще ваш мир очень удобен, не то, что наш. Я задумался, хотя и продолжал с ним разговаривать. А задумался я вот над чем. Как виртуальный человек я знал все, но как «Я», я не знал почти ничего, хотя многое помнил, вернее, обратившись виртуалом, мог снова знать все или что-то конкретное, а потом, восстановив свое «Я», осмыслить это. У меня, как имеющего свое «Я», не было никакой системы, чтобы осмыслить все происходящее со мной и миром. И людо-человек, кажется, подсказал, не знаю уж, нарочно или нечаянно, с чего мне начать. Одно! Ага! Возьмем одно. Будем полагать одно как именно одно, а не многое, не что иное. Будем мыслить, что есть только одно и больше ничего. Ведь кроме меня действительно ничего нет, раз я возможность и атома, и Вселенной, и человека. Что же из этого можно вывести? Я увернулся в Аристотеля, молодого, еще моложе Сократа, в того, кто станет одним из Тридцати тиранов после олигархического переворота в Москве. Я был не тем Аристотелем, которого воспитал Александр Македонский, хотя возражения против независимого существования идей из этого разговора он когда-нибудь использует. Я увернулся и в Парменида и теперь беседовал сам с собой. — Вам-то, виртуалам, не нуждающимся в пространстве, хорошо существовать, — сказал людо-человек, отщипнул с носа и с омерзением отбросил в сторону трахтенберговскую дробь. — Кстати, а почему вы меня сегодня не зовете Фундаменталом? — Да не знал просто, что вы сегодня Фундаментал. — Как это — не знали?! Вы все, все знаете. — И он дружески погрозил мне заскорузлым пальцем. — Все для меня — ничто, — попытался оправдаться я. — Да знаю я, знаю, — сказал он уже несколько раздраженно. — Вот относительно пространства, площадей, то есть… Эти пятьсот квадратов, что вы нам любезно подарили… Они что — предел ваших возможностей? — Возможности возможного человека беспредельны. Вы же это знаете. — Да, да. А нельзя ли еще подарить нам с миллион квадратов? — В возможности — сколько угодно, — пообещал я. — А в действительности? — Смотря в какой. Для меня действительность и есть возможность. — Ну не скажите, — обиделся Фундаментал. — Для виртуала — может быть. Но ваше собственное «Я», уверен, тоскует по широким просторам. Еще бы ему не тосковать, подумал я, вспомнив озеро. Но как придти к этому желанному озеру, я не знал. Фундаментал все нудил о площадях, которые людо-человекам были крайне необходимы; о времени, которое, якобы, куда-то уходит и его остается все меньше и меньше. Да мог я, мог создать им эти площадя. Возможности виртуального мира безграничны, бесконечны. И если бы я взял из него для Фундаментала один квадратный километр даже, то площадь виртуального мира не уменьшилась бы ни на квадратный ангстрем, потому что в нем никакого пространства нет. Вообще-то, виртуалы и людо-человеки жили, как бы не замечая друг друга. У виртуалов в их мире, где все возможно, не возникало потребности в общении с людо-человеками. Что же касается самих человеко-людей, то… — А зачем вам пространство? — Пока, чтобы выжить, а в дальнейшем, чтобы просто жить. — Но у вас же есть какое-то пространство. Ведь вы мне показывали место, где решают проблему умножения «два на два». — Есть, конечно. Но этого мало. Кроме того, мы не знаем, где оно находится. — Как это — не знаете? — Да в буквальном смысле. Хотите, я вам кое-что покажу? — Валяйте… — Какое-то у вас наплевательское отношение к нашим проблемам, — обиделся Фундаментал. — И совершенно напрасно. В вашем едином, одном вы, конечно, хорошо разбираетесь, но нельзя же вечно жить в колыбели! Интересно, подумал я, по его мнению, мы живем в колыбели. Одно — это колыбель чего-то? Чего же? Фундаментал повернулся и пошел, щелкая подошвами ботинок, словно, о металлический пол. Но вокруг ничего не было. И все-таки он как-то ориентировался в этом ничто. Я пошел за ним. Постукивание раздвоилось. Я едва поспевал за ним. Мы шли, а я мысленно подводил итог. Значит, одно, единое, понимаемое в своем абсолютном качестве одного: исключает всякую множественность и, следовательно, понятие целого и части; теряет всякую определенность и делается безграничным; не имеет никакой фигуры, или вида; не имеет никакого пространственного определения, в смысле того или иного места, не содержась ни в себе, ни вне себя; не покоится и не движется; не тождественно и не отлично — ни в отношении себя, ни в отношении иного; ни подобно, ни неподобно ни себе, ни другому; ни равно, ни неравно; не подчиняется временным определениям и вообще не находится ни в каком времени; не существует и не одно. — Следовательно, не существует ни имени, ни слова для него, ни знания о нем, ни чувственного его восприятия, ни мнения, — сказал Парменид. — Очевидно, нет, — согласился Аристотель-сам-по-себе. — Следовательно,нельзя ни назвать его, ни высказаться о нем, ни составить себе о нем мнения, ни познать его, и ничто из существующего не может чувственно воспринять его. — Как выясняется, нет, — снова согласился Аристотель. Но то, что мыслится, необходимым образом — одно. Но это одно, поскольку оно мыслится как именно одно, лишено каких бы то ни было категорий, то есть мысль об одном требует, чтобы оно не мыслилось. Если я возьму мир, или бытие, как совокупность всех вещей, то, с одной стороны, я не смогу мыслить этот мир как не-одно, ибо мир есть нечто одно определенное (или его нет для мысли); я обязан мыслить его как нечто единое, одно. С другой стороны, это самое единство мира, делающее его одним определенным целым, необходимым образом должно стоять вне всякой мысли и вне бытия. Мысль требует немыслимости, и логическое абсолютно тождественно с алогическим. — Нормально, — подумал я-как-виртуальный-человек. — Бред, — подумал Я-сам.Глава 30
На улицах Смолокуровки ни души. Темные силуэты беспорядочно разбросанных домишек кое-где светятся подслеповатыми квадратами окон. Я торопливо поднимаюсь в гору к невидимой, но я знаю, стоящей на окраине церкви. Я запыхался, почти бегу, будто меня догоняют те, из леса, в черных сутанах. Вот и ограда, здесь должна быть сторожка. Откуда мне это известно, ведь я здесь никогда не был? Дверь распахивается сама, внутри тихо, мерцает лампадка, в ее призрачном свете едва просматривается пульт управления космическим кораблем. Где же Варвара Филипповна? А это кто? На скамейке у стены сидит будто человек. Вроде бы человек, потому что черты лица его непрерывно меняются, в них нет ничего определенного, так что и глазу не за что зацепиться. Холодная волна накатывается на меня откуда-то с ног, останавливает сердце. Я шарю по стене в поисках выключателя, вот сейчас я зажгу свет, я ужо тебя рассмотрю… Выключателя нет, хоть умри. Что-нибудь тяжелое в руку… Волна все выше… «Опять ты?» — «Я» — «Кто ты такой?» — хотел сказать, но только безмолвно помыслил я. — «Я? Может быть, — ты… Или — не ты. Хорошо тебе в этом мире?» — «Хорошо…» — «Договорились». Звука не было, слова возникали в мозге, как мысль «про себя». А образом неуловимый наполнялся чем-то голубовато-серым и являл свой новый лик. Возникшее ниоткуда, вернее, отовсюду сразу, напряжение холодной волной, казалось, порожденное дрожью моего коченеющего тела, тревожно возрастало, все набирая силу, переходило в глубокий и бесшумный гул, грозный и неумолимый, словно стремящийся сокрушить своею мощью все, мешающее его самоутверждению. Категоричный, как приказ, исключающий саму мысль о неповиновении, он ставил меня на грань жизни и смерти. Я хотел сделать вдох и не мог… «Крестное знамение сотвори…» — донесся издалека голос Галины Вонифатьевны. Страшным усилием воли поднял я непослушную руку, перекрестился и что-то громоздкое, мягко-обволакивающее рухнуло во мне и кругом, рассыпалось вдребезги, хотя непосредственного прикосновения не было. Комнатушка приняла свой прежний вид. Задыхающийся, обессиленный, я вырвался в дверь под звездное небо, жадно хватая ртом воздух, стряхивая с лица струйки пота. Призрачные черты ночного гостя начали тускнеть в моем сознании, размываясь до чуть видимого состояния, пока не исчезли совсем. Слава Богу, все позади! Деревня притаилась где-то во мраке. Звезды, яркие, крупные, какими я их никогда не видывал, воссияли радостным светом. Церковь и впрямь словно космический корабль плыла в мировом пространстве, едва не задевая их крестами. Здесь ждало меня новое поражение: это были не наши звезды! Более близкие, они не укладывались ни в одно из созвездий, какие я знал. Утро выдалось хмурое, накрапывал дождик. В стерильно чистом храме совершился обряд, как подтверждение ночного крещения. Крестной матерью была Варвара Филипповна, крестного я просто не запомнил. Галина Вонифатьевна, как-то беззащитно и открыто улыбаясь, поздравила меня, пригласила на завтрак. — Спасибо за все, но сильно беспокоюсь о друге — как там он один в лесу. К обеду надо быть в городе. — Приезжайте. Помните, что крещение без причастия силы не имеет. Счастливого вам пути. — Надеюсь. Еще раз спасибо. Дождь постепенно усиливался. Если землю расквасит, не то что ехать, идти будет тяжело. И, едва последние дома скрылись из виду, я припустил бегом по дороге. На том же месте, где я его оставил, Пров, живой и невредимый, немного помятый и растрепанный, встречает меня с улыбкой. Я тоже рад увидеть его в добром здравии. — Ну, как? — спрашивает он. — Божественно. Красавицу встретил, черта и еще кое-кого! Расскажу потом. Что с мотоциклом? — Как мог зачеканил провода и коллектор. Но аккумулятор сел до нуля и растолкать машину до нужной скорости один я не смог. — Что ж, давай попробуем вдвоем. Этот дождик может нам все испортить. — Тогда вернемся в деревню, — шутит он. — В этих часиках, — показывая глазами на его браслет, сказал я, — на этот случай наверняка что-то придумано. Километра два мы пытались запустить двигатель с ходу — все тщетно, ни одной вспышки. Или генератор не работал вовсе, или не хватало скорости для раскрутки. Взмокшие, мы уселись на траве перевести дух. — Теряем время и силы, — сказал я. — Верно. Остается единственный вариант, Помнишь ту низину? Склон с нашей стороны пригоден для разгона. Если не заведется, бросаем мотоцикл в болото и идем пешком. — Согласен. Сколько же можно тащить… Скоро мы стояли на краю оврага, готовясь к последней попытке. Я посоветовал Прову перейти на другою сторону и проверил, все ли включено, как надо. С Богом! Я тронулся. Сначала воткнул вторую и отпустил сцепление. Мотор залопотал, но не запускался. На половине спуска врубил первую. От таких оборотов, мне кажется, могло произойти даже калильное зажигание. Спасительный рокот пронесся по лесу, но едва я сбросил газ, мотор снова заглох. Хорошо, что еще оставалась треть спуска, я успел запустить двигатель и, не сбавляя газа, вылетел на другую сторону оврага. — Только на максимальных, — крикнул я сквозь рев выхлопа Прову, запрыгнувшему в седло. — Держись! Мы помчались. Не до красот природы, когда дождь на скорости заливает глаза, и мотоцикл начинает «водить». Как в той песне:… и нервы гудят и сомнения прочь. Сам удивляюсь, как в таком темпе удается проходить повороты… Тьфу, чуть не сглазил! Еле отрулил от стоящей в стороне сосны… а сбоку за ветром звон похорон. Держись, старина, держись. Есть, есть что-то упоительное в этой гонке… это неправда: машина, чтоб ездить. Пожалуй две трети пути мы проскочили. Мой взгляд прикован к дороге, нет даже секунды свободной, чтобы посмотреть на спидометр. Начинается… Ухабы, ямы… А, черт! Крутануло на сто восемьдесят градусов, мотор заглох. Прова нет. Где он? Мой друг выползает из глубокой колдобины с набитым грязью ртом. Подбегаю к нему. — Не ушибся? Вместо ответа он показывает большой палец и выплевывает грязь. Я почему-то начинаю хохотать. Почему-то у меня легко на душе. Мы подходим к мотоциклу насквозь мокрые и грязные, и к вящему удивлению мотор заводится и держит холостые обороты. — Аккумулятор подзарядился, — обрел дар речи Пров. — Но это ненадолго. Километра через два он кончится. — А нам больше и не надо. С каким-то отупелым безразличием под струями дождя и грязи мы едем, вернее, ползем, пока двигатель не начинает давать перебои и потом окончательно смолкает. — … и чувствую телом, он умирает, он умирает, чтоб выжил я! - пропел я вслух с видом победителя галактических гонок. — У нас еще запас времени — полчаса. Как они будут нас переправлять, интересно? — Это их проблемы, — устало заключает Пров. — Мы на месте. Прячем мотоцикл под седой разлапистой елью и медленно бредем через иззябший лес. Всхлипывает где-то, качаясь, продрогшая осина. В кисее мелкого дождя вырисовывается наша огромная сосна — ориентир. Прощай сказка, прощай лес — седой кудесник. Мы шагнули вперед. Лес исчез, сухая каменистая пустыня окружала нас. И среди еще не развеявшейся прощальной тишины громоподобный раскат: — СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре! СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь! Поле отключено!Глава 31
Стены коридора, по которому мы шли, суживались из беспредельности. Вернее, одна стена становилась, оформлялась, делалась. И уже своими босыми ногами на твердой подошве ступал я по какому-то металлопластику, края надетой на меня хламиды иногда задевали стену. Мир, или мирок, вокруг меня определялся все конкретнее, все детальнее, ощутимее и явственнее. Сероватый пол был слегка ребрист, чтобы ноги не скользили при ходьбе или беге; светло-голубая стена служила хорошим контрастом для дверей, надписей и указателей; потолок давал яркий, но ненавязчивый свет. И хотя коридор был пуст, я чувствовал, что все здесь вокруг обитаемо. Пока обитаемо… «Созерцай чистый ум и взирай на него со тщанием, не рассматривая его этими чувственными глазами, — говорил голос во мне, то ли предупреждая, то ли поощряя. — И вот, ты увидишь очаг сущности и неусыпный свет в нем, как он сам пребывает в себе и как взаимно обстоят вместе сущие вещи; видишь жизнь пребывающую и мышление, не направленное энергийно на будущее, ни на настоящее, скорее же на вечное настоящее и на наличную вечность; и видишь, как мыслит он сам в себе и не вне себя». Определенность, определенность была во всем; не возможная действительность, а действительная возможность. Это был мир, похожий чем-то на тот, в котором я был возле озера, но в то же время совсем другой. Тот я назвал бы милым, естественным, всегда желанным, живым. Этот — искусственным, мертвым, враждебным. Продолжая идти за Фундаменталом, я увернулся в Платона-Сократа. Это — есть. Это — существует. Оно отлично от одного. Сущее — определенность, различие. Сущее есть одно в покое и раздельности. Иное сущего есть неразличимая и сплошная подвижность бесформенно-множественного. Иное не есть ни субстанция, ни вещь, ни масса, ни вообще что-нибудь так или иначе самостоятельное и определенное, ибо все что есть одно, одно и одно. Иное же есть как раз не-одно, не сущее. Свой смысл иное получает от одного. И нет ничего иного, которое было бы чем-то самостоятельно одним, наряду с первым одним. Но одно — теперь раздельно. Так вот иное и есть принцип раздельности и различия. Значит, попытка говорить о не-сущем, без примышления признаков, свойственных исключительно лишь бытию, неосуществима. Значит, мыслить сущее я могу только тогда, когда мыслю тут же и не-сущее; когда мыслю немыслимое, то есть мыслить что-нибудь определенное я могу только тогда, когда это же самое мыслится и неопределенным, не-сущим и неохватным для мысли. Мыслить сущее можно тогда, когда оно мыслится тождественным себе и отличным от него, от безмысленного и от бессмысленного, когда оно есть координированная раздельность. Мыслить сущее можно только тогда, когда оно мыслится и покоящимся и движущимся. Но одно и сущее должны быть как-то связаны между собой. Мы все шли и шли. Совершенно невероятные, идиотские дроби скатывались с людо-человека. И я начал замечать, что мы ходим по кругу. Мне-то было все равно. Я-то ведь мог увернуться в разговор с Платоном-Сократом, оставив самого себя и здесь. Но Фундаментал уже явно подустал, шел тише, хотя все еще впереди, пыхтел, отдувался. Одышка его, что ли, одолевала? Шутки ради я нераздельно разделили себя на множество особей, пустив их по этому коридору. И теперь вереница «Я» шла за Фундаменталом, а он шел за вереницей «Я». — Ладно, — наконец остановился он. — Уговорили. Воссоединяйтесь, мне и одного вас хватит. Я соединил несоединимое, раз он так хотел. — Пришли, — сказал он, все еще пыхтя и отдуваясь. — Куда? — спросил я. — Как куда? В Космоцентр, естественно! — Центр по изучению Космоса? — уточнил я. — Да нет… Именно — Космоцентр. Центр всего Космоса. — У Космоса не может быть центра, — сказал я. — Это у вас не может, а у нас — может. Вот он — центр, а вокруг него все крутится-вертится. Мы стояли перед дверью, отличающейся от других дверей в этом коридоре тем, что она была больше. Тонкая линия в стене выделяла ее, а на уровне глаз значилось «0». Да, точно: «0», а на других дверях были цифры натурального числового ряда. Я это запомнил, еще когда мы делали по коридору круг за кругом. Людо-человек отдышался, поежился, похлопал себя по плечам и ляжкам, провел рукой по лицу и шее. — Отлипли, — сказал он как бы сам себе. Он уже не был тем людо-человеком, что ранее. Какое-то облегчение и отчаяние чувствовались в нем. — А… Зовите меня, как хотите, — устало сказал он. — Все равно вы меня по имени ни разу не назвали. Он был почти пяти локтей ростом, коренаст, кряжист даже. Лицо с крупными чертами, слегка одутловатое, желтовато-землистое, со множеством морщин. Глаза серые, усталые и внимательные. Волосы черные, седеющие. Облачен он был в комбинезон неопределенно светлого тона. На ногах ботинки с толстой подошвой. Он мог быть кем угодно, мне-то что. Но вот чего на нем не было, так это — дробей. Он понял мой взгляд, не удивление, нет (чего мне было удивляться), и сказал: — Я теперь не людо-человек. Я — просто человек. Но оставаться им становится все труднее. Приглашаю. С этими словами он приложил ладонь к двери, и она отошла сначала внутрь, затем вбок, образовав вход в какое-то темное помещение. — Да будет свет, — негромко сказал Фундаментал, и свет зажегся. Дверь за ним мягко стала на свое место. Я оказался в круглом помещении, в шаре, который прозрачным полом был как бы разрезан пополам. В центре шара стояло кресло. Человек подошел к нему и сел. Вид простого «человека» был мне непривычен, тем более — этого, который будучи людо-человеком все время боролся с дробями. Я еще не мог назвать его человеком, но и людо-человеком он уже, действительно, не был. Пусть будет пока Фундаменталом, решил я. — Садитесь, — предложил он. Я подошел к нему, но садиться было не на что. — Что же вы стоите? — удивился он. — Садитесь, не стесняйтесь. — На трон или на лавку? — уточнил я. — Да на что хотите. Это уж, как вам удобнее. Я высвободил из виртуального мира почти точную копию его кресла, поставил его напротив Фундаментала и сел. — Постоим, пожалуй, — неожиданно заявил он и встал. Встал и я. — А кресла уберите, — попросил он, — чтобы не мешали нашему разговору. Мне-то что, я мог и постоять, а если и устану, то отделившись от себя самого, где-нибудь отдохну, оставаясь в то же время здесь на ногах. И я убрал кресло. — И это уберите, — пнул он ногой свое. — Но ведь это — иное, — сказал я. — Как?! Вы не можете убрать кресло из Космоцентра? — Могу, но только вместе с Космоцентром. — Тогда не надо убирать его. Оставьте, оставьте, пожалуйста. Однако странно… Великолепно даже! Ну, да ладно… Вы видели когда-нибудь Космос? — Да вы же мне его и показывали. — А… помню, помню, как же… Ага… Космос — это порядок, упорядочение, украшение, красота. А тот еще не устроен… Да, да, не устроен. И проблема пространства и времени до сих пор не решена. Нравится вам в нашем мире? — Да как сказать… Странен он и определен. — Хорошо, хорошо. Договорились. Вот ваш виртуальный мир, он где? — Нигде. — И наш Космоцентр — нигде. Мы разговаривали с вами в вашем виртуальном мире, потом пошли. Шли, шли и очутились в нашем Космоцентре. Значит ли это, что Космоцентр находится в вашем виртуальном мире? Если следовать формальной логике, то — да. Но к вашему миру применима только диалектическая логика. То есть: да в смысле нет, или нет в смысле да. — Да и нет одновременно и в одном и том же отношении, — уточнил я. — А если я скажу, что ваш виртуальный мир находится в нашем Космоцентре? — с хитрецой спросил он и довольно потер вспотевшие ладони. — Скажите, — согласился я. — Так вот, дорогой мой виртуальный человечище! — Меня аж передернуло от этого вздорного и высокопарного обращения. — Ваш виртуальный мир находится внутри нашего Космоцентра. А если точнее, то на том самом месте, где вы стоите. — Это не очевидно, — сказал я. — Да очевидно, очевидно! Но нас могут подслушать. Посмотрите, не стоит ли кто за дверью? Я не сдвинулся с места. — Что же вы стоите? Посмотрите, посмотрите. — Чего смотреть? Мы же оба отлично понимаем, что я не могу отсюда выйти… без вашей помощи… или разрешения. — Так вы что, с самого начала это знали? — Для меня нет начала и конца. Я просто это знаю. — И тем не менее согласились. Торговаться будете? — Зачем? — Как, зачем? Чтобы я вас выпустил. — Мне это не нужно. — А что вам нужно? — обрадовался он. — Ничего. У меня есть все. Вернее, я и есть все. — Вот в том-то и дело, дорогой мой! Вы — все, начиная от кварка, глюонного клея и кончая Метагалактикой. И это все теперь взаперти в нашем Космоцентре. — А-а… Вон вы о чем… Если что надо, сказали бы сразу, а то… Я развернул одну, другую возможность, третью… все! Мы стояли посреди виртуальной Вселенной возле дома серии MG улучшенной планировки, который продолжал заселяться-выселяться. Бесконечно тянулся он во все стороны, вверх и вниз, вправо и влево. Виртуалы все таскали свои судьбы, ссорились с председателем домового комитета, разгружали жизне-скарб. От летней стужи кое-где пооттаивала первоматерия и теперь липла на ботинки людо-человека Фундаментала. Дроби с дробями в виде дробеющих дробей залепили ему лицо, шевелились под комбинезоном, жали подошвы. — Что вы делаете?! — закричал он испуганно в каком-то последнем отчаянии. — Пребываю, — ответил я. — Выпустите! — хрипел он. — Выпустите! — И бегал в своей полусфере, стукаясь о стены очень уж неупорядоченно. Для меня-то эти стены не существовали, ведь виртуальный мир нигде и не занимает никакого объема. Ну, в Космоцентре людо-человека, так в Космоцентре… Какая разница. Разница, видимо, была для самого Фундаментала. Он запаниковал и не мог найти выход из помещения «0». — Спокойно, Фундаментал, — посоветовал я, впервые назвав его по имени. — Ищите и обрящете. Но он успокоился не сразу, потыкался еще туда-сюда, самовозобладал все же, возложил ладонь на что-то, видимое ему одному, резво побежал, будто выскочил из парной на мороз. Я образовался возле него. А он было шарахнулся и от меня, но все же признал, хотя и был явно обижен на меня. — Не ожидал от вас такой шуточки, — сердито сказал он. Но и сердиться-то ему особенно было некогда. Он все дробился и дробился, и это, видимо, причиняло ему страдание. И вид бесконечного числа подъездов Метагалактики угнетал его. Я полагаю, он думал, что у дома с бесконечным количеством подъездов нет угла. Мне пришлось даже взять его под руку, благо его дроби с ужасом отскакивали от меня. А ему это приносило даже некоторое облегчение, правда, локальное, там, где я касался его. Угол дома с улучшенной планировкой мы все же обогнули, некоторое время шли по раскисшей материи-самой-по-себе. И дома уже не было видно, и фон рентгеновского излучения от акреции вещества на схлопнувшуюся Вселенную заметно ослаб, а он все поддавал и поддавал ходу. Меня-то одышка не брала, а он, видимо, очень торопился. Вот и каблуки его ботинок застучали по металлопластиковому полу, появился и сам слегка рифленый серый пол, затем стена, светящийся потолок. Поплыли мимо номера дверей, но уже не в виде натурального числового ряда, а вразнобой. Возле одной из них с номером «0» я остановился, создал кресло, удобное, хотя и невзрачное на вид, пилку для ногтей, развалился в кресле и начал обтачивать виртуальные ногти, от нечего делать, разумеется. Фундаментал несколько раз проносился мимо меня. Дробей на нем становилось все меньше, настроение его заметно улучшалось. Наконец, он остановился в изнеможении. Я из уважения встал, вернул виртуальному миру кресло, пилку и пыль от ногтей, всем своим видом являя, что обратился в слух. — Туда можно заходить? — пропыхтел он. — Почем я знаю, — ответил я. — Это ваш Космоцентр. — Да я не об этом, Ваш виртуальный мир вы из него убрали? — Как я могу убрать то, чего там нет? — Не шутите со мной, — пригрозил он. — Ни Боже мой! — сказал я. — Вы просто не привыкли еще, что виртуальный мир нигде не находится. — Но ведь был же! — Это только в возможности. — Ничего себе возможность! Чуть не съели… Лучше бы уж вши или блохи! Так мне можно туда войти? — Воля ваша… — Я что, бестолково выразился? — Отчего же… Вполне толково. Вас беспокоит, не развернулся ли там виртуальный мир? Нет, если сам не захочет этого. Кто виноват, что вы его туда заманили? Нет, если вы не будете считать, что он ваш пленник. — Так он все-таки там? — И там, и не там. Он нигде, и, значит, везде. Поймите же, Фундаментал, к нему неприменимо понятие пространства, или даже просто вопроса «где». По его лицу было видно, что он колеблется, приглашать меня или нет в помещение за дверью с индексом «0».Глава 32
Встреча почему-то оказалась более официальной, чем проводы. Я, конечно, не ждал дружеских объятий, но и эта спешка, нервозность, какая-то подозрительность, неприятно поразили меня. Первое, что они сделали, это чуть ли не сорвали с нас браслеты с часами. Мы, правда, оба с удовольствием избавились от надоевших за сутки «наручников». Браслет и часы были настолько массивными, что не умещались под рукавом моего пиджака и изрядно надавили запястье. И только после этого на нас напялили шарошлемы. Орбитурал спросил про мотоцикл и, выслушав мой ответ, сказал: «Плохо», добавив какое-то ругательство. Затем последовали короткие вопросы и столь же лаконичные ответы. — Смолокуровка существует? — Да. — Именно в пятидесяти двух километров от этого места? — Примерно. — Крещение приняли? — Да. — Что-нибудь из ряда вон выходящее было? — Смотря из какого ряда, — сказал Пров. — Вы что, СТР пятьдесят пять… вопроса не поняли? — Из ряда вон вышла бутылка наипрекраснейшего вина. Орбитурал воззрился на меня. — Были странности, — сказал я. — Датчики наверняка все зафиксировали. — Вылетаем! — приказал Орбитурал. К ионолету шли молча. У трапа я остановился и взглянул на пустыню, простирающуюся до самого горизонта. Мертвенные серо-коричневые тона нагнали на меня тоску. Что произошло здесь с нами? Кое-что я знал, но только непонятные мне факты, а не их объяснения. Наверняка, больше знал Пров, хотя ему еще не известно, что произошло со мной. Рассказывать при свидетелях я не хотел. Все равно придется докладывать Орбитуралу. Не скроешь. Но некоторые тонкости будут предназначены только для Прова. Много больше нас обоих знал, конечно, Орбитурал. Но вряд ли он поделится с нами тайнами, в которые посвящены Солярион и сам Галактион. Ионолет обогнул гдом. Мы прошли через специальное «чистилище» ГЕОКОСОЛа, переоделись в карантинную одежду, правда, личные вещи нам разрешили взять. Молчаливые люди в синих халатах проводили нас в отсек с пластиковой дверью без замка и ручек, но тем не менее плотно ставшую на свое место, как только мы вошли. Две медицинские койки с жесткими подголовниками, застеленные простынями, стол, привинченный к полу, да пара сверхлегких табуретов — вот и вся обстановка. Да… Телефон все-таки был, скорее всего местной связи. Стены голые, никаких внешних видимых «штучек», но, для кого надо, мы были как на ладони. В этом уж можно было не сомневаться. — Похоже на арест, — сказал Пров, всегда воспринимавший события как неизменную данность, и завалился на койку. Я еще походил туда-сюда, заглянул в туалет и последовал примеру Прова. — Как тебе спалось одному в лесу? — Шикарно. Провозился с генератором, а когда стемнело, залез в стог сена и потерялся до утра. Даже снов не видел. — И никаких кошмаров? — Нет, никаких. — Пров сделал ударение на последнем слове. — А вот у меня… — Никаких кошмаров, — повторил Пров, но уже с многозначительной ленцой. Дверь вдруг отошла в сторону, и во всем блеске своего мундира, осанкой прямой и несгибаемой, с лицом важным, словно он только что раскрыл космический заговор, в отсек вошел Орбитурал. В руках он держал папку. Я, по привычке быть дисциплинированным, вскочил, а Пров остался лежать, как лежал, закинув ногу на ногу. — СТР полста пять — четыреста восемьдесят четыре! Почему не приветствуете стоя старшего по составу? — Живот болит, — довольно-таки нагло пробасил Пров. — В раю побывали, так и зазнались? Не пришлось бы в ад попасть! — Не пугай, начальник. Ад я уже прошел, а вот рай — впервые. — Вопрос можно? — поспешил я прервать их нежелательно обострившийся диалог. — Задавайте. — Как понимать эту закрытую дверь? — Карантин на трое суток. Вам ведь не привыкать. — В таких условиях? — Условия определяем мы. Всячески подчеркиваемое им различие между нами и до наивности очевидное желание доказать во что бы то ни стало всем и вся его — Орбитурала — главенствующую роль в этом мире так и перли из него наружу. Или он играл непонятную для нас роль? — Ради вас, — продолжил он, — неслыханное дело! — мы отключили силовое поле. — Зато сэкономили энергию, — подал голос Пров. Он явно нарывался на неприятности. — Прекратить болтовню! — сорвался на крик Орбитурал. — Вы уже однажды разболтали служебную тайну. А сейчас… — Он внезапно успокоился и с подчеркнутой торжественностью открыл папку и положил на стол лист пластиковой бумаги с эмблемой «Г.П.Т.» — Предупреждаю: все виденное вами является геополисной тайной. За разглашение — преследование на срок до десяти лет. А для вас, СТР полста пять… — по максимуму. Подписывайте. Не вступая в дальнейшие пререкания, мы подписали бумагу. — Через неделю встретимся, — зловеще пообещал с порога Орбитурал. — Эк его разобрало, — рассмеялся Пров, опять заваливаясь на койку. — Зачем ты его злишь? — Нарочно. Пусть слышит, что мы ему нужны больше, чем он — нам… Ну, только общее впечатление о твоем хождении к святым местам. — В чудеса я не верил… — И что же… — Наш спор ты выиграл. На двести процентов. Потому что это было не во сне — наяву. Очень уж было интересно увидеть тебя лежащим — никогда не угадаешь, где — живым в саркофаге! Фараон, правда, из тебя никудышный, но несли с почестями… — Погоди, — с какой-то нервозной поспешностью приподнялся Пров. Руку отлежал… — Он многозначительно поводил пальцем по стене. — Пусть создадут нам соответствующие условия. Бутылочку помнишь? И он прочел мне лекцию о виноделии далеких веков, о методах дегустации, о вкусе, запахе и цвете вин. Откуда только знал, или импровизировал на ходу? В разговорах на эту и другие интереснейшие темы мы незаметно скоротали вечер, съели «тюремный» ужин и затихли, предавшись каждый свои мыслям. Что-то заставило меня проснуться раньше обычного. Времени было только половина пятого, еще спать бы да спать, но сна как не бывало. Я сел, настороженно вслушиваясь в предрассветную тишину. Бодро чеканя шаг, тикали настенные «ходики». Старинная резная мебель смутно вырисовывалась в свете ночника. Я же должен был заночевать в сторожке… Картина в рамке, как и тогда, на своем месте. Галина Вонифатьевна, должно быть, спит. Для чего я здесь? Ах, да… Картина… Я же задумал ее украсть… Полотно, исполненное какой-то мистической силы. Я беру ночник, подношу его ближе к картине, всматриваюсь… По-моему, нечто подобное, отдаленно знакомое, мне где-то приходилось раньше видеть… Определенно приходилось… С каким мастерством выписаны лица, нет, не лица, а чувства людей! Рука гения. Библейский сюжет: Христа ведут на распятие. Странный, неясный звук органа, трепетный как крылья мотылька, едва уловимый, точно приглушенный вздох, возникает во мне. Так, вероятно, звучит струна тончайшей паутинки, тронутая невесомым лучом далекой звезды. Непонятное томление охватывает мою грудь. Словно кто-то, по-кошачьи вкрадчивый, держит мое сердце в мягких мохнатых лапках и гладит, гладит его, ласково и терпеливо уговаривая идти куда-то. Мелодия чего-то несказанно желанного, забытого и потому еще более желанного, пеленает в свою прозрачную ткань смущенные мысли, колышется, переливаясь нежными тонами зовущей, манящей, влекущей волшебной музыки. Вот мелодия распадается, образуя отдельные, более высокие звуки. Они кружатся где-то в глубине моего Я, то сближаясь, то расходясь, складываются в какие-то ряды, напоминающие чужестранные слова, и снова выстраиваются в тончайшую мелодичную линию. Я чувствую, почти осязаю, как эта линия обрастает все новыми, возникающими из ниоткуда звуками, утолщается, становится крепче, ощутимее и вдруг в какой-то критический момент обрывается. Зовущие звуки опять хаотически роятся в темноте моего сознания. Трое легионеров в легких латах с копьями наперевес наступают прямо на меня. Не может быть! Это же картина… Но она пришла в движение! Ослепительно голубое небо, какое бывает только весной. Искрятся инеем камни на краях дороги на Голгофу. Утрами еще заморозки… Я, не чуя ног, пячусь в сторону, чтобы пропустить латников. Где же сам Христос? Вот Он. Погруженный в Себя, в Свое страдание. Он бредет, шатаясь, в рваном белом хитоне, никого не замечая. Низкие лучи утреннего солнца золотят Его волосы, ниспадающие на плечи. Я же свидетель, о, Господи! Я же свидетель Твоего пути на Голгофу! Слезы катятся по моему лицу. А где же крест? Ах, да… Крест уже там, вкопан в землю… Процессия минует меня. Следом, метров через сто легионеры подталкивают копьями двух оборванцев, легко сдерживая наседающую толпу, зажатую в стенах тесных улочек Иерусалима. Я не могу тронутся с места… Струна оборвалась, паутинка лопнула, невесомый луч звезды затуманился и исчез. Я лежал в темноте, задыхаясь и плача. Потом начал немного успокаиваться, вслушиваясь в ровное дыхание Прова, всхлипывая еще иногда и утирая слезы ладонью. Странное облегчение охватило меня. Прошло, наверное, с час времени. Я приподнялся на локте, пытаясь разглядеть Прова. — Да не сплю я, не сплю, — неожиданно сказал он. — Так уж получилось. Прости. Мне не было стыдно за свои слезы. — Скажи, Пров, в Иерусалиме бывали весной заморозки? — А-а… Вряд ли… — А Христа распяли утром или вечером? — Ближе к вечеру, — прогудел Пров. — Обратил я тебя в свою веру? — Не в свою. Но я понял, кто ты. Ты мой настоящий крестный отец. — Что ж, спасибочки на добром слове. Значит, я еще кому-то нужен. А крещение, по христианскому обычаю, полагалось бы отметить.Глава 33
Фундаментал все же пригласил меня в шаровидное помещение «0». При этом он как-то странно принюхивался, приглядывался, прислушивался. Но кроме одного единственного кресла в центре шара ничего не было. — Присядем, пожалуй, — сказал он и тут же спохватился. — Нет, нет, я все сам. Ведь вы в гостях. Сейчас, сейчас… — Он на мгновение сосредоточился, кивнул сам себе ободряюще, сказал: — Кресло, такое же. В двух шагах от него пол вспучился, забулькал, пошел пузырями, образовал куб, оформился в кресло и затих. — Садитесь, — предложил Фундаментал. — В ногах-то ведь правды нет. — Да и в голове — тоже, — ответил я. — Ну, будет, будет. Мы же — друзья. Уж и пошутить нельзя… Мы сели. Технология у них была интересная, чисто материальная, конечно. Меня — виртуального человека, обретшего свое «Я», он еще терпел, нужен был я ему зачем-то. Меня можно и пригласить и проводить дружески. Но виртуальное кресло уже внушало ему неприязнь и страх. Внутренне он еще не мог согласиться, что я и виртуальное кресло — одно и то же. Ну, да это его дело… — А вы штучка, — сказал он. — Штучка, штучка! Вы не просто одно, вы — одно сущее. — Ага, — сказал я. — А как же. — Но одно, в диалектическом освещении, отвергает все эйдосы и категории, а сущее, в том же самом освещении, абсолютно требует все эйдосы и категории. Получается противоречие. Как же его разрешить? И где тут логика? — А отрицание категорий, или, вернее, всеотрицание, и утверждение категорий, вернее, всеутверждение, требуются мыслью одновременно с абсолютной необходимостью. Разум просто-напросто требует совмещения отрицания и полагания. Это не отсутствие логики и тем более не логическая ошибка, а — настоящая и истинная логика, какую обретает разум в качестве последней и уже более ни на что не сводимой логики виртуального мира. — Все-таки я был, в том числе, и диалектиком. Виртуальным, разумеется. — Одно сущее есть некое целое, частями которого являются одно и сущее. А так как каждая часть этого целого продолжает сохранять природу целого, то есть каждая часть одного — и едина, и суща и каждая часть сущего — и суща, и едина, то одно сущее есть беспредельно-многое. — Задурили вы мне голову, — сказал Фундаментал. — У Ильина все проще. Единство и борьба противоположностей! Хоть и непонятно, но ясно. — Ну, вот и вы уже начинаете рассуждать диалектически. — Приходится, — согласился Фундаментал. — Куда денешься? Я вот даже ваше-Платоново «Государство Российское» пытался изучать. И должен признать, без диалектики нам не обойтись. — Так, может, Ильина вам сюда пригласить? — Пока нет. Массы не созрели. — Или Платона? — А в этом отношении я сам пока не готов. — Фундаментал немного расслабился, все-таки, как-никак, а находился он в привычном для него месте — центре Космоса. Он даже откинулся в кресле, положил ногу на ногу, покачал носком испачканного в первоматерии ботинка. — Значит, ваш виртуальный мир находится нигде? — Не то спросил, не то задумался он. — Да, как одно, он нигде не находится. Но как одно сущее, он находится в определенном месте, а именно в самом себе и в ином. Одно, поскольку оно — целое, находится в ином, а поскольку существует во всех частях, оно — в себе, и, таким образом, одно необходимо и само в себе и в другом. — Непонятно, но убедительно. Особенно ваш эксперимент с образованием виртуального мира в самом центре Космоса, вот здесь то есть. — Как скажете… — Нет, нет! Повторять не надо. — Как скажете… — А вы можете представить, что ваш виртуальный мир находится конкретно «где-то»? — Могу, если под «где-то» иметь в виду сам виртуальный мир и его иное. — Да нет, — поморщился Фундаментал. — «Где-то» — это значит в пространстве, с такими-то и такими координатами. Конкретно. — В виртуальном мире нет никакого пространства. — Да знаю я, знаю, — уже злился он, пытаясь в то же время самоуспокоиться. — Я хочу знать, можете ли вы это представить? — Могу. — Я вам сейчас покажу кое-что. — Фундаментал рассеянно посмотрел по сторонам, постучал пальцами по подлокотникам кресла, сказал: — Метагалактика. Вид из космического корабля в одном парсеке от Солнца. Свет мгновенно погас, и зажглись звезды. Если Фундаментал думал ошеломить меня, то напрасно старался. Вид звездного неба был для меня привычен. Отличие, конечно, было. Если в своем виртуальном мире я видел все звезды сразу и каждую в отдельности, то здесь сияли лишь некоторые, тысяч пять-шесть. Космос медленно вращался, звучала негромкая приятная музыка, в которую иногда диссонансом врывались посторонние скребущие звуки. — Ось смажьте, — посоветовал я. Но Фундаментал меня не слышал. Он чуть приподнял голову и взирал на Космос со слезами на глазах. Я не стал его тревожить. Картина действительно была потрясающая. Что могли сообщить мне эти светящиеся точки? Я знал о них все, в розницу и оптом, но было что-то еще, кроме знания. Это что-то обволакивало меня печалью и радостным светом. Оно убаюкивало и будило, несло на своих легких волнах, ласково качало и омывало свежестью. Так, так, все так… Смотреть на эти разумные светлячки, слушать их музыку, осязать всем свои существом их лучи. Всегда, вечно. Тоска по этому ставшему миру несла меня. Существуй, радуйся, мысли. Взирай удивленными очами, тоскуй и рвись из своей души, плачь и смейся, страдай, проси прощения и прощай сам, узнавай и чувствуй… Красота, украшение, порядок, Космос. Я чувствовал, что сейчас заплачу. Почему? Зачем он мне, если у меня есть все, если Я — сам есть все, и этот Космос в том числе? Это иная, другая жизнь. Я сижу на берегу ее океана… безграничного, безбрежного, вечного… И этот людо-человек, что напротив меня… Потрясенный, испуганный, увидевший ничто. — Так все-таки, ты кто такой? — спрашивает он. — Я? Может быть — ты… или — не ты. Он не понимает. Конечно, это же другой мир. Как ему понять меня? Как мне понять его? — Хорошо тебе в этом мире? — Хорошо… — Он отвечает сразу, не задумываясь. — Договорились, — говорю я. И Космос исчез. — Запись, — сказал Фундаментал. — Случайно оказалась в Космоцентре. Иногда просматриваю. Это — наш мир. Существует около восемнадцати миллиардов лет. — Знаю. Восемнадцать миллиардов две тысячи один год, — уточнил я. — В самом деле? С такой точностью? Выходит, что вы и о времени имеете представление? — Имею. Я имею время. Мне сейчас не хотелось с ним говорить. Разговор разгонит светлое и печальное настроение, вызванное красотой Космоса. А я не хотел его терять. Но и огорчать Фундаментала, так сентиментально окунувшегося в свое прошлое, не хотелось. Я оставил себя, как благожелательного слушателя здесь, а сам ушел. — Вот вы с точностью до года определили возраст нашего Космоса… — осторожно начал Фундаментал. — А вы, вы сами имеете возраст? — Имею и не имею, — ответил я. — Одно по времени моложе и старше себя самого, так и иного. Равным образом оно не моложе и не старше ни себя, ни иного. — Вас послушаешь, так ум за разум зайдет, — буркнул Фундаментал. — У нас все проще. Вот мне, например, пятьдесят лет. И я на двадцать восемь лет старше вашей жены. Следовательно, ей двадцать два года И я всегда буду старше ее на двадцать восемь лет, а она, соответственно, всегда будет моложе меня на двадцать восемь лет. Правда, «всегда» — это не в буквальном смысле, но все же… А дети у вас есть? — Детей у меня сколько угодно… виртуальных, конечно. — И что они, старше или моложе вас? Я, если можно так выразиться, остолбенело уставился на Фундаментала: он ничего не понял! — И старше, и моложе, и моего возраста одновременно. — Ну добейте, добейте меня! Чего уж тут церемонится! — взмолился Фундаментал. — Не собираюсь я вас ни бить, ни добивать. Вы спрашиваете, я — отвечаю. И чтобы вам стало уж окончательно понятно все, добавлю, что мои дети являются и моими родителями. — Все? — Все. — Да… Видно ваши родители хорошо поработали! И, конечно, они тоже и старше, и моложе, и одного возраста с вами? — Естественно. Вот вы все и поняли.Глава 34
С тихим шорохом отъехала в сторону дверь, и в наш отсек ввалился человек в спортивном костюме. Мы с удивлением опознали в нем Орбитурала. Но что с ним? Вроде он и не он. Глаза сияют добродушием, рука приветственно тянется к нам, и вообще он с виду — рубаха-парень. — Спешу вас обрадовать, ребята: вашу просьбу об улучшении жизненного пространства решено удовлетворить. Я пробивал, между прочим. Он крутит головой, в недоумении глядя на нас по-очереди: что это мы не рассыпаемся в благодарности. — Покупаете, значит? — прямо, но с улыбкой спросил Пров. — Я бы не против, да только не за суперконсервы. — Да что вы, ребята! Все по высшему классу. Я сам такое видел раза три в жизни. Не говорю уж, что никогда не увижу того, что явилось вам там. — Что скажешь, Мар? — прервал его словотворчество Пров. — Как продолжение карантина? — поинтересовался я у Орбитурала. — Да. Это счастье для вас одних и на двое суток. Но там есть все и даже больше того… там есть девочки. — У-у… — прогудел Пров. — Я же холостяк. Едем. Надеюсь, вы при экипаже? — Кар, как говорится, у подъезда. И зовите меня в неформальной обстановке просто: Ныч. Договаривались же. Мы спустились в трансгдомный туннель планетарного значения (никакой вони, никаких скафандров, блеск и чистота), уселись в мягкие кресла приземистого обтекаемого кара. Одновременно, спереди и сзади, тронулись еще два кара сопровождения. Что-то случилось там, в верхах. Почему-то мы стали важными персонами. Скорость была просто бешеной или казалась такой из-за близости полированных стен. Орбитурал все оправдывался за вчерашний визит, а мы милостиво его успокаивали. Пластиковые стены сменились на красный гранит, ушли в стороны, растворились в темноте. Скорость упала, и мы остановились у подъезда старинного особняка. Так, по крайней мере, мне показалось. Особняк был ярко освещен. Узорные решетки ограды, фонари на чугунных столбах у входа, огромные резные, ажурно выполненные двери, литые бронзовые канделябры внутри, зеркала, парадная лестница — все было настоящим. — Дом в вашем распоряжении, — ворковал Ныч, сопровождая нас на второй этаж. — Полная безопасность, вокруг на сто километров ни души. Это, конечно, с намеком, что отсюда невозможно удрать. Стены огромного зала тлеют мягким светом будто догорающей зари. Многообразие и позолота лепных украшений, тонкий аромат цветов, стволы пальм (если только это действительно пальмы), по-лакейски изогнутые в изящном полупоклоне; ленивая, изнеженная тишина, сыто лежащая на цветочных клумбах; сонный покой, бездумно взирающий на нас с каждой вещи и как бы подчеркивающий нашу ничтожность в этом особняке. — Буду с вами откровенен, — вы же надежные парни, презирающие подлость, — здесь бывают большие люди. — Орбитурал многозначительно поднял указательный палец вверх, к потолку. — Теперь сюда, в этот уютный кабинет. Располагайтесь, как дома. — За какие заслуги нам такая честь, Ныч? — спросил Пров. — Только не лукавьте. — Ответ в компьютере. Советую ознакомиться внимательнейшим образом. В субботу вам предстоит отчет перед Галактионом. — Ого! — только и сказал Пров. Ничего себе встреча! Значит, дела касаются не только Земли и Солнечной системы, но и всей Галактики! Между тем, две девушки в очень уж коротеньких юбочках и полупрозрачных блузках, но, тем не менее, со строгими выражениями на хорошеньких личиках, подали вина и самые натуральные закуски, какие я никогда и не видывал, на круглыйстол и тотчас же после этого удалились. Пров с видом опытного человека откупорил бутылку. У Орбитурала аж ноздри вздрогнули. — Натуральное? — небрежно спросил Пров. — Еще бы! — поперхнулся Ныч и закашлялся. — Нуте-ка, благодетель наш, промочите горлышко. Мы же не в официальной обстановке. С крещением тебя, Мар. Какие никакие, а плоды сего таинства уже появились пред наши очи. Богохульствую, конечно, прости, Господи! — Поздравляю и я вас, планетурал второго ранга, Мар, — светлея от удовольствия лицом, провозгласил Ныч и залпом осушил бокал. — Планетурал? Да еще второго ранга! Далеко пойдешь, Мар. — Пров подмигнул мне. Он бы и по спине меня дружески ударил, да боялся, что я расплещу драгоценную влагу. — Ну, отдыхайте, не буду вам мешать, — засуетился Орбитурал. — Жучков здесь нет. Вы же видите, что я с вами свободно разговариваю. Так что не стесняйтесь. — На посошок, Ныч, — коварно ухмыльнулся Пров. — Жучков же нет. — Вот именно, вот именно. Ваше здоровье. Винцо недурное. — Все пройдет, как с белых яблонь дым, — сказал Пров. — Правильные слова. Вот и сами яблони уже прошли. Ладно, пора. Про компьютер не забудьте. — Огромное благодарение за заботу о нас, грешных, радетель вы наш. И последний вдогонку. Бог троицу любит. Пров с чувством пожал ему руку. Ныч чуть было не полез целоваться, но вовремя спохватился, и мы расстались. — Вот теперь можно и поговорить. С чего начнем? — Пров не торопясь допил свой бокал. — Вот с этого. Не знаю только, или мне удалось их провести, или они специально не обратили внимания. Я протянул ему нечто, завернутое в пластиковый пакетик. Пров недоуменно посмотрел на мою ладонь и сначала недоверчиво потрогал, а затем уж взял и развернул находящуюся внутри бумажку. — Что это? — остановил он на мне свой вопрошающий взгляд. — Тебе лучше знать. Ведь это твоя дикая фантазия прогулялась по лесу. Ну, а это, по всей вероятности, ее извращенный плод. Пров растерянно уставился на пакетик. — Да, но… Я ведь шутки ради подсунул тебе в карман записку, но совсем иного содержания. Там у меня было написано: «Привет от тети Моти». А тут… «Не спасесси! Пров». Хотя тоже смешно. — Уж куда смешнее… Пров углубился в изучение послания от самого себя. Я молча наблюдал за ним, силясь сообразить, что бы все это значило? Итак, мы имеем, с одной стороны, категорическое утверждение Прова о другом содержании записки, а, с другой, — вещественное доказательство обратного. Следовательно, если утверждение Прова истинно, — а я в этом нисколько не сомневался, — и видоизмененная запись — тоже достоверный факт, не зависящий от нас, значит, стройная система мироздания где-то дала трещину, тем самым позволив каким-то неведомым силам вмешаться, причем, материально, в события нашего похода в Смолокуровку. — Хорошо, — сказал я, отвлекая Прова, вцепившегося в листок. — Давай по совету Ныча займемся компьютером. Может, что узнаем? На экране замелькали фрагменты нашего путешествия, отснятого видимо, «несъемными датчиками» — наручными часами — с интервалом в одну минуту. Собственно, это был смонтированный на компьютере фильм со вставками недостающих деталей. Когда дошло до встречи с монахами, Пров, буквально, въелся глазами в изображение. Лицо его побледнело, губы нервно дрожали, остановившийся на чем-то взгляд стал отсутствующим и каким-то жутковатым. Я хотел окликнуть его, когда двойник в саркофаге появился на экране, но что-то меня удержало. Вероятно, подсознательно я понимал, что сейчас здесь происходит нечто важное, чему нельзя мешать. В таком оцепенелом состоянии Пров пребывал минут десять и только бегающие по экрану зрачки выдавали напряженную работу его мысли. Он снова и снова возвращал саркофаг на исходную позицию, крупно и по частям расчленял формулы на его боку. «Что он в них нашел интересного, — удивлялся я. — Ну, формулы; ну, на саркофаге, но не век же на них пялиться…» Наконец, он встрепенулся, как бы стряхивая с себя магическое наваждение, и поднял на меня широко раскрытые глаза. На лбу его выступила испарина. — Все понятно, — заговорил он. — Именно формулы должны дать ответ на вопрос, как очутилась у тебя эта записка. И вот это именно и хотят знать в верхах, потому нас так и ценят. Вернее, тебя. А фотоаппарат соврать не может, — ты же знаешь. По лихорадочному блеску глаз моего друга я понял, насколько это серьезно. — Во-первых, успокойся, а во-вторых, давай-ка пропустим по бокалу. Формулы от нас не убегут. И ты будешь единственным их толкователем. — Куда там, единственным! Весь ГЕОКОСОЛ, наверное, занят мозговым штурмом этих иероглифов. Я подождал, пока он, выбрав более крепкий напиток, пропустит рюмочку. — Объясни хоть, что тебя так взволновало? Двойник? — Не только и не столько. Где они взяли мое имя? Я же не подписывался в своей записке. Но в ходе их эксперимента, так скажем, что-то было не учтено, упущено, и по каким-то причинам программа пуска «протекла» на бок саркофага в виде формул. А формулы интересные… похожие на те, что известны нам, но с какими-то поправками. К примеру, формула гравитационного поля. Помнишь ее? — В общих чертах. — Так вот, гравитационное поле какого-либо объекта равняется нулю, бесконечности, какой-то постоянной величине, уменьшается и увеличивается. Сразу! Не при каких-то разных условиях, а сразу. И еще… Кто-то проверяет нас на смышленость. Есть формулы, проще которых уже ничего нет. — Какие же? — Сколько будет: дважды два? — неожиданно спросил он. У меня глаза на лоб полезли: — Четыре… — А кто-то утверждает, что вовсе не четыре. — И сколько же? — поинтересовался я, считая, что он меня разыгрывает. — А сколько хочешь. Воцарилось долгое молчание. — К черту! — снова очнулся Пров. — Эту проблему в лоб не возьмешь. Пусть ГЕОКОСОЛ ломает голову. Девчонки! Впорхнули две наши феи. — Хватит кукситься в одиночестве. Гитара у вас найдется? — Гитара? — растерянно сказала одна. — А что это такое? — спросила вторая. — Ну, это такой деревянный ящик, по форме очень похожий на вас: груди, талия и эта… попа. А шея длинная-длинная и со струнами. С трудом, но откопали где-то вполне приличную гитару. — Подсаживайтесь к нам и по рюмашке, а то одичаете в этих хоромах. Что вам спеть? Мару я уже надоел со своими песнями. — Про любовь, конечно. — Заказ принят. Только не воспринимайте всерьез. — Он минут пять повздыхал сокрушенно, настраивая инструмент, потом запел своим хриплым, но проникновенным голосом:Еще не любовь, пока не любовь.
Я только слегка захмелел.
И загодя ты для меня не готовь
безумца печальный удел.
Возможно, в полночном темном углу,
А, может, средь бела дня,
хмель радостно встретит и шит-оглоу
зеленой дубиной меня.
Остатки рассудка и трезвости враз
исчезнут и я, как в бреду,
к бездонному темному озеру глаз,
вдрызг пьяный, топиться пойду.
Когда утоплюсь, люди скажут: «любовь»!
Но ты хоронить не спеши,
ты койку, чтоб крепкой была, приготовь,
дрынок, да смирительных пару для вновь
изъеденной болью души.
Девчонки были в восторге.
Глава 35
— Понять-то я, конечно все понял, — ответил Фундаментал, — но, вероятно, в вашем, диалектическом смысле: понял, ничего не понимая. — Так и есть, — согласился я. — Теоретические изыскания всегда были для меня затруднительными. Я, видите ли, больше практик. Люблю все пощупать своими руками. То, что вы говорили о старше-младших дете-родителях, вы и доказать можете? Наверное, у него слегка крыша поехала, раз он попросил такое. А может, действительно практику любил больше, чем теорию. — Могу, конечно, — бесстрастно ответил я. — Любопытно было бы посмотре… — Он сообразил! Он все понял, потому и не докончил слово, но было поздно. Стало поздно! Бессчетное количество моих детей копошилось возле дома с улучшенной планировкой — самого лучшего из миров. Обросший фундаментальными дробями людо-человек весь сжался, съежился, но не запаниковал. Расширенными от страданий зрачками смотрел он на меня, и я решил не затягивать эксперимент. — Дети мои! — позвал я. — Клянусь собакой, папаня зовет! — сказал Сократ, которому было годика два с семидесятью, закусывая чемерицей. — По-турецки — пять, по-совецки — семьдесят пять, — докладывал Ильин, колотя по голове некоего Богданова всем тиражом своей великой книжицы «Кретинизм и эмпириоматериализм». Пионер Петя прицелился пальцем и пустил из него баллистическую ракету, разорвавшую меня в клочья. Александр Македонский приставил к моим плечам лестницу и взял приступом рекордный вес. Дуська с Межениновки опрудилась. Эти орали, те плакали. И наоборот, те орали, а эти — плакали. И каждого нужно было или поцеловать в лобик, или похлопать по плечу, по попке. А людо-человек все страдал. — Папани, мамани! — воззвал я. — А? Что? — спросил Ильин, подозрительно поглядывая на меня. — Не имманент? Нет? Смотри, имманенизмом не занимайся! — Цветик мой! — воскликнула Клара Цеткин и тут же учредила, приняв меня за девочку, Международный мужской день. Да причем, еще и в каждый день! В виртуальном мире, впрочем, это было не очень-то и важно. Но праздник есть праздник. — Пороть! — заявил Сидоров. — Трудовое воспитание… Им только позволь, я знал, заняться моим воспитанием… Ладно, хватит. — Вселяемся-выселяемся, — предложил я. И они кинулись штурмовать подъезды. Фундаментал уже до ушей оброс фундаментальными антидробями, которые кучковались под его комбинезоном и на лице. Спасать надо было людо-человека, спасать! Впрочем, он и сам не дремал. И, когда толпа дете-родителей начала рассасываться, выставил вперед ладонь, нашаривая дверь шаровидного отсека Космоцентра. Сейчас он вел себя увереннее, чем в прошлый раз, и справился с мнимой задачей быстрее. Я догнал его лишь, когда вокруг уже ничего не стало. — Я вам доверял, — обиженно фыркнул Фундаментал. — А вы… — Так ведь сами же просили… — Просил… Понимать надо! Появился коридор Космоцентра и я поотстал. Пусть себе бегает, стряхивая дроби, мне-то торопиться некуда. Я шел медленно, разглядывая ничем не примечательную стену коридора, оживляемую лишь прямоугольниками дверей с номерами, да надписями типа: «Туда-сюда». Все двери были плотно прикрыты, и я не делал попыток открывать их, незачем мне это было. Пусть это и отстоявшийся, устоявшийся определенный мир, но все же не тот, что влек меня. И вдруг я увидел слегка приоткрытую дверь. Можно было пройти мимо, а можно было и заглянуть. Я был уверен, что туда, куда людо-человеки не пожелают меня впустить, дверь будет надежно заперта. Я отодвинул дверь и вошел. Тем более, что Фундаментал должен был сделать еще кругов пять по коридору. Передо мной было жилье людо-человека, не жилой-нежилой отсек виртуалов, а именно жилье. Чистый стол, застеленный синтетической скатертью с кисточками. Шкаф для одежды, рабочий столик с компьютером, туалетный столик с зеркалом, кресла, кровать в углу, картины с непонятными мне сюжетами. Еще одна дверь, не такая, как входная, а открывающаяся на шарнирах, узкая щель между дверью и косяком. Непонятный шум, доносящийся из-за неплотно прикрытой двери. Не скрывают, значит, приглашают, подумал я. Осторожно открыл я и эту дверь. На узорчатом полу стояла человеко-самка, с распущенными волосами, поднятыми вверх руками, в пол-оборота ко мне, нагая. Вода из душа сильной струей била ее по плечам и спине. Я был уверен, что открыл дверь бесшумно, но человеко-самка оглянулась. Оглянулась спокойно, неторопливо, словно ждала меня. Я задохнулся. Это была моя жена. Впервые я увидел, как с ее острых сосков скатываются не омерзительные дроби, а искрящиеся, вспыхивающие капли прозрачной воды. Я молчал, молчала и она, слегка поворачиваясь влево-вправо под струйками душа. Я никогда не видел человеко-самок такими… такими совершенными. Что-то перевернулось в мой душе, рухнуло, сбилось, сломалось. Она была живым, теплым миром, Вселенной, Космосом. Мне захотелось взять ее на руки и уйти на берег того озера, над которым по ночам сверкали те звезды. Тот мир стал бы полным, завершенным, если бы в нем была она, озеро звезды и Я-сам. — Оставайся, — сказала она. — Спинку потрешь… На миг она совместилась с той человеко-самкой, моей женой, которая спрашивала, что я буду делать со временем, которое принес в пакете. Тот мир разлетелся вдребезги, мгновенно восстановился вновь. А она все стояла, поблескивая влажной гладкой кожей, и смотрела на меня чуть искоса черными пронзительными глазами. Глазами охотницы, которой жаль загнанного зверя. Надо было бежать или обернуться бесчувственным столбом, но я не мог. Я, виртуальный человек, обладающий всеми возможностями, являющийся возможностью всего, ничего не мог сделать. Тут что-то не так, лихорадочно думал я. А ее взгляд начал меняться. Или она почувствовала, что я все же ухожу. Ухожу, оставаясь. И уже не взгляд охотницы, а самой жертвы молил меня о пощаде. Что-то в ней было беззащитное, открытое, детское. Что-то, чего я не мог вынести. И я понял. Я бежал по коридору Космоцентра человеко-людей. Я бежал, куда глаза глядят. Я бежал в никуда. Отпрянувший в сторону Фундаментал вытаращил на меня глаза. Он уже наполовину очистился от антидробей, но теперь те, что медленно исчезали на полу, ожили и снова ползли к нему. Да, я понял, да, я позорно бежал, но я и действовал. Отправив еще одного своего «Я», куда ему вздумается, другим своим «Я» я остался здесь, в коридоре, рядом с погибающим Фундаменталом. — Нажмите, — попросил я. — А то они вас до смерти загрызут. — Прямо наказание какое-то, — захныкал Фундаментал. — И, главное, никакого противоядия у нас против них с собой нет. — Он поспешно набрал скорость. — А сколько вас? — спросил я. — Не понял? — Фундаментал постепенно очищался. — Как бы это попонятнее… О категории количества имеете представление? — А как же! — Так вот: какое количество человеко-людей находится в Космоцентре? — А-а… Вот вы о чем… Не знаю.. — Как же так? — А вы знаете, сколько виртуальных людей в вашем виртуальном мире? — Этот вопрос не имеет смысла. — Вот и ваш вопрос тоже не имеет смысла. — Вы же, людо-человеки, строго дискретны. — Количество перешло в качество, а качество — снова в количество, но уже другое. Мы еще поговорили о различных диалектических категориях. В своих теоретических познаниях он, как мне показалось, был не очень силен и больше склонялся к Ильину и Энгельсу, чем к Платону, Плотину и Проклу. Ну, да это его дело… Он или действительно не знал, или не хотел говорить, сколько человеко-людей в Космоцентре. Пободревший Фундаментал открыл дверь отсека «0», мы вошли и сели в кресла. — Для вас-то ничего не изменилось, — завздыхал Фундаментал. — А я вот на сутки постарел. — Да? А могли бы помолодеть. — Хм… Хорошо бы. Да только мы старимся, а не молодеем. Кстати, а вы? Вот вы как-то сказали: «Пребываю». Не есть, а пребываю. С вашим есть мне теперь более-менее понятно. А как с быванием? Там вы тоже становитесь старше и моложе иного, а иное становится старше и моложе вас, то есть одно не бывает ни старше, ни моложе иного? — Да вам уже и объяснять ничего не надо. Конечно, он поймал меня опять. Но выкручиваться не имело смысла. — Одно сущее причастно времени и свойства становиться старше и моложе. Отсюда, ему необходимо быть причастным и категориям «некогда», «потом», «теперь». — Другими словами, — продолжил Фундаментал, — одно сущее и было, и есть, и будет, и бывало, и бывает, и будет бывать! — Да. — Я не возражал. — Абсолютное одно порождает из себя сущее одно, или множественную единичность подвижного покоя самотождественного различия. — Интересно, конечно, как это оно порождает? Но пока сделаем такой вывод: было, есть и будет нечто такое, что относится к вам и принадлежит вам. Относительно вас как одного сущего может быть и знание, и мнение, и чувство. Есть для вас и имя, и слово. Вы и именуетесь, и можете быть высказанными. Так кто же вы, дорогой мой виртуальный человечище? А? — На сегодня, пожалуй, хватит, — ответил я. — На сегодня завтрашнего дня, или позабудущего года? — хитро сощурился он.Глава 36
Пров спел еще несколько песенок. Феи млели от любви к нему. Но взгляд моего друга становился все более отсутствующим. Наконец, он отложил гитару и сказал: — Хватит. Выпьем, закусим и за работу. Девчонки надули губки. Конечно, постели их редко пустовали, но такого кавалера, как Пров, среди высокопоставленных посетителей особняка вряд ли можно было сыскать. Я им сочувствовал. Пров подал пример, начав опустошать тарелочки, мисочки, чашечки, да еще приговаривая при этом: — М-м… Говядина. Картошечка… Похоже на сметану… С красным молотым перцем… Сорок градусов. Стандарт. При этом он умудрялся оказывать внимание девушкам, шутил, подковыривал меня своими остротами. В голове у меня уже шумело от выпитого. — Все, красавицы, — сказал он. — Не прощаемся, но на время расстаемся. — Он обнял их, прижал к себе, похлопал по плечам. — Жучихи, вы мои, милые! — И выпроводил их из кабинета. Мне кажется, они даже не обиделись. А если и обиделись, то не на Прова, а на его неотложную, будь она неладна! работу. — Начнем, пожалуй, — сказал Пров. — По ходу давай развернутый комментарий. — Без всяких… — засомневался я. — Без всяких! — заявил Пров. — Они все равно нас выпотрошат, если захотят. Компьютер воссоздал обстановку, в которой я действовал. Пров иногда спрашивал: — Здесь что-нибудь? — Нет. Ничего особенного. Дальше? Задержались мы, когда пошли кадры моего вступления в Смолокуровку. Пров тщательно исследовал избы, крупным планом вызвал на экран наличники окон, крылечки, печные трубы. Песню смолокуровского ваганта он прослушал дважды. — Какая-то уж очень необычная одежда, — сказал я. — Занятный тип, — согласился Пров. Вот я догоняю идущую впереди женщину, вот окликаю ее, она оборачивается. Пров остановил кадр, увеличил изображение. Какая-то доброта светилась на лице женщины. Пров, не отрываясь, смотрел на нее и дыхание его становилось все тише, все незаметнее. Кажется, он вообще уже не дышал. — Да-а… — сказал я. — Такая, кого хочешь, заворожит. — Кто это? — спросил Пров и часто задышал. Ожил, значит. — Знакомая одна. Галина Вонифатьевна… — Галина Вонифатьевна, — повторил, как эхо, Пров. — Принеси водки. — Что? — Водки, говорю, принеси. Прозрачная такая… Я отошел к кругленькому столику, налил в рюмку водки, прозрачной, крепкой, все еще холодной, вернулся, поставил перед ним. Кадр на экране компьютера так и не сменился. — Самой интересное дальше, — сказал я — Куда уж интереснее. — Он опрокинул рюмку в горло. Не булькнуло даже. — Она замужем? — Да нет, вроде. С матерью живет. А вообще-то я насчет замужества не интересовался. Оплошал. Пров не обратил на мою иронию внимания и пустил запись дальше. Вот я вхожу в дом Галины Вонифатьевны, вот иконы, картина на стене. — Картина ночью ожила, — сказал я. — Не там, а сегодня ночью в карантинном отсеке. — Понятно. — Пров больше не задерживал кадры. Батюшка, караулка, снова иконы. Я укладываюсь спать. Внезапное мое пробуждение. — Сейчас будет он. Он непрерывно и неуловимо меняющийся лицом. Наш короткий разговор. — Какой мир ты имел в виду? — спросил Пров. — Наш или тот, что в Смолокуровке? — Где мне хорошо? — Да. — Не знаю даже. — Вспомни. — Наверное, тот. Ведь я был там, а он спросил: «Хорошо тебе в этом мире?» Да, тот, Смолокуровский. Пров задал компьютеру какую-то программу. Кадры начали отщелкивать раз в секунду. Лицо того было, по-прежнему, размыто. — Действительно, неуловим, — сказал Пров. — Частота развертки — сто гигагерц. а его лицо продолжает меняться. Это же с какой частотой он измывается над нами? Ведь лицо не просто размыто, оно успевает измениться! Ну и тип! Пров, кажется, снова становился прежним. — Что тебе тут еще показалось? — Страх. Черт! Я же тебе говорил. Крути дальше, там я на улицу выскакиваю. Пров пустил изображение в нормальном темпе. Сбивчивые кадры, по которым даже сейчас можно было ощутить, с каким ужасом я бежал. — Обрати внимание на звезды, — посоветовал я. Пров обозрел небосвод, покрутил его и так и сяк, приблизил, отдалил. — Да, чужота, — сказал он. — Дальше все, вроде бы, нормально. Мы досмотрели запись до того момента, когда я его встретил, нашел, то есть, в лесу. — Любопытно, Мар, любопытно. ГЕОКОСОЛ, конечно, перешел на круглосуточную работу. Но что-то должно быть еще. — Что? — По какой причине они нас туда пустили… — Кто? Эти или те? — И те, и эти. Почему ГЕОКОСОЛ и сам Галактион согласились на нашу экспедицию? — Хартия… — заикнулся было я. — Твое крещение — это удобный повод как раз для них, а не для тебя. Захотелось креститься, тебе и позволили. А так бы им пришлось искать уважительный повод, чтобы спровадить нас туда. — Уверен? Мне тоже казалось, что уж слишком много совпадений. — Совпадений, действительно, много. Странных совпадений… Мар, поищи-ка в новостях что-нибудь интересное. Не для всех, а для планетуралов, причем, планетуралов второго ранга. Ты ведь теперь крупная шишка! — Думаешь, все компьютерные системы теперь оповещены? — Это делается немедленно. Ищи, требуй. Это не только нам нужно, им — в первую очередь. Пров отошел к столику и взял в руки бутылку. — Ты не много пьешь? — спросил я. Мне-то уж было вполне достаточно. — Много… — отозвался Пров. — И где только научился? — В снах… — Значит, и сны им известны, раз ты так… — Да знают они, все знают. И о снах — в том числе. Неужели ты не понял, что нас тысячу раз проверили и перепроверили, а потом сунули в этот… Как и назвать-то, не знаю. Мир, ад, рай… — И ты уже тогда догадывался? — Не то, чтобы догадывался… Нет. Что-то было неопределенное… Но березовую рощу шел искать без всякого подвоха со своей стороны. Прости, что втянул тебя в эту историю. — Если ты прав, то эта история все равно произошла бы. Так что, просить прощения тебе не за что. — Ну и ладно… Пров-таки хлебнул еще одну рюмку. Видеть его взволнованным более, чем я сам, мне еще не приходилось. Я ввел в компьютер свой новый пароль, провел сканером по ладони и запросил последние известия о каких-либо исключительных событиях. Мощный циклон разрушил систему радиокоммуникаций гдома на Гавайях… Не то! Неожиданное нашествие огромного количества тараканов в Паленке… Мразь всякая мутирует! Незарегистрированные бомжи… Попробуй их всех зарегистрировать! Осада гдома в Междуречье войсками Александра Македонского… Исторический фильм снимают. — Послушай, Пров! Александр Македонский на нас напал. Пров подошел, остановился сзади. На экране мелькали фигуры людей со щитами и короткими мечами в руках. Толпа тащила штурмовую лестницу, Вооруженные всадники мчались вокруг гдома, Некто, наверное, сам Александр Македонский, в мундире генерала восседал на коне. И вовсе не на Буцефале, а на какой-то облезлой кляче. Легковооруженные воины тащили на плечах реактивные гранатометы. — Все, что ли, психами стали? — сам у себя спросил Пров. Картина была, действительно, чудовищной. И не тем, что войска Александра Македонского, вооруженные реактивными снарядами, штурмовали гдом. Действие разворачивалось не на съемочной площадке, а в отравленной, непригодной для дыхания атмосфере. Легионеры задыхались, падали. Вполне натурально горел сам гдом. Смерть в кино и смерть настоящая — не одно и то же. Ни один актер не сумеет упасть так, как падает мертвый человек. — Это что, специально для планетуралов? — спросил Пров. — Что за чушь! Или я, действительно, много выпил? Дальше показали окончание штурма. Гдом, конечно, выстоял, хотя кое-где еще дымился. А армия Александра Македонского вся погибла от удушья, включая и самого полководца. Тело Александра Филипповича опознал его бывший учитель, перипатетик Аристотель. — Ведется расследование, — закончил сюжет диктор. — Я свихнулся, — сказал Пров. — Посижу немного. А ты поищи без меня. Он отошел в сторону, но не к круглому столику, а к дивану. Сел, откинувшись на спинку, закрыл глаза. — Достоверность последней информации? — сделал я запрос. «Информация достоверна». — Действия Соляриона и Орбитурала в связи с последними событиями? «Информация закрыта». — Выводы ГЕОКОСОЛа? «Информация закрыта». — Для чего тогда сама информация, если нет никаких объяснений? «Утечка информации». Все, они заткнулись. Или кто-то сошел с ума, но его уже обезвредили. Я запросил другие события. Событий на Земле не было. Не только из ряда вон выходящих, но и вообще никаких! — Солнечная система, — запросил я. «Событий нет». — Галактика? «Событий нет. Взорван крейсер «Блистательный». Событий нет. Взорван крейсер «Блистательный». Событий нет. Взорванкрейсерблистательныйсобытийнет». Я включил обычный канал: танцевальная музыка. Вторично запросил информационный канал для служебного пользования. Танцевальная музыка. — Кажется, приехали, — сказал я. На экране неожиданно появилось:ИНФОРМАТОР ИНФОРМАТИВНО ИНФОРМИРУЕТ: ИНФОРМАТИВНАЯ ИНФОРМАЦИЯ ИНФОРМАТИВНА.— Пров, — позвал я. Но он уже стоял рядом. Текст сообщения вдруг как бы сдвинулся чьей-то рукой, возвратился назад, снова поехал в сторону, вернулся, задрожал, поупирался, поупирался, но не устоял перед какой-то непреодолимой силой, сломав буквы, рассыпался. Вместо него появилось новое сообщение:
ЖУТЬ СТАЛА ЛУЧШЕ, ЖУТЬ СТАЛА ВЕСЕЛЕЕ.Отец.
Глава 37
Мне-то что. Я мог обернуться Ильей Муромцем и поспать всласть, оставаясь в то же время своим другим «Я» здесь. А вот Фундаментал явно валился с ног. Он еще боролся со сном, пытаясь задавать вопросы, но все это с трудом, через силу, превозмогая себя. — Да будет вам, — сказал я. — Отдохните. Я всегда к вашим услугам, вчера ли, завтра ли, сегодня… — Нет, нет, только не вчера. Я пошутил. Для меня вчера прошло и не вернется, проходит и сегодня. Встретимся утром. Ведь мы — друзья? Друзья, друзья. А как же… Он открыл дверь шара, прошел со мной несколько шагов по коридору и спросил: — Дорогу найдете? — Дорога в никуда везде, — ответил я. — Вы уж тут у нас не виртуальте, — попросил он. Я пообещал и оказался возле дома с улучшенной планировкой. Кое-что нужно было проверить, осмыслить. Что-то здесь было не так. Посоветоваться бы. Я отделил от себя Платона, Прокла и Плотина, и они теперь стояли на снегу, переминаясь с ноги на ногу. — Может в Академии появимся? — предложил я. — Да мы оттуда и возникли, — недовольно заворчал Платон. — Прогуляемся, — предложил Прокл. — Пошли, нечего раздумывать, — решительно двинулся Плотин. — Прогулки полезны. Академия располагалась на юго-северной окраине Сибирских Афин, в шести стадиях от Дипилонских ворот. Каждый раз, когда я шел этой дорогой через Керамик, меня охватывал трепет, ибо вся дорога была обрамлена транспарантами, напоминающими об уме, чести и совести Безвременья, каменными стелами, воздвигнутыми в честь борцов за установление Безвременья. В этом тихом уголке, лишь иногда раздираемом воем электричек, набитых под завязку мичуринцами и садоводами, рвущимися на свои заветные шесть соток, в этом уютном уголке возле реки Кефиса, среди широколистных сосен и старых маслин с краниками для сливания подсолнечного масла, серебристых хвойных тополей и увязших в земле вязов, там и сям виднелись садовые домики, баньки, сортиры. Вся близлежащая местность находилась под покровительством героя Академа. Поэтому сады, рощи и старинный гимнасий этого живописного уголка и назывались Академией. Платоновская школа размещалась в здании гимнасия, перед входом в который висела надпись: Не академик да не войдет. Но, поскольку все виртуальные люди были в том числе и академиками, они с полным правом могли входить сюда. Тем более, что, вообще говоря, садов Академа в Безвременьи было несчетное количество, а следовательно, и Академий, да и самих Платонов, кстати, тоже. Подходя к Академии, мы встретили статую Артемиды «Лучшей и прекраснейшей», точную копию моей жены, той, что хотела, чтобы я потер ей спинку. Храм Диониса — Освободителя от всего, а неподалеку — могилу всех вождей демократии. Платон любил беседовать, прогуливаясь под деревьями в роще Академа, но на этот раз мы вошли в самый дом, где была устроена экседра, зала для заседаний. Платон стер полой хитона пыль со своей статуи работы скульптора Силаниона и с посвятительной надписью: «Платону от Платона, просто платоников, старо- и неоплатоников с платонической любовью» Мы расположились на деревянных ложах вокруг стола. Питались здесь лишь овощами, фруктами, да молоком. Платон взял смокву, пожевал ее немного, спросил: — Ну, в чем на этот раз кажущаяся неразрешимость очередного диалектического противоречия? — Вот мы — одно, одно сущее, — сказал я. — Но есть и иное. — Людо-человеки? — спросил Плотин. — Да. — Ну, а нам-то что? — Не знаю. — Наш, истинно-сущий виртуальный мир, всеобъемлющ, — заявил Плотин. — Видимый же мир людо-человеков — лишь его подобие. Понятно, что наш истинный всеобъемлющий мир не находится в чем-либо другом, потому что ему не предшествует в бытии ничто другое. Напротив, мир, который по бытию следует после него, конечно, должен уже в нем находиться и на нем утверждаться, а без него не может ни существовать, ни быть в движении или покое. Но, надеюсь, никто не думает, что чувственный мир людо-человеков находится в нашем, как в пространстве. Он только покоится, как в своей основе на нашем истинном и вездесущем мире, который содержит в себе все. — Это каждому виртуальному дураку понятно, — сказал я, когда Плотин потянулся за топинамбуром, абсолютной идеей топинамбура, если уж быть предельно точным. — Я про людо-человеков и их Космоцентр, или Центр Космоса, как они его называют. Кто такие людо-человеки? — Что такое они сами? — переспросил Плотин, разжевав и проглотив абсолютную идею топинамбура. — Составляют ли они саму мировую душу или представляют собой лишь то, что приближается к ней и происходит во времени? Конечно, нет. Прежде чем случилось их возникновение, они существовали здесь, в нашем виртуальном мире: одни как виртуальные люди, другие как боги, как чистые души и различные духи в лоне нашего чистого всеобъемлющего бытия; они составляли части самого сверхчувственного мира, но части не выделенные, а объемлемые, слитые в одно с нашим единым целым. Впрочем, даже теперь они не совсем отделены от нашего сверхчувственного виртуального мира; только теперь в них к прежнему, чисто духовному, виртуальному человеку присоединился другой, желающий быть иным, нежели тот. Этот иной человек, найдя их, присоединяется к тому сверхчувственному человеку, которым некогда был каждый из них. Таким образом, каждый из них, став двойственным человеком, людо-человеком, уже не бывает тем единым, каким был прежде. — Все это так, но есть одна загвоздка… Давайте создадим возможность Космоцентра и возможность людо-человека Фундаментала. — Зачем? — спросил Платон. — Чтобы узнать, чего они хотят? — Да это яснее ясного, — сказал Платон. — Когда они направляют свой взор вовне, а не туда, где коренится наша природа, то, конечно, не могут усмотреть нашего единства со сверхчувственным целым, и их, людо-человеков, тогда можно уподобить множеству лиц, которые на первый взгляд кажутся многими, несмотря на то, что в существе своем они держатся на одной и той же голове. Но если бы каждый из этих людо-человеков, собственной ли силой или движимый Афиной, мог обратиться на самого себя, он увидел бы в себе Бога и, вообще, все. Конечно, сразу они не увидят себя как единое все, но глядя все больше и больше и не находя нигде точки опоры для очертания собственных границ и определения, до каких пор простирается их собственное бытие, они в конце концов оставят попытки отделить себя от всеобщего бытия и, таким образом, не двигаясь вперед, не меняя места, окажутся там же, где это всеобщее бытие, — сами окажутся этим бытием. — Разве наше одно не самодостаточно? — спросил я. — Разве в нем не все? Разве нашей виртуальной реальности недостает, например, идеи людо-человека Фундаментала? — Нет, конечно, — сказал Платон. — Виртуальность некоего Фундаментала уже должна быть в одном.. — Давайте мгновенно переберем все наши бесконечные возможности, поищем в них Фундаментала и остановим эту возможность на миг, — предложил я. — Странно слышать такое от виртуала, — сказал Прокл, как всегда вызывающе красивый. — Разве тому, что есть одно сущее, надо что-то перебирать в уме? В уме у него должно быть все сразу. — В том-то и дело! В уме все сразу, кроме Космоцентра, Фундаментала и прочих людо-человеков. — Да какое нам дело до людо-человеков? — спросил Плотин. — Ущербность их материального мира не должна нас трогать. — Как бы не оказалось, что и наш виртуальный мир — ущербен. — Нет, не вызвал я у них, а значит, и у самого себя интереса к проблеме существования человеко-людей. — Да почему же… — возразил Платон. — Определенный интерес, конечно, есть. Тем более, что они тщательно изучают мое «Государство». Вопросы задают, Просят кое-что растолковать. Платон бесконечное число раз пытался улучшить форму правления государств, но успеха не достиг ни разу даже в возможности. Хотя, тут-то все было ясно: нельзя улучшить самое наилучшее. Но уж усовершенствовать государственное устройство материального мира, раз такой почему-то образовался, ему очень хотелось. — В чем причина их интереса к нашему миру? — задумался я. — Ответ прост, — сказал Прокл. — Все сущее эманирует из одной причины, из первой. — И это первое для них, конечно, мы, то есть одно сущее, — сказал я. — Да, — хором подтвердили они. Ясно. Им было хорошо, им ничто не угрожало. Они чувствовали себя богами. И какие-то там дробящиеся человеко-люди их вовсе не интересовали, разве что как материал для воплощения великих идей, на что, как я был уверен, рассчитывал виртуальный Платон со своей идеей идеального государства. Их бытие не испытывало недостатка ни в чем. Оно было полно, самодостаточно и единосущно. — Мы с тобой — одно, — сказал Платон. — Я есть ты, я есть все, но я и Платон. Они, — Платон указал на других находящихся здесь великих диалектиков, — тоже есть все, хотя один из них Прокл, а другой — Плотин. И ты есть все. Но кто ты, кроме этого всего? — Я-сам. Я — личность. — Странно, — сказал Платон. — Это что-то новое. Даже боги не являются личностями, но лишь идеальными телами. Эйдос — идея любой вещи — тоже тело, хотя и идеальное, не имеющее ни массы, ни электрического заряда, не существующая в пространстве и времени. Мы все — тоже идеальные тела, совершенные умозрительные скульптуры. Но я что-то не припомню, чтобы в виртуальном мире обитали какие-то личности. Странно, однако. Ты, называющий себя личностью, но даже в разговоре с нами не имеющий лица… Кто же ты? — Я-сам. Я не знаю, кто я. Но я есть Я-сам. — Полагаешь ли ты, — продолжал Платон, — что мы должны больше опасаться каких-то ничтожных материальных людо-человеков, чем тебя, неведомой ни нам, ни самому себе личности? — Я не опасаюсь, я хочу знать. — Мы знаем все. И кроме этого всего уже нет больше никакого знания. — Хорошо. Бывайте. Я на миг остановился Платоном. Нет, как Платон я действительно был самодостаточен и хотел, разве что, вот эту слегка засахаренную сушеную смокву. Вернее, ее абсолютную идею. А я? Чего хотел я? Я еще и сам не знал. Душа моя была в смятении. Убедившись, что никто больше не тревожит их глупыми вопросами, диалектики, Платон, Плотин и красавчик Прокл, съели по одной абсолютной идее смоквы и запели гимн Солнцу, написанный, кстати, самим Проклом: Мысленного огня властелин, о Титан златобраздый, Царь светодатец, внемли, о владетель ключа от затвора Животворящей криницы, о ты, кто гармонию свыше Льешь на миры матерьяльные вниз богатейшим потоком! Надо же, подумал я, идеальные, идеальные, а поют о вполне матерьяльном мире.Глава 38
Пров стоял за моей спиной и хохотал. Хохотал громко, оглушительно и как-то облегченно, словно снял со своей души непомерную тяжесть. Буквы на экране замерцали, вспыхнули, сгорели синим пламенем и через секунду появилось: «Ага… А как же…». после чего экран погас. А Пров все хохотал и хохотал. — Что ты тут нашел смешного? — спросил я, вставая. Пров хлопал себя по ляжкам, корчился и никак не мог успокоиться. — Ладно. Подожду немного. — Я даже отошел в сторону, чтобы лучше было видно это дикое смехо-хохотание Прова. — Ага… А как же… — выдавил он из себя через смех. — Фу! Насмешили отцы-вершители! — Давай твою гениальную отгадку. — Постой… Сейчас… Ха-ха-ха!.. Фу… Все… Сейчас, сейчас. — Он немного отдышался. — Ну и насмешили! — Кто? — Да все вместе. Орбитурал, в первую очередь. С разрешения Галактиона, разумеется. — Ты думаешь, что все эти дикие сообщения — шутка? — Шутка, шутка, Мар. Все! Собираемся и по кварсекам. Живем теперь тихо мирно. Ни в какие авантюры не вмешиваемся, если даже Орбитурал на коленях будет умолять. — Эй, вы! — вдруг крикнул он своим хрипловатым басом. — Отвезите нас в гдом! Иначе мы пешком доберемся! Слышите?! Кар к подъезду, и мы вас больше не беспокоим. Но уж и вы нас — тоже. Ну, насмешили! — Объясни, — потребовал я. — Да что тут объяснять… Пошутили над нами. Тараканы гдом приступом взяли! Ладно… Собираемся и — по кварсекам. — Поподробнее не можешь? — Не могу. Не знаю, просто. Но в эти игры я больше не играю. Не хочу, чтобы меня за придурка держали. Не верю я им. Пусть Александр Филиппович Македонский хоть ГЕОКОСОЛ приступом берет! Жил я тихо и спокойно и в дальнейшем намерен прозябать таким же образом. Это его «прозябать» насторожило меня. Не таков был Пров, чтобы «прозябать». Что-то он задумал, но не хотел мне объяснять. Может, надеялся, что я сам догадаюсь. Но я что-то стал недогадливым. Кроме того, я чувствовал, что что-то произошло. — Как же нам вызвать кар? — поинтересовался Пров. — Поори еще. Услышат — прибегут немедленно. — Дельное предложение, — согласился Пров и в самом деле начал орать: — — Орбитурал! На помощь! А то действительно уйдем сами. Отвечать придется или, того хуже, — хоронить. Эй! Отцы-сенаторы! Никто не откликался и не спешил к нему на помощь. — Пойду, фей потормошу. — Сходи, только долго не задерживайся. Пров вышел из предоставленного нам для отдыха кабинета и его вопли еще некоторое время были слышны, затем стихли, затерялись где-то в других залах и кабинетах. Я снова сел за компьютер, провел сканером по левой ладони, набрал свой код. Экран засветился. Я сделал запрос о связи с Орбитуралом, срочной, немедленной связи. На экране высветилось: «СВЯЗИ НЕТ». Я потребовал разъяснений. Ответом мне была фраза: «ИНФОРМАЦИЯ ОТСУТСТВУЕТ». Вполне возможно, что в компьютерной сети возникли какие-то неполадки. Во всяком случае, монитор не нес тот бред, что шел с экрана несколькими минутами раньше. Я попытался связаться со своей семьей. Тщетно. Связи не было. ГЕОКОСОЛ тоже не ответил. Отключение компьютера от общей или служебной линии не подтвердилось. На все мои попытки связаться хоть с кем-нибудь, ответ был один: «ИНФОРМАЦИИ НЕТ. СВЯЗЬ ОТСУТСТВУЕТ». Тогда я ввел компьютер в режим поиска любых сообщений. Но никто, видимо, ничего не собирался сообщать мне или сообщения из нашего мира исчезли полностью и бесповоротно. Вернулся Пров, все еще в веселом настроении. Феи, оказывается, спали, когда он разыскал их. На совместный поход к ближайшему гдому, как он их ни упрашивал, феи не согласились. Как вызвать кар, не знают. Живут здесь время от времени. На вопрос, как сюда добираются и как отсюда выбираются, вразумительного ответа не дали. Не отошли еще ото сна. — И что в итоге? — спросил я. — Очередной поход. — Немыслимо. У нас нет ни скафов, ни кислорода, ни маршрута. — У них тоже ничего нет. — У кого? — Да у жучих этих. — А им-то они зачем? — Видимо, совсем ни к чему. Согласен. Ну, что, сидеть здесь будем? — Посидим, — согласился я. — Компьютерная линия связи не работает. Правда, розыгрыши прекратились. Тишина. Пров отошел к круглому столику, но пить больше не стал, а, наоборот, что-то там привел в порядок, закрутил пробки бутылок, поизучал этикетки. Потом спросил: — А что с информацией с наших «несъемных датчиков»? Я набрал программу. — Пусто. Что же все это значит? — Шутки, Мар, шутки. Нет, сидеть я не намерен. — Глупости. Никуда ты не пойдешь. — Ну, хотя бы вокруг этого «дворца» прогуляться… Отпустишь? А ты бди. Не пропусти послание от Орбитурала. А скорее всего, от самого Галактиона. Пров снова ушел. Не сиделось ему. И я уже представлял, как он находит баллоны с кислородом… А… Ерунда все это. Из тюрьмы бежать легче, чем из этого особняка. Прошло с полчаса. На экране компьютера вдруг появилась надпись: «ВНИМАНИЕ!» — Жду, — сказал я. — Планетуралу второго ранга, Мару. Подтвердите прием. — Даже СТР мой не понадобился. Просто: Мару. И все. Я сделал подтверждение. — Мару вместе с Провом срочно прибыть в ГЕОКОСОЛ. Шестнадцатый ярус, отсек двадцать. Подтвердите исполнение. Ничего себе! Где он, этот ГЕОКОСОЛ? На чем прибыть? Я затребовал дополнительной информации. На экране пошли какие-то чертежи, общие виды, лестницы, переходы, лифты. Ладно, это, видимо, внутри ГЕОКОСОЛа. А до него-то как нам добраться? Неразбериха полная. Нет, что-то все-таки произошло. Система компьютерной связи на Земле, да и не только на Земле, всегдаработала четко. Я попытался выбить из компьютера необходимую информацию, но тут вошел Пров, таща под руки девиц. Вид у него был лихой. Не хватало только чубчика, спускающегося на правый глаз, красной рубахи, плисовых штанов, да скрипящих сапог. — Поехали! — заорал он. — Провожатые нашлись. — Куда поехали? — Не знаю точно, но думаю, что в ГЕОКОСОЛ. Больше некуда. — На чем? Нас и так вызывают туда срочно. — Я показал на компьютер. — А-а… — сказал Пров. — Так мы в ГЕОКОСОЛе и находимся. — Как? — Да так. Прогулялся я вокруг «дворца». А там — пневмолифты, стены, лестницы. Да и красавицы наши милые не отрицают. Согласились дорогу показать. Правда, ведь? — Шестнадцатый ярус знаете? — спросил я фей, явно расстроенных предстоящим расставанием с Провом. — Нет, нам можно только на двести третий, сектор два, — сказала одна из них. — Ладно. Разберемся, — сказал Пров, не выпуская прилипших к нему девиц. — Ведите. Нам пришлось выйти из особняка, пощелкать подошвами ботинок по настоящей каменной мостовой, обогнуть угол здания, пройти еще метров тридцать и уткнуться в металлопластиковую стену. Здесь уже было не так светло, как перед парадным подъездом. Феи нашарили что-то на стене, в стороны разъехались двери лифта, и мы вошли в кабину. — С трехкратным ускорением, — потребовал Пров. Девицы завизжали притворно. Они верили Прову. — Ладно. Пошутил. Нормально поедем. Сначала дам проводим, а потом уж… — Давай выйдем, где нам нужно, сразу, — пытался настоять я. — Да ведь лифт не откроется. ГЕОКОСОЛ, все-таки. Наверное, он был прав. Вряд ли когда девушки бывали на шестнадцатом ярусе. У них своя работа. Где-то на самой вершине ГЕОКОСОЛа, так мне казалось, мы высадили девиц. Пров пообещал им встречу с песнями в недалеком будущем. И можно было не сомневаться, что он выполнит свое обещание. Его щепетильность даже в таких случаях была просто потрясающей. Скажет в шутку, а все равно выполнит. На шестнадцатом ярусе, как только мы вышли из лифта, нас встретил охранник. Справившись о рангах, титулах и СТР, он повел нас по широкому светлому коридору. Вокруг было пусто. И только перед двадцатым отсеком стоял еще один охранник, даже не взглянувший на нас, когда мы входили в проем откатившейся в сторону двери. Почти сразу же у входа нас встретил Орбитурал. Был он в форме, немного растерян, но неприступен. Официальная обстановка! Теперь его не назовешь: Ныч. — Люблю шутки, Ныч, — сказал Пров.Глава 39
Виртуальный электрон сидел на моем указательно-безымянном пальце, всем своим видом показывая, что страдает. Чтобы лучше его рассмотреть, я поднес палец к носу и со стороны, наверное, выглядел круглым идиотом. Электрон страдал от несправедливости. — Скажи, хрыч младой, — начал он. — Я — одно сущее? — Да, — попытался приободрить я его. — Значит, я пребываю в центральных частях идеальных небесных тел и в краевых. Бываю и на Солнце и на планете. И так — без конца. — Да, — поощрил я его. — Отсюда вытекает, что нет ни одного электрона, который не принимал бы бесчисленное число раз участие в высшей, умной виртуальной деятельности. — Да, — согласился я. — Входя в виртуальную атмосферу или почву планет, электрон обязательно поступает в состав мозга высших существ. Тогда он живет их жизнью и чувствует радость сознательного и безоблачного виртуального бытия. — Да, — вздохнул я. — Так вот, болтовня все это, — с ожесточением сказал электрон. — Да что ты?! — удивился я. — Болтовня! Я ни разу не входил в состав сознательного бытия! Все лишь в отбросы! — Не может быть! — воскликнул я. — В какие же отбросы? Виртуального общества? — В отбросы вашей жизнедеятельности. В говно! И так всю мою виртуальную жизнь! — Может, у тебя что-нибудь с волновой функцией не в порядке? — Да в порядке, в порядке у меня волновая функция! Я пригляделся, Действительно, волновая функция у него была в полнейшем порядке, всех цветов радуги. — Странно. — сказал я. — Вот в том-то и дело! Не должно быть, а есть! Вернее, нет, а должно быть! — Потерпи, может, повезет еще. — Какое: еще! У виртуального электрона нет еще. Он сразу! — Да-а, дела… — вздохнул я. — Эх, жизнь виртуальная, чтоб тебя… — выругался виртуальный электрон, сам произвел редукцию волновой функции и исчез. — Фотопленку у Фундаментала засвечу! — донеслось последнее, что я слышал. Больше я не видел его в виртуальном мире. Но само это событие вневременно навело меня на некоторые мысли. То, что рассказал виртуальный электрон, было невозможно в виртуальном мире. Значит, все-таки какая-то ущербность имелась в нашем Безвременьи. Какой-то сбой произошел в ней. Или был всегда? Я увернулся в самого себя, того, который еще только собирался получать ключи от квартиры. Выстояв бесконечную очередь в Бюро киральной симметрии, я открыл дверь, вошел и огляделся. Вот ведь какая штука! Согласно законам виртуального мира я бесконечное число раз получал эти ключи и смеситель к ванной. Я вообще бесконечное число раз делал все и был всем без исключения. Но вот только сейчас я обратил внимание, что ключи и смесители, кстати, бывшие в употреблении, выдавали людо-человеки. Может, Бюро киральной симметрии находилось в непосредственной близости от Космоцентра, то есть центра Космоса человеко-людей. Может, еще что. Но дробились они, человеко-люди, здесь меньше, незаметнее. Сейчас-то я, конечно, это осознал, а вот предыдущее несчетное число раз не замечал. Надо же… Наверное, волновался очень: дадут — не дадут. И на все остальное не обращал внимания. Предупредительная человеко-дама поставила мне штамп на затылок, выдала ключи и хромированный, со следами предыдущей установки, смеситель, приятно улыбнулась, озабоченно нахмурила брови, спросила: — Что-нибудь не так? А сама, вроде бы невзначай, теребила себя за мочку вполне определенного, левого уха. Но я-то знал, что она пыталась незаметно сковырнуть тангейзеровскую дробь, небольшую, с горошину величиной. И я своей задержкой ей мешал. — Да все в порядке, — успокоил я ее. — Но один вопросик есть. — Вопросик? — удивилась она, справившись с ненавистной дробью и теперь облегченно улыбалась мне. — Разве у виртуальных людей бывают вопросы? — Нет, не бывают. — Тогда в чем дело? — Вопрос хочу задать. — Странно… — Она забегала пальцами обеих рук по клавишам компьютера, что-то увидела на экране, сделала еще несколько переключений на аппаратуре неизвестного мне назначения, сказала: — Слушаю. — Кто выдает ордера на вселение в дом с улучшенной планировкой? — Бюро киральной симметрии. Ответ ее был очевиден. Он значился на дверях помещения, в котором я сейчас находился. Киральная симметрия, как я знал, это симметрия уравнений движения, которая комбинируется из двух различных симметрий: симметрии взаимодействия адронов (класс элементарных частиц, участвующих в сильном взаимодействии) относительно обычных преобразований в изотопическом (не обычном, а изотопическом!) пространстве без изменения внутренней четности и тех же симметрий, но с изменением внутренней четности. Киральная симметрия является глобальной, то есть не зависящей от точек пространства и времени, что и осуществляется в нашем виртуальном мире, не причастном пространству и времени. Такая инвариантность в случае частиц нулевой массы не может быть связана ни с каким законом сохранения. А у нас законы сохранения не имели места, да и все массы были равны нулю. — Я обучен грамоте, — сказал я. — Меня интересует, кто выдает ордера: человеко-люди или виртуальные люди? — Ответы на такие вопросы не входят в нашу компетенцию. — А в чью компетенцию они входят? — В компетенцию компетенций компетенционнейшей компетенции. — А могу я с кем-нибудь поговорить из этой самой компетенции компетенций компетенционнейшей компетенции? — Ответ на ваш вопрос не входит в нашу компетенцию. — А в чью он входит? — В компетенцию компетенций компетенционнейшей компетенции. — Понятно, — сказал я. — А где она, вы, конечно, не знаете, потому что это не входит в вашу компетенцию. — Да, — ответила она коротко. — У вас какие-нибудь претензии к нам? Может, смеситель не внушает доверия? — Какие могут быть претензии? Вопросы только. Например, киральная симметрия вашего бюро точная или приближенная? — Вы задерживаете очередь. Виртуалы, действительно, галдели за дверью. Один, между прочим, тоже я, но у которого еще не было ордера, смесителя и вопросов, так даже просунул голову в помещение Бюро и раздраженно поинтересовался, какую вечность я собираюсь здесь пробыть: актуальную или потенциальную? Не спорить же мне было с самим собой. Я собрался уходить, но тут отворилась еще одна дверь, и на пороге возник Фундаментал. Он-то меня еще не знал. Я для него был просто каким-то досадным скандалистом. А вот я с ним был уже достаточно хорошо знаком. — У вас что, смеситель горяче-холодной воды вызывает сомнение? — спросил он. — Или площадь площади площадей не удовлетворяет? — Он по поводу киральной симметрии, — пояснила человеко-дама. — А-а. Зайдите сюда. — Фундаментал посторонился, пропуская меня в небольшую комнатушку. Стол, пара стульев, телефон. Ничего особенного, но все людо-человеческое, не мое-наше. — Зовите меня Сидоровым. Слушаю. — Да я хотел узнать, какая у вас симметрия: точная или приближенная? — Хм. — Он уставился на меня как на болвана. — У нас все точное, приближенного не держим. Выразился он, конечно, неправильно. У них симметрия не могла быть точной. Точная симметрия — у нас. — Руки! — крикнул он. Я тотчас поднял обе руки. — Да нет. Посмотрите на свои руки. Я посмотрел. Руки как руки. Одна ничем не отличается от другой. Обе — право-левые, или лево-правые. — Еще вопросы есть? — спросил Сидоров-Фундаментал, сдирая с подбородка лейкопластырную дробь. — А вообще-то, бросьте вы думать о какой-то там киральной симметрии. Считайте, что она «киряльная». От жаргонного словечка «кирять» — выпивать, то есть. Вы ведь закладываете иногда за воротник? Ну, ну, не смущайтесь. Кто в наше время не пьет? В меру, все в меру! Воротника у меня никакого не было, так что и заложить туда я ничего не мог. Ладно. Про киральную симметрию я решил больше не спрашивать. Тут все ясно. Хотелось только выяснить, врут они или нет. — Кто выдает ордера? — спросил я. — А вам не все равно? Осуществились и ладно. Этому радуйтесь! — Как я осуществился? Зачем? Кто меня осуществил? — О! Какие вопросы! — Правда ли, что дом с улучшенной планировкой имеет серию именно MG (Метагалактика), а не MG (нуль без палочки)? — Интересно, интересно. — Зачем нужен виртуальный мир людо-человеческому? — Прекрасно! Прекрасно! — Я спросил. — А я не могу ответить. — Кто может? Сидоров полез за пазуху, пощекотал себя под мышкой, вытащил руку, брезгливо понюхал ее, сказал: — Никто. Пока никто. Если что выясните, поделитесь со мной. Договорились? Рад нашему знакомству. Чрезмерно рад. Встречайтесь мне еще. — Он подхватил меня под руку, вывел в соседнее помещение, где я же, со штемпелем на затылке и новеньким хромированным смесителем тепло-холодной воды в право-левой руке, благодарил человеко-даму. — Бывайте, — сказал мне Сидоров. — Буду! — с нажимом ответил я, взял свой смеситель, уже бывший в употреблении, и вышел из Бюро. Но вселяться я сейчас не хотел. Пусть вселяется другой Я, тем более, что для него это приятная новость, а мне уже надоело менять смесители. В очереди стояла бесконечная вереница моих Я. И для разнообразия я немного разбавил их великими виртуальными людьми, вроде Резерфорда, Иванова, Якши-Якши, Цезаря, Бормотухина-Невыпивайло, а также всеми другими сразу. Что мне было мелочиться?Глава 40
Пров явно старался разозлить Орбитурала, но у него ничего не вышло. Орбитурал не лез целоваться, но и не орал. Видимо, в разных ситуациях у него была разная манера поведения. Приемная — огромный зал — была напичкана компьютерами и другой аппаратурой. Всеобъемлющая и сверхнадежная связь, мгновенный доступ к любой информации, молниеносное решение сложных задач — вот что здесь было главным. Люди за пультами управлений казались незаметными и даже лишними. Система управления ГЕОКОСОЛа вполне могла обходиться и без них. Так лишь, видимо, на всякий случай сидели они здесь. И я еще раз утвердился во мнении, что что-то произошло. Нет, не было ни паники, ни истерики, ни хотя бы явной растерянности. Наоборот, люди и машины работали вполне слаженно, взаимно дополняя друг друга. Но это-то и было странно. Дважды я бывал здесь ранее. И разница в поведении людей и машин, да, да, машин! бросалась в глаза. По широкому проходу шли мы вдоль нескончаемых столов, стоек и стенок с аппаратурой. Вся информация о событиях в мире, начиная с отдельного человека, Земли и кончая Галактикой, стекалась сюда, здесь обрабатывалась и на ее основе принимались решения. Комната для посетителей, но абсолютно пустая. Приемная Галактиона с десятком компьютеров и секретарей. Дверь отошедшая в сторону — и мы в кабинете Галактиона. Здесь я никогда не был. Здесь вообще мало кто бывал. Галактион сидел за огромным, но больше ничем не примечательным столом с двумя компьютерами по краям. Без них здесь, видимо, и жизнь себе не представляли. Перед столом полукругом стояли четыре кресла. Удобные, но тоже вполне обыкновенные. Ворсистое покрытие на полу. Лже-окна, прикрытые шторами. Гладкий потолок. Для человека, управляющего Галактикой, могли соорудить что-нибудь и поинтереснее. Сам Галактион был человеком лет пятидесяти, ухоженным, спокойным. Черные волосы под короткую стрижку. Гладко выбритое худощавое, но здоровое лицо. Не улыбнется. Но и не взорвется в крике. Темно-фиолетовый мундир без всяких знаков отличия. Руки, спокойно лежащие на столе. В ближнем к столу кресле, в пол-оборота к нам, еще один человек. Гораздо моложе Галактиона. Черноволос, но уже с проседью, подтянутая фигура, темные очки на лице. Не так хорошо владеет своими чувствами. Этот вообще в штатской одежде. — Галактион, Мар и Пров прибыли, — доложил наш провожатый. — Здравствуйте, — сказал сидящий за столом и представился: — Галактион. — Затем короткий жест в сторону ближайшего кресла. — Солярион. Прошу садиться. Мы поздоровались и сели. Орбитурал — рядом со столом, мы с Провом — напротив Галактиона. — Наша встреча должна была состояться позже, — сказал Галактион, — но некоторые обстоятельства вынуждают нас торопиться. Краткую характеристику, Орбитурал, чтобы они убедились, что мы о них знаем все. Орбитурал не полез в карман за шпаргалкой. Он знал все на память. — СТР сто тридцать семь тысяч сто тридцать семь. В кругу друзей именуется, как Мар. Происхождение клички случайное. Тридцать два года. Женат. Имеет двоих детей: сына и дочь. С женой отношения натянутые. Но на развод не подавали ни тот, ни другая. Близких родственников нет. Пилот экстракласса. Участвовал в двух сверхдальних экспедициях на крейсерах «Блистательном» и «Мерцающем». Служебные характеристики — положительные. Два года назад уволился из Космофлота. Занимается живописью (масло, холст) и реставрацией старинных книг и механизмов. Имел исправный мотоцикл «БМВ» более чем столетней давности. Мотоцикл брошен во время экспедиции в анклав Смолокуровки. Честен, но подвержен нервным срывам. С СТР пятьдесят пять тысяч четыреста восемьдесят четыре, который оказывает на него определенное влияние, знаком около пяти лет. В настоящее время — единственный представитель христианской религии на Земле. За поход в анклав Смолокуровки возведен в планетуралы второго ранга. Верит в чудеса, хотя до недавнего времени категорически отрицал это. Наверняка будет сотрудничать с ГЕОКОСОЛом, так как испытывает перед ним комплекс вины. Один из двух необходимых кандидатов для повторного проникновения в анклав Смолокуровки. Вот как! Нас снова хотят послать в Смолокуровку! Вернее, первый-то раз я вызвался сам… — Умственные, физические, психические и прочие характеристики? — спросил Орбитурал. — Достаточно, — сказал Галактион. — Второй кандидат. — СТР пятьдесят пять тысяч четыреста восемьдесят четыре. В кругу друзей и знакомых именуется, как Пров. Видимо, сокращенно от слова «провидец». Сорок лет. Холост. Родственников не имеет. Инженер второстепенного обслуживающего персонала проекта «Возрождение». Служебные характеристики положительные. Скрытен. (Это Пров-то?!). Верит в чудеса. Ненавидит машины и механизмы. Точнее — цивилизацию, которая породила их. В снах, якобы, попадает в прошлое. В биографии есть одно туманное пятно. Имеет поразительно много друзей, хотя, по-настоящему, дружен, видимо, только с Маром. Оказывает на него влияние. Сотрудничать с ГЕОКОСОЛом будет только на определенных условиях, так как испытывает к нему беспричинную неприязнь. Второй из двух необходимых кандидатов для проникновения в анклав Смолокуровки. — Достаточно, — сказал Галактион. О своих прочих, умственных, физических, психических и так далее характеристиках мы так и не узнали. Но они, по крайней мере, были в норме, раз ГЕОКОСОЛ за нас уцепился. — Задание чрезвычайной важности, — сказал Галактион, словно мы уже согласились выполнить его. А что? Я-то, пожалуй, и согласился. Да и попробуй не согласись. — Надеюсь, вы не откажете нам. — Да ерунда все это! — сказал Пров. В этом кабинете и слов-то таких, наверное, никогда не слышали. От посетителей, во всяком случае. — Что — ерунда? — спросил Галактион. — Бред собачий! Галактион смотрел на Прова с большим интересом, чем секунду назад. — Конкретнее, — сказал он. — Все, что происходит вокруг нас, какой-то розыгрыш. Александр Македонский, штурмующий гдом, дурацкие сообщения, вроде «Жуть стала лучше…», само наше проникновение, встреча Мара с моим двойником… Это не укладывается ни в какую систему. События не имеют никакой логики. А с нами обращаются как с пешками. Я тоже решил поделиться своими сомнениями: — Какова вероятность того, что березовая роща приоткрылась на несколько минут именно в тот момент, когда я впервые вышел на окраину Чермета? Нет, это сделано кем-то специально. А для чего? — Вопросы и сомнения закономерные, — согласился Галактион. — И если бы мы знали, в чем тут дело, ваша помощь не потребовалась бы. — Но что-то ведь происходит? — спросил я. — Да. Происходит. — Галактион помолчал, внимательно разглядывая нас и, видимо, отбросил последние сомнения. — Вы ведь знаете, что в Галактике встреч с разумной жизнью не происходило. Но какие-то следы разумной жизни есть. Я это, конечно, знал. Даже из Космофлота я ушел именно по той причине, что один «след» коснулся меня лично. — Причем, это довольно странные следы, — продолжил Галактион. — Нет, никаких материальных следов мы не обнаружили. Никаких развалин городов или находок чьей-то материальной культуры. Ничего такого не было. Кто-то, или что-то, вмешивается, если можно так выразиться, в нашу интеллектуальную жизнь. Иногда поступают странные сообщения, но их никто из землян не посылал. Пример: штурм легионерами гдома. Эта странная информация прошла по всем служебным каналам связи. Более того, на некоторое время сама система связи, в том числе и компьютерной, была нарушена. Аналогичные случаи были и раньше. Можно не сомневаться, что причины неполадок будут найдены. Связь в полнейшем порядке. Более того, нарушить ее, каким-то образом войти в нее со стороны, невозможно. — Значит, шутник действует изнутри, — подсказал Пров. Галактион не обратил внимания на некорректное поведение Прова. Или только сделал вид. — Система связи защищена и изнутри. То, что произошло, не могло произойти. Операция, в которой вам предлагается участвовать, носит условное название «Вторжение». Да, мы имеем дело с вторжением какой-то иной цивилизации. Ни цели, ни причины, ни методы ее действий нам не известны. А все неизвестное представляет для нас опасность. Теперь о березовой роще и анклаве деревни Смолокуровки. Никакого реликтового березового заповедника, конечно, не существует. И вы об этом уже догадываетесь. Есть созданная нами зона для отработки проекта «Вторжение». Название говорит само за себя. ГЕОКОСОЛ намерен возродить на Земле нормальную среду обитания. Для отработки экспериментов и была создана эта зона. Но возникновение ландшафта столетней давности не предусматривалось. Появление деревни Смолокуровки — тем более. А о двойнике Прова, чужом звездном небе и неизвестном существе с меняющимся лицом и говорить нечего. Все это не могло быть последствием нашего эксперимента. — Значит, появление березовой рощи в нужном месте и в нужный момент было все-таки подстроено? — спросил я. — В какой-то степени — да. Зона эксперимента закрыта для посторонних глаз. Это — единственное, что мы можем контролировать. Саму зону мы не контролируем. — Почему понадобились именно мы? — спросил я. — Это и я хотел бы знать, — ответил Галактион. — Надеюсь, что вы нам объясните. — Да что объяснять-то? — не понял я. — Почему именно вы направлялись через Чермет к зоне? — Обычная прогулка. — Нет. Никому, кроме вас, это и в голову не приходило. — Ну, пусть — необычная, но все же прогулка с целью увидеть березовую рощу. — А откуда Пров знал, что в анклаве есть деревня Смолокуровка. — Из древних источников, — тотчас же ответил Пров. — Из книг, карт, описаний. — А какие деревни были в районе гдома, где вы жили прежде? — Особенно не интересовался. А если и знал, то забыл. — А Смолокуровку помните. Документально зафиксирован ваш повышенный интерес к этим местам. Почему они вас так интересуют? — Да ничего особенного. Был я там в своих снах. Но это только яркие сновидения. Яркие, но обычные сновидения. — В сновидениях вам является только Смолокуровка? — Почему же? Снятся и другие места. — Тогда почему вы из всех мест выбрали именно Смолокуровку? — Да не выбирал я! Когда нас с Маром после похода по Чермету разводили по разным отсекам, я и сказал ему: «Смолокуровка». Ну, чтобы хоть как-то оправдать наш поход. А дальше уж он сам все раскрутил. — А если бы не было этого повода, Мар о Смолокуровке ничего бы не узнал? — Скорее всего. Так же, как о какой-нибудь Степановке или Еловке тех времен. — Вы что-то скрываете от нас. И от Мара, своего друга, — тоже. Да нет, не скрывал от меня Пров ничего. Просто, не было повода поговорить на эту тему. Я ведь тоже не все рассказывал ему о себе, а только то, что ему было интересно, что само собой сказывалось в наших разговорах. — Пров, вы кого-нибудь знаете в Смолокуровке? — неожиданно спросил Галактион. — Как я могу кого-нибудь там знать? Я ведь не был в Смолокуровке! — Понятия не имею: как? Да и не об этом спрашиваю. Вы кого-нибудь знаете в Смолокуровке? — Нет, — ответил Пров. — Вот это прямой ответ, — сказал Галактион. — Хотя, я вам не верю. — Ваше дело, — как-то устало ответил Пров. — Отправьте меня в гдом, установите наблюдение… — Пока не можем. Вам с Маром предстоит еще одна экспедиция в анклав Смолокуровки. — Я отказываюсь, — заявил Пров. — Не хочу! — Хотите. Вы рветесь туда. Вам там надо с кем-то встретиться. — Вы мне не доверяете. Я сам не хочу идти туда. Самое простое — найти других кандидатов, а меня оставить в покое. — Хотите, чтобы Мар туда пошел один? Пров промолчал. — У Мара, конечно, там тоже есть свои интересы. Но сначала закончим с вами. Я не знаю, почему вы рветесь туда. Хорошо… Это ваше дело. Нам же очень важно узнать поподробнее об этом загадочном анклаве. Здесь наши интересы совпадают. Выполняйте свое задание, но не забывайте и о нашем. Сотрудничество, как видите, обоюдовыгодное. — Да нет у меня ни задания, ни интереса! — заявил Пров. — Пусть так. Я и не ждал, что вы нам все расскажете. Но вы перед нами в более выгодном положении. Мы о ваших целях не знаем ничего. Вы же знаете наши цели. И, несмотря на это, я предлагаю вам сотрудничество. — Господи! Да почему — я? — Вы иногда невольно выдаете себя. А причина, почему именно вы, проста. Только вы можете проникнуть туда. Меня, во всяком случае, он ошеломил последней фразой. — Как?! — воскликнул я. — Разве у вас нет постоянных контактов с этим анклавом? — Нет, — сказал Галактион. — Ни постоянных, ни временных. Никаких. Мы лишь охраняем зону, хотя понятия не имеем, как ее охранять. Наблюдаем за ней. Но и тут, кроме леса, наблюдать не за чем. У нас нет никакой информации, а там что-то происходит. — А почему только мы с Провом можем проникнуть туда? — Не знаю, — сказал Галактион. — Может, потому что вы уже неоднократно бывали там. Может, у вас есть какой-то особый пропуск. Может, вы вообще оттуда. Не знаю. А вы, уверен, не расскажете. — Рассказывать нечего, — сказал Пров. — Все это бред. Шутки. — Чей бред? Чьи шутки? — Ваши и вашего ГЕОКОСОЛа. Это уже было явное оскорбление высшего должностного лица и высшего органа власти Земли, Солнечной системы и всей Галактики. Но Галактион стерпел. Он даже вида не подал, что оскорблен или уязвлен. — Вот и выясните, — сказал он. — А вы как, Мар? Согласны? — Честно говоря, особого желания нет. А один вообще не пойду. — Пойдете вдвоем, — успокоил Галактион. — У вас тоже есть какая-то заинтересованность. — Вот тут вы ошибаетесь. — Значит, в случае с Провом не ошибаюсь? — Я не это хотел сказать. — Говорите. — Я как в темноте. Ничего не знаю, но что-то должен делать. Какой в этом смысл? — Смысл один. Мы хотим сделать планету зеленой и пригодной для жизни вне гдомов. Вернуть ее, так сказать, в первозданное состояние. — Не знаю. — Хорошо. Подумайте. Расскажите Прову о своих причинах ухода из Космофлота. Должен же это знать хоть кто-то, кроме вас. — Да никаких особых причин не было. Усталость, потеря интереса… — И возникновение нового интереса, — подсказал Галактион. — Это напоминает сказку про Белого Бычка, — прорычал Пров. — Если вы заинтересованы в нас, выкладывайте все. Там посмотрим! — Хорошо, — сказал Галактион. — А ведь вы меня убедили! Орбитурал, разместите их в том же особняке. Представьте им все материалы. Все! Орбитурал после своего короткого доклада не сказал ни слова. Но это было понятно. Он лишь отвечал, когда его спрашивали. Но вот почему Солярион не проронил ни единого слова?Глава 41
Я-сам, тот, который выскочил из душевой комнаты моей жены, человеко-самки, бежал, куда глаза глядят, пока не оказался в своем жилом-нежилом отсеке. Два стола с компьютерами — «Пентюхами», два крепких стула, окно, за которым завывала снежно-пылевая метель, да вспыхивали слова: «Привет темпоральщикам Безвременья!» За моим «Пентюхом» сидела жена в длинном платье и с длинными же рукавами. — Явился — не запылился, — сказала она, поглаживая свой живот, как бы массируя его. Я промолчал, сел за второй компьютер и начал намысливать на него очередную главу «Истории государства Российского», ту самую, где говорилось, что именно Россия должна спасти виртуальный мир. Идея была до чрезвычайности проста: Россия, имеющая все возможности многократно уничтожить мир, не делает этого, и, тем самым, спасает его. Оставалось только разложить главу на составные части, умные мысли вложить в уста Сократа, а наводящие вопросы отдать кому-нибудь из его наивных учителей. — А ты с тем временем что собираешься делать? — спросила жена. — Мне-то, конечно, все равно, но кабы не протухло. — А пусть себе лежит, — сказал я, отмахнувшись. Нужно было мыслить свою мысль, не отвлекаясь. — Тра-ля-ля, — пропела жена и тут же глухо выругалась, а на мыслезаписыватель «Пентюха» упала скрюченная и полураздавленная целочисленная дробь. Я смахнул ее на пол, пусть пропадает. — Тру-лю-лю, — снова пропела жена и слегка раздраженно спросила: — Ты на меня внимание обращать будешь или нет? У меня как раз Сократ подловил на метафизическом противоречии перипатетика Теофраста, а тут семейный скандал назревает… — Меня эти чертовы дроби жрут, а тебе хоть бы хны! Даже Сократ сбился со своей мысли, а уж на что был натренирован свой Ксантиппой. И Теофраст побледнел. Этот-то вообще был холостяком. — На колени бы посадил… — канючила жена. — У нас все не как у людей. Но каких людей, — не уточнила: виртуальных или человеко-. Нет, общность жен в моем «Государстве» ее сейчас не интересовала. Общность мужей — вполне вероятно. Их было двое. Одна — эта, раздраженная и страдающая от въедливых дробей, и вторая — та, под струями сверкающего дождя, сама искрящаяся и блистающая, совершенная и самодостаточная в своей красоте. Я мог погладить эту по спине или животу, и тогда дроби в панике начали бы отпадать с нее, раскатываясь по углам и исчезая. Я знал, что именно этого она и хочет. Я должен был помочь ей, спасти ее от страданий, очистить и обновить ее шелковистую кожу. Но я также знал, что у нее самоснимающееся платье. И, если я обниму ее, эта человеко-самка исчезнет и останется только та, совершенная. Кажется, ее интересовали не только мои труды по теории виртуального государства, не только пакеты со временем, кстати, спрятанные в барокамере самого Космоцентра, кажется, ее интересовал и Я-сам. Эта мысль была приятна мне. Эта мысль страшила меня. Что я мог поделать? Где сила идей, если такое тело страдало? Я провел рукой по ее спине. Платье со щелчком расстегнулось и начало сползать с ее плеч, на которых что-то пузырилось, лопалось и возникало вновь. Я погладил ее плечи обеими своими право-левыми руками, очищая кожу. И вот она стала возникать, с упругой чистой кожей, как Афродита из пены морской. Мои руки жили сами по себе, зная, что им делать. Они поглаживали слегка покатые плечи, сильную спину, упругие груди, тонкую нервную талию. Крепкие ягодицы совершенными полушариями ожили под моими ладонями. Дрогнули бедра и колени. Человеко-самка уже сидела у меня на коленях, прижимаясь ко мне напряженным животом и внезапно отвердевшими грудями. Руки ее обняли мою шею. Она принимала в себя столько, сколько хотела. Она слегка вздрагивала, чуть приподнималась, вдавливалась в мою грудь, руки ее беспрестанно трогали мое лицо, голову, бедра то костенели, то расслаблялись. Ей был нужен я. Я! И никто другой. Так бы вечно, подумал я. — Так бы вечно, — сказала она. — Да, да, да… Я все гладил ее, и ее кожа, ее тело, вся она расцветала под моими пальцами. — Кто ты? — тихо спросила она. — Кто? — Виртуальный человек, — ответил я издалека. И снова бегают пальцы, скользят ладони, тела льнут друг к другу. — Открой свое лицо, — шепчет она. Я не могу открыть свое лицо. Его у меня нет. Я и сам не знаю, какое у меня лицо. А ладони все сжимают ее тело. — Назови себя, — просит она. И этого я не могу сделать. Я не знаю, кто я. Да, виртуальный человек. Виртуальный и только. — Назови меня, — требует она. Я не сомневаюсь, я знаю, как ее зовут. Другого имени у нее не может быть. — Каллипига, — шепчу я ей на ухо. — Ты любишь свою Каллипигу? — спрашивает она уверенно. — У тебя самое совершенное тело. Конечно, я люблю тебя, Каллипига. — Я рада. Я верю тебе. А компьютер не выключен. «История государства Российского» пишется и пишется. Как выкручивается из неожиданной ситуации Сократ? Что говорит он своим слушателям о спасении мира? — Мир спасен, — говорю я ей. — Да, да. Спаси, спаси мир, — требует она. Вот он, весь мир, у меня на коленях. Вот он мир, трепещущий, живой, теплый, ждущий и получающий, требующий и покорный, погибающий и спасенный. — Еще миг вечности, — просит она. — Возьми всю вечность, — отдаю я. Мне не жалко. У меня было-есть все, кроме нее. А теперь — и она. — А ведь высшая красота в высшей степени привлекательна, — говорит Сократ в моем «Государстве» — Еще бы! — отвечаю я. — Красота спасет мир, — повторяю я чьи-то слова. — Да, — отвечает Каллипига. Звенит зуммер на ее компьютере, сминая мысли Сократа и мои — тоже. Каллипига вскакивает, становится спиной ко мне, загораживает мыслеэкран. Ягодицы ее едва заметно вздрагивают. — Да, — говорит она. — Да, — говорит она растерянно. — Да, — говорит она в отчаянии. Короткий разговор окончен. Каллипига поворачивается ко мне. Она снова начинает дробиться. — Мне надо в Космоцентр, — говорит она. — Конечно, — соглашаюсь я, зная, что тут уж ничего не поделаешь. — Я провожу тебя. Она не пытается даже надеть платье. Это сейчас бесполезно. Оно все равно сползет с нее. Она лишь хватает его одной рукой, подавая мне другую. И прижимается ко мне, чтобы спастись. А платье волочится по полу нашего жилого-нежилого отсека, потом по ничто, и вот уже по слегка ребристому, рифленому полу Космоцентра человеко-людей. Ее кожа чистая, лишь кое-где выступают капельки пота от быстрой ходьбы. Стрелы ее сосков указывают мой путь. Я начинаю замечать, что в коридоре, кроме нас двоих, есть и другие человеко-люди. Вид у них занятой. Одни спешат, другие торопятся, третьи уже отспешили и отторопились. Вот стоит один, внимательно разглядывая надпись указателя: «Верной дорогой идете, товарищи!» Рядом предупреждающий знак: «Стой! Стрелять буду!» Мы идем, и никто не обращает внимания на нас. Каллипига высвобождает свою руку из моей, чуть обгоняет меня, бросает платье на пол. И я с ужасом жду, что она сейчас наступит на него и исчезнет, как та девушка, виденная мной в каком-то кошмарном, чудовищном мире. Но нет, она просто за ненадобностью бросает платье, а сама все идет впереди меня, вздрагивая ягодицами. Она — Каллипига. Перед одной из дверей, рядом с которой значится указатель: «Здесь!», моя жена остановилась, приложила руку и вошла, когда дверь сдвинулась в сторону. Вошел и я. Дверь в душевой отсек была открыта. Каллипига стояла на узорчатом полу, с распущенными волосами, поднятыми вверх руками, в пол-оборота ко мне. Вода мощной струей била ее по плечам и спине. С ее сосков скатывались искрящиеся, вспыхивающие капли прозрачной воды. Я молчал, молчала и она, лишь слегка поворачиваясь вправо-влево под струями душа. — Оставайся, — сказала она. — Спинку потрешь… Я не ответил, а она все стояла, поблескивая гладкой влажной кожей, и смотрела на меня искоса черными пронзительными глазами. Что-то в них было злое и беззащитное, тайное и очевидное, распутное и детское. Что-то, чего я не мог вынести. И я понял, что ничего не понимаю. Я бежал по коридору Космоцентра человеко-людей. Я бежал, сломя голову, не зная, что же мне нужно. Человеко-люди уступали мне дорогу. Даже сам Фундаментал испуганно шарахнулся в сторону. Я опомнился, остановился, воссоединился с тем «Я», который бежал от Каллипиги так же, как «Я» этот. — Вы уж меня не пугайте, товарищи виртуалы, — взмолился Фундаментал. — С вами встретишься и не знаешь, то ли это сегодня встреча происходит, то ли вчера! — Да сегодня, сегодня, — успокоил я его. — Как, сегодня? — испугался он. — Ведь мы же договаривались встретиться завтра! — Это и есть завтра, которое для вас превратилось в сегодня. — А-а… — начал успокаиваться Фундаментал. — А для вас что, завтра не превращается в сегодня? — Для меня всегда сегодня. — Сколько раз ему это нужно повторять. — Ну да, ну да, а как же… Позавтракать не хотите? Сегодня, сейчас, то есть. Хоть и позавтракать, а именно сегодня, сейчас. — Да я сыто-голоден. — Сочувствую. А я так вот просто голоден. Не составите компанию.? — Спасибо. Нет. Фундаментал вдруг пошел по коридору, нагнулся, поднял платье, сказал: — Одежду разбрасывают. За всеми не уследишь. Каллипига, наверное… — Она что, всегда так делает? — спросил я, чувствуя боль в груди. — Ну, всегда — не всегда… Отнесите ей, пожалуйста, а то ведь другое запросит. Не напасешься…Глава 42
В том же самом кабинете, что и два часа назад, мы сидели с Провом перед экраном компьютера. Не знаю, чего они хотели добиться, когда сначала посадили нас в некое подобие карцера, а потом во дворец с обилием спиртных напитков. Их план, конечно, был сорван «жутью, которая стала лучше и веселее». Не знаю… Мне казалось, расскажи они нам все сразу, возражений с нашей стороны было бы меньше. Во всяком случае, у меня. Наверное, им именно и не хотелось рассказывать нам все. Слепыми марионетками мы их больше устраивали. Осталось лишь нажать кнопку, чтобы начать вникать в проект «Возрождение». Но прежде нам стоило решить еще одну проблему. Пока мы ничего не знали и еще могли отказаться. Конечно, у ГЕОКОСОЛа, наверняка, были неотразимые методы убеждения. Но на это им все же потребовалось бы время. Если же мы ознакомимся с проектом, отступления у нас не будет. Галактион не позволит, чтобы двое людей, посвященных в тайну великого проекта, продолжали жить в своем доме так, как и прежде. Тем более, что у них в биографиях были какие-то темные пятна. — Ну что, Мар, проклинаешь день, когда познакомился со мной? — спросил Пров. Тяжесть принятия решения давила на него, кажется, больше, чем на меня. — Нет, конечно, — ответил я. — Ты это отлично знаешь. Не хочу, чтобы меня пихали туда насильно. — А они сейчас нас убедят. Мы же призваны спасти человечество. Представляешь славу, почет, уважение, которое до конца дней твоих будет сопровождать тебя? — Не представляю, Пров. И хватит ерничать. Решаем: нажимать или не нажимать? — Да все уже решено, Мар. В душе-то мы согласны. Сдались. Мне вот, например, терять нечего. Никто не ждет меня здесь. А там — неизвестно. Только вот, может, возвращаться не захочется. — Один бы я не пошел. Страшно. Просто страшно и все. А вдвоем… Любопытно. Это чертовски любопытно… Ладно. Решили, так решили. Нажимаем, что ли, Пров? — Нажимаем, Мар. Мы соединили указательные пальцы правых рук и вместе нажали на кнопку. Как дети, подумал я. А на экране появилось:Проект «ВОЗРОЖДЕНИЕ» Руководитель проекта: Солярион.— Значит, возрождать собрались лишь Землю, в крайнем случае — Солнечную систему, — прокомментировал Пров. — Галактика пока подождет. На подробное изучение проекта ушел бы не один месяц. Но нам нужно было лишь самое основное. Целью проекта являлось возрождение на Земле климата и ландшафта примерно двухсотлетней давности. Должна была появиться пригодная для жизни атмосфера, реки и озера с чистой водой, растительность и животный мир. Далее шли многочисленные выкладки для доказательства необходимости всего этого, длинные списки, таблицы, графики, высказывания, мнения. Все это мы пропускали, едва взглянув. И даже — не глядя. На теоретических методах пришлось задержаться. Я ожидал увидеть развернутую программу насыщения атмосферы кислородом, удаления вредных газов; создание искусственных рек и водоемов; выведение из еще пока имеющихся в биологических коллекциях популяций насекомых, пресмыкающихся, раб, птиц и млекопитающих; массовый посев трав и посадки кустарников и деревьев; строительство городов и деревень. В общем, я предполагал нечто глобальное, рассчитанное на десятки или даже сотни лет, требующее огромных затрат и неимоверного напряжения сил миллиардного населения Земли. Ничего этого в теоретических методах осуществления проекта не было. Не было! А было вот что! Осуществление проекта из нашего времени переносилось в прошлое. В прошлое двухсотлетней давности. В тот момент, когда еще можно было дышать воздухом не из баллонов, когда основной генофонд растительного и животного мира еще не исчез. — Машина времени, что ли? — и испуганно, и восхищенно спросил я. — Нет, тут что-то другое. Слава Богу, что материальную машину времени изобрести нельзя. Тут нечто вроде информационной машины времени. — Попонятнее можешь? — Пока нет. Смотрим дальше. А дальше шел эксперимент. Эта самая информационная машина времени — Космоцентр, — доставлялась в точку, где находилась Земля около двухсот лет назад, и начинала действовать. По вполне определенным критериям оценивался результат эксперимента, проводилась корректировка. И далее — окончательное осуществление проекта. — Здорово! — сказал я. — Просыпаешься однажды утром, а за окном гдома — поля, леса, реки, ручейки. Бежишь к реке и ныряешь в воду… — Смотри, не утони с непривычки, — оборвал меня Пров. Да, впрочем, и говорил я с некоторой долей иронии. Слишком уж все было просто и красиво. Далее рассматривались возможные противодействия осуществлению проекта. Сами земляне, обычные СТР, МНР, БТР и прочие СТС, противодействовать, конечно не могли, поскольку о проекте ничего не знали. Борьба же за осуществление проекта с возможными иными цивилизациями рассматривалась довольно подробно, хотя я так и не понял, какое дело иным цивилизациям до нас. Но основное противодействие, оказывается, ожидалось от будущих руководителей Солнечной системы и Галактики. Если нынешние Галактион и Солярион могли изменить настоящее, а, значит, и будущее Земли, значит, это же могли проделать и будущие Галактионы и Солярионы. Вдруг им чем-то не понравятся проведенные изменения! Но и здесь имелся один абсолютный метод. Правда, суть его не раскрывалась. — Само собой разумеется, — сказал Пров. — Будущие Галактионы не должны знать абсолютного оружия Галактиона нынешнего. Жаль, ничего не говорится об издержках. — Каких же? — Ну, может, в этом раю не окажется места тебе или мне. Зачали меня в душном кварсеке, где и женщину-то по душе не выберешь. А вдруг кто-нибудь из моих предков за цветочками по лугам пойдет, да и встретит красавицу. И тогда через много поколений родится кто-то другой, а не я. — Но ведь то же самое относится и к самому Соляриону и самому Галактиону? — Конечно. Это известный парадокс путешествий в прошлое. Правда, он сформулирован несколько нагляднее. Сын проникает в прошлое и делает невозможным встречу своего отца со своей матерью. Значит, он не рождается. А в этом случае он не может препятствовать встрече своих родителей. То есть, он рождается, проникает в прошлое, препятствует, а,следовательно, не рождается, не может препятствовать, рождается… и так до бесконечности. Этот парадокс я, конечно, знал и еще не встречал убедительных попыток обойти его. — Может, они все-таки устранили этот парадокс? — Странно, что он даже не упоминается в проекте. Или его решение настолько просто и очевидно, что не заслуживает внимания, или нас снова водят за нос. — А если все дело в том, что путешествие в прошлое «информационное»? — Все равно ведь в прошлом что-то меняется. Не могут же они все так рассчитать, что изменения не коснутся именно разработчиков и исполнителей проекта. Это невозможно принципиально. Никто нас не торопил, не беспокоил, Пища, причем натуральная, была в изобилии. Все в общих чертах было ясно, кроме двух моментов, о которых, как я был уверен, нам ничего и не скажут. Оставалось узнать, на какой стадии эксперимент был прерван, или на какой стадии его прервал кто-то, не имеющий отношения к землянам. Аппаратуру, которая и должна была начать эксперимент, уносил в определенную точку пространства крейсер «Мерцающий» — С тобой более-менее понятно, — спокойно сказал Пров. — Что тебе понятно? — Немного. Ты ведь служил на «Мерцающем» именно в этом рейсе? — Да. По срокам совпадает. Но я не имею никакого понятия о том, что мы транспортировали в этом рейсе. Ученые об этом не говорили. И теперь я знаю, почему. Во время любого дальнего похода проводится столько исследований… А наша задача — навигация… А все-таки, что тебе понятно? — Понятно, почему Галактион за тебя зацепился. — Нас там было более трех сотен. — И все уволились после этого из Космофлота? — Нет. Кажется, я один. — Ну вот, видишь. Эксперимент производился на этом корабле. Эксперимент, по всей вероятности, вышел из-под контроля. И только один человек из всего экипажа беспричинно увольняется. Засветился ты, братец Мар. А потом еще с каким-то Провом прешь через весь Чермет взглянуть на березовую рощу, которая имеет несомненное отношение к эксперименту. Нехорошо. Ну как тут Галактиону не одарить тебя дворцом с изящными девами и натуральной пищей, которая, оказывается, на Земле все же производится, пусть и в ограниченных количествах. Мне ты не расскажешь, да я и спрашивать не буду. — Если бы я знал… — А поскольку, по мнению Галактиона, ты знаешь слишком много, тебя желательно сплавить в какую-нибудь Смолокуровку. Тем более, кроме тебя, туда никто не может проникнуть. Попутно ты добудешь кое-какие сведения, о коих не будешь иметь никакого понятия, но кои расшифрует ГЕОКОСОЛ. А если сдохнешь там, — одним свидетелем меньше, да и пользу кое-какую ты уже принес. — У тебя в биографии, между прочим, как говорил Орбитурал, тоже есть темные пятна. — Ага… А как же… Оба мы — темные лошадки. Так что, повезем таинственный воз в неизвестность? — Придется. Только условия на этот раз будем оговаривать мы. — У них выхода нет. Согласятся. Мы затребовали анализ ГЕОКОСОЛом нашего похода в Смолокуровку. Но, как и предполагали, он нам мало что дал. Формулы на боках саркофага, предположительно, описывали какую-то сингулярность. А сингулярность, как известно, дело для толкования безнадежное. Один факт, правда, был интересным. Наше местоположение в анклаве с Земли контролировать не могли. Сигналы с «несъемных датчиков» из анклава не выходили. А это означало, что наше путешествие вполне автономно. — Поспим и — в дорогу, — сказал Пров. Я с ним согласился.
Глава 43
Я взял платье и пошел к дверям с надписью «Здесь». Мысли всех бесчисленных моих «Я» сшибались друг с другом в голове. Шум от этого стоял такой, что впору было включать глушители. Самое странное, что у всех моих «Я» не было ни единой конструктивной мысли. Хаос! Кошмар! И все же нашелся один «Я», плюнувший на всю эту говорильню и заявивший, что он-де намерен кое-что проверить. «А-а…», — сказали все другие «Я» и немного поуспокоились, начали согласованно соединяться, так что в коридоре пред дверью теперь стояло лишь два «Я». Один — все еще растерянный, с платьем Каллипиги в руках, а другой — решительный, готовый к действию. Я, решительный, даже похлопал ободряюще себя, растерянного, по плечу и пошел по коридору. Куда идти — для меня никакой разницы не было. Человеко-людей заметно поприбавилось. То ли у них был утренний моцион, то ли специально повылазили поглазеть на меня. Во всяком случае, многие из них желали мне здоровья, не догадываясь, что болезне-здоровья у меня было бесконечное количество. Фундаментал уже умчался завтракать. У них, оказывается, тоже были зачатки диалектического мышления: завтракать можно было и сегодня, и завтра, и вчера, правда, почему-то только утром. Но, это их проблемы… У меня были дела поважнее. Образовав самого себя возле дома с улучшенной планировкой, я уселся на чьи-то судьбо-вещи и задумался. Почему наше виртуальное Безвременье кажется мне ущербным? Отчего возникла эта мысль и почему она не дает мне покоя? И разве плохо мне быть и бывать одним сущим? Привычная картина вселения-выселения стояла передо мной. Я даже разглядел самого себя в толпе перед подъездом. Вот Гераклит тащит на спине свою надгробную плиту, Сократ с чашей цикуты за пазухой, Аристотель со своими шуточками-прибауточками, Ильин с лозунгом «Грабь награбленное!» Все они — это я. Я — это все они. Но уже появилась и какая-то разница… Я встал, подошел к Гераклиту, сказал: — Отдохнули бы… — А, мирмидон! — ответил он устало и даже, как мне показалось, доброжелательно. — Своя ноша не тянет. Гераклит заметно похудел. Может, тренируется специально, подумал я и спросил: — Вот вас выселили. А что такое выселение? — Вселение. Ответ был вполне диалектическим. Вселение — это выселение в одно и то же время и в одном и том же смысле. Гераклиту это было яснее ясного. Мне — тоже. И все-таки что-то здесь было не так. Чтобы хоть немного разобраться во всем этом, я сосредоточился Гераклитом, вот именно этим, стоящим передо мной с надгробным памятником на спине. Своя ноша, действительно, не тянула. Ну, разве что совсем немного. Это было первое, что почувствовал я. Затем я попытался разобраться во вселении-выселении. Ничего не получилось. Зачем людо-человеки вселили меня в этот дом с улучшенной планировкой? Зачем мне вообще какой-то дом? Ведь я мог создать, что угодно! Вселенную, атом, себя, всех других. Правда, все это было виртуальное. Так что из этого? Виртуальное обширнее, лучше, мощнее действительного. И почему все виртуалы так рвутся в этот дом? Надо же! У Гераклита, когда я стал им, оказывается, тоже были вопросы. А со стороны посмотреть, так ему вообще ничего не надо. Так, разве что, побазарить немного, поругать неразумных эфесцев. Я снова стал самим собой, а Гераклит спросил: — Ну что, узнал? — Нет. Но, странное дело, оказывается, виртуальные люди сами себе задают вопросы. — Что же тут странного? — А то, что вопросы у виртуального человека существуют одновременно с абсолютно исчерпывающими ответами. Вопросов без ответов не может быть. Другое дело — людо-человеки… — Да. Конечно, — согласился Гераклит, скинул памятник со спины, поставил его торчком в снег, продолжил: — В них всегда одно и то же: жизнь и смерть, бдение и сон, юность и старость. Ибо это, изменившись, есть то, и, обратно, то, изменившись, есть это. А им нужно идеальное государственное устройство. — Кому: им? — Да людо-человекам. Родившись, они хотят жить и умереть, или, скорее, найти покой, и оставляют детей, чтобы и те умерли. — Они, что же, смертны? — К счастью для себя, — заключил Гераклит, ухнул, снова взвалил плиту на спину и побрел вдоль подъездов. Я догнал его, но, ничего не спрашивая, просто шел рядом. — Каков у них ум или рассудок? — говорил Гераклит. — Они верят людо-человеческим певцам, и учитель их — толпа. Они не знают, что много дурных, мало хороших. Скрипел снег под ногами. От легкого морозца потели руки. Сутолока возле подъездов не утихала. Накрапывал дождь из карасей с павлиньими хвостами. Плевалось кровавыми протуберанцами обескровленное солнце. Ветер пел песню Сольвейг на мотив Кукарачи. Лопались почки на бочках. Все обычно. Ничего нового. Встретился Диоген Лаэрций, заговорил с Гераклитом о чем-то. Мне не хотелось вникать в их разговор, но я вдруг вспомнил, что бывая Диогеном, писал со слов Антисфена о том, что людо-человеки обращались к Гераклиту с просьбой издать для них законы, но тот пренебрежительно отказался по той-де причине, что у людо-человеков в государстве уже укоренился худой образ правления. Удалившись в храм Артемиды, Гераклит проводил время, играя с детьми в кости. Когда же людо-человеки во главе с Фундаменталом начали собираться вокруг него, он сказал: «Чему вы, негоднейшие, удивляетесь? Разве не лучше заниматься этим, чем вместе с вами вести государственные дела?» И, наконец, возненавидев людо-человеков и уединившись, он жил в горах, питаясь абсолютными идеями различных трав и растений. Я вспомнил все это, хотя и знал всегда. У Гераклита с человеко-людьми почему-то были неприязненные отношения. Но! Но и с виртуальными людьми у него отношения были не лучше. Людо-человекам что-то было нужно и от Гераклита… Да не что-то, а наилучшее государственное устройство! Ну, этого-то сколько угодно! Каллипига вот и меня подгоняет с написанием «Государства», хотя оно всегда было написанным. Да и Платон слово в слово пишет то же самое, что и я, в своей «Истории государства Российского». Если им надо — пожалуйста. Такое устройство есть. Самое лучшее, единственно возможное, делающее всех счастливыми. Это — государственное устройство виртуального мира. Здесь «нет проблем», как говорят андалузские китайцы. Отвлек меня вздорный Гераклит. Не это ведь я хотел выяснить. Я снова сел на чью-то припорошенную снежком судьбу и начал размышлять над тем, зачем меня вселили в этот дом и будут ли выселять? Конечно, я не мог начать размышлять, ведь я размышлял сразу обо всем. Но я постарался как бы притушить малозначительные мысли, например, о строении Вселенной или о возможности создания «невечного двигателя» Барьер, несомненно, был. Вот я существую вечно в один миг, являясь всем-всем-всем. И никаких забот. Затем мне ставят на затылок штамп о вселении в дом и постепенно у меня появляются заботы: принести воды, найти общую формулу для умножения два на два, узнать, не сидит ли Каллипига еще у кого-нибудь на коленях… Ах, Каллипига, совершенное совершенство сверхсовершенств! И что же? Я стал от этого менее одним сущим? Да нет. Я все-таки проверил, не изменилось ли что в одном сущем? Развернулся во Вселенную, вспыхнул Сверхновой, схлопнулся в «черную дыру», пронесся метеором, излился светом, одряхлел белым карликом, подоил Млечный путь, составил подробную карту самого себя, уничтожил ее за ненадобностью, разросся до размеров атома водорода. Все в порядке. Тогда я стал Ивановым, толкающимся в очереди, чтобы занять очередь за очередью в очередь всех очередей; уронил себя в Ильина, построяющего построение постройки непострояемого; выгнулся дугой прямой линии; стал жизненной смертью и смертной жизнью; повернулся лицом к самому себе; начал безумствовать, чтобы войти в разум, и умирать, чтобы жить; создал из себя зложелательную благожелательность; возвел нуль в n-ную степень и извлек из него корень зла; помыслил свою мысль; убедился в существовании несуществующего; отделил право-левое от сине-желтого; пришил пуговицу к пальто; сказал абсолютную речь на абсолютном же симпозиуме относительно относительности всего абсолютного; взял вес, высоту, палку вареной колбасы, ответственность, власть; поменял местами Тихий и Буйный океаны; создал Фундаменталу десять тысяч квадратных метров площадей, правда, с земляными полами; высморкался, наконец! Да все я мог! Ничего от меня не убыло. Одно сущее не может убыть, уменьшиться, претерпеть ущерб. Стать людо-человеком? А вот этого я не мог. Не хотел просто. Сделаться вот этим домом с улучшенной планировкой? У меня не получилось. Стать Космоцентром людо-человеков? Снова не вышло. Это все уже было ставшим. Ставшее ограничивало возможности. «А не потереть ли спинку Каллипиге?» — подумал я. Катись оно все к чертовой матери!..Глава 44
…огромная прохладная тень крутояра пала на неподвижный облас. Пров причалил лодку и наконец-то выбрался на твердь, ступая босыми ногами по холодной глине. Пришло в голову, что крутых берегов на местных озерах не бывает, и, возможно, здесь протока Тыма, пересыхающая летом. Если догадка подтвердится, он выиграет километров десять-пятнадцать, что будет очень кстати. Пров быстро поднялся по зеленому уже склону и огляделся. Место казалось мрачноватым из-за стоявших за спиной, сплотившихся в один монолитно-грозный ряд темных пихт. Суживающиеся кверху до острия ножа, они и сами походили на гигантские, почерневшие от времени зазубренные ножи, сурово глядя на него из глубины своих тысячи лет. Не сразу заметил он притулившуюся к ближайшему огромному стволу пихты охотничью избушку, а когда его взгляд остановился на ней, то и вовсе обрадовался: что-что, а доску здесь он обязательно найдет. Да и обогреться, и заночевать в тепле. Избушка, видать, недавно кем-то посещалась. Дверь открылась легко, и внутри на деревянном колченогом столе обнаружились остатки еды и заправленная керосиновая лампа, которую Пров не замедлил зажечь. Да, явно кто-то был здесь недавно: у печурки лежали заготовленные дрова и топорик, в углу под низким потолком висела сетка, в ней оказалась добрая краюха незасохшего хлеба и кусок сала, приятным запахом защекотавший в носу. Возможно, охотник пошел проверить капканы и скоро вернется. Насчет употребления хлеба и сала Пров не сомневался: закон тайги — выручать друг друга бескорыстно. И, пока разгоралась печурка, он перекусил и развесил штаны на просушку. За крохотным оконцем совсем стемнело. День завершался для Прова вполне удачно, утром он без хлопот вырубит весло и решит вопрос с протокой, а сейчас спать, спать… Жаль было пропойцу Ольджигина, дней за пять до этого сказавшего Прову: «Утону, однако», и так резко и бесповоротно выполнившего свое обещание. Уютно потрескивали дрова в печке, блаженное тепло разливалось по телу. Пров положил поближе топорик, так, на всякий случай, привернул фитиль лампы и откинулся на топчане, застеленном старым одеялом. Смежил было веки, но что-то заставило его снова приоткрыть их. У двери в углу на скамье сидел человек. А дверь, вроде бы, не открывалась. Или заспал? — Здорово, — приподнялся Пров, вглядываясь. — Привет и тебе, человече. Глухой какой-то звук, словно, издалека и странно слово — «человече». — Охотник, что ль? — уже садясь, спросил Пров. — Охотник… за своим отражением. Должен же я иметь свое собственное отражение. Как считаешь? Пров подкрутил фитиль повыше и вытаращил глаза. На посетителе, в слабом свете керосинки, виднелся какой-то серый балахон вместо нормальной одежды и сандалии на босую ногу. В такой хламиде по тайге и двух шагов не сделаешь. Лицо пришелец упорно отворачивал к стене. Но Прова испугать было трудно. — Домовой? — Не угадал. «На вид тщедушный, одним ударом зашибу». — подумал Пров. — «Что ж, попробуй», — был беззвучный ответ. — «Вот черт, он и мысли читает». — Не черт я, мелочиться не будем. — Сатана? — Один раз встречались, выпить предлагал, да я отказался. — Однако смурной ты какой-то, паря. Ты мне личность свою предъяви, отражение, как ты говоришь. Что ты морду воротишь? — Что ж, смотри… Странный гость повернул-таки голову к свету. Вместо лица у него… зияла слабо фосфоресцирующая дыра. — Да-а, паря… — озадаченно прошептал Пров. — Кто ж тебя так обез-образил? Ни кожи, ни рожи… Не таясь, он взял в руки топорик. — Не нравлюсь? Тогда вот так… И вместо него на скамейке возник… второй Пров. Пров настоящий на этот раз онемел. Не испугался, нет, просто нехорошо ему стало. Поначалу он даже не воспринял его как некое свое продолжение, как совокупление болезненно-разорванного пространства-времени и только минуту спустя удивился появлению своего двойника. Если личина лже-действительности выглядела невзрачно, однотонно-серо и потому противоестественно (ей наверняка недоставало той самой полноты крови, которая и делает жизнь звучным, красочным, пьянящим и острым на вкус праздничным мгновением бытия), то подлинное лицо Прова постепенно оживало, ни в колорите, ни в колере ничего не теряя. Могут ли происходящие здесь-сейчас события связаться отнюдь не случайно и как-то влиять на теперешнюю искаженную реальность? Так или нет, но копия явно проигрывала от мощной близости оригинала. Она, пропуская сквозь полупрозрачную себя его налитый животворным соком образ, как бы отпивала из него и все же, заметно обескровленная, блекла, выцветала и походила на вылинявшую тряпку. Прова бросило в жар. Лицо налилось кровью. — Оборотень! — И не оборотень. Топорик мелькнул черной молнией и — хрясть! — ушел до половины топорища в грудь лже-Прова. — Вот и попробовал. Неплохой бросок. Без-образный принял свой прежний вид, отодвинулся в сторону и без видимого усилия вытащил засаженное в дерево лезвие топора, аккуратно положил его на скамейку. Пров хватанул из кружки несколько глотков воды, выдохнул шумно и пришел в себя. — Откуда хоть? — спросил он. — Я сразу всюду и везде. По-вашему, во всех временах и пространствах. — Чудно, однако. Но и вреда от тебя, вижу, не будет, хотя и пользы никакой. — Это — как пожелаешь. — Добрый джин, значит? — Вроде того. Виртуал я. — Давай реально. Топор из стены ты вытащил, значит, сила есть. Меня в поселке Галина Вонифатьевна ждет, кино сегодня крутить будут. А я тут застрял. Поможешь? — Нет проблем. Одевайся. Приятно было поговорить с настоящим человеком. А то все человеко-люди, людо-человеки… И диалектики тоже. Аристотелю всю плешь переели! Ну что, готов? — Готов. — Прощевай, если что не так. — Покедова… В сельском клубе «крутили» фильм «Ребятовые веселята». Все было как обычно, действо длилось пять часов. То глох движок и гас свет, то рвалась лента, то пьяный киномеханик путал части и запускал картину задом наперед… Мужики раз пятнадцать выходили курить. А в этих перерывах и паузах Пров и Галина Вонифатьевна целовались всласть. Виртуал? Привиделось… Пригрезилось…Глава 45
Я стоял как столб, комкая платье в руках. Войти — не войти? Такого и вопроса-то для меня не могло возникнуть. Это ведь было одним и тем же. А сейчас я колебался. Да что — колебался! Я страдал, мне было больно и радостно, я ждал и надеялся, был уверен и сомневался. Но все это было не так, как раньше. Да и самого раньше прежде не было. Откатилась в сторону дверь. Каллипига, еще влажная от дождя, протянула руку, взяла платье, сказала печально: — Время потеряли… Фундаментал вызывает. — Он уже сегодня позавтракал? — задал я глупый вопрос. — Наверное, раз вызывает. Подожди. Я стоял и ждал. Проходящие мимо человеко-люди все еще иногда желали мне здоровья, и я подумал: «Может, они и правы?» Надпись на двери сменилась и теперь зловеще предупреждала: «Не здесь! И нигде!» Каллипига вышла уже в платье, перехватила мой загнанный, тоскливый взгляд, успокоила: — Не обращай внимания. Много они знают? — Кто? — Компьютеры, конечно. Это ведь они меняют указатели. Пошли. — Каллипига подхватила меня под руку, изящно, но сильно, не позволяя прижаться к ней, и потащила по коридору. — Куда мы? — спросил я. — Космос посмотрим. Не получается что-то там. Может, поможешь? — Конечно, помогу! Свободной рукой Каллипига иногда приветствовала встречных человеко-людей, среди которых были и человеко-самки. Но такого совершенного тела не было ни у кого из них. Мы остановились перед дверью с нетерпеливой надписью: «Да, здесь, здесь!» Уже виденная мною процедура прикладывания ладони к двери, откатывание двери в сторону. Я был здесь. Космос в стадии макетирования, что ли? Все здесь было опутано проводами и кабелям, словно нервами и сухожилиями. Некоторые звезды неисправно мигали, другие и вовсе потухли, а третьи, видимо, оказались не на своих местах, потому что их перетаскивали, возвращали назад, раскручивали до определенной круговой скорости. Работа кипела, но, видимо, что-то у них не ладилось. Руководил всем Фундаментал. Он был сосредоточен, спокоен и все знал. Мы находились в том самом шаровидном помещении, где состоялись две наши интереснейшие беседы. Фундаментал отвлекся от своей работы, подошел, сказал: — Нет, так у нас ничего не выйдет. И точности никакой, да и времени не хватит. Я промолчал. Мне-то что? — Ага, — сказал Фундаментал. — Интересно, а может виртуальный мир развернуться в мир действительно существующий? Ну, вот в наш, например? — Отчего же? — ответил я. — Бесконечное число раз и бесконечными способами. — Бесконечными? Вот эти ваши бесконечности меня и пугают. — Он дал какое-то указание подошедшему к нему людо-человеку и продолжил: — Как ваше одно могло стать сущим? — Да очень просто, — ответил я. — Одно могло стать сущим только потому, что стало возможным отличить его от иного. Все дело в том, что одно сущее отличается от иного. — А… Так вам нужно и нечто иное? Дуализм. — Да. Но этот дуализм требует своего преодоления. — Надо же… Какой привередливый. — Мысль только там, где все покрыто одним принципом, где все выводится из одного принципа. Различивши одно сущее и иное, нужно подчинить их некоему новому единству, где они, сохраняясь, слились бы в непрерывную цельность. — Но у вас же уже было сущее и не-сущее! — воскликнул Фундаментал. Оказывается, он хорошо помнил содержание наших разговоров. — Да, — согласился я. — Однако эта вмещенность сущего и не-сущего в первоединое одно есть нечто происходящее за пределами мысли. Диалектика же должна в мысли развернуть все смысловое содержание одного. Развертывая это содержание, мы и натолкнулись на антитезу сущего одного и иного. Теперь мы должны в мысли же преодолеть этот дуализм и найти то их единство, которое развернет все таящиеся диалектические возможности и антитезы первоединого одного. — О-хо-хо… — сказал Фундаментал. — Вам-то хорошо все делать в мысли. А вот как это осуществить на практике? Материально. — Вам сразу осуществить? — Нет, нет! — вскричал Фундаментал испуганно. — Пожалуй, сначала теоретически. Каллипига явно скучала от нашего ученого разговора. Платье на ней сидело крепко. Фундаментал подумал немного и сказал ей: — Пожалуй, пора оборудовать кварсек. Это Каллипигу весьма обрадовало. Она отпустила мою руку и тут же умчалась. Меня это здорово раздосадовало. И, когда Фундаментал предложил: «Продолжим», — я мысленно сказал ему: «Ну, тогда держись!» — Существует только одно сущее. — Ну, да, — согласился он, поднаторев в диалектике. — Не-сущее не существует. Но оно ограничивает сущее. — Странно, однако… Если оно не существует, как же оно может ограничивать и определять одно? И о каком, собственно, дуализме вы тут имеете право говорить? И что значит — найти примирение этого дуализма? — Не-сущее есть иное, чем сущее. Так ведь? — спросил я. — Вынужден согласиться. — И в то же время нет ничего и не может быть ничего, кроме сущего. Что значит, что не-сущее ограничивает сущее? — Ну? — Это значит, что сущее само себя ограничивает, определяет. — Один мой знакомый СТР, — перебил меня Фундаментал, — ограничивал себя в еде. А потом помер. Я выразил сочувствие, хотя смысл слова «помер» был мне не очень понятен. — Не-сущее, иное, меон, есть не что иное, как тот момент в сущем же, который заставляет это сущее само себя ограничивать и определять. — Вот-вот. И он — так же… — Без этого момента сущее не противопоставляло бы себя ничему, то есть не было бы разделено, то есть не было бы положено, то есть не было сущим. Ничего, кроме сущего, нет и не будет. Но сущее, чтобы быть таковым, должно само себя противопоставлять не-сущему, и так как никакого не-сущего как особого предмета вовсе нет помимо сущего, то, чтобы быть сущим, оно должно само в себе противополагать сущее не-сущему, оно должно само себя противополагать себе же, как сущее не-сущему. Другими словами, оно само же должно быть одновременно и сущим, и не-сущим, единством сущего и не-сущего. Следовательно, снять дуализм сущего и не-сущего — это значит найти такую форму сущего, в которой бы сущее и не-сущее слились бы в непрерывное и нераздельное единство. — Приятное, должно быть, ощущение, — сказал Фундаментал. — И как же получилось это единство? — Такой синтез сущего и не-сущего есть становление, течение, изменение. — Тогда что же такое меон? — Меон? Меон есть, по нашему определению, иррационально-неразличимая и сплошная подвижность бесформенно-множественного. Не существуя сам по себе, он есть лишь в качестве соответствующего момента сущего же, устойчиво-различимо-реального. Другими словами, устойчиво-подвижное и раздельно-оформленное сущее одно должно находиться в непрерывном, бесформенно-множественном, сплошном движении и течении. — Как поразительно доходчиво вы все умеете объяснить! Иррационально-неразличимая рациональная различимость! Надо же такое придумать! А попонятнее нельзя? — Отчего же… Пожалуйста. Во-первых, необходим предмет, который во все моменты своего становления остается тем же самым. Например, вы, Фундаментал. — Спасибо, что вспомнили. — Если нет этой абсолютной неподвижности предмета, тогда нет никакого изменения, ибо нечему тогда и меняться, становиться. Так называемое изменение было бы попросту рядом ничем не связанных между собой совершенно различных предметов, и никакого изменения одного и того же предмета не могло бы состояться. С другой стороны, если есть только неподвижный предмет, то не может, конечно, быть и никакого движения. Предмету необходимо быть так неподвижным, чтобы это все-таки не мешало ему иметь в себе момент подвижности и различаемости, момент меона, иного. Тогда и получается, что предмет и тот же, и ознаменован меонально. Это значит, что предмет становится. Значит, становление и протекание есть несомненный синтез устойчиво-оформленного сущего и неустойчиво-бесформенного иного. — Стоп, стоп, стоп! — заорал Фундаментал. — Чуть было не понял, а вас снова понесло в диалектические бредни… извиняюсь, дебри. Значит, насколько я все же понял, как предмет я и неподвижен, то есть все время остаюсь самим собой, и изменяюсь, старею. Так, что ли? — Примерно так! Только не обязательно — стареете. Вполне может быть, что и молодеете. — Даже так! Впрочем, вы уже об этом говорили. И все это можно осуществить на практике? — Можно. Хотите попробовать? — Что вы, что вы! Пока нет. Вы тут у нас снова наэкспериментируете! — Воля ваша… Подвести итог? — Мне самому хотелось поскорее закончить беседу и отыскать Каллипигу. — Подводите, — сказал Фундаментал. У него, видимо, тоже были срочные дела. — Только простыми словами, если можно. — Все можно. Сущее одно есть сущее одно становления, непрерывно и сплошно становящееся одно сущее. Из этого вытекает громадной важности вывод. Непрестанное становление и сплошность изменения непрерывно и неизменно расслаивает одно сущее, отодвигает границы и размывает отверделую форму, превращает в беспредельное. Иное, в котором обретается одно сущее и которое само, значит, становится одним сущим, из беспредельного становится пределом, вечно пребывая в этих тающих возможностях беспредельного и предела. Это — беспредельно становящийся предел и предельно оформленная беспредельность становления. — Д-а, — сказал Фундаментал, — вас, видимо, не исправишь. И почему вы все такие зануды? Нет, чтобы сказать: предел. Так ведь обязательно: беспредельный предел! — Я же говорю, как есть, а не как вам хочется. Спросите у Платона, например, если мне не верите. — Ну, давайте вашего Платона сюда. Только пусть коротко. И чтобы Ильин не знал. Я отделил от себя Платона, который в этот самый миг созерцал абсолютную идею самой абсолютной идеи. Платон, конечно, недовольно поморщился, но согласился прокомментировать мои теоретические исследования. Тем более, что у него к людо-человекам был все-таки какой-то свой корыстный интерес. Он процитировал себя нараспев, величественно и с достоинством: — Из неделимой и вечно самотождественной, пребывающей сущности, с одной стороны, и из делимой, становящейся в смысле тел — с другой, Отец замешал из обоих третий эйдос сущности, средний между ними, соответствующий и природе тождества, и природе различия, иного, и в согласии с этим установил его посередине между неделимым из них и делимым в смысле тел. Кроме того, взявши три образовавшиеся таким образом эйдоса сущности, замешал их в одну всецелую идею, силою согласуя не поддающуюся смешению природу различия, иного с тождеством. Смешавши же с сущностью полученную идею и превративши три эйдоса в одно, это целое он разделил на сколько следовало частей, так что каждая часть была смесью из тождества, различия и сущности. — Наверное, в разговоре друг с другом вы, диалектики, получаете огромное удовольствие, — сказал Фундаментал. — Но разъясните, пожалуйста, все, что вы тут изрекли, оно относится к этим чертовым эйдосам или к миру? — К эйдосам, конечно, — сказал Платон. — К миру, разумеется, — не согласился с ним я. — Только не спорьте диалектически, умоляю вас. Там, у себя — пожалуйста. А меня интересует вот что. Из вашего виртуального мира, мира одного сущего, можно сделать нормальный мир? — Наш мир и есть нормальный мир, — сказал я. А Платон лишь горестно вздохнул и удалился созерцать эйдосы эйдосов. — Конечно, конечно, — заволновался Фундаментал. — Я неправильно выразился. Из вашего мира одного сущего можно сделать путем, так называемого вами, становления мир, подобный миру людей? — Людо-человеков? — переспросил я. — Пусть людо-человеков. — Можно. Что тут особенного. — И каков он будет? — Да какой угодно. Вариантов бесконечное количество. — Подходит. Но пока, прошу, ничего не делайте.Глава 46
Несмотря ни на что, достопочтеннейший Пров, сегодня-то вы не имеете оснований назвать меня «диковинкой в оболочке». Все ясно, как Божий день: мы отправляемся в новое приключение. Признаться, я уже крепко привязан к этому непредсказуемому, но, в сущности, доброму и славному бунтарю-одиночке. Задание на этот раз вполне конкретное: фиксировать все явления, особенно аномальные, в радиусе 200 километров. На это нам выделяется целая неделя и соответствующая высококачественная экипировка, как то: достаточный запас натуральных продуктов, включая мясные и рыбные паштеты, сыры; для личных и иных нужд пять литров вина и два литра водки; двадцать литров углеводородного топлива для мотоцикла; аккумулятор емкостью 1000 ам/час при весе всего в 4 килограмма, что обеспечивало работу машины без генератора на весь срок. Для длительной езды мы получили кожаные куртки, кепи, хромовые сапоги, плюс пять золотых колец в качестве универсальной валюты всех времен и народов. Разрешалось вступать в контакт с жителями, не раскрывая себя. По возвращении — солидное вознаграждение и все льготы, предусмотренные при работе в особо опасных условиях. На стартовую позицию прибыли утром. Еще в кабине ионолета нам нацепили уже знакомые «наручники». В легких шлемофонах с масками, нагруженные рюкзаками и канистрами, мы вышли к красным флажкам в сопровождении Орбитурала. В своем неизменном скафе и при оружии, он был подчеркнуто официален и хмур. Его голос требовательно ударил нам в уши: — К переходу в зону приготовиться! Предупреждаю: при попытке снять часы, они взрываются. Что при этом остается от руки, объяснять, думаю, не надо. Кроме того, взрывчатка содержит яд мгновенного действия. В случае, если вы не укладываетесь в намеченный срок, результат тот же. Воцарилось гнетущее молчание. Вот так сюрприз в последний момент. Это уж слишком… — Но могут быть непредвиденные обстоятельства, — говорю я как можно спокойнее. — Поломка мотоцикла, например. Да мало ли что… — Таков приказ, — ледяным тоном отвечает Орбитурал. — Условия изменить невозможно, слишком велика ответственность и для меня, и для вас. Сейчас я больше всего боюсь, что не часы взорвутся, а Пров. Так оно и вышло. — Это что же, — почти не шевеля губами, ровным голосом роняет он, медленно надвигаясь на представителя высшей власти, — нас за смертников, за камикадзе держат? На убой откармливали, да? — Стоять! — рявкнул Орбитурал, выхватывая из кобуры крупнокалиберный пистолет. — За нападение при исполнении… Мне показалось, что в его глазах мелькает растерянность. Пров приблизился вплотную, продолжая угрюмо смотреть ему в лицо, словно стараясь навсегда запечатлеть Орбитурала в своей памяти. — Пров! — кричу я, теряя самообладание. — Прекрати! Я внутренне похолодел. Ведь может выстрелить, имеет полное право. Мир сжался до размеров обреза пистолетного ствола. Пассивное ожидание вспышки становится невыносимым, подавляет все мысли, кроме одной, сосредоточенной на сонном вороненом глазке — вот сейчас… сейчас… — Пров! Он отходит на три шага, резко оборачивается и бешено орет так, что трещат наушники: — Пользуйся случаем, что я не могу дать тебе по морде! Но в одном ты просчитался: если я захочу остаться, я сам отрублю себе руку! И, не оборачиваясь, тяжело загребая сапогами коричневую пыль, он уходит в сторону зоны. Мне ничего не остается, как последовать за ним. — Планетурал Мар! — летят в наушники слова Орбитурала. — Образумьте вашего друга! Чего ему не хватало? А у вас семья, дети, не забывайте об этом… Я срываю шлемофон и бросаю его в пыль. Для провожающих мы, вероятно, просто исчезли за горизонтом событий.Глава 47
— Где Каллипига? — спросил я. — Да не волнуйтесь, никуда она не денется. А если и денется, вы ее все равно разыщете, — сказал Фундаментал. — Так ведь? — Разыщу, — пообещал я. — Я так и знал… Вы ведь захотите ей помочь? — Да. Я ей помогу. — Видите ли, виртуальный мой человечище. — Меня, как всегда, передернуло от такого обращения. — Нам нужно создать мир. Наш мир. С галактиками, звездами, планетами. А на одной из планет должны быть моря, озера, реки (это вода такая), зеленая растительность, животный мир. Перечень всего этого существует и утвержден, кем надо. Представляете? В общем виде я, конечно, представлял. Хотя вариантов могло быть сколько угодно. — Так это здесь, в этом шаре, вы его и создаете? — Не все так просто… Здесь у нас нечто вроде макетной мастерской. Помните, я вам говорил как-то, что здесь мы занимаемся проблемами пространства и времени? — Я все помню. — Большое преимущество, а, возможно, и недостаток… Так вот, пока у нас получается плоховато, а время идет. И мы погружаемся все глубже и глубже. Видите, я с вами абсолютно откровенен. Это потому, что я вам доверяю. И вы, надеюсь, верите мне. Я подтвердил, но, скорее, потому, что еще не встречался с обманом. Ведь для меня и доверие, и обман — было одно и то же. Рядом со мной вращалась желтоватая звезда с высокой яркостью и большой мощностью излучения. «Горящий вечно океан» состоял из раскаленной термоядерной плазмы с температурой около ста тысяч градусов в центре, по Кельвину, или Цельсию, значения не имело. Кипящая среда, состоящая из электронов, протонов, атомных остатков, атомов с налипшими электронами. Неспокойная, периодически высокоактивная. Бурное, вихревое поведение кипящей плазмы, всплески ее на поверхности. Разлет плазмы носил неравномерный и импульсный характер, принимая самые немыслимые и причудливые формы, словно из бездонного резервуара с неумолимой ритмичностью выбрасывались сотни миллионов огненных плетей и языков. Плазменный шар постоянно пульсировал. Вытянутая магнитная полость охватывала звезду со всех сторон. Дипольные, квадрупольные, азимутальные, региональные и локальные поля причудливо переплетались друг с другом. Гофрированный тонкий слой в полости экватора. Магнитные поля полушарий с разными знаками. Пятна фотосферы, вспышки хромосферы, протуберанцы короны. Силовые линии корональных магнитных полей замыкались далеко в космическом пространстве, где-то около моих ног. Ветер — сверхзвуковой поток плазмы в пространстве, магнитные поля, заряженные частицы высокой энергии, пыль и нейтральный газ звездного ветра, галактические лучи. Стандартная звезда, какой я бывал бессчетное число раз. — Это Солнце, — сказал Фундаментал. — Вернее, компьютерная модель Солнца, звезды, вокруг которой вращаются девять планет со спутниками и тысячами астероидов. На третьей от Солнца планете — Земле — мы и жили. Потом ушли с нее. И теперь не можем возвратиться. — Вы хотите, чтобы я вернул вас туда? — Да. Если только это вообще возможно. — Ваш мир — ставший. А мой мир — виртуальный. Если у вас есть программа перехода, то давайте попробуем. — Нет, нет. Не сразу. Солнце может оказаться не совсем таким, каким оно было на самом деле. Да и Земля — тоже. А это нам не подходит. Хотя, в крайнем случае, мы вынуждены будем согласиться на все. — А для чего вам модель вашего Солнца? — Да не только Солнца, всей нашей Галактики, хотя нужна Метагалактика. Но тут мощности компьютера, к сожалению, не хватает. Нужен абсолютный ум или абсолютный компьютер. — Ну, создали вы модель Метагалактики, и что дальше? — Как это? — удивился Фундаментал. — А дальше мы запустим в эту модель Метагалактики модель нашего Космоцентра. В одну определенную точку. — Запустили и… — Запустили и вернулись в свой мир, в тот самый момент, когда мы из него вывалились. И все. Пожмем, конечно, друг другу руки. Друзья, как ни как…. — Вы уйдете? — Все без исключения. А что? Вам кого-нибудь хотелось здесь оставить? — Конечно. Ваш острый ум и прекрасное тело Каллипиги. — А-а… Вот вы о чем? Нет, уж лучше вы отправляйтесь с нами. Я ответил ему: «Подумаю», и в то же самое время перебрал все бессчетные варианты расставаний, которые я испытывал. Но, если раньше расставание всегда было и какой-то встречей, то сейчас я отделил все встречи. Конечно, я сделал насилие над диалектикой. Но ведь мне предлагали расставание не в виртуальном мире, а в ставшем, старящемся мире человеко-людей! Одного мгновения было достаточно, чтобы смять меня, бросить на дно бездны, название которой было — «беспредельная тоска». Я и раньше не знал, в чем смысл моего существования, а теперь понял, что никакого смысла во мне вовсе и нет. Я — никто, пытающийся стать кем-то. Я никому не нужен, хотя думаю, что Каллипига без меня не обойдется. Я не все, все, все, что возможно, я вся, вся, вся возможная тоска сразу. Какой-то, вовсе не виртуальный, а людо-человеческий инстинкт самосохранения вспыхнул во мне. Вернуть все к началу! К началу начал! К какому началу, когда в Безвременьи все сразу?! К началу Безвременья… Это был бред. Бред! Начало. Конец. Расставание без встреч. Ничего этого не могло быть. Но было! Было! Я заметался в своем беспредельном Безвременьи. В нем не было «когда». Но я искал, искал, когда в Безвременьи появилась Каллипига? Не тогда, когда она спросила меня, что я буду делать со временем. Тогда я уже знал ее. И все же был момент, когда мы впервые встретились. Вернее, когда я впервые встретил ее. Но этот момент еще не наступил. Он был за пределами Безвременья. Промелькнула моя квартира с номером 137 в n-ной степени. Нет, не то. Этажи и подъезды дома, не имеющего отношения к Безвременью. Но и Каллипига не имела отношения к Безвременью. То есть, наоборот, она-то и имела к нему прямое отношение. Тезис и антитезис. А синтез их — тоска, которую никто не мог вынести, тоска вечной потери. Вечная потеря того, что должно быть со мной вечно. Все во мне болело и ныло. Галактики сталкивались лбами, хвосты комет цеплялись друг за друга, когти Сверхновых впивались в звезды и планеты, дыхание межзвездной плазмы вот-вот должно было сорваться, квазары с кошачьим визгом уносились за горизонт событий виртуального мира, черная дыра втягивала его остатки в свое чрево. Центр Космоса человеко-людей… Да, да, здесь… Но это сейчас. А где начало безначального? Даймоний, демон Сократа, в отчаянии кричал: «Не делай этого!» Но кричал он не Сократу, а мне. Прочь! Все прочь! Я был во Вселенной. Я был Вселенной. Я был каждой мельчайшей частью Вселенной. Я искал, но не знал что. Конечно же, Каллипигу, но не ее. Я искал миг, в который она появилась в моем виртуальном мире. Но она уже была в нем с самого начала. Опять — начало! Начало там, где не может быть никакого начала! Есть виртуальный мир, есть Каллипига. Нет виртуального мира, Каллипига все равно есть. Это было уже не противоречие, которое всегда можно преодолеть диалектически. Это был бред! Виртуальный мир перепутался. Но он не мог перепутаться. Виртуальный мир сдвинулся с места. Но у него не было места. Виртуальный мир свихнулся. Но он был абсолютным Умом. Виртуальный мир показал свою ущербность. Но возможность не может быть ущербной. Я расплескивался, сжимался, закручивался спиралью, уничтожал и создавал заново. Я кромсал себя, сшивал, разрывал на части, лепил и вытачивал. Брызги летели во все стороны, расцветали ложные солнца, радуги бесцветными мостами перекидывались между ничем и ничем, ливень тоски омыл траву забвения, беспросветная тьма ярчайшего света ослепила незрячего, вращалось прямолинейное поступательное движение, сдвигалось недвижимое, виртуальный мир стонал и плакал. Что я делаю? Не знаю. Что ищу? Я чуть упорядочил себя. Я нашел в себе силы. Легкая зыбь прошла по синей белизне Безвременья. Тональность света зазвучала приглушеннее. Не то, не то, не то! И вдруг я увидел ее! Россыпи звезд, тех, чужих, ставших, рождающихся, живущих и умирающих, упорядоченных определенным случайным образом. Звезда, которую они называют Солнцем. Здесь, с этого расстояния, она внешне ничем не отличалась от других звезд, разве что, была заметно ярче. И какие-то невидимые нити связывали это место сСолнцем Их мир был, бесспорно, красив, но он умирал. Он уходил в прошлое. Он мог еще создать что-то, но только за счет преждевременной смерти другого. И здесь, в этом месте, покоилась капля, упорядоченная, созданная, но все равно чужая их миру. Космический корабль человеко-людей с Космоцентром внутри! Мне было нечем дышать, я замерзал, я чувствовал запах смерти. Лишь миг, миг отделял меня от всего: и от корабля, и от жизни, и от Каллипиги, и от смерти. И все же я оказался внутри, уже не виртуал, но еще и не людо-человек, кентавр, химера, наваждение. Распространился по всем отсекам, коридорам, каютам корабля, собрался в точку и увидел… Огненноволосый сидел за пультом корабля, лениво следил за показаниями приборов. Все было в норме, все было правильно. Его присутствие здесь было необязательным, но человеко-люди никогда не доверяли тому, что сами и создали. Он сидел в невысоком уютном кресле, а за его спиной… За его спиной стояла Каллипига. Она чуть нагнулась, обнимая его за шею. Она то обнимала его, то гладила ладонью огненные кудри, то целовала его в висок или в ухо. Она ласкала его и это сейчас было сутью ее, ее смыслом, ее средством и целью. Огненноволосый иногда прикасался к чему-то на пульте, потом выгибал спину, закидывал руки и обнимал ее. Их губы сливались. Она вздрагивала. Она управляла им, как хотела. А я умирал… И тогда я написал на пульте:НИКТО, НИКОГДА, НИГДЕ, НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ…И я сел на пульт, прямо перед ним, дожидаясь, когда он меня заметит. Что-то оторвало его от Каллипиги. Он увидел меня. Его лицо было уже знакомо мне. Это у него я спрашивал: «Хорошо тебе здесь, в этом мире?» Но сейчас спрашивать его не имело смысла. Ужас, охвативший его, не позволил бы ему сказать и слова. Да и мыслей в голове у него сейчас не было… Каллипига смотрела на меня спокойно, словно что-то прикидывала в уме. Время мое кончалось, уже почти ничего не осталось. Я схватил ее за руку и потащил к двери, потом по коридору, каким-то переходам, лестницам, эскалаторам, снова — по коридору с рифленым полом. Она не сопротивлялась, иногда даже вырываясь на шаг вперед. Я перестал существовать, заканчивался. В этом осуществленном, осуществившемся мире, виртуальному человеку было не жить. «Здесь!» — вспыхнула надпись над одной из дверей. Я приложил к ней ладонь, дверь откатилась в сторону, Каллипига шмыгнула в образовавшийся проем, закрыла дверь, и я умер. Как странно, никогда не виденная мною череда событий и фактов начала сминаться, сваливаться в одну кучу, сшибаться, перемешиваться. Как естественно все события произошли сразу… Я стоял возле двери с надписью «Здесь, и только здесь», а Фундаментал яростно тряс меня за плечо. — Вы псих! — кричал он. — Вы все готовы уничтожить из-за какой-то женщины! Вы хоть понимаете, что делаете?! Я все понимал. Но смыслом этого понимания был бред. — И нечего рвать ручку на себя! — продолжал кричать Фундаментал. — Тем более, что никаких ручек здесь нет! А что касается Каллипиги, то сегодня моя очередь спать с ней. Она в этом мире, — подумал я, — Она здесь-теперь. — Впрочем, вне очереди можете попытаться. Но лучше остыньте. Подумайте. Ведь вы из-за нее чуть весь Космос не разрушили! Надо же как-то сдерживать свои чувства! Безобразие… Ни понятной линии поведения, ни принципов, ни идеалов! Ну как, скажите пожалуйста, мне с вами сотрудничать?! Не-ет… Так у нас с вами ничего не выйдет. Идите и подумайте, а потом возвращайтесь. Да только не вчера или третьего дня, у вас и на это ума хватит! а сегодня, через час-два. Все! Шуточки кончились!
Глава 48
Я обернулся. И за спиной был лес… А впереди — огромная сосна, наш ориентир. Так же, как и в прошлый раз, в еле заметном токе напоенного сосной воздуха сонно колеблются седые бороды мха. Лес стал контрастнее. Темная зелень елей и сосен почти не изменилась. Но, то тут, то там проступали яркие желтые купы берез и красноватые пятна осин в низинках. Пров сбросил поклажу и уселся прямо на хвою под сосной. Головой он уткнулся в обхваченные руками колени. Его трясло. Освободился от груза и я, привалился к стволу сосны, полежал немного, позвал: — Пров… — Подожди, — еле выговорил он. Я предполагал, что творится в его душе. Бунтарь-одиночка не терпел над собой никакого насилия. Конечно, ему приходилось подчиняться, но делал он это только добровольно. Скажи ему Орбитурал: «Ты погибнешь, защищая детей, гдом, Землю, наконец», и Пров безропотно бы согласился. Не очень-то он и дорожил своей жизнью. А так: «Если не выполнишь ничего не значащее для тебя задание в срок, то будешь уничтожен», на него действовало противоположным образом. Он шел добровольно, а ему угрожали. Нет, Орбитурал, или кто-то там повыше, были плохими психологами. Пров поднял голову и заговорил, не глядя на меня. Его все еще трясло. — Одно только стремление к лучшему! Всегда к лучшему! Увлечение красотой формирует психику и художника, и зрителя. Бескорыстное стремление к истине порождает научные открытия, которые определяют возможность технических усовершенствований и тем самым создают предпосылки для роста производительных сил. Жажда справедливости стимулирует социальные переустройства. Человеческий разум — стимул прогресса! Я кивнул согласно. Но Пров все еще не смотрел на меня. — А что дал нам человеческий разум? — Дрожь в его голосе проходила. — От палеолита остались многочисленные кремневые отщепы и случайно оброненные скребки, да рубила. Он неолита — мусорные кучи на местах поселений. Античность подарила потомкам развалины городов, а средневековье — руины замков. Мы только слышали, что были когда-то египетские пирамиды, Акрополь, Зимний Дворец, Семь чудес света, города-мегаполисы, чудесные растения и великолепные животные. Ничего этого давно нет. Лишь торчат окостеневшими пальцами гдомы на неприспособленной к жизни планете. А других живых планет нет, ты это знаешь лучше меня. Где великие творения мастеров прошлого? Тебе, художнику, говорят что-нибудь имена Джотто, Рафаэля, Скрябина, Брунелески? — Но ты же их знаешь. — Только понаслышке. Тех, кто хоть чем-то интересуется, — мало. — А орган гдома? — напомнил я. — Это говорит лишь о том, что в душе человека еще что-то осталось. Но заметь, Мар, в душе, а не в разуме. — Он впервые в этом лесу посмотрел на меня. — Наука помогла уничтожить жизнь на Земле. — Ты что же, зовешь назад, в пещеры? — Увы! В пещерах нам уже не выжить. Нечем будет дышать, нечего есть, нечего пить. Да и не зову я никуда! Я хочу разобраться: зачем понадобился разум на Земле? Кто его создал? Зачем «Я-сам»? Не затем, ведь, чтобы излагать тебе банальнейшие истины, как сейчас. — Не всегда же было так… Где-то по пути человечество свихнулось. — По какому пути? Куда ведет этот путь? — Не знаю. Ты задаешь слишком сложные вопросы, Пров. — Это случилось не в двадцать втором, не в двадцатом и даже не в первом веке. Это случилось сразу, как только возник разум человека. Все, что было создано одними, было тотчас же, или немного спустя, уничтожено, разрушено, разграблено другими. Наследие римской античности сохранилось только под землей и пеплом, откуда его начали извлекать гуманисты пятнадцатого века, с величайшей тщательностью, кстати, разрушавшие города соседей, далеких и близких. Дивная иконопись Византии сначала стала жертвой иконоборцев, а потом завоевания мусульман. Довершилось все в двадцатом веке, когда радетели народа взорвали тысячи православных храмов на Руси. В двадцать первом веке пришла очередь католичества, протестантизма, ислама, буддизма и всех других скопом. И заметь, все это делалось во благо, с самыми лучшими намерениями. — Благими намерениями вымощена дорога в ад, — вспомнил я чье-то, наверняка, еще средневековое высказывание. — Вот-вот… Жажда справедливости приводила лишь к тому, что все, за небольшим исключением, становились СТРами, БТРами, ИТРами, винтиками и сошками. А над ними — Короли, Президенты, Парламенты, Орбитуралы, Солярионы, Галактионы и так далее. И Орбитурал, не говоря уже о Галактионе, может и даже обязан раздавить меня для достижения высшего, разумеется, блага. — У тебя есть какой-нибудь план? — спросил я. — Нет, Мар. Нет у меня никакого плана. Я просто не верю тем, кто послал нас сюда. Я буду действовать так, как сочту нужным. Не я первый, не я последний. — Тогда и я — не второй и не предпоследний. — Ах, Мар… — Пров живо вскочил, тряхнул меня, лежащего, и поставил на ноги. Мотоцикл нашелся на том же месте, где мы его и оставили — под высокой раскидистой елью. Прекрасная теплая погода и лес в золотом убранстве постепенно вымывали из души неприятный осадок проводов. Пров заметно повеселел, привязывая к боковым багажникам рюкзаки и канистры. Между тем, я заполнил топливом бак, заменил аккумулятор, проверил смазку, и наш любимый «монстр» безотказно повез нас по знакомой уже дороге. Путь, само собой, лежал через Смолокуровку, потому что мы и понятия не имели, где находится город. Должен, должен был быть здесь и город! О нем я упоминал только Прову на «отдыхе» в особняке, но как-то это дошло до верхов, и они проявили острую заинтересованность в исследовании этого города. Радовало и то, что едем не на пустое место, а к знакомым людям. И я поймал себя на том, что хотелось бы увидеть Галину Вонифатьевну. Жена? Тоже давненько не виделись, но это совсем другое, сугубо гдомское. «Если бы ты знал, дружище Мар, куда и к кому ты меня везешь? В гдомах у меня полно приятельниц, и всюду мне будут рады, но та, единственная и неповторимая, в далеком прошлом, и с ней все покончено. От нее, да будет тебе известно, и появились в моей голове понятия о Библии и Боге. Но даже формально я не мог принять христианство. Да и с какой стати мне, здоровенному мужику, в принципе — язычнику до мозга костей, было плясать под чью-то дудку?! Гордыня и непримиримость обуяли меня со страшной силой. Тогда-то сестра Божья и вывернула мне душу наизнанку и растоптала безжалостно и свою любовь и мою. Такие раны не заживают, и мы до сих пор одиноки. Теперь я ее понимаю. Он превыше всего. Впрочем… у меня есть ты. Судьба почему-то очень крепко нас связала, жизни наши так переплелись и вросли друг в друга, что я иногда с трудом отличаю сделанное мной от сделанного тобой. Раньше у нас все было просто и ясно. Было, да не стало. Уже трудно разобраться, где чья жизнь и где чье «Я»? Частенько приходит мысль, что кто-то интересно нас дурачит. Кто-то и где-то. То тут, то там я вижу его руку, он вертит нами, как хочет и, похоже, мы бессильны что-либо изменить. Краски двух жизней, разнящие нас, все сильнее сливаются в одну, и скоро мы станем похожи, как близнецы. Но говорить об этом я тебе не буду, еще задумаешься о двуединстве удивительного явления в начертании и рисунке повторяющего нас. А встреча, предстоящая с Галиной Вонифатьевной, не пустячок, брат. В этом мире не бывает пустячных встреч, тем более за гранью вероятного». До заросшего оврага, можно сказать, спасительного для нас по прошлому случаю, доехали довольно быстро, а за ним рукой подать до Смолокуровки. — Приостанови-ка, Мар, — сказал Пров за моей спиной. Впервые за всю дорогу. И я заглушил двигатель. — Что, устал? — Да. И вообще ты сегодня что-то разогнался, будто каждый день видишь такую красотищу. Не иначе, спешишь на любовное свидание. — Ну, хоть и не любовное, но свидание, — улыбнулся я. — С Галиной Вонифатьевной. Замечательная женщина, доложу я вам. Пров молча отвернулся и прошел вперед по дороге несколько шагов, словно силился разглядеть за деревьями ту самую замечательную женщину. — Что, едем? Пока что мне нравилось ощущать набегающий аромат хвои и ручку газа силой в 25 «лошадей». — Деревня близко? — зачем-то спросил Пров, оттягивая время. — Да рядом. Километра два. Тороплюсь быть причащенным новой верой.Глава 49
Я, я-сам, я — одно сущее в ином удалился ото всех. Или ушел в себя. Или мысль свою мыслил. Или свернул виртуальный мир в точку. Все это — одно и то же. Мне нужно было разобраться, понять: что есть я? чего я хочу? чего я добиваюсь? И не в отношении к миру человеко-людей, не в отношении к Каллипиге, а в отношении к самому себе. В чем мой смысл? В разговорах с Фундаменталом я кое-что систематизировал, выстроил в ряд. Сначала было одно в его абсолютном смысле, одно как одно. Затем относительное полагание, переход к сущему. Далее сущее и одно соединились, так как нет ни одного без сущего, ни сущего без одного. Получилось одно сущее. И тут выяснилось, что как полагание одного повело к анализу сущего, так и полагание одного сущего ведет к анализу иного. Затем оказалось, что как нет одного без сущего и сущего без одного, так нет и сущего одного без иного и иного без сущего одного. Пришлось соединить сущее одно и иное и тем самым получить становление, изменение. Все. Я мог сотворить все! Даже мир для человеко-людей. Я теоретически разработал сам себя. Но облегчения не наступило. Я все равно не знал, кто Я? Для чего Я? Смысл моего существования был, но в чем он заключался, я, по-прежнему, не знал. Не знал я и смысла и предначертания всего виртуального мира. Непонятен мне был и смысл мира человеко-людей, да и людей, с которыми я уже сталкивался — тоже. Какое отчаяние! Какая тоска! Какой ужас! Я мог, мог сделать все, но я не знал, для чего это нужно делать. Я мог быть кем угодно, но я не хотел быть никем. А если бы даже и захотел, то все равно не знал бы, почему захотел. Я обладал абсолютной мощью, но не понимал, для чего мне она. Я имел смысл, но он не открывался мне. Единственное, чего я не мог, так это — не быть. Я, один сущий… Я один… Я…Глава 50
В деревне на этот раз кроме многочисленной живности разглядел я и пару колесных тракторов, видом настолько допотопных, что они явно вписались бы в эпоху мамонтов. Народу ныне было явно поболе, принаряженные люди прохаживались там и сям, сидели на скамейках живописными группами и с нескрываемым любопытством вглядывались в нас, заезжих чужаков. Я вспомнил о воскресении и о том, что для нашей блеклой жизни в гдомах это давно не праздник, а здесь, стало быть, иначе. Душа невольно зарадовалась, как подъехали мы, так и хотелось сказать, к «родной» церквушке. Краем глаза я старался подметить впечатления Прова от впервые им увиденного, но он внешне был спокоен, как всегда, разве что чуть заметная грусть спряталась в уголках губ. — Ты обожди здесь, — сказал я ему, — а я дойду до Галины Вонифатьевны, тут рядом, и она все устроит. В палисаднике и вокруг ее дома тишина и покой, в оконцах — нежные цветы бирюзовых оттенков. И с некоторым замиранием сердца взошел я на чисто вымытое крыльцо, немного постоял, перевел дух. А чего, собственно, разволновался? Я постучал. Она, словно, ждала меня за дверью, тотчас отворила, нисколько не удивляясь, очаровательная и улыбчивая. — Причащаться приехали? — Да, по вашему совету. — Сейчас я что-нибудь накину на голову и пойдем к батюшке. Обедня только что кончилась, и люди разошлись. Для вас самое подходящее время, — рассмеялась она низким звучным голосом. Мы направились к церкви. Она впереди, покрытая небольшим цветастым, но кокетливо повязанным платком, я — сзади, смущенно «лаская взором» ее великолепную фигуру. Пров стоял у ограды спиной к нам, что-то там разглядывая. — Пров! — окликнул я его. — Вот Галина Вонифатьевна, познакомься! Не сразу и очень медленно он обернулся и чуть наклонил голову. Я почувствовал, что ее рука коснулась моей куртки и вздрогнула, лицо ее на миг как бы оцепенело, но это было едва уловимо, и она тут же овладела собой. Короткий ответный кивок и сразу же ко мне: — Ах, скорее пойдемте к отцу Иоанну, не то усядется обедать и не скоро его вытащишь. Он кто такой, ваш приятель? Напомнил мне одного человека… — добавила она быстро, едва мы отошли на несколько шагов. — Да так сразу и не скажешь… — Хорошо, потом. Батюшка еще был в рясе и тотчас прошел в храм. Старушка Варвара Филипповна встретила меня на крылечке сторожки, обняла, умилительно причитая: — Вот и послал нам Бог дорогих гостей, а то думала, не увижу, поди-ка, крестника. Пойдем, пойдем, сыночек мой, причащаться великих таинств. Она под руку проводила меня в церковь. Особую значимость обряду, как мне показалось, придавало соучастие Галины Вонифатьевны. Отец Иоанн, видимо, не затруднял себя чтением священных текстов, и через полчаса мы вышли во двор под голубое полуденное небо. — Милости прошу ко мне в дом пройти, разделить со мной скромную трапезу, — любезно предложил отец Иоанн. — Весьма охотно, — оживился вдруг тихий и незаметный до этого Пров. — В честь такого события и у нас кое-что припасено. «Скромная» трапеза показалась мне невиданным пиршеством. Разносолы и кушанья, каких и по названиям мы, естественно, даже не знали, украшали стол. Водки, правда, не было, но водку принес Пров, чем несказанно порадовал батюшку. После рюмки-другой за здравие и по обычаю мы особенно поднажали на маринованные грибы, каких, я бы мог держать пари на что угодно, не едал и сам Галактион. Галина Вонифатьевна скорее для виду пригубила бокал темно-красного кагора и держалась несколько в тени, но все же я заметил ее быстрые мимолетные взгляды, которые она изредка бросала на Прова. А того вдруг на беседу, да на разговор потянуло и затеял он толковый спор со стариком на евангельские темы. Иоанн его слушал внимательно и, как человек в вере хорошо сведущий, поучал нехристя, но очень спокойно и доброжелательно. Видя, что Пров несколько увлекся и далеко заходит, я поднялся и сказал ему: — Ехать нам скоро и, лясинский-балясинский, вдвоем. — Приказ суров, да на кого пенять, — согласился он. Порядком разогретые, мы сердечно поблагодарили хозяев, после чего состоялось провожание и расставание, правда, без лобызаний. Батюшка настойчиво уговаривал нас остаться до завтра, но я упорно стоял на своем. Вышли на улицу. — Что-то я забыл, в какой стороне город, — рассмеялся я. — Я так тоже удивилась в прошлый раз, что вы шли совсем с другой стороны, — ответила Галина Вонифатьевна. — А город там. — И изящным движением прекрасной руки она показала на дорогу за кладбищем, уходящую в лес. — На лошадях-то долго ехать? — Часов шесть. — Мы за час домчимся. С вашего разрешения, Галина Вонифатьевна, я бы еще раз взглянул на вашу изумительную картину. — Пойдемте, — просто сказала она. В доме она быстренько накрыла стол, поставила графинчик красного вина и пирожки. — Я хочу поздравить вас лично, Мар. Имя какое-то странное. А по крещению вы теперь Дионисий. — Нас упорно не хотят отпускать, — поднимая бокал, снова ожил Пров. — Не иначе, нас тут возлюбили. Пока они о чем-то тихо говорили с Галиной Вонифатьевной, я погрузился в созерцание, стараясь найти в полотне вещественные подтверждения своего сна. Все в нем, в полотне, было исторически достоверно: и темное предгрозовое небо и жаркий Иерусалим… Где же иней на камнях, где ясное морозное утро, которое я видел воочию? Но так ли важны эти внешние признаки пути Спасителя на Голгофу? Главное в том, что я выбрал свою стезю и уже не отрекусь от нее в поисках истины. Приходит конец блужданию и неверию, как и всему сущему когда-то придет конец. Непостижимы умственно пути Господни, и только духовное обновление расчищает дорогу настоящему чувству в чистом виде. Такие, почти бессознательные мои рассуждения после причастия прервал Пров звоном гитары. — Прощальный романс в сокращенном виде, чтобы не утомлять слушателей.Все, чем я дорожил, что было когда-то любимо —
безразлично теперь и как сон вспоминается мне.
Я забыл обо всем, все проходит, не трогая, мимо,
словно смутная тень в освещенном луною окне.
Только ты, всюду ты мне звучишь таинств дивною песней,
все иное во мне заглушая собой и топя.
Будто давним-давно мне напел тебя добрый кудесник,
а вот только теперь я впервые услышал тебя.
Пусть не я тот Парис, кто тебя украдет, как Елену.
Пусть желаньям моим, не сбываясь, сидеть взаперти.
Только верится мне: ты из чувств моих вечного плена,
ни шутя, ни всерьез не должна и не сможешь уйти.
Глава 51
Через час или два, мне-то было все равно, я стоял перед Фундаменталом в коридоре Космоцентра человеко-людей. Похоже, он ждал меня. Во всяком случае, он снова был доброжелателен, говорлив и даже, как будто, благодарен мне. Да и я поуспокоился. У меня появилась цель: узнать, в чем смысл моего существования. — Весьма благодарен вам за десять тысяч квадратных метров дополнительных площадей! Подумать только, целый гектар! Мы там поставим скамейки, соорудим трибуну. И, пожалуйста, Дворец Дискуссий готов. Да что же мы стоим? Пройдемте в кабинет. Мы шагали по коридору, пока на одной из дверей не загорелась надпись «Тута-тута!» Я почти и не знал быта человеко-людей, ведь мне показывали только то, что считали возможным и необходимым. Но, судя по этому помещению, я бы не сказал, что они испытывают недостаток в площадях. Кабинет был высок, с лепными украшениями. Позолота, легкая голубизна лепнины и абсолютно чистый основной белый фон потолка создавал ощущение полета. Ложные окна с тяжелыми задернутыми шторами в тон потолку и стенам. Мягкий диван из телячьей (искусственной, конечно) кожи, круглый столик на гнутых ножках перед ним. Несколько кресел в том же стиле. Мягкие ковры, заглушающие шаги Фундаментала. Пульт управления в углу, экраны компьютеров. — Располагайтесь, — предложил Фундаментал и опустился в кресло. Сел в кресло и я. — Ну и наделали вы шуму, — укоризненно сказал Фундаментал. — И у нас, и в виртуальном мире. Все наше моделирование Галактики пошло насмарку. Одних астероидов пришлось сколько выгребать… Но момент вашего приближения к крейсеру «Мерцающий» нам удалось записать. Хорошо, что аппаратура автоматическая. Ваше поведение ведь было совершенно непредсказуемым. Вихрь! Шквал! Глупость, словом… Работы нам поприбавилось. Дом с улучшенной планировкой трещинами хроноклазмов пошел. Пришлось чуть ли не всех сотрудников Космоцентра бросить на затирку. Да и виртуалы ваши собрались писать коллективную жалобу на вас. Разбирать придется. Коллективная ведь… — У нас жалобы всегда коллективные. У нас вообще все коллективное. — На это и надеемся, — сказал Фундаментал. Я отсоединил от себя второго «Я» и послал его к дому с бесконечным количеством подъездов и этажей. Второму «мне» тут же повстречался председатель домового комитета, окруженный толпой виртуалов. Тут, конечно, и Платон был, и Ильин… Диалектики, в основном, собрались здесь. Хотя, и любителей послушать, что же происходит в виртуальном мире, собралось тоже предостаточно. Мимолетного взгляда на дом было довольно, чтобы осознать, что ущерб ему я нанес значительный. Треснули стены, пообвалились некоторые балконы, даже фундамент кое-где дал осадку. «Ясно, — подумал я-второй. — Сейчас потребуют моего выселения». — … и пусть живет здесь вечно, — закончил какую-то свою мысль Ильин. — Без права выселения! — Нельзя уж так сразу, — неубедительно возразил Платон. — Может же ведь виртуальный человек исправиться? — Блягер! — возразил Ильин. — Таких только колючая проволока исправит, да и та не исправит. — Он ведь был вполне нормальным виртуалом, — обреченно говорил Платон. — А потом вдруг возжелал стать личностью, и все пошло-поехало. — Тем более! — подхватил Ильин. — В обществе пресветлого будущего личности не нужны. — Да не пьет он, — заступилась было за меня виртуальная теща. — А девки хоть кого с ума сведут. — Но ее тут даже слушать не стали. — Достукался, — сказал мне Гераклит. — Признаться, я на тебя кое-какие надежды возлагал… Ношу поправь… Я уложил надгробный памятник на его спине поудобнее. Став то тем, то другим, я пришел к выводу, что смысла «выселения» они толком не знают. Каждый виртуал сначала стремится «вселиться» в дом с улучшенной планировкой, а затем «выселиться». Какое-то «пресветлое будущее» маячило впереди. Ну бред, ну бред! С ума они, что ли, все посходили? Какое будущее в мире, где все происходит сразу? Я воссоединился, зная, что они подпишут сейчас воззвание о моем «невыселении» и будут перебирать всех подряд, чтобы заполучить и мою подпись. Но я принципиально расписывался всегда не имеющей размеров точкой. Так что, фактически, моя подпись уже стояла под всеми возможными документами и дело было лишь в том, догадаются они об этом или нет. — Хотелось бы, все-таки, услышать от вас, Фундаментал, чего вы от меня хотите, на что надеетесь, — сказал я. — Интересно также, какую цель вы преследуете? — Правомерные вопросы, — как-то уж очень легко согласился Фундаментал. — Насчет цели вообще мне, конечно, трудно что-либо сообщить. Как сказал Цицерон, это знает только Бог. Ну, а поскольку никакого такого Бога нет, то этого никто не знает. А вот насчет надежд и хотений — сколько угодно. Да я вам об этом уже сто раз говорил! Но могу и в тысячный. Нам нужно вернуться в свой мир. Тот самый, где вы видели крейсер «Мерцающий». А как это сделать, честно говоря, я не знаю. Наш Космоцентр находился на борту этого крейсера. А теперь вот находится посреди виртуального мира. — У виртуального мира нет центра, — напомнил я. — Да уяснил я это, уяснил давно, — поморщился Фундаментал. — Но говорить все время на диалектическом диалекте — язык не поворачивается. Попробуйте описать наш мир на своем виртуальном языке. Тоже ведь ногу сломаете. Он доказал свою правоту сразу же, так как я не понимал, при чем тут ломание ног, если речь идет о языке? Но мое непонимание и было его доказательством. — Так вот, — продолжил Фундаментал. — Космоцентр располагался на борту крейсера «Мерцающий». Это огромный корабль, заметьте. Километров около пяти в длину. А Космоцентр был похож на диск, диаметром метров в двести-двести пятьдесят. Точные размеры не могу сказать, не интересовался как-то раньше. Высота диска, я правильно выразился? метров семьдесят. Архитектурно это — сооружение с несколькими ярусами и кольцевыми коридорами на каждом ярусе. Лестницы и эскалаторы я опускаю. Точное их число никто и не знает, включая проектировщиков. Лаборатории, вычислительные центры, мастерские, кварсеки… Да что я вам говорю… Вы это и без меня прекрасно знаете. Так ведь? — Знаю, — подтвердил я. — А вот после «перехода» Космоцентр, словно, пообгрыз кто. Да и продолжает грызть. Хотя иногда непроглоченные кусочки выплевывает. Вчера не было, а сегодня, глядишь, три жилых отсека появилось, да еще с научными работниками. Но, с другой стороны, происходит и исчезновение отсеков, лабораторий… И тоже вместе с научными работниками. Уж хоть бы откусывал по краям! Мы бы ближе к центру переселились. А то ведь выхватывает то там, то сям. В область, ограниченную коридором, по которому мы с вами иногда прогуливаемся, правда, никогда не проникал. — Кто? — спросил я. — А я почем знаю?! — озлился Фундаментал. — Я думал, может, вы его приструните… — Кого? — Да если бы я знал, кого! — А что такое «переход»? — Ну, если говорить просто и неточно, то — проникновение в прошлое. Не знаю, поймете ли вы это? У вас вот — все сразу, а у нас — строго по порядку. У вас — безвременье, у нас — время. Хотя, должен признаться, что мы не знаем, что такое время. Но существуем именно во времени, да еще в пространстве. Мы уж и привыкли к этому, но иногда хлопот не оберешься. Пространство надо преодолевать, а время так и вовсе не преодолеешь. Попытались вот, а что получилось? В пространстве и времени я, действительно, мало что понимал, хотя уже и сталкивался с ними. И я тут же поставил себе цель, поподробнее разузнать о них. Ну, а как только поставил, так уж и ответ знал, правда, пока опять же в виде непротяженной точки. При удобном случае надо будет развернуть эту точку в некую систему. Проштудировать те три миллиона трудов, которые я написал на эту тему. — Представляете, дорогой мой виртуальный че… Ах, да! Не любите вы такого обращения. Но имя свое вы скрываете. А как-то называть вас в разговоре надо. — Я ничего не скрываю, не знаю просто. А называйте меня виртуалом. — Так ведь вы все виртуалы! Ко всем сразу, что ли, обращаться? — Ко всем, — согласился я, — то есть — к одному. — Ох, запутаешься тут! Ну, да ладно. Ваша взяла. Так вот… Время у нас, грубо говоря, течет. Есть прошлое, которого не вернешь. Есть настоящее, которое неуловимо. И есть будущее, которого еще нет. Условно можно считать время линейным. Представляете себе линию? — Да, — согласился я. — Линия — это точка. — Это у вас все, что угодно, точка. А у нас линия и есть линия. И если я нахожусь в какой-то точке линейного времени, то, значит, продвигаюсь в будущее, которое мне неизвестно. А все, что позади меня, — прошлое, которое изменить нельзя. А теперь представьте, что я совершил какой-то поступок, казавшийся мне вполне нормальным и естественным в то время, когда я его совершал, но уже через мгновение после его совершения оказавшийся вздорным, вредным, недопустимым. Этот поступок уже в прошлом, и я не могу его изменить или не допустить. Так и живем, все время оглядываясь! И вот возникла идея вернуться в это самое прошлое, изменить его, разумеется, в лучшую сторону. Ага… Проникли, изменили и теперь околачиваемся в каком-то безвременьи, не сочтите за оскорбление… Умом я понимал его. Линия времени. А людо-человеки по ней сначала в одну сторону, а потом в другую… Но представить себе это я никак не мог. Линия упорно сворачивалась в точку, как ее ни распрямляй, да еще лягалась при этом, ругалась, орала, прямо-таки, от совершаемого над нею насилия. — Стартовали мы из середины двадцать второго века новой эры. Намеревались проникнуть примерно в тысяча девятисотый — двухтысячный год. А оказались чуть ли не в восьмисотом году до новой эры. Представляете? — С трудом, — честно ответил я. — Если я правильно понял, за эти три тысячелетия на вашей Земле происходили какие-то события, причем, в строгой последовательности. — Ну да, ну да! — обрадовался Фундаментал. — Именно! Событий произошло столько, что большую часть их мы и не помним уже. А, может, и не знали никогда. А теперь все перепуталось. — Какие-нибудь имена помните? — А как же! Галактион, Перфильев, Платон, Энгельс, Эйнштейн, Дьяконов, Ньютон. — Ильин, — подсказал я. — Ильина не помню, но имел честь познакомиться с ним в вашем безвременьи. Следующий вопрос дался мне с трудом: — Если ваше время линейно, хотя это и невозможно представить, то названные вами людо-человеки располагались на временной оси в какой-то определенной последовательности? — Конечно. Галактион, например, жил позже, чем Эйнштейн. — А вы можете выстроить эту цепочку? — В принципе — да, с большими пропусками, разумеется. — Подготовьте. — Сделаем. Обязательно сделаем. А вы уж подумайте, как нам вернуться в наше линейное время. Подумать я обещал — А насчет того, что сегодня с Каллипигой буду спать я, вранье. Вранье все это. На черта я ей сдался! Так что располагайтесь со всеми удобствами. Прекраснотелая Каллипига (некоторая тавтология, конечно) была со мной. Но и мыслить я еще не разучился. А помыслил я вот какую свою мысль: ущербность безвременья заключалась в том, что оно было ограничено людо-человеческим временем. Как и почему — я еще не знал. Но проникнуть в тайну их, так называемого, времени было необходимо.Глава 52
Километра через два Пров тронул меня за плечо и крикнул: — Останови где-нибудь! Я выбрал удобный съезд с дороги и остановил мотоцикл возле группки молодых золотистых берез. Пров походил немного по уже начинающей жухнуть траве, потом сел на землю, прислонившись спиной к стволу. Слез с сидения и я, начиная понимать, что остановка эта не минутная. — Сейчас будет серьезный разговор, Мар, — сказал он. — Без утайки. Иначе нам будет плохо. — Хорошее начало. — Я сел в метре от него. — Ты знаешь, Мар, что мне иногда снятся сны, в которых я, как бы, живу другой жизнью. Живу в далеком прошлом. И не знаю, что больше меня удерживает в этой жизни, явь или сон? В этих снах есть города, деревни, леса, реки, люди. — Смолокуровка? — догадался я. — Есть и Смолокуровка. Правда, не такая, как та, в которой мы только что были. Ну, не совсем такая… Есть в ней и православная церковь. — Поэтому ты и сказал мне тогда: Смолокуровка? — Да, Мар. Да! И там, в этих снах, есть женщина, которую я люблю. Сначала радостно, а потом с болью. Что-то у нас там с ней разладилось. Она верующая, а я, ты знаешь, атеист. Из-за этой религии и возникла между нами трещина. Сначала трещина, а потом — пропасть. Она считает, что главное в человеке — любовь. Любовь к ближнему, любовь к Богу, любовь ко всякой твари Божией, любовь ко всему на свете, даже — любовь к себе. «Возлюби ближнего, как самого себя». А я не могу любить всех, Я не люблю Бога, потому что не верую в него. Не люблю себя, потому что иногда мерзок сам себе. Не люблю многих людей, а к большинству просто равнодушен. Не знаю, так ли у других, а у меня именно так. Я люблю тебя, Мар. Как брата, как друга. Но больше всего я люблю ее, единственную в мире для меня женщину. Мы уже и в снах расстались. А я все равно люблю ее. И там, в Чермете, я выжил только потому, что в диком бреде-сне шел к ней. А направлял меня ты. Постаревший Мар, которого я сразу и не узнал, направлял меня к ней. И хотя я там встретил не любимую женщину, а химеру, здесь, на свалке, я выжил. Вы спасли меня, а как, я не знаю, да и знать не хочу. Вернее, хочу, но, надеюсь, никогда не узнаю. Там, среди стен с глазами и ушами, я не хотел тебе ничего рассказывать. Это не для них. Я осторожно постучал пальцем по циферблату часов. — А… Это. Они никогда не смогут воспользоваться информацией с этих датчиков. Я уже решил. Так вот… Эту женщину звали Галиной Вонифатьевной. Я уже догадывался об этом. — Она и есть та самая Галина Вонифатьевна, которую мы только что с тобой видели. — Совпадение? — прошептал я. — Да нет, дружище Мар. Не совпадение. Ведь и она узнала меня. Вот так… Причем, я-то жил не в ее снах, а наяву. Она еще тоже надеется, что я случайно похож на того Прова, которого она когда-то любила. Но надежда ее напрасна. Я и есть тот самый Пров. И ее мучений я кому-то не прощу. — Кому? — И опять-таки — не знаю. Но надеюсь узнать. Кто-то ведет меня, а я тащу за собой тебя. Мне есть за что пропасть. А ты можешь сгинуть за компанию. Решай… — Да я уже все давно решил, Пров. Пров подробно и как-то безучастно пересказал мне свои сны: и случай с катером «Проводник», его продолжение, встречу и помощь странного существа, которого он называл «без-образный». Меня, конечно, заинтересовала его история о «Столе заказов», о хитром старичке, композиторе Маре. Я-то таких снов, как Пров, никогда не видел. Разобраться во всем этом не представлялось возможным, что-то «разное» громоздилось в одну кучу, закручивалось винтом, втягивало в самую середину меня и Прова. И этот «без-образный» был каким-то главным действующим лицом (как это лицом, когда у него не было никакого лица?), связующей нитью всех событий. — Возможно, что тот дьявол, с которым ты встречался, и мой «без-образный» — одно и то же, — сказал Пров. — А может быть, это что-то разное. Иная цивилизация, как сказал бы Галактион. — Я тоже подумал об этом, — согласился я. — Только у меня к нему не столь теплые чувства, как у тебя. И не потому, что он привел меня в ужас той ночью в Смолокуровке. Нет… Я с ним встречался и раньше. — Вот как… — спокойно сказал Пров. — Да. Он, можно сказать, изменил мою судьбу. Это произошло на крейсере «Мерцающем» два года назад. Была моя вахта. Мы держались определенных пространственных координат. Обычный режим похода. Никаких происшествий. Работы не больше, чем в гдоме. — Я помолчал, соображая, как бы мне выразиться попонятнее. — Была там у меня одна знакомая… БТР триста тысяч сто одиннадцать… Любовь — не любовь, но привязался я к ней крепко. Да ты бы посмотрел на нее! Фигурка точеная, голос ангельский, характер веселый и решительный. Работала она в вычислительном центре. И когда наши вахты и отдыхи не совпадали, мы встречались или у нее, или у меня… на рабочем месте. Вот и в тот раз она была у меня. А потом что-то произошло… Этот дьявол без лица сидел на пульте передо мной. Я растерялся. Я и сейчас не знаю, что тогда нужно было делать… Он схватил ее и увел с собой. Вот и все. Ее не нашли на корабле. Исчезла. И только я знал, как она исчезла. Но я этого никому не сказал. Да меня никто и не спрашивал. Но что-то во мне перевернулось. Сказать, что я решил найти ее во что бы то ни стало, не могу. Если бы я знал, что делать, то начал бы без промедления. Я ушел из Космофлота, занялся живописью, охладел, как это ни ужасно, к семье. Словно, жизнь потеряла смысл. Хорошо, что ты был рядом. А теперь я, вроде бы, иду по его следу. Он, правда, предупредил меня, каким-то образом сообщив: «Никто, никогда, ни при каких обстоятельствах…» Но что это значит, я не знаю. Получается, как и у тебя: меня во что-то втягивают, но во что, я не понимаю, хотя чувствую, что пройду эту дорогу до конца. — Да, тесно переплелись наши судьбы, — сказал Пров и сладко потянулся. — И не только наши, но и еще многих людей, включая, аж, Галактиона. — Одна только разница, — заметил я. — Ты-то считаешь этого «без-образного» своим союзником. Во всяком случае, он тебе раз помог. А я считаю его своим врагом. Ну, пусть не врагом… Злом… — И в полной тьме, не видя ничего, они пустились в путь, — своим хриплым басом пропел Пров и неожиданно спросил: — Так что, не будем возвращаться? — Нет, — рассмеялся я. — Если что и есть, то только впереди. Золотисто-зеленая печальная радость проносилась мимо нас по краям дороги. Ехать бы вот так вечно…Глава 53
Я шел и шел по бесконечному коридору Космоцентра, хотя мог бы просто распространиться по нему сразу, но не хотелось пугать человеко-людей, которые чуть ли не демонстрацию здесь устроили. Группками и поодиночке сновали они туда-сюда с озабоченным видом. Да и то сказать… Надписи и указатели кого угодно могли свести с ума: «Вперед к началу!», «Бегом стоять!», «Куда прешь, сука!», «Свет в конце тоннеля!», «Приехали, дальше некуда!», «Ищи, ищи, может, и найдешь что». А были и просто устрашающие: «Конец света!», «Конец всему!», «В конце-то концов!» Как они, людо-человеки, во всем этом разбирались, я постичь не мог. Но вот одна надпись остановила меня. На двери значилось: «Прием только всех сразу! Круглосуточно!» И это могло относиться лишь ко мне. Ведь это я был всем сразу! А людо-человеки, рванись они сюда скопом, просто застряли бы в дверях, да еще и подавили бы друг друга в свалке. Впрочем, видимо, понимая это, они и не рвались в дверь. Я постоял немного, переминаясь с ноги на ногу. Руку, что ли, приложить? Но тут из-за двери донесся призывный голос Каллипиги: — Входи, открыто!.. Но дверь оставалась закрытой. — Жду-у… Совершенная форма ждала меня за закрытой дверью, а я тут переминался с ноги на ногу, мучился и ликовал. Откуда только силы взялись? Не разбегаясь, с места, ломанулся я в дверь… И прошел ее, даже не нарушив при этом молекулярного строения. — Молодец! — сказала Каллипига. — Ты все можешь. Да для нее я был готов на все, возможное и невозможное. Она стояла передо мной, улыбаясь загадочно и ободряюще. Самоснимающееся платье на ней щелкнуло своими застежками и медленно поползло вниз. — Это наш с тобою кварсек, — сказала Каллипига. — Тесновато, конечно. Но ты же знаешь, что у нас с площадями туговато. — Знаю, — ответил я и тут же решил при первой возможности увеличить площадь кварсека. Кровать, стол с компьютером, один стул. Каллипига перехватила мой взгляд. — Придется на одном стуле вдвоем сидеть. Я и на второй стул заявку подала, да только когда его выдадут? А тут и без того места мало. — Не надо, не надо второго стула, — поспешил успокоить я ее. — И на одном посидим. — Я тоже так думаю, — сказала Каллипига. А из опускающегося вниз платья уже высвободились ее груди, уставившиеся на меня стрелами сосков. — Тут и пообедать можно, — продолжала перечислять достоинства кварсека Каллипига. — И душ есть. Жить можно. — Можно, можно, — согласился я. На ягодицах ее самоснимающееся платье слегка затрещало, но не порвалось. А может, и порвалось, но я не успел заметить, потому что в следующее мгновение оно опустилось еще ниже и теперь под действием гравитационного поля упало на пол. Каллипига переступила через него, крутанулась на столь ограниченном пространстве, с размаху ударила меня в право-левое плечо высоко поднятой ногой, так что я взлетел чуть ли не до потолка и шлепнулся на кровать, больно отбив спину. Сандалии разлетелись по углам, хламида упала на пол. Кровать была довольно жесткая. И пока я соображал, что же произошло, она уже оседлала меня. Тут уж я не стал ни в чем ей перечить, а только гладил ее нежную и упругую кожу. — А ты, правда, все, все, все? — озабоченно спросила она меня минут через пять. — Да, — ответил я и хотел было кивнуть, но она крепко припечатала меня к подушке. — Вот ты сейчас все, все, все мужчины вместе взятые? — Да, — с гордостью подтвердил я. — Все без исключения. — Это, конечно, престижно, — задумчиво сказала Каллипига. — Побороть всех особей мужского пола мира, да еще сразу! Но у меня к тебе просьба… — Все, что хочешь. — Отдели от себя, пожалуйста, малолеток, немощных и стариков. — Как? — растерялся я. — Да так… Вбуквальном смысле. Оставь только тех, кто повыносливее. Я, конечно, отделил от себя этих молокососов, старых пердунов и прочих слизняков. И им было так стыдно, что они тут же просочились через закрытую дверь, также, между прочим, не нарушив ее молекулярного строения. — Уже лучше, — сказала Каллипига и чуть не задушила меня. Так бы и остались в виртуальном мире одни недееспособные. А они, эти самые недееспособные, посудачили о том, о сем за дверью, некоторые даже плевались при этом и кулаками грозили, но, от нечего делать, воссоединились в меня-второго и пошли… Вернее, я-второй пошел разыскивать Фундаментала. Мыслить-то я-второй еще мог, да и детская непосредственность и стариковский опыт подсказывали мне-второму тему для серьезного разговора. Снова я брел по коридору, вправо ли, влево ли, — не понять. Да и одинаково это было для меня. «Предъявите причину в развернутом виде», — значилось на одной двери. «Улыбайтесь шире!», — предлагалось на второй. Указатель: «Дорога в никуда». Воспретительный знак: «Стоячка запрещена! За нарушение — сам знаешь что!» Объявление: «Сдаю кварсек под офис». Другое: «Прошу убийцу вернуть меня к прежней жизни». Третье: «Не шалею, не плачу, не плачу!»… «Ищу, да все напрасно!»… «Кто, если не тыл?» И снова указатели: «Да пошел ты вон туда!», «Еще дальше!», «Пришел, осел!» Я вернулся на несколько шагов назад. «Ну и тупой ты! Ну и тупой…», — расстроено значилось на двери. — Входите, — Фундаментал откатил в сторону дверь. — Что это вы, как в воду опущенный? С Каллипигой поссорились? — Да не ссорился я с ней… — Я вошел в кварсек. — Верно. С ней трудно поссориться. Проблемы какие-нибудь? Кварсек был точь в точь, как и у Каллипиги, только вместо одного стояло два стула. — Садитесь, — предложил Фундаментал, придвинув один стул ко мне, а второй поближе к столу с компьютером, на экране которого то вздымались, то опадали совершеннейшие по форме и прекраснейшие по содержанию ягодицы Каллипиги. Спутать их с другими было невозможно. Я, по-детски, поскуливая, стариковски закашлялся и сел на стул возле двери. — Нехорошо подсматривать, — сказал я. — Конечно, нехорошо, — согласился Фундаментал. — Плохо даже! Отвратительно! Но что поделаешь, — приходится. Должность такая… — И должность у вас мерзкая, — заявил я. — Ага, — снова согласился Фундаментал. — А как же… Хуже не бывает. — Выключите! — потребовал я. — А вдруг что интересное пропущу? — Да что там для вас интересного? — Как что? Разговоры, конечно. Просьбы, обещания. Вы ведь, если что ей пообещаете, то уж обязательно выполните? — Конечно. Ведь он — это я. А я и без этого монитора вам все расскажу. — Вы — да. А тот, насилуемый? — Тот и есть я. Пора бы уж и привыкнуть. А что касается насилия, то там все по обоюдному согласию. — Ну вот видите? Одно дело вы тут, а другое — там. — Никакого другого дела! — начал свирепеть я. — Ладно уж, — согласился Фундаментал и с явным сожалением выключил монитор компьютера. — Пересказывайте тогда, о чем они говорят. Но пересказывать пока было нечего. — Это вы построили дом с улучшенной планировкой? — спросил я. — Кто спрашивает и у кого? Вы или он? — Я спрашиваю! У вас!.. — Мы, конечно. — С бесконечным количеством подъездов и этажей? — не поверил я. — Да нет… Построили мы только один подъезд… Девятиэтажку… Чертежи были. Стройматериалы кой-какие — тоже. — А почему же подъездов бесконечное количество? — Компьютер штампует. — То есть, их на самом деле нет? — Да почему же нет? Есть. — Не понимаю. — Вот вас ведь тоже нет. И тем не менее, вы есть. И даже сидите передо мной, лежите… и еще, черт знает, чем занимаетесь! — Мы — виртуалы. — А мы — людо-человеки. — У нас все возможно. — У нас в компьютерах тоже все возможно! На бумаге, как сказали бы в прошлые века. Или в будущие… Ничего не поймешь! — На травке бы покататься… — С чего это вы вдруг захотели? — Это не я. Это Каллипига. — А-а… И что вы ей ответили? — Я все для тебя сделаю. — Говоришь: все, а сам ничего не делаешь. — Прямо сейчас, из этой кровати травку сделать? — И чтобы речка была с песчаными берегами. — Молочная? — И домик на берегу, со светелкой. — Супермаркет невдалеке соорудить? — Коровушки-буренушки. — Может лучше сгущенку? — Муж непьющий, некурящий. — А как насчет соседей? — Солнышко, тишина и никого вокруг. — А супермаркет? — И чтобы по бабам ни-ни. — Так ведь там никого кругом! Она отдыхала, пригвоздив меня к жесткой постели. — Стойте, стойте! — возопил Фундаментал. — Какой супермаркет, какие такие буренушки-коровушки! Пообещали и ладно. А программу получите у меня. Никакой самодеятельности! Я молча смотрел на него. Он чуть успокоился. — Ну, что там они еще говорят? — Молчат. — Вообще, что ли, никаких звуков не издают? — Почему? Звуки издают, но бессмысленные, бессвязные. — Понятно. Что же… Может, ознакомитесь пока с техническим заданием? — Будем знакомы, конечно, — согласился я. Фундаментал потянулся к компьютеру, перехватил мой предостерегающий взгляд, успокоил: — Документальные фильмы из нашего прошлого. Цветные, озвученные, правда, вкуса и запаха не передают. Несколько часов, по их времяизмерению, разворачивал он передо мной картины прошлого Земли. Прошлого, если считать с момента их путешествия в это самое прошлое. Иногда он спрашивал: «Сложно?», «Трудоемко?», «В принципе возможно?», «Какая в этом помощь потребуется?», «Поднимете?» Мне было трудно понять, что он от меня хотел. Ну, зеленая! Ну, мягкая! Цветики-цветочки! Ягодки-лепесточки! Я уже и себя-первого начал понемногу вытаскивать сюда. Все-таки я-зрелый был сообразительнее себя-мальца-старика. Да и силы свои по созданию мира людо-человеков надо было посоизмерить. А я-второй, воспользовавшись этим, потихоньку отсылал себя в кварсек Каллипиги. И в какой-то момент, говоря по людо-человечески, я потерял контроль над собой. Да и Каллипига время от времени заводила разговор о зеленой лужайке с песчаными берегами. И я напряженно прикидывал, как совместить ее мечты с требованиями Фундаментала. Короче, в какой-то момент я потерял бдительность, и все эти я-вторые рванулись на освобождающиеся места (места — в фигуральном смысле, конечно) от перешедших сюда я-первых. Каллипига тотчас же почувствовала неладное. Она скатилась с меня, уж и не поймешь, какого, в сердцах плюнула мне в промежность, села на край кровати и заревела.Глава 54
Суета города обрушилась на нас внезапно. Я подрулил к тротуару и остановил мотоцикл. Я понимал, что сейчас крайне важно уловить хоть какую-нибудь закономерность в жизни города. Но все вокруг бурлило непонятно и угрожающе. Вспыхивали вверху огромные искусственные, электронные костры, в диком водовороте рвали с кого-то одежду. И тут же, в пяти метрах над всем этим, за стеклянной стеной здания чинные и ровные ряды людей, похожих на манекены, нажимали на клавиши пультов и пристально всматривались в мониторы. А в воздухе тянуло смрадом и тончайшими духами, уши давил грохот движения и бравурные звуки какого-то марша. А над всем этим разливалось море света, яркого, но холодного. Пров смотрел на все происходящее вокруг с любопытством, заинтересованно, но просто, без всякого страха и внутреннего напряжения, неприятия. Его непредубежденный взгляд сразу же разделил потоки пешеходов на несколько рангов и не столь по одежде, сколько по манере держаться, о чем он тут же сообщил мне в самое ухо. Перед людьми, идущими с независимым видом, многие раболепно вытягивали шеи в каком-то неестественном для нашего понимания поклоне. А те, что бесновались под капающим огнем факелов, явно не интересовались ни первыми, ни вторыми и образовывали здесь, прямо на тротуаре, какой-то свой сумасшедший мирок. Пров отметил несколько заведений со столиками и стойками. Я совершенно машинально пытался разобраться в правилах уличного движения, но понял только одно: некоторое время машины шли по правой стороне улицы, потом вдруг перестраивались и шли уже по левой. При этом не происходило никаких столкновений и аварий. Почти все машины отравляли воздух своими выхлопными газами. Принцип работы таких двигателей был известен мне: тот же самый, что и у нашего «монстра». — Ну, заехали, — сказал я. — Что? — переспросил Пров. — Заехали, говорю! — проорал я. — Что дальше-то делать будем? — Не знаю. Осмотримся для начала. И тут я увидел на противоположной стороне улицы знакомого. Небрежно прислонившись к стене здания, стоял тот самый «менестрель», которого я видел в Смолокуровке, когда шел туда в первый раз. Наряд на нем был, по-прежнему, умопомрачительный. Все те же шаровары с разноцветными штанинами, драная замызганная тельняшка. На ногах лапти. В руках он держал гитару, иногда лениво перебирая струны. — Любопытно, — сказал я. — Что? — Видишь, вон на той стороне улицы стоит человек с гитарой? — Ну? — Так вот, я видел его в Смолокуровке. Это тот, что пел странную песню. Пров вдруг одним махом соскочил с заднего сидения. — Куда ты?! — крикнул я. — Подожди, — махнул он рукой. — Стой и жди. Между ним и противоположным тротуаром, куда он, как я понял, стремился, лился поток машин. Пров подождал, пока машины не стали перестраиваться в другой ряд, и неожиданно резво преодолел половину улицы. Теперь ему нужно было подождать еще немного. А как только вереница машин сдвинулась вправо, он оказался на тротуаре. Толпа, рвавшая одежду с человека, уже разошлась. Пров шел уверенно, не сторонясь прохожих, прямо. Потом остановился и молча воззрился на «менестреля». Ясно. Мимо гитары Пров пройти просто так не мог. Сейчас гастролировать начнет. И действительно… Пров протянул руку к гитаре каким-то, свойственным только настоящим гитаристам, жестом. И «менестрель» его понял. Свой инструмент он отдал безропотно и повернулся к Прову спиной. Но в этом его действии не было пренебрежения или враждебности. Он просто собирался что-то делать. Перед ним находился вделанный в стену здания ящик. Я слез с мотоцикла на тротуар, приподнялся на цыпочках, чтобы лучше видеть. «Менестрель» открыл крышку ящика. Там оказалась какая-то ниша, в которой он начал шарить руками, но, вероятно, ничего не нашел. Тогда он сдвинул сверху какую-то доску и погрузил руки во внутренность ящика. Его руки уверенно и быстро делали свое дело. Наконец, он, видимо, сделал то, что хотел, сдвинул доску на прежнее место и снова погрузил руки в пустую нишу. Она была с метр в длину, глубиной до запястья руки и высотой в четверть метра. «Менестрель» забегал пальцами, не касаясь ими стенок и дна ниши, и в воздухе разнеслись звуки музыки, требовательной и настойчивой. Это же был электромузыкальный инструмент! Нечто вроде электрооргана. Пров решительно отодвинул «менестреля» в сторону, повесил ему через плечо гитару, которая так и не издала в его руках ни звука, сыграл какую-то музыкальную пьесу, затем немного вытянул шею вперед и запел своим хрипловатым, низким, но сильным голосом. Вокруг начали собираться прохожие, останавливаться, но снова только определенный ранг. Те, что шли в более стандартных одеяниях, не останавливались и даже шарахались в сторону или спешили пройти побыстрее. А вокруг собиралась толпа в разношерстной одежде. Музыка уже заливала целый квартал и неслась неизвестно откуда, страстная, чистая, какая-то нечеловеческая, небесная. И в этот оркестр многих музыкальных инструментов вливался хриплый голос, звучащий укором и пробуждающейся совестью.Я — весь чувствилище — полн тайных знаков-снов,
неясных, непонятных, зыбких,
немыслимых и странных, словно зов
вчерашне-завтрашней улыбки.
Те сны-знамения, чьи вестники они,
каких времен и стран посланцы?
Исходит — «Вснись! Прочувствуй! Уясни!» —
от высших, низших ли инстанций?
И что пытается видений вещий хор
сказать мне важного такого?
Пророчества о будущем? Укор
годам, текущим бестолково?
А может, все это возврат меня в мою
и наших прочих жизней память?
Ведь я порой черты их узнаю
сквозь лет-пространств седую замять.
Вот я иду себе, хоть, вроде, и нельзя
по нескольким дорогам сразу,
с грядущим и былым. В сопутники-друзья
я взял их как спецов по сонным парафразам.
А сны… Труд невелик раскрыть их тайный бред.
Купите сонник, в нем… в нем есть на все ответ.
Глава 55
Я опешил, униженно утерся своей хламидой, сел на кровати чуть поодаль, свесив ноги вниз. Кто знает, каким приемом и какого боевого искусства пошлет меня в нокаут Каллипига. Я не сердился на нее, нет. Сидел, побаивался, но все равно восторгался. Она и плачущая была великолепна. С нее можно было лепить скульптуру «Каллипига плачущая». Да она и была совершенной, идеальной скульптурой. Я смотрел на нее и мое виртуальное сердце выпрыгивало из моей виртуальной груди. Что бы она ни делала, какую бы случайную позу ни принимала, ее тело все равно было прекрасным. Она уже не рыдала, а лишь плакала, потом и плакать перестала, утерла слезы обеими ладонями и, не отнимая их от лица и не поворачиваясь ко мне, устало спросила: — Чего молчишь? — Ты прекрасна, Каллипига, — искренне ответил я. — Да уж представляю… Если вы все как мухи на мед… Я бы обратил ее сравнение: скорее, мед на муху. Но, будучи диалектиком, уверил себя в том, что это одно и то же. Муха ведь все равно прилипнет. Но вслух сказал: — Я все для тебя сделаю, Каллипига. — Слышала сто раз. Слова… Тут включился монитор компьютера и высветил приказ: «Каллипиге и остаткам виртуала явиться в кабинет Фундаментала». — Идем, — покорно сказала Каллипига. — Душ приму только… — Она встала, отворила дверь и вошла в душевую. Кварсеки у них разнообразием, видимо, не отличались: спальня, да душ. Зажурчала вода. А я все сидел, не зная. что делать. Тот, второй «Я», уже сидел с Фундаменталом в кабинете с мягкой мебелью. Они попивали искусственный кофе из кремнезема, закусывали галетами из углеводов, вели ничего не значащий разговор. Нас дожидались. Из душевой выглянула Каллипига, вся в хлопьях мыльной пены, только глаза сверкали. — Заходи, спинку потрешь, — сказала она. Теперь меня не надо было просить дважды. Хоть что-то, а я сейчас для нее сделаю. Я осторожно тер намыленной губкой ее гибкую спину и уже собирался перейти пониже, но Каллипига потребовала: — Три сильнее. Я же вся пропотела. Я удвоил усилия. Но и этого оказалось недостаточно. — Еще сильнее! Я запыхался и уже боялся, что кожа на ее спине пойдет лохмотьями. И действительно. Что-то начало проступать между ее лопатками. — Так, так… Хорошо, — стонала Каллипига. Это была не кровь, не лоскутки содранной мною кожи, а какие-то темные точки, сначала слабо различимые, а потом все более контрастные. Они двигались, группировались, превращались во что-то, имеющее смысл. Каллипига постанывала от удовольствия. А точки на ее спине образовали четкие слова:НЕ ВЕРЬ ФУНДАМЕНТАЛУ, НО ВО ВСЕМ С НИМ СОГЛАШАЙСЯ.У меня хватило ума не выказать свое удивление каким-нибудь резким звуком или неловким жестом. Напротив, я постарался заляпать мыльной пеной это странное сообщение и даже спросил восторженно: — Ниже потереть? — Нет. Смывай. Я усилил струю душа до отказа, закрывая сообщение ладонью. Надпись мгновенно размылась и сероватой струйкой стекла меж ее ног на пол. Если бы кто и захотел теперь восстановить информацию из исчезнувшей в полу воды, это вряд ли ему удалось бы сделать. Стохастические системы (чуть подкрашенная вода, в данном случае) в первоначальное состояние не приходят ни при каких обстоятельствах. В их мире, по крайней мере. — Спасибо, милый. — И Каллипига завертелась под душем, то поднимая, то опуская руки, лицо и колени. Я тоже привел себя в порядок виртуальным способом, вернулся в кварсек, надел на лево-правые ступни право-левые сандалии и накинул на себя бесформенную хламиду. Пока Каллипига вытиралась теплым сухим воздухом и сушила волосы, я размышлял, говорить ей о том, что я прочел на ее спине или нет? Знает она сама об этом? Или она была просто монитором какого-то суперкомпьютера? И кто, вообще, передал это сообщение? Коротенькая фраза повлекла за собой столько вопросов, что необходимо было делать вид, что ничего не произошло. Это я осознал и решил вести себя соответственно. Появилась Каллипига, слегка распаренная, но успокоенная, причесанная. Вдвоем нам удалось натянуть на нее платье, которое все-таки треснуло при самоснимании. То ли размер был не тот, то ли Каллипига чуть вширь раздалась, то ли это платье было выбрано ею специально, чтобы максимально подчеркнуть ее божественные формы? Не знаю. Тем более, что разошедшийся шов на платье медленно самозатянулся. — Каллипига, — сказал я, — Прости. За нами наблюдали. — Конечно, наблюдали, — сказала она совершенно спокойно. — Здесь всегда и за всем наблюдают. А как же иначе? — Я, тот — второй, попросил Фундаментала выключить монитор. Потому и тебе сразу не сказал. — Это не имеет значения. Все записано, обработано на компьютере и в сжатом виде будет представлено Фундаменталу. Даже то, что мы говорим сейчас. — Значит, я предал тебя? — Нисколько. Фундаментал все знает. И все знают, что Фундаментал все знает. И Фундаментал знает, что все знают, что он все знает. Поэтому здесь никто ничего не скрывает. Полная, абсолютная свобода. Мы вышли из кварсека и направились в какую-то сторону, Каллипига это лучше знала, мимо дверей с интереснейшими надписями на некоторых из них, указателями и знаками запрета. «Сюда не ступала нога виртуального человека». Согласен. «Бди свою бдительность!» Ладно, буду. «Держись от меня подальше» Прошли уже. «Задумайся!» Над чем? «Не думай!» О чем? «Баста!» Каллипига не обращала на них внимания, видать, предназначались они для кого-то другого, и легко ступала босыми ногами на полшага впереди меня. Мы остановились перед дверью с приглашающей надписью: «Входите. Прошу.» Каллипига сдвинула дверь в сторону и пропустила меня первым. Я было задумался, в кого мне лучше воссоединиться: в себя, стоящего, или в себя, сидящего. Чашка с недопитым, но еще горячим кофе решила дело в пользу меня сидящего. Тем более, что, прими я второе решение, все равно пришлось бы проходить и садиться. И вот Я-сам сидел и прихлебывал кофе из кремнезема. А Каллипига все еще стояла в дверях. — Проходи, дорогуша, — предложил ей Фундаментал. — Присаживайся. Наливай кофе. Обед ты пропустила, так что потерпи до ужина. Я, между прочим, тоже не обедал. Каллипига села, налила себе кофе, отпила пару глоточков, зажмурилась от удовольствия, Никогда бы не подумал, глядя на нее сейчас, что она могла из-за чего-то плакать. — Из-за чего ревела? — спросил Фундаментал. Он уже, конечно, все знал. — Обманщик он, — кивнула в мою сторону Каллипига. — Пообещал стариков и младенцев отделить, а потом их всех и подсунул мне. Радоваться, что ли, было? — Да, — согласился Фундаментал. — Радости, наверное, мало. По себе знаю. Но и рыдать из-за этого не стоило. Ладно, обработаем возможные версии случившегося на компьютере. — А что я мог сделать? — как можно более жалобнее затянул я. — Понабежало это старичье, не отобьешься. Как мухи на мед! — Ладно, ладно, — успокоил меня Фундаментал. — Конфуз, но не смертельно. Перейдем к делу. — Нет уж, позвольте мне объясниться до конца, — взмолился я. И начал перечислять бесконечный ряд немощных стариков с их нелепыми в таком возрасте поползновениями. Фундаментал поморщился, попытался перебить меня. Но я не давался ему в руки. Он сделал, было, отсутствующий вид. Но и это меня не остановило. Тогда он нервно застучал костяшками пальцев по столешнице. Я только пуще разошелся. — Фу… — брезгливо фыркнула Каллипига. — Хватит! — заорал Фундаментал. — Сколько можно?! — Сами видите, — передернулась Каллипига. — Действительно, — согласился Фундаментал. — Бедная женщина от этого не только зареветь, а и удавиться, наверное, может. В запасе у меня было бесконечное количество историй, но Фундаментал не дал мне рассказать их до конца. — Да ясно, ясно все! Успокойтесь! — Как же тут можно успокоиться? — удивился я. — Вы что, сатисфакции хотите? — Да, именно ее. И готов начать немедленно. — Ну уж, увольте. Будет, будет у вас еще не один случай получить сатисфакцию. — Хорошо, — согласился я, — договорились. — Договаривайтесь с ней. Я тут ни при чем. О информации на спине Каллипиги ему, кажется, ничего не было известно. Или я удачно загораживал съемочную камеру, или она не могла снимать сквозь толстый слой мыльной пены. — Инцидент исчерпан, — с нажимом сказал Фундаментал. — Приступим, наконец, к делу. У нас время идет, не то что у вас, виртуалов. Я нехотя согласился. — Плацдарм для создания нового мира у нас есть, те десять тысяч квадратных метров, которые мы своими силами уже превращаем во Дворец Дискуссий. Вокруг Дворца должен раскинуться город на сто двадцать две тысячи человек. План застройки вы, дорогой мой… Нет, все же без имени нельзя быть даже и виртуалу. Плавный ход беседы спотыкается. Взяли бы себе какое-нибудь. — Пока не знаю, какое. — Ну и будете бомжем на новой территории. — Кем, кем? — Бомжем. Виртуальным человеком без определенного места жительства. — А у других оно будет определено? — А как же! Прописка, жилплощадь и все прочее. — А эти сто двадцать две тысячи? Их список тоже вполне определен или мне брать виртуалов наугад? — Только по нашей рекомендации. Список получите. План застройки — тоже. Реки, холмы, водозабор, сточные воды, леса, полянки… Без пригородов не обойтись. Поле для зерновых, картофеля, сахарной свеклы. О, черт! Многовато получается. А еще деревеньки нужны… Но если взять меньше, город захиреет, вымрут все или бунт учинят. Никак нельзя меньше. — Да, конечно, берите больше! — сказал я. — Что стесняться-то? Виртуальный мир не обеднеет. Из него ведь можно не одну Вселенную создать. — Слишком много тоже плохо. Контроль можно утерять. Вы еще не знаете людей. — Человеко-людей? — Нет, просто людей, без «человеко». Толпа! Никакого порядка. Наводить придется… Ага!.. И последнее: наше сотрудничество основано на полнейшем доверии. Я вам доверяю. Вот и Каллипига в полном вашем распоряжении… Так что уж вы не подведите меня.
Глава 56
Пров растолкал меня утром. Мы наскоро позавтракали, договорились, что я буду исследовать левую часть города от известной нам улицы. Пров — правую. Место встречи — бар, в котором мы уже были. Это днем. Или «стоянка» нашего мотоцикла — ночью. Пров отсыпал мне половину монет, не считая. Все равно мы не знали их достоинство. На некоторых из них был изображен профиль женщины с надписью внизу «Несравненная Сапфо», на других — профиль мужчины и слова: «Ильин», «Иванов», «Межвременная» и даже «Безвременная». А на одной так была уже совсем дикая надпись: «Имеет хождение только в сингулярности». — Любопытная денежная система, — сказал Пров. Я же вообще имел смутное представление о деньгах. На Земле уже давно была другая система расчетов. Мы вошли в город. Я тотчас же заметил, что он чем-то изменился. Тише стал, что ли? Неприметнее, словно чего-то выжидал. Возле бара мы разошлись. Мне было все равно, куда идти. Улицы встречали меня какой-то не радующей новизной. То ли сосредоточенно-озабоченные лица прохожих, спешащих по своим делам; то ли согнутые фигуры людей в каких-то плащах, отрешенно сидящих на асфальте; то ли вот эта, уже третья по счету группа солдат, совершающих обход; а может, и просто мое, чем-то искаженное восприятие окружающего, привело меня к такой мысли, но так или иначе, город показался мне каким-то враждебным и настороженным. Полицейский, добросовестно взмахивающий белыми перчатками на перекрестке улиц; полуметровые буквы, бегающие по фасаду древнего храма: «Голосуйте за свободу, равенство и братство»; и, наконец, вымуштрованные, это было видно с первого взгляда, головорезы в голубых мундирах, застывшие у входа в какое-то административное здание, — на всем этом лежала печать неуверенности и скрытого тревожного ожидания. В предчувствии каких-то тяжелых перемен бродил я по городу, то тут, то там замечая их нездоровые ростки. И без того тревожное настроение стало совсем тяжелым, и я пошел искать какое-нибудь укромное местечко, где можно было бы присесть и отдохнуть. Ноги сами собой принесли меня в район речного порта. И тут я впервые в жизни увидел реку. Настоящую реку! Ее воды плавно текли. И такая величавая мощь чувствовалась в этом потоке, что я остолбенел. Погода была безветренной, пустынная гладь играла солнечными бликами. Противоположный берег был лесист и крут. — Эй, парень! Ты что, плохо видишь? — вывел меня из созерцания невиданной красоты грубоватый голос. Невысокого роста человек с узловатыми от вздувшихся вен руками смерил меня строгим взглядом. — На сегодня работа — стоп! Так что ходи стороной Я оглянулся. Меж двумя рельсовыми путями, проходящими неподалеку от длинных приземистых складских помещений, царила тишина. Стрелы кранов сиротливо торчали в безоблачном небе и их безвольно опущенные тросы замерли в вынужденном бездельи… И там, у причальной стенки, и тут, у ограды, где я стоял, толпились грузчики. Выгоревшие до белизны куртки-безрукавки броско выделялись на темно-сером бетонном покрытии портовой территории. Суровые, прокаленные лица были спокойны. Но приглядевшись внимательнее, я заметил решительные черточки, залегшие между сдвинутыми бровями и в углах плотно сжатых ртов. Точно вросшие в землю, их сутуловатые фигуры выражали твердую уверенность людей, сознающих опасность и все же идущих ей навстречу. Нечто грозное чувствовалось в этой, воедино связанной нитью солидарности, безмолвной толпе. Делать мне здесь было нечего, надо уходить. Сиренами полицейских машин встретили меня портовые ворота. Я едва успел отскочить в сторону, как мимо, обдав меня запахом гари, промчались три темно-синих машины с кузовами, битком набитыми вооруженными людьми в голубых мундирах. Решение пришло сразу: нужно остаться! Не могу с уверенностью сказать, что мною руководило — просто ни к чему не обязывающее любопытство или неосознанное желание вмешаться в назревающие события? Как бы то ни было, но я повернул назад. Первый выстрел я услышал, еще не добежав до крайнего склада, а когда огибал его, беспорядочная стрельба уже металась над разорванной тишиной причалов. Минуту я стоял, глядя на картину дикой расправы. Грузчиков оттеснили от административного здания ближе к воде, и теперь вся площадь между линией железной дороги и кромкой берега кипела гневом и злобой. Крики, яростная ругань, стоны раненых, топот кованых ботинок и шарканье сандалий грузчиков — все это носилось во встревоженном воздухе под разнобой трескотни карабинов. Белые робы и голубые мундиры, точно неистовые клокочущие волны, грозно накатывались друг на друга, сшибались грудью, распадались на множество брызг и в ожесточенной непримиримости схватывались снова, бешено кружась в безумном танце кровавого побоища. Казалось, сама взбунтовавшаяся река вырвалась из плена берегов и бурлит, и бушует здесь, с ревом ударяясь о бетонную поверхность порта. Мелькали темные кулаки и загрубевшие, поднятые в отчаянии руки, залитые кровью, и искаженные ненавистью лица. Кого-то тащили за ноги, кому-то выламывали руки, кто-то извивался от боли под тяжелыми каблуками… Потрясенный увиденным, стоял я, не замечая, что бдящий глаз не обошел вниманием и мою скромную персону, и потому вздрогнул от неожиданности, когда услышал у себя над ухом: — А ты, я вижу, рыбка из одного с ними озерца. Ну-ка, плыви в свою стаю. Оглянувшись, я наткнулся на ехидную ухмылку подкравшегося сзади круглолицего «херувимчика», правда, без крылышек, но при полном параде. Офицеришка, видно по всему, был одним из новоиспеченных ревнителей правопорядка. Это подтвердилось и еще неприношенной, с иголочки, формой, и новенькой, в первозданной желтизне, кобурой на скрипучей портупее, и сияющими целомудренной свежестью знаками отличия. Сказав «офицеришка», я вовсе не имел в виду хлипкость телосложения. Нет, тщедушным он не был. Наоборот, он просто исходил здоровьем и силой; последнее я почувствовал по небрежному толчку, которым он мне дал направление, куда идти, да так, что я чуть не упал. «Офицеришка» потому, что он был непростительно молод для своего незначительного, уверен, чина, а тем более для жизненных убеждений, коих у него, судя по юной, тщащейся выглядеть мужественной, роже, явно недоставало. Зато всячески подчеркиваемое различие между нами и до наивности очевидное желание доказать во что бы то ни стало его — офицеришки — главенствующую роль в этом мире так и перли из него наружу. Он напомнил мне Орбитурала, только лет на двадцать моложе. Демонстративно потянувшись к кобуре, он неловко расстегнул ее, но оружия не вынул. Усмешка сошла с его «посуровевшего» лица. — А ну, вперед! В родном косяке и плавается легче, не так ли? Непроизвольно я сделал шаг в указанном направлении и тут мое сознание восстало: как?! Самому, вот так просто, покорно, заранее соглашаясь с насилием, идти к ним в лапы? Ни за что! Надо выкручиваться. Мысль работала лихорадочно, но четко, взгляд моментально улавливал малейшие изменения в окружающей обстановке. Вот возле средней части эстакады, заставленной всевозможными ящиками, рядами разнокалиберных бочек, мешками, тюками и другими грузами, замер с контейнером на клыках мощный автопогрузчик, покинутый водителем. А недалеко от начала эстакады остановился ближайший к нам полицейский фургон, около которого суетятся «голубые мундиры», заталкивая в кузов избитых грузчиков. Туда-то и гнал меня офицеришка. Мгновенно прикинув расстояние от нас до фургона, от фургона до автопогрузчика, я понял, что нужно идти на риск. Наверное, это было безрассудством с моей стороны, но безрассудством безусловно оправданным. Если удастся добежать до автопогрузчика прежде, чем меня заметят, то под надежной защитой его массивного корпуса можно, пожалуй, будет уйти. Такой шанс грех было не использовать. Я споткнулся и упал, что называется, на ровном месте. Болезненно поджав «ушибленную» ногу, попробовал подняться и… не смог. Тотчас перед моим носом возникли начищенные до блеска офицерские сапоги. — Встать, мерзавец! — Последовал сильный пинок в плечо. — Я тебя насквозь вижу. Вторично пнуть меня ему не удалось. Я поймал его на замахе, точнее, на том моменте, когда «крючок» замаха был уже спущен. Резко откинувшись в сторону с тем, чтобы, упредив удар щегольского сапога, пропустить его мимо, я молниеносным рывком дернул за пятку опорную ногу обидчика. Прием, известный каждому космолетчику. Офицер, нелепо взмахнув руками, навзничь грохнулся на запятнанный маслянистыми пятнами бетон. Слетевшая с головы фуражка покатилась прочь. Не пригибаясь и не оглядываясь, что было духу мчался я к намеченной цели — к автопогрузчику. Все решали секунды. Только б не успели перерезать мне путь… «Лишь бы не попасть к ним в лапы, лишь бы не попасть к ним в лапы. Лишь бы…», — настойчиво билось в моем мозгу. Что-то просвистело возле самой головы, а может, это всего-навсего ветер свистел в ушах, но что бы то ни было, я целым и невредимым юркнул за спасительную машину, скрывшую меня от глаз преследователей. Вихрем взлетев на эстакаду, я долго петлял между ящиками и, наконец, благополучно спрыгнул с другого ее конца на твердую каменистую землю. Сердце мое бешено колотилось от сумасшедшего бега, но все остальное пело и ликовало во мне. Я ушел! Я ушел! Теперь держите, ловите, догоняйте меня! Какими-то улицами и закоулками я выбрался в город. Сразу возник вопрос: как быть? В идеале следовало бы встретиться с Провом. Но, до вечера, во всяком случае, это было невозможно. С другой стороны… Едва ли кто, кроме этого офицера, мог запомнить меня в лицо. А ему сейчас вряд ли есть время думать о моей персоне. Впрочем… так выстелиться — долго не забудется… Но, даже помня об этом, он, пожалуй, не ринется сразу разыскивать меня по городу. К тому же я, не Бог весть, какой преступник. Успокоившись таким образом, я направился к уже знакомой мне улице. Странно, но несмотря на все происшедшее со мной, идти по городу просто так, без всякой цели, мне нравилось. Это не то, что в гдоме, где можно ходить лишь по нескончаемым, однообразным коридорам, переходам и лестницам или по кварсеку: три шага сюда, три обратно. Да, многого лишилось человечество… Ближе к центральной улице тротуары все больше заполнялись людьми. Пожалуй, в своей куртке я не очень выделялся среди других пешеходов, потому что здесь прогуливалось невообразимое смешение стилей: от хитонов до фраков и пышных юбок на обручах. То там, то здесь попадались кафе и бары. Я зашел в один из них, знаком показал, что голоден. Мне подали тарелочку желтоватой кашицы и стакан шипучей воды. Я не знал,хватит ли моих монет, чтобы расплатиться, и потому выгреб их все и протянул продавцу на ладони. Он начал было выбирать, но тут увидел монету с надписью «Безвременная», отвел мою ладонь и начал выталкивать посетителей из своего заведения, покрикивая на недовольных:: «Безвременье! Безвременье!» Проглотил кашицу я уже в полном одиночестве. Хозяин раскланялся со мной, но платы так и не взял. Изгнанные из бара как ни в чем ни бывало пошли доедать свою пищу. На меня никто не смотрел. Мальчишки — разносчики газет выкрикивали: — Вторжение! Вторжение! — Лучше вторгнуться, чем быть вторгнутым! Снова это «вторжение»! Уже в третий раз. Я протянул одному из мальцов монету с изображением Сапфо, ожидая его реакции. Он вручил мне газету и умчался дальше. Газета называлась «Правда Безвременья» и вся целиком состояла из одной, уже слышанной мною фразы: «Лучше вторгнуться, чем быть вторгнутым!» Фраза была набрана разнообразными шрифтами, размеры букв тоже отличались: от миллиметра до десяти сантиметров. Газету я сложил и сунул в карман куртки. Может, для кого и была в ней ценная информация, но только не для меня. Постепенно ходьба подействовала на меня благотворно, чувство неудовлетворенности и горечь досады растаяли без следа. Я обошел чуть ли не полгорода, как вдруг снова оказался возле древнего храма, по фасаду которого бежали буквы: «Голосуйте против свободы, равенства и братства».Глава 57
Мы шли втроем: я-сам, Фундаментал и Каллипига. Я предполагал, что Каллипига, по мысли Фундаментала, должна была своим присутствием вдохновлять меня. А может, служить укором… Кто их знает, этих человеко-людей? Довольно долго мы кружили по коридору, пока не остановились перед дверью с надписью: «Кар-кар». Дверь откатилась в сторону, и внутри помещения действительно оказалась какая-то повозка, возможно, что именно кар. И не успели мы втиснуться в нее, Фундаментал — на первое сиденье, мы с Каллипигой — на заднее, причем, мне пришлось срочно похудеть, так как кар был всего лишь двуместным, как повозка сорвалась с места и начала кружить по узкому тоннелю, то взлетая вверх, то резко падая вниз, так что моя спутница вскрикивала в испуге и хваталась за меня руками. Фундаментал сидел как влитой, только складки на его шее то багровели, то бледнели. Мне же было все равно. Кар остановился, мы снова вышли в коридор, вполне возможно, что на то же самое место, откуда начали поездку. Еще несколько кругов по коридору. Я уже начал думать, что этот коридор самопроизвольно меняет свою пространственную метрику и ни с кем не согласованные непрерывные координаты, но тут Фундаментал снова остановился перед дверью, на этот раз без всяких опознавательных знаков, да еще и с другой, пустой стены коридора, отворил ее и пригласил: — Прошу. Я вошел в темноту, хотя для меня свет и тьма — это одно и то же в диалектическом смысле, разглядел у противоположной стены еще одну дверь, правда, несколько иной конструкции, с ручкой и на шарнирах. Фундаментал поставил на место первую дверь, и теперь для них с Каллипигой наступила абсолютная тьма. Фундаментал что-то искал по карманам и бурчал: — Свет еще не провели, мать вашу!.. Ключи не найдешь… Да чтоб тебя!.. Я ждал. Мне-то что? Пусть ищет. Ключи-то у него были в левой руке. — Фу! Провалиться! — ругался Фундаментал. — А… Нашел. Выставив вперед руки, он двинулся вперед, отыскал дверь, замочную скважину, вставил ключ, повернул его на два оборота. Дверь открылась, и свет дуговой сварки ослепил их на мгновение. Первым вошел туда Фундаментал, следом — Каллипига. Я замыкал шествие. Я уже знал, что пространство, раскинувшееся перед нами, создал Я-сам. Один гектар абсолютно пустых площадей! Но я слегка ошибся. Площадь была, но она уже застраивалась. По периметру, отступив метров десять от краев, возводились крепостные стены из железобетонных плит с огромными амбразурами. Фундаментал хозяйским взглядом обозрел стройку, похлопал рукой плиты, пнул их ногой, прошел вперед. Каллипига растерянно остановилась, боясь, как бы на нее что не свалилось. Я же бесконечное число раз участвовал и не в таких воздвижениях, так что удивляться тут мне было нечему. Так уж, машинально, конечно, проверил я прочность сварных швов перекрытий: лет десять-двадцать можно будет обходиться без ремонта. А там видно будет… — Это что? А это что? — растерянно спрашивала Каллипига, потрясенная масштабом строительства. Мы входили в какие-то залы без потолков, комнаты без стен, помещения без полов, поднимались по лестницам без перил. — Здесь — это, тут — то… — пояснял Фундаментал. — Дворец Дискуссий, одним словом. — А о чем намереваетесь дискутировать? — поинтересовался я. — О счастливом будущем людо-человечества, разумеется, — ответил Фундаментал. — Здесь склад стрелкового оружия. Там — гранатометы и противопехотные мины. Еще дальше — лазерные пушки. — Странные, однако, приготовления к дискуссии! — удивился я. — Это все в качестве аргументов, что ли, будете применять? — И в качестве аргументов — тоже. Вы что, полагаете, что никто не помешает нам строить счастливое будущее? — Разве что сторонники несчастного будущего, — высказал предположение я. — Главный зал для дискуссий… Бруствер… Бронированные трибуны… Гримерные…. Комнаты для голосования… Туалеты… Центр подсчета голосов… Ага… Медленно строительство идет. Человеко-людей не хватает. Проблема умножения «два на два» съедает все людо-человеческие ресурсы. И конца ей не видно. А ведь рвутся, рвутся людо-человеки на эту стройку. Нормальное пространство. Хоть и тяжело, но зато никакие дроби не мешают. — Он хитровато посмотрел на меня. — Ладно уж, сделаю, — сказал я. — А что? — тут же прицепился он. — Да эту проблему с умножением… — Вы, по-прежнему, думаете, что она имеет вполне конкретное решение? — Конкретное и простое, — подтвердил я. — Когда же? Раньше я вас не торопил, но теперь ситуация изменилась. — Вот как только создам город с окрестностями по вашему проекту, так сразу и решу проблему. Вернее, сообщу вам решение, потому что сама проблема диалектически давно решена. — Договорились. Человеко-людей на стройке было, действительно, мало. Ну, штук сто, не более. Масштабы строительства, конечно, отличались от тех, с помощью которых строился Парфенон в Сибирских Афинах или Зимний Дворец в Сан-Себастьяне: небольшие электрические подъемные краны, самобеглые тележки, сварка… Но все же технология строительства самого Космоцентра, мне кажется, у них была принципиально другой. Я бы мог сделать такой дворец в одно мгновение, но Фундаментал даже не заикался об этом. Хотел иметь только что-то свое? Пожалуйста, Я не возражал. Это их, людо-человеческое дело. И тут Фундаментал обнаружил, что Каллипига исчезла. Поотстала где-то или, наоборот, обогнала нас. Почему-то это его взволновало. — Где Каллипига? — испуганно спросил он. — На травке катается, — сообщил я. — На какой еще такой травке?! — заорал он. — Вы за нее теперь отвечаете! Она временно, как бы, ваша жена! Во всяком случае, до осуществления будущего… Вы не должны с нее глаз спускать! Я вам доверился, а вы как всегда… — Он не договорил. Из ниоткуда, но со всех сторон на Фундаментала и недостроенный Дворец Дискуссий надвигалось нечто. Оно клубилось, переливалось красками, искрилось, пучилось и разливалось. Из него на мгновение выскакивали и тут же вновь исчезали какие-то стрелы, всплески, геометрические и совершенно аморфные тела. Звуки органа перепиливались скрипичным визгом, а затем окончательно разваливались под оглушительными ударами барабана. Оно уже образовало нечеткий горизонт и теперь поднималось вверх, грозя соорудить и зенит. Здесь все еще было вместе, но уже и разделялось на части. Первоматерия оформлялась, стеная и радуясь, всхлипывая и хохоча. Нечто уже подступало вплотную к созданному мною гектару. Оно не переступало границы, а, наоборот, как бы ластилось и успокаивалось возле нее. Людо-человеки побросали свою работу и остолбенело смотрели на происходящее. Фундаментал вздрагивал, нервничал, слегка косил на меня, но заговорить не решался. А это нечто, это оно, словно покрытое полупрозрачной дымкой, оформлялось все конкретнее, все многодействительнее, четче и резче. Одно сущее становилось многим… Сквозь дымку уже были видны стриженые, слегка наклоненные от Дворца вниз газоны. Дворец Дискуссий оказался как бы на некотором, метра в два-три, возвышении. Асфальтированная улица протянулась перед главным входом здания. Асфальт еще не остыл, хотя прикатан был довольно ровно, его едкий дым раздражал нюхательный аппарат Фундаментала. Но вот вдоль улицы, проспекта — даже, проклюнулись росточки лиственниц и кленов, потянулись вверх, разрослись, впитывая гарь и впрыскивая в светлеющий воздух лесной аромат. Полутонами проступили здания с прозрачными стеклянными стенами. Аллеи берез и тополей окружили Дворец. А там дальше (вот и само «дальше» появилось) уже улицы и переулки, дома и административные здания. Вспыхнули ярким светом рекламы, закрутились огненные колеса, по затвердевшему асфальту ринулись нескончаемые вереницы самодвижущихся экипажей. Толпы людей запрудили улицы. В какой-то невероятной, немыслимой одежде шли они в разных направлениях, не обращая на Фундаментала, все еще не пришедших в себя строителей Дворца, да и на сам Дворец, никакого внимания. — Что это? — наконец выдавил из себя Фундаментал. — Новый мир, — сказал я. — Согласно подписанному вами проекту. — Не может быть! Не так! — Да исправим, исправим, если что не так, — успокоил я его. Тут прямо по газону подъехала самодвижущаяся платформа, развернулась задним бортом. Из кабины выскочили два людо-человека, открыли борт. Один из них, водитель, наверное, крикнул: «Сгружай!» В кузове платформы грудой лежали силикатные кирпичи. Строители Дворца, все еще потрясенные, постепенно собирались вокруг Фундаментала. А город бушевал многоцветьем красок и огней. Те, что прибыли на платформе, завели меж собой разговор о колбасе и селедке, курили сигареты без фильтра, сплевывали изредка на траву. — Разберемся, — как бы сам себе сказал Фундаментал, внутренне собрался, обвел хозяйским взглядом стройку, приказал: — Разгружай!.. Складировать аккуратно! Людо-человеки вполне организованно начали разгрузку кирпичей, словно занимались этим каждый день. Подошли два знакомых бывших виртуала, Платон и Ильин. Теперь-то уж они были обыкновенными людо-человеками, но на судьбу свою не жаловались. Тем более, что я вытащил сюда виртуалов строго по списку. Не знаю, со всеми ли обсуждался этот вопрос, но с этими двумя консультации наверняка были. Нельзя сказать, что они походили на друзей, но диалектические разногласия между ними наверняка стирались. Это было видно невооруженным глазом. — Здравствуйте, товарищи! — сказал Ильин, хитро посмотрел на Платона и предложил: — А не разгрузить ли нам, батенька, парочку кирпичей на благо всего людо-человечества? — Радуйтесь! — довольно хмуро приветствовал присутствующих и Платон. Ильин действительно взял в каждую руку по кирпичу, отнес их на ровное место ближе к железобетонной стене Дворца, положил аккуратно и сказал: — Складировать здесь. И стража с винтовкой выставить, чтобы не растащили. Людо-человеки послушались Ильина как своего прямого начальника: то ли он уже успел и в самом деле стать таковым, то ли предложение его было архиразумным? Платон засопел и поглубже завернул руки в свой хитон. Видя, что его организаторской мощи больше не требуется (а тут уж и еще две самодвижущиеся платформы подъезжали: одна с цементным раствором, другая — с песком), Фундаментал повернулся ко мне и сказал: — Будем разбираться со всей эволюционной тщательностью. Пройдемте в Космоцентр. — В общем, премило получилось, — заявил Ильин, видя, что работа по разгрузке платформ кипит нормально. — Как плацдарм для построения пресветлого будущего вполне подходяще, и комары не кусают. — Вы так думаете? — с сомнением спросил Фундаментал. — Уверен. Хотя уже появились саботажники. Придется Дворец Дискуссий перестроить в тюрьму. — Ну… Нет… Нам же дискуссии вот как нужны! — рубанул рукой по своему горлу Фундаментал. — Хватит дискутировать! — отрезал Ильин. — Пора этот мир переделывать! Меня их разговор мало интересовал, но приходилось слушать хотя бы некоторой частью своего «Я». Меня больше волновала Каллипига, с утра отправившаяся по супермаркетам. Эта ее страсть была неистребимой. Предполагая, что теперь придется отправиться в Космоцентр, возможно, надолго, последние дни она проводила в этих самых, милых ее сердцу экскурсиях. В невообразимом ворохе кружевной пены появилась она, в туфельках на острых каблучках, которые оставляли отпечатки в плавящемся асфальте. Она подбежала ко мне, поцеловала в затылок, сказала проникновенно: — Спасибо тебе за эти два года! — Что это еще за годы? — прицепился Фундаментал. — Да всего-навсего два года, по вашему времяизмерению. — Объясните понятнее! — Да Каллипига захотела пожить в деревне… Ну, я и создал все это два года назад. По вашему времяизмерению, разумеется. — Не сейчас, а два года назад?! — вскричал Фундаментал. — Да. Вы правильно поняли. — И все это существует уже два года? — Да. — Да как вы смели! Создать все это нужно было только сегодня! — О сроках мы не договаривались, — уточнил я. — Вы просили создать, а когда — не уточняли. — Господи Боже ваш! Но ведь это только что возникло, прямо на глазах. — Для вас — да. Я просто не хотел, чтобы вы путались в ваших причинно-следственных отношениях. Представьте, что я и для вас создал бы этот мир два года назад, а приказ вы отдали только сегодня. Значит, и вчера, и год и два назад мир существовал перед вашим взором, а отдать приказ о его создании вы догадались только сейчас, задним, так сказать, числом. Что бы вы сами о себе подумали? — С ума сойдешь с вашим Безвременьем! — Да и с вашим Временем тоже хлопот не оберешься. — Так все же когда создан этот мир? — Для вас — сегодня. А вообще-то два года назад. Здесь уже и младенцы успели появиться. Хотя к деторождению людо-человеки относятся пока осторожно. Выжидают. — Пойдем, — дернула меня за хламиду Каллипига, рожденная из пены кружевной. Фундаментал словно обезумел. Что-то, видно, я не так сделал. — Расстрелять! — вдруг заорал он. — Расстрелять условно!Глава 58
Пров шел по улице незнакомого города и его не покидало ощущение, что все вокруг не так, как должно быть. И дело было не в непривычном виде зданий, не в тротуаре, то асфальтированном, то каменном, не в одежде людей, всех этих фраках, пиджаках, хитонах на мужчинах, легких стол или узких брюк на женщинах, не в огненных рекламах, не в воздухе, то чистом и свежем, то пахнущем гарью, не в деревьях, еще зеленых, не в цветах и яркой траве. Нет, дело было в чем-то другом… Это был не тот город, что вчера, хотя и стеклянная башня и крест с вакансией стояли на том же самом месте. Хорошо бы встретить того самого «менестреля» и потрясти его за грудки. Но Пров каким-то образом чувствовал, что такая встреча больше невозможна. В его подсознании уже складывалась, пусть пока еще и размытая, картина происходящего, но в сознание прорывались лишь разрозненные, никак не связанные друг с другом бредовые куски. Город, похоже, в каком-то смысле был завершен. Пров не встретил ни одной незаконченной стройки, ни каких-либо ремонтных работ, кроме… кроме одного здания. Стоящее на некотором искусственном возвышении, оно являло собой лишь контуры первого этажа. Огромные пустые окна, еще не перекрытые сверху балками, бетонные стены, строительный мусор, редкие рабочие, примитивные механизмы… Но все же это было неким отличием от всего остального города. Пров медленно обошел строящееся здание. Что-то здесь есть, было или будет. Что-то важное, отличное от всего другого. Но что именно, Пров понять не мог. Он отошел в сторону, сел на облупившуюся скамейку. Было тепло и не очень шумно. Все придет, все придет, — нашептывал ветерок. Все пройдет, все пройдет, — думал Пров. Он, кажется, задремал. Или снова явь оборачивалась бредом? Рядом с ним на скамейку опустился крепкий старик в чистом хитоне и новых, еще не разношенных сандалиях. Группа сопровождающих его учеников, а может быть, и охрана, расположились вокруг. Некоторые растянулись на траве, другие прохаживались, третьи стояли в благоговейном трепете. Но никто из них больше не опустился на скамью. — Возможно, ты скажешь, — начал старик, — что это не согласуется с нашим государственным устройством, потому что у нас человек не может быть ни двойственным, ни множественным, раз каждый делает что-то одно. — Что: это? — спросил Пров, не удивляясь. — Клянусь собакой! — воскликнул старик, — мы и сами не заметили, каким чистым снова сделали государство, которое мы недавно называли изнеженным. Так вот… Неужели только за поэтами надо смотреть и обязывать их либо воплощать в своих творениях нравственные образы, либо уж совсем отказаться у нас от творчества? Разве не надо смотреть и за остальными мастерами и препятствовать им воплощать в образах живых существ, в постройках или в любой своей работе что-то безнравственное, разнузданное, низкое и безобразное? Кто не в состоянии выполнить это требование, того нам нельзя допустить к мастерству, иначе наши стражи, воспитываясь на изображении порока, словно на дурном пастбище, много такого соберут и поглотят — день за днем, по мелочам, но в многочисленных образцах, и из этого незаметно для них самих составится в их душе некое единое великое зло. Нет, надо выискивать таких мастеров, которые по своей одаренности способны проследить природу красоты и благообразия, чтобы нашим юношам подобно жителям здоровой местности все шло на пользу, с какой бы стороны ни представлялось их зрению и слуху что-либо из прекрасных произведений: это словно дуновение из благотворных краев, несущее с собой здоровье и уже с малых лет незаметно делающее юношей близкими прекрасному слову и ведущее к дружбе и согласию с ним. — Насколько же лучше было бы так воспитывать! — воскликнул Пров. — Но кто ты? Окружающие недовольно зашумели, а один так даже выкрикнул: «Блягер!» — Я — основатель «Государства» — с достоинством ответил старик. — Если человек допускает, чтобы мусическое искусство завораживало его звуками флейт, гитар, органов и через уши, словно через воронку, вливало в его душу те сладостные, нежные и печальные лады, о которых мы на своих заседаниях столько говорили; если он проводит всю жизнь, то жалобно стеная, то радуясь под воздействием песнопений, тогда, если был в нем яростный дух, он на первых порах смягчится наподобие того, как становится ковким железо, и ранее бесполезный, крутой его нрав может пойти ему ныне на пользу. Но если, не делая передышки, он непрестанно поддается такому очарованию, то он как бы расплавляется, ослабляет свой дух, пока не ослабит его совсем, словно вырезав прочь из души сухожилия, и станет он тогда «копьеносцем некрепким». В песнях не должно быть причитаний и жалоб. — Да, не должно, — согласился Пров. — А какие лады свойственны причитаниям? Скажи мне — ты же сведущ в музыке. — Смешанный лидийский, строгий лидийский и некоторые другие в том же роде. — Значит, их надо изъять, — сказал основатель «Государства», — они не годятся даже для женщин, раз те должны быть добропорядочными, не то что для мужчин. — Конечно. — А какие лады изнеживают и свойственны застольным песням? — Ионийский и лидийский — их называют расслабляющими. — Так допустимо ли, друг мой, чтобы ими пользовались люди воинственные? — Никоим образом, — сказал Пров. — Но у тебя остается еще, пожалуй, дорийский лад и фригийский. — Не разбираюсь я в музыкальных ладах, но ты оставь мне тот, который подобающим образом подражал бы голосу и напевам человека мужественного, находящегося в гуще военных действий и вынужденного преодолевать всевозможные трудности; когда он терпит неудачи, ранен, или идет на смерть, или его постигло какое-либо иное несчастье, а он стойко, как в строю, переносит свою участь. Оставь еще и другой музыкальный лад для того, кто в мирное время занят не вынужденной, а добровольно-вынужденной деятельностью, не зазнается, но во всем действует рассудительно, с чувством безмерной меры и довольствуется тем, что получает. — Клянусь Зевсом, — ответил Пров, — это, по-видимому, так. — Давай же очистим и все остальное. Вслед за гармониями возникает у нас вопрос о ритмах — о том, что не следует гнаться за их разнообразием и за всевозможными размерами, но, напротив, надо установить, какие ритмы соответствуют упорядоченной и мужественной жизни. А установив это, надо обязательно сделать так, чтобы ритм и напев следовали за соответствующими словами, а не слова — за ритмом и напевом. Твое дело будет указать, что это за ритмы. — Но, клянусь собакой, я не умею объяснить! — вскричал Пров. — Да и не хочу. — Заставим! — пообещал один из свиты, лысый. — К чертовой матери всяких поэтов, хороших и разных, рапсодов и песнопевцев. Цель, цель, цель! Все должно быть подчинено одной общей цели — построению счастливейшего и светлейшего общества! Без дрансов-романсов, шухеров-мухеров! Распелись! Работать никто не хочет, а петь — так все. Кончай трепаться, Платоша! Вали этого песнопевца на землю! Исправляй добровольно! Валить Прова, правда, никто не стал. Да и сам основатель «Государства» как-то сник. И уже не он казался здесь главным, а вот этот лысый мужичок в «тройке» и лаковых ботинках. — Ату его! — кричал он. — Держи буржуазного перерожденца! Песни — по списку! Списки — по рукам! А руки поотрубаем!.. Тут даже основатель идеального государства поморщился, но промолчал. Чем-то он был обязан лысому, чем-то тот крепко держал его на привязи. Толпа приверженцев только разрешенного, канонического пения хоть и была многочисленной, но, по разумению Прова, хлипкой. Напасть, даже все вместе, они на Прова поопасались бы. Тем временем выкрики лысого начали привлекать внимание прохожих. — Короче, — печально сказал старик, — тем, кто блюдет государство, надо прилагать все усилия к тому, чтобы от них не укрылась порча, и прежде всего им надо оберегать государство от нарушающих порядок новшеств в области мусического искусства. Когда ссылаются на то, что «песнопение люди особенно ценят Самое новое, то, что певцы недавно сложили», надо в особенности опасаться, что могут подумать, будто поэт говорит не о новом содержании песен, а о новом стиле напева, и именно вот это одобрить. Между тем такие вещи не следует одобрять и нельзя таким образом понимать этот стих. Надо остерегаться вводить новый вид мусического искусства — здесь рискуют всем: ведь нигде не бывает перемены приемов мусического искусства без изменений в самых важных государственных установлениях — так утверждает Ильин, и я ему верю. — А меня не присоединяйте к числу тех, кто ему верит, — сказал Пров. — Видно, именно где-то здесь надо будет нашим стражам установить свой сторожевой пост — в области мусического искусства. — Да, да! — встрял в разговор лысый в «тройке» и полированных ботинках. — Именно сюда легко и незаметно вкрадывается нарушение законов. И именно под прикрытием безвредной забавы. — Нарушение законов, — продолжал старик, полуприкрыв глаза и как бы припоминая, цитируя что-то, — причиняет именно тот вред, что, мало-помалу внедряясь, потихоньку проникает в нравы и навыки, а оттуда, уже в более крупных размерах, распространяется на деловые взаимоотношения граждан и посягает даже на сами законы и государственное устройство, притом заметь себе, с величайшей распущенностью, в конце концов переворачивая все вверх дном как в частной, так и в общественной жизни. Следовательно… — Что, следовательно? — переспросил Пров. — Следовательно, ты нарушил закон и подлежишь наказанию. — Наказывайте, конечно, — согласился Пров и нахально развалился на скамейке, раскинув руки. — Стража! — крикнул лысый в «тройке». Появилась и стража, держась, правда, в некотором отдалении, словно ожидая чьего-то окончательного решения. Бесцеремонно растолкав толпу диалектиков и их приверженцев, к скамейке подошла женщина. Видно было, что к ней относились сдержанно-враждебно, но с некоторой опаской. — Ах, музыка, — сказала она. — Вечная музыка. Пров непроизвольно встал со скамейки, улыбнулся, но ни слова не мог вымолвить. Да она, по-видимому, и не ждала от него речей. — Получил привет от тети Моти? — спросила женщина. Пров лишь закивал в ответ. — Вот и пройди этот путь вторично, до самого конца. А там тебя ждет встреча. «С кем?» — хотел было спросить Пров, но слова застряли в горле. Да и знал он уже, чувствовал, с кем ему предстоит встретиться. А женщина повернулась и пошла, иногда изящно взмахивая руками, словно дирижируя невидимым оркестром. — Ведьма! — прошипел кто-то ей вслед. — Так как быть с наказанием? — обрел дар речи Пров. Диалектики начали хмуро расходиться. Лишь двое из них, которым что-то шепнул на ухо лысый в «тройке», лениво переминались с ноги на ногу. А когда Пров пошел по улице, последовали за ним и они.Глава 59
Когда Каллипига незаметно отделилась от нас с Фундаменталом, частично разделился и Я-сам, оставив в недостроенном Дворце себя-умудренного и послав себя-молодого, взбалмошного и готового на рискованные поступки. Каллипига уверенно двигалась, казалось, в известном ей направлении, пока, наконец, не вышла через бойницу на площадку между зданием и ничем. Она стояла, пристально всматриваясь в это ничто. Но там ничего не было и не могло быть. И самого-то ничто даже не было. — Это начнется здесь, — тихо сказала Каллипига. Я стоял чуть позади нее, и она, конечно, ощущала мое присутствие, но кому предназначались ее слова, я не знал. Просто, мысли вслух, наверное… — Ты видишь этот сосновый бор? — спросила Каллипига. И это уже явно предназначалось мне. Я вгляделся, но, естественно, ничего не увидел. А сказать, что не вижу, язык не поворачивался. Ждала она этого, ждала! — Вижу, — сказал я и, чтобы не обманывать ее, взял да и создал из виртуального мира ставший сосновый бор. Каллипига с восторженным визгом бросилась вперед, ступая по колкой хвое и редкой травке босыми ногами. Бугры с огромными соснами, заросли низких кустарников в ложбинках. Я последовал за ней, если и не столь восторженно, то, во всяком случае, с радостью. Хорошо еще, что я был в сандалиях, а то пришлось бы кому-нибудь из виртуалов вытаскивать занозы из моих право-левых ступней. Каллипига то бежала, подпрыгивая, то замирала на месте, оглядывая лес и небо без облаков и какого-либо конкретного светила, то нагибалась и даже приседала, рассматривая что-то в траве, то подбрасывала шишки или сухие сучья. Дворец Дискуссий я, на всякий случай, оставил километрах в семидесяти позади себя. Да, в общем-то, так и предусматривалось по плану Фундаментала. Покамест я ничего не собирался нарушать, да и желания Фундаментала и Каллипиги совпадали. Я шел, то отставая, то догоняя ее. И если бы я знал, кто я, то просто бы взял и навсегда остался здесь. В небольшом лиственном перелеске мы уселись на ствол поваленной ветром березы и взглянули друг на друга с одинаковой, как мне показалось, мыслью. — Всего хочу! — сказала Каллипига. — Тебя хочу, есть хочу, пить хочу, смотреть на звезды хочу, слушать, ощущать, вдыхать запахи. Все хочу! И все сразу! Стань кем-нибудь, а? — Кем? — Ну, самим собою… — Я не знаю, кто я, Каллипига. — В самом деле? А когда узнаешь? — И этого не знаю. Я вообще не знаю, для чего я. — Ну, это-то не обязательно. Я вот просто живу и все. Нравится. А здесь так просто хочется жить вечно. Какой воздух! Какая трава! Она вспомнила свое давешнее желание и кувыркнулась в траву. Вытянув руки за голову, она и в самом деле каталась, влево, вправо… Замерла на спине, прикрыв глаза руками… Перевернулась на живот, понюхала землю, сорвала травинку, попробовала ее на вкус. А я просто сидел и смотрел на нее, и мне больше ничего не было надо… Она вдруг вскочила, снова села на поваленное дерево и сказала неожиданно: — Давай выпьем. — Давай, — согласился я. — А что ты хочешь пить? Воду или молоко? — Да нет… Когда говорят «выпьем», имеют в виду вино или что-нибудь покрепче. — Все понял. Какое вино? Фалернское… — Да просто «Кагору». Знаешь, такое церковное вино было? — Почему «было»? — Я вытащил из виртуального мира три бутылки «Кагора», одну бросил в траву под дерево, а две откупорил. Каллипига взяла бутылку, понюхала горлышко, сладко зажмурилась, стукнула своей бутылкой о мою, «чокнулась» и отпила глотка три. Попробовал и я, но мне, виртуалу, все равно, что было пить, «Кагор» или серную кислоту. Каллипига, наверное, поняла это по моему затылку. — Ну, стань хоть кем-нибудь! — Кем? — Не знаю… Ну, Сидоровым, Ивановым, Петровым… — Сразу? — Да нет! Например, ИТР сто тысяч двести двадцать… Я стал этим самым ИТР, а у него, как назло, язва желудка оказалась. И не пил он вовсе по настоянию врачей и жены. Поэтому и я, ставший ИТРом, чуть не отбросил бутылку в кусты, но отдышался и снова обратился в виртуала. — Да, не повезло, — печально сказала Каллипига. — А Глобалионом можешь стать? — Нет. Такого в виртуальном мире не существует. — Ну и привередливый у вас мир. А выпить с кем-нибудь хочется. Найди сам, весельчака, но не пьяницу. Я пошарил по виртуальному миру. Таких оказалось довольно много. Став одним из них по случайному выбору, я почувствовал вкус и букет вина, которое приятно и легко кружило голову. Перелесок приобрел иное, таинственное освещение. В чистой, багряной листве осинника — мистическая интерференция световых лучей, идущих отовсюду. Тысячи маленьких светил, загадочно вспыхивая, перебегают с листка на листок, срываются вниз, гаснут, вспыхивают снова, опять карабкаются наверх по зыбким густозеленым ладошкам. Вся роща наполнена каким-то нереальным движением. Из этого созерцательного состояния меня вывела Каллипига. — Очнись, весельчак… Сердца разрывается. Я очнулся, но уже виртуалом. Бутылка моя была пуста. У Каллипиги — едва начата. — Думала, рай! А грехи не пускают… — сказала она. — Пусть так, раз надо. Строй шалаш. — Вино она медленной струей вылила на землю. — Шалаш? — переспросил я. — Шалаш! Где с милым рай? В шалаше, дурачок! Кажется, она советовала мне построить самое примитивное жилище. А я ведь мог и Эскуриал… — Да пошутила я, пошутила… Пошли в деревню, там и переночуем. Какая у вас с Фундаменталом ближайшая к нам по плану деревня? — Смолокуровка, — ответил я. — Ну, вот и пошли в Смолокуровку. До вечера успеть надо. Не в темноте же идти. В темноте нам идти все равно не пришлось бы, но о вечере она напомнила своевременно. А то я так бы и создал вечный полдень без центрального светила. Вечер, так вечер… Будет и вечер. Каллипига шла, то напевая какие-то незнакомые мне песни, то молча. Лишь иногда она спрашивала меня, знаю я такого-то и такого-то, да еще о виртуальном мире. Из ее знакомых я почти никого не знал, хотя Наполеон и Шикльгрубер были известны мне досконально. А пускаться в диалектические объяснения сути виртуального мира мне самому не хотелось. Выслушивать такое — не для нее. Несколько раз я предлагал ей соорудить какую-нибудь обувь, но она энергично отказывалась. И лишь когда мы залезли в небольшое болотце, она согласилась на резиновые сапоги. А теплые носки для нее я вытащил из виртуального мира по своему усмотрению. Когда мы уже подходили к деревеньке, я сообразил, что создание этого мира, с точки зрения Фундаментала, придется перенести на вчера. Каллипига с явным волнением вошла в улицу села, освещенную. созданным-таки мною предзакатным солнцем. Старушки, сидящие на скамеечках возле домов, осуждающе поджимали губы, завидев ее. На меня, кажется, никто не обращал внимания. Старушки, тем не менее, здоровались с нами и начинали громко шушукаться, как только мы проходили мимо. Домики с палисадниками были точь-в-точь такими, какими я видел их на экране компьютера Фундаментала. Гуси и утки лениво слонялись возле небольшого озерца. Коровы и бычки разглядывали номера домов, разыскивая свой единственный со стойлом. Переночевали мы у какого-то старичка, мучившегося всю ночь бессонницей. Я мог бы создать Каллипиге собственный дом, но, судя по всему, к частной собственности она относилась с презрением. На утро мы посетили церквушку, прихожан в которой едва ли набралось больше десятка. Потом Каллипига заводила знакомства, и мы кочевали из дома в дом. Старушки уже перестали бросать на нее косые взгляды. А вот парни и мужики разглядывали ее довольно нахально. К концу недели Каллипига организовала в Смолокуровке кружок по изучению проблем «многолистной Вселенной». Участниками его оказались, в основном, опять же старички и старушки А руководителем был назначен я. Сама Каллипига ни на одном заседании многочисленного кружка ни разу не появилась, и пришлось отдуваться мне. Потом она на месяц уехала по окрестным деревням, правда, разрешив мне перемещаться к ней на ночевку. Через полгода мы перебрались в город и «сняли» там проходную комнату в двухкомнатной квартире. Сначала она один за одним обходила супермаркеты и магазины помельче. Потом взялась за организацию глобальной компьютерной связи. Еще через несколько месяцев ее увлекли религии нашего нового мира. Затем — длительное затишье в Смолокуровке, где по ночам она любила смотреть на звезды, предлагая мне иной раз перенести какую-нибудь звезду на другое место, увеличить или уменьшить светимость, диапазон излучения. Она уже была в хороших отношениях со многими диалектиками. Красавчик Прокл, так тот вообще с нее при случае глаз не сводил, хотя был идейным холостяком и женоненавистником. Словом, у Каллипиги все время были какие-то дела, срочные, сверхсрочные, неотложные. Должен заметить, что она многое, уже по ходу дела, исправила в проекте Фундаментала. Сделай я все, как он хотел, накладок бы получилось огромное количество. Жить «во времени» было любопытно, но хлопотно. Энтропия, беспорядок в их мире увеличивались самопроизвольно, и приходилось все время что-нибудь подправлять, ремонтировать, создавать заново. Людо-человеки, правда, к этому были привычны. Кто трудился, а кто и отлынивал от работы. Но, по моему мнению, откажись они от услуг виртуального мира (о котором у них, впрочем, остались самые нелепые, несуразные и отрывочные воспоминания), их мир рухнул бы в одночасье. Я, конечно, лишь некоторой своей частью жил в их временном мире, находясь в тот же миг в своем Безвременье, да еще около Фундаментала во время «творения» приходилось стоять. Но все же несколько раз я проникал в тот, не мною созданный мир возле разлившейся реки. Лишь там я чувствовал, что становлюсь самим собой. Но какой-то страх каждый раз уводил меня оттуда. Да и от Каллипиги я не мог оторваться. Все ее платья, сколько бы она их ни покупала, всегда были самоснимающимися. И я начал предполагать, что дело тут не в фасоне одежды, а в ней самой. Но это меня не огорчало. Лишь раз с этими платьями я попал впросак, правда, совсем другого рода. Их, оказывается, нужно было покупать за деньги. А денег у Каллипиги сначала не было вовсе, а потом все время было мало. Не ведая, что творю, я занялся печатанием банкнот (просто вытаскивая их из виртуального мира), но оказалось, что этого делать почему-то нельзя, а нужно их зарабатывать. Каллипига подыскивала мне работы, связанные с тасканием тяжестей. Я не возражал, силы у меня было бесконечно много, но все же первый способ казался мне более простым. Надо же! Звезду из виртуального мира вытащить можно, а какие-то «деньги» — нельзя! Но, впрочем, это их дело… Последнее время ее увлекла еще одна идея: создание космического флота с кораблями времяносцами. Тут уж у меня совсем ум за разум зашел. Зачем носить время, если в пространственно-временных мирах оно и так есть, а в виртуальном мире оно ни к чему? Была еще одна проблема, личная. Каллипига, по-прежнему, иногда предлагала мне стать самим собой, хотя знала, что я не могу этого сделать. Почти всегда после этого она на мгновение просила меня стать кем-нибудь конкретно. Если такой виртуал был в нашем мире, я исполнял ее просьбу, если — нет, то так и говорил ей. Но она ни разу не попросила меня стать нашим общим знакомым. Я, конечно, имею в виду не Фундаментала. Ее тело, по-прежнему, восхищало меня своим совершенством. Но и что-то еще, что-то другое, чему я не мог подобрать названия, притягивало меня к ней все сильнее. Иногда Каллипига плакала, но я не знал: почему? Короче, отлучившись от нас с Фундаменталом во Дворце Дискуссий на пять минут, она вернулась через два года. Да еще в умопомрачительном платье из кружевной пены немыслимых расцветок. И тут же сообщила Фундаменталу о сроке своего отсутствия. Я понимал Фундаментала. Ему ничего не оставалось, как расстрелять меня условно.Глава 60
Я уже почти ничего не понимал. Нужно было встретиться с Провом, отдохнуть, выслушать его объяснения происходящего, наметить план дальнейших действий. Но больше всего мне хотелось в Смолокуровку. Волшебство, мягко обволакивающее все вокруг мягким нежно-сиреневым полумраком, нисходит на землю неясными, будто снящимися тенями, бесплотно блуждающими по лабиринтам улиц и переулков. В его таинственном, пугающем сумеречном свете, дома, деревья, редкие прохожие видятся какими-то нереальными, зыбкими, призрачными. Чужой, непонятный мир. Мои торопливые шаги звучат в настороженной тишине. Мне оставалось пройти не более полукилометра. Пронзительные переливы полицейского свистка прорезали сумеречную тишину. С боковой улицы послышался тяжелый топот ног. Дважды чей-то зычный голос прокричал: «Стой! Стой!» За кем-то гнались. «А, дьявол!» — Я лихорадочно ищу, куда бы мне исчезнуть. Пожалуй, сюда! Бросаюсь за коротенькую шпалеру кустов и буквально вжимаюсь в них. Если бы я мог, то, наверное, врос бы в землю. Нарастающий топот погони обрушился на меня и смял все мои мысли. Я даже инстинктивно зажмурил глаза. Кто-то четкой скороговоркой бегущих ног протараторил мимо по мостовой. Затем дробный стук кованых каблуков прокатился по камням, казалось, чуть ли не через мою голову, больно ударила по мозгам заливистая трель свистка, кто-то еще раз крикнул: «Стой!» Легонько, почти ласково и вместе с тем уверенно, как и подобает ее обладателю — человеку явно не из слабых — чья-то крепкая рука легла мне на плечо, и грубый, но подчеркнуто нежный голос проворковал у меня над ухом: — А не пора ли нам пора… Сердце мое вскинулось и упало, будто его окунули в кипяток. Осознать свое положение я смог лишь после того, как тот же голос вежливо и даже подобострастно осведомился: не соизволит ли СТР сменить неудобную позу и показать себя в полный рост? И откуда он взялся? Ведь никого рядом не было! Впрочем, я шел не оглядываясь. Может, сзади? Как бы там ни было, а встать пришлось. — Вот и прекрасно! Невысокий солдат (таким он казался из-за грозной ширины своих плеч) в вылинявшей — даже сейчас заметно — рубашке мерцал на меня из-под шлема тлеющими темным огнем глазами. За его приземистой фигурой маячила еще одна — видимо, напарника. Мы стояли нос к носу, и я хорошо рассмотрел эту рожу. Почти квадратная, с крутыми изгибами тяжелых скул, она была вся изрыта мелкими оспинами наподобие лунного лика. Резкие, суровые черты придавали ей каменную строгость. Перебитый в переносице и оттого несколько кривой нос, широкий, с властными складками в углах рот и массивный, вызывающий невольное уважение подбородок, как бы заранее предупреждающий о тщетности попыток сокрушить его — все это подавляло, однако, не отталкивало. Между тем погоня удалилась на приличное расстояние и далекие силуэты бегущих людей четко вырисовывались на бледно-палевом фоне узкой полоски неба, видневшейся в конце улицы, в противоположном направлении от того места, где мы спрятали в кустах свой мотоцикл. Стоящий позади «Рябого» («Рябого» получилось как-то самой собой) оказался весьма экспансивной натурой и вел себя довольно беспокойно: то нетерпеливо перебирал ногами, точно сдерживаемая всадником лошадь, с досадой оглядывался на еще виднеющиеся фигуры преследователей, то укоризненно — «Что же ты?» — на свое занятое не тем начальство, несколько раз смешно раскрывал рот, порываясь выразить словами что-то важное, а может быть, просто набрать побольше воздуха, чтобы сорваться с места и лететь сломя голову вслед умчавшимся. Зато Рябого почему-то больше заинтересовала моя личность, чем эти бега-догоняшки, на которые, похоже, ему было в высшей степени наплевать. Не обращая внимания на пританцовывающего долговязого, он продолжал угрюмо разглядывать меня. — Что молчишь? — вероятно, сделав для себя определенные выводы, наконец произнес Рябой. Это относилось, безусловно, ко мне, но верзила, до крайности истомленный бездельем и неопределенностью, принял вопрос на свой счет. — А все же зря мы… Нам бы сразу, а? — изрек он. Как ни странно, Рябой понял его с полуслова. — Ты что, ослеп? Не узнал стражей? Нет уж, пусть они подлюки-ищейки сами гонят свою добычу, а мы… Мы служим другому Богу. И веруем… Довести до конца свою мысль ему не дал ставший было совсем неслышным и теперь вновь заявивший о себе с прежней силой (теперь-то я знал, чей!) свисток. Он быстро приближался, и притихшая улица, казалось, сопереживающе вслушивалась в этот пробуждающий негодование призыв к охоте на Человека. С того момента, как меня «поймали», прошло не более двух-трех минут. Чем руководствовался беглец, предпочтя обратный ход, понять было трудно. Просто порыв отчаяния — хоть куда, лишь бы бежать? Так или иначе, погоня возвращалась. У долговязого, словно у охотничьей собаки, аж ноздри раздулись. Мне тоже стало не по себе: неужели тот, ищущий путь к спасению, не понимает, что здесь ловушка? Ведь он сам гонит себя к роковой черте! А я ничем не могу ему помочь. Топот нарастал. Полминуты назад бывшие расплывчатыми, очертанияприближающихся людей стали хорошо различимыми и одежда одного из них — бегущего впереди — показалась мне знакомой. Кожаная куртка… Это был Пров! И я понял, почему он бежал в обратную сторону. — Смотри! Что это? — ошарашено вскричал верзила. Вопрос прозвучал излишне, потому что и я и Рябой изумились не менее долговязого. На наших глазах, будто в издевку над порядками, издревле установленными природой, начало твориться что-то невообразимое. Возникнув сразу, в один момент, без каких-либо предварительных намеков на возможность своего появления, оно принялось кромсать и перекраивать мир по своему разумению. Для начала в ход пошла дальняя часть улицы, та, откуда возвращалась погоня. Словно гигантский невидимый нож, неслышно скользящий вдоль улицы, рассекал ее и, по мере приближения к нам, разрез этот все ширился до тех пор, пока улица окончательно не расслоилась, распавшись надвое. Всего доли секунды понадобились для того, чтобы все — и дома, и люди, и кусты, за которыми мы стояли — раздвоилось и стало жить каждое в своем обособленном пространстве. Получилось две совершенно одинаковых улицы: одна, изначальная, истинная и другая — вторичная, отслоившаяся от первой. Правда, расположились они на разных уровнях: улица-двойник чуть выше, как бы паря в полуметре над первой. Но особенно странно и дико было видеть, как трое бегущих, будто им стало более невмоготу умещаться в тесноте собственных тел, неожиданно, вопреки законам естества, вырвались из плена, вознеслись над ними, подобно душам, услышавшим глас Господней трубы, и, уже в таком размноженном состоянии, образовавшиеся близнецы, синхронно повторяясь в движениях, продолжали сумасшедшую гонку к неведомой финишной черте. Раздвоенные находились уже совсем рядом, в каких-нибудь двадцати метрах, когда улица — я не сразу сообразил какая — внезапно дернулась, подалась чуть назад и, малость помедлив, поползла вбок, подальше от нас, одновременно поворачиваясь вокруг некоей оси, проходящей позади бегунов. Впечатление было такое, словно нас подхватило неведомым течением и, крутя, понесло прочь от родного берега. Тройки разъединились и стали расходиться в разные стороны, быстро увеличивая расстояние между собой. «Как стрелки часов после полудня», — подумал я. Вращение улицы-фантома все ускорялось. Незримое колесо дьявольской карусели, видать, входило в раж. В какой-то миг я даже почувствовал легкое головокружение и инстинктивно ухватился за закатанный рукав Рябого, но тот, не оборачиваясь, зло двинул меня локтем и, высвободив руку, потянул с плеча автомат. Верзила, следуя завороженным взглядом за вывертами взбесившегося видения, медленно, как во сне, высоко задрал ногу и полез через кусты, да так и замер на полушаге. Наверное, тех троих столь быстрая утрата только что обретенных «братьев» тоже как-то сбила с толку; темп их бега сломался, пошел вразброд, понизился до еле слышимого бормотания и, пожалуй, сник бы вовсе, если бы не четкий выговор преследуемых ног, несмотря ни на что продолжающих свою страстную речь. Их обладатель, Пров, явно не испытывал желания останавливаться на достигнутом. Несколько обескураженные происходящим, «охотники» спохватились, что «дичь» может и уйти, и с прежним пылом бросились вдогонку за строптивым беглецом. И, как знать, чем бы все это закончилось, не вмешайся сюда еще одна темная сила. Именно так — темная, иначе и не назовешь. Долговязый сумел-таки переправить ногу на другую сторону шпалеры, однако перелезть ему туда не удалось — властная лапа Рябого шутя вернула его назад. — Не суйся! Щелкнул предохранитель… И в это время мир внезапно исчез. Плотная пелена густого серого цвета, ровного, без оттенков, легла на мои глаза. Опять эта сплошная кошмарная пустота, в которой брезжит скорее угадываемый, чем видимый свет. Блуждали какие-то блики, неясные тени, а определенного — ничего. Только шумное прерывистое дыхание, громкий топот, да хриплый басок, разрядившийся отборной солдатской бранью. И тотчас же автоматная очередь полосонула по непроглядной мгле. Послышался короткий вскрик, барабанная дробь топота захлебнулась, распалась, и тут же раздался глухой, вязкий звук, будто на землю бросили тяжелую ношу. Хлестко ударил одиночный выстрел (наверняка, долговязого — у него карабин) и серая мгла замолчала. Лишь, по-прежнему, летучая поступь удаляясь, продолжала свой теперь уже монолог.Глава 61
Я чувствовал, что Фундаментал доволен. Во-первых, он наказал меня, расстрелял. Во-вторых, он все же сохранил меня для себя, потому что нуждался во мне. Отсюда и условность расстрела. Фундаментал явно проникался идеями диалектики. — У меня к вам просьба, — сказал он. — Держите Каллипигу или за руку, или на руках, это уж как вам удобнее. Но чтобы она от вас ни на шаг. А вы сами — от меня. — Договорились, — согласился я. — Уж и на минутку нельзя отлучиться! — недовольно вздернула носик Каллипига. — Ваши минутки равны, оказывается, годам, — снова посуровел Фундаментал. — А у нас дел невпроворот. Я не стал расстраивать его относительно «дел». Знай он, сколько недочетов, ошибок и глупостей было в его проекте, он, быть может, вообще прикрыл эту лавочку. А мне исправленный по советам Каллипиги мир человеко-людей нравился. «Нравился» — это, конечно, сказано слишком по-людо-человечески. Но он был нужен Каллипиге, а, значит, и мне. Работа в качестве перводвигателя этого мира меня не очень утомляла. Да и теоретически я был хорошо подкован. Бывая Аристотелем, я досконально разработал эту проблему в своей «Метафизике» и «Физике». Конечно, мир, созданный мною по проекту Фундаментала, мало походил на мир, в котором я побывал. Тот мир, у озера, жил сам, а этот нуждался в постоянном подталкивании, исправлении и корректировке. Меня радовало, что здесь появился человек, с которым я беседовал у озера. Меня огорчало, что вместе с ним был и тот космолетчик, у которого я отнял Каллипигу. Но радость и огорчение взаимно уравновешивали друг друга, то есть диалектически я был радостно огорчен или огорчительно радостен. — Вычислителей переплавим в строителей! — заявил Фундаментал, призывно махнув нам рукой, и мы втроем проделали обратный путь через темную комнату. Остался позади уже и коридор Космоцентра. Фундаментал начал ежиться, поводить плечами, сучить ногами — это дроби вспучивались на нем, но он переносил все стоически. Каллипига на моих любящих право-левых руках чувствовала себя вполне комфортно и даже что-то вполголоса напевала, что, впрочем, не мешало нашему с Фундаменталом разговору. — Так что, — спросил он, — проблема умножения «два на два» решена? — Решена, решена, — успокоил я его. — От-лич-но! И сколько же? — Что: сколько же? — Да, дважды два? — А-а… Да сколько угодно. — Четыре! — погрозил мне Фундаментал заскорузлым от коростообразующих дробей пальцем. — Четыре, дорогой мой. — Бывает и четыре, — согласился я. — Вы что, сомневаетесь в правильности таблицы умножения? — Нет, не сомневаюсь. — В чем же тогда дело? — В доказательстве… Пусть в правильности таблицы умножения убеждены все людо-человеки, пусть она абсолютно достоверна, очевидна, пусть она удостоверяется бесчисленным количеством фактов. Однако никто и никогда из вас не ответит на вопрос: почему дважды два четыре? В сущности, вы не сможете и ответить на вопрос: почему один да один — два? Конечно, единица и двойка обладают определенным смысловым содержанием, и в силу этого содержания сумма двух единиц равна двум. Но почему данное численное содержание ведет именно к такому численному результату, — этого никто из людо-человеков не разъяснил и, мне кажется, не в силах разъяснить. То же самое можно сказать и о всем вашем людо-человеческом знании, и, в частности, о вашей формальной логике. Как бы она ни была очевидна, убедительна и ясна, за ней стоит некая бездна непонятного, алогичного, таинственного, откуда она и получает свою структуру, но о чем нельзя ни говорить, ни мыслить. Никогда ваша логика не разъяснит вам своих логических форм, как бы они для вас ни казались ясными и очевидными сами по себе. — Да чем это наша логика и таблица умножения вам не угодили? — Мне не надо угождать. Вы спрашиваете, я отвечаю. Фундаментал нашарил в пустоте ручку двери, толкнул ее, отчего сразу же образовалась и сама дверь и даже косяк. Донесся шум голосов вычислителей. — Так все-таки, дважды два — четыре? — Смотря где… Может быть и четыре. — В городе, например… — А-а… Там… Да, там уж точно дважды два — четыре. — Ну вот! Сами же и признались! — В чем это я признался? — Да в том, что дважды два — четыре. — Ни в чем таком я не признавался. — Да только что ведь вы сказали, что в городе дважды два — четыре. — В городе — четыре, — согласился я. — А в Смолокуровке, что — пять? — И в Смолокуровке четыре. — Тогда в чем дело? — Не знаю, — честно признался я. — Это ведь вы создали целый вычислительный центр специально для решения проблемы, а не я. — А представьте себя на моем месте. Из нормального временного мира, где дважды два — четыре, вы внезапно попадаете в Безвременье! Тут у любого ум за разум зайдет. Как не поразиться вашему дикому набору друг друга уничтожающих утверждений? Самоутверждение путем самоотрицания… Тождественность утверждения и отрицания… Что это за философия такая, по которой можно все, что угодно, доказать и все, что угодно, опровергнуть? Что за странная софистика, которая требует, чтобы отрицание было утверждением и утверждение — отрицанием, чтобы все было всем и ничем, одно — одним и многим, сущее — сущим и не-сущим! Вот и пришлось разбираться. И Вселенную пытались построить, и два на два умножали, и с вами вели многочасовые диалектические беседы. Кое-что выяснили, а теперь этот вычислительный центр упраздняем. Рабочие руки нужны. Да и проблемы есть поважнее. — Вечно у вас проблемы, — констатировал я. Каллипига разыгралась у меня на руках, расшалилась, веселым и задорным голосом запела «Ах вы сени, мои сени…», только что в пляс не пошла. Фундаментал вошел в помещение своего вычислительного центра. Вычислители и вычислительницы тут вовсю вычислялись. Но торжественный вид Фундаментала, что ли, заставил их отвлечься от работы. ИТРы начали окружать нас, настороженно галдя и в открытую почесываясь. — Баста! — крикнул Фундаментал. — Баста! — разнеслось по толпе вычислителей. — Баста! Паста! Пусто! Капуста! Устно! Письменно! — Перекатываясь и причудливо изменяясь, информация покатилась в другие отделы. — Теперь вы уже не вычислители, а строители. На воздух, на солнышко. Строители, подъем! — Строители, подъем! — Второй волной покатилась информация. — Строители, подъем! Строим вдвоем!.. Строим вдвоем! — Прошу, прошу. Не толкайтесь, спокойненько. — Фундаментал указал будущим строителям направление движения. Они не ринулись, не понеслись, как можно было ожидать. Нет, они спокойно проходили мимо нас, на меня, впрочем, даже не взглядывая, а вот Каллипиге отдавали чуть ли не царские почести. Результаты своей работы они складывали ей на живот и на грудь: здесь были и числа, целые, многопорядковые и дробные, самые разнообразные предметы и их качества, абстрактные понятия, законы и исключения из этих законов, мыслеобразы и словосочетания, настроения и парадигмы мировоззрений, жуть бессознательного и примитивные логические мысли, парадоксы и парадоксизмы, и прочая и прочая. Я-то все это знал и без них. А Каллипига словно ошалела от радости. Запихивая все это себе за пазуху, казавшуюся бездонной, она в каком-то восторге пела то гимн боксеров «Что же вы не бьете, дьяволы?!», то земледельческую песню «Пашем, пашем, да все зря!» А то вдруг переходила на негритянские частушки или славянские эпиталамы. Поведение ее было явно нервозным. Да и Фундаментал едва сдерживался, хотя и старался казаться спокойным, рассудительным и знающим все наперед. Да, я их понимал. Что-то сдвинулось в их временном мире с мертвой точки, события какие-то назревали… А мне-то что? Я есмь. И Каллипига на моих незеркально-инвариантных руках. Фундаментал проявлял отеческую заботу о подчиненных. Дроби буквально загрызали его, но он ждал, пока не выйдут все потенциальные строители, то ли Дворца Дискуссий, то ли пресветлого будущего. А они, эти строители, уже запрудили коридор Космоцентра и теперь, толкаясь и беззлобно переругиваясь, носились по нему, освобождаясь от въедливых дробей. А сзади, фигурально выражаясь, потому что тут никакого сзади или спереди не было, все напирали и напирали. Тут уж было почти и не протолкнуться. Понимая это, Фундаментал не спешил. Страдал, а все-таки не спешил. — Пока есть время, — сказал он мне, — сообщите, как и обещали, краткую формулу для умножения «два на два». — Прямо так сразу и ляпнуть? — уточнил я. — Ну, с небольшими пояснениями. Только не затягивайте. — Хорошо… Краткое выражение своеобразия вашего логоса в отличие от нашего эйдоса содержится в так называемых «логических законах мышления». Основной принцип диалектики, если помните, есть принцип раздельности в тождестве, или тождества в различии, в раздельности. Фундаментал неуверенно кивнул, как бы соглашаясь, что действительно помнит. — Этим обеспечивается жизненность и органичность виртуального мира, — продолжил я. — А ваш принцип логоса есть, наоборот, принцип абсолютной раздельности, без объединения в абсолютное тождество. Другими словами, ваш логос и есть дискретность, и потому самое общее понятие «бытия» для него абсолютно дискретно в отношении к отсутствию бытия. Согласно вашей формальной логике можно только быть, или только не быть. — Ага, — сказал Фундаментал. — Закон исключения третьего. — Правильно, — согласился я. — А в диалектике третья ипостась, как объединение одного и иного, как раз и есть то среднее между бытием и небытием, которое чуждо природе вашего логоса. Если можно только быть или не быть, то, значит, это действительно и верно и для бытия вещи или ее элемента. Если нет вообще среднего между бытием и не-бытием, то нет среднего между бытием вещи А и ее не-бытием. — Правильно, — подтвердил Фундаментал. — Закон тождества. — Равно как и между бытием любого момента вещи А и его не-бытием. — Закон противоречия! — воскликнул Фундаментал. — А вы, дорогой мой…, оказывается, отлично знаете формальную логику. — Как же, ведь я ее и разработал, бывая Аристотелем. Но пойдем дальше. — Пойдем, конечно, — согласился Фундаментал и действительно не спеша двинулся вперед (или назад, это особого значения не имело). Я с Каллипигой, распевающей романсы Марциала, последовал за ним. — Но все это совершенно иначе в эйдосе, то есть в виртуальном мире. Для «логического», то есть формально-логического, сознания эйдетическая цельность необходимым образом распадается на антиномии. Например, антиномии единичности и множественности, когда А есть только А. А в виртуальном мире А есть А и не-А, то есть А есть все, что угодно, в одно и то же время. — Все-таки: время, — подловил меня Фундаментал. — Я неточно выразился, — согласился я. — Точнее будет так: любые диалектические антитезы соединены в одном вне времени, вне каких бы то ни было промежутков. Как только выставляется тезис, тем самым уже выставляется антитезис. Тезис и есть антитезис, хотя и отличен от него. У нас в виртуальном мире немыслим никакой тезис вне антитезиса. И только в разговоре с вами я, будучи связан вашим текучим временем и механически разделенным пространством, вынужден сначала говорить о тезисе, а уже потом об антитезисе. Диалектически же они — одно. В некий неизъяснимый для вас, но абсолютно требуемый мыслью момент и миг, они — одно, нераздельны и тождественны. Принятие какого бы то ни было более или менее принципиального промежутка между ними было бы смертью для виртуального мира, требующего для своего обоснования абсолютно одновременных противоречий. — Итак, — сказал Фундаментал, — дважды два… — Дважды два — четыре и не-четыре, то есть сколько угодно. — Это у вас… — Да, в виртуальном мире. Собственно, уже два есть два и не-два. Дальнейшее понятно. — Наверное, это удобно? — спросил Фундаментал. — Просто, так есть. — А у нас вот А равно А, а дважды два — четыре и только. Тут он ошибался. В Сибирских Афинах и в Смолокуровке это было так, почему я и вынужден был работать там перводвигателем. Но вот уже для Космоцентра человеко-людей и, тем более, для того живого мира, в котором я побывал, это было не так. Но скажи я, что для Фундаментала А меньше А и дважды два — меньше четырех, он бы опять взвился, начал бы орать, что я дурю ему голову, а объяснений не стал бы слушать, так как у него сейчас срочные дела. А если бы я намекнул ему, что возможен и четвертый вариант, где А больше А, а дважды два — больше четырех, он бы вообще мог лишиться рассудка. Существовал и пятый вариант, но о нем лучше было никому не знать… Мы уже ступали по рифленому полу Космоцентра. Каллипига, видимо, напелась и теперь сладко спала у меня на право-левых (одновременно) руках. Чешуйчатые дроби начали слетать с Фундаментала. В коридоре все еще было тесновато.Глава 62
Пора было уносить отсюда смятенную душу и грешное тело. Вытянув вперед руки, я двинулся наугад, натыкаясь на кусты и деревья, но каким-то звериным чутьем примерно угадывая направление улицы. Пелена спала так же неожиданно, как и появилась. Я успел удалиться от солдат метров на сто и, не оглядываясь, припустил по пустынной улице бегом. Рябой со своим напарником меня не преследовали. К месту «стоянки» мои изрядно уставшие ноги привели меня уже далеко заполночь. Мотоцикл был здесь и это меня немного успокоило. По логике событий, Пров, если он жив и невредим, должен придти именно сюда. Некоторое время я пытался размышлять о случившемся, но ничего, кроме того, что этот мир ненормален, в голову не приходило. Было тепло, тихо, и я незаметно уснул. — Забот от сна не убавится. — Знакомый хрипловатый голос заставил вскочить меня от радости. Пров сидел рядом, улыбающийся и свежий, будто не было бессонной ночи. — Рассказывай, — поторопил я, — за что они на тебя так обиделись. Я был свидетелем твоего марафонского забега. И только случайно Рябой не уложил тебя из автомата. — Запомни, Мар, ничего не бывает случайного ни в этом, ни в том мире. Песня им моя не понравилась… Да и беспорядки в городе начались. Кстати… Ты хоть знаешь, как называется этот город? — Нет. — Сибирские Афины! Надо же так… А он опять меня выручил, и я не исключаю, что и пули летели туда, куда нужно. Хотя, лучше бы они никогда и ни в кого не летели. — Примеряешь костюм неуязвимого супермена? Я стоял рядом, задержанный тем солдатом, и он палил просто по кромешной мгле. Впрочем… феномен ее появления показался мне знакомым: нечто подобное я испытал при встрече с без-образным в Смолокуровке. — То-то и оно. Косвенно он и тебя выручил, ведь, насколько я понимаю, солдат так просто тебя бы не отпустил. — Здесь ты прав. В общем, засветились мы крупным планом и пора нам отсюда сматываться. Гдом — наш дом и стены там понадежнее. К тому же, там пока не стреляют. А тут слишком бурная жизнь… — А по мне так в самый раз. — Пойми, все это опасно. И вся эта фантасмагория мне порядком надоела. Твой приятель может в один прекрасный момент выкинуть такой фортель, что нам не поздоровится. Домой, только домой. — А что мы узнали? Что будешь докладывать Галактиону? — Пусть сами разбираются. — В том-то и дело, что они сами не могут разобраться. У них вся надежда на нас. — Что-то я раньше не замечал в тебе особой любви к властям. — Да ее и сейчас нет. Но что-то грозит Земле. И я хочу разобраться. Кроме того, нам назначена встреча. — Какая еще встреча? Мотаем отсюда и вся недолга. — Нет, Мар. Возможно, что это встреча с ним. Отказаться будет очень некрасиво после такой выручки с его стороны. Позорно даже. Ты же сам говорил, что идешь по его следу, значит, надо идти до конца. Я взглянул на часы. Прошло двое суток по нашему времени. Солнце стояло в зените. — Вот так ты и потеряешь опять Галину Вонифатьевну. — Если уйду отсюда, тогда, действительно, потеряю навечно. Вообще-то, Пров был, конечно, прав. Мы так ничего и не узнали. А пять дней у нас в запасе еще было. — Куда ехать? — спросил я. — Туда же… только чуть дальше. — Снова метку-маршрут получил? — Угу… — буркнул Пров. Мотоцикл тронулся с места, покатил по шоссе, потом по знакомым уже улицам. Я не особенно засматривался по сторонам. Пров, наверняка, что-то задумал. Я ему доверял. И если он ничего не сообщил мне, значит, так для меня лучше. А может, он и сам еще толком ничего не знал, предчувствовал только или догадывался. Словом, я полагался на Прова. Город кончился и потянулась ровная каменистая степь, покрытая жухлой травой. Щербатая от многочисленных выбоин, вероятно, еще со времен всемирного потопа, серая, распластавшаяся под полуденным солнцем дорога была пустынна. Справа от нас тянулась длинная череда жмущихся друг к другу, приземистых, неприглядных лачуг работного люда, а далее, за их плоскими крышами, в полукилометре, вырисовывались стройные линии ультра-абстрактных зданий, к которым жители окраины наверняка не имели отношения. Вот и они потерялись из виду и остался ровный гул мотора, да линия горизонта, теряющаяся в голубоватой дымке. Время шло. Вчерашнюю «точку» мы уже проехали. Бензин в баке таял, и я уже подумывал о возвращении. — Смотри! — раздался вдруг громкий возглас Прова. — Военная машина. Действительно, с левой стороны степи, деловито пыля, наперерез к нам приближался светло-серый грузовичок-пикап. Встреча с ним едва ли могла принести нам пользу. Скорее — наоборот, какие-нибудь осложнения. Лучше всего было исчезнуть, и если мы не сделали этого, то только потому, что исчезать было некуда: в низеньких зарослях желтой травы не спрячешься, к перекрестку дорог, где мы могли бы разминуться с грузовичком, не успеть. Притом, нас наверняка заметили, поэтому прятаться уже не имело смысла. Не сбавляя скорости, пикап прошел поворот и вскоре поднятое им облако пыли накрыло нас. «Пронесло», — подумал я и в ту же секунду услышал скрип тормозов. Пришлось и мне остановиться. Перед нами из пыли выросли две солдатские фигуры. Я огляделся. Вокруг никого. Слева чуть слышно шумели высокие метелки какой-то травы, справа виднелись строения барачного типа, возле которых вышагивали, словно заведенные, люди в защитной форме и шлемах. Наверное, казармы или что-то в этом роде. Впереди дорога ныряла в густые заросли кустарника, зеленеющего тонами нефрита. Ах, если бы мы успели до них доехать! «Влипли!» — мелькнуло у меня в голове. Меж тем, солдаты приближались, и я сразу узнал того, Рябого, и его напарника, с которыми меня свел случай в ночном городе. — Эй, голубки! — Грубый, требовательный голос Рябого ударил по нервам. — Тот самый солдат, — успел я шепнуть Прову. Не спеша, вразвалку, Рябой подошел вплотную ко мне. Его товарищ остановился чуть поодаль, взяв карабин наизготовку. Сощуренные в хитрой усмешке глаза Рябого словно говорили: «Вот и свиделись». — Ключ и удостоверение водителя придется положить сюда. — Ехидно улыбаясь, протягивает он мне широченную, горчичного цвета ладонь. Его рябое, туго обтянутое светло-коричневой кожей лицо неприятно блестит от пота. Узкий ремешок широкого шлема врезался в крутой, грузный подбородок, от чего рот солдата принял хищное выражение. — Зачем вам понадобился этот старый мотоцикл? — работая под «дурачка», спросил я. — Он не представляет из себя никакой ценности. — Здесь расположение воинской части, — холодно отчеканивает Рябой. — В посторонних, проникающих сюда… — (многозначительная пауза и красноречивый щелчок), — иногда стреляют. Тут уж никто не поможет. Даже я. Ключи! Его брови начинают подрагивать, лицо наливается еле сдерживаемым нетерпением. — Постой-ка, — спрыгивает с заднего сидения Пров. — Мы же где-то встречались. А! Прошлой ночью. Неплохо стреляешь, солдат. До меня не сразу дошел смысл сказанного, а когда я понял, холодок страха пронизал мое тело. Очень удобно им сейчас избавиться от ненужных свидетелей ночной стрельбы. На что рассчитывал Пров, произнося эту фразу? Глаза Рябого засветились угрюмым огнем. Теперь он и Пров сверлят друг друга неприязненными взглядами. Не сводя с Прова глаз, солдат медленно потянул руку к кобуре, тускло сверкнула вороненая сталь… В следующую секунду Пров сделал неуловимое, молниеносное движение и… Рябой уже сидит на земле в удивленной позе, а пистолет нацелен в его широченную грудь. Второй солдат клацнул затвором. — Подожди, Ност, — хрипло произнес Рябой. — Парень-то — хват! Но стрелять не будем. Его тут на куски разорвут. Он не спеша поднимается и снова смотрит на меня. Его взгляд что-то ищет в моих глазах. Может, страх или раскаяние? Я весь внутренне сжался, готовый дать отпор. Насмешливая улыбка чуть трогает мои, ставшие вдруг сухими, губы. Я молчу и жду. Каждый мускул во мне замер в ожидании своего мига. Словно что-то решив для себя Рябой, не глядя, протягивает руку в сторону Прова: — Пушку сюда. — Давно бы так, — широко заулыбался Пров. — Зачем сердиться? Лучше — здравствуй! Давай по глотку за встречу. Он вкладывает в горчичную руку Рябого пистолет и отхлебывает из фляжки пару добрых глотков. Мрачный огонь гаснет под сдвинутыми бровями солдата. Помедлив, Рябой прячет оружие в кобуру. Ни слова не говоря, принимает из руки Прова фляжку и выпивает ее в один прием до дна. — Пить так пить, — подтверждает Пров. — У нас еще есть. — Аи! — властно поднял руку Рябой. — Куда едете? Как на духу! И не надо мне морочить голову. — А вот туда. — Пров показывает рукой на дорогу. — До самого конца. Солдат некоторое время хмуро, исподлобья изучает Прова. Под лоснящейся, туго натянутой кожей лица перекатываются желваки. — Ладно! — наконец изрекает он. — Чему быть, того не миновать. Езжайте. Убирайтесь ко всем чертям. — Послушай, Рябой, — неожиданно для самого себя вступаю в разговор и я. — Далеко нам еще до «конца»? У меня бензин на исходе. Солдат метнул в меня тяжелым взглядом: — Я тебе не «Рябой»! Меня с детства звали Ламиноурхио. Короче — Лам. «Конец света» — это башня Скорбной Луны, храм онголингов… километров сто отсюда. От меня привет айку. А за вино рассчитаюсь бензином. Пров, не медля, пустил по кругу еще одну фляжку и спросил: — А какого хрена вы тут охраняете? — Кляпы ко ртам для шибко любопытных. Если бы вы не ехали в Лар, я бы точно не пустил вас дальше. Кто вы такие? Только честно. Наступило молчание. Рябой стоял, глубоко засунув руки в карманы форменных брюк. Взгляд его подобрел, коричневый лоб собрался в сосредоточенные морщины. — Тогда я скажу, — глухо проговорил он. — Вы птички дальнего полета, не наши вовсе. И тоже — окольцованные. Не зря же я сказал: голубки. Но рискуете крупно. Вот тебе и солдат. Раскусил нас с первой, что называется, попытки. Разные бывают солдаты. — Ну, будь здоров, как сейчас, дорогой наш Ламиноурхио, — с удовольствием пожал ему руку Пров. — Бог даст, еще встретимся. Одно могу сказать тебе честно: нигде, никогда и ни при каких обстоятельствах мы не предаем своих товарищей и даже недругов. Мы заправили бензином бак, подарили еще фляжку вина Рябому и тронулись в путь. Предстоящие сто километров не казались мне уж столь утомительными. А может, вдохновила предстоящая встреча с без-образным, если таковая состоится? Для меня это будет схватка, поединок, вопрос вопросов. Под ровный гул мотора хорошо думалось. Собственно, почему, именно, схватка, борьба? Почему мне противно его появление? Противно — вот слово, точно отражающее саму суть борьбы. Противостояние, конфликт между мною, как частью творения Бога, и им, находящимся вне закона. Таким образом, неизбежен и конфликт его с Богом, потому что он нарушает установленные Богом законы, которые не может нарушить даже сам Бог! Вступая в противоречие с Богом, он вступает в конфликт и со мной, как тварью Создателя, и потому я его не приемлю. Он и не есть зло. Зло — прерогатива дьявола и тоже определена законом. Дьявол имеет хотя бы право на наказание, на переплавку в геенне огненной. Этот ничего не имеет. Тем более права вторгаться в сферу действия законов Божиих. Разрушить мир, созданный Богом, он не может. Создать что-то новое, свое — тоже. Он, по сути, — жалкая нечистая сила сама-по-себе, обреченная на бессмысленное трагическое скитание. А что если он скажет: я как таковой вообще не существую? Нечто несуществующее скажет, что оно не существует! «Нигде, никогда и ни при каких обстоятельствах!» И-де нет никаких доказательств его существования. И все вопросы отпадают, все конфликты исчерпаны и не надо никого наказывать или побеждать. Дурацкое, надо сказать, положение возникает. Но ведь было, было! Были встречи, были явления.Глава 63
Фундаментал ни на миг не отпускал от себя Каллипигу. Его фанатическая приверженность формальной логике заставляла думать, что если Каллипига на его глазах, то уж в другом месте или времени она быть никак не может. Разуверять его в таком чудовищном заблуждении я не хотел, ведь это снова привело бы нас к бесконечным диалектическим спорам, которые нам обоим порядком надоели. Да и людо-человеческого времени у него сейчас на это не было. После того, как вычислители очистились от привычных, но надоедливых дробей, их накормили, почистили и цепочкой вывели через все еще темную комнату на строительную площадку. Если бы Фундаментал умел считать, он бы заметил, что число их заметно поубавилось. Впрочем, и этому количеству строителей здесь делать было нечего. Не хватало лопат, подъемников, мастерков, бетономешалок. Ну, сказал бы, что ему позарез нужен этот Дворец Дискуссий, создал бы я его. Так нет… По какой-то причине это нелепое сооружение должно было быть построено руками и мыслями самих человеко-людей. Пусть так. Пока Фундаментал распределял бессмысленную работу среди своих людо-человеков; пока материалистический диалектик Ильин, утверждавший, впрочем, что никакой он не Ильин, а самый настоящий Иванов, доказывал Фундаменталу, что тот делает все не так, как нужно; пока идеалистический диалектик Платон с тоской и печалью смотрел на все происходящее; пока то да се, — мы с Каллипигой удалились в сосновый бор на окраине Сибирских Афин. Удалились — это, конечно, неправильно, потому что, во-первых, мы остались рядом с Фундаменталом, как он того и хотел, во-вторых, мы с Каллипигой в этом бору уже были и именно в тот самый, прошлый для людо-человеков день, как и сейчас. Собственно, сейчас для нас и было тогда, когда Каллипига захотела пособирать грибов маслят. Стоял теплый августовский день (я такие научился делать уже без особых затруднений). Хвоя поскрипывала под ногами, чудный для Каллипиги воздух вливался в легкие, будоражил ее, приводил в восторг. Она порхала по буграм, танцуя среди блестящих, сопливеньких шляпок. Я, конечно, уже знал, что если она собралась делать что-то одно, то, на самом деле, ее интересует совсем другое. Так и сейчас. Маслята интересовали ее чисто внешне: полюбоваться их красотой, потрогать шляпку. А на самом деле она шла на «августовку» диалектиков, которых Ильин-Иванов-Сидоров выдворил из своей фракции. Вот они, соблюдая конспирацию, и собрались в заросшей травой и мелким кустарником ложбинке. Впрочем, тут были не одни только диалектики, но и философы других направлений. Они сразу же нас заметили, но особой опаски не выказали, привыкли к бурной деятельности Каллипиги. Да мы им особенно и не мешали, прогуливаясь в некотором отдалении, кружа и петляя. — Вот ты, Фалес, — сказал Платон, — давал в государственных делах самые лучшие советы. А теперь ведешь жизнь одинокую и частную. — Да, — согласился старец Фалес. — После того, как засмотревшись на звезды, я упал в колодец, общественная и государственная деятельность мне опротивела. — Однако, что же это за причина, по которой прославленные мудрецы, такие как Питтак, Биант, да и Фалес Милетский со своими последователями-предшественниками, а также Анаксагор, а если и не все то многие, удерживаются от гражданских дел? — спросил Платон. — Скептицизм, — ответил Анаксагор. — Ничего нельзя изменить. — Почему же нельзя? — не согласился Гераклит. — Все можно изменить, но только к худшему. У Бога все прекрасно, хорошо и справедливо, людо-человеки же считают одно несправедливым, а другое — справедливым, хотя, на самом деле, у них несправедливо все. Гераклит, создавший учение о государстве и замаскировавший его под учение о природе, всегда проявлял полное презрение к политической жизни. Это-то уж я знал отлично. — А ты, Парменид? — спросил Платон. — Ведь свое собственное отечество ты привел в порядок отличнейшими законами, так что власти ежегодно под дулами ружей заставляли граждан добровольно давать клятву оставаться верным твоим законам. — Я обратился к спокойной жизни созерцателя, — ответил Парменид. — А ты, Зенон-элеец? Ведь ты был мужем выдающимся и в философии и в государственной жизни! — А теперь я презираю все более значительное. Эмпедокл тут же отказался от царской власти, тоже предпочтя «частную жизнь». — Анаксагор, — спросил Платон, — неужели отечество тебя нисколько не интересует? — Боже сохрани! — ответил тот с достоинством. — Моя родина даже очень меня интересует. — И указал на небо. — Пифагор! Уж ты-то известен своими политическими убеждениями! — Убеждениями — да, но не измышлениями о пифагорейском коммунизме, — ответил Пифагор. — Аристотель! — воззвал в отчаянии Платон. — Хоть ты мне друг, но истина дороже, — ответил Стагирит. — Протагор! — Что каждому городу кажется справедливым и похвальным, то и есть для него справедливое и похвальное, пока он так думает. Я утверждал, что именно каждый из нас есть мера существующего и не существующего, и один от другого этим самым действительно до бесконечности различен, так как для одного есть и является то, для другого — иное. Но я далеко от того, чтобы не признать ни мудрости, ни человека мудрого. Напротив, того самого я и называю мудрым, кто, если кому из нас представляется и есть зло, полагает это представляющееся и существующее превратить в добро. Но это не относится к тебе, Платон, и к Ильину. Притом, не привязывайся в моем учении к слову. — Гиппий! — Мужи, находящиеся здесь! — воззвал известный софист. — Я думаю, что все вы родственники ближние и граждане не по закону, а по природе, ибо подобное по природе сродно подобному, а закон — тиран людо-человеков, он часто насилует природу. Кто станет думать о законах и о подчинении им, как о деле серьезном, когда нередко сами законодатели не одобряют их и применяют? — Я думаю, — сказал некий Калликл, — что налагатели законов такие же слабые люди, как и чернь. Поэтому, постановляя законы, а именно, одно хваля, а другое порицая, они имеют в виду себя и свою пользу. Опасаясь людей сильнейших, как бы эти люди, имея возможность преобладать, не преобладали над ними, налагатели законов говорят, что преобладание постыдно и несправедливо и что домогаться большего перед другими значит наносить им обиду. Сами, будучи хуже, они, конечно, довольны, когда все имеют поровну. Поэтому-то по закону считается несправедливым и постыдным искать большего, чем имеет большинство. Это значит, говорит Ильин, наносить обиды. Нет, что-то никто здесь, на августовке, не торопился поддержать Платона, его концепцию, в которой личное должно было бы раствориться в общем до полной потери самостоятельности. Даже старый Гегель пробурчал, что у Платона решительно все личное и человеческое приносится в жертву общему и государству. Ощущение было такое, словно все они хотели поскорее смыться отсюда и больше не участвовать в каком-то великом эксперименте даже теоретически. Так бы, наверное, и случилось, но нашелся среди них некто Бердяеев и понес: — Ваш Ильин-Иванов-Ульянов утверждает, что нужно пройти через муштровку, через принуждение, через железную диктатуру сверху. Принуждение будет применяться по отношению ко всем. Потом, мол, людо-человеки привыкнут соблюдать элементарные условия общественности, приспособятся к новым условиям, тогда уничтожится насилие над людо-человеками, государство отомрет, диктатура кончится. Ильин-Иванов-Ивановский не верит в людо-человека, не признает в нем никакого внутреннего начала, не верит в дух и свободу духа. Но он бесконечно верит в общественную муштру, верит, что принудительная общественная организация может создать какого угодно нового, совершенно социального людо-человека, не нуждающегося больше в насилии. Пресветлое государство станет таким же, как всякое деспотическое государство, оно будет действовать теми же средствами, ложью и насилием. И государство это будет — военно-полицейское. Платон отрешенно сидел на поваленном дереве и, казалось, вообще ничего не слышал. На его широком лице отражалось страдание. — И Маркс и Энгельс и сам Иванов-Ульянов, — продолжал взволнованный философ, — придают огромное значение войне, как самому благоприятному моменту для производства опыта коммунистической революции. В этом отношении у коммунистов есть поражающая двойственность, которая может произвести впечатление лицемерия и цинизма и которая ими самими утверждается, как диалектическое отношение к действительности. Кто больше всего протестует против войны и в то же время призывает к тотальному Вторжению? Коммунисты. Я же намерен обвинять их в неискренности и лживости. Это диалектическая неискренность и лживость. Коммунисты вообще думают, что добро осуществляется через зло, свет через тьму. А мы, философы, должны не познавать мир, но переделывать мир, создавать новый мир. Для материалистической диалектики все определяется не просветлением мысли, не светом разума, а экзальтацией воли, революционной титанической воли. — Но что делать? — взмолился Платон. Оказывается, он все слышал. — Ведь добровольно никто не захочет переделывать себя, даже в лучшую сторону! А у Иванова-Ульянова есть план. И его великий труд «Государство и революция» настолько перекликается с моим «Государством», что мы уже договорились совместить их и назвать «История государства российско-афинского и революция» — Такие люди, как ваш Иванов-Ульянов соединяют в себе предельный максимализм революционной идеи, тоталитарного революционного миросозерцания с гибкостью и оппортунизмом в средствах борьбы, в практической политике. Такие людо-человеки, к сожалению, действительно успевают и побеждают. Он соединяет в себе простоту, прямоту и нигилистический аскетизм с хитростью, почти с коварством. Он — нигилист. Все его мышление империалистическое, деспотическое. С этим связана прямолинейность, узость его миросозерцания, сосредоточенность на одном, бедность и аскетичность мысли, элементарность лозунгов, обращение к воле. Он допускает, что в борьбе все средства хороши. Но он уже потерял непосредственное различие между добром и злом, потерял непосредственное отношение к живым человеко-людям, допуская обман, ложь, насилие, жестокость. Исключительная одержимость одной идеей привела к страшному сужению сознания и к нравственному перерождению, к допущению совершенно безнравственных средств в борьбе. Он и вас предаст, когда исчезнет надобность пользоваться вашим умом. — Нет, нет! — взмолился Платон. — Меня он не предаст! — Вы же идеалист, хотя и диалектик, а он материалист, хотя тоже называет себя диалектиком. И тут вам никогда не придти к общему знаменателю. — Нет, нет. По мере продолжения дискуссии, Каллипига все сужала круги вокруг августовки. То ли она уже все маслята рассмотрела с величайшей тщательностью, то ли сама дискуссия ей надоела, то ли дела какие срочные у нее еще намечались… Но она вдруг рассердилась на диалектиков и прочих философов и крикнула довольно-таки грозно: — Все арестованы! В колонну по двое и вперед! Шаг в сторону расценивается как побег! Плюю без предупреждения! И вся эта толпа мыслителей, преобразователей, революционеров даже, в каком-то смысле, покорно ей подчинилась. Лишь Гераклит не сдвинулся с места. Молча двигались они по едва заметной тропинке, пока не вышли на дорогу. Лес кончился, начиналась какая-то каменистая степь. Неужели это я создал такую скукотищу? Наверное, в плане у Фундаментала так и значилось… Вскоре я убедился, что оплевывать Каллипига никого не собиралась. Вот и престарелый Платон начал отставать. Гегель захромал на правую ногу. Вот они уже повернули назад. Каллипига и ухом не повела. Все остальные, впрочем, шли дружно. Впереди показались бараки военного городка.Глава 64
Прошло уже не менее часа, как мы расстались с Рябым, а дорога, по-прежнему, пустынна. Еще рано, на спидометре всего восемьдесят пять километров. Но ехать уже надоело. Никаких признаков храма пока не появлялось. Впрочем, подождем — увидим. Но время текло, и с каждой новой минутой сомнения все глубже закрадывались в сознание. Вдруг нас кто-то опять разыгрывает? Ожидание стало тяжким бременем, начинало угнетать и раздражать. И в этот момент вдали на дороге показался столб. Мы подъехали почти вплотную. На покосившемся полосатом брусе, вкопанном в землю, была прибита выбеленная солнцем и ветрами дощечка с еле различимой надписью: «Городище Лар». И вот мы уже перед древним Ларом. Невысокое солнце скользит по мертвым, источенным временем руинам, оранжево-грязная пыль толстым слоем устилает землю. Воинственные ветры не могут потревожить вековую дрему пылевого ковра: от их набегов его защищает израненная шагами столетий, но еще могучая грудь десятиметровых стен. Стены — это два гигантских — один в другом — треугольника, в меньшем из которых и заключено само городище. Сложенные из крепких каменных глыб, эти выщербленные, местами развалившиеся стены являют собой унылое и вместе с тем величественное зрелище. Точно сплотившиеся в один грозный ряд суровые седые воины, умирающие, но непокоренные, готовые сражаться до последнего вздоха, гордо стоят они, возвышаясь над бренностью человеческой жизни. Украшенные шрамами многих битв,зорко смотрят они вдаль: не надвигается ли откуда беспощадная сила, могущая нарушить ревностно оберегаемый ими покой некогда живших здесь творцов погребенного великолепия; не крадется ли хищный алчный вор, лелеющий коварную мечту — выкрасть из каменного сердца старого Лара его сокровенные тайны. Суживающиеся к верху до остроты ножа, они сами походят на гигантский заржавленный нож. Там, где вершины стен обвалились, на каменном лезвии образовались громадные зазубрины. Казалось, будто кто-то безмерно большой когда-то давно и много поработал им, а когда нож затупился, разломал его с досады на три части и бросил обломки сюда: пусть валяются. Охваченные противоречивыми чувствами, долго и заворожено смотрели мы на потрясающую воображение картину умирания древних стен. Вечно юное солнце беззаботно и ровно струило на них свой безмятежный, чуть печальный свет. И стены, и мы с Провом, разделенные во времени непреодолимой бездной, пытливо всматривались друг в друга. Оставив Прова внизу, я по насыпи из хрустящего под ногами крошева поднялся к зияющему в стене, наподобие огромной пулевой раны, пролому и очутился в длинном широком коридоре. Этим коридором было пространство между внешним и внутренним треугольником стен. Внимательно оглядываясь по сторонам, я протиснулся в щель второй стены. Камни, камни, камни… Попробуй угадай, где и кого искать? За тем вдребезги разбитым домом, или как его там? За тем темным храмом, останки которого, словно головешки, вздымаются над хаосом обломков? Или, может, вон за тем более-менее сохранившимся строением? Во всяком случае, из него смотреть вокруг, пожалуй, было бы лучше, чем отсюда. Убедившись, что меня здесь, на стене, никто не ждет, я направился к нему. Наполовину погребенное под собственными обломками, строение представляло собой правильный шестигранник с круглым помещением внутри. Пыль, паутина, колеблемая током воздуха, да щербатая поверхность унылых стен составляли все его убранство. Я взобрался на второй этаж и через одно из окон, вернее, то, что от него осталось, стал всматриваться в разбросанные по всей территории Лара развалины и отдельные крупные камни. Взгляд мой медленно скользил по каменному морю руин. Мнилось мне, будто его вздыбленные волны еще недавно бурно клокотали здесь, но, покорные могучей силе волшебства, замерли, навсегда окаменев в своем яростном взлете. Да, Лар производил впечатление нравственного потрясения. Находясь здесь, можно было поверить во что угодно. Вдруг земля словно провалилась у меня под ногами. Инстинктивным движением рванувшись в сторону, я успел зацепиться за ветку куста и мгновенно выбрался обратно. Передо мной зияло квадратное, метра полтора на полтора, отверстие колодца, выложенное из грубо отесанного серого камня. Еще слегка дрожа от пережитого испуга, я бросил вниз небольшой камешек. Никаких звуков. Я нашел камень побольше и швырнул его следом. Тишина, будто камень исчез прежде, чем долетел до дна. Мороз пробежал у меня по коже при мысли о бесконечном падении в бездну, которая притаилась здесь так незаметно. Я отыскал Прова. — Там есть колодец. Все бы ничего, но кидаешь туда камень, а он исчезает — ни стука, ни всплеска. Как в пропасть. — М-м… Ну, а что, если там что-нибудь мягкое? — Выдумаешь тоже… — обиделся я. Темнело. Теперь мы с Провом бродили по развалинам вдвоем, не расставаясь. Скоро на пути наших блужданий возник ветхий домишко. Усталость уже давала о себе знать, и мы решительно вошли во двор. Возле небольшого очага, протянув к огню какую-то банку, сидел на корточках старик. Голый коричневый череп, сморщенное усталое лицо, худое изможденное тело, едва прикрытое какими-то лохмотьями. В его темно-серых, как мокрый пепел, печальных глазах отражались веселые лепестки пламени. — Здравствуйте! — почтительно сказал я. — Здравствуй и ты, — не шевельнувшись, скрипуче ответил он. Приветствовал своим глухим голосом старика и Пров. Мы стояли и молчали. Старик трогал себя за лысину, часто менял позы, покачивал головой и время от времени бросал на нас косые взгляды. Все это сопровождалось непонятными междометиями. Вдоволь повздыхав, он, наконец, не выдержал. — Вы люди нездешние, — заскрипел он. — Диковинок, видать, всяких насмотрелись. А я стар… совсем стар… Ничего о нынешней жизни не знаю. Как она там? Чем живут люди? Что видят, что делают — для меня спрятанное лицо. Мы с Провом многозначительно переглянулись. — Я пойду разводить большой костер, — сказал старик и засеменил к порогу босыми ногами. Мы вышли за ним. Что-то не замечал я вчерашней ночью такого количества звезд, а сегодня мироздание словно сфокусировалось в своей леденящей бесконечности и в упор рассматривало огонь полыхающего костра среди каменных развалин. Старик сидел на небольшом камне, закутавшись в свои лохмотья, спиной к разгорающемуся пламени. Он весь был устремлен вперед, в темнеющий простор. Посмотрел туда и я. Четко вырисовываясь в темноте, виднелось что-то непонятное. Сначала мне показалось, что это развалины какой-то старинной постройки. Но, приглядевшись, я обнаружил, что это весьма странные развалины. Края пережившей века каменной свалки свободно и неестественно, словно гигантские крылья, простирались над землей. Их низ был совершенно ровным и под ним мог легко проехать грузовик. Своей серединой «руины» опирались на пустотелый куб, передняя часть которого была как бы отпилена, что давало возможность видеть его нутро, напоминающее могильный склеп или тюремную камеру без окон. Впечатление было такое, будто развалины аккуратно отделили от земли и поставили на кубическую камеру, отчего все это походило на огромный гриб с широкой шляпкой и коротенькой, разрезанной по вдоль, ножкой. Но удивительнее всего — это невероятно хорошая видимость. Кругом ночь, казалось бы, все должно быть темным, неразличимым, а, между тем, я отчетливо видел камеру-склеп, освещенную призрачным светом. Прова, по-видимому, нисколько не обеспокоил вид этой чертовщины. Нет, решил я, Тут что-то не так… Но не успел додумать. В центре кубической камеры замелькали какие-то тени, она дернулась и исчезла, оставив на своем месте смутно темнеющую грибовидную массу. Не знаю, почему, но она вдруг показалась мне похожей на мифологическую голову Медузы с шевелящимися змеями вместо волос. В этот момент где-то внизу вспыхнул свет и, вздрогнув, я окаменел. Лицо без глаз, без кожного покрова, только череп, покрытый невообразимой вязью узоров, образующих чудовищный клубок, плавно колышущийся сетью тонких и толстых нитей, уродливым кружевом шевелящихся червей, лицо почти нечеловеческое, но все-таки лицо… Явившееся из мрака небытия, со зловещим оскалом безгубого рта, застывшего в таинственной сатанинской улыбке, оно в упор смотрело на меня темными впадинами глазниц, и от этого бесстрастно-мертвенного взгляда мне стало жутко. — Пров… — Это он… — прошептал Пров. Впечатанная в камеру-склеп, голова несколько мгновений находилась в неподвижности, потом, запрокинувшись, ринулась на нас… Донесся приглушенный, полный торжествующего сарказма, смех… Я не выдержал. Взрыв панического ужаса разом смял все мои мысли, дикий крик обжег мое горло. Я заорал, я ревел как корабельная сирена, и все же не мог пересилить того, в чьем чреве рождались столь ядовитые, могильные звуки. Восставшее из жути страшное подобие человека пронеслось над нами. Безмолвные и неподвижные, мы лежали в повлажневшей от росы траве, все плотнее и плотнее прижимаясь инстинктивно напрягшимися телами. Но, вопреки ожиданию, ничего страшного больше не случилось. Постепенно мы приходили в себя, подняли головы, прислушались. Вдруг слабый стон достиг моего слуха. Или мне показалось? Нет, вот снова. Я вскидываю глаза. Глубокая ночь. Воздух полон трепетного света от костра. На камнях пляшет розовый отсвет пламени, в призрачных бликах которого методично раскачивается из стороны в сторону черная, уродливая тень старика. Мне хорошо видно, как она, четко печатаясь на древнем разломе, размеренно ползает взад-вперед по щербатой поверхности стены. Хрипловатый, тягучий голос тоскливо плывет в звездной тиши. Что он там воет? Я ничего не могу разобрать из спетого стариком, хотя отчетливо слышу некоторые слова. Но это были какие-то особые, незнакомые, странные слова. Старик пел свои дьявольские гимны на непонятном мне языке. Колдовской танец огня, ярко отраженный на мертвой стене, достиг своего апогея. Зловеще-багровый отблеск пламени исступленно метался по бугристой стене разлома. В его зыбком, таинственном свете изломанная, угловатая тень казалась диковинным существом. Вот ее ритмическое покачивание замедлилось, будто решая, продолжать ли дальше и, судорожно дернувшись, замерло. В следующее мгновение тень рывком взмыла вверх, неестественно изогнувшись, поплыла по стене и исчезла из поля зрения. Зато голос… Перешедший в быстрый речитатив, он зазвучал глухо и угрожающе. Постепенно ритм речитатива стал нарастать, учащаться, на его общем тревожно-призывном фоне начали вспыхивать отдельные всхлипывающие звуки. Число их все множилось, росло… И вдруг пронзительный вскрик прорезал полуночный мрак. Столько звериной, безысходной тоски, столько неописуемого отчаяния было в нем, что, казалось, этот вскрик исходил из рыдающего сердца самой боли. Я вздрогнул и похолодел. Вскрик, зазвенев на высокой ноте, угас. Непонятные слова, будто подхлестнутые бешеной пляской пламени, торопясь и точно желая обогнать друг друга, полетели в черную даль, унося с собой скрытый для меня смысл, но ясный тому, неведомому, для кого они предназначались. — Самовсе — бебы — тие… Самовсе — бебы — тие… — Это повторялось часто и через равные промежутки времени. Затем все слилось в неразборчивое бормотание. Но вот опять отдельные всплески, то тут, то там, стали вырываться из хриплой сумятицы таинственных слов, опять смертельная тоска послышалась в них. Все новые интонации, то молящие, то требовательные, то откровенно враждебные, то бесконечно покорные, вплетались в беснующийся голос. Напряженные, как мускулы, фразы, не в силах более сдерживать в себе буйную страсть, стремились во тьму и, точно раненые звери. рвались на свободу. Черная тень снова возникла на камне стены. Дергаясь как паралитик, она извивалась, корчилась, размахивала длинными руками. Остроугольные бока мятущейся фигуры, словно огромные плавники причудливой рыбы, беспомощно болтались над кривляющейся пляской ног. — Ты! Ты! — отрывисто выкрикивал хрипловатый голос. — Кон-ецвир-туа-льно-муми-ру! Новый душераздирающий вопль заставил мое сердце лихорадочно забиться. Крик был жуток. Так, наверное, кричала жертва перед тем, как нетерпеливые зубы хищника обрывали ее жизнь. Животный страх, леденящий кровь ужас, бессильный протест еще живого тела, всем своим существом, каждой клеткой организма отвергающего преждевременную, но неотвратимую смерть; нечеловеческая, хватающая за душу жалоба на несправедливость неумолимого рока — все это взвилось над сонным миром и прокатилось по развалинам долгим томительным эхом, растаяв где-то вдали. Дьявол! Это не человек — дьявол! Я закрыл ладонями уши. Будто пожалев меня, тень внезапно остановилась как вкопанная, вытянувшись во весь рост и истерически заломив руки. На смену воплю пришло неясное бормотание. «Слава Богу! — облегченно подумал я. — Кажется, угомонился». Но последний взрыв безумия (иначе это не назовешь) развеял в прах мое поспешное предположение. — А-а-а-а! — прорезал наступившую было тишину истошный крик. — А-а-а-а! Язна-ю! Зови-и! При-де-хо-хо-хот… Это рыдающее «при-де-хо-хо-хот» было произнесено горько, с надрывом. В нем чувствовалась какая-то обреченность, неизбежность чего-то страшного и… желанного. Я видел, как поникшая тень, обхватив голову руками, медленно раскачивалась в поблекшем свете умирающего огня. Так убаюкивают плачущего младенца. — Ой-я-а-а! — тоскливо прозвучало еще раз и в следующее мгновение неподвижный воздух ночного безмолвия огласился долгим и нестерпимым, как зубная боль, воем. Черная тень молниеносно сорвалась с места и, прочертив наискосок шершавую поверхность разлома, пропала. Унылый вой отдалился, стал тише, тоньше и, наконец, превратился в еле уловимый писк. На исколотой голубоватыми лучами звезд земле воцарился покой. — Ты что-нибудь понимаешь? — спросил я шепотом своего друга. — Нет, — ответил Пров. — Но, может быть, здесь и не нужно ничего понимать.Глава 65
Каллипига сдала пленных философов военному патрулю, посоветовав обращаться с ними гуманно и готовить к отправке. И хотя день уже клонился к вечеру, энергия деятельности в ней не иссякала. Теперь она вместе со мной, разумеется, направлялась в городище Лар. Еще во времена увлечения религиями она предложила мне создать эти развалины, не предусмотренные планом Фундаментала. «Религия возможного-невозможного» — так назвала она свое изобретение. Мне льстило, что здесь должны были поклоняться некоему «виртуалу», «виртуальному Богу», в коем, разумеется, я видел себя. Не каждый влюбленный удостаивается от своей возлюбленной чести быть возведенным в ранг божества. Я не протестовал, потому что этот мир, пусть пока и небольшой, включающий в себя лишь Сибирские Афины, Смолокуровку, да еще несколько деревенек, этот мир, уже огромный, содержащий в себе тысячи звезд, создал именно я. И даже то, что руины Лара оказались где-то на отшибе, на самом краю созданного мною обитаемого пространства, меня не расстраивало. Раз так Каллипига хочет, значит, так и будет. А то, что сюда забредали лишь редкие паломники, меня не волновало. Ведь, вообще-то говоря, мне хотелось поклонения одного единственного существа — самой Каллипиги. Игрища, мистерии в Ларе она всегда проводила по ночам. Зрителей не было. Только она, я, развалины и звезды. Самоснимающееся платье сползало с нее, Каллипига дрожала от ужаса, а я привычно исполнял роль Бога. Свой ужас она не разыгрывала. Я чувствовал, что она действительно находится на грани помешательства, сладкого, желанного. Но отказать ей не мог, да и не хотел. Ведь, когда я восставал из небытия, она набрасывалась на меня с неистощимой яростью и страстью. И к утру от меня мало что оставалось, перводвигатель начинал давать сбои и в созданном мною мире происходили катаклизмы: падала звезда, начинал протекать где-нибудь водопроводный кран, диалектики становились метафизиками, исчезала соль из магазинов. Да мало ли что еще… Я, конечно, все потом восстанавливал. Игрища свои она называла «Смертью виртуального Бога». Я сжал и разжал пространство, и мы очутились в Ларе. Два человека бродили по развалинам. Я знал, что встречусь с ними здесь и сейчас. — Они что, будут бесплатными зрителями? — спросил я. — Почему это бесплатными? — удивилась Каллипига. — Аванс они уже внесли, а остальное заплатят потом. Игрище началось… и кончилось. Эти двое постепенно приходили в себя. Я им завидовал: они пережили ужас, смерть и теперь рождались вновь. Я их жалел. Они переживут рождение, смерть и ужас. Я их любил, ведь они оба невольно послужили толчком ко всему, что произошло со мной. Я их ненавидел, ведь это они хотели изменить все, что со мной происходило, происходит и будет происходить. Я все еще оставался диалектиком. Каллипига сидела со мной возле потухающего костра и я понял, что никаких катаклизмов сегодня в созданном мною мире не произойдет. — Зови этого — Мар, — сказала она. — А того? — Спросишь сам. Мне незачем было спрашивать его. Я с ним не раз встречусь в его будущем и прошлом. Он сам еще не знал своего настоящего имени. — А как звать тебя — спросил я Каллипигу. Она погладила меня по затылку и ответила: — Бэтээр… Те двое, сидящие по другую сторону костра, молчали. И это молчание было для них тягостным. — Ну, вот и встретились, — наконец сказал тот, который называл себя Провом. — Провалиться мне на месте, если все не обставлено по высшему разряду! — Дьявол… — еле выдавил из себя Мар. — Вернее, его тень… — Здесь он — Бог, — сказала Каллипига. — Да никакой я не Бог, но и не дьявол. — Кто же ты? — вяло спросил Мар. — Обыкновенный виртуальный человек… — Виртуальный, значит, возможный, — сказал Пров. — Нет, — пробормотал Мар. — Он — невозможный. Его не может быть. Мар все еще боялся меня и коченел от страха. — Я есмь. — Ладно, — сказал Пров. — Есмь, так есмь. Но что ты — добро или зло? — Хорошо, когда есть кому задавать вопросы. Я и добро и зло в один и тот же миг и в одном и том же отношении. — Еще прекрасней, когда на них получаешь ответы, — сказал Пров. — А если в разное время? И в разных смыслах? — Для меня нет разного времени. Для меня вообще нет никакого времени. Для меня все происходит в один миг. — Даже, если события разделены пространством? — И пространства для меня нет. Все возможные события происходят для меня в одной точке, не имеющей размеров, и в один миг, не имеющий длительности. — Значит, ты можешь провидеть будущее? — Для меня нет будущего. — А наше будущее? — Пров задал слишком сильный вопрос. — Что ж… Ваше будущее я действительно знаю. — А наши цели? — Ваша цель, как и цель любого людо-человека или просто человека, — убить возможность, превратив ее в действительность. — Может и так, — согласился Пров, — но это слишком обще. Какова наша цель здесь, в этом анклаве? — Та же. — То есть, ты хочешь сказать, что мы явились сюда с единственной целью: убить тебя, без-образный? — Я не хочу сказать, я сказал. — Давай-ка, по порядку. — Пров удобнее устроился возле угасающего костра. — Мы живем в другом мире, без-образный. Плох он или хорош, но это наш мир. И вот в наш мир происходит чье-то вторжение. Это беспокоит меня. Сначала березовая роща, потом Смолокуровка, затем город Сибирские Афины… Наверное, что-то будет и дальше. Откуда все это взялось? — Все это создал я, без-образный, как ты говоришь. — Для чего? — Для того, чтобы был плацдарм для вторжения. — Куда ты собираешься вторгаться? — Я никуда не собираюсь вторгаться. — Понятно… Куда кто-то собирается вторгаться с этого плацдарма? — В вашу действительность. — Зачем? — Чтобы изменить вашу действительность. — А это возможно? — Нет. — Тогда зачем вторгаться в нашу действительность? — Чтобы изменить ее. — Но ее изменить нельзя. — Нельзя. — Понятно… Круг… Надо было сначала научиться задавать вопросы. — Да. В каждом правильно поставленном вопросе уже содержится и правильный ответ. — То есть, задавать правильные вопросы бессмысленно, потому что ответ на них уже известен. — Да. — А неправильные вопросы задавать бессмысленно, потому что на них все равно нет ответа. — Да. — А среднего пути нет? — Есть. — Задавать полуправильные вопросы и получать полунеправильные ответы? — Да. — Тогда подойдем к проблеме с другого бока, — сказал Пров, — Кто направляет нас с Маром? Мы чувствуем себя пешками, а кто нами играет — не знаем. — Вы сами и направляете себя, — ответил я. — Значит, мой вопрос снова не удался… Существует, наверное, какой-то план, по которому создан тобою этот анклав, этот плацдарм, эта зона? — Существует. — А его-то кто тебе, без-образный, предложил осуществить? — Фундаментал, конечно. — Фундаментал! — вскричал Мар. — Фундаментал здесь?! — Здесь, здесь, — успокоил я его. — Хотя понятие «здесь» не совсем применимо к его Центру Космоса. — И информационная машина времени здесь? Он действительно в шутку называл ее Центром Космоса! — Центр Космоса Фундаментала находится в виртуальном мире, а сам виртуальный мир нигде не находится, так что он — Центр Космоса — находится здесь и нигде. — А мы можем проникнуть в него? — спросил Пров. — Конечно, туда может войти любой. — А не подскажешь ли ты, без-образный, как нам это сделать? — Что тут подсказывать… Ты и сам знаешь. — Ничего я не знаю и не понимаю, — сказал Пров. — Так и должно быть, — согласился я. — Снова круг… Но хоть что-то надо уяснить из нашего разговора. Значит, Фундаментал запустил информационную машину времени в прошлое Земли; она попала в виртуальный мир; виртуальный человек любезно согласился создать кусочек когда-то бывшей Земли; и с этого кусочка Фундаментал хочет начать вторжение на Землю. Причем, почему-то именно вторжение, а не возвращение. Правильно я понял, хотя бы в самых общих чертах? — Да, можно понять и так, — согласился я. — Значит, можно и по-другому? — Пока события не осуществились, можно понять их и по-другому. — Как? — Не знаю. — Видимо, не в той школе я учился, — сказал Пров. — Мы здесь всего несколько дней, а насмотрелись уже предостаточно. За мной охотились, хотя никто не может меня здесь знать. Кто-то спас меня. Это ты, без-образный? — Я создал то, что хотел Фундаментал. Но его проект имеет много изъянов. И мне приходится постоянно что-то подправлять, переделывать, создавать заново. — Значит, мы с Маром попали в такую переделку совершенно случайно? — Да. Хотя в этом мире ничего случайного нет. — Я уже понял, — сказал Пров. — Почему только мы с Маром можем проникнуть в мир, созданный тобой? — Вам лучше знать. Я не создавал вас. — А всех других здесь создал ты? — Да, по списку Фундаментала. — Странный город, странные люди, — сказал Пров. — Существуем мы с Маром и Бэтээр, существуют люди, созданные тобой. Мы отличаемся чем-то? — Сейчас нет. Отличие лишь в том, что они существовали и в виртуальном мире, а вас в виртуальном мире не было. — Странно, — сказал Пров. — Да, — согласился я. — Существует странность, которую я не могу объяснить. — Какая же? — Меня нет в осуществленном мире. Я есть только в мире виртуальном. — У меня такое ощущение, — сказал Пров, — словно я встретился с самим Господом Богом, а вопросы задаю вроде того, почему мне подошву давит под левым мизинцем. А надо бы спросить, как Он создал Вселенную и человека. Но, с другой стороны, если бы Он начал объяснить, я вряд ли что-либо понял. Чтобы понять, я должен быть равным Ему. А это невозможно. — О Боге я не могу судить. Его нет в виртуальном мире. — А душа? — Душа — тело, только идеальное. — Тело — это тело, а душа — душа, — сказал Мар. В отличие от Прова, он был настроен ко мне враждебно. Это чувствовалось. Каллипига вела себя спокойно, не особенно и прислушиваясь к тому, о чем мы говорили. — Почему ты украл ее? — зло спросил Мар. — Я люблю ее тело. — Ну и что? Я тоже люблю. И тело и душу. — Люби, — согласился я. — Мне-то что? — Как, что? Ты всемогущий, дьявол! Ты просто отнял ее. Ты знаешь, что мне тебя не побороть! — Побори и люби. Это уж как осуществится в действительности. — Я хочу поговорить с Бэтээр. Один на один. — Говори. — Оставь нас одних. Уйди. — Я не могу уйти. С твоей точки зрения, я везде. — Увернись в старика и пособирай сучья для костра, — сказала мне Каллипига. — Договорились, — сказал я и стался стариком и пошел собирать сучья, которых здесь никогда не было. — Что здесь происходило до нашего разговора? — спросил Каллипигу Пров. — Что означала вся эта жуть? Ему надо было испугать нас? — Зачем ему пугать вас? Здесь разыгрывалась его смерть. Ведь городище Лар — это место поклонения виртуальному Богу. Мне, например, интересно всякий раз, как он умирает. А для вас это — предупреждение. — Что за предупреждение? — спросил Пров. — Захотите ли вы его смерти, увидев эти мучения? — Я не хочу его смерти, — сказал Пров и пошел разыскивать меня.Глава 66
Звездная тишина плотно заволокла уши. Впереди тускло замерцала одинокая голубая искра. Безмолвствующая мгла стала рассеиваться, на ней проявилось серое сумеречное пятно. Оно неподвижно висело прямо перед глазами. Внутри него вспыхнул слабый огонек иной (я это чувствовал), незнакомой жизни. Он разбудил своим неверным светом забывшуюся тяжелым сном вечность, и та застонала, заворочалась, забилась в чутком и диком переплетении времен и пространств, заставив их затрепетать и почувствовать самое себя. Синеватое пламя неведомого разгоралось все увереннее, ярче, и, набрав полную силу, материализовалось во что-то колышущееся на тихом ветру, очень похожее на одиноко стоящую раскидистую березу. Сквозь ее длинные, свисающие ветви все явственней обозначались два зрачка… Или это была игра моего утомленного воображения, когда в сонме ветвей, в их едва уловимом движении чудится нечто потустороннее, громоздятся, сменяя друг друга, едва угадываемые неземные образы? Ветви уже не ветви, они изгибаются вверх, вниз. Зрачки увеличиваются в размерах, постепенно, как бы боясь испугать, приближаются… Пространство внезапно обрело сверхчувствительную акустику. Глухие раскаты грома, идущие откуда-то сверху, совпадали с частотой дыхания. Я слышал визг песчинок под своей ногой… На меня снова накатывался непреодолимый приступ страха. «Успокойся», — твердил я себе, но это трудно было сделать. Пробившись через назойливый фон, неприятно заложивший уши, моего слуха коснулся новый, определенно незнакомый звук. Будто шли большие часы, только беспорядочно и постепенно все громче, с непонятным сухим стуком, похожим на удары молотка о металл. Как неумолимый шаг времени, звук усиливался с каждой секундой, входил внутрь тела, прижимал к земле. Но не было никакой земли… Я плыл тоннелем, буксируя за собой связку не тонущих шлангов. Надежный новый акваланг, раздобытый Провом, подводный фонарь, на левой руке водонепроницаемые часы, на правой — компас, сбоку сумка с фишками для меток поворотов — такова была моя экипировка в первом разведочном рейде в затопленных водами глубинах Лара. Но где-то в сумерках подсознания таилась мысль о том, что все это бред. Бред! Бред! Я никогда в жизни не плавал с аквалангом. Стены тоннеля были удивительно чисты. Яркий луч вырвал у мрака поблескивающие, грубо отесанные, но точно пригнанные друг к другу блоки серого гранита. Никаких следов плесени, слизи, застоявшейся мути, словно существовавшая тут когда-то обособленная жизнь только вчера под натиском воды покинула свою тайную обитель. А может быть, так чист и свеж пол и прозрачна в меру прохладная вода, потому что эта жизнь продолжается? В назначенный день и час сложная система каналов приходит в действие и по осушенному широкому коридору вытягивается длинная цепочка людей в черных сутанах, несущих саркофаг с Провом… Или с лже-Провом? Они идут поклоняться своему божеству. Да, да, все так… Но мне стало немного не по себе. А! Чепуха! Ничего не может со мной случиться. Фишки намертво прилипают к чистому камню, компас дает примерное направление. Жаль, что нет карты, но кое-что я помню, например, где и как искать сифоны с ртутными клапанами, чтобы вывести систему из равновесия. А там, наверху, у колодца меня ожидает… Кто меня ожидает? Пров? Без-образный? Кто же… Повороты, повороты, от них начинает кружиться голова. Зачем понадобилось это суперсооружение вместо простого деревянного храма? Ах, да! Большие ценности. Но ведь ценности и раньше умели прятать менее трудоемким путем. Ну, Нотр-Дам, Исаакиевский собор, собор Петра и Павла в Риме — это понятно, погоня за престижем цивилизованной Европы. А здесь! Зачем? Я приметил неясную тень ниши в самом низу стены и остановился. Так и должно быть. Подковырнув ножом треугольную литую решетку, я освободил из связки один их шлангов. Пластиковую эластичную трубку, заглушенную с одной стороны пробкой, удалось довольно легко затолкнуть на треть длины в проем, дальше угадывался поворот. Я вытащил шланг обратно и несколько капелек ртути упали к моим ногам. Давно бы так! Навалившись всем телом, я вогнал трубку до самого конца, вдвинул в нее поршень и почувствовал, как вылетела заглушка. Готово. Фишка, поднесенная к входному отверстию, медленно втягивалась внутрь. Начало есть. Совершенно неожиданно я вспомнил кусок забытой карты лабиринта и, подхлестнутый азартом, вскоре нашел еще три сифона, прежде чем хитросплетения линий растворились, как ни старался я их удержать в памяти. И тут погас фонарь. Ледяные объятия смерти распростерлись в непроглядной тьме коридоров, из которых мне не дано теперь выбраться. Я попал в западню, ловушку, как бездумное, беспечное насекомое в сети паука. Похолодевшими пальцами я несколько раз переключил тумблер и фонарь зажегся, но уже слабым, тусклым светом, животворящая струя которого могла оборваться в любой момент и была едва достаточна, чтобы различить на стенах оставленные метки. Я торопливо глянул на часы: запас воздуха тоже подходил к концу. Вытянув вперед руки и лихорадочно работая ластами, я устремился вперед и прошел несколько поворотов, потом движение по непонятной причине замедлилось, и вскоре я завис на месте. Я понял, что не могу преодолеть течение всей массы воды в тоннеле, что нет больше сил сопротивляться гибели, которую приготовил себе собственными руками. Я было уцепился за один выступ, но что-то подкравшееся, тяжело-мягкое рванула меня за ноги и потащило в глубь лабиринта. В последнем отчаянном усилии я вырвался, всплыл и увидел, что огромный комок ртути, величиной с подушку, стремительно покатился дальше, сверкая и, точно живой, обходя препятствия. Справа и слева от него бежали такие же блестящие аморфные тела, деформирующиеся на поворотах то в длинные шнуры, то в амебоподобные сгустки, и это невиданное феерическое зрелище окончательно парализовало мою волю. Все. Разрывающиеся легкие выкачали из баллонов последние литры воздуха… Легче дышать в воде, чем испытывать такую боль. Будь что будет, и я сорвал маску… Не успев понять, в чем дело, я очутился на твердом каменном полу внутри круглого в основании помещения, конусом уходящего вверх. По стенам тянулись странно мерцающие тусклые кольца. Что бы это могло быть? Я еще весь дрожал от слабости, когда, встав на ноги и подняв фонарь выше, увидел, что эти кольца ни что иное, как уступы каменной стены, сплошь заставленные сокровищами. Здесь были алмазные формулы: импетус средневековых схоластов, формула движения Аристотеля, уравнения Шредингера, Дирака, Эйнштейна. Особой красотой выделялись две: А = А и 2 × 2 = 4. Формула бессмертия, бутылка Мебиуса, вещество и антивещество, сплавленные в один монолитный кусок. Эоны времени, физические постоянные, чаша Грааля. ослиное копытце, идея развития, сингулярность и антисингулярность в чистом виде. Мысль, волновая функция и редукция волновой функции, фонограф Эдисона, ватерклозет, надежда, вера, любовь, гусиное перо, суперкомпьютер «Пентюх», счастье, формула всех формул… Тысячи бриллиантов сверкали мертвенным, волшебным, гипнотизирующим светом, помрачая мой рассудок, отказывавшийся верить в реальность этого зрелища. Я взял с уступа ближайшее ко мне кольцо Мебиуса, даже не кольцо, а перстень. Его огромный камень тотчас вспыхнул голубовато-фиолетовым самостоятельным сиянием, а фонарь, мелькнув на прощание красным пятном, окончательно погас. — Н-ба-ба-баба… — раздалось сзади невнятное бормотание. Мной овладел невообразимый ужас. Бессильно опустившись на пол, я все же заметил, что сзади никого нет, и бормотание несется из черной дыры у пола, предназначенной, вероятно, для стока воды. Ларский хорал! Я уже слышал это. Гдомский орган! Космическая симфония! — У-у-э-э-э-ы-ы-ы…. — послышалось из другой дыры леденящее кровь завывание. «Попался, попался, попался», — кричали мне все демоны Вселенной, собравшиеся здесь, у несметных сокровищ. «Что ж, Мар, получи, что хотел, ведь ты так долго к этому шел. Но сумеешь ли ты выйти отсюда?» Я как-то отупел, одеревенел, омертвел и, наверное, это спасло меня от шока. Неожиданно нарастающий вопль с протяжным свистом донесся сверху, все усиливаясь. Превратившись в статую, я сросся с каменной стеной, ожидая еще чего-то более жуткого и кошмарного… Н-чха!!! На мгновение я ослеп, потом красная пелена спала и челюсти мои заходили ходуном, выбивая дробь: у моих ног лежал человек, вернее, останки человека, упавшего с высоты стометрового колодца. Кровь была всюду: на моих руках, гидрокостюме, на каменных стенах и на формуле вечной жизни… Я опустил руку с перстнем и с содроганием увидел оторванную голову с лицом… с лицом… Без лица! На тело без-образного сверху упал камешек, затем еще один, покрупнее. Неясный хруст сзади привлек мое внимание. Двухметровый каменный блок в стене плавно опускался вниз, открывая проход в какую-то камеру. Мне не давалось времени на размышление: неведомая сила властно и непреодолимо потянула меня внутрь прохода. Я просто был вынужден сделать несколько шагов, чтобы сохранить равновесие. Равномерное сияние перстня пошло волнами, голубые потоки света зримо закручивались в спирали, устремляясь к возвышающейся посреди камеры статуе Медузы. Мой взгляд был прикован к ней, и вот щупальца шевельнулись, и прямо напротив себя я увидел широко открытые темные глаза… БТР триста тысяч сто одиннадцать. Моей единственной в мире любимой женщины! Ее местами просвечивало сине-фиолетовыми сполохами и переливами неясных теней, но это был, несомненно, ее облик, ее собственное лицо. Внезапный лязг где-то совсем рядом отбросил меня назад. Это стало слышно, как идут мои часы, но шли они не обычно, со звуком тик-так, тик-так, а со скрежетом и шумом совершенно невообразимым, в медленном темпе раскачивая маятником. Кри-и-и-к… Кра-а-а-к… Кри-и-и-к… Кра-а-а-к… Медуза-БТР словно нехотя начала поднимать ветвь-руку и горькая усмешка поползла из угла в угол ее губ. … ты пришел, наконец… я так долго ждала… теперь ты останешься здесь навсегда… владей моим сокровищем… но только здесь, в этом мире… Я слышал это и одновременно не слышал. Пространство вытягивалось, неимоверно удлиняясь… Маятник раскачивался как огромные качели на ветру… Кри-и-и-к… Кра-а-а-к… Кри-и-и-к… Кра-а-а-к… Страшная тяжесть, невероятная тяжесть навалилась на меня… …теперь ты со мной… теперь ты мой… какой красивый перстень… прости меня… я так тебя обидела… хочешь, я стану перед тобой на колени… я одолею свою гордыню… мы всегда будем вместе… но сними этот перстень… сними его, прошу тебя… Тяжесть сползает, часы прибавляют ходу. Мое тело вдруг становится легким, как пушинка. Что творится с миром?! Маятник мечется в бешенстве со звуком рикошетящих пуль и лопающихся струн… …сними перстень! И мы победим! Отдай перстень, Мар! Дикий свист часов. Я всем телом бьюсь о камень, но тот держит крепко, как плита склепа. …отдай перстень, Мар! Мы покорим мир! Проклинаю тебя, Мар! Странный гул в голове… тело распадается на вихрем вращающиеся резонансозвонные атомы… всебылоправдойвсеестьправдавсебудетправдой.Глава 67
Когда я очнулся, уже светало. Я лежал на какой-то подстилке, брошенной на землю. В голове шумело, как после попойки. Все кости ломило, словно я всю ночь занимался тяжелой физической работой. Я пошарил вокруг себя руками и наткнулся на голое тело, теплое, упругое. Мигом сев, я увидел возле себя Бэтээр. Она лежала на животе, лицом ко мне. Рот ее был слегка приоткрыт, тоненькая струйка слюны стекала из него на согнутую в локте руку. Бэтээр слегка посапывала и вид у нее был умиротворенный и беззащитный. Моя рука сама потянулась погладить ее по спине и круглым ягодицам. Бэтээр сладко застонала, потянулась, не меняя позы, прошептала в полусне: — Потри спинку… Я с усилием провел ладонью правой руки по ее спине. Левой я опирался на лохмотья, сидя к ней в пол-оборота. Ей нравилось мое прикосновение. Она вздрагивала, но не открывала глаз и все еще посапывала. Я гладил ее по выгибающейся спине, чувствовал, как это ей приятно, и сам был вне себя от счастья. А потом под моей рукой на ее коже начали появляться какие-то точки. Я немного испугался, полагая себя виновником, нарушившим ее совершенство, и попытался смахнуть точки ладонью. Ничего не вышло. Точки задвигались, перестраиваясь и группируясь. И я прочел странное сообщение:НЕ ВЕРЬ ПРОВУ, НО ВО ВСЕМ С НИМ СОГЛАШАЙСЯ!Ужас прошедшей ночи начал всплывать в моей памяти. Я вскочил на колени, растерянно огляделся. Развалины городища Лара, каменистая почва, приветливое солнце, татуировка на спине Бэтээр… Я оглядел себя и обнаружил, что, как и Бэтээр, тоже нагой. Поднес левую ладонь к лицу и увидел на безымянном пальце кольцо. Не кольцо даже, а перстень с камнем, но очень странной формы. Кольцо Мебиуса! И тогда я все вспомнил. И тогда я чуть не заорал. Заорал бы, и лишь солнечный свет не позволил мне этого сделать. Я начал сметать буквы со спины Бэтээр, сам не понимая, что делаю. А они вдруг смешались под мой рукой, потом и вовсе рассыпались, превращаясь в пыль. И тогда я просто сдул эту пыль с ее спины. Бэтээр перевернулась на спину, напрягая все свои мышцы, потянулась, села, не спеша огляделась вокруг и сказала мне: — Доброе утро, Мар. — Доброе… — как заведенный, повторил я за ней. Но не это вовсе я хотел сказать. А слова застряли в горле, напирая друг на друга, путаясь и сминаясь. — Кто?.. Что?.. Медуза?.. Кольцо… — Я так хорошо спала, — сказала Бэтээр и легко, без всякого напряжения поднялась на ноги. — А где Пров и мой виртуальный Бог? Я лихорадочно оглядывался в поисках своей одежды и в то же время пытался что-то сказать ей. Одежда оказалась здесь, разбросанная во все стороны, словно я скидывал ее впопыхах. Прыгая то на одной, то на другой ноге, я начал лихорадочно одеваться. — Что… что было с нами ночью? — наконец нашел я правильный порядок слов. — Что хотели, то и было, — ответила Бэтээр. — Да нет… Подводный лабиринт… сокровища… твое лицо… — Ну вот! — обиделась она. — Всегда ты так… Залезешь в постель, а говоришь о чем-то постороннем. Виртуальный Бог мой всегда похвалит мои ягодицы, сравнит с совершенной скульптурой, на руках поносит. Боже милостивый! Куда я попал? Что со мной происходит? — Вот видишь странный перстень на моей руке, — сказал я. — Откуда он? Зачем? Почему ты хотела его у меня отнять? — Мар, иди ко мне, — поманила она. — Ты еще не проснулся, наверное. «Теперь меня в экспедиционных брюках, кожаной куртке и подкованных сапогах не заманить», — подумал я и пошел и сжал ее в своих объятиях. — Мар! — донесся откуда-то из-за стены глухой голос Прова. — Просыпайся! Утро уже! Я не ответил, Сердце прыгало в груди, дыхание прерывалось, пальцы гладили ее кожу. — Мар! — рыкнул Пров еще раз. — Где он, этот дьявол! — Да не дьявол он, не дьявол. Обычный виртуальный человек. Он везде, сразу везде и во всех временах. Что тут особенного? Я оттолкнул Бэтээр и увидел дьявола. Он стоял рядом, протягивая ей пышное кружевное платье, совсем не то, что на ней было вчера. — Ну вот, я же говорила. — Бэтээр подняла вверх руки, платье скользнуло по ним, расправилось, облегло ее точеную фигурку. И тогда Бэтээр улыбнулась нам обоим, улыбнулась всему миру и сказала: — Пошли. Пров зовет. Без-образный взял ее на руки, легко, как пушинку, и пошел, поплыл без всякого напряжения вверх по развалинам стены. А я пополз за ними, хватаясь за камни руками. На той стороне снова горел костерок, на двух рогульках с перекладиной висел закопченный котелок, в котором что-то булькало. Пров и старик сидели на корточках, причем, Пров с явным нетерпением смотрел на варево. — Выспался? — спросил он. — Чертовщина! — сказал я. Во мне клокотало бешенство и в то же время тоскливая беспомощность наполняла меня. — Ты же понимаешь, что все это — чертовщина! Ты же понимаешь, что ничего этого не может быть! — Понимаю, Мар. Ничего этого не может быть, но есть. Старик помешал ложкой в котелке и снял его с костра. — Я как облеванный, — сказал я. — Перестань нудить, — посоветовал Пров. — Ага, — поддержала его Бэтээр. — Живи, как живется. Солнышко… Тепло… Чего тебе еще надо? — Тебя надо! Истину надо! — Так возьми меня, — согласилась она. — Возьми истину, — предложил без-образный. Я еще раз чертыхнулся и замолчал. Чувствовал я себя мерзко, словно меня голого выставили на всеобщее обозрение. Я был зол и на себя, и на Прова, и на Бэтээр. А без-образного я ненавидел, ненавидел и боялся, боялся и не доверял ему. А что за послание было на спине Бэтээр? Кто подал мне столь дурацкий совет? И мне ли? Пожалуй, что именно мне. Но Пров был единственным человеком, которому я верил. Пров, конечно, заметил на моем пальце кольцо, но помалкивал, не спрашивал. Не заводил о нем больше разговора и я. Бэтээр тоже принюхивалась к похлебке, без-образный повернул свое «лицо» в сторону, Пров разливал варево в металлические миски, старик доставал ложки. Нет… Ничего здесь не произошло. Не было никакой жути. Бэтээр не провела ночь со мной. Просто, еще не совсем проснувшаяся компания друзей старается разогнать дрему горячим завтраком. Ладно. Перетерпим. Я немного успокоился. Что я ел, я так и не понял, но горячая похлебка была вкусной. По мере того, как пустела чашка, я успокаивался все больше, а со дна чашки выскреб даже какое-то умиротворение. Не участвовал в трапезе только без-образный. Ах, да… Он же был везде и дел у него, видимо, было невпроворот. Бэтээр всегда была общительной, может, даже слишком. Вот и сейчас она успевала разговаривать сразу и с Провом и со стариком. Причем, старика в основном хвалила за еду, незаметно выведывая кулинарный рецепт, а Прову рассказывала истории о философах всех времен и народов. Да еще плела черт знает что, вроде того, что она всех их выселила из Сибирских Афин и окрестностей города. А потом договорилась до того, будто часть этих «бездельников» она уже арестовала и теперь намерена спровадить их за пределы территории, созданной виртуалом. — Куда? — поинтересовался Пров. — А никуда! — сказала Бэтээр. — За пределы и все. — А что там, за пределами? — Ничего. — Пустота, что ли? — Нет, и пустоты там нет. Там просто ничего нет. И самого «там» нет. — Понятно, — просипел Пров. Ел он медленно и со старанием, словно переваривал пищу уже во рту. — А тот, «создатель» Государства, тоже арестован? — Как же он может быть арестован? —удивилась Бэтээр, — Ты же через месяц с ним встретился. Забыл, что ли? Нет, Платон с Ильиным и Фундаменталом подготавливают вторжение. — Угу, — сказал Пров, положил ложку в пустую миску и поставил ее на землю. — Благодарствую за хлеб-соль! Правильных вопросов больше не имею. А вот один технический есть. Желательно бы нам с Маром заполучить подробные карты местности, если таковые имеются или их можно без особого труда достать. — В «дурачка» любишь играть, Пров? — искренне и без всякого подвоха спросила Бэтээр. — Признаться, нет, не люблю. Но иногда вынужден, если не отвертеться. — Все карты переданы Мару, — неожиданно сказал без-образный, отрешенно молчавший до сих пор. — Какие еще карты?! — взъерепенился я. Что еще затевает без-образный? Он ничего не ответил, легко встал, нелепый сейчас для моего взгляда в своем обвисшем балахоне и разношенных с порванными шнурками сандалиях. Почтительно встал и старик. Начал приподниматься и Пров, а за ним и я. Бэтээр весело крикнула: «Пока, мальчики!», оказалась на руках без-образного и они исчезли. Ничего невероятного больше не произошло. Старик собрал чашки и пошел их мыть. — Привет от Ламиноурхио! — крикнул ему Пров. Старик внезапно остановился и, оборачиваясь, кивнул. Впервые, казалось, мы заинтересовали его всерьез. — Передайте ему: хоронги таллада ок, — загадочно сказал он и лицо его стало непроницаемо-равнодушным. Неожиданно проворно он скрылся из виду. — Пора и нам, — сказал Пров и полез через пролом в том направлении, где мы оставили мотоцикл. Я двинулся за ним. Дышалось легко и я почему-то подумал: «Неужели этот дьявол может создать такой чистый воздух?»
Глава 68
— Плохо? — спросил меня Пров. — Плохо… Так плохо, кажется, никогда еще не бывало. Мы стояли возле мотоцикла, готовые двинуться к дальнейшему разысканию истины. Но теперь я был уверен в том, что никакой истины, никакого смысла в мире, созданном без-образным, нет. Ужасной насмешкой за нами стояли руины Лара, капища Великого виртуального Бога. — Я с ним немного побеседовал ночью, — начал Пров, как бы ожидая наводящих вопросов. Но я ни о чем и никого не хотел спрашивать. — Мне кажется, он не причинит нам зла. Он вообще не имеет понятия о добре и зле. А точнее, это для него одно и то же. — Пров помолчал. — Разговаривать с ним трудно, у нас какие-то совершенно разные логики, может быть, даже взаимоисключающие. Его цель мне непонятна. Скорее всего, у него и нет цели в нашем понимании этого слова. Но нам ничего не остается, как идти вперед. И эта Бэтээр… — сказал он осторожно. — Какую роль она исполняет при нем? Воспоминания о Бэтээр отозвались во мне болью. — А это кольцо?… Оно откуда? — Из ночного бреда… Там была она… Ведьма… Медуза… Сокровища… Я взял кольцо… Зачем, сам не знаю. Просто, надо было что-то взять… самое простое… А потом она потребовала его назад. — Мар, спокойно. Со мной было что-то похожее. В том спасительном сне, когда я шел через Чермет без маски. Там тоже было кольцо. Только требовала его вернуть… Галина Вонифатьевна. И я вернул, но на пальце остался след от ожога. Помнишь, я носил заживляющую повязку? — Помню, — ответил я и подумал, что он действительно иногда что-то скрывает от меня. — И еще там было что-то со временем… Сначала оно было растянутым… — Кри-и-и-к… Кра-а-а-к, — воспроизвел я звук из своего бреда. — Точно, Мар! Я начал оживать. Значит, такое случилось не только со мной. Странное облегчение и только из-за того, что какая-то беда произошла не со мной одним. — Но какая связь может быть между Бэтээр и Галиной Вонифатьевной? — Не знаю… Это в нашем мире есть причинно-следственные связи. А здесь… Так неужели, Мар, имея в кармане такие жгучие тайны, мы все бросим и вернемся назад ни с чем? — Бросать не будем, — с облегчением согласился я. — Но с чего сейчас начать, понятия не имею. — Вернемся в город. Там где-то есть вход в информационную машину времени. Дальше этого, правда, мои планы не простираются. Но… но сначала интересно было бы взглянуть на край этого анклава, этого созданного без-образным плацдарма. Он должен быть где-то недалеко. Только вот где? Похоже что Пров прав, подумал я. И вдруг увидел его! Нет, не край, а то место на карте, всплывшей в моей памяти. Карта была четкая. Лар. К югу, километрах в десяти — река. Она обрывалась возле пунктирной линии. Пунктирная линия образовывала неровный круг. Ближе к северу — Сибирские Афины с квадратиками кварталов… Смолокуровка… — Я знаю, куда ехать, — сказал я. — Садись. — Да? — удивился Пров. — Что ж, поехали. Я уверенно вел мотоцикл по каменистой степи к небольшому взгорку, видневшемуся впереди. Минут десять всего и понадобилось нам, чтобы достичь его плоской вершины. Еще метров на двести вперед тянулся мир. А дальше не было ничего. Вообще ничего… Ни пустоты, ни света, ни тьмы! Мы прошли эти двести метров, пока нас не остановил тонкий звук «тиу-тиу». И все. Ничто не держало нас, но что-то и не пускало дальше. Я протянул вперед руки, надеясь нащупать податливую пленку магополиса. Нет, ее не было. Ничего не было. — Этого нам все равно не понять, — сказал Пров. — Давай в город. — Тут недалеко есть река, — сказал я. — Посмотрим реку, — согласился Пров. Каменистая степь начала прорастать травой. Появились какие-то кустики, затем отдельные деревья. Траву уже приходилось приминать колесами. Река возникла внезапно. Это рокот мотора не позволил мне расслышать ее могучее дыхание. Мы стояли на берегу реки, для сравнения с которой в моем уме не было, да и не могло быть никакой меры. Река, которую я видел в городе, тоже была красива, но не так, как эта. Изумительный вид на тающие в опаловой дымке дали, сама река, тихими водоворотами проплывающая мимо, привели меня в состояние милосердное, сострадательное ко всей нашей прежней жизни. Мне открылась панорама величия прошлой, когда-то бывшей Земли. Прямо против нас, метрах в двухстах, зеленел небольшой остров, поросший незнакомыми мне могучими деревьями. Их прямые темные стволы с пышными «парусными» ветвями, удивительно зелеными для этого времени, придавали острову сходство со старинным многомачтовым кораблем, рассекающим «форштевнем» неторопливые воды. Иллюзия движения усиливалась когда-то подмытым и теперь наклоненным над стремниной наподобие бушприта голым стволом от «носа» корабля. — Сказочно-нереально, — сказал я. — Такой реке надо тысячу километров вверх и тысячу вниз, чтобы течь. Нужен океан, в который она впадает. — Вот то, что я совершу омовение — это совершенно реально, — ответил Пров. — Я почувствую ее каждой клеткой моей кожи. Такое бывает раз в жизни. Жаль, берег на этой стороне топкий и мало пригоден для купания, но я уже вижу чернеющую в траве лодку, и мы можем перебраться на остров… Назовем его островом Скелетов. — Почему Скелетов? — Потому что звучит, и мы, по сути, и есть те самые скелеты. А там великолепная песчаная коса и, если прихватить с собой добрую пинту оставшегося вина, — о, блаженство! — Вдруг объявится хозяин лодки? — Оставим ему в залог мотоцикл. Вперед! И я уверен, что еще не разучился плавать. Пров управлял лодкой с завидным умением. Шорох песка под днищем и младенческий лепет волны о борта, — и мы у цели. Причаливаем точно под «бушпритом», где течение раздваивается и не сносит посудину, что очень удобно. Пока я выгружаю нехитрый багаж, Пров уже нашел глубокую впадину и, восторженно хрюкая и отфыркиваясь, плавает и ныряет. — Давай ко мне! — кричит он. — Это же нереально. Спускаюсь к воде. Она такая манящая, что я не могу устоять перед соблазном искупаться. Быстро раздеваюсь и мягкая упругая прохлада принимает меня в свои объятия. Какое наслаждение чувствовать себя частью этой изменчивой и вместе с тем постоянной, такой родной и одновременно чужой, невероятно притягательной стихии! Плаваю я хорошо. Натренирован в бассейнах. Потом мы лежим на теплом песке и ведем неспешный, но весьма содержательный разговор, потягивая красное винцо. — Осталось четверо суток, — как бы между прочим, замечаю я. — Отрезвил, Мар… После этой реки, после острова и добровольно замуровать себя в бетонной трубе? Да уж лучше тут остаться скелетом. И остров обретет обоснованное название, правда, в единственном числе: остров Скелета. — А это? — Я указал глазами на браслет. — Это? Блефует Орбитурал, я почти уверен. Постой-ка! — вдруг вскочил он. — Мои часы стали! А твои? — Мои идут, — невольно содрогаясь, мычу я. — Охо-хео! — возопил радостно Пров и пустился в пляс. — Мои часы стали! Ничего больше не удерживает меня в том мире! Охо-хо! Эхе-хе! Уха-ха! — Не маши руками, а то опять пойдут. Только теперь он, взглянув на мою, вероятно, удрученную физиономию, понял, что освобождаясь от того мира, он теряет меня. — Но, ведь, ты тоже можешь остаться. В деревне я перетру браслет точилом, а там посмотрим, что за механизм внутри. — Решил окончательно? Бесповоротно? — Пойми меня правильно. Я не хочу с тобой расставаться. Но кому я там нужен, жалкий фигляр-песенник? — Галактиону, в первую очередь. Ты немного потерял ориентиры. Мы же ввязались в проект «Возрождение»! Или ты всерьез думаешь, что Галактион тебя не достанет и ты отлежишься здесь, на острове Скелетов? Да он сотрет тебя как пылинку со своего стола. Ладно, я приеду закопать твои кости. Где, когда ты мог мечтать о том, чтобы запросто общаться с самим Галактионом? — Да я и сейчас не очень-то мечтаю об этом. — Перетереть браслет — глупости это. Тебе что, наплевать на Галактику? — Да, мне наплевать на Галактику. Я живу здесь и сейчас. Но кое-что и за мной есть. — Ты имеешь в виду этот свихнувшийся город? Этого приятеля, без-образного? Что он может, кроме повторения уже сделанного до него? А ты пользуешься плодами… — Чего? Проекта «Возрождение»? Ах, я и забыл, что ты — Планетурал. Вот оно и вылазит боком. — Да нет, воля твоя… Просто, мы ведь хотели во всем разобраться вместе, вдвоем… — Да шучу я, Мар, шучу! Разберемся вдвоем. А в Смолокуровке мы не появимся до тех пор, пока во всем не разберемся. Только Галактион здесь ни при чем. Я сам хочу разобраться. Мне это нужно. Не Галактиону, не Галактике, а именно мне. И когда он шутливо схватил меня поперек туловища и бросил в песок, когда я еще летел, а тело мое соображало, как бы шмякнуться помягче… я увидел белоснежный корабль, беззвучно плывущий вниз по течению. Я упал и разинул рот от удивления. — Что, ушибся? — спросил Пров. Я только глотал воздух и показывал рукой за его спину. Пров молниеносно обернулся, готовый к любой неожиданности. Но и он обомлел. Белый, двухэтажный, с людьми, облепившими борта, с чуть наклоненной трубой, с якорем в носовой части и какими-то надстройками над вторым этажом, он выплыл словно из сказки, сам сказочный и невесомый. И люди являли на нем собой смешение карнавала. Белые плащи, фраки, серые хитоны, средневековые панталоны, кружевные рубашки, гимнастерки, толстовки, френчи. Здесь можно было увидеть все. Они молчали. Я запрыгал по берегу, крича что-то приветственное, вроде: Эгей! Ля-ля! А-у-у!» Они молчали. Пров помахал им рукой. Они стояли и молчали. — Невежи или что-то произошло? — спросил я сам у себя. — Он неуправляем, — сказал Пров. — Он просто плывет по течению. Люди молчали. — Давай в лодку! — крикнул Пров и бросился стаскивать в воду наш утлый челнок. Оттолкнувшись, он прыгнул и схватился за весла, я вскочил на корму, лодка черпанула воду и пошла. Мы еще могли нагнать белый корабль, но с него вдруг прозвучала автоматная очередь и прошила воду метрах в десяти перед нами. — Стреляют! — крикнул я. — Стой! Пров заработал одним веслом и лодка развернулась против течения. — Что случилось?! — крикнул Пров в сторону белоснежного корабля. Они молчали. Тогда Пров развернул лодку к кораблю и через два гребка автоматная очередь снова остановила нас. Корабль проходил мимо. И теперь нам его уже было не догнать. — Там же край, ничто! — крикнул я. Лодка крутилась на одном месте и ее лишь чуть сносило вниз. — Они что, не понимают? — Кажется, они все понимают, — сказал Пров, но попыток догнать белоснежный корабль больше не делал. — Провидение, — добавил он. — Что? — Этот корабль называется «Провидение». Теперь и я обратил внимание на большие золотистые буквы. Корабль величественно и безмолвно проплыл мимо, оставив по левому борту небольшой баркас с четырьмя людьми. — Узнаем у них, — сказал я и заткнулся. Двое сидели на веслах, а двое угрожающе подняли автоматы. Пров несколькими сильными гребками вынес лодку на песок острова. — Собираемся. Бросай все в лодку! Потом оденемся. Пров снова сел за весла, я толкнул корму. Пров греб, не оборачиваясь, а я видел, что те четверо уже причалили к берегу и теперь расположились возле нашего мотоцикла. Баркасик, видимо, им был не нужен, покачавшись возле берега, он медленно поплыл по течению. — Что будем делать? — спросил я. — Они возле нашего мотоцикла. — Не знаю. Да только среди них твой старый знакомый. — Где? — удивился я и действительно разглядел Рябого. Когда наша лодка причалила к берегу, Рябой уже ждал нас, развалясь на сочной траве в непринужденной позе. — О-о! Голубки! К чему бы такие частые встречи? — Здравствуй, Ламиноурхио! — приветственно поднял руку Пров. — Вижу, тяжела солдатская доля. — Ну-ну. На грани ходишь! — А ты, значит, других за эту грань сплавляешь. — Я лицо подчиненное. А вот ты слишком свободен, по-моему. — Ясное дело. Деньги не пахнут. — Поосторожнее, ты, умник. А то запахнешь у меня… Деньги… Откуда им быть у солдата? Я служу не из-за денег. «Зачем он его дразнит? — подумал я, натягивая брюки и путаясь в штанинах. — Вот отберут мотоцикл, тогда мы за неделю до города не доберемся. Да и нужны ли им свидетели такого дела… Тоже вопрос». — Ты что рубаху пятками рвешь! — заржал Рябой. — Не боись, не тронем. — Да я и не боюсь, — соврал я. А на ноги я натягивал брюки, а не рубаху. Пров одевался не спеша. — Так куда ты их сплавляешь и кто они? — продолжал допытываться он. — Если, конечно, это не военная тайна. — А ты сам не догадываешься? — Старею, — пояснил Пров. — Тебе коротко объяснить или со всеми подробностями? — Желательно покороче. — Тогда слушай. Из Сибирских Афин выселяют всяких там философов. От них одна смута и разброд в умах. Сажают на корабли-времяносцы и… туда. — Куда это — туда? — А вниз по течению. — В никуда, стало быть. Все же лучше, чем расстреливать, — согласился Пров. — Без боли. — А я бы не смог всаживать пули в безоружных, — весьма некстати брякнул я. — Сейчас ты у меня проглотишь язык! — вскакивая на ноги, заорал Рябой. Встреча, опять-таки из-за меня, принимала скверный характер. Разъяренный солдат, угрожающе хватаясь за кобуру, уже был от меня в трех шагах, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не голос Прова: — Хоронги таллада ок. Рябой остановился, как вкопанный, медленно поворачивая луноподобный лик на этот громоподобный голос. — Отец просил передать, — уже обычно пояснил Пров. Послышался шум мотора. Через несколько секунд показался фургончик. Рябой и его напарники без лишних слов погрузились в него и укатили, не попрощавшись. — Низверглись, — сказал Пров. — Кто? — не понял я. — Да философы в бездну… За какие такие грехи… Заводи. До города не останавливаемся. Направление знаешь? — Знаю. — Передо мной были две дорожки примятой травы, а в голове — подробный маршрут.Глава 69
И вот на какой мысли поймал я себя. Мчимся мы с Провом на мотоцикле, выхлопные газы которого отравляют чистый воздух, созданный без-образным. Но нам нужно успеть во всем разобраться, у нас великая цель. Ничего особенного, если мы чуть подпортим атмосферу. Ведь пешком нам не дойти. Оправданы наши действия? В данном случае: да. А те, что сожгли атмосферу в двадцатом и двадцать первом веке? Может, у них тоже была неотложная цель? Успеть прибыть туда-то, срочно перевезти то-то… Ведь каждый из них в отдельности почти и не отравлял атмосферу, ну, разве что чуть-чуть. Океан и растения справятся. А они не справились… Ах, да! Это ведь мы сейчас пытаемся что-то исправить! И ветерок относит выхлопные газы куда-то в сторону. За все надо платить? Надо! Да только чем? К смешению стилей и времен Сибирских Афин мы уже, кажется, привыкли. Как быстро произошла адаптация! Знакомые здания проносятся мимо. Все чисто, прибрано. «Голубые мундиры» гонят толпу людей. На них никто не обращает внимания. И мы не обращаем. Пров изредка кричит мне в ухо: «Влево! Прямо! Вправо!» Ему лучше знать. Мы вкатываемся на большую площадь с зелеными газонами, клумбами цветов, асфальтированными дорожками, посреди которой расположено какое-то строящееся здание. Пров делает знак рукой и я припарковываю мотоцикл. Пров соскакивает с седла, прохаживается, разминая затекшие ноги. Переминаюсь с ноги на ногу и я. Возле стройки происходит какой-то митинг, а самих строителей что-то и не видно. Может, обеденный перерыв? — Что будем делать? — спрашиваю я. — Не знаю, — отвечает Пров. — Искать. — Будем искать, — соглашаюсь я. Мы подходим к митингующим, прислушиваемся. Особых страстей не наблюдается. Человек сорок стоят, разинув рты. Вещает благообразный, крепкий еще, седой старик. — Отец государства, — поясняет мне Пров. — Не знаю уж, какого, но здесь его именно так называют. Старик говорит размеренно и торжественно, словно, цитирует самого себя: — Главная и единственная цель Государства — насаждение справедливости. — Беспощадное насаждение справедливости! — поправляет его невысокий лысый человек. Старик скривил лицо, будто у него внезапно разнылся зуб, но ничего не возразил, помолчал чуток и продолжил: — Справедливость есть мудрое равновесие всех сторон души, всех добродетелей души… — И, следовательно, всех классов общества! — снова втерся лысый и невысокий. — Что касается справедливости… — замялся старик. — Считать ли нам ее попросту честностью и отдачей взятого в долг, или же одно и то же действие бывает подчас справедливым, а подчас и не справедливым? Я приведу такой пример: если кто получит от своего друга оружие, когда тот был еще в здравом уме, а затем, когда тот сойдет с ума и потребует свое оружие обратно, его отдаст, в этом случае всякий сказал бы, что отдавать не следует и несправедлив тот, кто отдал бы оружие такому человеку или вознамерился бы сказать ему всю правду. — Это верно, товарищ Платон, — согласился лысый и невысокий и тут же усилил вывод старика: — Оружие конфисковать, вооружать рабоче-крестьянских стражей, забирать без разговоров! — Смотри-ка, — удивился я. — Так это знаменитый Платон?! — Сподобились, — буркнул Пров. — Сначала философов на корабле зрили, а теперь самого Платона. Разные, видать, бывают философы. — Стало быть, — продолжал самый настоящий Платон, — не это определяет справедливость: говорить правду и отдавать то, что взял. — Нет, именно это, Платон! — выкрикнул кто-то из немногочисленных слушателей. Лысый и невысокий призывно махнул рукой и тотчас откуда-то появились стражи в голубых мундирах и повели крикуна под руки. Тот вел себя покорно, а остальные словно и не заметили происшедшего, завороженные речью о справедливости. — Если Ивановский, — продолжил Платон, — у нас всех сильнее в борьбе и кулачном бою и для здоровья его тела пригодна говядина, то будет ли полезно и вместе с тем справедливо назначать такое же питание и нам, хотя мы слабее его? — Нет, нет, нет! — единодушно закричали участники митинга. — Мы основываем Государство, вовсе не имея в виду сделать как-то особенно счастливым один из слоев его населения, но, наоборот, хотим сделать таким все Государство в целом. Ведь именно в таком Государстве мы рассчитывали найти справедливость. Сейчас мы лепим в нашем воображении государство, как мы полагаем, счастливое, но не в отдельно взятой его части, не так, чтобы лишь кое-кто в нем был счастлив, но так, чтобы оно было счастливо все целиком. Единство — прежде всего. Знание каждым своего места — прежде всего. Есть ли у нас для государства зло более того, которое расторгает его и делает многим вместо одного, или добро более того, которое связует его и делает одним? — Нет, нет, нет! — поддержали его слушатели. — А связует его общность удовольствия или скорби, когда чуть ли не все граждане одинаково радуются либо печалятся, если что-нибудь возникает или гибнет. — Так! Так! — А обособленность в таких переживаниях нарушает связь между гражданами, когда одних крайне удручает, а других приводит в восторг состояние государства и его населения. — Еще бы! — Не тогда ли это происходит, когда в государстве не произносятся вместе такие слова, как «это — мое», «это — не мое»? И не то ли нужно сказать и о чужом? — Совершенно то же. — Значит, самый лучший распорядок будет в том государстве, в котором наибольшее число граждан произносит слова «одно и то же мое и не мое» в отношении к одному же. — Так! Так! — Если для людей выдающихся в философии, как, например, Ильин-Иванов, возникла когда-либо в беспредельности Безвременья или существует ныне необходимость взять на себя заботу о государстве — в какой-либо варварской стране, далеко, вне нашего кругозора — или если такая необходимость возникнет впоследствии, мы готовы упорно отстаивать взгляд, что в этом случае был, есть или будет осуществлен описанный нами государственный строй, коль скоро именно эта Муза оказывается владычицей государства. Осуществление такого строя вполне возможно, и о невозможности мы не говорим. А что это трудно, признаем и мы. — Трудный, но единственно правильный путь — мировая революция! — подытожил лысый и маленький. — Бред, конечно, — сказал мне Пров, — но что-то тут есть от «вторжения». Запах какой-то. — Говорильня, — не согласился я. — Побазарят, да разойдутся. — Меня больше интересовал Космоцентр, если он действительно был здесь. Но Пров положил мне руку на плечо, как бы предлагая остаться. Редкие прохожие останавливались послушать краем уха оратора, но подолгу не задерживались. Или им и так все было понятно и известно, или, наоборот, происходящее здесь их мало интересовало. — Но что же нам предстоит разобрать после этого? — спросил Платон. — Может, кто из наших граждан должен начальствовать, а кто — быть под началом? — Конечно! — Начальствовать, видимо, должны самые лучшие, раз в нашем Государстве все равны? — Это ясно! Да! Да! — Пока в Государстве не будут царствовать философы либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино — государственная власть и философия — а их много, — которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, граждане пресветлого будущего, государству не избавиться от зол, да и не станет возможным для рода людо-человеческого и не увидит солнечного света то государственное устройство, которое мы только что описали словесно. Вот почему я так долго не решался говорить, — я видел, что все это будет полностью противоречить общественному мнению; ведь трудно людо-человекам признать, что иначе невозможно ни личное их, ни общественное благополучие. Некоторым людо-человекам по самой их природе, раз все мы равны, подобает быть философами и правителями государства, а всем прочим надо заниматься не этим, а следовать за теми, кто руководит. Относительно природы философов нам надо согласиться, что их страстно влечет к познанию, приоткрывающему вечно сущее и не изменяемое возникновением и уничтожением бытие. Они отличаются правдивостью, решительным неприятием какой бы то ни было лжи ненавистью к ней и любовью к истине. Им свойственны возвышенные помыслы и охват мысленным взором целокупного времени и бытия. Так разве не будет уместно сказать в защиту нашего взгляда, что людо-человек, имеющий прирожденную склонность к знанию, из всех сил устремляется к подлинному бытию? Он не останавливается на множестве вещей, лишь кажущихся существующими, но непрестанно идет вперед, и страсть его не утихает до тех пор, пока он не коснется самого существа каждой вещи тем в своей душе, чему подобает касаться таких вещей, а подобает это родственному им началу. Сблизившись посредством него и соединившись с подлинным бытием, породив ум и истину, он будет и познавать, и по истине жить, и питаться, и лишь таким образом избавится от бремени, но раньше — никак. — Пора приступать к всеобщим, равным и тайным назначениям-выборам, — намекнул Платону лысый и маленький. Небольшая толпешка одобрительно загудела. — Так вот, — возвысил голос Платон, перекрывая шум собравшихся здесь. — Возможно ли, чтобы толпа допускала и признавала существование красоты самой по себе, а не многих красивых вещей, или самой сущности каждой вещи, а не множества отдельных вещей? — Это совсем невозможно! — радостно поддержали его. — Следовательно, толпе не присуще быть философом. — Нет, не присуще! — Тогда остается совсем малое число людо-человеков, достойным образом общающихся с философией: это либо тот, кто подобно Иванову-Ильину, подвергшись добровольному изгнанию, сохранил, как людо-человек, получивший хорошее воспитание, благородство своей натуры — а раз уж не будет гибельных влияний, он, естественно, и не бросит философии, — либо это человек великой души, вроде Маркса, родившийся в маленьком, можно сказать, несуществующем даже государстве: делами своего государства он презрительно пренебрегает. Обратится к философии, пожалуй, еще и небольшое число представителей других искусств: обладая хорошими природными задатками, они справедливо пренебрегут своим прежним занятием. Может удержать и такая узда, как у нашего приятеля Энгельса: у него решительно все клонится к тому, чтобы отпасть от философии, но присущая ему болезненность удерживает его от общественных дел. О моем собственном случае — божественном знамении — не стоит и упоминать: такого, пожалуй, еще ни с кем не бывало. Вот почему ни государство, ни его строй, так же как и отдельный людо-человек, не станут никогда совершенными, пока не возникнет такая необходимость, которая заставит этих немногочисленных философов, причем именно диалектиков, — людей вовсе не дурных, хотя их и называют теперь бесполезными, — принять на себя заботу о государстве, желают ли они того или нет (и государству придется их слушать); или пока по какому-то божественному наитию… — Махровый фидеизм! — вставил лысый и маленький. — …божественному наитию, — повторил уставший Платон, — сыновья наших властителей и царей либо они сами не окажутся охвачены подлинной страстью к подлинной философии. Считать, что какая-нибудь одна из этих двух возможностей или они обе — дело неосуществимое, я лично не нахожу никаких оснований. Иначе нас справедливо высмеяли бы за то, что мы занимаемся пустыми пожеланиями. Разве не так? — Не так! Вот они, ослиные уши идеализма! Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой, возьмем мы это повышенье своею собственной рукой! — Лысый и коротенький начал энергично отпихивать Платона в сторону. — Тому, кто действительно направил свою мысль на бытие, — сопротивлялся старик Платон, — уже недосуг смотреть вниз, на людо-человеческую суету, и, борясь с людо-человеками, переполняться недоброжелательства и зависти. — Силы философов-диалектиков были явно неравны. Материалистическая диалектика вовсю теснила идеалистическую. — Видя и созерцая нечто стройное и вечно тождественное, не творящее несправедливости и от нее не страдающее… — Толчки лысого и коротенького становились все напористее, но Платон еще держался, правда, уже из последних сил. — …полное порядка и смысла… он этому подражает и как можно более ему уподобляется… Или ты думаешь, будто есть какое-то средство не подражать тому, чем восхищаешься при общении? — В канаву истории! — кричал лысый и короткий. — В Чермет. В отхожее место! Платон упал, снова поднялся на одно колено, хрипло продолжил: — Общаясь с божественным и упорядоченным, философ тоже становится упорядоченным и божественным, насколько это в людо-человеческих силах. — Но сил у него, видимо, оставалось мало. — Оклеветать же можно все на свете. — И даже очень! — сказал Пров и, расталкивая толпешку, подошел к Платону, помог тому подняться. — Не знаю уж, чего вы тут делите, но стариков толкать нельзя! Платон повис на плече у Прова и тот медленно повлек старика к ближайшей скамейке. — Ведь если правитель будет устанавливать законы и обычаи, которые мы тут разобрали, не исключено, что граждане охотно станут их выполнять, — все еще в горячке лепетал старик. — А как же… — успокаивал его Пров. — Это вовсе не исключено. — А разве примкнуть к нашим взглядам будет для других чем-то диковинным и невозможным? — Я лично этого не знаю, — искренне ответил Пров. — Не разобрался еще. — Вот так и все, — опечалился Платон. — Сначала — не разобрался, а потом — уже поздно. Митингующие, меж тем, избрали Отцом всех времен и народов того самого, маленького и лысого. Вытащив из-за пазухи кумачовые полотнища, с песнями двинулись они сначала вдоль недостроенного здания, а затем по улице. Их было немного, но вот из соседних улиц и переулков показались стражи в голубых мундирах, с ружьями и саблями, уверенно пристроились за демонстрантами и, четко чеканя шаг, запрудили улицу. «Кто был ничем, тот станет всем сразу!» — реяло над Сибирскими Афинами. Уже и самих демонстрантов не было ни видно, ни слышно, а голубые мундиры все шли и шли. Про Платона коротенький, видимо, забыл, или не хотел лезть на свалку истории — Что же нам с тобой делать, дед? — сам себя спросил Пров.Глава 70
В глубокой прострации полусидел-полулежал Платон на скамейке с облупившейся, когда-то белой краской. Пров даже помахал перед его глазами рукой, но старец не реагировал на это движение. — Дела, — сказал Пров. — И своих забот хватает, и этого Основателя Государства здесь не бросишь, еще помрет, бедолага… Видно, не то государство он основал, раз граждане этого самого государства так с ним поступают. — Какое государство! — возмутился было я. — Никакой системы, сплошной бардак! — Не скажи, Мар… Тут, кажется, все тщательно продумано. Только вот что нам с ним делать? — Это относилось уже к Платону. Не знал, что с ним делать, и я. Прохожие старательно обходили нас метров за пятьдесят. В нескольких местах маячили небольшие группки «голубомундирников». И я вдруг почувствовал свою полную беспомощность и незащищенность. Вот подойдет десяток этих стражей… и все. Нам с ними не справиться. И никогда не узнаем мы, зачем сюда проникли, кто нас сюда толкал и что мы должны были сделать. В голове у Прова, похоже, не было, как и у меня, приемлемого плана действий. — Если мы никому не нужны, — сказал Пров, — то ничего и не будет. Взять нас — пара пустяков. Если мы кому-то нужны, то пусть он подаст знак. — Ага, — продолжил я. — Сейчас знамение на небесах появиться или ангел слетит к нам и аккуратно сложит крылышки на спине. И ангел, действительно, появился! Не знаю уж, как он к нам подкрался, но теперь вот стоял в двух шагах, неприязненно ощетинившийся и насмешливый. — Шагу нельзя ступить, чтобы вас не встретить! — скаля зубы в улыбке, сказал Рябой. — Что за напасть такая? — Это судьба, — пояснил Пров. — Так уж ей хочется. — Судьбу оставим в покое, — перестал улыбаться Рябой. На его темном, загорелом лице вспыхивали капельки пота, словно он долго и быстро бежал. — А у вас, как всегда, неразрешимые проблемы? — Нет у нас никаких проблем, — спокойно ответил Пров. — А вот у этого деда есть. Отвести бы его домой. Полежит — очухается. — Так в чем же дело? Отведи. Или ты не знаешь, где живет Платон? — Запамятовал, — согласился Пров. — Вот это-то и странно, ведь здесь каждый знает, где живет Основатель Государства. — Рябой помолчал немного. — Что-то мне наши встречи начинают надоедать. — Так разойдемся и точка. Старика только не бросай здесь. — Старика отведешь ты, — с нажимом сказал Рябой. — А если у тебя память дырявая, то мы поможем. Позади Рябого стояло еще двое солдат в пятнистой маскировочной форме, с короткими автоматами, зажатыми под мышками и неприятно направленными в нашу сторону. Философ Платон, кажется, начал приходить в себя. Во всяком случае, он посмотрел на нас, хотя и непонимающе, но все же посмотрел, поводил широким носом вправо-влево. — Ну вот, — сказал я. — Очухался. Мы его отведем, отведем. — Хорошо, когда один из двоих более покладистый, понятливый, — одобрил мои слова Рябой. — А мы уж вас проводим, на всякий случай. — Тут у Платона неприятный инцидент был… — Вся жизнь — неприятный инцидент, — заключил Рябой. Платон вдруг заволновался, попытался встать, запутался в своей одежде, напоминающей длинную простыню. Мы с Провом подхватили его под руки, утвердили на земле — В Академию, — негромко произнес Платон и зашаркал по асфальту разношенными сандалиями, поддерживаемый нами с двух сторон. Я надеялся, что он не забыл, где находится его знаменитая Академия. Так мы и шли, под надежной, но немного нервирующей охраной трех солдат. На перекрестках, как только мы к ним подходили, зажигался «зеленый» для пешеходов, тротуар метров на тридцать-сорок впереди был пуст, словно его выметал один только вид уставшего, ослабевшего, но все же идущего с достоинством Платона. Академия располагалась в трехэтажном кирпичном здании. Небольшая площадка перед ней была запружена грузовичками, а из самого здания выносили мебель: столы, кресла, триклинии, лавки и шкафы. Платон, вздыхая и кряхтя, взобрался на второй этаж, прошел в конец длинного коридора, отворил дверь комнаты и в изнеможении повалился на деревянное ложе с возвышением для головы. Компьютер на столе, пара телефонов, старинное кресло, венские стулья, бар с бутылками, чашами и гранеными стаканами — вот и вся обстановка этого кабинета Платона, а, может быть, его комнаты отдыха. — Вина, — попросил Платон. — Хиосского… Без воды. Пров подошел к бару, выбрал бутылку, свернул ей пробку, налил в стакан, потом, немного поразмыслив, еще и в серебряную чашу, которую и поднес старику. Пока тот небольшими глотками пил вино, Пров обратился ко мне: — Не знаю уж, какое здесь политическое устройство, но ясно, что всем заправляют две личности: Платон и тот, маленький и лысый. — Ильин — Иванов — Ульянов — Ивановский это, — сказал Платон, силы которого прибывали с каждым глотком выпитого вина. — Только он не личность, а личина, хотя и прибрал всю коммунию к рукам. — Обидно? — спросил Пров. — Больно… Вы диалектики? — Нет, — ответил Пров. — Да… Сейчас настоящих диалектиков днем с огнем не сыщешь. Все какие-то материалистические и исторические диалектики пошли, а в истинной диалектике ничего не понимают… Попробуйте хиосского… Все равно теперь разворуют. Пров налил еще стакан вина, подал мне, сам взял первый. Мы пододвинули стулья к ложу великого старца и, по-варварски осушив стакан, Пров сказал: — Нам бы хотелось знать, что здесь происходит? — А! Уже ничего не происходит. Так… Сама собой доигрывается история. — Или начинается новая, — сказал Пров. — Кое-что мы слышали. О философах, например, управляющих государством. Но что это за «голубые мундиры», наводнившие город? — Стражи, — ответил Платон. — Всякий здравомыслящий людо-человек скажет, что надо устроить их жизнь, жилище и прочее их имущество так, чтобы это не мешало им быть наилучшими стражами и не заставляло бы их причинять зло остальным гражданам. — Да, здравомыслящий человек скажет именно так, — согласился Пров. — Смотри же, — продолжил Платон, — если им предстоит быть такими, не следует ли устроить их жизнь и жилища примерно вот каким образом: прежде всего никто не должен обладать никакой частной собственностью, если в том нет крайней необходимости. Затем, ни у кого не должно быть такого жилища или кладовой, куда не имел бы доступа всякий желающий. Припасы, необходимые для рассудительных и мужественных знатоков военного дела, они должны получать от остальных граждан в уплату за то, что их охраняют. Количества припасов должно хватать стражам на год, но без излишка. Столуясь все вместе, как во время военных походов, они и жить будут сообща. Им одним не дозволено в нашем государстве пользоваться золотом и серебром, даже прикасаться к ним, быть с ними под одной крышей, украшаться ими или пить из золотых и серебряных сосудов. Только так могли бы стражи оставаться невредимыми и сохранять государство. А чуть только заведется у них собственная земля, дома, деньги, как сейчас же из стражей станут они хозяевами и земледельцами; из союзников остальных граждан сделаются враждебными им владыками; ненавидя сами и вызывая к себе ненависть, питая злые умыслы и их опасаясь, будут они все время жить в большем страхе перед внутренними врагами, чем перед внешними, а в таком случае и сами они, и все государство устремится к своей скорейшей гибели. Платон говорил медленно, размеренно, иногда делая глоток хиосского. — Да, не слишком счастливыми делаешь ты этих людей, — сказал Пров. — Ведь, говоря по правде, государство в их руках, но они не могут воспользоваться ничем из представляемых государству благ, между тем как другие приберут себе пахотные земли, выстроят большие, прекрасные дома, обставят их подобающим образом, будут совершать богам своим особые жертвоприношения, гостеприимно встречать чужеземцев, владеть тем, о чем ты только что говорил, — золотом и серебром и вообще всем, что считается нужным для счастливой жизни. Видимо, твои стражи обосновались в государстве, можно сказать, попросту как наемные вспомогательные отряды, исключительно для сторожевой службы. И откуда только Пров мог знать про такую жизнь? — Да, — сказал Платон, — и вдобавок в отличие от остальных они служат только за продовольствие, не получая сверх него никакого вознаграждения, так что им невозможно ни выезжать в чужие земли по собственному желанию, ни подносить подарки гетерам, ни производить иные траты по своему усмотрению, какие бывают у тех, кто слывет счастливым. — Не очень-то они будут счастливы, — повторил Пров. — А я скажу, что нет ничего удивительного, если наши стражи именно таким образом будут наиболее счастливы. А впрочем, мы ведь основываем это государство, вовсе не имея в виду сделать как-то особенно счастливым один из слоев населения, но, наоборот, хотим сделать таким все государство в целом. Ведь именно в таком государстве мы рассчитываем найти справедливость. Сейчас мы лепим государство, как мы полагаем, счастливое, но не в отдельно взятой его части, не так, чтобы лишь кто-то в нем был счастлив, но так, чтобы оно было счастливо все целиком. — Это мы уже слышали. — Пусть не заставляют нас соединять с должностью стражей такое счастье, что оно сделает их кем угодно, только не стражами. Мы сумели бы и земледельцев нарядить в пышные одежды, облечь в золото и предоставить им лишь для собственного удовольствия возделывать землю, а гончары пускай с удобством разлягутся у очага, пьют себе вволю и пируют, пододвинув поближе гончарный круг и занимаясь своим ремеслом лишь столько, сколько им захочется. И всех остальных мы подобным же образом можем сделать счастливыми, чтобы так процветало все государство. — И это возможно? — спросил Пров. — Да. Но не уговаривай нас, ведь если мы тебя послушаем, то и земледелец не будет земледельцем, и гончар — гончаром, и вообще никто из людей, составляющих государство, не сохранит своего лица. Впрочем, в иных случаях это еще не так важно. Ведь если сапожники станут негодными, испорченными и будут выдавать себя не за то, что они есть на самом деле, в этом государству еще нет беды. Но если люди, стоящие на страже законов и государства, таковы не по существу, а только такими кажутся, ты увидишь, что они разрушат до основания все государство; и только у них одних будет случай хорошо устроиться и процветать. Таким образом, при росте и благополучии нашего государства надо предоставить всем сословиям возможность иметь свою долю в общем процветании соответственно их природным данным. Так, по-видимому, мы нашли что-то такое, чего надо всячески остерегаться, как бы оно ни проникло в государство незаметным для стражей образом. — Что же это такое? — спросил Пров. — Богатство и бедность. Одно ведет к роскоши, лени, новшествам, другое кроме новшеств — к низостям и злодеяниям. Кто-нибудь, возможно, найдет, что все наши требования слишком многочисленны и высоки для стражей. Между тем все это пустяки, если они будут стоять, как говорится, на страже одного лишь великого дела или, скорее, не великого, а достаточного. — А что это за дело? — спросил Пров. — Обучение и воспитание. Если путем хорошего обучения стражи станут умеренными людьми, они и сами без труда разберутся в этом. Да и в самом деле, стоит только дать первый толчок государственному устройству, и оно двинется вперед само, набирая силы, словно колесо. За этим законом и за остальными предшествовавшими следует, я думаю, вот какой… — Какой? — Все жены стражей должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть родители не знают своих детей, а дети — родителей. Лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с худшими; и потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших — нет, раз наше стадо должно быть отборным. Но что это так делается, никто не должен знать, кроме самих правителей, чтобы не вносить ни малейшего разлада в отряды стражей. Все рождающееся потомство сразу же поступает в распоряжение особо для этого поставленных должностных лиц, все равно мужчин или женщин или тех и других, — ведь занятие должностей одинаково и для женщин, и для мужчин. — Но как же они станут распознавать, кто комуприходится отцом, дочерью или родственником? — Никак. Из числа же братьев и сестер, что будут знать только правители, закон разрешает сожительствовать тем, кому это выпадает при жеребьевке и будет дополнительно утверждено правителями-философами. — Действительно, счастье, — сказал Пров. — Так вот, чтобы они не разнесли государство в клочья, что обычно бывает, когда люди считают своим не одно и то же, но каждый — другое: один тащит в свой дом все, что только может приобрести, не считаясь с остальными, а другой делает то же, но тащит уже в свой дом; жена и дети у каждого свои, а раз так, это вызывает и свои, особые для каждого радости и печали. Напротив, при едином у всех взгляде насчет того, что считать своим, все они ставят перед собой одну и ту же цель и, насколько это возможно, испытывают одинаковые состояния, радостные или печальные. — Это великолепно, Платон, — сказал Пров. — Так что же? Тяжбы и взаимные обвинения разве не исчезнут у них, попросту говоря, потому, что у них не будет никакой собственности, кроме своего тела? Все остальное у них общее. Поэтому они не будут склонны к распрям, которые так часто возникают у людей из-за имущества или по поводу детей и родственников. — Ясно. — Мне как-то неловко даже и упоминать о разных мелких неприятностях, от которых они избавятся, например от угодничества бедняков перед богатыми, о трудностях и тяготах воспитания детей, об изыскании денежных средств, необходимых для содержания семьи, когда людям приходится то брать в долг, то отказывать другим, то, раздобыв любым способом денег, хранить их у жены или домочадцев, поручая им вести хозяйственные дела; словом, друг мой, тут не оберешься хлопот, это ясно, но не стоит говорить о таких низменных вещах. — Да, это ясно и слепому, — согласился Пров. — Избавившись от всего этого, наши стражи будут жить блаженной жизнью — более блаженной, чем победители на олимпийских играх. — Это-то уж несомненно! — воскликнул Пров. — А правители-философы? — А правители-философы начертят процветающее государство по божественному образцу. Сначала, взяв, словно доску, государство и нравы людей, они очистили бы их, что совсем нелегко. Но, как ты понимаешь, они с самого начала отличались бы от других тем, что не пожелали бы трогать ни частных лиц, ни государство и не стали бы вводить в государстве законы, пока не получили бы его чистым или сами не сделали его таковым. И я думаю, кое-что они будут стирать, кое-что рисовать снова, пока не сделают человеческие нравы, насколько это осуществимо, угодными Богу. — Это была бы прекраснейшая картина, — согласился Пров. — А тех, кто сомкнутым строем пойдет против нас, разве мы не убедим их, что именно таков начертатель государственных устройств, которого мы им раньше хвалили, а они негодовали, что мы вверили ему государство? Если бы они послушались нас сейчас, неужели они не смягчились бы? — Значит, есть и такие несмышленыши? — Есть. Их все еще приводят в ярость наши слова, что ни для государства, ни для граждан не будет конца несчастьям, пока владыкой государства не станет племя философов или пока не осуществится на деле тот государственный строй, который мы словесно обрисовали. — Быть может, это их злит, хотя теперь уже меньше. — Если ты не против, давай скажем, что они не только меньше злятся, но совсем уже стали кроткими и дали себя убедить, пусть только из стыдливости. — Сущая правда. Мы это видели. — Осмелюсь сказать, что и в качестве самых тщательных стражей следует ставить философов. А еще лучше сказать: наш страж — он и воин, и философ. — Понимаю, Платон, — сказал Пров. — Ну а те, которые все же вынуждены пахать и обжигать горшки? — А… Эти. Они живут и работают в трудовых колониях и трудовых коммунах. Правда, эта мысль не моя, а того самого Иванова-Ильина… Диалектика требует, чтобы все граждане жили в полном коммунизме, чтобы не было у них решительно ничего своего, ни внутри себя, ни вне себя, чтобы они все были идеальным воплощением стражи и больше ничего. Не должно быть ни богатых, ни бедных. Ленивого надо заставить работать. Пьяницу надо лишить возможности пьянствовать. Никакой личности, ни плохой, ни хорошей! — Понимаю: ты говоришь о государстве, которое находится в области рассуждений, потому что на земле, я думаю, его нигде нет, — сказал Пров. — Но быть может, есть на небе его образ, доступный каждому желающему; глядя на него, человек задумывается над тем, как бы это устроить самого себя. А есть ли такое государство на земле и будет ли оно — это совершенно неважно. Человек этот занялся бы делами такого — и только такого — государства. И такой человек есть, — это диалектик Ульянов, Иванов, Сидоров… Человек с тысячью имен. И мне его не остановить. Стар я… Стар…Глава 71
Мне казалось, что мы зря потратили время, разговаривая с Платоном. Конечно, лестно будет когда-нибудь рассказать, что видел и слышал самого основателя диалектики, но, во-первых, отсюда еще нужно было выбраться, а, во-вторых, весь этот мир был все-таки каким-то искусственным, созданным с определенной целью. Хотя я и не очень разбирался в истории, но все же знал, что Платон жил задолго до нашей эры. Смолокуровка нежилась в своих лесах где-то в двадцатом веке. Судя по одежде и событиям, здесь было какое-то нелепое смешение всех времен и народов. А для чего? Чтобы начать вторжение на Землю? А это, в свою очередь, для чего? — Разберемся, — сказал мне Пров, когда мы уходили из опустевшей Академии. — Все равно разберемся. Без помех (все-таки нас хранил какой-то ангел или дьявол) мы добрались до строящегося здания на площади, обошли его раза два. Пров полез в ближайший оконный проем и начал какое-то исследование. Сосредоточенно шел он то в одну сторону, пока не натыкался на глухую стену, то в другую, осматривал плиты, даже стучал по ним пальцем зачем-то. Иногда он задирал голову, словно искал ориентир по солнцу. С моей точки зрения, мы блуждали бесцельно. Казалось, что мы обходим здание по второму кругу. Но Пров все рыскал, иногда останавливаясь, разглядывая пол, заваленный цементной крошкой, песком и прочим строительным мусором. Я ему не мешал и ни о чем не спрашивал. Его действия были похожи на те, когда он искал баллоны с кислородом в Чермете. После получаса поисков он, наконец, остановился перед какой-то дверью, присел на валявшуюся рядом металлическую балку, весело посмотрел на меня и облегченно вздохнул. — Здесь. — И что же? — Вход в Космоцентр. Заявление было бредовое и ничем пока не подтвержденное. Но, раз мир свихнулся, то все могло быть, поэтому я не очень и удивился. Кроме того, я это каким-то образом знал и без него. Но это было не мое знание. Словно, мне кто-то подсказывал. — Спроси меня, почему я так решил. — А скажи-ка мне, Пров, почему ты так решил? — Потому что для строящегося здания нужны стройматериалы. — В самом деле, — согласился я. — А строительные материалы должны откуда-то поступать. — Логично. — Извне к этом зданию ничего не подвозится. Никаких следов машин. Почти никаких… Оно стоит как на острове. Но стройматериалы, тем не менее, откуда-то поступают. Если они не возникают из ничего, то это можно сделать только изнутри. Механизмов здесь не очень много, и кое-что, даже многое, они тащат волоком. По этим следам мы и нашли с тобой Космоцентр Фундаментала. Я присмотрелся. Кажется, он был прав. Вот здесь волокли что-то тяжелое, полоса в мусоре хоть и затоптана изрядно ногами строителей, но все же видна. Да и куч с песком и цементом здесь больше, чем в других помещениях. Здесь, в одной из внутренних стен здания, была дверь, а с другой стороны стены никакой двери вовсе и не было. Но, чтобы понять это, нужно было изрядно поплутать по лабиринтам комнат и залов. — Боюсь, что эта дверь не заперта, — сказал Пров. — Действительно. Если она заперта, то нам бояться нечего. — Не смейся, Мар. Мы прошли мир, созданный без-образным, а теперь стоим на пороге своего мира. И я не знаю, чем нам грозит вступление в него. Да и ему самому… — Если мне не изменяет память, мы последние дни только и делали, что куда-то вступали, не представляя себе последствий наших действий. Или ты полагаешь, что нас уже ничто не ведет и мы обладаем абсолютной свободой воли? — Мне сложно это объяснить, Мар… Нас, конечно, кто-то опекает, направляет, но идти по этому направлению или нет, можем решить только мы сами. — И что же ты решил? — Пойдем, если ты не против. — К чему весь этот разговор, Пров. Или ты знаешь больше меня, но не договариваешь, или наш разговор не имеет смысла. — Я знаю и больше и меньше, так же, как и ты. Но мои скороспелые предположения подождут. Так что, открываем? Учти, что в этом Космоцентре я не ориентируюсь. А ты, наверняка, обошел его вдоль и поперек. Так что, веди. Я подошел к двери и толкнул ее. Дверь скрипнула, подалась и открылась. Шум невероятного, невозможного города в последний раз ударил по ушам и все смолкло. Мы с Провом очутились в абсолютной темноте. Можно было попридержать дверь открытой, но мой друг уже снова шел куда-то и, ориентируясь по его шагам, вытянув вперед руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, я осторожно двинулся за ним. Через несколько шагов я вынужден был остановиться, потому что шорохи шагов Прова раздавались то с одной стороны, то с другой. Окликать его я не стал, ведь он, наверняка, как всегда, знал, что делал. И вот впереди возник свет, неяркий, искусственный. Он проникал через открытую дверь, чуть освещая нечто вроде пустого тамбура. — Веди, — сказал Пров. Я мигом очутился возле него и мы вошли в коридор. Пров закрыл дверь, изучил ее, оглядел косяки и притолоку и спросил: — Запомним дверь? — Таких дверей в Космоцентре я никогда не видел. — Значит, запомним, — заключил Пров. Я оглядел коридор, широкой дугой уходящий вправо и влево. Это был и тот и не тот коридор. Тот, потому что по внутренней дуге через равные промежутки видны были двери со знакомыми светящимися индикаторами. И не тот, потому что внешней дуги не было. Вообще ничего не было, кроме той двери, через которую мы вошли. На противоположной двери светилась надпись: «Здесь и только здесь!» — Запомни, — показал мне на нее рукой Пров. — Нет, это бесполезно, — сказал я. — Сейчас тут такая надпись, а через секунду может быть другая. Вот видишь: «Прямо по коридору и направо!» Это компьютер подсказывает, что нам делать. — Откуда он нас знает? — Ну, меня-то, по крайней мере, знает. Тут вот как все устроено. Вызывают тебя куда-то, ты идешь, а он, компьютер, информирует: «Дальше! Быстрее! Прошел! Вернись! Здесь!» А без него, во-первых, запутаешься, а, во-вторых, никуда не войдешь. — Понятно. И куда же он нас приглашает? — Не видишь, что ли? Прямо по коридору и направо. — Если мы пойдем в одну сторону «прямо по коридору», то «направо» нам будут попадаться двери и, насколько я понял, на одной из них появиться приглашение: «Здесь!» — Да, так. — А если мы пойдем «прямо по коридору» в другую сторону, то «направо» будет вот только это «ничто». Так куда же нам идти? — Сюда, — показал я рукой, — прямо и направо. — Он, ваш компьютер, или что-то путает, или смысл информации сложнее, чем твое прямолинейное толкование. — Не пойдешь же ты в это «ничто». — Почему же… Если он советует… — Да он нам советует идти в эту сторону. — Почему же он тогда дает такой двусмысленный совет? Нет, я пойду в другую сторону. — Не дури, Пров. Туда, куда ты хочешь идти, на самом деле идти некуда. — Тогда ваш компьютер сдурел. — Он сверхнадежен. — Однажды мы уже столкнулись с его сверхнадежностью. Вот что, Мар. Сделаем так, как он советует… или приказывает. Но сначала договоримся, что встретимся у мотоцикла. Кто придет первым, тот будет ждать. Информацию оставлять в Академии Платона. — Я что-то не очень понял. Ты что, хочешь, чтобы мы расстались? — Да не хочу я, но ваш компьютер настоятельно советует. Давай проведем эксперимент. Отойди в выбранном тобою направлении шагов на двадцать. Я подчинился, но с сомнением, не отсылает ли меня Пров, чтобы я не помешал ему совершить какое-то действие. — Ну вот! — крикнул он. — Теперь компьютер советует мне идти по коридору против часовой стрелки, а потом свернуть направо. Но только ты этого не сможешь увидеть, потому что, как только ты подойдешь, надпись сменится. Я все же подошел. Я не мог отделаться от мысли, что он разыгрывает меня или даже хочет избавиться. Надпись была прежняя. Коридор в продолжении всего нашего разговора был пуст. Но вот из одной двери вышел человек, двинулся в нашу сторону, поравнялся с нами. — Привет, Мар, — сказал он. — Вернулся? Тут время от времени кто-нибудь возвращается или исчезает. Но тебя что-то уж очень долго не было. — Привет, — ответил я. Этого человека я не помнил. Я, конечно, знал здесь многих, но далеко не всех. — Информацию уже сдал? — Нет еще, — ответил я, — Сейчас пойду… Человек прошел по коридору еще метров пятьдесят, открыл какую-то дверь и исчез за ней. Прова он, словно, и не заметил. — В случае чего, — сказал Пров, — возвращайся в Смолокуровку и совершай переход. Меня не жди. — Браслеты… — напомнил я. — Вот это и будет крайним сроком. А я или узнаю что-то важное, именно то, ради чего мы сюда явились, или не вернусь вовсе. — Пров, мы что, вот так просто расстанемся с тобой навсегда? — На всякий случай… Мар. Прости, если что… Мы даже не обнялись. Ударили ладонью о ладонь, и Пров пошел по коридору, посматривая на индикаторы дверей, а потом повернулся вправо, сделал еще несколько шагов и исчез.Глава 72
Странное чувство возникло у меня к этому человеку. Чем-то он был мне родственен и бесконечно чужд; не мог существовать без меня и уже начинал понимать, что когда-нибудь убьет меня; тянулся ко мне и страшился; не доверял мне и знал, что без такого доверия ему не обойтись. Пров шагнул в виртуальный мир и был ошарашен его величием и мощью. Он еще только почесывался, не зная, что скоро начнет обрастать дробями, дробиться. Это его тело, подсознательно уловив возможность быть всем и ничем, предпримет безуспешную попытку реализовать свои другие существования. Но, кроме мучений, это ему ничего не принесет. Он, как и все людо-человеки, слишком действителен, предельно определен и поэтому в другой возможности существовать не может. Он испуганно оглядывал дом с улучшенной планировкой, бессчетное количество виртуальных людей, все еще штурмующих подъезды Вселенной. Он уже чувствовал неудобство своего пребывания здесь, но желание понять было сильнее. — Что это? — спросил он. — Виртуальный мир, — ответил я. Конечно, он ничего не понял, Мой мир был для него собранием парадоксов и фокусов. Как я мог объяснить ему, что я — есть все сразу? Наивным образом преобразиться в Наполеона, гору Фудзи, в синее или добродетель? Он сначала с недоумением, а потом и со страхом, смотрел на свои пальцы, которые начали дробиться, пучиться, отпочковываться, причиняя ему и телесные и психические страдания. — Что это? — еще раз спросил он. — Это твое желание реализовать какую-нибудь другую свою возможность. — Но я не хочу… — Ты сам этого не знаешь. Любой людо-человек, имея жестко заданную определенность, в то же время хочет быть и кем-то другим, но чтобы при этом остаться именно самим собой. Тебя раздирают противоречия, которых нет в виртуальном мире. Ваше мышление предметно, образно. Вам все нужно увидеть, пощупать… Вот он Я — виртуальный человек, никто конкретно. Без-образный, как вы с Маром называете меня. А вот он Я — лагерь Красса перед горой Везувий. — Весь лагерь? — не поверил он. — Да, весь лагерь, но и каждый воин в отдельности, каждый меч, щит, лошадь, сбруя, палатки, земля, камни… все сразу. Но я и лагерь Спартака. И сам Спартак, и сам Красс. — Но картины последовательны! — возразил он. — Для тебя — да, иначе ты ничего не увидишь, не поймешь. Для меня же существует все сразу. Хочешь увидеть это так, как вижу я? Смотри. Я знал, что он увидел. Свет без конца и края, абсолютная полнота и ослепляющая сила его. Бесчисленные смысловые возможности таятся в бездне абсолютного света, сверх-сущего света. — Теперь представь себе, что этот абсолютный свет вошел во взаимодействие с тьмою. Тьма — ничто, ее нет, она не есть какой-нибудь факт наряду с фактом абсолютного света. Тьма начинает освещаться, а свет начинает меркнуть, охватываясь тьмою. Но при этом свет остается неизменно светом же, а тьма — тьмою. Затемнение света происходит вне его, то есть в том, что есть иное ему, и абсолютная тьма остается столь же не-сущей, не-фактичной, абсолютной тьмой, что и раньше, а просветление ее происходит вне ее, то есть в том, по отношению к чему она есть вечно иное. В результате получается некоторая степень освещенности, и всю сущность, весь абсолютный свет можно представить себе как систему отдельности, в восходящем или нисходящем порядке. Это значит, что сущность или, точнее, энергия сущности оформляется в материи. Получается то, что вы называете вещами. Я чувствовал, что Пров меня не понимает. Наверное, вообще людо-человеки не в состоянии понять, что такое виртуальный мир. Единственное, что они ждут от виртуального мира — это чуда. Вот из ничего возникает город Сибирские Афины. Фундаменталу, например, это зачем-то нужно. Я создал такой город. И не понять им, что Сибирские Афины всегда были в возможности. В возможности есть все. Пров уже сдирал с себя дроби, казавшиеся ему омерзительными. Да так оно и было. Эти полузадушенные желания людей быть кем-то еще не вызывали восторга даже у меня. Хотя, мне-то какое дело? — Значит, — сказал Пров, — эти бессознательные и, быть может, беспокойные судьбы сущности в материи, вся пестрота, хаос и трагедия материи, со всеми возникающими из нее блистающими и кровавыми, прекрасными и ужасными мирами, есть не что иное, как невозмутимый покой вечной сущности в себе? — Да, — ответил я. — Она ничего не получает и не теряет от этого, и вечное имя ее сияет незакатно. И тут Пров задал вопрос, которого я от него не ожидал: — Получается, что взаимодействие в виртуальном мире происходит с бесконечной скоростью? — Мыслимо такое движение, которое является в результате бесконечной скорости тела. — Что это значит для тела? — Это значит, что тело находится сразу везде, во всех возможных местах, по которым оно только может проходить. Эти места, хотя бы их и было бесконечное количество, как бы уже не существуют для движущегося тела, так как оно имеет их сразу при себе. Следовательно, движение бесконечно скоро движущегося тела равносильно его покою, ибо нет такого места, в котором бы оно не вмещалось, и нет такого места, куда бы оно еще могло продвинуться. Тебе ведь ясно, что тело здесь движется и, одновременно, покоится? Ясно, что движение и покой здесь и различны между собой, и тождественны? — И как же возможно существование подвижного покоя? — Оно возможно только при отсутствии всяких пространственных и временных препятствий, вернее, при условии отсутствия самого пространства и времени, ибо даже бесконечно малое их наличие уже задерживало бы бесконечную подвижность тела. — Понимаю, — сказал Пров. — Бесконечная скорость возможна только в вашем виртуальном мире, только в эйдосе Платона, только в умном мире. — Да, да! Быстрота умная и есть такая подвижность смысла, когда он присутствует сразу везде и потому в себе покоится. Такая скорость, то есть такое отношение покоя и движения, недостижимо в вашем чувственном и вещном мире. Вряд ли Пров мог все это осмыслить быстро. Дальнейшие вопросы он задаст не скоро. Но я ошибся. Я, который знал все, ошибся! Он не стал задавать вопросы, он, просто напросто, со мной не согласился. — О теле, движущемся с бесконечной скоростью, говорить не имеет смысла. Таких тел, просто-напросто, нет. С бесконечной скоростью может происходить только взаимодействие. — Скорость света, наибольшая скорость света в вашем мире, конечна, — напомнил я ему. — Это постулат, — согласился Пров. — Но если бы скорость света была бесконечной, то мир стянулся бы в точку и все события в нем произошли бы в одно мгновение. Мне было приятно, что он обо всем догадался сам. Мне было горько: теперь он знал, что делать. Пров продолжал бороться с дроблением своего тела на невозможные для него возможности. И я мог бы освободить его от этих мучений, приняв их на себя. Всего и нужно-то было — взять его за руку. Но он был Сам-по-себе и не позволил бы мне этого. Он не допускал никакого вмешательства в свою сущность, уж это-то я знал точно. И тогда он задал глупый вопрос: — А ты, без-образный, можешь стать динозавром или создать динозавра? — Нет, конечно, — ответил я. — Возможности динозавра в виртуальном мире нет. — Как же тогда с бесконечными возможностями? — Возможности виртуального мира бесконечны, — подтвердил я. — Понимаю, — сказал Пров. — Это, видимо, похоже на тот факт, что ряд нечетных чисел равен бесконечности и, тем не менее, четных чисел в нем нет. — Аналогия не совсем верна… — Тогда так… Возьмем мир, в котором не существует числа больше «десяти». Но иррациональных дробных чисел в нем все равно бесконечно много. — Да, это ближе в истине, — согласился я. Он забавлялся, предлагая мне стать то кроманьонцем, то первым в мире колесом, то сингулярностью Вселенной. — Я и есть сингулярность, — сказал я. — Но только не кроманьонец и не первое колесо? — Так. — Виртуальный мир — сингулярность. Я согласен, — сказал Пров. — Но это не сингулярность Вселенной. Это, как ни странно, какая-то ограниченная сингулярность. Он знал много, но не мог рассчитать все последствия своего знания, для этого ему не хватало самой завалящей бесконечности, ну хоть какой-нибудь, даже самой маленькой. И все же он нравился мне. С ним интересно было бы говорить «у озера» на его конкретном, людо-человеческом языке. Интересно было бы вместе с ним искать истину, зная, что ее найти невозможно. Интересно было бы жить во времени. Но я еще так и не узнал, кто Я? Я надеялся, что и он не отказался бы поговорить со мной, сосредоточившись на какой-то одной мысли, подступая к ней с разных сторон, откатываясь в бессилии, настраивая себя, подстегивая, ощущая ее в виде точки, которую нужно развернуть в спираль. — Есть душа в виртуальном мире? — спросил он. — Душа — тело. Умное тело. — А Бог? — Бог — совершенное умное тело. — Нет, — сказал он. — Бог — это нечто другое. Но Бога нет. Я не стал спорить. Он сам не знал, о чем спрашивал. Все-таки мы разговаривали на разных языках и лишь иногда он опускался до моего уровня, сам того не подозревая. Но его интуиция меня восторгала. Например, он не спросил, что будет с ним? Ах, да… Это их, так называемая, свобода воли. Он выбрал и не хотел заранее знать, к чему приведет его выбор. Вернее, хотел… Но ни за что не спросил бы об этом у меня. Мне следовало сделать ему подарок. И такой подарок у меня был; диковинка в оболочке. Тот самый пакет со временем, который я поднял на самом краю Вселенной. Быть может, этот пакет был единственным доказательством того, что я представляю собой не ущербную сингулярность. Да и зачем мне время? Это ведь они не могут обойтись без времени, хотя и проклинают его! Я образовал себя возле барокамеры Космоцентра, вынул оттуда пакет со временем. Совершенная в своей законченной красоте Каллипига обвила мне шею своими руками. Самоснимающееся платье начало сползать с ее плеч. — Что ты хочешь с ним делать? — спросила она испуганно. — Хочу подарить Прову. — Подари лучше Мару. — Хорошо, Каллипига, я подарю его и Мару. Я выскользнул из объятий самого совершенного существа во Вселенной. Я все еще стоял рядом с Провом. Неосуществимые возможности раздирали его тело. Но он терпел. Он даже не подавал виду, что страдает. — Возьми, Пров. — Я протянул ему пакет. — Что это? — Время. — Со знаком плюс или минус? — Со знаком плюс, минус, равное нулю, бесконечности и постоянной величине. — Как я им воспользуюсь? — Никак. Но ты будешь знать, что оно есть и именно такое, как я сказал. Пров не знал, что уже шел по кругу времен. И я не мог ему подсказать, потому что был непричастен к этому. Это было их, людо-человеческое дело. Мне-то что? Небольшой пакет, перетянутый лентой, опустился на его пупырчатую ладонь. Непослушными пальцами размотал он ленту и обертку. Интересно, что он хотел там увидеть? ТЕПЕРЬ ТЫ ЗНАЕШЬ, расцвело огненными буквами, вспыхнуло, рассыпалось каскадами разноцветных искр, потухло, сжалось в ничто, которое есть все. Неведомая мне сила выдернула Прова из виртуального мира и он исчез.Глава 73
Прова крутило и вертело, несло в кромешной мгле, и он лишь судорожно хватал ртом воздух, инстинктивно пытаясь за что-нибудь уцепиться. Он даже не успел испугаться. Полная потеря координации, отсутствие мыслей в голове, растерянность — вот что наполняло его, а, вернее, опустошало во время этого внезапного полета и падения. Он не мог определить, долго ли это продолжалось, да и продолжалось ли вообще. Кончилось все внезапно, так же, как и началось. И теперь он лежал, а тьма рассеивалась, и уже можно было различить какое-то шевеление, звуки шаркающих шагов, томительные и тягостные вздохи. Запах горящих свечей коснулся его ноздрей. Чьи-то, точно знающие, что делать, руки без суеты и лишних движений раздели его, протерли влажной и теплой губкой. Ее прикосновение было особенно приятно после еще не прошедшего зуда от вздувающихся и шевелящихся дробей там, в виртуальном мире. Способность думать, пусть пока еще и беспорядочно, возвращалась к нему. Окружающее Пров воспринимал, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. На него уже снова натягивали какую-то одежду. Потом несколько пар рук приподняли его и понесли. Он чувствовал извилистость пути, подъемы по ступенькам и спуски. Тьма понемногу начала рассеиваться, но кроме неопределенного, какого-то сумеречного и тихого сияния он, по-прежнему, ничего не видел. Несущие его зачем-то перегруппировались, это он чувствовал по тому, как менялось положение ладоней, поддерживающих его. Затем его положили на что-то мягкое, шелестящее, но тесноватое — локти упирались в какие-то борта. Мгновенно наступила черная тень и тьма снова скрыла все. И тогда Пров заорал. Владение своим телом вернулось к нему и он застучал по тьме кулаком. Тьма оказалась какой-то крышкой, каменной, судя по боли в пальцах. Его погребли заживо! Такая дикая мысль пронеслась в его сознании. Он колотил и колотил, бессвязно вопя. И это помогло. Крышка откатилась, и снова туманное сияние окружило его. Пров сел, ощупал то, в чем он только что лежал. Гроб! Каменный гроб! Вскочить и бежать ему не дали. Чьи-то руки мягко, но властно удержали его. Правда, оглядеться внимательно ничто не мешало. Светлело. Пров находился внутри какого-то круглого каменного помещения, конусом уходящего вверх. Высокие люди в черных сутанах окружали его, безмолвные и странные. Каменные уступы кольцами обвивали стены. И что-то на них искрилось и сияло алмазами. Пальцы Прова сжимали гладкие стенки гроба, и искры алмазов вдруг бросились на них, вгрызаясь в камень. Пров почувствовал пальцами, как гладкая поверхность превращается в изъеденную, провел обеими ладонями по ней. И что-то шевельнулось в его испуганной памяти. Уже слышанные когда-то звуки «Кри-и-и-к… Кра-а-а-к…» заскрежетали в ушах. Снова сон? Или явь? — Ты же взяла кольцо! — закричал Пров, — Что тебе еще надо?! Неясное женское лицо с щупальцами волос прекрасными глазами уставилось на него, губы растянулись в усмешке. — Не забудь поделиться с Маром временем… А сияние летящих и впивающихся в камень стенок алмазов уже утихало. «Информация стекла на стенки саркофага», — подумал Пров. Это было. Было! Внезапное успокоение снизошло на Прова. «Надо пройти еще и это, — подумал он. — Значит, я иду по кругу. Сейчас я встречусь с Маром и передам ему «время», подаренное мне без-образным». Сунув в плотно сжатые пальцы Прова свечу, властные руки вновь уложили его, крышка медленно надвинулась, уничтожив сияние. Раздалось пение. Грубые басы спокойно и легко вели свою партию. Слов он не мог разобрать, но мощь и слаженность хора внушали уважение и спокойствие, похожее на обреченность. Странное чувство овладело Провом. Его разбирал смех, ему было весело. Ничего не надо делать, все предопределено, все будет так, как уже было однажды: встреча с Маром, его растерянность, страх, записка… По тому времени, в котором жил сейчас Пров, несли его недолго. Послышался резкий щелчок, и крышка саркофага резко откатилась назад. Демонстративно закинув босую ногу на ногу и смиренно сложив руки на груди, Пров смотрел на Мара, а рот его сам собой растягивался в ехидной и лукавой улыбке. «Вот так-то, брат, — подумал он, — приходится расплачиваться за проникновение в иные цивилизации». Свеча в его руках оплыла и горячий воск щекотал пальцы. Пров послюнил палец, погасил им свечу и аккуратно поставил ее на край саркофага. Мар старался держаться спокойным, но это ему удавалось с трудом. Ведь он только что оставил Прова с мотоциклом, и вот он уже здесь, в каком-то диком и несуразном спектакле. Не стоило затягивать мероприятие, у Мара еще много дел на сегодня. Пров засунул руку за пазуху, ища там записку, но та, словно, провалилась. Ах, да… Это должна быть не записка, а «время». И, как только Пров сообразил это, записка нашлась. Пряча в кулаке, Пров протянул ее Мару, заговорщицки подмигнул и улегся поудобнее с чувством выполненного долга. Как легко жилось по второму кругу времен! Крышка саркофага захлопнулась, снова раздалось пение, похожее сквозь камень на органную музыку гдома. Пров блаженно улыбался. Все удалось. Да. Все удалось. Тут его райское настроение чуть надломилось. Что удалось? Передать время… А дальше? Дальше было что-то важное, настолько важное, что только оно и имело смысл. Да что же это? Что? Дальше Мар войдет в Смолокуровку, примет крещение. Они оба вернутся в ГЕОКОСОЛ, потом их снова направят в анклав, они пройдут весь круг, и Пров в установленное кем-то время возляжет в саркофаг, встретит Мара… Мар войдет в Смолокуровку… Вечный круг! Они с Маром попали в тот вечный круг, который образуется, если произвести какое-то изменение в прошлом! Да, сейчас он в прошлом… Ведь Мар еще только собирается войти в Смолокуровку. Но, с другой стороны, он в настоящем, ведь круг уже пройден, и Мар сейчас находится в Космоцентре! И там, и здесь… Их двое! И Провов — тоже двое! Один в саркофаге, другой чинит мотоцикл. Западня! Кому и для чего это нужно было, сейчас не понять. Но можно ли разорвать круг? Если можно, то, как это сделать, знает лишь Солярион. Кто-то жестоко сыграл с ними, даже не спросив, хотят ли они играть, и не объяснив правил этой ужасной игры. Пров было вскочил, ударившись лбом о каменную крышку, застучал кулаком в стенки, завертелся, насколько это было возможно. Саркофаг закачался, выправился, но Пров продолжал дрыгаться и извиваться. Надо было дать понять, что ему надоело находиться в этой кромешной тьме. Саркофаг снова качнуло, потом перевернуло, так что крышка отлетела прочь, а сам Пров шлепнулся на траву, успев сообразить, что его сейчас придавит и расплющит, откатился в сторону… и замер. Тишина вокруг, только слегка шумит соснячок, да терпко пахнет хвоей. Пров встал, огляделся. Никого. Он был один. И чернецы, и саркофаг исчезли. Исчезла и его одежда. Пров стоял нагишом. В полукилометре виднелась деревня, вернее, ее начало: редкие домики, огороды. Первым делом нужно было достать одежду. Эта обыденная задача как-то сразу успокоила его. Не то, чтобы успокоила, но, во всяком случае, подсказала план ближайших действий. Да только как это сделать? В таком вот виде постучаться в первую попавшуюся избушку? Извините, мол, наг и сир, войдите в мое положение… штанишки бы мне какие-нибудь. А что можно было еще сделать? Ждать, когда штаны свалятся с неба? Не может быть, чтобы с ним поиграли и бросили… Нет. Игра, скорее всего, продолжается, и такой вот именно костюм актера выбран не случайно. Происходит что-то важное, хотя и непонятное… Из-за отсутствия штанов приостанавливать действие было нельзя. Пров отломил ветку куста с багряными листьями, прикрылся ею и направился в деревню. Больше половины пути он прошел уверенно, но метров за сто до огородов шаг его начал замедляться, Как ни уверял он себя, что другого выхода нет, ноги сами поворачивали назад в лес, но через десяток-другой шагов он вновь возвращался к деревне, затем замедлял шаг и начинал топтаться на месте. «Так нельзя, — думал он. — Так нельзя». Вечерело. Слышалось мычание коров, возвращавшихся с пастбища. Где-то хлопнула калитка. Редкие деревенские жители выходили из дворов. Но это там, дальше. Пров же пытался войти в деревню с огородов. Он и проклинал себя, и подбадривал, и подталкивал, и шел уже огородами параллельно улице. И тут он наткнулся на пугало. Пугало охраняло кусты с острыми листочками и крупными золотисто-желтыми ягодами. Пров остановился как вкопанный. Что-то, что раньше представляло собой разрозненную мозаику, сложилось в его голове в законченную картину. «Это очевидно, — подумал Пров. — Вот почему «менестрель» показался мне знакомым!» Пугало с тыквенной головой было одето в вылинявшую и рваную тельняшку. Не раздумывая, Пров ограбил несчастного. Тельняшка была тесновата, но Пров уже снова знал, что делать. Оглядевшись, он заметил неподалеку еще два чучела-пугала. С одного снял две разноцветные, каждая сама по себе, штанины, с другого — какую-то тряпку, из чего и сконструировал себе нечто, вроде штанов-шаровар, обмотав бедра тряпкой. Вид у него был дикий, но, наверное, именно такой и был у «менестреля», которого Мар встретил в деревне. Не запомнить человека в таком умопомрачительном наряде было нельзя. И Мар заметит его потом в городской толпе, а Пров подойдет и… получит указание, что делать дальше… от самого себя. Вот так! Именно в этой точке, когда «менестрель» настроит Прову орган, а тот начнет петь по своей давней и неизбывной привычке, два круга времени соприкоснуться и снова разойдутся, чтобы продолжиться, повториться бесконечное число раз. И если можно что-то сделать, то только там и тогда… Пров решительно шел к ближайшему домику. Что нужно еще? Гитару! А на ногах… На ногах у него, кажется, были лапти. Это все он достанет. Достанет, потому что все это уже было, вернее, будет, раз именно так видел Мар, то есть, все-таки, было… Фу! Пров чертыхнулся и постучал в досчатую дверь — Каку холеру надо?! — было ему ответом. — Воды испить, — сказал Пров, приглушая голос, но получилось все равно хрипло и глухо. — Как же… Воды… Иди, вон, к Бушуихе, у нее как раз твоя вода поспела. Еще вчера перебродила. — Да мне и в самом деле воды… — До голыха пить стали! Видела я, как ты подкрадывался. — А где эта Бушуиха? — Память болезному отбило. Дверь все же отворилась. Пожилая, но еще не старая женщина, появилась на пороге. — Ну, запилась деревня! — в сердцах сказала она. — Господи! Пугал грабют! — Гитару мне надо, — изменил свою просьбу Пров. — У нее все найдется: и гитара, и рояля. Было бы чего взять с тебя… Ну как есть босой… — Она что-то поискала в сенцах, выкинула. — Обуй, других нету. Пров вдел ноги в лапти, недоумевая, как в них можно ходить. — Спасибо, мать… Так где, говоришь, Бушуиха эта живет? — Живет… Так разве живут?.. Через три дома. Враз на скамеечке, наверное, и сидит. Таких, как ты, дожидается. Бушуихи на скамейке не было, но адресат был указан точно. Здесь и ненастроенная гитара бренчала, и початое ведро браги стояло на столе, и какие-то объедки пищи еще оставались, и сама хозяйка с необъятным задом и неподъемными грудями держала на коленях захмелевшего мужичонку. — Ох, гости! — возрадовалась она. — Ишо и не видывались с таким. Откель? — Оттель, — грубовато ответил Пров. — Угости, да гитару дай, на улице поиграю. — Уж волью в кружечку… Тепловата только. Пров выпил кружку браги, заел надкусанным соленым огурцом. Мужичонка полез было не то в драку, не то обниматься. Хозяйка оттащила его, тогда он мертвой хваткой вцепился в нее, глядя уже ничего не видящими глазами. — Да враз он успокоится… Да не на долго его хватит… Да щас я! Хозяйка затащила мужичонку за занавеску, там что-то засопело, зашуршало. Пров взял гитару и вышел на улицу, сел на скамеечку, осмотрелся. Когда пройдет Мар, он не знал и теперь желал мужичонке поболе сил и крепости. Настроить гитару не составляло трудов, хотя из-за ветхости своей лад она будет держать минут пятнадцать хорошей игры. Да Прову больше и не нужно было. Следовало еще решить вопрос о песне, которую он споет. Надо ведь, чтобы она совпала с той, которую услышал Мар. Но тут же Пров и поправил себя. Мар услышит и запомнит именно то, что он сейчас споет. Проблемы здесь никакой не было. И все же надо спеть такую, в которой был бы свой потаенный смысл. Коровы, разбредающиеся по своим дворам, хозяйки, встречающие их. И все. Никаких прохожих, никакого постороннего движения. Пров все же время от времени посматривал в начало улицы. И вот он показался. Мар шел, осматриваясь по сторонам. Пров взял аккорд, сделал перебор, неуверенно, но все более успокаиваясь, запел:Замшелые памяти пальцы
тревожат минувшего сон…
Преданья, преданья — скитальцы
по вечному кругу времен.
Глава 74
Я шел по знакомому коридору, посматривая на индикаторы и указатели. Все так же светились они разным цветом, направляя поведение людей. «Милый, жду-у-у!» «Отчет о проделанной работе сваливать в общую кучу». «Привет темпоральщикам!» Мимо иногда проходили работники Космоцентра, вяло посматривая на меня. Стерильно чистый воздух после пахнущего травами, землей, асфальтом и гарью воздуха города настраивал на четкие, целесообразные действия. Но что-то здесь изменилось. Конечно, нет одной стены коридора. Нет, не то… То есть, конечно, это — главное. Но что-то было еще. Общее настроение. Нет. Что-то похожее на болезнь, на нервный срыв, на легкое сумасшествие. Какое-то странное чувство несоответствия. На втором круге я сообразил. «Ромашки спрятались, поникли лютики». Этот нелепый для данного места указатель навел меня на мысль, что главный компьютер или свихнулся, или играет в какую-то непонятную игру. Ведь я ждал, что меня направят или к Фундаменталу, или к Бэтээр; для дачи показаний, наконец. Но указатели лишь шутили. «Окстись, милок!» «Спеши, а то придешь раньше времени». «Нам пенсия строить и жить помогает!» Я остановил одного из работников Космоцентра, спросил: — Как пройти к Фундаменталу? — Да кто же это знает, — удивленно ответил тот и пошел дальше, тоже поглядывая на индикаторы, пока не скрылся за какой-то дверью. Информация указателей для него, вероятно, была вполне осмысленной. «Ну что, Мар, достукался!» —остановила меня укоризненная надпись. Значит, компьютер знал, что я в Космоцентре, но мое присутствие здесь никого не интересовало. Я решил пристроиться к какому-нибудь сотруднику и проскользнуть вместе с ним в любое помещение. Но не тут-то было! «СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь — прямо по коридору». «СТР такой-то — здесь!» И пока я стоял с СТР таким-то, дверь не открывалась и для него. — Сообщить всем, что в Космоцентре находится СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь, — начал просить я тех, кто попадался мне в коридоре. — Это уже все знают, — отвечали мне и показывали на индикаторы, которые советовали мне идти дальше. «Да что же это? — подумал я. — Кто и во что со мной снова играет?» Людей в коридоре, между прочим, становилось все больше. Мне уже начинали сочувствовать, советовать идти туда-сюда, постоять на месте, не волноваться, отдохнуть, плюнуть на все, не сдаваться, написать завещание, выжить во что бы то ни стало, подумать, выбросить все мысли из головы, расслабиться, сосредоточиться… — Да что же здесь происходит?! — уже в сердцах спросил я. — Никто этого не знает. — Сам знаешь, что. — Ничего не происходит. — Происходит происходящее. Космоцентр свихнулся, это было очевидно. И снова бесконечный поход по коридору в сопровождении толпы поклонников. «Надейся и жди!» «Тебе больше всех надо, да?» «Времени навалом!» «Всем разойтись!» Сотрудники Космоцентра с явным удовольствием начали расходиться, иные, впрочем, ободряюще похлопывали меня по плечу. И я снова шел по бесконечному коридору, уже один. Мелькнула мысль свернуть туда, куда ушел Пров, но тут же ближайший индикатор предупредил: «Не вздумай!» — С чего бы это? — спросил я вслух. — Захочу и уйду! «Еще немного, еще чуть-чуть», — пообещал компьютер. Я поверил и еще с час ходил по коридору. Теперь компьютер подлизывался ко мне: «Ждем-с, ждем-с!» «Прибавь, милый, шагу». «Томимся нетерпением». «Скорей бы уж встретиться». — Уйду, — пообещал я. Мне показалось, что компьютер испугался. «Проскочил!» — сообщил он мне. Я развернулся в другую сторону. Снова бесконечное шагание по коридору. «Опять проскочил!» Я послушался и теперь шел не по кругу, а болтался как маятник между двумя точками коридора. «Вернусь в город и все», — решил я. Но дверь в город была где-то на противоположной точке кольца коридора. И я был уверен, что компьютер специально завел меня сюда, чтобы я не смог сбежать. «Почти рядом». «Рядом». «Здесь». Видимо моя мысленная угроза возымела действие. Я был взбешен поведением компьютера, обессилен многочасовым бесцельным блужданием по коридору, расстроен нелепым приемом, и мне уже ничего не хотелось: ни есть, ни пить, ни спасать мир, ни разгадывать загадки. Упасть и уснуть. Слишком многое, чего я не мог осмыслить, произошло за последнее время. Дверь настойчиво приглашала открыть ее. И я вошел. Если кто-то в очередной раз хотел поразить меня, то он своего добился. Я стоял в холле того самого особняка, где мы с Провом провели более суток. Да, это был тот же самый холл. Зеркала, парадная лестница. Стены огромного зала тлеют мягким светом. Многообразие и позолота лепных украшений, тонкий аромат цветов, стволы пальм. Все та же ленивая, изнеженная тишина, сыто лежащая на цветочных клумбах. Сонный покой бездумно взирал на меня с каждой вещи. Все было то же до мельчайших подробностей. И я был уверен, что сейчас рядом со мной окажется Пров, а Орбитурал скажет: «Буду с вами откровенен, вы же надежные парни!» Я несколько раз повернулся на месте, уже без всякого удивления, но лишь с какой-то тоской в груди, ожидая этого момента. Но ни Прова, ни Орбитурала рядом не было. И я сдался. Никогда я не пойму, что происходит со мной и Провом. Невероятные события будут накручиваться друг на друга, не обещая разъяснений, и я все дальше и глубже буду втягиваться в их круговорот, пока не сойду с ума окончательно. А может быть, я уже свихнулся… и теперь обречен жить в своих невообразимых нормальному человеку фантазиях. — Что же вы стоите у порога? — раздался голос. — Проходите в кабинет. Чуть поодаль стоял Фундаментал. Я его узнал сразу. Мы, конечно, не были знакомы официально, но тем не менее, в лицо я его знал. А вот он меня вряд ли мог отличить даже всего среди нескольких человек. — Проходите. Что же вы?.. Раз уж появились… — Что здесь происходит? — спросил я. — Где? — сделал он испуганное лицо. — Разве здесь что-нибудь происходит? — Этот особняк… Я уже видел такой. — Фу! Ну и напугали вы меня. Я уж и вправду подумал, что что-то происходит. — Где мы находимся? — В особняке, как вы изволили выразиться. — А особняк? — В Космоцентре. Где же ему еще быть? — А Космоцентр? — Вот этого не знаю. Сначала думал, что в виртуальном мире, а теперь понял, что ошибался. — А второй особняк где находится? — Понятия не имею. А по-вашему мнению? — В ГЕОКОСОЛе. — Вполне правдоподобная мысль. Да вы успокойтесь, успокойтесь. Одной рукой указывая дорогу, другой крепко держа за плечо, он увлек меня в кабинет. Здесь был и компьютер, и диван, и круглый столик, правда, без обилия закусок и бутылок, почти пустой. Две чашки кофе лишь дымились на нем. — Устраивайтесь поудобнее, — предложил Фундаментал. — Кофе из чистейшего глинозема. Такой сейчас редкость. Попробуйте и оцените вкус. Я сел, отхлебнул из чашки, ощутил вполне привычный вкус, надоевший мне и в гдоме. И этот кофе чуть не уверил меня, что я нахожусь во вполне нормальном мире, где компьютеры не сходят с ума, где нет никаких без-образных, а есть только гдомы, ГЕОКОСОЛ, крейсер «Мерцающий», матушка-Земля, ну еще сам Космос со своими ста миллиардами галактик. — Итак, — сказал Фундаментал. — Вы, наверное, хотите сказать мне, сколько будет «дважды два». Бред, к сожалению., кажется, продолжался. — Нет, — ответил я. — Странно, — удивился Фундаментал. — Но вы хоть сами-то для себя знаете ответ? — Сколько будет «дважды два»? — Да. — Четыре. — Фу! Вы меня успокоили. А я уж было подумал… Тогда все в порядке. Слушаю вас. Сообщайте. — Мы с СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре вышли прогуляться по Чермету, попали в Смолокуровку, затем в Сибирские Афины, а оттуда уже к вам, в Космоцентр. — И долго отсутствовали? — Где? — Да в Космоцентре? — В Космоцентре я не был два года. — Это рекорд. Другие отсутствуют от нескольких дней до нескольких месяцев. Но, чтобы два года, такого еще не бывало. Вам следует отдохнуть, набраться сил. Недельку, другую, я думаю. Некоторым помогает. В основном же вернувшиеся сходят с ума. Да не волнуйтесь. Я же по лицу вижу, что вам ни за что не сойти с ума, не получится просто. Так что, пейте кофе. За последние дни я как-то начал привыкать к естественной пище и питью. А этот кофе после каждого глотка так и норовил выскочить обратно. Кофе, впрочем, — далеко не самое главное. — СТР сорок четыре — пятьсот восемьдесят пять, — я уже начал путать номер Прова, — шагнул в «никуда». — Вернется, — отмахнулся Фундаментал. — Никуда он не денется. — У меня такое ощущение, — сказал я, — что вам совершенно неинтересно, откуда мы сюда прибыли и зачем? — Почему же… Очень даже интересно. Так откуда же? — Из ГЕОКОСОЛа. — Отлично, ребята. И мы оттуда же. — Но мы не знаем, зачем мы сюда прибыли? — Вот скукотища бы была, если бы вы все знали заранее. — А вы знаете? — Что? — Да то самое: зачем мы сюда прибыли? — Откуда же мне знать? Я вас не посылал. — Мне сдается, что вам неинтересно со мной. Я, наверное, только зря отрываю вас от каких-нибудь важных дел? — Да что вы! Очень приятно было познакомиться! Заходите еще, будет время. Я ничего не понимал. Мы с Провом прошли через такое! Чтобы вызволить самого Фундаментала с его Космоцентром, чтобы спасти Землю, а он смотрит на меня, как на умалишенного, ничем не интересуется, а если и задает вопросы, то только бредовые. Или они здесь за два года все рехнулись, или… Но что может означать другое «или», я не знал. Разве что, собственное сумасшествие. Я предпринял последнюю попытку. — Вы знакомы с проектом: «Возрождение»? — Так он уже разработан?! — обрадовался Фундаментал. — Разработан лично Солярионом. — Ну, а то кем же… Только Солярион и может разработать такое. Встретите его, приглашайте ко мне в гости. Кофейку попьем. — Где же я могу тут встретить Соляриона?! — не выдержал я. — Вы что, издеваетесь надо мной?! — Да что вы… — начал успокаивать меня Фундаментал. — Ваши дела с Солярионом — это ваши дела. Хотя интересно было бы с ним познакомиться. — Вы что, незнакомы с Солярионом? — удивился я. — Нет, незнаком. С Галактионом знаком и очень даже хорошо. Даже с Метагалактионом приходилось встречаться. А с Солярионом — нет. Не повезло. Своими последними словами он окончательно убедил меня, что весь Космоцентр сошел с ума. Занимая такой пост, Фундаментал не мог не знать Соляриона — высшего должностного лица Солнечной системы. Что касается какого-то там Метагалактиона, то это уже был явный бред. Земляне и свою-то Галактику освоили лишь с самого края, не обнаружив, кстати, не то что разума, а даже самой примитивной жизни. — Так я пойду, пожалуй, — сказал я. — Конечно, конечно. Вас проводить? — Спасибо, сориентируюсь. — Нет уж, позвольте проводить. А то вы ко мне полдня добирались. Вот как! Оказывается, это я сам виноват, а не их сумасшедший компьютер. — Что ж, проводите, если не трудно. — Да какие тут труды? На каре и домчим. Мы вышли из кабинета, но он повел меня не к выходу из холла, а куда-то вбок, коридорами, пока мы не очутились возле литой решетки, окружавшей особняк. И это место было мне знакомо! Вон там, за углом, лифты, на одном из которых мы поднимались в ГЕОКОСОЛ. Но заглянуть туда я не успел. К нам подкатил двуместный кар, Фундаментал усадил в него меня, устроился сам, и машина, сорвавшись с места, вкатила в туннель. Нас мотало из стороны в сторону еще не меньше часа. Наконец, кар остановился. Пошатываясь, я вышел из него, подождал, пока Фундаментал откроет дверцу и очутился в коридоре как раз напротив нужной мне двери. — Бывайте здоровы, — пожал мне руку Фундаментал. — Привет Соляриону, если доведется встретиться. — Непременно, — пообещал я. Мне хотелось поскорее вырваться из этого сумасшедшего дома. — Освещение сюда проведите, — посоветовал я. — Ничего, ничего, я дверь попридержу, чтобы вам удобнее было. Я, не мешкая, пересек тамбур. «Не удивительно, что и с Бэтээр не все в порядке», — подумал я, захлопнул за собой дверь и из тихого сумасшедшего дома попал в буйный. Ночь уже наступила. Свет от прожекторов, там, на площади, рваными тенями метался по пустым помещениям огромного, недостроенного сооружения. Рев толпы за его стенами иногда смолкал, но только для того, чтобы разрядиться истеричными выкриками оратора. И снова согласный вопль толпы. Я осторожно выглянул в амбразуру окна. Море голов не вмещалось на площади и запрудило соседние улицы. Ладно… Меня это мало касалось. Я пробрался к стоянке, благо она была в стороне от беснующихся. Мотоцикл стоял на месте. Прова, конечно, здесь не было. Да и не стал бы он вот так просто сидеть и ждать меня. Судя по всему, не было и никакой записки от него, никакого условного знака, понятного только для меня. А встретить Прова мне было крайне необходимо. Может быть, еще никогда в жизни я не хотел так сильно оказаться рядом с ним. Вынести этот бредовый мир в одиночку я не мог. Можно было сесть в седло и окольными путями, объезжая митингующих, прорваться в Смолокуровку. Ее блаженная тишина сулила душевное отдохновение. Но сначала все же следовало зайти в Академию, как мы с Провом и договаривались. Вдруг, он там… В толпе митингующих на меня обращали внимание только тогда, когда я начинал спешить и продираться через нее слишком бесцеремонно. Митингующие были поглощены речью оратора. Я не очень-то и понял, о чем он вещал, не настроился, наверное. Что-то о всеобщем, равном и тайном счастье, о равноправии перед бесправием, о каком-то пресветлом будущем, которое вот-вот должно было стать настоящим. О малой малости, каких-то там разнесчастных десятках (всего-то!) миллионов, которых нужно было принести кому-то в жертву, о… Толпа стала пореже, а к Академии я подходил уже по совершенно пустой улице. В здании светилось лишь несколько окон. В комнате отдыха Платона Прова, конечно, не оказалось. Сам Платон ходил из угла в угол с каким-то свитком в руках. За ним, умоляюще простирая руки к старику, следовал молодой еще человек. — Вот, — сказал Платон, едва я вошел. — Великий оратор Исократ покончил с собой! Любимый ученик Дион убит! Демосфен тоже покончил с собой. Аристотель бежал! Солженицын выдворен! Надо, чтобы кто-то подписал это вот мое волеизъявление. Платон протянул мне свиток и я прочитал: «Прошу добровольно уйти меня из жизни, находясь в добром здравии и твердой памяти» — Никто не подписывает. Спевсипп, племянник, и тот отказывается. Но ты-то чужеземец! Какая может быть причина у тебя не подписать этот документ? — Справка нужна, — сказал я. — Какая еще справка? — Что ты, Платон, находишься в крепкой памяти. А выдать такую здесь уже никто не сможет. Тяжело было оставлять его в тягостных стенаниях по поводу никак не приходящей к нему добровольной смерти, но я чувствовал, что еще немного, и я сам, без всякого заявления, кончусь здесь, что все-таки казалось мне слишком преждевременным. Мне снова пришлось пробираться через толпу. которая теперь клеймила кого-то, проклинала, требовала всеобщей и явной смерти, угрожала и… Далее я не расслышал. Только бы мотоцикл оказался в своем уме. Большего мне сейчас не надо было. Когда я садился на него, мне показалось, что он спросил: «Куда?» — В Смолокуровку, — сказал я и вырулил со стоянки.Глава 75
Я выехал с противоположной от митинга стороны площади. И сейчас главным было не натолкнуться на патруль стражей, от которых я не ждал ничего хорошего. И тут же чуть не натолкнулся на один из них. Примерное направление своей поездки я знал, но запутаться в лабиринте улиц, улочек и переулков ничего не стоило, особенно если объезжать стороной патрули. И тут в моей голове появилась карта города, даже не карта, я, как бы, видел его с высоты птичьего полета, а особенно четко и ярко были выделены места скопления «голубомундирников» Я знал и место своего нахождения в городе. Не снижая скорости, обходил я опасные кварталы, траектория моего движения была причудливой, но я все же благополучно вырвался из города. По знакомой уже дороге мчался я в Смолокуровку, зная, что если даже и не встречу там Прова, то, во всяком случае, найду там приют, понимание и сочувствие. Посреди дороги в свете фары показалось какое-то чудовище, замахало руками, приказывая остановиться. Я поддал газу, намереваясь проскочить мимо него на большой скорости (встреч и приключений мне уже хватало!). но тут же резко и затормозил. Передо мной, устало улыбаясь, в каких-то невообразимых лохмотьях, но живой и здоровый, стоял Пров. На шее у него болтались лапти. Мотор зачихал и смолк. — Здравствуй, Мар! Нисколько не сомневался, что подбросишь меня до города. — Что с тобой, Пров? — Да сейчас и расскажу. Согреться бы только немножко… — Садись, домчим до Смолокуровки в один миг. — Нет, в Смолокуровку нам сегодня нельзя. — Да что случилось? — не на шутку встревожился я. — Все расскажу. У тебя, похоже, тоже куча новостей? — Да уж есть кое-что… — Давай, Мар, куда-нибудь в сторонку. Костерок разведем. Погреемся, да поговорим. Я развернул мотоцикл. Пров упал на заднее сидение. На малой скорости, вглядываясь в обочины, проехали мы метров четыреста. Едва заметная тропинка уходила в лес. Еще метров пятьсот мы катили по ней, пока Пров не коснулся моего плеча, как бы говоря: «Остановись». Я отдал Прову свою кожаную куртку. Он не возражал, видимо, здорово продрог. Ходить по сухой хвое босиком, по-моему, было не очень приятно. — Жди, — сказал я ему и пошел собирать сушняк, которого здесь оказалось предостаточно. Пытаясь представить, как сделать так, чтобы не допустить лесного пожара, я каблуком сапога провел круг, но разжиганием костра занялся сам Пров. Он уже был обут в свои огромные лапти. Я присел рядом на корточки и ждал, когда язычки пламени побегут по сухим ветвям, и Пров, согреясь, разговорится. Каким-то образом ему удалось справиться с возжиганием огня. Костерок весело запылал, приятный дымок ненавязчиво полез в глотку. Пров еще повозился с костром, ломая и складывая ветки, потом присел рядом, спросил: — Узнаешь маскарадный костюм? — Конечно, — ответил я. — Во всяком случае, похож. — Нет, он не похож, Мар. Он именно тот самый и есть. Твой «менестрель» — это я. Ты, входя в Смолокуровку, встретил именно меня. Это я сидел на лавочке с гитарой в руках и распевал песни. — Зачем? — спросил я. Явь, похоже, становилась все бредовее. — Попытаюсь рассказать коротко и понятно все, как было. А зачем все было, это уж другой вопрос. — Он помолчал, поправляя костер, заговорил, тщательно подбирая слова, видимо, действительно хотел быть кратким. — Мы с тобой расстались в коридоре Космоцентра. Я шагнул в никуда, которое оказалось каким-то странным миром. Все события в нем происходят в одно мгновение. Но об этом чуть позже. Там я встретил без-образного. Это его мир, а вернее, он сам и есть этот мир. Для человека же этот мир неуютен, болезнен, враждебен. Мы поговорили. Потом он подарил мне время. — Время? — переспросил я. — Да, это не предмет, не явление, даже не информация. Может, намек. Подарок состоял в словах: «Теперь ты знаешь». И этот подарок я должен передать и тебе. Мы, как бы, вдвоем владеем этим подарком. Так вот, Мар, я передаю подарок без-образного и тебе: Теперь ты знаешь! — Что я знаю? — Похоже, эпидемия сумасшествия коснулась и Прова. — Что у тебя есть время, со знаком плюс, минус, равное нулю, бесконечности, а также какой-то постоянной величине. — Ты хоть сам-то понимаешь, о чем говоришь? — Нет, Мар, пока не понимаю. Но я делаю все так, как просил без-образный. Ты взял время? — Да что брать-то? — Время, подаренное без-образным. — Ну, взял, если ты так хочешь… — После этого меня выдернуло из мира без-образного и бросило в какой-то другой мир, где я лежал в саркофаге, а информация в виде алмазных блесток стекала на стенки и крышу саркофага. Затем встреча с тобой, записка, в которой, кстати, я должен был передать тебе сообщение о времени. Но, похоже, смысл записки кто-то изменил. — Кто? — спросил я. — Не знаю, Мар. Дальше меня просто выкинули из саркофага, не оставив даже одежды. Пришлось грабить пугала на огородах. И тут я сообразил, что одежда, которую я собираю, и есть одежда того самого «менестреля», которого ты видел в Смолокуровке и который в городе передал нам план дальнейших действий. Твой «менестрель» — это я и есть. Я уже понял жуткую правду, но не перебивал Прова. — Там, в городе, я передал нам план, следуя которому, мы оказались переброшенными в прошлое. Это, конечно, произошло, когда мы с тобой на миг вырвались из анклава и повернули назад. Помнишь? — Помню, — ответил я. Какая-то апатия начала овладевать мной. — Произошел уже ряд известных нам событий. И вот я сижу перед тобой и рассказываю. А дальше мы, вернее, я, встречу тебя и себя в городе, передам план, и с ними произойдет тот же ряд происшествий, что уже произошел с нами. И Пров снова встретит Мара, споет ему песню, потом направит в прошлое. Это будет происходить до бесконечности. — Занятная ситуация, — согласился я — Со временем население этого анклава будет состоять в основном из Провов и Маров. — Ты правильно ухватил суть ситуации. Прервать эти бесконечные круги можно, видимо, только при встрече с «менестрелем» в городе. А именно: дать Прову и Мару другое задание. Например, вернуться в гдом… — Но если мы в начале второго путешествия вернемся в гдом, значит, мы не сможем вот так просто посидеть у костерка, — возразил я. — Этого события просто-напросто не будет. А раз его не будет, Пров и Мар получат план, который и приведет их к этому костру. — Да, круг. Бесконечное скольжение по кругу. И как разорвать его, я не знаю, — сказал Пров, помолчал и добавил: — Поесть бы чего-нибудь… Кое-что из съестного у нас еще оставалось, жаль только, что кончилось вино. Мы перекусили без всякого аппетита, просто потому, что нам надо было иметь силы для дальнейших «приключений», в неминуемом наступлении которых я нисколько не сомневался. Пров согрелся и, кажется, начал клевать носом. Ко мне сон не шел. — А что у тебя? — спросил Пров. Оказывается, он и не собирался спать. — Бред, — ответил я. — Компьютер Космоцентра сошел с ума, никто мною не заинтересовался, кабинет Фундаментала как две капли воды похож на тот особняк, в котором мы с тобой так приятно провели время. — Вот как? — удивился Пров. — Интересно. Расскажи. — Очень даже интересно, — согласился я и изложил свои злоключения подробнее. Пров бросил в костер последние собранные мною палки. Пламя взвилось и загудело, но через некоторое время снова затрещало размеренно и успокоенно. — Когда мы в первый раз проникали в этот анклав, — сказал Пров, — Орбитурал уверял нас, что нужно развить скорость не менее шестидесяти километров в час, чтобы пробить некое силовое поле. Второй раз мы совершили проникновение пешком. И о силовом поле никаких разговоров уже не было. Да и самого поля нет. Галактион, Солярион и Орбитурал знают что-то об этом анклаве, но никак не контролируют его. Тебе просто посчастливилось найти вход. Вернее, тебе кто-то любезно показал его. Но только кто? Еще один вход-выход мы обнаружили, когда ехали на мотоцикле по плану, подсунутому мной. Из той точки, правда, в гдом не добраться. Но, может быть, существуют и другие выходы? — Что ты задумал, Пров? — Хочу вернуться в ГЕОКОСОЛ и спросить кое о чем Галактиона и Соляриона. Видимо, только мы с тобой можем проникать в этот анклав. И они это знают. Поэтому и бросают нас сюда с какой-то только им одним известной целью. Все это несомненно связано с проектом «Возрождение», с попыткой произвести информационное воздействие на прошлое, с исчезновением Космоцентра. — В Космоцентре мы были, — напомнил я. — Да. Он находится в мире без-образного, то есть нигде. То есть — везде. Космоцентр должен быть везде, в том числе и в ГЕОКОСОЛе, но каким-то неявным образом. Кажется, вот-вот схвачу мысль, но она ускользает. Нужны точные вопросы, чтобы получить правильные ответы. Задавай, Мар! — Да что тут задавать? Бред, да и только!.. — Согласен: бред. А что такое бред? Не с медицинской, а с информационной точки зрения… Дикая смесь информации. В бреду, с точки зрения бреда, все логично, все вместе, все перемешано, все есть сразу. Мгновенно! В мире без-образного все происходит мгновенно. Все события спрессованы в один миг… Бесконечная скорость взаимодействия… Так-так… Пространство такого мира стянуто в точку… Сингулярность… Сын проникает в прошлое и делает невозможной встречу своих родителей. Значит, он сам не рождается. В таком случае он не проникает в прошлое. Его отец и мать встречаются, зачинают сына, который проникает в прошлое и предотвращает… Мар! — Пров вскочил и зашлепал лаптями вокруг потухающего костра. — Мар! Этот сукин сын создает сингулярность! События: встреча отца с матерью, рождение и взросление сына, его проникновение в прошлое и предотвращение им встречи отца с матерью, а, значит, и его нерождение, встреча отца с матерью, рождение… — все, все это происходит в одно мгновение! События мира между этими двумя временными точками происходят в один миг. Временной интервал схлопывается в одну точку. И в реальном мире этих событий нет. Они есть только в возможном мире без-образного! Так, так… Понимаешь, Мар? — Чего тут не понять? — Я уже был согласен на все. — Сукин сын в Космоцентре предотвратил путем проникновения в прошлое свое рождение и создал сингулярность во главе с без-образным. — Правильно, Мар, правильно! — Пров все бегал и бегал и являл сейчас собою фигуру не менее фантасмагорическую, чем сам без-образный. — Не обязательно отца и мать… Любое изменение. Любое! Они произвели это изменение и образовали сингулярность. Судя по этому анклаву, схлопнулось не менее двух с половиной тысяч лет истории Земли. Без-образный не может стать динозавром! — Да ну! А при чем тут динозавры? — Мар! Мар! Его возможный мир включает не все возможности, а только те, которые существовали в этом двух с половиной тысячелетнем отрезке. Я проверял. Он может стать Спартаком или создать Платона в этом анклаве. Но он не может стать кроманьонцем, потому что кроманьонцы жили раньше. Они не вошли в его сингулярность! И история Земли сейчас причудлива. Вслед за событиями, предположим, пятисотого года до новой эры, идут события нашего века! А две с половиной тысячи лет превратились в ноль! — Стоп, стоп! — остановил я его. — Чермет-то из двадцатого — двадцать первого века! — Они нас поэтому и вычислили! Только для нас с тобой существует связь времен! — Тогда цивилизация наших гдомов должна развалиться. — Она и разваливается. Более того, они в точности не знают, что происходит. И суть проекта «Возрождение» им неизвестна. — Остановись на миг, — попросил я его. — Проект «Возрождение» мы с тобой изучали. Солярион знает, как решить парадокс, возникающий при попытке сукина сына изменить прошлое. — Да, да… Это странно… — А чем, кстати, мы с тобой, Пров, отличаемся от других людей, что нам выпала такая честь? — Не знаю. Может, моими снами. Ведь я действительно живу в них другой жизнью. Доказательство — Галина Вонифатьевна. — А я? — Что-то есть и у тебя, покопаться только надо. Да сейчас времени нет. Но как-то оно проявляется, уверен. Копаться в себе мне не хотелось. Но кто-то другой это уже сделал. — Давай в город, Мар. — Собраться недолго. Что там будем делать? — Искать путь в ГЕОКОСОЛ. И именно в Космоцентре. Может, Фундаментал дал тебе подсказку. Тем более, уж Фундаментал должен кое-что знать. Если не о разгадке Соляриона, то, во всяком случае, о самом изменении. Да и не могли они начать этот эксперимент, не просчитав все последствия. Какой-то выход должен быть. — Хоть намекни. — Может, взорвать Космоцентр, может накренить его или раскрутить. Ведь его поместили в определенную точку пространства. И, видимо, очень точно. Должен быть выход, должен! Собраться в путь нам ничего не стоило. Я тщательно затоптал потухший костер, развернул мотоцикл. Пров устроился на заднем сидении, и мы тронулись. Уже перед въездом в город начал накрапывать дождь.Глава 76
Какое-то чутье Мара позволило им без помех достичь площади. Усиливающийся дождь действовал на митингующих как вода на карбид. Толпа только еще больше шипела и бурлила. Сама стройка, видимо, переходила в разряд перманентных, но «путешественникам» это было только на руку. Лавчонки и супермаркеты по пути их следования были еще закрыты и, судя по всему, готовились к массовым грабежам. Так что Пров так и вошел в Космоцентр в своем неимоверном наряде. — Найдем особняк? — спросил Пров. — Надо, — ответил Мар. — Но приготовься к тому, что компьютер Космоцентра сошел с ума. Сейчас он такие нам указатели выдаст! Предположение Мара подтвердилось немедленно. Не успели они закрыть за собой дверь, как на противоположной стене загорелось: «Не может быть! Не может быть!» Направления эта информация не указывала. Пров и Мар стояли в некоторой растерянности, затем Мар решительно пошел в одну сторону, помня, что вход в «особняк» был где-то на противоположном конце дуги коридора. «Солярион! Солярион!» — кричали указатели и от их безмолвных воплей у Мара заломило в ушах. «Пришествие Соляриона!» «Спаситель мира!» «Хвала Соляриону!» — Я же предупреждал тебя, — сказал Мар. — Сейчас он начнет водить нас за нос. — А при чем здесь Солярион? — удивился Пров. — Разве он в Космоцентре? «Солярион в Космоцентре!» «Солярион в Космоцентре!» — вопили указатели. — Тогда я ничего не понимаю, — сказал Пров. «Солярион все понимает! Солярион все понимает!» В коридоре начали появляться люди. Они выходили из дверей и пугливо жались у стены, растерянно и восторженно глядя на «великолепную парочку». «Только Солярион приведет нас к победе!» «Солярион укажет нам путь к спасению!» — Спроси у кого-нибудь, — сказал Пров. — Спроси сам и поймешь, что это бесполезно. — Как пройти к Фундаменталу? — и в самом деле начал спрашивать Пров, но в ответ получал только испуганное: «Нахожусь при исполнении… Нахожусь при исполнении… Нахожусь при исполнении…» — Что с ними? — Я же говорил тебе, что здесь все — бред. Все сошли с ума, все! И наш с тобой черед наступает. Людей в коридоре становилось все больше. Они уже являли собой некоего рода живой проход, но цель от этого не становилась ближе. Прову надоело шлепать в разношенных, да еще не по размеру больших лаптях и он снял их, завязал веревочки узлом, повесил на шею, чем вызвал еще больший безмолвный восторг встречающих. — По второму кругу пошли, — доложил Мар. — И долго нам еще так ходить? — Часов пять — шесть, я думаю. — Ну, уж нет! Фундаментал! Фундаментал! — трубным голосом заорал Пров. — Здесь я, — послышался ответ. Метрах в пятидесяти, действительно, появился Фундаментал. С распростертыми объятьями спешил он им навстречу, не скрывая своей безграничной радости. Приблизившись, он начал лобызать Прова, приговаривая: «Господи… Спаситель… Отец родной…» Пров сначала увертывался от поцелуев, но потом сам так присосался к губам Фундаментала, что тот чуть не потерял сознания. — Особняк! Холл! Кабинет! — приказал Пров. — Конечно, конечно, — заволновался Фундаментал. — Сюда, сюда, прошу вас! Так он и пятился перед ними еще круга два, иногда нашептывая в растерянности: «Да где же он? Как провалился… Да где же…» — Он что, тоже заблудился? — спросил Пров Мара. — Найдет, — успокоил его Мар. — Видишь, как радуется. — А что, Солярион действительно в Космоцентре? — задал Пров вопрос Фундаменталу. — А как же! В Космоцентре и есть! — А можно с ним встретиться? — В некотором смысле — да, а в некотором смысле — нет. — Тогда мне бы в том, который — да. — А, в этом! Тогда считайте, что уже встретились. Они шли, а Солярион на их пути все не попадался. Наконец, компьютер, видимо. сжалился над Фундаменталом и зажег на одной из дверей надпись «Здесь!» Фундаментал попытался сдвинуть дверь, но та не поддавалась. «Только для высших должностных чинов», — пояснила дверь. К сожалению, Мар с Провом не подходили под это определение. Даже звание Орбитурала второго ранга далеко не дотягивало до того, чтобы Мара впустили. Бэтээр, радостно улыбаясь ему, протиснулась сквозь толпу. Это отвлекло Мара, а когда он снова обратился к двери, Фундаментала и Прова уже не было. Каким-то образом Пров сумел перехитрить компьютер. Бэтээр подхватила Мара под руку и молча повлекла по коридору, не переставая улыбаться и преданно заглядывать ему в глаза. Пров действительно оказался в холле, который был точной копией однажды уже виденного им. Собственный вид в одном из зеркал слегка смутил его. Фундаментал заметил это и сказал: — С одеждой у нас туговато… — Я и не прошу, — ответил Пров. — Мне нужна срочная встреча с Солярионом. — Да вы и есть Солярион, — просто сказал Фундаментал. — Я весь к вашим услугам. Приказывайте. — Я не Солярион, а СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре. — Компьютер не ошибается. Вы — Солярион. Несомненно, у вас есть идеи, могущие послужить на пользу Солнечной системе. — Идеи действительно есть, — согласился Пров. — Но это мои идеи, и к Соляриону они не имеют отношения. — Не спорьте, прошу вас. Вы — Солярион. Приказывайте. Глубокая инспекция? — Я действительно Солярион? — Да, Солярион. — То, что компьютер присваивает номера разным СТР, БТР, МНС, ИТС и так далее, — я знал. Но что и Соляриона выбирает он, для меня новость. — Компьютер не выбирает, Солярион. Он вычисляет наиболее вероятного человека, который именно в данный момент может наиболее полно защитить интересы Солнечной системы. Вам, как СТРу, это не нужно было знать. Солярион это знать обязан. Приказывайте. — Мне нужно пробраться в ГЕОКОСОЛ. — Это можно сделать, если у вас есть соответствующие способности, своего рода пропуск. — Что за пропуск? — Я не знаю, Солярион. Если бы такие способности или пропуск были у меня, я бы еще два года назад пробрался в ГЕОКОСОЛ. — Мне кажется, что именно отсюда можно пробраться в ГЕОКОСОЛ. Там есть в точности такой же особняк. — Да, этот «особняк», как вы выразились, точная копия «особняка», который находится в подвалах ГЕОКОСОЛа. — Я попытаюсь, — сказал Пров. — Да. Это необходимо. Космоцентр проваливается в прошлое все глубже. Эксперимент с проникновением в прошлое окончился катастрофой. — Немного представляю. А что за информационное воздействие вы хотели произвести в прошлом? — Информационное воздействие? Нет. О таком воздействии мне ничего не известно. Космоцентр должен был произвести прямое воздействие на прошлое. И, к сожалению, произвел его. — Но я же сам изучал проект «Возрождение». Там говорится именно о информационном, а не прямом воздействии на прошлое! — Тот проект, которым руководствовался я, предусматривал именно прямое воздействие, — твердо сказал Фундаментал. — Вы что, не знали о парадоксе сына, который проникает в прошлое и предотвращает встречу своего отца со своей будущей матерью? — Мы же не дети. Конечно, знали. Были произведены тщательнейшие расчеты, но, видимо, мы чего-то, все-таки, не учли. — Все предусмотреть было нельзя. — Теперь и я так считаю. Мы сделали трагическую ошибку. — Фундаментал замолчал. Лицо его было смято и трагично. Но держался он спокойно и с достоинством. — О том, что двадцать пять веков спрессовались в один миг, вы, конечно, знаете? — спросил Пров. — Да. Мы даже проводим исследование этого виртуального мира. — Виртуального мира. — Да, так называют свой мир виртуальные люди. Вернее, не люди. Они ведь являют собой сразу все. И даже не они, а он. — Без-образный… — Солярион, вы, наверное, имеете в виду виртуального человека? — Да… Так терминологически правильнее. Анклав, Сибирские Афины, деревни, весь этот страшный, перемешанный мир… — Да. Я знаю и об этом. — Зачем он вам? — Но что-то надо же делать! — А что это за «Вторжение»? — Попытка открыть границы анклава и хотя бы таким образом вернуть Земле когда-то существовавшие ландшафты. Солярион, вы полагаете, что еще что-то можно сделать? — Это ваш компьютер, кажется, так полагает. Покажите мне вход в ГЕОКОСОЛ. — С удовольствием. Хотя, вы его и так знаете. — Знаю. — Солярион, я готов поменяться с вами одеждой, если вы очень спешите. — Настолько спешу, что, пожалуй, не буду этого делать. — Извините, Солярион, но вид у вас сейчас несколько экзотичен. — Плевать! Меня больше интересует вид Земли. — Согласен. Лучше выйти черным ходом. Фундаментал провел Прова коридорами к выходу из «особняка». Увидев литую решетку ограды, Пров тотчас же завернул за угол и приблизился к дверям лифта. Пропуск, что за пропуск должен предъявить он, думал Пров. Это уже не компьютер, это какая-то вневременная и внепространственная система связи. Снова без-образный? Кто предусмотрел это? Снова игра? Пров пошарил по карманам кожаной куртки Мара. Несколько монет. Кольцо. Кольцо Мебиуса с излучающим свет камнем. Может, оно? Тем более, что досталось Мару весьма странным образом… Наверное, оно. А если бы он случайно не оказался в куртке, если бы погода была потеплее? Неужели все зависит от такой случайности? — Возвращайтесь, — сказал Фундаментал. — Непременно. Позаботьтесь о Маре, СТР… — Да знаю я, знаю. Позаботимся. Пров размышлял: нужно ли надеть кольцо на палец, или просто достаточно его иметь? Сжав кольцо в кулаке, он держал руку в кармане. «Да слушаю, слушаю!» — раздраженно замигал индикатор на дверце лифта. — В ГЕОКОСОЛ, — сказал Пров. Дверцы лифта раскрылись, Пров вошел, повернулся лицом к Фундаменталу. — Хоть лапти снимите с шеи и возьмите в руки или под мышку, — умоляюще сказал тот. Пров не успел ответить. Дверцы лифта захлопнулись. Все исчезло. Пров не чувствовал своего тела, не ощущал движения, но и покоя — тоже. Какое-то неизъяснимое чувство счастья заполнило его сознание. Светлый мрак простирался вокруг. Но Пров воспринимал его не глазами, а каким-то внутренним, неизвестным ему ранее зрением. Радость слияния с миром казалась абсолютно полной. Темная точка света, ярко выделяющаяся на фоне светлого мрака, стремительно приблизилась к нему, разрослась в таинственное черное сияние, обволокла его, затуманила на миг сознание, потом мягко отпустила… и Пров, не удержавшись на ногах, упал на пол кабины, больно ударившись локтем так и не вынутой из кармана руки. Что-то лишнее нащупали его пальцы. Пров поднялся, вынул руку из кармана. На ладони лежало пять колец. Двери лифта раздвинулись. Пров вошел в коридор ГЕОКОСОЛа мимо приветствовавшего его охранника, продолжая сжимать кольца в кулаке.Глава 77
В конце коридора появился человек, шел он спокойно, размеренно, и Пров узнал в нем Галактиона. Короткое рукопожатие, приветствия: — Здравствуйте, Солярион! — Здравствуйте, Галактион! — Прошу за мной. Времени у нас мало. Сутки, двое, вам лучше знать. СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре и СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь уже вернулись из Смолокуровки и сейчас находятся в карантинном отсеке. Дальнейшие их поступки зависят от вас. Пров еще плохо воспринимал свой неожиданный взлет и ответственность, внезапно свалившуюся на него. Сбивал с толку и никак не укладывался в голове тот факт, что вот он идет по коридору ГЕОКОСОЛа и в то же время находится на карантинной койке, пытаясь провести подслушивающие и подсматривающие устройства, разозлить Орбитурала, понять, что же с ним и с Маром происходит. А на самом деле для него, который сейчас кочевряжится перед Орбитуралом, все предопределено. И это предопределение создает он сам, тот, который идет сейчас по коридору ГЕОКОСОЛа. Возникла мысль о том, что он этого кому-то не простит. Но Пров задавил, выбросил ее из головы. Сейчас есть дела поважнее. — Форму для Соляриона, — сказал Галактион в пустоту, но это относилось к кому-то из обслуживающего персонала. — Лучше обычную, — попросил Пров. — Цивильную одежду для Соляриона. Сейчас Прова переоденут, может, даже предоставят возможность принять освежающий ионный душ, накормят естественными продуктами, которые, оказывается, на Земле еще существуют. Когда они проходили через зал системы управления ГЕОКОСОЛом, Пров обратил внимание на поведение обслуживающего персонала. Они не работали, они только делали вид, что занимаются чем-то важным и полезным. Атмосфера безысходности, неминуемого краха, растерянности накрыла его. Знал, что делать, здесь, видимо, только один Галактион. Комната для посетителей, приемная, но не та, в которой уже однажды был Пров, кабинет, тоже другой. — Кабинет Соляриона, — сказал Галактион. — Компьютеры, секретари, связь со мной в любое время. Душ, спальня. Завтрак, обед, ужин вам будут приносить сюда. Что еще? — А где предыдущий Солярион? — Естественно, предыдущего Соляриона нет. — Где же он? — Казнен, — вполне серьезно ответил Галактион. — Казни на Земле давно отменены! — не поверил Пров. — Да, это так. Предыдущий Солярион отправился прогуляться через Чермет, но не захватил с собой запасного баллона с кислородом. — Понимаю, — сказал Пров. — Да, ерунда. Судьба предыдущего Соляриона никого не интересует. И вас не должна интересовать… Сейчас сюда принесут одежду. А эту утилизировать? — Нет, она нужна. Без нее все сорвется. — Хорошо, вам выдадут ее, когда вы будете возвращаться в Космоцентр. — Да. Я непременно вернусь туда. Но откуда вы знаете мои намерения? — Я знаю вас, Пров. Не будем сейчас это обсуждать. Я обязан дать вам полную информацию о положении на Земле. Она катастрофична. Нам еще удается создать видимость благополучия, но это может продлиться недолго. Надеюсь, вы уже знаете, что два года назад Космоцентр, транспортируемый крейсером «Мерцающим», произвел изменения в прошлом. Это была ошибка, но нет смысла объяснять, что мы исходили из самых лучших побуждений. Да, ошибка. Да, глупость. Теперь-то это очевидно, но тогда все казалось правильным. Это проникновение в прошлое с благими, повторяю, целями, привело к тому, что что-то произошло с историей земной цивилизации. Информация о ее почти трех тысячелетиях стерта из всех компьютеров. А других носителей информации, как то: книги, записи, устная передача от поколения к поколению, — не существует уже несколько десятков лет. Да и такого рода информация, как я предполагаю, все равно была бы стерта. Связи с Космоцентром, естественно, тоже нет. То, что записано в компьютерах о древних цивилизациях Земли, для нас значения не имеет. Мы все равно не можем выйти из гдомов и начать все заново. Нам еще здорово повезло. Космоцентр в момент производства изменения в прошлом находился в точке, которая удалена от Солнечной системы на расстояние, равное двухсотлетнему движению Земли в космическом пространстве. Вот этот небольшой промежуток времени, за который изменение, распространявшееся со скоростью света, дошло от Космоцентра до Земли, и спас нас, поскольку часть информации, в основном — оперативной, управляющей гдомами, постоянно перезаписывается. Нами утрачена информация не только о истории Земли, что еще можно было бы пережить, но, главное, информация об основных технологических процессах, на которых основана цивилизация гдомов. Оборудование, к сожалению, изнашивается. Мы предпринимаем чрезвычайные усилия, чтобы изобрести технологические идеивновь, но на это нужно время. А времени у нас уже почти не остается. — И вы не знаете даже своего личного прошлого? — Не знаю. Никто не знает. — Как же люди живут без прошлого? — Да так и живут… Оно не очень-то и интересовало их. В принципе, может быть, даже более счастливо с нравственной точки зрения. Никакого груза прошлых ошибок и разочарований. — Но я-то все помню! И свою жизнь, и историю Земли! — Поэтому-то вас с СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь и нетрудно было вычислить. Впрочем, психика человека — загадочная штука. Кое-что помнят и другие… Но их память не идет ни в какое сравнение с вашей. Представьте себе книгу. Представляете? — Да. — Страницы с шестнадцатой, например, по пятисотую — вырваны, а пятьсот первая еще только пишется. Что бы вы могли сказать о развитии сюжета, если это был роман, или о биографии великого человека, если это было его жизнеописание? — Очень мало. Согласен. — Да практически ничего. Разве только то, что такой-то великий человек был. Да и то придется поверить на слово. Для вас с Маром… Ничего, если я для краткости буду называть вас так, как вы именуете себя сами? Так вот, для вас с Маром все прошлое существует, для остальной цивилизации Земли — нет. Теперь вы должны почувствовать всю свою ответственность за судьбу Солнечной системы. Только вы с Маром можете что-то сделать. И поскольку вы появились здесь, причем, раньше, чем отправитесь в очередной поход в Смолокуровку, я предполагаю, что вы что-то знаете и, более того, можете спасти Землю. Я не буду спрашивать вас, как и что вы собираетесь делать. Сделайте! А объяснять мне или нет — это уж ваше дело. Продумайте также, что делать с… теми Маром и Провом. — Как что? — Полагаю, что им все же придется совершить поход в Смолокуровку еще раз. Ведь вы же совершили такой поход. Я понимаю, что здесь тоже возник замкнутый круг. Но вы его разорвете. Да и сам этот круг чем-то отличается от того, который создал эксперимент Космоцентра. Я вам доверяю. Любая имеющаяся у нас информация к вашим услугам. Я сделаю все, что вы скажете. В любой момент я в вашем распоряжении. Одним словом, не забывайте, что вы — Солярион. Все ваши распоряжения будут выполняться незамедлительно. Просите все, что угодно. Сообщайте мне все, что сочтете необходимым сообщить. А сейчас я удаляюсь. Сосредоточьтесь. Думайте. Действуйте. Галактион подошел к двери, открыл ее, пропустил человека с пакетом в руках, подождал, пока тот положит пакет на стол и выйдет, кивнул Прову и удалился сам. Пров развернул пакет. Вполне стандартная одежда, но размер и рост как раз те, какие нужны. Душ обычный, а не ионный, разовое полотенце. Пров натянул на себя цивильный костюм, проверил карманы кожаной куртки Мара. Странные монеты. Пусть лежат. Зажигалка. Пять обычных золотых колец вместо кольца Мебиуса. Что это значило? Было ли кольцо действительно пропуском? При входе в анклав его у них с Маром никто не спрашивал. Может, и нет и не нужно никакого пропуска? Или имеется в виду что-то другое? Кстати, Мару и Прову во второй поход дали именно пять золотых колец на тот случай, если за что-то придется расплачиваться. Те это кольца или не те? «Чем занимаюсь?» — подумал Пров. Обед тоже был вполне стандартен, голод утолял, но особого восторга своими вкусовыми качествами не вызывал. А, ерунда! Пров сел за компьютер и затребовал проект «Возрождение». Информация о сути проекта отсутствовала. То есть, компьютер знал, что такой проект существовал, но никаких важных документов не сохранилось. Жаль. Хотелось бы узнать, что они такое натворили? Впрочем, Фундаментал должен был помнить. Отложить до встречи с ним. Пров попросил данные о времени подписания проекта. Таких данных, разумеется, не было. «Время записи остатков проекта на компьютер». Оказалось, что перезапись произведена в тот день, когда они вернулись из похода по Чермету! Именно в этот день! «Откуда она появилась?» Со слов Галактиона. Пров вызвал Галактиона по компьютерной связи. — Прошу прощения… — Не извиняйтесь. Слушаю вас. — Почему информация о проекте записана только несколько дней назад? — Вы думаете, Солярион, так просто было собрать ее? — Собрать из чего? — Из второстепенных документов, воспоминаний работников, разрабатывавших этот проект, из моих собственных, наконец. — Странно, что цели проекта изложены чрезвычайно подробно, а о сути проекта — практически ничего. — Что нам хочется, мы всегда знаем лучше, чем то, как осуществить наши желания. — И все же можно сделать вывод, что воздействие предполагалось информационное, а не прямое, материальное. Вы, Галактион, говорили мне именно о прямом изменении прошлого. — Дело в том, что у любой информации должен быть носитель. — Знаю. Человека можно убить словом, но можно и молотком. В проекте явно подразумевалось слово, хотя вы говорили о молотке. — Молоток — это, наверное, что-то твердое и увесистое? — Да. — Тогда еще не все потеряно. Ваше право дополнить проект своими соображениями. — Те… Пров и Мар прочтут проект в том виде, в котором мы с Маром его уже изучали. — Согласен. Пров выключил связь с Галактионом. Еще раз просмотрел то, что осталось от проекта «Возрождение». Не оставил ли он сам себе какую-нибудь подсказку? Нет. Если у него и появились какие-то мысли, то это результат встреч с без-образным. Одну проблему, а именно парадокс сына, путешествующего в прошлое с целью помешать встрече своих отца и матери, Пров теоретически мог объяснить. Но что для этого нужно сделать практически? Действительно взорвать Космоцентр? Надо подумать. Но вторая проблема: вмешательство будущих властителей в ход осуществления проекта, разгадке не поддавалась. В чем смысл ее решения? Предыдущий Солярион, похоже, ничего не знал о том, что в результате эксперимента почти тридцать веков истории Земли превратятся в один миг, не имеющий длительности, но решение второй проблемы было ему известно. Но как он хотел обойти парадокс путешествий в прошлое? Даже Галактион этого не знает. Единственным человеком, который должен был знать все, являлся Фундаментал. Но тот почему-то даже не заикнулся о сути проекта и быстренько спровадил его в ГЕОКОСОЛ. Хотя, не совсем так. В ГЕОКОСОЛ Пров рвался сам. И это оправдано. Предстоит ведь тяжелая встреча с самим собой и Маром. Теперь-то ему было понятно, почему в ту их встречу Солярион не проронил ни слова. Он был в темных очках. У Прова и Мара и мысли не могло возникнуть, что в кабинете Галактиона они могут встретить Прова. Но если бы Солярион-Пров сказал хотя бы одну фразу, Мар заподозрил бы что-то неладное. Свой голос Пров не мог изменить. Это выдало бы его. Так вот почему Солярион молчал! Галактион в своей будущей беседе с теми Провом и Маром упомянет об операции «Вторжение». Что за цивилизация может грозить Земле, если в исследованной области Галактики не обнаружено даже примитивной жизни? Какая-то сверх-цивилизация? Будущие обитатели Земли? Если второе, то проблема, видимо, была решена предыдущим Солярионом. Но никаких существенных материалов в памяти компьютера Пров также не обнаружил. Ничего существенного он здесь не найдет. Информация, если она есть, находится у Фундаментала в Космоцентре. Но Пров не мог возвратиться в Космоцентр немедленно. Предстояла необходимая встреча с Провом и Маром в кабинете Галактиона. И тщательнейшая подготовка второй экспедиции. Обязательно надо было выяснить также, правдиво ли грозное предупреждение Орбитурала о том, что через семь дней «браслеты» взорвутся. Хотя, Галактион вряд ли мог сейчас знать об этом. Ведь подготовка экспедиции еще не началась. «Как необходимо иногда находиться сразу в двух местах, — подумал Пров. — Например, здесь, в ГЕОКОСОЛе, и в Космоцентре». Он был уверен, что как только начнется серьезный разговор с Фундаменталом, выяснится, что часть информации он может получить только от Галактиона. Итак, подготовка экспедиции, встреча с Провом и Маром и немедленное возвращение в Космоцентр. Если только это возвращение осуществимо. Но именно на этом Пров и намерен был строить свои дальнейшие планы и действия. Если возвращение невозможно — впереди снова тьма неизвестного.Глава 78
Я для нее мог сделать все, но Каллипига ничего не просила. Разве что, цветочек, хорошую погоду, родничок с чистой водой. Ничего не просил Пров, еще не осознавший смысла и значения моего подарка. Фундаментал также ничего не просил, но еще и не приказывал, он просто говорил: «Надо создать анклав возле этого гдома». И прилагал список, насчитывающий несколько миллионов или десятков миллионов человеко-людей. Теперь-то я знал, для чего понадобилось Фундаменталу вселять виртуальных людей в дом с улучшенной планировкой и с обязательной пропиской в бюро Киральной симметрии. Это была своего рода перепись населения виртуального мира, составление списков человеко-людей, когда-то живших на Земле за две с половиной тысячи лет ее существования. Но меня в этих списках не было, хотя я был вселен в дом. Здесь у Фундаментала произошел какой-то сбой. Обязательным условием каждого такого творения было наличие в анклаве Иванова, Сидорова, Петрова, Ильина, остальных вождей, отцов, спасителей, а также их последователей и сподвижников. Создание анклавов представляло для меня некоторый интерес, но скорее потому, что количество нелепостей, ошибок, несоответствий в проектах Фундаментала катастрофически возрастало, и их исправление доставляло мне некоторое удовольствие. Мне казалось, что Фундаменталу требуются какие-то анклавы-однодневки. Тиражирование же вождей Государства навевало скуку и апатию. И это у меня?! Да мне-то что… В песках пустыни воскресал оазис. Среди ленивых и разморенных солнцем пальм чистотой алмаза сверкал глаз озера. Водочерпательные механизмы направляли воду по арыкам. Глинобитные хижины, каменные башни почти не давали тени. Но размеренная жизнь человеко-людей текла и под этими раскаленными лучами. Я не вникал в нее. Пусть орудуют мотыгами, плавятся на солнце, добывают себе хлеб в поте лица, если не умеют этого делать как-то иначе. Это их жизнь, нелепая с моей точки зрения. Пусть. Такое затишье после творения длилось обычно час-два, иногда больше. Но вот неизбежно появлялся Ивановский, Ильин или другой отец и спаситель со своими последователями и начиналось изучение великого произведения «Государство и революция», со своей, правда, спецификой в разных анклавах. — Так пишется история! Буржуазное государство не «умирает», по Энгельсу, а — «уничтожается» пролетариатом в революции. А из этого вытекает, что «особая сила для подавления» пролетариата буржуазией, миллиона трудящихся горсткой богачей должна смениться «особой силой для подавления» буржуазии пролетариатом, диктатурой пролетариата. В этом и состоит «уничтожение государства как государства» В этом и состоит «акт» взятия во владение средств производства от имени общества. И само собой очевидно, что такая смена одной (буржуазной) «особой силы» другою (пролетарскою) «особой силою» никак уже не может произойти в виде «отмирания». Стекаются отовсюду людо-человеки, стоят, вначале ничего не понимая и разинув удивленно рты. Но вот среди них происходит какое-то неуловимое движение, какая-то общая мысль охватывает все увеличивающуюся толпу. Единение с оратором чувствуется все сильнее, все теснее смыкаются ряды, все ярче разгораются взгляды задавленных тяжелой работой людей. Но так ведь хотел Фундаментал… Иванов-Ивановский продолжает: — Так пишется история! Вот что говорил Энгельс: «Что насилие играет также в истории другую роль», кроме свершения зла, «именно революционную роль», что оно по словам Маркса, является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым, что насилие является тем орудием, посредством которого общественное движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие, омертвевшие политические формы, — обо всем этом ни слова у господина Платона. Лишь со вздохами и стонами допускает он возможность того, что для ниспровержения эксплуататорского хозяйничания понадобится, может быть, насилие — к сожалению, извольте видеть! ибо всякое применение насилия деморализует, дескать, того, кто его применяет. И это говорится, несмотря на тот высокий нравственный и идейный подъем, который бывает следствием всякой победоносной революции! И это тусклое, дряблое, бессильное поповское мышление смеет предлагать себя революционной партии, какую только знает история? — Смерть, смерть, смерть! — зажигается толпа. — Учение Маркса и Энгельса о неизбежности насильственной революции относится к буржуазному государству. Оно смениться государством пролетарским — диктатурой пролетариата — не может путем «отмирания», может, по общему правилу, лишь насильственной революцией. Панегирик, цитируемый ей Энгельсом и вполне соответствующий многократным заявлениям Маркса — это панегирик отнюдь не «увлечение», отнюдь не декламация, не политическая выходка. Необходимость систематически воспитывать массы в таком и именно таком взгляде на насильственную революцию лежит в основе всего учения Маркса и Энгельса. Измена их учению господствующими ныне псевдо-диалектическими течениями особенно рельефно выражается в забвении такой пропаганды, такой агитации. — Так! Так! Так! — вопит толпа. — Государство, то есть организованный в господствующий класс пролетариат — это определение государства было именно забыто Платоном, так как оно совершенно непримиримо с реформизмом, оно бьет в лицо обычным оппортунистическим предрассудкам и мещанским иллюзиям насчет «мирного развития демократии». — Да! Да! Да! — уже беснуется толпа. — Учение о классовой борьбе, примененное Марксом к вопросу о Государстве и о социалистической революции, ведет необходимо к признанию политического господства пролетариата, его диктатуры, то есть власти, не разделяемой ни с кем и опирающейся непосредственно на вооруженную силу масс. Толпа согласна. Оружие! Оружие! И уже раздаются боевые дубинки, титановые топоры, реактивные гранатометы, зазубренные ножи, трехлинейки и автоматы Калашникова. И уже человеко-людей пытаются строить в колонны, но они умеют ходить только толпой. Ничего — научатся! Энергия созидательного разрушения уже не может сдержать себя и вырывается наружу. Первое, что они делают — это вырубают пальмовую рощу, затем загаживают драгоценное озеро. Чуть поостывшие, они с интересом и удивлением взирают на плоды своего революционного энтузиазма. Получается. Получается! Получается!! — К границам анклава! К границам анклава! Я исправляю только то, что не предусмотрел в своем проекте Фундаментал. То, что делают сами людо-человеки, меня не касается. Конечно, в виртуальном мире предусмотрены и такие события… Но, в виртуальном мире есть все события! Их бесконечно много. Можно пробурить артезианские скважины и вытеснить пустыню к самым границам анклава, оставив ее для ночных медитаций человеко-людей, для любования ею из-под сени пальм. Ведь и пустыня изумительно красива! Особенно по вечерам, когда солнце скрывается за песчаными барханами и пять тысяч девятьсот сорок шесть звезд, видимых нормальным невооруженным людо-человеческим глазом, высыпают на черном небосклоне. Можно было бы… Их бесконечное количество, этих возможностей. Но людо-человеки выбирают одну. И тогда их окриками, бичами, выстрелами добровольно строят в колонну. Слизняков, оппортунистов, отщепенцев отводят куда-то в сторону. — И как один умрем! — поют они и направляются к границам анклава по непроходимым и безводным пескам. В своем виртуальном мире, когда я становился Аррианом, я писал о подобном походе Александра Македонского: «Кое-кто и уцелел, но большинство погибло в песках, утонув в них, словно в море». Так писалась история человеко-людей… И вот ведь что интересно… Людо-человеки знали, что они смертны, и не только стремились к своей смерти, но всеми силами толкали туда всех других, как будто те могли нечаянно стать бессмертными и тем самым нанести им непереносимую обиду. Как корчились они в огне, как истекали кровью от ран, как молили своего Бога о спасении, как призывали все кары на головы других! А Фундаментал уже не конкретизировал своих просьб. Какой угодно анклав, но непременно с миллиардом людей. И уже не по списку, а беря любых наугад из виртуального мира, но обязательно все с теми же вождями. Мне-то что… Я творил прекрасные города, из камня и дерева, из стекла и алюминия, украшал их фонтанами и парками. Но на окраинах каким-то чудом возникали трущобы, голодные и отринутые устремлялись в центр города, где вождь уже вещал с трибуны, грузовичка или штабеля пустых ящиков: — …все прежние революции усовершенствовали государственную машину, а ее надо разбить, сломать. Этот вывод есть главное, основное в учении о Государстве. Ход событий вынуждает революцию «концентрировать все силы разрушения» против государственной власти, вынуждает поставить задачей не улучшение государственной машины, а разрушение, уничтожение ее. Что за сила заключалась в этих словах? Можно было еще хоть как-то понять тех, кому, кроме, жизни, терять было нечего. Хотя и они не получали в итоге ничего. Но вот все новые и новые толпы уже вполне, до сего мига, довольных жизнью человеко-людей вливались на площадь. Какая-то яростная страсть разрушения овладевала ими. Раздавалось оружие, указывались направления, часть митингующих уходила на задания. Но желающих получить орудия убийства и разрушения становилось все больше. Вождь цитировал Маркса: — «Первым декретом Коммуны было уничтожение постоянного войска и замена его вооруженным народом». — И далее уже от себя: — Это требование стоит в программе всех, желающих называться социалистическими, партий. Но чего стоят их программы, лучше всего видно из поведения наших платоников и неоплатоников, на деле отказавшихся от проведения в жизнь этого требования! — Смерть! Смерть! Смерть! — А раз большинство народа само подавляет своих угнетателей, то «особой силы» для подавления уже не нужно!.. Отмена всяческих выдач денег на представительство, всяких денежных привилегий чиновникам, сведение платы всем должностным лицам в Государстве до уровня «заработной платы рабочего»! И уже пылают небоскребы, утихают фонтаны, плавится стекло и асфальт. Недозревших, то есть уже врагов, к стенке! — Но переход к пресветлому будущему все же невозможен без известного возврата к «примитивному» демократизму. Ибо иначе как же перейти к выполнению государственных функций большинством населения и поголовно всем населением? Ведь надо же… В виртуальном мире каждый из них был и царем, и президентом, и императором, и королем, и принцем, и премьер-министром, и поэтом, и художником, и композитором, и рабочим, и землепашцем. А здесь каждой кухарке обещают, что она станет министром. Поэтами и землепашцами они быть все поголовно (слово-то какое!) не хотят. Они согласны только на управление Государством! Но ведь это временной, а не виртуальный мир. Они что, хотят управлять по одной секунде в живую очередь? Или все сразу, скопом? Тогда, кем управлять? Ах, да… Это ведь их дело… — Эти мероприятия касаются государственного, чисто политического переустройства общества, но они получают, разумеется, весь свой смысл и значение в связи с осуществляемой или подготовляемой «экспроприацией экспроприаторов». Заветное слово сказано: грабь! — Такие герои гнилого мещанства, как Платон и иже с ним, сумели и Советы испоганить по типу гнуснейшего парламентаризма, превратив их в пустые говорильни. В Советах господа «платонические» министры надувают доверчивых мужиков фразерством и резолюциями. В правительстве идет перманентный кадриль, с одной стороны, чтобы по очереди сажать «к пирогу» доходных и почетных местечек побольше идеалистических диалектиков, с другой, чтобы «занять внимание» народа. А в канцеляриях, в штабах «работают» «государственную работу». Занимаются политической проституцией! Парламентарии должны сами работать сами исполнять свои законы, сами проверять то, что получается в жизни, сами отвечать непосредственно перед самими собою! Мы хотим пресветлого настоящего с такими людьми, как теперь, которые без подчинения, без контроля, без «надсмотрщиков и бухгалтеров» не обойдутся. — Нет, не обойдемся! Никак не обойдемся!.. — Начальствование государственных чиновников можно и должно тотчас же, с сегодня на завтра, начать заменять простыми функциями «надсмотрщиков и бухгалтеров», функциями, которые уже теперь доступны уровню развития горожан вообще и вполне выполнимы за «заработную плату рабочего». До тех пор, пока наступит «высшая» фаза коммунизма, социалисты требуют строжайшего контроля со стороны общества и со стороны Государства над мерой труда и мерой потребления, но только контроль этот должен начаться с экспроприации капиталистов, с контроля рабочих за капиталистами и проводиться не государственными чиновниками, а Государством вооруженных рабочих. Демократия означает равенство. Но демократия означает только формальное равенство. И тотчас вслед за осуществлением равенства всех членов общества по отношению к владению средствами производства, то есть равенства труда, равенства заработной платы, перед людо-человечеством неминуемо встанет вопрос о том, чтобы идти дальше, от формального равенства к фактическому, то есть к осуществлению правила: «Каждый по способностям, каждому по потребностям». Какими этапами, путем каких практических мероприятий пойдет человечество к этой высшей цели, мы не знаем и знать не можем. — Не знаем! Не можем! Откуда нам это знать! Да и зачем нам это знать! — К границам анклава! — Смело мы в бой пойдем и как один умрем! Почему они выбирают именно эту возможность? Самую трагичную из бесконечного множества других! Потому что помнят, что когда то были всем в виртуальном мире? Странен временной мир людо-человеков. Странен… И Каллипиги нет со мной…Глава 79
Вторые сутки я находился в кварсеке Бэтээр. После того, как Пров исчез, оставив меня в Космоцентре одного, после воплей сошедшего с ума компьютера, упорно утверждающего, что Пров это и есть настоящий Солярион, после краткого разговора с Фундаменталом, подтвердившим этот бред, после увещеваний Бэтээр о том, что мне надо отдохнуть, после всего, что было, есть и будет со мной, после всего этого я погрузился в бред, который был явью. Бэтээр кормила меня с ложечки, вытирала пот со лба подолом своего платья, клала меня «под бочок», утешала, как могла, при этом, однако, умудряясь посматривать на монитор компьютера, который, похоже, не выключался никогда. — Бредь спокойно, — говорила мне Бэтээр. — Опускайся в глубины своего бессознательного, милый. Не теряй сознания. Плыви спокойно и безвольно. Сожми свою волю в кулак. Все хорошо. Все так, как и должно быть. А должно быть все не так. Противиться ей было невозможно. Бред-явь! Как хорошо, что я в этом не сомневаюсь. Вот на экране монитора бородатый Энгельс (когда-то я с ним был крепко знаком) задает сам себе вопрос: «Как разрешить жилищный кризис?» И сам себе отвечает: — Это осуществимо, разумеется, лишь посредством экспроприации теперешних владельцев и поселения в этих домах бездомных рабочих или рабочих, живущих теперь в слишком перенаселенных квартирах. И как только пролетариат завоюет политическую власть, подобная мера, предписываемая интересами общественной пользы, будет столь же легко выполнима, как и прочие экспроприации и занятие квартир современным государством. — С кварсеками у нас, действительно, туговато, — говорит Бэтээр. — Выбирайся отсюда, Мар. И я завожу мотоцикл, Пров-Солярион прыгает на заднее сидение. Мы мчимся, мы делаем уже второй круг, а знакомая, вроде бы, дорога от Смолокуровки через колдовской овраг, потом полянами до сосны-ориентира возвращает нас упорно назад на то место, где я видел Прова в саркофаге. Другой же дороги попросту нет. Кончалось горючее, кончалось время, кончалось все. Я старался не показать, что тихо паникую. — Вот что, — хмуро сказал Пров на очередном заезде. — Похоже, я понял, в чем дело. Похоже, меня здесь ждут. — Тебе-то что, у тебя браслета нет. — Вот именно. Попробуй прорваться без меня. Я не пропаду, ты меня знаешь, а у тебя времени в обрез. С Богом. Кажется, впервые он упомянул Бога без иронии. Но что верно, то верно, рассуждать мне было некогда, я дал газу и помчался в последнем броске. Или — или!.. Снова овраг, поваленная береза, где мы распили бутылочку «Кагора», луга, — все воспринималось до мельчайших подробностей с болезненным неверием в успех. Неужели я так и не увижу жену и детей? Вот и сосна показалась из-за вершин других деревьев. Неужели… Так и есть! Мотор заглох, конвульсивно схватил снова, опять замолчал. И, лихорадочно соображая (аккумулятор сел, а скорее всего бензин кончился), я прокатил еще метров сто по инерции. Часы-браслет начали мигать красным зловещим светом. Я бросил мотоцикл и побежал… Легким уже не хватало воздуха, я задыхался. Во рту было сухо и горько, грудь едва справлялась с непомерной нагрузкой, а неистово бьющееся сердце, готовое в любой момент разлететься на куски, работало на пределе. Мне казалось, оно подкатывает к самому горлу и вот-вот наглухо, как пробка, перекроет его и тогда… Во мне бушевало отчаяние, мыслей не было кроме одной, громадной, всепоглощающей — жить… Жить! И я бежал, бежал из последних сил, с ужасом чувствуя над собой неумолимое приближение рока. За мной в темной траве стремительно вился темный след и так же стремительно надо мной накатывался другой, более широкий и нечеткий. Когда до спасительной сосны оставалось каких-нибудь тридцать метров, наступила зловещая пауза в мигании часов. Точно капли свинца грузно падали секунды: одна, друга. третья… Сонная полуденная тишина испуганно вздрогнула, словно распоротая выстрелом, разбуженное эхо тревожно отозвалось в лесу. Радужный жемчуг росы, которым он так любил наслаждаться, искристым дождем сыпался на его рыжую бороду, неловко повернувшееся к солнцу лицо. Я стоял рядом, опустошенно воспринимая картину собственной смерти. Мое тело лежало передо мной обезображенное взрывом, страшное, окровавленное. Левая рука хоть не видна… И одежда не та. Похожая, но не та. Я боялся к нему подойти. Я знал, что не существую, ведь дважды не умирают, а вот он существует, хотя и мертвый. И он был крещен, а я, значит, нет. Хорошо хоть, что гибель мгновенная. Похоронить бы, да лопаты нет. Да и не смогу… не смогу. Будь ты проклят, Орбитурал! Пров был прав. Меня не существует, как не существует Бэтээр и всего этого мира. Тем не менее, она была рядом и увещевала меня, как могла. Мы медленно шли к городу, и я рассказывал ей о своих бедах. Она обещала помогать всегда, вечно и даже подсказывала, как дальше действовать. Мы грустно посмеялись и она исчезла, нисколько этим меня не удивив. Я был странно спокоен, ведь я не существовал и никому ничего не был должен. Я ощущал боль, но это была мнимая боль, я слышал свои шаги, но это была галлюцинация, я хотел, как и положено, жрать, но это было вызванное извне хотение. Если я умру, то это будет мнимая смерть, я через это уже прошел. А у того, второго «Я», что остался лежать в лесу, она была настоящая. Все у него было настоящим, а я теперь никому ничего не должен. А вот они мне должны по большому счету. Пусть я не существую, но я это сделаю. Мне начали попадаться громкоговорящие мухоморы. Это звучали их голоса, голоса того мира, который был мне должен: Орбитурал, Солярион, Галактион, Фундаментал и длинная цепочка их предшественников. — Видали ли они когда-нибудь революцию, эти господа? — спросил меня мухомор и представился: — Энгельс, материалистический до мозга костей диалектик. Я пнул красивый красный, ядовитый гриб с белыми пупырышками. Но тут же другой тем же самым голосом, как ни в чем ни бывало, продолжил: — Революция есть, несомненно, самая авторитарная вещь, которая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости бывает вынуждена удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционерам ее оружие. Если бы Парижская Коммуна не опиралась на авторитет вооруженного народа против буржуазии, то разве бы она продержалась дольше одного дня? Не вправе ли мы, наоборот, порицать Коммуну за то, что она слишком мало пользовалась этим авторитетом? Итак: или — или. Или авторитаристы не знают сами, что говорят, и в этом случае они сеют лишь путаницу. Или они это знают, и в этом случае они изменяют делу пролетариата. В обоих случаях они служат только реакции. Я наступил на гриб каблуком и потом тщательно вытер сапог о траву. Но тут же другой мухомор спросил картавым голосом: — И, ставя этот вопрос, Энгельс берет быка за рога: не следовало ли Коммуне больше пользоваться революционной властью государства, то есть вооруженного, организованного в господствующий класс пролетариата? Я поддел гриб носком сапога, так что он взлетел вверх метров на десять. — Диалектик Энгельс, — раздался сбоку в траве тот же голос, — на закате дней остается верен диалектике. У нас с Марксом, говорит он, было прекрасное, научно-точное, название партии, но не было действительной, то есть массовой партии. Теперь есть действительно партия, но ее название научно неверно. Ничего, «сойдет», лишь бы партия развивалась, лишь бы научная неточность ее названия не была от нее скрыта и не мешала ей развиваться в верном направлении. Пожалуй, иной шутник и нас, большевиков, стал бы утешать по-энгельсовски: у нас есть действительная партия, она развивается отлично, «сойдет» и такое бессмысленное, уродливое слово, как «большевик», не выражающее абсолютно ничего, кроме того, чисто случайного, обстоятельства, что на Брюссельско-Лондонском съезде мы имели большинство… Я разыскал в траве мухомор и пнул его, что было силы. И дела мне никакого не было ни до Энгельса, ни до «большевиков», ни до их авторитаризма, но почему-то слушать их не хотелось. — Экспроприация! — проскрипел еще один гриб с красной головкой. — Коллективизация! — булькнул другой. — Захват власти! — Оружие! Штыки! Уничтожение! Очередной последний бой! Умрем! Разрушим до основания! Взорвем! Потопим в крови! Вырвем! Развеем! Сожжем в пламени мировой революции! Голоса мухоморов раздавались отовсюду и я устал давить их. Мне было с ними не справиться. Да и зачем? Я побежал, падая и снова вскакивая, пока тишина леса не зазвенела в ушах легкой музыкой. Похоже, я шел второй день, когда сзади заскрежетали тормоза, и за моей спиной раздалось: — Эй, борода! Пешком шагаешь? Где же ты технику потерял и своего приятеля? Из-под высунувшегося из окна кабины солдатского шлема на меня глядело ухмыляющееся лицо Рябого. Его сощуренные в хитрой усмешке глаза словно говорили: «Что, не узнаешь?» Вот так раз! Везет же мне на него! Можно подумать, что он специально мне встречается, уставился как на диковинку, и рожа смеется, точно миллион получил по наследству. Он вылез из кабины и не спеша, вразвалку, подошел ко мне вплотную. — Говорил же, добром отдай, так нет… — покачиваясь на широко расставленных ногах, грубовато-насмешливо сказал он. Я вдруг решил его испытать: — Тебе-то какое дело? Кто, да что… Все равно до города не подбросишь. Взгляд его посерьезнел. — Двинул бы я тебя по шее, чтобы голова отвалилась, да друг у тебя хороший, мне понятный. К вам по-человечески, а вы… Что тут, что там — привет один. Шлепай, не держу. И с ожесточением плюнув в траву, он направился к машине. — Да подожди ты! Рябой только махнул рукой. В этом его взмахе было столько горечи и обиды, что мне стало стыдно. — Постой! Сам не знаю, как получилось. Не в себе я. Рябой не оглядывался. Я догнал его и повернул за плечо. — Извини, в затмении ляпнул. Его лицо прояснилось. Глядя в сторону, он сурово произнес: — Извини… Кусаешь протянутую руку и не понимаешь того, что укусить можно больно. — Убили меня. А я — не я. И мухоморы все стращают. — Ты смотри-ка, действительно человек не в себе. — Так подбросишь до города? — Да ладно, помогу добраться, к одному уж… — Слушай, Рябой… — обрадовано заговорил я. — Опять — Рябой. Ла-ми-но-ур-хи-о!.. — Имя какое-то дикое. Лучше буду звать тебя Лам. — Черт с тобой, зови. Пользуйся. Знаешь, что я не набью тебе морду. Ност! — Это относилось уже к его напарнику. — Я с ним в кузове. Поехали. И вот мы уже трясемся с Рябым в пустом кузове военной машины, бешено летящей к городу. Не везло, не везло, а теперь так повезло, что только держись. Самое время начать разговор. — Так где же твой приятель? — спросил Рябой. — Можно сказать, сгинул, пропал без вести. Ушел за грань, как те… с парохода… — Бывает. Сегодня он, завтра — ты… — Я тоже едва унес ноги. Не я, вернее, а не-я. Я-то действительно сгинул. Похоронить даже не пришлось. Кто-то вертит нами, как хочет. И я почти знаю, кто и где… У тебя поесть что-нибудь найдется? — без всякого перехода добавил я. — Вторые сутки голодую. — Почему же нет. Вы меня угощали. Он засунул руку в ящик под скамьей, вынул банку тушенки, вскрыл ее ножом и протянул мне. — Не обессудь, солдатский харч. Ешь, я-то сыт по горло. Рассказывай дальше. Мгновение поколебавшись (а ведь другого выбора у меня и не было), я, будь что будет, коротко, без подробностей, рассказал ему все. И о гдоме, и о проникновении в этот мир, и о Космоцентре, как источнике зла, и сдвигах во времени. Рябой слушал серьезно, не перебивая. Когда я кончил, он, помолчав, спросил: — Ну и что ты предлагаешь? — Нужно нанести удар по центру всей системы, которая здесь, в Сибирских Афинах. Вывести ее из равновесия. Но только, что при этом произойдет, никому не известно. — Забавная история… Взорвать? — Взорвать! Уничтожить! Извести! Расстрелять! Слышал я уже такое. Старо и примитивно. А там хитрая штучка, вся на датчиках, на индикаторах; о тебе на подходе уже все знают. Взорвешь, да не то. Окажется, что это не Космоцентр, а Дворец Дискуссий. — Тебе видней. — А что означает та фраза, которую передал тебе отец: «Хоронги таллада ок»? — неожиданно для себя спросил я. Рябой, как и тогда, на реке, сосредоточенно молчал, только белки глаз мрачно мерцали из-под шлема. Я не торопил его. — Она означает… — неохотно пробормотал он, — примерно следующее: наступает конец света. Но я что-то не верю — А зря. Твой отец мудр. — Короче, что нужно, говори. — Совсем немного, сущие пустяки. Бочку касторового масла. Рябой заржал заразительно, показывая крепкие, здоровые зубы. — Ну, ты даешь… Я-то развесил уши, слушаю… Будет тебе бочка с маслом. Мы из него тормозную жидкость делаем. Значит, Космоцентр затормаживать? — Как раз наоборот: растормаживать. Еще бы одежонку какую поприличней. В этой шкуре меня там уже видели. — Сделаем. — Тогда завтра около десяти утра жду тебя на перекрестке улицы Слепой с Разбойничьей щелью. Устраивает? — Город я почему-то знал до тонкостей, до последнего переулка и тупичка. — Подходяще. Бочку я сегодня ночью в грузовик заброшу. А теперь вылезай, город рядом, стражи могут проверить. А связываться с ними не хотелось бы. Он постучал кулаком в кабину, машина остановилась, и мы вылезли из-под тента. — До завтра. — Можешь не сомневаться. Я стоял, глядя вслед уходящей машине. Неизвестно, что из всего этого получится. Но почему-то я верил Рябому, странному солдату с мрачным лицом.Глава 80
— Погружайся, милый, в глубины бессознательного, — сказала Бэтээр и поцеловала меня в лоб. Со стороны я представлялся, вероятно, этаким праздношатающимся хлыщем, с независимым видом взирающим на митинговую суету утреннего города, одетым в новенький светло-голубой костюм и ковбойскую ярко-желтую шляпу. Мое лицо, на котором ничего нет, кроме безграничного презрения к озабоченным демонстрантам, и являлось последним портретом Мара. Но изображать пресыщенного гуляку, конечно, не главное мое занятие. Ведь я должен был как можно осторожнее подобраться к площади, где в укромном закутке меня ждет Рябой. Кроме речей ораторов, взывающих к разрушению и составлению проскрипционных списков, кроме одобрительных воплей восторженных слушателей, тут и там раздавались выкрики газетоносцев: «Вторжение! Вторжение!» Я увертывался, как мог, и от них и от митингующих, но меня все же отловили. Можно было попробовать отбиться от них, но невдалеке маячили стражи в голубых мундирах, а, может быть, это и были те самые вооруженные массы. Меня тащили неловко, волокли, роняли, и уже ковбойская шляпа отлетела куда-то в сторону, а светло-голубой костюм превратился в темно-серый. Потом меня начали поднимать на какой-то помост и я уже видел над своей головой топор или лезвие гильотины, Но меня всего лишь распяли на каменном кресте, на котором раньше висела табличка «Вакансия». «Теперь вакансия замещена», — с тоской подумал я. Ни вырваться, ни убежать я уже не мог. Восторженная толпа окружила крест, а сквозь нее волокли еще кого-то, потом остановились, ожидая свой очереди. Кажется, крест заработал вовсю. Я еще размышлял над тем, как они сумеют пробить каменный крест гвоздями, крещен я или не крещен, конец это или только начало, а они уже начали свою казнь. Перед моим лицом развернули газету «Вторжение» и приказали читать вслух, стимулируя мой голос легкими пинками и толчками. — «Государство и революция». Сочинение Отца всех времен и народов — Ивановского, — начал я. — На известной ступни развития демократии она, во-первых, сплачивает революционный против капиталистов класс — пролетариат и дает ему возможность разбить, сломать вдребезги, стереть с лица земли буржуазную армию, полицию, чиновничество, заменить их более демократической, но все еще государственной машиной в виде вооруженных рабочих масс, переходящих к поголовному участию народа в милиции. Грамматически и синтаксически текст был вполне правилен, Словечки, вроде «поголовно» указывали на то, что в анклаве есть домашние животные, которых именно так и пересчитывают. Да я и сам видел их в Смолокуровке. Тут мне решительно напомнили, чтобы я продолжал. — Здесь «количество переходит в качество»! — заорал я, что было мочи. — Такая степень демократизма связана с выходом из рамок буржуазного общества, с началом его социалистического переустройства. Если действительно все участвуют в управлении государством, тут уж капитализму не удержаться. — У меня даже злорадство какое-то в душе появилось: не удержаться капитализму, ни за какие коврижки не удержаться! Я продолжил чтение: — И развитие капитализма, в свою очередь, создает предпосылки для того, чтобы действительно «все» могли участвовать в управлении государством. К таким предпосылкам принадлежит поголовная грамотность, осуществленная уже рядом наиболее передовых капиталистических стран, затем «обучение и дисциплинирование» миллионов рабочих крупным, сложным обобществленным аппаратом почты, железных дорог, крупных фабрик, крупной торговли, банковского дела и т. д. и т. п. — И тэ дэ и тэ пэ! — поддержали меня в народе. — И тэ дэ и тэ пэ! — При таких экономических предпосылках вполне возможно немедленно, с завтра на сегодня, перейти к тому, чтобы свергнуть капиталистов и чиновников, заменить их — в деле контроля за производством и распределением, в деле учета труда и продуктов — вооруженными рабочими, поголовно вооруженным народом. Не надо смешивать вопрос о контроле и учете с вопросом о научно образованном персонале инженеров, агрономов и прочих: эти господа работают сегодня, подчиняясь капиталистам, будут работать еще лучше завтра, подчиняясь вооруженным рабочим. — Еще как будут работать! — единодушно поддержали меня. — Еще как! «Эх, Прова бы сюда, — подумал я. — Его голосовых связок хватило бы кварталов на пять». Но передохнуть мне не давали. — Учет и контроль — вот главное, что требуется для «налаживания», для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества. Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у Государства, каковым являются вооруженные рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного «синдиката». Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, и получали поровну. Учет этого, контроль за этим упрощен капитализмом до чрезвычайности, до необыкновенно простых, всякому грамотному человеку доступных операций наблюдения и записи, знания четырех действий арифметики и выдачи соответствующих расписок. — Знаем! Знаем! Дважды два — четыре! Дважды два — четыре! Я, видимо, исчерпал лимит времени на распятие, потому что на крест подталкивали уже другого потенциального оратора, а меня пытались стащить. Но я выворачивал шею, цеплялся глазами за текст программного документа. Мне было интересно, что там дальше. — Когда большинство народа начнет производить самостоятельно и повсеместно такой учет, такой контроль за капиталистами, превращенными теперь в служащих, и за господами интеллигентиками, сохранившими капиталистические замашки, тогда этот контроль станет действительно универсальным, всеобщим, всенародным, тогда от него нельзя будет никак уклониться, «некуда будет деться». — Достаточно! Принят! Принят! Давай следующего! Я не давался в руки и все норовил схватить глазами еще хотя бы одну фразу. — Все общество будет одной конторой, — успел я процитировать Отца, — и одной фабрикой с равенством труда и равенством оплаты!.. Меня стащили с помоста, я упал, но не расшибся. И уже другой посвящаемый в таинство коммунизма, сначала робким и дрожащим, но затем все более твердым и решительным голосом цитировал великое произведение Отца «Государство и революция». — Ибо когда все научатся управлять и будут на самом деле управлять самостоятельно общественным производством, самостоятельно осуществлять учет и контроль тунеядцев, баричей, мошенников и тому подобных «хранителей традиций капитализма», — тогда уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается такимнеимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием, ибо вооруженные рабочие — люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить с собой не позволят, что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого людо-человеческого общежития очень скоро станет привычкой, инстинктом. — Гвоздь марксизма! — Верна-а-а! — К сохе! К станку! К стенке! Бочком, бочком, иногда даже пятясь, отходил я от митингующих в революционном экстазе. Вот и улица Временная. Она неширока, но благодаря низким зданиям кажется просторной. Я знаю, что это самая оживленная улица города. Здесь все еще множество всевозможных киосков, лотков, с которых торгуют овощами, разной снедью и дешевыми пестрыми книжонками; лавчонок, в которых кроме всего прочего можно и поесть и промочить горло; мелких, на пять — шесть мест открытых кафе, устроившихся под естественными навесами золотистых тополей. Здесь заключаются деловые и коммерческие сделки (в рамках возможностей окапиталистиченных пока еще граждан), ведется меновая торговля и просто обмен разнообразными новостями. Я вглядываюсь в лица прохожих, стараясь угадать по ним мысли спешащих (мелкие служащие, интеллигентики), слоняющихся без дела (еще ничего не знающие о всенародном учете бродяги), степенно идущих (буржуазия средней руки). Есть среди них и особая категория, которая определяется при наличии известного опыта: тайные агенты, уже осуществляющие тотальный учет. Но, боюсь, что большая часть из них осталась для меня нераспознанной. Я был почти у места, где можно было сбросить личину гуляющего и помятого пижона, как мне пришлось пережить несколько неприятных минут. Внезапно послышался вой сирен машин стражей, раздался топот солдатских ботинок. Группы автоматчиков в серых шлемах высыпались из бронетранспортеров и броневиков, перегораживая улицу. Противный холодок пополз по спине. Неужели они меня засекли? Солдаты врывались в дома, выбегали обратно и быстро продвигались к тому месту, где стоял я. Медлить нельзя было ни секунды. План города разом возник в моей голове. Проскочив двор ближайшего дома, я перемахнул несколько заборов и помчался по улице Слепой. Улица Слепая — грязное, вонючее место. Она идет параллельно двум другим, на которые выходят фасады домов, а их «зады», лишенные окон, и образуют улицу Слепую. Сюда, на непроезжую и трудно проходимую территорию круглый год вываливаются отслужившие свою сверхдолгую службу вещи, выливаются помои; сюда же жители выбрасывают пустые бутылки, жестянки из-под консервов, дохлых кошек; здесь же пасутся бездомные собаки, страшно тощие. Зато встреча с «голубомундирниками» здесь маловероятна. Ближе к площади Слепая улица стыковалась с Разбойной щелью. — Лам! — уверенно позвал я и вышел из укрытия. — Да здесь я, — отозвался он, подходя. — Бочка тут, за углом. — Твое дело сделано. А дальше уж я сам… — Сам с усам… Пошли вместе. Если что, я тебя конвоирую. Едва я выкатил бочку на оживленную улицу Временную или Временную, тут сейчас ничего нельзя было понять, как он заорал на меня вполне натурально: — А ну, пошевеливайся, дохлятина! Вперед и жива-а!.. Нам предстояло пересечь метров двести открытого пространства перед строящимся на площади зданием. Мало кто обращал на нас внимание. Катить бочку было нелегко, но я терпел, кроя про себя орбитуралов, виртуалов, фундаменталов, а заодно и капралов. Пот начал заливать глаза. И вдруг все разом стихло. Мы невольно оглянулись. Города не было! Как тогда, ночью, когда он спас Прова, брови Рябого озадаченно полезли на лоб, рука мгновенно достала пистолет. — Ты что-нибудь понимаешь? — спросил он оборачиваясь. — Шуточки без-образного, наверное. Тут со стороны стройки, а она оказалась на месте, показался Гераклит Эфесский с надгробной плитой на спине, намного тяжелее моей бочки, спросил: — Мар, сын гдомский, на кого ты катишь бочку? Я поведал, радуясь передышке, и он проник в мой замысел, бросил плиту и покатил бочку вместе со мной. Вот, наконец-то, мы и перед незапертой, разумеется, дверью, в которую уже заходили с Провом. За ней — вторая, потом одностенный коридор с надписью: «Стой! Кто идет! Стрелять буду!» — Центурион двадцать пятой когорты ордена Октавиана Августа и Краснознаменного триста шестьдесят второго отдельного гвардейского мотострелкового полка Ламиноурхио! — загнул Рябой. Надпись погасла и не загоралась целую минуту. Компьютер обрабатывал информацию со скоростью миллиарда операций в наносекунду. Потом зажглось снова: «А еще кто?» — Раб божий Мар с докладом к иудейскому царю Соломону о путешествии с Синая в Египет к ядреней Фене и примкнувший к нему Гераклит Эфесский. Еще минута глубоких размышлений и снова: «А в бочке что?» — Смазка для копий в вычислительном центре. Горят. Дымят. Компьютер явно обалдел: «Проходи, не стесняйся!» И мы вступили в Космоцентр. После улицы Слепой здесь сияла ослепительная чистота. «Ничего, устрою я вам тут профилакторий, — думал я, едва успевая за бочкой по дугообразным коридорам. — Будет вас и Вторжение и разложение». Мы поравнялись с пищеблоком. «Не сюда, не сюда!» — завопила в страхе надпись. Как раз сюда! Повар возвышался горой над котлами. — Ты будешь первым, — приблизился к нему Рябой и двинул горчичным кулаком в животину по локоть. Гигант рухнул и обложился. Не теряя ни секунды, я засунул в бочку шланг с надписью «Общий клистир» и надавил кнопку «Пуск». Больше всего я боялся сейчас, что компьютер сдуру отменит мою команду. Но насос сытно рявкнул и в считанные секунды выкачал 200 литров масла по назначению. «Пронесло», — с облегчением вздохнул я в прямом и переносном смысле этого слова. Да еще как пронесло! Когда мы вышли в коридор прогуляться, там царило столпотворение. Людишки метались туда-сюда. И на фоне этой суеты я, неторопливый и спокойный, смотрелся потрясающе в своем когда-то новом и голубом костюме. Наступал момент истины. Под общую трескотню Космоцентр плыл в новые неведомые дали и времена. Надписи на дверях непрерывно и панически менялись: «Раздать всем аварийные горшки!», или «Не переводите добро на дерьмо». Но особенно мне понравилась одна, успокаивающая, философская: «Одно сущее ни что иное, как говно!» Где-то с криками и грохотом кувалды срочно вводились в строй дополнительные площадя, но все равно их не хватало, и Космоцентр явно желтел, превращаясь во вселенских размеров сортир. Но вот раздались более упорядоченные крики, приблизились, и вдруг откуда ни возьмись заявился Фундаментал в изумительно белых штанах при такой-то всеобщей пачкотне. — Ма-р-р-р! — издалека зарычал он. — Я все знаю. Это ваших рук грязное дело! Заточу! Замурую! — Но увидев Рябого осекся и затих. — А сколько будет дважды два? — ядовито спросил я. — Это уж как вам понравится… — То-то же… — Но вы хоть осознаете, что натворили? За сто лет теперь не отмоемся. Дайте хоть совет какой-нибудь, намек, что ли… — Выдать всем пылесосы. Но, думаю, вряд ли поможет. — Вам все шуточки… Дискуссии отменить! Медцентр закрепить, заклепать! Забить всем кляпы в ж…! Что делать, что делать? Он был явно на грани срыва, что-то еще бормотал невнятное трясущимися губами и стал белее своих штанов. — Иван Иванович, а почему вы уклоняетесь от всеобщей клистиризации? — строго спросил Гераклит из Эфеса. — Оторвались от народных масс, а еще меня кидать снег заставляли и жилья лишили. — Вопрос поставлен корректно, — подтвердил я, — Отвечайте философу. — Да я… Да мы… С Галактионом, конечно… Рябой шмальнул из пистолета в потолок, и все дроби с Маргинала осыпались через штаны, после чего брюки приобрели тот же вполне отчетливый желтоватый оттенок. — Так-то лучше, — деловито заметил Лам. Фундаментал пошатнулся, схватился за дверь, и она тотчас отреагировала надписью: «Кусай локти, твою…!» — Ну, вы у меня еще поскользнетесь, — шипел он в ярости. — Вам отсюда не выбраться… В дерьме утоплю… — Выкидывайте желтый флаг, милейший, — подвел я итог. — Ваш любимчик, виртуальный человечище, подвел к Космоцентру канализационную трубу от дома с бесконечным числом подъездов и квартир. Последствия легко предсказуемы. Перегруженный Центр даст крен вправо и ничто его уже не выправит. Смоет к чертовой матери! Мы оставили Фундаментала в глубокой прострации и двинулись к выходу, выхода не было. Мир рушился. Встретился Платон, кажется, осознавший, что он бессмертен, с горькой усмешкой на губах. Мелькнул без-образный до боли знакомым лицом. Все проваливалось сквозь землю. А тех, кого земля не принимала, возлагали в мавзолеи. Абсолютная чернота оглушила и ослепила меня. Потом я ощутил теплое колено Бэтээр. И чей-то голос, Бога, что ли, сказал: — Но каков бред, а! Но каков бред! Какая фантазия! Какое проникновение в коллективное бессознательное. Ведь он знает и о виртуальном мире, и о Ивановском-Ильине! И способ уничтожения Космоцентра, в общем-то, правильный предложил, неосуществимый только. — Спи, Мар, спи, — ласково сказала Бэтээр. — Уникальные способности! Сколько информации! Боюсь, как бы и в самом деле Компьютер не сошел с ума, обрабатывая все, что тут набредил СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь. Я чуть приоткрыл глаза. Передо мной сидел Фундаментал, живой и невредимый, поглаживая Бэтээр по другому колену. — Очнулись? — ласково спросил он. — У-тю-тю… Славно-то как. Я не успел ответить. Экран компьютера истерично заверещал. Оба они, и Фундаментал, и Бэтээр, тотчас обернулись к нему. Приподнялся на локтях и я. В висках ломило, а в глазах все плыло. — Осада гдома в Междуречье войсками Александра Македонского! — объявил компьютер, а затем пошли уже виденные мною. в «особняке» ГЕОКОСОЛа кадры штурма гдома. Это были те, те самые кадры! — Что? Откуда? — испуганно спросил Фундаментал. — Снова ваш бред?! — Он повернулся ко мне и сообразил, что я чувствую себя более-менее нормально. — Это ваше?! — все же спросил он. — Нет, — ответил я, — Это ваше. — Не должно этого быть! — заорал он. — Рано! Рано! Кто? Это может быть только кто-то из вас двоих! Закрыть все выходы! Никого не впускать, никого не выпускать! На экране неожиданно появилось:ИНФОРМАТОР ИНФОРМАТИВНО ИНФОРМИРУЕТ: ИНФОРМАТИВНАЯ ИНФОРМАЦИЯ ИНФОРМАТИВНА.Текст сообщения вдруг как бы сдвинулся чьей-то рукой, возвратился назад, снова поехал в сторону, вернулся, задрожал, поупирался, поупирался, но не устоял перед какой-то непреодолимой силой и, сломав буквы, рассыпался. Вместо него появилось:
ЖУТЬ СТАЛА ЛУЧШЕ, ЖУТЬ СТАЛА ВЕСЕЛЕЕ.Отец. — Нет! Умоляю! Вы? — Он схватил меня за запястья и затряс их. Я попытался вырвать руки и с ужасом заметил, что браслета с часами нет ни на одной из них. Так что, все это было правдой? — Каллипига! — бросился Фундаментал на колени перед Бэтээр. — Ты? — Ах, у вас только одно на уме, — ответила Бэтээр и поправила начавшее было спускаться с нее платье.
Глава 81
Пров чувствовал себя неуютно, тяжело, словно бред и строгая логика перемешались в этом кабинете. Он сейчас делает все так, как было в первый раз, стараясь не изменить ход событий даже в самых незначительных деталях. Или это те Пров и Мар задают ему вереницу строго детерминированных поступков? Круг… В круге нельзя определить, где причина, а где следствие. Странно было смотреть на себя самого со стороны, замечая в поведении ускользавшие ранее из сознания жесты, мимику, реакцию на слова Галактиона. Вот он, тот Пров, сидит, уверенный в себе, не терпящий ни малейшего давления, свободный, по крайней мере в своих мыслях, не подозревающий даже, что его поведение на несколько дней вперед уже предопределено. Встреча прошла так, как и должна была пройти. Подготовка к самой экспедиции не заняла много времени. Экипировка, снаряжение, припасы. Пять золотых колец, назначение которых так и осталось для Прова загадкой. Особый разговор произошел только о браслетах часов. Галактион выразил глубокое удивление по поводу заявления Орбитурала при том расставании. Нет, не может быть такого! В худшем случае — это глупая шутка. Орбитурал, тем не менее, был вызван и тщательно допрошен. По его изумленному виду можно было понять, что мысль о взрывающихся браслетах ему и в голову не приходила. И не Пров ли сейчас заронил в него абсурдное и страшное заявление? Шутка? Орбитурал способен шутить? Перед расставанием между Провом и Галактионом произошел такой разговор. — Я не спрашивал вас относительно ваших намерений, — сказал Галактион, — но теперь вынужден спросить. — Не знаю, — ответил Пров. — Развернуть виртуальный мир в последовательность нормальных временных событий. Сдвинуть с места Космоцентр. Может, что-нибудь посоветует Фундаментал. Сколько еще могут продержаться гдомы? — Год — два. Одни раньше, другие позже. Есть, правда, космические крейсеры, но не для миллиарда же человек… Да и они не вечны. — Держитесь, Галактион. Мы с Маром сделаем все, что возможно. Не знаю, вернусь ли я? А тех… Прова и Мара встречайте дня через три-четыре. — Вы намерены героически погибнуть там и в то же время остаться жить здесь? — Примерно так, Галактион. Раз уж представилась возможность. — Желательно, чтобы вы тоже остались жить. — Это уж как повезет. — И еще, Солярион… Выясните, кто такой Информатор? — Разве это не ваш человек? — Нет, не наш. Я даже не знаю, человек ли он? — А Отец? — Узнайте и про Отца, если будет возможность. Хотя, это, наверное, какой-нибудь местный вождь. Они так любят называть себя «отцами» отечества, родины, нации, Вселенной, всего мира. Пров так и не отделался от мысли, что упустил что-то существенное, не спросил у Галактиона, но нужно было возвращаться в Космоцентр, если только пропуск его продолжал действовать. Провожал Прова лишь один Галактион. Бесшумно раздвинулись двери лифта, сомкнулись, кабина ушла вниз. Пров ожидал, что с ним сейчас снова что-то произойдет: закрутит, завертит, охватит светлой тьмой. Но ничего странного не произошло. Лифт остановился, Пров увидел стену «особняка», с усмешкой подумал: «Привычка». Вот ведь и в березовую рощу они с Маром в первый раз проникали с тщательнейшими предосторожностями, с головокружением, странными видениями, а второй раз — шагнули и все. Значит, дело здесь было не в кольце Мебиуса, а в подарке без-образного, подарке, который начал действовать задолго до того, как был вручен. С пакетом одежды «менестреля» под мышкой Пров вышел из лифта, и тут же начали вспыхивать надписи: «Солярион! Солярион вернулся!» «У Соляриона хорошие новости!» «Встречайте Соляриона!» Уж и Фундаментал с распростертыми объятиями приближался к Прову. — Надежда наша! — Он чуть было и в самом деле не обнял Соляриона, но сдержался, замычал даже от переполнявших его чувств. — Здравствуйте, Фундаментал! — сказал Пров. — Нам необходимо поговорить. — Непременно, непременно. — Фундаментал все же коснулся Соляриона двумя вздрагивающими пальцами и увлек его в «особняк», коридорами провел к парадному входу. Они вышли через восторженно сияющую приветствиями дверь и оказались в коридоре. — Где Мар? — спросил Пров. — Здесь. Под надежной защитой Бэтээр. — А что с ним? От кого его потребовалось защищать? — Заболел от переутомления. Нервный срыв. Чудесный бред. Но опасения нам не внушает. Последняя фраза была какой-то странной. Обычно говорят: здоровье больного не вызывает опасений. Но Фундаментал сказал, что именно сам Мар не внушает им опасения. — Тогда ведите меня сначала к нему. — А как же… К нему и ведем. Мелькнули указатели: «Орбитурал второго ранга», «Вперед, к свободной неволе!», «Лазутчики обезврежены!», «Сюда, сюда!» Фундаментал открыл дверь, и Пров вошел в стандартный одноместный кварсек. Мар полусидел-полулежал на кровати. Вид у него, действительно, был болезненный. Руки безвольно вытянуты вдоль тела. Но взгляд оживился, как только Пров подошел поближе. Бэтээр, сидевшая бочком рядом с Маром, встала, уступая место Прову. — Пров! — протянул руки Мар. — Живой! — Живой, живой, — ответил Пров, сел на место Бэтээр, сжал запястья своего друга, приободряя его, как бы отдавая ему свои силы и… почувствовал, что на левой руке Мара нет браслета с часами. Машинальный, удивленный взгляд. Да пустяки, сейчас не это главное. — Я убит, Пров. Убит. Браслет все-таки взорвался. А я — вовсе не я. — Успокойся, успокойся, Мар. Все будет нормально. Мы же теперь снова вдвоем. — Да, вдвоем. Но ты все же поверь мне. Вспомни, что здесь с нами происходило. Рассказать кому — явный бред. Но ведь все это было, было! — Я верю, Мар, верю. Успокойся. Мы во всем разберемся. Короткая, аккуратная рыжая бородка, которой раньше у Мара не было. Браслет, который снять нельзя. Что-то здесь произошло? Неужели Галактион обманул его? Или это сделал все-таки Орбитурал? — Не в себе ваш друг, не в себе. Пусть отдыхает, а мы, тем временем, побеседуем. — Не верь ему, Пров, не верь! — Ваше право, — согласился Фундаментал. — Если всем верить, то наверняка останешься в дураках. С этим я согласен. — И не оставляй меня одного, Пров! — Смотри-ка, — обиженно сказала Бэтээр. — Одинокая женщина для него — пустое место! Один он, видите ли, был! — Насколько я понимаю, — сказал Пров, — скрыть в Космоцентре какую-нибудь тайну невозможно. Все равно подслушаете, подсмотрите, вычислите. — Да, это так, — со вздохом согласился Фундаментал. — Тогда я не буду ничего скрывать. Но Мар будет все время находится со мной. У меня от него нет тайн. Да, думаю, и у вас не должно быть тайн от нас. Кое-что мне нужно у вас выяснить, а потом приниматься за неотложные дела. Может, поговорим в каком-нибудь другом месте? — Конечно, прошу в мой кабинет. — А я? — обиженно спросила Бэтээр. — А ты, Каллипига, останешься здесь, — ответил Фундаментал. — Не скучай. Впрочем, сейчас к тебе наверняка виртуальный человек заявится. Они с Маром в некотором смысле взаимозаменяемы. Упоминание о без-образном аж передернуло Мара, но он уже вставал с кровати, натягивал брюки, нашаривал сапоги. Потом, внешне вполне готовый к дальнейшим походам в неизвестное, снова сел на кровать и спросил у Фундаментала: — Почему вы назвали Бэтээр Каллипигой? — Для кого Бэтээр, а для кого — Каллипига. Что тут особенного? — Понятно, — сказал Мар. — Я готов. — И встал с кровати. Они шли по притихшему, с потухшими световыми указателями коридору и, как показалось Прову, завершали уже не один круг. Впрочем, ориентироваться здесь можно было только по одинокой двери с навесным замком, которая вела в недостроенный Дворец Дискуссий. Все остальные двери были абсолютно одинаковыми. Фундаментал толкнул одну из них, другую. И какая-то, на втором десятке, сначала отошла вглубь, а потом откатилась в сторону. — Входите, — предложил Фундаментал. Пров и Мар оказались в таком же кварсеке, из какого вышли несколько минут назад. Кровать, стол с компьютером, два стула. — Располагайтесь, — сказал Фундаментал и сам сел на кровать. — Слушаю вас. — Для начала я хотел бы послушать вас, Фундаментал, — попросил Пров. — Вы знаете, что сейчас творится на Земле? — Откуда же мне знать? Это вы только что вернулись оттуда. А я не был на Земле более двух лет. — Ну, хоть представляете? — Да, представляю. — Расскажите. — Пожалуйста. Если я в чем-нибудь ошибусь, вы уж меня поправьте. Земля, если можно так выразиться, потеряла память. И Галактион со всем ГЕОКОСОЛом по крупицам собирает информацию, чтобы как можно дольше продлить жизнедеятельность гдомов. Но это ему удается с трудом. — Так, значит, вы предполагали, что именно таков будет результат вашего эксперимента? — Во-первых, это не мой эксперимент. Я — лицо подчиненное. Проект разрабатывал Солярион. Пусть земля ему будет пухом… Во-вторых, результат эксперимента предполагался все-таки другим. Но, что вышло, то вышло. Теперь вы спросите, что я намерен предпринять? — Нет, сначала я спрошу, в чем суть прямого воздействия на прошлое? Галактион этого не помнит. Но вы-то должны знать! — Как не знать? Конечно, знаю. — Так в чем же? — Мы должны были забросить БТР триста тысяч сто одиннадцать во вторую половину двадцатого века. — Зачем? — спросил Пров. — Этого я не знаю, Спросите у Соляриона. Напоминаю, я лишь исполнитель. — Соляриона нет, значит, теперь и спросить не у кого и не с кого? — Да, так. Что вас еще интересует? — Вы должны были и вы сделали это? — Разумеется. Правда, сначала означенная БТР исчезла из Космоцентра. После чего, кстати, списался с крейсера «Мерцающего» некий СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь. Не слышали о таком? — Слышали, — сказал Пров. — Дальше. — Затем она вновь появилась в Космоцентре и, будучи, заброшенной-таки в прошлое, продолжала оставаться в Космоцентре. — Не понимаю, — сказал Пров. — Разумеется. Тут надо знать диалектику, а выучиться ей — трудное дело. Но так и было, вернее, так и есть. Проведя эксперимент, мы создали сингулярность — виртуальный мир. Время схлопнулось. Таким образом мы, как бы, обошли парадокс «сына и родителей». Вы, конечно. слышали о таком… — Да. — И, насколько я понял, тоже знаете его решение. — Знаю. — Это хорошо. Сами догадались? — Сам. — Это еще лучше. — Так что вы намерены делать, Фундаментал? — Уничтожить виртуальный мир. — Это возможно? — Да. — Расскажите. — Нет, этого я не сделаю. — Я — Солярион. И я приказываю вам. — Да, вы — Солярион. Но я вам не подчинюсь. — Компьютер заставит вас сделать это. — Компьютер отключен. Вы уж не обижайтесь на меня, но лучше вам ничего не предпринимать. У вас ничего не выйдет. Я предусмотрел все. — Но какой смысл? Мы ведь хотим вам помочь! Для этого нас сюда и «забросили»! — Кто вам это сказал? Галактион? — Никто не говорил. Но это ясно и без того. — Нисколько не ясно. Вполне возможно, что вас «забросили» сюда совсем с другой целью. Оставим это. И не пытайтесь бить меня. Предусмотрен и такой ход событий. Скулы у Прова заострились, рот сжался. Мар видел, что Пров закипает, сдерживает себя, молниеносно соображает, что делать, и не находит выхода. — А теперь я у вас, Пров, спрошу, — сказал Фундаментал. — Там, в ГЕОКОСОЛе принимали какое-нибудь странное сообщение? — А если я не отвечу. — План, как спасти Землю, есть у меня, а не у вас. Так как же? — Компьютер воспроизвел сцены вторжения на Землю и осады гдома. — Галактион знает, кто передал это сообщение? — Мне он сказал, что нет. Я ему поверил. Но теперь понимаю, что верить ему и вам было опрометчиво с нашей стороны. — Да не знает он, не знает! Даже я не знаю, хотя и предполагаю. — Тоже тайна? — В данном случае — нет. Это или Бэтээр, или Мар. — Бред, — даже не удивился Мар. — Но Бэтээр слишком глупа… Мар было полез с кулаками на Фундаментала, но Пров его осадил. — Виноват, конечно… — извинился Фундаментал. — Бэтээр, как бы это помягче выразиться, простовата. Круг ее интересов не выходит за пределы посте… Ах, извините! Да вы и сами это знаете, Мар. Впрочем, проблема Информатора сейчас не самая главная. Пусть Информатор информирует, если ему так хочется. Хотя, в дальнейшем это может стать очень важным. Еще вопросы есть? — Вторжение, которое готовится в Сибирских Афинах, это то самое вторжение, о котором мне говорил Галактион? — Откуда я знаю, что он вам говорил? — Это вторжение было предусмотрено программой проекта? — Да: как запасной вариант. — А теперь оно — основной вариант? — Да… Ну, засиделся я с вами. Отдыхайте. Питание трехразовое. — Мы что, арестованы? — Можно и так сказать, но лучше — проходите карантин. — Больше от нас вы ничего не хотите услышать? — Говорите, время есть. — Может, это вас образумит. Мы проникли в анклав, въехали в город и там встретили самих себя, затем нас кто-то перебросил в прошлое и вот, после ряда событий, мы здесь. Но там, на Земле, нас только собираются забросить в анклав. И это произойдет, иначе бы мы сейчас не сидели здесь. Нам нужно встретить тех Прова и Мара и отправить их обратно на Землю. Иначе здесь появится еще одна такая же парочка. Нужно разорвать круг! Если этого не сделать, мы так и будем ходить по кругу, множась в числе. — Множьтесь на здоровье. В анклаве со временем, действительно, черт знает что творится! — Вы хотите сказать, что мы отсюда не выйдем. — Не только хочу, но и говорю прямо: вы отсюда не выйдете, пока это не понадобится. Дорогие мои, ну неужели не поняли, что вы сделали то, что должны были сделать! Партия откладывается на некоторое время. Двери прошу не ломать. Все равно вам идти некуда. Мар подумал было, что Пров сейчас набросится на Фундаментала, но тот, не дожидаясь, пока Фундаментал уйдет, лег на кровать, сложил руки на груди, а ногу закинул на ногу и уставился невидящим взглядом в потолок. — Я рад, — сказал Фундаментал и вышел.Глава 82
Мотоцикл шел легко, дорога ровно стелилась под колесами, по сторонам проносились сосны, свежий ветер обвевал лицо. После разговора с Провом какая-то умиротворенность поселилась в моей душе. Все будет хорошо. Осмотрим город, соберем в случайных разговорах с его жителями какую-нибудь информацию. Поживем в Смолокуровке. Еще почти неделя впереди, если даже Орбитурал и говорил правду, а не просто стращал нас. И как это люди позволили сменять эту красоту живой природы на мертвенный порядок гдомов? Я бы ни за что не променял. Самой черной работой готов заниматься, лишь бы дышать этим воздухом, ходить по траве, любоваться деревьями. Вкатив на небольшой взгорок, я заметил впереди пелену пыли, подползающую к дороге. Сбавив обороты, мотоцикл замедлил ход. Мне хотелось узнать, что там происходит. И вот с лесной дороги на шоссе вырвалось стальное чудовище, закачало своим хоботом, загрохотало гусеницами, развернулось и помчалось по направлению к городу. За ним вылезло второе, третье. Уже несколько десятков их рвалось в город, а они все выползали и выползали. Солдаты с автоматами сидели на броне танков. Веселые лица, грохот, пыль, стремительное движение, очевидная мощь и неустрашимость машин. Я заглушил мотор и растерянно посмотрел на Прова. — Однако, — пробасил он. — Маневры, — предположил я. — Обыкновенные мирные маневры. — Хорошо бы. Но раз есть войска, значит, есть и враг. — Что будем делать? — Подождем, пока пыль уляжется и двинем дальше. Больше нам ничего не остается. Настроение мое резко изменилось. Я хотел тишины, мягкого шелеста леса, покоя. А вместо этого — грохот стальных машин. Выждав, пока хвост колонны скроется за дальним поворотом, я осторожно тронул мотоцикл вперед. Отдаленный грохот слышался еще вполне отчетливо. Но вокруг уже все изменилось. Потускнело солнце, воздух пах гарью. Казалось, что на яркую, сочную картину кто-то выплеснул ведро с помоями. Так и ехали мы еще минут двадцать и мне все время хотелось развернуть мотоцикл и помчаться в Смолокуровку. Там был рай, а впереди — неизвестность. По всем признакам мы уже приближались к городу. Больше стало дорог, вливающихся в ту, по которой ехали мы, лес разошелся в стороны и сменился унылыми полями, какие-то, еще далекие строения показались на горизонте. А неизвестность неожиданно разрешилась шлагбаумом и группой автоматчиков. Я остановил мотоцикл, мотор тихо тарахтел на холостых оборотах. — Документы! — спокойно, но явно недоброжелательно обратился к нам один, здоровенный, кряжистый. У него в руках и автомат казался игрушкой. Никаких документов у нас не было. — Дак… — сказал Пров. — На крестины ездили… Ну и пропьянствовали неделю. Какие ж тут документы? — Откуда едете? — Из Смолокуровки. — Там что, церковь есть? — Есть, есть, — обрадовано закивал я. — Цела еще? — А как же! Что ей сделается? — Ну, хоть мандат какой-нибудь есть? Пров зашарил по карманам, нашел что-то, протянул солдату. И уже другие с интересом окружили нас. — Ха-ха-ха! Ну, вы даете! Смотри-ка, мандат какой: «Привет от тети Моти!» Солдаты дружно загоготали. — Эх, опохмелиться бы… — с тоской в голосе сказал Пров. — А назад в Смолокуровку прокатиться не желаете? — Да можно, — нехотя ответил Пров. — Заодно и декрет батюшке отвезете. — Декрет-то уж, конечно, отвезем, — согласился Пров. Его, кажется, начинало тошнить. — Ност, тащи бумагу, — приказал кряжистый. — Все нам не ехать. — Оспины на его лице блестели потом, глаза зыркали скрытой усмешкой и угрозой. Один из солдат, долговязый, нескладный, сбегал в будку, принес мятый лист. Пров, не читая, свернул его и сунул в карман. — Что-то мне рожа твоя, как бы, знакома, — сказал кряжистый. — Не подскажешь, где встречались? — Может, где и встречались, — с отрыжкой сказал Пров. — Мир широк… — Широк… Это для кого как. Ладно… Катитесь, но постарайтесь мне больше не встречаться. — Да и нам что за радость, — согласился Пров. Глаза рябого начали темнеть. — Поехали мы, — сказал я и развернул мотоцикл. Мне хватило ума не рвать с места, а раскатиться спокойно. Я боялся, что какое-нибудь наше неловкое действие или слово все испортит. Да и в город мне ехать уже не хотелось. И точно, сзади полосонула автоматная очередь, я вильнул рулем. Противный пот прокатился по спине. — Пугают, — спокойно пробасил Пров над ухом. Я все же выжал из мотоцикла все, что мог, и успокоился только километров через пять. Пров тронул меня за плечо: — Остановись. Я остановился и посмотрел на него вопросительно. — Что происходит? — Изучим декрет, может, что и поймем. Я перекинул ногу через седло, чтобы сидеть к Прову боком. Пров развернул лист, и мне можно было читать. Вот что было на этом листе. «Вчера опубликован декрет о полном отделении церкви от государства и конфискации всех церковных имуществ. Пролетарская диктатура должна неуклонно осуществлять фактическое освобождение трудящихся масс от религиозных предрассудков, добиваясь этого посредством пропаганды и повышения сознания масс, вместе с тем заботливо избегая всякого оскорбления чувств верующей части населения и закрепления религиозного фанатизма. Население, после долгого опыта с попами, помогает нам их скинуть. Бог есть (исторически и житейски) прежде всего комплекс идей, порожденных тупой придавленностью человека и внешней природой и классовым гнетом, — идей, закрепляющих эту придавленность, усыпляющих классовую борьбу. «Народное» понятие о боженьке и божецком есть «народная» тупость, забитость, темнота, совершенно такая же, как «народное представление» о царе, о таскании жен за волосы. Всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничание с боженькой есть невыразимая мерзость. Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные «идейные» костюмы идея боженьки. Я уверен, что мне не хотят приписать мысли, будто я когда-нибудь предлагал жечь молитвенники. Само собой разумеется, что я никогда этой вещи не предлагал и предложить не мог. Вы знаете, что по основному закону нашего Государства, свобода духовная насчет религии за каждым безусловно обеспечена. Из числа книг, пускаемых в свободную продажу, изъять порнографию и книги духовного содержания, отдав их в Главбум на бумагу. Немедленно пошлите от имени Цека шифрованную телеграмму всем губкомам о том, чтобы делегаты на партийный съезд привезли с собой возможно более подробные данные и материалы об имеющихся в церквах и монастырях ценностях и о ходе работ по изъятию их. Отец.»— Что бы это значило? — спросил я. — Тебе лучше знать, темнота и забитость. Грабить будут, не видишь разве. — Да как можно грабить храмы? — Не знаю… Но ведь все разграбили, разрушили. Может, этот декрет и есть начало уничтожения христианской религии, а затем и всех других. Поехали. Вручишь сию грамотку отцу Иоанну, он и возрадуется. — Не кощунствуй, Пров. Тут что-то творится неладное. Не просто так стоят автоматчики и танковые колонны туда-сюда шастают. А в деревне ничего не знают, иначе предупредили бы. — Может, к себе в гдом возвратимся? — закинул удочку Пров. — Нет. Мы ничего не узнали, ничего не выяснили. Да и шутишь ты. — Шучу, но мне легче. — А откуда у тебя мандат с приветом от тети Моти взялся? Ты что, на всякий случай носишь такие записочки? — Угадал. Ношу на всякий случай. Как талисман. А записочка это та самая, которую я тебе в прошлый раз подкинул. С записочкой я не стал разбираться. Декрет — другое дело. Мы катили уже по знакомой дороге, но красота уходящего лета, с ее буйством золотисто-желтых красок, с еще зеленой травой и ясной тишиной, меня уже не радовала. Не знаю, что здесь происходит, но деревянной церквушке, в которой я крещен, грозит опасность. Я должен ее защитить. Как это нужно делать, я не представлял. Драться? Молиться? Терпеть? Дорога была пустынна, за весь путь, туда и обратно, мы не встретили ни одного человека, ни пешего, ни конного, ни моторизованного, за исключением солдат, разумеется. Какое-то затишье перед бурей. Сонная деревня была ненамного оживленней. Лузгала семечки на той самой скамейке, где сидел и пел «менестрель», здоровущая, в два обхвата, баба. Она помахала нам рукой. На крылечке сельпо сидели вполне трезвые мужики и что-то обсуждали. Редко в каком огороде копошилась согнутая фигура человека с лопатой или вилами в руках. Стайка ребятишек прыснула во все стороны перед мотоциклом. Я ехал медленно, чтобы не поднимать всю пыль. Показалась церквушка, и тут до меня дошло, что мы въехали в деревню не с той стороны, как должно было быть. Но с дороги я нигде не сворачивал, да и развилок таких, чтобы сбиться с пути, не встречалось. Не знаю, заметил ли это Пров. Выяснять я не стал и подрулил прямо к церкви. Отца Иоанна мы нашли внутри ее. Он что-то делал, не то протирал иконы, не то снимал нагар со свечей. Наше неожиданное возвращение его явно обеспокоило. — Что-то случилось? — С нами нет, но вот с вами, вернее, с церковью что-то может случится. Мы вышли на солнечный свет, я вкратце пересказал наши встречи, а Пров протянул листок бумаги. Подслеповато щурясь, священник, как мне показалось, два раза прочитал декрет, перекрестился и сказал: — Господи, помилуй. — Что это значит? — спросил я. — Грабить будут, — спокойно ответил отец Иоанн. — Как это — грабить?! — возмутился я. — Это же церковь! Святое место. — Святое место для чистых душ. Не впервой уж. — И вы им позволите? Ничего не скажите? — Позволения они не будут спрашивать. А сказать… как же, скажу. — Что? — Чтобы Господь простил их, ибо они не ведают, что творят. Перекрещу. Господь милостив. — А что же он, и не поможет вам, Господь этот? — хмуро спросил Пров. — Пути Господни неисповедимы. У каждого человека есть душа. И что станет с этой душой, знает только Господь, Отец наш. — Вот, вот, — подхватил Пров уже раздраженно. — Вас убивать будут, а вы — молиться за убийц. Не пойму я эту христианскую мораль. Не в первый раз уже сталкиваюсь с ней. — Храни тебя Христос. В гневе говоришь… А убивать будут, так что же: и мне убивать? Так только зло возвеличится. А его и без нас хватает. — Да зачем же ваш Бог создал такой несовершенный мир? Ведь он всемогущ, мог бы и получше. — А создал Бог мир наилучший. Человек же возжелал быть вольным. И Бог, в доброте своей, дал ему эту волю. — Свободу выбора, — вставил я. — А уж как человек распорядится своей волей, это его дело. Но и отвечает за все он сам, а не Бог. К Богу приходят добровольно. — Тогда зачем церковь? — Церковь помогает найти путь к Богу. Наставляет, утешает. — Ну, а вот сейчас-то вы что будете делать? — с издевкой спросил Пров. — Декрет исполнять? — Иконки попрячем, — сказал Отец Иоанн. — А крест все равно скинут. — Ну, мораль! Ну, Бог! Тут уж и народ стал подходить. Заохала, запричитала Варвара Филипповна. Темным огнем смотрела на Прова Галина Вонифатьевна. Три мужика, послюнив самокрутки, пустились в рассуждения: «Ежели сожгут, то сухие бревна у Митьки Пряхина есть, если порушат, то…, ежели Бог пронесет…» — Да ладно тебе, Пров, — пытался успокоить я друга. — Пров, можно мне с вами поговорить, — позвала Галина Вонифатьевна. Пров сразу стих, сжался, медленно сошел с крыльца. Галина Вонифатьевна повернулась и направилась к церковной ограде, к выходу. Я виде, как Пров шел за ней. В душе он рвался за ней, останавливался, возвращался, снова догонял, отставал… Для всех других он, просто, шел очень медленно. Я думал, что верующие сразу же начнут разбирать иконостас, прятать по избам иконы, литые подсвечники, библию. Но ничего такого не произошло. Деревенские еще немного посудачили о декрете, плавно перешли к погоде на зиму, Васькиному запою, к засыпанной в погребах картошке и закончили квасом. Народ вполне спокойно расходился. Я не знал, что мне делать, прогуляться по деревне, что ли? И я пошел за теми тремя мужиками, что рассуждали о вариантах разрушения церкви. Они остановились, подождали меня, а один сказал: — В аккурат четвертого надо. — Ну, — подтвердили двое других.
Глава 83
Прову показалось, что Галина Вонифатьевна сейчас спросит: «Опять у тебя нелады с Богом?» Но женщина шла молча, чуть впереди, мимо палисадников и скамеек, на которых уже кое-где шушукались старушки, провожая их понимающими и в то же время любопытными взглядами. — Не знаю, что привело меня сюда, не знаю, что тут у вас происходит, но это я. Я. — Чем вы докажете, что вы именно тот человек? — А хотя бы вот этим: Волосам твоим, Савская, вечное чудо не лить… Помните? Откуда я знаю вашу фамилию? Ведь я бы никогда не унизился до расспросов на стороне. У вас были длинные-длинные волосы, заплетенные в косу. Разве не так? Я могу и продолжить: В водопаде волос не пытайтесь меня утопить. На лице женщины отразилось замешательство. — Так что же? Насладились в полной мере свободой? У вас жена, дети? — Увы, увы… Ничего этого нет. А у вас? Была попытка обрести свое счастье? — Да, я была замужем, но неудачно. — Без благословения свыше говорить о вероятности счастья есть пустословие. Мы повенчаны до гробовой доски на небесах. — Вот бы раньше вам, да столько ума. — Поедемте на Камень. — Куда? Это полностью, подумал Пров, в ее манере: притворяться, что она ничего не понимает. И повторялось это при их прошлых, в каком-то другом мире, встречах каждый раз. — На речку, тут неподалеку. Где мы с вами встречали и провожали закаты и восходы. Наше любимое место. Поговорим спокойно, там нам никто не помешает. Я возьму у Мара мотоцикл, тряхну стариной. — Неужели вы думаете, что я поеду с вами? — Я почти уверен. И я полностью уверен, что вы — продолжение той женщины из Усть-Тыма, а я — продолжение того мужчины из Тымска. Когда-то мы не поладили и остались одиночками на всю жизнь. — С незнакомым мужчиной… на мотоцикле. Что скажут люди? — Вот-вот. Всегда вы жили в страхе перед людьми и канонами церкви. В этом, можно сказать, и состоит драма вашей жизни. Вместо того, чтобы отдаться влечению судьбы, ниспосланной Богом… — Да вам ли говорить о Боге! Вот вы жили без канонов. И каков итог? — Так мы едем или нет? Я бы хотел допеть свой романс до конца. — Очень стыдно, но, пожалуй, поеду. Чтобы все стало ясно. Я пока что не верю, что вы — это ты. Они вернулись к дому, Галина Вонифатьевна юркнула в калитку, оставив Прова на улице, а когда вышла снова, на ней был легкий вязаный жакет — поверх тонкой блузки и узкая юбка чуть выше колен. — Вы можете объяснить, как я поеду на мотоцикле в таком виде? — Вам же не впервой. Сядете боком, ноги на багажник и держитесь за меня. Он все время боялся, что она передумает. Это было километрах в четырех от деревни. Речка Смолокуровка петляла здесь между высоких холмов, поросших соснами и кедрами. В крутой излучине реки, огражденной с противоположного берега разломом скальных пород, на котором, словно в карауле, стояли высокие кедры, на небольшом мыске и покоился тот самый валун, называемый «Камнем». Прозрачная чистая вода ласково журчала, преодолевая каменистую отмель. Все здесь было по-прежнему, и время, казалось, обошло это место стороной. Вечернее багровое солнце садилось на вершины крутой гривы, и прохладная тень крутояра уже достигла камня. — Я не ошибся? — дрогнувшим голосом спросил Пров. Она стояла перед ним напряженная, как натянутая струна, и все слова были излишни, потерялись где-то перед красотой этой минуты. Темный склон, темная лежащая тень от него, темные широко открытые глаза Галины Вонифатьевны исключали всякое объяснение. Он привлек ее к себе. И все заныло в нем от близости ее тела. Она притворно отстранялась, прятала губы, но он поймал их, единственные и желанные, каких не встречал с тех пор ни у одной женщины мира. Знакомый и давно забытый аромат ее волос будоражил кровь, в поцелуях она разгоралась, как вечерняя заря, или это багровый отсвет солнца пылал румянцем на ее щеках. Слабая борьба служила ей как бы оправданием самой себя, сопротивлением греху, и он уже ласкал ее обнаженные груди. Тут он понял, для чего ей понадобилась крепкая узкая юбка без единой застежки. Ее стремительные руки перекрывали ему дальнейший путь, и в конце концов он сломался сам по себе и лежал теперь на песке, опустошенный борьбой и каким-то диким, звериным успокоением. — Боже мой, что я скажу маме? Я такая растрепанная. — Все то же: что скажет мама, что скажет Бог? Она была рядом, он еще не надышался ею, да, вероятно, не надышался бы никогда, и этот вечер был ему бесконечно дорог. — Не волнуйся, это не повторится. Но я узнала, что ты есть ты. Эти слова прозвучали убийственно для него после вспыхнувших с такой силойнадежд, и он знал, что это не пустые слова, не просто игра, и за ними что-то кроется, но не стал затевать дальнейшего разговора из-за боязни спугнуть свое счастье. — А теперь поехали, мама будет беспокоиться. Темнеет. Подсвеченные закатным солнцем, легкие облака вспыхивали над лесом последним застенчивым румянцем. Пров сидел в сторожке при свете керосиновой лампы. Какая-то зачитанная, без обложки, книжонка попала ему в руки. Пров раскрыл книгу и прочитал: «Один, воззрев на женскую красоту, прославил при сем Творца и от единого взора погрузился в любовь Божию и в источник слез. И чудно было видеть, — что для другого послужило бы рвом гибели, то для него сверхъестественно стало венцом». Пришел Мар, неумело перекрестился на образа. — В деревню сегодня никто не приезжал, — сказал он. — И что это значит? — Никто не знает. — Но и узнавать не захочет, — сказал Пров. — Перекрестится чаркой… — Не надо, Пров, Не суди их строго. — Мне это ни к чему. Ладно, давай спать. Утром что-нибудь сообразим. Пров долго не мог уснуть, Чудились ему далекие раскаты грома, но небо было чисто и сверкало чужими звездами.Глава 84
Утром Мар вышел готовить мотоцикл к поездке, тетя Дуся отлучилась куда-то по хозяйству, а Пров еще допивал свой чай. В комнату вошла Галина Вонифатьевна и было в лице ее что-то такое, от чего Прову сразу стало не по себе. Какое-то предчувствие беды возникло в нем и он встревоженною спросил: — Что-нибудь не так? Мы здесь лишние? — Я очень жалею, что согласилась вчера ехать с тобой на Камень. Я просто места себе не нахожу. «На «ты» хотя бы», — подумал Пров. — А в чем дело? Ведь ничего такого… и не было. — Я потеряла свой крестик. Нет, ты только подумай: крестик, который еще в детстве надела на меня мама. Это вообразить себе невозможно! Ты содрал его с меня, медведь нечесаный. «Нечесаный медведь» ему чем-то понравился. — Хорошая примета, — улыбнулся он, всем видом показывая, что не собирается делать из этого трагедию. — К изменению в жизни… Успокойся, поедем вместе и поищем там, у Камня, никуда он не денется. — Я не знаю, что с тобой сделаю, если ты его не найдешь! Я возьму с собой сито просеивать песок. — У меня тут небольшое дельце, думаю, часа на два. А потом и покатим. — Буду ждать. Вздорную, хотя и лестную для него мысль, что она ищет предлог для свидания, он сразу же отбросил. Мар согласился подвезти его до кузни, но участвовать в истирании браслета категорически отказался. Нашли в скорости и кузнеца, именуемого Володей — божьим человеком, по прозвищу Корень, на вид неказистого и приземистого. Однако, когда он пожал Прову руку, тому показалось, что она побывала в тисках. В закопченной и заваленной железяками кузне приступили к древнему точилу, наподобие жернова, приводимому в движение кривой рукояткой. Под браслет удалось подсунуть пластинку, поставили медную перемычку на случай разъединения частей, в короб под точилом налили воды для охлаждения. Володя, ни секунды не сомневаясь в нужности и важности задуманного дела, начал крутить ручку с удовольствием самозабвения, и где-то после часа трения на браслете появились едва заметные риски. Ни в малой степени это не обескуражило божьего человека и, восторгаясь качеству стали, тем паче и протяжению труда, он продолжал крутить. Мар, прикрывающий свое запястье платком, плюнул и уехал искать бензин по деревне, а вернулся только после обеда и слегка «поддатый», заявив, что заправил мотоцикл самогоном-первачом совершенно забесплатно, и теперь мотор тянет хуже, но мягче. На браслете к тому времени появилась-таки небольшая ущербина. Корень, казалось, только входил в настоящую силу. Мар выругался неприлично, сказал, что его пригласили на рыбалку, и снова уехал. По всему было видно, он становился своим человеком в деревне. Корень, словно заведенный, крутил и крутил, и тогда Пров понял, почему к Володькиному имени прибавляют «божий человек». Такого труда никто бы не выдержал. Под вечер, когда снова приехал Мар, еще более «поддатый», но без рыбы, браслет лежал на наковальне, а Корень вытирал первый пот. Все трое сопереживающе взирали на концентрат человеческих мыслищ и умелостей: Корень в сладкой истоме от завершенной работы; Мар с тихой грустью и завистью, что не способен на такое; Пров в осознании праздника свободы. — Разбирать их я бы не советовал, — сказал Мар. — Так нанесем завершающий удар, — торжественно пробасил Пров. — Прошу всех выйти. Мар и Корень молча повиновались. Пров прикрылся до пояса снизу листом железа, взял кувалду средней тяжести, поплевал на руки и, вспомнив нехорошим словом Орбитурала, с выдохом урезал по часам. От грянувшего взрыва зазвенело в ушах. Ввалившиеся Мар и Корень убедились, что Пров жив и невредим. — А ты говорил, Орбитурал блефует, — едва выговорил Мар и отхлебнул самогона из литровой квадратной бутылки. Потрясенный Корень искал и не мог найти кувалду. — Этот божественный напиток для тебя вреден, — сказал Пров и протянул бутыль Володе. — А ему так в самый раз. Держи, Корешок, век тебя не забуду. Истинно Божий человек. Мар в миг доставил Прова к дому Савских. — Где же вы потерялись? — очень холодно встретила их Галина Вонифатьевна. — Освобождались от оков. Приношу свои извинения, — ответил Пров и посмотрел на Мара. — Мы вчера одну вещицу потеряли. Одолжи мотоцикл. — Вас понял. Перехожу на автопилот. — И Мар поплелся отдыхать на сеновал. Так уж получилось, что Пров и Галина Вонифатьевна приехали на Камень в то же самое время, что и вчера. Багряный закат полыхал за вершинами кедрача, но на сей раз в нем обозначалось нечто кроваво-зловещее, и тень крутояра лежала на мыске тяжело и угрюмо. Довольно-таки грустные мысли теснились в голове Прова. Потеря крестика, как он понимал, символизировала для Галины Вонифатьевны чуть ли не потерю веры, что было для него пустяком, для нее же — почти трагедией. И он сам был если не виновником, то уж, во всяком случае, причиной. Поэтому ни о каких объятиях и поцелуях не могло быть и речи, разве что от радости после находки. Внимательнейшим образом изучил он следы мотоцикла и свои, определил место, где они стояли, но, увы, крестик не находился. Галина Вонифатьевна озабоченно пересыпала песок через сито, а Пров уселся на валун, наблюдая за ней и удивляясь чисто женскому терпению и настойчивости, с которыми она продолжала свои безуспешные попытки. Он прекрасно понимал, что крестик мог потеряться и где-нибудь в дороге и тогда вероятность найти его равнялась нулю. Чтобы немного разрядить гнетущее молчание, он начал: — А что… Вы были обвенчаны с тем счастливцем, с которым не пожилось? — Ты думаешь, я согласилась бы жить с человеком без венчания? — Но ведь со мной-то… Ох, зря он затеял этот разговор. Она перестала просеивать песок и уставилась на него темными, как стоящий позади кедрач, глазами. — С тобой, не скрою, у нас была настоящая любовь. Я грешила в надежде, что ты покроешь грех крещением и венчанием. Но тебе твое гордое независимое «Я» было всего дороже. Даже перед Богом ты не согласился бы преклонить колени. — Ты же знаешь, для тебя одной я берег сокровища своего сердца. — Так что же ты их не отдал. Ты как безумный богатый скупец, желающий подать грош нищему, дрожал над другим сокровищем: потерять свободу и друзей, на которых ты меня разменивал. Я устала собирать крохи твоей любви, которую ты иногда дарил мне походя. Пров молчал. В чем-то она была права. Вспомнились и другие ночи, и девицы и женщины, уже после их разрыва, но оказалось, из случайных заплат-увлечений не сошьешь одеяло настоящей любви. Он вспыхивал как порох и так же быстро угасал. И вот она, долгожданная новь встречи, и бунтует в крови прежний жар, но все отравлено прошлым, сама кровь заражена в незадачливом сердце пережитыми воспоминаниями, и любить теперь, в сорок — медленно выпивать чашу с ядом. Он смотрел на нее и не мог понять, что в ней такого особенного, исключительного, что она мучает его всю жизнь. А потом чуть не подскочил: какое прошлое, какая жизнь, если он прибыл сюда из гдома, из будущего отравленной Земли! Но ведь помнит же он все… И она помнит… Что же это? Но мысль ушла, заглушенная обидой. — Я виноват, не спорю, — сказал он. — Но так безжалостно растоптать мои чувства тогда, в самые счастливые годы… Прогнать, можно сказать, в шею… Мы прекрасно жили без всяких условностей, и не случайно твое искусственное замужество было неудачным. Оно и не могло быть удачным, потому что ты оставалась со мной. А если бы у нас был бы еще и ребенок… Клянусь, я бы никуда не делся. Она поднялась с колен и выпрямилась, глаза ее засверкали гневом. Пров и сам умел говорить в такие минуты, но тут в страхе почувствовал, что она сейчас скажет нечто убийственное. — Так вот знай: у нас был ребенок. И я изгнала его из своего тела. — Врешь… — непроизвольно сползая на землю, пробормотал он. Ледяной холод останавливал сердце. — Врешь… — Не вру. Он понимал, что это чистая правда, но упорно твердил свое для какого-то самооправдания. — Врешь… Как ты могла… Как ты посмела… — в невыразимом горе стонал он. — Ты же верующая… Как ты могла… Слезы катились по его щекам. Все терялось и кружилось перед ним. Она казнила его словами как самый жестокий палач. — Смогла. — Ты же убила свое будущее… тварь… мерзавка… и мое… — Да, я великая грешница. Когда я убивала дитя, я совершила еще более ужасный грех: я прокляла Бога. Пров уже ничего не мог вымолвить. Он зарылся лицом в землю, жизнь из него уходила, как уходили в песок его слезы. — И я понесла наказание, свой крест. Оно несопоставимо с моим преступлением. Но все же Бог сжалился и наказал меня. Все мое тело покрылось коростами, кожа осыпалась шелухой. Я молилась день и ночь о прощании грехов моих, и Бог в своем милосердии простил меня… Вот что ты со мной сделал. Жуткий рев его голоса заметался эхом в скалистом разломе, пронесся по лесу. — Тебе не будет прощения! Я снял с тебя этот крест! Даже кедры, казалось, застыли изваяниями от этого вопля. — С кем? С кем ты осталась? С рыданиями он снова упал на землю. — С Богом, — был тихий ответ, но Галины Вонифатьевны подле него уже не было. Кругом было темно, на небе высыпали звезды. Чужие, незнакомые. Еле угадывался хребет крутояра. Убаюкивающе журчала вода на камнях. Он поднялся с трудом, окунулся головой в поток. Сразу полегчало. С трудом припомнил происшедшее, с трудом оседлал мотоцикл. Безотказный БМВ дотащил его до деревни. Мар, конечно, был у Савских. Он выскочил на крыльцо, едва заслышались хлопки двигателя. Весь хмель из него давно вышел. — Собирались уж тебя разыскивать, — проговорил он облегченно, но вопросов деликатно задавать не стал. Пров вошел в комнату, на свет. — Провушка, да на тебе лица нет! — охнула тетя Дуся, поднимаясь навстречу. — На-ка, выпей вина, согрейся с дороги. Галочка, должно, наврала, что у тебя мотоцикл сломался. Так долго тебя не было. — Я бы чего-нибудь покрепче… — невнятно пробурчал Пров. — Да вот еще бутылка водки осталась, — засуетился протрезвевший Мар. — А я с Галиной Вонифатьевной выпью красного. Она сидела за столом спокойная, будто ничего и не случилось. Для нее все давно было пережито. Пров опрокинул рюмку, не закусывая; молча потупился — Так что, завтра… — заикнулся Мар. — Едем, — коротко отрубил Пров и хлопнул вторую. — Так ты же, вроде, собирался… — Человек предполагает, а Бог располагает. — Вот это верно, верно, Провушка, — сказала тетя Дуся. — Дай тебе Бог здоровья. Меж Галиной Вонифатьевной и раскрасневшимся Маром пошла оживленная беседа, они как бы уединились, сидя рядышком. Пров в гордом одиночестве глушил водку и сознание постепенно прояснялось. Начали складываться строчки стихов. Нет, он еще не убит, в нем еще жив поэт! — Извините, помешаю вашей приятной беседе, — обратил он, наконец, внимание на премилую парочку, — мне бы бумагу и карандаш. Накатило кое-что написать, будет жалко, если потеряется. Мар с поспешной готовностью предоставил переданные тетей Дусей карандаш и тетрадь, и Пров начал быстро набрасывать на бумаге летящие строки. Мар притих, стараясь не мешать великой минуте творения и, когда Пров закончил, робко произнес: — Может, исполнишь, поделишься? В такую чудную ночь. Ведь в прошлый раз ты не допел свой романс. — Что ж, пожалуй. Недопеть, все равно, что недопить, недолюбить. Давай гитару.Не буди безутешную память
отзвучавшей мелодии дней,
не ласкать ей, не петь ей, не ранить,
ранить каждою нотой своей.
Еще пылом страстей неостывших
бродит в жилах горячая кровь,
еще в сердце, обид не простившем,
боль таится. И ты не готовь
эти старые лунные сети,
для других ты их лучше оставь.
Жить былым слишком тяжко на свете,
от тревог и страданий устав.
И печальные эти просторы,
напоенные соком любви,
смотрят в душу мне горьким укором,
как глаза золотые твои.
Каждый шорох здесь прошлое будит,
даже палые листья и те,
нашу молодость, кажется, судят
в неподкупном и строгом суде.
В нем свидетелем — месяц высокий,
ствол осины, да рыжие мхи
и валун у реки в повороте, —
это наши с тобою грехи.
Крутояр — это зал заседаний,
крест судьбы — обвинительный акт.
Как граница лег проседью ранней
между нами заброшенный тракт.
По ту сторону тракта осталась
лебединая песня моя.
Лебедь, лебедь, ты где потерялась?
Улетела в какие края?
Кто вернет мне тебя, кто заменит?
Песня-лебедь, хоть ты мне ответь!
Мир молчит. Только прошлого тени
прячет листьев намокшая медь.
Глава 85
Отец сидел в глубоком кожаном кресле за широким столом, заваленном бумагами, под желтым абажуром. Главная мысль появится из под его пера сейчас. И покатились в историю Безвременья и Времен мелкие, но решительные строчки. «История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя потерять много завтра, рискуя потерять все. Взятие власти есть дело Вторжения; его политическая цель выяснится после взятия. Безвременье и Времена колеблются. Надо добить их во что бы то ни стало. Промедление в выступлении смерти подобно». Светало черным, кровавым. «Кто теперь усомнится, — подумал Отец, — что жуть стала лучше, что жуть стала веселее? — Бросил ненужное перо, потянулся и мысленно добавил: — Приятнее и полезнее «опыт революции» проделывать, чем о нем писать».Глава 86
На все мои просьбы объяснить, что он думает по поводу нашего «пленения», Пров отвечал односложно, коротко, нехотя: «Не знаю». Его покорное лежание на койке, с пустым взором, устремленным в потолок, начинало меня раздражать. Понятно, что и я не кипел бурной деятельностью, запертый в этом тесном кварсеке, но, по крайней мере, я хотел что-нибудь сделать, если бы только у меня появилась возможность. Пров же, похоже, впал в депрессию, что на него было очень непохоже. Я томился неопределенностью и мучился бездельем. Ни одной подходящей мысли не было в моей голове. Не знал я, не знал, что делать! Вид покорного Прова уже бесил меня. Ведь он всегда был генератором идей. Время тянулось томительно. Экран компьютера не вспыхнул ни разу. Правда, нас кормили. В установленные часы из ниши в стене выдвигался поднос с вполне гдомовским набором кушаний. Мне было противно смотреть на эти питательные, но безвкусные пасты и напитки. Пров же съедал все без остатка, не оживляясь, впрочем, и при процедуре принятия пищи. Шли, наверное, вторые сутки нашего заточения. Сначала я еще спрашивал у Прова, который час, но он лишь молча поднимал руку циферблатом в мою сторону. Потом и об этом я уже не стал его просить. Не раз я начинал и сам обдумывать наше положение. Идея, родившаяся у меня в бреду, теоретически казалась вполне приемлемой: «стронуть», сдвинуть Космоцентр с места, но как осуществить ее на практике, я не представлял. Из этого кварсека, по крайней мере, сделать это было невозможно. Я попытался представить себе, что сейчас делают те Пров и Мар. Менестрель-Пров не встретил их при въезде в город. События для них пошли по другому сценарию. Вернулись ли они в гдом, путешествуют ли по анклаву, что разузнали и к каким пришли выводам, что намерены делать, всего этого я не мог знать. Я мысленно молил тех Прова и Мара что-нибудь придумать. Но ведь я и сам не знал, что делать. И даже если бы у нас с ними появилась телепатическая связь, ни нам, ни Земле это не помогло бы. Разве что, они смогли бы придумать нечто такое, до чего не додумались мы с Провом здесь. Но я понимал, что они находятся в анклаве еще не очень долго и, если с ними не произошла цепочка «невероятных» событий, подтолкнувших их к генерации идей, то вряд ли они осознают, что с ними происходит и в какой мир они попали. Странно было думать о самом себе, как о постороннем существе. Пров продолжал сверлить потолок взглядом, как вдруг произошло событие, побудившее моего друга действовать. Он, лежавший до этого таким образом, что его рука подпирала затылок, слегка изменил позу, и браслет на его запястье беззвучно распался. Я не успел ничего сказать, как Пров вскочил, сгреб половинки браслета и часы в горсть, толкнул дверь душевой и бросил их в унитаз, тут же молниеносно захлопнул дверь, толкнул меня на койку, упал сам и замер. — Ты что?! — прохрипел я. — Жду взрыва. Несколько минут мы лежали не шелохнувшись, но за стеной все было тихо, а потом рвануло с такой силой, что выломало дверь. Потянуло запахом горелого пластика, но пожара не возникло. Автоматика сделал все, что надо. И когда мы заглянули в проем, в душевой все было разворочено, на полу растекалась лужа, но из искореженного душа и унитаза вода уже не текла. — Действуют они, Мар, действуют! — Кто? Часы? В кварсек ворвался расстроенный чем-то Фундаментал. — Ну, вас ни на минутку нельзя оставить одних, — сказал он. — Что-нибудь да натворите! Что произошло? — Пытались взорвать Космоцентр, — пояснил Пров с интонациями в голосе вполне серьезными и даже сожалеющими, что эффект взрыва оказался столь незначительным. — Вы же могли погибнуть! — ужаснулся Фундаментал. — А что, это не входило в ваши планы? — спросил Пров. — Нет, не входило. Вы мне дороже всего на свете. — Это видно. Добрейшей вы души человек, Фундаментал. — Похоже, Пров снова начал задираться. — И ни одного свободного кварсека! Куда мне теперь вас поселить? — Отпустите, — посоветовал я. — Ну, нет. Пойдемте со мной. А попытку к бегству оставьте на другой раз. Да и некуда, некуда бежать. Разве что в виртуальный мир, так ведь не позавидуешь человеку, попавшему туда. Пров знает. — Солярион, — поправил я. — Не напоминайте мне, пожалуйста, что я нарушаю субординацию. Думаете, это легко? Мы шли по пустому коридору без всяких опознавательных знаков на дверях. Фундаментал впереди, мы — чуть поотстав. Я мигнул Прову, как бы говоря: может, действительно уйдем в виртуальный мир? Но Пров отрицательно покачал головой. Фундаментал и сам путался в этом коридоре, торкался в двери, останавливался, соображал, куда идти дальше, возвращался, снова припускал вперед. Наконец, он, видимо, нашел нужную дверь. — И как только жили люди без компьютеров? — раздраженно сказал он, пропуская нас. Мы оказались в огромной полусфере, посреди которой стояло несколько кресел. Фундаментал предложил нам сесть. Несколько минут он сосредоточенно молчал. Рассматривать здесь особенно было нечего. Я все же повертел головой, но только окончательно убедился в этом. — Эксперимент вступает в заключительную фазу, — неожиданно сказал Фундаментал. — Гордитесь. Только из-за моего исключительного расположения к вам вы увидите это. Он явно ждал наводящих вопросов, но Пров молчал. Ничего не спросил и я. Полусфера внезапно вспыхнула светом, и мы оказались в гуще какого-то странного войска. — Гдом сто тридцать, — негромко сказал Фундаментал. Шли солдаты в камуфляжной форме с автоматами. Вперемежку с ними — греческие тяжеловооруженные воины-гоплиты в панцирях, шлемах с плюмажами, со щитами и копьями, короткими мечами у пояса. Раннее утреннее солнце расцвечивало картину фантастически красивыми красками. Наши кресла сорвались с места и рванулись вперед, обгоняя солдат. Отсюда, с небольшой высоты, мы обозревали беспредельное море движущихся к какой-то своей цели людей. Всадники-степняки на небольших, но крепких лошадях, в меховых шапках; колонны танков, бронетранспортеров, боевых колесниц; «молниеносный» легион римлян со значками; обозы с пушками и ядрами, штурмовые лестницы, катапульты, баллисты, ракетные установки, штурмовики на бреющем полете. Все это стремилось к какому-то краю, обрезу, пределу, похожему на тот, куда уплыл неуправляемый корабль с философами. «Зачем? — подумал я. — Зачем было возрождать из небытия все это, если оно через несколько минут низринется туда снова?» Но «предел» вдруг сдвинулся с места, медленно пополз вперед, метрах в ста перед самой мощной в истории Земли группировкой войск всех времен и народов. Словно из ничего начали возникать заломы и холмы Чермета. Воины монотонно, без всякого энтузиазма и, как мне показалось, мысли начали преодолевать их. Они просто лезли вперед, срываясь и снова цепляясь за проржавевший металл, постепенно разрушая эти горы, превращая их в еще более непроходимые холмы. Они гибли под завалами. Гибли! Но ни у кого из идущих сзади это не вызывало никаких чувств или дополнительных, скоррелированных действий. Словно покорные автоматы ползли и ползли они вперед, заполняя своими телами ниши, выемки, проходы. И уже какие-то сотые или тысячные ряды продвигались быстрее и успешнее по утрамбованным головам шедших только что впереди. — Знаю, — сказал Фундаментал. — Сейчас вы обвините меня в негуманности. Дескать, люди гибнут, а я ничего не предпринимаю. Но взгляните на это, так сказать, с высоты своего интеллекта и памяти. Три тысячи лет человеческой истории спрессованы здесь. Этих людей уже давно нет. Они умерли. Умерли все. И многие из них, если не большинство, были именно убиты, раздавлены, взорваны, застрелены, пронзены, удушены и так далее. Уверен, что вы нисколько не страдаете, когда, переворачивая страницы исторических хроник или романов, встречаете сообщение о том, что такой-то город был вырезан поголовно, войско разбито наголову, в походе погибло сто тысяч человек, при взрыве атомной бомбы уничтожено пятьдесят пять тысяч, а еще триста умерло от последствий этого взрыва. Миллиарды людей погибли не своей, а насильственной смертью. А те, что умерли, так сказать, «своей» смертью, их что, не подталкивали к ней? Вспомните тех, кто умер с голоду, от жажды, жары, холода. Вспомните всех… Я понимаю, это невозможно. Так уж устроена человеческая память. Сожаление, даже жалость. Может быть, протест. Но, вспоминая все это, вы с удовольствием можете прихлебывать кофе из глинозема и закусывать питательной пастой. Все это было, было! Ничего не изменить. Поэтому и ваша реакция на все убийства в истории Земли столь слаба, неадекватна, заторможена. Да иначе и жить нельзя было бы. Сами-то вы, пожалуй, никого не убивали и даже не присутствовали при убийстве. Так в чем дело?! Почему вид этих вот раздавленных, изуродованных миллионов должен привести к иной реакции? Отнеситесь ко всему спокойно. Их нет. А вас это не касается. Одно дело — знать, другое — видеть. У меня уже не было сил. И я хотел только одного — убить Фундаментала. — Ну вот, видите, — сказал он укоризненно. — Вы уже и до убийства дозрели. Может, теперь что-нибудь и поймете. — Зачем все это? — не выдержал я. — Вторжение?! — Хороший вопрос. Отвечу так: ради будущего Земли. Молчун Пров, видимо, уже все понял. А вам я вкратце расскажу. Мы произвели прямое изменение в прошлом Земли. В соответствии с парадоксом «отец — сын», назовем его так, тридцать веков человеческой истории замкнулись в сингулярность, возник виртуальный мир. Возможности виртуального мира безграничны. Виртуальный мир (или виртуальный человек, если вам будет угодно) создает по моей просьбе тысячу анклавов, по одному возле каждого гдома. Все, когда-либо жившие на Земле, люди собраны в эти резервации. Они вооружены. В нужный час анклавы откроются. Гдомы будут разгромлены, а поскольку в атмосфере Земли жить никто не может, погибнут все, и люди, когда-то жившие, и люди, живущие сейчас в гдомах. Таким образом будет прервана связь между настоящим временем и будущими поколениями. Будущее не сможет вмешаться в наши действия. Виртуальный мир исчерпает себя, Безвременье превратится в линейное время, вновь возникнет история Земли. — А жители гдомов? — А… Вы, наверное, беспокоитесь о своей жене и детях? Ничего с ними не случится. Ведь история Земли повторит себя. Вернее, даже не повторит. Слово «повторит» предполагает, что что-то происходит во второй раз, но точно так же, как и в первый. А здесь и будет тот самый «первый раз». Так что ваши родственники останутся целыми и невредимыми. — Тогда в чем смысл всего этого? — В информационном воздействии на прошлое. Вы разве еще не поняли? — Вы все время говорили о прямом воздействии. — А… Вот вы о чем. Прямое воздействие нам было нужно для того, чтобы с его помощью осуществить информационное. — А экологическое возрождение… — Это вряд ли. Вряд ли. Можно даже с уверенностью сказать, что никакого экологического возрождения не произойдет. Может, впоследствии… От нечего делать, что ли, Фундаментал иногда каким-то образом переключал «картинки». Миллиарды возможных людей шли в снегах, песках, горах, долинах и болотах, плыли на кораблях, лодках, плотах, послушные как роботы и безучастные как камни. «Стены» анклавов перемещались и окружали гдомы. Мною овладело какое-то запредельное торможение. Если бы я увидел одно убийство, организованное Фундаменталом, я бы, по крайней мере, попытался придушить его, Фундаментала. Но когда на моих глазах совершались миллиарды убийств, я ничего не мог сделать. Я просто отказывался поверить в это. Я знал, что все это правда, и в то же время отказывался верить виденному. А Пров все обвисал в своем кресле, клонил голову на грудь, и мне казалось, что он умирает. Впервые я понял, как люди сходят с ума от безысходности. Фундаментал молчал, лишь иногда переключая картинки на полусферическом экране. Забавляло его это, что ли? Анклавы растягивались в ширину, охватывали гдомы кольцом. Нет, самих гдомов не было видно. Какое-то силовое поле или пленку магополиса уберут в последнюю минуту. Что будет твориться в гдомах? Какой ужас охватит их обитателей, когда они увидят под своими стенами полчища внезапно и ниоткуда взявшихся завоевателей? Но ведь Галактион предупрежден кем-то? Была уже такая картинка в ГЕОКОСОЛе. Ну и что? Что может сделать Галактион? Гдомы не способны выдержать осаду и тысячи хорошо вооруженных людей. Просто их раньше не от кого было защищать. А потом мучительная смерть в отравленной атмосфере всех живших когда-то на Земле поколений и ныне живущего. А потом возрождение? Какое после всего этого возрождение! — Конечно, — неожиданно сказал Фундаментал, — в подсознании людей это останется. Кошмарики разные по ночам, сошествие с ума граждан с неустойчивой психикой, самоубийства, наркомания, пьянство с целью уйти от этого неосознаваемого ужаса. Да, ужаса! Вы думаете, мне приятно на все это смотреть? Да нисколько! Но надо, надо… Он, наверное, уже сошел с ума или всегда был сумасшедшим. — Я, Солярион, приказываю Компьютеру открыть эту дверь, — вдруг сказал Пров, голосом твердым и не терпящим ослушания. — Нет, нет! — закричал Фундаментал. — Солярион арестован! Его распоряжения не имеют силы! — Я слагаю с себя обязанности Соляриона после выполнения этого требования. Значит, Пров понял, что компьютер включен. Это именно он, по приказу Фундаментала, менял изображения, переносил нас от одного гдома к другому. Дверь медленно поползла в сторону. — Нет, не открывать! — крикнул Фундаментал. — Я — Солярион! Приказываю открыть дверь! — Вы не уйдете! — третий раз выкрикнул Фундаментал. — Я остаюсь, — сказал Пров. — Продолжим наши беседы, Фундаментал. Мар, а ты иди… Встретишь Прова, расскажи ему все. Прощай. Наверное, мы больше не увидимся. — Уходим, Пров, вместе! — Нет, Мар, мое место здесь. — Ты что-то задумал? — Задумал, но еще сам не знаю, что… Дверь пребывала в нерешительности, полуоткрытая. И я пошел, не подав Прову руки, не оглядываясь. Я не верил, что мы больше никогда не увидимся. — Солярион! Вы срываете эксперимент! — услышал я за своей спиной. — Я больше не Солярион. У меня нет идей, способных спасти Солнечную систему. Компьютер подтвердит это. Я выскочил в коридор, чуть не натолкнувшись на без-образного, несшего на своих несуразных руках Бэтээр, с мерзостным чувством отпрянул от него и побежал по коридору. «Ату его, ату!» — кричали надписи на стенах, перемежаясь плачем: «Солярион почил!», «Нет больше с нами Соляриона!», «Что делать-то теперь будем без Батюшки?» Я, конечно же, побежал не в ту сторону. Когда я увидел впереди заветную дверь, возле нее уже стояла Бэтээр, нисколько не запыхавшаяся, разве что чуть раскрасневшаяся. Ключ! У меня же не было ключа от этого огромного амбарного замка! Я не знал, зачем бежал, куда бежал? Что делать после того, как я уйду в город? Нет, не вырваться мне из Космоцентра! Бэтээр подождала, пока я подойду, поплевала на свои изящные ладони, уперлась ногой в косяк, так что подол платья с треском разорвался, дернула замок и он вылетел вместе с пробоем. Толкнув ногой же дверь, она пропустила меня вперед, попридержала створку, пока я пройду пустой тамбур и нашарю ручку второй двери, замурлыкала что-то. Я вырвался на солнечный свет, ослепивший меня на миг. Бэтээр, широко размахнувшись, запустила куда-то замок, подхватила меня под руку и потащила вперед, из недостроенного Дворца Дискуссий. Город был пуст. Абсолютно пуст! Это чувствовалось. Ни одного человека, кошки, собаки или птицы не было в нем, разве что тараканы… Странное ощущение мертвого города. Солнце выписывало на небе восьмерки, а тени от домов качались как пьяные. — Надо что-то делать, — сказал я. — Мар, — ответила она укоризненно. — Ну не здесь же… Найдем подходящую квартирку… Мы уже шли по улице Временной или Временной, как вдруг в этом пустом и безмолвном городе возник звук, сначала тонкий, затем перешедший в рев. Точка превратилась в пятнышко, а пятнышко в мотоциклиста, мчавшегося, похоже, ничего не замечая по сторонам. Мотоцикл сходу взял земляное возвышение, въехал внутрь здания. Еще некоторое время звук мотора рвался из стен, потом все смолкло. — Хорошо-то как, — сказала Бэтээр.Глава 87
Всю ночь за деревней что-то бухало, ревело и рычало. А чуть рассвело, деревня почти вся высыпала на улицу. Первыми принесли известия ребятишки: вокруг деревни идут какие-то армейские учения. Одни из деревенских полезли на крыши, другие вернулись по избам, часть наиболее нетерпеливых пошла полюбопытствовать огородами. Мотоцикл наш, заправленный первачом, был готов к очередной поездке в город. Но, помня о позавчерашней неудаче, мы с Провом тоже решили посмотреть, что же происходит вокруг деревни. Пройдя с полкилометра, мы заметили, как более расторопные и опередившие нас сельчане как-то слепо и неуверенно тычутся на одном месте, шаря в воздухе руками и не продвигаясь вперед. Знакомый, еле слышный звук «тиу-тиу» разносился в еще прохладном и чистом воздухе. Взобравшись на бугор, мы подошли к мужикам. Те ошарашенною вертели головами и оживленно жестикулировали. Ошалеть и впрямь было от чего. Поваленный, на сколько хватал глаз, лес, растерзанная земля, перемолотые стволы деревьев. Несколько замерших в неподвижности стальных чудовищ, сожженных или с распоротыми внутренностями и безжизненно вытянутыми языками траков. Бессмысленность картины поражала воображение. Тысячи смертоносных машин почему-то хотели пройти прямиком через лес. Мужики бойко, хотя и испуганно, обсуждали происшествие, мяли пальцами воздух. Я протянул руку вперед и ощутил податливую ткань пленки магополиса. Она слегка полоскалась на чуть дующем ветерке, выскальзывала, пружинила, была приятна на ощупь. Развороченная земля вплотную подступала к ней, видны были следы траков, несколько вывороченных с корнем сосен навалились на пленку и теперь медленно покачивались, не падая. Ясно было, что машины шли как бы вслепую, не видя пленки, натыкались на нее, пытались прорвать невидимое препятствие, отступали, бросались вновь, но вынуждены были обходить ее стороной. А я-то, выйдя из Чермета, хотел прорезать магополис карманным ножом! — Что-нибудь понимаешь. Пров? — спросил я. — Наверное, то самое «вторжение», которого боялся Галактион. Только зачем и кто? Бессмыслица какая-то… — А если бы они прошли ночью через нашу деревню? Представляешь, что бы от нас осталось? — Видно, Бог зачем-то миловал. — Пров прошел вдоль невидимой стены, иногда защипывая пленку пальцами и оттягивая ее, разбежался даже и бросился вперед; и видно было, как, словно в чем-то вязком, погасла скорость его тела, и оно отлетело назад. Пров устоял на ногах, но попыток прорвать пленку таким простейшим способом больше не предпринимал. — Че делать-то, мужики, будем? — спросил у нас один из деревенских. Пров пожал плечами. — Да откель он знает, — сказал другой. А третий вдруг прытко побежал в деревню. Мужики устремились за ним. Мне тоже хотелось припустить, но Пров не спешил. — Вот что, Мар, никакой это не заповедник старины. Это что-то другое. — Что? — спросил я и сам почувствовал, какая надежда прозвучала в моем голосе. — Не знаю. Надо бы прорваться в город… если только это возможно. Пошли. Возле церкви толпился народ, не столь перепуганный, сколько возбужденный. Старушки перед крыльцом обсуждали модели «многолистной» Вселенной. — Бог-то как страницы листает все, что создал… — Да не Бог, а дьявол… — Ну, дьявол… Пров протолкался в церковку, я за ним. Отец Иоанн крестился сам и осенял крестом людей: — Отче наш, Сущий на небесах! да святиться имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избави нас от лукавого; ибо Твое есть Царствие и сила и слава во веки. Аминь. Тихо было в церкви, лишь чуть потрескивали свечи. Отец Иоанн помолчал и снова начал: «Отче наш…» Я перекрестился. Я не мог лгать сам себе. Я хотел верить в Бога. Хотел! Но чувствовал, что это мне не удается. Тяжесть лежала в душе тяжелым камнем. Я понимал, что если бы я искренне верил в Бога, то эта тяжесть исчезла бы. Помоги мне, господи, укрепиться в вере. Помоги… Но ничего не изменилось. Пров разыскал глазами Галину Вонифатьевну. Я понял, что для этого он и зашел в церковь. Женщина оглянулась. Пров повернулся и начал пробираться к выходу. Она — за ним. Вышел и я. — Мы уезжаем, — сказал Пров. — Поезжайте, — тихо ответила Галина Вонифатьевна. Она сложила руки на груди ладонями вместе, и я чувствовал, что она хочет перекрестить Прова, но не решается. — Кто-то подшутил над нами. Все это не настоящее. Это все чья-то игра. А зачем — не понимаю. — Может, дал еще одну возможность? — сказала женщина. — Возможность?.. Возможность и действительность — разные вещи. Все. Уезжаем. Прощай, Галина Вонифатьевна. Он повернулся и пошел, а она осталась стоять у ограды, держась за нее рукой, и я видел, как она хотела вернуть его. Вот сейчас. Только сейчас! И больше никогда! Но миг прошел… Галина Вонифатьевна перекрестила меня и я тоже попрощался с ней. — Куда? — спросил я, когда мы оседлали мотоцикл. — В город! — зло ответил Пров. Ладно, в город, так в город. Я разогнал машину. Выезд из деревни был тут рядом. Впереди будет пленка, понимал я. А Орбитурал тогда настоятельно советовал держаться скорости в шестьдесят километров. Правда, никакой пленки тогда перед нами уже не было. А второй раз мы вообще преодолели барьер пешком. Но будь, что будет. Солнечные блики я заметил метров за сто. — Держись! — крикнул я Прову и врезался в упругую преграду. Нас качнуло и отбросило назад. Хорошо, что дорога была пыльной, земляной. Мы не расшиблись, да и мотоцикл не пострадал. Я похлопал себя, стряхивая пыль. Ловко упали, ни одной царапины. — Давай в обратную сторону, к сосне, — сказал Пров. Мы промчались по всей деревне, поднимая клубы пыли, выскочили в поля. Ничто не держало нас. Вот и та поляна, где я встретил Прова в саркофаге. Пока все нормально. И тут я снова поймал глазами блики. Второй раз упасть так удачно могло и не повезти. Я притормозил, надавливая колесом на пленку. Не проехать. А там, за нею, снова лежал изуродованный лес. — Не вырваться, — сказал я. — Да и не проехать, если даже вырвемся. Тут и пешком-то не пройти. — Давай в деревню. — Пров, похоже, успокоился. Деревенские уже смотрели на наши заезды с не меньшим интересом и страхом, чем на вывороченный вокруг деревни лес. Галина Вонифатьевна стояла на том же месте и, как мне показалось, в той же позе. Глаза ее сухо блестели. Пров не сразу слез с седла. Его и тянуло к ней и что-то останавливало. Наконец, он пересилил себя, подошел, взял ее за руку, сказал: — Прости… Прихожане, толпившиеся возле церкви, образовали вокруг них пустой круг, я тоже отвернулся, но слышал их короткий разговор. — Я из другого мира, Галина Вонифатьевна. Ты мне снилась… всю жизнь. — Ты тоже мне снился, Пров. Она вышла из церковной ограды, направляясь к дороге, ведущей в город. Пров плелся за ней. Чуть затарахтел и стронулся с места и мой мотоцикл. Галина Вонифатьевна шла не спеша, спокойно, словно прогуливалась ради хорошего здоровья ранним утром. Вот уже и блики солнечного света приблизились к ней. Я заглушил мотор. Она что-то достала из кармана вязаной кофты, подняла его на ладони и слегка дунула. — Твой подарок, Пров… Это было золотое колечко, отражающее солнечные лучи во все стороны. Оно сияло ослепительно и чисто и, как бы, вращалось, выворачиваясь, проваливаясь и возносясь само в себя. Колечко медленно поплыло вперед к невидимой преграде, прогнуло ее, что стало заметно по изменившимся солнечным бликам, потянуло пленку магополиса на себя, скручивая ее, как обмотку на тор. Кольцо удалялось, не меняясь в видимых размерах. Солнечные блики тянулись за ним все быстрее и быстрее и все стремительнее наматываясь на кольцо. Тонкие звуки «тиу-тиу» неслись со всех сторон. Ощущение было такое, словно со Смолокуровки стаскивали сияющую плащаницу. Да так оно и было! Последний раз золотистые искры вспыхнули вокруг нас, и сияющее кольцо исчезло в лучах еще низко стоящего солнца. Что это было? Не понять… Галина Вонифатьевна уже отошла от нас. Я думал, что Пров бросится ее догонять, но он только буркнул: — Поехали… Что ж… Прощание уже было позади. Я завел мотоцикл и, сначала осторожно, а потом все увереннее, повел мотоцикл по дороге в город. Что дальше, я не знал. Это дело Прова. Задумался я, что ли? Но только мы ехали поляной, где меня остановила процессия чернецов. Но ведь поляна была с другой стороны деревни, и дать такой круг я не мог, потому что все время ехал прямо, по дороге, вовсе не похожей на проселочную. Я развернулся, снова промчался деревней. На нас уже смотрели без любопытства, привыкли. И через пять минут оказался на том же самом месте. Заколдованный круг! Мы делали уже третью попытку, а знакомая, вроде бы, дорога из Смолокуровки в город упорно возвращала нас на ту же самую поляну. Я начинал закипать. — Вот что, — хмуро сказал Пров на очередном заезде. — Похоже, я понял, в чем дело. Похоже, меня отсюда не выпускают. Попробуй прорваться без меня. Я не пропаду, ты меня знаешь. — Значит, в город? — Да, Мар. — А зачем? — Ты узнаешь. Я уверен, узнаешь. Если что, встретимся в Смолокуровке. А пока делай то, что сочтешь нужным. Делай сам. — Пока, — сказал я и в какой уже раз погнал мотоцикл через деревню. Странно, но я действительно знал, что делать и куда ехать. И это знание было настолько очевидным и простым, что я только удивился тому, почему это не пришло нам в голову раньше. Еще зеленый, но уже умирающий, раздавленный и растоптанный лес проносился мимо. Дорога, разбитая траками и колесами, не смущала меня. Я выжимал из своего БМВ все, что мог. А когда впереди показался город, я уже знал все его улицы и переулки, да мне и не надо было плутать, путь мой был прям и ровен. Жуткий, пустынный город встретил меня ледяной тишиной, которую я явственно чувствовал сквозь ровный рокот мотора. Я не смотрел по сторонам; то, что мне нужно было, находилось впереди, и оно, как магнитом, тянуло меня. Вот огромная площадь с земляным возвышением посредине. Недостроенное здание с зияющими проломами окон и дверей, лабиринт бетонных помещений с никому не нужными механизмами, горами песка, цемента, строительный мусор. Рассохшаяся, какая-то деревянная дверь, тамбур, вторая дверь, отлетевшая в сторону от удара колеса. Я оказался в коридоре, длинным полукругом уходящим в обе стороны. На стене и дверях его засветились переполошенные надписи: «Караул! Убивают!», «Спасайся, кто может!» Но коридор был пуст, и никто не выскакивал в панике из дверей и не пытался спастись. Внешней стороны коридора не было. На ее месте вообще ничего не было, кроме двери, болтающейся на одной петле, через которую я и въехал в Космоцентр. Да, это был Космоцентр, только вымерший, как и все в этом мире. Я прикинул, на сколько мне хватит самогона, залитого в бак. Выходило, что еще километров на пятьдесят. Порядок! Нормально. В какую сторону ехать, значения не имело. Я тронулся с места. Держать направление было легче легкого. Мотоцикл шел ровно, двери Космоцентра слились в одну сплошную полосу и лишь слева периодически мелькала непохожая ни на что, одинокая дверь. Меня охватил восторг, опьянение какой-то радостью снизошло на меня, подспудное знание рвалось в мой мозг. Я сделал это! Я сделал это! Уже и перегаром самогона воняло в этом коридоре, уже слева, кроме двери, проносилось и исчезало еще что-то, а я все мчал и мчал. Странные видения проносились в моей голове и запечатлевались в памяти. Но я не вдумывался. Все после, после! Сейчас вперед, вперед! Вперед по нескончаемому кругу! Что-то менялось в мире. Что-то возникало в нем. Но некогда было анализировать это изменение. Вперед, пока в баке есть самогон! Я не считал круги, но вот мотоцикл начал чихать, а через полминуты и вовсе заглох. Я бросил мотоцикл и пошел по коридору, по обеим сторонам которого через неравные промежутки располагались знакомые двери. Человек ждал меня впереди. Я подошел к нему и упал. — Здравствуй, Мар! — сказал Пров. — Начадили тут, — раздался еще чей-то голос.Глава 88
После нескольких безуспешных попыток вернуться в Смолокуровку Пров понял, что ничего не остается, как ждать. Он порядком устал от всех этих поисков и скитаний, им овладело откровенное безразличие ко всему на свете, к миру, в котором он ничего не может изменить, но который постоянно меняется по чьему-то произволу, бессмысленно и непонятно, и Пров просто хотел забыться без всяких желаний в усталой душе. В тени раскидистой березы (сбылась мечта!) сонная одурь незаметно вползла в его мозг. Чернецов что-то не видно, а то поговорили бы… В голове возникали и уносились очень четкие и до мельчайших подробностей реальные видения из тымской жизни, из похода в Чермет, выплывали из забытья старые встречи и лица. Непостижимым образом года укладывались в секунды. Но вот неподвижное тело Прова вздрогнуло, точно по нему пробежал слабый ток. Под истертой, местами уже порванной курткой напряглись крепкие мускулы, противясь какой-то властной, непонятной силе. Пров чувствовал, как эта, грузно навалившаяся на него сила своей необъяснимой тяжестью придавливает его к земле, и инстинктивно, еще не осознавая случившегося, он внутренне сопротивлялся ей. По-видимому, он спал. Разлившаяся по телу тяжесть разбудила его. Пров приподнял голову и вдруг, как распрямившаяся стальная пружина, со скрытым усилием, но стремительно, вскочил на ноги, готовый лицом к лицу встретить неожиданную опасность. Широкое лезвие выкидного ножа тусклой молнией сверкнуло в его руке, загоревшиеся гневом темные глаза напряженно искали врага. Весь — отчаянная решимость, Пров замер в ожидании. Но ничего не произошло. Он был один. Только бескрайний мир, кутающийся в сумеречную синь, спокойно лежал перед ним, мирно купая близкие вершины в лучах заходящего солнца. Гневные искорки медленно погасли в удивленно раскрывшихся глазах Прова, уступив в них место растерянности, смешанной с разочарованием, долго сдерживаемый вздох облегчения слетел с подрагивающих губ, рука, сжимающая нож, расслабленно опустилась. И все же враг оставался здесь, где-то совсем рядом. Пров чувствовал это по все возрастающей в нем тяжести. И он увидел его. Но было поздно. Плотная волна воздуха, вдруг обрушившаяся откуда-то сверху, со страшной силой ударила его в грудь, свалила и словно невесомую пушинку сначала подняла, а потом швырнула с двухсотметровой высоты на торчащие внизу развалины Лара. И уже теряя сознание, в тот миг, когда сорвавшийся вслед за ним камень, настиг его, сквозь туманную пелену наступающего мрака, Пров увидел неясные очертания того — головы без глаз, без кожного покрова, только череп, покрытый невообразимой вязью узлов, со зловещим оскалом бузгубого рта, застывшего в таинственной, сатанинской улыбке.Безвременье было… И вот его нет.
Чьей жертвой он в каменный Лар?
Обрушился в мир и в лиловый рассвет
тяжелый громовый удар.
Рассек, развалил, словно жралища для
на адском пиру… И три дня
пылала, до скал выгорая земля,
и камень жгла ярость огня.
Он плавился, корчась, в кипящей воде.
Все — смерть и спасенье — нигде.
Но канувшим в лету и бездну вослед,
ни смерти, ни старости нет.
…В бездонном небе народился новый месяц.
Глава 89
Лично. Крайне секретно. Минуя память Компьютера. Фундаментал Галактиону шлет привет! Эксперимент завершен и основная часть его выполнена. Информационное воздействие на прошлое произведено. Мы правильно сделали ставку на СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре (Пров) и СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь (Мар). Теперь двое из них находятся в прошлом (середина двадцатого столетия), а двое в Космоцентре, направляясь с крейсером «Мерцающим» к Земле. Мар-2, как мы и предполагали, вырвался из анклава, произвел нужное действие (было три варианта, но он избрал самый легкий) и теперь с Провом-1 ждет своей участи, проводя время в разговорах со своим другом и со мной. Если по прибытии на Землю их предоставить самим себе, они так и будут беседовать друг с другом до своей естественной смерти. Я предложил бы поставить их в какие-нибудь экстремальные, невыносимые условия, тогда они начнут действовать. Особенно это касается Прова-1. Не беда, если даже мы их на некоторое время упустим из виду. Они вернутся. Пров-2 и Мар-1, как я уже говорил, находятся в прошлом. То есть эти два субъекта и находились в прошлом, но теперь у них появится память о будущем, что и предполагалось нашим планом. Через некоторое время они начнут действовать. Есть все основания считать, что связь между субъектами «1» и «2» появится очень скоро. Готовую информацию мы получим от Прова-1 и Мара-2. Прервать связь нашего времени с будущим в истории цивилизации Земли не удалось, поскольку катаклизм с уничтожением нынешней цивилизации был внезапно прекращен. Тут нам еще предстоит разобраться, является ли это чьим-то вмешательством или простым следствием становления виртуального мира (образовавшегося в результате нашего прямого воздействия на прошлое) в действительный мир человеческой цивилизации на Земле. Некоторые факты позволяют предположить, что такое вмешательство могло быть: нарушение компьютерной системы, образование анклава в анклаве (Смолокуровка), «менестрель» и ряд других мелочей, взаимно исключающих друг друга, что практически не укладывается в выбранную нами схему. Возможным кандидатом на эту роль является БТР триста тысяч сто одиннадцать, известная также под кличкой «Каллипига». В пользу этого говорит исчезновение означенной БТР. Но, с другой стороны, именно Каллипига способствовала моему сближению с виртуальным человеком (по сути дела, всем виртуальным миром), что, в итоге, и привело к возможности информационного воздействия на прошлое. Необходимо предпринять всегалактический розыск БТР триста тысяч сто одиннадцать. Хотя, я уверен, что к положительному результату это не приведет. Но, во всяком случае, мы знаем, что в ее поведении есть какая-то необъяснимая странность. Теперь несколько соображений по поводу самого виртуального мира, который мне удалось изучить довольно хорошо. Основное отличие его от нашего мира — мгновенное взаимодействие между всеми его частями. То есть, это и означает, что никаких частей в нем нет. Философия и логика этого мира — диалектика. Так вот, построение истинно коммунистического общества теоретически возможно, но только в одной отдельно взятой точке, не имеющей размеров, и в один единственный миг, не имеющий длительности. Другими словами, коммунизм возможен в некоторой сингулярности. Великие диалектики, не побоюсь этого слова, Платон, Прокл, Плотин и некоторые другие как раз и разрабатывали свою диалектику именно для такой абстрактной сингулярности. Поскольку все события в ней происходят в один миг, то отсюда следует, что возможные обитатели этого мира не бедны и не богаты, все личное, частное является в то же время и общим, общественным, включая собственность, жен, мужей, детей, мысли, поведение, все, все, все… Необходимым следствием такой сингулярности является полное подавление личности, абсолютное растворение ее в общественном. Из всех великих диалектиков лишь Платон, правда, чисто теоретически, в своем знаменитом «Государстве» пытался применить выводы диалектики к миру, в котором существует время. Важных следствий для истории человечества это не имело. В девятнадцатом и двадцатом веках переделывать временной мир, основываясь на положениях, которые могут существовать только в сингулярности, принялись некоторые люди, называвшие себя диалектиками. Их великое множество и кое-кого ты, должно быть, читал и еще помнишь. К счастью (или, напротив, к несчастью) эти деятели в настоящей диалектике разбирались плохо, хотя и называли себя диалектиками, причем еще и материалистическими. Должен признать, что диалектика, как философия и логика, безумно интересна, но чрезвычайно сложна. Это и понятно: ведь она предназначена для вневременного мира и выразить ее на языке, основанном на временных соотношениях, чрезвычайно трудно. Деятели, пытавшиеся переделать мир на принципах сингулярности, не разбираясь в диалектике, кое-что, тем не менее чисто интуитивно схватывали верно. Например, закрытие границ своих государств, прекращение почти всех связей с внешним миром. Конечно, до создания одной отдельно взятой точки, не имеющей размеров, здесь еще очень далеко, но все же… Или постоянная угроза войны. Прекрасное изобретение! Пусть хоть так, как есть, лишь бы не было войны. Да и сами войны! Это отличный способ сделать из личности общественное животное, которому хочется не жить, а только выжить. Величайшей интуитивной догадкой коммунистических правителей было осознание того факта, что нужно незамедлительное и полное уничтожение всех религий, христианской, в первую очередь, поскольку христианский бог наделяет человека свободой воли. Безуспешные попытки улучшить экологическую обстановку в коммунистических странах на самом деле были и не нужны. Куда, милый мой Галактион, побежит из гдома какой-нибудь СТР или МНС? Чем хуже экологическая обстановка, тем больше коммунизма. Но в середине двадцатого века у коммунистических правителей была и чудовищная ошибка: неприятие компьютеризации. Полагаю, что это от низкого интеллектуального уровня Отцов. Кибернетика считалась лженаукой. Надо же? Чем большее число людей охвачено компьютеризацией, чем выше быстродействие машин, тем быстрее, именно в информационном смысле, человеческое общество превращается в точку. Если бы можно было довести быстродействие компьютеров до скорости бесконечного числа операций в один, не имеющий длительности, миг, коммунизм, мало чем отличающийся от истинного, наступил бы мгновенно. Мы могли бы не только именно мгновенно знать все о поведении, настроении и мыслях людей, но и так же мгновенно корректировать это их поведение, настроение и мысли. Средство вряд ли достижимое, но и то, что мы имеем, вполне справляется с задачами, которые мы на него возлагаем. Согласен, что хоть и на одну миллионную, но все же неполный контроль над человеком, позволяет иногда появиться личностям вроде Прова и Мара. Но это даже и хорошо! Небольшое число личностей, не подозревающих, что они находятся под «колпаком», нам даже необходимо. Ведь генерируют идеи только личности! Нас двоих (или троих, если Компьютер подберет нового подходящего Соляриона) мало. Но делить власть еще с какими-то личностями было бы глупо и преступно. Использовать их мысли — другое дело. Наша цель, может быть, даже ближе, чем мы полагаем. Облагодетельствовано будет все, что существует, без всякого выбора с его стороны. У меня захватывает дух при мысли о том, что мы сделаем. И даже кофе из глинозема и кремнезема не расстраивает меня. И даже самые прекрасные девушки не возбуждают меня. Все же приготовь к моему прибытию «особняк» с парой девиц, старым вином и солеными грибочками. Надеюсь, память вернулась к тебе в полной мере. Что забыл, напомню. Но как сияет цель! Какую тьму света излучает она! Какое счастье охватывает меня при мысли о ней! Когда-то в молодости Компьютер разрешил мне прочитать «Нравственные письма к Луцилию» Сенеки. В конце каждого письма Сенека потчевал своего адресата цитатами из древних уже и для него самого мудрецов. Вот и для тебя прекрасное изречение из Платона, которого я некоторое время знал лично: «Уж кому-кому, а правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих сограждан — для пользы своего государства, но всем остальным к ней прибегать нельзя. Если частное лицо станет лгать собственным правителям, мы будем считать это таким же — и даже худшим поступком, чем ложь больного врачу, или когда занимающийся гимнастическими упражнениями не говорит учителю правды о состоянии своего тела, или когда гребец сообщает кормчему о корабле и гребцах не то, что на самом деле происходит с ним и с другими гребцами. Значит, если правитель уличит во лжи какого-нибудь гражданина из числа тех, «кто нужен на дело: Или гадателей, или врачей, иль искусников зодчих…», он подвергнет его наказанию за то, что тот вводит гибельный обычай, переворачивающий государство, как корабль». Наивный Платон! Некто Ильин (впрочем, у него было около ста пятидесяти кличек), с которым я тоже познакомился в виртуальном мире, писал прямее и трезвее. В своей работе «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» он наказывал английским коммунистам «пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытие правды, лишь бы проникнуть в профсоюзы, остаться в них, вести в них во что бы то ни стало коммунистическую работу». Вот так-то! Будь здоров!Глава 90
Некоторое время я сидел на кровати, очумело тряся головой. Перебрал вчера, что ли? И надо же мне было сунуться со своей картиной в комиссию выставкома. И знал ведь, знал, что из этой затеи ничего хорошего не получится. Жена все… И сюжет картины подкинула, и позировала, и на этот чертов выставком вытащила. Стоп, однако… Мы же с Провом через Чермет шли в скафах и шарошлемах. Потом в Смолокуровке время хорошо провели. А еще я по Космоцентру на мотоцикле катался. Фу! Какой Космоцентр, какой Чермет?! Может и есть где Космоцентр, под Москвой или возле, как его… Байконура, да только мне там делать нечего. Секретность, первый отдел, охрана. Бред! Бред, да и только. Тут красок купить — денег нет. И этот заклятый друг, Вышивалов… Вышибалов… А! Вышиваев. И вот ведь что интересно… Все на выставком подталкивали. Хвалили. Оригинально! Интересная идея! Теперь-то я понимаю. Скучно жить. Скандальчик нужен. И врагов нет, одни сочувствующие. Но как он сказал, с какой болью за Родину! «Вы что, секс хотите протащить в социалистическую действительность?» А кто-то там еще: «Как вы относитесь к продовольственной программе партии?» «Одобряете ли ввод ограниченного контингента войск в Афганистан?» Как будто можно ввести неограниченный. «Да никак…» «Оно и чувствуется. Идеологически вы очень неустойчивый человек». «Мало сказать — неустойчивый! Не наш человек!» Может, и не ваш. Да и не хочу быть ничьим человеком. Самим собой хочу быть… Да не всегда удается… И все же я мчался из Смолокуровки в Сибирские Афины. Выдумали назвать Тымск Сибирскими Афинами! А как же… Университет, пять вузов, отделение Академии… Мотоцикла у меня никогда не было. У Прова был мотоцикл. Постой-ка, а кто такой Пров и где эта самая Смолокуровка? И главное — не пил я вчера, друзья даже удивлялись. Я встал, натянул брюки, толстый свитер, босыми ногами зашлепал к окну. «Привет передовикам производства!» Метель завывает, дует из всех щелей огромного, во всю стену окна. Своей мастерской у меня не было. Их получали только члены Союза художников. А я членом не был, да и, кажется, не скоро теперь стану. Это Фролов уступил, пока у него нога не срастется. С месяц, наверняка, еще проваляется в больнице. Мы тут с женой и ночевали последние недели. И ели, и пили, и все прочее, друзей тут же принимали. А пустые бутылки сдать некому. Натянув носки и тапочки, я подошел к своей злополучной картине, сдвинул шторки, включил нижний свет. Северная Африка, Средиземное море, Европа, Скандинавия, даже Кавказ. На картине я изобразил часть земного шара. Пышнотелая женщина, в духе Тициана (так уж хотелось Бэтээр), лежала, заложив руки за голову. Чувствовалось, как остудило ее холодное прикосновение вод северного Ледовитого Океана. Огненные волосы накрыли Шпицберген. Левая нога была полусогнута в колене, пальцы погружены в бирюзовые теплые воды Средиземного моря где-то между Карфагеном и Сицилией. Правая нога, расслабленно вытянутая, изнывала от зноя Сахары и тропических ливней Нигерии. Целые страны и континенты попирала она своим тяжелым телом. Около нее полусидел — полулежал мужчина, уставший, но гордый, тоже обнаженный. Лицо женщины я изобразил со всевозможной тщательностью, не в смысле сходства с Бэтээр, а в смысле прорисовки всех деталей лица. Лицо же мужчины хотя и имело нос, глаза, рот, уши, но было неопределенным. Не то, чтобы размытым, а именно неопределенным. Нельзя было сказать, белокур он или черноволос, кареглаз или синеок, горбонос или имеет нос картошкой. Я долго бился над этим лицом. Я не хотел, чтобы оно имело конкретные черты. Оно не имело образа. Я так и назвал его: «без-образный». Эйфелева башня высилась возле ноги женщины. Останкинская — возле бедра мужчины. Да и другие города, давно исчезнувшие с лица Земли, современные, будущие в виде огромных обрубков-колонн. Даже параллели и меридианы изобразил я твердой рукой, хотя они могли и не совпадать с общепринятыми в науке. И миллионы людей, но уже маленьких, шли и бежали по этой Земле. Тут была и демонстрация протеста против нищенского уровня жизни населения Лондона. И митинг в защиту Уилмингтонской десятки, и корабли Колумба, отплывающие открывать Индию, но натолкнувшиеся случайно на Америку, и плавка стали, и бои на Африканском роге, и взрыв водородной бомбы на Новой Земле. Тяжелый «Конкорд» шел на посадку в Орли. Комбайны, как по линейке, наступали на хлебные нивы Кубани. Нитки газо- и нефтепроводов перерезали реки, школьники радостно поднимали руки на каком-то уроке, некий Сидоров пил пиво, Цезарь закрывал голову тогой под ударами мечей своих друзей. Император Николай III проводил очередной пленум Коммунистической партии Великой России. Шли поезда, шумели леса и города. Люди боролись, выполняли и перевыполняли, восставали и умирали, отдыхали и бездельничали, пели и плясали, с упоением убивали, а эти двое, огромные и прекрасные в своей наготе, не видели ничего, кроме друг друга. «Люди работают, а эти чем занимаются?' «Это что, символика?» «Буржуазное растленное влияние!» «И что же вы проповедуете этими двумя голыми телами, поправшими многострадальный земной шар?» «Пропаганда секса!» «Извращение!» «Социалистический реализм тут где?!» «А если сам увидит?» Да ну их всех к черту! С выставкомом я сглупил. Но то, что картину нарисовал именно я, меня все еще радовало. Что-то в ней было, чего я не хотел осознавать, но лишь только чувствовал, без слов, без объяснений. Картину я назвал «Сознание и подсознание», что тоже вызвало нападки комиссии. Подсознание в ее понимание ассоциировалось с чем-то темным и неприличным. — Смели кофе, — сказала жена, не отрывая голову от подушки. Старый, полуразвалившийся диван, раскладывающийся на ночь, полушубок поверх одеяла для тепла. «Фигу! — подумал я. — Где его возьмешь, кофе?» Но все же пошарил на столе. Хм… Кто-то из гостей, наверное, принес. Почему я что-то помню, а что-то путается в голове? Кофе я все же смолол. Помню вот, как однажды в Москве, в магазине напротив Почтамта я попросил взвесить мне двести граммов кофе и опешил, когда меня спросили: «Какого?» Я-то в Тымске думал, что кофе — это просто кофе. А тут был колумбийский, арабика и еще сорта три. Я в панике назвал ближайший ко мне, а вечером от друзей с облегчением узнал, что его обычно добавляют к другим сортам для улучшения цвета. Когда запах кофе, впрочем, дрянного, распространился по мастерской, жена окончательно проснулась, выпрыгнула было из постели нагишом, но тут же напялила на себя полушубок, затолкала ноги в валенки и в таком виде подсела к столу, уголок которого я очистил для кофепития. Вид ее, в отличие от моего, был свежим и цветущим. Впрочем, я никогда не видел ее уставшей. Она отхлебнула из щербатой чашки, отщипнула корочку засохшего хлеба, спросила: — Тебя как зовут? Я поперхнулся, выпучил глаза, сказал с трудом: — Ты что? Маром меня зовут. Мар я! — А-а… А меня как? — Бэтээр, — сказал я. Что она опять задумала? Или не хочет, чтобы я заводил разговор о вчерашнем выставкоме? — Все Бэтээр, да Бэтээр. Зови уж лучше меня бульдозером! — Да чем тебе не нравится это имя? — Таких имен не бывает. Это кличка какая-то. Ты слышал, чтобы еще какую-нибудь женщину звали Бэтээром? — Не Бэтээром, а Бэтээрой… — Все равно! — Вообще-то не припомню. Да в чем дело? — А в том, что бэтээры в армии есть. А у меня должно быть женское имя. — Какое же? — спросил я. — Ну, Бэти… Бэт, на худой конец. Причуд у нее всегда было много, пора бы уж мне и привыкнуть. — Как хочешь. Пусть будет Бэти… — Не так! — А как? — Сообрази! Я крутанул своими тяжело двигающимися мозгами. — Бэт, милая, пей кофе, а то оно остынет. — Ну, уже лучше, — согласилась она. А о вчерашнем выставкоме ни слова. Да мне и самому не хотелось вспоминать. Денег бы раздобыть. Мы еще немного поговорили о разных мелочах, и я пошел в ванную-сортир почистить зубы и умыться. Все-таки с моей головой творилось что-то непонятное. Может, я упал вчера на улице? Да нет, вроде… «Космические» мысли роились в голове: корабли, планеты. А-а… Ну, понятно. Где-то в подсознании созревает сюжет новой картины! Несколько дней, недель, а может быть, и месяцев, будет продолжаться это мучение, а потом меня подхватит и бросит к мольберту. И я начну писать, сам не зная что. Осознание придет потом. Значит, снова не для выставкома… Ладно… А я уж испугался. Просто, раньше меня космическая тематика никогда не интересовала. Я вышел из ванной. Бэтээр… Бэт, то есть, стало жарко в этакой холодрыге. Она стояла перед зеркалом шифоньера босиком, в одной юбке и что-то примеряла на шее. Я бы и не обратил на это внимания, но, проходя мимо, взглянул на ее отображение в зеркале. Потом снова на саму Бэт… Сначала я ничего не понял, потом понял и, наконец, вовсе запутался. Спиной ко мне стояла Бэтээр в одной коротенькой черной юбке. Правая ее рука была поднята к волосам, левая чуть придерживала грудь. Бэт смотрела в зеркало. Отражение в зеркале было видно не полностью, она чуть загораживала его. Но… но в зеркале Бэт уже была в одной белой кофточке. И там ее рука поддерживала грудь. Теперь я понял. То есть понял, что вот стоит женщина, молодая, красивая, стройная, в одной коротенькой черной юбке. А в зеркале отражается она же, но уже в кружевной белой кофточке. По частям все было просто и ясно. А вот вместе — нет. Я подошел поближе, положил руку на ее голое плечо. В зеркале же я сжал пальцами кружева ее кофточки. — Не помни, — миролюбиво сказала Бэт. — Что это? — спросил я. — Где? — В зеркале! Я повернул ее лицом к себе, а сам смотрел в зеркало. Ее голые груди жгли меня через свитер. А там, в зеркале, белая кофточка едва опускалась на ее крепкие ягодицы. Еще один разворот. — Да что с тобой, Мар? Я чуть отпрянул от Бэт, глядя то на ее спину, то на кружева в зеркале. Она что, сама не видит этого? И тут по ее спине побежали какие-то мурашки, точки, крапинки, закружились хороводом, сгруппировались, и я прочел:НЕ ВЕРЬ МНЕ, НО ВО ВСЕМ СО МНОЙ СОГЛАШАЙСЯ— Что у тебя на спине?! — заорал я. — Где? — перепугалась она и сама повернулась спиной к зеркалу, выгнула шею, стараясь рассмотреть то, что так переполошило меня, но увидела лишь кружева. — Ну вот, помял все-таки… Я разворачиваю Бэт спиной к себе, смотрю на зловещее сообщение и начинаю вспоминать. Это было, было! Я тру ее спину рукавом свитера, надписи распадаются на точки, которые еще некоторое время движутся в беспорядке, потом осыпаются, и я сдуваю их. — Надо разыскать Прова, — бормочу я. — Давно пора, — соглашается она. — Только сначала принеси воды из скважины.
Книга II. СОКРАТ СИБИРСКИХ АФИН
(Фантастическая пародия)
Прошу прощения у всех когда-то живших, ныне живущих и еще не родившихся философов за то, что я в этом романе не только использовал их мысли и идеи, но и всячески их исказил и переврал.В. Колупаев.
«Не шумите, мужи афиняне!»Сократ.
«Сократ Сибирских Афин» — это не прозвище персонажа, это явление философа из Древней Греции в реальность конца XX века, в город провинциальных обывателей и философов, каким были среди других полисов и древние Афины. Само явление Сократа, новый суд над ним, мотивированы тем, что сознание конца XX века, конца европейской цивилизации, оказалось близким эллинскому сознанию начала европейской культуры. Автор назвал свою философскую прозу «пародией», то есть «имитацией» философских споров древних, «симпосий», пиров-бесед. Две части представляют два варианта философских споров: «симпосий» первой части представляет имитацию античных пиров в «мыслильне» гетеры, где человек из будущего вводится в представления о мире древних; «симпозиум» второй части представляет собой смешение современного серьёзного научного симпозиума и профанного «симпосия» в низовом философствовании современных горожан. Древние являются в современные пирушки в «забегаловках» и в современные научные симпозиумы, самой наивностью своих вопросов разрушая безусловность логических построений современных философов и философствующих. Соразмерен ли микрокосм макрокосмосу? Существует ли реальность вне сознания или сознание творит реальность? Сознание индивида свободно или есть функция какого-то метасознания?..
Часть I. СИМПОСИЙ
Глава 1
На этот раз я не выходил из всех домов, не шел по всем улицам, не стоял в очередях, не ехал на автобусах и трамваях, не разговаривал всеми голосами сразу и, что самое главное, не думал мыслями всех. Оно отпустило меня. Я очнулся и понял, что поднимаюсь из Заистока к центральной улице мимо единственного на все Сибирские Афины общественного туалета. Стояла сушь, и в воздухе висела пыль. Жара одолевала, вода у продавщиц газировки была теплая, не стоило и пробовать. Асфальт плавился и легко растекался, пружиня под ногами. Я прошел мимо музыкального магазина, аптеки, Дома офицеров гвардии стражей, Пассажа. Часы Ареопага показывали, что сейчас в Сибирских Афинах время подлинной демократии. Но уже приближалась и пора олигархии. Да мне-то на все это было теперь наплевать! Напротив Ареопага располагался небольшой скверик. Когда-то здесь будут производится массовые расстрелы индивидуальных разумов в пользу коллективного, но мода на это еще не пришла, и теперь тут стояло лишь несколько скамеечек для отдыхающих. Чахлые сосенки давали скудную тень. Я сел на скамейку рядом с весьма пожилым человеком. Одет он был только в старый гиматий. И даже сандалий на нем не было. Лысый, шишковатый, загорелый череп; плоский и широкий, но вздернутый нос; вывороченные губы. Глаза, когда он обратил лицо ко мне, оказались тоже чуть навыкате. И все же это несуразное лицо было чем-то даже приятно. Спокойной расположенностью, несомненным умом, внутренней интеллигентностью? Не знаю. Мне стало вдруг уютно с ним, словно прохлада какая-то разлилась вокруг меня. Я старательно разглядывал свои кроссовки, слегка поворачивая их и так и эдак. — Ты кажешься угрюмым, — наконец сказал старик, — взгляд твой уперся в землю. Похоже, что ты о чем-то серьезно задумался. — Мне это тоже кажется, Сократ, — ответил я. — Выскажи же, в чем твое затруднение? Может, вдвоем мы и продвинемся на шаг. Правда, само затруднение нам не разрешить, хоть убейся! — Почему это? Ведь ты даже не знаешь проблему, над которой я бьюсь. — Все проблемы неразрешимы, иначе о них не бились бы, а открывали, как хорошо смазанные двери, без скрипа и промедления. — Ну, нет… Кое-какие проблемы все же можно решить. Иначе бы и жить не стоило. — Но твоя-то, судя по всему, не из их числа. Заколочена так, что и не подступишься. Выскажи ее кратко. — Я хочу знать, что такое Время. — Блаженный ты человек! И это в твоих силах? — Вот этого не знаю… Но ведь, наверное, бывает и с тобой такое, когда ты хочешь понять то, что понять невозможно. — Как не бывать… Я вот все еще не могу, согласно дельфийской надписи, познать самого себя. И, по-моему, смешно, не зная пока этого, исследовать чужое. Поэтому, распростившись с надеждами познать остальной мир, я исследую только самого себя: чудовище ли я, замысловатее и яростнее Тифона, или же я существо более кроткое и простое и хоть скромное, но по своей природе причастное какому-то божественному уделу? И ведь понимаю, что это невозможно… И все равно надеюсь. — А кто ты, Сократ? — спросил я. — Твой вопрос ударил меня в лоб с такой силой, что там, в голове, наверняка перепутались все нейронные сети, и я теперь не знаю даже того, что знал ранее. Будь поосторожнее с такими вопросами. — Да что же в моем вопросе особенного? — удивился я. — Я вот, например, знаю, кто я. Человек. — А-а… Ты вот о чем… Определим ли мы теперь, что такое человек или оставим без рассмотрения? Если оставить без тщательного рассмотрения, то ты — это я, а я — это ты, возможно, что мы даже одно и то же. — Нет уж, — воспротивился я. — Я — это только я, а ты — это только ты. — Тогда, видно, одной лишь человечистости мало для того, чтобы различить нас с тобой. А то ведь и еще хуже бывает. Как-то у Платона спросили тоже вот: что такое человек? Платон и дал определение, имевшее большой успех: «Человек есть животное о двух ногах, лишенное перьев». Тогда бомж Диоген, который без прописки жил в бочке, ощипал петуха, принес к нему в Академию и объявил: «Вот платоновский человек!» После этого Платоном к определению было добавлено: «И с широкими ногтями». И все бы хорошо, но тут в садах Академа отловили снежного человека, существо, скажу тебе, дикое и злобное. И представь, именно с широкими, да еще и не остриженными ногтями. Сибирские афиняне ни в какую не захотели признать его человеком. Платону позор. Академикам чуть ставки зарплат не поурезали. Народ бурлит, требует сатисфакции. Платон, хоть и был уже стар, но все же вывернулся, дал полное определение: «Человек — существо бескрылое, двуногое, с плоскими ногтями; единственное из существ, восприимчивое к знанию, основанному на рассуждениях». И сибирским афинянам лестно стало, что они восприимчивы к знанию, основанному на рассуждениях. Их хлебом не корми, только дай порассуждать. Пока я напрягал свой ум, пытаясь осознать, все ли хорошо в определении человека, данном Платоном, на сосенки сквера опустилась стая ворон. Они подняли такой гвалт, что вначале я ничего не мог понять. Но вот среди них возникла некоторая упорядоченность. Одна из ворон оказалась на нижней ветке и не по своей воле, так как вторая — нечто вроде стража или охранника — не позволяла ей ни взлететь, ни переменить место. Остальные расположились повыше и разгневанно выкрикивали обвинения: в воровстве Времени у своих, захвата чужого Пространства, попытке вооруженного переворота Вселенной с ног на голову, тайном сговоре с индивидуальным разумом, шпионаже в пользу сорок и даже просто в самом факте существования несчастной обвиняемой. Насколько я понял, вороны совмещали в себе должности и обвинителей, и судей, и исполнителей приговора. Та, проштрафившаяся во всем, пыталась оправдываться, утверждая, что она является истинным и верным материалистом, но голос ее от страха срывался, да и убедительных карканий она не могла найти, а может, в данном случае их и не существовало вовсе. Старик, сидевший рядом со мной, слушал их, слушал, а потом сказал: — Нет, не оправдается она. Раз дело дошло до суда, то приговор ясен: или смертная казнь, или изгнание. Иначе они и суд не будут созывать. Ишь, как здорово рассуждают. Послушаешь их и засомневаешься, прав ли Платон. Существо с крыльями, двуногое, с когтями, но, несомненно, восприимчивое к знанию, основанному на рассуждении. Тут обвиняемая что-то отчаянно, но неразборчиво закаркала в свое оправдание, даже смысла карканий нельзя было разобрать толком, испустила от страха, что ли, на плешь старика белесую густоватую струю, сорвалась с ветки и полетела. Стая бросилась за ней, но преследовала не с целью поимки, а лишь гнала. Старик обречено отер полой гиматия лысину и сказал миролюбиво: — Хорошо, что коровы не летают… Кажись, к изгнанию приговорили… Каково-то ей будет на чужбине… Он еще повздыхал, поохал немного о судьбе несчастной вороны, но все же вернулся к рассуждениям о человеке. — Худое определение дал Платон человеку. Ведь возражения здесь напрашиваются сами собой. Опять-таки здесь не выставлен сам человек, но лишь перечисляются его свойства и не свойства. «Бескрылое» для человека — не свойство. «Двуногое», «с плоскими ногтями» — свойство. «Восприимчивое к знанию» — иной раз свойство, а другой раз — нет. Поэтому, если мы стремились узнать что-нибудь одно, то Платон показал нам нечто другое. Да и остальные не лучше. У Аристотеля человек — общественное существо, и жизнь сообща прирождена ему. А что в таком случае делать с муравьями и пчелами? Для одних, человек — первый вольноотпущенник природы, для других — образ и подобие Божие. Для третьих, человек — это открытое для разных возможностей «великое обещание», «мост» между животным и «сверхчеловеком». Для четвертых, человек — щепка на лесоповале. Для пятых, он — проблема, которую можно решить, лишь уничтожив самого человека. Для десятых, человек — мыслящий тростник. Для сотых — человек звучит гордо. А для некоторых даже вот так: «Сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей совокупности она есть совокупность всех общественных отношений». С ума можно было сойти от таких определений! — Я не об этом спрашивал, — сказал я. — Похоже на то. Да, впрочем, хоть ты и чувствительно треснул меня по голове, к тому же не отягощенной смягчающим волосяным покровом, я все же знаю песнь, которую ты сейчас заведешь. Человек-де — разумное существо, обладающее свободой воли, дискретное, автономное. И тут мы пойдем с тобой гулять по бескрайним просторам рассуждений о свободе воли, по полям человеческих желаний, по отрогам страстей, по колдобинам взаимного непонимания, вознесемся к божественным небесам, если ты веришь в богов или хотя бы в одного бога, или растворимся в дурной бесконечности атеизма. Потом мы полезем на неприступную стену знания, прихватив с собой ум, рассудок, разум, интеллект. И пример Сизифа тут не станет нам помехой. В конце концов, в полном недоумении мы окажемся там, откуда начали. Но и это ничему нас не научит. И мы снова пустимся в путь, полагая, что этот путь, пусть и трудный, перед нами. — А где же он еще может быть? — Может — внутри нас. Да только я не знаю ни того, кто мы, ни того, кто я. — Что же это получается… Куда ни кинь, всюду клин? — Если бы клин… Круг, милейший мой! Круг, да еще логический! Или чертов, как его иногда называют. Так что же… Примемся мы за человека или начнем с чего-нибудь более простого? — Не знаю. — Он меня обескуражил. — Я не знаю, с чего начать. Я просто хочу знать, что такое Пространство, Время, Жизнь, Смерть, Бог. — Глобальный же ты человек, дружище! Ничего не скажешь… Что ж… Обращаться за разъяснениями по этим поводам ко мне не стоит. Я ведь не знаю ни одной из тех счастливых и прекрасных наук — хоть и желал бы знать. Я всегда утверждаю, что, как говорится, я полный неуч во всем. Но скажи мне, будь милостив, эти глобальные вопросы возникли в твоей голове сами собой, или какой-то внутренний голос подсказал их тебе, или чье-то внешнее влияние произвело на тебя столь сильное воздействие? — Не знаю, Сократ. Я слышал о твоем даймонии, внутреннем голосе. Что он такое или кто он такой? Божественное начало? Или начало демоническое? Или нечто философское? Или какая-то наивысшая духовная способность человека? — А что говорит тебе твой даймоний? — Ничего. Молчит. — Всегда? — Всегда. — Воистину, ты глобальный человек, если ему нечего тебе возразить или подсказать! Ну что ж, слушай мой сон вместо своего… — Сократ помолчал, разглядывая крыши заисточных домов, потом продолжил: — Благодаря божественной судьбе, с раннего детства мне сопутствует некий даймоний — это голос, который, когда он мне слышится, всегда, что бы я ни собирался делать, указывает мне отступиться, но никогда ни к чему меня не побуждает. И если, когда кто-нибудь из моих друзей советуется со мной, мне слышится этот голос, он точно таким же образом предупреждает меня и не разрешает действовать. Я могу представить тому свидетелей. Ты ведь знаешь того красавца, Ахиллеса? Однажды он советовался со мной, стоит ли ему пробежать ристалище на стадионе «Безвозмездный труд». И не успел он начать говорить о своем желании состязаться, как я услышал голос и стал удерживать его от этого намерения такими словами: «Когда ты говорил, — сказал я, — мне послышался голос моего даймония: тебе не следует состязаться». — «Быть не может, — отвечал он, — голос указывает тебе, что я не одержу победу? Но даже если я и не стану победителем, я использую время для упражнения. Ведь главное не победа, а участие, как нам вдалбливают в голову». Как он сказал, так и сделал. Стоит послушать рассказ о том, чем для него это кончилось. — Чем же? — спросил я. — Надо сразу заметить, что соревнования эти представляли собой бег в мешках на тысячу стадиев, да еще спиной вперед. Победить-то он победил, набил, правда, себе шишек и синяков, поскольку падал на дистанции весьма щедро, да и другие этого не избежали. А вот победу ему все равно не засчитали, поскольку для беспартийных (а Ахиллес ни в каких партиях, даже оппортунистических, не состоял) квота побед на тех состязаниях была исчерпана. А кто же примет Ахиллеса в Самую Передовую партию, когда он родился то ли на тысячу лет раньше, то ли на тысячу лет позже, чем эта партия была создана каким-то гением, Отцом, так сказать, и Основателем? В наказание занаглость судейская коллегия присудила не расшивать мешок, в котором он и по сей день прозябает. Он уже и натренировался сверх всякой меры и все мыслимые рекорды превзошел и измучился и душой и телом, а мешок все не расшивают, потому что судейскую коллегию бросили на прополку эвкалиптов, а новую никак не наберут… А ведь предупреждал его мой даймоний. Не послушался Ахиллес, эх, не послушался! Меня заинтересовал рассказ Сократа, тем более, что я неоднократно видел этого самого Ахиллеса, передвигающегося по городу не иначе, как с помощью «сальто назад». К этому зрелищу уже и попривыкли, разве что только дорогу уступали, чтобы не затоптал: ноги-то у него хоть и в мешке, а все равно может так ими долбануть, что и на своих не устоишь. — Про дела, случившиеся когда-то, можно узнать от свидетелей, — сказал Сократ, — ты же имеешь возможность испытать мое знамение в настоящем — значит ли оно что-то в действительности. Я слушал Сократа со смешанным чувством зависти и восхищения, но внешне, как мне казалось, ничем этого не выдавал. Если бы и у меня слова находились так легко… Над Заистоком стояло пыльное марево, сквозь которое едва проглядывалось Срединное Сибирское море, по которому боевая триера тащила паровой буксир. Буксир же в свою очередь надсажался над плотом стадия в два длиной. Все они перли против прилива, и было ясно, что вряд ли они до вечера скроются с глаз. — Так что ты на это скажешь, глобальный человек? — спросил Сократ. — Да, — ответил я искренне. — Клянусь Герой, я восхищен твоими ответами: ты отвечаешь как нельзя короче… Все предыдущее я сказал к тому, что великая сила этого божественного знамения распространяется и на тех людей, что постоянно со мною общаются. Ведь многим эта сила противится, и для таких от бесед со мной нет никакой пользы, ибо я не в силах с ними общаться. Многим же она не препятствует проводить со мной время, но они из этого не извлекают никакой пользы. А те, кому сила моего даймония помогает со мной общаться, делают очень быстрые успехи. И опять-таки из этих занимающихся с успехом одни получают прочную и постоянную пользу, а многие другие, пока они со мной, удивительно преуспевают, когда же отходят от меня, снова становятся похожими на всех прочих. Вот, дорогой мой глобальный человек, с чем сопряжено общение со мной. Если божеству будет угодно, ты добьешься весьма больших успехов, и быстро, если же нет, то — нет. Сократ был мне симпатичен. Его предельная простота и наивность, смешанная с хитрецой и острым умом, подправленная задиристостью и любознательностью, поперченная страстным желанием докопаться до сути вещей, уже влекли меня к нему, после одного-единственного разговора. — По-моему, Сократ, нам надо поступить таким образом, — сказал я. — Давай испытаем твоего даймония, общаясь друг с другом; и если он будет к нам благосклонен, тем лучше. Если же нет, мы тотчас же посоветуемся, что нам делать: обратиться ли к другому человеку или же попытаться умилостивить являющееся тебе божество мольбами, жертвоприношениями и всеми средствами, указанными прорицателями и партийными генеральными секретарями. — Что ж, — ответил Сократ, — если тебе представляется это верным, так и поступим. — Но, Сократ, одно условие. Ты уже слышал, что меня интересует только Пространство, Время, Жизнь, Смерть, Бог. Причем, именно физические аспекты этих проблем, а не, например, этические или моральные. — Клянусь собакой, не зря ты именно глобальный человек, хотя и стараешься слегка облегчить себе ношу, сбрасывая с себя мораль и этику. Они ведь, милейший, почти ничего и не весят. Ну, да дело твое. Не мне тебя поучать. — Что есть истина? — неожиданно даже для самого себя спросил я. — Не знаю, — ответил Сократ. — Может быть, любовь… Надеюсь, по крайней мере. Но ты-то, глобальный человек, конечно, со мной не согласен? — Похоже, что нет, Сократ. — Значит, тебе не понравился мой сон? — Отчего же… Любопытный сон. Но я хочу заснуть своим сном. — Нет, милейший, похоже, что ты хочешь заснуть снами всех сразу. Я, кажется, действительно задремал, или это духота давила на меня. Во всяком случае, я внезапно очнулся. Очнулся с дурной и тяжелой головой. Сократа рядом уже не было. Я сидел неподвижно и смотрел на Заисток, на крыши двухэтажных деревянных домов, на обезглавленный храм, в котором располагался самогонный завод, на море, где боевая триера продвинулась на один стадий. За спиной в отдалении шумела толпа. И я знал, что это очередь в прочную временную пирамиду, где для умных и находчивых совестливые ребята делали из минут дни, из дней — года, а из годов, по-видимому, — хоть и небольшую, но все же вечность.Глава 2
Я встал со скамейки и медленно побрел к центральной улице. Возле Ареопага по-прежнему толпился народ. Кто-то раздраженно кричал. Бегали люди со свитками в руках, что-то сверяли в них, записывали, вычеркивали. Народ проявлял беспокойство, нервозность, но уже нашлись и те, кто и успокаивал, что-то разъяснял, втолковывал. Толпа слегка распахнулась, крепкие ребята образовали коридор, по которому, не спеша, двигался коренастый, упитанный, молодой еще человек, одетый по последней моде в стиле «новый сибирский эллин»: красный пиджак, светлые брюки, цветастая рубашка с ярко-зеленым галстуком. Туфли рассмотреть с такого расстояния не представлялось возможным, но на них тоже что-то поблескивало, наверное, набойки, нашлепки, нашивки из чистого золота. Человек этот начал переходить улицу, и движение машин и конных экипажей моментально приостановилось, хотя никакого светофора или регулировщика на этом перекрестке не было. Человек перешел улицу, тем самым восстановив по ней движение, и тут же попал в объятия Сократа. — Агатий, славный и мудрый, уж теперь-то мы с тобой наговоримся всласть. Человек было шарахнулся в сторону, но, зажатый со всех сторон верными телохранителями, одумался, да к тому же, видимо, и знал Сократа, хотя особенного восторга от встречи не выказал. — Мне недосуг, Сократ, — ответил он важно. — И чем же ты так занят, милейший? — Обмениваю людям Время на Время. — А чем же твое Время отличается от Времени, которое ты у них забираешь? — Да ничем! Просто они мне дают немного Времени, а я им выдаю много больше. — Уж, не ты ли, добрейший человек, возглавляешь благотворительную компанию, известную на весь Космос под названием «Мы-мы-мы-все»? — Да, это я, Сократ. Всякий раз, когда у какого-нибудь государства или частного лица появляется нужда во Времени, оно обращается ко мне прежде, чем к кому-нибудь другому из граждан Вселенной и выбирает меня добродетелем. Это и есть мой ответ на твой вопрос. — Вот что значит, Агатий, быть поистине мудрым и совершенным человеком. Ведь ты умеешь и в частной жизни, беря с молодых и старых людей большие времена, приносить им пользу еще большую. С другой стороны, ты и на общественном поприще умеешь оказать благодеяния всему Космосу, как и должен поступать всякий, кто не желает, чтобы его презирали, а, напротив, хочет пользоваться доброй славой среди всех народов, племен и национальных меньшинств Метагалактики. — Ничего-то ты, Сократ, об этом по настоящему не знаешь! Если бы ты знал, сколько Времени заработал я, ты бы изумился! Не говоря об остальном, когда я однажды прибыл в полис Пердячинск, в то время как там находился Пифагор, человек прославленный и старший меня по возрасту, я все-таки, будучи много его моложе, в короткое время заработал гораздо больше ста пятидесяти миллиардов лет, да притом только в одном, совсем маленьком местечке, Третьем Риме, больше двадцати миллионов. — Многие согласны в том, что хронофил должен быть, прежде всего, мудрым для самого себя. Определяется же это так: мудр тот, кто заработал больше Времени. Но об этом достаточно. Скажи мне вот что: почему люди с такой легкостью отдают тебе свое Время? — Ты меня удивляешь, Сократ. Неужели слухи о твоей мудрости так преувеличены? — И очень даже, Агатий. Но все же ответь мне, неучу. — Так ведь я им обещаю отдать большее Время или большие Времена. — Действительно! — словно прозрел Сократ и даже ударил себя ладонью по лбу. — Как я сразу не догадался? Значит, ты занимаешься благотворительностью! Берешь мало, но чужое, а отдаешь много, но свое. Это хорошее дело. Будь у меня хоть миг свободного или лишнего Времени, я бы тоже обменял его на твой миллион лет. А где же тебе удается найти эти залежи Времени? — Ничего я не находил, Сократ. И никаких залежей Времени или Времен у меня нет и не было. — Как так?! А ведь ты только что говорил, что отдаешь им много больше, чем принимаешь. — Да, это верно. — Где же ты берешь то большее Время, которое отдаешь им взамен их меньшего Времени? — Да у них же и беру! — Клянусь собакой, Агатий, ты просто какой-то волшебник: берешь у них мало Времени, а затем превращаешь его во много Времени и возвращаешь назад. Тут ум мой стал на раскоряку и уже ничего не понимает. — Ах, Сократ, наивная твоя душа. Да тут все дело в вычислениях. Я беру мало, но у многих, а затем отдаю много, но немногим. — А что же остальные? — А остальные ждут, когда я возьму мало у очень многих, а затем отдам много, но уже многим. — Но не всем. — Конечно, Сократ. Тех, кому я не отдал Времена, становится все больше и больше. Поэтому я вынужден брать Времена у еще гораздо большего количества людей. — Что же получается? Чем больше людей отдадут тебе свое Время, тем большему количеству людей ты должен! — Выходит, что так, Сократ. — Воистину, ты меценат, Агатий. Добровольно взвалил на себя такое тяжкое бремя… И что же, все люди понимают такую арифметику? — Никоим образом, потому что и считать-то, собственно говоря, многие из них не умеют. — Значит, они далеки от того, чтобы слушать твои речи о вычислениях. — Очень далеки, клянусь конвертируемым нулем! — Они блаженные люди, Агатий. Тебе здорово повезло, что ты живешь среди таких святых людей. Помогай им по мере сил. А вот мне ты бы мог помочь вот в каком деле. Надо тебе сказать, любезнейший, что недавно, когда я в каком-то разговоре коснулся мнения о Времени, некий глобальный человек поставил меня в трудное положение тем, что задал мне, и весьма дерзко, примерно такой вопрос: «Что такое Время?» И я, по простоте своей, стал недоумевать и не мог ответить ему как следует. А, уходя после беседы с ним, я сердился на себя, бранил себя и грозился, что в первый же раз, когда я повстречаюсь с кем-нибудь из вас, хронофилов, я расспрошу его, выучусь, старательно запомню, а потом снова пойду к тому, кто мне задал этот вопрос, и с ним расквитаюсь. Теперь же, говорю я, ты появился вовремя и должен научить меня как следует, что же такое — Время? Постарайся в своем ответе сказать мне это как можно точнее, чтобы я, если меня изобличат во второй раз, снова не вызвал смеха. Ведь ты-то определенно знаешь, и, разумеется, это лишь малая доля твоих многочисленных знаний. — Конечно, малая, Сократ, клянусь купюрой, имеющей хождение в Безвременье, можно сказать, ничтожная! — Значит, я легко научусь, и никто меня больше не изобличит. — Разумеется, никто, ведь иначе я оказался бы ничтожнейшим невеждой. — Клянусь Герой, хорошо сказано, Агатий, лишь бы нам одолеть того человека! Но не помешать бы тебе, если я стану подражать ему и возражать на твои ответы, чтобы ты поточнее научил меня. Я ведь довольно опытен в том, что касается возражений. Поэтому, если тебе все равно, я буду возражать, чтобы получше выучиться. — Ну что ж, возражай! Ведь, как я только что сказал, вопрос этот незначительный, и я мог бы научить тебя отвечать на вопросы гораздо более трудные, так что ни один человек не был бы в состоянии тебя изобличить. — Ах, хорошо ты говоришь! Но давай, раз ты сам велишь, я стану, совсем как тот глобальный человек, задавать тебе вопросы. «Что такое Время?» — подумал я. — Вот-вот, — сказал Сократ. — Этот человек спросил бы тебя: что такое Время? — Время — деньги, — ответил Агатий. — Прекрасный и славный ответ, клянусь собакой! Значит, ты утверждаешь, что Время — деньги? — Да, Сократ. — В таком случае, славный Агатий, мы в этот день и час завладели тем, в поисках чего толпы мудрецов давно состарились, прежде чем найти это. Не правда ли, если я так отвечу, я дам ответ на вопрос, и ответ правильный, и уж меня тогда не опровергнуть? — Ни за что в жизни! — Я так ему и скажу. Но что, если он спросит меня: «Какие деньги?» — Да любые, Сократ. — Не отвечай мне сгоряча — словно тебя кто-то обижает, но постарайся быть внимательным и говорить так, как если бы я снова спросил: согласен ли ты, что деньги — это и мины, и оболы, и копейки, и доллары, и фунты? — Именно так, Сократ. — Значит, Время — деньги? — И никак иначе. — А сами деньги — что? — Деньги? Ну, деньги — это власть, слава, почет, хорошая жизнь… — Остановись, Агатий! Умоляю тебя! Значит, Время — это и власть, и слава… — Нет, — перебил его Агатий, — Время — деньги. — Но деньги — власть! Значит, и Время — власть! — Ну, пусть будет так, — нехотя согласился Агатий. — Как же? Ведь ты только что говорил, что Время — это деньги, а теперь утверждаешь, что Время — и власть, и слава, и почет, и хорошая жизнь. И, наверняка, ты присовокупишь сюда и хорошеньких женщин, вкусную еду, дорогие вина, здоровье, красоту и еще тысячу разных вещей. — Да. Если хочешь, Сократ, Время — все. — Я-то, если и хочу, то смогу перетерпеть. А вот он, этот глобальный человек, продолжил бы свои вопросы. — О, истинный золотой рупь! О каком человеке ты говоришь, Сократ? Скажи мне, кто он такой? — Ты не узнал бы его, если бы я и назвал его имя. Тем более что он — просто глобальный человек. — Но я и так уже вижу, что он какой-то невежда! — Такой уж он человек, Агатий, не изящный, а грубоватый, и ни о чем другом не заботится, а только об истине. Но все-таки ему надо ответить, и я заранее заявляю, что определения, вроде твоего последнего, что Время — все, его не удовлетворят. Он ведь спросит: «Все вместе или по отдельности?» Если все вместе, то тогда непонятно, как ты его покупаешь и продаешь по частям, кусками; а если по отдельности — то, выходит, и асфальт, на котором мы с тобой сейчас стоим, — тоже Время. Кроме того, его интересует физическое определение Времени. Что это? Некая субстанция, которую ты складываешь в мешки, опечатываешь и хранишь в большом прохладном помещении, чтобы оно не протухло. Или это некое таинственное взаимодействие, вроде электрического тока, которого никто никогда не видел, но которое, тем не менее, существует; и ты загоняешь его в огромные аккумуляторы, а потом, по мере надобности, подключаешь к тому или иному человеку, отдавая ему накопленное таким образом? Или это что-то еще, недоступное моему уму? — Не пойму, Сократ, о чем ты говоришь? — И правильно, друг мой. Действительно, тебе, прекрасно одетому, прекрасно обутому, окруженному верными телохранителями, прославленному своей мудростью среди всех сибирских эллинов, пожалуй, не подобает забивать себе голову подобными выражениями. А мне совсем не противно общение с этим глобальным человеком. Поэтому поучи меня и ради меня отвечай. Ведь ты прекрасно постиг, что такое Время! — Да, Сократ, склады у нас имеются. Но только никто, даже твой глобальный человек, до них не доберется. Время вкладчиков хранится надежно. — Не потому ли люди и отдают его тебе на хранение и приумножение? Ведь никто из них даже и не знает, как он сам хранит свое Время. Они, может быть, даже и не знали, что свое Время надо хранить, а транжирили его направо и налево. И вот явился ты, спаситель и хронофил, любитель и сохранитель Времени всех других, и лишь тогда они спохватились и бросились к тебе, чтобы совсем задарма пополнить запасы своего Времени. — Их еще приходится убеждать, Сократ! — Да неужто! Видно, совсем поглупели люди, если их еще приходится убеждать в этом. — Ты видел наши призывы, письменные, зрительные и слуховые: «Вы нам — год, мы вам — десять!» «Вы нам — два года, мы вам — на всю катушку!» «Вы — нам, мы — вас!» — Ну и ну, Агатий! Как изумительно, величественно и достойно тебя это сказано! Клянусь Герой, я в восхищении, что ты по мере сил благосклонно мне помогаешь. Но ведь тому-то человеку мы не угодим, и теперь он посмеется над нами как следует, так и знай. — Плохим смехом посмеется, Сократ! Если ему нечего сказать на это, а он все же смеется, то он над собой смеется и станет предметом насмешек для других. — Нет, Агатий, если я отвечу ему так, как ты мне, он будет прав, так мне думается. Ведь мы так и не выяснили, что такое Время. — Ну… без Времени нельзя жить… — Кому нельзя, дорогой мой: человеку или богам? — И богам, и человеку. — Разве ты не знаешь, что боги не подвержены изменению и тлению? — Знаю, Сократ, как же… — По-твоему, милейший хронофил, им нужно для этого все новое и новое Время? — Не знаю, Сократ. Похоже, что нет. — А человеку? — Человеку-то уж точно нужно. — И что же мы выяснили? Что человеку для жизни нужно какое-то такое непонятное Время! Но познание того, что такое Время, снова ускользнуло от нас. — Да, Сократ, клянусь полушкой, и, по-моему, ускользнуло как-то нелепо. — Во всяком случае, друг мой, давай его больше не отпускать. У меня еще теплится надежда, что мы выясним, что же такое Время. — Конечно, Сократ, да и не трудно найти это. Я, по крайней мере, хорошо знаю, что если бы я недолго поразмыслил наедине с самим собой, то сказал бы тебе это точнее точного. — Не говори так самоуверенно, Агатий! Ты видишь, сколько хлопот нам уже доставило Время; как бы оно, разгневавшись, не убежало от нас еще дальше. Впрочем, я говорю пустяки; ты-то, я думаю, легко найдешь его, когда окажешься один. Но ради богов, разыщи его при мне или, если хочешь, давай его искать вместе, как делали только что; и, если мы найдем его, это будет отлично, если же нет, я, думается мне, покорюсь своей судьбе, ты же легко отыщешь его, оставшись один. А если мы найдем его теперь, не беспокойся, я не буду надоедать тебе расспросами о том, что ты разыщешь самостоятельно. Сейчас же посмотрим снова, чем тебе кажется Время? Только как бы тебе не сказать снова что-нибудь несуразное. — Ну… Время — это часы, минуты… — Месяцы, годы… — Да, да, Сократ! Вот мы и нашли, наконец-то, что такое Время. — Наконец-то! А то у меня уже спина зачесалась от будущих побоев. Но мне кажется, что ты хочешь снова меня провести, намеренно утверждая то, что противоречит нашему недавнему соглашению. — Нет, Сократ, клянусь международным валютным фондом! Напротив, это ты меня надуваешь и, уж не знаю как, играешь мною в словах, словно мячиком. — Побойся, бога, славный Агатий! Это и в самом деле было бы с моей стороны дурно — не прислушаться к достойному и мудрому человеку. Значит, Время — это часы, годы и так далее. А что такое час или год? — Смеешься, Сократ! Час или год — это то, чем измеряется Время. — Погоди, милый мой! Меня страх берет, — что это мы опять говорим? Получается, что Время — это то, чем измеряется Время! И ты, великий хронофил, берешь у людей не Время, а то, чем оно измеряется. Так что на твоих складах никакого Времени нет. Правда, ты и сам отдаешь счастливчикам не Время, а, опять-таки, то, чем оно измеряется. Это все равно, как если бы ты вместо пшеницы торговал гирями и пружинами, которыми измеряется вес зерна. — Что ты говоришь, Сократ! Я беру Время, а отдаю еще большее Время! А ты мне о каких-то гирях и пружинах толкуешь! — Значит, Время — это не месяцы и не годы. Клянусь собакой, Агатий, это не ускользнет от того, кого я больше всего постыдился бы, если бы стал болтать вздор и делать вид, будто говорю дело, когда на самом деле болтаю пустяки. — Время — это Время, Сократ. — Несомненно, это прекрасное определение, Агатий! Время — это Время и больше ничего. — Наконец-то я отвязался от тебя, Сократ. — Не торопись, славный Агатий: выходит, мы попали в вопросе о Времени в такой же тупик, как и раньше, а между тем думаем, что нашли хороший выход. — В каком смысле ты это говоришь, Сократ? — Да примерно вот в каком. Ты знаешь, что такое ёкэлэмэнэция? — Понятия не имею. — Так вот: ёкэлэмэнэция — это ёкэлэмэнэция. — Не больно-то я и понял твое объяснение, Сократ. — Как же! Ты ведь понимаешь, когда говоришь, что Время — это Время? — Да. — Но что такое Время, ты не знаешь. — Не знаю. — И, тем не менее, ты знаешь, что Время — это Время. То же самое и с ёкэлэмэнэцией. — Ты меня совсем запутал, Сократ! — Успокойся, Агатий! Мне, наверное, только кажется, будто я вижу, что дело может происходить так, как тебе это представляется невозможным, на самом же деле я ничего не вижу. — Не «наверное», Сократ, а совершенно очевидно, что ты городишь вздор. — Милый Агатий, ты счастлив, потому что знаешь, чем следует заниматься человеку, и занимаешься этим как должно — ты сам говоришь. Мною же как будто владеет какая-то роковая сила, так как я вечно блуждаю и не нахожу выхода; а стоит мне обнаружить свое безвыходное положение перед вами, мудрыми людьми, я слышу от вас оскорбления всякий раз, как его обнаружу. Вы всегда говорите то же, что говоришь теперь ты, — будто я хлопочу о глупых, мелких и ничего не стоящих вещах. Когда же, переубежденный вами, я говорю то же, что и вы, я выслушиваю много дурного от здешних людей, а особенно от этого человека, который постоянно меня обличает. Он слышит, как я начинаю рассуждать о таких вещах, он спрашивает, не стыдно ли мне отваживаться на рассуждения о прекрасных занятиях, когда меня ясно изобличили, что я не знаю даже того, что такое Время. И вот, говорю я, мне приходится выслушивать брань и колкости и от вас, и от этого глобального человека. Но может быть, и нужно терпеть. А может быть, как ни странно, я получу от этого пользу. — Ну что ж, Сократ, умней, если тебе этого хочется, — сказал хронофил, — а мне некогда. По мановению руки одного из его охранников к тротуару подъехала машина, производства бесконечно дальнего зарубежья, и под рукоплескания многочисленных слушателей славный Агатий отбыл делать из меньшего Времени еще большее. На расплавленном асфальте остались отпечатки подошв его ботинок с утверждением: «Велик хронофил Агатий! Ох, и велик!» — Вот видишь, глобальный человек, — сказал Сократ, — даже величайший из хронофилов, если верить этим отпечаткам, ворочающий миллиардами лет, если не всей вечностью, и тот не знает, что такое Время. Куда уж мне… Но ты не отчаивайся. Главное, чтобы это самое Время существовало, а уж что оно такое мы-все непременно разберемся, если только мы-все этому не помешаем сами. — Извини, Сократ, что отрываю у тебя Время, — сказал я. — Вот видишь, Время, оказывается, можно отрывать, как кусок ткани. — Это метафора, Сократ. А я говорю серьезно. — И я говорю серьезно. Возможно, все-мы — метафора! Меня, видишь ли, это затруднение тоже заинтересовало. Мне кажется, нам грозит немалая опасность, если мы эту проблему решим неправильно или вообще не решим. — О какой опасности ты говоришь, Сократ? — Не знаю, дорогой мой глобальный человек. Увы, не знаю… — Тогда не о чем и беспокоиться. — Ты прав. Вот когда прижмет нас по-настоящему, тогда и беспокоиться начнем, если успеем. — Ты говоришь загадками, Сократ. — А ты попробуй отгадками. Впрочем, не заглянуть ли нам в Мыслильню к одной гетере? — Это еще зачем? — Да у нее частенько останавливаются всякие мудрецы, физики и философы. Послушаем, а если повезет, то и сами слово вставим. Никаких планов у меня в голове не было, и я согласился. Через стадий с небольшим, возле Государственного университета Сибирских Афин, располагалась автобусная остановка. Транспорта никакого, а народу — толпа. Метафизический рок природы! Ждать автобуса было — не переждать. Неподалеку стояла группка студенток, обмахивала себя конспектами, перемигивалась с парнями, лениво роняла фразы. — Пространство и Время, — сказала одна из девушек, — в качестве абстрактной внеположенности, в качестве пустого Пространства и пустого Времени представляют собой только субъективные формы, чистое созерцание. — Ну да, — согласилась вторая. — Точно так же, как и чистое бытие представляет собой для-себя-бытие, совершенно чистое бессознательное созерцание. — И, зажав конспекты меж колен, ловко подкрасила губки. — Это потому, что оно скинуло с себя телесность, субъективной субстанцией которой оно является, и которая составляет для него предел, вследствие чего оно оказывается положенным как субъект для себя, — пояснила третья. И мне показалось, что ей так хочется скинуть с себя, хоть и легкое, платье и броситься в омут. Тут подошел-таки автобус, правда, битком набитый. Сократ, было, сунулся в переднюю дверь, надеясь, видимо, на свой пенсионерский вид, но его вежливо и настойчиво оттолкнули. — Ага! Самое то! — нисколько не обиделся Сократ. А я стоял на одной ноге, поджав другую, и погружался в размышления ни о чем, а именно в увлекательнейшую и трагичнейшую историю учений о Пространстве и Времени.Глава 3
— Ты прав, глобальный человек, — сказал Сократ, — трагедий здесь бессчетно, но все-таки взлетов духа и мысли еще больше… Зайдем-ка для начала в Университетскую рощу, посидим под сенью платанов и лиственниц, послушаем шум фонтана и людей, отдохнем, а потом двинемся в Мыслильню на симпосий к прелестной гетере. У нее собирается интересная компания. Я согласился. Мы пошли вдоль ажурной садовой решетки, выкованной еще Гефестом. Студенты и студентки сновали туда-сюда. Видимо, наступил перерыв между лекциями и практическими занятиями. Дойдя до Золотых ворот, недавно отреставрированных, мы свернули вправо к главному корпусу Государственного университета Сибирских Афин. Впереди прохладой манил фонтан в виде огромной струйной чаши. За ним, ближе к входу в здание, стояла мраморная скульптура первого недоучившегося студента, именем которого и был назван Университет. Остальным недоучившимся памятников почему-то уже не ставили. Все-таки хорошо быть первым хоть в чем-нибудь, подумал я. Слева от мостовой располагалась скульптурная группа «Закадычные друзья». Сначала один дружелюбно обнимал второго правой рукой, а тот что-то популярно объяснял ему на пальцах. Потом оказалось, что друзья вовсе не такие уж и закадычные, а один, — тот, который обнимал, — являл из себя, оказывается, плохого человека. Тогда его с помощью рычагов, полиспастов и других хитроумных машин ссадили со скамейки, на которой он прежде мирно, казалось бы, беседовал, на самом же деле вынашивая и строя козни. Но руку от плеча бывшего друга оторвать не смогли. Так и сидел в недоумении второй с неизвестно откуда взявшейся третьей рукой и уставившись на свои все более скрючивающиеся пальцы. Но время мгновенно изменилось, и теперь уже с привычного сидения ссадили его. А первого выволокли из какого-то подвала и торжественно водрузили на освободившееся место. Сидел он без правой руки, но не жаловался. А еще позже, почти мгновенно, оказалось, что они — точно закадычные друзья. И тогда второго посадили на место первого, чтобы не затягивать процесс пересадки. И теперь они уверенно смотрели в разные стороны. Один — трехрукий и показывающий кому-то фигу. А другой — однорукий, но зато в кепке. В общем, на двоих у них частей тела было столько, сколько и запланировала природа. Инвалидов в народе, а особенно среди студентов, любили, и частенько кто-нибудь подсаживался к ним, чтобы распить бутылочку на троих. Те двое не отказывались, но закусывать никогда не закусывали. Вот и сейчас к ним выстроилась очередь, но мы-то были без запасов, поэтому только посмотрели на все эти перестроения, перегруппировки, снятия и попятные втаскивания и пошли дальше. Сократ сел на бордюрчик фонтана как раз рядом с табличкой «Утопать и тонуть категорически воспрещается!» И я тоже присел и поболтал в прохладной воде рукой. — Смотри-ка, — сказал Сократ. — Говорили мне о том, что душа человека, мол, бессмертна, и хотя она то перестает жить на земле — это и называется смертью, — то возрождается, но никогда не гибнет. Поэтому-то, говорят, и следует прожить жизнь как можно более благочестиво. А раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчет Времени, Пространства и всего прочего она способна вспомнить то, что прежде ей было известно. И раз все в природе друг другу родственно, а душа все познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, — люди называют это познанием — самому найти и все остальное, если только он будет мужественен и неутомим в поисках: ведь искать и познавать — это как раз и значит припоминать. И, веря в истинность этой речи, я хочу вместе с тобой поискать, что такое Пространство и Время. Я искренне сосредоточился, сказал себе: думай! думай! но ничего не припомнил. — Понимаешь, Сократ, — сказал я, — я не только не могу припомнить, что такое Пространство и Время, но даже и то, зачем мне это нужно. Можешь ты меня убедить, что познание есть припоминание? — Ну и ловкач ты, глобальный человек. Вот сейчас ты спрашиваешь, могу ли я тебя убедить, хотя утверждаю-то я, что существует не убеждение, а припоминание; видно, ты желаешь уличить меня в том, что я сам себе противоречу. — Да, верно. Но как нам припомнить что-нибудь о Пространстве и Времени? — Может быть, милейший, эта проблема чуть сложнее, чем кажется, — предположил Сократ, — потому тебе и не удается припомнить ее решение сразу. Но отчаиваться не следует. Чего-чего, а уж этого таинственного Времени в нашем распоряжении сколько угодно. — Как это сколько угодно?! — удивился я. — Зачем же тогда хронофил Агатий преумножает Времена вкладчиков? Если у них его сколько угодно, то в деятельности временных пирамид нет никакого смысла. Да и ты сам недавно говорил, что будь у тебя хоть миг свободного времени, ты бы вложил его в рост. Что-то тут неправильно. — Я-то, дорогой мой, ни о какой такой правильности не толкую. Ты забыл, что я говорил немного раньше: я, пожалуй, не знаю, что такое Время, но исследую вместе с тобой. — А как же с тем, что в нашем распоряжении Времени сколько угодно? — Это так и не так, но мы с тобой еще не разобрались, в чем тут дело. Струи фонтана вдруг увяли, сжались и исчезли. Поверхность воды трепетала, успокаиваясь, пока не замерла блестящим зеркалом. Наверное, снова ремонтные работы, подумал я. Лето… В самый раз все раскапывать. И действительно! Откуда-то появились люди в оранжевых жилетах, забегали, засуетились. Они то разбегались, то собирались в кучку, словно совещались. Но, видимо, им не хватало информации для принятия какого-то важного решения, так как они снова рассыпались кто куда. Со стороны это было похоже на какую-то забавную игру. Сократ поднял с земли плоский камешек, подержал его на ладони и бросил в спокойную гладь фонтана, почти в самый центр. Голыш булькнул, и от того места, где он упал, пошли кольцевые волны, плавно затухая, пока не исчезли у стенок фонтана. — Скажи-ка, глобальный человек, — спросил Сократ, — а не приходилось ли тебе видеть, чтобы волны возникали на некотором отдалении, а потом сошлись в одной точке, в центре? — Никогда, Сократ. — Ты так уверенно говоришь, будто вспомнил все случаи бросания камешков в воду. — Не знаю уж, все или не все, да тут и вспоминать нечего, но такого я никогда не видел. — А почему? — Это означало бы, что Время повернуло вспять. — Как? Как ты сказал? — Время ведь течет в одну сторону, Сократ. — А-а… Ты, видно, хочешь сказать, что существует какая-то связь между течением Времени в одну, как ты выразился, сторону и распространением волн от упавшего камешка. — Точно, Сократ. Именно это я и хотел сказать. А вот откуда я это знаю, хоть убей, не припомню. — И то хлеб, — заключил Сократ. — А как ты объяснишь вот это? Вдоль стенок бассейна вдруг произошло какое-то непонятное движение, какая-то вибрация. Едва заметные волны отделились от этих самых стенок и устремились к центру, возрастая по высоте. И вот они сошлись в одной точке, образовав всплеск. Из воды выскочил камешек и шлепнулся на ладонь Сократа. Тот внимательно рассмотрел таинственный подарок, понюхал даже его и попробовал на зуб. — Не тот, — наконец сказал он. — Кто не тот? — не понял я. — Камешек не тот, что я бросил. Странно… — Да разве это странно? Удивительно и непонятно, как мог этот камешек выскочить из воды и упасть прямо тебе в руки! — А-а… Ты вот о чем. А разве мыслительная способность человека не могла соорудить по краям фонтана некие хитроумные дрожалки, создающие кольцевую волну, а посреди фонтана маленькую катапульту, выбрасывающую камешки? — Могла-то, могла. Но тогда это просто аттракцион, фокус. И никакого отношения к течению Времени он не имеет. — Ну, вот видишь, не зря мы провели здесь Время. Выяснили, что Время куда-то течет. Как вода в реке или клепсидре. А вода всегда течет с более высокого места в более низкое. Тут снова от краев бассейна оторвались волны, да посильнее, чем в первый раз, сошлись почти в самом центре. И не успели мы ничего сообразить, как из воды снова выскочил камешек и треснул не успевшего отклониться в сторону Сократа прямо в лоб. Я все же изловчился подхватить камешек. Сократ потер лоб, видно, нисколько не расстроенный случившимся, взял камешек с моей ладони, тщательно рассмотрел его и уверенно произнес: — А вот этот тот самый! Который я бросил… — Как ты это определил, Сократ? — Видишь нацарапано: е равняется эм це квадрат. Фитцджеральдовская формула. — Где, где? — не поверил я, поворачивая камешек и тоже старательно разглядывая его. Точно! На одной стороне плоского камешка было нацарапано: E=mc2! — Эйнштейновская формула! И что ты на это скажешь, Сократ? — На это я скажу, дорогой мой глобальный человек, что формулы древних странны и туманны. Может, когда-то и знали, что они значат, но сейчас об этом можно только догадываться или толковать их. — Это Эйнштейн-то — древний?! — Ну а кто, не я же… Тут у фонтана вновь начали собираться люди в оранжевых жилетах. Они что-то измеряли рулеткой, вычисляли на пальцах, вычерпывали воду из фонтана лопатами. — Пошли, — недовольно сказал Сократ, — теперь уж не дадут довести рассуждение до конца. Ремонт — это всемирная катастрофа! Нехотя поднялся я и пошел за бодро вышагивающим Сократом. Он только на миг остановился возле скульптурной группы «Закадычные друзья», но в очередь не встал, а лишь осуждающе сказал: — И как они столько пьют… сидя? Я догнал старика лишь возле облупившихся Золотых ворот, Какая-то тяжесть вновь наваливалась на меня, да и Сократ, было видно, вдруг сгорбился. Тротуар поднимался в гору. А с горы… А с горы неслась на нас какая-то лавина, с истошными криками, воплями, свистом и ревом. Я еще ничего не понял, но уже начал соглашаться с ней, оправдывать ее, подчиняться ей. Мне было и страшно и истерически радостно. Я еще был самим собою, но уже являлся и ею. — Держись за себя покрепче, — посоветовал Сократ и обхватил сам себя за плечи. — Это мы-все балуемся. Я ничего не успел ни ответить, ни спросить. Лавина налетела на меня, подхватила, потащила вниз по тротуару. Я растерянно огляделся, но Сократа не увидел. Вокруг было беспредельное море нас-всех. Какие-то враждебные вихри реяли надо мной. Все, все стало враждебным, и это все необходимо было уничтожить, смести, раздавить, убить! Я все же попытался было ухватиться за самого себя, еще помня совет Сократа. И мне почти удалось это сделать. Но тут же меня и отодрали от самого себя, схватив под руки. Я вырывался, дергался, отбивался даже. Иногда мне вроде бы и удавалось ухватить себя то одной, то другой рукой, но все это лишь на миг, на мгновение. Я прозревал, я уже почти был согласен, счастье наполняло меня. На какие только ухищрения мы-все не идем, чтобы указать этому кичащемуся своей личностностью существу на его частичность, да уж, что тут скрывать, явную неполноценность, а толку никакого. Как же! Он все знает! Он знает, как ему поступать, что и о чем думать, имеет обо всем непререкаемое мнение, а если и сомневается, то тоже по собственной воле. Он существует в миллиардах экземпляров. И тысячи проблем каждого умножаются на эти миллиарды, делая его жизнь едва ли выносимой (с точки зрения нас-всех — просто невыносимой, абсолютно невыносимой, невозможной). И тогда он недоумевает, клянет всех и вся, но разрешить свои проблемы все равно не может. Разве что напивается иногда и в своем скотском опьянении полагает, что избавился от проблем. В какой-то степени он, пожалуй, и прав. Тем более, что когда он в таком состоянии, мы-все к нему, несомненно, ближе. Так ведь наступает похмелье, а потом, что еще хуже, — отрезвленье! И все у него снова катится к чертовой матери! А мы-все тычемся, словно слепые котята, то в одного, то в другого, да во всех их, в каждого его. И иногда кажется нам-всем, что вот-вот что-то с ним произойдет, что поймет он, кто есть на самом деле. И даже к единственно правильной мысли подходит он: «Познай самого себя!» Но снова эта мыслительная тяжесть оказывается ему не под силу, и снова миллионы неразрешимых проблем облепляют его, и тогда уж опять толку от него для нас-всех никакого нет. Очень правильно мы-все это говорили, но вот только я так и не узнал, что такое Время! Сон-явь клубился нами-всеми. Сон чудовища порождал разум. Возникнет он и очертит возле себя круг проблем с тем, чтобы неизбежно войти с ним в нас-всех. Но прежде все оконкретит, создаст некое подобие своей Вселенной, измучит и ее и себя, возрадуется и возопит, возмыслит и возбредит. И так всегда… И так бесконечно. Я был со всем согласен, но вот только я так и не узнал, зачем мне нужно было знать, что такое Время. Я снова взбунтовался и исхитрился ухватить самого себя за руку, когда я сам пробегал мимо себя. Мы-все растаскивали меня в разные стороны, но я держался за себя мертвой хваткой. И тогда мы-все плюнули на меня и покатились дальше. Да никуда я от нас-всех не уйду! Подумаешь, индивидуальный разум! Да таких и не бывает в природе! Я остановился перед двухэтажным бараком. Дом был стар, и бревна его почернели и кое-где уже иструхли. На скамеечке перед входом старухи лузгали семечки, поглядывали на меня с интересом и некоторой, впрочем, неприязнью. Наверное, вид у меня был не очень внушающий доверие. Двое мужиков неподалеку лениво лупили друг друга кулаками. Потом один из них ухнул, сдал шага на два назад, полез в карман штанов и вытащил оттуда кисет. Второй смотрел на него выжидающе, но не злобно. Первый развязал кисет, достал оттуда сложенную в несколько раз газету. Тогда второй вытащил из-за пазухи кресало и трут. — Оно, конешно… — сказал один. — Так ить… — согласился второй. Они занялись изготовлением самокруток и перебрасывались фразами, смысл которых был известен, видимо, лишь им самим. И все между ними было мирно и доброжелательно. — Началом всего сущего является монада, — степенно заявил один, — по причастности к которой каждое из сущего называется одним. И она, мыслимая по своей собственной самости, мыслится как монада, и прибавленная к самой себе с точки зрения инаковости, создает так называемую неопределенную двоицу вследствие того, что она не является ни одной из исчисляемых и определяемых двоек, а все двойки мыслятся по общности с нею, как они аргументируют и в отношении монады. Значит, так твою растак, существуют два начала сущего: первая монада, по общению с которой все исчисленные единицы мыслятся единицами, и неопределенная диада, по общении с которой определенные двойки являются двойками. — Воистину, монада и двойка суть начала всего, — согласился второй. — В магазин как бы не опоздать… — Так ить, арабы ал-коголь еще не изобрели. Подождем, покурим, — успокоил первый. — И то правда, так-перетак! Вечно у них нужные изобретения запаздывают! Перейдем к обобщающей троице? — И они вопросительно уставились на меня. — Нет, нет, — поспешил отказаться я. Мужики с облегчением вздохнули и перестали обращать на меня внимание, видимо, не сомневались, что обобщающая троица так или иначе, но все равно образуется. А тут и в бок меня кто-то толкнул. Я оглянулся: немного запыхавшийся Сократ стоял рядом. — Все же молодость ходит быстрее, — сказал он. — Отбился? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Точку схода ты отыскал верно, глобальный человек. Вот тебе и еще один пример, что ты все знаешь, да только вспомнить сразу не можешь. — Шныряют тут день и ночь, — сказала одна из старушек. — Никакого покою. — Почем нынче мысли на базаре, красавицы? — спросил Сократ. — Не подорожали еще? — Тьфу! — сплюнула вторая. А третья сказала елейным голоском: — Ждут вас, не дождутся! И что это за дом такой? Наказание Божие! — Пошли, — сказал Сократ, — а то ведь угостят семечками, до вечера просидим, обсуждая диалектические противоречия соседей и всех их родственников до седьмого колена. Но Сократ ошибся. За нашими спинами раздалось: — Повседневная-то жизнь, бабы, о каждой вещи судит при помощи критериев, которыми являются усиленные меры. Если мы, как договорились, устраним числа, устранится и локоть, состоящий из двух полулоктей, из шести ладоней и из двадцати четырех пальцев. Устранится и медимн, и талант, и прочие критерии, так как все это, раз оно состоит из множества, по этому самому есть уже вид числа. Отсюда, ими же держатся и прочие — займы, удостоверения, бюллетени, контракты, сроки, очереди. И вообще чрезвычайно трудно найти в жизни что-нибудь непричастное числу. — Мужики вон только жрут ее, проклятую, без всякой меры и числа, — согласилась вторая старушка. — А еще говорят, атом может быть больше вселенной, — сказала первая. — Что вселенной… — развила ее мысль третья. — Кочана капустного и то больше бывает! Мы вошли в темный подъезд и чуть ли не на ощупь поднялись на второй этаж. На небольшую лестничную площадку выходило четыре двери, одна из них была отворена. — Сюда, — сказал Сократ. — Кажется, не опоздали. Из открытой двери тянуло кислым борщом и квашеной капустой. Мы прошли в полутемный коридорчик. Какой-то верзила бесшумно возник перед нами. — Информацией интересуемся, — сказал Сократ. Это прозвучало, словно пароль, и нас пропустили. Две комнаты оказались пустыми, а в небольшой кухоньке, где на горячей плите томился борщ, образовалась еще одна полуоткрытая дверь. Из-за нее слышались голоса. Сократ вошел первым, я — за ним.Глава 4
Мы остановились в небольшом дворике, в центре которого располагался неглубокий бассейн с чистой водой. На дне его легко просматривалась надпись: «Любовь прекрасна». Крытый портик шел по всем сторонам дворика. В восточной стороне было помещение шагов десять на десять. На мозаичном полу комнаты был изображен Дионис на колеснице, запряженной двумя пантерами, над Дионисом — Эрос, порхающий среди гирлянд цветов. Вдоль стен шла панель-возвышение, на которой уже ждали гостей ложа. Помещение мягко освещалось лучами клонящегося к закату солнца. Окна комнаты имели небольшие размеры и располагались высоко, забранные решетками. Воздух и свет проникали главным образом через дворик. На стенах имелись ниши в виде ложных окон, а в нишах стояли статуэтки, вазы, небольшие картины. Все это я отметил мгновенно, и все это тотчас же выветрилось из головы, как только я увидел женщину, лежащую на скамье из слоновой кости. Руки ее были раскинуты, левая нога чуть согнута в колене, золотистые волосы разметались по атласной подушке. Перед мольбертом стоял живописец с кистью в руке, иногда он делал мазок на холсте, потом замирал, о чем-то раздумывая. — Радуйтесь! — сказал Сократ. Промямлил что-то неразборчивое даже для самого себя и я. — О, Сократ с милым гостем! — хотела было приподняться женщина, но мой спутник сделал останавливающее движение рукой, как бы говоря, что он не желает мешать живописцу. Мы подошли ближе к мольберту и потрясенно уставились: я на обнаженную женщину, Сократ на картину. То, что было на картине, меня сейчас не интересовало. Я обомлел, и это еще плохо сказано. Если есть в мире совершенство, то оно вот сейчас было передо мной. И дело тут не в том, что она лежала нагая. Ее можно было одеть во что угодно, красота ее тела ничего бы не потеряла от этого. Зеленые глаза с достоинством, хотя все же и чуть-чуть игриво смотрели на меня. — Что ты делаешь с художником, Каллипига? — вскричал Сократ. Я нехотя взглянул на мольберт. И там лежала эта женщина, но немного не так, выгнувшись спиной, словно на огромном шаре. И вот художник, тоже, кстати, рыжий, пытался разогнуть тело женщины. Но это ему не удавалось. Как только он отрывал кисть от картины, изображение женщины вновь выгибалось. Оно даже село, обхватив колени руками. Потом погрозило пальчиком и сказало: «На сегодня хватит». Художник не произнес ни слова, но было видно, что он раздосадован таким неповиновением его таланту. — Изобрази ее на огромном шаре, — посоветовал Сократ. — Ты прав, любезный мой, — согласилась Каллипига. И изображение на картине приняло ту позу, с которой безуспешно пытался бороться молодой рыжий художник. — Друзья мои! — сказал Сократ, отойдя чуть в сторону, так чтобы сразу обратиться и к женщине и к нам с художником. — Кто кого должен больше благодарить, — мы ли Каллипигу за то, что она показала нам свою красоту, или она нас за то, что мы на нее посмотрели? Не правда ли, если ей полезней показывать себя, то она должна быть нам благодарна, а если нам полезнее смотреть на нее, то мы ей? — Твой вопрос, Сократ, очень даже основателен, — ехидно заметил рыжеволосый художник, собирая свои рисовальные принадлежности в деревянный ящик. — Так вот, — продолжил Сократ, — она уже и сейчас в выигрыше: она получила от нас похвалу, а когда мы разгласим это публике, она получит еще больше пользы; а нам уже сейчас хочется прикоснуться к тому, на что смотрели, и уйдем мы возбужденные, а, уйдя, будем чувствовать томление. Отсюда естественное заключение, что мы — ее поклонники, а она — предмет нашего поклонения. — Клянусь Зевсом, — ответила Каллипига, — если это так, то я должна быть вам благодарна за то, что вы смотрели. Сократ разглядел дорогие украшения на пальцах и запястьях женщины, одобрил их, отметил красоту и ухоженность дома. — Ах, Сократ! — воскликнула женщина и упорхнула, чтобы через мгновение появиться вновь, но уже в полупрозрачной золотистой столе, широкой и длинной, с бесконечными складками, подпоясанной под самой грудью и ниже пояса шитыми золотом поясками. — Вот прелестница! — сказал Сократ, — Твое тело теперь не открыто ничьим вожделениям! Стола стыдливо ограждает твою честность. Художник распрощался и ушел недовольный, собой или нами, я не понял. — Вы пришли очень кстати, — сказала Каллипига. — Сегодня ко мне в гости пожалует исторический и диалектический материалист Межеумович. — Скажи-ка, пожалуйста! — удивился Сократ. — Этот исторический, да еще диалектический материалист — штучка посильнее, чем Гераклит и Пифагор вместе взятые! — И они будут, но позже, Сократ! И Фалес из Старотайгинска! И еще другие. Надеюсь, что вы насладитесь беседою. — Как не насладиться, — ответил Сократ. А пока гости не собрались, отметил, что у Каллипиги много миловидных служанок, тоже одетых не кое-как, и что вообще дом у нее — полная чаша. Служанки внесли два стула с прогнутыми широко расставленными ножками и спинками с вогнутыми перемычками. На эти стулья нас с Сократом и усадили. Сама хозяйка устроилась на скамеечке возле наших ног и посматривала на нас снизу вверх. Втащили лохани с розовой водой для омовения ног. Сократ с удовольствием опустил свои ноги в воду, а я отказался наотрез, потому что понятия не имел, куда потом деть свои носки, хотя и свежие, но прослужившие мне уже целый день. — Скажи, Каллипига, — спросил Сократ, — а есть у тебя земля? — Нет, — ответила женщина. — Ну, так дом доходный? — И дома нет. — Неужели мастерская какая или заводик приватизированный? — Ни мастерской, ни заводика. — Значит, акции прибыльных предприятий? — Пойди найди их, если сможешь, Сократ. — Так откуда же у тебя средства? — Если кто станет моим другом или хочет быть мне благодетелем — вот мои средства к жизни. — Клянусь Герой, Каллипига, — сказал Сократ, — превосходная это вещь; иметь стадо друзей гораздо лучше, чем стадо овец, коз или коров. Что же? Ты представляешь случаю, чтобы к тебе подлетел друг, как муха, или же и сама придумываешь какие-нибудь способы? — Какой же я могу найти способ для этого? — спросила Каллипига. — Клянусь Зевсом, — ответил Сократ, — гораздо более пригодный, чем у пауков. Ты знаешь, как они охотятся за добычей для удовлетворения своих жизненных потребностей: ткут тонкую паутинку, и что в нее попадает, то и служит им пищей. — Ты и мне советуешь соткать какую-нибудь сеть? — спросила Каллипига. — Нет, конечно, не следует думать, что так, без всякой хитрости, поймаешь такую дорогую добычу, как друга. — Так каким же способом мне ловить друзей? — спросила Каллипига. — Клянусь Зевсом, вот каким, — ответил Сократ, — если вместо собаки ты добудешь такого человека, который будет выслеживать и находить тебе богатых любителей красоты, а найдя, устраивать так, чтобы они попали в твои сети. — Да какие же у меня сети? — спросила Каллипига. — Есть одна, — ответил Сократ, — и очень ловко обвивающаяся вокруг человека, — твое тело, а в нем душа. — Еще никто мне не говорил о душе, Сократ. — Душа учит тебя, как смотреть на человека, чтобы ему доставить удовольствие; учит тебя, что человека, заботящегося о тебе, надо принимать с радостью, а кто надут чванством, от того держать двери на запоре; заболел друг, — принять в нем участие, навестить его; улыбнулось ему счастье, — от всего сердца разделить с ним радость; много внимания оказывает он тебе, — быть преданной ему всей душой. А любить, я уверен, ты умеешь не только чувственной любовью, но и духовной; что друзья тебе дороги, в этом ты их убеждаешь, я уверен, не словами, а делом. — Нет, клянусь Зевсом, — ответила Каллипига, — я никаких таких способов не употребляю. — Однако гораздо лучше, — продолжил Сократ, — обходиться с человеком, как должно, сообразуясь с его характером: ведь силой, конечно, не поймаешь и не удержишь друга; надо делать добро и доставлять удовольствие этому зверю, чтобы он попался и никуда не убежал. — Правда твоя. Ты бы, Сократ, помог мне ловить друзей, — попросила Каллипига. — Хорошо, только ты меня уговаривай, — согласился Сократ. — А как же мне уговорить тебя? — спросила Каллипига. — Уж об этом ты сама подумай и найди такой способ, если будет надобность во мне. — Тогда ходи ко мне почаще. — Нет, Каллипига, мне не очень-то легко улучить свободную минуту: множество своих и чужих дел, которыми я занимаюсь по велению моего даймония, не дают мне такой свободы. К тому же, у меня есть милые особы… — Это все ученики твои! И не все они милые! — …которые ни днем, ни ночью не дадут мне уйти от них: они учатся у меня привораживать любовными зельями и заговорами. Будь уверена, тут дело не обходится без множества волшебных напитков, заговоров, колец. — Так дай мне на подержание это кольцо, — сказала Каллипига, — я на тебе, прежде всего, попробую его, поверчу! — Нет, клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — я не хочу, чтобы меня самого к тебе влекло; хочу, чтобы ты ко мне ходила. — Хорошо, буду ходить, — ответила Каллипига, — только ты пускай меня к себе! — Хорошо, буду пускать, если только у меня дома не будет какой милой милее тебя! — Сократ! Оказывается, ты все время шутил! — Нисколько. Вот видишь, я привел к тебе глобального человека. — Вижу, — ответила Каллипига, глядя на меня почерневшими глазами.Глава 5
Я чувствовал, как эти глаза затягивают меня в свою бездонную глубину. И не было сил противиться, и не хотелось противиться. И чудилось, что кроме этой Мыслильни есть еще что-то на свете, таинственное и не поддающееся определению. Каллипига отвела свои глаза, и я чуть не упал. А чтобы не показать своего смятения, неверным шагом двинулся вдоль стен, делая вид, что старательно разглядываю статуэтки и картины. Сократ и Каллипига продолжали мило болтать, но я уже не понимал смысла сказанных ими слов. Я был еще здесь и уже не здесь. Какое-то предзнание являлось мне. Но это было не припоминание, о котором говорил Сократ. Это было… Было! Но не во времени, а как бы всегда… На картине, возле которой я стоял, молодой Дионис, увитый плющом и виноградными лозами, ведет хромоногого и грязного, в лохмотьях, Гефеста на Олимп. Рука мастера, написавшего эту картину, показалась мне знакомой. Но не это привлекло мое внимание. Я уже видел, видел эту картину! Причем не нарисованную, а происходящую наяву! Я знал, что Гефест уродился таким хилым, что его мать Гера, чтобы не мучить себя жалким зрелищем, какое являл собой ее сын, решила сбросить его с вершины Олимпа в подземный мир. Но падение закончилось для него довольно благополучно. Он упал в море, где к нему на помощь тут же поспешили нереида Фетида и океанида Эвринома. Они были настолько добры, что поселили его в глубокой пещере, где он и построил свою первую кузницу и в благодарность за доброту изготовил для своих спасительниц множество украшений и всяких других полезных вещей. Однажды, лет десять спустя, Гера встретила Фетиду, грудь которой украшала сделанная Гефестом брошь, и спросила ее: «Дорогая, где тебе удалось достать такое сокровище? Уж не по блату ли?!» Увидев замешательство Фетиды, Гера настояла на том, чтобы та рассказала ей всю правду. Когда все открылось, Гефест изготовил и подарил матери прекрасное кресло собственной работы. Но едва богиня села в него, как ее опутали незримые путы, от которых она не смогла освободиться. Тут олимпийские боги сочли за благо попросить умельца воротиться на небо и вызволить Геру. Дионис, которому открыты и небо и Аид, привез Гефеста на осле, в сопровождении сатира — божества чувственности. Гефест освободил мать от невидимых пут. В благодарность за это Гера построила ему кузницу лучше прежней, где ни на миг не затухали двадцать горнов, старалась делать для него все и даже устроила его свадьбу с Афродитой. Гефест настолько успел проникнуться к Гере доверием, что даже осмелился выговорить Зевсу за то, что тот подвесил Геру к небесам за запястья в наказание за бунт против него. Однако язык еще никого не доводил до добра, и разъяренный Зевс сбросил Гефеста с Олимпа во второй раз. Падение продолжалось целый день. Упал он на остров Безземельный и от удара сломал обе ноги. Несмотря на свою бессмертную природу, когда островитяне нашли его, он был едва жив. Прощенный Зевсом и вновь возвращенный Дионисом на Олимп, отныне он мог передвигаться только на золотых костылях. На Олимпе Гефест развлекал шутками богов, угощал их амброзией и нектаром и вообще выступал в некоей служебной роли. Был он некрасив и скверен характером, однако его плечи и руки свидетельствовали о большой силе, а все, что он делал, отличалось непревзойденным мастерством. Однажды он даже сделал для себя золотых механических служанок, которые помогали ему в кузнице. Они были говорящими и могли выполнять самые трудные поручения, которые он им давал. Ему также принадлежали треножники на золотых колесах, которые находились в его доме и могли даже сами катиться туда, где заседали боги, и возвращаться назад. Он же ковал Зевсовы громы и молнии. Время остановилось… Или это я вышел из себя на волю и направлялся в какой-то другой мир… В нем тоже происходили какие-то события. Но все это было таинством и тайной. Дионис и Гефест были полярно взаимосвязаны. Они оба с легкостью направляли свои старания на дело одного только грядущего, оба ловко действовали руками и легко забывали вину и долг — бремя прошлой судьбы. Гефест, так тот вообще утратил к своему прошлому всякий интерес, потому он и хромоног, потому-то его и везет осел, а не конь. Но я никак не мог познать самого себя. Здесь крылся какой-то парадокс. Картина вспыхнула наподобие телеэкрана, разрослась во всю стену, во весь дворик, в целый мир. Стало холодно. Что-то несло меня над поверхностью заснеженной земли. Внизу растянулась процессия женщин, в основном — молодых. Она начиналась возле большого храма Диониса, около древнего театра, между Пниксом — местом народного собрания — и Акрополем. Отсюда и начинался Священный путь в горы. Неистовая процессия безумных менад устремлялась по зимним дорогам Аттики и Беотии на снежный Парнас, вздымающий свою вершину над Дельфами. Эта дорога с площадками для танцев считалась священной. Стройный хор женщин отчаянно выводил:— Вперед, вакханки, вперед!
Вы бога и божьего сына,
Домой Диониса ведите!
С гор фригийских на стогны Эллады.
Глава 6
Тут за воротами дома послышались оживленные голоса, стук палки в дверь. Каллипига сделала знак служанкам, и вот во дворик уже вваливается толпа гостей. Двое из них были помоложе. Остальные — старики, правда, еще весьма крепкие. Я чувствовал, что начинаю что-то припоминать. Названия одежды, по крайней мере, я уже знал. Знал, что сам я в старотайгинских джинсах и клетчатой ковбойке. Шапку и мокрые кожаные перчатки служанки, наверное, унесли просушивать. Были ли на мне в эту метель пальто или полушубок, я не знал. А гости — кто в простом подпоясанном хитоне, едва доходившем до колен, кто в гиматии — длинном куске ткани, переброшенном через левое плечо на спину, проходившем под правой рукой и опять закинутом на левое плечо так, что конец его свисал на спину. А один так был в темно-сером варварском костюме и синтетической рубашке, правда, без галстука. Служанки начали снимать с гостей обувь, мыть и душить ноги. Все гости были бородаты, кто с короткой, как у Сократа, а кто и с длинной бородой. Лишь тот, что в варварском костюме, был чисто выбрит. Видимо, все тут друг друга отлично знали. На меня внимания не обращали, да я и рад был этому. Я стоял в сторонке, смотрел, как им моют и вытирают ноги. и слушал. А они то обращались с каким-нибудь вопросом к Каллипиге или Сократу, то продолжали начавшийся, видно, еще за воротами разговор. — Ты, Периандр, — сказал один из них, благообразный старик, седой, но еще крепкий, — писал мне, что против тебя есть много злоумышленников. Не медли же, если хочешь от них отделаться. Ведь злоумыслить против тебя может самый негаданный человек, потому что, подстерегши миг твоего невнимания, он заслужил бы благодарность всего города. Самое лучшее для тебя — отречься, чтобы не осталось причин для страха. Но если уж быть тираном во что бы то ни стало, то позаботься, чтобы чужеземное войско при тебе было сильнее, чем гражданское. Тогда никто тебе не будет страшен, и никого не понадобится изгонять. — Долой тиранию! — заявил тот, что был в варварском костюме. — Ты прав, Солон, — не обращая внимания на вопившего, ответил худой, высокий, с всклоченной бородой старик. — Кто хочет править спокойно, пусть охраняет себя не пушками и автоматами, а всеобщей любовью. — Почему же ты тогда остаешься тираном? — спросил Солон. — Потому что опасно и отречение, опасно и низложение. — Большинство всегда право! — вновь заявил тот, что был в варварском костюме. — Большинство — зло, — спокойно воспротивился этому заявлению третий старик, лысый, кругленький, крепенький. — Отчего это? — взвился мудрец в варварском костюме. — Я давно наблюдаю за идеологией, которую ты исповедуешь. Не нравится мне она. Вот что такое, по-твоему, например, благочестие? Старик промолчал. — Почему же ты молчишь и ничего не отвечаешь мне? — Потому что, Межеумович, ты спрашиваешь не о своем деле. — Все вы так! — взревел мудрец Межеумович. — Так вашу, перетак и растак! И еще раз через колено! — Не злословь ни о друге, ни о враге, — посоветовал ему четвертый гость, средних лет, черноволосый, могучего телосложения. — А в благочестии упражняйся. — От такого слышу! — завелся Межеумович. — Не тебе меня учить, Питтак. Ты даже землей своей не смог распорядиться! В коллективное хозяйство не отдал, а посвятил ее каким-то таким, растаким богам! Да еще заявил, что «половина — больше целого» Ха-ха! Знаю я вас, мудрецов! Так и норовите чего-нибудь хапнуть! — Лучше простить, чем мстить, — сказал Питтак, поразив меня своей мудростью. На вид-то ведь был еще совсем молод. Впрочем, и Межеумович был его годов. Тут пятый гость, загорелый, кудрявоволосый, с веселыми глазами, постоянно улыбающийся, как я успел заметить, и с уже чистыми сухими ногами, принял нарочитую позу оратора и продекламировал:— Многая речь на устах — еще не залог разуменья.
Мудрость единую знай, единого блага ищи.
Только этим ты и свяжешь прозднословцев языки.
Глава 7
И тут я припомнил, что на седьмой день после моего появления на свет род людской должен был подкрепить мое рождение наречением имени. Накануне ночью все женщины обитаемого мира танцевали передо мной. Этим обрядом они призывали богинь судьбы принять маленького человечка под свое покровительство. Танец должен был обеспечить мне гармонические и дружеские отношения с небесами. А наречение имени ввело бы меня в мое ближайшее земное окружение. И тогда я получил бы законное право на жизнь. А до тех пор я жил незаконно. Все эти первые семь дней меня разбирало любопытство: что за имя дадут мне? Я даже на танцы всех женщин мира смотрел сквозь пальцы, все ждал наступления утра. Утро-то наступило, а имени я так и не получил. Смешно сказать, но именно в этот день обряд именования был забыт нами-всеми. Видно, боги так захотели… А на следующий день было уже поздно. Далее я припомнил, как мне, трехлетнему мальчику, в первый день Праздника цветения впервые стригли волосы. Происходило это в Аграх. Там же на второй день праздника я должен был совершить обряд опрокидывания стола. В Праздник цветения чествовали бородатого Диониса, который на колеснице-корабле возвращался с моря домой через древнюю гавань Фалер. Он был одет в пурпур и ехал в свое святилище «на Болотах», возле речки Илисс, чтобы там сочетаться браком со своей царицей. А царица звалась Ариадной. Сопровождали бога полсотни чувственных сатиров, козлорогих, с лошадиными хвостами. И их скачущая звериная походка особенно подчеркивала божественную осанку Диониса. Когда Дионис ступил на берег, все граждане приветствовали его словами:О, Дионис герой!
Гряди же во храм,
В дом твой священный.
С духами прелести вешней
Гряди в святыню твою!
Буду тебе танцевать,
Бык благородный, достойный.
Бык благородный,
Ныне гряди к нам!
Глава 8
На отдельном столике стояло несколько кратеров — больших ваз на устойчивой ножке — с широким горлом и двумя ручками. Кратеры были покрыты росписью из жизни героев и богов и предназначались для смешивания вина с водой. К каждому кратеру полагался киаф — ковш с высокой ручкой и крючком на конце, украшенном изображением лебединой головки. Больше всего меня заинтересовал кувшин с одной ручкой и сдавленным в виде трилистника горлом для разливания вина. Слегка наклонив кувшин, служанка одновременно наливала вино в три расставленные треугольником чаши: одна струя вытекала через передний, две другие — через боковые стоки-раструбы устья. Гости пили вино, кто из килика — неглубокой открытой чаши с двумя горизонтальными ручками на высокой или низкой ножке, кто из глубокого скифоса или котила, а то и из канфара — чаши на ножке с высоко поднимающимися ручками. Мне все время почему-то попадал объемистый котил. И я периодически пытался вычислить, больше или меньше древней поллитры входит в него, но сбивался, хорошо еще, что вино мне подавали не в ритоне — сосуде в форме рога, который нельзя было поставить на столик, не расплескав содержимое. А так я мог время от времени не допивать котил до самого дна, а когда все же допивал, то обнаруживал на дне надпись, смысла которой понять никак не мог. — Так выскажи, Сократ, свое предложение по поводу темы нашего симпосия, — сказал Солон, кажется. — Вот этот вот, милый нам всем глобальный человек, в основном интересуется только одним. Ему для чего-то важно знать, что такое Время и Пространство. Ну и еще некоторые пустяки его интересуют: Жизнь, Смерть, Бог. — Бога нет! — напомнил исторический и диалектический материалист. — Он что, твой глобальный человек, еще не научился говорить? — спросила Каллипига у Сократа, хотя могла бы спросить и у меня. — Молчание скрепляет речи, — вместо меня ответил Солон. — А своевременность скрепляет молчание. Так и есть, подумал я. И это была пока что единственная мысль в моей голове. — Во-первых, он не мой глобальный человек, — продолжил Сократ, а — наш глобальный человек. А во-вторых, он, впервые вкусивший слова, наслаждается им, как если бы нашел некое сокровище мудрости. От наслаждения он приходит в восторг и радуется тому, что может изменять речь на все лады, то закручивая ее в одну сторону и сливая все воедино, то снова развертывая и расчленяя ее на части. Тут прежде всего недоумевает он сам, а затем повергает в недоумение и всякого встречного, все равно, попадется ли ему под руку более юный летами, или постарше, или ровесник; он не щадит никого из слушателей, и не только людей, но и животных; даже у варваров он не дал бы никому пощады, лишь бы нашелся толмач. — На какую же тему будет сегодня говорить глобальный человек? — спросила Каллипига. — Конечно же, о Времени и Пространстве! — воскликнул Сократ. — Так ведь? Я молча кивнул. — Вот видите. Пространность его речей не должна вас огорчать, поскольку эта проблема занимает его целиком и полностью. И от этого он, если начинает говорить, то не может уже остановиться. Но и мнения других ему интересны. Если вы согласны, то мы отлично проведем время в беседе. Пусть каждый из нас, справа по кругу, скажет как можно лучше похвальное слово Времени и Пространству, и первым пусть начнет Питтак, который и возлежит первым, и является отцом беседы. Я тут же сообразил, что при таком порядке высказываться мне придется последним, что меня вполне устраивало. А впрочем, в любом случае моя речь состояла бы из полнейшего и убедительнейшего молчания. Во время обеда мы занимали на ложах такое положение, чтобы каждому было удобно протягивать правую руку к столу, если короче, то на животе; а теперь я лежал боком, так что все гости были за моей спиной. Балансируя полным котилом, я перевернулся на левый бок, лицом ко всем и в первую очередь к Каллипиге. Зря я это, наверное, сделал, но очень уж хотелось услышать что-нибудь о Времени и Пространстве. Питтак спокойно поглядывал на Сократа и помалкивал. — Алкей называл тебя, мудрейший Питтак, «темноедом», потому что ты обходишься дома без светильника. — И вовсе не так он меня называл, Сократ, — спокойно возразил Питтак, — а «темноужинателем» и не потому, что я поздно обедал, а потому, что находил приятным общество дурных и бесславных собутыльников. Ведь в старину, когда еще пользовались электрическим освещением, слишком ранняя трапеза считалась предосудительной. — А еще он называл тебя «распустехой», потому что ты ходишь распоясанный и грязный. — Ну да, Сократ, — ответил мудрец, — ты-то у нас красавец и чистюля! Вообще же, если бы люди понимали разницу между невозможным и необычным, между противным природе и противным нашим представлениям, тогда бы они не впадали ни в доверчивость, ни в недоверчивость, а соблюдали бы золотое правило Хилона: «Ничего сверх меры!» А Сократ продолжал: — Не в обиду тебе я все это сказал, Питтак, а чтобы навести тебя на разговор. Ты ведь хороший человек. — Трудно быть хорошим, Сократ, как сказал я однажды, когда мне предлагали единоличную власть. — Это после того, как ты низложил зоркальцевского тирана Меланхра? — спросил Солон. — Но ведь ты пользовался великим почетом, и тебе была вручена власть. Ты располагал ею десять лет и навел порядок в государстве. — А потом добровольно сложил ее сам, — сказал Питтак. — Если искать дельного человека с пристрастием, то такого и не найти. — Ну, а все-таки… Что благодатно? — Время. — А что скрыто? — Будущее. — Разве ты не знаешь, что умрешь в глубокой старости? — Как не знать? Знаю, конечно. Ведь я умирал уже не раз. — И все равно утверждаешь, что будущее скрыто? — А кто его видел, Сократ? С неизбежностью и боги не спорят. Дело умных предвидеть беду, пока она не пришла. Дело храбрых — управляться с бедой, когда она пришла. — Что это ты, Питтак, заговорил о какой-то беде? — удивилась Каллипига. — Всему свое время, — ответил Питтак и после этого таинственного заявления погрузился в созерцание содержимого объемистой чаши, не забывая, впрочем, иногда отхлебывать глоток-другой хиосского. Сократ же обратился к его соседу, лежащему чуть выше. — А что скажешь о Времени ты, Солон? — спросил Сократ. — Сними с меня это бремя, — попросил Солон. — «Снятие бремени» — это твое дело, Солон. Это ведь ты освободил от кабалы людей и их имущество. Когда многие занимали деньги под залог самих себя и по безденежью попадали в кабалу, ты первый отказался от долга в семь тысяч каких-то там американских, что ли, долларов, который причитался тебе, и этим побудил к тому же самому и остальных кредиторов. Вот и сейчас Сибирские Афины еще лелеют надежду, что международный валютный фонд спишет с них долги. Да только этому фонду ты, видно, не пример. — Нет, нет, не пример! — шумно согласились мудрецы. — А ведь когда-то, — продолжил Сократ, — народ Сибирских Афин шел за тобой с радостью, и с радостью принял бы даже твою тираническую власть. Однако ты не только сам от нее отказался, но и Писистрату, своему родственнику, препятствовал в его замыслах, о которых догадался по уму своему и жизненному опыту. Ворвавшись в государственную думу с копьем и щитом, ты предостерег о злонамеренности Писистрата и провозгласил, что готов помогать против него. «Граждане сибирские афиняне, — сказал ты, — иных из вас я умней, а иных из вас я храбрей: умнее тех, кто не понимает Писистратова обмана, а храбрее тех, кто понимает его, но боится и молчит». Но Дума, стоявшая за Писистрата, объявила тебя сумасшедшим. — Ах, Сократ, ты заставляешь меня вспоминать времена, которые еще только когда-то будут. Точно ли я сумасшедший, покажет недолгое время: выступит правда на свет, сколько ее не таи. — И что же будет дальше? — заинтересованно спросила Каллипига. — А дальше, по приходе Писистрата к власти, не сумев вразумить народ, я сложил свое оружие перед советом военачальников и сказал: «Отечество мое! я послужил тебе и словом и делом!» И отплыл погостить к губернатору Крезу в Тайгу. — Сдался, предатель! — заорал вдруг Межеумович. — Путь капитализму в Сибири открыл! — Но его тут же успокоили полным котилом неразбавленного вина. — И чем же ты, мудрейший Солон, теперь занимаешься? — спросила Каллипига. — А теперь я предписываю читать перед народом песни Гомера: где остановится один чтец, там начинать другому. И этим я прояснил Гомера больше, чем Писистрат, повелевший записать поэмы Гомера. И главным образом в тех стихах, начинающихся так: «Но мужей, населяющих град велелепный, Сибирские Афины…» Ну, а дальше вы и сами знаете. — А что, Солон, законы, предложенные тобою для Сибирских Афин, беспрекословно выполняются? — Законы подобны паутине: если в них попадается бессильный и легкий, они выдержат, если большой — он разорвет их и вырвется. Те, кто в силе у тиранов, подобны камешкам при счете: как камешек означает то большее число, то меньшее, так и они при тиранах оказываются то в величии и блеске, то в презрении. — Как-то незаметно, друзья мои, — сказал Сократ, — вместо обсуждения проблем Времени мы сбились на тираническое правление. — Вся власть Советам! — выкрикнул Межеумович. — А в Советах — нам, диалектическим и историческим материалистам! — И начал дико озираться в поисках вина. — То, что ни один тиран не умер своей смертью — это правда, — сказал Периандр. — Но иногда ему для этого приходится здорово потрудиться. — Как это? — воскликнула Каллипига. — А вот так… Меня-то никто не смог убить. А жить надоело. Вы ведь знаете, что я и жену свою убил в припадке гнева, ударив ее, беременную, потому что поверил наговорам своих наложниц, которых впоследствии сжег живыми. Старший сын у меня был слабоумный, а младший — толковый, да только его пердячинцы зарезали. И вот я восхотел не просто умереть, но и сделать так, чтобы могила моя была никому не известна. А то ведь мочиться бы на нее стали. И потому измыслил я вот какую хитрость. Двум воинам я велел ночью выйти по указанной дороге и первого встречного убить и похоронить, потом велел четверым выйти за ними следом, убить и похоронить; а потом еще большему отряду выйти за четверыми. После этого я сам вышел навстречу первым двум и был убит. — Воистину, ты мудрец из мудрецов, Периандр, — сказал Сократ. — Измыслить такое простому смертному не под силу. — Выжидай благоприятного времени, — посоветовал Периандр. — Так что же самого великого было в твоей жизни? — Самое великое — здравый смысл. А вот его-то и не было в моей жизни. — Но, должно быть, ты был свободен всю свою жизнь, раз даже смертью распорядился сам? — Свобода — это чистая совесть. Вот и решай сам. Сократ задумался. Начал решать и я, но у меня ничего не получалось, какие только числовые значения я не подставлял в данную формулу. — А относительно времени, — сказал Периандр, — так Время — причина всего. — Круто ты завернул, Периандр, — похвалил его Сократ. — И разбираться, видно, нам придется всю жизнь. — И всю смерть, — добавил мудрец Биант, — хотя это и трудно. — А что трудно вообще? — спросила Каллипига. — Спокойно переносить перемену к худшему. — Да уж, — согласилась Каллипига. — А что сладко? — Надежда. — А каким делом человек наслаждается? — Получением прибыли. — Это, в каком же смысле, Биант? — Да в любом. — А кто мне лучше всего посоветует? — Время — наилучший советчик, Каллипига. А что касается моей смерти — все равно ведь спросите — то умер я наилучшим способом. Уже в глубокой старости я выступал перед судом в чью-то защиту. Закончив речь, я склонил голову на грудь своего внука. Сказали речь от противной стороны, и судьи подали голоса в пользу того, за кого говорил я. А когда суд распустили, то оказалось, что я лежу на груди у внука мертвый. — Не знаю, Биант, мудрость это или везение, — сказал Сократ, — но смерть твоя действительно прекрасна. Ты избранник богов, это уж точно.Глава 9
После небольшой передышки, во время которой было и налито, и выпито, Сократ продолжил свои вопросы. — Мудрейший Фалес, ты первый стал заниматься астрономией, предсказывая затмения и солнцестояния, ты первый объявил душу бессмертной. Помнишь, как на пиру семи мудрецов, в котором участвовал и ты с Питтаком, египетский царь прислал свои ответы на такие вопросы: Что всего старше? — Время. Что всего больше? — Мироздание. Что всего разумней? — Истина. Что всего прекрасней? — Свет. Что всего неотъемлемее? — Смерть. Что всего полезнее? — Бог. Что всего вреднее? — Демон. Что всего сильнее? — Удача. Что всего легче? — Сладость. — Все эти ответы небезупречны, — сказал Фалес, — и во всех много заблуждений и невежества. Например, можно ли сказать, что Время старше всего? Ведь Время есть и прошедшее, и настоящее, и будущее; и то Время, которое для нас будущее, несомненно, моложе нынешних и людей и предметов. А не отличить истину от разума, — не все ли равно, что не отличить свет от глаза? А если свет он почитает- и по справедливости — прекрасным, то почему же он ничего не сказал о самом солнце? Что до прочего, то ответ его о богах и демонах дерзостен и опасен, ответ об удаче сам с собой не вяжется: что крепче всего и сильнее всего, то не бывает так переменчиво; и даже смерть не всем присуща — в том, кто жив, ее нет. Не говорю уже о нас-всех. Но чтобы не казалось, будто мы лишь поучать других умеем, предложим на то и наши ответы; и я готов, если Сократу угодно, чтобы он меня спрашивал. — Еще как угодно, — сказал Сократ. — Что всего старше? — Бог, — ответил Фалес, — ибо он безначален. — Что всего больше? — Пространство: ибо мироздание объемлет все остальное, а оно объемлет и само мироздание. — Что всего прекрасней? — Мироздание: ибо все, что стройно, входит в него как часть. — Что всего разумней? — Время: ибо иное оно уже открыло, а иное еще откроет. — Что всего неотъемлемей? — Надежда: ибо она есть и у тех, у кого больше ничего нет. — Что всего полезнее? — Добродетель: ибо она хорошим пользованием и все остальное делает полезным. — Что всего вреднее? — Порок: ибо он больше всего вещей портит своим присутствием. — Что всего сильнее? — Неизбежность: она одна неколебима. — Что всего легче? — Естественное: ибо даже сладостное часто вызывает отвращение. Кто одобрил Фалесовы ответы, а кто и возроптал. — Мир одушевлен, Сократ, — сказал Фалес, — и полон божеств. А так как душа присутствует во всех важнейших и величайших частях мироздания, то не приходится удивляться, что самые замечательные события совершаются по божьей воле. Тело есть орудие души, а душа — орудие бога; и как тело многие движения производит своею силою, но больше всего и лучше всего — силою души, так и душа некоторые движения совершает сама по себе, некоторые же вверяет богу, чтобы он обращал и направлял ее по своей воле; и из всех орудий душа — самое послушное. А вообще-то между жизнью и смертью нет разницы. — Почему же ты не умираешь? — спросил Сократ. — Именно поэтому, — ответил Фалес. — А что возникло раньше, ночь или день? — Ночь — раньше на один день. — Что на свете всего труднее? — Познать самого себя. — Воистину, мудрейший Фалес, над каждым из твоих ответов можно размышлять целую вечность. — Точно так же, как и над твоими вопросами, Сократ. — Это не мои вопросы, многоразумный Фалес. Видишь, это вопиет глобальный человек. Как бы ему глотку не надорвать такими вопросами. Но вот что я еще слышал. Будто твое учение сводится к не очень вразумительному, на мой непосвященный взгляд, общему положению: «Начало всего есть вода», которое дополняется двумя более конкретными, но тоже не вполне ясными утверждениями: «Земля плавает на воде» по причине своей плавучести, подобно дереву или чему-нибудь другому в этом роде, и: «Все полно богов!» Твое первое положение допускает несколько толкований. Можно понимать термин «начало» как «происхождение»? Тогда твою мысль можно сформулировать следующим образом: «Некогда все вещи произошли из воды», и в результате ты становишься прямым продолжателем мифотворцев, которые выводили все существующее, в том числе и богов, из Океана. Но каковы детали этой космогонии, и как ты объясняешь возникновение Земли, Неба и прочих частей мироздания, этого ты нам пока не объяснил. Будет ли, однако, правильным утверждение, что твое учение целиком сводится к космогонии? Возможно, что вода у тебя играет роль не только первоначального состояния Вселенной, но также роль вещественной первоосновы всего сущего. А если это так, то тогда твое учение окажется не только космогонической концепцией, но в каком-то смысле также и физической теорией. Фалес ничего не успел ответить, да, мне кажется, не очень-то и собирался делать это, как в разговор встрял исторический и диалектический материалист Межеумович. Он приподнялся даже со своего ложа, расплескивая вино из чаши, и категорически заявил: — На самой вершине существования нас-всех Фалес поставил вопрос о материальной основе всего сущего, явившись тем самым завершителем научного подхода к рассмотрению явлений природы. В привычной для нас-всех философской литературе постоянно делаются ссылки на очевидность некоторых положений, как, например, воды у вышеназванного Фалеса. В этом ключе ко всеобщему двору пришелся термин «наивный материализм» — простой, разумный и естественный взгляд нас-всех, не испорченных религией и идеализмом, на окружающее, на весь бесконечный мир, еслихотите. Нам-всем очевидно, что мир познаваем, никакого бога нет, а мораль носит исключительно классовый характер. — Все-то ты, достопочтенный Межеумович, знаешь точно, полно и даже, я бы сказал, беспрекословно. А мне вот даже «вода» Фалеса кажется неочевидностью хотя бы потому, что она имеет душу, — сказал Сократ. — Души нет! Это все нелепейшие выдумки! — заявил исторический и диалектический материалист и немного успокоился, заглянул в чашу, удивился, что там что-то плескалось лишь на самом дне, и выпил остатки. Выпил без всякого удовольствия, как обычную теплую воду. — Я искал не «начала» в современном научном смысле, — как бы нехотя сказал Фалес, ни к кому конкретно не обращаясь, — а нечто важнейшее, почтеннейшее, самое значительное. Именно такими характеристиками должно обладать то, из чего произошел и состоит мир. Это уже не божество, но все же нечто божественное, ибо оно стоит выше всех прочих вещей, будучи их источником и основой. Я не только не претендую на научность, но сознательно порываю с научностью. Здесь просто полет мысли. Это может иметь религиозный, мистический, философский, какой угодно, наконец, смысл, но только не смысл «закона природы», отвлеченно усвоенного и эмпирически найденного. Мифология определяет содержание всей философии, да и всей науки. Исторический и диалектический материалист был чрезвычайно огорчен столь черной неблагодарностью Фалеса, которого он только что назвал чуть ли не венцом нас-всех, а тот, походя, отказался от короны. Каллипига ласково поглаживала меня по плечу. Мудрецы слушали выступающих с речами спокойно, но с благожелательным вниманием, не забывая потягивать винцо из чаш. — Вода, вода, кругом вода, — пропел шутливо Солон. — Потому что без воды и не туды, и не сюды, — поддержал его Питтак. Симпосий, кажется, проходил нормально. Почему же Фалес принял воду за некоторое «начало», подумал я. Он, конечно, видел, что материя наделена преимущественно влагой, а влага содержится в воде. И мне теперь казалось вполне обоснованным принять за начало вещей то, в чем мы находим их свойства и силы и особенно элементы их рождения и восстановления. Фалес заметил, сообразил я, что вода — необходимое условие существования всего земного, что растения без воды засыхают, а животные гибнут. Я тут же припомнил, что причиной рождения животных служит влага, что семена и зерна растений точно так же бывают мягкими и влажными, пока они свежи и способны дать плод; что металлы плавятся и становятся жидкими, так что они представляют собой как бы застывшие соки земли, что сама земля становится плодородной и оживает благодаря ливням и орошению, что огурец на девяносто девять процентов, а не на девяносто пять, как ошибочно полагают некоторые, состоит из воды; что вода составляет основное содержание речей многих ораторов и политиков; что земля и тина представляют собой не что иное, как осадки и отстой воды; что воздух — это очевидно, тут и припоминать нечего — есть испарение и расширение воды; мало того, сам огонь не может быть зажжен, не может сохраняться и поддерживаться без помощи и содействия влаги. Я видел также, что те жидкие масла, при помощи которых поддерживается трепетная жизнь пламени и огня, являются своего рода состоянием зрелости и сгущения воды. Я знал уже, что тело и масса воды распределены по всей Вселенной как жизненное средство всего существующего, что земля окружена океаном, что велика сила пресных подземных вод, дающих начало источникам и рекам, которые, подобно венам тела, разносят воду по поверхности и по внутренностям земли, что нельзя закупоривать эти вены гигантскими плотинами. Я знал, что и в верхних сферах имеются огромные скопления паров и воды — другой мир вод, созданный как бы для пополнения и освещения существующих внизу, а также и самого Океана. Я уже предполагал, что и небесные светила питаются этими парами и водами, поскольку они не могут ни существовать без питания, ни питаться чем-нибудь другим. Я осознавал, что форма воды, как она проявляется в капле, одинакова с формой Вселенной, именно кругла и шарообразна; более того, что колебания, свойственные воде, наблюдаются в воздухе и пламени, а также эфире и электромагнитном поле; наконец, что движение воды бывает плавным: оно не сковано и не очень быстро, и что рыбы и водные животные порождаются в воде в огромных количествах, и что мой предок когда-то вылез из воды, отряхнулся, хлебнул почти что и не ощущаемого воздуха, пополз на брюхе, потом поднялся на четвереньки и только лишь вчера к вечеру поднялся в полный рост, чтобы что-то понять и изумиться своему пониманию и вездесущности воды. Да! Все именно так! Я представил себе небо как свод, по которому движутся светила, восходящие из реки Океан и погружающиеся опять в нее при заходе, а землю — в виде щитообразной плоскости или корыта, по краям которой находится суша, а посредине впадина, наполненная Срединным Сибирским морем, в центре которой находилась Сибирская Эллада со своими Сибирскими Афинами. Океан обтекает этот земной шит кругом и вливается в Срединное море через Обскую губу. Правда, после кругосветного плавания Магеллана Океан из реки превратился в беспредельное море, что изменило и представление о соотношении воды и суши между собой. И тогда возникло предположение, что не вода находится на земле, а земля на воде, ибо беспредельная вода уже не может по собственному объему уместиться на земле, имеющей пределы. Я задался вопросом: на чем держится Земля? Если она висит без поддержки в воздухе, то неминуемо должна упасть вниз. Я задумался и над тем, как небесные светила, опустившись на западе, могут проникнуть сквозь твердую массу земли, чтобы утром явиться снова на востоке. Я понял, что Земля, очевидно, не простирается до низа Вселенной, но под Землей есть какое-то вещество, допускающее более свободное движение небесных светил, нежели земля, и может служить для нее опорой. Таким веществом может быть только вода! Земля держится на воде подобно тому, как плавает дерево. Вода находится и под Землей! Вода — опора Земли и начало всех начал! Удивительно, но я разработал систему мира! Оставалась, правда, небольшая трудность: является ли Вселенная островом, плавающим в мировом Океане, по образу маленьких сибирских островков, окруженных со всех сторон морем, или Вселенная — жидкая масса, которая заключает в себе большой воздушный пузырь (наподобие пузырька в инфляционной теории расширяющейся Вселенной древних физиков-варваров), имеющий форму полушария. Выгнутая поверхность этого пузыря — наше небо; на нижней плоскости наша Земля плавает наподобие пробки в океане, имеющем форму круга. Вода под тяжестью земли выступает в промежутках между нею и небесным шаром в виде Океана. Из нее и образуются моря, реки, озера, вино и пиво, и от ее движения происходят землетрясения, денежная инфляция и другие мировые катаклизмы. Над Землей плавают небесные светила, то по небесному своду, то вокруг земного плоского диска. Тут еще было над чем подумать, но это являлось уже мелочью. Главное-то было сделано. Я был сыном народа-мореплавателя, любил прислушиваться к рокоту волн, знал о беспредельности вод. Я гордился тем, что заменил четыре первоэлемента: землю, воду, воздух и огонь, на один — беспредельную воду. Не откладывая дела в долгий ящик, я тут же изобрел некий закон сохранения: Из чего состоят все вещи, из чего первого они возникают, в то они, в конечном счете, и разрушаются, причем основное существо пребывает, хотя и меняется по своим свойствам. А вследствие этого можно сказать: ничто не возникает и не погибает, так как подобная основная природа остается. Можно было выразить этот закон и в виде математической формулы, но пример древних физиков, без толку нагромождавших друг на друга груды формул в своих трудах, остановил меня. Что толку было от их математических упражнений?! Крепко я, видно, задумался… И лишь ключевое слово вернуло меня к симпосию. — Наверное, ты так хвалишь Каллипигу за ее искусные и мудрые загадки? — спросил Сократ. — Некоторые из них уже давно вращаются по кругу времен. — Не в этом дело, — отвечал Фалес, — загадками она лишь забавляется при случае, словно играет в бабки, и ставит ими в тупик собеседников, но душа у нее удивительно достойна, ум государственный, а нрав добрый, и это она побуждает Отца и Основателя, а также всех его Продолжателей мягче править гражданами и снисходить к народу. — Оно и видно, — сказал Сократ, — как посмотришь на простоту и скромность ее облика. Но почему она с такой нежностью ухаживает за глобальным человеком? — Видимо, потому, — отвечал Фалес, — что человек он, судя по всему, здравомыслящий и многознающий. Он, наверное, охотно и подробно ей рассказывает, чем мы-все питаемся, какими очищениями спасаемся от повальных психических болезней. Вот и сейчас, я полагаю, она за ним ухаживает и ласкает его, а сама слушает наши разговоры и учится управлять нами-всеми. — Ах, Фалес, не управлять я хочу, а любить! — воскликнула Каллипига. И пальцы ее руки скользнули по моей голове и запутались в волосах. — Это ведь ты, проводя на песке маленькие черточки, делаешь великие геометрические открытия! Я же довольствуюсь малым. — Ну, не таким уж и малым, — не согласился Сократ. — Впрочем, это ведь их дело… Ага! Я вижу, как у Ксенофана, не поспевающего на этот наш симпосий, готово сорваться с языка какое-то слово. И, клянусь собакой, это будет возражение Фалесу! — Это нетрудно предвидеть твоим предвидением, Сократ, — донеслись откуда-то слова невидимого человека, наверное, того самого Ксенофана. — У Фалеса бог выступает как демиург, творящий Космос из водного хаоса. — Зато у тебя, Ксенофан, нет и намека на космогонию, — ответил невидимому собеседнику Фалес. — Конечно. Ведь мой бог неподвижен и созерцателен. — Вода — старейшее, все произошло из воды, — изрек Фалес. — Нет, — возразил отсутствующий Ксенофан, — земля старее. Ибо все из земли и в землю все умирает. — Земля — тонкий плоский диск, плавающий по бездонному первобытному Океану. — И снова — нет… Этот конец земли мы зрим у себя под ногами — воздуху он сопределен, а низ в безграничность уходит. — Ксенофан вздохнул, так и не появившись на нашем симпосии. — Видать, тоже на подходе песнопевец, — обрадовалась Каллипига. — Через денек, глядишь, и объявится. Правота Фалеса не требовала для меня доказательств. Ученые старцы вели свой спор спокойно, зная наверняка, что никто никого не переубедит, и словно бы заводя участников симпосия. Первым, конечно же, встрял материалист Межеумович. Расплескивая из чаши вино, приподнявшись на ложе и дико озираясь, словно ища и не находя трибуну для выступления, он начал выказывать свои неохватные знания. — Еще в древние времена известный варварский натурфилософ Ван-Гельмонт придавал воде такое же значение, как и Фалес. — Не помню такого, — покачал головой Фалес. Видимо, его знания не были столь обширными, как у представителя общества «Беспрекословное знание». — У Фалеса, возможно, было много предшественников. — Голос диалектического материалиста окреп. — Идеи Фалеса во все древние времена вдохновляли исследователей природы. Известный древний алхимик Агатоделон думал, что все вещества образуются из пара, алхимик Олимпиодор, — что из воды, смешанной с золотом, а Парацельс так прямо утверждал, что все возникло из воды. Я не говорю о теперь уже мало кому известных идеалисте Канте и материалисте Лапласе. Их теория о происхождении всего через постепенное сгущение первобытного парообразного вещества является наивным предвосхищением идеи Фалеса. Но я укажу и на ошибки Фалеса. Из допущения Фалесом существования души для объяснения действия магнита были сделаны дикие и неоправданные выводы. Фалеса стали считать верующим в какую-то «мировую душу», как источник движения всех предметов. Душу Фалес отличает от тела, но считает ее материальной, тонким эфирным веществом, движущим началом. В допущении Фалесом наличия души, пусть и материальной, уже содержится зачаток возникновения всех предыдущих и настоящих философских воззрений. Как писал древний, но вечно живой покойник, Отец наш и Основатель: «При всем наивно-материалистическом характере мировоззрения в целом, у Сибирских эллинов уже имеется зерно позднейшего идейного раскола». А все из-за души, чтоб ее!.. Тут Межеумович физически и умственно ослабел и угомонился на время. Он лишь махнул рукой с чашей, расплескав в очередной раз драгоценное вино, как бы говоря: «А… Как ни называй этого Фалеса стихийным материалистом, он все равно в идеалистическое болото смотрит». — А я люблю натирать электрон мехом, а потом смотреть, как он притягивает мелкие соломинки, — задумчиво сказала Каллипига. — И кажется мне тогда, что у электрона есть душа. А если уж у него есть, то, может, и меня боги наградили ею? — Если не веришь мне, Каллипига, — сказал Фалес, — поверь хоть Аполлону, который сам заявлял, что душа является частью божественной субстанции, и что она возвращается на небо, как только освобождается от этого смертного тела. — Не удивлюсь, — сказал Сократ, — если боги возьмут на небо душу Каллипиги вместе с ее божественным телом. — Ах, хоть бы так они и сделали, — вздохнула Каллипига. — Завелись, — приободрился вдруг Межеумович. — Ты же помнишь, Фалес, когда царь Крез спросил тебя, что ты думаешь о богах, то по прошествии нескольких дней, полученных тобою на размышления, получил ответ: ничего. — В ответ я могу сказать тебе, как тот мальчишка, который бросил камнем в собаку, а попал в мачеху и промолвил: «И то неплохо». — Обижаешь, товарищ Фалес, — укоризненно сказал Межеумович. — Твое открытие состоит в том, что ты, походя, выдвинул идею о происхождении всего естественным путем из самостоятельно развивающейся материи, без помощи всяких там боженек и прочих богов. Ты ведь совершил подвиг гения, начавшего штурм Олимпа! Симпосий сдержанно загудел, как бы давая понять, что он не одобряет поношения богов, но диалектический материалист словно закусил удила. — Отец и Основатель писал: «Судьба Олимпа была решена в ту минуту, когда Фалес обратился к природе; отыскивая в ней истину, он, как и другие сибиряки, выразил свое воззрение независимо от языческих представлений. Жрецы поздно додумались наказывать Анаксагора и Сократа; в элементе, в котором двигались старотайгинцы, лежал зародыш смерти элевсинских и всех прочих языческих таинств». Тут в небе раздался какой-то грохот. Гроза, что ли, собиралась? — И вовсе не жрецы осудили меня, — попытался было вставить слово Сократ. Но Межеумович, чувствуя за собой неколебимую силу единственно верных партийных рядов, был уже неудержим. — Многие идеалисты пытались мистифицировать фалесовское понятие воды, превратить ее в духовное начало, в отвлеченную от материи таинственную субстанцию. Даже старик Гегель вынужден был отметить, что мнение некоего малоизвестного Цицерона, будто Фалес полагал, что бог — тот разум, который все создал из воды, есть домысел самого Цицерона. Над крышей грохнуло посильнее. Одна из служанок с испуга пролила вино на пол. Другая бросилась подтирать его подолом своей столы. Но сам симпосий все еще вел себя достойно. Приободрился и я: грозы я, что ли, не видел?! Вино вдруг так сильно ударило мне в голову, что я начал размышлять над концепцией времени. И следующая темпоральная картина мира возникла перед моим мысленным взором. Будущее не менее реально, чем настоящее, но оно впереди, оно лишь со временем раскрывается человеку, хотя богам оно видно и сейчас. Человеку из времени не видно, что находится за временным горизонтом настоящего, а богу «сверху» из вне-времени, из вечности (ведь боги бессмертны) все время видно целиком, сразу. Но в состоянии транса или экстаза будущее могут узреть и различные прорицатели, оракулы, пифии, мантики, даймонии, как у Сократа. Значит, можно говорить о без-умно постигаемом мире, который четко локализован во времени, — это мир будущего. Бог или оракул могут раскрыть, что день грядущий мне готовит, но это мало что изменит в распорядке моих действий. Все происходит с железной необходимостью. Распорядок времени остается неизменным. Он под охраной судьбы и рока, а нарушивших его ждет месть Эринний. Вот Ахиллес узнаёт, что в грядущем бою его ждет смерть, но он не пытается что-нибудь изменить, понимая, что фактически его завтрашняя смерть не просто будет, она уже есть, но не сегодня, а завтра. Значит, время выступает как бы в двух ипостасях: взгляд на время из временного мира дает нам лишь модель динамического времени, которое течет из прошлого через настоящее в будущее, определяя череду возникновений и уничтожений, а взгляд на время из вневременного мира дает нам статическую «пространственно-подобную» модель времени, в которой можно единым взглядом охватить целиком прошлое, настоящее и будущее. Собственно, в статической модели подобное членение теряет смысл — целокупный мир дан весь и сразу. Судьба, то есть необходимость, и время выступают как две стороны одной монеты и сообща задают организацию изменяющегося мира. Тут я покачнулся и упал в бассейн, всеми силами стремясь к надписи на его дне: «Любовь прекрасна». Я еще иногда непроизвольно всплывал, слыша крики и советы переполошенных гостей. Сократ сказал: — Вот ты, Фалес, когда упал в колодец, засмотревшись на звезды, то что услышал от бога? — Не знаю, что говорили тогда боги, а служанка моя долго хохотала, приговаривая: звезды изучает, а что под ногами — не видит! — Ну, тогда и этот выплывет. Ведь он же глобальный человек…Глава 10
Я плыл, выбиваясь из сил и уже понимая, что если Океан бесконечен, то мне не добраться до берега. Или еще проще: впереди вообще нет никакого берега. И мне, смертному, не стоило бы начинать соревнование с богами. Но и вернуться к знакомому берегу сил у меня тоже уже недоставало. Океан был могучим, глубоким и вместе с тем спокойным водным потоком, обтекающим всю Землю. В него опускались вечером и из него вставали утром Солнце, Луна и звезды. Он не имел ни начала, ни конца, ибо сам из себя зарождался и в себя же вливался. Океан опоясывал всю Землю. Я припомнил, что у Океана было несколько тысяч дочерей — рек и несколько тысяч сыновей — ручьев и родников. Все они разбежались по свету, облюбовали различные края и воцарились богами в тамошних водах. А подземные источники связывали их с отцом-Океаном. Огромный, могучий Тритон — наполовину человек, наполовину рыба — медленно проплыл мимо меня на своей колеснице, запряженной дивными конями с золотыми гривами. Серебряный трезубец, похожий на трезубец его отца Посейдона, спокойно прислонился к его плечу, покрытому морскими улитками. Он тихо трубил в свою звонкую трубу из огромной раковины, успокаивая волны. Беспощадное солнце над головой, бездонная глубина подо мной. Смысла не было ни в одном из моих действий, впрочем, как и в бездействии. И пока я размышлял над этой проблемой, что-то выпихнуло меня из воды. От неожиданности я потерял ход своих никому уже не нужных мыслей и инстинктивно схватился за упругий клин, возникший перед моим лицом. Это был спинной плавник дельфина. Его нельзя было спутать ни с одним другим плавником. Серый Бим — Белое Брюхо, самец-белобочка, развернул меня и понесся к невидимому берегу. Я произвел мгновенный анализ воды: морская, слегка загрязненная илом, но без всяких ядовитых добавок, первозданная, можно сказать. Глубина не определялась. Причем, дело даже было не в том, что глубина эта была огромной, а просто неопределенной и все. На горизонте уже вырисовывался скалистый берег. Воздух пах морем и был насыщен какими-то очаровательными запахами. Я возжелал посмотреть на всю эту красоту с высоты птичьего полета и увидел общую панораму мира. Посреди Океана находился материк, не очень, правда, большой, стадиев этак тысяч десять в диаметре. А вокруг него была эта самая вода. И в середине самого материка была большая выемка, тоже заполненная водой — Срединное Сибирское море. Минут через десять мы с Бимом приблизились к какому-то бую с вымпелом, развевающимся на ветру, обошли вокруг него. Я разобрал надпись на вымпеле: «Река Океан». Течение здесь действительно было сильное, но Бим шутя справлялся с ним. Вот уже и скалы начали расти, на глазах превращаясь в огромные каменные столбы. Вот уже и надпись на очередном указателе можно было рассмотреть: «Геракловы столпы». Вот уже и дельфин подплыл к каменистому берегу, а сам я, отдуваясь и кряхтя, полез наверх. Я вскарабкался на скалу и увидел перед собой качка, культуриста какого-то. Тот равнодушно посмотрел на меня и ничего не сказал. Руки его были подняты вверх и ими он поддерживал небо. — Атлант? — спросил я. — Ну, Атлант. Тебе-то что? — ответил культурист. — Держишь? — поинтересовался я. — Держу. Тебе-то какое дело? — начал психовать качок, и небо слегка задрожало. — Да нету мне дела, нету! — успокоил я его. — Тогда катись! — посоветовал он. — Устал ведь, поди. Отдохнул бы. — С вами тут отдохнешь, — вздохнул Атлант. Огромный морской титан Атлант держал на своих могучих плечах небесный свод. Весь его облик — мокрый от пота лоб, всклокоченная борода, напрягшиеся жилы — говорил о том, сколь тяжела его ноша. Да, нелегко ему, подумал я, а вслух сказал: — Послушай, дедушка! Давай я взвалю на себя твою ношу. А ты пока сходишь на базар за золотыми яблоками Гесперид. Атлант, было, обрадовался, но тут же и снова посуровел: — Кислы они еще, — сказал он. — А ты, случайно, не Геракл? — Нет, я просто глобальный человек. — Раз человек, значит, все равно обманешь. — Обману, конечно, — согласился я. — Куда уж тут денешься… — Все вы такие, — печально сказал Атлант и небрежно сплюнул через Обскую губу. — Катись, однако… Я скатился со скалы, нырнул в воду, всплыл, ухватился руками за упругий плавник Бима, да и вовремя, потому что все вокруг исчезло. Беспредельное и бескачественное нечто простиралось вокруг. Не было ни воды, ни света, ни тьмы, вообще ничего не было. И это ничто не обладало никакими качествами и свойствами. — Апейрон! — крикнул я сам себе, чтобы удостовериться, что хотя бы я сам существую. — Ага, — отозвалось что-то бескачественное. И тут на некотором отдалении от меня возник тимпан, барабан, то есть. Он висел в пустоте, ничем не поддерживаемый. Высота его была примерно в одну треть от диаметра. Вдруг возникли какие-то колеса, так что барабан оказался как бы охваченным ими. Колеса завертелись вокруг тимпана, в них прорезались округлые отверстия, из которых полился свет, похожий на солнечный, лунный и звездный, из каждого колеса свой. — Космос! — радостно крикнул я. — Порядок! Красота! Некоторое время все вокруг еще трансформировалось. Возникали какие-то блины, лепешки, ядра, шары. Но я уже не обращал на это внимания. А тут и Океан снова образовался. Я, по-прежнему, держался за спинной плавник Бима. Надо мной простиралось черное небо с тысячами, миллионами, а может быть, и миллиардами звезд. Солнце уже скрылось за горизонтом и сейчас купалось в чистых водах Океана, смывая с себя насевшую за день пыль. Бим стремительно рассекал воду, а я лежал у него на спине и восхищался мирозданием. С Бимом я познакомился давно, еще, когда работал в дельфинарии, расположенном рядом с Себастополисом, на самой западной оконечности Нарымского полуострова, в Гагачьей бухте. Работа эта привалила внезапно и я долго не верил, что мне придется близко познакомиться с дельфинами. Я их раньше и видел-то только в фантастических кинофильмах. Полгода мы разрабатывали ультразвуковую аппаратуру, с помощью которой должны были раскрыть мистическую тайну Орфея. И вот прибыли в Себастополис — морскую базу боевых триер Сибирских эллинов. Гостиницы по поводу лета, конечно, были все забиты туристами. Кое-как мы нашли приют в частном доме кормчего с минного тральщика — небольшой домик-сарайчик, правда с чистыми постелями. Во дворе вились виноградные лозы, но до сбора урожая было еще далеко. Стояла жаркая сухая погода. Где-то горели леса и торфяники, едкий дым иногда накрывал город, но все-таки чаще его сносило куда-то в сторону. Нас было трое: я, заведующий лабораторией Запредельного Знания — Амфибрахий и Белерофонт — мой непосредственный начальник. Дельфинарий был засекречен и строго охранялся. И, видимо, поэтому о нем знал весь город. На следующее утро повозка, запряженная парой стареющих буйволов, доставила нас к военной заставе Гагачьей бухты. Проверка документов, снятие отпечатков пальцев и видеокарты радужной оболочки глаз, ознакомление с правилами поведения в дельфинарии и роспись об ответственности за разглашение государственной тайны, словом, два часа обычной процедуры при посещении любого оборонного предприятия сибирских эллинов, — и мы в дельфинарии. Их, вообще-то говоря здесь было несколько, но мы работали только в одном. Огромное, с квадратный стадий пространство представляло собой сооружение на бетонных сваях, с мостками для прохода и размещения аппаратуры. Между сваями были натянуты сети, так что весь дельфинарий был разделен ими десятка на два вольер различной величины: длина некоторых была локтей сто тридцать- сто пятьдесят с шириной в сорок-пятьдесят, другие были не больше, чем двадцать на двадцать. Широкие мостки с высокими перилами, группы загорелых людей с разнообразной аппаратурой, голубовато-зеленоватая и очень прозрачная вода, беспощадное солнце и огромные пасти в воде. Сначала я почему-то видел только эти пасти. Мы шли с сопровождающим по мосткам, а в воде, насколько позволяли им вольеры, нас сопровождали эти пасти. Пасти размером с локоть, с сотней зубов величиной чуть меньше моего большого пальца на руке, острые белые пирамидки. Такие пасти могли запросто перекусить мне ногу возле бедра. Я в этом нисколько не сомневался. У меня захватило дух, и я со страхом смотрел на людей, плескавшихся в некоторых вольерах рядом с дельфинами. Но чуть только первый страх прошел, как я заметил, что все дельфины улыбаются. Или это странная, не совсем симметричная линия рта создавала такое впечатление. Они плыли за нами возле мостков, раскрывали свои чудовищные пасти, хитро посматривали на нас, улыбались, и я вдруг понял, что они про нас все знают. Вольера с нашими дельфинами оказалась крайней, дальше было только беспредельное море с несколькими парусными кораблями на горизонте. — Знакомьтесь, — сказал сопровождающий. — Дель и Фина. Отловлены с месяц назад. Совершенно дикие. К себе не подпускают. Но для ваших экспериментов сойдут. Как-то очень уж пренебрежительно отозвался он о наших экспериментах, хотя суть их вряд ли знал. Не сказав больше ни слова, сопровождающий развернулся и ушел. А мои напарники начали немедленно раздеваться с явным намерением броситься в вольеру и незамедлительно познакомиться с дельфинами. Разделся и я, но меня к этому принудила жара, а не желание общаться с дикими дельфинами. Первым бросился в воду Амфибрахий, с шумом, брызгами, бессвязными воплями. Тут и самый близкий знакомый отшатнулся бы в недоумении и настороженности. И точно, дельфины отплыли к противоположной стороне вольеры и замерли, то опускаясь на два-три локтя под воду, то всплывая на поверхность и с шумом выдыхая и тут же молниеносно вдыхая воздух. Потом снова замирали. Амфибрахий некоторое время побултыхался в воде, потом начал вести себя более осмысленно, поплыл по направлению к дельфинам, но не спеша, осторожно. Дельфины не подпустили его к себе и отплыли в другой угол вольеры. Тут с диким воплем бросился в воду и Белерофонт, вынырнул и поплыл саженками. Этот-то и не стремился к немедленному знакомству, а просто наслаждался прохладной водой. Мне это показалось достойным подражания, и я тоже свалился в воду. Не нырнул, не бросился, а именно свалился. Так я потом и делал всегда. Сидишь, сидишь перед аппаратурой, жара, ни ветерка, а потом просто наклонишься вбок и свалишься в воду. Красота… Со своими дельфинами мы так и не познакомились близко. Или еще не подошло время, или возраст их был уже таков, что они не могли привыкнуть к неволе. Простые команды они выполняли, но мы чувствовали, что они, все понимая, выполняют эти команды как бы из-под палки. А с Финой было еще тяжелее. Если Дель просто не признавал неволи, то Фина стремилась к самоубийству. Это мы поняли в первый же день, когда погрузили в воду гидрофон. Он болтался на семиметровом кабеле. И теперь основной целью жизни несчастной дельфинихи было стремление запутаться в кабеле на глубине, чтобы не успеть всплыть, когда потребуется сделать очередной выдох-вдох. И однажды мы все-таки просмотрели, прозевали страшный момент. А когда обратили внимание, то Фина уже была мертва. Я никогда не думал раньше, что животные способны на самоубийство. Хотя, впрочем, дельфины ведь не были простыми животными. Даже люди, которые обучали их разным цирковым трюкам, назывались здесь не дрессировщиками, а тренерами. Мы отбуксировали Фину в море на лодке. И вокруг была тишина и спокойствие. Ни один дельфиний плавник не потревожил гладь моря, ни одна чайка не пролетела над нами. А когда мы отвязали Фину, тело ее, медленно покачиваясь, пошло ко дну. И я подумал, а смог бы поступить так я сам? И какой уровень неволи потребовался бы для этого? А вечером мы втроем напились кислого неразбавленного вина, так, что почувствовали себя дурно, и это телесное страдание принесло нам некоторое душевное облегчение. Постепенно мы осваивались в своем дельфинарии, заводили поверхностные знакомства с другими группами исследователей, рассматривали и оценивали аппаратуру, расспрашивали о поведении дельфинов. Оказалось, что были совершенно ручные и нисколько не боящиеся, дружелюбно относящиеся к людям дельфины. Особенно мы подружились с Бимом. Группа, которая работала с ним, на время уехала, и он оказался как бы не у дел. Зазывно разевал он свою пасть, когда кто-нибудь проходил мимо, радостно резвился, словом, проявлял полное и непреодолимое желание познакомиться хоть с кем-нибудь. Когда его хозяева еще были здесь, мы видели, как он с удовольствием катал их на своей спине. Причем, хозяева, видимо, были хорошими пловцами, потому что не успевали они вцепиться руками в его спинной плавник, как он начинал выписывать в трех измерениях своей вольеры замысловатые вензеля, утаскивая прилипших к его спине людей метров на семь-восемь в глубину. И было ясно, что удовольствие получают оба: и дельфин, и человек. Но мы-то не были такими опытными пловцами. Вооружившись рыбинами, мы присели на край помоста с непременным намерением покататься на Биме. Он спокойно подплыл к нам, выставив из воды свою ухмыляющуюся морду (рострум). Шеф Амфибрахий решительно сказал: — Все равно на нем покатаюсь! — И рухнул в воду. Нужно было похлопать ладонью о поверхность воды. Так делали хозяева дельфина. Бим принял горизонтальное положение и подплыл бок о бок к человеку. Амфибрахий схватился руками за спинной плавник, и дельфин резко ушел на глубину. Он не знал, что мы плохие пловцы. Амфибрахий тоже не ожидал такого резкого оборота дела, выпустил плавник, задыхаясь и отплевываясь, всплыл, отдышался немного и сказал: — Все равно на нем буду плавать. — И снова похлопал ладонью по воде. Дельфин подошел, подставляя спинной плавник. Амфибрахий ухватился за него, готовый в любой момент ринуться на поверхность. Но Бим больше не делал попыток уйти на глубину. Он потаскал человека по поверхности, правда на довольно высокой скорости, так что казалось, что при повороте непременно врежется в сеть вольеры. Но этого ни разу не произошло. Дельфины вообще не любили прикасаться своей кожей к чему-либо, кроме человеческих рук. В награду Бим получил рыбину. Затем в плаванье ушел Белерофонт. Дельфин катал его только по поверхности. Настала и моя очередь. Не без внутреннего трепета вцепился я руками в плавник, вытянул ноги вдоль туловища длиною локтей в десять, приготовился к тому, что нахлебаюсь воды. Но дельфин шел с такой скоростью, что бурунчик воды резвился под моей нижней губой. Ощущение было потрясающее. Во-первых, скорость. Во-вторых, полная управляемость, вернее, видимость управляемости, так как я не делал к этому никаких попыток. Дельфин все знал сам. И, в-третьих, его упругая, гладкая, удивительно приятная на ощупь кожа. Сказать, что я испытывал наслаждение — почти ничего не сказать. Я испытывал восторг, счастье! Я был как бы всемогущим водным существом. А умей я получше нырять, да еще не закрывать при этом глаза, упоению стремительным плаваньем не было бы предела. Мы знали уже, что кроме рыбы Бим признавал лишь одну благодарность. Он располагался в воде градусов под сорок пять, и его нужно было раскручивать за боковые плавники, как гигантское трехсоткилограммовое, по древним меркам, веретено. Не знаю, чем это ему нравилось, но нравилось очень. Его можно было вертеть таким образом хоть целый час, по очереди, разумеется. Он умильно раскрывал свой рострум, весь в блаженстве и каком-то расслаблении. А раскручивать его таким образом тоже было приятно. Словом, Бим был очень общительным существом и мы с ним крепко подружились. Вскоре у нас появились и другие друзья среди дельфинов. Но Бим был все же первым, преданнейшим и умнейшим из всех. Хотя тайну Орфея не раскрывал. Похоже было, что дельфины были согласны на все, кроме раскрытия этой тайны. Ну, мы и работали потихонечку, стараясь, чтобы дельфины прониклись к нам доверием. Жарились на солнце, ничком падали в воду прямо со своего рабочего места, ездили в ближайшее поселение на обед, пили кислое вино. А вот дельфины почему-то вина никогда не пили, хотя мы пару раз и предлагали им составить компанию. А потом это их неприязненное отношение к вину заинтересовало меня всерьез, и я спросил в лоб: — А почему это, Бим, дельфины никогда не пьют вина? Бим опечалился, попросил почесать ему затылок и поведал такую историю. — О Дионисе я вспоминаю, рожденном Семелою славной. Однажды мы… — Кто это — мы? Мы-все? — Нет. Мы — морские разбойники. — Так вы раньше были дельфинами — морскими разбойниками? — Да нет, — досадливо поморщился Бим. — Были мы обыкновенными людьми, но, вдобавок, и морскими разбойниками. — Ишь ты, — подивился я. — Однажды на крепкопалубном судне по волнам винно-черного моря подошли мы к пустынному берегу. На далеко выступающем в море мысе сидел юноша. Вокруг его головы волновались иссиня-черные кудри. Многомощные плечи облекал пурпурный плащ. И был он, казалось, опьянен вином. Видно, злая вела нас судьба, — продолжил Бим. — Увидели мы этого красавца, перемигнулись, выскочили на берег, схватили его и посадили на корабль, веселясь душою. Наверное, это царский сын, рассуждали мы. И выкуп за него будет знатный. Для начала тяжкие узы собрались мы наложить на него, чтоб не сбежал. Но не смогли его узы сдержать и далеко отлетели вязи из прутьев от рук и ног его. Сами отлетели, понимаешь? А юноша этот восседал спокойно и улыбался черными глазами. Кормчий все это заметил и тотчас молвил нам: «Несчастные! Что за могучего бога вы захватили и заключаете в узы? Видите, не держит его корабль! Это или Зевс-громовержец, или Аполлон сребролукий, или Посейдон. Не на смертнорожденных людей он походит, но на бессмертных богов, в олимпийских живущих чертогах. Давайте тотчас отчалим от этой черной земли! И рук на него возлагать не дерзайте, чтобы в гневе он не воздвигнул свирепых ветров и великого вихря». Рассмеялись мы таким речам, а наш предводитель сказал: «Видишь — ветер попутный! Натянем же парус, живо за снасти беритесь! Мы уж об нем позаботимся. Я твердо надеюсь: в Египет ли с нами прибудет он, в Моряковку ли, к гиперборейцам, еще ли куда — назовет он нам и друзей и родных и богатства свои перечислит, ибо само божество нам в руки его посылает». Подняли мы корабельную мачту и парус. Надул ветер парус и натянул канаты. И тут пред нами начали свершаться чудеса. По всему нашему быстроходному судну вдруг зажурчало благовонное вино, запах амвросии вокруг поднялся. В изумлении и страхе смотрели мы на происходящее. Вдруг, цепляясь за самый высокий парус, лозы протянулись туда и сюда, в обилии гроздья винограда повисли. Вокруг мачты карабкался черный плющ, покрываясь цветами. Всюду красовались вкусные и приятные глазу плоды. А на уключинах всех появились венки. Крикнул наш предводитель кормчему, чтобы он поскорее к земле направил наш корабль. А пленник наш внезапно превратился во льва. Страшно безмерный, он громко рычал. Являя средь судна знамения, создал он медведицу с волосистым затылком. Яростно встала она на дыбы. И стал на высокой палубе лев дикоглазый. В ужасе побежали мы к корме и обступили мудрого кормчего. Лев прыгнул и вмиг растерзал нашего предводителя. А остальные, как увидели это, так, избегая жестокой судьбы, поспешно всею гурьбою побросались в священное море и превратились в дельфинов. Лишь к кормчему явил он жалость и удержал, и счастливейшим сделал его, и промолвил: «Сердцу ты мил моему, о божественный кормчий, не бойся!» — Послушай-ка, Бим. Уж не Аконтием ли звался это кормчий? — Точно. Аконтий из Митрофановки и есть. — Тогда, бог, которого вы хотели пленить, был Дионис! — Именно, — грустно ответил Дельфин — Теперь я понимаю, почему вы не пьете вина! — Так уж получилось. Мойры во всем виноваты. А мы вот теперь плаваем. Хотя, знаешь ли, глобальный человек, может, это и к лучшему. Свобода и море опьяняют, наверное, не хуже Дионисова вина. А с Аконтием, я вижу, ты был близко знаком. — Да в одной свите с Дионисом шатались по свету. Хотя, должен заметить, историю эту он мне никогда не рассказывал. — Он такой, — согласился Бим. Сам полуостров в районе бухты Гагачьей представлял собой каменистую равнину, не то что без единого деревца, а даже без единой травинки. Хорошо, что здесь была вода, море, Океан. Однажды дельфинарий посетили все десять стратегов Сибирских Афин сразу. Исследователей, конечно же, попросили убраться вон. Тут не поспоришь, и мы уехали в Себастополис. Асфальтовые дорожки начали мыть пенообразующими порошками. Все чистилось и драилось. Из маленького дельфинария, в котором мы ни разу не были, привезли дельфиниху Еву. По слухам, это была самая умная представительница рода дельфинов. Стратегам показывали, какие трюки могут исполнять дельфины: ходить по воде на хвосте, загонять рыбу в сети, ставить магнитные мины на днища деревянных триер. Дельфины прыгали через огненные обручи, спасали тонущих людей, показывали класс в синхронном плавании. Тренеры, конечно, постарались вовсю. Лишь один эпизод омрачил праздник стратегов. Солдат стройбата, которые выполняли какие-то строительные работы, на время визита загнали в небольшую лощину, глубиной не более двух локтей, чтобы они своим видом не оскверняли взгляды стратегов, и приказали сесть на корточки. А надо было приказать лечь на живот. Вот затылок какого-то верзилы и привлек внимание генералов и маршалов. Грязные, оборванные и вонючие, стройбатовцы произвели на стратегов отвратительное впечатление, за что командир части и получил устное замечание. Хорошо, что показательные выступления дельфинов происходили позже и как-то сгладили общее впечатление. В общем, дельфинарием стратеги оказались довольны. В случае военных действий дельфины могли оказать сибирским афинянам неоценимые услуги. Обо всем этом мы узнали на следующее утро, которое началось с чрезвычайного происшествия. Работники никак не могли отловить Еву, чтобы отправить ее в свой небольшой дельфинарий. Может, ей там было скучно, может, здесь подобралась хорошая компания для разговоров и игр. А может, и еще что. Но только Ева никак не хотела заходить в сеть, а вытаскивать ее силком начальство как-то не решалось. Все-таки она была самым ценным кадром дельфинария. Настало время утренней кормежки. Кормили дельфинов обычно так: вываливали прямо в вольеры по ящику мороженой рыбы. И не успевала рыба дойти до дна, как дельфины успевали ее всю заглотить. А тут рыба уже лежала на дне, но никто из дельфинов даже не интересовался ею. Ладно, решило начальство. Не хотят — не надо. Все приступили к работе. Но только и работать дельфины отказались. Никакого контакта с людьми. Когда до нас дошло, что с дельфинами что-то происходит, мы пошли к соседней группе и нашли их в таком же растерянном состоянии. Оказалось, что дельфины объявили голодовку с забастовкой. Такого события в Сибирской Элладе еще никогда и не было! Постепенно все исследователи, обслуживающий персонал, тренеры и начальство собрались в кучу и ходили от одной вольеры к другой, недоумевая, строя предположения и делая выводы. Причину-то, в общем, нашли довольно скоро. Ясно было, что всех баламутила Ева. Не хотелось ей возвращаться, вот она и подговорила всех других дельфинов, чтобы они выразили ей свою солидарность. Так ходили мы по мосткам до обеда, когда дельфины снова отказались от еды. То же самое произошло и вечером. День пропал. Дельфины спокойно плавали в своих вольерах или качались в воде: вдохнет какой-нибудь порцию воздуха, погрузиться в глубину и стоит замерев минуты три-четыре. Потом вынырнет, выдохнет-вдохнет и снова на глубину. Не дождавшись развязки событий, мы уехали в город. А на утро все повторилось снова. И тогда начальник дельфинария сказал: — Это все Ева. А, пусть остается. Надоест — сама запросится. И тут поведение дельфинов молниеносно изменилось. Они проявили заинтересованность и в людях, и в рыбе, которая так и лежала на дне. Справившись с завтраком-обедом-ужином-завтраком, они уже с ухмылкой поглядывали на нас, сообщая этим, что не прочь бы и заняться чем-нибудь интеллектуальным. Ева легко перепрыгивала через мостки с поручнями и свободно гуляла по всем вольерам, оставаясь в каждом столько, сколько ей хотелось. Забастовка эта была первой и пока что единственной на территории, заселенной сибирскими эллинами. Но, поскольку дельфины были, без сомнения, разумными существами и ничто разумное им не было чуждо, то, кроме всего прочего, дельфины совершали и побеги. Когда северные ветра начинали сдувать и относить Солнце к югу, когда исследователи не то что в плавках, а и в шубах уже отказывались находиться на продуваемых холодом мостках, когда в Срединном Сибирском море начинались злые шторма, амногометровые стальные волны обрушивались на дельфинарий, вот тогда-то дельфины под водительством Бима и Евы и совершали побеги. Вал за валом накатывался на железобетонное сооружение, а когда походил десятый, разогнавшись на его гребне, дельфины перепрыгивали мостки и поручни и, оказавшись на свободе, уходили к теплым Алтайским берегам. Впрочем, весной Бим и Ева непременно возвращались и просились снова в дельфинарий. То ли им не хватало человеческой любви и ласки, то ли нужно было загодя готовить новый побег, не знаю. Но их всегда принимали. Трудно в чем-нибудь отказать этой ухмыляющейся роже! Да и стратеги или какие-нибудь послы из дружественных, хотя и варварских, сопредельных стран могли захотеть полюбоваться на морских див. Короче, каждый год в дельфинарии оказывался новый, необученный контингент дельфинов-белобочек и два заводилы, предводители этого морского воинства. Работы же из года в год шли своим чередом, ничего не прибавляя, в смысле накопления человечеством каких-либо знаний, но ничего и не убавляя, в том же самом смысле. Не удалось отгадать загадку Орфея и нам. А вскоре эта проблема министерством обороны была признана недиссертабельной, а, следовательно, и не имеющей смысла. И на следующий год нас в дельфинарий просто-напросто не пустили. Но Бима и Еву я не забыл. Более того, я был уверен, что когда-нибудь встречу их вновь и промчусь по пенным волнам на широкой и упругой спине ухмыляющегося Бима. Наверное, и он не забыл меня, раз в самый отчаянный момент моей жизни оказался именно там, где я больше всего его ждал. И вот мы мчались по волнам, восторг от этой гонки летел впереди нас, водные нимфы — наяды и океаниды трубили в раковины, оповещая мир о моем возвращении. А сам мир ликовал и провозглашал здравицы в честь этого возвращения. Толпы людей на берегу встречали нас. Я уже различал и Сократа с отвислым брюшком, и хитроумного Фалеса, и прекрасную Каллипигу, и худого, как щепка, Периандра, и других мудрецов. Плакал от умиления перед самым настоящим материализмом ситуации сам Межеумович.Глава 11
Не сказал бы, что они очень уж обрадовались моему чудесному спасению. Возле бассейна толпились и гости, и служанки. А я лежал на мокром каменном полу и выслушивал их восхваления. — Ко всему надо быть готовым. — Это говорил Сократ. — К утоплению, избранию во власть, вкушению щей из свиных хрящиков. Ты же, глобальный человек, все делаешь с бухты-барахты, без всякой предварительной проработки возможного действия и его следствий. Да разве мог ты утонуть в этом прекрасном бассейне, нанеся тем самым обиду нашей хозяйке? Ты понимаешь, что я имею в виду… Она обиделась бы не твоему утоплению, а тому, что это произошло в ее бассейне, предназначенном для игр и омовений. А утопление твое ее лишь огорчило бы, но не обидело. Да и не судьба тебе, видно, быть утопленному. — Да, — согласился я, еще ничего не понимая. — У молодежи нынче нет никакой нравственной и моральной закалки, — продолжил восхваления Межеумович. — Вот взять хотя бы пионерскую организацию… Да в наше время… да мы бы… да нас бы… да в два счета бы… А тут… Тьфу, да и только! Многие с ним согласились. — Так как насчет маслодавилен, Каллипига? — спросил Фалес. — Вступаешь со мной в пай, красавица? Клянусь беспредельным Океаном, уж нынче-то будет богатый урожай маслин. А когда подойдет время, окажется, что все маслодавильни-то мы уже скупили. А значит, и прибыль будет вся наша. — Неужели, мудрый Фалес, у тебя нет денег, чтобы все скупить одному. — Как нет… Могу и один. Да только в компании с тобой приятнее. — Ладно уж, страдай один, Фалес, со своим будущим богатством. А коли заработаешь миллион, так подари мне флакончик масла для натирания особо натрудившихся частей тела. — Так и быть, Каллипига, подарок за мной… А этого молодого глобального человека, сдается мне, надо бы еще раз как следует окунуть в бассейн, держа крепко за ноги. — Так ты идешь, Фалес, или нет? — чуть недовольно спросил Солон. — Хозяйке надо занимать остающихся гостей, а не тех, кто торопится на постоялый двор за дармовой похлебкой. — Ни пить, ни есть. Три дня, — заверил Фалес. — Радости твоему дому, Каллипига! А мы пошли. И без провожатых! Они-все нам тут не страшны! Я уже стоял, стекая водой, словно хотел превратиться в лужу. Одежда моя прилипла к телу и не казалась теперь такой же удобной, как и раньше. Кроме того, я не очень-то и понимал, что случилось со мной. Просто в бассейн свалился, что ли? Ни с того, ни с сего? Едва заметная обида на себя самого начала появляться в моей душе. Слава богу, что меня больше не восхваляли, а переключили свое внимание на Фалеса, Солона и внезапно пожелавших примкнуть к ним Питтака, Периандра и Бианта. Тут я вдруг обнаружил в промежности какую-то помеху, с локоть длиной и по ощущению напоминающую не то стержень, не то трубку. И по мере того, как я стекал водой на пол, а одежда все тщательнее и теснее облегала мое тело, помеха эта выпячивалась все явственнее. Ее уже и другие замечать начали. — Однако, — почему-то обиделся диалектический и исторический Межеумович. А что я ему сделал такого? И отбывающие гости вдруг замешкались, а Каллипига сказала просто: — Давай посмотрим, что там такое? — Пусть служанки принесут увеличительное стекло, — попросил Сократ. — Если уж рассматривать, так во всех подробностях! Я, было, стушевался, но просьбы были единодушными и искренними. Только Межеумович почему-то все еще дулся на меня. От действия морской воды, что ли, но замок ширинки никак не хотел расстегиваться. И тогда Каллипига, оттянув размокший ремень, одним ловким движением извлекла на свет так мешавший мне предмет. — А еще что-нибудь там есть? — спросила она на всякий случай. — Да было, вроде… — промямлил я Не знаю уж, на что рассчитывал исторический диалектик, а все собравшиеся, словно, заранее знали, что Каллипига достанет свиток из телячьей кожи. Они тут же начали его разворачивать, вытирать сухими тряпками, скинули с одного из столиков на пол всю посуду и распяли на нем свиток. Это была карта. Карта мира, Ойкумены! Для начала карта показала весь материк мелким планом, как бы видимый с высоты искусственного спутника Земли, которые когда-то в древности в огромном количестве запускали варварские страны. Мне и самому было интересно идентифицировать части карты, но и помощь всех других была небесполезной. Без особого труда определил я, что море посреди континента может быть только Срединным Сибирским морем. Но Межеумович вдруг заспорил со всеми, утверждая, что это Средиземное море. Я не понял смысла его возражения. Сибирь и есть вся Земля. Так что сказать Срединное Сибирское, или Средиземное, — это одно и то же. Вот Геракловы столпы — Обская губа. И опять встрял исторический Межеумович: нет, мол, это Гибралтарский пролив. Как он только слово-то это вымолвил? Язык сломать можно! Вот небольшая деревушка на краю света — Третий Рим. И снова вопль Межеумовича: не третий, а просто Рим! Тут уж он настолько хватил лишка, что его и вовсе перестали слушать. Кое-где надписи немного поразмыло соленой водой, так что область реки Океан за Обской губой читалась, например, как Ледовитый океан. Солон, подслеповато щурясь, изучал, изучал эту надпись, а потом заявил: — А! Это Ядовитый Океан. Помните, когда на Новой Земле взорвали водородную бомбу, он и зачиврел, завшивел окончательно. — Да не Ядовитый это Океан, а Блядовитый! — заявил Питтак. — Там еще красный фонарь над дверью висит. Бывал я там, а как же… — Да и не карта это вовсе, — заверещал вдруг материалистический историст, — а черт знает что такое! — Посмотрим, посмотрим, — успокаивал его Сократ. — Увеличим изображение. Так, так… Акрополь. Пропилей. Дом офицеров гвардии стражей. Колхозный рынок. Двигались по грязным пыльным улицам города люди в помятых варварских костюмах и коротких плащах на голое тело. Объясняли что-то друг другу на пальцах и кулаках. Ораторствовал лысый старик на перекрестке, неподалеку от остановки троллейбуса. Шла красавица в прозрачной столе. Мне на миг показалось, что это моя будущая знакомая со странным для слуха сибирского эллина именем: Галина Вонифатьевна. Но, присмотревшись чуть внимательнее, я понял, что ошибся. Да и вероятность вот так просто встретить ее была слишком ничтожна. А если бы это все же случилось, то означало бы какую-то чудовищную, неприкрытую подставку. Западню. Я понимал, что с физической точки зрения всего этого не могло быть. А не с физической? Какая еще может быть точка зрения? И никогда бы я не поверил, что вот так просто, ни с того, ни с сего могут возникать какие-то миры, если бы не мое общение с виртуальным человеком. Но тогда это был именно виртуальный, возможный мир. А сейчас? А тут еще исторический и материалистический диалектист пристал, как банный лист… — Где взял карту? — Где взял, где взял, — устало проговорил я. — Сама взялась! Я сегодня так наговорился, что язык у меня уже еле ворочался. Межеумович снова обиделся, но тут всем одновременно бросилось в глаза испуганное лицо человека. Человека, который добрался до края своего мира и теперь, перегнувшись через этот край, с ужасом смотрел на боковую сторону барабана, видимо, понимая, что еще одно неловкое движение, — и он свалится и станет вечным спутником тимпана, потому что расстояние от него до края Космоса везде одинаково, а значит, и нет ни верха, ни низа, а есть лишь нечто неопределенное, вечное, беспредельное. — Интересно было посмотреть, — сказал Фалес, — но нам все же пора на постоялый двор. А к вам, судя по явлению тимпана народу, в гости спешит Анаксимандр. Готовьтесь. Началось провожание: предложение все же дать в охрану служанок, отказ от охраны, которую ночью и саму еще придется охранять, заверения в вечной дружбе, наказы не забывать и заходить в гости еще и еще, объятия и поцелуи, коллективное движение в сторону ворот и временный откат от них, восклицания, вздохи, поиски факелов (уже смеркалось) и спичек, замена коптящих факелов электрическими фонариками, расспросы о дороге на постоялый двор и точные указания по этому поводу. Я уже начал потихонечку обсыхать. Наконец ворота все же выпустили гостей, и пятерка мудрецов в прекрасном настроении направилась по чуть поднимающейся в гору улице меж каменных глухих стен домов.— Лучше всего на свете — вода,
— Но золото,
Как огонь, пылающий в ночи,
Затмевает гордыню любых богатств,
— Ты хочешь воспеть наши игры?
— Не ищи в полдневном пустынном эфире
Звезд светлей, чем блещущее солнце,
Не ищи состязаний, достойней песни,
Чем Олимпийский бег.
— Все, что было, и правое и неправое,
Не станет небывшим,
Не изменит исхода
Даже силою Времени, которая всему отец;
Но милостивый рок может погрузить его в забвение.
Нестерпимая боль, укрощенная, умирает,
Заглушаясь радостями удач,
Когда Доля, ниспосланная от бога,
Возносит наше счастье до небес.
— Грянем, братцы, удалу-у-ю-у!
— Владея таким уделом,
О, если бы знал человек грядущее!
Если бы знал он,
Как, миновавши смерть,
Презренные души тотчас постигаются карами!
За вину в этом царстве Зевса
Некто в преисподней изрекает роковые приговоры.
Лишь достойные мужи
Обретают беструдную жизнь
Там, где под солнцем вечно дни — как ночи и ночи — как дни.
Силой рук своих
Они не тревожат ни землю, ни морские воды,
Гонясь за прожитком;
Радостные верностью своей,
Меж любимцев богов
Провожают они беспечальную вечность;
А для остальных — муки, на которые не подъемлется взор.
— Но те, кто трижды
Пребыв на земле и под землей,
Сохранили душу свою чистой от всякой скверны,
Дорогою Зевса шествуют в твердыню Крона.
Остров Блаженных
Овевается там веяньями Океана;
Там горят золотые цветы,
Возникая из трав меж сияющими деревьями
Или вспаиваемые потоками.
Там они обвивают руки венками и цепями цветочными…
Я всегда любил стихи Пиндара.
Глава 12
Мы шли, не чувствуя усталости, пока не пришли, наконец, в красивую местность, где был край круглой Земли. Рассеивался легкий утренний туман, и мы увидели золотой замок на скале. Легкое сияние исходило из него. Замок был целиком из чистого золота и покоился на отвесных столбах. Его фронтоны украшали пластины из слоновой кости, а двустворчатые ворота отливали светлым серебром. На воротах были вычеканены изумительные картины. Их изготовил сам Гефест. Мы подходим ближе к замку и начинаем разглядывать изображение на воротах. Видим Гею-Землю, бесконечную реку Океан и небосвод над ними. Видим в воде лазурных богов. Видим нимф. Одни из них резвятся в море, другие сушат волосы на берегу, иные катаются на рыбах и дельфинах. На земле мы видим города и людей, леса и зверей, ручьи, реки, а в них — множество нимф. Даже наш ночной симпосий изображен здесь во всех деталях. Великолепная Каллипига, важные мудрецы, Сократ, задающий свои вопросы, Межеумович, читающий с красной трибуны просветительскую лекцию о вреде вопросов, и еще чья-то тупая, бессмысленная физиономия. — Это ты, — радостным и счастливым голосом говорит мне Каллипига. — Похож, — соглашается Сократ. — Ну, в точь, глобальный человек. И над всем белым светом распростерлось прекрасное небо. Чем больше мы смотрим, тем больше восхищаемся увиденным и самим художником Гефестом, сумевшим создать такую красоту. И когда только он все успевает делать? Идем дальше, приближаемся к замку. Излучаемое им сияние становится все сильнее, глазам больно смотреть. Пересекаем двор и идем к трону бога Гелиоса. Но не можем подойти к нему и вынуждены остановиться из-за нестерпимого ослепительного сияния. Невозможно вынести блеск, который исходит от трона Гелиоса, сделанного из золота и драгоценных камней. На троне восседает сам бог, облаченный в богатые одежды. На голове у него корона из огненных лучей. По сторонам трона стоят Дни, Месяцы, Годы, Столетия. Стоят также и Часы, Минуты и Секунды. Чуть поодаль расположилась Весна, в уборе из цветов, обнаженное Лето, украшенное венком из колосьев, Осень в одежде, покрытой пятнами виноградного сока, и на самом краю съежилась Зима с заснеженными волосами. Всевидящий Гелиос уже узрел нас и спрашивает: — На экскурсию? — Да, — радостно отвечает Каллипига. Гелиос снял корону из солнечных лучей, чтобы мы могли приблизиться к нему. — Жаль, но сегодня у нас профилактический день, — говорит Гелиос. И в голосе его действительно чувствуется сожаление. — О, светозарный Гелиос! — восклицает Каллипига. — Позволь нам осмотреть Землю сегодня! — Но ведь сегодня и экскурсоводов нет, — начинает сдаваться Гелиос. — Сократ будет нам экскурсоводом. — Сократ? Так ведь он знает только то, что ничего не знает! — Вот и хорошо! — А кто третий с вами? — Это глобальный человек. Он хочет узнать, что такое Пространство и Время? — Долго же ему придется идти, — говорит Гелиос. И я чувствую, что ему не очень-то нравится это мое желание. Хорошо еще, что Каллипига не сказала, что меня интересует также Жизнь, Смерть и Бог. Мог бы и совсем рассердиться. — Не знаю, что и делать, — все еще сомневается Гелиос. Но перед чарами Каллипиги ему не устоять. — Разве что с Сократом, — неуверенно говорит он, как бы сам себе. — Сократ надежный человек… — Еще какой надежный! — подтверждает Каллипига. — Ладно уж, — наконец соглашается Гелиос. — Дождитесь, когда я заступлю на вахту, и вон по той винтовой лесенке… Смотрите только, чтобы голова не закружилась. Тут всякое бывало, особенно без экскурсоводов. — А Сократ! — напоминает Каллипига. — Ах, да… Вас же Сократ поведет. Тогда договорились. Бог встает с трона и идет к высокой повозке, сотворенной, конечно же, Гефестом. Сама колесница золотая, только спицы в колесах серебряные. Сбруя убрана драгоценными каменьями, от которых отражаются ослепительные солнечные лучи. Мы стоим чуть в стороне и никак не можем оторвать взора от великолепной колесницы. Время идет. Бледнеют звезды на небе, Эос отворяет пурпурные ворота, и все вокруг начинает розоветь. Звезды гаснут, уже занимается утренняя заря, пока еще бледная и слабая. Исчезают рожки у месяца, ночь уступает место новому дню. Гелиос поручает богиням Времени запрягать коней в колесницу. Тотчас же богини принимаются за работу. Из высоких стойл выводят крылатых коней, отдохнувших и накормленных, надевают на них сбрую и ведут к колеснице. Пламя бьет из их ноздрей. Гелиос надевает на голову корону из солнечных лучей. Он легко вскакивает в колесницу, удобно устраивается в ней и радостно берет в руки поводья. Он любит свою работу. Крылатые кони дико ржут и буйно бьют копытами по задвижке ворот. Морская богиня отодвигает ее, и перед конями открывается небесная ширь. Они во весь опор выскакивают из ворот, разгоняя туман, который еще не совсем растаял в вышине и заволакивает путь, расправляют крылья и мчатся быстрее ветра. День начался. И мы начинаем подъем по винтовой лестнице в небо. Все выше и выше мы, все дальше отодвигается чистый горизонт. Все большие и большие пространства Земли оказываются под нами. — Видите, — говорит Сократ, — Земля кругла и находится посреди Неба. — Почему же она не падает? — спрашиваю я. — Она не нуждается ни в воздухе, ни в иной какой-либо подобной силе, которая удерживала бы ее от падения. Для этого достаточно однородности Неба повсюду и собственного равновесия Земли, ибо однородное, находящееся в равновесии тело, помещенное посреди однородного же вместилища, не может склониться ни в ту, ни в иную сторону, но остается однородным и неподвижным. — Как понятно ты все объясняешь, Сократ, — говорит Каллипига. Постепенно мы добираемся почти до самого Неба, дальше лестницы нет. И я убеждаюсь, что Сократ прав. Приставляя руку козырьком ко лбу, когда смотрю против Солнца, или обе наподобие бинокля, когда вглядываюсь в противоположную сторону, я, наконец, начинаю понимать, как велика Земля. А мы, обитающие от Алтая до Обской губы, занимаем лишь малую ее частицу. Мы теснимся вокруг нашего моря, словно муравьи или лягушки вокруг болота, и многие другие народы живут во многих иных местах, сходных с нашими. Да и повсюду по Земле есть множество впадин, различных по виду и по величине, куда стеклись вода, туман и воздух. Но сама Земля покоится чистая в чистом Небе со звездами, которое большинство людей называет эфиром. Осадки с него и стекают постоянно во впадины Земли в виде тумана, воды и воздуха. А мы-то, обитающие в ее впадинах, об этом и не догадываемся, но думаем, будто живем на самой поверхности Земли, все равно как если бы кто, обитая на дне моря, воображал, будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звезды, море считал бы небом. Из-за медлительности своей и слабости он никогда бы не достиг поверхности, никогда бы не вынырнул и не поднял голову над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об этом ни от кого другого, кто это видел. В таком вот точно положении находимся и мы: мы живем в одной из земных впадин, а думаем, будто находимся на поверхности, и воздухом зовем небо в уверенности, что в этом небе движутся звезды. А все оттого, что, по слабости своей и медлительности, мы не можем достигнуть крайнего рубежа воздуха. Но если бы кто-нибудь все-таки добрался до края, как это сделали мы сейчас, или же сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают головы из моря и видят этот наш мир, так же и он, поднявши голову, увидел бы тамошний мир. И если бы по природе своей он был способен вынести это зрелище, он узнал бы, что впервые видит истинное Небо, истинный Свет и истинную Землю. Вглядевшись попристальнее, я увидел, что Земля, и ее камни, и все другие местности размыты и изъедены, точно морские утесы, разъеденные солью. Ничто достойное внимания в море не родится, ничто, можно сказать, не достигает совершенства, а где и есть земля — там лишь растрескавшиеся скалы, песок, нескончаемый ил, грязь и болота — одним словом, там нет решительно ничего, что можно было бы сравнить с красотой наших мест. И еще куда больше отличается, видимо, тот мир от нашего! Не рассмотреть только подробности с такой высоты. — Итак, друзья, — говорит Сократ, — видите, что если взглянуть на Землю сверху, то она похожа на футбольный мяч, сшитый из двенадцати пятиугольных кусочков кожи и пестро расписанный разными цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, даже не могут послужить образчиком этих цветов, так вся Земля играет своими красками, куда более яркими и чистыми. И я увидел, что Земля в одном месте пурпурная и дивно красивая, в другом золотистая, в третьем белая, — белее снега и алебастра. И остальные цвета, из которых она складывается, такие же, только их больше числом, чем у художников в Сибирских Афинах, и они прекраснее всего, что я видел до сих пор. И даже самые ее впадины, хоть и наполненные водою и воздухом, окрашены по своему и ярко блещут пестротою красок, так что лик Земли представляется единым, целостным и вместе с тем — нескончаемо-разнообразным. — Так вот какова она! — в восторге воскликнула Каллипига. И подобные самой Земле, вырастали на ней деревья и цветы, созревали плоды. И горы были сложены по ее подобию, и камни — гладкие, прозрачные и изумительного цвета. Их обломки — это и есть те самые камешки, которые мы так ценим в своей впадине: наши сердолики и яшмы, и смарагды, и все прочие подобного рода. А тут любой камень такой или еще лучше. — Почему они так красивы, Сократ? — спросила Каллипига. — А причиною этому то, — ответил Сократ, — что эти вот камни чисты, неизъедены и неиспорчены — в отличие от наших, которые разъедает гниль и соль из промышленных осадков, стекающих в нашу впадину. Они-то и приносят уродства и болезни камням и почве, животным и растениям. Всеми этими вот красотами была изукрашена Земля, а еще — золотом и серебром, и прочими дорогими металлами. Они лежали на виду, разбросанные повсюду в изобилии. Я и был счастлив, что мне и Каллипиге было открыто сейчас это зрелище. Среди многих живых существ, которые населяли эту прекрасную Землю, я увидел и людей. Одни жили в глубине суши, другие — по краю воздуха, как мы селимся по берегу моря, третьи на островах, омываемых воздухом, невдалеке от материка. — Чем же они дышат? — спросила Каллипига. — А вот то, что для нас и для нужд нашей жизни вода, — ответил Сократ, — то для них воздух, а что для нас воздух, для них — эфир. Видишь, зной и прохлада так у них сочетаются, что эти люди никогда не болеют и живут много дольше нашего. И зрением, и слухом, и разумом, и всем остальным они отличаются от нас настолько, насколько воздух отличен чистотою от воды или эфир — от воздуха. — Хочу дышать эфиром, — заявила Каллипига, но у нас с собой не было противогазов. А я разглядел уже и храмы, и священные рощи богов. И боги действительно обитали здесь, в этих святилищах и через знамения, вещания, видения общались с людьми. И люди здешние видят Солнце, и луну, и звезды такими, каковы они есть на самом деле. И спутник всего этого — полное блаженство. Потрясенные, мы стояли и смотрели. И не хотелось уходить отсюда. Но Гелиос уже направлял своих златогривых коней к реке Океан для купания. И тогда шаловливая Каллипига своей босой ногой так пнула по сшитому из двенадцати кусочков кожи футбольному мячу, что он со свистом полетел прочь, ударился о штангу ворот, отскочил, с такой же скоростью понесся назад и влепил мне прямо в голову. Я покачнулся и упал с высоты во впадину Срединного Сибирского моря, правда, не в саму воду, а на берег, но ударился все равно здорово. Я сел, потирая ушибленный бок. Сократ и Каллипига стояли рядом и участливо спрашивали, не ушибся ли я. — Да пустяки, — ответил я. — Жаль вот только, что уже стемнело и не увидать теперь ту прекрасную Землю. — Какую Землю? — удивилась Каллипига. — Да ту самую, — разговорился я, — что мы только что видели со смотровой площадки винтовой лестницы. — Вот видишь, Сократ, нельзя ему было целый день жариться на горячем песке, да еще в штанах, да еще в рубахе. — И без шляпы или какого другого головного убора, — подхватил Сократ. — Видать, и в самом деле перегрелся. Но думаю, что сейчас, в прохладе ночи, отойдет. Я и в самом деле чувствую себя хорошо. Только чуть звенит в голове от удара футбольным мячом. Ночь. Самое начало. Еще видна полоска вечерней зари там, где за горизонтом и беспредельным Срединным Сибирским морем скрываются Темень, Теменьская земля и высокие Уральские горы. — Искупаемся напоследок, — предлагает Каллипига Но Сократ уже пристроился на теплом песке спать, подложив одну руку под голову, а другой прикрыв лицо. А я еще помню свое купание в реке Океане. — Как хотите, — говорит Каллипига, развязывает ремешки, сбрасывает с себя столу, бежит к кромке прибоя и бросается в волны. А я смотрю, как она резвится среди пенных барашков. Дельфины и морские наяды образовали вокруг нее веселый хоровод. Море светится и искрится. Мой старый знакомый Бим выносит Каллипигу на поверхность воды. И вот она уже стоит на его упругой спине, раскинув руки в сторону, и ветер, теплый борей, рвет ее золотистые волосы и старается повалить ее навзничь, но у него ничего не получается. И я откуда-то знаю, что Каллипига падает навзничь только тогда, когда сама этого хочет. Так и носятся они, дельфины, наяды и Каллипига, веселой гурьбой, то удаляясь от берега, то приближаясь к нему вновь. Я смотрю, а Сократ похрапывает. Но вот игрища кончаются. Дельфины уносятся в море. Бим даже не попрощался со мной. Каллипига, окруженная наядами, выходит на берег, и те располагаются чуть в сторонке и начинают сушить свои изумрудные волосы, взбивая их руками, хихикая, бросая косые взгляды на нас с Сократом и о чем-то шепчась. Каллипига подходит, нагибается, подхватывает свою невесомую столу, небрежно перебрасывает ее через плечо и говорит: — Ну что, глобальный человек, пойдем встречать новых гостей? — Да, — соглашаюсь я. Сократ все еще спит, но, когда Каллипига поворачивается к нему спиной, ловко вскакивает и хлопает ее по мокрому заду своей широкой и крепкой пятерней, так что та отскакивает от неожиданности. Оба смеются, ну, просто, заливаются хохотом. Потом мы идем по теплому песку, поднимаемся по каменистой тропинке куда-то вверх. И вот снова ровная местность. Под ногами каменные плиты, по бокам неширокой улицы — каменные же заборы с редкими воротами, возле которых поставлены гермы с поднятыми фаллосами. Если поскользнешься, есть за что ухватиться. Улица, переулок, улица. — Здесь иногда бывает очень шумно, — говорит Каллипига. — Как понаедут философы, физики, Отцы народов со всей Ойкумены, так в каждом дворике то симпосий, то партконференция, то съезд, а то и симпозиум. Здесь вот Иммануил Кант часто останавливается, — показала она рукой на глухую стену. — Неокантианцев тьма тьмущая. Очень воспитанные люди и своего Иммануила чтят, как только могут. Раза два и меня приглашали, но Иммануил сбивается с мысли, как только к нему бедром прикоснешься. Сердится, но виду не подает и сразу на критику чистого разума переключается. А о практическом разуме уж и говорить не приходится. Пролегомены. С Кантом я давно хотел встретиться, но пока все никак не получалось. И все же я мысленно поставил на стене этого, ничем не отличимого от других, дворика невидимую закорючку, чтобы при случае сразу найти его, а не спрашивать всех встречных. — Тут вот самые передовые в мире обосновались. Шуму от них много. Перемыслятся в усмерть и давай устанавливать мировую революцию. Все разобьют, сожгут, разрушат до основанья, а потом с удивлением взирают на результаты своих мыслищь и спрашивают сами себя: «А дальше то чё?» Но ответа пока не нашли, хотя и ищут коллективно. С этими повременим пока встречаться, решил я. Впрочем, я сейчас думал не только о философии. Меня сбивала с толку совершенная фигура Каллипиги: ее гибкая спина, вздрагивающие ягодицы, задорно торчащие соски грудей. Да и каждый ее жест, каждое движение было полно какого-то таинственного очарования и красоты. Но она не соблазняла меня, нет. Просто она была именно такой. Была такой и все. Боги, видать, ее такой создали. А в замыслы богов не проникнешь. Тайна! И я понял Канта, понял всю его философию докритического и послекритического периода, хотя не прочитал еще ни одной строчки из его великих произведений, да и ни одного слова не услышал от него самого. — Здесь Шопенгауэр, там Шпенглер, дальше — Шиллер, напротив — Шпет, за углом — Шеллинг, через квартал — Шикльгрубер с Шимоном надвоих домик снимают. Я уже и запоминать бросил. — Там вон — Восточный базар, тут — Западный рынок, а здесь вот — просто Барахолка, любые мысли и идеи можно найти. И довольно дешево. А это вилла Энгельса, но живет здесь почти постоянно Маркс со своим святым семейством. Как увидит меня, так сразу: жены при коммунизме будут общими! А мне что, ждать, что ли, когда это ихний коммунизм наступит? К коммунизму я немедленно проникся антипатией. Тем более к Марксу, которого я тут же представил лысым, тощим и неопрятно одетым, пристающим к каждой юбке. Но на Каллипиге-то сейчас не было никакой юбки. Так мы и шли. Причем, Сократ тоже довольно хорошо ориентировался в этих запутанных местах, хотя Каллипига, конечно, несравненно лучше. — Пришли, — объявляет Каллипига. И очередные ворота дружелюбно раскрываются перед нами. Да, это тот же самый дворик, тот же бассейн с мозаичным портретом Бима на дне, тот же триклиний, чистый и прибранный. Служанки встречают нас, предупредительные и веселые почему-то. Посреди двора лежит материалист Межеумович, прикрыв лицо содранной с какой-то из служанок столой. Но штаны его на месте и ширинка застегнута. Покой и полный порядок.Глава 13
Каллипига едва успела переодеться в новую, но тоже прозрачную столу, правда, уже без ремешков, как тихая ночь наполнилась грохотом чего-то катящегося по улице, громыхающего, иногда даже вроде бы падающего. Все насторожились, а потом и выскочили на улицу, кроме Межеумовича, конечно. Тот-то все еще сладко спал. А из-за угла еле вырулил, чуть не врезавшись в противоположную каменную стену, велосипедист, притормозил возле нас, свалился с машины и сказал: — Радуйтесь все! Шину проколол… — Анаксимандр! — обрадовалась Каллипига. — Гость долгожданный! Велосипед был допотопный, с надувными шинами, жестким сидением и «восьмерками» на обоих колесах. Пока гостя привечали, показался второй велосипедист, видно, из последних сил вращавший педали. А за ним и третий — тот так уже просто вел ненавистную, судя по всему, машину за руль руками. — Анаксимен! — Диоген! — Принять гостей! — распорядилась Каллипига. Межеумович продрал глаза, утерся столой, с трудом поднялся и, покачиваясь, начал снимать «показания». Анаксимандр, сын Проксиада, оказался из Старотайгинска. Анаксимен — тоже из Старотайгинска, но отцом у него был, правда, Евристрат. А Диоген, так тот и вовсе был из Сибириса и являлся сыном Аполлофемида. Межеумович уже с важным видом толкался среди них, чуть ли не сбивал с ног перегаром, особенно настаивая на точности ответа по «пятому» пункту. А, удовлетворившись, сказал: — Тоже мне, мудрецы! — А мы вовсе и не мудрецы, — поправил его Анаксимандр. — Мы фисиологи. — Что это еще за физиологи? — удивился диалектик. — Собак, что ли, режете? — Не физиологи, в варварском значении этого слова, — поправил его Анаксимен, — а фисиологи, то есть люди, изучающие законы физики. — И не только изучающие, — добавил Диоген, — но и открывающие их. — Ну, хоть академики? — с надеждой в голосе спросил материалист. — Академиев не кончали, — за всех ответил Диоген из Сибириса. — Школа должна быть, научная школа, — объяснил Межеумович. — Преемственность самого передового в мире учения. Основатель, продолжатели. То да сё. — Если в этом смысле, то школа у нас есть, — обрадовал диалектика Анаксимен. — Анаксимандр — ученик Фалеса, я учился у Анаксимандра, а Диоген — мой ученик. Я присмотрелся к ним повнимательнее. Ну, Анаксимандр по возрасту вполне мог быть учеником Фалеса, а вот как Анаксимен мог учиться у Анаксимандра, если тот значительно моложе своего ученика? Разве что, интерес к наукам и к физике, в частности, возник у него в старости. И уж совсем никак не походил на ученика Анаксимена Диоген, потому как находился даже не в стареющем, а, прямо таки, в дряхлеющем возрасте. Ведь он даже и не ехал на велосипеде, а лишь с трудом катил его руками. Но, видимо, в Мыслильне все могло быть… Встреча новых гостей была шумной и довольно продолжительной. Пока возжигали ладан для благовония, тащили лохани с розовой водой для омовения ног, пристраивали велосипеды, плели венки из сельдерея и совершали еще с десяток необходимейших действий, я решил уединиться в «отливальню». Прошел мимо бассейна, в который меня угораздило свалиться, посмотрел на его дно. Да нет, не показалось мне все это. И Бим был в бассейне, правда, на самом дне и в виде мозаики. Но то, что это именно мой старый знакомый Бим, сомнений быть не могло. В «отливальне» никого не было. Мраморная, забранная спереди тоже плитой, скамья на пять мест с овальными отверстиями. Внутри приятно журчала вода. У боковых стен стильные, современные рукомойники. Я расположился и задумался. Из того, что я услышал на симпосии, становилось ясно, что философы что-то знали о Времени. И стихи Пиндара, если в них вдуматься (и почему я раньше этого не сделал?), кое-что раскрывали в этой тайне. «Даже силою Времени не станет не бывшим то, что было! О, если бы знал человек грядущее!» Но ведь они-то знают свое грядущее! В чем тут дело? Скрывают что-то от меня? Да нет… Ничего они от меня не скрывают… Сами не осознают того, что знают? Вот… Вот именно! Они сами не осознают того, что знают. А я это со временем осознаю. Это уж непременно. Я повеселел. Тут вошел Сократ, устроился с другого конца мраморной доски с отверстиями и сказал: — Раньше, глобальный человек, я считал, что нет ничего сильнее знания. Оно всегда и во всем пересиливает и удовольствия и все прочее. А зло, думал я, творится по неведению. Злой поступок казался мне следствием непонимания того, что есть истинное благо, а не результатом разумного выбора зла. Мне казалось, что умышленное зло невозможно. Я молчал, тужась над созданием умных мыслей, конечно, а вздорные и ненужные пуская по ветру. — Разве не все, к чему стремится душа и что она претерпевает, оканчивается счастливо, если ею управляет разум, и несчастливо — если безрассудство? Так вот, если добродетель — это нечто, обитающее в душе, и если к тому же она не может не быть полезной, то, значит, она и есть разум. Ведь все, что касается души, само по себе не полезно и не вредно, но становится полезным или вредным благодаря разуму или безрассудству. В согласии с этим рассуждением добродетель, коль скоро она полезна, и есть не что иное, как разум. Так я думал раньше. А ты как думаешь, глобальный человек? Ответь мне. — Но как же отвечать, Сократ, — в перерыве между мыследеятельностью ответил я, — если, во-первых, и ничего не знаешь и не притязаешь на знание, а затем если и имеешь кое-какие соображения по этому поводу, то на них наложен запрет, да еще со стороны нас-всех, так что вообще нельзя сказать ничего из того, что думаешь? Скорее, тебе следует говорить. Ведь ты утверждаешь, что обладаешь неким даймонием, которому есть что сказать. Так не раздумывай, будь так любезен, отвечай мне и не откажи научить уму-разуму. — Добродетели научиться нельзя. Знание и, следовательно, добродетель — это божественный разум, доступный, и то не полностью, лишь философскому уяснению в понятиях. Обычно же люди мнят, что знают, и их мнение в большинстве случаев мало чем отличается от простого незнания. Но есть и истинные мнения, которые находятся как бы между знанием и незнанием. Мнение, казалось мне, если оно истинно, ведет к правильным действиям и добродетельным поступкам. Истинное мнение, так же как и знание, руководя человеком, направляет его к верной цели и удерживает в границах добродетели. Такое истинное мнение и соответствующая ему добродетель доступны человеку, и он может при необходимых условиях им научиться. Но истинные мнения, как и всякие мнения вообще, из-за их чувственной природы весьма изменчивы, текучи и преходящи. — Ну, — поднатужившись, согласился я. — Истинные мнения, — продолжил Сократ, — тоже, пока они остаются при нас, вещь очень неплохая и делают немало добра. Но только они не хотят долго оставаться при нас, они улетучиваются из души человека и поэтому не так ценны, пока разум не свяжет их суждением о причинах. Будучи связанными, мнения становятся, во-первых, знаниями и, во-вторых, устойчивыми. Поэтому-то знание ценнее правильного мнения и отличается от правильного мнения тем, что оно связно. — Ну, — поощрил я Сократа. — Значит, с мнениями мы разобрались… Но вот что делать с разумом? Вопрос в том, глобальный человек, разумен ли разум человека? И куда он ведет человека? — Куда это? — испугался я. — Исследование, которое мы предприняли, — дело немаловажное, оно под силу, как мне кажется, лишь человеку с острым зрением. Мы недостаточно искусны, по-моему, чтобы произвести подобное разыскание, это все равно, что заставлять людей с не слишком острым зрением читать издали мелко написанные буквы. И вдруг кто-то сообразит, что те же самые буквы бывают и крупнее, где-нибудь в надписи большего размера! Я думаю, прямо находкой была бы возможность прочесть сперва крупное, а затем разобрать и мелкое, если это одно и то же. — Так давай, Сократ, искать крупные буквы. — А мы что делаем? Мы их уже читаем. В «отливальню» с воплем: «Мочиться, мочиться и мочиться!» шумно ввалился деловой, правда, еще немножечко помятый, Межеумович, сходу, «на глаз» определил, где здесь самое лучшее место, коим оказалось среднее, стянул с себя штаны, пукнул сначала торжествующе и с некоторым превосходством, а потом уже удобно пристроился на мраморной доске. Вытащив из кармана пиджака какие-то бумаги, сотовый телефон, приладив его возле уха и рта, материалист начал издавать звуки сразу из двух отверстий, входного и выходного. Не знаю точно, не заметил, был ли у него второй телефон. Если и был, то он его ловко маскировал. — Алле! Славный Агатий? Приветствую тебя из «отливальни»!.. Почему «отливальни», а не Мыслильни? Пзр-р-р! — Какая Мыслильня без «сральни» и «отливальни»! — сказалСократ и поспешно вышел. Я же еще задержался по необходимости. — Славный Агатий!.. Пзр-р-р!.. Мудрецы-то оказались немудрящими… Да ни хрена они не знают о Времени! Пзр-р-р!.. Записал, а как же… Питтак: «Время благодатно». Солон: «Можно вспомнить времена, которые еще только будут». А также: «Время покажет». Пзр-р-р!.. Периандр: «Выжидай благоприятного времени». А также: «Время — причина всего». А чего — «всего», когда всего-то и нету! Пзр-р… Биант: «Время — наилучший советчик». Пз-з… Фалес: «Время всего разумней, ибо иное оно уже открыло, а иное еще откроет». П-к… Тут новая партия прибыла. Фисиологи какие-то, мать их так и перетак. Язык сломаешь! Пока все. Межеумович, видать, иссяк с обеих сторон. К тому же, и аппарат связи он уже спрятал в карман пиджака, и бумажки смял, как бы приготовив их к дальнейшему, окончательному и бесповоротному использованию. В «отливальне» появился еще кое-кто из гостей и, чтобы не создавать очередь, как в единственный общественный туалет Сибирских Афин, я поспешил освободить место. В помещении триклиния уже готовились столики с обедом. Каллипига задела меня горячим бедром и спросила: — Головка не болит? — С чего бы это? — удивился я. — И то правда, — тут же согласилась хозяйка. На свободном пространстве уже куражился Межеумович. — Каллипига! — крикнул он, — Ты снова будешь раскладывать гостей с таким расчетом, чтобы мне досталось самое плохое место? — Выбирай лучшее, пока они все свободны. — Баба я, что ли, по твоему, или какой-нибудь неженка, чтобы, подобно вам, растянуться чуть ли не брюхом вверх на этих мягких ложах, подостлав под себя пурпурные ткани. А я стоя могу пообедать и выпить, прогуливаясь и закусывая. А ежели устану, то лягу на пол, опираясь на локоть, как наш вечно живой, хотя и мертвый Отец и Учитель, и все до единого его Продолжатели. — Пусть будет так, — ответила Каллипига, — если тебе это приятнее. После этого Межеумович с нахмуренным лбом стал ходить взад и вперед вокруг столиков с закусками, переходя туда, где спецраспределитель казался ему пообильнее, и, следуя за служанками, разносящими кратеры с вином, отпивая из каждого, чтобы найти наилучшее. При этом он громко рассуждал о добродетели и пороке, о неблагодарных слушателях, о всеобщем и явном упадке нравов, о необходимости вымести всякую нечисть железной метлой. Межеумович уже явно становился надоедливым, но на этот раз Каллипига заставила его замолчать, кивнув служанке и велев ей подать диалектическому материалисту порядочный котил, наполненный вином покрепче. Диалектик взял чашу, некоторое время помолчал, потом бросился на пол и разлегся, опершись на локоть, а в другой руке держа кубок, в той позе, в какой художники обыкновенно изображают Отца и Учителя на съездах и партконференциях. Я уже, было, подумал, что на лавках будут свободные места, тем более что диалектик, кажется, нашел свое, удобное и главное, но ошибся. На миг Пространство над двориком как бы разверзлось, и с неба медленно и торжественно снизошел сам Аполлон, держа на руках молодого еще человека. Мне всенепременно захотелось броситься перед ним на колени, но радостный возглас Каллипиги остановил меня. — Пифагор! Радость-то какая! Оказывается, это был какой-то Пифагор, а не Аполлон, но похож на Аполлона он был очень здорово. — Радуйтесь все! — важно сказал этот самый Пифагор и опустил с рук на пол молодого человека. — Ферекид, мой учитель, — объявил он. — Только что похоронил… «Похороненный» Ферекид тут же начал перемигиваться со служанками, и тем это явно понравилось. — Паспортные данные! — не вставая с пола, заорал Межеумович. — Да Пифагор это с Семейкина острова, — сказала Каллипига, — сын Мнесарха, а по другим паспортным данным сын Мармака, внук Гиппаса, правнук Евтифрона, праправнук Клеонима, богашевского изгнанника. А так как Мармак жил на Семейкином острове, то и Пифагор называется семейкиным. Межеумович приставил палец к виску, как дуло пистолета к бревну, и, повертев им, сделал, видимо, в голове какую-то отметку. — А вообще-то его отцом был сам Аполлон, — заключила Каллипига. Ну, я же чувствовал, что без Аполлона тут не обошлось! — А тот? — спросил диалектик. — А это его учитель, Ферекид с Сироткина острова, сын Бабия, слушатель Питтака, похоронен учеником, надо полагать, с великими почестями. — А отец? — спросил материалист. — Бабий, — терпеливо повторила Каллипига. — Как это бабий — отец? — удивился исторический, да еще и диалектический к тому же, материалист. — Отец должен быть мужиком. От сохи, или от письменного стола, но лучше всего, если от президиума совещания. — Так он мужик и есть, — разъяснила Каллипига, — а звать его Бабием. — Что ты мне мозги пудришь?! — озлился Межеумович. — Вот запишу, как ты говоришь, а там пусть разбираются сами. — Ну, вот и хорошо, — обрадовалась Каллипига. — Учти, они-все там так обрадуются, что чертям тошно станет! А тут уже снова происходило омовение ног, хотя оба новых гостя спустились с небес и, надо полагать, несколько не запылились. Разнообразные вкусные запахи уже переместились из кухни в триклиний. Венки из сельдерея и молодой крапивы водрузились на головы. Разговоры велись случайные, необремененные пока великими мыслями, как всегда при нечаянной встрече: «Помнишь…», «А вот еще…», «Да, неужели…» — А ты мое письмо, Пифагор, получил? — спросил Анаксимен. — Нет. Сам знаешь, как сейчас почта работает… А что ты там мне сообщил? — Я писал тебе о том, что Фалес, достигнув, наконец-то, преклонного возраста, несчастным образом скончался. — Да ну?! — не поверил Пифагор. То ли он не поверил, что Фалес скончался, то ли, что тот перед этим успел достичь преклонного возраста. — Вот тебе и «да ну»… Ночью он, по своему обыкновению, вышел со служанкой из дома, чтобы посмотреть на звезды, и, созерцая их бесконечную и совершенную красоту, пусть только Каллипига не обижается, свалился в колодец, о котором совсем запамятовал. Вот каков, по словам старотайгинских жителей, был конец этого небоведца. Мы же, его собеседователи, и сами, и товарищи наши по занятиям, сохранили память об этом муже и свято блюдем его заветы. Я с недоумением посмотрел на Сократа. Как же так, ведь Фалес сгнил в тюрьме, осужденный за спекуляцию и предпринимательство? — Ну, всякое бывает, — миролюбиво сказал мне Сократ. — Мир праху его, — скорбно сказал Пифагор. — Уверен, что путевку на Острова Блаженных он уже получил… А ты, Анаксимен, тоже все помышляешь о делах небесных? — Куда там, Пифагор. Ты оказался гораздо разумнее нас, потому что ты переселился с Семейкина острова в Новоэллинск и живешь там спокойно. А здесь всякая шпана творит несчетные злодейства: старотайгинцев не выпускают из-под власти их тираны, и нелюбинский царь грозит нам бедой, если мы не пожелаем платить ему дань. Старотайгинцы собираются подняться на нелюбинцев войною за общую свободу. И когда это произойдет, у нас не окажется никакой надежды на спасение. Как же, Пифагор, помышлять мне о делах небесных, когда приходится страшиться гибели или рабства? Ты же с радостью встречен и новоэллинцами, и остальными татарами и кержаками, а ученики стекаются к тебе даже из Заполярья, от гипербореев. Пифагор вместо того, чтобы с достоинством подтвердить всеобщую любовь к нему и уважение, как-то странно замялся и, взглянув на меня, как-то еще более странно и непонятно обронил: — И ты тут… Да, я был тут, то есть здесь и сейчас. Ну и что? Но препираться с Пифагором вслух я, конечно, не посмел. Меж тем, гости постепенно располагались на лавках, кто где хотел, но я, Каллипига и Сократ почему-то снова оказались на тех же самых местах. Необходимо было подкрепиться, и это слегка задержало начало нового симпосия. Но когда все насытились, а Межеумович начал то слегка всхрапывать, не выпуская, впрочем, чашу из руки, то вести разговор о партийной поэзии и маршах духовых оркестров, Сократ сказал: — Мне кажется, что разговоры о партийной поэзии всегда более похожи на пирушки невзыскательных людей с улицы. Они ведь не способны по своей всеобъемлющей и даже угрожающей образованности общаться за вином друг с другом своими силами, с помощью собственного голоса и своей собственной речи, и потому ценят духовые оркестры, флейтисток, дорого оплачивая заемный голос музыкальных инструментов и общаются друг с другом с помощью их голосов. — Ага. А то как же! — подтвердил Межеумович. — Но где за вином сойдутся люди ищущие, — продолжил Сократ, — там не увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток, — там общаются, довольствуясь самими собой, без этих пустяков и ребячеств, беседуя собственным голосом, по очереди говоря и слушая, и все это благопристойно, даже если и очень много пили они вина. И симпосий, подобный нашему, когда сходятся такие люди, какими признает себя большинство из нас, ничуть не нуждается в чужом голосе, ни даже в поэтах, которых к тому же невозможно спросить, что они, собственно разумеют. Высокообразованная партийная толпа рассуждает о предмете, который не в состоянии разъяснить. Люди же вроде нас отказываются от таких бесед и общаются друг с другом собственными силами, своими, а не чужими словами испытывая друг друга, и подвергаются испытанию. Подобным людям, кажется мне, должны подражать и мы, отложивши поэтов и музыкантов в сторону, сами собственными нашими силами вести беседу друг с другом, проверяя истину, да и самих себя. Тут я подумал, что сейчас самое время начать клеймить пьянство. И не ошибся…Глава 14
Но произошло все совсем не так, как я предполагал. Откуда-то вдруг посыпались люди в штатском с красными повязками на рукавах и один милиционер. — Ах! — воскликнула в испуге Каллипига. — Дверь из кухоньки забыли закрыть! — Облава! — уверенно крикнул окончательно проснувшийся диалектический материалист, но, похоже, нисколько не испугался этой самой облавы, а даже несколько приободрился, протрезвел. — Я свой! — заявил он. — По заданию славного Агатия. — Тут он начал с начальственным видом прохаживаться перед триклинием, указуя перстами на возлежавших. — Этого взять! Этого тоже взять. Всех тащите! — Что происходит? — спросил я Каллипигу и Сократа. — Так, видать по всему, облава, — спокойно ответил Сократ. — В «трезвильню» поволокут. — В какую такую «трезвильню»?! — Обычное дело, — пояснила Каллипига. — Трезвить будут. Но я все равно ничего не понимал. Милиционер и лица в штатском начали стаскивать фисиологов и философов с лежаков, правда, обходились без побоев, хотя и действовали решительно. — Сдаемся добровольно, чего уж тут, — миролюбиво сказал Сократ, и сам полез с ложа вниз. Пока я соображал, что тут происходит, меня дернули за руку, да так, что я сначала упал на пол, потом ощутил пинок в зад, приподнялся, получил по шее, согнулся, ударился со всей силы о чей-то кулак солнечным сплетением, выпрямился и даже встал по стойке «смирно». Нападавшим это, похоже, понравилось. А, в общем-то, все было спокойно, размеренно, буднично. Досталось чуть только Ферекиду, поскольку он присутствовал тут в обличии молодого человека моего, примерно, возраста. С женщинами и стариками обходились вежливо, насколько, конечно, позволял смысл работы оперативного работника милиции и его добровольных помощников. — Проверить документы! — распорядился материалист. А какие тут могли быть документы, если ни у кого, кроме меня, да еще самого Межеумовича, и карманов-то не было. — Так и запишем, — сказал исторический диалектик, хотя писать все же ничего не стал. — Без документов. Что и следовало ожидать от такого сборища… Ну, да я их всех хорошо знаю! Эти трое — Анаксимандр, Анаксимен и Диоген — из ближнего зарубежья. Без виз, конечно. Сократ — тунеядец местного производства. Абориген. Каллипига — хозяйка притона, проститутка. Гетера, по-научному. Этот вообще какой-то глобальный человек. А эти… Тут Межеумович осекся, потому что в черном небе раздался оглушающий раскат грома. Даже молния сверкнула, хотя туч-то никаких и не было. Служанки испуганно заверещали. Межеумович скоропостижно перекрестился, но все же продолжил: — Эти… Тут снова шарахнуло с неба, так что котилы, киафы и ритоны подпрыгнули на столиках. — Этих отпустить, — растерянно сказал материалист Межеумович. — Господи, прости… Видать, и вправду у Пифагора сам Зевс в покровителях ходит. Свяжешься, а потом грехов не оберешься. А пусть восходят… Участники симпосия вели себя спокойно, а Пифагор так даже стоял как-то торжественно и величаво. — Тогда план не выполним, — сказал милиционер. — Премии не дадут. — А если под зад коленом дадут? — спросил материалист. — За что это? — За то, что взяли, кого брать нельзя. Тем более, у Пифагора, по слухам, были кое-какие коммунистические идеи. — Тогда, может, служанками заменим? — А подносить кто будет? — Ну, дела, ядрена вошь! — задумался милиционер. Пифагор ласково взял своего друга и учителя на руки, чуть присел в коленях, разогнул их и плавно вознесся в черное небо, растаяв, словно его тут и не было. — У этих умников всегда какие-нибудь причуды, — опасливо сказал милиционер и тут же громко крикнул: — Выходить по одному! Куда тут выходить-то, подумал я. Но стражи порядка знали это с абсолютной точностью. Меня подтолкнули к стене. И только я собрался опереться на нее вдруг зачесавшимся плечом, как она как-то странно подалась, раскрылась, и я очутился в той самой крохотной кухоньке, через которую мы с Сократом уже проходили. На остывшей печи все еще стояла кастрюля с борщом из свиных хрящиков. Но из нее несло прокисшим. Я даже плесень успел заметить. Ладно… Мне и есть-то пока не хотелось. В коридорчике, как столб, стоял испуганный верзила. Тот самый, которому Сократ сказал: «Информацией интересуемся». — Не расстраивайся, Ност, — добродушно сказала ему Каллипига. Я спустился по лестнице, вышел на небольшое деревянное крылечко, спрыгнул на землю и только тогда рассмотрел, что моего появления ждут человек пять непроспавшихся жильцов барака и «газик» с одной спущенной шиной. Рядом со мной уже стояла Каллипига в своей полупрозрачной столе без поясков. Сократ еще грузно топтался на крыльце, но ему тут же помогли спуститься. А фисиологи что-то задерживались. — А Анаксимандр где? — спросил я. — Они же не сибирские афиняне, — ответила Каллипига. — Отпустили, наверное… И тут начали раздаваться радостные возгласы встречавших нас. В основном почему-то женщин. — Тунеядцы! — Притон развели! — Стрелять таких надо намертво! — Бля… ди… ща! — Да какая же я бля… ди… ща? Я люблю только того, кого хочу. — А почем, красавицы, нынче курс доллара!? — громко поинтересовался Сократ, чем вызвал среди встречавших некоторое замешательство. Но они тут же справились со своей радостью и начали восхвалять уже вполне научно. Одна из женщин ласково посоветовала: — Хоть бы ты, девка, трусы семейные за три пятьдесят купила, а уж потом начала защищать «физический» идеализм копенгагенской школы во главе с Нильсой Борой. А туда же! Идеалисты сраные! Без трусов ходют! Вторая обратилась к Сократу: — Вишь, пузо-то какое отрастил! Материализм продал за концепцию дополнительности. А эта дополнительность так же относится к естествознанию, как поцелуй христианина Иуды относится к Христу. — Какие вам в жопу христиане! — возник диалектик Межеумович. — Я же фигурально выражаюсь, — испугалась женщина. — Да и Отец это говорит, а не я. А Сократ-то все и продал. Да, видно, продешевил. На сандалии даже не хватило. — И молодежь туда же! — начала третья. Это уже, кажется, относилось ко мне. — И ведь говорится же в Писании: «Научное решение вопроса о сущности пространства и времени дает только диалектический материализм. Идеи Основателя — Отца — Соратников — Продолжателей являются путеводной звездой при рассмотрении всех научно-теоретических проблем, в том числе и вопроса о пространстве и времени». Так нет! Вырядятся в мириканские жинсы и колбойскую рубаху! Нет, чтобы холщовые портки и рубаху из остатков кумачового флага! — Что это? — спросил я у Сократа. — Не видишь, что ли? Гнев народных масс. Предбанник. А сами клистирные трубки в «трезвильне» ставить будут. Я поежился. Гнев народных масс был, действительно, страшен. И, как я понял, все это не подстроено специально. Просто водитель «газика» менял колесо. Милиционер и дружинники одобрительно кивали головами, набираясь мудрости. Один из встречавших нас мужиков переминался с ноги на ногу, дожидаясь своей очереди. Но ему никак не удавалось вставить праведное слово. — А еще говорят, — пошла по второму кругу первая женщина, — что в «Колокольчике» с утра конфеты «Фруктово-ягодная смесь» выкинут. — Да ты не врешь?! — не поверила вторая. — Вот тебе истинный крест, выкинут! — Так надо идти очередь занимать! — подхватила третья. Женщины засуетились, но пока что в некоторой растерянности. Толчка какого-то им не хватало. — А когда это-то поднесут? — спросил один из мужиков. — Обобщающая троица, — пояснил второй. — Это не про вашу честь, — заявил Межеумович. — И чтобы служанок пальцем не трогать! — Ни-ни, — заверили его мужики. — Самую малость только. — Знаю я вас. Не трогать и баста! Тут в темноте раздался какой-то дикий вопль, повторился, приблизившись, перешел в непрерывный и надрывный вой. И вот уже запыхавшаяся от крика и бега женщина упала на руки добровольных дружинников. — Ой, бабоньки! — отдышавшись, всхлипнула она. — Да что случилось-то? — раздалось со всех сторон. — Да Андромаха Филону фаллос вырвала со всеми причиндалами вместе и на помойку выбросила! — Да ну?! — Вот тебе и да ну! Милицию надо! Милиционер и дружинники как-то странно поежились, но с места не сдвинулись. — И чё теперь будет? — Так к Андрону, наверное, переберется. У него-то не вырвешь… — Нет, не вырвешь, — подтвердили женщины. Милиционер и дружинники немного приободрились. — Бежать надо, бабоньки, — сказала одна, — посмотреть. — А конфеты, — напомнила другая. — Да чё там смотреть-то теперь, — подытожила третья. — Да и не найдешь ночью на помойке. — Ой, бабоньки, ой, бабоньки! А я-то с кем теперь осталась?! — причитала женщина, та, что принесла жуткую весть. — Да найдешь, милая, найдешь, — хором начали успокаивать ее три женщины. — Эти хреновья только что на дороге не валяются! — Ну, мы тут свое дело сделали, — сказал милиционер Межеумовичу. — Да и в «газик» все равно все не войдем. — Конечно, конечно, — согласился материалист. — Сам управлюсь. У меня не сбегут! — Пойдем акт об оторвании составлять, — сказал милиционер, но вместе с дружинниками пошел почему-то совсем не в ту сторону, откуда прибежала зареванная женщина. Женщины диалектически разрывались между двумя желаниями, пока не выяснили, что «Колокольчик» как раз и находится возле той самой помойки. И тогда они тоже дружно сгинули в темноте. — Побуду с вами, — сказала уже успокоенная женщина мужикам. — Не искать же ночью… — Чё искать-то, — согласился один. — Нечего искать-то, — согласился второй. — Ну что там у тебя с колесом? — спросил Межеумович водителя. — Да так доедем. Тут два шага всего. Колес не напасешься! — Поехали, товарищи тунеядцы, — предложил Межеумович и, подождав, когда мы разместимся на боковых сидениях, втиснулся сам и захлопнул дверь. Машина шла в присядку, но, не торопясь, как на исходе пьянки, когда уже и сил-то плясать нету, а надо. — Что это ты, дорогой, взбрендил? — спросила Каллипига Межеумовича, старательно отодвигавшегося от нее в угол. — Разнарядка, товарищ Каллипига. Ничего не попишешь. — А если сам Агатий узнает? — Вы, товарищ Каллипига, поможете. Уж заступитесь, если что… — Видать, снова эра развитого социализма наступила, — сам себе сказал Сократ. — Непримиримая борьба с пьянством и алкоголизмом. — И наступила! — с вызовом дохнул на нас перегаром Межеумович. Ехали мы недолго. Возле участка толпилось еще несколько машин и повозок. Когда мы вылезли, Каллипига начала здороваться с другими доставленными сюда тунеядцами и проститутками. — Привет, Иммануил! — кричала она. — Радуйся, Цицерон! И ты здесь, Аспазия?! — А нам объясняла: — Иммануил-то пьет только с четырех до одиннадцати. А вот Цицерон начал в сортире запираться и пить в одиночку. Ну, а Аспазия то лечится, то снова за дело принимается. Похоже, Каллипигу здесь все знали, и работники «трезвильни», и вновь прибывшие. Нас сначала записали в какую-то огромную книгу, потом повели по заплеванному коридору затолкали в комнату с нарами в три этажа. Похоже было немного на триклиний, только попроще. Сократ сразу же взобрался на самую верхотуру, приговаривая: — Вдруг очередь не дойдет или клистирных трубок не хватит. Каллипига — на вторую. А мне снова досталась самая нижняя и, как я сообразил, самая невыгодная, ближайшая к двери. С меня и начнут, подумал я и воспротивился в душе. Не хотел я, чтобы мне в задницу втыкали трубку на глазах прекрасной Каллипиги. Ну, вот не хотел и все! Никогда еще в жизни мое нехотение не было так велико. В комнату втащили несколько табуреток. Вошли трое милиционеров, начальник «трезвильни» и медсестра в белом когда-то халате. Сейчас начнется! Нет, не хотел я этого! Не хоте-е-ел! Какое-то замешательство почувствовалось вдруг среди работников «трезвильни». Забегали они все вдруг, засуетились, даже расстроились душевно, как мне показалось. А в комнату вдруг вошел сам славный Агатий. Кто остолбенел с перепугу, а кто и попадал с нар и табуреток. Только Каллипига радостным вихрем сорвалась со своих нар и полностью бросилась на шею хронофилу. — Славный Агатий! А я уж было подумала, что ты меня забыл! Иммануил на нарах напротив что-то злобно зашипел, остальные промолчали. — Как можно забыть тебя, Каллипига? — с достоинством сказал славный Агатий, но все же оторвал Каллипигу от себя, отряхнулся и сел на табуретку. — Начнем, пожалуй, — сказал он. Каллипига радостно упорхнула на свои нары. Сейчас начнется! Нет! — С пьянством и алкоголизмом надо бороться, — просто сказал славный Агатий. — Кто добровольно первый? — Пожалуй, я, — донесся откуда-то сверху голос Сократа. Я вздохнул свободнее. Все-таки — передышка. Или отсрочка…Глава 15
— Вы, конечно, все помните, — сказал Сократ, — времена правления в Сибирских Афинах Первого секретаря Самой Передовой в мире партии. — Тут Сократ (я это видел каким-то другим, умным, что ли, зрением) скосил глаза на Межеумовича, как бы проверяя, не обидел ли он чем эту Самую Передовую партию. Но материалист, не отрывая глаз от славного Агатия, кивком головы подтвердил данное Сократом определение. — Так вот… Это первый в Сибирских Афинах человек решил бросить вызов богу Дионису, настолько сильно он был уверен в правоте дела своей партии, Самой Передовой в мире, это понятно, и я не буду больше повторяться. Я тут же припомнил времена мужественной борьбы с винопитием. Раз и навсегда запретить спиртное Первый секретарь все же не решился, но для начала резко ограничил его потребление. В магазинах, конечно, тотчас же возникли дикие очереди. Хватали все, что только можно было пить. Прилавки мигом опустели, а казна Сибирских Афин тут же значительно пополнилась. Но уже через некоторое время сибирские афиняне с унылым видом и ужасными мыслями начали бродить по городу в поисках спиртного. Возникла спекуляция, а цены на водку и вермут подскочили. Предприимчивые сибиряки начали гнать самогон в количествах, вполне достаточных для спаивания всей Ойкумены. Казне-то теперь, конечно, ничего не доставалось. Тогда Первый секретарь распорядился все же продавать спиртное, но только в специальных магазинах и в строго лимитированных количествах. — Столь жуткую историю я выбрал по двум причинам, — сказал Сократ. — Во-первых, встречается немало людей, в душе которых живет ужас. Под ужасным и ужасом я понимаю такие качества и их проявления, которые относятся к разрушительной природе человека. И, во-вторых, как мне думается, в природе человека всегда существовала способность обращать разрушительность в массовые действия. А в наше время она неизмеримо возросла по сравнению с другими временами. Коллективный ужас перед катастрофой охватывает мир в период войн, перемен и сопротивления переменам. Я припомнил, как шел однажды по улице, расстроенный чем-то до отчаяния, до ужаса. И вдруг увидел конец очереди, растянувшейся на квартал. Даже не размышляя, что «выкинули» в магазине, я стал в нее. А чуть позднее до меня дошло, что очередь эта за водкой. Очередь, как всегда, продвигалась медленно, люди нервничали. Одни норовили пробраться в двери магазина в наглую, нахрапом, другие их вежливо не пускали. Правда, насмерть никого не били. Так и стоял я с одной единственной мыслью в голове: «Хватит, — не хватит?» Мне и надо-то было всего одну бутылку! Но чем ближе оказывалась дверь, чем больше возрастала вероятность «отовариться», тем настойчивее пробивалась в голову уже другая, подлая мыслишка: «Возьму две». В дверях я понял, что надо взять три бутылки. А когда, уже в магазине, я услышал, как одна продавщица кричала другой: «Левкиппа, у тебя сколько ящиков осталось? У меня два!», я твердо знал, что надо взять четыре бутылки. На большее у меня не было денег. Ну, четыре и взял… — Вспомните действия нас-всех, — попросил Сократ. — А я пока вам напомню триллер о Пенфее. Эта ужасная история повествует, как вы знаете, о богах и простых смертных. Остановлюсь вначале на их генеалогических линиях, ибо они помогут понять действие сил в кульминации драмы… Бог войны Арес и богиня любви Афродита родили дочь Гармонию. Она вышла замуж за Кадмуса, основателя Пердячинского царства. У них родилось две дочери. Одну из дочерей звали Семела, и впоследствии она стала матерью Диониса. Второй дочерью Кадмуса и Гармонии была Агава, родившая Пенфея. Тот унаследовал от деда корону и сделался царем Пердячинска. Личности и характеры двоюродных братьев, Пенфея и Диониса, были противоположны: у каждого отсутствовали качества, которыми в полной мере обладал другой. Дионис был богом, наделенным разнообразными качествами, свойственными той стороне души, что ведает страстью, эмоциями, вольностями и вдохновением. В Пенфее божественные черты оказались сильно приглушенными. Этот человек явно не доверял вольным и размашистым проявлениям души. Он чем-то напоминал Первого секретаря Самой Передовой в мире партии, который боится падения нравственности и партийного рвения во вверенном ему народе и потому становится все более непримиримым и жестким. Было в нем что-то такое, что отдавало политиком-консерватором эпохи Застоя, желающего полностью запретить вино, ибо оно ведет к изрядным непотребностям. Поклонниками культа винопития, сопровождавшегося неистовыми танцами, были преимущественно женщины, но встречались и мужчины. Винопитие, вызывавшее состояние вдохновения, а также ярости и умопомешательства, подвело черту тому времени, когда люди охотнее пили менее опьяняющий напиток — пиво. Правда, пивные заводы Первый секретарь тоже уничтожил. Однако ясно, что вечный конфликт между мужчиной и женщиной отразился и во вражде Пенфея и вакханок, равно как и конфликт Аполлона и Диониса в упрощенной форме можно рассматривать как противостояние разума и чувств. Диониса-то я знал хорошо. Но вот что странно… Сократ, похоже, подводил теоретическую базу под винопитие. И остальные, как мне начинало казаться, заранее были с ним согласны. В помещение с нарами вошли служанки Каллипиги. Они тащили столик, посуду для питья — граненые стаканы и кружки, алюминиевую, сорокалитровую флягу, отнюдь не пустую, железную миску с солеными огурцами и другую — с селедкой. А у одной в подоле было булок пять круглого хлеба по двадцать шесть оболов за буханку. Служанки свое дело знали хорошо. Вот они уже и разносить наполненные стаканы начали. А поверх каждого, не падая в драгоценную жидкость, лежало по кусочку огурца и почищенной селедки. Все разом, включая славного Агатия, Межеумовича и медсестру с милиционерами, не договариваясь, выпили и закусили, а потом Сократ продолжил: — Тут мы сталкиваемся с парадоксом, интуитивно знакомым всем цивилизованным мужчинам и женщинам. Цельность человеческого духа, наша психика требует дионисийских ощущений. Но одновременно нас ужасает, что они одержат верх и уничтожат разум. Если же в своей боязливой двойственности, а она правит нами, мы отвергнем эти ощущения, если убоимся риска оказаться в их власти, то скатимся вниз и окажемся хуже скотов. Те обычно не нападают на себе подобных. Так вот, нам необходимо узнать и признать природу необузданных дионисийских сил в самих себе. Но в то же время мы должны попытаться понять, как с помощью других подвластных человеку сил, — заботы, разума, порядка, — можно уравновесить, а если возможно — и перевесить силы разрушения. Тут все согласно закивали головами, с достоинством опрокинули стаканы и кружки в удачно подставленные рты, при этом кто поморщился, а кто и нет, занюхали начавшийся процесс борьбы с пьянством хлебом и огурцом, некоторые даже закусили селедкой. — И вот Дионис узнаёт, — продолжил Сократ среди всеобщего внимания и глубокой внутренней сосредоточенности, — что женщины отвергают истинность того, что его мать Семела возлежала с великим богом Зевсом. Среди усомнившихся была и мать Пенфея Агава. Скорее всего, женщины просто позавидовали Семеле. В качестве кары за отрицание его божественного происхождения Дионис лишил их рассудка. Помешательство это приняло парадоксальную форму. Женщины сделались фанатичными последовательницами культа Диониса, за что их вместе с другими пердячинскими вакханками изгнали на вершину горы. Пердячинский царь Пенфей тоже яростно поносил и отвергал культ Диониса, как когда-то Первый секретарь Сибирских Афин. Тогда молодой бог возвещает: если Пенфей попытается силой заставить этих женщин (в числе которых и его мать) вернуться к нормам благочестивого поведения, он, Дионис, примет облик простого смертного и поведет вакханок против царя. Пенфей же не подозревает об опасности, которая грозит ему, и подтверждает свое намерение покончить с непотребствами. Пенфей говорит, что велит взять под стражу и заковать в железо их всех, включая и прекрасного чужестранца. Дионис-то уже принял человеческий облик. Пенфей грозиться уничтожить место их поклонений и забить камнями изнеженного чужестранца с длинными кудрями. Тут начинается очень важный диалог между Пенфеем и Дионисом. Дионис утверждает, что он в здравом уме, а безумен сам Пенфей. Нам-то, находящимся на этом симпосии, понятно, что сила, которую отрицает Пенфей, постепенно сводит его с ума. А тут еще природные стихии разыгрались: землетрясение разрушает царский дворец, мировые цены на нефть падают, в магазинах очереди уже не только за вином, а и за хлебом и солью. Помутившийся умом Пенфей привязывает в хлеву быка, веря, что заковывает в кандалы изнеженного чужеземца. Ему даже чудится, будто он пронзает кинжалом призрак. Однако Дионис ускользает. Уж я-то знал коварство Диониса. А борьба с пьянством и алкоголизмом тем временем пошла уже по третьему кругу. Похоже, «трезвление» нравилось и задержанным, и самим работникам «трезвильни». Все чувствовали себя много свободнее. Межеумович начал прохаживаться на небольшом свободном пространстве. Иммануил свесил короткие ноги с нар. Славный хронофил расчувствовался и, похоже, был не прочь наградить всех дармовым Временем. Аспазия уже перебралась на нары к Каллипиге, и теперь они о чем-то шептались, не очень вслушиваясь в слова Сократа. А Сократ продолжал: — Дабы ублажить Пенфея, пастухи сговорились захватить женщин и доставить их к поджидавшему в укромном месте царю. От этого вакханки, чей разум и поведение на время успокоились, вновь лишаются рассудка. Дионис обманул Пенфея, пообещав, что тот сможет без всякой опасности следить за вакханками. Этим Дионис решил наказать своего двоюродного брата за пренебрежение его божественной властью и чрезмерную уверенность в собственной, человеческой власти. Вакханки напали на Пенфея, и уже ничто не могло удержать их, разгоряченных безумием. Агава не узнала собственного сына и стала рвать его на части. Агава настолько обезумела, что поверила, будто окровавленная голова сына, оказавшаяся у нее в руках, — это голова горного льва. Агава даже радовалась, что управилась своими руками и пальцами и обошлась без каких-либо изготовленных мужчиной орудий. — И что же ты хочешь этим сказать, Сократ, — спросил славный Агатий. — Если нам недостает сознания, если вместо проработки своей двойственности мы лишь отмахиваемся от нее, подобные состояния приходят вновь и вновь, — ответил Сократ. — Кадмус, дед Диониса и Пенфея, пробовал укорять Диониса, говоря, что тот не должен был проявлять такое бессердечие. Но внук отвечает: всем управляет Зевс, и судьбы не избежать. Но что такое судьба? Вокруг этой загадки, а также вокруг проблемы возникновения у человека способности к уничтожению (а она находится в вопиющем несоответствии с нашими созидательными способностями) сосредоточена масса историй. Жестокий обман Диониса и его подстрекательство к варварскому убийству нуждается в объяснении. Необходимо рассмотреть со всевозможных точек зрения, как и почему осознанное желание людей подвергнуться очищению в многотысячных демонстрациях по поводу великих революционных событий, а также и безо всякого повода, очень часто подрывается либо иным способом атакуется и уничтожается их сопротивлением боли, которую они бояться испытать при раскрытии потаенных уголков своей души. Их более всего пугает желание разорвать какого-нибудь секретаря первичной партийной организации в клочья с последующей участью самим быть растерзанными психопатическими или инфантильными силами, которые высвобождает процесс погружения в таинства. Теперь служанки Каллипиги только наполняли стаканы и кружки, да едва успевали чистить селедку. Слушатели антиалкогольной лекции сами подходили к ним, принимали емкости и не спешили отходить. — Надо бы расширить сеть «трезвилень», — сказал хронофил. А Межеумович в знак согласия важно кивнул головой. — Нет, не уйду я отсюда на пенсию, — сказал начальник «трезвильни». — Останусь посмертно. Куда еще с такой работы уйдешь? А Сократ все говорил. — Естественно, Пенфей с его приверженностью к порядку не мог не испугаться новых веяний, казавшихся одновременно безумными и таинственными. А Дионис, когда толпы и отдельные люди перестали воздавать ему почести и подносить вино, реагировал крайне агрессивно, как маньяк. Он наделил людей чистым разумом без всякой примеси веры, любви и совести. Находясь в угнетенном и подавленном состоянии, сибирские афиняне решили все перестроить по-новому. Но, поскольку мысли еще только едва мерцали в их воспаленных мозгах, а будущее представлялось исключительно прекрасным, начали они, как всегда, с разрушения, тотального обмана и массового воровства. Хотя, надо признать, что воровали и при развитом социализме. Но там, хотя бы, — по разнарядке: кто выше по положению, тот больше. А тут уж начали воровать, кто сколько мог. Некоторые, впрочем, настолько превозмогали себя, что тащили все подряд. Клевета какого-нибудь простака, что такой-то наворовал и награбил сверх всякой меры, воспринималась обществом, а особенно неподкупными средствами массовой информации, как посягательство на свободу слова. И действительно, какая может быть мера в воровстве или грабеже? Понятно, что никакой… А свобода словоговорения для сибирских афинян — дело святое. Дионис показал, что непочтение ко всемогущему божеству — преступление, караемое безумием. Когда пациент, а мы все пациенты в этом космическом сумасшедшем доме, находится в глубоком отчаянии, он способен самым жестоким образом упрекнуть партийного воспитателя, что тот не заметил его соскальзывания в когти страха перед аидовыми муками. Демон тут обладает чудовищной силой. Он разрушает все. А тут уже кто-то пытался петь: — О Кёнигсберг, задворки всей Сибири! А, это Иммануил выводил своим дребезжащим голоском. Но и другие, пока еще всяк свое, пытались подтягивать ему. Межеумович во всю силу своих могучих диалектических легких брал пока лишь отдельные ноты. Каллипига, оказывается, уже сидела на коленях у славного Агатия, а тот в томлении закрыл глаза. — Так вот, — продолжил Сократ, хотя его уже никто кроме меня не слушал, — Триллер о Пенфее, разорванном матерью на куски, хорошо подкрепляет мысль о необходимости поворота вспять в качестве защиты от беспокойства. Быть человеком — великая работа, которая не всегда доводится до конца. Поскольку прежде Агаву слишком ограничивали и контролировали, ее душа оказалась подавленной. Примкнув к вакханкам, она рассчитывала наверстать упущенное, но перемена оказалась слишком внезапной. — И что же дальше было в Сибирских Афинах после запрещения продажи и употребления спиртного? — спросила Каллипига, подпрыгивая на коленях у славного Агатия. Мне это очень и очень не нравилось. Но что делать, я еще не придумал. — Да ты и сама знаешь, — ответил Сократ. — Пить стали больше, кое-кто нашел замену вину в виде наркотиков. Люди с удовольствием стали ходить на митинги против Первого секретаря. Ну, а потом началась так называемая официально объявленная Перестройка, закончившаяся подлинной и безудержной демократией. Сначала-то, как обычно, все разрушили, а теперь думают, стоит ли все восстанавливать, или уж оставить все, как есть. Потому что, если начать восстанавливать, то получится еще хуже. — Кончилась сраная Перестройка! — возликовал материалистический Межеумович. — Да здравствует развитой социализм, от которого и до коммунизма рукой подать! — Такой вот у нас диалектический закон природы, — печально сказал Сократ. Межеумович услышал «ключевое» слово и потребовал: — Так выпьем же за диалектику! За диалектику всем было пить не привыкать. Сократ, кажется, закончил свою речь. Она была одобрена всеми присутствующими. А одобрение тотчас же было подкреплено еще одним вкушением водки из граненых стаканов и металлических кружек. Подкрепился и я. А сам думал: так каким же образом моя душа избавляется от чрезмерного беспокойства? Тут и подавление, превращение в зависть, злость и ненависть, а также отождествление с агрессором. Эти примитивные защитные механизмы необходимо было выявлять, следить за их нежеланием раскрываться и допускать над собой анализ. Триллер о Пенфее касался тех таинственных и могущественных сил, которые чаще всего пробуждаются к действию событиями повседневной жизни. Таких сил, к восприятию которых наша душа уже подготовлена. Он говорил об опасностях и предупреждениях, но не показывал, как противостоять страху и жестокому разрушительству. Тут была какая-то прямая связь с нами-всеми. Но какая, я не мог понять. Надо будет поговорить об этом с Сократом специально, подумал я. — Так, значит, пить, сколько хочешь, но не напиваться, — заключил Сократ. Потом он свесился со своих верхних нар (как только удержался!) и сказал мне: — Пора возвращаться, глобальный человек. Сделай-ка так, как и было. — Сделаю, — согласился я. Дело в том, что я уже не мог больше выносить вид резвящейся на коленях у хронофила Каллипиги. Нет, на симпосии мне было лучше, чем в «трезвильне».Глава 16
Как мы вернулись в «Мыслильню», я плохо помню. Кажется, мы забаррикадировали дверь, ведущую из той самой кухоньки с прокисшими щами в дом Каллипиги. Причем, вернулись именно в тот самый момент, который был прерван появлением милиционера и дружинников. Анаксимандр, Анаксимен, Диоген и даже Пифагор с Ферекидом лежали на своих местах. Межеумович похрапывал на полу. А Сократ заканчивал рассказывать триллер о Пенфее. Когда все присутствующие вдоволь напереживались душераздирающей историей Пенфея и Агавы, когда были досконально исследованы все причины и следствия этой истории, когда все вина из погреба Каллипиги были испробованы и симпосий достиг нужной остроты мышления, Сократ вновь предложил продолжить разговор о Пространстве и Времени. Начали с Анаксимандра. — Мы тут с большим вниманием выслушали научное сообщение Фалеса о том, что все произошло из воды. С чего начнешь ты, Анаксимандр? — спросил его Сократ. — С велосипедных шин, — ответил тот. Мне пока что была непонятна связь между велосипедными шинами, Пространством и Временем, но я приготовился слушать, ведь непонятным было почти все. — Начало — это вечное движение, обладающее старшинством над влагой, и от него одно рождается, а другое уничтожается. — А что же это у тебя вечно движется? — поинтересовался Сократ. — Нечто беспредельное, потому что у него нет начала, но оно само есть начало других вещей и оно все объемлет и всем управляет. Оно божественно, ибо бессмертно и неуничтожимо. — А каков смысл этих утверждений? — спросил Сократ. — Можно ли на их основании сказать, что идея беспредельного родственна идее единого бога или, скажем, повсюду разлитого мирового духа? — Беспредельное божественно, ибо оно бессмертно и неуничтожимо. Бессмертие же есть исключительное свойство богов. Именно бессмертием боги в первую очередь отличаются от людей и прочих живых существ. Вечность беспредельного, его неисчерпаемость и неуничтожимость дает ему право именоваться «божественным». Ничего другого за этим эпитетом здесь не кроется. Тут дико всхрапнул Межеумович и сразу же встрял в разговор. — Если бы кто-нибудь растолковал Анаксимандру понятие материи в том смысле, в каком оно употребляется в диалектическом материализме, то он, ни минуты не колеблясь, тут же обозначил бы его тем же эпитетом «божественное». Анаксимандр не обратил на него внимания и продолжил: — Беспредельное всемуправляет не потому, что оно действует как личное божество, сознательно руководящее миром или же как «вечный перводвигатель» Аристотеля, остающийся неизменным и неподвижным, а потому, что все совершающееся в мире берет свое начало в «вечном движении» беспредельного и определяется теми закономерностями, которые в нем скрыты. Я, конечно, дулся на Каллипигу за то, что она сидела на коленях у этого славного Агатия. Но, с другой стороны, симпосий, кажется, не прерывался. А тогда никакой «трезвильни» не было, и ни на чьих коленях Каллипига не сидела. Но ведь было же, было! Я обиделся уже на самого себя и решил включиться в философский мыслительный процесс. Предположим, решительно подумал я, что «вечное движение» Анаксимандра — это то круговое движение, которое наблюдается нами в форме вращения небесного свода. Оно вечно и неуничтожимо, и оно-то приводит к периодическому выделению противоположностей и образованию сменяющих друг друга миров, которые также периодически погибают, возвращаясь в первобытное состояние неопределенности и бескачественности. Эта моя концепция, конечно же, предполагала представление о Беспредельном как о чем-то подобном сфере, наполненной материей, — сфере, помимо которой ничего нет. С этой точки зрения мне стало понятным объяснение неподвижности Земли, находящейся на равных расстояниях от краев мира, ибо Земля оказывается действительно в центре всего сущего. Пока я размышлял о «вечном движении», они тут заспорили, что же такое само «беспредельное». Кто выдвигал гипотезу, что это вечно молодое вращательное движение, кто, что это вечное во времени и бесконечное в пространстве вещество, третьи, что это некое божественное начало, противостоящее веществу, а четвертые, что «бесконечное» это — Время как закон. Межеумович сходу привел цитату древнего Гегеля: — «Анаксимандр с материальной стороны отрицает единичность элемента веры; его предметное начало не выглядит материально, и оно может быть принято за мысль: ясно, однако, из всего другого, что он понимает под ним не что иное, как материю вообще, всеобщую, равную и тайную материю». Может, беспредельное — это некая отрицательная величина, логическая конструкция, — рассуждал я мысленно, — которая может являться основой всего именно и только потому, что сама она лишена каких-либо качеств. Анаксимандр ищет первичного вещества не в той или иной чувственной материи, а в неподдающемся определению субстрате. Он ведь называет его апейрон, а в этом термине сливаются воедино понятия неопределенного и беспредельного. Апейрон это то, что остается, если мысленно отвлечься от всех качественных и количественных определений вещей. Это беспредельное, наполняющее все пространство, не знающее еще ни деления, ни форм и образований, и одновременно это есть нечто неопределенное, не приявшее еще никаких чувственных качеств. Это некая высшая абстракция, до которой может подняться мое мышление, это первое действительное отвлечение от всякого чувственного восприятия. Я понимал, что по существу это представление очень противоречиво. А может, вечная, нестареющая, бессмертная и неразрушимая «беспредельная природа» или «природа беспредельного» — апейрон — это полубожественное Время? Снова обретя слух и подкрепившись глотком вина, я услышал Анаксимандра. — Из вечного этого начала, при происхождении космоса, отделяется зародыш тепла и холода, и образующаяся из него огненная сфера окружает воздух, объемлющий землю, подобно тому, как кора облекает дерево. Сферический объем, занимаемый «зародышем», расслаивается на несколько концентрических оболочек. В центре всего возникает холодная и тяжелая Земля, имеющая форму тимпана, высота которого равна одной трети его диаметра. Земля неподвижна вследствие того, что помещена посередине и имеет одинаковое расположение по отношению к крайним точкам. Поэтому у нее больше нет никаких оснований двигаться скорее вверх, чем вниз или чем в стороны. Прекрасно! Здорово! Теперь я был всецело согласен с ним! Из последующих рассуждений Анаксимандра я понял вот что… Первоначально вся Земля была покрыта водой, за которой шла мощная воздушная оболочка. Периферию космоса составляла сравнительно тонкая, но горячая огненная сфера. В ходе дальнейшей эволюции от этой сферы отделились несколько колец, подобных гигантским велосипедным колесам, вращающимся вокруг Земли. Каждое из этих колец окружено воздушной трубчатой оболочкой. Трубки эти непрозрачны, ибо воздух, из которого они состоят, холоден и темен, но в них имеются отверстия. Просвечивающая через эти отверстия огненная материя представляется нам в виде Солнца, Луны и звезд. Сечение отверстия, образующего Солнце, сравнимо по величине с поверхностью Земли. Небесные кольца, вращающиеся вокруг Земли, обладают различными диаметрами. Максимальный диаметр у солнечного кольца, он равен двадцати семи диаметрам Земли. Затем идет диаметр лунного кольца — восемнадцать диаметров Земли. Звездное же кольцо имеет наименьший диаметр — всего девять диаметров Земли. Под действием жара Солнца происходит постепенное испарение влаги, первоначально покрывавшей всю Землю. Теперешние моря образованы той частью влаги, которая не успела испариться и осталась в углублениях земной поверхности. Когда-нибудь высохнут и эти моря, и вся поверхность Земли станет сушей. Первые животные образовались во влажном морском иле и были покрыты твердым иглистым панцирем или чешуей. Позднее они вышли на сушу, их чешуя лопнула, и они превратились в обычных наземных животных. Первые люди зародились в рыбах и были ими вскормлены и выношены. По достижении такого состояния, когда они уже могли жить самостоятельно, люди были изрыгнуты рыбами и поселились на суше. Через определенные промежутки времени мир снова поглощается беспредельным началом. — А ты, глобальный человек, — обратился ко мне Сократ среди всеобщего шума и споров, — кажется, начал что-то припоминать. Да еще и раньше, чем подобные же мысли высказал Анаксимандр… — Да, пожалуй, упьюсь идеями, — утвердительно ответил я. — Мыслитель, — похвалил меня Сократ. Анаксимандр был явно доволен своей речью. Но что тут началось! Одни напирали на то, что нечто подобное уже было у Гесиода, а именно его Хаос. На что Анаксимандр вполне справедливо ответил, что Хаос Гесиода не был безначальной вечной сущностью; он возник подобно всем другим вещам и богам, правда, возник первым. Но все же возник! Беспредельное же существует вечно: у него не было начала и не будет конца. Оно само есть начало всего! Понятие Беспредельного в силу его неопределенности я постепенно начал понимать как относительное ничто. И это было тайной. Тайна пьянила меня, кружила голову, заставляла то смеяться, то плакать, переставляла предметы местами, втягивая их в какой-то безумный водоворот. И тогда я снизу вверх упал на прекрасную Каллипигу. Триклиний не выдержал и рухнул. Я барахтался среди обломков, Каллипига приятно помогала мне, Межеумович орал: «Армагеддон!». Сократ сказал: — Ну, припомнил глобальный человек сразу слишком много… Вот и не выдержал. С кем не бывает. Мыслительная способность тоже ведь не бесконечна. — Пойдем, проветримся, милый, — сказала Каллипига. Она и Сократ подхватили меня под руки и куда-то поволокли. — А вы тут пока намысливайте свои мысли, — сказал Сократ оставшимся фисиологам и философам, которые, между прочим, посматривали на все с превеликим философским спокойствием. — Мы на минуточку.Глава 17
Я шел по площади не спеша. Ничего мне здесь не надо было, и потому я с легким интересом поглядывал вокруг. Вот возы с фигами и финиками. Там толпа внимает какому-то оратору. Здесь играют в кости и в «двадцать одно». Женщины в полупрозрачных столах, дети, величественные мужи в легких плащах, какие-то шаромыжники с подозрительными и испитыми лицами. Шум, гам, выкрики. Тележки, лотки, крытые ряды с прилавками, уставленными самой разнообразной снедью, заморскими безделушками и предметами первой необходимости. Солнце еще не жарило изо всех сил, приятный ветерок обвевал меня. Известный и всеми любимый оратор Исократ, стоя на ящике из-под водки, вещал: — Теперь о том, что касается нас-всех. Ораторы, которые говорят, что пора нам-всем прекратить взаимные распри и обратить оружие против варваров, перечисляя тяготы междоусобной войны и выгоды от будущего покорения некоей Персии, совершенно правы. Я буду, прежде всего, убеждать Сибирские Афины и Новоэллинск покончить с соперничеством и объявить войну персам, а если эта цель недостижима, то, по крайней мере, я назову виновника нынешних наших бедствий и докажу, что Сибирские Афины с полным правом добиваются в Сибирской Элладе первого места. Выслушав Исократа краем уха, я двинулся было дальше, но следующие, еще не произнесенные им слова меня остановили. К тому же, ни Сократа, ни Каллипиги не было рядом. А где я их потерял, я не помнил. Стоило подождать, вдруг они сами найдут меня! — В уме и красноречии, — сказал Исократ, — Сибирские Афины опередили своих соперников настолько, что стали подлинной школой всего человечества, и благодаря именно нашему городу слово «сибиряк» теперь означает не столько место рождения, сколько образ мысли и указывает скорее на воспитание и образованность, чем на общее с нами происхождение. Первое место во Вселенной принадлежит, бесспорно, Сибирским Афинам! Толпа потихонечку разогревалась. Кому не хочется быть первым в мире! Нашлись, конечно, и отщепенцы. Кто-то в тесном кружочке неподалеку, видимо, передернул карты. Его уличили и теперь методично, спокойно и с достоинством, доказывали, что он не прав. И после каждого доказательства на лице карточного шулера появлялась ссадина или кровоподтек. Он уже и сам застыдился до полного посинения, но доводы, разумные и неопровержимые, продолжали сыпаться на него со всех сторон. Оратор замолчал, всем своим видом показывая, что он может и подождать, все равно персидский царь никуда от сибирских эллинов не денется. Но толпа-то ждать вовсе и не хотела. Наконец смысл сказанного оратором дошел и до карточных игроков, да и доводы свои они, видимо, исчерпали. Шулер, так тот вообще являл сейчас собою не человека, а абсолютную идею восторженного и всепоглощающего внимания. — Даже слишком многое, — продолжил оратор, — я считаю, нас побуждает к войне против персов, а сейчас для этого самое время. Позор упустить подобный случай и потом о нем с горечью вспоминать. А ведь лучших условий для войны с царем, чем теперешние, и пожелать нельзя. Куда лучше отвоевывать у царя державу, чем оспаривать друг у друга первенство в Сибири. Тем более что это первенство уже давным-давно определено и именно в пользу Сибирских Афин! В толпе началось движение. Некое единодушие охватывало ее. Я чувствовал, как она медленно, но неуклонно превращается в нас-всех. — Хорошо бы начать этот поход еще при нынешнем поколении, чтобы оно, перенесшее столько бед, смогло, наконец, насладиться счастьем. И теперь уже мы-все непременно хотели насладиться счастьем. — Не будет между нами согласия до тех пор, пока мы не найдем общего врага и общий источник обогащения! А когда это осуществится и исчезнет у нас бедность, которая разрушает дружбу, родных делает врагами, вовлекает людей в мятежи и войны, тогда воцарится всеобщее согласие и мы-все станем по-настоящему доброжелательны друг к другу. Тут даже я возжелал немедленно стать доброжелательным к нам-всем. — Это единственная война, которая лучше, чем мир! — гремел оратор. А ведь на вид-то был уже совсем стар и немощен. — Похожая больше на легкую прогулку, чем на поход, она выгодна и тем, кто хочет мира, и тем, кто горит желанием воевать. Те смогут открыто пользоваться своим богатством, а эти разбогатеть за чужой счет. Во всех отношениях эта война необходима. Если нам дорога не пожива, а справедливость, мы-все должны сокрушить наших злейших врагов, которые всегда вредили Сибирской Элладе. Если есть в нас хоть капля мужества, мы должны отобрать у персов державу, владеть которой они недостойны. И честь и выгода требуют от нас отомстить нашим кровным врагам и отнять у варваров богатства, защитить которые они неспособны. Нам даже не придется обременять города воинскими поборами: желающих отправиться в этот поход будет гораздо больше, чем тех, кто предпочтет остаться в доме. Найдется ли кто-нибудь столь равнодушный, будь то юноша или старик, кто не захочет попасть в это войско с сибирскими афинянами во главе, снаряженными от имени Сибирской Эллады, чтобы союзников избавить от рабства, а персов заслуженно покарать? Толпа восторженно гудела. Ее, словно, распирало что-то изнутри. Она качнулась влево, потом вправо, раскололась надвое. В свободном пространстве объявился несравненный Агатий в сопровождении телохранителей, конечно. Хронофил небрежными, но изящными движениями честной (это было ясно даже мне) руки разбрасывал по сторонам пачки договоров на выгодный для каждого прием Времени фирмой «Мы-мы-мы-все». Толпа, не размышляя, занялась ловлей своей выгоды. Здесь уже впопыхах раздавили газетный киоск, там перемешали молоко с редькой. Кого-то, не успевшего подписать договор, задавили насмерть, но великий Агатий тут же объяснил, что бумагу можно подписывать и посмертно, чем так обрадовал покойника, что тот тут же подписал договор не только за себя, но и за всех своих домочадцев, даже тех, кто и меча-то отродясь в руках не держал. Толпа кружилась, крушила, ревела от восторга и столь кстати привалившего дарового счастья. Ясно было, что персам ни за что несдобровать. И я бы пошел на них войной, но вот только пока никак не мог припомнить, что они мне такого сделали… Про Исократа уже и забывать начали, но он в последнее мгновение все же напомнил о себе такой концовкой исторической речи: — А какую славу стяжают при жизни, какую посмертную память оставят те, кто отличится в этой войне! Если воевавших когда-то против Париса и взявших осадой один только город Пердячинск продолжают восхвалять до сих пор, то какая слава ждет храбрецов, которые завоюют Вселенную целиком? Любой поэт и любой оратор не пожалеет ни сил, ни труда, чтобы навеки запечатлеть их доблесть! Тут уже и поэты полезли в драку, вырывая друг у друга первые места для запечатления будущей доблести.Под восторженные крики ликующих нас-всех Исократ сполз с ящика из-под бутылок и его понесли на руках. Война с Персией откладывалась лишь из-за того, что не было под рукой выдающегося полководца, который бы возглавил славный поход. Вернее, желающих-то было сколько угодно, но у каждого был какой-нибудь маленький изъян, не позволявший нам-всем немедленно выкликнуть его Предводителем. На ящик из-под стеклотары попытался, было, взобраться невысокий, колченогий и одноглазый человек. Кто подсаживал его, а кто и не пускал. Но в результате небольшой потасовки на возвышении оказался не он, а знаменитый оратор Демосфен — У Филиппа этого, — сказал он, показывая рукой на колченогого, — господа-товарищи сибирские афиняне, с самого начала есть великое преимущество, ибо в Сибири взошел такой урожай предателей, взяточников и прочих святотатцев, что подобного изобилия никому не припомнить, сколько ни вспоминай. Вот с этими-то союзниками он и ввергнет нас-всех в злейшие несчастья: иных обманет, иных одурачит подачками, иных прельстит всяческими посулами, и этим способом совершенно разобщит нас-всех, хотя на деле для нас-всех было бы самым лучшим лишь одно — не давать ему такой силы. Тем не менее, вся Сибирская Эллада пребывает в совершенном неведении, не помышляя об уже народившейся и растущей беде. Хронофилу Агатию такие слова явно не понравились. Кто-то даже начал вслух размышлять, а стоит ли ему отдавать в рост свое кровное Время? Оратора начали стаскивать с ящика, но он отчаянно упирался, да и помогали ему некоторые другие. Шум поднялся неимоверный. Такой разобщенности среди нас-всех я еще не видел. Не знаю, что бы произошло дальше, но тут кто-то догадался притащить еще один ящик и поставить его невдалеке от первого. Тогда на второй ящик взобрался следующий оратор по имени Эсхин и, воздев руки к небу, перекричал-таки и Демосфена, да и всю толпу в придачу: — Мы начали войну из-за Времени, но в войне нашему полководцу пришлось отдать десять тысяч сто семьдесят пять союзных городов. И вместо прежнего почета и первенства среди сибиряков наш город заслужил такую же славу, как Пердячинск, убежище вышедших на пенсию килеров. А Филипп этот, двинувшись из Васюганских болот, сражался с нами уже в наших собственных владениях, и даже Себастополис, всеми признанный афинским, был покинут нашими гражданами и дельфинами, а вы от страха и смятения вынуждены были созывать Народное собрание чаще, чем полагалось по закону. Я пока не понимал: что им дался этот Филипп? То ли он уже завоевал сибирских эллинов, то ли только собирался, с целью сплотить всех против ненавистных персов, а попутно захватил десять с лишним тысяч городов? То ли ораторы просто сводили свои личные счеты? То ли они помочиться хотели, да неудобно было на людях? Черт их разберет! Тут второй оратор немного выдохся и инициативу перехватил первый. — Да, много счастья, сибирские афиняне, получил Филипп от судьбы, но в одном он счастливее всех, клянусь всеми богами и богинями скопом; я даже не могу сказать, был ли при нашей жизни другой такой счастливец. Брал он большие города, подчинил себе много земель, вершил многое, столь же блистательное и достойное зависти, — я не спорю, но ведь и другие делывали такое. Но в одном ему повезло, как никому на свете. — В чем же? — громко вопросили мы-все. — А в том, что для своих дел он нуждался в людях подлых — и нашел их, даже более подлых, чем он сам хотел. Разве несправедливо будет думать о них так, если этот, — и Демосфен указал перстом на Эсхина, — за плату обманул вас в том, в чем сам Филипп не отваживался, несмотря на многие выгоды, ни солгать, ни написать в письме, ни передать по факсу или через послов. И вот он, этот негодяй, уроженец самого свободного и интеллектуального города во Вселенной, будучи назначен послом, взялся обманывать нас-всех — тех, с кем он должен был встречаться взглядами и поневоле прожить бок о бок всю свою жизнь, перед кем ему предстояло отчитываться. Где еще, кроме Сибирских Афин, бывали такие низкие, вернее сказать, такие отчаянные люди? — Нигде не бывали! — с воодушевлением подхватили мы-все. — Сибирские Афины! Сибирские Афины! — Впрочем, — продолжал Демосфен, — вы все сами знаете: сколько раз был у вас переполох, стоило вам услышать, что силы Филиппа или его наемников оказались у Тахтамышева или Нижних Складов. И если он не вступил еще в Сибирские Афины, то надобно не предаваться беспечности, а смотреть в оба и видеть, что благодаря Эсхину и прочим он может сделать это, когда ему заблагорассудится, и нельзя упускать этой опасности из виду, а виновного в том, что Филипп имеет такую возможность, должно ненавидеть и наказывать. — Ненавидеть и наказывать! — радостными воплями выразили свое согласие мы-все. — Ненавидеть и наказывать! — А тем временем Филипп захватил — в мирное-то время и заключив договор — почти всю Сибирь. Я же постоянно говорил и твердил об этом, сперва как бы доводя до общего сведения мое мнение, потом — как бы поучая не ведающих и, наконец, — бесстрашно и откровенно обращаясь к ним как к людям продажным и нечестивым. — Ура продажным и нечестивым! Ура! — завопили мы-все. Царь Филипп слушал, слушал Демосфена и, видимо, ему надоело это занятие. Тогда он, даже не пытаясь влезть на возвышение, царственным жестом остановил оратора и нас-всех и заявил: — Лучше я вам прочитаю свое послание… — Пошарив в складках плаща, он вытащил засаленный свиток, развернул его и прочел: — Филипп, царь Нарыма, Совету и народу Сибирских Афин: радуйтесь! Как вам известно, мы находимся в вашем Великом городе. По пути мы заняли самые разнообразные страны. Во всех городах, которые добровольно предались нам, стоят наши сторожевые посты и отряды. Города же, которые не покорились нам, мы взяли силой и разрушили, а горожан продали в рабство. Прослышав, что вы собираетесь к ним на помощь, пишу вам, чтобы вы не беспокоились более по сему поводу. Толпа встретила послание с воодушевлением и восторгом. Но неутомимый Демосфен не унимался. — Ладно, — обратился он к нам-всем, — не буду больше говорить об этом, скажу лишь о Филиппе. Если он старался завладеть Собачьим островом, чтобы укрепиться там и напасть на нас, если он стремился прибрать к рукам Межениновку, захватить Лоскутово, сокрушить Петухово, и если он уже успел поставить одного тираном в Богашове, другого в Зоркальцеве, и если он угнетал Старотайгинск, осаждал Новоэллинск, иные сибирские города разорял, в иные возвращал изгнанников, — итак, совершая все это, неужели не преступил он клятву, не расторгал договора, не нарушал мира? Неужто нет? И неужто никому из сибиряков не следует наконец подняться и воспротивиться ему? Неужто опять нет? Если не следовало, а вместо этого нужно было, чтобы Сибирь со всею несомненностью оказалась, как говорится, легкой добычей — и это при живых и здравых сибирских афинянах — тогда, конечно, я попусту суетился, речами этими увлеченный. Если так, то пусть все свершавшееся зовется моим преступлением и вменяется мне в вину! Но если все-таки нужно было подняться и воспротивиться Филиппу, то кому же это пристало, как не Афинскому народу Сибири? Вот об этом-то я старался, будучи на государственном поприще, и потому-то, видя в Филиппе всеобщего поработителя, все противился ему, предупреждая и убеждая не уступать. И все-таки, Эсхин, мир оказался нарушен не нами, но Филиппом, когда захватил он наши территории. А свита великого хронофила все собирала и собирала свитки с подписанными договорами на передачу сибирскими афинянами своего Времени Агатию. Тут уже и повозки дополнительные понадобились. Но Демосфен все не унимался: — Да притом я видел, что у этого самого Филиппа, у соперника нашего, пока боролся он за власть и главенство в Сибири, уже и глаз выбит, и ключица поломана, и нога вывихнута, — а он готов лишиться всех членов, какие пожелает отнять у него случай, лишь бы уцелевшие огрызки пребывали в чести и славе! Вряд ли кто-нибудь посмел бы согласиться, что вот этот уроженец Васюганских болот, захолустной в те времена местности, наделен столь величавым духом, что может стать господином над сибирскими эллинами и от намерения своего не отказывается, а вот вы, сибирские афиняне, которым всё, что вы каждый день видите и слышите, напоминает о доблести предков, вдруг пали до столь подлой трусости, что охотно и добровольно отдаете свободу свою Филиппу. Да никто бы не посмел бы даже вымолвить подобное! А если так, то неизбежно оставалось только одно — по справедливости противиться всем несправедливостям, которые творил он против вас, и именно это вы делаете с самого начала всеми уместными и подобающими способами. — Послушай-ка, Демосфен, — перебил его царь Филипп. — Лучше я зачту сибирским афинянам еще одно свое послание. Ага… Именно вот это. Царь Васюганский Совету и народу Сибирских Афин: радуйтесь! Я только что выслушал речи, посредством которых вы желаете восстановить между нами согласие и мир. Конечно, мне известно, что некоторые сибирские афиняне стараются завлечь вас всеми средствами, лишь бы вы согласились на их предложения. Хотя прежде я прощал вас за готовность верить их обещаниям и споспешествовать их замыслам, но теперь вижу, что быть в мире с нами для вас желательнее, чем слушаться чужих мнений, и это меня радует. За многое могу я вас похвалить, но более всего за то, что в таковых обстоятельствах предпочли вы для себя безопасность и остались к нам благонамеренны. Все это, как я надеюсь, принесет вам немалую выгоду, если только в дальнейшем вы пребудете в таком же расположении. Будьте здоровы. Филипп повернулся и пошел по своим делам. Но его место почти сразу же занял молодой человек по имени Александр. Ораторы же продолжали свою перепалку. — Если во всем подсолнечном мире, — сказал Демосфен, — ты, Эсхин, отыщешь хотя бы одного человека, — будь то сибирский эллин или варвар, — не страдавшего прежде от самодержавства Филиппа и не страждущего нынче от самодержавства Александра, тогда пусть будет по-твоему, а я соглашусь, что всему виной мое счастье или злосчастье, это уж как тебе угодно называть. Но если даже там, где меня не видывали и не слыхивали, столь многим людям довелось претерпеть столь многие бедствия — и не отдельным людям, а целым городам и народам! — если так, то неужто не честнее и вернее полагать, что всему виной сделалось общее несчастье чуть ли не всего человечества и некое неудачное и горькое стечение обстоятельств? Тут мы-все начали усиленно думать и вскоре пришли к мысли, что Демосфена этого необходимо-таки увенчать венком и воздать ему другие прочие почести. Но все испортил Эсхин. — Клянусь Гераклом, — заявил он, — нечего нам-всем опасаться, что этот Демосфен, столь высокодумный и воинственный, отлучась от такой награды, уйдет домой да наложит на себя руки. Ваши чествования настолько ему смешны, что эту окаянную свою подотчетную голову, которую мы-все вопреки всем законам предлагаете венчать венком, он сто раз сам рассекал и брал пеню по суду за предумышленное увечье, а уж били его так, что на нем и посейчас должны быть видны побои славного Агатия: видит бог, у него не голова, а доходная статья! — Подлая тварь! — не выдержал Демосфен. — Да, господа-товарищи сибирские афиняне, подлая тварь — вот что такое всякий доносчик, и всегда-то эта тварь все разбранит и оклевещет! А этот лисий ублюдок Эсхин — и вовсе ничтожество, отроду не творившего ничего толкового и ничего пристойного, сущая театральная мартышка, деревенский дурак, лживый пустозвон! Что пользы отечеству от этих твоих витийственных вывертов? Зачем ты разглагольствуешь тут перед нами-всеми о минувших делах? Право же, это точно как если бы врач, посещая страждущих от недуга, ничего бы им не советовал и не указывал никаких лечебных средств, а потом, после смерти какого-нибудь больного явившись на тризну, принялся бы прямо на могиле объяснять, что если бы усопший вел себя так-то и так-то, он бы остался жив. Сумасшедший дурень, что теперь толку в твоих разговорах? И Демосфен на глазах у всех отравился. — А не сыграть ли нам в орлянку на Время, — предложил Александр. — Сыграть, конечно! — заорали мы-все. — И кто же со мной осмелится играть? — спросил Александр. — Кто более всего постиг Время в Сибирских Афинах? — Аристотель, конечно! — возопили мы-все. — Так подайте сюда вашего Аристотеля! — приказал Александр. — Впрочем, не тот ли это Аристотель из Семилужков, что был когда-то моим учителем?
Глава 18
Ответа я не успел расслышать, потому что меня довольно резко дернули за плечо. Я оглянулся. Рядом стояли запыхавшийся Сократ и совершенная Каллипига. — Ну, глобальный человек, — несколько даже испуганно сказал Сократ, — и силища у тебя. Ты ведь перепутал Времена! И Александр и Аристотель, это еще когда они были?! Так ведь и всю Вселенную можно на дыбы поставить! А тут уже и славный Агатий подвалил с грозным и, одновременно, насмешливым видом. Про Александра из Васюганских болот сразу все позабыли. — Ловко ты, Сократ, надурил меня в «трезвильне»! А ты, Каллипига, не забыла, на чьи деньги содержится твоя Мыслильня?! — На твои, славный Агатий, — сказала Каллипига, — А что это ты даже не пожелал мне радоваться? Я ведь могу и обидеться. — Смешно, — сказал Сократ. — Если бы ты, Каллипига, встретила человека с каким-нибудь телесным недостатком, которого нет у тебя, разве стала бы ты сердиться? А попался тебе человек с такой душевной грубостью, которой нет у тебя, и это тебя огорчает! — Сократ! — по-прежнему не обращая внимания на Каллипигу, сказал славный Агатий. — Конечно, честным я тебя считаю, но умным — ни в коем случае. Да, мне кажется, и сам ты это сознаешь. По крайней мере, ты ни с кого не берешь денег за свои дурацкие разговоры! А между тем, дом или другую какую вещь, принадлежащую тебе, ты никому не отдашь не только даром, но даже и дешевле ее стоимости, потому что знаешь, что она стоит денег. — Да какие вещи могут быть у Сократа? — удивилась Каллипига. — Никаких вещей у него вовсе и нет. И дом уже давно в аварийном состоянии. Но славный Агатий в упор не видел Каллипигу. — Отсюда можно сделать неопровержимый вывод о том, что если бы ты и беседы свои считал имеющими хоть какую-нибудь ценность, то брал бы за них не меньше номинальной стоимости. Так что, честным, пожалуй, тебя можно назвать за то, что ты не обманываешь людей с корыстной целью, но умником — нет, если твои знания ничего не стоят. — Вот видишь, славный Агатий, — ответил Сократ. — Ты уже и о честности научился говорить. Только как бы это не повлияло на твой бизнес. И точно! Толпа вокруг нас заходила волнами, засомневалась, начала рвать документы о сдаче Времени в рост, чуть не насмерть затоптала Александра Армагеддонского. Нас-то, впрочем, не трогали. Да и охрана славного Агатия стояла неприступной стеной. — У нас в Сибирских Афинах, — спокойно продолжил Сократ, — принято думать, что из красоты и знаний можно делать равно и благородное и гнусное употребление. Так, если кто продает красоту за деньги кому угодно, того считают высоконравственным. А если кто полюбит человека благородного, хорошего и сделает этого человека своим другом, того считают гнусной распутницей. — Так и есть, — подтвердила Каллипига. — Когда я продавала себя славному Агатию, весь город относился ко мне с почтением, а стоило мне ласково посмотреть на глобального человека, как теперь все плюют мне вослед. Нет, никто не плевал на Каллипигу! Может быть, потому, что она не шла, а стояла. И я безмерно возрадовался. — Точно так же, — сказал Сократ, — кто продает сплетни, разносит слухи, клевещет на своих противников и превозносит друзей, даже если они этого не стоят, тех называют защитниками народа, свободными журналистами, честными депутатами. А кто, заметив в человеке хорошие способности, учит его всему хорошему, что знает, и делает его своим другом, про того говорят, что он совращает людей с единственно правильного пути. Во всяком случае, славный Агатий, как другие любят хорошую собаку или лошадь, так я, даже еще больше, люблю добрых друзей, учу их всему хорошему… — Пьянствовать, например, — вставил хронофил. — …знакомлю их с другими, от которых, я думаю, они могут позаимствовать что-нибудь полезное для своего нравственного развития. — Сифилис-то уж точно, — снова вставил славный Агатий. — Знакомлю их с мудрецами, которые делятся своими великими мыслями. Своих-то у меня нет, это ты точно заметил. И мы их заимствуем и считаем большой выгодой для себя, что становимся друг другу дороги. — То-то твой ученик Алкивиад с компанией поотбивал все фаллосы у герм! — заявил славный Агатий. — Так-то ты, Сократ, готовишь их к будущей государственной деятельности, которой сам-то заниматься и не умеешь! — А в каком случае, славный Агатий, я больше бы занимался государственными делами, — если бы один занимался ими или если бы заботился, чтобы было как можно больше людей, способных заниматься ими? — Лучше бы ты, Сократ, не делал ни того, ни другого, — сказал хронофил. — На Персию… — робко выкрикнул кто-то из толпы. — Я раньше думал, Сократ, что люди, занимающиеся философией, должны становиться счастливее от этого. А ты, мне кажется, вкушаешь от нее плоды противоположные. Живешь ты, например, так, что даже ни один колхозник при таком образе жизни не остался бы в своем колхозе. Еда и питье у тебя самые скверные. Гиматий ты носишь не только скверный, но один и тот же и летом и зимой. Ходишь ты всегда босой и без хитона. Денег ты не берешь, а они доставляют радость, когда их приобретаешь, а когда владеешь ими, дают возможность жить и приличнее, и приятнее. В других областях необъятного знания учителя внушают ученикам желание подражать им. А если и ты, Сократ, хочешь внушить своим собеседникам такую мысль, то смотри на себя как учителя злополучия! — На Персию! — уже увереннее зазвучало в толпе. — Как мне кажется, славный Агатий, — сказал Сократ, — ты представляешь себе мою жизнь настолько печальной, что предпочел бы, я уверен, скорее умереть, чем жить, как я. Так давай посмотрим, что тяжелого ты нашел в моей жизни? Не то ли, что я, не беря денег, не обязан говорить, с кем не хочу, тогда как берущим деньги поневоле приходится исполнять работу, за которую они получили плату? — Но уж меня-то, Сократ, каждый старается похвалить! — завил славный Агатий. — Не то, что тебя. — Ты хулишь мой образ жизни, думая, что я употребляю пищу менее здоровую, чем ты, и дающую меньше силы? Или ты, славный Агатий, думаешь, что продукты, которыми я питаюсь, труднее достать, чем твои, потому что они более редки и дороги? Или ты думаешь, что кушанья, которые готовят тебе, кажутся вкуснее, чем мои мне. — Да ведь ты в Мыслильне Каллипиги ешь мои кушанья! — А разве ты не знаешь, что, кому есть хочется, тому очень мало надобности в лакомых блюдах, и, кому пить хочется, тот чувствует очень мало потребности в напитке, которого у него нет? — И напитки мои! — Кое-какие припасы, Сократ, у меня еще от Иммануила Канта остались, — сказала Каллипига. — Тот-то уж не попрекнет, хотя и не богат. Так что не расстраивайся, Сократ. — Когда это я от чего-нибудь расстраивался, Каллипига? — удивился Сократ. — Что касается гиматиев, как тебе известно, меняющие их меняют по случаю холода и жары, обувь надевают, чтобы не было препятствий при ходьбе от битых бутылок и прочих предметов, причиняющих боль ногам. Так видал ли ты когда, чтобы я из-за холода сидел дома больше, чем кто-то другой, или по случаю жары ссорился с кем-нибудь из-за тени, или от боли в ногах не шел, куда хочу? Разве ты не знаешь, что люди, по натуре очень слабого сложения, благодаря упражнениям становятся крепче силачей, пренебрегающих ими, в сфере трудов, к которым они подготовляют себя, и легче их переносят. — Все знают кубическую сферу твоих трудов, Сократ! — Про меня, как видно, ты не думаешь, что я, всегда приучавший тело упражнениями ко всяким случайностям, переношу все легче тебя, не занимающегося упражнениями? Если я — не раб чрева, сладострастия, то существует ли для этого, по-твоему, какая-нибудь другая более важная причина, чем та, что у меня есть другие, более интересные удовольствия, которые доставляют отраду не только в момент пользования ими, но и тем, что подают надежду на постоянную пользу от них в будущем. — Не очень-то много, Сократ, осталось у тебя этого будущего! — Но, конечно, тебе известно, славный Агатий, что люди, не ведающие никакой удачи в своих делах, не радуются. А, похоже, что твои дела со сбором Времени с граждан Сибирских Афин идут не так, как бы ты хотел… — И все из-за тебя, Сократ! Из-за твоих дурацких речей! А заполнение заявлений на сдачу Времени в рост что-то, действительно, застопорилось. — А у которых все идет хорошо — в сельском хозяйстве, законодательстве или других каких профессиях, — те радуются, видя в этом для себя счастье. — Уж не знаю, переживешь ли ты свое такое огромное счастье, Сократ?! — Так вот, славный Агатий, получаешь ли ты столько удовольствия от своей жизни, сколько я? Конечно, ты и сам совершенствуешься в нравственном отношении и людей делаешь нравственно лучше. Но, видать, нравственности у нас не слишком схожи. Когда нужна помощь друзьям или отечеству, у кого больше времени заботиться об этом, — у того ли, кто ведет такой образ жизни, как я, или такой, который тебе кажется счастьем? Кому легче жить, при развитом ли социализме, при подлинной ли и безудержной демократии — кто не может жить без роскошного стола, прекрасной одежды, поддержки неподкупных средств массовой информации, или кто довольствуется тем, что есть? Ты, славный Агатий, видишь счастье в роскошной, дорого стоящей жизни. А по моему мнению, не иметь никаких потребностей есть свойство божества, а иметь потребности минимальные — это быть очень близким к божеству. Хотя, конечно, божество совершенно, но и быть хоть в какой-то степени близким к божеству — это быть в такой же степени близким к совершенству. Толпа робко, но все же настойчиво стронулась с места и начала растекаться по ближайшим улицам. — Ну, Сократ! — задохнулся в гневе хронофил. — Так что, славный Агатий, кто из нас больше счастлив: ты, обладающий несметными запасами Времени и прочими богатствами, или я, Время, которого, по твоему мнению, кончается? — Ну, попомнишь еще ты меня, Сократ! — Глобальный человек, лучше ты люби меня… — сказала Каллипига. — Уже, наверное, и триклиний поправили. — Давай, буду любить, — выбрал я наилучшее и божественнейшее. — Жаль вот только, что с Аристотелем не довелось встретиться. Говорят, что он превзошел даже самого Платона! — сказал Сократ.Глава 19
И точно! Триклиний стоял, как новенький. И даже мы, все трое, Сократ, Каллипига и я, уже располагались на своих местах. Каллипига, вполне уже успокоившаяся, взяв на себя роль распорядителя симпосия вместо немного запыхавшегося Сократа, представила: — Анаксимен Старотайгинский, сын Евристрата, ученик Анаксимандра. — Вот как? — удивился Анаксимандр, по молодости своей, видимо. — А говорили, что он ученик Парменида. — Как я мог быть его учеником, — возразил Анаксимен, — если родился раньше Парменида? — У нас-всех все может быть, — успокоил его Сократ. — Тогда не буду скрывать, — сказал Анаксимен, — что толчок моим размышлениям дала все же концепция Анаксимандра. Но мне хотелось сделать существенный шаг вперед в направлении создания физической картины мира. Не подлежит сомнению сходство некоторых ключевых понятий системы Анаксимандра с соответствующими им понятиями в моей системе. Аналогом анаксимандровского первоначала — Беспредельного — у меня оказывается воздух. Я знаю, что у историков философии принято комментировать это обстоятельство в том духе, что я-де в известном смысле вернулся к позиции Фалеса (жаль, что я его здесь не застал), взяв в качестве первоначала конкретное вещество, данное человеку в его повседневном опыте. Это, может быть, и верно, но только отчасти. Воздух для меня представляется чем-то гораздо более абстрактным, чем воздух физиков-варваров древности. — И какой же смысл ты вкладываешь в это понятие? — полюбопытствовал Сократ. — А вот какой. Под этим словом я понимаю отнюдь не тот прозрачный, невидимый воздух, который образует атмосферную оболочку, окружающую Землю. Воздух для меня, скорее, синоним тумана, мглы, темной и непрозрачной субстанции. Ведь и у Гомера боги, чтобы стать невидимыми, окутываются воздухом. Воздух, в смысле утреннего тумана, обволакивает корабли Сибирских эллинов. Тартар у Гесиода обычно сопровождается эпитетом «воздушный», но на самом деле имеет значение, близкое к словам «мглистый», «мрачный». Кстати, такое понимание воздуха в значительной степени сохранилось и у тебя, Анаксимандр, когда ты говоришь о темных и непрозрачных воздушных трубках, окутывающих огненные кольца, отделившиеся от внешней, горячей оболочки Космоса. — Что-то похожее есть, — согласился Анаксимандр. — Несколько иначе обстоит дело у меня. Понимаемый в смысле первоначала воздух невидим и не воспринимается нашими органами чувств, то есть он столь же бескачествен, как и Беспредельное Анаксимандра. Но в реальных условиях он может быть таким, лишь когда он неподвижен и распределен вполне однородно, что практически никогда не имеет места. Во-первых, он все время движется, во-вторых, он подвержен непрерывным качественным изменениям, причем механизм этих изменений сводится к его разрежению и уплотнению. Разрежаясь, становясь более тонким, воздух превращается в огонь; сгущаясь и уплотняясь, он последовательно воспринимается нами под видом ветра, облаков, воды, земли, камней. Все эти вещи, следовательно, представляют собою различные модификации воздуха — модификации, возникающие в результате разрежения или сгущения. Таким образом, воздух — не только начало, но и элемент, из которого образованы все вещи. В этом отличие моего воздуха от Беспредельного Анаксимандра, которое, как я понимаю, играло роль неисчерпаемого источника всех вещей, но не было их материальным субстратом. И вот в этом и только в этом смысле мой воздух действительно ближе к воде Фалеса, чем к Беспредельному Анаксимандра. — Жаль, что Фалес ушел, — сказал Анаксимандр, явно чем-то недовольный. — Уж он бы порадовался твоим речам. — Не огорчайся, Анаксимандр. Фалес также бы был мною недоволен, как и ты. — Это почему же? — Да потому, что ставить на одну доску мой воздух и воду Фалеса на том основании, что оба они представляют собой конкретные вещества, данные нам в ощущении, было бы неправомерно. Ведь вода Фалеса несравненно более конкретная вещь, чем невидимый и бескачественный воздух. — А нельзя ли, Анаксимен, сказать, что твой воздух занимает промежуточное положение между водой Фалеса и Беспредельным Анаксимандра? — поинтересовался Сократ. — При желании — можно, но не стоит. Я стремлюсь свести многообразие чувственно воспринимаемых свойств вещей к некоторым фундаментальным качествам, установить, если угодно, функциональную зависимость всех прочих свойств от этих качеств, которыми должно определяться состояние основного материального субстрата. Ведь зависимость от разреженности или сгущенности я устанавливаю не только по отношению к теплу и холоду, но также и по отношению к другим качественным противоположностям — сухости и влажности, легкости и тяжести. Тут все немного передохнули от мыследействий, приложились к кубкам и съели, кто по маслине, а кто и по пирожку с ревенем. Причем, Каллипига сказала засомневавшемуся Сократу: — Вино от Иммануила. Пей, Сократ, в свое и мое удовольствие. Я снова начал, было, погружаться в омуты размышлений о Пространстве и Времени с учетом того, что сказал Анаксимен, но тут Межеумович, лежащий на полу, дико всхрапнул, но не проснулся и остался лежать все в той же позе: с поднятым в рукекотилом. — А правда ли, — спросил Сократ, — что, по твоему мнению, Анаксимен, от сжатия воздуха, прежде всего, образовалась очень плоская Земля, которая держится на воздухе благодаря этой ее форме? — Именно так, Сократ. А Солнце, Луна и другие светила, которые мы называем планетами, образовались из земных испарений. Поднимаясь вверх, эти испарения разрежаются и приобретают огненную природу. Будучи тоже плоскими, светила не падают вниз, но удерживаются на воздухе подобно листьям. Повороты в их движении относительно небесного свода обусловливаются давлением сгущенного воздуха. Но наряду с огненными светилами существуют также небесные тела, имеющие землистую природу. Они невидимы. — Я уверен, Анаксимен, что эти землистые тела понадобились тебе, чтобы как-то объяснить солнечные и лунные затмения, — сказал Сократ. — Именно так, — согласился Анаксимен. — Слышал я от кого-то, что неподвижные звезды, по твоему мнению, Анаксимен, ты уподобил гвоздям, воткнутым в хрустальный или ледяной небесный свод. — Может и так, а может и по-другому. — Как же? — Ну, хотя бы вот так. В противоположность центральной части Космоса, где находится Земля, его периферийные области образовались в результате разрежения воздуха и, следовательно, имеют огненную природу. Небесный свод движется вокруг Земли, как шапка вокруг головы человека. Причем, шапка эта надета набекрень. Приняв в качестве единого первоначала воздух, я трактую закономерности мирового процесса, сравнивая воздух с душой человека. Подобно тому, как наша душа, будучи воздухом, сдерживает нас, точно такое же дыхание пневмы и воздух объемлют весь мир. По сравнению с величественной и основанной на строго математических отношениях картиной мироздания Анаксимандра взгляды Анаксимена показались мне идейно более бедными и приземленными. Правда, Анаксимен придумал конкретный физический механизм, посредством которого из воздуха образуются всевозможные вещи. Но главное, что меня потрясло, это мысль о Космосе как о шапке, надетой набекрень. Не знаю почему, но эта мысль прочно засела в моей голове и теперь я пытался разобраться: а что бы это значило? Но ответа пока не было. Пока я размышлял таким образом, гости заметно разогрелись. Меж ними пошли шутки и легкие подкалывания. Не хватало только, чтобы проснулся Межеумович и ввязался в идеологическую драку за торжество материализма. А мысли Анаксимена в какой-то степени, как мне кажется, давали для этого повод. Но тут Каллипига, сжав мне плечо пальцами, начала декламировать Гесиода:— Прежде всего во вселенной Хаос зародился, а следом
Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,
Сумрачный Тартар в земных залегающих недрах глубоких,
И, между вечными всеми богами прекраснейший, — Эрос.
Сладкоистомный — у всех он богов и людей земнородных
Душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает.
Черная ночь и угрюмый Эреб родился из Хаоса.
Ночь же Эфир родила и сияющий день или Гемеру:
Их зачала она в чреве, с Эребом в любви сочетавшись.
Гея же прежде всего родила себе равное ширью
Звездное Небо, Урана, чтоб точно покрыл ее всюду
И чтобы прочным жилищем служил для богов всеблаженных;
Нимф, обитающих в чащах нагорных лесов многотенных;
Также еще родила, ни к кому не входивши на ложе,
Шумное море бесплодное Понт. А потом, разделивши
Ложе с Ураном, на свет Океан родила глубокий…
Глава 20
— О чем идет речь в твоем безутешном плаче? — ласково спросила Каллипига убитого горем материалиста. И другие тоже спросили: — О чем плачешь-то? — О чем слезы льешь? — Ах, — сквозь рыдания сказал Межеумович, — да как же мне не плакать, как слезы не лить?! — И припустил еще пуще. Тут уж было не до шуток. Все начали сползать со своих лежаков, окружать исторического диалектика плотным кольцом доброжелательства, образовав тем самым своего рода группу поддержки. Только я остался на своем месте, чтобы не создавать толчею, да еще Пифагор, который как бы и вообще своею мыслью не присутствовал на симпосии. Он ведь до сих пор ни слова не проронил, хотя иногда все же прикладывался к киафу и опускал в рот то лепешку с медом, то гроздь сушеной красной рябины. — Выскажи нам причину такого громкого рева, — попросил Сократ. — Не выскажу, — заупрямился материалист. — Тогда, может, знаками покажешь, — продолжал настаивать Сократ. — И знаками не покажу! — А если просто успокоиться? — Ага! Я успокоюсь, а вы и не спросите, почему это я плакал! — Спросим, спросим, — сказала Каллипига. — Постоянно будем спрашивать. — Вы спросите, а славный Агатий все узнает. — Не узнает он! Откуда ему знать! — раздалось в плотном кольце. — Да я же и расскажу… — Тогда тебе беспокоиться не о чем, — сказал Сократ. — Если ты сам все расскажешь славному Агатию, то он, ясное дело, ничего и не поймет. — Да? — не поверил исторический материалист, но уже с некоторой надеждой в голосе. — Точно! Ничего он не поймет! Он же тупой! — Снова раздалось в ближайшем окружении Межеумовича. — И вы ему не расскажете? — Да мы-то с какой стати ему будем рассказывать?! — заверили Межеумовича. — Вовсе мы ему ничего не расскажем! — Тогда ладно, — начал сдаваться невидимый мне с лежака материалист. — Слушайте тогда… Все дело в том, что славный Агатий уже давно занимается скупкой Времени у населения Вселенной, обещая взамен еще большие Времена. — Да кто же этого не знает? — сказал Ферекид, кажется. — А вот того, что у него проблемы с отдачей Времени, этого вы наверняка не знаете! — Этого наверняка не знаем, — согласились в кольце, которое начало как бы облегченно распадаться. — А в чем же проблема проблемы отдачи Времени? — поинтересовался Сократ. — Да в том, что если все вдруг потребуют свои Времена назад, то славный Агатий не сможет их отдать. — Подумаешь! — как-то облегченно сказала Каллипига, — Пусть и не отдает. — Именно так он и намерен сделать. Диалектический материалист, кажется, начал успокаиваться. Фисиологи и философы дружно полезли на свои лежаки, причем, никто не перепутал своего места. Лишь Сократ и Каллипига еще оставались возле Межеумовича. — Мне кажется, — сказал Сократ, — что славный Агатий действительно обеспокоен проблемой Времени. — Еще как обеспокоен, — подтвердил материалист, продолжавший, между прочим, все еще возлежать на полу. — Некий материалистический философ Константин, сын Эдуарда, из Калуги как-то заявил, что, мол, во Вселенной Времени сколько угодно. Всякий атом, мол, щедро одарен Временем. Всякие, мол, громадные Времена, известные и воображаемые — совершеннейший нуль в сравнении с его запасом в природе. Величайший, мол, дар Космоса для всякой его части, а значит, и для человека, — нескончаемое Время. — Ну и щедрый человек, этот Константин из неведомой нам Калуги! — поразился Сократ. — Вот это Время, которого во Вселенной сколько угодно, славному Агатию и нужно взять, — пояснил диалектический материалист. — Так пусть берет, — разрешила Каллипига. — Да где же его взять, если люди добровольно отдают все меньше и меньше Времени?! — У атомов, — посоветовала Каллипига. — Да что такое это самое Время?! — вскричал Межеумович. — Ведь никто этого не знает! — Ну и что, что не знает, — попыталась успокоить его Каллипига. — Вот мы пьем вино, а мочимся совсем не вином. И почему это так происходит, никто не знает. Но вино мы все равно пьем с удовольствием. Я хоть и предполагал, что Каллипига мочится не вином и даже не нектаром с амброзией, но напоминание об этом было мне неприятно. Лучше бы она привела какой-нибудь другой пример. — Или вот, — продолжила Каллипига, — едим мы пирожки и пончики, а выпускаем из себя… — Полундра! — закричал я, чтобы хоть как-то остановить Каллипигу. — Где? — заинтересовались фисиологи, а философы философично промолчали. — Да это он голосовые связки проверяет, — разъяснил Сократ. Но Каллипига все же на некоторое время замолчала. — Вот по заданию славного Агатия я и шляюсь по вашим «мыслильням», а толку никакого! — Действительно, — сказал Сократ. — В недавнем разговоре со славным Агатием мне показалось, что он не знает, что такое Время. И очень расстроен этим. Даже рассержен! — Еще как рассержен! — согласился Межеумович. — Время идет, а он не знает, что такое Время. — Не знает, не знает, да вдруг узнает, — предположила Каллипига. — Как же… — не поверил исторический диалектик. — Вы ничего толком по этому поводу сказать не можете. Даже ваш глобальный человек дальше предположения о том, что апейрон — это вечная, по мнению Анаксимандра, бессмертная и неразрушимая беспредельная природа, — и есть полубожественное Время, не идет. На этом симпосии о моих мыслях упомянули впервые. Я и испугался и обрадовался. — Да пошутил он, — сказала Каллипига. — А от вас, фисиологов, вообще толку никакого! Никто и не упомянул о Времени. Сколько его, этого самого Времени, я здесь потерял! И что обиднее всего, так это то, что все вы барахтаетесь в идеалистическом болоте! Материальный мир существует в Пространстве и Времени! Так сказал Отец и Основатель. А Отец-Основатель и все до единого его Продолжатели не могут ошибаться. А вы тут все о каких-то богах, апейронах сраных, душах невинных и невменяемых, тимпанах и Океане! — Так пусть славный Агатий у Отца и спросит, — посоветовала Каллипига — Как?! — взвился Межеумович идейно и материально. Каллипига и Сократ отскочили от него и второпях полезли, один — на полку, другая — на ложе. — Как?! — Размахивая ковшичком, Межеумович носился перед триклинием, распугивая служанок. — Спросить у Отца-Основателя? Да вы сдурели! Отец все сказал! А нам лишь понять его нужно. А понять ничего невозможно. Мы же простые материалисты. Да и он сам, — уже в некоторой задумчивости продолжил диалектик, — кажется, ничего в своих гениальных мыслях не понял… Но молчок! Молчок! Я живу идеей материализма. Она меня кормит! А значит, она верна. Не будь этой идеи, что бы я делал? Сортиры чистил? — Да полно тебе, — начала на расстоянии успокаивать его Каллипига. — У тебя же сам Платон учился. — Ну, учился, — подтвердил Межеумович. — А что толку. Слушал лекции материалиста, а сам все равно идеалистом стал. — Да не расстраивайся ты, — продолжала Каллипига. — Зачерпни лучше ковшичком. Ведь истина в вине. — И то верно, — размягчился Межеумович. — Тем более что твое угощение бесплатно, а за мое присутствие здесь славный Агатий еще и Время обещает заплатить мне. — Да он и этот симпосий оплачивает, — сказала Каллипига. Слова ее снова резанули меня по сердцу. Опять славный Агатий! Ну, нет. Отныне оплачивать расходы по проведению симпосиев у Каллипиги буду я сам! Но тут Межеумович перехватил у меня умственную инициативу. — А катись оно все к черту! И материализм, и идеализм! И Время с Пространством в придачу! Лучше я буду просто жить! И он зачерпнул ковшичком из какого-то сосуда, выпил, почмокал губами. Зачерпнул из другого. И это ему понравилось. И третий черпачок не вызвал у него отвращения… — Выжил все-таки, — констатировал факт Сократ. — Теперь самое время поговорить о Времени. — Ни, ни! — потряс в его сторону рукой с ковшичком Межеумович. — Лучше о богах и душе! Тут все повеселели, а особенно служанки, которым больше всех нравился молодой Ферекид. Учитель Пифагора правильно воспринял их восторг и сказал: — Собираясь творить мир, Зевс превратился в Эрота. А, создав Космос из противоположностей, он понудил его к согласию и любви и посеял во всем тождественность и единение, пронизывающее универсум. Служанки как-то невольно стали скапливаться возле его ложа. Может, хотели, чтобы Ферекид тоже соединил противоположности, понуждая их к согласию и любви, а может, все происходило случайно, как и все в этой строго детерминированной Вселенной. — Тогда и я — Эрос! — заорал выздоровевший Межеумович. — А ну, кто ко мне! Но к нему что-то никто из служанок не торопился. — А то ведь опять начну в материализм вербовать! Угроза подействовала и одна из служанок приблизилась к нему. — А начальными словами моего сочинения «О природе», — продолжил Ферекид, — были: «Зевс, Время и Земля стали навсегда». Время же порождает три стихии: огонь, ветер и воздух. Душа бессмертна и переходит из одного тела в другое. Эти научные мысли, слишком сложные для осознания, колыхнули служанок в сторону Межеумовича, который радостно принял в свои объятия и служанок и идеи Ферекида. Первых он лобзал в губы и щечки, а вторые приветствовал возгласом: — Так их и так! — Фалес же молол всякую чепуху! — выдвинул тезис раздосадованный Ферекид. — Так его и так! — согласился Межеумович. — Все мелют чепуху! — развил свою мысль далее Ферекид. — И их туда же! — поощрил его материалист (уж не бывший ли?). — И я чепуху несу! — И тебя заодно со всеми! — возликовал Межеумович, пытаясь обнять всех служанок сразу. — Сотворение мира есть следствие воздействия небесного начала на земное. Но хаотические силы природы могут быть обузданы лишь постепенно, — уже без уверенности в голосе заключил Ферекид. — А я так всех сразу обуздаю, — заявил Межеумович. Симпосий разваливался на глазах, и я уже жалел, что Межеумович отрекся от материализма.Глава 21
Разваливался и мир. Он становился сухим и скучным. Ему не хватало мифологической свежести и полноты вечно-текущего. О, где ты, философская блаженность плоти мира, божественная текучесть Вечного. Я почувствовал тоску по неувядаемой для сибирского эллина философии цельного, не разделенного на диалектику и мифологию, по мироощущению наперекор глубокомыслию. — Все едино, — сказал тут Диоген из Сибириса. — А разве не об этом же толковали старотайгинцы? — спросил Сократ. — Разве есть в сибирской Элладе тот, кто этого не утверждал? — По моему мнению, — продолжил Диоген, — все существующие вещи суть изменения одного и того же стихийного начала и суть одно и то же. И это совершенно ясно. — Верно! — согласился Межеумович, стараясь заграбастать всех служанок сразу. — Ибо если бы то, что входит в состав мироздания, земля, воздух, вода и огонь и все прочее, что является сущим в этом мироздании, если бы что-либо из этого было иным, отличным от другого, то есть другим по собственной своей природе, и не было бы тождественным при своих многообразных превращениях или изменениях, то не могло бы быть взаимного смешения и не могло бы быть ни пользы, ни вреда от одного другому. Не было бы ни взаимодействия, ни противодействия, ни обмена. Не могло бы, например, растение расти из земли, не могло бы произойти животное или что-либо другое, если бы оно не было тождественно по составу. И все эти вещества, принимая то тот, то другой вид, изменяются из одного и того же начала и вновь возвращаются в то же самое. Диоген говорил тихо, немного растягивая слова, словно ласково напевал. В помещение тихо вошла нагая флейтистка, поднесла к губам музыкальный инструмент, да так и замерла, не издав ни звук. Межеумович замедлил свои попытки объять необъятное, всех служанок сразу, то есть. — Это самотождественное Первоединство есть Воздух. И это не метафора, но — указание на подлинную реальную сущность. Почувствуйте эту мистическую природу Воздуха. В нем — вечная подвижность и неуловимость. Как нежна тонкость касаний и прозрачное бытие света. Он — везде и нигде, все им живет и никогда его не видит. Он — таинственный субъект многоликих превращений, то разливающийся безбрежными морями по земле, то уходящий в небо быстрыми ветрами и тучами. Он вечно легок, быстр и могуч. Он — носитель света и мрака, вечная утонченность, аромат и влюбленность, на его трепещущих крыльях движется мир. Он — в нас и наше дыхание. Он — жизнь и теплота, вечная радость танца, утонченное лобзание Вечности, острота носящихся сил, неожиданный вихрь разрушения. И есть в нем что-то демоническое и сатанинское. Изменой и тоской непостоянства окутывает он. Сама с собой играющая Вечность, холодно-прекрасная красота стихии, это — он. Диоген замолчал, и только тогда я обратил внимание на звуки флейты. Флейтистка, закрыв глаза, аккомпанировала философу. Она импровизировала, это было ясно. И тихая печаль лилась из ее флейты. Печаль по неразгаданной тайне Единого, Вселенной и Души. И нежная, тихая же радость, что боги дали возможность чуть-чуть прикоснуться к этой тайне. Что «материализм» и «идеализм»? Что «наука» и «философия», «логика», «диалектика» и «гносеология»? Что все эти и другие худосочные изобретения человеческого разума по сравнению с убеждением в единстве Сущего, в божественности Мира, Души и Вечности?! Я несся по реке Времени, чувствуя, осознавая, что Фалесово первовещество — Вода — проникнуто демоническими и психическими божественными силами. Апейрон Анаксимандра — сама Вечность и бог. Анаксименова беспредельная, воздухообразная Первосубстанция и дыхание Божества — синонимы. Будущий пифагоровский Эфир, или монада, из глубины которого исходит и раскрывается первочисло — негибнущий царственный Ум, или Дух. Единое Ксенофана, которое он формулировал, взирая на весь небесный свод, и одинаково именуя его и Богом и Телом. Парменидово Единое Сущее. Демокритовы атомы, наделенные ощущением и жизнью. Свобода воли атомов у Зенона и Лукреция. Анаксагоров Нус, Ум. Гераклитово учение об Огненном слове. Все это говорило мне, что мир есть живое тело Божества, пресветлый чувственный храм Вечности. И флейта нагой музыкантши вторила моим мыслям, пока река Времени не натолкнулась на огромную искусственную плотину материализма, построенную из бездушной, мертвой, вечной и беспредельной материи. И тогда я очнулся в тоске. Но все присутствующие на симпосии еще не видели этой преграды. Даже Межеумович, кажется, на миг забыл, что он причастен, если не к строительству, то уж, во всяком случае, к обслуживанию этого чудовища. — Первоединство, Воздух — сила и могущество, всесущее и всемогущее Тело Божие, — продолжал Диоген под звуки флейты. — Оно вечное и бессмертное Тело, в то время как из прочих вещей одно создается, другое гибнет. Оно велико, крепко, бессмертно, оно — некое вселенское Сознание. Из единого проистекает и творчество. На фоне самотождественного, однокачественного Беспредельного возникают оформленные и прекрасные лики существ и предметов. Воздух — это животворящая Душа Тела и Вечности. Люди и прочие живые существа живут дыханием воздуха, и это для них и душа, и сознание, и мышление. Воздух не только живое тело, но одновременно и живое Познание, трепещущий смысл Вечности, и притом неизменно и весь разом развивающийся. — Так, так, все так, — шептал опрокинутый навзничь телами служанок Межеумович. Все остальные просто молчали, забыв даже о наполненных кратерах, киафах и ритонах. Сливая свой голос со звуком флейты, Диоген продолжал: — Воздух все знает. Не даром Гомер называл Воздух Зевсом, так как Зевс все знает. В воздухе находится много мышления. Это живое Понятие, которое есть Все, и является началом меры, порядка, последовательности и согласованности. Ибо без Мышления не могло бы быть такого разделения Первовещества, чтобы во всем замечалась определенная мера: в зиме и лете, в ночи и дне, в дождях, ветрах и ясной погоде. А так же и все прочее, как найдет всякий, кто захочет подумать, устроено самым прекрасным образом, насколько только возможно. Сверх того имеются еще всякие доказательства. А именно, люди и прочие животные живут, дыша воздухом. И это вещество является у них душой и силой мышления, и с его исчезновением наступает смерть и мышление прекращается. Если бы я мог так мыслить и излагать свои мысли! — Итак, — возвысил голос Диоген, — по моему мнению, стихийное начало, обладающее разумностью, есть то, что люди называют Воздухом. И оно-то всем правит и обладает. Ибо оно именно и есть бог, как я полагаю, везде присутствующий, все устрояющий, сущий во всем. И нет ничего такого, что бы не было ему причастно. Но ни одна вещь не причастна ему одинаково с другими: есть много различных видоизменений и самого Воздуха и Разумной силы. Диоген смолк. Смолкла и флейтистка, развернулась и неспешно и бесшумно ушла. Нельзя более ярко и кратко выразить живую жизнь Понятия, думал я, как синтеза единства и множества, тождества и раздельности. Воздух, рассуждал я, то есть Мысль, разливается по всему нашему телу вместе с кровью, так что сердце — центр жизни и мышления. Недаром оно так бьется, когда Каллипига гладит меня по волосам. Все молчали, даже Сократ. А потом раздался призыв Межеумовича: — А что! Не выпить ли нам теперь и не закусить ли?! — воззвал он. — «Ерофеича», да с луком! Шевелись, девки! Чего расшеперились? Служанки испуганно заметались в поисках экзотического пойла. — В подвалах поищите, — посоветовала им Каллипига. — А вот луку нет, дорогой диалектический Межеумович. — Как так?! — обиделся философ. — Без лука «Ерофеича» не принимаю вовнутрь! — Ох, беда, — заволновалась и хозяйка. — На базар кого послать? — Да зачем на базар? — удивился Сократ. — Давайте, я на огород за луком съезжу. — Луку хочу всенепременно! — подтвердил исторический материалист. — А скоро ли обернешься, Сократ? — спросила Каллипига. — Да он еще и расхотеть не успеет, как я обернусь, — пообещал Сократ. — А не сбежишь? — игриво сказала Каллипига. — У тебя ведь друзья в каждой подворотне. Увлекут, и не увидишь тебя. — Да ты сопровождающего со мной пошли. — И кого же? — Да хотя бы глобального человека. — А он не убежит вместе с тобой? — Да куда же он от тебя убежит, несравненная Каллипига? Так ведь, глобальный человек? — Ну, — подтвердил я энергично. — Тогда отправляйтесь, только возвращайтесь поскорее.Глава 22
Я висел на подножке раскачивающегося вагона и думал только об одном: как бы мне преждевременно не свалиться вниз, под колеса мчащейся электрички или на гравийную насыпь, усеянную разбитыми бутылками и прочими отбросами жизнедеятельности сибирских эллинов. Сократ же еще на вокзале Сибирских Афин исхитрился втиснуться в тамбур, хотя, на мой взгляд, этого невозможно было сделать в принципе. Судя по всему, ему даже босые ноги не оттоптали. Положение мое было плохо. Силы уже оставляли меня. И на кой черт я согласился ехать на садово-огородный участок Сократа?! Те, кто вроде меня, думал только о спасении, молчали. Молчали висевшие на окнах и поручнях, сползавшие с крыши вагона и полураздавленные в самом тамбуре. Остальные помаленьку приходили в себя и заводили разговоры. Кто-то старческим, но еще бодрым голосом заявил: — Время — это всецело последовательность, Алкиноевна, и более ничего, пространство — всецело положение и более ничего, материя — всецело причинность и более ничего. — Скажешь тоже! — ответил старушечий голос. — У Корячихи вон вчера весь лук проходимцы выпластали. И головки не оставили. Вот тебе и пространство со временем в придачу. — Провались он пропадом, этот участок! — заявил кто-то. — Ну, — поддержали его. — Вкалываешь, вкалываешь, а весь урожай ворам и проходимцам достается. — Ну и не вкалывай, сиди дома! — посоветовал третий. — И дома сидеть — толку никакого! — Ну, так прижал, так прижал, хоть на землю вались! — известил всех еще молодой женский голос. Но эта тема тут же заглохла, потому что валиться в тамбуре было некуда. — Не могут электричку дополнительную включить в расписание! — Как проклятый целое лето мантулишь! — Ни отдыху, ни разгибу. И дальше все в таком же духе. А тут еще рюкзаки кругом, ведра, сумки. Жара, пот, духотища, опрессовка разнополых тел аж до полного окаменения. Недовольство, раздражение, злость. Короче… К первой остановке, на которой, к счастью, никто не выходил и не входил, весь тамбур единогласно решил, что земледелие — это занятие для дураков и идиотов. И как только снимем мы-все осенью урожай, тот, что останется от бомжей и подростков с окрестных столиц независимых и суверенных государств, так сразу же и побросаем свои участки к чертовой матери! Ведь это не жизнь, а ад, издевательство над людьми, идиотизма полная. Я начал было надеяться, что они в порыве энтузиазма повернут электричку в обратную сторону, но этого, к сожалению, не произошло. — Нищета! Вот и приходится копаться в земле, — заявил кто-то в тамбуре замогильным уже голосом и, возможно, после этого и в самом деле умер. — А ведь от земледелия не могут удержаться даже и очень богатые люди, — послышался голос Сократа. — Как видно, занятие им — это вместе и какое-то удовольствие, и обогащение, и гимнастика, дающая организму силу для исполнения всякого труда, приличного свободному человеку. — Молчал бы уж лучше, старый хрыч! — рыкнул кто-то на Сократа. — По твоему гиматию видно, что обогатился ты сверх всякой меры. Остальные прислушались. Все-таки — занятие. Я изловчился и перехватил поручень поудобнее. — Но, во-первых, все, чем люди живы, это земля им приносит, если они ее обрабатывают, да еще вдобавок приносит им то, от чего они получают удовольствие, — как ни в чем ни бывало, продолжил Сократ. — Самогонку, видать, — уже умиротворенно размяк чей-то голос. — Во-вторых, все, чем они украшают алтари, изображения богов, генеральных секретарей и олигархов и чем сами украшаются, и это земля доставляет с самым приятным запахом и в самом приятном виде. Однако, доставляя в таком изобилии всякие блага, земледелие не позволяет брать их, предаваясь неге, но приучает переносить холод зимой и жар летом. Для тех, кто работает своими руками, оно служит упражнением и придает ему силу. В тамбуре началось какое-то согласованное движение. Я это почувствовал. — Получая пользу от земледелия, и электрички и собаки, в свою очередь, приносят пользу огороду: электричка рано утром везет хозяина огорода на лоно природы и доставляет ему возможность поздно вечером уезжать, если он влезет, конечно, в нее, а собаки не дают диким животным уничтожать нивы и доставляют безопасность коллективным садам. Тут электричка дико то ли всхрапнула, то ли заржала, и пустилась в галоп. — А какое занятие дает больше ловкости в беге, метании дротика, прыжкам, опускании бюллетеней в урну, стоянии в очередях, чем земледелие? Тамбур задумался, да и в вагоне, похоже, прислушивались к сократовским речам. — Какая профессия лучше отблагодарит работника? Какая радушнее примет человека, заботящегося о ней? Когда он подойдет и нагнется, она протянет, что ему нужно! Какая примет незваных гостей с большей щедростью? Где больше удобства, как не на огороде, провести зиму, пользуясь огнем в изобилии и теплыми ваннами? Где приятнее, как не за городом, провести лето, наслаждаясь купанием, дуновением ветерка и тенью? Какая другая профессия доставляет богам более подобающие им жертвы или более многолюдные праздники в честь наших Отцов родных и бессмертных, в каком-то тайном смысле, Вождей? Какая жизнь милее самому себе, приятнее жене, желаннее детям, любезнее друзьям? Мне непонятно, как может свободный человек получать от какого-нибудь предмета больше удовольствия, чем от земли, и найти занятие, приятнее или полезнее для жизни, чем земледелие. Кроме того, земля охотно учит и справедливости, кто может понимать ее уроки: чем лучше кто ухаживает за нею, тем больше добра она сама ему делает. — Справедливо, истинно, правильно, — зашумели в тамбуре и тут же угомонились. А я пристроился на подножке уже чуть ли не с комфортом. — Но представим себе, что многочисленная армия лихоимцев, воров и проходимцев лишила огородников, приученных к энергии и мужеству, плодов их работы: с такой хорошей подготовкой души и тела они могут идти, если бог не препятствует им, в землю тех, кто им мешает, и брать там себе пропитание. Вагон ахнул! Ведь чего проще! Отнять у бомжей урожай, взращенный ими! Ведь даже проще и надежнее добывать себе пищу с оружием в руках, чем с земледельческими орудиями! — Вместе с тем земледелие приучает людей помогать самими себе. Поэтому, кто хочет хорошо обрабатывать землю, должен возбуждать в себе энергию и готовность к повиновению. Как командир, ведущий войска на врагов, нужно награждать себя, как хорошего воина, и наказывать, как нарушителя дисциплины. Равным образом, земледельцу приходится часто обращаться с увещеваниями к самому себе, ничуть не меньше, чем командиру к солдатам; да и добрая надежда, обещанная самому себе, нужна ничуть не меньше, чем нам-всем, но даже и больше, чтобы у самого себя была охота оставаться у нас-всех в полнейшей свободе. Какое прекрасное изречение, что земледелие, — мать и кормилица всех профессий! Если земледелие процветает, то и все другие профессии идут успешно. А где земле приходится пустовать, там угасает почти всякая деятельность. И на суше, и на море, и во всем Космосе! Выслушав это, мы-все приободрились неимоверно ипоняли, что электричка тянется слишком уж медленно, и наш трудовой подвиг откладывается на неопределенное время. А ведь еще придется в Пердячинске ждать, когда пройдет встречный фирменный поезд «Фомич». Железная дорога здесь почему-то была одноколейной! Что тут началось! Проклинали, конечно, в первую очередь Сибирско-Афинское министерство путей сообщения, предлагали подтолкнуть электричку, но как-то вполне закономерно и естественно, в конце концов, заговорили о видах на урожай. Мы-все начали делиться теоретическими советами, практическим опытом, обмениваться мнениями, высказывать соображения, выслушивать информацию об урожайности местных и зарубежных, варварских сортов культурных растений. Эх, сейчас бы нагнуться над грядкой, уставиться толстым или худым задом (это уж у кого какой произрос) в зенит и начать, и пойти, и наддать, и возрадоваться и возликовать от близости к земле, от того неизъяснимо таинственного и сладостного чувства, что ты ее лелеешь и облагораживаешь, холишь и возделываешь. И я тоже возликовал, на сколько мог. А что, чем я хуже нас-всех? Но тут раздался самоуверенный, как всегда, и громкий голос исторического и диалектического материалиста Межеумовича. Еще на вокзале Сибирских Афин заприметил я его, но надеялся, что никакого инцидента не произойдет, потому что материалист был нагружен рюкзаками, сумками, знаниями и единственно правильными идеями сверх всякой меры. Такой груз не всякий бы и Геракл выдержал. А теперь, то ли скинул он все на пол тамбура, то ли попривык, приноровился… Во всяком случае, заговорил: — Все, что ты говоришь, Сократ, прекрасно. Но ты не упомянул о том, что в земледелии очень много такого, чего человеку невозможно предвидеть: град, коллективизация, иней, раскулачивание, иногда засуха, продразверстка, страшный ливень, укрупнение, а то и разукрупнение, ржа, мучнистая роса, призывы разного рода, фитофтороз, необходимое руководство всем и вся и так далее… Все это часто улучшает и шибко сильно увеличивает даже самые превосходнейшие расчеты и виды на урожай, значительнее вознаграждая труды труженика земли. Сократ припух на какое-то время. Электричка всполошилась и чуть было не перевернулась. И действительно, а как такой невиданный урожай вывозить с огородов по дорогам Сибирской Эллады? — Я думаю, — как-то вяло начал Сократ, — ты знаешь, что боги в земледелии такие же хозяева, как и в делах войны. Во время войны, как ты видишь, люди перед военными действиями умилостивляют богов и вопрошают их посредством жертвоприношений и гаданий по птицам и самолетам, что делать и чего не делать. А по поводу сельских работ меньше, по-твоему, великий и славный Межеумович, надо умилостивлять богов? Еще не хватало, успел подумать я, и тут же они-все принесли меня в жертву, спихнув с подножки вагона на засранную насыпь… А всё пассажиры фирменных поездов виноваты. Ведь каждый стремится въехать в великие Сибирские Афины налегке, без всякой скверны в желудке… …Я падал долго и красиво, пока не шмякнулся на стерню. Колесо брички лениво катилось мимо меня. Где-то в стороне матерился комбайнер Аполлодор, занудный и вздорный мужичонка. Бункер, наверное, переполнялся зерном. Я еще полежал немного, всматриваясь в звездное небо. Тишина, полумрак, запах соломы, Луна, не то восходящая, не то скрывающаяся за ближайшим лесом. Аполлодор совсем уже изматерился. Я пожалел его, встал, крикнул лошадям: «Тпрру-у!», а сам побрел к комбайну, который медленно волокла упряжка из двух волов. Выдались сухие деньки и ночи, вот и приходилось работать, пока не выпадет роса. Обучение в Государственном университете Сибирских Афин начиналось с сельхозработ в каком-нибудь эллинском колхозе. Наша вот группа попала в колхоз имени Две тысячи двести двадцать второго съезда Самой Передовой в мире партии. В простонародье же деревня называлась просто — Ущерб. Деревня оправдывала свое название. Грязная даже в сушь улица — продолжение большака, вросшие в землю избы, правление колхоза с крылечком, возле которого вечно крутилась свора местных собак, то справляя свадьбы, то просто производя свои собачьи разборки. Клуб, переделанный из какого-то сарая. И, конечно, сельпо — магазинчик, в котором продавали водку (хотя тут и своего самогона хватало!), кильку в томате, конфеты «фруктово-ягодная смесь» комками, соль и спички. Древняя линия электропередач, наверное, еще несколько столетий назад пришла в негодность, поэтому для освещения пользовались новой техникой — керосиновыми лампами, трехлинейками. Нас разместили по избам, человек по пять. Первый вечер местная молодежь присматривалась к нам, а мы — к ним, но до драки не дошло. А на утро нас начали ставить по работам. И я выбрал бричку для отвоза зерна с комбайна. Лошади, как раз те, воспетые Пиндаром, как победители в скачках на Олимпийских играх, уже впали в старость, но телегу еще тянули. Запрягать их я научился сразу, хотя еще некоторое время путал, какая из них — коренная, а какая — пристяжная. Обедали мы в поле, а завтраки и ужины нам варила старуха, у которой по весне насмерть заборонили сына, уснувшего в борозде. Старуха была суровая и неразговорчивая. Она лишь раз сказал мне: — Натурально, как сынок мой. Так же ел… А ел я медленно, переправлял деревянной ложкой щи в широко раскрытый рот, клал ложку донышком вверх на стол возле чашки и только после этого начинал жевать. Потом снова брал ложку, переправлял, клал… И так, пока чашка не становилась пустой. Как-то раз в избу пришла соседская девчонка лет десяти, худенькая, с черными распущенными волосами, столь же черными проникновенными глазами, посмотрела на нас долгим и серьезным взглядом и представилась: — Галина Вонифатьевна… Ну и мы, конечно, посмеиваясь, назвали свои имена. Она каждому пожала руку, и, подойдя ко мне, заявила: — А тебя я буду ждать… — Договорились, — согласился я бездумно. Ее, оказывается, в деревне все звали Галиной Вонифатьевной. И если удавалось встретить ее утром, я спрашивал: — Как дела, Галина Вонифатьевна? Что в школе вчера получила? — Двойку, — отвечала она спокойно. Такое спокойствие и у взрослых-то редко встретишь. — Бывает, — тем не менее, успокаивал я ее. В начале мы еще веселились, а потом началась настоящая страда. Все остальные-то работали лишь световой день, а возчики — и день и еще полночи. А с раннего утра — снова запрягай. Даже если комбайн не работал, все равно оказывалось, что нужно что-то куда-то везти на бричке. Работа моя заключалась в следующем. Помощник комбайнера засыпал мешки зерном и скидывал их с подножки на землю. Я ехал на своей бричке и собирал мешки, закидывал их на двубортную телегу. А если молотьба по какой-то причине шла медленно, то стаскивал мешки прямо с подножки и укладывал их в бричку. И комбайнеру, и его помощнику почему-то было приятнее, когда я таскал мешки с подножки (их там можно было установить три-четыре). И если я успевал съездить на ток, потом подобрать со стерни пару-тройку мешков, то уж остальные приходилось стаскивать с медленно движущегося комбайна. И тут они оба крыли меня матом, беззлобно, но все же находя в этом какое-то неизъяснимое удовольствие. Помощника-то я понимал. Ему ведь приходилось еще и волами управлять, заворачивать их на краю поля, хотя по прямой они шли ровно, как самонаводящиеся ракеты, лишь иногда останавливаясь пожевать. Тут уж их было с места не сдвинуть. А потом, от холодных ночей, что ли, у меня на заднице и по ногам пошли чирьи, так что сидеть на бричке стало неудобно и даже больно. Но отказаться от такой работы не представлялось возможным. Никто из нашей группы не хотел стать возничим (кому охота работать еще и по ночам!), а председатель колхоза грозился отчислить меня из Университета за академическую неуспеваемость, если я только сорву ему уборку зерновых. Вот я и мучился. Меня уже и лечить всей деревней начали. Все знали, что нужны пивные дрожжи. Да только где их было здесь взять? Пришлось заменять брагой. Этой-то было, хоть залейся! Я иду к комбайну, взваливаю с подножки мешок с зерном на спину, бреду к бричке, скидываю его так, чтобы уместилось ровно двадцать, потом немного подгоняю лошадей вперед, снова иду к комбайну. А комбайнер все матерится, виртуозно и не повторяясь, в течение суток — это уж точно. Может быть, он это делает, чтобы не уснуть? Теперь нужно ехать на ток. Это стадиев двадцать. Сесть я не могу, стоять в бричке опасно: темно, а дорога вся в рытвинах и ухабах. Тогда я ложусь на пузо, но в таком положении затекает шея. Через какое-то время я опускаю голову и незаметно засыпаю. Лошади сами найдут дорогу.Глава 23
Я просыпаюсь уже после того, как меня спихивают с подножки вагона. Мы-все давимся в тамбуре и дверях, словно не успеем выйти. Или это энтузиазм, вызванный речами Сократа, так действует на них? Я стою чуть в сторонке и наблюдаю, почесывая чирей, как возбужденные сибирские афиняне спрыгивают с подножек, чтобы поскорее добраться до своих огородов. Какой-то дед, проходя мимо меня, роняет: — Послушай-ка, а ведь Время и Пространство, каждое само по себе, наглядно представимы и без материи. Он останавливается и хитро смотрит на меня, словно ждет ответной части пароля. Я мучительно соображаю и, неожиданно даже для себя самого, выпаливаю: — Материя же без них непредставима! — Истинно, истинно, — удовлетворенно кивает седой головой старик и ковыляет дальше. Тут вообще в основном старики и старухи. Видно, необходимость еще не пригнула молодежь к земле. Все с сумками и котомками, а кто и с огородным инвентарем. Только Сократ налегке. У нас даже бутылки воды с собой нет. А Солнце уже изрядно припекает. Электричка опустела наполовину. А выплеснувшиеся из нее огородники растекаются по дорожкам и тропинкам. Внизу беспредельное море крохотных участков с игрушечными домиками. Но мы идем не вниз, а по полотну железной дороги, в обратную сторону. — Занятие земледелием, — сказал Сократ, — человеколюбиво. Если земледелием заниматься очень приятно, если оно в высшей степени полезно, прилично, любезно и богам и людям, если к тому же очень легко ему научиться, разве оно не благородное занятие?! — Еще какое благородное, Сократ, — с воодушевлением ответил я, стараясь идти так, чтобы чирей не очень терся о штанину. — Говорят, что самой трудной проблемой земледелия является определение свойств почвы. И особенно на этом настаивают те, кто подробно излагает его теорию, но практически им не занимается. — Это мои познания в сельском хозяйстве помогали мне высказываться с умным видом, хотя некоторое беспокойство все-таки зудило меня: смогу ли я отличить плодородную почву от неплодородной? — И правильно говорят, — ответил Сократ. — Кто не знает, что может земля производить, не может знать, думаю, даже и того, что надо сеять, какие кусты сажать. Так, и при взгляде на чужой участок, а ты это сам увидишь, можно понять, что может производить земля и чего не может: стоит посмотреть на картофельные грядки и смородиновые деревья. А когда поймешь это, бесполезно уже спорить с богами и передовой агротехникой. Как ни старайся сеять и сажать, что тебе нужно, все-таки будешь иметь припасов не больше, чем сколько земля захочет родить и вырастить. А в случае, если, по нерадению хозяев, она не может показать свойственную ей силу, часто бывает можно по соседнему участку составить о ней более верное представление, чем путем расспросов у соседнего владельца. Да и пустуя, она все-таки показывает свои качества: земля, производящая дикие растения в прекрасном виде, может при уходе производить и огородные растения прекрасные. Таким вот способом, глобальный человек, качество почвы могут различать и люди, не имеющие никакого понятия о земледелии. Тут я уже достаточно успокоился: из-за боязни не узнать свойства почвы мне нет, при случае, конечно, надобности отказываться от земледелия. Теперь-то уж я, наверняка, выскажу о хорошей земле совершенно то же мнение, как и люди опытные в земледелии. — Так что же, глобальный человек, — спросил Сократ, — продолжать мне напоминание тебе о земледелии? Ведь очень многое из того, что я буду говорить тебе, я уверен, ты уже знаешь. — Мне кажется, — ответил я, — первое, чему я желал бы научиться — как обрабатывать землю. — А знаешь ты, что для посева надо предварительно вскопать огород? — Знаю, — ответил я опрометчиво. — Что, если бы начать копать землю зимой? — Нет, Сократ, пришлось бы сначала долго разгребать сугробы снега. — Ну, а летом как, по-твоему? — Тверда будет земля, — ответил я, — лопату можно сломать. — Должно быть, весной надо начинать работу? — Как же — весной? — удивился я. — Весной уже сеять надо. И в короткие агротехнические сроки. Не успеть. — Тогда уж, не осенью ли? — А осенью дожди, да дожди. Грязь, холод, Ты ведь знаешь, какая у нас слякотная и промозглая в Сибирской Элладе осень? — Выходит, по-твоему, что ее вовсе и не надо вскапывать. — Выходит, что так, Сократ, — с удивлением согласился я. — Думаю, что еще ты знаешь, что для того, чтобы огород был хорош, надо очистить его от сорных трав и как можно сильнее высушить их на солнце. — Похоже на это, — неуверенно согласился я. — А как ты думаешь, — спросил Сократ, — можно ли что сделать лучше, чем если летом возможно чаще переворачивать землю? — Вполне знаю, — ответил я, — что сорные травы будут оставаться на поверхности и сохнуть от жары, а земля будет лучше всего высушиваться солнцем тогда, если ее среди лета копать лопатой. — А ведь мы только что говорили, что, копая летом сухую землю лопатой, можно и сломать ее напрочь… — Верно, — растерялся я. — Так что же? — спросил Сократ. — Уж не отказаться ли нам вообще от борьбы с сорняками? — ужаснулся я. — Нет, — рассмеялся Сократ. — С сорняками бороться надо, глобальный человек. Припомни еще какой-нибудь метод. — Химией? — Зачем же заражать плодородную почву? — Тогда не знаю, Сократ, хоть убей! Мне и в самом деле ничего больше в голову не приходило, как ни напрягал я свою мыслительную способность. А тут еще чирей на заднице раззуделся сверх всякой меры. Подживал, что ли? И чесать его было неудобно, хотя кроме нас двоих на насыпи уже никого не было, и не чесать, — сил нет. Вот я и делал странные движения рукой, то отводя ее назад, то выбрасывая вперед, словно что-то высыпал из ладони. — Кажется, — сказал Сократ, — ты уже тренируешься в разбрасывании семян, глобальный человек? — Ага, — обрадовался я. Не признаваться же мне было в том, что я совсем зачиврел. — Тогда давай рассмотрим и этот вопрос всесторонне. А то я уж, было, подумал, не чирей ли у тебя вскочил на заднице… Что семена надо бросать рукой, я вижу, ты знаешь. — Да, видел, — согласился я. — Но бросать, — сказал он, — одни умеют ровно, а другие нет. — Значит, — воодушевился я и сходу развил его мысль, — для этого нужно упражнение, чтобы рука, как у кифариста, умела подчиняться рассудку. — Правильно, — одобрил Сократ. — Хотя, может быть, вовсе и не рассудку… Но я его уже не слушал. Я понял, что все, о чем он говорил, мне известно. — Сократ, — сказал я, — мне вот пришло в голову, почему это, когда ты раньше предложил мне общий вопрос, умею ли я сажать, я дал ответ отрицательный. Мне казалось, что я не мог бы ничего сказать о способе посадки. Но, когда ты стал предлагать мне вопросы по отдельным пунктам, я даю тебе ответы, совпадающие с мнением, которого держишься ты, великий специалист по части земледелия. Неужели вопросы и в самом деле служат одним из методов обучения? — Если вопросы правильные, — успел вставить Сократ. — Только теперь я понял, как ты мне предлагал вопросы по отдельным пунктам. Ты ведешь меня через факты, мне известные, указываешь на сходство с ними тех, которые я считал неизвестными, и через это заставляешь меня верить, будто я их знаю. — Глобальный ты человек! — воскликнул Сократ. — Неужели, если бы я спросил тебя о монете, имеющей хождение в Безвременьи, настоящая она или нет, я мог бы заставить тебя поверить, что ты умеешь отличать настоящие деньги от поддельных? Или, спрашивая об игре на флейте, убедил бы тебя, что ты умеешь играть, или о живописи и обо всех подобных искусствах? — Может быть, — ответил я, — раз ты заставил меня верить, будто я умею обрабатывать землю, хотя я знаю, что никто никогда не учил меня этому делу. Копать картошку — это, действительно, каждую осень гоняют. Но я-то имею в виду земледелие вообще! — Нет, глобальный человек, — сказал Сократ, — это невозможно. — Как же так! Ведь ты все время утверждал противоположное. — Да. Так, — спокойно согласился Сократ — А почему? — Не знаю, — пожал он плечами. — Однако мы уже на подходе к огороду. Мы скатились с насыпи на гравийную дорогу, представляющую собой из-за бугров и колдобин некое подобие синусоиды. Тут нам встретился исторический и диалектический материалист Межеумович, изнывающий под грузом котомок и необходимейших знаний. Он-то, конечно, шел по дороге, потому что по насыпи положено бегать только электричкам и поездам, перевозящим народно-хозяйственные грузы, да иногда еще — фирменным. Мы уже шли мимо огородов, и я начал мысленно давать сравнительную характеристику плодородию их почв. Судя по всему, в плодородии здесь была сплошная чересполосица. Вот грядки земляники, а на них ягоды величиной с кулак, а вот — тоже грядки, и на них ягодки с детский кукиш. Тут крапива и чертополох, а там уже цветет рядами картофель. Этот огород с чистыми тропинками, а тот непроходим. Тут зады, словно бомбарды, установленные под шестьдесят градусов, всматриваются в зенит, а здесь голые грудки и лобок, подставленные солнцу. И хозяева все разные. Этот курит, тот что-то жует, а эти, похоже, зачинают себе подобных, будущих помощников и огородников, наверное. У одних хоромы их карарского мрамора, у других полусгнившие землянки. Тут забор, там — нету. Вот цветник, а тут — компостная куча. А запахи! Не описать. Не стоит даже и браться… Исторический Межеумович как-то незаметно поотстал и свернул в сторону. — Если земледелию так легко научиться, — сказал я, — и все одинаково знают, что надо делать, отчего же это бывает, Сократ, что не у всех и материальное положение одинаково? Одни, видно, живут богато и имеют излишки, другие не только не могут добыть себе необходимых средств, но даже еще и впадают в долги. — Это я скажу тебе, — тут же пообещал Сократ. — Не знание и не незнание делают одних огородников богатыми, других — бедными. Не слыхать ведь таких разговоров, будто хозяйство разорено оттого, что сеятель посеял моркву неравномерно, что садовник посадил малину не в ряд, что хозяин не разобрал, какая земля годится под винную смородину, а какая под кабачки и тыквы. Нет, гораздо чаще приходится слышать вот какие толки: такой-то не получает картошки со своего участка, потому что не позаботился посадить ее. У такого-то нет вина, потому что он не удосужился о посадке кустов с винными ягодами. Или: у такого-то нет ни масла, ни смокв, потому что он не заботится и не принимает мер к тому, чтобы это было у него. Вот, глобальный человек, какое различие между земледельцами, почему и материальное положение их различно, — гораздо лучше положения того, кто придумает какое-нибудь гениальное, как он воображает, изобретение по части земледелия. Тут я сразу же согласился. Я шел и все пытался угадать, где участок Сократа. Хозяин этого, видимо, ленив или немощен. Того — предприимчив в наглом и жестоком выкачивании денег из земли-кормилицы. Тут, вроде бы, и подходяще, да голова хозяина торчит из зарослей ежевики. Выбраться, наверное, бедолага не может. Там слишком строго: никакого творчества и интуиции. Робот какой-то, видимо, владеет участком. Впереди показался невысокий пригорок, заросший травой. А на самой макушке его, впрочем, плоской, — навес с просевшей крышей. — Мне кажется, — сказал Сократ, — земля служит превосходным средством отличить дурного человека от хорошего благодаря тому, что все дары ее легко понять и изучить: не работающему нельзя оправдываться незнанием, как в других профессиях, так как всем известно, что земля за добро платит добром. Леность при земледелии — явный показатель дурной души: что человек мог бы жить без картошки насущной, в этом никто не уверит себя. Стало быть, кто не хочет заниматься земледелием и не имеет никакой другой профессии, дающей средства к жизни, тот, очевидно, думает жить воровством или грабежом или попрошайничеством, или уж он — дурак набитый. — Так оно и есть, — искренне поддержал я Сократа. Мы шли по некошеной траве, и я припоминал названия трав. В основном здесь был пырей, осот, одуванчики, пастушья сумка, клевер, сныть, крапива. А может, и еще какие, но припомнить сразу все я не мог. Сократ почему-то чуть поотстал, на шаг или два. Под навесом вдруг образовалась фигура женщины. Мне даже показалось на миг, что это Каллипига. Но нет. Это была пожилая женщина. Она стояла, уперев руки в бока, решительная и неколебимая. — Ксантиппа? — удивился Сократ. — Ты уже здесь? — И где тебя черти носят! — приветствовала его женщина. — Сама знаешь, как электрички ходят… — На автобусе езди! Тут у них начался задушевный разговор, в смысл которого я вникать не стал. Меня, кстати, Ксантиппа, словно и не замечала. А я оглядывал небольшое поле, все больше утверждаясь в мысли, что это, видимо, и есть огород Сократа. Судя по высоте травы, почва здесь была хорошая, плодородная. — Остановись, женщина, — не выдержал, наконец, Сократ. — Давай лучше посмотрим на плоды рук наших. — Посмотри, посмотри, — ехидно поощрила его Ксантиппа. — Может, что и найдешь. Воспользовавшись моментом, Сократ по-хозяйски начал осматривать свои владения. Он раздвигал траву, указывал сам себе на что-то пальцем, принюхивался, примеривался, мечтательно вздыхал и, кажется, остался в итоге чем-то доволен. Женщина села на колоду под навесом, подперла подбородок кулаком и тоже заинтересованно смотрела на таинственные действия своего мужа. — Что это? — спросил я, не выдержав неизвестности. — Где? — поинтересовался Сократ. — Да вот здесь, — развел я руками. — А… Это… — сообразил Сократ. — Огород. Не видишь, что ли? — Почва плодородная, — брякнул я. — Унавожена так, что больше и некуда, — согласился Сократ. — А плоды трудов? — Что за плоды? — уточнил Сократ. — Ну, те самые, из-за которых и занимаются земледелием и огородничеством. — А… Эти… — догадался Сократ. — А знаешь ли ты, глобальный человек, сколько трудов у обычного владельца огородного участка уходит на борьбу с сорняками? — Видимо, много, раз ты спрашиваешь. — Правильно. А вот у меня это времени почти и не занимает. — Похоже на то, — согласился я. — Видишь ли, глобальный человек, все дело в методике. Сорняки дергают, рвут, жгут, топчут, а они только пышнее расцветают. А почему? — Не знаю, Сократ. — Да все потому, что им создают невыносимые условия. Вот они и исхитряются, приноравливаются, приспосабливаются, выходя из этой борьбы только сильнее духом. Ты помнишь, как в правление Тридцати тиранов пытались задушить свободу в человеке? Какие только репрессии не применяли. И казнили, и высылали в тропики, и имущество отбирали, раскулачивали. А стоило пасть тирании, и свобода в душе человека воскресла вновь, да еще с большей, пожалуй, силой. — Ну, — согласился я. — С другой стороны… Уж, как только тираны не лелеяли нашу нравственность. И воспитатели специальные появились, и политинформации регулярно проводились, и на партсобраниях неверных мужей прорабатывали. Жены-то, те, видать, все верными были. И газеты, и радио, и телевидение только и талдычили о коммунистической нравственности и коллективной морали. А как только тирания пала, выяснилось, что от морали и нравственности сибирских афинян остались лишь рожки, да ножки. Разбой пошел, воровство, поголовное пьянство. Хотя, это-то, пожалуй, всегда было… — Козел старый, — меланхолично ругнулась Ксантиппа. — А все почему? — спросил Сократ. — Да потому, что этой морали и нравственности создали тепличные условия, ее лелеяли, за ней неустанно ухаживали, холили ее. А как только она попала в суровые климатические условия, так тут же и рухнула. Я попытался найти в себе хоть какие-нибудь нравственные устои, но, видно, они были глубоко вкопаны в почву. Сверху-то ничего и не разглядеть. — Так вот, глобальный человек, — сказал Сократ. — Я и решил применить в борьбе с сорняками идеологический метод. Сначала я им создаю все условия для произрастания. Поливаю их, холю и лелею, унавоживаю, подкармливаю. — Да ты за всю жизнь и ведра навоза не принес на огород, — миролюбиво вставила Ксантиппа. — А потом однажды, — не обращая внимания на жену, продолжил Сократ, — лет этак через двадцать, когда они уже окончательно попривыкнут к неге и роскоши, когда окончательно размякнут душой, полагая, что именно только такой жизни они и достойны, я ввергну их в суровые жизненные условия, с ветрами, засухой, морозами, инеем и градом. И тогда уже мой огород навсегда освободится от сорняков, и произрастать на нем будут только культурные растения. — Идеологическая борьба с сорняками! — воскликнул я. — Это здорово, Сократ! Несомненно, ты самый лучший агроном в Космосе. — Ну… — потупился Сократ. — Может, один из лучших. Самым-то лучшим, конечно, является диалектический Межеумович. Кстати, вот он несется. Я оглянулся. По дорожке между огородами бежал исторический материалист с огромным дрыном в руке. Размахивал им, что-то кричал, останавливался на миг, топал ногами и снова мчался. А за ним с соседних, да и с дальних огородов выскакивали люди и, видимо, что-то поняв, устремлялись за Межеумовичем. Толпа росла прямо на глазах, да еще и приближалась к сократовскому экспериментальному огороду. — Опять, — сказал Сократ. — Это просто напасть какая-то… И тут возбужденная толпа хлынула во владения Сократа. — Где?! Кто?! Убью! — кричал Межеумович. — Убивать их надо! — поддержали его и все другие, на глазах превращаясь в нас-всех. Вокруг вопили, размахивали руками, ругались и даже сквернословили. И вот уже снова вихри враждебные реяли над нами-всеми. И я бы сейчас убил, разорвал, уничтожил. Жаль, что ничего подходящего под рукой не было. Сократ с сожалением смотрел на то, как вытаптывают сорняки на его огороде. И то, что он не рассердился, не бросился на орущую толпу (а ведь мог бы, даже обязан был!) в драку, вырвало меня из беснующихся рядов нас-всех. — Граждане сибирские афиняне, — спокойно обратился он к нам-всем. — Ну, что там у вас еще сперли? — Весь лук выпластали! — с хрипом в голосе сообщил Межеумович. — Да ну?! — удивился Сократ. — Смотри-ка… — Ни головки не оставили! — У всех соседей! — Проходимцы! — Бомжи! — Три грядки выдернули! Ну и дальше в таком же духе. Но все же они начали успокаиваться. Скорбная фигура сидящей под навесом Ксантиппы, что ли, на них так подействовала? — А у тебя, Сократ? — все еще шумно дыша, спросил диалектик. — А у него ни головки не выдернули, — сказала Ксантиппа. — Он свое добро никому не отдаст. — Как же?! — начали удивляться в толпе. — Ночью охраняешь, что ли?! — Казаков надо нанимать в охрану! — А почему это, Сократ, у всех лук повыпластали, а у тебя — нет?! — удивился Межеумович. — Это весьма странно! Сократу сразу и не поверили и начали бродить по огороду, надеясь найти грядки с только что выдернутым луком. Но поиски, кажется, заканчивались безрезультатно. — Тогда открой секрет! — потребовал Межеумович. — Почему это у всех лук воруют, а у тебя — нет?! — А как вы думаете, что нужно для того, чтобы лук с огорода не украли? — спросил Сократ. — Охранять крепко, — предположил кто-то. — И что, помогает? — спросил Сократ. — Нет, как видишь… — Тогда, что еще? Тут даже мыслительная способность Межеумовича зашла в тупик. — А ведь ничего нет проще, — сказал Сократ. — Ну, ну… — заволновались вокруг, окончательно вытаптывая траву. — Да не сажать вовсе, вот его никто и не сопрет. Истина была неопровержимой. И это, кажется, дошло до нас-всех. — Действительно, — растерянно сказал Межеумович. — Я же знал, что любое диалектическое противоречие разрешимо. Диалектика никогда не подведет! Огородники еще некоторое время машинально дотаптывали сорняки, потом начали расходиться, обремененные важной истиной. — Ну вот, — сказал Сократ, — опять весь опыт насмарку пошел. Старался, старался… — Не горюй, — морально поддержала его Ксантиппа. — У тебя впереди еще много заходов. — И верно, жена, — оживился Сократ, оглядываясь по сторонам, сорвал, не ожегшись при этом, несколько случайно не вытоптанных пучков крапивы и торжественно преподнес их Ксантиппе. Та благодушно приняла букет и сказала: — Тогда скидавай штаны. Но только никаких штанов у Сократа отродясь не было. Он же ведь по продуманному сибирскому обычаю ходил в помятом гиматии. — Скидавай, скидавай! — поддержал жену Сократ. Оказывается, это они оба ко мне обращались. — Зачем это еще? — поинтересовался я. — Чирьи твои лечить будем, — сообщила Ксантиппа. И тут Сократ так дернул меня за ремень, что тот лопнул, а штаны и в самом деле сползли вниз. Совместными усилиями, да я от растерянности не очень-то и сопротивлялся, они уронили меня на колоду и начали лечить. Размеренно и согласованно опускали они пучки крапивы на мой голый зад и ноги. Я уже и вылечился, а они все еще продолжали лечебные процедуры, для профилактики, видимо. — Ну вот, — удовлетворенно сказал Сократ. — Не зря на огород ездили. — И то верно, — согласилась с ним Ксантиппа.Глава 24
И тут со всех сторон начали раздаваться истошные вопли огородников: — Пожар! Пожар! Милон горит! — Клянусь собакой! — сказал Сократ, прерывая лечебную процедуру. — Кажись, Пифагор опять помирать собрался. — У вас только и забот — пить, помирать, да философствовать, — сказала и Ксантиппа и напоследок так ожгла меня по голому заду, что я аж подскочил. Чирьи-то они точно вылечили. Никакой боли от них я больше не чувствовал, да и не мешали они мне теперь. Но как натянуть штаны на пылающий огненным шаром зад, я не представлял. И все же я встал, прикрываясь штанами пока что только спереди. Встал, да и безумно огляделся, и это на миг отвлекло меня от нестерпимого жжения. С пригорка все хорошо было видно. Где-то внизу у небольшого озерца поднимался столб дыма. Огородники, побросав свои неотложные дела, бежали на этот сигнал и, как мне показалось, вовсе не по дорожкам между участками, а напрямик, благо участки-то впереди были все сплошь чужие. Сократ и Ксантиппа, не спеша, начали спускаться к дому Милона. Я еще некоторое время примеривался, как бы мне все-таки натянуть джинсы на пылающий зад, но вскоре сообразил, что сделать этого в ближайшем будущем не удастся: не тот размер был теперь у штанов. Но и стоять тут, как статуя копьеносца, смысла не было. Прикрываясь спереди ненужными теперь джинсами, я осторожно (ноги-то ведь тоже жгло от крапивы) двинулся вниз, обходя огороды стороной. Когда я приблизился к догорающему дому, можно сказать, все было кончено. Огородники ходили возле тлеющих бревен, ковырялись палками в пепелище, собирали что-то, сортировали, группировались кучками, снова расходились, мирно беседовали друг с другом, словно здесь ничего и не произошло. Я по вполне понятной причине держался немного в стороне, ближе к небольшому озерцу, образованному запрудой, откуда насосы, видимо, и качали воду для поливки огородов. Тем не менее своим обостренным сейчас слухом (побочный эффект лечения, вероятно) я впитывал разрозненную информацию, и в голове возникла цельная картина произошедшей здесь трагедии. Оказалось, что в доме Милона проводил важное совещание со своими ближними и единомышленниками некий Пифагор. И случилось так, что кто-то из недопущенных в его общество, позавидовав и возревновав, поджег этот дом. Сам Пифагор все же успел выскочить из горящего дома, но когда выбежал, то увидел, что весь огород засажен бобами. И тогда он остановился и сказал: «Лучше смерть, чем потоптать их!» Здесь его настигли и зарезали. Здесь же погибла и большая часть его учеников, человек до сорока. А спаслись лишь немногие. Впрочем, ни трупов, ни тех, кто резал, я что-то не заметил. Хотя дом точно сгорел дотла. Сократ, углядев мою одинокую и неприглядную фигуру, подошел и сказал: — Опять Пифагор погиб… — Что значит — опять? Он что, погибал уже? — Да бессчетное число раз. И все не своей смертью. То, что здесь не было ни обгоревших трупов, ни «резчиков» с окровавленными ножами и мечами в руках, мне нравилось больше, хотя вопросы именно от их отсутствия и возникали в голове. — А откуда ты, Сократ, знаешь, что здесь погиб именно Пифагор? — Да ведь вон какая пропасть свидетелей. И ты в их числе. — Я-то пока, кроме сгоревшего дома, ничего не вижу. — А… Ты вот о чем! — догадался Сократ. — Так ведь это когда было! Или будет? А точнее, было-будет. — А сейчас что? — А сейчас дом Милона сгорел. — А Пифагор? — А Пифагора зарезали… — Откуда это известно? — Отсюда и известно. Видишь, сколько свидетелей… А все из-за бобового поля. — Бобы-то тут при чем? — удивился я. — Да при том, что Пифагор считал, будто от этой пищи раздувается не желудок, а душа, так как они похожи на срамные органы. Их даже топтать нельзя. Кого нельзя топтать, бобы или срамные органы, я не понял, но свои-то на оттаптывание ни за что бы не отдал. Я чуть отвел свернутые в комок джинсы. Какое-то сходство и в самом деле было. Но тут и другие огородники пожелали убедиться в столь удивительном сходстве и окружили меня со всех сторон, даже женщины и девки. Я покраснел так, что теперь мое переднее лицо вряд ли можно было отличить от пламенеющего заднего, заметался, запаниковал. Отступать можно было только к озерцу, что я и сделал. Бросив ненужные теперь джинсы, я нырнул в воду, а когда выплыл, то услышал напутствие Сократа: — Это ты правильно сделал, глобальный человек. Остудишь лицо, — и все болезни сразу пройдут. Я плыл и думал: надо же! Сравнение бобов с чем-то там их даже очень интересует, а смерть Пифагора — нисколько… От холодной воды жжение в моей душе проходило. Я даже начал испытывать удовольствие от купания, плыл уже не так быстро, даже осматривался по сторонам. Вот оно в чем дело! Мы-все расположились по берегам озерца и спокойно ждали, когда я где-нибудь начну выходить на берег, чтобы убедиться, наконец, правду ли говорил Пифагор. Я оглянулся. Дымок от сгоревшего дома Милона уже едва курился. Ну, уж нет! Не дождетесь! Впереди я заметил небольшой островок, шага три на два. Вот выползу на него и буду ждать, когда у нас-всех возникнет непреодолимое желание заняться сельскохозяйственными работами. А о том, что будет дальше, я пока не думал. Тут уж кто кого, решил я и выиграл. Берега начали отдаляться и вскоре скрылись за горизонтом. Я еще подумал: ну теперь-то уж мы-все непременно разойдемся, как снова начал тонуть. А! Не привыкать, решил я и пошел ко дну. И тогда я вдруг припомнил, что некогда был неким Эвфалидом, десятником на стройке Парфенона, воровал и тайком продавал каменные блоки для постройки гаражей богам и олигархам и почитался сыном Гермеса. И Гермес предложил мне на выбор любой дар, кроме бессмертия, а я попросил оставить себе живому и мертвому память о том, что со мной было. Поэтому и при жизни я теперь помню обо всем, и в смерти сохраняю ту же память. В последствии времени я вошел в Евфорба, был ранен Менелаем под Новоэллинском в уличной драке. А, будучи Евфорбом рассказывал Сократу, что когда-то был Эвфалидом, что получил от отца Гермеса его дар: Время. Потом моя душа странствовала в каких-то растениях и животных, претерпевала в Аиде то, что терпят там и другие души. После смерти Евфорба душа моя переселилась в Гермотима, председателя городской Думы, который, желая доказать это, явился в Зоркальцево и в храме Аполлона указал на щит, посвященный богу Менелаем. Я помнил, конечно, что, отплывая от Пердячинска, Менелай посвятил Аполлону этот щит, а теперь вот он уже весь прогнил и осталась только обделка из слоновой кости. Обидевшись на Время, я хотел ввести налог на бессмертие, но леворадикальное крыло Думы провалило проект, словно и в самом деле намеревалось стать бессмертным. Тогда я умер Гермотимом и стал Пирром, тем самым старотайгинским ныряльщиком, которым, по словам Сократа, нужно быть, чтобы понять философию Гераклита. Я по-прежнему все помнил, как сперва был Эвфалидом, потом Евфорбом, потом Гермотимом, потом Пирром. А после смерти Пирра стал самим Пифагором, чтобы раздобыть-таки себе приличные штаны, и тоже сохранил память обо всем будущем и даже о том, что никогда не было, нет и не будет. Что-то в этом представлении было для меня очень важное. Но что, я не мог уловить. Я уже заглотил половину Срединного Сибирского моря и чуть было не лишил сибирских эллинов мореходства, но тут снова откуда-то взялся дельфин-белобочка Бим, мой старый приятель. Я привычно ухватился за его спинной плавник, выплюнул Океан и, когда волнение от этого моего действия немного успокоилось, увидел тот самый островок, два шага на три, а на нем величественного старца, видом напоминавшего Аполлона, пришедшего от гипербореев, ну, то есть, с берегов Ледовитого, или как его еще там, Океана. Бим ссадил меня со спины, выдал бессрочную квитанцию за проезд, распрощался со мной и умчался на поиски дельфиньих игрищ. А когда я выбрался на берег, старец нахмурил брови и недовольно сказал: — Ладно… Штаны я тебе, пожалуй, сооружу. Но имя мое отдай мне. И тут я, удивляясь своей забывчивости, сразу же припомнил, что никакой я не Пифагор, а обычный глобальный человек, имени которому иметь не положено. Пифагор (не я, а тот — настоящий) еще некоторое время разглядывал меня, словно примерку на глаз делал, а потом сказал: — Пошли. Сооружение штанов — дело долгое. Ты ведь знаешь, что это варварское изобретение? А пока что прикройся квитанцией, благо у нее не указан срок действия. Мы пошли к великолепному городу, видневшемуся стадиях в пяти. Так я стал вечным со-путником Пифагора. Жил он на Семейкином острове. Отец его, Мнесарх, был богатым купцом, аристократом, занимавшимся крупной торговлей хлебом. Да и образование, и характер политической деятельности Пифагора явственно указывали на знатность и богатство его происхождения. А я-то что… Так себе. Но Пифагор почему-то всегда относился ко мне дружелюбно. Ворчал, конечно, иногда. Не без этого. Но все же чем-то выделял из множества своих поклонников и учеников. В то время у власти на Семейкином острове находился тиран Поликрат. Для Семейкиного-то острова эпоха его правления была весьма благоприятной. На острове велось обширное строительство, экономика его процветала. Подобно многим сибирским тиранам, Поликрат покровительствовал талантам. При его дворе жили поэты Ивик и Анакреонт, работали знаменитый врач Демокед и создатель трансатлантического железнодорожного туннеля, лауреат многочисленных государственных премий инженер Евпалин. Но, достигнув сорока лет, Пифагор, видя, что тирания Поликрата слишком сурова, чтобы свободный человек мог переносить ее надзор и деспотизм, уехал вследствие этого на Алтай. Кто говорил, что имела значение связь Пифагора с земельной аристократией, враждебной Поликрату. Кто утверждал, что политические мотивы его эмиграции выдуманы самим Пифагором, чтобы приписать себе славу тираноборца. Я же считал, что будь Пифагор только философом и ученым, ему, вероятно, нашлось бы место под властью просвещенного тирана. Однако он был еще и человеком, движимым сильными политическими амбициями и посвящавшим политике немалую часть своей жизни. И Семейкин остров был слишком мал (два шага на три) для них обоих. А политическая карьера в условиях тирании могла вывести Пифагора только в приближенные тирана. Но этот путь для такой личности, как Пифагор, не подходил. Я-то знал, что Пифагор прибыл на Алтай в качестве религиозного и морального учителя нас-всех, да еще с некоторым опытом реакционного политического агитатора. Он был человек с сильными социальными и политическими предубеждениями и глубоким чувством собственной значимости. Пифагор был лидером, пророком, но не без хитрости и хорошего знания практических деталей и средств, которые только и могут объяснить его последующий феноменальный успех. Однажды мы с Пифагором пришли в полис Пердячинск, а владыка этого города Леон спросил Пифагора: — В какой науке ты считаешь себя сведущим? — Ни в какой, — ответил Пифагор. — Я только философ. — Что такое философия? — спросил тиран Пердячинска. — Человеческую жизнь, — был ответ Пифагора, — можно сравнить с колхозным рынком и Олимпийскими играми. На рынке имеются продавцы и покупатели, которые ищут выгоды: одни — продать подороже, другие — купить подешевле. Ни на что другое их мыслительной способности уже не хватает. А на Олимпийских играх участники их заботятся о славе и известности. Эти-то вообще, кроме финишной ленточки и наградного венка из веток репейника, ничего не видят. Есть еще зрители, внимательно наблюдающие за тем, что там происходит, болеющие за «своих», вопящие, ругающиеся, восхваляющие и уже не замечающие ничего, кроме того, что происходит на ристалище. Но есть еще и особые зрители, которые видят не только конные соревнования и жажду славы их возничих, но и самих зрителей, образующих неуправляемую толпу и становящихся нами-всеми, и даже небо и облака, и легкий ветерок, и шелест листвы деревьев, и музыку сфер, несмотря на вопли и крики нас-всех. Так и в жизни людей. Большая часть их заботится о богатстве и славе, все здесь в погоне за ними, только немногие среди шумной толпы не принимают участия в этой погоне, но созерцают и исследуют природу вещей и познание истины любят больше всего. Они называются философами — любителями мудрости, а не софосами илисофистами — мудрецами или учителями мудрости, потому что только одно Божество может обладать всеобъемлющей мудростью, а человеку естественно лишь стремиться к ней. Тут тиран Леон мгновенно прозрел, заплакал от счастья и установил в полисе Пердячинске подлинную демократию под своим, однако, покровительством. Что тут началось! Пердячинские парни побросали наземь погоню за славой и богатством, окружили Пифагора, оттеснив меня на периферию Космоса, и давай его спрашивать. Со всех сторон посыпались вопросы, и особенно, конечно, усердствовали оптовые торговцы. — Что такое число? — Как связаны число и вещь? — Что такое предел и беспредельное? — Почему это, Пифагор, столь фундаментальную роль играет у тебя противоположность чета и нечета? А один даже спросил: — Почему это Единица не является числом? Я хоть и находился на самом краю Космоса, так что любой толчок мог сбросить меня в Хаос, все же отчетливо видел, что Пифагор попал в переделку и так просто его пердячинские парни, да и девки, появившиеся в несметном количестве, не отпустят. Хорошо хоть, философ догадался и для начала молча установил меры и весы. А пока все их, эти самые меры и весы, подозрительно рассматривали, разглядывали, нюхали и пробовали на зуб, начал говорить. — Ни на один из этих вопросов вы не сможете ответить сами себе, — важно подтвердил Пифагор и тем самым сбил оптовые цены на рынке, а за ними и розничные поползли вниз, — если только будете рассматривать мое учение как главу из арифметики, а общее физическое и космологическое учение брать вне связи с моим учение о числах. Это так. Тут цены качнулись и поползли вверх, особенно на оливковое масло, потому что мудрец Фалес скупил-таки весь урожай маслин и маслодавильни и теперь являлся монополистом на рынке ценных бумаг. А кто мешал другим сделать это? — Да, я говорю, что все имеет число, — величаво продолжил Пифагор. — Ибо без последнего невозможно ничего ни понять, ни познать, ни купить, ни продать. Природа числа есть то, что дает познание, направляет и научает каждого относительно всего, что для него сомнительно и неизвестно. Тут пердячинцы бросились снова переписывать ценники. — В самом деле, если бы не было числа и его сущности, то ни для кого не было бы ничего ясного ни в вещах самих по себе, ни в их отношении друг к другу. Число прилаживает все вещи к ощущению в душе, делает их таким образом познаваемыми и соответствующими друг другу по природе закона о налоге с прибыли, сообщая им телесность и разделяя, полагая отдельно понятия о вещах беспредельных и ограничивающих. Тут пердячинский оптовый, розничный, муниципальный, колхозный и прочий и прочий рынок рухнул под тяжестью мыслей, инфляции и нестерпимой жары. Кто что почем продавал и покупал, понять было невозможно, да и ни к чему это мне было. Надо было спасать любителя мудрости Пифагора, которого уже почти что затолкали и затоптали. Я начал пробираться к любимцу богов, сообразив в этой мешанине товаров и человеческих тел, что число понимается Пифагором как принцип правильного, понимающего видения. Число как бы разделяет мир, делает его членораздельным, логичным, отчетливо различимым. Но в этой свалке числом, видно, и не пахло. Пробиться к Пифагору было нелегко. И тогда я крикнул, что было силы: — Курс доллара обломился! Этого оказалось достаточно, чтобы ввергнуть пердячинцев в осмысленно-бессмысленную деятельность по выяснению финансовых вопросов и разрешению экономических проблем. Да и сам правитель Леон вовремя опомнился, отменил подлинную демократию и учредил умеренную тиранию с элементами коммунизма для тех, кто искал справедливости на всеобщем рынке. Ну, а мы тем временем продолжили свои странствия, во время которых Пифагор попытался упорядочить свои мысли. — Все происходящее в мире управляется определенными числовыми соотношениями, — сказал мне Пифагор. — И задача философии состоит в том, чтобы вскрыть эти соотношения. — Вскрывай, конечно, — разрешил я. Дело в том, что старик до сих пор все еще не приступил к примерке штанов, и без измерения, то есть числа, здесь, как я понимал, было не обойтись. А толчком к такому образу мыслей послужили некоторые элементарные закономерности из области музыкальной акустики. Мною в одном ночном баре, где мы коротали ночи, пережидая затяжные сибирские дожди, было установлено, что при одновременном колебании двух струн на балалайке гармоническое звучание получается лишь в том случае, когда длины двух струн относятся друг к другу как простые числа. Вот я и сделал вывод, что аналогичные соотношения должны существовать везде. При этом немалую роль играет эстетический элемент. Наличие числовых соотношений, управляющих миром, как мне казалось, есть и свидетельство мировой гармонии.Глава 25
Когда Пифагор прибыл на Алтай и появился в Зареченске, он расположил к себе весь город как человек много странствовавший, необыкновенный и по своей природе богато одаренный судьбой, ибо он обладал величавой внешностью и большой красотой, благородством речи, нрава, да и всего остального. Сначала, произнеся долгую и прекрасную речь, он очаровал старейшин, собравшихся в Совете, затем, по их просьбе, дал наставления юношам, после них детям, собранным вместе из всех школ, и, наконец, женщинам, когда и их созвали, чтобы его послушать. Дела зареченцев в это время шли неважно. Отражением этого упадка было отсутствие зареченцев среди олимпийских победителей на двух последних Олимпиадах. Но в год приезда Пифагора, зареченский атлет Милон одержал свою первую победу в беге. А затем еще семь подряд. Этот подъем духа зареченцев, несомненно, возник из-за влияния в городе Пифагора. Слава Пифагора была настолько велика, что все юноши хотели стать его учениками, а их отцы предпочитали, чтобы они больше общались с ним, чем занимались собственными делами. Молодые ученики Пифагора и стали основной силой пифагорейского сообщества, распространившего свое влияние сначала в Зареченске, а затем и за его пределами. Борьба против тирании и постоянные столкновения с демократией — вот основные характерные черты политики Пифагора. Пифагорейский союз являлся аристократической гетерией, организованной Пифагором на чужбине, да еще и среди демократических обществ. Политическая цель Пифагора состояла в том, чтобы создать новую аристократию — образовать господство лучших посредством религиозного союза и воспитания в философской школе. Именно союз Пифагора и внушил впоследствии Платону его идеал государства, управляемого философами. Но замысел Пифагора оказался на первых порах более практичным и осуществимым. Пифагору удалось на деле сплотить могущественную умственную аристократию, в состав которой вошли выдающиеся политические деятели, ученые, философы, врачи, атлеты, подобно Милону. Даже женщины допускались в этот союз. Как же без женщин? Никак… Пифагор считал, что для человеческого общества нет зла хуже безначалия, и для спасения общества необходимо существование правителей. От правящих требуется просвещение и гуманность, человеколюбие и безудержное взяткобрательство, а от управляемых — не только повиновение, но и почтение к старшим, к правящим, почитание партийных богов и отечественных беззаконий, почитание родителей и правителей и умеренное взяткодательство. Вот нравственная основа любого нормального общества. Но для того, чтобы достойно и успешно делать свое государственное дело, правящие должны быть действительно лучшими людьми — не по рождению, а по доблести, силе разума, по развитию своих способностей и добродетелей, короче, по партийному списку, поскольку список лучших составлял сам Пифагор. Я-то, конечно, в число лучших не попадал ни разу. Может, тут бобы виноваты, а может, Пифагор просто не принимал меня всерьез. Да я и не стремился, хотя мы много времени проводили вместе, отдаваясь всецело исканию истины и заботы о совершенствовании, о гармоничном развитии своих духовных, умственных и физических сил. Пифагор был учителем жизни, и популярность его связывалась преимущественно с тем новым образом жизни, которого он держался, а не с его научными изысканиями. Религиозной целью его служило спасение души. Душа, по его мнению, была бессмертным демоническим существом, падшим в земной мир и, в наказание, заключенное под стражу в темницу тела. Душа не имеет необходимого отношения к телу, в котором она живет. Она может переселяться и в другие тела. По смерти, разлучившись с телом, душа получает возмещение в загробном мире. А по истечении определенного срока воплощается в каком-нибудь человеческом или даже животном теле. Но это-то я знал и без Пифагора, потому что иногда, умирая по ночам, я превращался в Золотого осла. Кстати, мораль для Пифагора не составляла предмета научно-философской разработки. Вероятно, вера в абсолютный закон и меру, вера в разумное начало — «число», зиждущее Вселенную, сказывалось и в нравственной области, как вера в естественную правду, в меру, в закон, царствующий и в нравственном мире. «Лучший», по мнению Пифагора, должен проводить в жизнь эту меру и закон — начало Космоса, или чинного, разумного порядка и красоты. Пифагор был враг всего безмерного и неограниченного — всякой неумеренности, невоздержания, беззакония. Нравственно-эстетический идеал меры и гармонии, вообще столь свойственный сибирским эллинам, вдобавок обосновывался и всем философским мировоззрением Пифагора. Часто по ночам, удалившись от политической суеты куда-нибудь на берег Срединного Сибирского моря, мы слушали с Пифагором музыку сфер. Сначала-то я предполагал, что только один Пифагор может ее слышать. Но потом оказалось, что другие не слышат ее потому, что попривыкли к ней и просто-напросто не замечают. Всего и нужно-то было: отвлечься от всех земных забот, настроить свою душу на лад Космоса и слушать. Мне больше всего нравилось, когда музыка сфер исполняла народную эллинскую песню «Снег, да снег кругом, путь далек лежит…» Душа моя при этом странно размякала и плакала, а сам я наслаждался прохладой, снисходившей на меня с Неба. Впрочем, это, конечно, летом. Зимой же, когда Срединное Сибирское море промерзало до дна, слушать эту чудесную музыку сфер было нестерпимо холодно и больно. Хотя, в этом случае я тоже плакал. Но чаще с Неба лилась мелодия «Золотых стихов» Пифагора:Именем клятву даю открывшего нам четверицу,
Неиссякаемый жизни источник. Берись за работу,
Лишь помолившись богам о ее окончаньи. Помни,
Так мирозданья бессмертных и смертных устройство постигнешь,
Что в вещах преходяще и что в вещах неизменно,
Всюду познаешь, насколько возможно, единство природы,
Мысли пустые оставишь и скрытое прежде откроешь.
— Давай открывать, — предлагал я Пифагору.
Глава 26
Ага… Но я-то все это время ходил без штанов, без устали ожидая, когда он мне их скроит. Но политические занятия Пифагора не позволяли ему выкроить время для выполнения своего обещания. Ту самую квитанцию, выданную мне Бимом, я и приклеивал, и прикалывал, и прибивал гвоздиком, но ветра и грозы, метели и снежные вихри то и дело срывали ее с определенного ей Пифагором места. Поскольку мы почти не расставались, я начинал понимать, почему Пифагор так ненавидит бобы. Да ведь я-то тут причем? Мог бы и сам позаботиться о своем благорасположении духа. Так нет, все политика и политика! И пришлось мне вытащить старика Пифагора в его молодые годы жизни на Семейкином острове. Но дружбы с тираном Поликратом у него и на этот раз не получилось. И тогда мы снова отправились путешествовать. Мы побывали в гостях у египтян, финикийцев, магов, эфиопов, сирийцев, индийцев, евреев, иберов, фракийцев, арабов, галльских жрецов-друидов и даже антиподов. И тут я должен опротестовать распространенное мнение, что Пифагор геометрию усвоил у египтян, астрономию у вавилонян, а арифметику у финикийцев. Сибирские эллины, без сомнения, будучи самым творческим народом в пределах Космоса (а за пределами Космоса, как известно, ничего нет), весьма низко оценивали и плохо понимали возможности собственной творческой активности. Им казалось, что быть самыми умными в мире не очень то удобно. В смысле тщеславия… Гораздо большее значение они придавали обучению и передаче идей, знаний и навыков, что и вело к явной предрасположенности сибирских эллинов создавать бессчетное количество университетов в своих полисах, особенно в Сибирских Афинах. Поиск линий преемственности, источников зависимости и влияния находился в центре их внимания, даже если речь шла о вещах, рождавшихся на их собственных глазах. А на самом деле Пифагор вынес из Египта, например, лишь обычай, запрещающий хоронить мертвых в шерстяной одежде. Что касается переселения душ, то в Египте этой научной доктрины и в помине не было. Да и какая наука вообще может быть в каком-то там Египте?! Халдеи объясняли Пифагору, что есть две причины всему сущему: мать и отец. Да только кто этого сам не знает?! А их добавление о том, что есть два демона, один небесный, другой подземный, и с их-то, мол, помощью все и рожается из земли и из космоса, Пи еправда и то, что Пифагор, по сообщению некоего Элиана, носил штаны. Даже я их не носил, не было просто. А вот что — правда. Правда, что Пифагор первый ввел у эллинов меры и веса. Правда, что на ночные его рассуждения сходилось не менее пятисот человек. Пифагор доказал, что огонь ножом нельзя разгребать, а против солнца мочиться; запретил переступать через весы и сидеть на хлебной мере; сердце не есть; ношу помогать не взваливать, а сваливать; постель держать свернутой; изображения бога в перстне не носить; горшком на золе следа не оставлять; малым факелом сиденье не осушать; по неторным тропам не ходить; руку без разбора не подавать. Этим он хотел сказать вот что. Огонь ножом не разгребать — значит, во владыках гнев и надменный дух не возбуждать. Через весы не переступать, — значит, равенства и справедливости не преступать. На хлебную меру не садиться — значит, о нынешнем и будущем заботиться равно, ибо хлебная мера есть наша дневная пища. Сердца не есть, — не подтачивать душу заботами и страстями. Уходя на чужбину, не оборачиваться — расставаясь с жизнью, не жалеть о ней и не обольщаться ее усладами. По этому же подобно можно истолковать и остальное, на чем нет надобности останавливаться. Также он заповедовал не есть краснушки и не есть чернохвостки. Он предписывал всякий раз, входя в свой дом, повторять: «Что я совершил? И в чем согрешил? И чего не исполнил?» А однажды, когда он со многими спешенными спутниками переходил реку Кавкас и заговорил с ней, она при всех внятным и громким голосом ответила: «Здравствуй, Пифагор!» В один и тот же день он был и в алтайском Зареченске, и в новокузнецком Старокузнецке, и тут и там разговаривал с учениками. Это подтверждают все, и я в том числе. А между тем от одного города до другого большой путь по суше и по морю, которого не пройти и за много дней. Пифагор безошибочно предсказывал землетрясения, особенно в тех местностях, где они никогда не случаются, быстро останавливал повальные болезни, отвращал ураганы и градобития, укрощал реки и морские волны, чтобы они открыли легкий проход ему и спутникам. А песнями и напевами и мерной игрой на кифаре он унимал и душевные болезни, и недуги телесные. Умел он слышать, как я уже отмечал, даже вселенскую гармонию, улавливать созвучия всех сфер и движущихся по ним светил, чего другим не дано слышать по глупости нашей природы. Звуки семи планет, неподвижных звезд и того светила, что напротив нас и называется Противоземлей, он отождествлял с девятью Музами, а согласие и созвучие их всех в едином сплетении, вечном и безначальном, от которого каждый звук есть часть и истечение, он называл Мнемозиной. А однажды, когда он разделся, я увидел, что у него золотое бедро. Его лицо являло всегда одно и то же расположение духа — от наслаждения оно не распускалось, а от горя не стягивалось, не выказывало ни радости, ни тоски, никогда он не был ни смеющимся, ни плачущим. Тело его, как по мерке, всегда оставалось одинаково, а не бывало то здоровым, то больным, то потолстевшим, то похудевшим, то ослабевшим, то окрепшим. А в дар от Аполлона получил он серебряную стрелу, на которой перелетал и реки, и моря, и сибирские бездорожья, словно бежал по воздуху. Но тут опять началась война между Межениновкой и Петуховском, и Пифагор с ближними выступил во главе межениновцев, а когда началось бегство, он попытался обогнуть стороной бобовое поле и тут был убит петуховцами. Остальные же его ученики погибли при пожаре на Нижнем Складе, где они собрались выступить против государственных властей. На этот раз он скончался в возрасте восьмидесяти лет в согласии с собственной росписью возрастов, хотя по большей части и утверждается, что ему было девяносто. Повсюду в Сибирской Элладе собрания пифагорейцев были сожжены, и так как, естественно, таким образом погибли первые люди в каждом городе, то отсюда повсеместно произошли величайшие потрясения государственного строя, и города переполнились убийством, усобицей и всяческой смутой. Остатки пифагорейцев рассеялись по всему Космосу. Признаться, эти бобы уже начали раздражать меня. Получалось, что я, если и не причина, то уж во всяком случае, повод гибели Пифагора. И когда он снова стал живым, я пристал к нему, как с ножом к горлу: давай обещанные штаны, да и только! Обещания свои Пифагор всегда исполнял, даже самые трудные и невыполнимые. И тут, включив свою мыслительную способность на всю катушку, он-таки изготовил мне штаны. И делов-то всего было: к прямоугольному треугольнику приставить два квадрата со сторонами, равными длине катетов, а к гипотенузе — прямоугольник со стороной, равной длине гипотенузы. Правда, сейчас уже мало кто знает, что такое гипотенуза, полагая чаще, что это гулящая девка на панели, а катеты — ее охранники или сутенеры. Но Пифагор-то все знал точно. И материи, материала, то есть, на них нисколько не пошло, потому что штаны эти умозрительные и нигде не жмут, не давят, никогда не сползают, да их и снимать-то не надо, ни на ночь, ни при каких других действиях. Такого подарка я не ожидал. Ну, думал, какие-нибудь там джинсы «Монтана» или «Лэй». А тут вечные, несносимые, теоретически доказанные, вошедшие во все учебники геометрии, если в них сейчас кто-нибудь заглядывает. Я чувствовал, что Пифагор устал от меня, да и я был не прочь покрасоваться на симпосии в новых пифагоровых штанах. Так что мы расстались навсегда. Он лишь успел напутствовать: — Медленно и постепенно, всегда одним и тем же образом, начиная от все более мелкого, переводи себя к созерцанию вечного и сродного ему бестелесного, чтобы полная и внезапная перемена не спугнула и не смутила тебя, столь давно привыкшего к такой дурной пище. Вот почему для предварительной подготовки душевных очей к переходу от всего телесного, никогда нимало не пребывающего в одном и том же состоянии, к понятию сущему обращайся, к математическим и иным предметам рассмотрения, лежащим на грани телесного и бестелесного (эти предметы трехмерны, как все телесные, но плотности не имеют, как все бестелесное), — это как бы искусственно приводит душу к потребности в настоящей пище. Подходя с помощью этого приема к созерцанию истинно сущего, ты подаришь сам себе блаженство. — Ладно, — сказал я, натягивая пифагоровы штаны. — Я уже испытываю блаженство. И устремился на симпосий.Глава 27
Но оказался на окраине Сибирских Афин в так называемой Нахаловке. Когда-то сибирские афиняне строили здесь землянки и незамысловатые хибары, без всякого разрешения властей, разумеется. Потом народ частично сильно разбогател и на освоенных землях стали возводить крепкие деревянные, а то и каменные дома, хотя развалюх оставалось здесь еще предостаточно. Вероятно, я кого-то искал… Немного подумав, я остановился на мысли, что ищу дом Сократа. А место для его жизнеобитания здесь было подходящее. Тем более что со своего экспериментального огорода Сократа, наверняка, увезла домой Ксантиппа. С интересом рассматривая архитектуру халуп и зданий, я довольно быстро продвигался вперед. Этот дом слишком аляповат для возвышенного художественного вкуса Сократа, тот — просто чудовищен; здесь мог жить только какой-нибудь «новый» эллин, там старый материалист, вроде Межеумовича; тут только еще строятся, там уже разваливаются; в этом наслаждаются жизнью, а в том и жить-то нельзя. Я прошел было мимо, как вдруг меня окликнул женский голос: — Никак, глобальный человек! Оглянувшись, я увидел выглядывавшую из-за полусгнившего заборчика голову женщины. — Чирьи не беспокоят? Точно, это была Ксантиппа! — Нет, — подошел я поближе, сообразив, что, видимо, и Сократ находится где-нибудь неподалеку. — Спасибо, Ксантиппа! Как рукой сняло. — Народное средство, — пояснила женщина. — А народ все знает. — Как же ему все не знать! — согласился я. — Сократ дома? — Где же ему быть, как не дома? Сидит на завалинке, мыслит. Что дальше сказать, я не знал. — Он ведь в молодости посетил Дельфы. А там, на храме Аполлона между кумачовыми полотнищами: «Вперед, к материализму!» и «Назад, в будущее!» на камне выбито: «Познай самого себя». Его так взволновало и захватило это призывное изречение, что послужило толчком к философствованию и предопределило основное направление его философских поисков истины. Сократ почему-то воспринял это изречение как призыв к познанию вообще, к выяснению смысла, роли и границ человеческого познания в соотношении с божественной мудростью. Причем, глобальный человек, речь идет не о частностях, а о принципе познания человеком своего места в мире. — И нашел он это место? — спросил я. — Видать, нашел. Сидит на завалинке, мыслит. Беседует сам с собой. Учти, глобальный человек, что главной темой всех его бесед стал обыкновенный человек и его место в мире. Такова, мне кажется, центральная проблема этики Сократа. Тут как-то Цицерон заходил в гости и очень метко заметил, что Сократ спустил философию с неба на землю. А мне так кажется, что он сам при этом вознесся с земли на небо. Я промолчал, по привычке. — Не было у него досуга заниматься каким-нибудь достойным упоминания делом, общественным или домашним. Так и дошел он до крайней бедности из-за служения богу. — Кто там, Ксантиппа? — послышался голос Сократа откуда-то со стороны двора. — Глобальный человек к тебе в гости пожаловал! — крикнула Ксантиппа. — Вот я ему и объясняю, что дорога самопознания ведет человека к пониманию своего места в мире, к уяснению того, каков он по отношению к пользованию собой как человеком. — Не ясно ли теперь, — сказал все еще невидимый для меня Сократ, — что вследствие знания себя люди испытывают много хорошего, а вследствие ложных представлений испытывают много дурного? — Так его Сократ, так! — поддержала мужа Ксантиппа. — Человек, знающий себя, знает и то, что для него будет хорошо, и различает то, что может сделать и чего не может. — Ну, — согласился я. — Раньше и я так думал. А теперь мне кажется, что дело намного сложнее. Иди сюда, глобальный человек! — позвал Сократ. Вместе с Ксантиппой я обогнул нечто, что когда-то было домом, и увидел Сократа, действительно сидящего на завалинке. — А не может он сейчас сделать вот чего, — пояснила Ксантиппа, — уйти на какой-нибудь свой очередной симпосий. — Это почему? — спросил я. Ведь нам с Сократом и надо было на симпосий к Каллипиге! — Да потому что он, философски возвысив разум и признав за ним универсальную мощь, подчинил его господству все космические, земные и семейные дела. И теперь знание в трактовке Сократа предстает в качестве единственного должного регулятора и надлежащего критерия человеческого поведения. Тем самым он вдохнул новую жизнь в старую мудрость: «Познай самого себя». Мне показалось, что Ксантиппа просто-напросто не отпускает Сократа из дому, но никаких материальных доказательств правоты моей догадки ни на лице, ни на руках Сократа не было. — Не знаю уж, — сказал Сократ, — кто из нас больше привержен философии: я или Ксантиппа? Сижу вот… Как объяснить Ксантиппе, что нас уже давно ждут на симпосии у Каллипиги, я не представлял. Тут со стороны улицы раздался грохот и почти тотчас же в ограду вбежал подросток, гнавший перед собой велосипедное колесо хитро изогнутой железной проволокой. А за ним гнался мальчишка поменьше. Колесо то и дело падало, что задерживало поступательное движение подростка, но и младший падал почти синхронно, но уже сам по себе, так что расстояние между ними не уменьшалось. — Софрониск и Менексен, — представила мне Ксантиппа ребятишек. — Дети, — сказал Сократ, и я понял, что это дети Сократа и Ксантиппы. — Мать! — раздалось с улицы. Громкий баритон перекрывал шум игры во дворе. — Лампрокл явился! — обрадовалась Ксантиппа. А тут и действительно явился юноша, явно чем-то расстроенный. — Проигрался? — спросила Ксантиппа. — В чистую, — подтвердил Лампрокл и поздоровался с отцом, словно не виделся с ним давным-давно. — И ведь знаю, под каким стаканчиком шарик! Знаю! А он, как на зло, оказывается под другим! — Говорила я тебе, говорила, не играй в «наперстки»! Но тебе хоть кол на голове теши! — Денег было мало. А так бы я выиграл и тебе отдал… — Как же… Выиграешь у них. — Ты что, Лампрокл, в «наперстки» играешь? — поинтересовался Сократ. — Да уж год почти играет, — сообщила Ксантиппа. — Это много. Пора бы уже и образумиться. — А ты мне денег даешь на карманные расходы? — рассердился Лампрокл. — Какие могут быть карманные расходы, если у тебя и карманов-то нет? — сказал Сократ. — Вот и глобальный человек сменил одежку. И теперь у него тоже карманов нет. — Ты не увиливай, отец! Давай деньги! — Где же я их возьму? Учись, работай. — Чтобы учиться у софистов, тоже деньги нужны. Хотя небольшой наглядный урок, взятый из новой молодежной науки, я могу тебе преподнести. — Значит, все же учишься чему-то? — Ага! Как выколачивать палкой деньги из родителей, особенно из отца! — Нет в обычае нигде, чтобы был сечен родитель. — А кто обычай этот ввел — он не был человеком, как ты, да я? Не убедил речами наших дедов? Так почему же мне нельзя ввести обычай новый, чтоб дети сечь родителей могли? — Лампрокл! Ты в уме ли?! — вскричала Ксантиппа. — Как сечь родителей? Ведь он отец, а я мать твоя! Внутренним взором я окинул свою мускулатуру и решил, что, пожалуй, ее хватит, чтобы защитить Сократа и Ксантиппу от побоев сына. — Да как вас не сечь?! Вот ты, мать, чем мне помогаешь весело проводить время? Этого у тебя нету, а того — и подавно! У всех есть, а у нас — ни шиша! Только и слышу от тебя: веди себя достойно! будь умницей! довольствуйся малым! А как довольствоваться не малым, а ничем? Скажи! Ответь! Только и воспитываешь, ругаешь день и ночь. Сил никаких нету слушать твои слова! Что за жизнь ты мне устроила?! — Скажи мне, сынок, — обратился к Лампроклу Сократ, — знаешь ли ты, что некоторых людей называют неблагодарными? — Конечно, — с вызовом ответил Лампрокл. — Так заметил ли ты, за какие поступки людям дают такое название? — Да, — ответил Лампрокл. — Кто получил благодеяние и может отплатить за него благодарностью, но не платит, тех называют неблагодарными. — Значит, по-твоему, неблагодарных причисляют к несправедливым? — Да, — уже более заинтересованно ответил Лампрокл. — Если это так, то неблагодарность будет, так сказать, несправедливостью без всякой примеси? Лампрокл и тут согласился. — В таком случае человек будет тем более несправедлив, чем большие благодеяния он получил и не платит за них благодарностью? Лампрокл согласился и с этим. — Так кто же и от кого, — продолжил Сократ, — получает большие благодеяния, как не дети от родителей? Им, не бывшим прежде, родители дали бытие, дали им возможность увидеть столько прекрасного, — тут Сократ широким жестом руки обвел вытоптанный, без единой травинки двор, — и сделали их причастными стольких благ, всего того, что боги предоставляют людям. Эти блага кажутся нам всего дороже на свете, — до такой степени, что мы-все больше всего боимся расстаться с ними. Да и государства в наказание за самые тяжкие преступления назначили смертную казнь, руководствуясь тем, что нет страшнее зла, которое могло бы удержать людей от преступлений. Лампрокл набычился. Видать, мысль о смертной казни ему в голову еще не приходила. — И, конечно, Лампрокл, надеюсь, ты далек от мысли, что люди производят детей ради любовных наслаждений. Ведь тем, кто может избавить человека от этой страсти, полны улицы и блудилища. Лампрокл согласно закивал головой и заинтересовался разговором с отцом еще больше. — Как всем известно, мы и то еще принимаем в соображение, от каких женщин могут родиться у нас самые лучшие дети. С этими женщинами мы и вступаем в союз для рождения детей. При этом мужчина содержит женщину… — Уж, не ты ли это, Сократ, содержишь меня? — задала нехороший вопрос Ксантиппа. Сократ поморщился, но не стал прерывать и изменять линии поучения сына. — При этом мужчина содержит женщину, — сказал он с напором, — которая будет в союзе с ним рожать детей, и для будущих детей заранее готовит все, что, по его мнению, пригодится им в жизни, и притом в возможно большем количестве. — Но у нас-то, видать, все огромные запасы уже израсходованы, — буркнул Лампрокл. — А женщина после зачатия не только носит это бремя с отягощением для себя и с опасностью для жизни, уделяя ребенку пищу, которой сама питается, но и по окончании ношения, с большим страданием родив ребенка, кормит его и заботится о нем, хотя еще и не видела от него никакого добра. — Да я и потом этого добра что-то не видела, — вставила Ксантиппа. А младший Менексен чуть не бросился в слезы: — Нет! Вы же меня на базаре купили! Не хочу рожаться! С базара несите! Ксантиппа шлепнула его по затылку и тем самым дала возможность мужу продолжить воспитание. — И хотя ребенок не сознает, от кого он получает добро, и не может словесно выразить свои нужды, но она сама старается удовлетворить его желания: долгое время она кормит его, и днем и ночью неся труды и не зная, какую получит за это благодарность. — Дождешься от вас благодарности! Как же! — в сердцах сказала Ксантиппа. — Но недостаточно только выкормить детей, — гнул свою линию Сократ. — Когда родители находят, что дети уже в состоянии чему-нибудь учиться, они сообщают им сведения, полезные в жизни, какие у них самих есть. А если чему, думают они, другой более способен научить детей, то посылают их к нему, не щадя расходов, и всячески заботятся, чтобы из детей у них вышли как можно лучшие люди. Тут уже и средний, Софрониск, отвесил челюсть, потому что и не предполагал, как много расходов понесли родители на его воспитание. — Так ты согласен со всем, что я сказал, Лампрокл? — ласково спросил Сократ. — Согласен, — нехотя ответил старший сын. — Хоть вы и сделали все это и другое, во много раз большее, но, право, никто не смог бы вынести тяжелый характер матери! — Я тебе дам: матери! Ишь ты! Взрослый какой! — взорвалась Ксантиппа. — У других дети мать свою мамочкой или мамулей называют, мамой, наконец! А этот — мать! — Что же, по-твоему, труднее выносить — лютость зверя или матери? — спросил Сократ поучаемого сына. — Я думаю, — ответил Лампрокл, — матери, мамы, то есть, по крайней мере, такой. — И чем это я тебе не подошла?! — возмутилась Ксантиппа. — Подожди, жена! — остановил ее Сократ и снова направил свою речь к сыну: — Так разве она когда причиняла тебе какую-нибудь боль — укусила тебя или лягнула, вроде того, как это многим случается испытывать от животных? — Нет, — честно ответил Лампрокл, — но клянусь Зевсом, она говорит такие вещи, что я готов всю свою будущую жизнь отдать, только бы этого не слышать. — И когда это я такое говорила?! — удивленно возмутилась Ксантиппа. — Да подожди ты, жена! — возвысил голос Сократ и уже более мягко снова обратился к сыну: — А ты, Лампрокл, мало, думаешь, доставлял ей хлопот и криком и поступками, и днем и ночью, капризничая с детства, мало горя во время болезней? — Однако, — ответил Лампрокл, — я никогда не говорил ей и не делал ничего такого, от чего ей стало бы стыдно. — А твоя бесконечная игра в «наперстки» на базарах, — снова встряла Ксантиппа, — не заставляет меня стыдиться?! — Да дай же, жена, слово вставить! — взмолился Сократ. — Что же, Лампрокл, разве, думаешь, тебе тяжелее слушать материнские слова, чем актерам, когда они в трагедиях говорят друг другу самые неприятные вещи? — Нет, я думаю, они равнодушно к этому относятся, потому что видят, что кто бранится, бранится не с целью сделать неприятность и, кто грозит, грозит не с целью причинить какое зло. — А ты понимаешь, что когда мать говорит тебе что-нибудь, то у нее нет на уме никакого зла, а, напротив, она желает тебе добра, как никому другому, и все-таки сердишься на нее? Или ты предполагаешь, что мать желает тебе зла? — Конечно, — едва слышно ответил Лампрокл, — этого я не думаю. Сократ воодушевился: — Значит, хоть она желает тебе добра и во время твоей болезни прилагает все заботы, чтобы ты выздоровел и не нуждался ни в чем необходимом, хоть она, кроме того, усердно молит богов за тебя и исполняет обеты, ты все-таки говоришь, что у нее тяжелый характер? Я думаю, что если ты не можешь выносить такой матери, то не можешь выносить счастья. Ксантиппа при этих словах очень удивилась, но все же улыбнулась и даже как бы расцвела. — Скажи мне, — продолжил Сократ, — признаешь ли ты необходимость уважать кого-нибудь или ты решил не стараться никому на свете нравиться и повиноваться, — ни командиру, ни другому какому начальнику? — Нет, клянусь Зевсом, я готов, — ответил Лампрокл. — Значит, ты и соседу хочешь нравиться, чтобы он давал тебе закурить в случае надобности и оказывал тебе содействие в хорошем деле или, в случае какого несчастья, помогал тебе, как добрый сосед? — Да, — ответил Лампрокл. — Ну, а спутник в дороге или на море или другой кто, с кем встретишься, — все равно для тебя, другом ли он станет тебе или врагом, или ты находишь нужным заботиться и об их расположении к тебе? — Да, — ответил Лампрокл. — Так на них обращать внимание ты решил, а мать, которая любит тебя больше всех на свете, ты не находишь нужным уважать? Разве ты не знаешь, что и государство никогда не обращает внимания на неблагодарность и не привлекает за нее к суду, а равнодушно относится к тому, что люди за благодеяние не платят благодарностью. Впрочем, государство, оно вообще ко всем людям относится равнодушно. Но мы-то сейчас говорим о другом… Хотя, если кто не почитает родителей, того оно подвергает наказанию. Наказание — это вообще основная, кажется, функция государства. Так вот, такого оно подвергает наказанию и, как оказавшегося при испытании недостойным, не допускает к занятию государственных должностей, провалиться им! находя, что он не может с надлежащим благочестием приносить жертвы, необходимые государству, и вообще ничего не может делать хорошо и справедливо. Клянусь Зевсом, если кто не украшает могил умерших родителей, и об этом государство производит расследование при испытании должностных лиц. Лампрокл, по всему было видно, о чем-то усиленно думал. — Так вот, сынок, — продолжил Сократ, — если ты благоразумен, проси у богов прощения за непочтительность к матери, как бы они, сочтя тебя неблагодарным, не отказали тебе в своих благодеяниях, а людей остерегайся, как бы они,узнав о твоем невнимании к родителям, не стали презирать тебя и как бы тебе не оказаться лишенным друзей. Ведь если люди сочтут тебя неблагодарным к родителям, то никто не будет рассчитывать на благодарность от тебя за свое добро. Тут все, включая всех троих детей, меня и особенно Ксантиппы, сильно расчувствовались. — Хорошо, когда мир в семье, — сказал Сократ. — Ага, — согласился Лампрокл и тут же добавил: — А деньги? — Какие деньги? — удивился Сократ. — Доллары, драхмы, или те, что имеют хождение в Безвременьи? — Драхмы. — А-а… — облегченно вздохнул Сократ. — Это в кассе у Ксантиппы. — А на что хочешь потратить последние драхмы, сыночек? — спросила Ксантиппа. — В «наперстки» хочу отыграться. — Так ведь и драхм-то в доме только на поношенные сандалии отцу. Сократ с удивлением посмотрел на свои обветренные, покрытые толстой, пуленепробиваемой кожей ступни и сказал: — На что мне сандалии? Никаких сандалий мне сроду не надо было. — И то верно, — поддержал отца Лампрокл. — Чё народ-то смешить. Сократ в сандалиях! Обхохочешься! — Только в последний раз, — сдалась Ксантиппа. — Конечно, в последний. Как всегда, — заверил ее старший сын. — Схожу в дом, а вы тут посидите, — сказала Ксантиппа. — И где только она их прячет, — вздохнул средний сын, Софрониск. — Никогда не найдешь. — Стоит ли искать то, чего нет, — философски заметил Сократ. Ксантиппа вышла с просветленным лицом, ведь отношения-то в семье налаживались! — Вот, — сказала она, передавая монету из своей ладони в ладонь Лампрокла, — на счастье! Только в последний раз. — А я так в первый, — заявил Софрониск. И оба брата направились к болтавшейся на одной петле калитке. Младший же еще не видел большой радости в игре в «наперстки», поэтому он катнул велосипедное колесо, затем поддел его толстой, соответствующим образом изогнутой железной проволокой и, произведя достаточный, по его мнению, грохот, начал окончательно утаптывать Сократов двор. Солнце клонилось к закату. Какое-то умиротворение разлилось в воздухе. Мы сидели и молчали. Я так просто по привычке.Глава 28
Но тут через гнилой заборчик лихо перемахнул хозяин соседнего дома, крепкого, обширного, ухоженного. Удачно приземлившись, он тут же приветствовал Сократа: — Радуйся, Сократ! — И ты, Критон, радуйся! — Так уж получилось, Сократ, что во время сеанса воспитания тобою сына Лампрокла, очутился я нечаянно под самым забором. Ну, а там уж и интересно стало… Не выдержал, да по старой привычке и записал все. Кажется, поведение Критона и для Сократа, и для Ксантиппы показалось вполне обычным, потому что они никак не прокомментировали это признание соседа. Лишь малолетка Менексен наехал на старика велосипедным колесом, но с ног того сбить не сумел. Крепок был Критон и даже несколько тучен. — Как я тебе всегда говорил, Сократ, меня заботят мои сыновья, как тебя твои, и я недоумеваю, что же с ними делать? Младший еще очень мал, но Критобул уже возмужал и нуждается в руководителе. И знаешь, когда я нечаянно подслушиваю твои речи, направленные на воспитание твоих же сыновей, мне начинает казаться безумием, что я, во всем остальном проявляя столько старания о детях — и в смысле брака, чтобы они родились от благороднейшей матери, и в отношении состояния, чтобы дать им побольше средств, — о воспитании их вдруг не забочусь! Но когда я смотрю на кого-либо из тех, кто берется воспитывать людей, я всякий раз бываю поражен, и все они представляются мне при ближайшем рассмотрении весьма странными, так что скажу тебе откровенно: не приложу ума, как мне склонить мальчика к философии. — Милый Критон, — ответил Сократ сокрушенно, — разве тебе неведомо, что к любому делу большинство людей непригодно и ничего не стоит, серьезных же людей и во всех отношениях стоящих очень мало. Не кажутся ли тебе прекрасными делами художественная гимнастика, честная торговля, свободная журналистика, военная стратегия? — Конечно, кажутся. — Ну а разве ты не замечаешь, что большинство людей, берущихся за эти дела, достойны лишь презрения? — Да, клянусь Зевсом, ты говоришь сущую правду. — Так что ж, из-за этого ты и сам оставишь все занятия и сыновей не будешь к ним приучать? — Нет, Сократ, это не дело. — Вот, Критон, и не поступай так, как не следует, но, махнув рукой на тех, кто подвизается в философии, — достойные они люди или плохие — хорошенько попытай само дело и, если оно покажется тебе негодным, отвращай от него любого, а не только своих сыновей. Если же оно явится тебе таким, каким я его считаю, смело принимайся за него и в нем упражняйся, как говорится, «и сам, и дети твои». — Хорошо, Сократ, что ты не будешь возражать, если я с сыновьями иногда посижу под нашим общим забором, который, кстати, ты не разрешаешь мне сделать высоким и плотным. — Ну, а теперь-то ты видишь, что тем самым я о тебе забочусь? — Как не видеть, Сократ… — Вот и договорились. — Значит, так и будем дальше жить с гнилым забором, — словно сама себе сказала Ксантиппа. Но на ее слова реакции философов не последовало. — А теперь, дорогой мой Сократ, — взмолился Критон, — я скажу тебе еще кое-что, а ты уж не отказывайся. Может ли быть что хуже такой славы, когда о нас думают, что мы ценим деньги больше, чем друзей? Ведь большинство не поверит, что ты сам не захотел принять помощь, несмотря на все мои старания. О чем шла речь, я, само собой разумеется, не понимал. Да только, видать, о чем-то важном! За спиной Критон прятал что-то зеленое, завернутое в газету «Красное знамя доброго вестника Сибирских Афин» (это я сразу понял по шрифту и расположению колонок), но не доллары. Это уж точно. — Но для чего же нам так заботится о мнении большинства, мой милый Критон? — со вздохом спросил Сократ. — Люди со смыслом, которых следует скорее принимать в расчет, будут думать, что это случилось так, как это случилось. — Но ведь ты же видишь, Сократ, что необходимо также заботиться и о мнении большинства, то есть о нас-всех. Теперь-то ясно, что большинство способно причинить не какое-нибудь маленькое, а, пожалуй, и величайшее зло тому, кто перед ними оклеветан. Пожалуй, речь шла о какой-то великой опасности, грозящей Сократу. И я бы принял участие в его спасении, да вот только не знал, как это лучше сделать. А они ничем мне в этом не помогали, даже просто, казалось, и не замечали меня. — О, если бы, Критон, большинство способно было делать величайшее зло, с тем чтобы быть способным и на величайшее добро! — сказал Сократ. — Хорошо бы это было! А то ведь оно не способно ни на то, ни на другое: мы-все не можем сделать человека ни разумным, ни неразумным, а делаем, что попало. — Положим, что это так, Сократ, — как-то уж очень легко согласился Критон. — Но вот что мне скажи: уж, не боишься ли ты гнева Ксантиппы, если примешь мою помощь? — Не этого одного я опасаюсь, Критон, но и многого другого, — сказал Сократ. Тут я внутренне разволновался уже не на шутку. Похоже, что речь шла о жизни и смерти Сократа. — А вот этого уж ты не бойся, — заверил Сократа Критон. — Да и не много нужно денег, чтобы спасти тебя и Каллипигу. «Каллипига-то тут при чем?» — подумал я. Да и молчавшая уже несколько минут Ксантиппа всем своим мгновенно изменившимся видом как бы спросила: действительно, при чем тут Каллипига-то? Но Сократ с Критоном уже ничего не замечали вокруг, увлеченные разработкой какого-то важного для них, отнюдь не умозрительного проекта. — Ты, Сократ, можешь вполне располагать моим имуществом, и я думаю, что его будет достаточно. Если, наконец, заботясь обо мне, ты думаешь, что не нужно тратить моего имущества, то вот твои иноземные друзья, которые здесь, готовы помочь. Один уже здесь — Симмий из Сибириса. И точно! Из-за забора появилась чья-то рыжая взъерошенная голова, приветственно моргнула настороженными глазами и замерла в ожидании. — То же самое готов сделать и Кебет из Новоэллинска, и еще очень многие. Повторяю я тебе — не бойся ты этого и не отказывайся от помощи, а еще пуще от спасения Каллипигиной Мыслильни. Тут младший сын Сократа — Менексен, который гонял по двору погнутое велосипедное колесо хитро изогнутой железной проволокой, произвел своим движущимся механизмом такой оглушительный грохот, что философы на некоторое время умокли. Когда путь адского механизма волею богов был направлен в глубь двора и стало чуть потише, Критон продолжил, как ни в чем ни бывало: — Что касается меня, Сократ, то мне стыдно и за тебя, и за нас, твоих близких, если станут думать, что все это случилось с тобою по какой-то скаредности с нашей стороны. Вот ты и смотри, Сократ, как бы все это не оказалось не только вредным, но и позорным для нас с тобою. Однако подумай. Вернее, впрочем, что и думать-то уже некогда, а нужно решать. И решение может быть только одно. Но умоляю тебя всячески, Сократ, послушайся меня и ни в каком случае не поступай иначе. — О, милый Критон, — растроганно сказал Сократ, — твое усердие стоило бы дорогого, если бы оно было направлено сколь-нибудь верно, а иначе, чем оно больше, тем тяжелее. А потому следует обсудить, нужно ли нам это делать или нет. Таков уж я всегда, а не теперь только, что из всего, что во мне есть, я не способен руководствоваться ничем, кроме того разумного убеждения, которое, по моему расчету, оказывается наилучшим. Младший сын Сократа, Менексен, запнулся от таких слов и упал, но не заревел, как можно было бы ожидать, а лишь, потирая ушибленную коленку, приблизился к нам и остался стоять с широко открытым ртом, словно решил не пропустить мимо головы ни одной мысли, высказанной его отцом. И рыжеволосый Симмий, легко перемахнув через неожиданно возникший крепкий забор, построенный, конечно, Критоном, а не Сократом, оказался возле нас. А за ним и черноволосый Кебет. Все предпосылки для открытия очередного симпосия были, вроде бы, налицо, как показалось мне. Не хватало лишь кувшина вина… Но нет! Сегодня здесь не спорили, а убеждали друг друга в чем-то очень важном. — А убеждения, которые я высказывал прежде, — продолжил Сократ, — я не могу отбросить и теперь. Подумай-ка ты вот о чем: стоим ли мы еще или не стоим за то, что всего больше нужно ценить не жизнь как таковую, а жизнь достойную? — Конечно, стоим, Сократ, — торжественно произнес Критон. — Уж у тебя-то, Сократ, жизнь такая достойная, что дальше просто некуда, — подтвердила и Ксантиппа. — А что хорошее, прекрасное, справедливое, что все это одно и то же — стоим ли мы за это или не стоим? Тут уж мы все хором подтвердили, включая малолетку Менексена: — Стоим! Ксантиппа ласково погладила Сократа по обширной лысине, а рыжеволосый Симмий вдруг вытащил неизвестно откуда взявшийся стилос и принялся водить им по тоже неизвестно откуда взявшейся вощеной дощечке. — Так вот на основании того, в чем мы согласны, нам и следует рассмотреть, будет ли справедливо, если я буду стараться уйти отсюда вопреки воле моей жены Ксантиппы, или же это будет несправедливо, и если окажется, что справедливо, то попытаемся это сделать, а если нет, то останемся. — Куда это ты навострился? — недовольно спросила Ксантиппа. — Не успел придти и уже снова у тебя неотложные дела? — Ты же видишь, жена, что я всеми силами стараюсь остаться в этом родном доме, полном, как чаша, — сказал Сократ Ксантиппе. А затем снова обратился к Критону: — Что же касается твоих соображений, милый мой, относительно расходов и общественного мнения, то справедливо ли мы поступим, если будем благодарить тех, которые меня отсюда отпустят, или же, наоборот, делая все это, мы поистине нарушим справедливость. И если бы оказалось, что поступать таким образом — несправедливо, тогда бы уж не следовало беспокоиться о том, что, оставаясь здесь и ничего не делая, мы должны умственно умереть или подвергнуться еще чему-нибудь, если уж иначе приходится нарушать справедливость. — Говорить-то, мне кажется, ты хорошо говоришь, но разбери-ка, что нам следует делать, Сократ, — попросил Критон. — Разберем-ка, милейший, сообща, и если у тебя найдется возразить что-нибудь на мои слова, то возражай, и я тебя послушаюсь. А если не найдется, то уж ты перестанешь, мой милейший, говорить мне одно и то же, будто я должен уйти отсюда, из своего родного дома, вопреки воле Ксантиппы, ибо что касается меня, то я очень дорожу тем, чтобы поступать в этом деле с ее согласия, а не вопреки. Ксантиппа вся словно расцвела. Настолько ее тронуло вступление к философскому исследованию, которое вот сейчас, прямо на ее глазах, должен был предпринять Сократ. — Заметь же, Критон, особенно начало научного исследования — спокойно продолжил Сократ, — покажется ли оно тебе удовлетворительным, и постарайся отвечать по чистой совести. — Уж я постараюсь, — заверил Критон. — Полагаем ли мы, — сказал Сократ, — что ни в коем случае не следует добровольно нарушать справедливость или что в одном случае следует, а в другом нет? Или же мы полагаем, что уж нарушать справедливость никоим образом не может быть хорошо или честно, в чем мы и прежде с тобою нередко соглашались? Или все эти наши прежние соглашения сейчас уже улетучились, и вот оказывается, что мы, люди немолодые, Критон, давно уже беседуя друг с другом как будто о деле, не замечаем того, что мы ничем не отличаемся от детей? Или же, всего вероятнее, что, как мы тогда говорили, так оно и есть: согласна или не согласна с этим Ксантиппа и большинство сибирских афинян, пострадаем ли мы от этого больше или меньше, чем теперь, а уж нарушение справедливости, во всяком случае, вредно и постыдно для того, кто ее нарушает. Полагаем мы это или нет? — Полагаем, — согласился Критон. — О чем это ты, Сократ? — подозрительно спросила Ксантиппа. — Значит, ни в коем случае не следует нарушать справедливость? — Нет, конечно, — согласились мы все хором. И даже Менексен, что-то поняв и возликовав от этого, снова бросился с грохотом гонять по двору велосипедное колесо. — Значит, вопреки мнению большинства нельзя и воздавать несправедливостью за несправедливость, если уж ни в коем случае не следует нарушать справедливость? — Очевидно, нет, — снова согласились мы, кроме малолетки Менексена, который в это время таранил подгнивший забор своим адским движущимся изобретением. — А теперь вот что, Критон… Вопреки воле богов мы до сих пор еще не познали себя. А нарушать волю богов несправедливо. Сидя же здесь на завалинке отчего дома, вслушиваясь в завывания поп-музыкантов, льющиеся чуть ли не из каждого окна, грохот трамваев и звон разбиваемых кое-где окон, можем ли мы познать самого себя? — Нет, Сократ. Клянусь Зевсом! — заверил Критон. — А оказываем ли мы этим сидением на завалинке какую-нибудь помощь Ксантиппе? — Никакой, клянусь помойным ведром! — сказала Ксантиппа. — Пойдем же решительно дальше, Критон. Ждет ли несравненная Ксантиппа, мать моих детей, какой-нибудь работы от меня в этом доме? — Какая еще такая работа? — удивилась Ксантиппа. — Да ты сроду по дому ничего не делал! — Значит, в этом смысле удерживать меня дома смысла нет, — констатировал Сократ. — Так двинемся дальше. — Куда это еще?! — удивилась Ксантиппа. — Умозрительно, милейшая моя жена, умозрительно, — успокоил ее Сократ. — Ты вот, Критон, не знаешь, как страдал от чирьев глобальный человек. — Тут его собеседник, кажется, впервые обратил на меня внимание. — И кто ему помог? Ксантиппа! Она уж так постаралась отстегать его крапивой по чирьевым местам, что теперь он даже штаны себе сменил. — И ты, Сократ, помогал, — напомнила Ксантиппа. — Помогал, не отказываюсь. Как не помочь человеку, если он страдает. Но еще больше он страдает оттого, что не знает, что такое Время, Пространство, Жизнь, Смерть и Бог. — Страсти-то какие! — перепугалась Ксантиппа. — Вот я, было, и попытался ему помочь. Сам-то я, как всем хорошо известно, ничего не знаю, но могу познакомить его с нужными людьми: мудрецами, философами, фисиологами, гетерами, при этом и сам приобщаясь к уму и знаниям великих людей. Но он пока еще очень робок, и без моей помощи не вступает в разговоры, стесняется. Сам Межеумович его наставляет. — Ну, если уж и Межеумович… — начала, как бы, сдавать свои позиции Ксантиппа. — Уже и некоторую пользу начал получать он, да тут диалектический материалист захотел всенепременно зеленого лука, а его-то на научном заседании и не оказалось. — И что это за заседание, если лук понадобился? Закусывать, что ли? — Так ведь есть, есть лук! — вскричал Критон и с трудом отвел из-за спины затекшую уже руку. — О нем-то я с самого начала и вел речь. Не пойму только, почему ты, Сократ, отказывался. — А зачем мне лук, да еще зеленый, если он дойти до исторического Межеумовича все равно не сможет? Засохнет, только от него и толку. — Так ты и отнеси, — нашелся Критон. — Как же я его отнесу, если у меня дома дел невпроворот! — Да какие у тебя дела, Сократ, — возразила Ксантиппа. — Помощь людям — это хорошее дело. Надо помочь. Вот и глобальный человек, действительно, все время молчит, видать сказать-то пока и нечего, а, наверняка, хочется. И достойнейший Межеумович мается… Иди, Сократ, да поторапливайся. Семья — семьей, а истина — истиной. Ни дети, ни жена, ни сама жизнь не выше справедливости. Как ни тяжело было Сократу уходить из милого дома, но он подчинился. Двинулся за Сократом и я. А Критон с Симмием и Кебетом в восторге от своего доброго дела прыгнули через забор, чем и повалили его. Да и забор-то, по правде говоря, уже опять был низким и полусгнившим.Глава 29
Межеумович, как только увидел пучок зеленого, слегка, правда, повядшего лука, так сразу и заорал: — С моего огорода! И газета моя! Как его ни уговаривали закусить, он не сдавался: — Вы что, хотите, чтобы я ворованный лук со своего огорода ел! А потом чтобы от запаха из моего рта бедные, эксплуатируемые служанки падали замертво! Вы этого хотите! Так не бывать этому во веки веков! Аминь! А ведь, судя по пустой бутылке, «Ерофеича» он принял изрядно. Это, видимо, и позволило ему исчерпать инцидент и мирно, правда, с храпом, заснуть на полу перед триклинием. Тут симпосий переключился на мои новые штаны. Пока все обсуждали покрой «пифагоровых» штанов, а делали они это, конечно, не вставая со своих лежаков, одна лишь Каллипига по-настоящему исследовала их, заставляя меня перекатиться с живота на спину. И хотя жжение прошло еще в те времена, когда Пифагор только обещал оштанинить меня, память о лечении крепко врезалась мне в голову, и я пытался отнекиваться. Но нежные руки хозяйки дома каким-то чудом все же перевернули меня. И теперь Каллипига искала хорошо заглаженную стрелку на штанинах, а не найдя ее, тут же пожелала влезть в «пифагоровы» штаны, благо они были принципиально безразмерными. Но я заартачился: нет, мол, и нет, не обносились они еще как следует. И вообще: не здесь и не теперь. — А что ты, Пифагор, можешь ответить на громогласные вопли глобального человека? — спросил Сократ. — Прежде, чем говорить о Времени и Пространстве, — ответил Пифагор, — нужно обратиться к началу. Первообразы и первоначала не поддаются ясному изложению на словах, потому что их трудно уразуметь и трудно высказать, оттого и приходится для ясности изложения прибегать к числам. Пифагор приложился к порядочному котилу. Все другие последовали его заразительному примеру. Пригубил кубок и я, но Каллипига нежно и настойчиво отобрала у меня посудину и сказала: — Пей лучше меня. — Давай буду пить, — согласился я и вслушался в слова Пифагора. — Философия, которую я исповедую, целью своей имеет вызволить и освободить врожденный наш разум от его оков и цепей. — Ну, так ударь еще раз своим молотом по нашим оковам, почтенный Пифагор. Может, и мы с глобальным человеком освободимся от них. — Изволь, Сократ. Начало всего — Единица. Единице же как причине подлежит как вещество неопределенная Двоица. Из единицы и неопределенной двоицы исходят числа. Из чисел — точки, из точек — линии, из них — плоские фигуры, из плоских — объемные фигуры, из них — чувственно воспринимаемые тела, в которых четыре основы — огонь, вода, земля и воздух. Перемещаясь и превращаясь целиком, они порождают мир — одушевленный, разумный, шаровидный, в середине которого — Земля. И Земля тоже шаровидна. Боги родственны людям, ибо человек причастен к теплу, поэтому над ним есть Божий промысел. Душа же — не то, что жизнь. Она бессмертна. Тут неожиданно проснулся диалектический материалист Межеумович, кажется, навсегда расставшийся с идеалистическими замашками, сходил помочился за угол, а на обратном пути заговорило гневными стихами: — А Пифагор, преклоняясь к волхвам, болтающим бредни, Ищет людей уловлять, величавых речей говоритель. На материалиста попытались не обращать внимания, но не тут-то было. — Возьмем, к примеру, учение Пифагора, — заявил он, но взял в руки совсем иное, а именно кувшин с тремя устьями, умудряясь подставлять рот под все три одновременно. — Вот он тут заявляет, что «все, мол, числа» или «все есть число». А число-то, разумеется, идеальный объект. Но если проанализировать вопрос глубже, оказывается, что такое отнесение неправомерно. Дело в том, что сам Пифагор под числом на самом деле разумеет живые, действенные материальные ценности. Пифагор ведь утверждает, что он видит числа, слышит их как музыкальные тоны. Таким образом, тезис «все есть число» тождественен утверждению, что все вещи состоят из конкретных чувственно воспринимаемых телец. Тут материалист с размаху кинул пустой, видать, кувшин о стену. Но тот не разбился, а завис в трех локтях над полом, медленно раскачиваясь и иногда выплескивая из себя последние капли вина. Межеумович удивился, заинтересовался, подошел к нему поближе и на время выпустил симпосий из поля своего диалектического зрения. Я хоть и знал Пифагора давно и говорил с ним о числах, но поговорить о них именно философически все как-то руки не доходили. И теперь то, что я от него слышал, казалось мне бредом и безумием. У меня даже немедленно возник вопрос: как же мне теперь относится к нему? С одной стороны, все-таки благодетель, штанами одарил, а с другой… Тут я припомнил, что задача философии состоит в том, чтобы свести вещи к мыслям и именно к определенным мыслям, а не к каким попало. Но число, несомненно, есть мысль, которая стоит ближе всего к чувственному, или, выражаясь определеннее, она есть мысль самого чувственного, поскольку под последним понимается вообще внеположенность и множество. Похоже на то, что в попытке понимать Вселенную как число, Пифагор сделал первый шаг к метафизике. Может, Пифагор ушел слишком далеко, понимая сущность вещей, как только числа? Вещи, правда, можно считать, против этого не попрешь, но они, казалось мне, нечто большее, чем одни лишь числа. Правда, что понимать под этим большим, я не знал. Обыденное чувственное сознание без колебаний ответило на поставленный вопрос, что вещи воспринимаются чувственно и поэтому могут быть не только исчисляемы, но, кроме того, также и видимы, осязаемы, унюхиваемы и т. д. Упрек мой в адрес философии Пифагора сводился, таким образом, к тому, что она слишком идеалистична. (Сильное воздействие идей Межеумовича!) Но, с другой стороны… Если приходится соглашаться с тем, что вещи есть нечто большее, чем простые числа, то это следует понимать так, что мысль о числе недостаточна, для того чтобы выразить посредством нее определенную сущность или понятие вещей. Вместо того, следовательно, чтобы утверждать, что Пифагор со своей философией чисел заходит слишком далеко, было бы правильнее сказать, что он ушел недостаточно далеко, и прибавить к этому, что каким-то образом нужно сделать следующий шаг к чистому мышлению. (Слабое воздействие идей Межеумовича…). Далее, существуют если не вещи, то состояния вещей и вообще явления природы, определенность которых существенно основана на определенных числах и численных отношениях. Ведь именно это имело место в случае различия и гармонического созвучия звуков. Я еще хорошо помнил, что именно восприятие этих явлений натолкнула Пифагора на понимание сущности вещей как числа. — А скажи-ка, мудрейший Пифагор, — начал Сократ. — Нет, нет, — перебил его величественный старец. — Мое учение — это любомудрие, а не мудрость. Это только что побывавших у вас Солона, Питтака, Периандра и Бианта называют мудрецами. Но никто не мудр, ибо человек по слабости своей природы часто не в силах достичь всего, а тот, кто стремится к нраву и образу жизни мудрого существа, может быть подобающе назван любомудром. — То есть, философом, — сказал Сократ. — Ты прав, Сократ, — согласился Пифагор. Тут Пифагор перешел к идее фундаментальных противоположностей в своем учении. И я понял, что роль противоположностей правого и левого, чета и нечета, белого и черного, света и тьмы, мужского и женского в известном смысле была подобна роли логических категорий в древнем, дофилософском мышлении. И хотя в форме противоположных качеств (теплое и холодное, сухое и влажное, светлое и темное) идея фундаментальных противоположностей фигурировала еще у Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена, но у Пифагора фундаментальные противоположности выступали в наиболее научном виде, сохраняя свой полярный характер, означающий, что один из членов каждой пары воспринимается как нечто положительное, доброе, благоприятное, другой же член имеет противоположную окраску. Две пифагорейские противоположности — единое и многое, нечет и чет — имели непосредственное отношение к числовым свойствам и связывали учение о противоположностях с учением о числе. Но особое значение, как я понял, для Пифагора имела пара — предел и беспредельное. На ней, по сути дела, базировалась вся пифагорейская космология. Эта пара была вообще характерна для сибирского эллинского мироощущения. Идея предела у сибирских афинян всегда сочеталась с идеями закономерности, совершенства, оформленности, порядка, Космоса. А геометрическим выражением идеи предела был шар, сфера, арифметическим же — единица. Всему этому противостояло беспредельное с присущими ему характеристиками беспорядка, бесформенности, незаконченности, несовершенства. — Беспредельное, — услышал я Пифагора, всплывая из глубин своих мыслищь, — это пространство, окружающее Космос, это то, что не имеет границ, это, наконец, двойка. Тут меня снова утянуло в глубину и понесло течением припоминать дальше. И я припомнил, что во все времена существовали две школы, замечательным образом дополняющие друг друга. Они дополняли друг друга в том смысле, что в них нашли выражение два направления научного поиска, неизменно присущие физической науке на всех этапах ее существования. Во-первых, физика всегда искала ту вещественную основу, из которой состоят вещи, — будь то четыре стихии, как у современных любомудров, химические элементы, атомы и молекулы или, наконец, элементарные частицы вплоть до кварков в понимании древнейших физиков, о которых сейчас уже мало кто помнил. Во-вторых, они пытались раскрыть и выразить с помощью математических формул количественные закономерности (физические законы — по определению древних), которым подчиняются процессы, происходящие в природе. В разные эпохи на первый план выступала то одна, то другая из этих сторон. Вот, например, только что отбывший с симпосия Фалес, или еще возлежавшие здесь Анаксимандр и Анаксимен, являлись сторонниками первого направления, а Пифагор — явно второго. Я припомнил мнение одного из древнейших физиков — некоего варвара Гейзенберга, который считал, что современная ему, разумеется, теоретическая физика идет к тому, чтобы целиком свести элементарные процессы к математическим формам. И в этом было сходство сибирского эллина Пифагора и древнего варвара Гейзенберга. Я, видимо, так глубоко погрузился в себя, что снаружи почти ничего и не осталось, потому что вдруг, как бы издали, услышал слова Пифагора, обращенные к моим останкам. — Не грызи сердце, глобальный человек! — Ладно, не буду, — согласился я. Тут раздался какой-то посторонний звук. Оказывается, диалектический материалист грохнул об стену уже не один сосуд с вином. И теперь все они, не разбившись, висели в воздухе, ничем не поддерживаемые, как и первый с тремя устьями. А Межеумович постукивал по ним палочкой для почесывания спины, словно старался извлечь из них какую-то музыкальную фразу. Но мелодия никак не складывалась. Диалектик раздражался все больше и больше. И разбил бы кувшины палочкой, раз уж не удалось сделать это об стену, но тут Пифагор посоветовал ему не стучать палочкой по кувшинам, а подуть в горлышко сосудов. Сначала материалист никого не хотел слушать, а тем более самого Пифагора, раз тот категорически отказался от причисления к лику истинных материалистов, но потом смягчился и нехотя внял советам Пифагора. А когда раздался первый звук, Межеумович так разошелся, что унять его долго не могли ни сообща, ни по одиночке. Он все дул и дул, откуда только силы брались, извлекая из сосудов народную эллинскую мелодию «Ах вы сени, мои сени…» Своей игрой материалист как бы подтверждал, что пифагоровское число было не только принципом мысленного конструирования объекта, но здесь объединялась и рефлексия, определяющая число как принцип познания, и рефлексия принципа идеальной формы как основы бытия и теоретического познания, и непосредственно конкретные результаты измерений, арифметические и геометрические закономерности, и, конечно же, эстетический опыт. И хотя именно такое переплетение разных интеллектуальных моментов выдувал исторический и диалектический материалист, надоел он всем чрезвычайно. Он уже и в пляс пустился, успевая при этом дуть в горлышко сосудов. Уже и кое-кто из служанок подпевал ему. Уже и мне хотелось раскроить ему голову доской от ложа, на котором я нервно ворочался. Уже и сам Пифагор, кажется, начинал раскаиваться, что разработал теорию числа, как основы всего сущего. Уже Анаксимандр с Анаксименом скоропостижно засобирались уезжать на своих разбитых велосипедах. Уже… А тот все дул и дул. «Ах вы сени, мои сени…» — неслось над ночной Мыслильней. А потом диалектик все же надсадился, хрипло пукнул и довольно замолчал. Ни на чем не державшиеся кувшины сорвались со своих мест и разбились все до одного. Служанки бросились собирать черепки и подтирать лужицы вина. А Сократ сказал: — Твоя правда, Пифагор. Экспериментально подтверждено неумолимое значение числа в нашей и всей прочей жизни. И тут я понял, почему единица не считается числом, почему Евклид в седьмой книге своих «Начал» писал: «Единица есть то, через что каждое из существующих считается единым». Мне стало ясно, что здесь под единицей разумеется как раз идеальная форма, которая делает вещь самой собой и определяет ее как тождественную себе форму. Ясно стало также, почему число легко отождествляется с сущностью вещи. Ведь даже для того, чтобы только считать одинаковые предметы, например, кувшины с вином, надо уметь выделять кувшин как таковой среди других предметов, надо уметь распознавать чистую, существенную форму кувшина, то есть принцип отождествления разных кувшинов как кувшинов. Я тут же распознал один из кувшинов, и он, накренившись, наполнил мне кратер. Я выпил, не торопясь, испытывая наслаждение оттого, что мысль теперь никуда не убежит, а лишь оформится в правильно расположенные слова. Это — существенная форма вещи, которая как идеальная форма вещи может не быть тождественной ни одному экземпляру данного вида и вместе с тем составлять принцип их отождествления. Разумеется, два кувшина с вином есть число, но один кувшин не является числом. Потому что единицы разновидны и разнокачественны. Я попробовал вино и из другого кувшина и еще раз удостоверился, что кувшины и их содержимое действительно разновидны и разнокачественны. В первом было фалернское, а во втором, если я не ошибаюсь, статинское. Каждое отдельное число может быть рассмотрено как своеобразная единица, то есть как определитель некоторой идеальной формы. И в этом глубинный смысл самого верного представления чисел треугольными, квадратными, пятиугольными, прямоугольными формами. Все эти треугольные, пятиугольные и прочие числа вдруг закружились вокруг меня, втягивая в свой хоровод. Я не имел сил, да и не хотел противиться. Я был числом! И именно единицей, а не нулем каким-нибудь. Голова кружилась уж что-то очень сильно. И я понял, что надо скорее возвращаться на симпосий. Я сказал себе: теоретическое учение Пифагора направлено на проблему фиксирования объектов, на выделение, определение и ограничение феномена. Я выбрал подходящую единицу, выделил ее среди других, зафиксировал в своем зрении. Толку пока было мало. Тогда я припомнил, что возвратиться можно только в том случае, если вместе с тем определены также и операции, движения, преобразования, по отношению к которым предмет остается тождественным себе. И я проделал эти операции: взаимоопределение предела и беспредельного, предмета и движения, формы и преобразования. В моей голове произошло понимание не только фиксируемого объекта, Я-единицы, но и нас-всех. И тогда числа, квадратные, пятиугольные и прочие расположились по лавкам. Я вернулся и обнаружил, что обнимаю Каллипигу, а она этому нисколько не сопротивляется. И тут я понял, что Пифагор абсолютно прав, положив в основу своей философии учение о гармонии. И я уже знал, что когда-нибудь мы с Каллипигой зачнем Космос, потому что именно принцип гармонии является центральным и более общим по отношению к принципу числа. — Давай зачнем Космос, — согласилась Каллипига. Но тут проснулся диалектический материалист и снова начал куражиться: — И что это у вас за симпосий такой-растакой. Вот я вам покажу настоящий симпозиум! С трибуной и почетным президиумом! А то разлеглись тут, мать вашу так-перетак! Философы, тоже мне!Глава 30
— А что ты скажешь о Времени, Пифагор? — спросил Сократ. — Время есть шар объемлющего мир дыхания. — Крепко сказано, Пифагор. — Вокруг космоса существует пустота. Она проникает во Вселенную из окружающей ее бесконечной пневмы, так что Вселенная представляется вдыхающей пустоту, которая разграничивает природные вещи, находящиеся рядом друг с другом. И прежде всего это происходит в числах, ибо пустота разграничивает их природу. Она отделяет животных от растений, Сократа от Платона и вообще всех от всего.— Поистине, Пифагор, был ты в близком общении с богами и знаешь, чем люди могут их порадовать и чем прогневить, — сказал Сократ. — От богов происходит и то, что ты говоришь о природе, ибо другие способны лишь гадать о божественном да препираться в суетных мудрствованиях, а к тебе являлся сам Аполлон, свидетельством и печатью подтвердив неложность своего явления. Нисходили к тебе — хотя и не свидетельствуя — также и Афина, и Музы, и иные боги, чьи образы и имена людям пока неведомы. Недаром тебя чтят посланцем Зевса. — Космос, — продолжил Пифагор, не отвечая на восхваления, — гармоническое единство предела и беспредельного, за которым и стоит противоречивое единство числа и материи. Материя — это пустое пространство. Можно сказать и так: космос — это определенное благодаря числу пространство, единство предела и беспредельного. Космос один и он втягивает из бесконечного Время, дыхание и пустоту, которая постоянно разграничивает пространства отдельных вещей. А бестелесное Время захватывается числом, становясь расчлененным по годам, месяцам, дням и часам. — Пифагор помолчал, словно раздумывал, как бы попонятнее растолковать то, что и так уже понятно и просто. — Все желает подражать единице. Однако Единице противополагается неопределенная двоица, в которой заключается беспредельность, беспорядочность и всякая, так сказать, бесформенность в себе. Вообще говоря, природа Вселенной не может быть без нее, но может иметь или равные доли того и другого, или ее больше, чем другого, или больше противоположных начал. Поэтому-то и бог не в состоянии все приводить к наилучшему состоянию, но лишь насколько возможно. — Что ты говоришь, Пифагор! — вскричал Сократ. — Ты лишаешь бога его могущества! Ты говорил, что есть охватывающая всю природу и проникающая во все ее части душа, из которой берутся и наши души. Но разве ты не видишь, что бог, от которого отрываются человеческие души, этим самым раздирается на части и подвергается растерзанию. А когда человеческие души бывают несчастны, что случается с весьма многими, то, значит, несчастной бывает часть бога, а этого быть не может. И почему бы душе человеческой не быть всеведущей, если бы она была богом? И еще, каким образом этот бог, если он не что иное, как душа, был всажен или влит в мир? Для чего именно из всех существующих вещей природа и бог породили нас? — Чтобы наблюдать за небосводом, — ответил Пифагор. — Я, по крайней мере, именно ради этого пришел в мир. И мне удалось выяснить, что одно из начал — монада, единица — устремляется к действующей и видовой причине, какова есть Бог-ум, другая же — неопределенная двоица, диада — относится к причине страдательной и материальной, каковая есть видимый мир. Мною все сказано, — возвестил Пифагор. — Ай-ай-ай! Пифагор, какой ты коварный! — сказал Сократ. — Водишь глобального человека за нос, как ребенка: то говоришь одно, то совсем другое. Вот уж не думал сначала, что ты нарочно станешь его обманывать, — раз ты мне друг! Но я вижу, что ошибся, придется, вероятно, по старинной пословице сделать ему красивое лицо и брать, что дают. Исходным состоянием мира, согласно Пифагору, — понял я, — было некое беспредельное начало, которое отождествлялось им то ли с безграничной пустотой, то ли с воздухом. Следовало также отметить, что четко осознанного понятия пустого пространства Пифагор не дал: пифагоровская пустота — это скорее неоформленная, не имеющая ни границ, ни внутренних членений воздушная бездна. В этой бездне зародилась огненная Единица, сыгравшая роль семени или зародыша, из которого развился Космос. Эта Единица росла подобно тому, как растет зародышевая клетка в питательной среде: втягивая (вдыхая!) прилегавшее к ней беспредельное, она ограничивала его и оформляла. Вытягиваясь в длину, а затем в ширину и высоту, она породила двойку, тройку и четверку, которые в геометрической интерпретации эквивалентны линии, плоскости и объемному телу. Все дальнейшее есть не что иное, как процесс последовательного оформления космообразования числами. Предшественник Пифагора, вот этот вот, возлежащий рядом Анаксимандр, признавал началом всего беспредельное: мир сложился из нескольких основных противоположностей, заключавшихся в беспредельном пространстве и снова разрешающихся в него в процессе вечного движения. По учению Пифагора, из одного беспредельного нельзя объяснить определенное устройство, определенные формы вещей, существующих раздельно. Учение Анаксимандра исходило из представления неограниченного, беспредельного пространства как основного начала всего вещественного мира, всего существующего. Но из одного пространства нельзя объяснить ни физических, ни даже геометрических тел. Тело ограничивается плоскостями, плоскости линиями, линии точками, образующими предел линии. И таким образом все в мире составлено из «пределов и беспредельностей», т. е. из границ и того, что само по себе неограничено, но ограничивается ими. Мир слагается из величин, из предела и беспредельного. Он представляется сферой, носящейся в беспредельной пустоте и «вдыхающей» ее в себя. Первоначальное единое, возникнув среди беспредельного, втягивает его в себя и тем самым распространяется и расчленяется: в нем образуются пустые промежутки, множество и движение. Так возникают мировое пространство и мировые тела, мировое движение, а с ним вместе и само время. Космос един и начал образовываться от центра. В середине его находится огонь — очаг Вселенной. Втягивая в себя беспредельное, огонь образует в себе пустоту, отделяющую центр от окружности — от периферического огня, окружающего небо неподвижных звезд. Центральный огонь называется Гестией, очагом Вселенной, домом Зевса, матерью богов или алтарем, связью и мерой природы. Вокруг него ведут свои хороводы десять божественных тел: небо неподвижных звезд, пять планет, под ними солнце, луна, земля, а под землею «противоземие» — особая десятая планета, которую Пифагор принял для круглого счета, в виду божественности декады. С ее помощью Пифагор объяснял лунные затмения. Космические тела происходят из центрального тела; поэтому-то оно и есть «матерь богов». Эти тела прикреплены к прозрачным кругам или сферам. Здесь у меня появилось некоторое основание думать, что Пифагор переработал его из учения Анаксимандра о небесных колесах, но сам Пифагор ни за что с этим бы не согласился, да я и не хотел вызывать ненужные споры. Планеты вращаются с запада на восток, обращенные к центральному огню неизменно одной и той же стороной; таким же образом вращается вокруг центрального огня и Земля; мы не видим его потому, что Земля обращена к нему другой своей стороной. Поэтому наше полушарие и не согревается им. Оно воспринимает его свет и теплоту, лишь поскольку лучи его отражаются Солнцем. Это последнее, как и Луна, представляется стекловидным шаром, отражающим свет и теплоту центрального огня. Частицы этого огня, уносимые в наиболее темные и холодные сферы мирового пространства, освещают, согревают и оживляют их своим движением: пылинки, играющие в солнечных лучах, суть души всего живого. Кажется, в своих философских рассуждениях я зашел слишком далеко, забыв о вине и о Каллипиге…
Глава 31
И действительно, в этом районе Сибирских Афин я, по-видимому, еще никогда не был. Тепло. Вечереет. На улицах, куда ни глянь, красные фонари. Сибирские афиняне веселыми толпами и поодиночке заходят в двери увеселительных заведений и блудилищ. Названия приятно волнуют кровь: «Непреодолимое искушение», «Суперотдых круглосуточно», «Сибирская эллинская забава», «Ласковые и желанные», «Баловницы», «Анютки-незабудки»,«Ноги от ушей», «Безотказницы», «Монашки-чертовки», «Нимфы», «Афродита — одна на всех сразу». Там и сям стоят рослые зазывалы. Но конкуренции нет. Видать, спрос и предложение взаимно уравновешивают друг друга. Мне показалось, в одном из зазывал я узнал человека, с которым буду когда-то хорошо знаком. На меня, впрочем, он не обратил никакого внимания. То, что не признал, это естественно. А вот то, что не стал зазывать в блудилище, показалось мне неестественным. Ведь именно в «зазывании» клиентов и был смысл его работы! Красный фонарь освещал вывеску заведения: «Высоконравственное блудилище». Название мне очень понравилось. Другие, что были рядом, хуже. Разные там «Нежности», «Истомы», «Ласки» и даже просто «Блядки». Я нахально стоял перед зазывалой, рассматривая плакат над дверями: «Оставь одежду всяк сюда входящий!», а он на меня и внимания не обращал. Похоже, он вообще ни на кого не обращал внимания. Или уж клиентов было ровно столько, сколько требовалось. Зазывалу, как я припомнил, звали Федон. Был он из Старотайгинска, из знатного рода. А когда в очередной войне пал его город, то Федон попал в плен и его заставили служить в блудилище. Он стоял и к чему-то прислушивался. Я оглянулся. Шум, хмельное веселье. К чему тут прислушиваться? Через раскрытые двери видны были и посетители: разновозрастная группа сибирских афинян, почему-то еще в гиматиях и плащах, с размалеванными девками на коленях. Прислушался и я. Делать-то мне, ведь было нечего. — Скажи-ка мне, Аристипп, — услышал я знакомый голос, — если бы тебе пришлось взять на воспитание двоих молодых людей, — одного воспитывать так, чтобы он умел властвовать, а другого так, чтобы он не мечтал о власти, — как стал бы ты воспитывать каждого из них? Хочешь, рассмотрим этот вопрос, начиная с пищи, как будто с азбуки? — Да, хочу, Сократ, — ответил Аристипп, тот, к кому обращался Сократ. А хмельные гости и нагие блудницы загалдели: — Хотим! — Да, действительно, пища — это начало воспитания! — Ведь нельзя и жить, если не будешь питаться! Аристиппа я тоже уже припомнил. Он был родом из Новоэллинска, а в Сибирские Афины приехал, привлеченный славой Сократа. — Значит, — сказал Сократ, — желание вкушать пищу, когда настанет время, должно являться у них обоих? — Да, должно, — ответил Аристипп. — Так вот, которого из них будем мы приучать ставить выше исполнение неотложного дела, чем удовлетворение желудка? — Того, клянусь Зевсом, — ответил Аристипп, — которого будем воспитывать для власти, чтобы государственные дела не оставались не исполненными во время его правления. Тут в речи Сократа произошла некоторая заминка, потому что гости начали скидываться по одному оболу, чтобы купить закуски. Но вскоре все благополучно устроилось, и гонец в харчевню был послан. — Значит, — сумел продолжить Сократ, — и когда они захотят пить, надо приучить его же переносить жажду? — Конечно, — ответил Аристипп И снова Сократу пришлось сделать перерыв, потому что началось всеобщее движение. Это уже сами блудницы скидывались по драхме, чтобы угостить милых гостей, да и самим угоститься дешевым вином. Наконец, и это дело было закончено, и слово снова предоставили Сократу. — А которого мы будем приучать к умеренности в сне, так чтобы он мог и поздно лечь, и рано встать, и совсем не спать в случае надобности? — И к этому — его же, — ответил Аристипп. А блудницы заверили Сократа и других гостей: — Уж мы-то всегда поздно ложимся спать, а если вы будете в силах, то и вовсе не заснем. — Ну, а к умеренности в наслаждениях любви, так чтобы это им не было помехой в исполнении обязанностей? — И к этому — его же, — стандартно ответил Аристипп. — Значит, человек, прошедший такое воспитание, не правда ли, не так легко попадется в руки врагов, как попадаются животные? — спросил Сократ. — Как известно, некоторых из них соблазняет желудок: хотя они и очень пугливы, но желание поесть влечет их к приманке, и они попадаются. Других ловят на питье. — Конечно! Так и есть! Точно! — загалдели гости и хозяюшки. — Не попадаются ли иные в сеть из-за своей похотливости, как, например, перепелки и куропатки, которые стремятся на голос самки, объятые желанием и ожиданием наслаждений любви, и забывают об опасности? — коварно спросил Сократ. — Это к чему ты, Сократ, ведешь? — обиделись блудницы. — Хочешь ввергнуть нас в пучину безработицы?! — Да нет, — пояснил Аристипп. — Сократ ведь говорит о тех, кто собирается управлять государством. — А-а… — обрадовано вздохнули блудницы. — Так не унизительно ли для человека, если с ним случается то же, что с самыми неразумными животными? Так, например, соблазнители чужих жен проникают в терема и квартиры пятиэтажек, хоть и знают, что соблазнитель рискует не только понести наказание, которым грозит протокол партийного собрания, но и попасть в засаду и, попавшись, подвергнуться позорному обращению со стороны мужа той или иной жены, или обеих вместе. — Унизительно, а как же! — согласились блудницы. — Уехал однажды муж в командировку, — начал, было, красавец Алкивиад, но ему не дали продолжить, потому что конец этой ужасной истории все уже давно знали. А Сократ продолжил: — И хотя соблазнителя ожидают такие бедствия и унижения, хотя есть много средств избавиться от любовной страсти без всякой опасности, они все-таки идут на риск. Разве это не полное сумасшествие? — Сумасшествие и есть! — хором согласились блудницы. — А мы тут без работы лежи из-за таких мужей, да?! Нет, надо профсоюз организовать, чтобы защищал наши интересы против соблазнителей чужих жен! — Или политическую партию, — подсказал Алкивиад. — Что же, Аристипп? Ты верно уже сообразил, куда бы ты имел право поставить себя? — спросил Сократ. — Да, — ответил Аристипп. — И ни в коем случае я не ставлю себя в разряд тех, которые хотят властвовать. Они люди высоконравственные. Это везде, даже в блудилищах знают. — Знаем, а как же! — подтвердили блудницы. — Трудное дело, Сократ, — продолжил Аристипп, — добывать для себя самого, что нужно, — но лишь совершенный безумец, кажется мне, может, не довольствуясь этим, налагать на себя еще новое бремя: доставлять всем гражданам, что им нужно. Человек отказывает себе в удовлетворении многих желаний и в то же время, стоя во главе государства, подвергается наказанию в случае неисполнения все возрастающих желаний граждан. Да разве это не совершенное безумие? — Безумие, а как же! — согласились слегка испуганные гости, среди которых я уже разглядел, кроме Алкивиада, и Крития, будущих потрясателей государства Сибирских Афин. — Государство считает себя вправе распоряжаться должностными и выборными лицами, — продолжил Аристипп, — как я своими слугами. Как я считаю своим правом, чтобы слуги мне доставляли продукты в изобилии, а сами ничего из них не касались, так и граждане думают, что должностные и выборные лица обязаны доставлять им все возрастающие блага в возможно большем количестве, а сами должны от всего этого отказываться. Ввиду этого тех, кто желает и сам иметь много хлопот и другим доставлять их, я воспитал бы так, как ты говорил, и поставил бы в разряд годных к власти. А уж себя-то я, Сократ, ставлю в разряд желающих жить как можно вольготнее и приятнее. — А я так намерен совместить и то и другое, — заявил Алкивиад. А Критий пока что промолчал. — Правильно! — закричали нагие блудницы. — Давайте жить вольготно и приятно! И повеселевшие вдруг гости тотчас же захотели жить вольготно и приятно, но Сократ остановил их. — А давайте-ка рассмотрим, — предложил он, — кому живется приятнее — властителям или подвластным, господствующим или подчиненным? — Нет, — ответил Аристипп, — я и в класс рабов тоже себя не ставлю. Мне кажется, есть какой-то средний путь между этими крайностями, по которому я и стараюсь идти. Путь не через власть, не через рабство, а через свободу, которая вернее всего ведет к счастью. — Да, — сказал Сократ, — если этот путь не ведет и через людей, как не ведет он ни через власть, ни через рабство, тогда, пожалуй, в твоих словах есть доля истины. Но если, живя среди людей, ты не захочешь ни властвовать, ни быть подвластным и не станешь добровольно подчиняться властителям, то, думаю, ты увидишь, как умеют сильные, доводя до слез слабых, как целые общины, так и каждого порознь, держать их в рабстве. Среди блудниц, как мне показалось, назревало какое-то недовольство. — Давай рассмотрим, Аристипп и такой вопрос, — предложил, тем не менее, Сократ. — Как хозяева обращаются со слугами? Не смиряют ли они похотливость их голодом? А воровать не мешают ли тем, что запирают места, где можно что-нибудь стащить? А от побега не удерживают ли оковами? А лень не выгоняют ли из них побоями? Или как ты поступаешь, когда замечаешь у какого-нибудь слуги такие наклонности? — Жестоко наказываю всячески, пока не заставлю служить, — ответил Аристипп. — Однако, Сократ, кто воспитывается для этого царского искусства, которое ты, по-видимому, признаешь счастьем? Чем те отличаются от людей, испытывающих разные невзгоды в силу необходимости, если им придется терпеть и голод, и жажду, не ложится с женщинами и переносить всякие другие труды, но только добровольно? Я со своей стороны не понимаю, какая разница, если одну и ту же шкуру стегают плетью, хочет ли человек этого или не хочет. Разве что только так, что, кто хочет подвергаться неприятностям, вдобавок еще и глуп. — Глуп! Конечно, глуп! — поддержали Аристиппа блудницы. — Как же так, Аристипп! — вскричал Сократ. — Ведь тот, кто терпит разные невзгоды добровольно, тот утешается мыслью, что трудится в надежде на успех. Тот, кто трудится с целью приобрести добрых друзей или подруг, или укрепить тело и душу, чтобы хорошо вести свое собственное хозяйство, оказывать услуги друзьям и многочисленным подругам, приносить пользу отечеству, — как же не думать, что и трудиться им приятно для таких целей и жить им весело, когда они сами довольны собой, и другие хвалят их и считают счастливыми? Кроме того, легкое времяпрепровождение и удовольствия, получаемые сразу без труда… — Как это — без труда? — усомнились блудницы. — Потрудиться-то вам придется! — …ни телу не могут дать крепости… — Еще как могут! — воспротивились блудницы. — …ни душе не доставляют никакого ценного знания… — А познание женщин не в счет, значит?! — уже явно возмутились блудницы. — Напротив, — упорно гнул свое Сократ, — занятия, соединенные с упорным трудом, ведут к достижению нравственного совершенства. — А вот тут мы согласны! — заявили нагие блудницы и, образовав вокруг Сократа хоровод, запели сладостными голосами:— Можно порока набрать легко хоть целую кучу:
Путь к нему гладкий ведет, и живет он от нас очень близко.
Пред добродетелью ж пот положили бессмертные боги:
Только тропинкой крутою и длинной дойдешь до нее ты,
Очень неровной сначала; когда ж достигнешь вершины,
Станет легка добродетель, тяжелою бывшая прежде.
Глава 32
Не успели мы отойти и двух шагов от «Высоконравственного блудилища», как нас нагнал человек в коротком рваном плаще, надетом на голое тело, с котомкой бродяги за спиной и посохом странника в виде засохшей коряги. Я тотчас же припомнил в нем ученика Сократа Антисфена. Сперва-то он учился у софиста Горгия, но потом примкнул к Сократу и настолько выиграл от этого, что даже своих собственных учеников стал убеждать вместе с ним учиться у Сократа. Но сегодня-то, видать, его собственные ученики разбрелись по блудилищам. Рассерженный вид философа подтверждал это. Жил он в порту и каждый день ходил за сорок стадиев, чтобы послушать Сократа. Переняв его твердость и выносливость, тщетно, пока что, подражая его бесстрастию, он и в одежде стремился подражать учителю, что, в общем-то, было несложно. Философы и ученики довольно дружелюбно приветствовали друг друга. Алкивиад и Критий своими дорогими плащами и сандалиями весьма заметно отличались от босоногого Антисфена. К тому же Антисфен еще и, как бы невзначай, показывал дыры в своем плаще. Сократ заметил это и сказал: — У глобального человека умопостигаемые пифагоровы штаны хотя и облегают тело, но сквозь них ничто не просвечивает. А сквозь дыры твоего рваного плаща, Антисфен, я вижу тщеславие. — Это он так вырядился, чтобы завлекать блудниц, — сказал Алкивиад. Антисфен тут же вспылил: — Я предпочел бы безумие наслаждению! А если бы мне попалась сама Афродита, то я пронзил бы ее стрелой, потому что она погубила много наших прекрасных и достойнейших женщин. А любовь — это порок природы. Несчастные, попав под ее власть, называют болезнь божеством. Но этим только доказывается, что невежественные люди из-за незнания подчиняются наслаждению, которое не следует допускать, хотя оно зовется божеством и дано богами только для потребностей продолжения рода. А сходиться следует только с такими женщинами, которые вам будут за это благодарны. — Да они тут все будут тебе благодарны, заплати только побольше! — захохотал Алкивиад. — Платить-то ему и нечем, — заметил Критий. — Кроме того, этот мудрец чурается любви, как бес ладана. — Мудрец не должен чуждаться любви, — разъяснил свою противоречивую позицию Антисфен, — ибо только он знает, кто достоин ее. А жениться следует для продолжения рода, сходясь для этого с самыми прекрасными женщинами. — То-то поговаривают, что у твоего отца жена была алтайка! — залился хохотом Алкивиад. — Да и вы, сибирские афиняне, гордящиеся чистотой крови, ничуть не родовитее улиток и кузнечиков. Тут все, кроме Крития, снова рассмеялись. А потом Сократ сказал: — От чистокровных сибирских афинян никогда бы не родился столь доблестный муж, как Антисфен. Да и девушку в жены мы ему подыщем достойную. Ведь, друзья, мои, женская природа ни в чем не уступает мужской, но она нуждается в знаниях и в силе. Поэтому, у кого есть жена, пусть смело учит ее тому, чему бы он хотел научиться сам. — Как же ты, Сократ, — сказал Антисфен, — придерживаясь такого мнения, не воспитываешь Ксантиппу, а живешь с женщиной самой несносной, как я думаю, из всех, которые есть, были и будут? Может, мне сосватать другую женщину тебе в жены? — Да ты, Антисфен, видать, хороший сводник! — сказал Сократ, уклоняясь от разговора о Ксантиппе. — Это сложное и хорошее искусство. Антисфен тут же надулся обидой, но не отставал от нас. — А что ты, Сократ, можешь сказать, — спросил Алкивиад, — почему это Антисфен вправе гордиться таким бесславным искусством, которое ты назвал? — Хорошо. Уговоримся сперва, — сказал Сократ, — в чем состоит дело сводника. На все мои вопросы отвечайте без замедления, чтобы нам знать все, в чем придем к соглашению. Согласны? — Конечно, — ответили все, и даже я — мысленно. — Итак, — начал Сократ, — задача сводника — сделать так, чтобы тот или та, кого он сводит, нравился тем, с кем он будет иметь дело, не правда ли? — Конечно, — был общий ответ. — Одно из средств нравиться не состоит ли в том, чтобы иметь идущий к лицу фасон прически и одежды? — Конечно, — снова был общий ответ. — Не знаем ли мы и того, что человек может одними и теми же глазами смотреть на кого-нибудь дружелюбно и враждебно? — Конечно. — А что? Не бывает ли так, что одни речи возбуждают вражду, другие ведут к дружбе? — Конечно. — Хороший сводник не будет ли из всего этого учить тому, что помогает нравиться? — Конечно. — А какой сводник лучше, — который может делать так, чтобы его клиенты нравились одному, или который — многим? — Конечно! — заорал я, но уже в одиночестве. — Очевидно, который очень многим, — сказал Алкивиад. — Ты и не мог дать другого ответа, — сказал Антисфен с ехидцей, — ведь ты высок и красив, а, кроме того, — любимец всей Сибирской Эллады! И если Ахиллес не был похож на тебя, то он и не был истинно прекрасным. Алкивиад захохотал в ответ, а Критий мрачно произнес: — Который — одному юноше и всем сибирским афинянам. — А если бы кто мог делать так, чтобы люди нравились даже целому городу, не был бы ли он уже вполне хорошим сводником? — Несомненно, — был общий ответ. — Если бы кто мог делать такими людей, во главе которых он стоит, не был бы ли он вправе гордиться этим искусством и не был бы ли он вправе получать большое вознаграждение? — снова спросил Сократ. Когда и с этим все согласились, Сократ сказал: — Таков, мне кажется, наш Антисфен. — Значит, Сократ, это мне ты передаешь свое искусство? — спросил Антисфен. — Тебе, не глобальному же человеку! — А я думал, что мне, — сказал Критий. — Да и я, признаться, надеялся, — заявил Алкивиад. — Да, клянусь Зевсом, — продолжил Сократ, — Антисфену. Я вижу, что он вполне изучил и родственное этому искусство. — Какое это? — чувствуя подвох, спросил Антисфен. — Искусство завлечения, — ответил Сократ. Антисфен, ужасно обидевшись, спросил: — Какой же поступок такого рода ты знаешь за мной, Сократ? — Знаю, — ответил Сократ, — что ты завлек глобального человека к мудрому Продику, видя, что глобальный человек влюблен в философию, а Продику нужны деньги. Знаю, что ты завлек его и к Гиппию, у которого он научился искусству помнить, и оттого с тех пор стал еще более влюбчивым, потому что никогда не забывает ничего прекрасного, что ни увидит, даже если походя. Недавно и мне ты расхваливал этого славного Агатия и, возбудив во мне страсть к нему, познакомил его со мной. За это я, конечно, тебе благодарен. А Межеумовича разве не ты мне расхваливал, а меня — ему? И не довел ли ты нас до того, что мы, влюбившись под влиянием твоих речей, бегали, как собаки, разыскивая друг друга? Так, видя, что ты можешь это делать, я считаю тебя хорошим завлекателем. У кого есть талант узнавать, какие люди полезны друг другу, и кто может возбуждать в них взаимную страсть, тот мог бы, мне кажется, и город склонить к дружбе, и выборы в Думу организовать без чемоданов компроматов на кандидатов в депутаты, и браки устраивать подходящие, и бомжей примирить с богатством. Такой человек был бы дорогим приобретением и для города, и для друзей, и для союзников всех противников. А ты рассердился, как будто я обругал тебя, назвав хорошим завлекателем. — Теперь нет, клянусь Зевсом, — впервые рассмеявшись, сказал Антисфен. — Если я действительно обладаю таким талантом, то душа у меня уже совсем набита будет богатством. — Набита или нет, не знаю, — заворчал Критий, — а вот то, что побита — это уж точно! Антисфен не обиделся на Крития. Как я припомнил, у него был метод против битья. Если кто-нибудь побивал его, если даже коряга в руках Антисфена не помогала ему, а лицо кровоточило, он писал на этом попорченном лице имя обидчика и носился по самым людным местам, выставляя побои напоказ и тем самым вызывая к себе сочувствие, а к обидчику — неприязнь. — Так ты действительно гордишься своим богатством, — спросил Алкивиад Антисфена. — Да, — с вызовом ответил тот. — А много ли у тебя денег? — Клянусь Зевсом, нет ни обола. — Тогда много ли у тебя земли? — Может быть, нашему глобальному человеку и хватило бы для того, чтобы натереться песком. — А ну-ка, — сказал Сократ, — ты теперь говори нам, Антисфен, как это ты, имея столько мало, гордишься богатством? — По моему убеждению, друзья, у людей богатство и бедность не в хозяйстве, а в душе. Я вижу много частных лиц, которые, владея очень большим капиталом, считают себя такими бедными, что берутся за всякую работу, даже депутатскую, и идут на всякую опасность, как банкиры и крупные дельцы, только бы добыть побольше. Знаю я и братьев, которые получили в наследство поровну, но у одного из них средств хватает, даже есть излишки против расходов, а другой нуждается во всем. Я слыхал и про тиранов, которые так алчны до денег, что прибегают к действиям, гораздо более преступным, чем люди самые наилучшие, — из-за нужды одни крадут, другие прорывают стены, иные похищают людей, а тираны бывают такие, что уничтожают целые семьи, казнят людей массами, часто даже целые города из-за денег обращают в рабство. — Ну, это уж ты хватил, Антисфен, — сказал Критий. — Мне их очень жаль, что у них такая тяжелая болезнь: мне кажется, с ними происходит что-то похожее на то, как если бы человек ел много, но никогда не был сыт. А у меня столько всего, что сам я насилу нахожу это. Но все-таки у меня в барышах остается, что, евши, я дохожу до того, что не бываю голоден, пивши до того, что не чувствую жажды, одеваюсь так, что на дворе не мерзну нисколько не хуже такого богача, как Критий… — Смотря, какая зима нынче будет, — вставил Критий. — …а когда бываю дома, то очень теплыми хитонами кажутся мне стены, очень теплыми плащами — крыши… — Смотря, как городская система отопления выдержит эту зиму, — снова вставил Критий. А Алкивиад сказал: — У меня вот своя котельная с порядочным запасом мазута. — Постелью я настолько доволен, что трудно бывает даже разбудить меня. — Это-то и я испытываю, — сознался Алкивиад. — А когда тело мое почувствует потребность в наслаждении любовью, я так бываю доволен тем, что есть, что женщины, к которым я обращаюсь, принимают меня с восторгом, поскольку никто другой не хочет иметь с ними дела. — А ведь говорил, что предпочитаешь безумие наслаждению с женщинами, — заметил Алкивиад. Антисфен не обратил на его реплику внимания и продолжал свою речь, похожую на предвыборное выступление. — И все это кажется мне таким приятным, что испытывать большее наслаждения при исполнении каждого такого акта я и не желал бы, а напротив, меньше: до такой степени некоторые из них кажутся мне приятнее, чем это полезнее. — Тут, похоже, Антисфен, ты спелся с Аристиппом, — сказал Сократ. — Но самым драгоценным благом в моем богатстве я считаю вот что: если отняли бы у меня и то, что теперь есть, ни одно занятие, как я вижу, не оказалось бы настолько плохим, чтобы не могло доставлять мне пропитание в достаточном количестве. — Ты бы и бутылки собирал, — словно, попрекнул его Критий. — Можно и бутылки, а можно и амфоры… А когда мне захочется побаловать себя, я не покупаю на рынке дорогих продуктов, потому что начетисто, а достаю их из кладовой своей души. И гораздо более способствует удовольствию, когда подносишь ко рту пищу, дождавшись аппетита, чем когда употребляешь дорогие продукты, как, например, у тебя, Критий, на симпосии, когда я пью фаосское вино, не чувствуя жажды, а только потому, что оно попалось мне под руку. — Чем это тебе не понравились мои пиры?! — возмутился Критий. — Несомненно, и гораздо честнее должны быть люди, любящие дешевизну, чем дороговизну. Чем больше человеку хватает того, что есть, тем меньше он зарится на чужое. — А ты докажи, что я зарюсь! — взвился Критий. — Следует обратить внимание еще на то, — сказал Антисфен, вовсе и не обращая внимания на слова Крития, — что мое богатство делает человека более щедрым. Сократ, например, от которого я получил его, давал его мне без счета, без веса: сколько я мог унести с собою, столько он мне и давал. Я также теперь никому не отказываю: всем друзьям показываю изобилие богатства в моей душе и делюсь им со всяким. — И все-таки, Антисфен, тщеславие действительно просвечивает сквозь дыры твоего плаща, — сказал Сократ. Но Антисфен не обиделся на своего учителя. — Далее, — сказал он, — видите, такая прелесть, как досуг, у меня всегда есть. Поэтому я могу смотреть, что стоит смотреть, слушать, что стоит слушать, и, чем я особенно дорожу, благодаря досугу проводить целые дни с Сократом, несмотря на то, что он иногда и высмеивает меня. Да и Сократ, мне кажется, не ценит людей, насчитывающих груды золота, а, кто ему нравится, с тем постоянно и проводит время. После этого Сократ сказал: — Итак, теперь, пожалуй, нам остается порассуждать о том, что каждый считает наиболее ценным. — Не хотите ли выслушать меня первым? — спросил Критий. — Тогда как вы, насколько я понимаю, затруднились ответить на вопрос, зачем нужно богатство, я вам отвечу: богатство нужно, чтобы делать людей справедливее. — Каким же это образом, дорогой Критий? — спросил Сократ. — Я просто снабжаю их деньгами, клянусь Зевсом — Отцом и Зачинателем! — Скажи-ка, Критий, где, по-твоему, люди хранят справедливость — в душе или в кошельке? — с издевкой спросил Антисфен. — В душе, разумеется, — ответил Критий. — А ты, значит, положив деньги в кошелек, делаешь души более справедливыми? — Безусловно. — Каким же это образом? — Зная, что у них есть средства для приобретения всего жизненно необходимого, люди не хотят идти на преступления и подвергать себя опасности. — Ну, а возвращают ли они тебе то, что берут? — спросил Антисфен. — Конечно, нет, клянусь Зевсом-Продолжателем! — Может быть, все-таки платят благодарностью? — Нет, клянусь Зевсом — Отцом материализма, я даже благодарности от них не получаю. Более того! Некоторые становятся даже враждебнее, чем было до этого. — Поразительно! — воскликнул Антисфен, насмешливо глядя на Крития. — Всех ты делаешь справедливее по отношению к другим, а к себе — нет. — Что же в этом удивительного? Мало ли ты видел плотников и строителей, которые строят дома для многих других, а для себя ничего не могут построить и живут, снимая углы? Угомонись же, наконец, мудрец-обличитель! — Клянусь собакой, — вмешался тут Сократ, — Критий должен с этим мириться. И прорицатели, говорят, предсказывают другим судьбу, а что их самих ожидает, не предвидят. — Я-то свое возьму, Сократ. И надеюсь даже, что с прибылью! — пообещал Критий. — Вот как, Критий! — воскликнул Антисфен. — Оказывается, ты и справедливость насаждаешь, да еще и прибыль от этого надеешься получить! — Клянусь Зевсом-материалистом, они сами мне все принесут! Тут мы все внезапно увидели женщину, в непристойной позе припавшую к статуям богов. Желая, видимо, освободить ее от суеверия, Антисфен сказал: — Женщина, а не боишься ли ты, что бог стоит как раз позади тебя, — ведь все преисполнено им, — и ты оскорбляешь, а может быть, и соблазняешь его своим неприличным видом. — А тебя не оскорбляю? — не меняя позы, лишь чуть повернув голову, спросила женщина. — Меня, нет, — подтвердил Антисфен. — Значит, боги вняли моим мольбам и послали именно тебя. С этими словами она поднялась, схватила философа за руку и потащила за угол. — Трудно тебе придется, — сказал Алкивиад. — Трудности похожи на собак: они кусают лишь тех, кто к ним не привык, — ответил Антисфен. И мы продолжили путь в неведомое без него. Молчавший всю дорогу Федон, как мне показалось, уже начал превращаться из раба в философа. Да иначе и быть не могло!Глава 33
— Друзья мои, — сказал Сократ, — сегодня ночью мне приснился сон, будто я держал на коленях лебедя, а он вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком. — Насколько я помню, — засмеялся Алкивиад, — сегодня ночью ты держал на коленях блудницу и она, действительно, была без перьев, нагая. Я тоже удивился. Ведь сегодня ночью мы с Сократом были на симпосии у Каллипиги, я что-то не заметил, чтобы Сократ там спал. Вот Межеумович, тот точно спал. Тут мне снова захотелось попасть на симпосий, но, видно, время еще не приспело. — Что касается Времени, — заметил Сократ, — то глобальный человек еще не разгадал эту странную загадку. И славный Агатий, хоть и собирает с населения огромные Времена, но что он собирает, — тоже не знает. Следовательно, Время имеет право течь, как ему угодно. Я и на симпосии у Каллипиги был, и держал на коленях блудницу, вернее, она сама ко мне взгромоздилась, а я лишь не сумел прогнать ее, и сон о лебеде видел. На перекрестке проспекта Миллионного и Коммунистического тупика, недалеко от храма Диониса Опохмеляющегося, на небольшом возвышении стоял красивый, широкоплечий юноша и читал стихи, свои, вероятно. Стихоплетов сейчас развелось в Сибирских Афинах видимо-невидимо. Небольшая толпа внимала ему. — Вот он, мой лебедь! — воскликнул Сократ. — Его-то именно я и видел во сне! — Да это же Аристокл! — сказал Критий. — Мой двоюродный племянник. Из него-то уж точно, Сократ, вырастет прекрасная птица. Его мать, Перектиона, утверждает, что она зачала своего сына от самого бога Аполлона. — А что же отец? — поинтересовался Алкивиад. — Доволен таким родством своего сына? — Да, его отец, Аристон, сейчас как раз и занят документальным оформлением акта рождения своего сына. — Как же так? — удивился Сократ. — Если сын этого юноши — Аполлон, то уж Аристон в этом случае никак не может называть его своим сыном. — Вот в этом-то и загвоздка, — согласился Критий. — Если Аристокл — сын Аполлона, то Аристону не могут выдать свидетельство, поскольку отец Аристокла не он, а Аполлон. А если все-таки отцом является именно он сам, то справку об отцовстве Аполлона все равно не дадут, поскольку в этом случае исчезает сам глубокий смысл справки. — Да, — вздохнул Сократ, — тут диалектическое противоречие, как сказал бы материалистический Межеумович. Юноша, меж тем, вдохновенно декламировал:— Тише, источники скал и поросшая лесом вершина!
Разноголосый, молчи, гомон несущихся стад!
Пан начинает играть на своей сладкозвучной свирели.
Влажной губою скользя по составным тростникам
И, окруживши его роем, спешат легконогие нимфы,
Нимфы деревьев и вод, танец начать хоровой.
— Только в тенистую рощу вошли мы, как в ней увидели
Сына Киферы, малютку, подобного яблокам алым.
Не было с ним ни колчана, ни лука кривого, доспехи
Под густолиственной чашей блестящих деревьев висели.
Сам же на розах цветущих, окованных негою сонной,
Он, улыбаясь, лежал, а над ним золотистые пчелы
Роем медовым кружились и к сладким губам его льнули.
Тут уж восторги слушателей возросли до предела!
— Я вас любил, любовь еще, быть может,
В душе моей захрясла не совсем…
Глава 34
Каллипига лежала выше меня, а когда я посмотрел на нее снизу вверх, спросила: — Что это у тебя одна щека так раскраснелась? Отлежал? — Ну, — согласился я. Пока, вроде бы, все шло хорошо. Об Аристокле никто не вспоминал. Да и был ли он? Симпосий приближался к завершению. Гости, все, кроме нашего триклиния, высказались. Межеумович немного отрезвел и, похоже, снова обратился в материализм, который приносил ему кое-какой материальный именно доход. — Что ж, друзья, — подал голос Сократ, — скажу слово и я. — Но только не ждите от меня истины. Я ведь знаю только то, что ничего не знаю. Все обратились в слух. Интересно послушать того, кто ничего не знает. Даже диалектический материалист на некоторое время оставил свои замашки и успокоился над котилом с вином. — В молодые годы, — продолжал Сократ, — у меня была настоящая страсть к тому виду мудрости, который называют познанием природы. Мне представлялось чем-то возвышенным знать причины каждого явления, — почему что рождается, почему гибнет и почему существует. И я часто бросался из крайности в крайность и вот какого рода вопросы задавал себе в первую очередь: когда теплое и холодное вызывают гниение, не тогда ли, как судили некоторые, образуются живые существа? Чем мы мыслим — кровью, воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим и ни третьим, а это наш мозг вызывает чувство слуха, зрения и обоняния, а из них возникает память и представление, а из памяти и представления, когда они приобретут устойчивость, возникает знание? Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах, которые происходят в небе и на Земле, и все для того, чтобы в конце концов счесть себя совершенно непригодным к такому толкованию. Сейчас я приведу вам достаточно веский довод. До тех пор я кое-что знал ясно, — так казалось и мне самому и остальным, — а теперь, из-за этих исследований и ваших теперешних речей, я окончательно ослеп и утратил даже то знание, что имел прежде, — например, среди много прочего перестал понимать, почему человек растет. Прежде я думал, что это каждому ясно: человек растет потому, что ест и пьет. Мясо прибавляется к мясу, кости — к костям, ум — к уму, и так же точно, по тому же правилу, всякая часть пищи прибавляется к родственной ей части человеческого тела и духа и вследствие этого малая величина становится большою. Ну, в точности, как у славного Агатия происходит со Временем. Так малорослый человек делается крупным. Вот как я думал прежде. Правильно, по-вашему, или нет? — По-моему, правильно, — сказала Каллипига. А другие промолчали, словно предчувствуя, что Сократ готовит им какой-то подвох. — Или еще. Если высокий человек, например, глобальный, стоя рядом с низкорослым, к примеру, со мной, оказывается головою выше, то никаких сомнений это у меня не вызывало. И два коня рядом — тоже. Или еще нагляднее: десять мне казалось больше восьми потому, что к восьми прибавляется два, а вещь в два локтя длиннее вещи в один локоть потому, что превосходит ее на половину собственной длины. — Ну, хорошо, а что ты думаешь об этом теперь? — спросил Пифагор. Уж он-то после вдалбливания своих идей наверняка надеялся, что у него появились новые единомышленники. — Теперь, клянусь Зевсом, — ответил Сократ, — я далек от мысли, будто знаю причину хотя бы одной из этих вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к единице прибавляют единицу, — то ли единица, к которой прибавили другую, стала двумя, то ли прибавляемая единица и та, к которой прибавляют, вместе становятся двумя через прибавление одной к другой. Пока каждая из них была отдельно от другой, каждая оставалась единицей и двух тогда не существовало, но вот они сблизились, и я спрашиваю себя: в этом ли именно причина возникновения двух — в том, что произошла встреча, вызванная взаимным сближением? И если кто разделяет единицу, я не могу больше верить, что двойка появляется именно по той причине — через разделение, ибо тогда причина будет как раз противоположной причине образования двух: только что мы утверждали, будто единицы взаимно сближаются и прибавляются одна к другой, а теперь говорим, что одна от другой отделяется и отнимается. Короче говоря, этот способ исследования мне решительно не нравится, и я выбираю себе наугад другой. То ли я язык во рту себе отлежал, то ли какая дурь меня укусила, но только неожиданно для самого себя я спросил: — А вот говорят, Сократ, что дважды два — четыре? — Ого! — хором воскликнули все присутствующие, даже сам диалектический Межеумович. — Вот видите, — сказал Сократ. — Я же говорил вам, что если этот глобальный человек задаст вопрос, то как колуном им по голове ударит! Но не ожидай от меня, что я отвечу, будто дважды два — действительно четыре. Возможно, и четыре, а может быть, больше или меньше. Но почему это так, я не знаю. Попытайся сам решить эту проблему на досуге. — Да я-то, Сократ, ничего не могу сказать по этому поводу. Мне просто интересно. — Видать, нас ждут большие потрясения, — сказал Сократ, — раз глобальному человеку стало что-то интересно… Но, стало быть, ты побоялся бы утверждать, что десять больше восьми на два и по этой причине превосходит восемь количеством и через количество? И что вещь в два локтя больше вещи в один локоть длиною, но не на половину собственного размера? Ведь и здесь приходится опасаться того же самого. — Совершенно верно! — со странным для меня самого воодушевлением воскликнул я. — Пойдем дальше. Разве не поостерегся бы ты говорить, что, когда прибавляют один к одному, причина появления двух есть прибавление, а когда разделяют одно — то разделение? Разве ты не закричал бы во весь голос, что знаешь лишь единственный путь, каким возникает любая вещь — это ее причастность особой сущности, которой она должна быть причастна, и что в данном случае ты можешь назвать лишь единственную причину возникновения двух — это причастность к двойке. Все, чему предстоит сделаться двумя, должно быть причастным двойке, а чему предстоит сделаться одним — единице. А всяких разделений, прибавлений и прочих особых тонкостей тебе даже и касаться не надо. Но на эти вопросы пусть отвечают те, кто помудрее нас с тобой, мы же, боясь, как говорится, собственной тени и собственного невежества, не станем расставаться с надеждами, которые нашли, и будем отвечать соответственно. Среди гостей началось какое-то странное движение. — Считаете ли вы себя достаточно знающими то, что нужно человеку, — обратился Сократ к фисиологам и философам, — и потому приступаете к изучению возвышенных предметов, или же, оставляя в стороне человеческое, а, занимаясь тем, что касается Космоса и Божества, вы думаете, что поступаете, как должно? Мне вот кажется, что постигнуть это невозможно. Ведь даже вы, которые больше всего гордитесь своим умением рассуждать на эти темы, не согласны между собой, а смотрите друг на друга, как на сумасшедших. Но фисиологи и физики смотрели как на сумасшедшего именно на самого Сократа. — Тот, кто изучает дела человеческие, надеется сделать то, чему научится, как себе, так и другим, кому захочет. Но думаете ли вы, исследователи божественных дел, что, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделаете, когда захотите, ветер, дождь, времена года, всеобщее счастье, взаимопонимание между людьми, любовь и доброжелательство? Или же вы ни на что подобное не надеетесь, а вам кажется достаточным только понять, как совершаются явления такого рода? Тут фисиологи и философы окончательно поразинули рты. Они-то старались понятно изложить истину, а, оказывается, их никто и не понял. До них дошло даже то, что они и друг друга-то не понимают! Что тут началось! Анаксимандр и Анаксимен всенепременно засобирались на родину, поскольку Сибирские Афины, дескать, еще не доросли до понимания истины. Ферекид начал проситься к Пифагору «на ручки». А тот уже начал потихоньку восходить на небо. Диоген сполз с лежака, рысью бросился куда-то прочь, но тотчас же вернулся, ведя за руку нагую флейтистку. — Предлагал ведь креститься в материализм, так не захотели! — возликовал Межеумович, видя такую распрю в стане идеологических врагов. Каллипига предложила для умиротворения спеть пифагорейский гимн. А Сократ сказал: — Постойте-ка! Я ведь не хотел никого обидеть. Да и для нанесения обиды необходимы знания. А я ничего не знаю. На незнающего ведь нельзя обижаться. Его можно только пожалеть, вразумить. Не знаю, как глобальный человек, а я… Сократ не успел договорить. Все члены моего тела затекли и онемели от долгого лежания и внимания умным мыслям. Я встал. Причем, прямо на том самом ложе, которое отлежало мне бока. Я не знал, что буду делать. Мне просто хотелось продлить симпосий до утра. Или уж закончить его мирно. — Посмотрите-ка! — воскликнула Каллипига. — А штанины-то у него разной длины! И что ее так заинтересовали мои пифагоровы штаны? Не жали они, не мялись, стирки не требовали. Но все вдруг уставились на меня, даже Межеумович, служанки и нагая флейтистка, так и не успевшая поднести свой музыкальный инструмент ко рту. — Ну-ка, ну-ка! — приподнялась и Каллипига и начала обшаривать мои бедра горячими ладонями. — В поясе — пять ладоней, правая штанина — три ладони, а левая — четыре! — объявила она. Все начали понемногу заинтересовываться покроем моих штанов. — Ну и что?! — сказал Пифагор-закройщик. — Штаны как штаны! У варваров еще и не такие бывают… Он и сам, видать, впервые как следует присмотрелся к подаренной мне обновке. Штаны состояли из четырех явных частей, не считая выступающих. Нечто вроде треугольных плавок (причем треугольник был прямоугольным). А к каждой стороне треугольника пришиты квадраты, это если смотреть в плане и не учитывать объем. — Так, так… — сказал Сократ. — Гипотенуза в пять ладоней, а катеты — в три и четыре. Что же мы имеем? — Брак, халтура! — заявил Межеумович. — Идеалистический выверт! — Нет, — не поверил Сократ, — Пифагор так просто и случайно к числам не относится. Тройка, Четверка, Пятерка… Думайте. Пифагор-то, наверняка, знает, в чем тут секрет, да нам ни за что не скажет. И я начал ловчить с числами. Переворачивал вверх ногами, складывал, вычитал, возводил в квадрат и куб, извлекал многочисленные корни. И в какой-то момент в моем сознании промелькнула такая формула: пять в квадрате равнялось четырем в квадрате плюс трем в квадрате. Я помыслил еще немного, скомпоновал все в изящную формулу и хриплым от волнения голосом заявил: — Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. — В прямоугольном треугольнике, — недовольно уточнил Пифагор. — Точно! — согласился я. — А в непрямоугольном треугольнике никаких катетов и тем более — гипотенуз вовсе и нет, — заявил Сократ. — Замнем для ясности, — предложил, было, Пифагор. — Нет, нет! — сказала Каллипига. — Тут что-то кроется! Откуда она знает, подумал я. — Почему бы тебе, Пифагор, — продолжила Каллипига, — не сделать штанины для глобального человека одинаковой величины? — Получился бы равносторонний прямоугольный треугольник, — вставил Сократ. — Это сколько же тогда ладоней будут штанины? — Катеты, клянусь Зевсом, — снова втиснулся Сократ. — В уме надо считать, — предложил Межеумович. — Да где же его столько взять? — изумился Анаксимен. — Так, так… — задумалась Каллипига. — Что же это получается? — сказал Анаксимандр. — А ничего не получается! — заявила Каллипига. — Нет такого числа, чтобы выразить им длину штанин. — Катетов, клянусь собакой! — снова встрял Сократ. — Так что же это получается? — сказал и Диоген. Похоже, фисиологи и философы забыли свои разногласия и простили Сократу его ненаучную критику своих учений, так как столкнулись с какой-то ужасной тайной. — Тогда штанины будут несоизмеримы с поясом! — вскричала в испуге Каллипига. Вечно женщинам красота и наряды дороже истины! — Катеты с гипотенузой, клянусь Герой! — вставил Сократ. — Так что же это получается? — сказал Ферекид, выпавший из объятий Пифагора. — Отношение штанины к поясу не выражается никаким числом! — в ужасе закричала Каллипига. — Да что же это делается?! — сказал Диоген из Аполлонии, выхватил у нагой флейтистки флейту и заиграл на ней, чтобы унять нервную дрожь пальцев. Но ничего путного из флейты не полилось. Уже и служанки в ужасе заметались перед триклинием. Уже и за воротами дома началась какая-то паника. А затем и над всей Сибирской Элладой прокатился стон сибирских же эллинов. Уже и сам Зевс в кромешной тьме олимпийской ночи начал нашаривать хоть самую захудалую молнию, чтобы запустить ею в проблему несоизмеримости. — А ведь нельзя выразить числом и геометрическое среднее любых чисел, клянусь красотой и упорядоченностью Космоса, — сказал Сократ. — Того самого геометрического среднего, что служит символом аристократии. А чему равно геометрическое среднее Единицы и Двоицы, этих двух священных чисел? — Будем работать, стараться, — нехотя ответил Пифагор. Ему было явно не по себе. И я заподозрил, что он уже давно догадывался, что в моих будущих штанах что-то обязательно будет не так, потому и тянул с их изготовлением чуть ли не целую вечность. А я-то ему верил! Тут у меня снова включилась мыслительная способность. Что же следует из того, что числа могут быть несоизмеримыми? Как, например, разделить любой угол на три части? Девяносто градусов, конечно, можно. А восемьдесят? — Проблема трисекции угла, — сказал я вслух. — Пожалуй, и впрямь, надо выпить, — предложил Анаксимандр. Служанки бросились выполнять его желание. А как определить длину ребра такого куба, подумал я, который бы имел объем, вдвое больший объема заданного куба? — Проблема удвоения куба, — заявил я вслух. — Остановись, глобальный человек, — попросил Сократ. — Количество неразрешенных проблем уже и так пригнуло нас к земле. А как найти сторону квадрата, снова подумал я, площадь которого была бы равна площади данного круга? — Проблема квадратуры круга, — выпалил я. — Вот и делай после этого добро людям, — уже несколько миролюбивее, словно сдаваясь, сказал Пифагор. — Проблема несоизмеримости! — крикнул я, совсем уже потеряв голову. — Только диалектический материализм может разрешить эти проблемы, — пообещал Межеумович. — Но сначала — мировая революция! — Опять ждать, — опечалилась Каллипига. А я все никак не мог унять свою мыслительную способность, и участники симпосия, кажется, это поняли. Они резво сползли со своих лежаков, набросились на меня гурьбой, повалили, придавили к лежанке, так что я уже и дышать-то не мог. И отпустили только тогда, когда не только мыслительная способность, но и сама жизнь уже начала ускользать из меня. Но помереть мне не дали. Котил вина привел меня в чувство. Я отдышался и огляделся. И все остальные приводили себя в нормальное состояние тем же способом. Слава богу, подумал я. Хоть какому.Глава 35
Тут в ворота Каллипигиного дома кто-то постучал. Впрочем, постучал — это неточно сказано. Сначала-то, действительно, раздался мерный стук. Но тотчас же на ворота обрушился и грохот, словно кто-то долбил в них тяжелой дубиной. — Видно, еще милые гости пожаловали, — обрадовалась Каллипига и приказала служанкам открыть калитку. Пока те бежали к воротам, в них кто-то еще раз постучал с достоинством, а кто-то другой тут же отдубасил их градом нетерпеливых ударов. Все гости заинтересованно подняли головы, даже Межеумович, а Диоген оставил игру на чужой флейте. Гостей, наконец, впустили. Их оказалось двое. Сухонький старичок весьма преклонного возраста и тучный толстяк средних лет. Первый был спокоен, второй — явно раздражен и рассержен. — Ксенофан с Гераклитом! — вспорхнула Каллипига и бросилась привечать милых гостей. Служанки уже тащили лохани с розовой водой для омовения ног, менялись столики с закусками, появлялись амфоры с вином. На лежаках триклиния произошло движение. — Ну, — сказал Сократ, — уж сейчас-то всем станет жарко. — Почему это? — спросил я. — Что касается Гераклита, то с этим межениновцем, кичащимся своей опытностью, разговаривать не легче, чем с разъяренными слепнями. Прямо как стоит в его писании, он вечно несется, а задержаться на предмете исследования или вопроса, спокойно и чинно отвечать или спрашивать менее всего ему присуще. Скорее можно сказать, что это ему и вовсе несвойственно. Ведь покоя для него не существует! А если ты спросишь его о чем-нибудь, то он обстреляет тебя, вытаскивая, как из колчана, одно загадочное речение за другим. И если ты захочешь уловить что-нибудь из сказанного, то на тебя обрушится то же, только в переиначенном виде, и ты с ним никогда ни к чему не придешь. Гераклит вовсю остерегается, как бы не оказалось чего прочного в его рассуждениях, считая, как мне кажется, это застоем. А с ним, с застоем этим, он страшно воюет и по возможности отовсюду его изгоняет. — А разве, Сократ, мы не извлекли уже ответ на этот вопрос и из древней поэзии и из мыслеформ Фалеса о том, что все ведет свое происхождение от реки Океан, этого символа вечного движения и изменчивости. Может, и вправду ничего не стоит на месте? — Так-то оно так, глобальный человек, — согласился Сократ. — И воздух Анаксимена перемещается ветрами от четырех сторон, Бореем, Зефиром и прочими. А вот что делать с Апейроном Анаксимандра, я уже не знаю. С «Числом» же Пифагора — тем более. Движение ли число? — Как число может двигаться? — удивился я. — Вот в том-то и дело. Нашли мы у мудрейших, которые скрытое разъясняют таким образом, что, слушая их, даже сапожники могут постигнуть их мудрость и избавиться от печального заблуждения, будто какие-то вещи стоят, а какие-то — движутся. И, усвоив, что движение — всё, прониклись мы к этим людям почтением. — Как так?! — воскликнул я. — Не знаю, — согласился Сократ. — Да, чуть не забыл… Ведь есть и другие, которые со своей стороны провозгласили, что настоящее имя всего — неподвижность. — Не может быть! — возразил я. — Да вот Ксенофан это самое и утверждает. Все единое-де само в себе неподвижно, не имея пространства, где оно могло бы двигаться. — Как же нам быть теперь, Сократ? — А так… Понемногу продвигаясь вперед в вопросе, который тебя так мучает, мы прошли часть пути и теперь незаметно оказались посреди между «неподвижниками» и «текучими». И не имея возможности спастись бегством, поплатимся сейчас тем, что нас, как во время игр в палестре, схватят и начнут тянуть в разные стороны — кто перетянет через среднюю черту. Поэтому, мне кажется, нам бы следовало, прежде всего, отдельно рассмотреть «текучего» Гераклита. Если окажется, что в его утверждениях есть толк, то к нему мы и присоединимся, постаравшись убежать от другого. Если же нам покажется, что более прав «неподвижник» Ксенофан, тогда мы побежим к нему, прочь от движущего неподвижное. Но если нам покажется, что обе стороны не говорят ничего ладного, тогда мы попадем в смешное положение, считая дельными себя, слабосильных, и лишая чести наимудрейших мужей. Итак, смотри, глобальный человек, стоит ли подвергать себя такой опасности? — Нам не следует уклоняться, Сократ, от рассмотрения утверждений каждой из сторон. — Уж если ты так желаешь, придется рассмотреть. Тогда держись. — Может, Сократ, ты видел этих мужей в споре и не застал их в мирной беседе? — Это ты превосходно сказал, глобальный человек. Лучше и не выразишь свое пожелание. Пока мы так говорили с Сократом, на лежаках триклиния произошло прямо-таки бурное волнение. Анаксимандр и Анаксимен засобирались к себе в Старотайгинск, Диоген в Сибирис. А Пифагор на встречу со своим отцом Аполлоном. — Да куда же вы, милые гости, на день глядя, — захлопотала Каллипига. — Еще и Эос не встала со своего розового ложа в Эфиопии, еще не надела она сбрую на своего крылатого коня и не отворила серебряные врата, через которые выходит на небосклон Гелиос, еще не оделась она в свои шафрановые одежды, не украсила голову сверкающей короной, не накинула поверх всего плащ, усыпанный звездами. — Прежде всего Утренница посылает свои лучи на подпирающий небо Олимп, извещая, что народился новый день, — сказал Пифагор. — Аполлон уже проснулся и настраивает свою кифару. — Да ведь у вас и двухколесные самобеглые коляски сломаны. — Пойдем пешком, — возвестил Анаксимандр. — К вечеру доберемся. — Если поспешаем, то доберемся, — поддержал его Анаксимен. А Диоген что-то заколебался: дойдет ли он к утру до своего Сибириса. Тут, во дворе они наконец-то разобрались, кто есть кто. Оказалось, что Ксенофан когда-то учился у Анаксимандра. Ну и началось: «Ты, Ксенофан из Нелюбина!» — «Я, Анаксимандр из Старотайгинска!» — «Сколько лет!» — «Сколько зим!» — «Все ходишь, Ксенофан, по земле!» — «Хожу, так его и так!» — «Слагаешь? Поешь?» — «Пою, что делать!» — «Молодец!» — «Да и ты еще молодцом выглядишь! Все про Апейрон толкуешь?» — «Про него, так его и так!» — «Ага!» — «А как же!» — «Только так!» — «И не иначе!» И Гераклит оказался учеником Анаксимандра, но радости особой не выказал, хотя все же сказал бывшему учителю: «Радуйся!» — «Стараюсь», — ответил тот. Тут свет факела пал на Пифагора. И без того суровый Гераклит помрачнел вовсе. — Ну, как, Пифагор, твой Космос все еще находится в гармонии с самим собой? — Да, Гераклит. Именно я открыл числовые соотношения, лежащие в основе музыкальных тонов и гармонии, а затем распространил эти отношения на все вещи и явления, а также на мир в целом, впервые названному мной Космосом, в силу господствующего в нем порядка и гармонии. — Многознайство уму не научает, Пифагор. Признав гармонию единством противоположностей, стал ты изучать многие вещи, но это многознайство не сделало тебя мудрым, ибо ты не понял смысла гармонии, ее Логоса. Рассмотрев гармонию как единство противоположностей, предположил ты, что гармония исключает борьбу, преодолевает и отрицает ее. Тем самым гармония у тебя оказалась не подверженной изменению и возобновлению, то есть мертвой. — Живая она у меня и вечно цветущая! — Ты, Пифагор, уверовал в то, что не борьба, а ее отсутствие создает гармонию в музыке, здоровье в теле, и прекрасный порядок в мире. Твой Космос — это такая гармония, такой строй вещей, где господствует лишь мир и согласие, где нет никаких расхождений, в том числе и расхождений во мнениях. Но правление «непогрешимых», установленное тобою в Зареченске, привело к народному восстанию и свержению твоих идей на практике. — Зареченск — это совсем другое дело. Почему бы тебе лучше не вспомнить Сибирис? — Там, где нет разногласия, нечему согласоваться, там, где нет различий, нет и единства. Космос — это не просто согласие и гармония, а согласие разногласного, схождение расходящегося, словом «скрытое» единство и гармония борющихся противоположностей. — Так его! — заорал Межеумович. — Бей проклятых идеалистов! Материалисты, за мной! — Но сам с места не сдвинулся. Да и никто тут, вроде, драться и не собирался. — Война — необходимая, естественная и обычная сторона жизни и бытия. Война — мать всего! Она повседневно и повсеместно наблюдаемое явление действительности. Сама жизнь есть борьба. Этого-то как раз ты и не понял, Пифагор. — Ты выдвинул дерзновенную и парадоксальную мысль, Гераклит, что война есть источник всего происходящего в мире. Тебе нельзя отказать ни в мужестве, с каким ты отстаиваешь свое учение, ни в последовательности, с какой ты развиваешь свои идеи, не останавливаясь ни перед какими парадоксальными выводами, вытекающими из первоначально принятых тобою посылок. — Сдаешься, идеалист! — снова заорал Межеумович. — Наша берет! — Гармония, — сказал Гераклит, — определяя космос как упорядоченный строй вещей, как единство противоположностей, заключает в себе отрицательный момент, тенденцию к застою и покою. Борьба же, будучи источником отрицания и разрушения, заключает в себе положительный момент: всякий раз расшатывая гармонию, она придает ей динамический характер, постепенно обновляет ее и таким образом сохраняет Космос как стройную и вечно новую гармонию, согласованность. Борьба и гармония едины и равноценны. В этой идее о внутренней раздвоенности всего и заключается, Пифагор, тайна единого Космоса, скрытый смысл, Логос всего сущего. — И чем же, Гераклит, заканчивает твой Космос? — Всеобщим пожаром! — То есть исчезновением Космоса? — Да, это так. — Тогда я согласен. Ты сам сказал, к чему приводит раздор и война. — Но потом Космос снова возрождается из огня. — А вот это вряд ли, если следовать твоему учению. Уничтожить Космос ты можешь, но создать его с помощью войны и раздора — никогда! — Да что же это мы стоим?! — удивилась Каллипига. — Продолжим симпосий, как положено, за киафом вина, расположившись лежа на триклинии. — Нет, нет, Каллипига! Нам пора! — заявили все отбывающие. — Хорошо разговаривать в твоем доме, но ведь и дела еще кое-какие есть в этом мире истинной мысли. — Видно, не удержать мне вас, — начала сдаваться Каллипига. — Двухколесники свои пока оставьте. Попросила я, и добродушный кузнец Гефест изготовил вам самобеглые треноги на золотых колесах. На них и доедете с комфортом, раз уж мой дом вам надоел. — Да не надоело нам твое гостеприимство, Каллипига, — искренне возразил Анаксимандр, — но ведь дела. Школа, ученики, доклад заведующему всенародным образованием. То да сё… — А как же, — подтвердил Анаксимен. — Этот отдел всенародного образования уже всю душу вымотал, требуя ежедневные отчеты о безусловном повышении уровня образованности сибирских эллинов. — Начальников полно, а учителей в деревне не хватает, — поддержал их Диоген. Где-то, еще далеко, разнесся стук колес, катящихся по мостовой. Все толпились перед закрытыми воротами. Пифагор еще раз взглянул на творение своего могучего ума — пифагоровы штаны, как влитые сидевшие на мне, правда, со штанинами разной длины, и, кажется, все-таки остался доволен. — Ну что ж, глобальный человек, в этой жизни мы больше с тобой, надеюсь, не увидимся, а в следующих — уж как повезет. Тогда вот тебе мои последние советы. Прежде всего почитай бессмертных богов, соблюдая их старшинство согласно закону, и верным будь клятве. Славных героев и подземных богов чти по закону. При этих словах сидящий чуть в стороне Гераклит с раздражением расплескал розовую воду из лохани. — Ладно, — согласился я. — Буду чтить. — Делать старайся полезное людям. Помни, где необходимость, там и возможность. Все это так и запомни. И не предавайся обжорству. Сон ограничь, научись обуздывать гнев и желанья. — Буду обуздывать, — согласился я. — Пусть, — что важнее всего, — твоим главным судьей станет совесть. Не занимайся тем делом, в котором ты не образован. Но изучай то, что нужно, и жизнь твоя будет прекрасной. — Буду изучать, — заверил я Пифагора. — Ко всему подходи с размышлением и руководствуйся подлинным знанием — лучшим возничим. И если ты, тело покинув, в свободный эфир вознесешься, станешь нетленным и вечным и смерти не знающим богом. — Буду богом, — обрадовался я. При этих моих словах Гераклит топнул ногой в лохани и окончательно расплескал розовую воду. Но ноги ему уже омыли. Стук колес о булыжную мостовую приблизился к самым воротам и затих. — А вот и Гефест благородный, — сказала Каллипига и приказала служанкам отпереть ворота и открыть их пошире. И тут все увидели колченогого, хромого бога Гефеста. Он стоял, набычившись, слегка разведя в стороны сильные руки, державшие костыли. Мощные, мускулистые плечи его мерно поднимались и опускались. Рядом стояли самобеглые треножники с золотыми колесами. — Уж не знаю, как и благодарить тебя, многоумелый Гефест, — залилась Каллипига. — Может зайдешь, угостишься киафом статинского вина? Амвросии, сам понимаешь, не держим. — Недосуг мне, Каллипига, — заворчал Гефест. — Еще колесницу Гелиоса надо починить, а ночь коротка. — Да как же она будет коротка, — удивилась Каллипига, — если ты не успеешь починить колесницу? — Вот и надо торопиться. Принимай работу, хозяйка, а я пошел. — Если ты бог, — заорал Межеумович, — то можешь создать камень, который не сможешь поднять?! — Он же кузнец, а не каменотес, — пояснила Каллипига. — А-а! Не можешь! А еще бог! — Межеумыч, — сказала Каллипига, — перед тобой ведь бог, а не просто кузнец! Нельзя с богами так разговаривать! — А по мне хоть бог, хоть герой! Упраздняю я всех богов и точка! Но Гефест почему-то не упразднился. Может, не понял просто диалектического материалиста. Тут все снова стали уговаривать его задержаться хоть чуть-чуть, но бог только махнул рукой и заковылял по темной, пустынной улице на восток и исчез в темноте. И тут же восток начал алеть. Златоперстая Эос начала свою каждодневную работу. Быстро же работает Гефест, подумал я. Не успел начать, как, поди, уже и починил колесницу Гелиоса. Предрассветная тьма быстро рассеивалась. Отъезжающие и провожающие ходили вокруг самобеглых треножников, соображая, как же ими управлять, чтобы не упасть, да и не сбиться потом с пути. — Кажись, с кибернетическим управлением треножники-то, — сказал, наконец, Сократ. — Вот и микросхема и гидравлический привод. Сами покатят, понятное дело. Расставание было легким, как будто ввечеру они снова собирались встретиться. Лишь мне было горько и тяжело. Прав был Пифагор: никогда нам больше не встретиться. Я это чувствовал. Но прощальные слова уже были сказаны. Отъезжающие распределили треножники меж собой, взгромоздились на сидения. Что-то заурчало внутри хитроумных машин. И после небольшой прогазовки треножники Анаксимандра и Анаксимена сорвались с места и помчались на восток, навстречу златоперстой Эос. Механизм Диогена сначала, было, забарахлил что-то, но потом одумался и тоже помчался, сначала вслед за старотайгинцами, а потом круто взял влево, на север, туда, куда вела прямая дорога в Сибирис. Потихоньку восходил на небо и Пифагор, держа на руках притихшего Ферекида, начал уменьшаться в размерах, а потом и вовсе исчез в лучах восходящего солнца. Печаль заполнила мое сердце. Я пошел и лег на свое уже привычное место, закрыл голову руками, но все-таки не заплакал. Подготовка к очередному симпосию продолжалась…Глава 36
И тут я заметил, что Каллипиги рядом со мной нет. Звуки ее слов еще оставались, а самой уже не было. Вся философия выскочила у меня из головы, и я заметался. Каллипига все не возвращалась, и тогда я потихонечку сполз со своего лежака и выскользнул во дворик. Дельфин Бим все так же плескался в небольшом бассейне. Служанки были заняты гостями, а гости друг другом. Я начал разведывательную операцию и почти тотчас же обнаружил приоткрытую калитку. После некоторого колебания я осторожно выглянул на улицу и увидел преспокойно сидящую на лавочке Каллипигу. Судя по всему, она кого-то ждала. Я еще колебался, обнаружить мне себя или нет, как Каллипига сказала: — Садись, чего уж там. И тогда я действительно сел на каменную скамейку, отполированную многими поколениями самых разнообразных задниц. — Что скажешь интересного? — спросила Каллипига. — Ага, — согласился я. Улица была пустынна, за высокими заборами, казалось, не было никакой жизни. Даже голоса Сократа и Гераклита не доносились сюда. На меня вдруг нахлынула мыслительная волна и после недолгого поиска самой главной мысли я спросил: — Аристокл? Этот красавец смутил мой покой. Вернее, он смутил покой (если таковой имел место вообще) Каллипиги. А, следовательно, волновался и я. — Он так и остался холостяком, — сказала Каллипига. — Ну, — облегченно отозвался я. — А все ты виноват. — Я? — А то кто же? Шагу не даешь ступить. А я-то полагал, что она и не хочет отступать от меня ни на шаг! — Да что в нем такого хорошего? — сказал я целую речь. — Он же сын бога Аполлона. — Свидетельства-то о рождении нет, — возразил я, начиная понимать, что заболел недержанием речи. — Да всем известно, что когда Перектиона, его мать, была в цвете юности, Аристон, муж ее, попытался овладеть ею, но безуспешно. А когда прекратил свои попытки, то увидел образ лучезарного Аполлона, после чего сохранял свою жену в чистоте, пока та не разрешилась младенцем. А родился он в день, когда отмечают рождение Аполлона. Разве это не доказательство? Я вынужден был согласиться. — А перед самым рождением Аристокла Аполлон снова явился. Тут уж его многие видели. А потом родители, Перектиона и ее муж Аристон, отнесли младенца на гору Гиметт, чтобы принести жертву Аполлону, Пану и нимфам. И пока они занимались благочестивым делом, пчелы, которыми славится Гиметт, отложили медовые соты в уста ребенка Аристокла как предзнаменование его будущего сладчайшего словесного дара. Неопровержимость фактов поколебала меня. — Грамоте он учился у Дионисия, музыке — у Дракона, а гимнастикой занимался у борца Аристона и даже выступал борцом на Истмийских играх, правда, венка из сельдерея не получил. Занимался живописью и сочинял стихи — сперва дифирамбы, затем лирику, а потом уже и трагедии. — А сейчас? — поинтересовался я. — А потом, готовясь выступить с трагедией на состязаниях, он услышал перед Дионисовым театром беседу Сократа о вреде алкоголя и пользе добродетельного строя жизни и сжег все свои стихи со словами: «Бог огня, поспеши: ты надобен ныне Аристоклу!» И с тех пор он стал неизменным слушателем Сократа. Таким образом, отметил я, количество учеников Сократа все возрастает. — Аристокл получил прекрасное воспитание, — продолжила Каллипига, словно зациклившись на этом красавце и умнице. — Ты ведь имеешь представление сибирских эллинов о совершенном, идеальном человеке, так называемом понятии «калокагатии»? — Нет, — подтвердил я. — «Калос» — прекрасный, «агатос» — хороший, добрый. Вот человек и должен соединить в себе физическую красоту безупречного тела и внутреннее, нравственное благородство. С помощью упражнений, образования и воспитания с малых лет Аристокл и достиг этого божественного состояния. — А нос у него широкий и слегка приплюснутый, — возразил я. — Да при чем тут нос? — направила меня на правильный путь Каллипига. — Без внутренней, душевной красоты и внешняя, телесная красота бессмысленна. Помнишь, как у Сапфо:«Кто прекрасен — одно лишь нам радует зрение;
Кто же хорош — сам собой и прекрасным кажется».
Глава 37
Мы вошли во дворик. Приготовления к симпосию, кажется, уже закончились. — Что ж, дорогие гости, — сказала Каллипига, — кому не мешает начать симпосий, а кому и продолжить. Ксенофану и Гераклиту уже вытерли ноги, и гости нетерпеливо топтались посреди двора, явно не возражая на приглашение хозяйки. Что-то сообразивший вдруг Межеумович широко развел руки, выгнулся для начала, изобразил на лице неимоверную радость, а потом ринулся на Гераклита с явным намерением заключить того в свои диалектические объятия. — Гераклит! Кого я вижу! Ну, хоть один истинный материалист появился! Гераклит отшатнулся от Межеумовича. Но тому, впрочем, все равно было не дотянуться до шеи из-за обширности живота философа. — Что же ты не радуешься, а молчишь?! — Чтобы ты болтал, — раздраженно ответил Гераклит. — Ах, вот ты как! — заорал Межеумович. — Я тебя привечаю, а ты морду воротишь! — Да ладно тебе, Межеумыч, — примирительно сказала Каллипига, — занимай-ка лучше место на полке, а то тебе опять худшее достанется. — И достанется! — с вызовом заявил материалистический диалектик. Все снова вошли в комнату, уже чисто прибранную. Лавки были застелены чистыми покрывалами, столики ломились от обильной еды, вино из кувшинов только что не расплескивалось. Началось расползание по полкам. Мне-то было все равно, только бы поближе к Каллипиге. Заметался опять, выбирая себе место и отчетливо сознавая, что все равно останется в дураках, Межеумович. Проще всего было Гераклиту. На верхние полки ему было не влезть. Вот он и хлопнулся на первую попавшуюся нижнюю, как раз ту, которая, по мнению диалектического и исторического материалиста, на сей момент являла собой лучшее место. Он уже, было, и речь о несправедливости приготовил, и рот разинул, и воздуха припас поболее, но в последнее мгновение сообразил, что Гераклита ему не спихнуть, сил не хватит. А может, все еще надеялся, что тот возьмется за ум и признается в своем материализме. Упал он с размаху на мое место, напротив раздраженного Гераклита, чтобы не спускать с того глаз. И остальные расположились, кто как хотел. Прилег и я на верхнюю лежанку того самого триклиния, низ которого занял Гераклит. Прилег и возрадовался. Лежащая на животе Каллипига была передо мной во всей красоте своего совершенного тела. Прекрасные ее ягодицы под прозрачной столой иногда вздрагивали. Она то сгибала ногу в колене, демонстрируя мне божественные икры, то поднимала локоток, показывая округлые груди. И уже какая-то сила поднимала меня над лавкой. Я чуть было не воспарил, но в последнее мгновение все же припомнил, что я ведь иду по следу Пространства и Времени, ищу разгадку Жизни, Смерти и Бога. Некоторое время разговор велся вяло. Вновь прибывшие гости и исторический диалектик слегка закусили. Причем, Гераклит, к моему удивлению, ел мало. А тут уже и кратеры с вином начали разносить. И опять у меня в руках оказался самый большой. Видно бог Дионис не забывал меня и мои прошлые заслуги перед ним. Снова совершили возлияние богам, и симпосий начался, а может быть, и продолжился. Во всяком случае, он длился. — А ты, Каллипига, я вижу, в дружбе с богами, — сказал Гераклит. — Да, заходят иногда, — согласилась Каллипига. — А то и я к ним с какой-нибудь просьбой обращаюсь. — И не боишься? — Чего же мне бояться, Гераклит? Я богов чту. — А того, что какой-нибудь Гомеров Зевс похитит тебя и надругается. — Мало ему других, — беззаботно ответила хозяйка. — Я ведь земная женщина, а не богиня какая или наяда. — Как сообщали Гомер и Гесиод, боги и земными женщинами не брезговали. — Да хоть бы и не побрезговал кто из богов, — согласилась Каллипига. А я тут же упал с небес на землю. А что если Зевс и в самом деле положит на нее глаз?! Но уже вступил в разговор Ксенофан: — Все, что могли, богам приписали Гомер с Гесиодом, Что у людей почитается постыдным и всеми хулимо: Множество дел беззаконных они про богов возвестили. Как воровали они, предавались обману и блуду. — О, Ксенофан, Гомеровских кривд бичеватель задорный, — сказал Гераклит и, как мне показалось, с уважением. — Гомер заслуживает исключения из программ состязаний, а тот, кто его исполняет, должен быть наказан розгами. — О, дерзновенный и мудрейший Ксенофан, — сказал Сократ. — Как же ты можешь критиковать поступки богов? Богам все позволено. Они выше понятий обычных гражданских добродетелей, выше законов, связывающих смертных, только потому они и боги. Это правда: их поступки, по нашему разумению, иногда постыдны, а часто и просто противоречат самым священным понятиям нравственности. Бывает, что их деяния — убийство, кражи, прелюбодеяния. Но не забывай, что это ведь боги так поступают. А к их поступкам нельзя применять человеческую мерку. То, что они делают, божественно, а что божественно, должно быть правильно и хорошо. Поэтому прелюбодеяние богов — не прелюбодеяние. Каким образом прелюбодеяние богов, самое неопровержимое, очевидное, застигнутое на месте преступления прелюбодеяние, все-таки не прелюбодеяние, — этого, разумеется, мы не можем себе объяснить. Мы сами этого не понимаем, мы должны этому верить. Но именно непонятное-то и есть божественный дух в этом.— Ясного муж ни один не узнал; и никто не возможет
Знающим стать о богах и о том, что я всем возвещаю.
Даже когда и случится кому совершенное молвить,
Сам не ведает он, и всем лишь мненье доступно,
— Солнце уже шестьдесят и семь кругов совершило,
Как я из края и в край мысль по Сибирской Элладе ношу.
Отроду было мне тогда двадцать пять и не боле,
Ежели только могу верно об этом сказать.
— Так и есть, несравненная Каллипига, — ответил Ксенофан. — Эфиопы говорят, что боги кудрявы и курносы, а фракияне представляют богов голубоглазыми и рыжеволосыми. — И дальше пошел снова стихами:
— Если бы львам иль быкам в удел даны были руки,
Если б писали они или ваяли, как делают люди,
То и они бы писали богов и тела б им создавали,
Какие самим им даны, сообразно строению каждых:
Кони подобно коням, быки же быками богов бы творили.
— Смертные мнят, что рождаются боги,
Платье имеют и голос и лик человеческий,
— Бог один среди богов и людей величайший,
Смертным ни видом, ни мыслью он не подобен,
Видит он весь, весь мыслит, весь слышит,
Но, без усилия, все потрясает он духом разумным,
Вечно на месте одном неподвижно он пребывает,
Двигаться с места на место ему не пристало.
Глава 38
Действие вина все заметнее и благотворнее сказывалось на моей мыслительной способности, и я постепенно погружался в научные размышления, иногда, правда, еще слыша речи философов. И они, эти речи, как-то естественно и необходимо вплетались в мои мысли. Если все когда-нибудь станет огнем, то как из этого огня снова возникает мир? От угасания огня образуются все вещи. В свою очередь мир и все тела уничтожаются в мировом пожаре. — Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, — грозно и уверенно пропел кто-то, кажется, диалектический Межеумович. Грядущий огонь осудит все и всем овладеет. Мир то пожирается в огне, то вновь возникает из огня и совершается это по некоторым периодам времени. — Гори, гори, моя звезда! Это в каком же смысле: гори? Но из утверждения, что все когда-нибудь станет огнем, не обязательно следует, что мир периодически уничтожается и что все вещи погибают в мировом пожаре. Станут ли вещи огнем поочередно или одновременно? Допустив поочередное превращение вещей в огонь, можно ведь придти к идее об отношении взаимообмена между вещами и мировым огнем, то есть к концепции мерных превращений огня, но вовсе не к учению о мировом пожаре. А может, огонь — это первоначало, как вода у Фалеса, воздух у Анаксимена, апейрон у Анаксимандра? Тогда огонь — это просто еще одно первоначало, столь же божественное, как и вода и воздух, из которого возникает все. Я чувствовал, что идея вечного мирообновления в моей голове спуталась с представлением о разрушении мира и его превращением в первоначальную стихию. И еще. Исходя из критерия элементарной последовательности суждений, Гераклит никак не мог учить о периодическом разрушении Космоса. Ведь учи он об этом, ему незачем было бы понимать призыв Гомера к прекращению раздоров среди богов и людей как желание гибели мира. Ведь мировой огонь и многообразие вещей, по Гераклиту, вечно обновляющееся единство противоположностей. Постоянный взаимообмен между огнем и вещами по определенным мерам обусловливает динамическое равновесие Мира-Космоса. Если бы в какой-нибудь определенный момент все вещи погибли в мировом пожаре, то мировой процесс обмена огня на вещи и вещей на огонь прекратился бы. Вместе с тем идея о периодическом мироразрушении и миросоздании предполагает возможность не только такого состояния мира, когда наличествует лишь огонь, но и состояния, при котором огонь отсутствует вообще. Он угасает, умирает, погибает в вещах и таким образом перестает быть «вечно живым». Но, кажется, подобная мысль привела бы Гераклита в ярость. Хотя, впрочем, у Межеумовича вот, к примеру, то же есть какой-то мертвый, но вечно живой Отец и Основатель… Огонь является привилегированной мировой стихией, но он никогда не берет верх настолько, чтобы уничтожить другие мировые стихии — воду, воздух и землю, ибо в таком случае нарушился бы принцип, согласно которому справедливость — в раздоре, а гармония — в борьбе противоположностей. В своем высшем и чистом проявлении огонь является молнией и, подобно Зевсу, тем началом, которое мечет гром и молнии. Огонь, молния — наиболее активный и божественный из элементов мира: управляя всем, он выражает Логос космоса и проявляется в наблюдаемых процессах и событиях. Молния — это тот грядущий огонь, который не только потрясает, освещает и будит, но и судит. Судит тем, что делает окончательно неизбежным всегда существующий, но только молнией до конца выявленный неминуемый выбор: чему следовать — «общему и единому» или «своему особому разумению». Что предпочесть — «солому» или «золото». Ведь «золото» Гераклит приравнивает к Огню, а ослы, по его словам, скорее предпочтут солому золоту. Поэтому и говорит Гераклит (Я на мгновение возвращаюсь на симпосий, но ничего не вижу, только слышу): — Грядущий огонь все объемлет и всех рассудит! Туман снова заструился перед глазами, иногда разрываемый вспышками молний. Или это Зевс упражнялся в метании молний в моей голове? Молния — это сжавшаяся воедино, возвратившаяся к своему огненному праобразу триада Логоса, Времени и Борьбы! Молния — выявление последней, самой потаенной сути гераклитовской философии; идеи, три компоненты которой — глубинность, бесконечность, движение — как бы свертываются, преобразуясь в породившую их суть. А эта суть раскрывает себя как взрывная событийность! Не застывшая предметность, как мыслит Ксенофан, а взрывная событийность есть изначальный лик Бытия. Это было здорово, ярко, ликующе! Но я еще раз вернулся к началу своего рассуждения в бреду. Итак, принятие кругового Времени означало бы, что символизирующий его Космос (порядок) Огонь может — хоть на время — полностью погаснуть. Но как же может он тогда загореться? Ведь «этот космос не создал никто», следовательно, нет никакой стоящей над Огнем силы, которая могла бы снова его «зажечь», и он, «был, есть и будет всегда живым огнем», то есть никогда в действительности по-настоящему не угасающим. — Вечность есть играющее дитя, которое расставляет шашки: царство над миром принадлежит ребенку, — услышал я голос Гераклита. Отдельные вещи смертны, их происхождение случайно, они уничтожаются при мировом пожаре. Остается вечное и единое бытие, в котором нет наших вещей и предметов, ибо оно и есть все и довлеет себе. Тут мне на голову кто-то вылил ковш холодной воды, и мировой пожар в моей голове начал потихонечку затихать. — Милый, — сказала Каллипига, — ты не переутомился размышлениями? Смотри-ка, ты весь горишь! Я все так же лежал на верхней полке, а надо мной склонилась Каллипига, вороша мои мокрые волосы своею прохладной ладонью. — Я только что создал Космос, — сообщил я ей. — Как?! — удивилась она. — Договаривались же зачать Космос вместе! Обманщик! — Он сгорел без остатка… — Видать, одному хороший Космос не создать, — сказала Каллипига. — Лучше вдвоем, — радостно согласился я. — Освежишься вином? — спросила она. — Освежусь, — согласился я. И пока я медленно тянул из киафа прохладное вино, вокруг светлело. Солнце уже встало. Каллипига лежала рядом со мной, и нам было счастливо тесно. Одною рукой она обнимала меня за плечи. В голове становилось все яснее и яснее. А философы спорили. Сократ внимательно слушал. Межеумович спал и иногда дико всхрапывал во сне. — Зачем тебе все это? — спросил я у Каллипиги. — Надо, — ответила она. — Сотворил ты себе бога, Ксенофан, далекого от людей, повсюду равного, безбоязненного, недосягаемого — мыслимую мысль, — сказал Гераклит. — Да, — согласился Ксенофан. — Все — едино, бог сросся со всем, он шарообразен, бесстрастен, неизменен и разумен. — Провозгласил ты единство, ничего не разъясняя и, кажется, не касаясь природы Единого, а, обращая свои взоры на небо, утверждаешь, что Единое — это бог. — Так и есть Гераклит. Без усилий потрясает он вещи мыслью ума. Видимо, я тоже на непродолжительное время был потрясен мыслью ума, потому что провалился в туман. Вот он — единый бог! Единый бог не подобен смертным ни внешним видом, ни мыслью. Бог — это и есть единое бытие. Бог, то есть Единое, шарообразен, однороден, вечен, да он и есть сама Вечность! Видит он весь, весь мыслит, и слухом он весь слушает. Всегда он пребывает на одном и том же месте, никуда не двигаясь. Переходить с места на место ему не подобает. Собственно, а зачем ему двигаться, ведь движение — это покорение Пространства и Времени, но они изначально покорены. Я припомнил, что Единым, которое вездесуще, всем своим существом видит, мыслит и слышит, неким чувствилищем бога, является и абсолютное Пространство и Время древнего Ньютона, ученого-варвара. Но единое Ксенофана чуждо такой концепции Пространства и Времени, оно есть некая модификация субстанциальной концепции Пространства и Времени — однородная сферическая объемность и чистая бесконечная длительность, уходящая в Вечность. — Милый! — вырвала меня из бреда в Мыслильню Каллипига. — Пространство и Время являются структурами отношений лишь частично или полностью упорядоченного мира. Их нет в Хаосе Гесиода, их нет в Едином Ксенофана. Какие отношения могут быть в абсолютном хаосе или в абсолютной однородной пустоте? Эти два состояния мира бесструктурны. Ведь положение об отсутствии отношений Пространства и Времени в мире Единого столь же тривиально, как и положение о невозможности создать семью в одиночестве. Меня поразила ее мысль о семье из одного человека. Но еще больше поразило ее рассуждение о Пространстве и Времени. — Откуда ты это знаешь? — удивился я. — Оттуда, — пояснила Каллипига. — Единое у Ксенофана является пространственно-замкнутым, оно шарообразно. Но, заметь, эту шарообразность надо трактовать скорее качественно, чем пространственно. Просто сфера для него — фигура совершенная. Действительно, подумал я, как все просто. — Слушай дальше, — сказала Каллипига. — При анализе представлений, приведших Ксенофана к идее Единого, необходимо учитывать один очень важный момент. Его интересовала мысль о том, как можно отразить в наших обыденных понятиях, развитых в мире смертных, нечто высшее, божественное и бессмертное. Можно ли в понятиях мира явлений выразить нечто из мира истины, или мы всегда будем наделять своих богов своими собственными недостатками, ибо обладаем лишь «мнительным разумом»? Могут ли быть сопричастны высшему существу субстанции, свойства и понятия, которые характерны для людей и их изменяющегося мира явлений? Эту же проблему решает и Гераклит. Сущность субстанции, сущность бытия он пытается передать через единство противоположностей, то есть если в обыденном мире есть или предел, или беспредельное, есть или движение, или покой, то в мире субстанции есть единство того и другого, например единство предела и беспредельного. — Как ты все это понимаешь? — удивился я. Каллипига теснее прижалась ко мне, и жар ее тела проникал сквозь прозрачную столу и мои пифагоровы штаны. — Слушай. Это же просто… А Ксенофан пошел другой дорогой. Он пришел к выводу, что к субстанции неприменимо ни то, ни другое, если эти «то» и «другое» взяты из обихода обыденного мира. Ведь, строго говоря, его Единое не просто неподвижно. В Едином Ксенофана нет ни движения, ни покоя. Равным образом Единое Ксенофана ни бесконечно, ни ограничено, ибо, с одной стороны, бесконечность есть небытие, как не имеющее ни начала, ни середины, ни конца, а с другой стороны, ограничивает друг друга только множественное. Точно так же отрицает он движение и покой бытия. Он понимает под пребыванием бытия не состояние покоя, противоположное движению, но состояние чуждое и покоя и движения. Поэтому Ксенофан и считает, что истина недоступна. И если даже кто-нибудь случайно ее изречет, то ни он сам, ни его окружающие этого не поймут, потому что их головы забиты неистинными положениями. Уж моя-то голова была забита ими точно. Но, странное дело, все, что говорила Каллипига, я воспринимал отчетливо. И тогда я понял: всех других я просто слышу, а Каллипига передает мне информацию всем свои упругим и горячим телом. И я с радостью воспринимаю ее. — Мудрость в том, — услышал я Гераклита, — чтобы говорить истину и действовать согласно природе, осознавая, что здравый рассудок у всех общий. Мысль и Время неразделимы. Мыслить — значит мыслить Время. Природа вещей подвижна, а сущность бытия активна. Мир — поток вещей. Сама жизнь — движение. Покой и неподвижность — свойство мертвых. Движение свойственно всем вещам: вечное вечным и временное телесным. Все, что движется, то живет; все, что живет, движется. Смертную природу нельзя застигнуть дважды в одном и том же состоянии, как и человеческую жизнь. Ибо то, что было, прошло; то, что будет, приближается, все проходит и исчезает безвозвратно. Мы существуем и не существуем. Одно и то же живое и мертвое. — Как же?! — удивился я. — Ведь он только что говорил… — То, что возникает, — пояснила мне Каллипига всем свои телом, — в то же время погибает; то, что существует, в то же время не существует. Процесс возникновения и исчезновения, соединения и рассеяния, прибывания и убывания связан со Временем и напоминает Время — настоящее Время, которое представляет собой как бы неуловимую границу между прошлым и будущим. Будущее, приближаясь, становится настоящим; становление настоящего есть в то же время его удаление в прошлое. Всякое «теперь» есть в то же время и «не теперь». Помнишь, как у поэта Скифина:Из всех вещей Время есть самое последнее и самое первое;
Оно все имеет в себе самом и оно одно существует и не существует.
Всегда из сущего оно уходит и приходит по противоположной себе дороге,
Ибо завтра для нас на деле будет вчера, вчера же было завтра.
Глава 39
Я поплыл в какой-то другой мир. Слева висела динамическая концепция Времени Гераклита, а справа — идея закономерного развития Вселенной. Вторую я видел отчетливо, а первую не понимал. Я взял и связал их узлом. Получилось стихотворение:Этот Космос,
один и тот же для всего сущего,
не создал никто из богов, никто из людей,
но всегда он был, есть и будет:
вечно живым огнем,
мерно воспламеняющимся и мерно угасающим.
Я уже где-то слышал это.
Глава 40
— Кончайте ночевать! — крикнул проснувшийся Межеумович, протирая глаза. Я тоже очнулся. А ведь уже, действительно, был день. — Слушал я слушал ваши идеалистические бредни, так что даже вынужден был проснуться, — сказал Межеумович. — И все не так, и все совершенно по-другому. — Выпил бы, дорогой Межеумыч, для освежения, — посоветовала Каллипига. — И выпью! — с вызовом заявил диалектический материалист и в самом деле выпил порядочный котил вина и утерся рукавом варварского костюма. — Полегчало? — спросила Каллипига. — Полегчало, ну и что?! Вы меня не обдурите! Я все понимаю! И Гераклит ваш не выше Ксенофана. Оба обретаются на одном низком уровне, оба созерцают тот же предмет, но оба облекают его в разные формы, вернее, смотрят на него разными глазами. Тут надо заметить, что и Гераклит, и Ксенофан в это время смотрели на кувшин с вином, который приволокли служанки. Так что они не то что спорить с Межеумовичем не стали, а даже согласно закивали головами оба, синхронно и синфазно. — Остановимся, товарищи, хотя бы на «потоке» Гераклита, — предложил материалист. — Ксенофан так же хорошо, как и Гераклит, видит поток жизни и вещей. — Тут Межеумович указал рукой на вино, льющееся из кувшина в чашу для смешивания. — Но он говорит: всегда то же самое следует за тем же самым, чаша за чашей, при этом все та же песня, существенного отличия нет, отличие только для желудка, но не для рассудка. В самом деле, при этом вот разливании мой рассудок пребывает в покое, заметным образом струя вина не колеблет его, не возбуждает, он скучает. Итак, это только видимое, а не существенное, не подлинное разливание вина. Если вино, которое здесь непрерывно течет, разлить по комнате, то получилось бы абсолютно однообразное, однородное впечатление. Что мне сейчас кажется иным, отличным, поскольку я наблюдаю его меняющимся, льющимся из горлышка, — тут Межеумович указал перстом на кувшин, из которого действительно все еще лилось, — представилось бы мне как нечто тождественное, если бы я смог это охватить единым взглядом. — Диалектический материалист подставил ко лбу ладонь козырьком и обвел настороженным взглядом, поворачивая голову туда-сюда, безбрежное пространство помещения. — Гераклит же, — Межеумович с трудом отыскал среди бесконечных пространств философа, удовлетворился тем, что тот на месте, не растекся и не изменился, и продолжал: — абстрагируется от тождества содержания и обращает внимание только на форму текучести вина и гибели его в наших глотках, на непрекращающееся уже какие сутки чувственное движение, в то время как субстрат движения, вино, то исчезает, то вновь появляется из горлышка кувшина. Не знаю, как по существу, но по форме речь диалектического и исторического материалиста показалась мне исключительно философской. Да и все другие смотрели на Межеумовича с нескрываемым удивлением, даже служанки, а особенно та, которая разливала вино уже не в чашу, а на пол. — Для Гераклита сам поток вина есть нечто неизменное, постоянно пребывающее, для Ксенофана же — то, что течет. Между тем, можно оправдать оба взгляда, которые коренятся как в природе вина, так и в природе человека. Оба взгляда повторяются на тысячи ладов в жизни и мышлении человека. Для одного, например, достаточно собственной жены, чтобы познать женщину, как таковую, другой же считает, что он познает женщину, если изучит большее их количество. Чему всячески потакает моя жена Даздраперма, настоятельница «Высоконравственного блудилища». Ну, да вы это и сами знаете. Первый взгляд есть взгляд спокойного, сосредоточенного человека рассудочного типа. Второй взгляд соответственен чувственному, горячему человеку. Симпосий облегченно вздохнул. А Каллипига даже захлопала в ладоши и спросила: — А ты-то сам, Межеумович, к какому типу относишься? — В рабочее время — к рассудочному, а в остальное — к горячему, — ответил материалист. — У нас с этим строго. Чуть что, сразу на партком. Но вот взгляну на тебя, Каллипига, и сам об себя боюсь обжечься. — Так остудись статинским, пока поток его не иссяк. Межеумович последовал совету хозяйки, да и все другие его поддержали. Мне даже показалось, что еще чуть-чуть и философы примут материалиста в свой стан. Почувствовал это, вероятно, и Межеумович, потому что тут же, не закусывая, продолжил свою речь. — Как первое конкретное определение, становление есть вместе с тем первое подлинное определение мысли. В истории диалектической и материалистической философии этой ступени логической связи соответствует система Гераклита. Говоря, что все течет, а в особенности — вино, Гераклит этим провозглашает некое таинственное становление основным определением всего сущего. Ксенофан же, напротив, признает единственной истиной бытие неподвижное, неизменное бытие, или, так сказать, питие в одиночку. Имея в виду этот принцип Ксенофана, Гераклит и утверждает: «Бытие есть не более чем небытие». Тем самым он высказывает отрицательность абстрактного пития и его положенного в становлении тождества со столь же несостоятельной в своей абстракции пустой чашей. Здесь мы видим вместе с тем образец подлинного опровержения одной философской системы другой философской системой. Это опровержение состоит именно в том, что показывается собственная диалектика принципа перевернутой, и тем самым пустой, чаши. А последний, то есть принцип, низводится на степень идеального момента более высокой конкретной формы идеи. Но и становление, взятое в себе и для себя, все еще есть в высшей степени скудное определение, и оно должно углубляться далее в себя и наполняться содержанием. Межеумович временно иссяк, как пустая чаша. Симпосий вытаращил глаза на материалиста, а Сократ поспешно спросил: — Ты, милый диалектический и исторический материалист, предлагаешь наполнить пустые чаши содержанием? — Ну, — ответил Межеумович, обрадовавшись, что его хоть раз, но все же поняли на этом философском симпосии. — Так не откладывай дела в долгий ящик, — посоветовала Каллипига. Дальше все пошло организованно. — Философы-идеалисты, — изрядно промочившись, сказал исторический Межеумович, — особенно старательно ищут религиозные корни воззрений Гераклита. То брякнут о зависимости его философии от мидийских магов, то от жрецов храма Артемиды Нелюбинской, а то и о связи великого диалектика с дионисийским культом почитания вина. Неправда все это. Ну, если и выпьет Гераклит иногда, так это исключительно для поправки своего могучего здоровья. Известно ведь, что все болезни произрастают от недопивания. А некий Рёссель, варвар британской национальности, так тот вообще дошел до того, что Гераклит, мол, изобрел свою собственную религию. Какая религия?! Какое пьянство?! Да нет этого ничего в природе. Но что-то все-таки в нем, в этом вашем Гераклите, есть не наше… М-да… Но что? Тут Межеумович погрузился в размышления. — Мне кажется, — сказал Сократ, — что идея Ксенофана о единстве и вечности мира в чем-то схожа с тезисом Гераклита о вечности и несотворимости Космоса. А высказывания Гераклита о том, что существует «одна-единственная мудрость» перекликается с представлением Ксенофана о едином и разумном, мыслящем боге. Однако, если у Ксенофана неподвижный бог управляет всем силою ума, то у Гераклита «единая мудрость» управляет «всем через все». Таким образом, у Ксенофана Единое, единый бог, пребывает как бы вне мира вещей, в то время как у Гераклита Единое, мудрое и многообразие вещей составляют неразрывное единство, тождество противоположностей. Противоречия в мышлении не только допустимы, но, более того, они необходимы. Однако это утверждение есть парадокс. Я понял, что парадоксальный характер высказываний Гераклита, его «темнота» и «алогизм» органически связаны с его попыткой выразить в языке и мышлении открытую им тайну жизни и бытия — единство противоположностей и противоречивую природу всего сущего. — Не случайно для тебя, Гераклит, все вещи и сама действительность, будучи противоречивыми и, следовательно, парадоксальными, являют собой тайну и загадку, — продолжил Сократ. — Но тайна эта очевидна, а загадка заключает в себе отгадку. За явной стороной вещей скрывается их темная сторона, за внешним — внутреннее, за единичным — общее, причем явное, видимое, слышимое служит «знаком» или символом скрытого и указывает на него. Так, солнце, наиболее заметное из видимых вещей, указывает на что-то «незаходящее», то есть на невидимый огонь, а в особенности на то, чем является мир и все вещи в своей основе, а именно «вечно живым огнем». — Ты все понял, Сократ, — сказал Гераклит. — Предсказательница в Дельфах не говорит и не скрывает, но все знаками показывает. Большинство же людей не понимают того, с чем сталкиваются, да и, научившись, они не разумеют, хотя им кажется, что разумеют. Я сообразил, что Гераклит никогда ничего не выражает ясно. Он чего-то недоговаривает, или сам себе противоречит по причине меланхолии. — Среди древних мыслителей, — сказала Каллипига, — которые считали тебя «темным» можно все же найти двух авторов, высказывающих по поводу твоего стиля особое мнение. И один из них — Тит Лукреций Кар, согласно которому ты, Гераклит, наводишь, так сказать, тень на плетень, мелешь вздор и своими запутанными изречениями производишь впечатление на глупцов. Правда, Лукреций высоко оценивает красоты твоего стиля. Я подумал, что Гераклит сейчас рассердится, но он согласно и вполне мирно кивнул головой. — Другой же — перипатетик Антифон, склонный видеть в тебе «светлого» философа. Он утверждал, что иногда в своем сочинении ты высказываешься светло и ясно, так что даже тупоумному нетрудно понять и почувствовать подъем духа. А краткость и вескость твоего слова несравненны. — Для посвященных в тайны моего стиля, — сказал Гераклит, — темнота становится светлее солнца. Если же я когда-нибудь заговорю пространно и понятно для толпы, произойдет мировой пожар. — Мировая революция, что ли? — вышел из своих размышлений Межеумович. — Еще никому, к сожалению, не удавалось зажечь пожар мировой революции. — И хорошо, — сказала Каллипига. — В революцию на красивых женщин никакого внимания не обращают. — Понял! — вдруг хлопнул себя ладонью по лбу Межеумович. — Понял, чем Гераклит отличается от людей, исповедующих исторический и диалектический материализм! Он никогда не смеется! Не улыбается даже. — Если я улыбнусь, — сказал насупленный Гераклит, — то мировой пожар разгорится с еще большей силой. — Заметано! — вскричал Межеумович. — Сейчас же и проверим! Но тут в нагрудном кармане его мятого пиджака нахально и требовательно заверещал телефон. Диалектик немыслимо изогнулся, молниеносно выхватил верещалку, и та словно прилипла к его уху. — Алле! Славный Агатий! Докладаю. Философы эти… Но, видимо, хронофилу требовалось что-то другое, потому что Межеумович растерянно смолк, замер — весь внимание — и тут же изошел потом. — Слушаюсь! Сейчас и сразу, — сказал он в трубку и нашел глазами Каллипигу. — Славный Агатий спрашивает, может ли он немедленно слиться в калокагатии с Каллипигой? — Гости же у меня! — ответила Каллипига. — В том-то и дело, что, если ты не сольешься немедленно, то и гостей у тебя больше здесь никогда не будет. — Ну и ладно, — легко согласилась Каллипига. — Глобальный человек обещал содержать меня. — Ну, — подтвердил я решительно. — А я? — растерянно спросил Межеумович. — Мне же здесь нравится. Поят, кормят, бессмысленные, с диалектической и материалистической точки зрения, разговоры ведут. Да еще славный Агатий Время обещает. — Ничего, видать, не поделаешь, дорогой Межеумович, — сказала Каллипига. — Как так! — расстроился диалектик. — Да ты, выходит, предаешь меня?! — Чем же я тебя предаю? — Да не хочешь вот слиться с Агатием! А мне материальный и диалектический ущерб! — Диалектическое противоречие, Межеумыч. Видать, во временном мире его не разрешить. — Ну, ты даешь, Каллипига! Я думал, ты меня любишь и уважаешь? — И люблю, и уважаю, Межеумыч. Да что делать? Судьба ведь сильнее не только людей, но и богов. — Может, Зевс поможет с деньгами? — Зачем же его по пустякам тревожить? — А не по пустякам, не по пустякам! — Ладно, уж, — сказала Каллипига. — Строй нас, да и выводи по одному. — Твое последнее слово? — все еще не верил Межеумович. — Последнее, — подтвердила Каллипига. — Не уломал, — сказал диалектик в микрофон и тотчас же выключил его, наверное, чтобы не выслушивать причитания славного Агатия. — А ну! Всем выходить из этой Мыслильни. — Мне-то уж и не выйти из нее, — пожаловался Ксенофан, — Стар я. Стар. — И оставайся тут, — обрадовался Межеумович. — Нечего осквернять материальный мир своим присутствием. А вот Гераклит пойдет с нами! Городская Дума приняла закон о недопустимости проживания каких бы то ни было Гераклитов в Сибирских Афинах. Гераклит буркнул что-то неразборчивое. — Разве что прогуляться, — сказала Каллипига. — Да и служанки устали. Пусть отдохнут. — И мне надо Ксантиппу навестить, — оживился Сократ. — Посмотреть, все ли дома хорошо да ладно. Но сначала надо было устроить Ксенофана. Каллипига выглянула на неожиданно оказавшуюся оживленной улицу, кликнула кого-то, и через минуту Ксенофан, поддерживаемый с двух сторон некими Парменидом и Зеноном из Митрофановки, вышел со двора каллипигиной Мыслильни.Глава 41
Когда мы вышли из барака, то вновь увидели тех двух мужиков. Они сидели на завалинке, смолили самокрутки из махорки и вежливо разговаривали. — Некоторые из догматических философов говорят, что Время есть тело, — сказал один. — Верно, так их и так! Но другие-то утверждают, что оно бестелесно! — сказал второй. — При этом из тех, кто признает его бестелесным, одни, — что оно есть некоторый сам по себе мыслимый предмет, другие же — что оно является, так его и так! свойством, значит, для другого. Тут они заметили Гераклита, не подали вида, но наверняка узнали его, потому что первый с напором и убеждением в голосе сказал: — А я вот, следуя Гераклиту, утверждаю, что Время есть тело, потому что оно не отличается от существующего и первого тела! Гераклит недовольно фыркнул, но в спор не вступил. Не в его это было правилах. И пока Межеумович нас тут строил и перестраивал, считал по пальцам, мужики все спорили, не обращая, вроде бы, на нас внимания. Первый продолжал: — Обозначение «Время» и «монада», если их брать, как таковые… А что же ты все выхлебал вчера и на опохмел не оставил! — Сам-то ты и выхлебал! — вежливо поправил его второй. — Так тебя и так! — Вот ведь жизнь! Ну, ладно… Ага… Значит, если их брать, как таковые, то они, обозначения эти, прилагаются к сущности, которая телесна, длительность же Времени и величины чисел производятся, прежде всего, многократным сложением этих первых «теперь», язви его в душу, являющееся, как известно, обозначением Времени и еще «монада» суть не что иное, как субстанция, так ее и так! А «день», «месяц» и «год» суть умножения «теперь», то есть теперешнего проклятого времени, а «два», «три», «десять» и «сто» суть умноженная монада. — Нам бы сейчас хоть одну «монаду», без умножения. А то ведь все горит внутри и вертится, как Вселенная Гераклита. — Тяжко, хоть блюй, — согласился первый. — Итак, я называю Время телесным. — Против тех, кто признает субстанцию Времени телесной, именно против тебя и Гераклита, — с трудом оживился второй, — можно легко выдвинуть положение, что если Время есть тело, а всякое тело мыслится или неподвижным, или движущимся, причем неподвижное или движущееся мыслится неподвижным или движущимся во Времени (а не мыслится тело неподвижным или движущимся в теле), то, следовательно, Время не есть тело. — А у меня так вот в желудке, в теле, то есть, что-то движется, изворачивается и бурлит, так и норовя выскочить наружу. — Попридержи его пока… Далее, сущее, как известно, которым является тело, по мнению Гераклита, существует во Времени. Но само Время не существует во Времени. Следовательно, сущее и тело не есть Время. И живое существо живет во Времени, как и мертвое пребывает мертвым во Времени. Поэтому Время не есть живое существо или тело. Гераклит снова запыхтел, но уже более заинтересованно. — Гераклита защищаю в тщетной надежде, — сказал первый мужик. — Так его и еще так! — Хрен ты у него выпросишь!.. Слушай дальше… А далее, те, кто утверждает, по Гераклиту, что первого тела не существует, не испытывают препятствия мыслить Время. Если же Время было бы первым телом, как хочет того Гераклит, то мыслить Время было бы затруднительно для них. Следовательно, сущее, по Гераклиту, не есть Время. Далее, сущее, по Гераклиту, есть воздух. Но Время сильно отличается от воздуха. И в каком смысле никто не назовет огонь, воду и землю Временем, так не назовет и воздуха. Следовательно, сущее не есть Время. — Да-а… — вздохнул первый мужик. — Был бы Гераклит настоящим философом, уж он бы возблагодарил нас за такие умные рассуждения. — Да где ему… — притворно не поверил второй. Гераклит запыхтел еще пуще прежнего, порылся в складках необъятного гиматия, нашел-таки в нем монету и с размаху вложил ее сразу в две протянутые руки одновременно. — Философия! — в восторге сказал первый. — Ага. А как же, — согласился второй. — Я же говорил тебе намедни, что огонь Гераклита имеет то же значение, что и теплота в научной теории варваров Томсона и Клаузиуса. — Нет… Подожди… — возразил второй. Но продолжения дискуссии мы уже не услышали, потому что Межеумович неудержимо повлек нас вперед, к так, по-видимому, радостно ожидаемой им мировой революции. Ну, мы и шли, растянувшись цепочкой. Впереди — Каллипига. За ней — Межеумович, не выпускавший из своих диалектических рук Гераклита. Позади — мы с Сократом. — Друг мой, — сказал мне Сократ, — я замечаю, что в голове моей целый рой мудрости. — Что за рой? — удивился я. — Смешно сказать, — ответил Сократ, — но я даже думаю, что в этом содержится нечто убедительное. — Что же именно? — Мне кажется, что я вижу Гераклита, как он изрекает древнюю мудрость о Кроносе и Рее. У Гомера, впрочем, тоже есть об этом. — Это ты о чем? — удивился я. — Гераклит говорит где-то: «Все движется, и ничто не остается на месте». А еще, уподобляя все сущее течению реки, он говорит, что «дважды тебе не войти в одну и ту же реку». — Это так. Я помню. — Что же? Ты полагаешь, далек был от этой мысли Гераклита тот, кто установил прародителями всех остальных богов имена Реи и Кроноса? Или, по-твоему, у Гераклита случайно, что имена обоих означают течение? Да и Гомер в свою очередь указывает происхождение всех богов от реки Океана и матери Тефии. Думаю, что и Гесиод тоже. И Орфей где-то говорит:Первым браку почин положил Океан плавнотечный,
Взяв Тефию, сестру единоутробную, в жены.
Глава 42
Мы шли по базарной площади мимо торговых рядов, заваленных летней и зимней обувью из Зарубежья и отечественными пимами, дубленками, кожаными штанами и бараньими шубами, пробирались меж гор генеральских фуражек, шлемов Александра Армагеддонского и заячьих тулупов, со страхом взирая на нависшие над нами глыбы модных бюстгальтеров и кальсон с начесом. Сократ уже снова заводил разговоры со знакомыми и незнакомыми людьми, Каллипига все порывалась начать тотальную примерку заморских товаров, да только денег-то у нее теперь не было. Межеумович бурчал: — Вот вам ваша демократия! И Запад, и Восток душат нас своими товарами! А местные производители страдают! Но сам все же иногда приценялся, и именно к импортным товарам. Гераклит тяжело и недовольно пыхтел. Это самое пыхтенье создавало перед ним некий коридор, по которому он и шел, никого не давя и не разрушая прилавки. Я плелся позади, страдая от жары и оттого, что моя мыслительная способность окончательно покинула меня. Впрочем, мы же были не в Мыслильне! И я начал успокаиваться. Да и тучка набежала на солнце. — Кого я вижу! — раздался среди шума и гвалта голос Сократа. — Милый Сенека из Третьего Рима! Наша кавалькада замедлила движение, а потом и окончательно остановилась. — Сократ! — издал радостный вопль торговец тогами, сам, впрочем, тоже обряженный в тогу с пурпурной каймой. — Рад видеть тебя! И великолепную Каллипигу! И диалектического Межеумовича! И не перестающего болтать глобального человека! И уж, конечно, Гераклита, не заметить которого просто невозможно. Каллипига бросилась торговцу на шею, Межеумович по-товарищески пожал ему руку, я просто кивнул, так как наше знакомство с Сенекой, философом тогда еще, между прочим, было шапочным. Гераклит что-то проворчал, как всегда, недовольно. — Как сенат, как народ в Третьем Риме? — спросил Сократ. — Сенат — говно, сенаторы — достойные мужи, — ответил Сенека. — А народ, как ему и положено, безмолвствует. — А что за бизнес у тебя? — поинтересовался Сократ. — Да вот, — обрадовался чему-то философ-торговец, — предлагаю гражданам великих Сибирских Афин шубы из искусственных шкур для коротких зимних дней и соломенные шляпы для длинных летних. — Один день равен всякому другому, — недовольно поправил его Гераклит. — Хоть и получил ты, Гераклит, прозвище из-за темного смысла своих речей, но, как всегда, прав, — сказал Сенека. — Каждый понимает это на свой лад. Один говорит, что дни равны по числу часов, и не лжет: ведь коль скоро день — это двадцать пять с четвертью часов, то все дни непременно равны между собой, так как к ночи прибавляется столько часов, на сколько убывает день. Откуда он взял, что в сутках двадцать пять с четвертью часов, подумал я. Всегда было ровно двадцать пять с третью. — Другой говорит, — продолжил Сенека, — что любой день равен всем прочим по сходству: в самом протяженном Времени нет ничего такого, чего нельзя найти в одних сутках, то есть ничего, кроме дня и ночи, которое оно в череде обращений мира множит, но не изменяет, разве что делает день короче, ночь длиннее и наоборот. — Ага, — согласился Межеумович, а остальные поддержали торговца-философа кивком головы, каждый своей, конечно. — Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. Когда Пакувий… Вы ведь знаете Пакувия? — Знаем, знаем, — заверили его все хором. Да и я знал Пакувия, когда он командовал легионом в Мордовии, а в будущем стал наместником этой провинции Третьего Рима. — Так вот… Когда этот Пакувий, присвоивший Мордовию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его относили от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку моцартовского реквиема: «Он прожил жизнь, он прожил жизнь!» И каждый день он устраивал себе такой вынос. Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно по Вергилию:Прожита жизнь, и пройден путь, что судьбой мне отмерен.
Глава 43
— Постой-ка, Гераклит, — сказал Сенека-продавец. — Привет от Гермодора я тебе передал. А чем ты отплатишь ему? — Письмом, Сенека, — ответил Гераклит. — Устным письмом, которое и ты и все здесь стоящие запомните надолго. — Давай сюда письмо! — раздалось в толпе. — Я слышал, — начал Гераклит, — что сибирские афиняне собираются утвердить направленный против меня закон. Но против одного человека выносят не закон, а постановление. Видно, сибирские афиняне не знают, что существует разница между судьей и законодателем. Последний, свободный от всяких страстей, как вы это наблюдаете в вашей государственной Думе, работает на неизвестное ему будущее, поэтому он лучше судьи, а уж тем более, прокурора, который, видя подсудимого, поддается настроениям. Люди знают, Гермодор, что я вместе с тобой трудился над составлением законов, и хотят изгнать меня из Сибирских Афин, но они это сделают не раньше, чем признают несправедливость своего решения. Они хотят, чтобы по этому закону всякий, кто не смеется и ненавидит людей, до захода солнца был изгнан из города. Но ведь есть только один человек, Гермодор, который не смеется — это я, Гераклит. Значит, они меня изгоняют. Гераклит как бы обращался к невидимому Гермодору, но вещал-то, конечно, толпе, которая все поняла и начала, на всякий случай, весело смеяться. При этом философ размахивал березовым веником, так что с него слетали последние сухие листья. — О люди! — воззвал Гераклит. — А вы не хотите узнать, почему я никогда не смеюсь? Не потому, что ненавижу людей, а потому, что ненавижу их пороки. — Правильна-а-а! — поддержали его в толпе беспорочные. — Внесите уж лучше такой закон: «Кто ненавидит порок, пусть покинет город». Тогда я первый удалюсь в изгнание. Я с радостью покину не Сибирские Афины, а порок. Итак, перепишите заново свое постановление. Если вы соглашаетесь, что сибирские афиняне порочны, тогда я их ненавижу. Разве я не более справедливый законодатель, если благодаря мне будут тысячи раз наказаны и приговорены к денежному штрафу те, кто изгнал из жизни Гераклита за то, что по вине порочных людей он никогда не смеется. А денежный штраф — для вас тяжелейшее наказание. Это ваше изгнание, это ваша смерть. — Смерть Гераклиту! Смерть! Я пригляделся внимательнее и обнаружил, что толпа начинает постепенно превращаться в нас-всех. А философ продолжал: — Вы нанесли мне обиду, лишив того, что дал бог, и к тому же еще незаконно изгоняете. Может быть, мне прежде всего следовало полюбить вас за то, что вы лишили меня возможности веселиться и не перестаете преследовать законами и изгнаниями? Впрочем, оставаясь в Сибирских Афинах, разве я не нахожусь в ссылке? С кем вместе я развратничаю, в компании с кем убиваю, пьянствую, совершаю преступления? Я никого не развращаю, никого не обижаю. Я одинок в городе. Разве что в Мыслильне я нахожу слушателей, да и те меня не понимают. Тут я хотел, было, заявить, что начал кое-что понимать в сложных, парадоксальных рассуждениях Гераклита. Но так ли это на самом деле, я не знал и поэтому промолчал. — В этом моем одиночестве, — возвысил голос Гераклит, — виноваты ваши пороки. Может быть, рынок ваш делает Гераклита хорошим человеком? Нет, это Гераклит исправляет вас, Сибирские Афины. Но вы не хотите никаких исправлений! — Не хотим! — поддержали его мы-все. — Зачем это нам? — А я хочу быть и являюсь законом для других. Но один я не в состоянии обуздывать целый город. — А Сократ?! — заорали мы-все. — Он тоже постоянно укоряет нас! Но Сократ стоял, словно и не слышал ничего. — Вы удивляетесь, что до сих пор ни разу не видели, как я смеюсь, и я, со своей стороны, дивлюсь, глядя на людей, которые смеются и радуются, свершив беззакония. Между тем им, виновникам несправедливости, следовало быть печальными. Дайте мне возможность спокойно смеяться и не видеть, как вы отправляетесь в суд, словно на войну, держа язык наизготовке, как оружие. Вы направляетесь туда, награбив предварительно денег, изнасиловав женщин, отравив друзей, совершив святотатство, назанимавшись вдосталь сводничеством, обманув народ, избив стариков, запятнав себя множеством преступлений. — Так, так! Все так! — радостно согласились с Гераклитом мы-все. — Как могу я смеяться, видя, что люди делают все это, не обращая внимания даже на провозглашенные в Сибирских Афинах тщедушные законы? Разве я могу смеяться, видя, как жена отравителя держит в объятиях ребенка, как у детей отнимают их состояния и даже жалкие денежные пособия, как муж лишается состояния в браке, как насилуют ночью девушку, как гетера, еще не ставшая женщиной, отдается мужчине… — Ну, я-то, — шепнула мне на ухо Каллипига, — кажется, и родилась уже женщиной. — …как бесстыдный мальчишка, один, становится любовником всего города, как сливки изводят на благовония, как для того, чтобы побольше нажраться на пирах, вставляют два пальца в рот? Могу ли я смеяться при виде безумных трат на чревоугодие народа, решающего важнейшие вопросы через своих представителей в Государственной Думе, превратившейся в театр? И сама добродетель наполнит мои глаза слезами, если ей предпочтут порок. — И мы плачем по пороку! — согласились мы-все. — Может быть, мне смеяться, наблюдая ваши войны, когда вы, несчастные, под предлогом нанесенной вам обиды пятнаете себя убийствами, превращаясь из людей в диких зверей, становясь под музыку флейт и труб чуждых любой музе. Железо, сталь, подходящее для плугов и других земледельческих орудий, вы превращаете в орудия убийства и насилия. Вы оскорбляете и богов — Афину-воительницу и Ареса, прозванного вами Дураком. Вы выстраиваете друг против друга фаланги и жаждете, чтобы человек убил человека, наказывая как дезертиров тех, кто не запятнал себя убийством, и превознося того, кто больше всего пролил крови. — На Персию! На Персию! — возликовали мы-все. Да ведь не было в Ойкумене никакой Персии! Это каждый ребенок знал. — Львы не вооружаются друг против друга, кони не хватаются за мечи. Нельзя увидеть орла, нацепившего доспехи для битвы с орлом. Никто из животных не имеет другого боевого оружия, кроме собственных членов. Для одних оружие — рога, для других — клюв, для третьих — крылья, для четвертых — скорость. Одним помогает большой рост, другим — малый, одним — толщина, другим — их умение плавать, многим — храбрость. Ни одно неразумное животное не испытывает удовольствия от оружия, сохраняя лишь то, что дано ему законом от природы. Иначе у людей: чем больше они приобретают, тем больше чувство неуверенности у овладевших. И что?! Стали вы чувствовать себя в большей безопасности после того, как изобрели порох, мушкеты и автоматы? Позволил вам изобретенный динамит наслаждаться плодами мирных трудов? Нет! Вы изобрели еще атомную и водородную бомбу и теперь надеетесь, что всеобщий страх перед абсолютным уничтожением человечества на Земле позволит вам выжить. Но ядерное оружие все больше расползается по ближним и дальним странам. И дело уже дошло до того, что какой-нибудь один маньяк способен уничтожить всех других, да и себя заодно, в краткое мгновение. — Сбросим ядерную бомбу на Персию! — поддержали мы-все Гераклита. Уж кое-где и прилавки начали ломать, топтать товары… — Да только для чего вам нужно прекращение войн? Может быть, так вы избавите меня от печали? Но каким образом? Разве это не вы грабите землю и города, издеваясь над старостью, уводите женщин, вырываете детей из материнских объятий, оскорбляете супружеские узы, превращаете девушек в наложниц, мальчиков — в женщин, свободных заключаете в оковы, расхищаете храмы богов, уничтожаете памятники героям, воспеваете нечестивые дела и совершаете благодарственные жертвоприношения и молебны богам за учиненные беззакония?! Радостный грабеж и приятные разрушения на базаре все ширились. — Разве я могу смеяться, когда в мирное время вы сражаетесь словами, а во время войны разрешаете споры оружием, мечами и ракетами уничтожаете справедливость? Гермодора изгоняют потому, что он пишет законы. Гераклита — за нечестие. Для толпы его одиночество — предлог для оскорблений. Городские стены стоят как символ человеческой порочности, скрывая ваши беззакония, все заперты в домах. Есть еще стены заблуждений. Внутри — враги, хотя и сограждане, снаружи — враги-чужеземцы. Кругом враги, друзей — ни одного! — Враг должен быть уничтожен! — ликовали мы-все, круша все вокруг. — Могу ли я смеяться, когда столько врагов? Чужое имущество вы считаете своим, чужих жен — своими, свободных порабощаете, живых пожираете, законы преступаете, преступления освящаете законами, отнимаете силой все, что вам не принадлежит. Законы, которым более всего пристало быть символами справедливости, становятся символом произвола. Если бы они не были такими, вас бы уже ничто не сдерживало в темных злодеяниях, а сейчас они немного вас обуздывают. Только страх перед наказанием сдерживает вашу жажду преступлений. — Вперед, на Персию! — Назад, на Персию! — Вбок, на Персию! Я уже чувствовал, как приходит конец торжищу, этому символу рыночной экономики и истинной демократии. — Разве это не значит иметь мозги набекрень?! Восхищаться пышностью Государственной Думы и не почитать красоту светил. Ведь в Думе, хоть и разукрашенной, нет души, а небо полно богов. Созерцайте же солнце, дающее жизнь душе. Пусть вся эта красота, — Гераклит обвел руками разгромленный базар, — не пройдет мимо вас. Наблюдайте также за бегом светил, — сказал Гераклит бегающим в каком-то неистовстве сибирским афинянам. — Вам говорят, что согласны с вами, — не спорьте. — На Персию! — Вам говорят: «Совершенствуйтесь, не грешите». Всеобщий закон Логоса угрожает. Берегитесь наказания. Стремитесь к награде за добродетель и только в этом старайтесь одержать победу. Веник его уже превратился в связку голых прутьев. Но нам-всем уже казалось мало все разгромить, хотелось что-нибудь и поджечь. Все было празднично-буднично. — Человек, по природе, существо мирное, а ведет себя, как свирепый зверь. Люди поднимают мечи на своих отцов, мечи на матерей, мечи на детей, братьев, друзей, сограждан, против одиночества и против толпы, против невинных животных и иноплеменников. Насытьтесь, наконец, несправедливостью, чтобы я мог обуздать свои слезы. — На Персию! — крикнул Межеумович, стащил с себя новехонькую телогрейку и бросил ее в костер. — А я чем хуже? — сам себя спросил Сенека-философ и начал бросать в мировой революционный пожар свои товары. Откуда-то снова появился славный Агатий со своими сподвижниками и начал заключать с разгоряченными сибирскими афинянами массовые договора на сдачу Времени в рост. Сегодня Времен он собрал много… Славный Агатий приблизился к нам, но обратился лишь к Каллипиге: — И что ты теперь будешь делать без меня? — На панель пойду, славный Агатий, — беспечно ответила Каллипига. Ну, нет! Этого я теперь не мог допустить! — Иди, да только не сворачивай, — посоветовал хронофил. Из глаз Гераклита текли слезы. — Теперь я и сам вижу, — сказал ему Сократ, — что политикой ты и в самом деле не занимаешься. Гераклит ничего не ответил и пошел, как полагаю, куда глаза глядели. — Да и мне пора поспешить передать его привет Гермодору, — сказал Сенека-философ. — Не знаю уж, везти ли сюда еще какие товары? — Время вези. Оно всегда в цене, — сказал Сократ. И мы поплелись за Гераклитом, пока не догнали его возле храма Закону и Беззаконию. Гераклит играл с ребятишками в пристенок, но все больше проигрывал, не те, видно, были уже глазомер и ловкость. Но конвертируемый в Безвременьи фунт с хвостиком позволял ему проигрывать еще долго. Вечно. Опечаленные таким его поведением сибирские афиняне начали собираться вокруг с предложением: — Веди нас на Персию, Гераклит! — Чего вы, негодные, собрались? — сказал Гераклит, как когда-то в родной Межениновке. — Разве не лучше заниматься этим, чем вместе с вами вести государственные дела? — Я поведу вас на Персию! — вызвался Межеумович. — Но сначала построим социализм, хотя бы развитой. А там уж и до Персии будет рукой подать! Но на Персию, как тут же выяснилось, вести нас-всех вызвался и славный Агатий. А Межеумович был тут же назначен его постоянным и временным помощником. — Но сначала все-таки — социализм, — заикнулся, было, диалектический материалист. — Конечно, — согласился славный Агатий. — Куда мы без социализма? Никуда… Гераклит расхохотался и сказал: — А ну вас всех! Пойду лучше в баню! И посмотрел на свой обгрызенный веник. И действительно пошел. Он еще не знал, что все бани давно приватизированы, и в тех из них, где еще не открылись бордели, бурлят такие толпы, что произвести помыв практически невозможно, если сначала хорошенько не намылиться, чтобы проскользнуть без очереди. Но с его-то тучностью… Сомнительно. Гераклит удалялся, не переставая хохотать, так что даже вызвал этим своим непродуманным действием небывалые потрясения и обвалы деревянных домов и рублей в одном отдельно взятом интеллектуальном городе. Славный Агатий и Межеумович тоже удалились: то ли подготавливать поход на несуществующую Персию, то ли строить непострояемый социализм. У меня голова пошла кругом.Глава 44
Мне почему-то здесь не нравилось. — Хочу в Мыслильню, — заявил я. — Так ведь славный Агатий прикрыл ее, — сказала Каллипига. — Пойдемте в район борделей. Может, Даздраперма примет меня в свое «Высоконравственное блудилище». А нет, так я надеюсь и самостоятельно найти денежного клиента. — Нет! — заорал я. — Деньги будут! Сократ явно заскучал от нашего бессмысленного разговора и уже присматривался, кому бы задать каверзный вопрос или от кого бы услышать очередную интеллектуальную глупость. Меж тем, мы медленно шли по оживленной улице мимо автоматов по продаже теплой газированной воды, киосков с заморскими цветами и местными политическими журналами, магазинчиков и забегаловок, мимо поломанных скамеек и переполненных мусорных урн. Небольшое сборище преградило нам путь. Человек пятнадцать толпилось вокруг складного столика. Три стаканчика, перевернутые вверх дном, располагались на гладкой столешнице, повинуясь неуловимым движениям рук человека. «Где?» — спрашивал он, и кто-нибудь указывал на стаканчик. Играла, хозяин стаканчиков, приподнимал указанный, и точно, — под ним оказывался мягкий шарик. Зрители одобрительно гудели. Оказывается, отгадать, где находится шарик, было нетрудно. Так повторялось несколько раз, пока кто-то не насмелился сыграть на деньги. Он поставил два обола и проиграл. Поставил еще три и снова проиграл! Игра на деньги временно прекратилась и теперь играла вновь как бы утратил свое обманывательное искусство и зрители забесплатно раз за разом отгадывали, под каким стаканчиком находился шарик. Сократ заинтересованно смотрел на летающие стаканчики, начиная, видимо, понимать, страсть своего старшего сына к игре в «наперстки». И тут снова кто-то не выдержал и поставил обол и, конечно, проиграл. Я-то каждый раз знал, под каким стаканчиком находится шарик. Никакого труда мне это не доставляло. Дело осложнялось лишь тем, что мне нечего было поставить на кон, кроме своих умопостигаемых пифагоровых штанов. Каллипига, было, предложила снять с нее прозрачную золотистую столу и заложить ее, но я категорически не позволил ей это сделать. Каким образом я знал, под каким стаканчиком находится шарик, я не совсем понимал, но знал точно. Видимо, я каждый раз припоминал это! Возможность разбогатеть была рядом, а я не мог ей воспользоваться. И все из-за того, что у меня не было за душой ни драхмы. Обида на стечение обстоятельств поднялась во мне столь мощно и грозно, что я нечаянно включил свою мыслительную способность на полную катушку и вот что вымыслил. Игру в «наперстки» можно было усовершенствовать! Сейчас вероятность выигрыша равнялась одной трети: шарик находился под одним из трех стаканчиков. А что, если увеличить эту вероятность вдвое? И вот каким образом. Пусть желающие попытаются отгадать, под каким стаканчиком нет шарика. Ведь его не должно быть под двумя стаканчиками. Увеличение вероятности выигрыша несомненно привлечет множество людей, желающих так легко обогатиться! — Давай, я сыграю с кем-нибудь в несколько усовершенствованную игру в «наперстки», — предложил я играле. — Конкурентов не терпим, — ответил он вежливо. А тут уже и с боков начала подталкивать меня группа поддержки раздосадованного игралы. Толкали меня основательно, и я уже вот-вот должен был повалиться на пыльный асфальт, чтобы покладисто подставлять под пинки свои бока. — Да постойте вы! — возвысил голос я. — Не вздумайте его бить! — поддержала меня Каллипига. — Бесполезно. Группа поддержки послушалась скорее ее, чем меня. А что? Ведь повалить меня и тем самым подготовить для процесса пинания было делом быстрым и плевым для таких мордоворотов. — Дай-ка твои стаканчики, — попросил я игралу. — Нет уж, ты со своими, — все же заинтересованно ответил он. — Да нет у меня ничего! — Твои проблемы… — Вон в урне стаканчиков полно, — подсказала мне Каллипига. И точно! В урне, рядом с автоматом по продаже теплой газированной воды, использованных стаканчиков было сколько угодно. Я выбрал три менее помятых. Теперь нужен был шарик. — Одалживаю, — вошел в мое положение играла и протянул мне мягкий мячик. — Играем так, — сказал я. — Под один стаканчик я кладу шарик. Нужно отгадать, под каким стаканчиком его нет. А его не должно быть под двумя стаканчиками. Понятно? Все одобрительно загудели в знак согласия и понимания. Я даже не стал перемешивать стаканчики. — Так где нет шарика? — спросил я. — Я просто демонстрирую принцип игры. Пока без денег. — Вот здесь, конечно, — указал Сократ. — Ты же его положил под левый стаканчик. — Правильно, — одобрил я Сократа. — Я положил его под левый. Значит, под этим пусто? — Ага, — согласились все. Я перевернул правый стаканчик, и шарик оказался именно под ним. — Тогда — под этим, — указал пальцем уже сам играла. Я перевернул второй стаканчик. И под ним оказался шарик. — Неужели все-таки в левом стаканчике пусто? — удивилась Каллипига. Я перевернул левый стаканчик. Шарик оказался и под ним. Тут уж удивились все, и даже сам играла вместе со своей группой поддержки. Тогда я поставил на дно все три стаканчика: шарик действительно оказался только в левом. Снова накрыв левым стаканчиком шарик и перевернув остальные два, я спросил: — Так под каким стаканчиком нет шарика? Тут мы-все задумались на миг и сразу же начали выдавать самые противоречивые умозаключения. — Вероятность выигрыша увеличилась в два раза, — напомнил я. Но они снова не отгадали. Поочередно шарик оказывался под каждым перевернутым стаканчиком. — Как ты это делаешь? — удивленно спросил играла. — Да очень просто, — ответил я. — Квантовую физику надо знать. — Да я квантовую хромодинамику в Университете преподавал, а все равно не пойму, как ты это проделываешь, — обиделся играла. — Потому тебя, видать, и выперли из Университета, — пояснил я. — Но, но, да я кандидат наук! — А-а… Тогда понятно. Так кто играет на деньги? Для начала ставьте одну драхму. Это же просто. Вот под один стаканчик я кладу шарик. А под другими двумя его нет. — Я все честно продемонстрировал. — Так под каким стаканчиком нет шарика? Но никто, кажется, не собирался сыграть со мной. Так здорово задуманное мероприятие по быстрому разбогатеванию явно срывалось. И тут меж тесно сомкнувшихся хитонов и гиматиев самой разнообразной раскраски протянулась рука и шмякнула на столик липкую и мокрую от долгого держания в потной ладони драхму. — Ставлю драхму, — заявил знакомый, кажется, голос. Самого дурака я еще не видел. — Вот здесь нет шарика! — Да? — спросил я для надежности. — Точно? Вот под этим? — Под этим. Я приподнял стаканчик. Шарик, конечно же, оказался тут как тут. Начало обогащению положено, облегченно подумал я и с трудом отлепил драхму от столешницы. — Так твою и так! — раздраженно и даже, я бы сказал, озлобленно заявил все тот же голос. — Опять надули! Тут и сам владелец голоса все-таки просунулся меж плащей и хитонов. — Лампрокл! — приветствовал его Сократ. — Опять проигрался, сынок. А ведь мы с тобой вели на эту тему многочасовые беседы! — Да ладно, отец. В последний раз, как и договаривались. В следующий-то я уж наверняка выиграю. — Ставь, — посоветовал я. — Пока нечего. Вот мать веники продаст, тогда уж… — Кто еще будет играть? — поинтересовался я. — Обман! — заорал вдруг сам играла. — Поразвелось этих «наперсточников»! Дурят честный народ! А вы рты поразевали! Милицию сейчас позову! — Эй! — крикнула Каллипига. — Милиция! Сюда! Людей грабят! Но маячившая, было, где-то на окраине зрения милиция вдруг вообще испарилась. — Ну жизнь, ну жизнь! — все еще орал играла. — Так и норовят обмануть на каждом шагу! — Ну, — согласилась с ним его же группа поддержки. — А как же, — согласились и все остальные, и даже Лампрокл. Решающее слово оставалось за Сократом и Каллипигой. — Кажись, уходить надо, — сказал Сократ. — Как бы поздно не оказалось. — А вы в старые «наперстки» поиграйте, — предложила Каллипига. — В старых-то ведь без обмана. — Без обмана, — подтвердил играла. — Никакого обмана тут нет, — согласилась и группа его поддержки. — Тут все честно, — обрадовались и все остальные. — Пошли, — сказал мне Сократ, — а то последнюю драхму проиграешь. — Ставлю обол! — раздалось за нашими спинами. — Два обола! Три обола и четыре драхмы! Доллар японский! Ставки, кажется, все повышались. И в этом разноголосом, но радостном хоре не слышалось, разве что, голоса Лампрокла. — Лампрокл! — позвал Сократ. — Передай матери, как увидишь ее, привет от меня! — Да передал уже! — отозвался сын Сократа. Мы отошли вполне свободно, никто нас не задерживал. — Покажи драхму, — попросила Каллипига. — Смотри, сколько хочешь. — И я разжал кулак. — А подержать не дашь? — Да держи, сколько хочешь. Каллипига долго рассматривала деньгу, потом засунула ее за щеку и сказал нисколько не изменившимся голосом: — Еще миллион таких надо. Это я и сам знал. — Начало-то положено, — высказал предположение Сократ. — А как ты это делаешь? — спросила Каллипига. — Да очень просто, — ответил я. — А! Поняла. Ты берешь так называемое «чистое» состояние волновой функции шарика… — Точно. А в «чистом» состоянии, если объект имеет волновую функцию, число шариков бесконечно. Ну, то есть, шарик-то на самом деле всего-навсего один, но он находится под каждым стаканчиком. — Понятно, — сказал Сократ. — А то я думаю, что это мне под мышкой давит. А это, оказывается, твой шарик. Сократ подкинул на ладони мягкий шарик, а тот вдруг начал безудержно размножаться, и Сократу уже приходилось жонглировать многими шариками. Тогда я опомнился и перевел волновую функцию шарика в «смешанное» состояние. Шарики исчезли, все до единого. В том числе и те, что были под стаканчиками «наперсточников». В этот миг многие лохи, конечно, проигрались вдрызг, но дальнейшая игра застопорилась, потому что у играл исчезли шарики. Когда они теперь сообразят, в чем тут дело? Ну, это их проблемы… Мы шли мимо ошалевших «наперсточников», и уже свободные в своем выборе граждане Сибирских Афин покидали их и перекидывались к картежникам, интерес к которым мгновенно возрос. — Постойте-ка, — сказал я Сократу и Каллипиге. — Попробую увеличить капитал. — В карты, что ли? — спросил Сократ. — С картежниками лучше не связываться, — посоветовала Каллипига. — У них всегда туз в запасе. — А у меня два, — пояснил я. — Тогда попробуй, конечно, — разрешила Каллипига. Играли в «очко» и в покер. Я решил начать с «двадцати одного». — Ставлю драхму, — сказал я. Каллипига тут же выплюнула драхму мне на ладонь, и я хлопнул ею о столешницу раскладного столика. — Сдавай, — сказал я. Картежный шулер сдал мне пять карт, отсчитал себе и спросил: — Еще? На что мне было «еще»? Я и пять-то карт взял, чтобы только не вызвать подозрения. А вообще-то мне хватило бы и двух. — Нет, — ответил я. — У меня очко! А карты были такими: тройка, семерка, туз и две без опознавательных знаков. Шулер раскрыл свои. У него тоже оказались тройка, семерка, туз и две неопознанных игральных карты. Только у меня были все пиковые, а у него — червовые. Ничья, так ее и так! — Сколько карт сдавать? — спросил шулер. — Две, — ответил я, чтобы не затягивать игру. — И мне две, — сдал карты шулер. — Двадцать одно, — заявил я, предъявив бубнового туза и червовую десятку. — И у меня «очко», — открыл свои карты шулер. У него также оказался бубновый туз и червовая десятка. — Сдавать еще? — спросил шулер в явном волнении. — Сколько? — Две, конечно. Теперь у меня было два пиковых туза. Но два туза засчитываются как двадцать одно очко. Я ничем не рисковал. У шулера тоже оказалось два туза, правда, трефовых. — Сдавать? — хрипло спросил шулер. Волновалась уже вся его группа поддержки. А в колоде и карт-то уже почти не оставалось. Да и те, я был уверен, разложены были так, что мне шли одни шестерки, а ему одни тузы. Вот он теперь и недоумевал, каким это образом его шестерки превращались в мои тузы. Ведь у меня и рукавов никаких не было, и умозрительные штаны плотно облегали тело. — Давай в покер, — решил испытать я его. — В покер, так в покер, — легко согласился он и, перетасовав новую колоду, раздал по пять карт. Я уже понял, какой серьезный противник попался мне, и поэтому собрал в кулак всю свою мыслительную способность. Всякие там «стриты», «флеш-рояли» мне помочь не могли. Нужно было играть наверняка. Никогда мне это еще не удавалось, а тут, на счастье, удалось. В руках у меня было четыре бубновых туза и джокер. — Прикуп? — спросил шулер. Какой тут, к черту, прикуп! У меня на руках было каре из тузов, да еще джокер. Ничто не могло перебить мою карту. — Открываем, — сказал я и разложил свое счастье на столике. У него тоже было каре из тузов, только трефовых, и джокер. Снова ничья. Я понял, что мне его не переиграть. Но и он никогда бы не смог переиграть меня! — Может, разойдемся с миром? — с уважением спросил шулер. — Пожалуй, — ответил я и взял свою уже подсохшую на солнце драхму. Оказывается, не так-то просто было разбогатеть в этом мире. — Дай-ка мне ее для сохранности, — попросила Каллипига и снова засунула монету себе за щеку. — И где это ты так, глобальный человек, научился играть? — Да с рождения это у меня, — ответил я. — Конечно, с рождения, — подтвердил Сократ. — Такому разве научишься? Ни в жисть не научишься! Мы двинулись дальше, вдоль магазинчиков, забегаловок и закусочных, в том самом месте Сибирских Афин, откуда хорошо был виден Акрополь с плывущим на фоне голубого, безоблачного неба Парфеноном.Глава 45
Возле закусочной сидел Ксенофан и причитал: — О, если бы и мне удалось приобщиться к твердому уму, взирая на обе стороны! — А сам упорно смотрел в одну сторону, на Каллипигу. — Но я был обманут лживой дорогой, когда был уже старик и неопытный в скептическом сомнении. Куда бы я ни обращал свой умственный взор, все сливалось в одно и то же. Все сущее влеклось отовсюду и делалось единой ровной природой. Я полузатемненный, а не вполне свободный от тьмы. Я — насмешник над обликом Гомера, сотворивший себе бога, далекого от людей, повсюду равного, безбоязненного, недосягаемого или мыслимую мысль. Я полагал, что все едино, что бог сросся со всем, и что он шарообразен, бесстрастен, неизменен и, возможно, разумен. Каллипига бросалась утешать старика, размазывая ему слезы по лицу своей полупрозрачной столой. — А где же Парменид с Зеноном? — спросил Сократ. — Они ведь вызвались тебя провожать, Ксенофан. — Пьянствуют, — немного успокоившись, ответил Ксенофан и указал рукой на дверь закусочной. — Должно быть, ищут Единое на дне стаканов, — предположила Каллипига. — Пойдем, составим им компанию. — Я побаиваюсь вторгаться слишком далеко даже в область Мелисса и других, — сказал Сократ, — утверждающих, что все едино и неподвижно, однако страшнее их всех мне один Парменид. Он внушает мне, совсем как у Гомера, «и почтение, и ужас». Дело в том, что еще совсем юным (а бывало со мной и такое) я встретился с ним, тогда уже очень старым, и мне открылась во всех отношениях благородная глубина этого мужа. Поэтому я боюсь, что и слов-то его мы не поймем, а уж тем более подразумеваемого в них смысла. Чего нам было бояться?! — Да и самое главное, — продолжил Сократ, — ради чего строится все наше рассуждение о Времени, — что оно такое, — обернется невидимкой под наплывом речений, если кто им доверится. Между тем, вопрос, который мы поднимаем, — это непреодолимая громада. Если коснуться его мимоходом, он незаслуженно пострадает, если же уделить ему достаточно внимания, это затянет наш разговор. Нам не следует допускать ни того, ни другого, а постараться с помощью повивального искусства разрешить глобального человека от бремени мыслей о Пространстве и Времени. — Как же мне разрешиться от бремени, — в отчаянии воскликнул я, — если мысль еще и не зачата?! — Будь снисходителен, глобальный человек и, возможно, мы как-то мало-помалу выпутаемся из столь трудного рассуждения. — Ладно, буду снисходительным, — согласился я. — А больше всего прошу тебя о следующем. — О чем же? — Чтобы ты не думал, будто я становлюсь в некотором роде отцеубийцей. — Что ты говоришь, Сократ! — Разбираясь в том, что такое Пространство и Время, нам необходимо будет подвергнуть испытанию учение нашего отца родного Парменида и всеми силами доказать, что небытие в каком-либо отношении существует и, напротив, бытие каким-то образом не существует. — В моих глазах ты ничего дурного не сделаешь, если приступишь к опровержению и доказательству, — подбодрил я Сократа. — Вот присоединимся к ним и тогда уж приступай смело. — Подожди-ка, глобальный человек… — Что еще? — Мне кажется, что Парменид, да и всякий другой, кто только когда-либо принимал решение, каково существующее в Пространстве и Времени, говорили с нами, не придавая значения своим словам. — Как это? — А вот так. Каждый из них, представляется мне, рассказывал нам какую-то сказку, будто детям: один, — что существующее — тройственно и его части то враждуют друг с другом, то становятся дружными, вступают в браки, рождают детей и питают потомков. — Кто это так говорил? — Ферекид из с Семейкина острова, к примеру. У него ведь действуют три космогонических силы: Зевс, Время и Земля. И эти части то враждуют друг с другом, то вдруг становятся дружными. Другой, называя существующее двойственным — влажным и сухим или теплым и холодным, — заставляет жить то и другое вместе и тоже сочетаться браком… Постой. Сейчас ты меня спросишь, что же это за философы? Ты их еще не припомнил, но со временем припомнишь обязательно. У Архелая, например, началом движения является отделение друг от друга теплого и холодного, причем теплое движется, холодное же пребывает в покое. А из смешения теплого и холодного появились люди и животные. Первоэлементом у Феагена из Межениновки было влажное и сухое, легкое и тяжелое, теплое и холодное, которые сражаются между собой. У орфиков говорится о двух началах — воде и гуще, из которых появилась земля. Затем вода и земля породили нестареющее Время — Хронос. О Пифагоре я даже и говорить не буду, ты сам все хорошо знаешь. Некоторые древние утверждали, что есть бесконечное множество сухих начал. Эмпедокл из Семилужков находит их четыре, да еще вражду и дружбу в придачу. Ион — не больше трех, Алкмеон — только два, Парменид и Мелисс — одно, а Горгий и совсем ни одного! — Как так?! — ужаснулся я. — Неужели все это мне предстоит припомнить?! — А вот митрофановское племя, начиная с утешаемого сейчас Каллипигой Ксенофана, говорит в своих речах, будто то, что называется «всем» — едино. Семилужковская же муза — Эмпедокл — сообразил, что всего безопаснее объединить то и другое и завить, что бытие и множественно и едино и что оно держится враждою и дружбою. А Гераклит, — более строгий из Муз, как ты, вероятно, еще помнишь, утверждает, что «расходящееся всегда сходится». Более же уступчивые всегда допускали, что все бывает поочередно то единым и любимым Афродитою, то множественным и враждебным с самим собою вследствие какого-то раздора. Правильно ли кто из них обо всем этом говорит или нет — решить трудно, да и дурно было бы укорять столь славных и высокоумных мужей. Но вот что кажется верным… — Что же? — А то, что большинство из них, свысока взглянув на нас, слишком нами пренебрегли. Нимало не заботясь, следим ли мы за ходом их рассуждений или же нет, каждый из них упорно твердит свое. — Почему ты так говоришь, Сократ? — Когда кто-либо из них высказывает положение, что множественное, единое или двойственное есть, возникло или возникает и что, далее, теплое смешивается с холодным, причем предполагаются и некоторые другие разделения и смешения, то ради богов! глобальный человек, понимаешь ли ты всякий раз, что они говорят? Я, когда был помоложе, думал, что понимаю ясно, когда кто-либо говорил о том, что в настоящее время приводит нас в недоумение, именно о небытии. Теперь же ты видишь, в каком мы находимся по отношению к нему затруднении. — Вижу. — Пожалуй, мы испытываем такое же точно состояние души и по отношению к бытию, хотя утверждаем, что понимаем, когда кто-либо о нем говорит, что же касается небытия, то не понимаем. Между тем, мы в одинаковом положении по отношению как к тому, так и к другому. — Пожалуй. — И обо всем прочем, сказанном раньше, нам надо выразиться точно так же. — Конечно. — По природе просто слово истины, — сказал Ксенофан, оторвав щеки от колен Каллипиги. — Никакой человек не знает истинного и доступного познанию, во всяком случае, в вещах необычных. И даже если он случайно натолкнулся бы на это, он все равно не знал бы, что он натолкнулся на это, но он только полагает и мнит. И с этими словами Ксенофан натолкнулся на левую грудь Каллипиги и возомнил. Каллипига нежно, но настойчиво оторвала губы старика от соска. — Будет тебе Ксенофан, будет… — Вот, вот, — сказал Сократ. — Предпославши эти замечания об истине, хорошо бы рассмотреть и возникшую в народе распрю относительно критерия. А тут и народ к забегаловке начал подходить. Человек семь-восемь в заляпанных бетонным раствором робах, резиновых сапогах и мятых кепках спорили так громко, что и локтей за сто их было хорошо слышно. — Все ложно, — говорил один. — Всякое представление и мнение лжет, что все возникающее возникает из не-сущего и что все возникающее уничтожается в не-сущее. — А куда же тогда унитазы со стройки Парфенона делись? — не согласился с ним другой, чуть более чистый, прораб, наверное. — А что все ложно и потому непостижимо и что даже не должно быть для этого отличительного критерия — это и обнаруживается на обмане чувственных восприятий, — ответил ему первый. — Я что, слепой, что ли? — воскликнул прораб — Кульминационный критерий всех вещей ложен, поэтому и все по необходимости ложно. Все вещи ложны! — настаивал первый. — А накладная? — усилил свой вопрос прораб. — Что накладная?! — По накладной-то ведь было девяносто три с половиной унитаза! В суд подам! Докладнуюнапишу! — На крышке унитаза и напиши. — Постой-ка, Афиноген, сын Деметрия, — попытался успокоить его второй. — Кто же есть тот, кто судит научно и технически? Простак или истинный прораб? Но простаком мы тебя не смогли бы назвать, так как ты уже попорчен знанием технических особенностей. Поэтому ты не можешь быть уверенным в распознавании того, что является перед тобой в качестве реального: унитаз или крышка от бачка. — Так что: и бачки сперли?! — поразился прораб. — Если нельзя ничего взять вне субъективного состояния, то надо доверять всему, что воспринимается согласно соответствующему состоянию, Дмитрич. — Ну, вы даете, так вашу и перетак! Значит, ты отвергаешь критерий, потому что хочешь быть ценителем существующего, но плохо лежащего? — Ну, — согласился третий. — Значит, не знаешь, кто спер унитазы и сливные бачки? — Знаю, конечно. — Кто же? — Гомер, конечно. Кто же еще. — Тьфу, на тебя! А тут уже и четвертый завел речь. — Ничего, Митрич, не существует. А если даже оно и существует, то непостижимо для человека. А если оно и постижимо, то уж, во всяком случае, невысказываемо и необъяснимо для другого. — О чем это ты? — Да о ваннах… — Что? И ванны сперли? — Если что-нибудь существует, Митрич, например, ванна, то оно есть или сущее, или не-сущее, или сущее и не-сущее вместе. Но оно не есть ни сущее, как тебе сейчас будет ясно, ни не-сущее, как мною будет показано, ни сущее и не-сущее вместе, как будет преподано и это. Значит, ничего не существует. — Теперь-то уж точно на складе ничего не существует, но ведь существовало! — Экий ты, Митрич, непонятливый… — Ну, мать вашу! Прут! Все подряд прут! — Подожди, Митрич… Мы ведь не можем с тобой признать, что сущее не существует? — Не можем. Ну? — Следовательно, не должно существовать не-сущее. — Ну? — Однако и сущее не существует. — Да я уж понял… Снова, что ли мне объяснительную писать? Снимут ведь меня с работы, а за что? — Нет, не снимут, — вдруг загалдел народ. — За что тут снимать-то? — Слушай дальше мое мнение, — попросил четвертый. — Если сущее вечно, то сущего вообще нет. — Неужели весь склад разобрали?! Там ведь без спецтехники не обойтись! — А это сущее, например, спецтехника, не может быть и преходящим. — Ты мне скажи, спецтехнику тоже угнали? — Я же тебе только что доказал, что она не существует. — Ну, дела у нас на стройке. Б…цкий род! — А вот другое доказательство. Если оно, например Парфенон, существует, оно или единое, или многое. Но, как ты сейчас увидишь, оно и не единое, и не многое. Тут все обратили свои взоры на Акрополь. Парфенона на нем, действительно, не было. — Вижу, вижу, — немного начал успокаиваться прораб Митрич. — Не продолжай дальше. А то ведь и сам Акрополь на сувенирные камешки кто-нибудь догадается пустить. — Да выброси ты, Митрич, этот Акрополь из головы! Если предметы мысли не есть сущее, то сущее не мыслится. Стало быть, если кто-нибудь мыслит, что колесницы движутся по морю, то, даже если он этого не видит, ему надо верить, что колесницы есть то, что находится в состязании на море. — И колесные пароходы! — в отчаянии воскликнул прораб Митрич. — Это нелепо, Митрич, право же. Мы же договорились, что сущее не мыслится и не постигается. А Акрополь-то и в самом деле что-то уже не возвышался над Сибирскими Афинами. Пароходы же отсюда не были видны. Но, скорее всего, тоже стали не-сущими. — Давай прекратим это, — предложил прораб Митрич. — а то вы и до самих Сибирских Афин дойдете. — Что ты, Митрич, мы же истинные патриоты! — Вы мне лучше вот что скажите: кто спер-то все это? — Я же говорил еще в самом начале, что даже если сущее, например… — Остановись! Не перечисляй! — Ладно, — согласился все тот же четвертый, — даже если сущее и постигается, оно неизъяснимо другому. Слово же не есть ни субстрат, ни сущее. Значит, мы объявляем своим ближним, тебе, например, Митрич… — Нет, нет! — в некотором ужасе закричал прораб Митрич. — Ага. Мы объявляем, значит, своим ближним не сущее, но слово, которое от субстрата отлично. — А где же эти объясняющие слово предметы? Но, чу! Я все понял. Раз нет сущего и оно по природе своей не может быть ни познаваемым, ни сообщаемым другому, то, выходит, не существует и никакого критерия. — Верно, Митрич! — возликовал пятый. — Мы ничего не знаем. И мы не знаем того факта, что мы ничего не знаем. — Из-за слабости мы не в силах судить об истинном, — опечалился шестой. — Я жив, слава богам! — очнулся от какого-то транса прораб Митрич. — Отметим это удивительное событие! — Надо отметить, — согласились все остальные. — У всех мнящая мысль пребывает, — печально вздохнул Ксенофан, отлип от Каллипиги и поплелся по миру поносить несуществующего Гомера и неуловимый критерий истины.Часть II. СИМПОЗИУМ
Глава 46
В забегаловке в беспорядке стояло с десяток грязных столов. За некоторыми на неверных стульях сидели люди, хлебая щи или только ожидая, когда их принесет остервенелая официантка. Запах щей был тот самый, что я унюхал еще в кухоньке барака, когда вырвался от нас-всех, и мы с Сократом проникли на симпосий к Каллипиге. Я, было, начал осматриваться в поисках наиболее чистого стола, но Сократ уже нашел то, что ему было нужно, и теперь шел к самому грязному, заставленному тарелками и стаканами. За столом сидел один человек. — Радуйся, Парменид! — сказал Сократ. — Радуйся и ты, Сократ, — ответил старик и отхлебнул из тарелки ложку щей, со свешивающейся с нее квашеной капустой. — А где Зенон? — Деньгу зашибает. Парменид был уже очень стар, совершенно сед, но красив и представителен. Лет ему было за шестьдесят пять. — А уж я-то как рада такой встрече! — запела Каллипига. — Сколько лет, сколько зим! Не забыл меня? — Тебя забудешь! — ответил старик. — И я рад, Каллипига. Мы начали рассаживаться вокруг стола, причем Сократ сгреб тарелки и стаканы и переместил их на соседний стол, чем вызвал очень сильное неудовольствие и волнение официантки. — Тоже жрать будете? — пересилив себя, вежливо спросила она. — Пожрем, конечно, — ответила Каллипига. — А пойло будете пить? — И пойла хлебнем, — успокоил ее Сократ. — А расплачиваться есть чем? — Монетой, имеющей хождение в Безвременье, пойдет? — спросил Сократ и указал на Каллипигу пальцем. Каллипига вынула из-за щеки драхму, тщательно вытерла ее о мои умопостигаемые штаны и показала официантке. — Пойдет, — равнодушно сказала та и тут же снова озлилась: — А то сидит вот старый хрыч, — она указала на Парменида, — уже почти все съел и выхлебал, а рассчитываться что-то не торопится. — Да рассчитаюсь я, — видимо уже в какой раз успокоил Парменид официантку и допил остатки самогона из стакана, впрочем, даже не поморщившись. — А чем ты сегодня производишь расчет? — поинтересовалась Каллипига. — Вступлением к поэме «О природе». — Больше-то ничего и не умеете, — немного успокаиваясь, сказала официантка. — Все о природе, да о природе! Ее уже почти и не осталось. Когда о любви писать начнете?! — Вовремя мы зашли в эту забегаловку, — обрадовался Сократ. — И пожрем, как говорит владелица сего приюта страждущих, и умные мысли послушаем. — Давай расплачивайся, Парменид, — попросила Каллипига. — А то мне уже невтерпеж. — Заказывать будете? — ехидно поинтересовалась официантка. — Будем, будем, — успокоил ее Сократ. — Жратвы и пойла. — На троих, — уточнила Каллипига. Пока официантка нехотя принимала заказ, записывала его в блокнотик, отрывала листок, засовывала его себе в задницу, лениво покачивая широкими бедрами, шла к амбразуре раздачи, что-то там говорила, смеялась, забывала о нас, вспоминала, снова забывала, Парменид справился со щами из кислой капусты. Наши же щи что-то задерживались. То ли капуста еще не укисла, то ли очаг погас, то ли еще что-то в природе нарушилось. Уже и сам Парменид откашлялся и отер бороду, приготовившись к декламации. Уже и мы трое замерли в благоговейном ожидании. А официантка все не шла и не шла. Пармениду, похоже, тоже надоело ждать, тем более что самогонку он выпил и щи выхлебал. Еще с минуту длилось томительное ожидание, и Парменид начал. Может, у него дела какие были, и он торопился.— Я влеком кобылицами; сколько на сердце приходит,
Мчатся они, вступивши со мной на путь многославный
Той богини, что мужа к знанью влечет повсеградно.
Им увлечен: по нему многоумные мчат кобылицы,
Тащат они колесницу. И девы путь указуют.
В ступицах ось издает звучанье свистящей свирели,
Накалена (двумя точеными путь ускоряя
Обоюдно кругами), когда торопились отправить
Девы те, Гелиады, чертоги Ночи покинув,
К свету, сбросивши прочь руками голов покрывала.
— Ночи здесь ворота и Дня существует дорога,
Их окружают верхний косяк и порог из каменьев,
Сами они из эфира большими створками полны.
К ним многокарная Правда — владетель ключей обоюдных…
Глава 47
В забегаловке было довольно шумно. Воздух, пропитанный запахом кислых щей и самогонного перегара, был тяжел и тягуч. Я подумал, что здесь Дионису с его вином никогда не одолеть живучих самогонок. — И что же ты делал все эти годы, Парменид? — спросила Каллипига. — Женился? Воспитал детей? — Как можно мне было заниматься этим? — с печалью в голосе отозвался Парменид. — Нет, конечно. Раз ступив на стезю Истины, я отбросил мир явлений и живу теперь в мире Истины. С этими словами Парменид заглянул в пустой стакан и рассеянно повертел его в руках. — Сейчас все будет, — засуетилась официантка и, тяжело взлетев со стула, устремилась к буфету, где стояли бутыли с мутным самогоном и вымытые, но еще мокрые стаканы. И через мгновение мы уже держали в своих руках эти полные стаканы, и чокались, и произносили самые разнообразные тосты. Но всех превзошел в этом мастерстве, конечно, Парменид. — Выпьем, друзья, за Единое! — провозгласил он и все его единодушно поддержали. И я не отстал, пожалел только, что нет соленого огурца, но все занюхали пойло, кто рукавом, а кто и голым локтем. Я-то и закусывать не стал. Парменид воодушевился и понес стихами:— Ныне скажу я, а ты восприми мое слово, услышав,
Что за пути изысканья единственно мыслить возможно.
Первый гласит, что «есть» и «не быть никак невозможно»:
Это — путь Убежденья, которое Истине спутник,
Путь второй — что «не есть» и «не быть должно неизбежно»:
Это тропа, говорю я тебе, совершенно безвестна,
Ибо то, чего нет, нельзя ни познать (не удастся),
Ни изъяснить…
— Можно лишь то говорить и мыслить, что есть, бытие ведь
Есть, а ничто не есть: прошу тебя это обдумать.
Прежде тебя от сего отвращаю пути изысканья,
А затем от того, где люди, лишенные знанья,
Бродят о двух головах. Беспомощность жалкая правит
В их груди заплутавшим умом, а они в изумленьи
Мечутся, глухи и слепы равно, невнятные толпы,
Коими «быть» и не «быть» одним признается и тем же
И не тем же, но все идет на попятную тотчас.
— Есть иль не есть? Так вот, решено, как и необходимо,
Путь второй отмести как немыслимый и безымянный
(Ложен сей путь), а первый признать за сущий и верный.
Как может «быть потом» то, что есть, как могло «быть в прошлом»?
«Было» — значит не есть, не есть, если «некогда будет».
— Так угасло рожденье и без вести гибель пропала.
И неделимо оно, коль скоро всецело подобно:
Тут вот — не больше его ничуть, а там вот — не меньше,
Что исключило бы сплошность, но все наполнено сущим.
Но, поскольку есть крайний предел, оно завершенно
Отовсюду, подобно глыбе прекрупного Шара,
От середины везде равносильное, ибо не больше,
Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот.
Ибо нет ни не-сущего, кое ему помешало б
С равным смыкаться, ни сущего, так чтобы тут его было
Больше, меньше — там, раз все оно неуязвимо.
Ибо отовсюду равно себе, однородно в границах.
Здесь достоверное слово и мысль мою завершаю
Я об Истине…
«… оно завершенно
Отовсюду, подобно глыбе прекрупного Шара,
От середины везде равносильное, ибо не больше,
Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот».
Глава 48
Тут я пришел к выводу, что самогон действует на меня как-то не так, как статинское вино в Мыслильне Каллипиги. Быстрее и оглушительнее. Не было сил противиться этому дурману. Все поехало у меня перед глазами, закрутилось, завертелось, слилось в светящуюся точку. Наверное, это и есть Единое, подумал я. Точка расширялась, рассеивая тьму. Слышались многочисленные голоса, вкрадчиво убеждавшие меня вернуться в лишившуюся теперь самогона забегаловку или уж, на худой конец, впустить их в мое новое существование. Я лежал на чем-то твердом и неровном. И когда лежать стало совсем уж неудобно, я встал и огляделся. Похоже, я находился в каком-то ветхом сарае, заваленном всяким хламом. А сквозь щели в стенах и крыше пробивался свет истины. Я встал и поднял этим своим действием клубы мнительной пыли. Сквозь нее еще четче прорезались лучи, но ничего, кроме хаотического танца пылинок, не прибавилось моему мысленному знанию. — Вернись, вернись, мы все простим! — настойчиво пели чьи-то голоса. — Впусти, впусти, мы все возьмем! — не менее настойчиво перебивали они сами себя. — Мы-все — одно, Единое! — силились голоса в каком-то отчаянном и восторженном экстазе, безумном и восхитительном, гераклитовском потоке жизни и вещей! Ничего не понимая, я уверил себя, что Парменид так же хорошо, как и Гераклит, видит этот бушующий поток. Но он считает, что всегда то же самое следует за тем же самым, волна за волной. При этом слышится одна и та же песня, существенного отличия нет. Отличие только для глаза, но не для моего рассудка. При этом вселенском движении мой рассудок пребывает в покое, заметным образом движение не колеблет, не возбуждает его. Мой рассудок скучает. Это только видимое, а не существенное, не подлинное движение. Я очнулся и сам у себя потребовал сравнения, мнительного образа, который был бы мне понятен. И сам же дал ответ: если самогон, который здесь непрерывно течет, разлить по равнине, то получилось бы абсолютно однообразное, однотонное и тоскливое впечатление. Что мне сейчас кажется иным, отличным, поскольку я наблюдаю его сменяющимся, представилось бы мне как нечто тождественное, если бы я смог это охватить единым взглядом. Бытие есть, а небытия нет! Вот оно, начало философии в самом настоящем смысле слова, воскликнул я мысленно, потому что философия есть вообще мыслящее познание. Так я впервые уловил свою чистую мысль и сделал ее предметом исследования для самого себя. Я начал было разгребать завалы хлама внутри сарайчика, наткнулся на груду мира явлений и увидел, что на вершине этого холмика величаво восседает богиня — Необходимость, очень похожая, впрочем, всем своим обликом и характером на несравненную Каллипигу. И тогда я сам в себе увидел противоречие: мое чувственное восприятие и моя мыслительная способность были резко разграничены. И проблема заключалась в том, как непротиворечивым образом мыслить бытие? Я попытался расширить круг своих исследований и тут же запнулся за учение Парменида, которое, как мне казалось, я твердо держал в своих руках. А в центре этого учения лежала та же неподъемная проблема, что и у старотайгинцев Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена: проблема единой, неизменной первоосновы, скрытой под пыльной пеленой изменчивого мира явлений. Но точка зрения старотайгинцев, согласно которой первоосновой всего сущего может быть только вода или воздух, или какая-нибудь иная из вещей окружающего мира, была для меня уже неприемлема. Да и для Парменида — тоже. В их построениях я усматривал теперь множество противоречий. А нужно было найти истину, которая была бы лишена противоречий. Но я не стал выбрасывать идеи старотайгинцев из сарая. Я просто стер с них пыль своею ладонью, подул сверху для надежности и не стал подвергать коренному пересмотру. Что-то важное и всеобщее в них ведь все равно было! Мне даже показалось, что старотайгинцы одобрительно закивали своими мыслями и начали неторопливо располагаться на полках в предвкушении симпосия. Пусть лежат. Тем более что после моей небольшой приборки они, то есть, полки, даже заблестели своими таинственными гранями. Лучше я поищу способ, как мне заменить идею вещественного первоначала идеей просто Бытия. Я уже примерно знал, что мне искать. Что такое Бытие в самом обычном смысле? Основное его свойство в том, что оно есть — в отличие от того, что только кажется или является. Если Бытие это то, что есть, то небытие это то, чего нет. А раз небытия нет, то не может быть ни возникновения, ни уничтожения, ибо всякое возникновение есть переход Бытия к небытию. А отсюда следует, что Бытие неизменно, всегда равно самому себе и не имеет ни начала, ни конца. Бытие едино — в этом его сходство со старотайгинскими первоначалами. — Ага, — согласился Фалес. — Ну, — подтвердил Анаксимандр. — А как же, — кивнул Анаксимен. — Замётано, — сказал и неожиданно появившийся откуда-то (уж, не из небытия ли?!) Диоген из Сибириса. Посторонние голоса возмущенно загудели, сбивая меня с мысли. Да и фисиологи начали отмахиваться руками, словно отгоняли назойливых мух. Вот что мне мешало! Эти посторонние голоса! Эти внутренние, как я сообразил, голоса! У Сократа тоже был голос, но всего один. Как же он справлялся со всеми остальными? Или они его не тревожили, как меня сейчас? Я что-то сделал. Сам не знаю, что. Но стало тише, по крайней мере, достаточно тихо, чтобы попытаться довести принцип единства до логического конца. Если Бытие едино, значит, оно не разделено и у него не может быть частей. И тут я пришел к абстрактной идее, которая была бы еще более абстрактной, если бы тут же не нашла наглядного воплощения в образе неизменного, неподвижного, однородного и замкнутого в себе шара. В углу сарая возник Ксенофан, вернее, его идея единого, всеобъемлющего божества, представляющая собой огромный однородный шар, который весь видит, весь мыслит и весь слышит. Но уже и Пифагор промелькнул, брезгливо отметив отсутствие какой бы то ни было гармонии в этом старом, захламленном сарае, оставив вместо себя некоего Аминия, мужа хотя и бедного, но бывшего воплощением всех совершенств. Между Бытием Парменида и Числом Пифагора, которое на пальцах показывал Аминий, возникли какие-то связи, невидимые нити. Две важнейшие характеристики парменидовского Бытия — то, что оно, во-первых, единое и, во-вторых, неподвижное, — поставили себе в соответствие две пифагорейские пары: единое — многое и покоящееся — движущееся. К этим характеристикам прибавилась еще и третья — самая типичная для сибирского эллинского мышления — ограниченность Бытия, свойство, соответствующее левому члену пифагорейской пары: предел — беспредельное. Ведь сибирские эллины все существующее мыслили пространственно-протяженным. Идеи непротяженного Бытия наша философия не знала, да и не могла знать. Следовательно, Бытие тоже должно быть представлено в формах некоего пространственного образа, причем единственно возможная альтернатива оказалась следующей: оно могло быть либо ограниченным, либо безграничным, беспредельным. Для Парменида-то решение могло быть только одно: идея Бытия, как чего-то совершенного и законченного, необходимо предполагала ограниченность, замкнутость, предел. Я уже все этопредпонимал. Но само истинное понимание ускользало от меня. Что-то я, видимо, понимал слишком буквально. Или для этого еще не было слов и образов? Бесконечность, то есть отсутствие предела, по Пармениду и Пифагору, я рассматривал как недостаток, несовершенство. Но если Бытие ограничено, то оно может быть только сферой или шаром. Таково Бытие! И, разумеется, это противоречит здравому смыслу! И тут в мои мысли нахально влез Межеумович, начал топтаться по холмикам хлама, распинывать попадавшие ему под ноги пыльные идеи. — Где трибуна для выступлений?! — кричал он. — Где графин с водой?! Вы меня не проведете! Я уж-таки найду здесь свое наилучшее место! — Потом успокоился и ехидно спросил: — Если Бытие со всех сторон ограничено, то, что же находится за его пределами? — Ничего, — не задумываясь, ответил я. — Ведь есть только Бытие. Кроме Бытия ничего нет, нет и небытия, в смысле хотя бы пустого пространства. Следовательно, существует только этот, не имеющий частей шар, заключающий в себе все сущее, а, следовательно, и все пространство. — Бред! Ну, чистый бред! — вскричал Межеумович. — Пространство пусто и бесконечно! — Бытие ограничено и замкнуто в себе, — сказал я. — Припомни стационарную модель Вселенной древнего Эйнштейна, которая тоже обладала конечным объемом! И действительно, подумал я, что-то общее у Эйнштейна с Парменидом было. Хотя, конечно, у Парменида все было поэтичнее и доказательнее. — Эйнштейн нам не указ! — напомнил Межеумович. — А указ нам — идеи Отца и Основателя, а также всех до единого его Продолжателей! Тут он плюнул в сердцах на мои мысли и исчез. Я не огорчился. Ведь я и не звал его сюда. Впрочем, я ведь и никого не звал, а они являлись… Эйнштейн вот сидел на поломанном стуле и смотрел на меня с явной укоризной. Но молчал. Видать, сказать-то ему было нечего. Да и что он мог противопоставить железной логике Парменида? Эта логика была неотразима. Ведь абсолютно бесспорным являлся тезис о том, что Бытие не может возникать из небытия, или исчезать, превращаясь в небытие. А отсюда следовал вывод, что Бытие не может меняться, становясь иным. Но как согласовать неизменность Бытия с видимой изменчивостью окружающего нас мира, не превращая его в иллюзию? Только это маленькое затруднение и оставалось разрешить мне: противоречие между доводами разума и данными чувственного опыта. С логической точки зрения разрешение проблемы возможно двумя способами: либо путем признания реального существования мира множественных и изменчивых вещей и явлений, а значит, и подчеркивания, признания этого непосредственно данного бытия, либо путем признания реального мира в качестве единого неизменного Бытия таким, как он устанавливается согласно законам логического мышления. Я вспомнил Каллипигу и решил пока от чувственного опыта не отрекаться. И тут я понял Межеумовича! Первый путь — это путь материализма, второй — идеализма! Так вот за что бился диалектический и исторический материалист. Парменид же, все, что связано с ощущениями, с восприятием изменчивого чувственного мира, относит к мнению, а инструментом получения истинного знания считает лишь интеллект. Бытие — это и мысль, и слово, и судьба, и истина, и творец мира. Поскольку оно вечно и неизменно, Бытие оказывается за пределами наших ощущений и мнений. Я понял, что учение Парменида о Бытии, конечно же, вызовет агрессивное недоумение и Межеумовича, если только он с ним столкнется. И действительно, можно ли найти, по мнению материалистического диалектика, что-нибудь более странное и дикое, чем это воззрение, по которому все, что мы видим, воспринимаем, познаем, есть лишь иллюзия и заблуждение, а истинно существующим признается единое, неизменное, неподвижное и не имеющее частей. Бытие, помимо которого ничего нет, но которое в то же время мыслится в форме шара или сферы, всюду равноотстоящей от центра? Есть ли что-нибудь в большей степени противоречащее здравому смыслу, всему тому, что кажется самоочевидным, что дано нам в нашем опыте и сознании? Уже давно замолкли посторонние голоса. Лишь один голос, то ли мой собственный, то ли божественный, звучал во мне. Все наполнялось призрачным сиянием, в котором исчезал и я сам и мой захламленный сарай мыслей. Есть два пути познания. Нельзя сказать про небытие, что его есть хоть немного, а между тем все заблуждения смертных состоят в том, что они думают о несуществующем, как о чем-то таком, что есть. На самом деле, того, чего нет, не может быть никаким образом ни в слове, ни в знании человека. Мысль не может относиться к тому, чего нет. Мысль о чем-либо есть уже бытие сущее. Но двоедушные смертные беспомощно блуждают в сфере ложной чувственной видимости. Они смешивают то, что есть, с тем, чего нет, считают Бытие и небытие тождественным или полагают небытие рядом с бытием, когда его вовсе нет. Сущее равно самому себе. Но я должен отвлечь свою мысль от пути заблуждения, отказаться от обманчивых свидетельств чувств, направив свой ум на свидетельство самой истины. Истинно-сущее вечно, ни из чего не происходит и ни во что не уничтожается, оно однородно, неподвижно, неизменно, совершенно. Нет и не будет времени, когда бы его не было. Как нет пустоты в пространстве, так и во времени нет пустых промежутков, нет небытия. Откуда и как могло произойти сущее? Из небытия? Но «небытие» немыслимо, невыразимо вовсе, его нет никогда. Из бытия оно тоже не может произойти, ибо истинно-сущее равно самому себе. Нельзя сказать, что есть другое, отличное сущее: раз оно отлично, оно не есть «самоё» сущее бытие. В нем предполагается доля небытия, которая отличает его от истинно-сущего. Все различия мнимы, потому что они сводятся к небытию, а потому сущее едино. Поэтому сказать, что бытие было или будет, значит признать его неистинность. Сущее нераздельно. Оно — сама вечность. Все сущее — нераздельно вместе. Сама мысль о сущем, свободная от чувственных впечатлений, равна чистому Бытию, кроме которого ничего нет. Небытие не может быть ни в слове, ни в мысли. Мысль не может относиться к небытию. Она относится только к Бытию, совпадает с ним всецело и тождественна с ним. Полнота Бытия была единством моей мысли и всего мною мыслимого Я существовал во всем, и все существовало во мне. Свет окружал меня, и я сам был светом. Но тут я снова вспомнил Каллипигу.Глава 49
В забегаловке стало посвободнее. Оно и понятно. Кажется, опять в Сибирских Афинах объявили сухой закон. И теперь спиртные напитки разносились в чайниках, а разливались в кружки со спитым чаем. Это для конспирации, конечно. Официантка была занята этой самой конспиративной работой и, похоже, мало интересовалась философическими спорами, а может, все уже для себя уяснила. С криком: «Построили уже почти социализм, да решили Перестройку начать, мать вашу так и перетак!» в забегаловку ворвался решительный и неуемный диалектический материалист, сходу опрокинул в горло стакан «чаю» и начал вдалбливать в тупые головы Сократа и Парменида прописные истины. На Каллипигу он посматривал лишь в мгновения умственной усталости, как бы черпая из нее свою уверенность. На меня, ясное дело, внимания вообще не обращал. — Все «западные» сибирские эллинские философы — сплошные реакционеры, а все «восточные» — передовые деятели науки. Тут, как мне показалось, Межеумович потерял свою научную объективность, так как и Фалеса, и Анаксимандра, и Анаксимена, да и Гераклита, в конце концов, он ведь тоже причислял на симпосии у Каллипиги к идеалистам. А идеализм в его материалистических устах звучал самым страшным ругательством. — Его, Парменидово, учение, — продолжил диалектик, — имеет чисто отрицательный характер. Опровергая огулом всю науку, он расчищает поле для косной традиции и привычной для идеализма догмы. Вот ведь до чего он додумался: объявил «мнение», основанное на чувственных данных, ложным, а чувственно воспринимаемый мир многообразия вещей — иллюзорным и нереальным. Я взглянул на Каллипигу и у меня в голове тут же возник неустранимый вопрос: для чего и с какой целью Парменид рекомендует прислушаться к «мнению смертных»? Неужели для того, чтобы объявить его скверным сном и домыслом? Каллипига коснулась моей руки, и я тут же понял, что такое отношение Парменида к очевидным фактам похоже на сумасшествие. На меня вдруг снизошло истинное знание, и я понял, что старик, пожалуй что, все еще любит несравненную Каллипигу, а идеалистический бред несет с одной единственной целью, чтобы я уверился, что она, Каллипига, — тоже иллюзия и выбросил ее из своего сердца. — Просто-напросто, Парменид открыл, что у человека есть разум, — сказал Сократ, позевывая. А для чего он это сказал, я не понял, потому что как раз в это время сосредоточенная официантка разливала из холодного металлического чайника холодный же «чай» по нашим кружкам. Я хлебнул и ожегся. — Поистине, Парменид освободил мышление от обмана воображения, — подхватила Каллипига. — Ведь и в самом деле, ни фисиологи, ни даже сам Гераклит, который вплотную подошел к открытию разума, провозгласил этот разум и назвал его «логосом», не дошли до чистого разума, до логоса-разума как такового. — Ну, — мрачно согласился Парменид, гоняя по столу кружку и выплескивая из нее контрабандный напиток. — Помню, — продолжила Каллипига, — еще когда Иммануил Кант, сидя у меня на коленях, сочинял свое нашумевшую брошюру «Критика чистого разума»… Тут я мысленно возмутился поведением Иммануила. Ну, куда ни плюнь, всюду этот Кант. И обязательно на коленях у Каллипиги. Да сколько это может продолжаться?! Даже диалектический материалист меня косвенно поддержал. — А чем было вызвано открытие разума и противопоставление мышления ощущению и соответственно мыслимого бытия чувственному бытию? — ехидно спросил он, отхлебнув из кружки, похоже, ничего не понял, но все же мгновенно взбодрился и сам же ответил на свой, поставленный ребром вопрос. — Отсталым, частнособственническим характером земледелия в Митрофановке и преобладанием там аристократических и реакционных общественных сил! Капиталистической моделью товарно-денежного производства! Я основательно приложился к кружке с холодным чаем, а когда оторвался от нее, то понял, что абсолютно согласен с точкой зрения гераклитовца Кратила, который утверждал, что «в реку нельзя войти и однажды». На свете нет ничего устойчивого, все вещи текучи, изменчивы, уклончивы и бесконечно дробимы. О них ничего определенного сказать невозможно. Мир ускользал от моих мыслей, как только я пытался что-либо зафиксировать в предметах и телах в качестве определенного и относительно неизменного. Я последовал за Кратилом и в глазах моих мир предстал в виде смутной и непостижимой текучести, о которой я ничего не мог сказать и только шевелил пальцами. — Кому это ты, глобальный человек, показываешь фиги? — ласково спросила Каллипига, и Кратил, вывернувшись наизнанку, превратился в Парменида. Я медленно возвращался в чувственный мир забегаловки. — Когда идеалист Парменид говорит: «Ведь одно и то же есть мысль и бытие», — сказал Межеумович, — то это надо понимать не в смысле тождества мысли и бытия или, упаси бог! первичности мысли перед бытием, а в смысле возможности мысли лишь при наличии бытия. Мышление есть мышление о бытии вещей в спецраспределителях, оно связано с бытием продуктов в спецпайках. Стало быть, неподвижность бытия, его самотождественность и цельность в аккуратно упакованных пакетах не отрицает физического движения, а отрицает лишь возможность возникновения материи и ее гибели. Ура, товарищи! — Фигу тебе с коровьим маслом, — вяло и невразумительно сказал Парменид. — Ты чё! — возмутился Межеумович. — Заблуждения своего не понимаешь?! А источник твоего заблуждения в метафизическом, антидиалектическом истолковании закона исключительного тождества и закона всемирного противоречия. Он, — тут диалектик обратился за поддержкой к Сократу с Каллипигой, — истолковывает абстрактный закон исключительного тождества, понимая его не как закон абстрактной определенности льгот и налоговых послаблений для правильных людей, а как закон существования вещей вообще. Да где их на всех напасешься? Это в корне неправильно. — Всякая определенность равна самой себе, — неожиданно даже для самого себя брякнул я. Ну, они, конечно, все, включая официантку, остолбенели на мгновение, как если бы внезапно заговорила амбразура выдачи стандартных обедов, объявив, что остались только порционные антрекоты и пельмени из медвежатины. Но нет, никаких обедов здесь, похоже, не предполагалось, и все снова успокоились, кроме старика Парменида. То ли он вспомнил свою молодость, то ли даже вдруг вообразил себя молодым? Опрокинув кружку точнехонько в широко раскрытый рот, он вдруг почему-то резко обиделся на Гераклита и его приверженцев, признающих тождественность Бытия и небытия, а также против их идеи о взаимопревращении Бытия и вещей по путям «вверх» и «вниз». Он в сердцах называл приверженцев этого учения «пустоголовым племенем», у которого Бытие и небытие признаются тождественными и для которого во всем имеется обратный путь. Парменид называл их также людьми с «блуждающим в потемках умом», желая, вероятно, подчеркнуть, что мышление, как и Бытие, может быть только определенностью, то есть реальностью, чуждой противоречивости. — Так их и еще раз так! — ликовал Межеумович. — Пустоголовое племя, — усилил свои доводы Парменид, — это путаники, не способные что-либо выделить из многообразия вещей и явлений. Их блуждающий в темноте ум перебегает с предмета на предмет, их взор скользит по поверхности, их слух не различает протяжных и коротких звуков. Подобно слепым и глухим они бродят наугад, хватаются за первый же попавшийся предмет. — Тут ему под руку попалась кружка, и снова полная! вознеслась ко рту, аккуратно вылила свое содержимое в немного передохнувший от говорения рот и возвратилась на место. — Это пустоголовое племя и стремится исследовать то, что в данный момент существует, а в следующий момент уже не существует. — Парменид взглянул на пустую кружку, чуть было не сбился с мысли, но все же устоял, понюхал край своего гиматия и продолжил: — Для людей о двух головах то, что есть — Бытие, и то, чего нет — небытие, одно и то же и не одно и то же. — Тут снова мимолетный взгляд на кружку, мгновенная заминка и последующее твердое овладение своею же мыслью? — У них во всем имеется «обратный путь». И на этом пути они остаются навсегда! — Так их и еще раз через колено! — сиял правотой своего самого передового в мире учения Межеумович. Официантка побежала наполнять чайник контрабандным товаром. Немногочисленные посетители снова начали сдвигать столы поближе к нашему. А в давно не скрипевшую дверь забегаловки вдруг хлынули народные массы. И всем хватило… А Парменид, улыбнувшись, встал во весь свой статный рост, утвердился на колеблющихся ногах и пошел стихами:— Сей мирострой возвещаю тебе вполне вероятный,
Да не обскачет тебя какое воззрение смертных.
Глава 50
Когда мы вышли из забегаловки, Солнце уже перевалило зенит, стремясь в скором времени искупаться в реке Океан. Парменид сказал, что где-то здесь поблизости его ученик Зенон, тоже из Митрофановки, дурит лохов, предлагая им новую беспроигрышную игру. Ну, мы и пошли за ним. Сократу было все равно, куда идти. Межеумович, видно, надеялся обратить Зенона в материализм. Каллипига, как всегда, радовалась чему попало. А я шел туда, куда шла она. В голове у меня, надо признать, все крутилось и вертелось от выпитого самогона, что, несомненно, способствовало моей мыследеятельности. — А о Пространстве и Времени, Парменид, можешь что-нибудь сказать? — спросил Межеумович. — Славный Агатий отблагодарил бы тебя сполна! — О Пространстве и Времени я умолчу, — ответил Парменид. Тут начались хитрые вопросы и увещевания с одной стороны, и столь же хитрые увертки и ответы, с другой. Я еще помнил, что непосредственно о Пространстве и Времени Парменид ничего не говорил. Но из его мысли о том, что есть только Бытие, я сделал вывод о том, что самих по себе Пространства и Времени в отрыве от этого самого Бытия нет. Таким образом, решил я, упорное умолчание сделало Парменида предвестником открытия категорий Пространства и Времени. Ну и хитер Парменид, подумал я. И тут же припомнил, что впоследствии некоторые философы предположили, исходя из факта движения, существование пустого пространства как необходимого условия для возможности движения. Правда, один из древнейших физиков-варваров, Вернер Гейзенберг, писал как-то, что, дескать, пустое пространство между атомами — это не ничто, оно является носителем геометрии и кинематики и делает возможным порядок и движение атомов. Но до сих пор проблема пустого пространства не была решена, несмотря даже на то, что некий иудей Эйнштейн когда-то, в незапамятные времена, вроде бы сказал, что геометрия и материя взаимно обусловливают друг друга. Мне казалось, что сибирские эллины представляли себе Время по аналогии с пустым Пространством, то есть, как пустую длительность. И хотя все тот же иудей Эйнштейн все в той же седой древности попытался отбросить представления о Пространстве и Времени как пустых вместилищах и выдвинул идею о неразрывной связи пространственных масштабов и временных промежутков с движущейся материей, ничего хорошего у него из этой затеи не вышло. Тем более что какие-то там иудеи вовсе не указ для самой передовой в мире сибирской эллинской философии и физики. Парменид же отрицал не Пространство и Время вообще, а только существование Пространства и Времени самих по себе, в отрыве от единого Бытия. — Все ясно, — сказал Межеумович. — У тебя, Парменид, еще нет научного понятия о пространстве и времени как формах бытия материи, и вопрос о том, чем же являются пространство и время, ты оставляешь открытым. Но, по крайней мере, у тебя нет и субъективно-идеалистического понимания пространства и времени, как это иногда понимают идеалистические философы, согласно которым ты, будто бы, учил об иллюзорности потока времени. Парменид снова умолчал. То ли он и не знал, действительно, ничего по этому поводу, то ли его мыслительная способность размякла от выпитого самогона, но Межеумович в основном разговаривал сам с собой. Даже Сократ выглядел каким-то вареным. Одна лишь Каллипига радовалась окружающей ее жизни, щебетала вместе с птичками, трепетала на ветру вместе с листьями деревьев и кустов, сияла вместе с Солнцем. — Говоря о том, — молвил Межеумович, — что у сибирских эллинов пространство мыслится в неразрывном и тесном единстве с заполняющей его материей, то есть с бытием в целом, — я нахожу даже возможным сравнить это понимание пространства с принципом относительности древнего иудея Эйнштейна. Установив зависимость течения времени и протяженности тел от скорости этих тел, упомянутый древний иудей Эйнштейн доказал относительный характер пространства и времени, а также невозможность их существования в отрыве от всеобщей, равной и тайной материи и вне законной, скрепленной печатями и подписями, связи друг с другом. По теории относительности древнего иудея Эйнштейна, пространство и время составляют единое и неделимое пространство-время, своего рода некий четырехмерный континуум, геометрические свойства которого изменяются в зависимости от скопления масс вещества и трудового народа и порождаемого ими поля тяготения к подчинению, радости и счастью. — Конечно, — продолжил Межеумович, — иудей Эйнштейн с его представлениями о материи и четырехмерном континууме еще очень далек от диалектического и, особенно, исторического материализма, но, во всяком случае, бога он не упоминал, даже когда ругался матерно, и с уважением относился к законам сохранения материи и младенцев в утробном состоянии. В принципе, нет существенной разницы между четырехмерным Бытием Парменида, в котором ничего не случается, не движется и все абсолютно однородно, и пространственно-временным континуумом Эйнштейна-Минковского, тоже, между прочим, иудея, тьфу на них! Я покрутил головой, просто так, от нечего делать, и заметил позади нас, примерно в квартале, монолитную группу людей, которые явно преследовали нас. Во всяком случае, они шли быстрее. — Пусть! Если уж тебе, Парменид, так хочется, считай себя глашатаем учения о субстанции, как неизменной основы изменяющихся тел, — разрешил Межеумович. Парменид сделал протестующий жест, но Межеумович не позволил ему встрясть в разговор с самим собой. — Твое Бытие, Парменид, имеет некоторое сходство с субстанцией еще одного древнего иудея, Спинозы. Откуда только они лезут в физику и философию?! То и другое характеризуется вечным существованием, как пребыванием вне истока времени и движения. Галиматья, конечно, с точки зрения диалектического материализма, но пусть пока, — еще раз проявил свое великодушие Межеумович. — Однако ни ты, Парменид, в своем, так сказать, мире мнений, ни Спиноза, прости Господи за такое словосочетание! в сотворенном мире, не рассматривали все же время как субъективное переживание, выдвинутое Махом, или как априорную форму созерцания, нагло выдуманную Кантом. Тут Каллипига завелась, было, о Махе, который тоже, оказывается, сидел у нее на коленях, разрабатывая свой махровый махизм, но Межеумович не позволил ей развить свои воспоминания, и я ему был даже благодарен за это. — Оба, кстати, были варварами-германцами, но не в полную силу чистопородными. Существует конечная, предельная граница, которая не имеет предела и границ, а материальное бытие подобно тяготеющей к нашему Основоположнику и Отцу народной массе, со всех сторон гладко закругленной, имеющей вид шарообразной пятиконечной звезды, одинаково отстоящей повсюду от своего центра. И действительно, народных масс не должно быть в одном месте больше, в другом меньше, ибо нет ни небытия, ни души, ни бога, которые бы лишали ее цельности. Ведь бытие Основоположника и Отца как целое неуязвимо для врагов народа, ибо если оно со всех сторон одинаково, то пребывает одинаковым и в своих и в чужих границах! Межеумович разогрелся и уже ораторствовал, остановившись посреди тротуара, размахивая руками и притоптывая ногами. — Бытие Основоположника и Отца самотождественно и чуждо расовых различий. Иначе говоря, оно есть субстанция, исключающая акциденцию. Учитывая то, что сам Парменид не знает, что такое субстанция и акциденция, укажу на то, что Парменид увлекся логическим обоснованием своего учения о бытии и не понял, что материя, будучи всем и даже тем, чем она не является, не будет, тем не менее, ни единым, ни одним и тем же. Так, если бы существующие вещи были равны перед законом и ничего нельзя было бы найти, что не было бы равным, то, правда, все были бы равными, однако равное было бы не единым, но множественным, ибо равными были бы и я и Сократ, но по-разному. Между тем, плотная группа людей, возглавляемая, как я рассмотрел, славным Агатием, уже почти догнала нас. И, чтобы обратить на это внимание Каллипиги и Сократа, я сказал первое, что пришло мне в голову: — В текущем бытии, в чувственно постигаемом мире, происходит разделение Времени на прошлое, настоящее и будущее. А в мире Единого такое членение бессмысленно. Лишь мгновение настоящего времени обладает истинным бытием и в этом смысле оно тождественно Вечности и Безвременью. Раз Сущее едино, значит, не существует никакой временной последовательности, она заменяется Вечностью. Если сущее едино и неделимо, то, естественно, нет места пустоте. Но пустота, в свою очередь выступает как непременное условие движения. Таким образом, движения нет. Осуществим переход от утверждения «Время — это часы» к утверждению «Время — это длительность существования объекта». Если мы отделим время как категорию от способа его фиксации, от периодических процессов, то чистое Время, взятое вне деятельности человека, может оказаться фикцией. Время — это не то, что измеряется, а то, чем измеряется. Идеальная шкала дает идеальное время, а не наоборот. — Ишь ты, — удивленно сказал Сократ. Агатий со своими телохранителями уже окружили нас, но, по-видимому, ни бить, ни тащить в околоток не собирались. — Вот видишь теперь, Сократ, к чему приводит общение с тобой? — спросил славный Агатий. — Да как не видеть, — ответил Сократ, — конечно, не вижу. — Помнишь, когда я сказал, что Время — это часы, минуты, секунды, ты посмеялся надо мной? А твой ученик теперь утверждает то же самое, крадя мои мысли. — Я не смеялся над тобой, славный Агатий, а лишь спрашивал, но так и не услышал от тебя вразумительного ответа. Что же касается глобального человека, то это говорит не он, а выпитый им самогон. А какой спрос с самогона?! — Никакого спроса с самогона нету, — подтвердила и Каллипига, но славный Агатий ее в упор не видел. Межеумович же молчал бескорыстно и благоговейно. А Парменид бочком, бочком, незаметно для постороннего взгляда, протиснулся сквозь обступившую нас толпу и пошел искать своего Зенона, наверное. А может, и еще выпить захотел. Тут у меня точности в мыслях не было.Глава 51
— Я понял, Сократ, почему нам не удалось в предыдущий раз выяснить, что такое Время. — Нам, славный Агатий? Да я-то вовсе и не пытаюсь это выяснять, но лишь надеюсь услышать это от кого-нибудь другого. А поскольку ты занимаешься сбором Времени с доверчивых людей, я и подумал, что ты тот самый первый, к которому мне и следует обратиться. — Вот она, мудрость Сократа: сам не желает никого наставлять, а ходит повсюду, всему учится у других и даже не оплачивает им за это благодарностью. — Что я учусь у других, это ты правду сказал, славный Агатий, но что я, по-твоему, не плачу благодарностью, это ложь. Я ведь плачу как могу. А могу я платить только похвалой — денег у меня нет. С какой охотою я это делаю, когда кто-нибудь, по моему мнению, хорошо говорит, ты сразу убедишься, чуть только примешься мне отвечать. А я уверен, что ты будешь говорить прекрасно. — Ты правильно думаешь, Сократ. Давеча мы подошли к проблеме не с того боку! — Вот как, славный Агатий! Проблема уже и бока себе нарастила? — Не умничай, Сократ. Все знают, что ты умеешь только сбивать людей с толку, а сам-то толком ничего не знаешь. — То, что я ничего не знаю, это верно. Но то, что я сбиваю с толку других — это выдумка. Я просто спрашиваю людей мудрых в каком-либо деле, если они соглашаются отвечать. Но сегодня ты сам начал этот разговор. Значит, тебе есть что сказать? — И еще как много! — Тогда начинай, славный Агатий, не томи меня. — Ты ведь знаешь, Сократ, да и все это согласно признают, что тело или занимает какое-нибудь место, или стремится к нему. — Уж, не пускаешь ли ты в рост места людей? — спросил Сократ. — Да. Именно этим мы и начали заниматься. — Значит, если человек, например Сократ, занимает маленькое место, то он может отдать тебе его, а через некоторое время получить большое Место? — Да. Именно так. — То есть маленький чиновник с твоей помощью может занять место директора-распорядителя большого банка? — Именно, именно, Сократ! Но теперь-то я уже знаю, что такое Место, Пустота и пространство! — Хвала тебе, славный Агатий. Не сомневаюсь, что ты и меня можешь просветить в этом коварном вопросе. — Несомненно. Чтобы отвязаться от тебя навсегда. — Тогда начинай. — Ты ведь не будешь возражать, Сократ, что наряду с осязаемой природой существует так называемая неосязаемая природа, получившая свое название из-за того, что она лишена свойства осязательного сопротивления? — Как тут возразить? — Так вот. Из неосязаемой природы, Сократ, одна часть называется Пустотой, другая — Местом, а третья — Пространством. Причем, названия меняются здесь сообразно различным точкам зрения, поскольку та же самая природа, будучи лишенной всякого тела, называется Пустотою, занимаемая телом, носит название Места, а при прохождении через нее тел зовется пространством. — То есть, славный Агатий, ты берешь Место маленького чиновника, несешь его через Пространство, зная, что Место директора стало Пустотою; а, достигая его, превращаешь в Место директора этого самого банка. — Примерно так, Сократ. — А Место директора ты можешь превратить в Место маленького чиновника? — Конечно, только добровольно на это никто не соглашается. — Неужели все желают получить Место директора? — Большинство. Есть, правда, согласные и на Места заместителей. — Это сколько же тебе, славный Агатий, нужно создать банков, чтобы удовлетворить всех? — Много, Сократ. — Ты бескорыстный благодетель, славный Агатий! — Да только их все равно не хватает. — А что же с теми людьми, которые отдали тебе свое Место, а новое не получили? — Таким временно нет Места в жизни, Сократ. Но мы отвлеклись. Это вопрос второстепенный. Я же хотел тебе показать, что доподлинно знаю, что такое Место. — Меня очень радует, славный Агатий, что ты не говоришь просто «да» или «нет», но отвечаешь мне, да еще превосходно. — Это я тебе в угоду, Сократ. — И хорошо делаешь. Угоди же мне еще вот в чем: скажи, что такое Место? Начинай же, славный Агатий! — Пустота есть то, что может быть занято существующим, но не занимается им, или промежуток, лишенный тела, или промежуток, не занятый телом. Место же есть то, что занято существующим и равно тому, что его занимает. А Пространство есть промежуток, отчасти занятый телом, отчасти незанятый. — Постой, постой! Ты говоришь, что Место есть то, что занято существующим и равно тому, что его занимает. Но ведь Место маленького чиновника не равно Месту директора банка! Как же так? — Да ведь я именно из многих маленьких Мест делаю одно большое. — Ага… А хватит больших Мест на всех? — Нет, конечно. — А что же им делать, несчастным? — Так ведь их уже нет в этой жизни. Я же говорил, что Места в этой жизни для тех, кто отдал его мне, уже нет. Так что, не имея возможности существовать, они не особенно и протестуют. — Наверное, некоторые хотели бы сменять свое маленькое Место, на большое Пространство? — Конечно. Некий Александр Армагеддонский из Васюганских болот именно этого и добивается от меня. Так ты понял, Сократ, что такое Место? — Признаться, не очень. Но ты сейчас мне все разъяснишь. — Бестолковый ты, Сократ! Но слушай. Итак, если есть верх и низ, правая и левая сторона, перед и зад, то есть и место. Я посмотрел на Каллипигу. Все, перечисленное Агатием, я видел: и верх и низ, и правую и левую сторону, и даже перед и зад. А вот места, занимаемого Каллипигой, как такового, я не видел. Я видел именно ее, Каллипигу. Сократ слово в слово повторил то, что я подумал. — Экий ты, право! — поморщился Агатий. — Ведь эти шесть направлений суть части Места, и невозможно при наличии частей не быть тому, чего они суть части. В самом деле, если там, где сейчас находишься ты, Сократ, будет находиться другой, например, Аристокл по смерти Сократа, то, конечно, место существует. — Аристокл, пожалуй, займет побольше Места, чем я, — поправил Сократ. — Да не в этом дело. Ведь как при опорожнении амфоры от вина и при наполнении ее другим вином мы говорим, что амфора есть Место и прежнего вина и влитого впоследствии, — так и если Место, занимавшееся Сократом при жизни, впоследствии займет Аристокл, то Место существует. — Все равно через горлышко прольется, — перечил Сократ. — Ну, давай по-другому. Если есть тело, то есть и Место. Первое верно, следовательно, верно и второе. — А те, что отдали тебе свои Места в жизни? Места эти хранятся у тебя на каком-нибудь складе, но самих-то людей уже нет! — Трудно дается тебе понимание, Сократ. Ох, как трудно! Ведь еще древние, все приведшие в порядок, предположили, что есть Место. Помнишь, что сказал Гесиод?Прежде всего во Вселенной Хаос зародился, а следом
Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный.
Глава 52
Мы шли по оживленной улице мимо ларьков, торгующих капустным рассолом и солеными огурцами. Карточные шулеры и «наперсточники» разбегались за полстадия до нашего приближения. Возле Валютного скверика на ящике из-под кефира сидел Парменид и пил именно капустный рассол из трехлитровой стеклянной банки. Напротив него стоял человек лет сорока. Он был высокого роста, приятной наружности, но уж никак не красавец. Чуть поодаль прямо на траве сидел Ахиллес в полной воинской амуниции и грыз огурец. Видать, судейская коллегия нашла законный способ освободить его от рогоженного мешка. Вот он и наслаждался свободной жизнью. Вокруг него резво ползала черепаха, и эти ее действия были похожи на запланированную тренировку. Сократ, конечно, тут же начал задушевный разговор. — Зенон, — сказал он, — как я рад тебя видеть! — А как я рад! — ответил человек приятной наружности, но уж никак не красавец. Мне не нужно было быть проницательным, чтобы заметить, что он тут же положил на Каллипигу свой глаз. Да и та, похоже, с удовольствием подставила ему плечо. — Я замечаю, Парменид, — сказал Сократ, — что наш Зенон хочет быть близок к тебе во всем, даже в сочинениях. В самом деле, он написал примерно то же, что и ты, но с помощью переделок старается ввести нас в заблуждение, будто он говорит что-то другое. Ты в своей поэме утверждаешь, что все есть Единое, и представляешь прекрасные доказательства этого. Он же отрицает существование многого и тоже приводит многочисленные и веские доказательства. Ирония Сократа не понравилась Зенону. Ведь он явно стремился проявить свою самостоятельность и независимость от Парменида. — Но то, что ты говоришь, — продолжил Сократ, — оказывается выше разумения нас остальных, исключая, разве что, глобального человека. Действительно, один из вас утверждает существование Единого, другой отрицает существование многого, но каждый рассуждает так, что кажется, будто он сказал не то, что другой, между тем как оба вы говорите почти одно и то же. — Да, Сократ, — сказал Зенон, — но только ты не вполне постиг истинный смысл сочинения. Хотя ты, подобно зоркальцевским щенкам, отлично выискиваешь и выслеживаешь то, что содержится в сказанном, но прежде всего от тебя ускользает, что мое сочинение вовсе не притязает на то, о чем ты говоришь, и вовсе не пытается скрыть от людей некий великий замысел. Ты говоришь об обстоятельстве побочном. В действительности это сочинение подтверждает рассуждение Парменида против тех, кто пытается высмеять его, утверждая, что если существует Единое, то из этого утверждения следует множество смешных и противоречащих ему выводов. — Смешного и противоречащего полно вокруг и без Парменида, — сказал Сократ. — Итак, мое сочинение, — продолжил Зенон, — направлено против допускающих многое, возвращает им с избытком их нападки и старается показать, что при обстоятельном рассмотрении их положение «существует многое» влечет за собой еще более смешные последствия, чем признание существования Единого. Под влиянием такой страсти к спорам я в молодости и написал это сочинение, но, когда оно было написано, кто-то его у меня украл, так что мне не пришлось решать вопрос, следует ли его выпускать в свет или нет. Таким образом, от тебя ускользнуло, Сократ, что сочинение это подсказано юношеской любовью к спорам, а вовсе не честолюбием пожилого человека. — И вовсе ты не пожилой человек, — с чувством сказала Каллипига. — Ты молод и прекрасен, как Аполлон. — Хм, — воссиял Зенон. — Впрочем, твои соображения, Сократ, недурны. Я припомнил, что когда-то, действительно, позаимствовал у Зенона его основополагающий труд, да так и забыл не то что прочитать, а и вернуть его. Но, надо полагать, Зенон восстановил его по памяти. — Признаю твою первую поправку к конституции, — сказал Сократ, — и полагаю, что дело обстоит так, как ты говоришь. Но что удивительного, если кто будет доказывать, что я — единый и многий, и, желая показать множественность, скажет, что во мне различны правая и левая, передняя и задняя, а также верхняя и нижняя части, — ведь ко множественному, как мне кажется, я причастен. Желая же показать, что я един, скажет, что, будучи причастным к единому, я как человек — один среди множества. Таким образом раскрывается истинность того и другого. Сократ немного перевел дух и мужественно продолжил: — Итак, если кто примется доказывать тождество единого и многого, то мы скажем, что он приводит нам примеры многого и единого, но не доказывает ни того, что единое множественно, ни того, что многое едино, и в его словах нет ничего удивительного, но есть лишь то, с чем мы-все могли бы согласиться. Если же кто-то сделает то, о чем я только что говорил, то есть сначала установит раздельность и обособленность идей самих по себе, таких как множественность и единичность, покой и движение, и других в этом роде, а затем докажет, что они могут смешиваться между собой и разобщаться, вот тогда, Зенон, я буду прямо изумлен. Твои рассуждения я нахожу смело разработанными, однако, как я уже сказал, гораздо больше я изумился бы в том случае, если бы кто мог показать, что то же самое затруднение сожно обнаружить в вещах, постигаемых с помощью рассуждения. Во время этой речи я подумал, что Парменид и Зенон будут досадовать из-за каждого замечания Сократа, однако они внимательно слушали его и часто с улыбкой переглядывались между собой, выказывая этим самым свое восхищение. Когда же Сократ кончил, порозовевший и воспрянувший духом от вкушения капустного рассола Парменид, сказал: — Как восхищает, Сократ, твой пыл в рассуждениях! Но скажи мне: сам-то ты придерживаешься сделанного тобою различия? — Да, — ответил Сократ. Каллипига стояла и улыбалась. Межеумович молчал, потрясенный воскрешением Парменида, который только что, несколько минут назад, был наголову разбит диалектическим материализмом! — Твое рвение к рассуждению, — продолжил Парменид, — будь уверен, прекрасно и божественно, но, пока ты еще не ушел навсегда из Сибирских Афин, постарайся побольше поупражняться в том, что большинство считает и называет пустословием. В противном случае истина будет от тебя ускользать. — Бред, да причем — идеалистический! — заявил Межеумович. — Вам вбиваешь, вбиваешь в голову правильный метод, а вы все свое! — Не покажешь ли ты нам, Парменид, одно из таких упражнений? — попросил Сократ. — Тяжкое бремя возлагаешь ты, Сократ, на старика, — ответил Парменид. — Я чувствую себя в положении одряхлевшего коня: постаревший боец должен состязаться в беге колесниц, и он дрожит, зная по опыту, что его ждет, а поэт, сравнивая себя с ним, говорит, что и сам он на старости лет вынужден против воли выступать на поприще любви. — Никто тебя не принуждал любить меня, Парменид, — с печалью в голосе сказала Каллипига. — Это для сравнения, Каллипига, — сказал Парменид. — И памятуя об этом, я с великим страхом подумываю, как мне в такие годы переплыть эту ширь и глубь рассуждений. Тем более что многоумный Межеумович все равно разобьет все мои доказательства. — И разобью! — пообещал материалистический диалектик. — В таком случае, — сказал Сократ, — почему бы тебе, Зенон, не проделать этой работы для нас? Зенон засмеялся и сказал: — Я за свои доказательства беру деньги. Вернее, я спорю не деньги и выигрываю. Каллипига тут же вынула из-за щеки отполированную драхму и показала Зенону со словами: — Денег у нас полно! — Попробуем пока без денег, — предложил Зенон. — А уж потом решайте сами. Я утверждаю, что движение несовместимо ни с единым Бытием, ни со множественностью материальных элементов. Но прежде нужно решить, дискретно материальное бытие или нет? — Материя и движение едины, так же как едины партия и народ! — заявил Межеумович. Но, похоже, Зенон решил не обращать на диалектического материалиста особого внимания. — Если упадет одно пшеничное зерно или, чтобы вывод был нагляднее, одна десятитысячная часть зерна, будет ли слышен шум от падения? — спросил Зенон. — Конечно, нет, — зашумели все стоящие рядом. А зрителей и слушателей уже изрядно прибавилось. Я догадался, что Зенон для начала счел необходимым подорвать свидетельства чувственной достоверности, на которые можно было бы сослаться. — А если высыпать медимн зерна, будет ли шум? — Безусловно, будет, — согласились все. — Но как же это возможно, — притворно удивился Зенон, — ведь по законам логического мышления шум должен быть слышен в обоих случаях? Выходит, что чувственное восприятие не было истинным в одном из случаев, причем, неизвестно, в каком. Но если оно не улавливает истины в таких очевидных фактах, то как же оно может быть аргументом в философском рассуждении? — Однако, — возразил Сократ, — показать, что чувственное восприятие совершенно ненадежный свидетель, еще не значит подойти к непосредственному решению проблемы. Несравненно важнее определить основные понятия в рассуждении: что такое множество и движение, какова природа этих понятий? — Я согласен, — ответил Зенон. — До сих пор эта сторона вопроса не выяснялась, а лишь констатировалось существование множества и движения для физических явлений. Никто не задумывается над природой этих понятий. — В корне неверно! — заявил Межеумович. — Отец и Основоположник еще на заре выяснил природу движения! — И какова она? — меланхолично спросил Зенон. — Такова! — убежденно ответил диалектик, но противника, похоже, не убедил. — Пифагор тоже рассматривал множество как уже заданное условие в самом понятии чисел, — продолжил Зенон. — Но, чтобы решить эту проблему, необходимо выбрать соответствующий метод доказательства. Те затруднения и противоречия, к которым пришли создатели учений о множественности и изменчивости бытия, навели меня на мысль, каким путем лучше всего построить свои доказательства. Как и Парменид, я убежден, что ни одно истинное положение не может быть противоречивым. Поэтому достаточно выяснить и показать наглядно все противоречия, которые вытекают из учения о бытии как дискретном и изменчивом, чтобы дискредитировать его и одновременно подтвердить положение Парменида о едином и неизменном Бытии. Я слышал о коварстве Зенона в спорах. Он принимал точку зрения противника, а затем приводил рассуждения к такому неразрешимому затруднению, когда нельзя согласиться с логически обоснованным выводом, ибо он явно нелеп, но нельзя с ним и не согласиться, ибо он обоснован таким образом, что, отвергая его, необходимо отвергнуть и принятое несомненное условие. Зенон рассуждал так: — Каков смысл понятия множества? Множество — это, несомненно, то, что имеет части и, значит, делимо. Но делимым может быть только то, что обладает величиной. Следовательно, к существующему бытию можно приложить понятие множества именно потому, что оно обладает величиной. А если оно — величина, то оно телесно. Ибо оно существует в трех измерениях. То, что не имеет величины, ни толщины, ни объема, существовать не может. Есть бытие, которое существует в трех измерениях. Но нет отдельного от него пространства, которому были бы свойственны эти три измерения. Все сущее находится где-либо. Если же пространство принадлежит к числу существующих величин, то где оно могло бы быть? Очевидно, в другом пространстве, другое в третьем и так далее. — Да, — согласился Сократ, совсем недавно разбиравшийся в этой проблеме вместе со славным Агатием. — При таком подходе придется бесконечно указывать пространство пространства и поэтому никогда не удастся получить ответ, где находится место. — Значит, — сказал Зенон, — неправомерно вообще утверждение о существовании места пространства, протяженности отдельно от бытия. Само бытие протяженно и протяженно именно таким образом, что если исчезнет протяженность, исчезнет и бытие. — Похоже, что так, — согласился Сократ. — Вернемся тогда к понятию множества, — предложил Зенон. — Чтобы дать исчерпывающее определение множества, надо указать такие его части, которые были бы уже неделимы. Иначе каждая часть, будучи делимой, снова станет множеством и придется определять уже ее части, а если те, в свою очередь, будут делимы, то определять их новые множества, и так бесконечно. Поэтому необходимо признать конечные, неделимые части множества — его единицы. Далее, необходимо существование многих единиц, из которых составилось множество. А это значит, что единицы множества отграничены, существуют отдельно друг от друга. Иначе они представляли бы сплошную массу, и тогда не было бы ни единиц, ни множества. Множество же есть совокупность единиц. Такое определение множества, как совокупности единиц, далее неделимых показалось мне вполне логичным и очевидным. И все другие согласились с Зеноном. — Однако, если согласиться с этим, то следует признать, что множество противоречиво, — неожиданно заявил Зенон, — что оно одновременно имеет величину и не имеет, что величина эта и конечна и бесконечна. — Как так?! — удивились все, кроме Парменида, естественно. — Если сущее множественно, то оно должно быть малым и большим: настолько малым, чтобы вовсе не иметь величины, и настолько большим, чтобы быть бесконечным. Если существует многое, то одно и то же будет ограниченным и беспредельным. — Ничего не понимаем, — растерянно сказали все, кроме Парменида, конечно, да еще Каллипиги, которая, кажется, хотела сделать какое-то важное заявление. — Если единица неделима, это значит, она не имеет величины, она есть то, от прибавления чего вещь не увеличивается и при отнятии не уменьшается. Тогда и единица никоим образом не может увеличить. Но если единица не имеет величины, то и множество как совокупность единиц не имеет величины. Более того, оно вообще не существует, ибо то, что не имеет величины, существовать не может. — Вот и Георг Кантор…, — начала было Каллипига, но ее хором перебили. — А что, если основываться на понимании единиц множества как существующих раздельно? — спросили все. Парменид-то, разумеется, молчал, лишь ехидно улыбался, да попивал капустный рассол. — Если единицы отделены друг от друга, без чего нет и самого множества, — сказал Зенон, — то существует нечто, разделяющее их. Перед любой вещью всегда должно находиться что-нибудь вследствие бесконечной делимости. Но, в свою очередь, между единицей и этим разделяющим тоже имеется свое разделяющее. И между последним разделяющим и единицей будет свое разделяющее. И к лежащей перед ней вещи применимо опять то же самое рассуждение. Итак, то самое, что было сказано однажды, можно повторять до бесконечности. Ибо ни одна такая вещь не будет последней и никогда не будет вещи, у которой не было бы вышеуказанного отношения к другой вещи. Таким образом, если множество существует, то оно бесконечно. — С ума можно сойти, — в ужасе сказали все, исключая Парменида. А Каллипига снова завелась: — Когда Георг Кантор в своей теории множеств… Неужели и этот сидел у нее на коленях, тоскливо подумал я. — И сколько у тебя, Зенон, еще таких доказательств? — спросил Сократ. — Тридцать восемь, — с бесконечной точностью ответил тот. Все призадумались. Парменид-то, впрочем, о капустном рассоле. Задумался и я. Не трудно было заметить, что противоречивость множества устанавливалась в аргументах Зенона как следствие противоречивости составляющих единиц. Что такое единица в понимании Зенона? С одной стороны, это неделимая часть множества, с другой — это то, что существует обособленно и своим существованием определяет существование множества. Но эти понятия несовместимы. Если единица неделима, она не имеет величины, если она существует как обособленное, она имеет величину! Поэтому Зенону и удается обосновать противоположности тезиса и антитезиса в своих антиномиях. Но в том и в другом случае разрушается само представление о единице. Не имея величины, она вообще не может существовать. Если же она имеет величину, то она может быть делима, но поэтому уже не является единицей. Следовательно, понятие единицы множества как существующей, но неделимой — предположение не только противоречивое, но и внутренне невозможное. Не потому ли Пифагор не считал Единицу числом? Что ж… Зенон действительно доказал, что понятие множества противоречиво, что понятие составляющих его единиц тоже противоречиво. Но достаточно ли этого вывода, даже хорошо обоснованного, чтобы показать несостоятельность учений о множественности самого бытия? Можно ли отрицать существование многого только на том основании, что его понятие противоречиво? Будет ли такое отрицание убедительным? Вот о чем я, оказывается, мучительно думал. — Когда Георг Кантор в своей теории множеств докопался до пустого множества и множества всех множеств, то сошел с ума, — все-таки довела свою мысль до высказывания Каллипига. Следовательно, Кантор не сидел у нее на коленях, решил я. Видимо, чокнулся раньше. Это меня немного успокоило.Глава 53
— Движение невозможно, — сказал Зенон. — Ибо до того, как движущееся тело достигнет конечной цели своего пути, оно должно преодолеть половину расстояния, и так далее до бесконечности. Тут все раскрыли рты, соображая, что бы это значило. Задумался и я. Утверждение Зенона означало, что движение предполагает сумму бесконечного числа элементов. Этот парадокс являл собою некую логическую трудность, состоящую в том, что в качестве условия решения задачи — достижения некоторой точки — выдвигается предварительное решение другой задачи, в точности подобной первой. Таким образом, число предварительных решений бесконечно. — Мне кажется, — сказал Сократ, — что герой твоей апории «Дихотомия», то есть деления на два, не сдвинется с места потому, что он устрашен неразрешимостью бесконечной регрессии. — Пусть так, — легко согласился Зенон. — Итак, — размышлял Сократ, — исходный отрезок, ну, хотя бы тот, что располагается между киоском с капустным рассолом и пьющим этот рассол Парменидом, состоит из бесконечно большого числа частей. Тогда можно предполагать две возможности. Первая — каждая из частей, полученных путем такого деления, обладает некоторым, пусть и ничтожно малым протяжением. Так как этих частей бесконечно много, то их общая сумма должна составить отрезок бесконечной длины. Вторая возможность — каждая из частей непротяженна, то есть ее длина равна нулю. Но сколько бы не было нулей, их сумма не может дать ничего, кроме нуля. Следовательно, общая длина отрезка, являющаяся суммой всех этих непротяженных частей, должна быть равна нулю. То есть и в том и в другом случае мы приходим к противоречию с исходным положением. — С тобой приятно беседовать, Сократ, — сказал Зенон. А Парменид, как бы опровергая и своего ученика Зенона и Сократа, бодро затопал сандалиями, пройдя расстояние до киоска в конечное и довольно короткое время, заказал там еще одну банку так полюбившегося ему напитка и возвратился к ящику из-под кефира. И даже сел на него! — Философия Митрофановской школы, — заявил Межеумович, — является катастрофическим отступлением от материализма! Надо же! Бытие едино и неподвижно! Вот этот самый тезис Парменида и Зенона и является исходным пунктом идеалистической метафизики! Я попытался представить пространство Зенона, состоящее из бесконечного количества непротяженных точек и, действительно, не смог сдвинуться с места. Сколько бы я не покрывал бесконечную череду нулей, их сумма все равно оставалось равной одному нулю. Тогда я заметил, что мое представление о пространстве Зенона начало как-то странно трансформировать мир. Предметы приближались ко мне, теснили меня со всех сторон. — Кажись, пространство делимо не так, как делимы предметы, — сказал Сократ. — Мы можем распилить пополам бревно, но не можем распилить пополам пространство. Я заметил, что уже не только расстояния между предметами, но и сами предметы становятся равными нулю. И это меня даже испугало. Я готов был слиться в нуль с Каллипигой. Но не с Межеумовичем же! — Зенон, — вступился за материализм Межеумович, — показал невозможность движения потому, что представил пространство как бесконечно делимое, как прерывное. В действительности же дана непрерывность пространства, как непрерывность поступательного и вращательного движения к коммунизму. Если мы мыслим бесконечное множество точек в каком-нибудь отрезке, то это не значит, что бесконечное множество есть в действительности, точно так же, как если мы мыслим наступление всеобщего, равного и тайного счастья трудового народа завтра, то оно именно завтра и наступит. Оно может и никогда не наступить. Это значит лишь, что мы можем представить себе любое количество точек и любое количество этого самого счастья. Если в отрезке, например, миллион точек, но потребуется, в целях победы коммунизма, найти место еще для одной, то мы непременно найдем место и для нее, если для этого и потребуется уничтожить все остальные точки. Еще немного и я понял бы, как разрешить апорию Зенона, но существование в одной точке пространства, не имеющей размеров, с Межеумовичем мне почему-то было невыносимо и вовсе не потому, что он был обширнее меня. И тогда я плюнул на все свои теоретические изыскания и восстановил мир из нуля. И правильно сделал! Все они поеживались, отряхивались, облегченно вздыхали, словно только что выпали из битком набитого автобуса. У Парменида даже банка с рассолом раскололась. Лишь Межеумович вещал все далее и далее и все глубже и глубже: — Нельзя ограничивать свои безумные желания, — заявил Межеумович. — Отмечая, еще на Заре, диалектическую природу движения, Отец и он же Основоположник писал: «Движение есть единство непрерывности времени и пространства и прерывности времени и пространства. Движение есть противоречие, есть единство противоречий». — Так как же, все-таки, разрешить это противоречие? — нехорошо поинтересовался Зенон. — А никак! — пояснил Межеумович. — Необходимо признать движение абсолютным свойством материи. И точка! Движущееся тело побуждаемо, в собственном смысле слова, движением. Межеумович с победным видом осмотрел всех присутствующих. — Постой, постой, милый мой! — сказал Сократ. — Зенон ведь не говорит, что движение невозможно. Он утверждает, что, если пространство делимо до бесконечности, то именно в этом случае движение невозможно. Ты же, храбрый Межеумович, говоришь совсем о другом. — Верно, что пройденный путь, по существу, делим до бесконечности, — снисходительно согласился диалектический материалист, — но трудности, о которых говорит Зенон, возникают только тогда, когда движущееся тело, так сказать, пересчитывает точки или последовательности положения. Но в строгом, партийном смысле оно этого не делает. Мы просто их проходим с высоко поднятой головой и, поплевывая на них свысока, предоставляя, следовательно, тебе с Зеноном заботу подразделять путь, пройденный нами на пути к коммунизму, на сколько угодно частей. — Тогда спорим на драхму, — сказал Зенон, — что самое медленное во время бега не будет настигнуто самым быстрым. Ибо то, которое преследует, должно сначала придти туда, откуда отправилось преследуемое им, так что более медленное всегда должно быть несколько впереди. Если быстроногий Ахиллес будет догонять черепаху и должен будет пробежать каждое место, которое прошла черепаха, то он не сможет ее настичь. Тут все обратили внимание на спящего прямо на траве Ахиллеса и упорно тренирующуюся черепаху. Мне, конечно, стало жаль Ахиллеса. Я хорошо знал его заносчивость и непомерное честолюбие. Бегуна, хоть и с трудом, но растолкали. Выглядел он вялым и заспанным, так что никто сначала не хотел делать на него ставку. А я задумался над тем, в чем же состоит очередное затруднение, предложенное Зеноном? Ясно, что оно возникает вследствие заданного между состязающимися расстояния. Ахиллес должен пройти то расстояние, которое отделяет его от черепахи, когда он начал преследование. Чтобы преодолеть его, он затратит некоторое время. А за это время черепаха обязательно продвинется вперед и между ними образуется новое, уже уменьшенное расстояние. Ахиллес должен пройти и это расстояние и потратить на него время. Но черепаха опять за это время успеет продвинуться, и возникнет новое, еще более уменьшившееся, но разделяющее их, расстояние. И это условие будет повторяться бесконечно! Я понял, что здесь с помощью остроумного приема Зенон хочет показать, что при бесконечной делимости времени, самое быстрое, догоняя самое медленное, затрачивает на преодоление заданных между ними расстояний время, бесконечно сокращающееся, но никогда не исчезающее. В остальном принципы построения «Ахиллеса» были сходны с «Дихотомией». Суть апории, как и там, составляло положение — можно ли бесконечным уменьшением времени исчерпать его? Может ли исчезнуть длительность времени? Если может, то Ахиллес не догонит черепаху, поскольку исчезнет время, перестанет двигаться и Ахиллес, и черепаха. Таким образом, из содержания апории, действительно, следовал вывод: понятие движения несовместимо с вечностью Бытия! Первым моим естественным побуждением было найти ошибки в ходе логического рассуждения, настолько сами предложенные условия казались мне несомненными. Однако при согласии с самими условиями, нельзя было не согласиться и с выводами. Построение умозаключения Зенона являлось безукоризненным. Пока я таким образом размышлял, они тут спорили, принимать им пари Зенона или не принимать. Межеумович изъявил твердое желание выиграть драхму у Зенона, но ставить свою на кон отказывался, ссылаясь на то, что дела у его жены Даздрапермы в «Высоконравственном блудилище» идут ни шатко, ни валко, и денег у него на карманные расходы нет. Каллипига тут же предложила ему выигранную мною в «наперстки» драхму. И мне показалось: она втайне надеялась, что Межеумович проиграет ее. Не о выигрыше, оказывается, беспокоилась она, а о приятном внешностью Зеноне. Основывая свои действия исключительно на сострадании к Каллипиге, диалектический материалист принял-таки слюнявую драхму и хватанул ею о кон, так что драхма Зенона аж перевернулась вверх третьей своей стороной. Тут стали расставлять соревнующихся. Ахиллес принял позу бегуна на старте, причем свою военную амуницию он при этом не снял. Черепаху отнесли на некоторое расстояние. Сократ взмахом руки открыл состязание. Ахиллес рванулся вперед, гремя доспехами, а черепаха меланхолически поползла куда-то вбок. — Ага! — закричал Межеумович. — Значит, движение уже началось! А если оно началось, то прохождение половины пути уже не составит для нас с Ахиллесом проблемы. Возможность движения признана! И Ахиллес, и черепаха уже переходят из одной точки в другую! Ахиллес бежал, черепаха ползла, но первый еще не догнал вторую. — По моему мнению, — беззаботно и празднично размышлял вслух Межеумович, — приписываемая аргументам трудность является кажущейся и коренится в изначально неверной постановке проблемы. И она возрождается с каждой очередной бесплодной попыткой подменить наше непрерывное шествие к Светлому Будущему непосредственной, прямой интуицией Царствия Божия, Господи прости! И не надо удивляться тому, что желание реконструировать наше движение, отправляясь от изменения позиции и пространственных положений, иначе говоря, попытка ухватить движение за хвост посредством рыночных отношений неизбежно приводит к неудаче. Движение является единым и неделимым, как и вся Сибирская Эллада! Движение — это некое внутреннее состояние того же самого движения, выявляемое нами в каждом движущемся женском теле. Обычным следствием этого является изменение места. В этом плане достаточно подумать о таком интимном, непосредственном и внутреннем феномене, как движение некоего члена нашего тела в другом теле. Тут он неожиданно увидел прекрасную Каллипигу, озарился дополнительным внутренним светом, но с мысли не сбился. — И что мы видим?! Все трудности исчезли как бы сами собой, так как на деле они были воображаемыми! Расстояние между Ахиллесом и черепахой существенно сократилось. Я мысленно прикинул, в какой точке он схватит ее за хвост. И вдруг увидел впереди молчаливую толпу грозного вида ребят, надвигающуюся на нас. Это были шулера, олигархи, банкиры, «наперсточники», устроители беспроигрышных лотерей и прочие, и прочие. Та молчаливость и решительность, с которой они хмурили брови и высокие лбы, тотчас же сообщили мне, что ребята шутить не намерены. Видать, выигранная мною драхма и неудачи в «очко» и покер заставили их объединиться и примерно наказать меня, а заодно и всю нашу компанию. Я оглянулся, разыскивая пути к отступлению. Но и с сзади на нас надвигалась не менее решительная толпа, ведомая славным Агатием. Этот-то был зол на Сократа и Каллипигу, но не прочь был проучить и всех, находящихся рядом с ними. А с боков высились здания без проходных дворов. Что же делать? — подумал я. — Апории Зенона, — бесхитростные уловки и жалкие софизмы! — заявил Межеумович. Он еще не чувствовал опасности. — Возможно, что человечество вообще никогда не опровергнет Зенона, — сказал Сократ. И этот думал только о философии, а не о своей безопасности. — Бить будут, — внезапно осознал тяжесть ситуации Межеумович. — И заорал: — Я свой, я материалист! — Ага, — согласился Сократ. — Пусть только попробуют, — засмеялась Каллипига. Ахиллес все еще бегал, черепаха ползала, опасность надвигалась на нас, причем, с двух сторон. И тогда я внезапно понял суть апории Зенона! Нет, не догнать ему черепаху! Движение Ахиллеса, черепахи, славного Агатия и кидал странно изменились. Нет, они не замедлили своего движения, пожалуй, даже ускорили его, за исключением черепахи, разумеется. Та уже и так выжала из себя наимаксимальнейшую скорость. Так вот, все остальные двигались ничуть не медленнее, чем прежде, но расстояние между черепахой и Ахиллесом и между нами и двумя группами нападающих не уменьшалось. Постепенно удивление охватило всех. Одних — радостно, других — раздраженно. Ахиллес уже бросил щит и лук с колчаном, нападавшие бежали изо всех сил. А я взял, да еще и усугубил ситуацию. Чем быстрее кто бежал, тем дальше оказывался от цели. Ахиллес от унижения уже и материться начал. Черепаха вообще остановилась и преспокойно начала щипать траву. Славный Агатий со своими уже маячил где-то на горизонте, а шулера и кидалы вообще скрылись вдали. Межеумович расслабленно молчал, хотя от материализма не отрекался. Зенон взирал на меня с удивлением. — До такой апории и я не додумался, — сказал он. — А мог бы, — ответил я. — Ну и ловкач ты, глобальный человек, — сказал Сократ. — А кто выиграл-то? — поинтересовалась Каллипига. — Похоже, Зенон, — сказал Сократ, — правда, с помощью глобального человека. Придется, видать, делить драхму между ними пополам. Я сжалился над преследователями и подпустил их поближе. Ахиллес уже не пытался поймать черепаху, а только тяжело отдувался, сидя на траве. Агатий и кидалы стояли шагах в двадцати от нас, но по разные стороны. И, как только они делали шаг вперед, сразу оказывались на такое же расстояние дальше. По-моему, преследователи были крайне удивлены, когда осознали, что чтобы догнать жертву, им необходимо бесконечно большое количество времени, замедляющего темп своего движения до нуля.Глава 54
Так мы и стояли, словно окруженные невидимой стеной. — Выходи, стервец, разговоры говорить будем! — предложил славный Агатий. И с другой стороны поступило предложение: — Выходи, столкуемся! — Я-то ваш, общий, — напомнил Межеумович на всякий случай. — Да в чем, собственно, дело? — поинтересовался я. — В пространстве и времени, о котором ты что-то знаешь, — пояснил славный Агатий. — В волновой функции пяти козырных тузов, которые появляются у тебя неизвестно откуда, — разъяснил тот самый шулер, который не смог обыграть меня в покер. — А какова гарантия безопасности? — спросил Межеумович. — Гарантируем, что никаких гарантий нет, — ответил шулер. А с другой стороны свои требования выложил хронофил: — Тайну времени и любовь Каллипиги в обмен на относительную неприкосновенность. — А я? — испугался Межеумович. — А ты должен был подорвать систему Сократа изнутри, но не подорвал, так что сам теперь о себе беспокойся, — сказал славный Агатий. Некоторое время шло бессмысленное препирательство, а потом в голосе хронофила появились более решительные и нетерпеливые нотки. Оказывается, он обнаружил лук и колчан со стрелами, которые бросил Ахиллес. Агатий натянул лук и прицелился в меня, конечно. И тут Зенон заявил: — Движущаяся стрела покоится. Две толпы наших противников возмущенно загалдели, а наша группка настороженно замолчала. — Считаю до трех, — предупредил славный Агатий. — В самом деле, — развил свою мысль Зенон, — если все всегда или покоится, или движется, когда занимает равное себе место, движущийся же предмет всегда находится в одном месте, то движущаяся стрела неподвижна. Пусть так и будет, подумал я, потом разберусь. — Один, два, три! — скороговоркой отсчитал хронофил и спустил тетиву, а затем уронил и лук. Стрела повисла в воздухе перед его лицом и, что самое интересное, даже не покачивалась. А я задумался и выделил в апории основные положения, на которых строилось доказательство. А именно: движущаяся стрела находится «в одном месте» и «занимает равное себе место». А время есть «сумма моментов». Если представить теперь эти положения в связной форме логического умозаключения, то получается вот что: движущаяся стрела в каждый момент своего движения занимает место, равное своему объему, то есть то же самое место, что и при состоянии покоя. Поскольку же все время ее движения состоит из таких моментов покоя, то из данных посылок следует логически несомненный вывод: «движущаяся стрела покоится». Агатий попытался, было, сдвинуть пущенную им стрелу с места, но это ему не удалось. Тогда он вынул из колчана другую стрелу и снова бездумно натянул лук. Почему стрела не может выйти из состояния покоя и начать движение? — спросил я сам себя. Да просто потому, что условия апории исключают такую возможность. Чтобы начать движение, стрела должна переменить место, то есть занять место большее, чем ее объем. Но это значит, что она должна занять не одно, а два места в один и тот же момент времени. Однако по условию апории это невозможно. Невозможно это и в другом отношении. Если стрела занимает два места в один и тот же момент времени, то момент должен быть делим, ведь по условию — в каждый момент времени тело находится в одном месте. Но момент не может быть делим, а если бы даже и был делим, то две части момента не могли сосуществовать: ни одна часть времени не может сосуществовать одновременно с другой частью — лишь одна часть времени будет в настоящем, а другая — в прошлом или будущем. Я немного успокоился, тем более что и вторая стрела неподвижно висела в воздухе в непосредственной близости от первой. Можно было вести рассуждение и другим путем, основывая его на прерывности не времени, а пространства. Чтобы двигаться, стрела должна переходить из одного момента времени в другой. Но в таком случае одному месту будет соответствовать два момента времени, а каждому из этих двух моментов — лишь половина места. Следовательно, и при данных условиях движение невозможно — движущийся предмет не движется ни в том месте, где он находится, ни в том, где его нет. Кидалы и шулеры, так те просто стояли в крайнем удивлении, не понимая, что происходит. Славный же Агатий не понимал происходящее в более сложном смысле. До него дошло, что это я что-то делаю с Пространством и Временем. Но вот что именно, он не понимал, хотя и собрал с людей огромные запасы того и другого. — Межеумович! — воззвал он. — Опровергни немедленно Зенона! — Понять аргументы Зенона, — с ходу включился в опровержение тот, — можно лишь в свете учения о материалистической и исторической диалектике. У Зенона чистое движение мысли в понятиях. Это чистейшей воды идеализм! — Побыстрее и покороче! — потребовал славный Агатий, указуя перстом на две неподвижные и дико висящие стрелы. Он, кажется, начинал понимать, за что собирался платить деньги Межеумовичу, да еще и Время в придачу. — Поскольку Зенон защищает учение о едином и неподвижном бытии в той крайней форме, которая свойственна учению Парменида, — углублял Межеумович, — у него также понятия бытия оказываются оторванными от реального бытия. — А в него я могу попасть? — спросил славный Агатий, указывая пальцем на Межеумовича. — Конечно, — ответил я. Славный Агатий мог попасть в кого угодно. — Но, — окончательно расширил свою мысль не подозревающий об опасности Межеумович, — защищая учение о неизменном бытии, Зенон изобретает аргументы, в которых указывает противоречивость движения и множественности, то есть объективную диалектику. Агатий спустил тетиву, и стрела со свистом понеслась в несчастного Межеумовича. Каллипига, естественно, завизжала, Сократ схватился за сердце, даже сам Зенон слегка испугался, хотя и слепо верил в свои апории. Но я не мог допустить смертоубийства и остановил стрелу в двух локтях от перепуганного Межеумовича. — Понял, понял! — вскричал материалистический диалектик. — Аргумент Зенона «Стрела» также строится на одностороннем понимании пространства и времени. Здесь у него подчеркнута прерывность и пространства и времени одновременно. Но исключение непрерывности приводит к выводу о движении как сумме покоев. И так же, как и в первой апории, оказывается исключенной возможность движения. Стрела не движется в том месте, где она находится, ибо в этом месте она покоится, и, конечно, не движется там, где ее нет. Движущаяся стрела, оказывается, вообще не движется. В каждый данный момент стрела покоится в данном месте. Время состоит из таких моментов. Следовательно, движущаяся стрела покоится, не движется. Караул! — Это я и сам вижу, — раздраженно сказал славный Агатий. — Отец-Основатель считал верным положение древнего Гегеля, варвара, между прочим: «Движение же означает быть в этом месте, и в то же время не быть в нем; это — непрерывность пространства и времени, и она-то именно и делает возможным движение». — Но, — неожиданно включился в разговор Сократ, — в первых двух апориях Зенон именно и предположил, что пространство и время непрерывны, а движения все равно не получилось. — Отец-Основатель, как и бог, никогда не ошибается! — привел последний аргумент Межеумович. — Пусть так, — согласился Сократ, — но все-таки, каким образом возможно движение? — Таким, — ответил Межеумович в полном изнеможении. И тут мне пришло в голову, что тезису Гераклита «все течет» противопоставлен тезис «все покоится». Однако, немного поразмыслив, я пришел к выводу, что, как ни парадоксально, но и Гераклит, и Зенон приходят фактически к одному и тому же, формулируя одну и ту же апорию. Апория Гераклита звучит так: «В одну и ту же реку нельзя войти дважды, ибо воды в ней вечно новые». А апорию Зенона можно переформулировать следующим образом: «Летящая стрела не может дважды находиться в одной точке». При такой переформулировке становится очевидным, что мы имеем одну и ту же апорию — один раз для случая нахождения покоящейся точки в движущемся потоке, другой — для нахождения в покоящейся точке самого потока или «полета», то есть летящей стрелы. Не случайно и, более того, видимо, неизбежно «текучий» Гераклит и «неподвижник» Зенон пришли фактически к одной и той же апории. Гераклит сознательно искал сущность бытия в единстве противоположностей и, достигая своей цели, заявлял: «В изменении покоиться». Зенон попытался опровергнуть концепции своих конкурентов строго логически, через нахождение в их представлениях противоречий и считал, что достиг своей цели, когда мог вывести из построений противника тезис: «В полете покоиться». Пока я так размышлял, оказывается, шли малопродуктивные переговоры. Одни требовали вернуть стрелам способность к свободным полетам, другие предлагали сначала корректно разрешить апорию. — Верна! — вдруг закричал Межеумович. — Исходя из концепции Отца и одновременно Основателя, движущееся тело находится в данной точке и одновременно в другой, то есть как бы «размазано» в пространстве, занимая в движении место, большее собственных размеров. Но стрелы продолжали висеть в воздухе. Межеумович расположил свое материальное тело в пространстве таким образом, что, если, не дай бог, его аргументы позволят стрелам сдвинуться с места, сам он не пострадал бы от прямых попаданий. Межеумович все бегал и бегал. Тогда Сократ стукнул его кулаком по спине и сказал: — Зенон рассуждает при помощи аргументов, и ты должен предоставить их. Как ни напрягал я свою мыслительную способность, разрешить апорию Зенона не мог. Вот остановить стрелы я мог, а понять, как я это делаю, не мог. Тут я вспомнил мысль Каллипиги о том, что мы многое делаем, не зная как. Но это меня не успокоило. — И что? — спросил Сократ, которому, видимо, надоело и беганье Межеумовича и мои сверхчеловеческие мысленные усилия. — Так и будем стоять? — А что еще делать? — ответил я. — Да вернуться к прежнему состоянию, — предложил Сократ. — Побьют, — напомнил Межеумович, расстроенный тем, что материалистическая диалектика спасовала перед очевидным бредом идеализма. — Так ведь, чему быть, тому не миновать, — сказал Сократ. Ладно. Мне и самому надоело это стояние на одном месте. А тут еще отдохнувший Ахиллес поднялся с травы, начал собирать висевшие в воздухе стрелы и складывать их в колчан. Потом решительно отнял у славного Агатия свой лук, экипировался полностью, даже черепаху взял под мышку и спросил у Зенона: — Сколько заработали? — Да нисколько, — ответил Зенон. — Ничья в нашу пользу. — Тогда я лучше подамся в стайеры, — сказал Ахиллес и действительно куда-то подался. Уже и те, и эти окружили нас, но разговаривали спокойно, как перед выпивкой. Шулеры все интересовались, откуда я беру столько козырных тузов, «наперсточники» просили перевести волновую функцию шарика из чистого состояния в смешанное. Сейчас-то они проигрались вчистую, потому что шарик оказывался под каждым стаканчиком, хоть и существовал в единственном числе. — Может, он знает, что такое пространство и время? — спросил у Сократа славный Агатий, указуя на меня снова перстом, а не пальцем. — Да откуда? — ответил Сократ. — Смотри у меня, Сократ! — пригрозил славный Агатий. — Дождешься! Я терплю, терплю, да когда-нибудь и взорвусь! — То ли уж мне отдаться этому хренофилу? — вслух размышляла Каллипига. — Нет… Не буду, пожалуй, пока. Да тут и место-то людное, с радостью подумал я. Как тут отдаваться? Постепенно народ начал расходиться, кто удовлетворенный, а кто и нет. Да делать было нечего… Зенон отдал Каллипиге драхму, и та тотчас же спрятала ее за щеку. Парменид понял, что хватит ему пить капустный рассол. Зенон припрятывал за душой, видать, еще не одну апорию. Но самое главное — все были недопустимо трезвы и понимали всю меру недопустимости своего такого поведения.Глава 55
Тут по Сибирским Афинам разнеслась весть о том, что так и не развившийся до коммунизма социализм отменен и в городе установлена тирания. Я подумал, было, что Межеумович тут же побежит прятаться или сдаваться тиранам, но ничего такого не произошло. — Ну, теперь тираны начнут выпускать самопальную водку, — со знанием дела заявил диалектический материалист. — Травиться начнет трудовой народ. А куда денешься? — Никуда тут не денешься, — согласилась Каллипига. В остальном, видать, тирания ничем не отличалась от развитого социализма, потому что никто не волновался, не спрашивал себя: «А чё теперь делать?» Славному Агатию вообще было наплевать на государственный строй, потому что брать с людей Время в рост можно было, наверное, при любом строе. Но все же он был слегка чем-то озадачен. — Сократ, — сказал он, — ты здорово рискуешь. — Как не рисковать, — согласился Сократ. — Риск — благородное дело. — В твоем-то ничего благородного нет. Мои доходы падают. И если ты не перестанешь мутить народ Сибирских Афин, то берегись! — Да разве можно замутить эту первозданную чистоту? — удивился Сократ. — Сибирские афиняне подобны ангелам небесным! И ничто не свернет их с накатанной дороги. — Я сказал! Повторять не буду! Славный Агатий смерил меня тяжелым взглядом и направился со своими телохранителями к ближайшему проспекту, где его, вероятно, ждал экипаж. Межеумовичу он ничего не сказал, и это было пострашнее всяких угроз. А на Каллипигу он так ни разу и не посмотрел. — Денег надо заработать, — сказал я. — Да ну?! — удивился Сократ. — Сколько можно их зарабатывать? — Зарабатывай, зарабатывай, — поощрил меня Межеумович. — Может, и не отравимся. — У меня вот есть еще апория под названием «Стадийон», — сказал Зенон, но, увидев беспредельные массы чем-то возбужденных болельщиков, отвалил вместе с Парменидом в сторону. Причем, Парменид отвалил уверенно и с достоинством, а Зенон — некоторое время оглядываясь на Каллипигу. Но та так и не подала ему никакого тайного знака. Да и трезв был Зенон. Трезв! Что взять с такого?! Мы вчетвером пошли вдоль трамвайного пути мимо городского парка с аттракционами, свернули к стадийону «Безвозмездный труд». Нет, не попадалось мне никакой работы! Возле стадийона, как всегда толпился трудовой народ. Обсуждали положение местной команды «Сибирские увальни». Команда стремительно катилась вверх, и болельщики были в отчаянии. — Купить бразильцев надо, — сказал один. — У них время течет как-то не так, как у сибирских эллинов… Они быстрее ногами перебирают. — Не-а, — тут же не согласился второй. — Все дело в пространстве! У других-то народов, варваров, то есть, его не хватает, а у нас сколько угодно. — Видать, футбольные ворота всякий раз оказываются за горизонтом событий, как только наш футболист ткнет мяч ногой, — предположил Сократ. И хотя производственное совещание о футбольных делах велось еще с весны, все вновь оживились и начали наперебой давать друг другу советы. Но всех, конечно, переорал Межеумович. — Нужно крепить дисциплину футбола! — заявил он. — Взял соцобязательство, упади, а выполни! Идейная закалка! Идеологическая подготовка! Трудовой энтузиазм необозримых футбольных масс! А они вместо этого, так их и перетак! тренируются, какие-то там стандартные положения отрабатывают. На руках отжимаются и, смешно сказать, приседают на задних ногах! А где партсобрание?! Где патриотизм и мертвая хватка?! Да я бы!.. Да мне бы!.. Да в два счета бы!.. Тут знатоки футбола сообразили, что надо менять тренера. Межеумович уже и план идеологической диверсии выдал, и как у пердячинских «Пердунов» выиграть на их же поле поведал. Его уже и качать начали, но пока что только подбрасывали, но не ловили. Я подумал, было, что диалектик уволен славным Агатием и ищет себе новую, материалистическую работу, но тут его так крепко уронили, что пришлось помогать, сам бы он уже не встал. Каллипига мигом отерла свой прозрачной столой пыль с его лица, отряхнула варварский костюм. Знатоки футбола вошли в раж и хотели от восторга разорвать Межеумовича на куски, чтобы каждому, хоть немного, но досталось, да тут все испортил Сократ. — По жребию надо выигрывать, — посоветовал он. — Перед самым матчем кинуть на бобах: кому черный, а кому белый. Кому выпадет белый, тот и выиграл. — А кому черный? — поинтересовались знатоки футбола. — А кому черный, тот тоже выиграл. — Как же это? — с такой силой задумались знатоки футбола, что даже забыли о смене тренера и позволили нам продолжить путь в поисках прибыльной работы. — Давать советы, как управлять государством или играть в футбол — опасное занятие, — сказал Сократ, — потому что каждый знает это доподлинно и беспрекословно. — Ничего они не знают, а вот я знаю все! — заявил диалектический материалист. Мы отошли на безопасное расстояние, и Сократ сказал: — Я вижу, дорогой Межеумович, что нет такого вопроса в мире, который бы тебя озадачил. — Да, Сократ, — ответил материалист. — Я утверждаю, что ни разу за много лет, с тех пор, как меня вступили в Самую Передовую в мире партию, никто не задал мне вопроса, который бы меня озадачил. — Счастливый ты человек, милый Межеумович! — воскликнул Сократ. — А скажи-ка нам, в каком искусстве, кроме футбола, ты так бесконечно сведущ? — В диалектическом и историческом материализме, а также во всем остальном без остатка. — Значит, поэтому тебя и называют диалектическим Межеумовичем? — Да. Сократ. Но еще и диалектическим материалистом, и материалистическим диалектиком, и историческим материалистом… — …и материалистическим истористом, и историческим диалектистом, — подхватил Сократ. — Правильно, Сократ! И еще многими другими, далеко не матершинными названиями, которые подобают верным последователям Отца и Основателя и всех его Последователей до самого последнего! — Неужели и самый последний последователь вашего писания уже народился, и оно, это учение, вот-вот кончится? — Тьфу, на тебя, Сократ! — возмутился Межеумович. — Как может кончиться божественное и единственно правильное учение? Оно беспредельно и бесконечно! — Уж, не об Апейроне ли Анаксимандра ты говоришь? — Тьфу, на вас всех! — прямо-таки озлился диалектик. — Нет никакого апейрона! И вообще ничего в мире нет, кроме единственно верного учения! — Давай поглядим внимательно, что ты, собственно, понимаешь под единственно верным учением, — попросил Сократ. — Ведь я так и не могу толком разобраться в этом деле. — Оно и видно! — Когда, например, горожане соберутся, чтобы выбрать врача для проведения всеобщей клистиризации, или золотаря, чтобы очистить выгребные ямы, станет ли тогда диалектический и исторический материалист подавать советы? — Ну… — замялся Межеумович. — Как тебе сказать? — Разумеется, не станет, — сам себе ответил Сократ, — потому что в каждом таком случае надо выбрать самого сведущего в таком деле человека. И так же точно, когда нужно соорудить городские стены, или пристани, или корабельные верфи, требуется совет не диалектического и исторического материалиста, а строителей. А когда совещаются, кого выбрать в стратеги — для встречи ли с неприятелем в открытом бою, для захвата ли Новоэллинска, — опять-таки советы подают не партийные товарищи, а люди сведущие в военном искусстве. Что ты на это скажешь, неподдающийся внешнему воздействию Межеумович? — Это все безудержная демократия виновата! При развитом социализме и чуть было не наступившем по установленным срокам коммунизме партийцы могли и даже обязаны были подавать своей совет по каждому любому поводу, хотя бы даже кто пукнул нечаянно. А что ты, кстати, привязался ко мне, Сократ?! — И что ты, правда, мучаешь милого Межеумовича, — сказала и Каллипига, в то же время что-то пытавшаяся раскусить своими ровными и белыми зубами. — Как же! — воскликнул Сократ. — Раз ты и себя, милейший Межеумович, объявляешь диалектическим и историческим материалистом, и других берешься выучить железной партийной дисциплине, а также всему остальному прочему, кого же еще, как не тебя, расспрашивать о свойствах твоего искусства? И прими в расчет, что я хлопочу теперь и о твоей личной выгоде. Славный Агатий, пожалуй что, теперь попрет тебя с прежней работы. Но, может, кто из нас захочет поступить к тебе в ученики. Насколько я уже замечаю, сибирские афиняне смотрят на тебя с нескрываемым волнением, но, может быть, они просто не решаются обратиться к тебе с вопросом. Так считай, что вместе со мною тебя спрашивают и они: «Какую пользу, многознающий Межеумович, мы извлечем из твоих уроков? Насчет чего сможем мы подавать советы государству и частным лицам? Только ли насчет добра и зла или же и насчет всего остального?» Постарайся им ответить. Сибирские афиняне, действительно, смотрели на нас как-то странно. Но я и не предполагал, что все это из-за диалектического материалиста. Я-то думал, что это Каллипига в своей прозрачной столе привлекает взгляды прохожих. Ну, в крайнем случае, мои умозрительные пифагоровы штаны. А Сократ-то все уже давно раскусил. Оказывается, это диалектик так интересовал прохожих, что они чуть только шеи себе не сворачивали. Межеумович умственно напрягся, внутренне усилился и сказал: — Да, я постараюсь, Сократ, открыть тебе и всем остальным доподлинно всю силу диалектического и исторического партийного учения. Тем более что ты навел меня нечаянно на правильный путь. Ты, бесспорно, знаешь, что и эти затопленные верфи, и глинобитные стены Сибирских Афин, и пристани на мелководье, и многое другое были сооружены по совету Первого секретаря партии, а совсем не знатоков строительного дела. — Верно, милый Межеумович, про Первых секретарей ходят такие рассказы. А поскольку они довольно продолжительное время сменяли на этом посту друг друга, некоторых Первых я даже видел и слышал. — И когда иногда случались выборы, ты, конечно, помнишь, Сократ, что советы подвали Первые и всегда в спорах побеждали их мнения. — Насколько я помню, тогда при выборах в Советы и споров-то никаких не возникало. Кого назначит Первый, того и выберут единогласно. А иногда и до ста двадцати процентов «за» доходило. Славные были времена! Это меня и изумляет, добрейший Межеумович, и потому я снова спрашиваю, что за сила была в этом учении? Какая-то божественно великая сила чудится мне, когда я об этом размышляю. — Если бы ты все знал до конца, Сократ! Ведь оно собрало и держит в своих руках, можно сказать, силы всех будущих, настоящих и прошедших искусств! Сейчас я приведу тебе очень убедительное доказательство. Мне часто случалось посещать неразумные коллективные хозяйства, в которых семена либо не хотели сеять в назначенные Самой Передовой партией самые лучшие агротехнические сроки, либо не давались делать на задницах разрез или прижигание. И вот, когда все оказывались бессильными убедить их, я убеждал, и не иным каким путем, как цитатами из партийного учения. — А каковы были результаты осенью? — нехорошо поинтересовался Сократ. — Всегда однозначными, хотя я за это уже не отвечал. Но тут все бывало в том, что либо рано или поздно выпадал снег на поля, либо сами поля каким-то непостижимым и таинственным образом зарастали сорняками. Хотя одного глобального человека я все-таки уволил из Государственного университета за срыв хода уборочной кампании. Чирьи, видите ли, у него на заднице развелись в несметном количестве! — Так вот кто выгнал меня из Университета? — беспечально подумал я. — А не пробовали бороться с сорняками идеологическим методом? — спросил Сократ. — С сорняками? Нет. Не додумались до твоей методы. А вот с чуждой идеологией боролись насмерть. Но это так, к слову. Далее, я утверждаю, что если бы в какой угодно город или деревню прибыли двое: я и врач, и если бы в Народном собрании, Совете или Думе зашел спор, кого из двоих выбрать врачом, то на врача никто и смотреть бы не стал, а выбрали бы того, кто владеет диалектико-материалистическим словом, — стоило бы мне только захотеть. — И многих ты излечил, любезный Межеумович? — Несметно! — Наверное, тем, что не приступал к лечению? — Откуда ты знаешь, Сократ? Тайны своего врачебного мастерства я обычно не разглашаю. Но и в состязаниях с любым другим знатоком своего дела я тоже одержал бы верх, потому что успешнее, чем любой другой, убедил бы собравшихся выбрать меня и потому, что не существует предмета, о котором я не сказал бы перед толпою убедительнее, чем любой из знатоков своего дела. Вот какова сила моего диалектико-материалистического искусства, Сократ. — Это удивительно, милейший моему сердцу Межеумович, — сказал Сократ. — Но, вероятно, к твоему искусству надо относится так же, как ко всякому прочему средству состязания? Ведь и другие средства состязания не обязательно обращать против всех людей подряд по той лишь причине, что ты выучился кулачному бою, борьбе, обращению с оружием, став сильнее и друзей, и врагов, — не обязательно по этой причине бить друзей, увечить их и убивать. — Каких еще друзей, Сократ?! О чем ты говоришь? Нет никаких друзей, а есть лишь стройные партийные ряды! Но что же делать с теми, кто со временем начинает гнуть несгибаемую партийную линию не в ту сторону? Ссылали в тропики, на банановые плантации. А что делать? Бананы жару выдерживают, а люди — нет! Кого тут винить? Некого. Надеюсь, что мое рассуждение об убеждающем искусстве диалектического и особенно исторического материализма тебе понравилось. — Как не понравилось, — согласился Сократ. — Еще как понравилось! — Партиец-диалектик способен выступить против любого противника и по любому поводу так, что убедит толпу, а уж тем более какого-нибудь одиночку или отщепенца, вроде тебя, Сократ, скорее всякого другого. Короче, он достигнет всего, чего ни пожелает. Тут Межеумович на мгновение очнулся, удивленно огляделся и спросил: — А почему это никто не подходит ко мне наниматься в ученики? Уж, не происки ли это твои, Сократ? — Да при чем тут Сократ?! — сказала Каллипига, валяя во рту драхму. — Вовсе он тут ни при чем. Просто ты забыл с утра побриться, вот они и шарахаются от тебя. Межеумович лихорадочно зашарил ладонью по подбородку, укололся и завопил: — А почему это ты, Каллипига, не позволила мне побриться в твоей Мыслильне? Уж, не потому ли? — Да ты ведь сам очень торопился вывести нас оттуда. А не торопился, был бы сейчас побрит и окружен денежными учениками. — Что делать?! Что делать?! — заметался Межеумович. — Встретим цирюльню, там тебя и побреют, — успокоил его Сократ. — Бесплатно? — Бесплатно — это при коммунизме, — напомнила партийцу Каллипига. — А при тирании за все платить надо, даже за свои жизни. — Так ведь моя несравненная Даздраперма все деньги у меня отымает. Даже на презервативы не дает! — Да есть у нас одна драхма, — сказала Каллипига, высунула на языке монету и тут же снова определила ее за щеку, так что диалектик не успел схватить. — А цирюлен в Сибирских Афинах несчетное множество. Сейчас какую-нибудь и встретим. — А мне какую попало не надо! — сказал Межеумович. — Тогда самую лучшую встретим, — сдалась Каллипига. — Это другое дело! Спрашивай про диалектический материализм, Сократ! А уж я буду отвечать погромче, чтобы всем было слышно. А то колледжи, лицеи, университеты на каждом шагу! Говно одно! А партийное воспитание не хотите?! Я вас всех научу, мать вашу так и перетак и еще раз через колено! — Слышь-ка, вездесущий Межеумович, — сказал Сократ, — ты ведь бесконечно опытен в беседах, и вот что тебе случалось, конечно, замечать. Если двое начнут что-нибудь обсуждать, то нечасто бывает, чтобы, высказав свое суждение и усвоив чужое, они пришли к согласному определению и на нем завершили разговор, но обычно они разойдутся во взглядах и один скажет другому, что тот выражается неверно или неясно, и вот уже оба разгневаны и каждый убежден, что другой в своих речах руководствуется лишь недоброжелательством и упорством, а о предмете исследования не думает вовсе. Иные, в конце концов, расстаются самым отвратительным образом, осыпая друг друга бранью и обмениваясь тяжкими оскорблениями, так что даже присутствующим при этом становится досадно на самих себя: зачем вызвались слушать подобных людей? — Это все говенная демократия виновата! — Да ведь сейчас-то тирания, — уточнила Каллипига. — А какая разница? — обиделся Межеумович. — Раньше мне никто не смел перечить. Согласие было полным, всеобщим и тайным. А теперь каждый Сократ полагает, что он имеет право выражать свое мнение! И зря ты, Сократ, стесняешься прямо назвать себя глупцом! С чем ты решил соревноваться?! С самой передовой в мире идеологией?! — Видать, люди еще не доросли до нее умственно и душевно, раз так легко расстались с этим земным раем, — сказал Сократ.Глава 56
А тут вдруг и цирюльня предстала перед нами. Да не какая-нибудь там муниципальная, с разбитыми окнами, текущими без передышки кранами и скособочившимися креслами, а построенная по европейскому, варварскому, то есть, образцу, вся из стекла, позолоченного титана и мрамора, с бассейном, массажной, баром и борделем. А очереди — никакой. Ну, ни одного человека! На стеклянных дверях висело объявление: «Требуется брадобрей, который бреет всех, кто не бреется сам. Испытание: самобритье». — Здесь и поброюсь, — заявил диалектический материалист и ринулся в брадобрейный зал. Странно, но и здесь никого не оказалось, ни пациентов, ни хирургов. — Эй! — крикнул Межеумович. — Сюда! На помощь! Выходи по одному! На этот зов и вправду вышел один человек. — Чего изволите? — спросил он. — Бриться! — приказал диалектик. — Так, мастеров нету, — сказал человек. — Как так?! — удивился материалист. — Это же ведь цирюльня! — Она самая, с бассейном, массажной, баром и борделем от Даздрапермы. — Мне только побриться. Народ ждет. — Так мастеров нету… — Как так?! Почему это нету? — Никто не нанимается. — Так я сам побреюсь! — Самим бриться здесь не положено. — Так кто-нибудь пусть меня побреет! — Брить имеет право только мастер… — Так пусть поторопится! — Нету мастеров… И тут я понял, что это мой шанс! — Я нанимаюсь в мастера, — заявил я. — С условиями приема знакомы? — спросил человек. — Читал на входе. Неясность только с оплатой. — Миллион драхм за каждого побритого… — Сколько?! — вскричал я — Три миллиона… В голове у меня закрутились числа со множеством нулей. Это что же? Значит, я заработаю столько денег, что наверняка хватит на содержание Мыслильни Каллипиги. И все будет хорошо. Философы будут вести свои милые дурацкие беседы. Я буду лежать на нижней полке. Каллипига — чуть выше. Она будет гладить меня горячей ладонью по волосам, а потом, может быть, и скатится ко мне со своего ложа. — Я согласен, — заявил я. — Постой-ка, глобальный человек, — сказал Сократ, — тут что-то не так. — Все так, все так! — завопил Межеумович. — Намыливай! Погуще! — Будете подписывать контракт? — поинтересовался человек. — Немедленно, — заявил я. — Сей момент… Сейчас и принесу… И точно. Ровно через сей момент он появился, держа в одной руке вощеную дощечку, а в другой — стилос. — Подожди-ка, глобальный человек, — попытался еще раз остановить меня Сократ. — «Брадобрей бреет всех, кто не бреется сам» А ты сам-то уже бреешься? — Иногда, — сказал я. И что он меня отвлекал?! — За нарушение договора штраф в две тысячи пятьсот лет! Ты видишь этот пункт договора, глобальный человек? — спросил Сократ. — Вижу, но нарушать договор не собираюсь. — А вот подпись славного Агатия, — сказала Каллипига. — Да, — пояснил человек, — цирюльня принадлежит славному Агатию. — Долго вы еще телиться будете? — начал злиться Межеумович. Я взял, да и подписал договор. Чего тут было раздумывать? Счастье само валило мне в руки. Человек выхватил у меня вощеную дощечку и стилос и исчез. — Начинай! — заторопил меня Межеумович. — Сначала испытание, — послышался голос славного Агатия. А затем уже и он сам появился. — Ты что, думаешь, я бриться не умею? — спросил я его. — Да нет, — как-то лениво отозвался хронофил. — Жду, когда ты нарушишь пункт договора. — Не дождешься, — сказал я и начал намыливать себе щеки пеной. Но как только я взял в руки «опасную» бритву, что-то меня остановило. — Ну, ну! — поощрил меня славный Агатий. — Остановись! — крикнула Каллипига. — Начинай! — крикнул Межеумович. — Поздно, — сказал Сократ. — Надо же было так пролететь… И тут я все понял. Я могу брить только тех, кто не бреется сам. Если я «не бреюсь», то я должен побрить себя. Но я не могу побрить себя, потому что должен брить только тех, кто не бреется сам. Я попал в ловушку! И Сократ, и Каллипига это уже поняли. Диалектик же бегал вокруг меня и неустанно требовал намылить и его. Я вытер подбородок салфеткой, в сердцах бросил ее на пол и сказал славному Агатию: — Твоя взяла! Время сразу все возьмешь или по частям? — Все возьму, но не сразу. Денек, другой погожу. Посмотрю, что ты, глобальный человек, попытаешься предпринять. — Да ничего он не будет предпринимать, — сказал Сократ. — С чего это ему что-то предпринимать, — поддержала его Каллипига. — Ну, бардак, ну бардак! — заявил Межеумович. — И при говенной демократии, и при тирании, и при олигархии. Да и при развитом социализме такой же бардак был. Нет счастья в жизни! — А теперь идите. — Славный Агатий вежливо указал нам на стеклянную дверь. Мы вышли, потолкались на мраморном крыльце, да и двинулись дальше по улице. Я чувствовал себя скверно и это, наверное, было видно всем. — Плохо? — спросила меня Каллипига. — Еще как плохо. Хуже не бывает. — Бывает, бывает! — не согласился Межеумович. — Еще как бывает! Что он имел в виду, мне было сейчас неинтересно. — Может, водки выпьешь? — спросила Каллипига — Выпью, — сразу же согласился я. — Да только где ее возьмешь? Каллипига поваляла во рту выигранную мною у Сократова сына драхму, хрустнула чем-то. Мне показалось, что она все же умудрилась сломать себе зубы. Но нет! На ладонь себе она выплюнула две драхмы. — Раскусила все-таки, — довольным тоном объявила Каллипига. — Повдоль, — поинтересовался Сократ, — или поперек? — Повдоль, конечно. Я взял обе монеты, полагая, что у одной из них будет решка, а у другой — орел и что толщина их теперь будет в два раза меньше. Но драхмы оказались вполне обыкновенными, каждая и с орлом и с решкой, обычной толщины. — Как это у тебя получилось? — спросил я. — А я знаю? Во рту глаза нет. Раскусила и все. — Тогда купим самопальной на обе драхмы, — заявил Межеумович. — Давай сначала на одну, — предложила Каллипига. — Вдруг еще раскушу… — А если не раскусишь, — обиделся Межеумович, — нам так и довольствоваться одной бутылкой? — А если раскушу, то три будет — А три — это больше, чем одна? — спросил Межеумович. — Конечно больше. В четыре раза, — объяснила Каллипига. — Тогда что же это, на каждого по бутылке придется? — обрадовался диалектик. — По полторы, — уточнила Каллипига. — Но сначала одну на четверых. Тяжелый труд покупать в ближайшем киоске бутылку взял на себя, конечно, материалист. Он долго приценивался, принюхивался, искал на бутылке какие-то потаенные, ему одному понятные знаки. Но, наконец, выбрал. И именно «Метиловку». — А точно из метилового спирта? — спросил он у продавца. — Не отравимся? — Да точно, — сказал продавец. — Сам разливал. А насчет отравления, это уже ваше личное дело. Но стопроцентную смертность наша фирма не гарантирует. Бывают и сбои. — Ну, ничего толком при тирании сделать не могут! — возмутился Межеумович, бутылку, однако, взял. Мы расположились тут же неподалеку, возле заборчика, в пыльной траве. Первым апробацию провел сам материалист. Лихо свернув головку бутылке, он опрокинул ее себе в горло, побулькал некоторое время, потом отстранился от емкости на длину вытянутой руки, рассмотрел жидкость на солнце и сказал: — Тридцать восемь с четвертью градусов. Вот обманывают потребителя! Утершись рукавом варварского костюма, он передал «Метиловку» мне. Ну, я и хлебнул от души, а занюхивать-то было нечем! Пока я лупал выпученными глазами и пытался то ли вздохнуть, то ли выдохнуть, Сократ продолжил, а Каллипига завершила первый курс розыгрыша первенства по выживанию. Сократ лениво приложился лицом к поле помятого гиматия. Каллипиге-то было проще: она закусывала драхмой. А может, и раскусить ее опять пыталась. После некоторой внутренней борьбы мой организм одержал верх над всеми проблемами, и мне заметно полегчало. Сократ и Межеумович, видать, готовились к серьезному разговору. Я уже понял, что они сейчас начнут меня восхвалять за мою несусветную глупость. И тогда я решил, что еще не все потеряно. Вот сейчас прикончим бутылку, и я пойду бить морду славному Агатию! И все станет хорошо и еще гораздо лучше. — Вот что, справедливейший Межеумович, меня в твоих утверждениях изумляет, — сказал Сократ. — Возможно, впрочем, что говоришь ты верно, да я неверно понимаю. — Я всегда говорю верно, Сократ. И не ошибся ни разу в жизни! — И ты утверждаешь, что способен сделать умным всякого, кто пожелает у тебя научиться? Ясно. Это он меня имел в виду. — Да, Сократ, — с достоинством ответил Межеумович. — Но, конечно, так, что в любом случае он приобретет доверие толпы не наставлением, а убеждением? Нет, это не меня имел в виду Сократ. — Совершенно верно. — Межеумович начал нервно озираться в поисках бутылки. — Но «у толпы» — это, конечно, значит у невежд? Потому что у знатоков едва ли он найдет больше доверия. — И знатоки — толпа, — заявил Межеумович и завладел бутылкой. — Стало быть, невежда найдет среди невежд больше доверия, чем знаток, ведь партийный функционер, как ты говорил, найдет больше доверия, чем врач. Так выходит или как-нибудь по-иному? — Выходит так, — кратко ответил Межеумович, принимая внутрь. — Но и в остальных случаях перед любым другим искусством партиец и партийное искусство пользуются таким же преимуществом? Знать существо дела партийному красноречию нет никакой нужды, надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам большим знатоком, чем истинные знатоки. — Не правда ли, Сократ, какое замечательное удобство, — сказал материалист, отрываясь от горлышка. Я подумал, что это его заявление относится к простоте и естественности пития из горлышка, но оказывается, он не сбивался на пустяки и имел в виду свое единственно верное учение. — Из всех искусств изучаешь только это и, однако же, нисколько не уступаешь мастерам любого дела! И Сократ тут же не уступил в мастерстве пития из бутылки диалектику, а, продемонстрировав свое искусство, без промедления продолжил: — Уступает ли партийный функционер прочим мастерам, ничему иному не учась, или же не уступает, мы рассмотрим вскоре, если того потребует наше рассуждение. А сперва давай посмотрим вот что… Если человек не знает, что такое добро и зло, прекрасное и безобразное, справедливое и несправедливое, но владеет твоим средством убеждения, то, будучи сам невеждой, он покажется другим невеждам большим знатоком, чем сам знаток? А нет, так ты, учитель диалектического и исторического материализма, ничему из этих вещей новичка, конечно, не научишь — твое ведь дело другое! — но устроишь так, что, ничего такого не зная, толпе он будет казаться знающим, будет казаться добрым, не заключая в себе добра? Или же ты вообще не сможешь выучить его диалектическому и историческому материализму, если он заранее не будет знать истины обо всем этом? — Если он всего этого не знает, то тотчас же выучится у милого Межеумовича всему этому, — предположила Каллипига и приняла у Сократа эстафетную бутылку. — Прекрасно, высокоидейный Межеумович! — воскликнул Сократ. — Задержимся на этом. Если ты готовишь кого-нибудь в партийные функционеры, ему необходимо знать, что такое справедливое и несправедливое, либо заранее, либо впоследствии, выучившись с твоих слов. — Конечно, Сократ! Все, что соответствует партийным понятиям части и справедливости — и благородно, и справедливо. — А если оно благородно и справедливо по своей сути, но не соответствует партийным понятиям и нормам? — Тогда оно зловредно и его нужно искоренять всяческими, в том числе и дозволенными методами. Тут уж и до меня дошла очередь. И я принял. — Слушая тебя, мой диалектический друг, — сказал Сократ, — я сначала, было, решил, что ваше партийное мировоззрение ни при каких условиях не может быть чем-то несправедливым, раз оно постоянно ведет речи об уме, чести и совести всех эпох. Теперь же ты вдруг заявляешь, что верный партиец способен воспользоваться своим красноречием и вопреки справедливости, лишь бы это соответствовало нормам и нравам вашего партийного поведения. — Все дело, Сократ, в свободе слова, когда оно разрешено сверху. — Да, тебе не очень посчастливилось бы, мой дорогой, если бы, проживая в Сибирских Афинах, где принята самая широкая в Сибирской Элладе свобода недержания речи, ты один оказался бы в целом городе лишен этого права. — Как я могу быть лишен свободы недержания речи? С развитым социализмом и чуть было не построенным коммунизмом, надеюсь, тебе все ясно. Но и при этой сраной демократии, и при олигархии, и при аристократии, плутократии и тирании я очень и очень нужен властям. — По-моему, любезный Межеумович, диалектико-материалистическое, партийное красноречие вообще не искусство. — А что же оно, по-твоему? — без всякого эмоционального надрыва спросил материалист, а весь свой пылкий интерес сосредоточил на бутылке, которую я держал уже твердой рукой. Ну, я и передал ему. — Какая-то сноровка, мне думается, — сказал Сократ. — Это дело, чуждое искусству, но требующее души догадливой, дерзкой и наделенной природным даром полного отсутствия совести и сомнения. Суть этого занятия я зову угодничеством. — И дальше что? Прекрасным ты его считаешь или безобразным? — Безобразным. Всякое зло я зову безобразным. — Объяснись, Сократ! А то тебе будет плохо! Ничего не оставлю! Межеумович оглушительно забулькал горлом. Сократ переждал эти раскаты грома и сказал: — Если смогу, я выскажу тебе свое мнение более отчетливо. Все постоянно пекутся о высшем благе, одни для тела, другие — для души. — Какая такая душа, — вскричал Межеумович, — когда существуют только ионы и астральные поля?! — А угодничество, — не прерывая своей мысли, продолжил Сократ, — проведав об этом — не узнав, говорю я, а только догадавшись! — прикидывается тем искусством, за которым укрылось, но о высшем благе нисколько не думает, а охотится за безрассудством, приманивая его всякий раз желательным наслаждением, и до такой степени его одурачивает, что уже кажется преисполненным высочайшихдостоинств. Вот что я называю угодничеством, и считаю его постыдным, потому что оно устремлено к наслаждению, а не к высшему благу. Искусством его я не признаю, это всего лишь сноровка, ибо, предлагая свои советы, оно не в силах разумно определить природу того, что само же предлагает, а значит, не может и назвать причины своих действий. Но неразумное дело я не могу назвать искусством. Тут Межеумович сердито протянул Сократу бутылку, чтобы тот утопил в ней силу своего убеждения. Сократ принял слегка и продолжил: — И защитники народа, и ораторы, и особенно диалектические и исторические материалисты топчутся в полном замешательстве вокруг одного и того же и сами не знают толком, какой от них прок, и всем остальным это не понятно. Действительно, ведь если бы не душа владычествовала над телом, а само оно над собою, и если бы не душою различали и отделяли, например, поварское дело от врачевания, то тело судило бы само, пользуясь лишь меркою своих радостей. И то, что относится к врачеванию, к здоровью, к поварскому искусству, стало бы между собой неразличимо. Что я понимаю теперь под твоим самым передовым в мире учением, ты теперь слышал. Это как поварская сноровка, но не для тела, а для души. — Ну, обидел, ну обидел, — тихо сказал Межеумович и залил свое горе, разумеется, из горлышка. — Значит, Сократ, ты утверждаешь, что Самое Передовое в мире учение — это угодничество? — Нет, милейший мой, это только часть угодничества. — Значит, по-твоему, мы, защитники трудового народа, мало что значим в своих городах, раз мы все лишь льстивые угодники? — По-моему, вы вообще ничего не значите. — Как не значим? Разве мы не всесильны в своих городах и весях?! — Нет, если силой ты называешь что-то благое для их обитателей. — Как так?! Разве мы, словно тираны, не травим, кого захотим, не выливаем помои на того, кого нам укажут, разве мы не отнимаем и не производим передел имущества, не изгоняем из городов, кого сочтем нужным, не убиваем, не изводим судебными процессами?! — Стало быть, благо, по-твоему, — это если кто ума не имеет, а действует так, как ему настоятельно посоветуют или даже прикажут? И это ты называешь большой силой? — Послушать тебя, Сократ, так ты ни за что бы не принял свободы делать в Сибирских Афинах, что тебе вздумается, скорее наоборот, и не стал бы завидовать человеку, который убивает, кого сочтет нужным, или лишает имущества, или сажает в тюрьму! — По справедливости он действует или несправедливо? — Да как бы он ни действовал, разве не достоин он зависти в любом случае? — Не кощунствуй, диалектичнейший Межеумович! — То есть, как?! — искренне удивился материалист, но бутылку сопернику в споре передал честно. — А так, что не надо завидовать ни тем, кто не достоин зависти, ни тем, кто несчастен, но надо жалеть их. — Значит, тот, кто убивает, кого сочтет нужным, и убивает по справедливости, кажется тебе жалким несчастливцем? — Нет, но и зависти он не вызывает. — Разве ты не назвал его только что несчастным? — Того, кто убивает не по справедливости, друг мой, не только несчастным, но вдобавок и жалким, а того, кто справедливо — недостойным зависти. Диалог их сейчас был молниеносен, но и бутылку они передавали друг другу с неимоверной быстротой. Я уже понял, что мне больше ничего не достанется. И Каллипига это поняла, потому что отчаянно пыталась раскусить драхму повдоль. — Кто убит несправедливо — вот кто поистине и жалок, и несчастен! — заявил диалектик. — Но в меньшей степени, милейший Межеумович, чем его убийца, и менее того, кто умирает, неся справедливую кару. — Это почему же, Сократ? — Потому что худшее на свете зло — это творить несправедливость. — В самом деле, худшее? А терпеть несправедливость — не хуже? — Ни в коем случае! — Значит, чем чинить несправедливость, ты хотел бы скорее ее терпеть? — Я не хотел бы ни того, ни другого. Но если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить ее, я предпочел бы переносить. Все… Бутылка опустела, целиком и полностью! Сократ крепко обхватил ее своей пятерней и отнес в ближайшую урну. А когда он вернулся, Межеумович обиженно сказал: — Ну, ты тип, Сократ! Еще какой тип! Ведь можно было стеклотару сдать в соответствующий случаю приемный пункт. — Да очередь там, — оправдался Сократ. — Ну что, не раскусывается? — спросил Межеумович у Каллипиги. — Дай-ка, я попробую. Вытерев драхму о штанину, диалектик принялся ее старательно жевать, а когда выплюнул результаты своей деятельности на ладонь, то оказалось, что монета многократно и бесповоротно погнута. Так что на нее теперь даже стакан газировки нельзя было купить. — Надо же! — удивился материалист. — Ну, жизнь! Ну, жизнь!Глава 57
Я сидел в пыльной траве и думал: что делать? И вот что с тоски придумал. — Сократ, — сказал я, — пойду, однако, сдаваться славному Агатию. Пусть он подавится этими двумя с половиной тысячами лет! Отдам ему свое Время! — Откуда же ты столько Времени возьмешь? — спросила Каллипига. — Займу… — Ну, день-два я мог бы тебе занять, — сразу же предложил Сократ. — Но ведь тебе нужны тысячи лет! — Я кое-что могу отдать, — сказала Каллипига. — А я никому не отдам взаймы свое Время, — заявил Межеумович. — Знаю я вас. Займешь и с концом! На диалектика я и не рассчитывал. Можно было, конечно, сесть на углу с перевернутой кепкой или шапкой, заняться, то есть, попрошайничеством. Но что-то говорило мне, что дело не выгорит: во-первых, нет ни кепки, ни шапки; во-вторых, у кого и есть мелочевое Время, тот все равно сначала к славному Агатию пойдет, чтобы пустить Время в рост, а уж, чтобы подать крепкому и красивому, пышущему здоровьем молодому человеку… — Ни-ни, — сказал Сократ, — никто тебе Времени не подаст. — Мы-все скорее удавимся, чем подадим, — подтвердила и Каллипига. — Удавимся, удавимся, — закрепил их возражения материалист. — А чё тогда делать?! — с вызовом спросил я. — Вот ты, глобальный человек, собираешься идти отдавать свое Время славному Агатию, да еще и Время Каллипиги не прочь прихватить с собой, а ведь ты даже и не ведаешь до сих пор, что такое Время. — Так оно и выходит, Сократ, как ты говоришь. — Как же так, глобальный человек! — воскликнул Сократ. — Знаешь ли ты, какой опасности собираешься подвергнуть свою душу? — А при чем тут душа? — спросил я. — Совсем ни при чем тут душа, — заявил и Межеумович. — Да и нет никакой такой души! Сколько можно об одном и том же талдычить?! — Когда тебе, глобальный человек, — продолжил свою мысль Сократ, — бывало нужно вверить кому-нибудь свое тело и было заранее неизвестно, пойдет ли это на пользу или во вред, ты и сам немало раздумывал, вверять или не вверять, и друзей и даже случайных прохожих призывал на совет и обсуждал это целыми днями и неделями. Вообще-то, я никогда еще не болел, кроме того случая с чирьями. Но Сократу виднее. — А когда речь зашла о душе, которую ты ведь ставишь выше, чем тело, потому что от того, будет она лучше или хуже, зависит, хорошо или дурно пойдут твои дела, ты ни с Межеумовичем, ни с Каллипигой, ни со мной, да и ни с кем из многочисленных твоих друзей не посоветовался, отдавать или не отдавать Время славному Агатию. Не поразмыслив и не посоветовавшись, ты сразу же мчишься отдавать и собственное Время и Времена друзей, как будто ты уже дознался, что такое Время и что им можно разбрасываться направо и налево. — Ну… — не то спросил, не то возразил, не то просто так сказал я. — А что, глобальный человек, не будет ли наш всеми уважаемый славны Агатий чем-то вроде торговца или разносчика тех припасов, которыми питается душа. По-моему, во всяком случае, он таков. — Но чем же питается душа, Сократ? — спросил я. Межеумович плюнул в нашу сторону, видать, настолько ему надоели разговоры о несуществующей душе, и даже отвернулся в сторону ларька с запасами самопальной водки. — А вдруг душа именно Временем и питается, пока находится в нашем теле? — сказал Сократ. — Только бы, друг мой, не надул нас славный Агатий, восхваляя то, что он как бы раздает бесплатно, как те купцы, что торгуют телесной пищей. Потому что и сами они не знают, что в развозимых ими товарах полезно, а что вредно для тела, но расхваливают все ради продажи, и покупающие этого не знают, разве что случайно рядом окажется санитарная инспекция с дозиметром, контрольными весами и ядоизмерителем. Так же и те, кто собирает и продает Время оптом и в розницу всем желающим и даже отдают задарма, хоть они и выхваляют то, чем торгуют, но, может быть, из них некоторые, например сам славный Агатий, и не знают толком, хорошо ли то, что они раздают, или плохо для души. Так вот, если ты знаешь, что здесь полезно, и что нет, тогда тебе не опасно отдавать свое Время и Время Каллипиги несравненному Агатию, или даже хапать его задаром. Если же нет, то смотри, глобальный человек, как бы не проиграть самого для тебя дорогого. Ведь гораздо больше риска в приобретении Времени, чем в покупке съестного. Съестное-то и безалкогольные напитки, купив их в супермаркете или на базаре, ты можешь унести в авоськах и сосудах, и, прежде чем принять их в свое тело в виде еды и питья, их можно хранить дома в холодильнике и посоветоваться со знающим человеком, что следует есть или пить и чего не следует, а также, сколько и в какое время. При такой покупке риск невелик. Чужое же Время нельзя унести в сосуде, а поневоле придется принять его в собственную душу. А уж что сделает это Время в твоей душе, никому неизвестно. Слова Сократа о еде и питье вновь возбудили во мне приязнь к щам из свиных хрящиков. И, чтобы отделаться от этого наваждения, я спросил: — Вот и мне интересно, Сократ, что будет делать моя душа с тем Временем, что я приобрету бесплатно. В моем теле, кажется, еще достаточно сил, чтобы исследовать, что такое Пространство, Время, Жизнь, Смерть, Бог. — А разве мы уже не говорили, что, когда душа пользуется телом, исследуя что-либо с помощью зрения, слуха, или какого-нибудь иного чувства, тело влечет ее к вещам непрерывно изменяющимся, и от соприкосновения с ними душа сбивается с пути, блуждает, испытывая замешательство, и теряет равновесие, точно пьяная? — Да уж мильён раз говорили! — не оборачиваясь, высказался Межеумович. — Надоели до беспредельности с этой своей душой! — А теперь подумай, глобальный человек, согласен ли ты, что из всего сказанного следует такой вывод: божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому, постоянному и неизменному самому по себе в высшей степени подобна наша душа, а человеческому, смертному, постигаемому не умом, многообразному, разложимому и тленному, непостоянному и несходному с самим собой — и тоже в высшей степени — наше тело. — Похоже на то, Сократ, — поразмыслив, ответил я, — что тело имеет нечто общее со Временем. Ведь Время тоже многообразно, разложимо, тленно и непостоянно, да еще и несходно с самим собой. — Ну вот, глобальный человек, а ты хотел идти к славному Агатию, чтобы отдать ему, а может, и взять взаймы, это самое непостоянное и ненадежное Время. — Теперь-то я вижу, что ошибался. — Славный Агатий свое все равно сдерет, — напомнил диалектик, продолжая изучать обстановку вокруг ларька с самопальной водкой. — И если телу в каком-то смысле соответствует душа, — сказал Сократ, — то что же соответствует бессмертной душе? Я задумался. И вдруг меня осенило: — Уж, не Вечность ли, Сократ? — Похоже, что так, глобальный человек. Ты делаешь заметные успехи. — Только бы душа действительно оказалась неразложимой, Сократ. Вот что меня сейчас беспокоит. — Как?! — воскликнул Сократ. — Неужели душа, сама безвидная и удаляющаяся в места славные, чистые и безвидные — поистине в Аид, к благому и разумному богу, — так неужели же душа, чьи свойства и природу мы сейчас определили, немедленно, едва расставшись с телом, рассеивается и погибает, как судит большинство? — А вдруг? — Чистая душа, глобальный человек, уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавленная от блужданий, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех прочих человеческих зол, и — как говорят о посвященных в таинства — впредь навеки поселяется среди богов. — И все-таки, наверное, страшно умирать, — сказал материалист. — Страдания милого Межеумовича, — сказала Каллипига, — видать, не выносят софизмов, а удовлетворятся лишь тогда, когда в его руках будет бутылка «Метиловки». — Да! — с вызовом заявил диалектик. — Именно так! — Ты, дорогой диалектический материалист, — сказал Сократ, — жалеешь непоследовательное заключение, противопоставляя утрате благ ощущение зла и полностью забывая, что ты будешь мертв. — Тьфу, на тебя, Сократ! — озлился Межеумович. — Типун тебе на язык! И скажет ведь такое! — Человека, лишенного благ, огорчает ощущение зла, противоположное благу, но ведь тот, кто не существует, не воспринимает этого лишения. Каким же образом может возникнуть печаль из того, что не приносит познания будущих огорчений? Если бы ты, материалистичнейший диалектик, с самого начала по неведению не предполагал единого ощущения для всех случаев, ты никогда не устрашился бы смерти. Теперь же ты сам себя крушишь, страшась лишиться дыхания жизни, и в то же время считаешь, что будешь воспринимать чувством чувство, которого уже не будет и в помине. Да, кроме того, существует немало прекрасных рассуждений о бессмертии души. Ведь смертная природа ни коим образом не могла бы объять и свершить столь великие дела: презреть и преобладающую силу зверей, пересекать моря, воздвигать большие столицы, учреждать и разрушать государства, взирать на небеса и усматривать там круговращение звезд, пути Солнца и Луны и их восходы и закаты, затмение и скорое освобождение от темноты, равноденствия и солнцевороты, зимы Плеяд, жаркие ветры и стремительно падающие дожди, безудержные порывы ураганов. Природа наша запечатлевает в памяти на вечные времена события, происходящие в Космосе. Все это было бы недоступно, если бы ей не было присуще некое поистине божественное дыхание, благодаря которому она обладает проницательностью и познанием столь великих вещей. — Подумаешь, — отозвался Межеумович, — да я своею диалектическою мыслью объемлю всю бесконечную Вселенную! — А денег на бутылку нет, — сказала Каллипига. На эти болезненные слова материалист не отозвался. — Так что, умнейший Межеумович, — продолжил Сократ, — не к смерти ты переходишь, но к бессмертию, и удел твой будет не утрата благ, а наоборот, более чистое, подлинное наслаждение ими. Радости твои не будут связаны со смертным телом, но свободны от всякой боли. Освобожденный из этой темницы и став единым, ты явишься туда, где все безмятежно, безболезненно, непреходяще, где жизнь спокойна и не порождает бед, где можно пользоваться незыблемым миром и философически созерцать природу — не во имя славного Агатия, не во имя бессмертного, но все же умершего Отца и Учителя и всех до самого последнего его Продолжателей, но во имя вящего процветания истины. — Не пугай меня, Сократ! — Наконец-то посмотрел в нашу сторону Межеумович. — Нечто подобное я испытывал в Мыслильне Каллипиги, когда допьяна напивался вином и уже ничего не воспринимал своими чувствами, а особенно — ваши философские бредни. А сейчас что? Ни трезв, ни пьян. Да к тому же пора идти к моей уважаемой супруге Даздраперме проводить политинформацию с голыми блудницами. Я им о коммунистической, классовой морали, а они так и норовят меня титьками к трибуне придавить. А дорогая моя Даздраперма пальчиком грозит, чтобы, значит, я не обращал никакого внимания на их голые задницы, а, напротив, обращал внимание только на их, блудниц, высокую нравственность. А как не обращать?! — Никак нельзя не обращать, — согласилась Каллипига. Своими речами Сократ обратил мои мысли в прямо противоположную сторону. Страх смерти куда-то ушел, на его место пришло томление. Меня охватило желание, подражая философам, сказать нечто умное, ведь я уже давно занимался небесными явлениями и следил за божественным вечным круговоротом, а потому я воспрял от слабости и стал новым человеком. Я — это душа, бессмертное существо, запертое в подверженном гибели узилище. Обитель эту природа дала нам по причине сущего зла, и радости наши в ней бывают поверхностны, легковесны и сопряжены с многочисленными страданиями, печали же полновесны, длительны и лишены примеси радости. А болезни, похмелье, воспаление органов чувств, хотение щей со свиными хрящиками и прочие внутренние неудачи, кои душа, рассеянная в порах нашего тела, чувствует поневоле, заставляют ее страстно стремиться к небесному, родственному ей эфиру и жаждать тамошнего образа жизни, небесных хороводов, стремится к ним. Уход из жизни есть не что иное, как замена некоего зла благом. И все же я пока не стал производить такую замену. — Тем, кто стремится к познанию Пространства, Времени, Жизни, Смерти и Бога, — сказал Сократ, — должно быть хорошо известно вот что: когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче любого блюстителя караулит собственную темницу. Еще бы раз напиться допьяна, подумал я, а там и за взламывание темницы можно взяться. — Да, — сказал Сократ, — стремящимся к познанию известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее под свое покровительство и с тихим увещеванием принимается освобождать, выявляя до какой степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отказаться от них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе сосредоточиться и собраться в себе самой, верить только себе, когда сама в себе она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. — Точно, — вдруг согласился Межеумович. — Такое состояние бывает у меня, когда я упьюсь и уже ничего не воспринимаю внешними чувствами. Была вот одна драхма, да и та погнулась… — Вот то освобождение, которому не считает нужным противиться душа истинного философа, — сказал Сократ. — Тонко и правдиво подмечено, — снова согласился Межеумович. — И потому он, философ, бежит от радостей, желаний, печалей и страхов, насколько это в ее, души, силах, понимая, что, если кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит не только обычное зло, какое и мог бы ожидать, — например, заболевает или проматывается, потакая своим страстям, — но и самое великое, самое крайнее из всех зол, и даже не отдает себе в этом отчета. — Прекрасные речи говоришь ты, Сократ, — расчувствовался Межеумович. — Теперь бы вот только промочить эту самую душу, которой на самом-то деле, конечно, нет, поосновательнее! — Я полагаю, — продолжил Сократ, — что ни бог, ни сама идея жизни, ни все иное бессмертное никогда не гибнет, — это, видимо, признано у всех, кроме представителей Самого Передового в мире учения. Ну, да бог с ними… Итак, поскольку бессмертное неуничтожимо, душа, если она бессмертна, должна быть в то же время неуничтожимой. И когда к человеку подступает смерть, то смертная его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти. Значит, не остается ни малейших сомнений, что душа бессмертна и неуничтожима. И поистине, наши души будут существовать в Аиде. — Я тоже, — сказал Межеумович, — не нахожу, в чем из сказанного тобою, Сократ, мог бы усомниться. Но величие самого предмета и некоторое недоверие к человеческим силам все же заставляет меня в глубине души, которой, кстати, вовсе и нет, сомневаться в том, что сегодня говорилось. — И не только в этом, материалистический Межеумович, — как-то уж очень легко согласился Сократ. — Твои слова надо отнести и к самим первым основаниям. Хотя многие и считают их достоверными, правда, каждый на свой лад, все же надо рассмотреть их более отчетливо. И если ты сам разберешь их достаточно глубоко, то, думаю я, ты достигнешь в доказательстве результатов, какие только доступны человеку. В тот миг, когда это станет для тебя ясным, ты прекратишь искать. — А я уже нашел, — с облегчением сказал Межеумович. — Вон Алкивиад идет. И, видать, не с пустыми руками.Глава 58
И точно. К нам приближалась разношерстная толпа, веселая и шумливая. Уже можно было различить и голос самого Алкивиада, который был сильно пьян и громко кричал, где Сократ, и требуя, чтобы его привели к Сократу. И вот он уже стоит перед нами вместе с флейтисткой, которая поддерживает его под руку. Был он в каком-то пышном венке из плюща и фиалок и с великим множеством лент на голове. — Здравствуйте, друзья! — вскричал Алкивиад. — Примите ли вы в компанию очень пьяного человека, или нам уйти. — Примем, примем! — обрадовался Межеумович, приметив несметное количество корзин с бутылками в руках спутников Алкивиада. А Каллипига уже висела на шее у красавчика, но вскоре отлипла, потому что Алкивиад больше смотрел на Сократа. — Прежде мы увенчаем Сократа, ведь ради этого мы явились! Вчера мы не могли прийти, — продолжал Алкивиад, — потому что готовили заговор с целью установления в Сибирских Афинах тирании или плутократии, черт их там всех разберет! Но что-то установили, пожгли ларьки, магазины и автомобили, а сегодня вот празднуем, хотя кто стал тираном, клянусь Зевсом, я до сих пор не знаю, а может быть, просто не помню. — Слава Алкивиаду! — закричала толпа. — Зато сейчас я пришел, и на голове у меня ленты, но я их сниму и украшу ими голову самого, так сказать, мудрого и красивого. Все вокруг весело и дружелюбно захохотали. — Вы смеетесь надо мной, потому что я пьян? Ну что же, смейтесь, я все равно прекрасно знаю, что я прав. Но скажите сразу, присоединяться мне к вам на таких условиях или лучше не надо? Будете ли вы пить со мной или нет? От лица всего передового человечества Межеумович твердо заявил, что пить мы будем, и даже очень много. — Тогда стреляй! — приказал Алкивиад. Вокруг захлопали пробки, полилась пена из темных бутылок. Кто подставлял стаканы и кружки, а кто и сразу рот, чтобы не пролить лишнего. Впрочем, шампанское, хотя и пенилось, было тоже поддельным. Но это не имело существенного значения. Алкивиад начал снимать с себя ленты, чтобы повязать ими Сократа. А Сократ сказал: — Разуйте, слуги, Алкивиада, чтобы он возлег с нами третьим. Но Алкивиад разуваться не стал, а пьяно спросил: — И как это ты, Сократ, умудрился возлечь с самым знаменитым из всех диалектических материалистов, с Межеумовичем? Сократ ответил: — Постарайся защитить меня, умнейший Межеумович, а то любовь этого человека стала для меня делом нешуточным. С тех пор как я полюбил его за кроткий нрав и высокоморальное поведение, мне нельзя ни взглянуть на умного юношу, ни побеседовать с каким-нибудь мудрецом, не вызывая неистовой ревности Алкивиада, который творит невесть что, вечно ругает меня и доходит чуть ли не до рукоприкладства. Смотри же, как бы он и сейчас не натворил чего, помири нас, а если он пустит в ход силу, заступись за меня, ибо я не на шутку боюсь безумной интеллектуальности этого человека. Но Межеумович был занят делом: прислушивался, ударило ли шампанское в голову или нужно срочно повторить священное действие. Мне так вот сразу ударило… — Нет, Сократ, — сказал Алкивиад, — примирения между мной и тобой быть не может, но за сегодняшнее я отплачу тебе в другой раз. А сейчас мы украсим лентами эту удивительную голову, чтобы счастливый владелец ее не упрекал меня за то, что себя я украсил, а его, который изводит своими речами решительно всех, не украсил. И, взяв несколько лент, он опутал ими голову Сократа и упал рядом на мятую и пыльную траву. А, упавши, сказал: — Эй, друзья, да вы, кажется, трезвы. Это не годится, надо пить, такой уж у нас уговор. Пока вы как следует не напьетесь, распорядителем симпозиума буду я. Итак, давайте сюда кружку побольше, если такая найдется. А впрочем, не нужно: лучше тащи сюда, Межеумович, вон ту железную миску. И Алкивиад указал рукой, украшенной перстнями и печатками, на мусорную урну. Мусор тут же выкинули, слегка сполоснули емкость поддельным шампанским, а затем наполнили ее до краев. Сначала Алкивиад выпил сам, а потом велел налить Сократу, сказав при этом: — Сократу, друзья, затея моя нипочем. Он выпьет, сколько ему ни прикажешь, и не опьянеет ни чуточки. Урну наполнили, и Сократ выпил. А за ним и Межеумович. Заметно поздоровевши, он сказал: — Что же это такое, Алкивиад?! Неужели мы не будем ни беседовать за наполненной фальшивоым шампанским емкостью, ни петь, а станем просто пить, как пьют для утоления жажды? — Как ты прикажешь, диалектичнейший мой. Ведь тебя надо слушаться. Распоряжайся, как тебе будет угоднее. — Тогда слушайте, — сказал Межеумович. — До твоего прихода мы говорили о несуществующей душе. Ты же речи не говорил, а выпить выпил. Поэтому было бы справедливо, чтобы ты ее произнес. — Все это, великий Межеумович, прекрасно, — ответил Алкивиад, — но пьяному не по силам тягаться в красноречии с трезвым. А, кроме того, дорогой мой, неужели ты поверил тому, что Сократ сейчас говорил? Разве ты не знаешь: что бы он тут ни говорил, все обстоит как раз наоборот. Ведь это он, стоит лишь мне при нем похвалить не его, а кого-нибудь другого, бога ли, человека ли, красавицу Каллипигу ли, сразу же дает волю рукам. — Молчал бы лучше, — отозвался Сократ — Нет, что бы ты ни говорил, — возразил Алкивиад, — я никого не стану хвалить в твоем присутствии, клянусь Бутылкой! — Ну что же, — сказала Каллипига, — в таком случае воздай хвалу самому Сократу. — Что ты, несравненная Каллипига! — воскликнул Алкивиад. — Неужели, по-твоему, я должен напасть на него и при всех отомстить ему? — Послушай, — сказал Сократ, — что это ты задумал? Уж, не собираешься ли ты высмеять меня в своем похвальном слове? — Я собираюсь говорить правду, да не знаю, позволишь ли. — Правду, — ответил Сократ, — я не только позволю, но и велю говорить. — Ну что ж, не премину, — сказал Алкивиад. — А ты поступай вот как. Едва только я скажу неправду, перебей меня, если захочешь, и заяви, что тут я соврал, — умышленно врать я не стану. Но если я буду говорить несвязно, как подскажет память, не удивляйся. Не так-то легко перечислить по порядку все твои странности и пороки, да еще в таком состоянии. Тут все хорошо выпили, чтобы в своем состоянии подтянуться к Алкивиаду. Гора пустых бутылок невдалеке все росла. Но никто на них почему-то не посягал. Не принимали их в сдаточных пунктах, что ли? — Хвалить же Сократа, друзья мои, я попытаюсь путем сравнений, — заявил Алкивиад. — Он, верно, подумает, что я хочу посмеяться над ним, но к сравнениям я намерен прибегать ради истины, а вовсе не для смеха. — Нет, нет, давай именно для смеха, — потребовал Межеумович. — Так его и еще раз через колено! — Более всего, по-моему, — сказал Алкивиад, — он похож на тех силенов, какие бывают в мастерских Союза художников и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в руках. Если раскрыть такого силена, как матрешку, то внутри у него оказываются изваяния богов. Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия. Что ты сходен с силеном внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь оспаривать. А что ты похож и в остальном, об этом послушай. Сократ выпил из стакана (урну, видать, на время речи Алкивиада решил не использовать) и в самом деле прислушался. — Скажи, ты дерзкий человек или нет? — спросил Алкивиад, но ответа слушать не стал. — Если ты не ответишь утвердительно, у меня найдутся свидетели. Далее, разве ты не флейтист? Флейтист, и притом куда более достойный удивления, чем Марсий. Тот завораживал людей силой своих уст, с помощью инструмента, как, впрочем, и ныне еще любой, кто играет его напевы. Так вот, только партийные гимны Марсия, играет ли их хороший флейтист или плохая флейтистка, одинаково увлекают слушателей и, благодаря тому, что они сами божественны и бессмертны, обнаруживают тех, кто испытывает потребность в палке, концлагере и Самой Передовой в мире идеологии. — Ага, — согласился Межеумович. — Ты же, Сократ, ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь прямо противоположного, то есть полнейшей безыдейности, без всяких инструментов, одними речами. Когда мы слушаем, например, речи какого-нибудь политического оратора, даже очень хорошего, это никого из нас, правду сказать, не волнует. Говорят они всегда одно и то же, заботясь лишь о благе народа, о себе-то вовсе и не думая. А народу такая забота уже давно осточертела. Слушая же тебя или твои речи в чужом, хотя бы и очень плохом пересказе в желтой прессе, все мы бываем потрясены и увлечены. Тут все искренне согласились и хорошо выпили. — Всем политикам, независимо от их идеологической масти, он говорит, что они лгуны, всем предпринимателям и олигархам, — что они воры, всем обманутым, — что они сами глупцы. Он, понятное дело, говорит неправду, и за это его все очень сильно любят и хоть сейчас готовы растерзать или предать самой лютой казни. Все снова согласились и вышибли пробки. — Что касается меня, друзья, то я, если бы не боялся показаться совсем пьяным, под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь еще испытываю от его речей. Когда он говорит о моих несравненных и выдающихся пороках, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы. Слушая Межеумовича, или других столь же превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на блядцкую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу. И ты, Сократ, не скажешь, что это неправда. Да я и сейчас отлично знаю, что стоит мне начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же состояние. Ведь он заставит меня признать, что со всеми моими недостатками и пороками я не должен заниматься делами сибирских афинян. Поэтому я нарочно его не слушаю, иначе не произвести мне в Сибирских Афинах никакого переворота, ни олигархического, ни демократического, ни даже коммунистического. — Давай лучше коммунистического, — как-то вяло предложил Межеумович и бодро запил свои слова из кружки. — И только перед ним одним испытываю я то, что вот уже никто бы за мною не заподозрил — чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь почестями, которые мне оказывает большинство, властью распоряжаться всеми и суетной славой. Да, да, я пускаюсь от него наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно, потому что ведь я был с ним согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете. Хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку. Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты этот сатир. Все одобрительно загудели и согласились, что лучше бы Сократу и в самом деле не существовать на свете. Кое-кто уже начал кричать: «На Персию!» Но Алкивиад остановил восхваление Сократа. А поскольку шампанское, хоть и поддельное, было все-таки его собственностью, слушатели и крикуны на миг превратились в потребителей шипучего вина. Только Межеумович еще раз крикнул: «На Персию!», но это лишь только потому, что выпил преждевременно, не дождавшись остальных ратников. — Послушайте теперь, — твердо предложил Алкивиад, — как похож он на то, с чем я сравнил его, и какой удивительной силой он обладает. Поверьте, никто из вас не знает его до конца, но я, раз уж начал, покажу вам, каков он. Вы видите, что Сократ любит мудрых, всегда норовит побыть с ними, восхищается ими, и в то же время ничего-де ему неизвестно и ни в чем он ничего не смыслит. Не похож ли он и в этом на силена? — Похож, и еще как! — закричали все. Лишь я промолчал, ну, это по привычке. — Ведь он только напускает на себя такой вид, потому он и похож на полое изваяние силена. А если его раскрыть, сколько глупости, дорогие мои собутыльники, найдете вы у него внутри! Да будет вам известно, что ему совершенно неважно, умен человек или нет (вы даже не представляете, до какой степени это безразлично ему), мудр или обладает каким-нибудь другим преимуществом, которое превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая, что и мы сами — ничто, но он этого не говорит, нет, он всю свою жизнь морочит людей притворным самоуничижением. Тут мы-все, не откладывая, решили побить Сократа, но Алкивиад потребовал заменить битие питием. Ну, мы-все с радостью и согласились. — Не знаю, доводилось ли кому-либо видеть таящиеся в нем изваяния, когда он раскрывался по-настоящему, а мне как-то раз довелось, и они мне показались такими страшными и ужасными, что я решил в скорости сделать все, что Сократ ни потребует. В нем мне открылась бездна нас-всех. И он эту бездну в своей душе умеет как-то упорядочивать. А, упорядочив, выдает за голос некоего даймония. И это даймоний, надо признать, никогда еще не ошибался. Боюсь только, что у кого-то есть противоположный, столь же убедительный и все разрушающий даймоний. И если они сойдутся вместе, еще неизвестно, кто победит. Напился все-таки Алкивиад до чертиков, подумал я. — Все мы одержимы философским неистовством, — продолжил красавчик. — Вот и я, втайне от нас-всех разработав неопровержимую философскую систему всеобщего, равного и тайного счастья, однажды рассказал ему о своих изысканиях. И что же? Мягко и даже нежно, не стараясь переубедить меня или обидеть, он в нескольких словах показал всю абсурдность моих мыслей. В каком я был, по-вашему, после этого расположении духа, если, с одной стороны, я чувствовал себя обиженным, а с другой — восхищался характером, неразумным и жестоким поведением этого человека, равного которому по силе ума и самообладанию я никогда до сих пор не встречал? Я не мог ни сердиться на него, ни отказаться от его общества, а способа привязать его к себе у меня не было. Ведь я же прекрасно знал, что подкупить его деньгами еще невозможнее, чем переубедить в чем-нибудь диалектического Межеумовича. А когда я пустил в ход то, на чем единственно надеялся поймать его, свой ум, — он ускользнул от меня. Я был беспомощен и растерян. Он покорил меня так, как никто никогда не покорял. Сократа тут же принудили выпить, а чтобы не выглядел он особенным среди нас-всех, выпили и все остальные. — В разоблачительном слове Сократу можно назвать и много других порочных его качеств. Но иное можно, вероятно, сказать и о ком-нибудь другом, а вот то, что он не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих, — это самое поразительное. С Отцом и Основоположником, а также со всеми его Продолжателями, можно сравнить, например, высокоумного Межеумовича. И всех прочих тоже можно таким же образом с кем-нибудь сравнить. Разве только что еще Каллипига несравненна… А Сократ и в повадке своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнивать его можно, как это я и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами — и его самого, и его речи. Тут одна половина пирующих потребовала немедленно вести их в поход на Персию, а вторая — казни Сократа с последующим судом и следственным дознанием. — Если послушать Сократа, — все еще долдонил Алкивиад, — то на первых порах речи его кажутся смешными. Они облечены в такие слова и выражения, что напоминают шкуру этого наглеца сатира. На языке вечно у него какие-то всенародные депутаты, честные торговцы, порядочные предприниматели, свободные от всего, даже от совести, журналисты, и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что они пусты, а потом, что речи эти и зловредны, что они таят в себе множество вопросов, вернее сказать, все вопросы, которыми подобает заниматься тому, кто намерен окончательно сойти с ума. Тут все мирно посмеялись, стрельнув пробками. А Сократ сказал: — Мне кажется, Алкивиад, что ты совершенно трезв. Иначе бы так хитро не крутился вокруг да около, чтобы затемнить то, ради чего ты все это говорил и о чем как бы невзначай упомянул в конце, словно всю свою речь ты произнес не для того, чтобы посеять рознь между мной и диалектическим Межеумовичем. Но хитрость эта тебе не удалась. Смысл твоей сатиро-силеновой драмы яснее ясного. — Пожалуй, ты прав, Сократ, — сказал Межеумович. — Наверное, он для того и возлег на траву между мной и тобой, чтобы нас навеки разлучить. Так вот, назло ему, я пройду к тебе и возлягу рядом с тобой. Диалектический материалист легко поднялся, но тут же рухнул замертво, впрочем, как раз между Сократом и Алкивиадом. И мне тоже, по примеру Межеумовича, неудержимо захотелось вознести свою незамутненную душу к небесам.Глава 59
Сначала-то мне действительно показалось, что я воспарил в небо. Но, оглядевшись умственным взором, я понял, что это не совсем так. Душа моя была уподоблена соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего. И возничий и кони — все это был я. Я правил упряжкой, но я и нес упряжку с самим собой, причем один конь был прекрасен и благороден, а другой строптив и непослушен. И править упряжкой было делом тяжелым и докучливым. И в то же время все тем же умственным взором я видел, что душа моя распростерлась по всему небу, принимая различные образы. Она парила в воздухе и правила миром. Она теряла крылья и падала на землю, вселяясь в какое-нибудь тело, плотное, тяжелое, землеобразное и видимое. Душа тяжелела и переходила в видимый мир. Там она предавалась чревоугодию, беспутству и пьянству, вместо того, чтобы всячески остерегаться их. По прошествии времен, на миг попытавшись взмыть вверх, она вселилась в породу ослов и иных подобных животных. Не даром, значит, мне снилось иногда по ночам, что я — золотой осел. Размноженная в бесчисленном числе экземпляров, она отдавала предпочтение несправедливости, сластолюбию и хищничеству, а потом переходила в породу волков, ястребов или коршунов. Самые счастливые мои души, вселившись в тело, преуспевали в гражданской, полезной для всего трудового народа добродетели. Имя этой добродетели было — рассудительность и справедливость. Она рождалась из повседневных обычаев и занятий, но без участия философского ума. Покинув тела людей, души эти оказывались в общительной и смирной природе, среди пчел или муравьев. Случалось, что из муравейника души снова переходили в людей вполне воздержанного вида. Но в род богов не было позволено вступить никому, кто не был философом и не очистился до конца, — никому, кто не стремился к познанию. И я понял, почему истинный философ Межеумович постоянно гонит от себя все желания тела, крепится и ни за что им не уступает, не боится разорения и бедности в отличие от большинства, которое корыстолюбиво. И даже жены своей, несравненной Даздрапермы он не боится! В отличие от властолюбивых и честолюбивых он не страшится бесчестия и бесславия, доставляемых дурною жизнью, а с нагими блудницами проводит только политические информации на моральные темы, а больше ничего с ними не делает. Ни-ни… Материалист заботился о своей несуществующей душе, а не холил тело, он уже давно расстался со своими желаниями, потому что так требовала его верная и любящая жена Даздраперма. Остальные, вроде Сократа, шли сами не зная куда, а Межеумович следовал своим путем, в бесконечной уверенности, что нельзя перечить диалектическому и историческому материализму и противиться освобождению и очищению, которое он несет, что бы в итоге потом ни получилось. Мне сейчас было предельно, абсолютно понятно вот что: когда Самая Передовая в Космосе философия принимает под опеку мою индивидуальную душу, душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве, не понимая классовой сущности происходящего. Видит эта философия и всю очищающую и воспитывающую силу этой тюрьмы: подчиняясь передовой идеологии, узник сам крепче любого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к подчинению известно, в каком положении бывает их душа, когда передовая философия берет ее под свое покровительство и с тихим увещеванием принимается освобождать, выявляя, до какой степени обманчивы совесть, стыдливость и вера, убеждая отделаться от них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе сосредоточиваться и собираться только на партийном собрании, верить только Отцу и Основателю, а также его Продолжателям, и не верить, что существует умопостигаемое и безвидное. Вот то освобождение, которому не считает нужным противиться душа истинного партийного философа, а потому она бежит от радостей, желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что если кто слишком образован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, например, напивается или проматывает свою неуловимую зарплату, потакая бурным страстям, — но и самое великое, самое крайнее из всех зол: пытается отколоться от нас-всех. Да, душа моя рассуждала примерно так и не думала, что дело передовой философии — освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может снова предаться радостям и печалям, скинув с себя оковы, наподобие Пенелопы, без концараспускающей свою ткань. Внеся во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, партийное и непреложное и в нем обретая для себя пищу, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от идеологических бредней. Благодаря такой пище и в завершении такой жизни ей незачем бояться ничего дурного, незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, потому что все это за нее сделает первичная партийная организация. И тут один из коней повозки понес мою душу вверх, а второй безуспешно пытался противиться ему. И я понял, что о бессмертном нельзя судить по одному только слову диалектического Межеумовича. Не видав и даже мысленно не постигнув в достаточной мере бога, я рисую его себе как некоего бессмертного Отца и Основателя не имеющего души, а имеющего лишь материальное тело. Впрочем, подумал я, тут, как угодно богу, так пусть и будет и так пусть считается. Но пора было возвращаться к столу, и я рухнул вниз.Глава 60
Алкивиад с компание уже ушли, оставив памятник из пустых бутылок. Межеумович не подавал признаков разумной жизни, и Каллипига вызвалась транспортировать его к месту постоянного жизнеобитания. Я уже понял, что ее отношение ко мне изменилось. Она не ворошила своей рукой мои волосы, не предлагала создать вдвоем новый Космос и вообще, кажется, не обращала на меня внимания. Неужели все потому, что я не могу пока что содержать ее Мыслильню?! — Не кручинься, глобальный человек, — сказала Каллипига. — У нас с тобой еще все впереди, если только ты сможешь отменить неизбежность. — Как же ее отменишь? — удивился Сократ. — На то она и неизбежность. — В том-то и дело, — вздохнула Каллипига, взвалила диалектического Межеумовича на плечо и пошла, легко ступая босыми ногами по пыльному и растрескавшемуся асфальту. Ну, а мы с Сократом пошли, куда глаза глядят. — Как здоровье, глобальный человек? — поинтересовался Сократ. — Да нормально, вроде, — ответил я, чувствуя некоторое внутреннее сотрясение. — В небесном эмпирее вот немного повращался. — Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Сократ. Я вкратце рассказал ему приключения своей души. — И что ты думаешь обо всем этом? — спросил Сократ. — Ничего не думаю, — чистосердечно признался я. — Ну, может, в политику ударюсь. Сдается мне, что что-то не так в Сибирских Афинах, и вообще в Сибирской Элладе. А может быть, и в самом Космосе… Мы шли по старым кварталам города, застроенным серыми пятиэтажками. Но уже тут и там возникали современные коттеджи, расталкивая и тесня своим нахальным видом прежние строения. — Полагаю, глобальный человек, — сказал Сократ, — что если бы к тебе явился бог и спросил бы, довольно тебе было бы стать тираном Сибирских Афин, да притом — если бы тебе это показалось не великим делом, но ничтожным — предложил бы тебе стать тираном всей Сибирской Эллады, увидев же, что и того тебе недостаточно, но ты стремишься управлять всей Азией, обещал бы тебе и это, причем не только обещал, но в тот же день по твоему желанию довел бы до всеобщего сведения через все средства массовой информации, что глобальный человек стал тираном, ты ушел бы от него преисполненный радости, считая, что бог возвестил тебе величайшее благо. — Я думаю, Сократ, что и с любым другим, кому выпало бы это на долю, было бы то же самое. — Однако ценой своей жизни ты вряд ли пожелал бы обрести тираническую власть над землею всех сибирских эллинов и варваров? — Думаю, что не пожелал бы, Сократ. Зачем она мне, если бы я никак не смог ею воспользоваться? — Ну, а если бы мог воспользоваться ею во зло и в ущерб самому себе? Верно, и на таких условиях ты бы ее не захотел? — Разумеется, нет. — Итак, ты видишь, что небезопасно наобум принимать все, что тебе предлагают, или же самому об этом просить. Но еще хуже принимать то, на что тебя насильно толкают или понуждают. И тут я вдруг припомнил, что меня действительно что-то понуждает к определенным действиям. Это было оно. Да только что оно собой представляло, я не знал. — Если у тебя есть какие-то соображения, то не молчи, глобальный человек, — сказал Сократ. — Откуда у меня возьмутся соображения? Я вот только чувствую, Сократ, что когда я с тобой, то мне хорошо, хотя периодически и напиваюсь. В голове моей возникают упорядоченные мысли, я создаю некие философские системы, пусть и нелепые. Я многое припоминаю, даже то, чего со мной никогда не было. Короче, я чувствую себя человеком. — Глобальным человеком? — уточнил Сократ. — Нет, нет, просто человеком. — Как же ты можешь быть простым человеком, когда делаешь со Временем и Пространством, что захочешь. То закидываешь нас в будущее, то вообще меняешь настоящее до неузнаваемости. — Не знаю, Сократ. Да и что такое будущее, когда я не знаю, что такое Время вообще. — Этого никто не знает, — успокоил меня Сократ. — Я вот раньше полагал, что Время движется по кругу. И то, что чуть впереди, и называем мы будущим, хотя на самом деле это очень далекое прошлое, о котором мы крепко и окончательно забыли. А вот то, что в очень далеком будущем, на самом деле является не таким уж и далеким прошлым, поэтому мы о нем кое-что помним. — Значит, время это нечто вроде колеса? — Я же говорю тебе, что раньше я так думал. Но я ведь ничего не утверждаю! — А как ты теперь думаешь? — Не знаю, но что-то тут не так… — А еще ты говорил, Сократ, что поскольку, мол, душа человека периодически вселяется в разные тела, то она может припомнить то, чего с данным человеком и не было. И еще, именно это ты и называл знанием. — Верно, глобальный человек, именно так я и говорил. Но теперь вот, пообщавшись с тобой и посмотрев на те выкрутасы, что ты делаешь со Временем, я думаю, что тогда душа человека должна побывать во всех когда-либо живших, ныне живущих и еще не родившихся людях. — Как это, Сократ? — не понял я. — А вот так, она должна быть глобальной душой. И страшно подумать, что она сделает, если воплотиться вдруг в одном, глобальном человеке. — Ты говоришь обо мне, Сократ? — А то о ком же… Помнишь, как ты, будучи еще мальчиком, совершил Великую Галльскую революцию? Об этом тогда все газеты писали. Упразднил богов, всех насильно сделал свободными и равными братьями. — Не помню, Сократ, — искренне сознался я. — Хорошо еще, что эта революция не дошла до Сибирской Эллады. А Великий Октябрьский хроноклазм? — Что-то смутно припоминаю. — Этот-то и до нас докатился… А представляется ли тебе, глобальный человек, что знаток в подобных вещах бывает одновременно в силу необходимости и разумным человеком, или мы скажем, что это далеко не так? — Далеко не так, Сократ. — И каково же, по-твоему, было бы человеческое общество, состоящее из пламенных революционеров, искусных и неподкупных журналистов, оглушительных рок-музыкантов и других подобных же знатоков, а также из людей, разбирающихся в том, как надо воевать или убивать, и из мужей-ораторов, лопающихся от спеси, причем все эти люди не обладали бы знанием наилучшего и не было бы в этом обществе человека, понимающего, когда и для чего наилучшим образом использовать любого из них. — Я сказал бы, что это скверное общество, Сократ. — Я думаю, ты еще больше укрепился бы в этом мнении, когда бы увидел, насколько каждый из них честолюбив и считает, что самой важной частью государственной жизни является та, в которой сам он может себя превзойти. Я утверждаю, что в своем искусстве сам по себе такой человек — наилучший. Что же касается наилучшего для человеческого общества и для него самого, то здесь он совершает множество промахов, ибо будучи лишен ума, он доверяет кажимости. При таких обстоятельствах разве не правы мы будем, если скажем, что подобное человеческое общество преисполнено множества смут и беззаконий? — Правы. А как же… — Признаешь ли ты, что большинство неразумно, разумны же — немногие. — Да, Сократ. — Да и те неразумны… — Это-то мы несомненно подтвердим, Сократ. — Следовательно, большинству людей выгодно и не знать и не думать, будто они знают. Ведь они будут изо всех сил стараться сделать то, что они знают или думают, что знают, и эти старания большей частью принесут им скорее вред, чем пользу. — Да и всем другим, видимо, — тоже. — Теперь ты понимаешь, насколько я был прав, когда утверждал, что обладание прочими знаниями без знания того, что является наилучшим, по-видимому, редко приносит пользу, большей же частью вредит тому, кто владеет такими знаниями. — Да и всем другим — тоже, — уже более уверенно успел вставить я. — Тот, кто приобрел так называемое многознанье и многоумение, но лишен главного знания, действует всякий раз, руководствуясь одним из указанных многочисленных знаний, но при этом поистине не пользуется попутным ветром судьбы, ибо он, думаю я, плывет в открытом море без кормчего, и такое жизненное плавание длится недолго. Ты видишь, сколь велико здесь затруднение, и, мне кажется, ты его со мной разделяешь, ибо ты без конца бросаешься из одной крайности в другую и то, что с уверенностью признавал, снова отбрасываешь и отказываешься от своего мнения. Поэтому, кажется мне, тебе всего лучше проявить сдержанность. Я думаю, ты в силу своей заносчивости, — именно так легче всего назвать неразумие, — не пожелаешь воспользоваться моим советом. Поэтому надо выждать, пока тебя не научат, как следует относиться к богам, к людям и к нам-всем. — А когда же это время наступит, Сократ, и кто будет моим учителем? Я с радостью бы узнал, кто это человек. — Может быть, это вовсе и не человек… Но думается, что сначала надо снять с твоей души пелену мрака, сейчас ее окутывающую, с тем чтобы после этого указать тебе, каким путем ты придешь к познанию добра и зла. А до тех пор, кажется мне, ты будешь на это неспособен. — Выходит, Сократ, не ты — мой учитель? — Нет, не я. Я вообще никого не учу. — А как же так получилось, Сократ, что мы с тобой встретились и подружились? — Причина тому, глобальный человек, была не человеческого, но божественного свойства. Позже ты сможешь оценить ее значение. Я уже давно наблюдаю за тобой. Ты считал ранее, что тебе не нужен никто из людей. Мол, присущее тебе могущество таково, что ты ни в ком не нуждаешься. Если бы я, глобальный человек, видел, что ты привержен только злу, я бы не стал в тот день дожидаться тебя на скамейке под сенью могучих сосен. Но я хочу доказать тебе самому, что у тебя совсем другие замыслы, и ты увидишь из этого, насколько внимательно я все это время за тобой следил. Мнится мне, что если бы кто-нибудь из богов тебе рек: «Глобальный человек, желаешь ли ты жить тем, чем жил прежде, или предпочел бы тотчас же умереть, коль скоро не сможешь рассчитывать в жизни на большее?» — ты избрал бы смерть. — Ну, — подтвердил я. — Но ты не можешь умереть. И я скажу тебе сейчас, в какой мелкой и ничтожной надежде ты продолжаешь жить. Ты полагаешь, что если вскоре выступишь перед народом Сибирских Афин — а это предстоит в самый короткий срок, — то сумеешь ему доказать, что достоин таких почестей, каких не удостаивался еще никто, даже славный Агатий. Доказав это, ты обретешь великую власть в городе, а уж коли здесь, то и во всей Сибирской Элладе ты станешь самым могущественным, да и не только среди эллинов, но среди варваров, обитающих на одном с нами материке. А если бы тот же самый бог сказал, что тебе следует владычествовать лишь здесь, в Азии, в Европу же тебе путь заказан и ты не предназначен для тамошних дел, то, я думаю, жизнь не была бы тебе в жизнь на этих условиях, коль скоро ты не можешь, так сказать, заполнить своим имеющимся могуществом и отсутствующим именем все Пространства и Времена. — Бери больше, Сократ, — сказал я. — Мне надо создать Вселенную, превратив ее затем в Космос. — Вот, вот, — сказал Сократ. — Что ты питаешь такую надежду, я не предполагаю, а знаю точно. Милый глобальный человек, без меня невозможно осуществить все твои устремления: такова моя власть, как я думаю, над твоими делами и тобою самим. Поэтому-то, полагаю я, бог и запретил мне ранее беседовать с тобой, и я ожидал на это его дозволения. Но поскольку ты лелеешь надежду доказать всему миру свое право на все возможные и невозможные почести, а доказав это, тотчас же забрать в свои руки власть, то и я надеюсь получить при тебе величайшую власть, доказав, что представляю для тебя весьма ценного человека. Но, конечно, с помощью бога. А так как ты был юн и еще не обременен такими надеждами, хотя время от времени и ставил мир вверх тормашками, то бог, как я думаю, запрещал мне с тобою разговаривать, чтобы не сказать что-нибудь впустую. Теперь же он разрешил меня от запрета, и теперь ты меня послушаешь. — Мой Сократ, ты кажешься мне более странным теперь, когда ты со мной разговариваешь, чем раньше, когда я тебя нечаянно встречал на улицах Сибирских Афин. Ты уже разобрался, как кажется, в моих замыслах — лелею я их или нет, и если я с тобою не соглашусь, я все равно не сумею тебя разубедить. Что ж, пусть. Но если бы я действительно питал подобные помыслы, каким образом они осуществятся у меня с твоей помощью и не получат свершения без тебя? Можешь ты мне это объяснить? — Нет, не могу, глобальный человек. Это должно получиться как бы само собой. Давай я буду задавать тебе вопросы так, как если бы ты и в самом деле замышлял то, о чем я сейчас говорил? — Давай, Сократ. Хотел бы я знать, каковы будут твои вопросы. — Ну что ж, глобальный человек… Я утверждаю, что ты намерен в самый короткий срок выступить перед сибирскими афинянами со своими советами. Итак, если бы в тот миг, как ты собрался взойти на трибуну, я остановил бы тебя и спросил: «Глобальный человек, о чем же собираются совещаться сибирские афиняне, что ты намерен давать им советы? Видимо, о вещах, известных тебе лучше, чем им?» — что бы ты мне ответил? — Я конечно же сказал бы, что о вещах более известных мне, чем им. — Следовательно, ты способен быть хорошим советчиком в вещах, кои ты знаешь? — Как же иначе? — А было время, когда ты не считал, будто ты знаешь то, что знаешь сейчас? — Разумеется. — Но в общем-то я могу сказать, чему ты научился. Если я что-то опущу, ты мне подскажи. Насколько я припоминаю, ты обучался винопитию, грамоте и игре на кифаре, а также кулачному бою. Учиться на флейте ты не пожелал. Вот и весь твой запас личных знаний, разве что ты обучался еще чему-нибудь тайком от меня. — Никаких других знаний, кроме тех, что ты указал, у меня не было. Правда, я еще в раннем младенчестве соорудил Космос из кубиков, шаров, треугольников и ячменной лепешки с медом. Вроде бы учился в Университете, поднимал целину, работал с дельфинами. Но это, как мне сейчас кажется, было в какой-то другой жизни. Я и с Дионисом совершил множество походов. А уж выпито было! Там, в Мыслильне Каллипиги, мне все это казалось правдой. А здесь, в городе, все это кажется сном. — Все это было в твоих многочисленных, а лучше сказать, — бесконечных жизнях. Но скажи, глобальный человек, почему ты пожелал обучиться игре на кифаре? Ведь это инструмент Аполлона. А приверженцы Диониса предпочитают играть на флейте. — Не знаю, Сократ. — Потому что тебя подсознательно тянет к Аполлону, но ты этого еще сам не знаешь… Ладно. Итак, ты собираешься выступить с советом перед сибирскими афинянами, когда они станут совещаться относительно пьянства — чем им лучше напиваться: вином или самогоном? — Нет, Сократ, вовсе не собираюсь. Лучше, конечно, пить Дионисово вино, разбавленное прохладной водой, но, сам знаешь, что виноград перестал вызревать в Сибирской Элладе. Климат! — Но тогда ты будешь давать советы, как ударять по струнам кифары? — Ни в коем случае! — Но ведь у них нет привычки совещаться в Народном Собрании о приемах кулачного боя? — Конечно, нет. — Тогда о чем же им совещаться? Уж, наверное об устройстве Вселенной, о ее упорядочении, тем более, что в своем родном отечестве навести порядок они отчаялись уверенно и бесповоротно. — И на Вселенную им наплевать, Сократ. — Разумеется, и не тогда ты взойдешь на помост, когда они станут совещаться о прорицаниях на будущий урожай и курс доллара? — Нет, не тогда. — Но в каком же тогда случае будет правильнее с твоей стороны выступить перед ними с советом? — Тогда, когда они станут совещаться о самых важных своих делах — Ты имеешь в виду дороги и экипажи — какие именно им следует сооружать самобеглые коляски, чтобы они справились с нашими дорогами? — Да нет же, Сократ, совсем не это! Я имею в виду, как им жить дальше? — А улучшением положения пенсионеров не хочешь заняться? — Нет, Сократ. Это слишком ничтожно для меня. — А для стариков это, может быть, было бы великим делом. — Все равно. — Значит, ты им станешь советовать, кого лишить жизни, а кого пока только — свободы? — Ну. — Совет по этому поводу может дать каждый. Но твой-то, конечно, будет наилучшим! — Ну. — Отлично. Давай же назови теперь, кого в целях улучшения человеческого общества лучше лишить жизни? — Не очень-то я сейчас это разумею. — Но желание такое есть? — Есть желание, Сократ. Я сейчас словно безумно пьян. — Напейся и перед выступлением в Народном Собрании. — Но тогда я и двух слов не свяжу. — Да ведь это позор, глобальный человек! Представь, если кто обратиться к тебе за советом по поводу пития — мол, какой пойло будет лучше и сколько и когда оно будет уместнее, а затем тебя спросит: «Что ты разумеешь под лучшим пойлом, глобальный человек?» — ты ведь сможешь ответить, что под лучшим пойлом разумеешь то, от которого становится весело, а поутру не болит голова и желудок, хотя ты и не выдаешь себя за дегустатора, а всего лишь за защитника высокой нравственности народа. А тут, выдавая себя за знатока и выступая советчиком в деле убийства, как человек знающий, ты не сумеешь ответить на заданный тебе вопрос! И ты не почувствуешь при этом стыда? И не покажется тебе это позорным? — Очень даже покажется, — согласился я. — Я хоть и стараюсь, но не могу ничего уразуметь. Меня все время тянет в две разные стороны. Справедливым мне кажется то одно, то прямо противоположное. — Но как же, глобальный человек! Ты сам не можешь различить, что справедливое, а что несправедливое? Или тебя этому кто-нибудь научил? — Сократ, ты надо мной насмехаешься! — Нет, клянусь твоим и моим богом дружбы! И менее всего я хотел бы нарушить такую клятву. Но если ты знаешь такого учителя, скажи мне, кто он? — Мы-все. — Ссылаясь на нас-всех, ты прибегаешь не к очень серьезным учителям. — Почему это? Разве мы-все не способны обучить? — Даже игре в шашки и то неспособны. А ведь это куда легче, чем внушить понятие о справедливости. Безумную же ты лелеешь затею, глобальный человек, учить других тому, чего не знаешь сам. — Я думаю, Сократ, что сибирские афиняне редко задаются вопросом, что справедливо, а что несправедливо. Они считают, что это само собой ясно. Поэтому, отложив попечение о справедливости, они заботятся лишь о пользе дела. Ведь справедливое и полезное, как я полагаю, — это не одно и то же. Скольким людям, чинившим величайшую несправедливость, это принесло выгоду, в то время как другим, хоть и вершившим справедливые дела, по-моему, не повезло. — Но что же, если даже допустить, что справедливое и полезное весьма друг от друга отличны, не думаешь ли ты, будто тебе известно, что именно полезно и почему? — А отчего же и нет, Сократ. Только не спрашивай меня снова, от кого я этому научился или каким образом я пришел к этому сам. — Ладно… Поскольку ты избалован и с неудовольствием примешь повторение прежних речей, я оставлю пока в стороне вопрос о том, знаешь ты, или нет, что полезно сибирским афинянам. Но ведь и относительно справедливого и несправедливого, прекрасного и безобразного, хорошего и дурного, полезного и бесполезного ты колеблешься в своих ответах. И не объясняются ли твои колебания тем, что всего этого ты не знаешь? — Тут я с тобой согласен, Сократ. — Но если ты колеблешься, то не ясно ли из сказанного раньше, что ты не только не ведаешь самого важного, но вдобавок, не ведая этого, воображаешь, будто ты это знаешь? — Похоже, что так, Сократ. — Увы, глобальный человек, в каком ты пребываешь тягостном состоянии! Я боюсь даже дать ему имя. Однако, поскольку прохожие уже не обращают на тебя внимания, пусть оно будет названо. Итак, ты сожительствуешь с невежеством, мой милейший, причем, с самым крайним, как это изобличает наше рассуждение и твои собственные слова. А теперь подумай, если у кого-либо есть возможность делать все, что ему вздумается, а ума при этом нет, какая ему может быть уготована судьба? Чувствуешь ли ты теперь свое состояние? Подобаем ли оно глобальному человеку или нет? — Мне кажется, я его очень даже хорошо чувствую, — ответил я. — Но я опасаюсь, что мы поменяемся ролями, Сократ: ты возьмешь мою личину, я — твою. Начиная с недалекого дня я, может статься, буду руководить тобою, ты же подчинишься моему руководству. — Глобальный человек, любовь моя в этом случае ничем не будет отличаться от любви аиста: взлелеяв в твоей душе легкокрылого эроса, она теперь будет пользоваться его заботой. — Тогда решено: с этого момента я буду печься о справедливости. — Хорошо, если бы ты остался при этом решении. Страшусь, однако, не потому, что не доверяю твоему нраву, но потому, что вижу силу нас-всех — как бы они не одолели и тебя, и меня.Глава 61
Как-то само собой получилось так, что мы оказались возле жилища Сократа. Ксантиппа встретила мужа радостными словами: — Хозяин домой пришел, а у меня и не прибрано! Сейчас принесу розовой воды для омовения ног! — Зачем портить подошвы, — освободил ее от этой обязанности Сократ. — Да и лохань, насколько я помню, давно прохудилась. Дети обихожены? — И то правда, Сократ, — тут же успокоилась Ксантиппа. — Ты у нас наделен натурой слишком эмоциональной и впечатлительной, до крайности отзывчивой ко всему происходящему в доме. Ты не разбрасываешься на абстрактные размышления о пище, одежде и сущности происходящих с ними физических и физиологических процессов. Сущими для тебя являются сами сыновья, с их интересами, страстями и добродетельными поступками, со всей их многоразличной судьбой. И только эта проблема, по сути дела, интересует тебя. — Что? Опять Лампрокл в «наперстки» проигрался? — поинтересовался Сократ, усаживаясь на завалинку дома. — С наперстками он завязал, Сократ, благодаря твоим воспитательным речам, наверное. И теперь дуется в «очко». — Запор, что ли? — Да нет, в «двадцать одно очко». Игра такая есть в карты. — Ишь ты! — удивился Сократ. — На Сократа, глобальный человек, большое воздействие производит сама жизнь, — заметив меня, сказала Ксантиппа. — Действительность, исполненная удивительных свершений, резких политических перемен, необыкновенного накала страстей, вызывает в его душе и сочувственный отклик, и непрерывное удивление перед возможностями человеческой натуры, и стремление постичь те сокровенные причины, которыми определяются помыслы и поступки людей, а главное — понять ту цель, к которой следует стремиться человеку. — Да ладно тебе, Ксантиппа! — сказал Сократ. — Заканчивай свою проработку. Но Ксантиппа не слушал его и обращалась исключительно ко мне. — Эта потребность в постижении сокровенного смысла человеческой жизни стала в Сократе в какой-то момент столь неодолимой, что он оставил свое ремесло каменотеса, — а ведь грамоты имел и прочие устные благодарности! — постепенно отрешился от всех прочих житейских и гражданских забот и целиком отдался тому делу, в котором увидел подлинное свое призвание, более того, обязанность, предначертанную ему богом: «Жить, занимаясь философией и испытуя самого себя и людей». — Ксантиппа, перестань. — В голосе Сократа чувствовались просительные нотки. — Тут как-то приезжал торговец Сенека из Третьего Рима, — как ни в чем ни бывало продолжала Ксантиппа, — так он прямо в присутствии детей заявил, что Сократ первый свел философию с неба и поместил в городах и даже ввел в дома и сортиры и заставил рассуждать о жизни и нравах, о делах добрых и злых. — И пока я осмысливал ее речь, закончила: — А пожрать-то дома и нечего… — Да он и не хочет, — указал на меня Сократ. — Ага, — энергично подтвердил я. — Ну, значит, с ужином мы дело решили, — облегченно сказала Ксантиппа и тут же снова завелась: — Не дела, мол, человека, а он сам, точнее, его личность, реализуемая в этих делах; не успех — всегда ненадежный — в каких бы то ни было предприятиях, а полноценное счастье в жизни; не то или иное искусство, ремесло или уловка, ведущая к внешнему успеху, а высокая добродетель; и, наконец, не видимая мудрость, не поверхностное мнение, а именно глубокое знание ни о чем, составляющее основу добродетели, — вот основные принципы удивительной философии Сократа, отца, кстати, троих собственных детей. Сократ шумно задышал, а я внезапно понял, что это начало нового философского направления, увлекающего человека в мир идеальных умопостигаемых сущностей, в мир, где человека ждало высокое наслаждение и удовлетворение, пока, наконец, ограниченность реального земного развития не заставит уйти в еще более дальний мир надидеального, постигаемого уже не умом, но только верою. Я уже включил было на всю катушку свою мыслительную способность, чтобы воспарить в эмпирей, но Ксантиппа вернула меня на землю, как когда-то Сократ философию. — Ты видишь, глобальный человек, — спросила она, — как Сократ неумолчно разговорчив и ироничен? А для него эта ирония и естественна, и удобна. Естественна, потому что в самом деле отталкивается от понимания ничтожности человеческого знания в сравнении с грандиозностью еще не решенных Сократом проблем. Удобная, потому что сбивает меня с толку, зарождает во мне подозрение и сомнение и заставляет с большой осторожностью пускаться в опасное плавание по волнам кухонной диалектики. Иногда эта ирония совершенно обезоруживает меня и приводит в оцепенение, как соприкосновение с морским скатом, особенно, когда дети просят есть. В другой раз ввергает в ярость и я делаю крайние заявления, когда дети уже и не просят есть. Бывает, что она приводит меня в восторг, так как заставляет испытывать наслаждение от предвосхищения, а затем и воочию совершающегося чудесного превращения: за маской старого козла внезапно является мне прекрасный лик его мудрости, особенно, когда есть он не просит. — О-хо-хо, — тихо зевнул Сократ. — А другая черта его поведения — подчеркивание своей чисто вспомогательной роли во всех домашних делах — роли, как он сам всегда говорит, повивальной бабки, помогающей мне при извлечении последней драхмы на свет божий. А уж скромность ему присуща в бесконечной степени. Именно она главным образом побуждает его называть свое высокое искусство диалектики ремеслом повивальной бабки. Выскажи-ка, Сократ, мысль, которая мне уже давно осточертела. — Так ведь ты ее приблизительно знаешь, — замялся Сократ. — Зачем повторяться? — Я ее не приблизительно, а наизусть знаю. Но глобальный человек, может, еще и не постиг этой мудрости. Давай, Сократ. Начинай с выражением! — Ну, это самое… в повивальном искусстве, — действительно начал Сократ, правда, без всякого выражения, — почти все так же, как и у повитух. Отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен, и принимаю роды души, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве — то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или истинный и полноценный плод. К тому же и со мной получается то же, что с повитухами: сам я в мудрости уже не плоден, и за что меня многие порицали, — что-де я все выспрашиваю у других, а сам никаких ответов не даю, потому что сам никакой мудростью не ведаю, — это правда. А причина вот в чем: бог понуждает меня принимать, роды же мне воспрещает. Так что сам я не такой уж особенный мудрец, и самому мне не выпадала удача произвести на свет настоящий плод — плод моей души. Те же, кто приходят ко мне, поначалу кажутся мне иной раз крайне невежественными, как, например, глобальный человек, а все же, по мере дальнейших посещений, и они с помощью бога удивительно преуспевают и на собственный, и на сторонний взгляд. И ясно, что от меня они ничему не могут научиться, просто сами в себе они открывают много прекрасного, если, конечно, имели, и производят его на свет. Повития же этого виновники — бог и я. — Запомнил точно, — подтвердила Ксантиппа. — Только вот Сократ рассуждает так, как если бы неразумной части души не существовало вовсе. Все поведение человека он определяет его интеллектом и считает, что он, интеллект, то есть, всемогущ. Признать что-нибудь правильным и не последовать этому знанию, считать какой-нибудь поступок неправильным и все-таки подчиниться влечению к нему — это, по мнению Сократа, не только явление достойное сожаления или гибельное, оно просто невозможно. — Ага, — согласился Сократ. — Мы должны не столько заботиться о том, что скажет о нас большинство, сколько о том, что скажет о нас человек понимающий, что справедливо, а что несправедливо, — он один да еще сама истина… Ксантиппа, например… — А кроме всего прочего, — сказала Ксантиппа, — Сократ по натуре своей глубоко религиозный человек. Он, как положено, но сообразно достатку, приносит жертвы богам и вопрошает их, при необходимости, посредством гаданий на пальцах. Далее, он сознательно сторонится обсуждения проблем переустройства Вселенной и насильственного изменения физических законов, будучи убежден в невозможности постижения божественной природы мира и тем более подчинения ее человеку. Наконец, он глубоко, по-религиозному совестливый человек, который никогда не согласится изменить усвоенным им принципам нравственного поведения, ибо в поступках своих всегда руководствуется не страхом перед женой и скорым, но пристрастным судом людей, а благоволением перед всемогущим и всеведущим божеством, Дионисом, в основном. Но вера его в промысел богов о людях вовсе не такова, как вера простых людей, которые думают, что боги одно знают, другого же не ведают. Нет, Сократ убежден, что боги все знают, — как слова и дела, так и тайные помыслы, что они везде присутствуют и делают указания людям обо всех делах человеческих. Сократ уже давно ерзал на завалинке, дожидаясь, видать, указания своего даймония, что делать. — А особо питает дружеские чувства к Сократу сам Аполлон, — сказала Ксантиппа. — Рассказывай уж сам, Сократ. — Дак, кому рассказывать-то? Все это знают. — Кому, кому? Глобальному человеку, конечно! — А! Ему! — догадался Сократ. — Да будет ли он слушать-то? — Будет, — подтвердила Ксантиппа. — Никуда ему не деться! — Да, — подтвердил и я, хотя меня сейчас больше интересовало, есть ли в Сократовой усадьбе сортир. — Слушайте же, — согласился Сократ. — И хотя бы кому-нибудь показалось, что я шучу, будьте уверены, что я говорю сущую правду. Тут забор между усадьбами Сократа и его старинного друга Критона повалился и из клуб пыли, отряхивая хитоны и гиматии начали появляться любопытствующие: сам Критон с бидоном нерасплескавшегося садово-огородного вина, Симмий с вощеной дощечкой и стилосом для записывания речей Сократа, поцарапанный Аристокл и несравненная Каллипига. Она-то тут откуда взялась? Я расстроился и пошел исследовать руины Сократовских сараев. Дверь у сарая была, хотя и открывалась, оглашая окрестности скрипом одной петли, а вот задней стены, да и части боковых — не было и в помине. Видать, пошли в печку холодными зимними вечерами. Зато глазам представал прекрасный вид на болото, кочковатое, непроходимое, украшенное кое-где остовами проржавевших грузовиков и тракторов. Ясно. Проводили мелиорацию, да вовремя одумались и все бросили. Вдали, в уже сгущающихся сумерках, виднелось жилище Диониса и его жены Ариадны — храм «На Болотах». Я с облегчением помочился и вернулся в человеческое общество. Симпосиум уже начался. Садово-огородное вино было в меру разбавлено медицинским спиртом. Сократ говорил: — Истинная причина естественных явлений коренится не в них самих, а в божественном разуме и мощи. Сами же явления природы — лишь сфера приложения причины, но не ее источник. — Я понял, Сократ, — тут же влез со своими мыслями ненавистный мне Аристокл, — что ты понимаешь причину как духовное начало, которое не следует путать и смешивать с природными явлениями. Причина выносится за рамки материального бытия и не смешивается с ним. Это бытие подразумевает причину как свое определяющее начало, как божественный разум и божественную силу, которая наилучшим образом устроила все так, как оно есть. — Вот и Лейбниц говорил, что наш мир — лучший из миров. — Со счастливым выражением на лице Каллипига сжала плечо Аристокла, но тот даже не заметил этого. А вот я заметил! Я взял кружку с садово-огородным, встал, прокашлялся и сказал: — Ага… Ввиду всеобщей мировой связи явлений добродетели и пороки отдельных людей сказываются не только на них самих, на благе их семей, друзей, родного полиса, но и на судьбе всех прошедших и грядущих поколений, на всем космическом порядке вещей. Тем самым вопросы о человеческих добродетелях и пороках, добре и зле, справедливости и несправедливости оказываются не просто личными и просто общественными, но и общечеловеческими, общекосмическими, всеобщими и вечными. А потом я упал и провалился в Аид, кажется.Глава 62
Мне не спалось, и не потому, что спал я на полу, а просто, без всякой причины. И вдруг кто-то, еще до рассвета, стал стучать изо всех сил в ветхую дверь сократовского дома. Ксантиппа, не столь рассерженная, что ей не дали выспаться, сколь испуганная, что безумный лиходей развалит дом, поспешно отворила дверь, и внутрь ворвался человек, заоравший, что есть мочи: — Сократ, проснулся ты или еще спишь? По голосу, да и по материалистическому поведению, я сообразил, что это исторический диалектик. — А-а! Милый Межеумович, — сказал Сократ. — Уж не принес ли ты какую-нибудь новость? — Принес, — ответил материалист, — но только хорошую. — Ладно, коли так, — сказал Сократ. — Но какая же это новость, ради которой ты явился в такую рань? Тут Межеумович, подойдя поближе, объявил: — Марк Аврелий приехал. — Позавчера еще, — сказал Сократ, — а ты только теперь узнал? — И еще Гай Юлий Кесарь с Флавием Веспасианом! — И эти тогда же. На одном, видать, пароходе переплыли Срединное Сибирское море. — А я, клянусь несуществующими богами, узнал только вчера вечером. — И с этими словами, оттоптав мне ноги и ощупав кровать, Межеумович сел на нее. — Да, только вчера, очень поздно. Я все бьюсь над отчетом славному Агатию о симпосии у Каллипиги. Ни черта не получается! И о чем только вы там говорили? Так вот, принесла меня Каллипига домой, поужинал я и уже собрался на покой, но тут пришла с работы жена моя Даздраперма и говорит мне, что задержалась, потому что в «Высоконравственном блудилище» ждали высоких гостей из Третьего Рима, а они, видать, устав с дороги, не нашли сил прийти. Я хотел тотчас же бежать к тебе, но потом заподозрил, что не слишком ли уж поздний час. А лишь только отошел после вчерашнего возлияния, как сейчас же встал и пошел сюда. Это ведь славный Агатий пригласил их. Сократ, зная его мужество и пылкость, спросил: — Да что тебе в этом? Уж не обижает ли тебя чем-нибудь славный Агатий? — Как может кого-нибудь обидеть Славный Агатий?! Ты, видать, совсем сдурел, Сократ! Славный Агатий организовал международный симпозиум по проблемам Пространства и Времени. — А-а… — сообразил Сократ. — А великие физики, Гай Юлий Кесарь, Флавий Веспасиан и Марк Аврелий, на него именно и приехали? — Точно. А к тебе я пришел, чтобы пригласить на это ученый симпозиум. — Пойдем, конечно, — легко согласился Сократ, — но только не сразу, дорогой мой, — рано еще. Встанем, выйдем во двор, прогуляемся под пропилеями и поговорим, пока не рассветет, а тогда и пойдем. С этими словами они поднялись, а за ними последовал и я, вышли из избы и стали прохаживаться по затоптанному двору. При этом Межеумович пристально вглядывался в темноту, стараясь рассмотреть мраморные колонны, окружающие сократовский двор, но пока что ничего не увидел. — Денег на трамвай нет, — объявил, наконец, диалектик. — Откуда им взяться, — согласился Сократ. — Тогда идти надо. Успеем еще зайти к Протагору, который тоже приехал и ведет себя вызывающе. — Чем же тебя обидел Протагор? — поинтересовался Сократ. — Тем, Сократ, клянусь несуществующими богами, что он считает себя мудрым, а меня нет. — Но, клянусь собакой, — сказал Сократ, — если дать ему денег и уговорить его, он и тебя научит мудрости. — Да, если бы за этим дело стало, — сказал Межеумович, — Отца и его бессменных Продолжателей беру в свидетели, ничего бы я не оставил ни себе, ни Даздраперме, ни ее приюту страждущих. Но из-за того-то, по правде говоря, я теперь к тебе и пришел, чтобы ты поговорил с ним обо мне. Ну отчего бы нам не пойти к нему, чтобы застать его еще в отеле. Он остановился, как я слышал, в трехзвездной «Сибириаде». — А международный симпозиум? — Да никуда он не денется, этот симпозиум! Подумаешь, физики! — Хорошо. Вот теперь мы с тобою отправляемся к Протагору и готовы отсчитать ему денег в уплату, если достанет нашего имущества на то, чтобы уговорить его считать тебя мудрым, а нет, так займем еще у друзей. Так вот, если бы, видя такую нашу настойчивость, кто-нибудь спросил нас: «Скажите мне, Сократ и Межеумович, кем считаете вы Протагора и за что хотите платить ему деньги?» — что бы мы ему ответили? Кем называют Протагора, когда говорят о нем, подобно тому, как Фидия называют ваятелем, а Гомера — поэтом? Что в этом роде слышим мы относительно Протагора? — Софистом называют этого человека, Сократ, — ответил Межеумович. — Так мы идем платить ему деньги, потому что он софист? — Конечно. — А если бы спросили тебя еще и вот о чем: «Сам-то ты кем намерен стать, раз идешь к Протагору?» Межеумович покраснел, — уже немного рассвело, так что эти румяна можно было рассмотреть. — Если сообразовываться с прежде сказанным, — ответил он, — то ясно, что я добиваюсь ученой степени софиста. — А тебе, — спросил Сократ, — не стыдно было бы появиться среди сибирских эллинов или в бардаке твоей жены Даздрапермы в виде софиста? — Клянусь честью блудниц из «Высоконравственного блудилища», стыдно, Сократ. Но в то же время и не стыдно, ведь я буду не просто софистом, а диалектическим и историческим софистом, погрязшим в материализме. — Тогда другое дело, — легко согласился Сократ. — А скажи-ка мне, что такое софист, по-твоему? — Я полагаю, что, по смыслу этого слова, он знаток в мудрых вещах. — А в чем же софист, конкретно, и сам сведущ и документ может выдать другому, что и тот сведущ? — Клянусь диалектикой, не знаю, что тебе ответить, Сократ. — Как же так? Знаешь ли ты, какой опасности собираешься подвергнуть свою душу? — Сократ! Ты опять?! — Ах, да… Души-то ведь у тебя нет. Не знаю уж, в чем ты понесешь назад эти знания. — В голове. — Со столькими-то дырками? Да, впрочем, дело твое. Так вот, принять их в решето, если уж ты так хочешь, и, научившись чему-нибудь, уйти либо с ущербом для себя, либо с пользой. Это мы и рассмотрим, причем вместе с тем, кто нас постарше, потому что мы еще молоды по сравнению, например, с глобальным человеком, чтобы разобраться в таком деле. А теперь пойдем, как мы собирались, и послушаем Протагора. Ксантиппа к этому времени уже снова спала, а дети Сократа, так те и вовсе еще не проснулись. И мы отправились к Протагору. Когда же мы очутились у дверей трехзвездной «Сибириады», то приостановились, ведя беседу о диалектике, в которую и я вставил несколько восхищенных междометий. Чтобы не бросать этот разговор и покончить с ним раз и навсегда, Сократ с Межеумовичем так и беседовали, стоя у дверей, пока не согласились друг с другом, что согласия между ними быть не может. А привратник, видать, подслушал их, и ему, должно быть, из-за множества софистов опротивели посетители этой гостиницы. Когда Межеумович постучал в дверь, он, отворивши и увидевши нас, воскликнул: — Опять софисты какие-то! Местов нет! — И сейчас же, обеими руками схватившись за дверь, в сердцах захлопнул ее изо всех сил. Межеумович опять постучал, уже более диалектично, но в ответ мы услышали: — Эй, вы! Не слышали, что ли? Местов нет! — Но, любезный, — сказал Сократ, — не поселяться мы пришли в эту многозвездную гостиницу, да и не софисты мы. Успокойся, милый, мы пришли потому, что хотели видеть Протагора. Доложи о нас! Человек насилу отворил нам дверь. Когда мы вошли, то застали Протагора прогуливающимся в портике, а с ним прохаживались обучающиеся, чтобы стать софистами по ремеслу. Тут же были чужеземцы — из тех, кого Протагор увлекал из каждого города, где бы он ни бывал, завораживая их своим голосом, подобно Орфею. Были и некоторые из местных жителей в этом хоре. Глядя на это величественное шествие, я особенно восхитился, как они остерегались, чтобы ни в коем случае не оказаться впереди Протагора. Всякий раз, когда тот поворачивал, эти слушатели стройно и чинно расступались и, смыкая круг, великолепным рядом выстраивались позади него. Мы еще немного помедлили, а осмотревшись кругом, подошли к Протагору, и Сократ сказал: — К тебе, Протагор, мы пришли: я, исторический и диалектический Межеумович и примкнувший к нам глобальный человек. — Как же вам угодно, — спросил Протагор, — разговаривать со мною: наедине или при свидетелях? — Для нас, — ответил Сократ, — тут нет разницы, а тебе самому будет видно, как с нами разговаривать, когда выслушаешь, ради чего мы пришли. — Ради чего, — спросил Протагор, — вы пришли? — Этот вот Межеумович, здешний житель, муж Даздрапермы,настоятельницы «Высоконравственного блудилища», из славного и состоятельного дома. Да и по своим природным задаткам он не уступит, мне кажется, любому из свои сверстников. Кроме того, он является кандидатом всех мыслимых и немыслимых наук, как естественных, так и неестественных. Он стремится стать человеком выдающимся в Сибирских Афинах, хотя, казалось бы, выдающееся уже и стать нельзя, а это, как он полагает, всего скорее осуществится, если он сблизится с тобою. Вот ты и решай: надо ли, по-твоему, разговаривать с нами об этом наедине или принародно. — Ты правильно делаешь, Сократ, что соблюдаешь осторожность, говоря со мной об этом, — сказал Протагор. — Чужеземцу, который, приезжая в большие города, убеждает там лучших из юношей, чтобы они, забросив все — и родных, и чужих, и старших, и младших, — проводили время с ним, чтобы благодаря этому стать лучше, нужно быть осторожным в таком деле, потому что из-за этого возникает немало зависти, неприязни и всяких наветов. — Могила, — приложил к своим губам палец Межеумович. — Хотя я и утверждаю, что софистическое искусство очень древнее, — продолжил Протагор, — однако мужи, владевшие им в стародавние времена, опасаясь враждебности, которую оно вызывало, всячески скрывали его: одним служила укрытием поэзия, как Гомеру, Гесиоду и Симониду; другим — всеобщая, равная и тайная любовь к угнетенным, как Отцу и всем до единого его Продолжателям; третьим — таинства и прорицания, как ученикам Орфея и Мусея; а некоторым, я знаю, даже гимнастика, ядерная физика, подводное плаванье и игра в поддавки, не говоря уже о том, что и музыку и балет делают своим прикрытием и даже — игру на бирже. Все они, как я говорю, прикрывались этими искусствами. Услышав упоминание об Отце и всех до единого его Продолжателях, Межеумович аж паром изошел, настолько точно, как ему казалось, он попал в цель. — Я же со всеми ними в этом не схож, — продолжил бесстрастный Протагор, — ибо думаю, что они вовсе не достигли желаемой цели и не укрылись от тех, кто имеет в городе власть, а только от них, ведь, и применяются эти прикрытия. Толпа ведь, попросту говоря, ничего не понимает, и что те затянут, тому и подпевают. А пускаться в бегство, не имея сил убежать, — это значит только изобличать себя: глупо даже пытаться, у людей это непременно вызовет еще большую неприязнь, так как они подумают, что такой человек еще и коварен. Тут Межеумович слегка испугался, но пример Отца и всех до единого его Продолжателей придал ему храбрости. — Вот мы и пошли другим путем, — сказал Протагор. — Я открыто признаю, что я софист и воспитываю людей, и думаю, что эта предосторожность лучше той: признаться лучше, чем запираться. Я принял еще и другие предосторожности, сговорился, например, со славным Агатием, так что — в добрый час молвить! — хоть я и признаю себя софистом в отличие от Отца и всех до единого его Продолжателей, ничего ужасного со мной не случилось. А занимаюсь я этим делом уже много лет. Итак, мне гораздо приятнее, чтобы вы, если чего хотите, говорили об этом перед всеми присутствующими. Я подметил, что он хотел порисоваться перед всеми. — Желаете, — сказал Протагор, — устроим общее обсуждение, чтобы мы могли беседовать сидя. Это всем показалось дельным, и мы, радуясь, что послушаем мудрого человека, сами взялись за скамьи и кровати и расставили их кругом.Глава 63
— Теперь, Сократ, повтори в присутствии всех собравшихся здесь то, что ты говорил мне сейчас об этом сорокалетнем юноше. — Я начну, Протагор, с того же самого, что и тогда, — с того, ради чего я пришел. Вот исторический и диалектический материалист Межеумович, муж Даздрапермы и тайный, не скрывающий этого, агент славного Агатия. Он жаждет проводить с тобою время. И он говорит, что хотел бы узнать, какая для него будет из общения с тобой польза, кроме той, что он получит от присвоения звания академика софистических наук. Вот и все. — Юноша, — подхватил Протагор, глядя на взволнованного диалектика, — вот какая польза будет тебе от общения со мной: в тот же день, как со мной сойдешься, ты уйдешь домой, ставши лучше, и завтра то же самое; и каждый день, до самой смерти, будешь ты получать что-нибудь, от чего станешь еще совершеннее. — В том, Протагор, нет ничего удивительного, — сказал Сократ. — Вероятно, и ты — хоть ты и пожилой человек и такой мудрец — тоже стал бы лучше, если бы тебя кто-нибудь научил тому, что тебе не довелось раньше знать. Но дело не в этом, а совсем в другом. А именно: Межеумович знает все, беспрекословно и настойчиво, глубоко и еще глубже, полно и даже через край. Так вот ты и ответь диалектическому юноше и мне на мой вопрос: Межеумович, сойдясь с Протагором, в тот самый день, как сойдется, уйдет от него, сделавшись лучше, и каждый следующий день, до самой, сладостной в таком случае, смерти, будет становиться в чем-то совершеннее, но в чем же именно, Протагор? Протагор, видимо, еще ни разу не встречался с таким всеобъемлющим интеллектом, как у Межеумовича, потому сдуру не особенно испугался и сказал: — Ты, Сократ, прекрасно спрашиваешь, а тем, кто хорошо спрашивает, мне и отвечать приятно. Когда Межеумович придет ко мне, я не сделаю с ним того, что сделал бы кто-нибудь другой из софистов: ведь те просто терзают престарелых юношей, так как против воли заставляют их, убежавших от упражнений в науках, заниматься этими упражнениями, уча их вычислениям на пальцах, астрономии Земли, геометрии лепешек и поп-музыке. А тот, кто пришел ко мне, научится только тому, для чего пришел. Наука же эта — смышленость в азартных играх, даже если они государственные, умение наилучшим образом управлять мнением всех других, в том числе и в делах общественных. Благодаря этой науке можно стать всех сильнее и в поступках, и в речах, касающихся не только государства, но и всего остального, что только есть на свете. — Межеумович может стать умнее самого себя или даже самого славного Агатия?! — пораженно спросил Сократ. — Славный Агатий тоже брал у меня уроки, — уклончиво ответил Протагор. — Верно ли я понимаю твои слова? — спросил Сократ. — Мне кажется, ты имеешь в виду идеальное искусство государственного управления и обещаешь делать людей идеальными гражданами. — Об этом как раз я и объявляю во всеуслышание, Сократ. — Прекрасным же владеешь ты искусством, если только владеешь: ведь в разговоре с тобой я не должен говорить того, чего не думаю. Я полагаю, Протагор, что этому искусству нельзя научиться, но, раз ты говоришь, что можно, не знаю, как не верить. Однако я вправе сказать, почему я считаю, что этому искусству нельзя научиться, и что люди не могут передать его людям. — Не могут — заставим! — неожиданно вступил в разговор Межеумович. — А не захотят — в расход! Протагор вздрогнул при этих словах, а Сократ как ни в чем ни бывало продолжал: — Я, как и все прочие сибирские эллины, признаю сибирских афинян безусловно и беспредельно мудрыми. И вот я вижу, что когда соберемся мы в городской Думе, то, если городу нужно что-нибудь делать по части строений, мы призываем в советники по делам строительства зодчих, если же по корабельной части, то корабельщиков, и так во всем том, чему, по мнению сибирских афинян, можно учиться и учить. Если же станет им советовать кто-нибудь другой, кого они не считают мастером, то, будь он хоть красавец, богач и знатного партийного рода, его совета все-таки не слушают, но поднимают смех и шум, пока либо он сам не оставит своих попыток говорить и не отступится, ошеломленный, либо стража не стащит и не вытолкает его вон по приказу спикера и его заместителей. Значит, в делах которые, как они считают, все зависит от мастерства, сибирские афиняне поступают таким образом. — А как же иначе, — сказал Протагор. — Никак иначе, — подтвердил и Межеумович. — Когда же надобно совещаться о чем-нибудь, касающемся управления городом, то всякий, вставши, а то и сидя, подает совет, будь то плотник, банкир, медник, журналист, сапожник, миллионер, сапожник, спортсмен, купец, ученый-физик, судовладелец, богатый, бедняк, благородный партиец, безродный беспартийный, и никто не укоряет его из-за того, что он не получил никаких знаний и, не имея учителя, решается все же выступить со своим советом, потому что, понятное дело, сибирские афиняне считают, что ничему такому обучить нельзя. Более того, они уверены, что всё и досконально знают в деле управления государством. И только игра в футбол может сравниться с управлением государством. И там, и тут каждый сибирский афинянин считает себя главнейшим и окончательнейшим специалистом! Спроси любого, Протагор. — Да, да! — раздалось со всех сторон. — Если в чем мы и разбираемся, так это — в футболе и государственных делах! — Так вот, Протагор, — сказал Сократ, — я не верю, чтобы можно научиться добродетели управления государством. Однако, слыша твои слова, я уступаю и думаю, что ты говоришь дело. Я полагаю, у тебя большой опыт, ты многому научился, а кое-что и сам открыл. Так что, если ты в состоянии яснее нам показать, что добродетели можно научиться, не скрывай этого и покажи. — Скрывать, Сократ, я не буду, — сказал Протагор. — Но как мне это вам показать? С тех пор как человек стал причастен божественному уделу, только он один из всех живых существ благодаря своему родству с богом начал признавать богов и принялся воздвигать им алтари и кумиры. — А! — вскричал тут Межеумович. — Опять боги и кумиры! Видать, ничем из ваших голов не выбить эту дребедень! Разве вы не знаете, что Отец упразднил всех богов, а все до единого его Продолжатели поставили кумиры самому Отцу. А теперь уже и серый народ Сибирских Афин ставит ему статуи, бюсты и прочие изваяния из гипса и глины, где ни попадя! — Уж и не знаю, Протагор, сможешь ли ты чему-нибудь научить столь многоумного материалистического диалектика? — сказал Сократ. — Но все же продолжай. — И вот стали люди стремиться жить вместе, — продолжил несколько сбитый с толку Протагор, — и строить города для своей безопасности. Но чуть они собирались вместе, как сейчас же начинали обижать друг друга, потому что не было у них умения жить сообща. И снова приходилось им расселяться и гибнуть. — Коммуния! Коммуналка! Вот чего им не хватало! — заявил Межеумович. Протагор снова запнулся, но устоял, выправился и продолжил: — Тогда Зевс, испугавшись, как бы не погиб весь наш род, ввел среди людей стыд и правду, чтобы они служили украшением городов и дружественной связью. — Какой Зевс?! Какой стыд?! Какая правда?! — вскричал неумолимый Межеумович. — Есть только партийная правда! А кто не причастен ей, того убивать, как язву общества! И никакого Зевса, тем более — стыда! Протагор, видимо, решил сделать вид, что не замечает диалектического материалиста. — Так-то, Сократ, и вышло по этой причине, что сибирские афиняне, как и все остальные люди, когда речь заходит о плотничьем уменье или каком-нибудь другом мастерстве, думают, что лишь немногим пристало участвовать в совете, и, если кто не принадлежит к этим немногим и подает совет, его не слушают, как ты сам говоришь — и правильно делают, замечу я. Когда же они приступают к совещанию по части гражданской добродетели, тут они слушают, как и следует, всякого человека, так как всякому подобает быть причастным к этой добродетели, а иначе не бывать государствам. Вот в чем, Сократ, здесь дело. — Сейчас что-нибудь скажу, — заявил Межеумович, обдумывая сказанное Протагором. И, нашарив-таки необходимые мысли, действительно, сказал: — Когда дело касается справедливости и прочих гражданских добродетелей, тут даже если человек, известный своей несправедливостью, вдруг станет сам о себе говорить всенародно правду, то такую правдивость, которую в другом случае признали бы рассудительностью, все сочтут безумием. Ведь считается, что каждый, каков бы он ни был на самом деле, должен провозглашать себя справедливым, а кто не прикидывается справедливым, тот не в своем уме. Поэтому необходимо всякому так или иначе быть причастным справедливости, в противном случае ему не место среди людей. Тут даже Протагор разинул рот. Видать, Межеумович выразил его мысли так точно и разумно, как он сам не смог бы сделать. — Вот я и говорю, — как-то вяло начал он, — раз считается, что всякий человек причастен к этой добродетели, значит, можно всякого признать советчиком, когда о ней идет речь. А еще я попытаюсь доказать, что добродетель эта не считается врожденной и возникающей самопроизвольно, но что ей научаются, и если кто достиг ее, то только прилежанием. — И вовсе не прилежанием вдалбливают добродетель в людей, — возразил диалектический Межеумович, — а наказанием. Если ты, Протагор, пожелаешь вдуматься, в чем смысл наказания, то увидишь, что люди считают добродетель делом плевым. Никто ведь не наказывает преступников, имея в виду лишь уже совершившееся беззаконие. Такое бессмысленное мучительство было бы зверством. Кто старается наказывать со смыслом, тот казнит не за прошлое беззаконие — ведь не превратит же он совершенное в несовершившееся, — но во имя славного будущего, чтобы не совершал преступления ни этот человек, ни другой, глядя на наказание. Кто придерживается подобного рода мыслей, увеличивая как можно больше количество тюрем, концлагерей, доносчиков и лояльных исполнителей этих наказаний, тот признает, что добродетель еще не умерла в человеке и может быть вырвана из него с корнем. По крайней мере, в принципе. Вот и сибирские афиняне, под руководством бессмертных идей Отца и всех до единого его Продолжателей, наказывая и карая не только там, где нужно, но, в основном, где и не нужно, приближают тем самым светлое будущее, где добродетель достигнет совсем уже невообразимого размера и объема. Тут все очумели, кажись, от великолепия идей Межеумовича. И лишь один Протагор, совсем, видать, лишившийся разума в результате дискуссии, сказал: — Итак, Сократ, мне кажется, я достаточно ясно показал тебе, что твои сограждане не без основания выслушивают советы по общественным вопросам и футбольным делам и от медника, и от журналиста, и от сапожника, и от диалектического материалиста и считают добродетель тем, что нельзя ни подготовить, ни привить воспитанием. — Точно, — заключил Межеумович. — Только принуждением! Надо не учить, а наказывать! Будь то ребенок, мужчина или женщина, — пока тот, кого наказывают, не исправится в гробовую доску, и если, наконец, он, несмотря на наказания и болезненные поучения, не слушается, его надо как неизлечимого убивать! Никто не возражал, но, почему-то, и не аплодировал. — Если какой-нибудь человек представляется вам самым несправедливым среди тех, кто воспитан меж людьми в повиновении законам, он все-таки справедлив и даже мастер в вопросах законности, если судить о нем по сравнению с людьми, которые не прошли воспитания в тюрьмах и лагерях. Вы, Сократ и Протагор, избалованы, потому что здесь, в Сибирских Афинах, все учат добродетели, кто во что горазд. Но если кто хоть немного лучше вас умеет вести людей вперед по пути добродетели, нужно и вам быть довольными. Думаю, что я больше прочих людей могу быть полезен другим и помочь им стать достойными людьми. Межеумович замолк, а я, уже давно им завороженный, все смотрел на него, словно он сейчас еще что-нибудь скажет, и боялся это пропустить. Когда же я заметил, что он и в самом деле кончил, кое-как насилу очнулся. — Как мне благодарить тебя, многоумный Межеумович, что ты уговорил меня прийти сюда? — сказал Сократ. — Нет для меня ничего дороже возможности услышать то, что я услышал от Протагора с твоими комментариями. Прежде я считал, что хорошие люди становятся хорошими не от человеческого попечения. А теперь вы оба убедили меня в обратном. Раньше-то я, если начинал с кем-нибудь беседу об этом самом же предмете, то слышал речи, достойные Отца и всех до единого его Продолжателей, но стоило мне обратиться к ним с вопросом, они, словно книги, были не в состоянии вслух ни ответить, ни самим спросить. А когда я переспрашивал хоть какую-нибудь мелочь из того, что они сказали, они отзывались, словно медные сосуды, которые, если по ним ударить, издают долгий протяжный звук, пока кто-нибудь не ухватится за них обеими руками. Вот так и бывает с ораторами: даже когда их спрашивают о мелочах, они растягивают свою речь, как долгий пробег. А вот Протагор с Межеумовичем хоть и умеют, само собой ясно, говорить длинные и прекрасные речи, однако умеют и кратко отвечать на вопросы, а задавая вопросы сами, выжидать и выслушивать ответ. Это дано лишь немногим. — Ничего-то ты, Сократ, не понял, — заявил Межеумович. — Ты что и вправду думал, что я могу чему-нибудь научиться у софиста Протагора? — Как такая дурная мысль могла придти мне в голову? — возразил Сократ. — Я тебя на крючок поймал! Ты-то полагал, что мне и вправду нужно свидетельство от Протагора, подтверждающее мою всеобъемлющую диалектическую мысль, а мне всего лишь нужно было показать, что твой Протагор, вместе со всеми софистами в придачу, ничего не стоит против моей мыслительной способности. Вот в присутствии множества свидетелей я это и доказал. И теперь все газеты Сибирских Афин выйдут с большими шапками: «Новая победа диалектического и исторического Межеумовича!» И пойдем мы теперь вперед еще более крупными семимильными шагами! И достигнем и даже перегнем! Тут все бросились поздравлять Межеумовича, кроме Протагора, разумеется. Тот-то сидел, как в воду опущенный. — Вперед, к победе! — заорал Межеумович и вывел за собой широкие массы новых приверженцев Самого Передового в мире учения на узкую и кривую улицу. — Спасибо, Сократ, — сказал Протагор. — Ловко это у тебя получилось. — Признаюсь, что Межеумович обвел меня вокруг пальца, как младенца. Но не скорби в безудержной печали. Двое слушателей-то у тебя осталось. И если у тебя еще есть, что сказать, мы с глобальным человеком к твоим услугам. Вечером и встретимся.Глава 64
Мы вышли на улицу, и Межеумович спросил Сократа: — А каким это образом, Сократ, сам не занимаясь политикой, ты надеешься других сделать политиками? — Диалектический Межеумович, — ответил Сократ, — в каком случае я мог бы более выполнить политики: тогда ли, когда сам ею займусь, или тогда, когда занимаюсь тем, чтобы доставить как можно более лиц, способных взяться за это дело? — И кого же ты, например, сделал политиком? Уж не великого ли Крития? — Нет, Критий сам сделался политиком, — сказал Сократ. — Да вот и он идет в окружении добропорядочных сообщников. Вот только странно было бы, мне кажется, если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признал себя плохим пастухом. Но еще страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится этого и не считает себя плохим правителем государства. Критий со своими сообщниками уже было прошел мимо, словно и не заметив Сократа, но Межеумович остановил его важным вопросом: — Прославленный Критий! Что у нас сегодня на дворе? Олигархия, демократия или тирания? — Олигархия, — важно ответил Критий. — А что? Есть недовольные? — Как не быть, — ответил Межеумович. — Они даже при недоразвитом коммунизме были. А уж вот был рай так рай! — И кто же это недоволен мною? — Сократ, конечно. Ему ведь не угодишь с государственным строем. И то неладно, и это нехорошо. — А как он именно недоволен мною? — Да так, что ты плохо пасешь своих подданных, ухудшая их и уменьшая их число, то ли казнями, то ли бесплатной раздачей презервативов. — Сократ, — обратился Критий к своему бывшему учителю, — ты снова за свое? — Что поделаешь, Критий, — вздохнул Сократ. — Я запрещаю тебе вести подобные разговоры, особенно в присутствии молодых людей. — Хорошо, Критий, я готов повиноваться твоим новым законам. Но чтобы незаметно для себя, по неведению, не нарушить в чем-нибудь закона, я хочу получить от тебя точные указания вот о чем: почему ты приказываешь воздерживаться в искусстве слова, — потому ли что оно, по твоему мнению, помогает говорить правильно или неправильно? Если — говорить правильно, то, очевидно, пришлось бы воздержаться говорить правильно; если же — говорить неправильно, то, очевидно, надо стараться говорить правильно. Критий рассердился и сказал: — Если, Сократ, ты этого не знаешь, то я объявляю тебе вот что, для тебя более понятное, — чтобы с молодыми людьми ты вовсе не разговаривал. — Так, чтобы не было сомнений, — сказал Сократ, — определи мне, до скольки лет считать людей молодыми? — До тех пор, пока им не дозволяется быть членами Совета, как людям еще неразумным. И ты не разговаривай с людьми моложе ста тридцати лет. Мне не понравился это возрастной ценз Крития. — Видать, благосостояние людей безмерно увеличилось, если они и в глубокой старости остаются молодыми. И когда я покупаю что-нибудь, — спросил Сократ, — если продает человек моложе ста тридцати лет, также не надо спрашивать, за сколько он продает? — О подобных вещах можно, — ответил Критий. — Только сомневаюсь, что у тебя появилась хоть одна драхма, чтобы что-нибудь купить. Но ты, Сократ, по большей части спрашиваешь о том, что знаешь: так вот об этом ты не спрашивай. — Значит, я и не должен отвечать, — спросил Сократ, — если меня спросит молодой человек о чем-нибудь мне известном, например, где живет Критий? — О подобных вещах можно, — разрешил Критий. — Но тебе, Сократ, придется отказаться от честных политиков, свободных журналистов, защитников народа и отечества, а то они уже совсем поистрепались оттого, что вечно у тебя на языке. — Значит, — спросил Сократ, — и оттого, что следует за ними — от справедливости, благочестия и всего подобного? — Да, клянусь Зевсом, — сказал Критий, — и от пастухов. А то смотри, как бы и тебе не уменьшить собою число коров. Ты очень наивен, Сократ, если полагаешь, что для сохранения власти за нами надо менее предосторожностей, чем для охраны любой другой тирании. Тебя вот не интересует политическая карьера и ты никогда не домогался власти и государственных почестей, поэтому тебе лучше в дальнейшем помолчать. — Я, по-моему, прекрасно делал, Критий, что не домогался государственных должностей. Будь уверен, что если бы я попытался заняться государственными делами, то уж давно бы погиб и не принес бы пользы ни себе, ни Сибирским Афинам. И ты на меня не сердись, Критий за то, что я скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться тебе или какому-нибудь другому могущественному большинству и хотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, Критий, кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему суждено уцелеть хоть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен. — Вот и оставайся частным человеком, Сократ, — посоветовал Критий, — а лучше всего сиди у себя дома и никуда не высовывайся. Может, и уцелеешь. Критий со своими сообщниками важно двинулся дальше, а мы отошли в сторону. — Что это с ним сегодня? — спросил Межеумович. — Видать, государственные трудности, — ответил Сократ. — Пропадет Критий без диалектического материализма, — предположил Межеумович.Глава 65
— Как раз к открытию симозиума и поспеем, — сказал Межеумович. — Помните, я вам говорил, что покажу, что такое настоящий симпозиум, а не ваш сраный симпосий? — Как не помнить, — сказал Сократ. — Да, — ответил и я, лихорадочно придумывая, как бы мне убедительней напроситься на него. — А простому глобальному человеку можно присутствовать на этом симпозиуме? — Можно. — А пустят беспартийных? — спросил я, все еще робея. — Пустят, пустят, — рассмеялся он. — Еще как пустят! — Так и быть. Идем, — согласился Сократ. — Спасибо за приглашение, — сказал и я. — Не за что, — чему-то нахмурился Межеумович. Через три минуты мы добрались до «Дома ученых». Строгая афиша висела над дверями, извещая: «Великая победа материализма над идеализмом в физике!» И ниже: «Дискуссия сиречь симпозиум». Не скажу, что это объявление вызвало у Сократа неимоверный интерес. Потерять несколько часов, сидя в душном зале, вместо того, чтобы бесцельно шататься по улицам Сибирских Афин, ведя разговоры со встречными людьми? Но и подвести Межеумовича он не мог. Из афиши явствовало, что на симпозиум приехали видные философы из Третьего Рима. Да и весь цвет философии и физики Сибирских Афин, конечно, соберется. Вряд ли я насмелился бы на такой дискуссии задавать вопросы, но и просто послушать было чрезвычайно интересно. Без Пространства и Времени симпозиум по физике вряд ли обойдется. Да и трезв я был до неприличия. И Каллипиги не было со мной рядом. Все сходилось на том, что без этого симпозиума мне не обойтись. В буфет мы заходить не стали из-за абсолютного и окончательного отсутствия денег: драхм, фунтов, рублей, долларов и прочих недоступных нам денежных знаков. Холл с картинами на стенах, изображавшими проведение великих физических экспериментов, мы прошли быстрым шагом. Межеумович направился за кулисы, а мы — прямиком в зал. Я-то желал бы затеряться где-нибудь в заднем ряду, но Сократ поперся к первому ряду, в котором, словно, специально для нас пустовали два места. Оказывается уже и ненавистный мне Аристокл сидел здесь. Он сдержанно приветствовал Сократа. И Сократ не стал поднимать шума. Я поспешно занял место подальше от ученика Сократ. Сам Сократ устроился между нами. На сцене, слева от трибуны, стоял огромный стол, застеленный кумачом и украшенный графином с водой и одним единственным стаканом. За кулисами чувствовалось какое-то шевеление. Зал нервно переговаривался и шушукался. И вот цепочка членов президиума занимает за столом свои места. Славный Агатий, диалектический Межеумович, Даздраперма и, судя, по тогам с пурпурным окаймлением, гости из Третьего Рима. К ним особое почтение и место посреди стола. Научная аудитория приветствовала их стоя, сотрясая стены оглушительными аплодисментами. — Послушай, глобальный человек, — сказал Сократ, — не кажется ли тебе, что мы оба сейчас испытываем какое-то божественное состояние? — И даже очень, Сократ, — согласился я. — Вопреки настроению последних дней, нас, я чувствую, как бы подхватывает какой-то поток. Аристокл, сидящий рядом с Сократом, недовольно фыркнул, но промолчал. — Так будем слушать их в молчании, — предложил Сократ. — В самом деле, место это какое-то божественное, так что не удивляйся, если во время речей мудрых мужей я, возможно, не раз буду охвачен нимфами. Даже и сейчас мои слова звучат как дифирамб. — Ты совершенно прав, Сократ, — снова согласился я. — А причиной этому ты, глобальный человек и Аристокл. Но послушаем остальное, а то как бы это наитие не покинуло меня. Впрочем, это зависит от богов, клянусь собакой! «Аристокл-то тут при чем?» — раздраженно подумал я. Зал постепенно успокаивался. Диалектический Межеумович приподнялся со своего, надо полагать, председательского стула и торжественно произнес: — Наш симпозиум, проводимый в духе и в соответствии с окончательными, категорическими и бесповоротными решениями истинно диалектического и исторического материализма и под непосредственным руководством давно лежащего в могиле, но от этого только еще более живого Отца и Основателя, открывает полосу творческих дискуссий в биологии, языкознании, физиологии высшей нервной деятельности отдельно взятого человека и даже самого Центрального Комитета Самой Передовой в Ойкумене партии, физике, поварском искусстве, космологии, научном словоговорении и так далее до бесконечности и тому подобное до самого конца концов! Наша дискуссия разом обеспечит разгром отживших и устаревших взглядов и тут же, не сходя с места, приведет к плодотворному развитию соответствующих отраслей передовой материалистической науки! Присутствующие на симпозиуме бурно захлопали в ладоши, словно взбесились от прилива ума в своих головах. — Посмотри-ка, — сказал Сократ, — каков молодец наш общий и непременный друг, Межеумович. Я-то всю жизнь ходил вокруг да около, а он, оказывается, уже давно превозмог себя во всех науках. Прекрасно слушать высокоумных мужей. — Слово предоставляется благодетелю нас-всех, мудрейшему из присутствующих здесь мудрейших, хронофилу, славному Агатию! — возвестил председательствующий Межеумович. — Вот повезло-то нам! — сказал Сократ. — Оказывается, и умнее Межеумовича мудрецы есть. А я-то думал, клянусь собакой, египетским богом, что умнее уже некуда. Но меня сейчас мало интересовали реплики Сократ. Ведь вот-вот должна была открыться Тайна! Славный Агатий, обряженный как и Межеумович в варварский костюм, только побогаче и понаряднее, сидел ближе всех к трибуне, поэтому он, видимо, и не взошел на нее, а начал говорить, стоя за столом. — Вкладчики! Поприветствуем господ, прибывших из Третьего Рима! А четвертому, как известно, не быти! — Тут зал снова разразился громкими аплодисментами и криками: «Не быти! Не быти!» Но Славный Агатий легко перекричал и крики и аплодисменты: — Сенатор Гай Юлий Кесарь! Принцепс Марк Аврелий! Император Флавий Веспасиан! Спасибо, товарищи! Перейдем сразу к делу. Выводы, сделанные из итогов борьбы с саранчой, колорадским жуком и луговым мотыльком, необходимо распространить на всю физику, и прежде всего на учение о Пространстве и Времени, где идет не менее острая борьба между материализмом и идеализмом. Лагерь материализма в физике составляют прежде всего материалистические физики во главе с Материалистической партией Третьей Римской Империи. Ну и, конечно, всемирно известные Сибирские Афины! Лагерь физического идеализма составляет большинство физиков в странах современного варваризма. Указанные физики проповедуют идалистически-поповские выводы из достижений современной физики применительно как к макрокосмосу, это Джинс, Эддингтон, Милн, Эйнштейн, так и к микрокосмосу, — это Йордан, Гейзенберг, Дирак, Бор, Шредингер и многие другие. Я был знаком с ними всеми, правда, не очень близко, и уж, во всяком случае, не предполагал, что они (вот ведь подлецы!) уводили физику в сторону от правильного пути, а то и вспять. — Что же, — сказал мне Сократ, — хочешь, глобальный человек, и мы присоединимся к общему мнению, соглашаясь, что дело обстоит именно так, а не только будем считать, что надо без опаски повторять чужое, но разделим также угрожающую им опасность подвергнуться порицанию со стороны какого-либо искусника, который стал бы утверждать, что это не так. Я даже не ответил Сократу. Не до этого было. — А ты, Аристокл? — обратился Сократ к своему ученику. Но и Аристокл, словно, не слышал Сократа. — К лагерю материализма, — продолжил славный Агатий, — и в варварских странах примыкают отдельные, но сильно выдающиеся ученые. Задача материалистических философов — оказывать всемерную, активную поддержку материализму в его борьбе против идеализма в современной квантовой механике и ядреной физике, космоголии и космогонии, но делать это, разумеется, с позиций диалектического материализма. К такой непримиримой борьбе против физического идеализма призывает физиков и философов наша Самая Передовая в мире партия, ум, честь и совесть всего прогрессивного, а также человечества. — Если нужно идти этим путем, то им и пойдем, — шепнул мне на ухо Сократ. А я-то уже и так шел. — Это тем более важно, — продолжил хронофил, что у некоторых сибирских эллинских физиков имеются нездоровые настроения, выражающиеся в том, что они предпочитают уклоняться от участия в активной борьбе против махизма и других модных философских течений, пропагандируемых физиками «копенгагенской», «кембриджской» и других заграничных варварских школ и школок. Более того! У нас, в Сибирских Афинах, имеются некоторые физики и философы, которые до недавнего прошлого пропагандировали физический идеализм и, по существу, не отказались от своих взглядов и до сих пор. А вот и один из них! — Оратор ткнул указательным пальцем в первый ряд и попал точно в Сократа. — Сократ! — Я-то, славный Агатий, ничего такого и не говорил. — Как не говорил?! А мне доносили… — Но, мой славный Агатий, ты так нападаешь на меня, будто я уже знаю то, о чем только еще хотел спросить, и соглашаюсь с тобой, когда мне вздумается. Однако все обстоит иначе. Я, наоборот, все время стремлюсь вместе с другими выяснить поставленный мною вопрос, потому что сам я не знаю ответа. А сказать, согласен ли я с тобою или нет, я хочу после того, как мы с тобой этот вопрос выясним. Потерпи же, пока мы его рассмотрим. Все, что ты говоришь, еще не так удивительно, но однажды мне попалась книжка одного мудреца, в которой превозносились полезные свойства зевания, да и другие вещи подобного рода не раз бывали предметом усерднейших наставлений, а потом… — Сократ! — вскочил диалектический Межеумович. — Ты всегда мутишь воду при рассуждении вроде какого-то злоумышленника. Я тебе слова не давал! — Достойнейший Межеумович! Я делаю это без умысла — ведь тогда бы я был мудр и искусен по смыслу твоих утверждений. Так что будь ко мне снисходителен: к невольному злоумышленнику надо иметь снисхождение. — Дождешься, Сократ, что я снизойду к тебе, — пообещал Межеумович, но пока что снисходить не стал. — Вот она, идеалистическая сущность, и выходит наружу, — радостно заявил славный Агатий. — Сначала нужно всемерно поддержать материализм, а уж потом задаваться вопросами. А еще лучше — обойтись вообще безо всяких вопросов, а сразу и безоговорочно согласиться. — Да я и сам с собой не согласен, — сказал Сократ. — Однако, как я утверждал, я всегда блуждаю вокруг да около и никогда не имею твердого мнения на какой-нибудь счет. Правда, неудивительно, что я или другой какой-либо обычный человек здесь находится в заблуждении. Но если уж вы, мудрецы, станете тут блуждать, это и для нас ужасно, раз мы даже с вашей помощью не сможем избавиться от ошибок. — Наш путь прямой и ясный! — надавил славный Агатий. — Значит, сподоблюсь я хоть к старости приобщиться к истине, — умиротворенно сказал Сократ. — Каждый сибирский эллин, физик или философ, должен отдавать свое Время в рост… пардон… отдавать себе отчет в том, что его прямой долг, как истинного ученого, — вести самую беспощадную борьбу против идеализма в физике и философии, против раболепного преклонения перед любым представителем современной варварской науки, будь то Бор или Дурак, Эйнштейн или Гейзенберг. — Славный Агатий уже не заглядывал в бумажку. Голос его звенел правотой и убежденностью. — Сибирские эллинские философы и физики должны совместно разоблачать и громить идеалистическое нутро варварской науки и ее конкретных представителей. Объективизм, аполитизм в отношении к варварской науке, уклонение от борьбы против ее идеалистических выводов на деле означает примиренчество к враждебной нам идеологии. Материалистический концентрационный лагерь физиков и философов Третьего Рима и Сибирских Афин должен стать более воинствующим, должен решительнее и смелее бить своего заклятого врага — физический идеализм во всех его проявлениях. — О, Аполлон! Как высоко мы взобрались, — сказал Сократ. А я все более убеждался, что не зря пришел на этот симпозиум. — Я крепко надеюсь, — сказал славный Агатий, — что наша дискуссия пройдет плодотворно и еще, в какой уже раз, подтвердит первенство самой передовой в мире материалистической науки. А после этого, все жители Ойкумены станут вкладчиками Пространства и Времени. А уж об остальном мы-все позаботимся. Хронофил сел на свое место. Аплодисменты показали сильную заинтересованность симпозиума в проблеме Пространства и Времени. Межеумович встал и таинственно сказал: — Я предоставляю слово лично мне. После чего взошел на трибуну и без промедления начал речь. — Товарищи по несчастью! Перейдем сразу к делу. У некоторых наших физиков и философов в Сибирских Афинах создалась традиция «не выносить сор из избы». Эти физики и философы вместо того, чтобы поставить перед общественностью во весь свой гигантский рост вопрос о положении с теорией физики, до сих пор сопротивляются этому, уклоняются от обсуждения общих теоретических и философских вопросов. Приведу пример, характеризующий положение с критикой и самокритикой в Государственном университете Сибирских Афин. Недавно там был поставлен доклад проконсула Третьего Рима Пакувия о теории относительности применительно к игре в кости. И что же получилось? Никто, кроме одного официального представителя, не пожелал высказаться. — Не думаю, — громко втиснулся в речь диалектического материалиста Сократ, — чтобы первому встречному было по плечу правильно решить это дело, разве только тому, кто достиг высшей степени мудрости. — Это кто это тут — «первые встречные»?! — взвился Межеумович. — Уж, не сотрудники ли Университета, которым по рангу положено бить и бичевать?! — Ну не смешной ли я человек со своими невпопад сказанными словами! Ты уж, диалектический и исторический Межеумович, не обращай на меня, пожалуйста, внимания. — Ох, и получишь ты у меня, Сократ! — Хорошо бы, да поскорее, а то у меня уже ничего и не осталось. Межеумович переборол себя внутренне, деловито самонастроился и продолжил речь. — Приведу другой пример, показывающий, к чему ведет некритическое отношение к некоторым, с позволения сказать, «теориям», имеющим хождение в варварских странах, да и в самой Сибирской Элладе. Не так давно состоялся симпосий у некоей Каллипиги по теории химического строения, на котором я осудил, как ненаучные, теории резонанса и мезомерии Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена. В то же время на этом симпосии была раскрыта тайная и преступная связь воззрений сторонников указанных антинаучных, с позволения сказать, «теорий» с воззрениями таких варварских физиков, как Гейзенберг. Однако многие философы и физики, возлежа на симпосии и регулярно производя возлияния, в раскрытии антинаучного содержания, так называемых, «теорий» резонанса и мезомерии никакого участия не приняли. — Тут Межеумович обратился к листу бумаги. — «Симпосий у Каллипиги отмечает ненормальность самоустранения большей части физиков и философов от участия в борьбе за создание передовой науки». «Когда же они успели принять такой документ?! — удивился я. — Может, когда я вместе с Дионисом покорял Ойкумену?» Я вгляделся в лица президиума симпозиума. Гай Юлий Кесарь сидел энергично, Марк Аврелий явно страдал с похмелья, Флавий Веспасиан спал, но глаз не прикрывал, иногда всхрапывая, но тут же согласно кивая головой. Мол, да, да, все верно! — Казалось бы, — продолжил Межеумович, — естественным ожидать от таких известных псевдо-философов, как Сократ, всюду сующий свой нос, чтобы он подал голос за устранение индифферентизма философии в деле применения физической теории к развитию Самой Передовой материалистической науки или хотя бы в деле борьбы с тормозящим развитие науки воззрениями, заимствованными от физиков-идеалистов. Однако и до сих пор имеет место самоустранение и неучастие в этой борьбе подозрительных лиц, группирующихся возле псевдо-философа Сократа, сына Софрониска и повивальной бабки Фенареты. Исторический и диалектический Межеумович говорил легко, убежденно. Чувствовалось, что он привык, чтобы к его мнению прислушивались. Чувствовалось, что за ним стоит какая-то мощная сила, и все должны об этом знать и не строить себе идеалистических иллюзий. Я затылком видел, как головы большинства присутствующих повернулись в нашу сторону. — Или у тебя есть, что сказать по этому поводу, Сократ? — издевательски спросил материалист. — Откуда же, друг мой? — удивился Сократ. — Да если бы я сам был способен найти ответ, я не стал бы приставать к тебе, считая, что ты его скорее найдешь, чем я. — Но с Фалесом-то и с другими ты вел беседу? — спросил Межеумович. — Как не вести беседу на симпосии? Конечно, вел, — согласился Сократ. — Да к тому же, диалектический Межеумович, я ведь ни на чем не настаиваю из того, что говорил. Просто я рассмотрел вместе с Фалесом, Анаксимандром и Анаксименом проблему возникновения, существования и уничтожения, как нам все это представлялось, так что говори смело, если знаешь что-то лучшее, ведь я приму это с охотой. Еще бы! Я и не удивился бы, если бы ты умел лучше сказать об этом. Ведь мне сдается, что ты и сам над этим размышлял, и у других учился. Так что если ты скажешь что-то лучшее, запиши и меня одним из твоих учеников в науке о мезомерии и резонансе. — Не мое это дело, — тихо озлился Межеумович. — Мужайся, дорогой, говори смело то, что ты думаешь. Быть может, это принесет тебе величайшую пользу. — Точно так же естественно было ожидать от псевдо-философа Сократа, — и в самом деле смело продолжил диалектик, — в соответствии с призывами Самой Передовой партии Сибирских Афин, выступления за развертывание критики и самокритики в среде его друзей и недругов! Но пока что Сократ, сын Софрониска и повивальной бабки Фенареты, этого не сделал. Что ж… Подождем. Больше решительности, Сократ! Ведь участники нашего симпозиума не невежды, они доверчивы и доброжелательны. — Милый Межеумович, уж не говоришь ли ты это с целью меня приободрить? — Признаться, да, Сократ. — Тогда ты достигнешь совсем обратного. Если бы я доверял себе и считал, будто знаю то, о чем говорю, тогда твое утешение было бы прекрасно: кто знает истину, тот в кругу понимающих и дорогих ему людей говорит смело и не колеблясь о самых великих и дорогих ему вещах. Но когда у человека, как у меня, сомнения и поиски, а он выступает с рассуждениями, шаткое у него положение и ужасное — не потому, что я боюсь вызвать смех, что было бы просто ребячеством, а потому, что, пошатнув истину, я не только сам свалюсь, но и увлеку за собой и своих друзей. У нас же речь идет о том, в чем всего меньше должно колебаться. Я припадаю к Адрастее, великий Межеумович, ради того, что собираюсь сказать! Боюсь только, что стать невольным убийцей все же меньшее преступление, чем сделаться обманщикомв деле прекрасного, благого, справедливого и законного. А поскольку такой опасности лучше уж подвергаться среди врагов, чем в кругу друзей, ты уж лучше меня не подбадривай. — Вот видите! — обрадовался диалектический Межеумович. — По всем вопросам Сократ, не знаю, чей уж он только сын (не идеализма ли?), имеет свои безапелляционные суждения. Для сокрушения своих противников и защиты собственных неправильных воззрений он применяет своеобразные методы полемики, далеко не соответствующие действительному развитию борьбы мнений и свободы критики и самокритики. Метод полемики, применяемый Сократом, рассчитан на то, чтобы вбить клин между философами и физиками. Мы со всей возможной сокрушительной силой протестуем против этой тенденции, как противоречащей современной материалистической науке. И надеемся, Сократ. Очень надеемся. А не то… Сократ оживленно молчал.Глава 66
— Слово предоставляется кандидату философских наук, доценту, жене моей, между прочим, Даздраперме, — возвестил Межеумович. — Она же, по счастливому стечению обстоятельств, является настоятельницей «Высоконравственного блудилища», кое наши дорогие гости из Третьего Рима посетят сегодня задарма. А уж девочки там, скажу я по секрету… Но чу, чу… — Диалектический материалист испуганно закрыл рот ладонью. Выступающая взгромоздилась на трибуну. Была она, Даздраперма, то есть, огромна, небрита, взъерошена, возбуждена, немного даже терялась, несмотря на свой рост, в компании таких научных светил и, кажется, не могла найти соответствующего моменту начала своей речи. — Слушаем, слушаем вас, — приободрил ее славный Агатий. — Почему это я «жена, между прочим»? — басом спросила она материалиста. — Это ты, «между прочим», мой муж. А уж я-то тебе жена в первую очередь. — Истинно, истинно, — с некоторым даже облечением согласился Межеумович. — Смотри мне! — пригрозила пальчищем Даздраперма. — А то еще полгода денег на презервативы не дам! Перетерпишься! — Перетерплюсь, а как же! — с радостью согласился диалектик. — Не вздумай триппер где подцепить! — Триппер ни в жисть! — заверил ее Межеумович, муж, между прочим. Гай Юлий Кесарь слушал выступающую весьма заинтересованно. Флавий Веспасиан тоже с очевидностью проснулся. Продолжал мучиться отвращением к жизни лишь Марк Аврелий. — Ближе к делу, — попросил славный Агатий. — К телу? — удивилась Даздраперма. — Прямо сейчас, на сцене? — К делу, к делу, дорогая Даздраперма! — А-а… А то девки-то здесь, за кулисами. Они на работу, как на праздник… — О борьбе с идеализмом, пожалуйста, — попросил славный Агатий. — А девки пока пусть потренируются. — Тогда ладно, — согласилась Даздраперма. — Эйнштейн этот за последние годы, как, впрочем, и Джинс, погряз в идеализме и бросился в объятия махровой поповщины! В зале стало как-то свободнее, легче, раскованнее. — Попробовал бы он на моих девок, ангелочков, то есть, броситься! Посмотрела бы я, что от его идеализма осталось. А осталось бы одна видимость! Уж я снабжаю клиентов по высшему разряду! А современная варварская наука снабжает поповщину, фидеизм новой аргументацией, которую необходимо беспощадно разоблачать! — заявила Даздраперма. Речь свою она, конечно, приготовила заранее. Более того, эта речь, наверняка, лежала у нее в пуленепробиваемом бюстгальтере возле неподъемных грудей. Но Даздраперма хотела показать, что и без шпаргалки может высказать все, как положено. — Взять хотя бы учение британского астронома Эддингтона о физических константах мира, которое прямехонько приводит к пифагорейской мистике числе и из математических формул выводит такие, с позволения сказать, «существенные константы» мира, как апокалиптическое число «шестьсот шестьдесят шесть» — имя Дьявола. А «чертовки» эти из соседнего борделя ничего хорошего клиентам предложить не могут. И не ходите к ним, и деньги зря не тратьте! Да и «монашки» не лучше. А те, у которых «ноги от ушей» и вообще уродки. Если ноги от ушей, то где тогда все остальное? А уж у моих «высоконравственных» все прилажено наилучшим образом. И цены доступные, не то что у задрипанных «прелестниц». А еще, скажу вам по секрету, ведутся переговоры с Каллипигой… Но тут не то, что я, даже сам славный Агатий не выдержал. — Госпожа доцентша! — воззвал он. — Ближе к теме симпозиума! — А я что?! — озлилась Даздраперма. — Разве сауны, кабаки и бордели кто-то уже исключил из программы симпозиума?! — Не может быть! — чему-то испугался Гай Юлий Кесарь. — Вы что, сдурели?! — окончательно проснулся император Флавий Веспасиан. А принцепс Марк Аврелий никак не прореагировал на возможное изменение программы симпозиума. Видать, интерес к жизни у него затерялся где-то окончательно. — Госпожа доцентша! — твердо сказал славный Агатий. — Все в Сибирских Афинах знают, как высоко вы держите вывеску «Высоконравственного блудилища». — И совершенно в том же духе, только под другой вывеской, — неожиданно включилась Даздраперма, — проповедует свои взгляды на пространство и время такой мракобес, как Рёссель — один из самых махровых лакеев британско-американского варваризма. А также некий Карнап — вождь так называемого «венского кружка махистов», перекочевавшего в центр современной идеологической и политической реакции — Соединенные Штаты Америки, которую уже давно пора закрыть взад. Даздраперма глотнула воздуха, закатила глаза к потолку, до которого ей было рукой подать, что-то припоминая, и продолжила взволнованно и страстно: — Британский физик-идеалист откровенно заявляет, что для целого ряда физических и сексуальных состояний, изучаемых квантовой физикой в блудилищах, пространства и времени не существует. «По крайней мере, — говорит он, — у меня нет никаких оснований предполагать их существование». Каков, а?! А был ли он сам хоть раз в борделе? Ставил ли в квантовую позицию хоть одну высоконравственную блудницу? Сомневаюсь. Очень сомневаюсь! И вся материалистическая диалектика вместе со всеми борделями и блудилищами сомневается! — Не ставил в квантовую позицию, — поддержал Даздраперму муж-материалист. — Куда ему?! Тут и сомневаться нечего! И зал почти единодушно поддержал: — Нет, не проводил он таких экспериментов! — Куда ему с его идеалистическим фаллосом! — Тут и с материалистическим-то не всегда эксперимент до конца доведешь! — Это всем хорошо известно, — обрадовалась поддержке Даздраперма. — А хопехахенская школа является рассадником «физического идеализма»! А Нильс Бор — автор махистского определения «физической реальности эрекции», автор агностического «принципа дополнительности мужского и женского тел»! Впрочем, тут и Хейзенберг виноват в той же мере. Так вот, этот самый Бор пытается пропитать современную квантовую физику реакционной философией, проповедующей неверие в безграничные возможности познания женского тела. Видите ли, нельзя, дескать, определить одновременно, где находится предмет и какова его энергия, пусть этот предмет и является фаллосом. — Врет, подлец! — раздалось в зале. — Известно, что как Бор, так и Хейзенберг отличаются от фашиствующего Йордана в своих философских позициях лишь большей осторожностью и маскировкой блудливых взглядов на титьки девок. Но тем более опасна их реакционная методология для развития самой передовой в мире материалистической физики и сексологии Сибирских Афин и Третьего Рима. Зал внимал доцентше Даздраперме заинтересованно и сочувствующе. Президиум, кроме окончательно выпавшего из жизни Марка Аврелия, — тоже. Сократ сидел с выпученными глазами, пораженный столь бессовестным и безответственным поведением варварских физиков. Только Аристокл нервничал и, похоже, несогласно. Ну, он-то интересовал меня меньше всего. — Этот самый Шредингер, — набирала неимоверную силу настоятельница-доцентша, — взял, да и выступил с книжонкой «Что такое законы природы?», в которой нагло отрицал подчинение закону партийной причинности процессов, происходящих на атомном фронте. А потом еще издал книжку «Что такое жизнь с точки зрения секса?», которая, кстати, по каким-то непонятным, но, наверняка, предательским причинам была издана и в Третьем Риме, и в Сибирских Афинах. А это агрессия? Я ее не читала и не намерена читать, но эта, так сказать, книженция, безоговорочно прославляет лженаучную генетику Менделя-Моргана со всеми ее реакционными выводами. Шредингер и подобные ему лакеи варваров, чтобы скрыть пороки реакционного варварского лагеря, клевещут на наш всеобщий бардак, на наши бордели, блудилища и прочие публичные дома, бессовестно упрощают вопрос о их истинном предназначении в построении самого передового в мире общества, политического, социального, государственного и сексуального строя! А сами в бордели не ходят! Да что же это такое?! Что это за физика такая?! — На Персию, — услышал я писк среди всеобщего одобрительного шума зала. — Стар я становлюсь, — сказал мне Сократ. — Раньше я хоть понимал, что ничего не понимаю, а теперь уже и этого понять не могу. — Да. Здорово, — согласился я. — Хейзенберг этот не за страх, а за совесть усердно служит заокеанским боссам. Я уже говорила, — тут Даздраперма чуть отвлеклась от канвы своего боевого выступления, — Америку эту надо закрыть взад! А Колумбу корабли больше не давать. Пусть плоты гоняет по Срединному Сибирскому морю! — Доцент Даздраперма чуть порылась в своей обширной памяти, нашла что-то важное и продолжила: — Сходство между мыслями Хейзенберга и Шредингера полное и стопроцентное на двоих, а объяснение этому нужно искать в том, что оба они выражают гниение и распад варварского общества, а по публичным домам не ходят… — Секундная пауза для собирания мыслей и продолжение: — На примере современных Эйнштейнов и других реакционеров раскрывается реакционная роль идеализма по отношению к историческому, диалектическому и материалистическому естествознанию… — Еще мимолетная пауза. — Фашиствующий физик Йордан выступил с новым «откровением» — утверждением о том, будто младенцы рождаются «из ничего», высвобождая при этом неизвестно откуда берущуюся энергию. Мне показалось, что доцент Даздраперма начала немного путаться или пошла по второму кругу. — Ряд видных, но варварских ученых: физиков, космологов, математиков, — подвизаются на поприще проповеди антинаучного мировоззрения. Печальную славу импотентов в этом отношении приобрели физики Эддингтон, Джинс, Комптон, Йордан, а также все другие без исключения. Этому тлетворному влиянию подверглись и творцы, с позволения сказать, современных физических теорий: теории относительности безотносительного и теории квадратно-круглых квантов — Эйнштейн, Хейзенберг и Бор… — И после некоторого собирания мыслей: — Идеологи монополистического американского варваризма Рейхенбах, Карнап, Франк и другие… Давно пора закрыть к е…ней матери эту сраную Америку!.. Идеологи варварской буржуазии и пролетариата извлекают пользу для своего черного дела, для пропаганды идеализма даже из тех колебаний, что круглосуточно совершаются в моем «Высоконравственном блудилище»… Кстати, не пропустите наш бордель. Век помнить будете!.. Так вот, философские воззрения Бора, Эйнштейна, Хейзенберга, Шредингера, Дирака явно антинаучны. Они удовлетворяют требованиям варварской буржуазии об отвращении интеллигенции варварских стран, если она еще только там осталась, от «высоконравственных блудилищ», от материализма вообще и от диалектического и исторического материализма в особенности… Путем математических фокусов Эддингтон «вывел» ни больше, ни меньше, как «массу вселенной» и ее «среднюю плотность», «число электронов и протонов во вселенной», а главное — «число поклевок клиента на одно платное женское тело». Это ли не маразм! — На Персию! — снова тонко взвизгнул кто-то в зале, но его пока не поддержали, может, раздумывали, куда лучше: на Персию или на Америку? — Причем, Эддингтон не одинок! Такими же идеалистическими фокусами в математическом обрамлении занимаются другие, видные, для варваров, конечно, ученые, к примеру Милн и Дирак… Милн, например, «подсчитал возраст вселенной», который оказался равным двум миллиардам лет, И это можно охарактеризовать только как сочетание импотенции и паралича разума с пьяной фантазией! Доцент Даздраперма, кажется, несколько упорядочила свое выступление. — Злобный ряд варварских ученых доказывает, что эмпирические положения якобы имеют только определенную степень вероятности, что они, в сущности, являются только гипотезами. — На Персию! — раздалось уже более уверенно. — Перепев давно разбитых идеалистических построений Маха и Канта! — рвала себе нервы Даздраперма. — И это в то время, как в природе вещей возможен только развитой социализм!.. Зубры современной реакционной философии!.. Современные физики-мракобесы!.. Неотомисты!.. Защитники папского престола!.. Отец и Основатель в своей гениальной работе «Экономические проблемы Третьего Рима», разрабатывая вопрос об объективном характере законов науки, с пердельной ясностью показал… — Успокойся, моя дорогая Даздраперма, — попросил Межеумович. — Успокойся. С «предельной» ясностью… — Да? — удивилась настоятельница «Высоконравственного блудилища» — Успокойся! А ты думаешь, мне легко сохранять нравственность в сексуальном хозяйстве Сибирских Афин?! Ты думаешь, мне не хочется заменить какую-нибудь овечку своим истомившимся телом? Ты-то ведь на меня в постели и не смотришь! Шляешься, где попало, по ночам! А я же женщина-а-а! — Тотчас же исправим создавшееся положение, — уныло пообещал диалектический материалист, но ни сама Даздраперма, ни кто другой в заде ему, конечно, не поверили. — Ты мне всю жизнь испортил! — уже кричала Даздраперма. — Изверг! Мракобес! Импотент несчастный! — Я не импотент, — пытался оправдаться Межеумович, но этим только значительно усугубил ситуацию. Даздраперма бросилась в рукопашную. — Спасибо, кандидат сексуалистических наук, — вмешался в разборку славный Агатий и даже встал и даже сдержанно захлопал в ладоши. И его поддержали. Зал разразился аплодисментами. Доцент Даздраперма недоумевающе посмотрела на уходящие в бесконечность ряды любителей материалистической физики и вообще жизни, что-то поняла, разулыбалась, зааплодировала сама себе и свалилась со сцены, в аккурат, на меня. — На Персию! — орали мы-все. И тогда от избытка давящей на меня сверху чужой потной материи, а также собственных мыслей и чувств я тоже упал.Глава 67
Оно навалилось на меня внезапно. Обрушилось, смяло, засосало в какую-то узкую горловину, выбросило в бесконечное одиночество и в то же время смотрело на меня мириадами глаз. Или это я всеми глазами мира смотрел на самого себя? Оно не испытывало ко мне никаких чувство: ни зла, ни жалости, ни доброжелательности. Полное безразличие. Не знаю даже, испытывало ли оно вообще какие-либо чувства и осознавало ли себя. Я знал, что как только оно захватит меня целиком, я исчезну. Исчезнет все, не только мое тело, но и мысли, и память, и душа. А оно будет существовать вечно, бесстрастно и одиноко-всеобще. Я терял самого себя, но еще понимал, что этого нельзя допустить. Здесь не было добра и зла, не было самого здесь или там, моего и твоего, верха и низа, света и тьмы, внутреннего и внешнего. Оно было предельно неопределенно, бесструктурно и всеобще. Ничего, кроме ужаса не испытывал я. И даже самого желания вернуться в человеческий мир не существовало. Лишь одна мысль или обрывок мысли: не потерять самого себя, — задерживала меня в этом мире. Хотя, кто я такой, я уже не знал. Не потерять себя! Оно было или недочеловеческим, или сверхчеловеческим. Но это я понимал, если мне удавалось вернуться. Чей-то голос звал меня, уверенно и спокойно. И я возвращался, я открывал узкую дверь и возвращался. Я толкнул дверь своего тайного сарайчика, но она не поддавалась, словно с другой стороны ее замело снегом. И тогда я осмотрелся. Да, это был тот самый сарайчик моих растрепанных мыслей, в котором я однажды уже пытался навести порядок. Грубо сколоченный из досок стол возле небольшого окна, лавка. Груд мусора, вроде бы, поубавилось. Из всех щелей дуло. А на одной из стен покачивалась от сквозняков небольшая картина. Я подошел и рассмотрел ее. Ликург, царь Волкотварь, преследовал молодого Диониса. Видать, здесь была изображена сцена из жизни бога еще до нашего с ним похода по обитаемому миру. Я еще помнил, что Дионису суждено было родится трижды, прежде чем он, как духовное существо, смог одарить людей на земле. В Гадесе Персефона закладывала основу духовного человека, рождая его там в «огне», Семела зачинала его душевно от молнии, Зевс, властитель ясного света, хозяин нашего мира, укрывал спасенное Афиной сердце в своем теле и рождал мальчика в третий раз. Так Дионис вошел в земной человеческий мир. Но царь «Волкотварь, не терпящий бесполезного развития, проникся к нему враждебностью. В доме морской богини Фетиды мальчик исподволь созревает, чтобы стать взрослым бородатым мужем. Я понял, что и сам, подобно Дионису, подолгу и в строгой тайне лелею то, что уже определенно живет в моей душе и растет, но только вот никак не может выйти на свет. Я толкал и толкал дверь, пока не образовалась узкая щель. Пронзительный холодный воздух тут же завыл и заулюлюкал. Через эту щель я увидел снег, увидел Дельфы и Парнас, хотя сквозь метущиеся волны снега ничего нельзя было рассмотреть. Я вышел. И снова не стало ни верха, ни низа. И бесконечноглазое оно смотрело на меня моими же глазами, бесстрастно и равнодушно. Беззащитная фигурка одинокого человека утопала в снегу. Бессмысленные видения, которые создавало оно, проносились передо мной. Или это я сам создавал свой бред, а оно лишь ничем не противоречило мне, соглашаясь со всем, не противодействуя и не помогая. Я то рвался куда-то, то равнодушно смотрел на то, как проваливаюсь в бездну. Ужас и радость, страх и счастье, равнодушие и участие здесь были одним и тем же. И я и оно взирали на то, как я теряю себя. У меня уже не было мыслей о спасении, я хотел лишь одного: умереть самим собой. Отчаянно рванулся я вперед. Оно оформилось в знакомые ливни холодного, колющего и режущего снега. Я снова был самим собой. Но тут же голова у меня снова пошла кругом. Закрутилось все, завертелось. Показалось, что вот еще чуть-чуть и я что-то припомню. И странно сменялось все перед моими глазами. Какие-то пульты управления, каменные развалины, бесконечные коридоры, мониторы компьютеров. Я очнулся. Метель кружила вокруг. Я, наконец, снова сумел приоткрыть дверь настолько, что мог просунуть в щель голову. Борьба с дверью словно окрылила меня, я почувствовал какое-то странное освобождение, словно стал всем миром, а весь мир стал только одним мною. Если идти из Дельф на вершину Парнаса, то стадиях в семидесяти есть медная статуя и отсюда начинается подъем в пещеру Корикион, который легче сделать человеку пешком, без поклажи, чем верхом на муле или коне. Пещера Корикион превосходит по величине все другие пещеры, в ней всегда светло и можно ходить без светильников. Эта пещера находится под особым покровительством нимф и Пана. В пещере Корикион исступленные менады за одну ночь сжигали великое количество ладана. Под защитою дыма они отыскивали в корзине для просеивания зерна трижды рожденного младенца и наблюдали его быстрый рост. Кружась в хороводе, вакханки будили младенца в корзинке. Бог поднимался на ноги, танцуя, исчезал в дыму и, время от времени появляясь, демонстрировал ступени своего становления, пока не превратился в безбородого юношу. Тут снаружи вошел царь Волкотварь со свитой вооруженных пиками волков-пособников, чтобы прогнать его. Менады с дикими воплями пытались отогнать их, чтобы богиня Фетида смогла дать Дионису прибежище в море. В этих девушек молниями били наполненные огнем стебли тростника, и от ударов они зачинали плод небесной жизни. От молнии каждая из них становилась зачинающей матерью бога, Семелой.— Я Диониса зову, оглашенного криками «эйа»! — пели они. —
Перворожденный и трижды рожденный, двусущий владыка,
Неизреченный, неистовый, тайный, двухвидный, двурогий.
В пышном плюще, быколикий, «эвой» восклицающий, бурный,
Мяса вкуситель кровавого, чистый, трехлетний, увитый
Лозами, полными гроздьев, — тебя, Персефоны с Зевсом
Неизреченное ложе, о бог Евбулей, породило.
Вместе с пестуньями, что опоясаны дивно, внемли же
Гласу молитвы моей и повей, беспорочный и сладкий,
Ты, о блаженный, ко мне благосклонное сердце имея!
— В божественном безумье ты, Дионис, вторгся,
Факелами потрясая, в цветущую укромность Сибирской Эллады:
Эвое, ие, ие-вакхос, ие, ие-пеан!
Народ Сибирской Эллады призывает тебя:
Ты по нраву тем, кто видит священные празднества.
Ты отворяешь смертным в их стараниях гавань мира.
Глава 68
В чем смысл философской дискуссии, я пока не понял. Идеалистом быть плохо, субъективистом — тоже. Но, оказывается, и объективистом — не лучше. Но теперь хоть мне был известен список варварских физиков и философов, которых читать запрещено. Правда, я машинально припомнил кое-что из их трудов, но в сознание не впускал. Нечего им там было делать! И еще… Сократ, оказывается, ведет неправильную идеологическую линию. Я видел, что ученики относятся к нему с великим уважением, да и многие философы — тоже, даже сам Межеумович. В чем же тогда его заблуждение? Судя по потерянному виду и притихшему поведению, он и сам этого не знал. Симпозиум, между тем, продолжался. Зал восторженно загудел, когда на трибуну взошел сам Гай Юлий Кесарь. Был он высокого роста, светлокожий, хорошо сложен, лицо чуть полноватое, глаза черные и живые. Чувствовалось, что безобразящая его лысина, ему несносна, поэтому поредевшие волосы были зачесаны с темени на лоб. Когда же диалектический Межеумович преподнес ему лавровый венок, тот с удовольствием принял и прикрыл им свою лысину. Одет он был в сенаторскую тогу, с бахромой на рукавах, небрежно подпоясанную. — Когда фальсифицируют науку, — сходу заявил Кесарь, — особенно философию, спокойным оставаться нельзя! — Нет, нет, нельзя ни в коем случае! — поддержали его из зала. — Задача имперских философов — вести неустанную борьбу с варварской философией, крепить союз материалистической философии с материалистическим же естествознанием. Мы должны дать и даем отпор всяким попыткам под видом критики мелких недостатков и ничтожнейших ошибок, имеющихся еще в нашей работе, умалить великую роль Самого Передового в Космосе мировоззрения материалистической философии в развитии науки, в дальнейшем воспитании трудящихся масс, в борьбе народов Третьего Рима за свое светлое будущее. — И Сибирских Афин! — громко и восторженно дополнили из зала. — И Сибирских Афин, само собой разумеется, — милостиво согласился Кесарь. — Недостаточное понимание самой передовой во Вселенной философии рядом ваших физиков и философов, а особенно неким, таким сяким, Сократом, нарушение принципа партийности в философии и физике нашло свое выражение в некритическом отношении этим самым кривым рядом ваших философов и физиков к общетеоретическим воззрениям варварских ученых и, в частности, к выводам Нильса Бора. Это привело к тому, что, по существу, ваши физики и философы, начиная с Гомера и Гесиода и кончая Пифагором, Гераклитом и Парменидом, оказались на стороне идеализма, хотя эти, так сказать, ученые и пытались, по их словам, дать последовательное материалистическое толкование основ квантовой механики. Кесарь сделал многозначительную паузу, воспользовавшись которой, Межеумович тот час же выдал необходимейшую информацию: — Гомер, между прочим, ослеп именно от своего идеализма! — С идеализмом нужно бороться решительно, — неопровержимо заявил Кесарь. — Я вам расскажу, как это делаю я. Я не полез сразу в логово идеализма, а начал с Испании. По прибытии в эту самую Испанию я развил энергичную деятельность. Присоединив в течение нескольких дней к своим двадцати когортам еще десять, я выступил с ними против испанских турок и китайцев, которых доблестно и победил, дойдя затем до Океана и покорив попутно несколько племен, ранее не подвластных материализму и диалектике. Достигнув такого успеха в делах военных, я не хуже руководил и гражданскими, установив согласие с материализмом в городах и прежде всего уладив споры между заимодавцами и должниками. А именно, я предложил, чтобы из ежегодных доходов должников одна треть оставалась мне, остальное же шло заимодавцам, пока таким образом долг не будет погашен. Совершив эти богоугодные дела, получившие всеобщее одобрение, я выехал из провинции, где и сам разбогател и дал возможность обогатиться во время похода своим воинам, которые провозгласили меня за это императором. — Слава императору Кесарю! — раздалось из зала. — Слава черту лысому! — Слава гомосеку Кесарю! — Но уклон в идеализм, — остановил легким движением руки восхваления в свой адрес сенатор Гай Юлий Кесарь, — под влиянием воззрений Нильса Бора продолжал являться проявлением космополитических шатаний некоторой прослойки физиков и философов, рупором которой в ваших Сибирских Афинах стал весьма уважаемый мною Сократ, сын Софрониска и повивальной бабки Фенареты. Не вооружившись великими идеями диалектической теории, не опираясь на диалектические традиции сибирского эллинского естествознания и сибирской же эллинской философии, ярким представителем которой является Межеумович, Сократ, сын Софрониска и повивальной бабки Фенареты, раболепно склонил свою лысую голову перед реакционной идеалистической философией. Отсюда весь вред и опасность защиты означенным Сократом своих ошибочных воззрений. Тут и до смертной казни рукой подать. Я чувствовал, что Сократу не терпится вставить слово или вопрос, но угроза смертной казни останавливала его. — Извращая физический смысл принципа вполне определенной неопределенности, — продолжал Кесарь, — согласно которому нельзя, якобы, с какой угодно точностью налагать штрафы и поборы, идеалисты-философы и идеалистически настроенные физики проповедуют полный индетерминизм в налоговой политике государства, будь это даже и великие Сибирские Афины. И это несмотря на все мои победы и теоретические доказательства в Испании! Они продолжают утверждать, что в мире господствует полная неопределенность, хаос Гесиода, что явления мира никакого объективного пространственно-временного характера не имеют, что пространство и время теряют всякий объективный смысл, что-де запросто могут встретиться на одном симпозиуме я, Флавий Веспасиан, живший через сто с лишним лет после меня, и даже Марк Аврелий, уж и вовсе пьянствующий через века. А происходит это, якобы, потому, что все пространственно-временные характеристики зависят от некоего глобального человека. Вот до какой чуши доходят идеалисты! — Бред, да и только! — подтвердил император Флавий Веспасиан, но не проснулся. А принцепс Марк Аврелий только укоризненно вздохнул, то ли мягко протестуя против вранья идеалистов, то ли — против упоминания о своем беспробудном, видать, пьянстве. — Вот ведь как повернул все варвар! — продолжил Кесарь. — Что же касается защиты мною самого передового в Ойкумене учения, то я вынужден был снова начать войны и ходить в походы, подчинившие Галлию материализму, диалектическому и историческому одновременно. Я начал иную жизнь, вступив на путь новых деяний. И тут я выказал себя не уступающим никому из величайших, удивительнейших полководцев и военных деятелей мирного времени. Ибо, если сравнивать со мною Фабиев, Сципионов и Метеллов или живших одновременно со мною, чуть раньше или чуть позже, Помпея, Александра Армагеддонского и Наполеона, воинская слава которых превозносится иногда до небес, то я своими подвигами одних оставил позади по причине суровости мест, в которых вел войну, других — в силу размеров страны, которую привел к окончательному материализму, третьих — имея в виду численность и мощь неприятеля, которого победил, четвертых — принимая в расчет дикость и коварство, с которым мне пришлось столкнуться, пятых — необдуманным человеколюбием и снисходительностью к пленным, шестых — подарками и безудержной щедростью к своим воинам и, наконец, всех — тем, что дал больше всего сражений и истребил во славу диалектического и исторического материализма наибольшее число врагов. Ибо за те неполные десять лет, в течение которых я устанавливал в Галлии самое передовое учение, я взял штурмом более восьмисот городов, покорил триста народов и народностей, сражался с тремя миллиардами варваров, из которых один миллиард окончательно и бесповоротно уничтожил во время битв и замирений и столько же захватил в плен. Тут даже мне стало ясно, что с таким полководцем запросто можно было завоевать и Персию, существуй она в природе. Да и зал уже снова начал вспоминать: — На Персию! Жаль, что Персия никак не могла сыскаться в Космосе. Понимал это и сенатор Гай Юлий Кесарь, поэтому на призывы не реагировал, а спокойненько гнул свою линию: — Опровержение субъективистских взглядов на пространство и время в мире неотделимо от решения вопроса: существует ли в мире беспричинная причинность, военное счастье и любовь с первого взгляда. Мнение на этот счет Гейзенберга, Дирака, Бора и их компании общеизвестно. Они утверждают, что в мире царит полнейший произвол в лагере микрочастиц. А это уже явная чертовщина! Я и людям-то ни за что не позволю проявлять «свободу воли», не говоря уже о каких-то там электронах-позитронах! А британец Эддингтон откровенно заявляет, что «религия, дескать, стала возможной для здравого научного ума», начиная с какого-то там, им самим установленного года по григорианскому календарю. А я еще и юлианский календарь пока не ввел, но собираюсь… Так вот, в этом самом, не установленном пока еще году, дескать, была окончательно и бесповоротно устранена строгая, не подлежащая обсуждению, причинность. Эти, мягко говоря, неправильные взгляды имели подражателей и среди некоторых философов и физиков Сибирских Афин, например в лице уважаемого, пока что, мною Сократа, сына Софрониска и повивальной бабки Фенареты, заявляющего, что «детерминистическое описание поведения человека и всего человеческого общества должно быть здесь оставлено», что «детерминистическая теория, трактующая поведение широких народных масс, не нужна и, более того, просто-напросто невозможна». Другими словами, мол вокруг один бардак! Сократ зажевал конец своего старенького гиматия, чтобы ненароком не прервать речь сенатора Гая Юлия Кесаря. А Кесарь, оказывается, хорошо разбирался в физике, даже той, что была идеалистической. И, странное дело, сам-то он не сбился на ложный путь, изучая и исправляя труды физиков-идеалистов! Видать, главное — иметь правильную линию в голове. — В борьбе с идеализмом, — продолжал Кесарь, — я пользовался такой любовью и преданностью своих воинов, что даже люди, которые в обычных войнах ничем особенным не отличались, с непреодолимой отвагой шли на любую опасность ради торжества великих идей диалектического и исторического материализма. Примером может служить некий Пакувий, который в морском сражении у Массилии вскочил на вражеский корабль и, когда ему отрубили мечом правую руку, удержал щит в левой, а затем, нанося этим щитом удары врагам по мордам, обратил всех в бегство и завладел сначала этим кораблем, а потом всей вражеской эскадрой. Перед такими воинами никакой идеализм не устоит, подумал я. — Первую из галльских войн, которую мне пришлось вести, была с печенегами и арнаутами. Эти племена сожгли двенадцать своих городов и четыреста деревень и двинулись через подвластную Третьему Риму Галлию, как прежде китайцы и турки, которым они не уступали ни смелостью, ни многолюдством, ибо всех их было триста миллионов, в том числе способных сражаться — сто девяносто миллионов. После долгой и упорной битвы я разбил войско варваров, но наибольшие трудности встретил в лагере, у повозок, ибо там сражались не только вновь сплотившиеся воины, но и женщины и дети, защищавшиеся вместе с ними до последней капли крови. Все были изрублены, и битва закончилась только к полуночи. Ну и звери же — эти варвары, — подумал я, — даже детей своих не пожалели. — Вторую войну я вел уже за оставшихся в живых галлов против германцев, хотя ранее и объявил в Третьем Риме их царя союзником римского народа. Но германцы были несносными соседями для образумленных мною народностей, и было ясно, что они не удовлетворятся существующим в квантовой физике порядком вещей, но при первом же удобном случае захватят всю Галлию и укрепятся в ней. Для того, чтобы не осталось никаких сомнений по поводу того, в какое болото тащит идеалистическая философия физику, приведу еще одну выдержку из речи Вернера Гейзенберга «Пятьдесят тысяч лет квантовой теории», произнесенной им перед Мюнхенской битвой материалистических и идеалистических естествоиспытателей. Гейзенберг констатирует, что физики, мол, уже целыми тысячелетиями бьются над большой трудностью: из волнового уравнения путем квантования они, правда, получают фигу с маслом, но эта фига оказывается математической точкой, не имеющей размеров, и, следовательно, плотность масла, не знаю уж только, какого, получается бесконечно большой. Какой же выход предложил Гейзенберг? Сдаться материалистам Третьего Рима и Сибирских Афин? Как бы не так! Оказывается, что для физики фиговых листочков придется еще более резко отказаться от принципов причинности, чем для квантовой механики картежных игр! В пространстве и во времени, утверждает германец Гейзенберг, «могут быть процессы, в которых временная последовательность того, что происходит, окажется обратной по отношению к обычным, одобренным нами процессам». Это как же? Это значит, что: «а ну, Маруська, забирайся взад на печку»?! И чтоб «тихо было»?! Но известно, что непризнание причинности равносильно непризнанию материализма. Пространство и время — формы существования материи. Прекращение существования в пространстве и времени означает прекращение существования данного предмета. — Но электрон в квантовой механике не предмет! — опрометчиво выкрикнул кто-то из зала. Судя по звону панцирей центурионов, это был последний в его жизни крик. Сам же Кесарь не обратил на инцидент никакого внимания. Скорее всего, он считал для себя неприличным перебивать ораторов. Ведь какая-то интеллигентность и порядочность должна быть в любом споре. И Кесарь продолжил: — Когда я увидел, что германцы из-за своей идеалистической нерешительности и трусости воздерживаются от нападения, то решил, что лучше напасть на них, пока они не расположены к бою, чем оставаться в бездеятельности, позволяя им выжидать более подходящего времени. Совершая налеты на укрепления вокруг холмов, где они разбили свой лагерь, я так раздразнил германцев, что те в идеалистическом гневе вышли из лагеря и вступили в битву. И тут я нанес им сокрушительное поражение и, обратив в бегство, гнал их до самого Рейна, на расстоянии в четыреста стадиев, покрыв все это пространство ровным слоем трупов врагов. Число убитых, а тем самым и отпавших от идеализма, достигло восьмидесяти миллионов. Победы Кесаря потрясли мое воображение, да и Сократово, кажется, тоже. Во всяком случае, он даже свой гиматий перестал жевать. — Но статистический характер квантовой теории, по-прежнему, расценивался ее авторами и рядом физиков и философов ваших Сибирских Афин не как результат особых положений и ухищрений диалектического материализма, а как результат, якобы, неустранимой координации некоего глобального человека со всем остальным материальным миром. На этом строится целая «концепция дополнительности», ограничивающая возможность построения исключительно светлого будущего без всякой примеси тьмы. Такие ученые, как Нильс Бор, распространяют «принцип дополнительности» на область биологии, психологии и социологии, утверждая возможность захвата власти в Космосе этим самым неким, так сказать, глобальным человеком. Идеалистические выводы Гейзенберга и Бора в итоге таковы: либо причинность, зато описание вне времени и пространства, либо описание в пространстве и времени, зато отказ от причинности. Все правильно, — подумал я. — Но причем здесь я?! — Между тем бельги, наиболее могущественные из галлов, владевшие третьей часть всей Галлии, и живущие севернее датчанцы, а Нильс Бор по национальности именно датчанец, отложились от империи Третьего Рима и собрали многочисленное войско. Я выступил против них со всей поспешностью и напал на врагов в то время, как они опустошали земли союзных нам племен. Я опрокинул полчища врагов, оказавших лишь ничтожное сопротивление, и учинил такую резню, что болота и глубокие реки, заваленные множеством трупов, стали легко проходимыми для легионеров Третьего Рима. После этого все народы, живущие на берегу Океана, добровольно обратились в диалектический и исторический материализм. Но против наиболее диких и воинственных идеалистов, населяющих страну бельгов и датчанцев, я вынужден был выступить в поход. Идеалисты, обитавшие в густых чащобах, укрыли свои семьи и имущество далеко от нас, а сами в глубине леса в количестве шестидесяти миллионов напали на легионы Третьего Рима как раз тогда, когда они, занятые мирной работой по сооружению вала вокруг лагеря, никак не ожидали нападения. Варвары опрокинули конницу Третьего Рима и, окружив двенадцатый и седьмой легионы, перебили всех центурионов. И если бы я, прорвавшись сквозь гущу сражающихся, не бросился со щитом в руке на проклятых идеалистов, и если бы при виде опасности, угрожающей их полководцу, десятый легион не ринулся с высот на врага, и не смял его ряды, материализм во всем мире вряд ли уцелел бы. Но моя личная смелость привела к тому, что легионеры Третьего Рима бились, можно сказать, свыше своих сил и, так как поборники идеализма обратились в бегство, уничтожили их, несмотря на отчаянное сопротивление. Из шестидесяти миллионов варваров в живых осталось только пятьсот человек, а из четырехсот их физиков и философов — только трое. В зале стояла тишина. Все внимали тому, как мир чуть было не погряз видеализме, но был возвращен в материализм полководческим гением сенатора Кесаря. — Когда эта весть пришла в Третий Рим, сенат постановил устроить пятнадцатидневные празднества в честь Отца и Основателя, чего не бывало никогда ни при какой победе. Но, с другой стороны, и сама опасность, когда против Самого Передового в Космосе учения восстало одновременно столько враждебных варварских племен, казалась огромной, и любовь народа ко мне окружила мои победы особенно ярким блеском. Тем временем, возвратясь снова к своим войскам в Галлию, я застал там тяжелую войну: два германских племени, исповедывающих махровый идеализм, перешли через Рейн, ища новых земель и руководствуясь квантовым «принципом неопределенности». Варвары отправили ко мне послов, но во время перемирия неожиданно напали на меня в пути, потому их отряд из восьмисот тысяч всадников обратил в бегство пять тысяч моих всадников, застигнутых врасплох. Затем они вторично отправили послов с целью снова обмануть меня, но я задержал послов и повел на германцев войско, считая, что глупо доверять на слово столь вероломным и коварным идеалистам. А когда Сенат выносил постановление о празднике и человеческих жертвоприношениях в честь очередной великой победы, этот сраный Катон, страдающий одышкой и явным идеализмом, выступил с предложением выдать меня варварам, чтобы очистить город от пятна клятвопреступления и обратить проклятие на того, кто один в этом, по его мнению, виноват, то есть, на меня. Да куда ему! Ведь из тех варваров, что перешли Рейн, четыреста миллионов было изрублено. Затем я перешел со своими войсками Рейн, не встречая никакого сопротивления и, воспользовавшись счастливым случаем, опустошил огнем твердыню идеализма и укрепил бодрость в тех, кто постоянно исповедывал Самое Передовое в мире учение. Затем настал черед британцев. Необходимо было и им доказать исключительную силу диалектического и исторического материализма. И я был первым, кто вышел в Западный океан и переправился с войсками через Атлантическое море, кто расширил господство диалектического и исторического материализма за пределы известного круга земель, попытавшись овладеть островом столь невероятных размеров, что многие писатели до сих пор утверждают, будто его и не существует, а рассказы о нем и самое его название — одна лишь выдумка. Я дважды переправлялся на это остров с противолежащего берега Галлии, но после того, как нанес более вреда противнику, чем доставил выгоды своим войскам (у этих бедных и скудно живущих людей не было ничего, что стоило бы захватить), я закончил эту войну не так, как желал: взяв заложников у варваров, чтобы они больше не идеализировали ни жизнь, ни философию, ни физику, я покинул Британию. Чтобы поставить свое сверх всякой меры увеличившееся войско на зимние квартиры, я вынужден был разделить его на много частей, а сам, как обычно, отправился в Третий Рим. Но в это время вновь вспыхнуло всеобщее восстание в Галлии, и полчища восставших сторонников идеализма и объективизма, бродя по стране, разоряли зимние квартиры моих легионеров и нападали даже на укрепленные лагери. Наибольшая и сильнейшая часть повстанцев во главе с Гейзенбергом перебила отряды Котты и Титурия. Затем с шестьюдесятью миллионной армией Гейзенберг осадил легион Цицерона и едва не взял лагерь штурмом, ибо легионеры Третьего Рима все были ранены и держались скорее благодаря своей отваге, нежели силе. Когда я, находившийся уже далеко, получил известие об этом, то тотчас же вернулся и, собрав семь тысяч воинов, поспешил с ними на выручку к осажденному Цицерону. Осаждающие, узнав о моем приближении, выступили навстречу, относясь с презрением к малочисленному противнику и рассчитывая сразу же его уничтожить. Я, все время искусно избегая встречи с ними, достиг такого места, где можно было успешно обороняться против превосходящих сил врага, и здесь стал лагерем. Я удерживал своих воинов от всяких стычек с галлами и заставил их возвести вал и выстроить ворота, как бы обнаруживая страх перед врагами и поощряя его заносчивость. Когда же враги, исполнившись дерзости, стали нападать без всякого порядка, я сделал вылазку, обратил их в материализм и многих уничтожил. Эта моя победа пресекла многочисленные восстания местных галлов против диалектического и исторического материализма. Но вскоре обнаружились первые признаки самой большой и опасной войны, которая когда-либо велась в Галлии против материализма. Замысел ее давно уже созревал втайне и распространялся влиятельнейшими идеалистическими физиками и философами среди самых воинственных племен. В их распоряжении были многочисленные типографии и другие средства массовой информации, включающие продажное телевидение и радио, распространяющие лживые сведения о поведении двух электронов, связанных одной волновой функцией, а также многочисленные вооруженные силы, и большие суммы денег, собранные для войны, и укрепленные города, и труднопроходимые, как всегда у варваров, местности. А так как по причине зимнего времени реки покрылись льдом, леса — снегом, долины были затоплены, тропы в одних местах исчезли под толстой снежной пеленой, в других сделались ненадежны из-за болот и разлившихся вод, то варварам казалось совершенно очевидным, что я, Кесарь, ничего не смогу сделать с восставшими. Общим главнокомандующим повстанцы избрали Эйнштейна, отца которого галлы ранее казнили, подозревая его в стремлении к материализму. Эйнштейн разделил свои силы на много отдельных отрядов, поставив во главе их многочисленных физиков, и склонил на свою сторону почти всю Галлию, в то время как в самом Третьем Риме начали объединяться недобитые идеалисты, раболепно преклоняющиеся перед гнилым варварским Западом. Если бы Эйнштейн сделал это несколько позже, когда я уже был вовлечен в гражданскую войну, то Третьему Риму угрожала бы не меньшая опасность, чем во времена нашествия Чингизхана. Но я, Кесарь, который как никто другой, умел использовать на войне любое преимущество и прежде всего — благоприятное стечение обстоятельств, выступил со своим войском тотчас же по получении известия о восстании. Большое пространство, которое я прошел в короткое время, показало правильность воззрений диалектического материализма на эти сущности. Быстрота и стремительность продвижения по зимнему бездорожью показали варварам, что на них движется правильная, непреодолимая и непобедимая сила. Ибо в тех местах, куда, казалось, и Гермес с письмом не сможет проникнуть, даже пробираясь в течение долгого времени, они вдруг увидели самого Кесаря со всем войском. Я шел, опустошая поля, уничтожая укрепления, срывая под корень горы и целые горные хребты, присоединяя к материализму сдающихся, пока против меня не выступило племя ревизионистов. Эти ревизионисты были ранее провозглашены братьями Третьего Рима и пользовались особым почетом, а потому теперь, примкнув к восставшим, они ввергли мое войско в тяжкое уныние. И я был вынужден очистить их страну от скверны. Ревизионисты были уничтожены полностью вплоть до седьмого колена. Между тем, большинство варваров из числа уцелевших скрылись со своим идеалистическим предводителем в городе Копенгагене. Во время осады этого города, казавшегося неприступным из-за высоких стен, сложенных из идеалистических постулатов квантовой теории варваров, и многочисленности осажденных, моя армия подверглась огромной опасности, ибо отборные силы всех объединившихся варварских племен прибыли к Копенгагену в количестве трехсот миллионов, в то время как число запершихся в городе было не менее ста семидесяти миллионов. Стиснутый и зажатый меж двумя столь большими силами, я вынужден был возвести две стены: одну — против города, другую — против пришедших варваров-идеалистов, ибо было ясно, что если враги объединятся, то мне конец. Борьба под Копенгагеном пользуется в историческом материализме заслуженной славой, так как ни одна другая война не дает примеров таких смелых и искусных подвигов. Но более всего удивительно то, как я, сразившись с многочисленным войском за стенами города и разбив его, проделал это незаметно не только для осажденных, но и для самих разрубаемых в куски. Так мгновенно, подобно сну или призраку, была уничтожена и рассеяна эта несметная сила, причем большая часть варваров погибла в битве. Наконец сдались и защитники Копенгагена — после того, как причинили немало хлопот и мне и самим себе. Все они немедленно были обращены в материализм. Сам же Эйнштейн бежал в Америку. И делов-то оставалось всего-навсего: закрыть Америку взад, как выразилась с этой трибуны несравненная Даздраперма. Но тут в самом Третьем Риме начала поднимать голову гидра идеализма, махизма, объективизма, фидеизма, поповщины и обскурантизма. Но об этом как-нибудь после. Под громкие рукоплескания, плавно перешедшие в овацию, Кесарь легко сошел с трибуны. А когда зал немного поуспокоился, Межеумович объявил: — Сообщение о борьбе с внутренним идеализмом, о гражданской войне и мировой революции будет сделано на закрытом заседании нашего симпозиума. Вход по спискам. Списки на руках. А руки, извиняюсь, в говне. — Нет, не попасть мне в эти списки, — вздохнул Сократ Межеумович услышал и тут же пообещал: — А вот в другие попадешь! — Все равно вычеркнут, — еще раз вздохнул Сократ. — На Персию! — уже вопили в зале мы-все. — На Персию!Глава 69
Тут на трибуну легко взлетел хронофил славный Агатий и начал: — Многоуважаемый мною Сократ, сын Софрониска и повивальной бабки Фенареты, до сих пор не стал на путь последовательного принципа партийности в философии и физике. Напрасно читатель будет искать в его трудах анализа тех новых обобщений, которые дали имперские ученые Третьего Рима и материалисты Сибирских Афин, ведущие борьбу за диалектический материализм в физике и философии, и разоблачения идеалистической фальсификации новых физических теорий в концепциях варварских ученых или критики идеалистических пережитков в научных трудах сибирских эллинов. — Послушай, глобальный человек, — шепнул мне Сократ, — ты не слышал, а вступать в спор со славным Агатием не запрещено регламентом этого симпозиума? — Похоже, что нет, Сократ, — ответил я. — Никто не предупреждал. — Тогда выживем… А славный Агатий продолжал: — Вместо того, чтобы дать диалектический анализ развития представлений квантовой механики, показать, как сибирские эллинские физики, ведя борьбу с физическим идеализмом и преодолевая идеалистические пережитки отдельных ученых, таких как Фалес, Анаксимандр, Анаксимен, Пифагор, Ферекид, Диоген, Ксенофан, Гераклит Парменид и Зенон, развивают квантовую механику без идеалистических домыслов варварских физических школ, уважаемый Сократ, сын Софрониска и повивальной бабки Фенареты, стал на путь замалчивания физического идеализма Бора, Гейзенберга Эйнштейна и других варварских физиков. По сути дела, Сократ, сын того и этой, в своих трудах, излагая лишь положительное физическое содержание квантовой механики, прикрыл этим содержанием идеалистическую трактовку и идеалистические выводы из нее, которые усиленно пропагандируются варварскими учеными. — Когда это я писал, славный Агатий? — удивился Сократ. — Скажешь, что никогда этим не занимался? — Разве что когда Ксантиппа молчит месяцами… Я тогда начинаю водить пальцем по воздуху, изображая разные письмена. Тут уж она обязательно приходит в благодушное расположение духа. — А по поводу физики ничего не писал? — подозрительно спросил хронофил. — Никогда, клянусь собакой! — И чем же тебе это не понравилось писать? — А тем, славный Агатий, что у письменности есть дурная особенность, поистине сходная с живописью: ее порождения стоят как живые, а спроси их — они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они отвечают всегда одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде — и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защищаться, ни помочь себе. — А я о чем говорю! — обрадовался хронофил. — Что же, не взглянуть ли нам, славный Агатий, как возникает другое, весьма сродственное сочинение, и насколько оно по своей природе лучше того и могущественнее. — Что это за сочинение и как оно, по-твоему, возникает? — Это то сочинение, которое по мере приобретения знаний пишется в душе обучающегося. Оно способно себя защитить и при этом умеет говорить с кем следует, умеет и промолчать. — Ты говоришь о живой речи? — Да, о ней самой, живой и одушевленной речи знающего человека, отображением которой справедливо можно назвать письменную речь. — А я что говорю! Сократ почему-то считает, что боровская трактовка и изложение квантовой механики с «принципиально неконтролируемым взаимодействием макроприбора и микрообъекта», «принципом дополнительности», и так далее и тому подобное, дает будто бы вполне правильные физические представления, только непривычные для нас, что на основе творческого сократовского метода можно-де в этих «непривычных» представлениях разобраться и поставить вопросы на свои места. — Да, уж очень трудны ваши речи. Оно и понятно: ведь какие мудрецы эти речи держат! Вот и последние твои слова трудно истолковать: что значит, «поставить все вопросы на свои места»? Я ведь только тем и занимаюсь, что стараюсь поставить вопросы на свои места, но, видать, часто ошибаюсь. — В трудах Сократа идеалистическое «взаимодействие» Бора совершенно напрасно выдается за нечто такое, что может быть включено в «Дианетику природы» Отца и Основателя. Тем самым Сократ поддерживает физический идеализм копенгагенской школы. — Да ничего я не писал, славный Агатий. Зачем я стану всерьез писать по воде вилами, сея при помощи тростниковой палочки сочинения, не способные помочь себе словом и должным образом научиться истине. Ты, вероятно, думаешь, что, будь я молод, то стал бы засевать сады письмен и стал писать. Ведь когда молодой пишет, он накапливает запас воспоминаний для себя самого на то время, когда наступит старость — возраст забвения, да и для всякого, кто пойдет по его следам, и он порадуется при виде нежных всходов. Между тем как другие люди предаются другим развлечениям, упиваясь пиршествами и тому подобными забавами, он, этот молодой, будет, вероятно, проводить время в тех развлечениях, о которых я говорю. Тут Сократ зачем-то показал рукой на меня. — Приходится сожалеть, — продолжал Агатий свои обвинения, не обратив, к счастью, на меня никакого внимания, — что Сократ похоронил новые интересные идеи под грудой ходячих «физических представлений» варварских ученых, в которых физики ни на грош, а идеализма — на целый алтын. А ведь на самом деле все очень просто. Для материалистического понимания квантовой механики весьма важно дать правильное решение вопроса о роли условий в познании микроявлений. Основополагающее указание для этого решения мы находим в положении, сформулированном Отцом и Основателем в его гениальной работе «О диалектическом и историческом материализме», написанной, когда квантовой механикой еще и не пахло. Если на первых порах многих крупных ученых-естествоиспытателей увлекла неопозитивистская интерпретация квантовой механики в духе концепции дополнительности, то чем дальше, тем более распространяется внутренняя неудовлетворенность варварских физиков этой интерпретацией, стремление отойти от нее. Сократ же… — Остановись, славный Агатий. — Ну, что тебе, Сократ? — Если человек составил свои произведения, зная, в чем заключается истина, и может защитить их, когда кто-нибудь станет их проверять, и если он сам способен устно указать слабые стороны того, что написал, то такого человека следует называть не по его сочинениям, а по той цели, к которой были направлены его старания. — Вот ты сам себя и разоблачил, Сократ, — обрадовался хронофил. — Поскольку квантовая механика — статистическая теория, постольку она не может считаться окончательной, вполне завершенной теорией микромира. Задачи, в которых необходимо будет знать поведение индивидуальных объектов, современная квантовая механика не может решить. Но мы вправе ожидать, что в дальнейшем теория микромира избавиться от неизбежной пока статистичности. К сожалению, материалистическая перестройка и дальнейшее творческое развитие квантовой теории в значительной мере тормозиться позицией, занятой некоторыми нашими ведущими физиками-теоретиками, пытающимися вновь оживить отброшенные имперской наукой Третьего Рима и истинно правильной наукой Сибирских Афин принцип дополнительности. К ним, кроме Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена, Пифагора, Ксенофана, Гераклита, Платона и Аристотеля, к сожалению, относится и Сократ, сын Софрониска и повивальной бабки Фенареты. Как много, оказывается, я еще не припомнил! — Быть может, Сократ из самолюбия воздерживается теперь у нас от писательства? — ехидно поинтересовался славный Агатий. — Ох, юноша, смешные вещи ты говоришь! Я-то и так не пишу. Но ты крепко ошибаешься насчет других, если думаешь, что они пугливы. По-твоему, и тот, кто их бранит, действительно высказывает порицание? — Без сомнения, Сократ. Ты и сам знаешь, что люди внимательные и почитаемые в Сибирских Афинах стесняются писать речи и оставлять после себя сочинения с идеалистическим уклоном, боясь, как бы молва не назвала их потом идеалистами. — Как раз государственные мужи, много о себе воображающие, особенно любят писать речи и оставлять после себя сочинения. Написав какую-нибудь речь, они так ценят тех, кто их одобряет, что на первом месте упоминают, кто и в каком случае их одобрил. — Как ты говоришь, не понимаю? — Разве ты не знаешь, славный Агатий, что в начале каждого философского сочинения указывается прежде всего, кто его одобрил? — То есть? — «В соответствии с диалектическим и историческим материализмом» — так ведь говорится — «руководствуясь путеводной звездой Отца и Основателя, а также всех его Продолжателей», «такой-то разделяет общеизвестное и правильное положение» — здесь составитель речи с большой похвалой и важностью называет свою собственную персону, затем он переходит к изложению, выставляя напоказ перед теми, кто его одобрил, свою мудрость, причем иногда его сочинение получается чрезвычайно пространным. Это ли, по-твоему, не записанная речь? — Да, конечно. — И вот, если его мыслеизвержение будет одобрено, творец речи уходит с симпозиума, радуясь. Если же оно будет подвергнуто критике, если он потерпит неудачу в сочинении речей, и его речь не будет достойна включения в труды симпозиума, тогда горюет и он и его приятели. — Конечно. — Очевидно, они не презирают того занятия, но, напротив, восхищаются им. — И даже очень. — А если появится такой способный оратор или философ, обладающий могуществом Отца и Основателя, обессмертив себя в государстве — как составитель речей по физике? Разве не будет он сам себя считать богоравным еще при жизни? И разве не будет то же самое считать и потомство, с благодарностью взирая на его сочинения? — Конечно. — Чтобы речь вышла хорошей, прекрасной, разве разум оратора не должен постичь истину, о чем он собирается говорить? — Об этом, Сократ, я так слышал: тому, кто намеревается стать оратором, нет необходимости понимать что действительно существует, достаточно знать то, что кажется большинству, которое будет судить. Именно так можно убедить, а не с помощью истины. — Мыль не презренная, славный Агатий, раз так говорят умные люди, но надо рассмотреть, есть ли в ней смысл. Поэтому нельзя оставить без внимания то, что ты сейчас сказал. — Без внимания, Сократ, мы не оставим то, что говоришь и утверждаешь ты! Будь уверен.Глава 70
— А теперь перейдем от квантовой механики к теории относительности, — сказал славный Агатий, чем нечаянно вызвал бурю долго не смолкающих аплодисментов. — Вот этот самый Сократ, чей уж и не знаю сын, утверждает, что так называемый принцип эквивалентности массы и энергии в теории относительности варвара Эйнштейна означает, якобы, что люди не должны сдавать свое Время в рост, что современная физика дала, будто бы, новое определение Времени и что Временем человека не имеют права распоряжаться такие благотворительные и преумножающие организации как та, которую возглавляю я, славный Агатий. Поистине, удивительны приключения сократовской мысли! Не знаю уж как там с квантовой физикой, а в теории относительности, и специальной и общей, Сократ разбирался. Тому подтверждением был случай с камешком у фонтана, на котором Сократ рассмотрел фитцджеральдовскую формулу эквивалентности массы и энергии, а не формулу Эйнштейна, как думал я, да и почти все остальные. Сократ оказался прав, сейчас-то я это припомнил. И тем удивительнее для меня было то, что на протяжении всей дальнейшей речи славного Агатия Сократ ни разу не встрял со своими вопросами. — Современная варварская идеалистическая философия, — продолжил хронофил, — пытается воскресить религиозно-идеалистическое представление о конечности мира в пространстве, о его начале и конце во времени. Для обоснования проповеди о сотворении мира она использует некоторые выводы из теории относительности, носящих характер сугубо спекулятивных построений, заранее пригнанных к желаемому результату. Эйнштейн говорит, что, якобы, бесконечная вселенная возможна только при предположении, что средняя плотность материи во вселенной равна нулю. Я аж вздрогнул. Надо же… И я думал примерно так же. Однажды на уроке астрономии у меня произошел конфликт с учителем. Он умел красиво рассказывать о звездном небе, о бесконечности и вечности Вселенной, старательно обходя все вопросы, связанные с богами и с космогонией. К тому времени я уже преодолел свой детский восторг перед звездами. Вернее, не преодолел… Восторг остался. Но я начал задумываться. Я много читал и размышлял. И хотя своих собственных мыслей у меня еще не было, кое-какие мысли великих людей прошлого и будущего, физиков, философов и астрономов, я уже припомнил. И когда учитель сказал о том, что как бы далеко мы ни улетели с Земли, от Солнечной системы, от нашей Галактики по прямой, перед нами будут все время возникать новые и новые звезды, я не выдержал. Надо сказать, что к тому времени борьба с богами уже завершилась полной и безоговорочной победой диалектического материализма, но мечтать о межгалактических полетах не осмеливались (по партийным соображениям) даже фантасты. Лишь изредка выходили они за пределы орбиты Марса, кропотливо и неспешно осваивая пояс астероидов. Так вот… Я не выдержал и поднял руку. Учитель позволил мне высказаться. Дело в том, что у меня с ним были хорошие отношения. Нет, мы не выпивали вместе, об этом и речи идти не могло, хотя я бы и не отказался. Просто, к доске он меня вызывал редко, знал, что школьного учебника, одобренного Самой Передовой в мире партией, мне мало, и что я почитываю запрещенную научно-популярную литературу. В классе я чаще кого-нибудь дополнял с места. Я не был прилежным учеником. Моя классная активность касалась только астрономии, да еще физики. Я сказал: — Вряд ли Вселенная бесконечна в пространстве. Класс замер, предчувствуя небольшое развлечение, а учитель нахмурился. Я взял неверный тон, но не догадывался об этом. — В каком смысле? — спросил учитель. — В прямом. — Я пер напролом, нарываясь на неприятность. — Германский астроном Генрих Вильгельм Ольберс высказывал мысль о том, что если бы Вселенная была бесконечной в пространстве и состояла из бесконечного количества звезд, то ночью было бы так же светло, как и днем. Класс грохнул. Еще с полгода назад я и сам закатился бы диким смехом. Тогда я еще был ярым приверженцем бесконечной Вселенной. Но теперь я уже не мог согласиться с этим неверным и чудовищным предположением. Дело в том, что тогда я еще не знал сомнений, если чья-то мысль нравилась мне. Мир был контрастным, черно-белым, и не имел оттенков. — Тихо, — сказал учитель, но линейку в руки не взял, — Учения физиков-варваров нам не указ, как требует Самое Передовое в мире учение. — Но проблема-то существует! — воскликнул я. — Это, так называемый, пресловутый фотометрический парадокс идеалистической псевдонауки, — пояснил учитель, тем самым настоятельно давая понять мне, что проблема закрыта. — Не такой уж он и пресловутый, — не сдавался я. — А до Георга Вильгельма Ольберса ту же мысль высказывал швейцарский астроном Ж. Шизо. Это «Ж.», конечно же, привело класс в совершеннейший восторг. И я уже понимал: что бы я дальше ни сказал, класс встретит мои слова смехом. Ну, не знал я, не знал, как звали этого Шизо. Может быть, и сам автор подпольной брошюры, в которой я это вычитал, не знал, иначе довел бы до моего сведения почему-то так тщательно скрываемое имя. — А полное имя этого Ж. Шизо ты, случайно, не знаешь? — спросил учитель, и я сообразил, что он сейчас почему-то заодно с классом. Но ведь он-то должен был знать больше, чем я! — Нет, не знаю, — обиделся я. — Ж. Шизо и все. Ольберсу было уже под семьдесят, когда он пришел к этой мысли. — Чокнулся! — крикнул Межеумович. — Ольберс твой от старости чокнулся! В то время мы с Межеумовичем были ровесниками. Стать диалектическим материалистом ему и в голову еще не приходило, потому что он был «круглым» двоечником, Но вот мысль «чё делать?» его долбила постоянно. И Даздраперма училась в нашем классе, правда, тогда еще не брилась и говорила мягким баритоном. Приятный на ощупь пушок окаймлял ее губы и подбородок. Эта-то только и долдонила о том, что станет фотомоделью. — А почему же тогда ночью темно?! — спросил я, тоже срываясь на крик. — Потому что тучи и дождь идет! — Потому что Солнца нету! — Потому что ночь! — Потому что ночью должно быть темно! Оказалось, что все они, кроме меня, знали, почему ночью темно. Но я-то знал и то, над чем они не задумывались. Да и надо многим ли задумывался я сам? Астрономией увлекался! Тайна Пространства и Времени манила меня! А мир, который окружал меня, был прост, понятен и правилен и еще не вызывал вопросов. — Если звезд во Вселенной бесконечно много, — сказал я, — то в любой точке нашего неба светимость должна быть равна светимости Солнца. — Но ведь звезды далеко, — сказал учитель, и в его голосе мне почудился какой-то страх, боязнь чего-то, во всяком случае. — Ну и что, что далеко? Их ведь бесконечно много! Угловые размеры звезд уменьшаются пропорционально квадрату расстояния до них и именно в такой же пропорции уменьшается их яркость. Поэтому любой участок неба должен быть сплошь усыпан звездами и иметь ослепительную яркость. Класс уже не хохотал. — И свет этого ослепительного неба должен испепелить все живое на Земле, высушить Срединное Сибирское море и реку Океан! — Вот дает, мракобес… — сказал Межеумович ошеломленно. — Более того, от такого жара должна испариться сама Земля. Вообще планеты не могут в этом случае существовать! Одни солнца, звезды… — Ну, если в твоей Вселенной так жарко, — сказал учитель, — то и звезды вполне могут испариться. — И звезды! — бездумно согласился я и замолчал. О звездах я раньше как-то не думал. — Тогда и ослепительно светить некому будет, — сказал учитель. — А мы, тем не менее, существуем. — Это и странно, — ответил я. — Мы существуем и, следовательно, ты не прав, — тихо, но твердо сказал учитель. — Да в чем же? — Во Вселенной существуют огромные скопления светонепроницаемой космической пыли, и в бесконечной Вселенной этой пыли должно быть бесконечно много. Она и экранирует свет от далеких звезд. — А тогда в действие вступает другой парадокс: при наличии во Вселенной бесконечного количества звезд силы тяготения, действующие на любое тело, были бы бесконечно большими. — Ну и ну! — сказал учитель. — Сам догадался или вычитал? — Вычитал. А под действием бесконечных сил все тела должны были бы приобрести бесконечное ускорение, и Ваша бесконечная Вселенная должна была бы стянуться в одну точку. — Страшно, аж жуть! — сказал Межеумович, но его не поддержали. — Видимо, ты не до конца прочитал книгу, из которой почерпнул столь интересные гипотезы, — сказал учитель. — А ведь еще Карл Вильгельм Людвиг Шарпье, тоже варвар, естественно, сделал попытку устранить оба парадокса на основе, так называемой, иерархической теории строения Вселенной. А до него гипотезы о подобном строении Вселенной выдвигали Иммануил Кант, идеалист и варвар, между прочим, и некий Ламберт. Вселенная, по этой теории, устроена таким образом, что каждая система входит в еще большую, та — в еще большую и так далее, подобно тому, как наша школьная партийная ячейка входит в районную организацию, а районная — в городскую. И так до бесконечности. И при наличии определенных соотношений между расстояниями этих систем никаких парадоксов не возникает. Расстояния между метагалактиками во много тысяч, а может быть, и миллионов раз превосходят расстояния между галактиками в одной Метагалактике. То есть, чем больший объем Вселенной мы берем, тем Вселенная, как бы, пустее, как и в Самой Передовой в мире партии. Звезды не распределены во Вселенной равномерно. В этом была ошибка варваров и Ольберса и Зеелигера. Ты, конечно, знаешь, что гравитационный парадокс придумал Зеелигер? — Ничего он не придумывал, — сказал я. — Он его открыл. — Открыл? А Карл Вильгельм Людвиг Шарпье, из варваров, открыл, что масса системы, а, значит, и светимость, возрастают гораздо меньше, чем объем, занимаемый системой. Понимаешь? — Нет, — сказал я. — Не понимаю. — С гипотезой Шарпье я ведь, действительно, не был знаком. И черт меня дернул вылезти с этими парадоксами! Надо было сначала все изучить, как следует, а уж потом… — Что тебе еще не понятно? — Я не понимаю, как Вселенная может быть пустой? — Что значит — пустой? — Ведь, по-вашему, чем больший объем пространства мы возьмем, тем меньше в нем плотность вещества. А в бесконечной Вселенной плотность будет равна нулю. В этой Вселенной не будет материи… — Ну, знаешь ли! Так и до поповщины докатиться можно… Зайди ко мне… — Не хочу я жить в вашей пустой Вселенной! — заявил я. — …когда захочешь… Слухи о том, что я уничтожил Вселенную, разнеслись по всей школе. И хотя толком никто не знал, что такое — эта самая материя, все, начиная с Межеумовича и кончая директором школы, были убеждены, что уничтожить ее нельзя. На меня показывали пальцем и смеялись. Даздраперма так даже предложила немедленно жениться на ней в закутке со спортивными матами. Но тут прозвенел звонок на очередной урок, и я был спасен. А я ведь и не собирался уничтожать материю. Я хотел только понять, что она такое. И что же все-таки представляют из себя Пространство и Время. Я все еще хотел создать Вселенную! Но на меня все равно показывали пальцами. Особой досады от этого я, впрочем, не испытывал. Во-первых, смеялись добродушно, потому что никто ничего не понимал. Во-вторых, «чокнутых» по разным поводам в школе было предостаточно. В-третьих, слава моя вскоре бесследно испарилась, потому что разнесся слух, что Межеумович начал подкоп под Америку, чтобы закрыть ее «взад», изнутри. Дело в том, что на уроке геграфии он не смог найти Америку на модели тимпана Земли. Он только испуганно смотрел на ее верхнюю часть, где была расположена Сибирская Эллада, варварские страны, окружающие ее, Третий Рим и само Срединное Сибирское море. А и нужно-то было всего-навсего перевернуть тимпан Земли, чтобы узреть ненавистную всем сибирским эллинам Америку. Сначала Межеумович получил свою законную двойку, а потом уж ему открыли секрет по обнаружению антипода Сибирской Эллады — Америки. Увидев, до чего все просто, будущий диалектик и вознамерился извести еще не открытую Колумбом Америку. Ничьей помощи он не принимал, но на переменах вся школа выходила смотреть, как Межеумович короткой штыковой лопатой выбрасывал землю из неглубокой ямки под окном директорского кабинета. Всем было очень интересно, и смотреть на героя приходили даже философы с соседнего сезонного базарчика. Сенека-то уж точно приходил. Видимо, директор из окна своего кабинета узрел землеройные работы Межеумовича, потому что на месте раскопок появился военрук, он же — учитель физкультуры, молча отмерил прямоугольник, три локтя на десять, и так же молча указал глубину — на два штыка лопаты. Интерес к землеройным работам Межеумовича вырос неимоверно, тем более, что сам он упорно и многозначительно молчал, и не только на уроках, когда его вызывали к доске. А потом, в одно из последних занятий физкультурой перед зимой, нам пришлось засыпать яму опилками и песком, расчистить и утоптать дорожку для разбега. Оказалось, что Межеумович соорудил яму для прыжков в длину, хотя вначале намечал все же именно подкоп под Америку, Северную и Южную, вместе со всеми Антильскими островами и Бермудским треугольником. Но в это время Самая Передовая в мире партия разработала и испытала водородную бомбу в непосредственной близости от чего-то там, и Америка сама припухла, накрывшись зонтиком. Проблема на время потеряла свою актуальность. При опробовании спортивного сооружения, в первой же попытке Межеумович сломал ногу, и дальнейшее установление школьных рекордов происходило уже без него. Так Межеумович стал героем школы! Шутка сказать — подкоп под Америку с переломом. Мне казалось, что за этот перелом ноги он согласился бы сломать себе руку. Так приятна слава. Его даже не огорчило то обстоятельство, что Даздраперма на глазах больных и изувеченных, а также всего медицинского персонала, изнасиловала его в общей палате хирургического отделения городской больницы. Бежать он не мог, прикованный к спинке кровати металлической растяжкой. Возможно, именно тогда его впервые посетила диалектическая мысль о детерминированности всех событий во Вселенной. А нашего учителя астрономии приглашали куда-то на беседу. Что там ему говорили, я так никогда и не узнал. Да только время было такое, когда все боролись с идеализмом в науке, а особенно в физике, биологии и стоянии в очередях. И хотя никто из нас никогда в жизни не видел ни одного самого захудалого идеалиста, боролись мы дружно и основательно. От мракобесов только перья летели. Особенно доставалось генетикам — они биологическим путем пытались вывести стойкую к штыковым боям расу солдат, и кибернетикам, которые то же самое хотели сделать из механических деталей. Я и сам с ними боролся в стенгазете. Все они были толстомордые, толстозадые, сытые, с набитыми всякой вкусной пищей пузами. А я хотел жрать с утра до вечера и даже иногда ночью, поэтому причислять меня к идеалистам было просто нелепо. Урока два наш астроном меня не замечал. И я не рыпался, не лез со своими дурацкими вопросами, да и дополнениями — тоже. Потом он пригласил меня к себе домой, а я боялся идти. Шел, а все равно боялся, потому что чувствовал, что у него из-за меня были какие-то неприятности. — В общем-то ты прав, — сказал он, впуская меня в полупустую комнату, в которой стояли кровать, стол-тумбочка, два стула и этажерка с книгами. — Ну, не то, чтобы прав… С научной, материалистической точки зрения ты, конечно, не прав. Не имеет Вселенная конца… Да не в этом дело. Прав, собственно, ты в том, что задумываешься над вопросами, ответа на которые нет в школьной программе. Тут, как бы это сказать, нет ответа не только в школьной программе, а вообще еще ответа нет. Нет, этого я не понимал. Наука, я был уверен, знала все до самых тонкостей и мелочей. А разочаровываться в науке я не хотел. Она начинала меня интересовать. И дело даже не в том, что я хотел что-то открыть, я просто хотел знать все, и наука была обязана открыть мне все, пусть не сразу, что даже интереснее, но именно все. Мне было интересно жить. — Приходи в любое время, — сказал учитель, — пользуйся моей библиотекой. Бери, читай, думай, особенно, если хочешь что-либо сказать. А одну книгу я тебе подарю. Подарю, потому что в этом направлении твоя мысль еще не работала. И вообще, что ты все на варваров ссылаешься? А свои ученые и философы тебя не устраивают? — Какие это? — поинтересовался я. — Платон, например. Вот, бери. Тут и его мысли о Пространстве и Времени есть, и о Сократе много интересного. — Сократа я знаю хорошо, — сказал я. — Откуда? — Да уже неделю пьянствуем на симпосиях… — Как это — пьянствуем?! Да ты…, да Сократ… Тут он полез зачем-то в стол-тумбочку, вытащил металлическую кружку с отбитыми краями, початую бутылку водки, налил и сказал: — Половину только, а остальное я выпью… Диалектический материалист Межеумович прорабатывал меня в горкоме Самой Передовой в мире партии… Пронесло, Господи прости! — Отец, что ли, нашего Межеумовича? — Да нет. Он самый! Бутылку мы допили. Учитель пошел меня провожать. А по дороге нам захотелось выпить еще, денег же не было ни у него, ни у меня. Ну, мне и пришлось обменять Платона в одной забегаловке на четвертинку самогона. Так я снова ничего не узнал о таинственном Платоне. Но четвертинку-то мы все же выпили.Глава 71
Я вернулся на симпозиум в тот же самый момент. — Свое предположение о равенстве нулю плотности материи, — продолжал славный Агатий, — Эйнштейн отвергает, то есть признает, что плотность материи не равна нулю, и тем самым пытается обосновать конечность пространства. Дескать, я, ваш славный Агатий, не смогу расплатиться со своими вкладчиками, исчерпав запасы пространства во Вселенной. Но почему же в бесконечном количестве материи не может быть бесконечного пространства, как это утверждает материалистическая наука и философия? Эйнштейн молчит, как в рот дерьма набрал! — Дерьма у нас сколько угодно! — радостно поддержали его в зале. — Второй «аргумент» тесно связан с первым, поскольку выводит конечность мира, исходя из допущения положительной кривизны пространства. А зачем нам кривизна пространства? Наш путь прямой и верный! — На Персию прямым путем! — донеслось из зала. — Бей ее, паскуду, из-за угла! — Третьим «аргументом» является следующее высказывание Эйнштейна: «Гипотеза, что мир бесконечен и в бесконечности имеет евклидово строение, оказывается довольно сложной с точки зрения теории относительности». Трудностей, мракобес, испугался! Здесь у него на сцену выступает пресловутый махистский критерий «экономии мышления», притом не экономии мышления вообще, а с точки зрения употребления определенного, ставшим привычным для тех, кто умеет считать только на пальцах, математического аппарата. Да и вообще, экономной может быть только экономика! Ясно, что подобный «аргумент» ничего не стоит. Проще предположить, что Земля создана богами, как у Гесиода, чем создавать стройные материалистические гипотезы, проще предположить, что не существует ничего, кроме моего сознания и так далее и тому, так сказать, подобное. Махистская «простота», как говорится в сибирской эллинской народной пословице, хуже воровства. Тут даже император Тит Флавий проснулся на мгновение, услыхав, видать, кодовое слово. — Нельзя пройти также мимо «аргумента» в пользу конечности мира, который обосновывается тем, что риманова геометрия является геометрией замкнутого, сферического пространства, как например у Ксенофана. Физическое зависит от геометрического — таков смысл этого «аргумента». Между тем доказано, что геометрия Римана и Ксенофана ничего не доказывает, а лишь отвращает вкладчиков от сдачи в рост своего Места и Пространства. Необходимо отметить, что Эйнштейн не раз высказывал идеалистические, махистские взгляды на сущность научных понятий вообще и геометрических, в частности. Например, в статье «Основы теории относительности» Эйнштейн говорит, что «мир понятий представляет собой свободное творение человеческого духа», что сущность понятий будто бы в том, что «они облегчают нам обозрение комплексов наших переживаний». Какие комплексы?! Какие переживания?! Разве что в общественной столовой при взгляде на комплексный обед! — Перерыв! — нагло крикнул кто-то из зала. — Обед! А потом на Персию! — поддержали мракобеса, случайно оказавшегося в зале. Но славный Агатий легко справился с неподготовленным бунтом. — А в «Эволюции физики» Эйнштейн и такой же иудей Инфельд излагают целую идеалистическую концепцию физических понятий, утверждая, что наука «является созданием разума, с его свободно изобретаемыми идеями и понятиями». Какой разум?! Какие понятия?! Какие идеи?! Все это еще раз яснее ясного говорит, что Эйнштейн безнадежно запутался в махистской и кантианской философии. В действительности же наука является созданием диалектического и материалистического разума, коллективного разума нас-всех, поскольку мы-все отражаем реальные связи и свойства реального пространства, которое настоятельно рекомендую сдавать нам в рост. А то плохо будет! — Перерыв на обед! — призвало уже сразу несколько голосов из зала. Но славный Агатий не сдавался. — Одной из попыток утверждения конечности мира является также реакционное положение о зависимости «радиуса мира» от времени. Эйнштейн, Ксенофан, Парменид и другие физики и философы идеалистического фронта, заранее предположив мир конечным, объявляют «радиус мира» величиной переменной, зависящей от времени. Эта зависимость выражается ими различным образом: то в виде простого возрастания «радиуса мира» со временем, то в виде его колебания во времени. Научные журналы Британии, Америки и других варварских стран за последние десятилетия буквально наводнились различными теориями и теорийками «разлетающейся», «пульсирующей» и так далее Вселенной. Одной из последних «сверхоригинальных» идеек варварской науки является теория «взрыва» первоначального сгустка материи, состоящего в «первыймомент» из нейтронов, взрыва, в результате которого образовались, мол, в дальнейшем другие элементарные частицы, атомы, материальные тела, включая тело Каллипиги, звезды планеты, целые галактические системы и Самая Передовая в мире партия с Самым Передовым в мире Отцом и Основателем во главе всей Вселенной. А не наоборот ли, господа присяжные мракобесы?! — Кончай ночевать! — надрывалась группка мракобесов-отщепенцев в зале. — А то на Персию не пойдем! — Пойдете, как миленькие, только бы найти ее! — пообещал славный Агатий. — Спрашивается, что же привело к образованию этого сгустка нейтронов?! Где, в каком пространстве, лишенном материи, они находились?! И кто же или что же явилось причиной этого неожиданного и страшного взрыва? Кто поджег фитиль?! Никакого членораздельного ответа не дает и не может дать эта «теория», лишь в новой форме проповедующая вмешательство непостижимых, тайных сил в судьбы нашего мира, то есть, в конце концов, в ту же мистику и чертовщину, что и старые «теории» Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена, Пифагора, Гераклита, Ксенофана, Парменида и им подобных. — Не завоюем Персию! — пообещала уже половина зала. — Заставим завоевать! — пообещал славный Агатий. — Отец и Основатель указывал, что «современная варварская наука снабжает поповщину и фидеизм новой аргументацией». Именно попытками такой аргументации и являются, в частности, всевозможные теории конечности мира, его «сотворимости» и прочее и прочее, а также — и так далее. Объективно классовая роль этих «теорий» всецело сводится к поддержке религии и фидеизма, к поддержке идеологии варваризма, использующей в борьбе против материализма все самые реакционные и консервативные, все враждебные нашему помутненному разуму и псевдонаучному познанию мира средства. Отец и Основатель указывал, что теперь наступил такой исторический момент, когда командующая часть варваров, из страха перед безудержно растущей империей Третьего Рима и сильно крепнущими и процветающими Сибирскими Афинами, поддерживает все отсталое, отмирающее, варварское. — Пора в буфет! — напомнили из зала. — Буфет только для президиума симпозиума, — выдал ценную информацию Межеумович, чем на некоторое время поверг зал в недоуменное молчание. — Как некогда фидеисты, — продолжил славный Агатий, — подхватили положение Птолемея о незаконном расходовании государством Времени и Пространства своих граждан, так ныне цепляются они за положение антинаучной гипотезы о расширении Метагалактики. Как я уже говорил, эта гипотеза разработана видными варварскими астрономами, причем некоторые из них поспешили сделать из нее выводы в пользу идеи сотворения мира. Известно, что эти выводы были с восторгом встречены фидеистами, в особенности Сократом. В своей нашумевшей речи в Ватиканской Академии наук (существует, как ни странно, и такая!) в ноябре такого-то и такого, не установленного еще по расписанию Времен, года папа Пий семнадцатый заявил: «Истинная наука все полнее раскрывает бога, бог как бы ждет за каждой дверью, отпертой наукой». Он сослался при этом на рассуждения известного варварского астронома, члена Ватиканской же Академии Уайттекера о «возрасте мира», расчеты которого приводят к выводу, что было время, девять или десять миллиардов лет тому назад, а не два, как было вычислено другими «учеными», раньше которого космос, если он и существовал, имел форму совершенно отличную от всего, что мы знаем, и эта форма-де составляет последнюю и неприступную грань науки. Варвар Уайттекер утверждает: «Мы определяем это, может быть, не вполне точно, как творение». По поводу этого заявления папа Пий с неудобопроизносимым порядковым номером воскликнул: «Итак, творение имело место во времени! Итак, имеется творец! Итак, Бог существует!» Зал опомнился и негодующе зашумел: — В столовую! — На Персию! — В нашей диалектико-материалистической литературе уже неоднократно давалась критика религиозно-мистических толкований «красного смещения» Сейчас важно отметить другую сторону дела. Стремясь «научно» оправдать религиозные воззрения, современные фидеисты согласны допустить, что мир существует многие миллиарды лет, что вначале возникла газово-пылевая материя, а затем — планеты, Каллипига и так далее и тому бесподобное. Они согласны признать любую картину творения мира, отличную от гесиодовской, лишь бы речь шла о творении, о создании мира из ничего! Зал разразился ругательствами: — Обед давай! Так твою и так-то! — Еще немного о приключениях науки у варваров. Проповедуя пифагореизм на новый лад, Эддингтон, британский варвар, пришел к заключению, что «основные законы и константы физики, вроде скорости света в вакууме и процента вложенного в рост Времени, вполне субъективны» и могут быть выведены априори. К таким константам, выведенным из преступных соображений, Эддингтон относит количество протонов во Вселенной. Это количество, в точности равное числу электронов, выражается, по Эддингтону, следующим числом. Славный Агатий сошел с трибуны, достал из нагрудного кармашка кусочек мела и вывел на передней, широкой и могучей стенке трибуны красивыми цифрами следующую величину:15 747 724 136 275 002 577 605 653 961 181 565 468 044 717 914 527 116 709 366 271 426 076 185 631 031 296Затем славный Агатий снова взошел на трибуну и сказал: — Ни больше и не меньше! Но попытка варваров ограничить количество электронов во Вселенной, а следовательно, и наши доходы этим ничтожным числом лишена всякого научного обоснования. Бред варваров-идеалистов был, кажется, ясен всем. Взревев: «В столовую! В ресторан! В Мак-Дональдс!», зал ринулся выламывать двери. — Мыслебогатство славного Агатия сокрушило меня, — сказал Сократ. Сокрушило оно и меня, пригнуло, надавило еще раз, так что я упал на карачки перед сценой с призидиумом. — Ишь, молится Самому Передовому учению, — услышал я далекий голос Межеумовича и начал подниматься.
Глава 72
Я стоял в очереди за хлебом. Очередь продвигалась вяло и до дверей хлебного супермаркета было еще далеко. Можно было, конечно, пристроится в соседнюю… Но там давали только «Материализм и эмпириокретинизм» Отца и Основателя всех времен, пространств и народов, словом, Учителя всей мыслящей материи. А у меня уже и так было три экземпляра, причем, один — зачитанный до дыр, а два других — вроде бы, контрольных. Делать было нечего, а есть хотелось. Ну, я и стоял себе, почитывая интереснейший журнальчик «Ответы философии», благо здесь, на улице еще не очень толкались, лишь тщательно бдили, чтобы кто-нибудь не втерся без очереди, а настоящая давка начиналась только в дверях. К тому же, ближе к дверям шел дождь, не очень, впрочем, сильный, но, судя по взволнованному настроению людей, нудный и противный. А там, где стоял я, пока еще светило солнце, правда, не понять — осеннее или весеннее. Но снега уже или еще не было точно! — А борьба-то, кажется, идет не на жизнь, а на смерть, — сказал парень, стоящий за мной. — Да уж, — ответил я на всякий случай, слегка оглянувшись, и добавил: — И в первую очередь это касается пространства и времени. Тут обернулась впереди стоящая старушка, зло зыркнула на меня подслеповатыми очками, перетянутыми синей изолентой и отштамповала: — Пространство и время оказались на самом острие борьбы! — В понимании сущности пространства и времени, — торопливо заговорил я, загораживаясь философским журналом, — между материалистической и идеалистической философией раскрылась, так сказать, полная противоположность. Получилось у меня, видимо, не очень убедительно, потому что вокруг возбужденно загалдели, стараясь перекричать друг друга и тем самым выразить свою искреннейшую и полнейшую лояльность. — Научное диалектико-материалистическое мировоззрение всегда, повторяю, всегда развивалось в непримиримой борьбе с лженаучным, идеалистическим! — кричал кто-то слева. — Это в полной мере относится и к философской борьбе вокруг проблем пространства и времени! — надсажался кто-то справа. Из параллельной очереди выкрикнули страстно и надрывно: — В «Материализме и эмпириокретинизме» Отец и Основатель правильной, то есть, материалистически мыслящей материи, исключительно справедливо заметил, что коренное расхождение в этом вопросе двух основных философских линий вполне отчетливо сознается всеми сколь-нибудь последовательными мыслителями! Поскольку я не был не только «сколь-нибудь последовательным мыслителем», но даже «мыслителем» в самом жалком значении этого слова, то «коренного расхождения» не замечал. Конечно, я был материалистом по происхождению, можно даже сказать, по определению. Борьба двух линий в понимании пространства и времени, как втолковывали мне с детства, проходила через всю историю философии и в настоящее время, оказывается, достигла особой, невиданной доселе остроты. Мне даже до некоторой степени льстило, что я оказался в этом решающем времени, в этом отрезке истории человечества, когда материализм окончательно, раз и навсегда, победит идеализм, и я, наконец-то, узнаю все. — Кончился! — раздалось от дверей. — Во истину, кончился! Я подумал было, что кончился дождь у входа в супермаркет. Но нет, тот как моросил раньше, так и продолжал моросить, и, пожалуй, даже усилился. «Хлеб кончился», — с облегчением подумал я. Теперь можно было не стоять в бесконечной очереди, а спокойненько, в охотку прогуляться до очередного магазина, размять уже затекшие было ноги. Очередь не расходилась, ведь информация могла оказаться и ложной, запущенной какими-нибудь любителями отхватить продукт, считай что, на дармовщину, без длительного стояния и обсуждения проблем пространства и времени. Я переступил с ноги на ногу и углубился в статью, в которой доказывалось, что современная варварская философия с особым остервенением нападает на научные представления материализма о пространстве и времени, еще более открыто и нагло, чем до Великого Октябрьского Хроноклазма, проповедует мистико-религиозные откровения о сотворении мира потусторонней «божественной» силой, о его конечности в пространстве и времени, о том что пространство и время суть ощущения субъекта, и тому подобную чушь. Они, оказывается, не догадывались или не хотели понять, что пространство бесконечно именно в пространстве, а время бесконечно именно во времени. Я оглянулся. За мной-то было не очень много народу. Так что, если очередь «перевернется», то я буду, считай что, в первых рядах. Вот только что будут давать, что выкинут? Может, марципаны или телогрейки? Да в хозяйстве все сгодится… И точно, за спиной раздался характерный шорох. Что-то там возникало, самоделалось. Я не торопился обернуться. Всегда успею. Вместо этого я начал размышлять о пространстве и времени, как это и полагалось благовоспитанному и лояльному материалисту. Мысли мои иногда перебивались урчанием в животе. Но урчало и у других, особенно у парня, что стоял за мной. Я вспомнил цитату некоего философа-материалиста Межеумовича (пока я, правда, еще не знал, великий он диалектик или нет, но что известный — это-то уж было точно), который заявлял, что научное решение вопроса о сущности пространства и времени дает только диалектический материализм. Идеи Основателя Хроноклазма и Отца всех времен, пространств и народов являются путеводной звездой при рассмотрении всех без исключения научно-теоретических проблем, в том числе и вопроса о пространстве и времени. При этом, как ни странно, диалектический материализм опирается на все достижения естествознания, а в данном вопросе — на результаты физики и математики, также изучающих с естественнонаучной стороны пространство и время. Я с гордостью отметил сам для себя, что хорошо запоминаю цитаты, теперь бы вот только достичь совершенства в цитировании их именно к месту. А то ведь, бывало, выскочит вот такая невпопад, а тут, как на зло, идеологическая стража… Ну и дальше: акт, штраф, а лишнего времени и так не очень-то много, вернее, неизвестно сколько. Неизвестно, да все равно мало… — Выдающаяся роль в движении вселенской науки вперед, особенно в физике и математике, принадлежит материалистической науке, — меланхолично заметил парень, стоящий за мной. — Ага, — согласился я. И все, кто стоял поблизости, тоже согласились. — А кибернетика и генетика — дерьмо, — уже разогреваясь возвестил все тот же голос. — А как же! — обрадовался я. — Дерьмо и есть! Тут все начали обсуждать свойства дерьма и сошлись на том, что кибернетика и генетика — дерьмо именно собачье, а не, к примеру, коровье. Я было чуть не предложил человечье, и вовсе не из-за его качества, а только из-за количества, но вовремя одумался. Может, диалектическое говно выше, чем деидеологизированное собачье? С нами-всеми в таком споре мне было явно не совладать. Да и ни к чему. Тем более, что «дерьмо собачье» звучало музыкальнее, ритмичнее, а самих собак что-то я уже давно и не видел нигде. Пошел дождь с ясного неба, но от этого ничуть не суше, чем из низких и плотных туч. Все равно мокрый, зараза… Я чуть было не прикрыл голову журналом «Ответы философии», да вовремя одумался. Нет уж, лучше промокнуть. Тем более, что промокает только одежда, а вот коже хоть бы хны: не пропускает воду к костям. Захлюпало уже и в ботинках, когда я переминался с ноги на ногу. Хорошо было стоять, весело, радостно… За спиной началось какое-то движение. Да и передние уже поворачивались ко мне лицом. Пора, наверное, подумал я и тоже повернулся ровно на сто восемьдесят пять с половиной градусов. Точно! Я был в первых рядах, которая стояла в только возникшую дверь прямо посреди тротуара, дверь с надписью: «Проверка!» Дождь с ясного неба снесло на проезжую часть и теперь он поливал машины. А само Солнце, несколько одутловатое и испитое, с воодушевлением и даже какой-то яростью начало сушить на мне одежду. Дверь стояла посреди тротуара сама по себе, словно являя собой любимое материализованное выражение старика-диалектика Гегеля. Пешеходы обходили ее, иногда даже стукаясь плечами о косяк, но та стояла крепко, прочно. Но в очереди все понимали, что, если пройти через саму дверь, то окажешься в каком-нибудь помещении, где тебя попроверяют-попроверяют немного да и выпустят, наложив соответствующий проверке штамп. Могут проверить на вшивость, на биологическое соответствие заявленному полу, на скорость соображения и скорострельность речи, на зубной кариес, сифилис или прописку. Да, на что угодно! Хоть на необходимость и достаточность личного существования и вообще и в частности! Обычное дело, словом… Дверь широко распахнулась, и очередь бодро стронулась с места. Старушка даже раздраженно толкнула меня в спину, чтобы я поторопился, но мой спинной хребет ей было не сломать ни за что. Я, впрочем, никого толкать впереди себя не стал. И вот я вхожу в дверь. Просторное помещение. С десяток канцелярских столов. За каждым — сосредоточенный и ответственный проверяющий. Перед столами — венские стулья для очередников. На столах — вопросники, штемпельные подушечки, печати. Слева — дверь, в которую выходят проверенные, справа — тоже дверь, но в нее почему-то никто не выходит. Венские стулья заняты. Человек двадцать, в том числе и я, толкаемся у входных дверей, вытягиваем шеи, прислушиваемся к вопросам и ответам. Я, например, отчетливо слышу такой вопрос: — Рассматривает ли диалектический материализм пространство и время как формы бытия материи? — Да! — четко отвечает проверяемый. За другим столиком: — Представляет ли окружающий нас мир вечно движущуюся куда-то и развивающуюся зачем-то материю? — Ага… — Не «ага», а «да»! — Ага, да! — Не «ага, да», а «да». — Да… Ага… — Говорил ли Отец и Основатель всех времен, пространств и народов в своем гениальном труде «О диалектическом и историческом кретинизме», что «многообразные явления в мире представляют различные виды движущейся материи»? — Да! Это за третьим или пятым столиком. Очередь двигалась быстро. Очередной подходил к столику, садился, выслушивал вопрос, отвечал «Да», получал печать на какую-нибудь часть своего тела (тут по выбору), вставал и выходил в левую дверь. При других проверках я предпочитал, чтобы печать ставили мне на лоб. Он хоть у меня и не очень широкий, зато на виду. А то, что печать ставили на печать, меня не волновало. Это их-всех дело. Надо — разберутся. Конечно, лысые, как, например, Сократ, при этом имели явные преимущества, проистекающие из значительно большей чистой поверхности, но в принципе, а особенно для меня, это не имело большого значения. Да и сам Сократ куда-то уже давно исчез. Старушка, которая стояла позади меня, вдруг рванулась безо всякой очереди на освободившийся венский стул и утвердительно ответив на вопрос о том, что «движение во всем богатстве и многообразии его форм происходит во времени и пространстве», подставила для проштамповки иссохший и сморщенный локоток, а потом принялась то ли кусать, то ли целовать его. И ведь изловчилась! После дополнительного истеричного выкрика: «В мире нет ничего, как указывал Отец и Основатель Хроноклазма, кроме движущейся материи, и движущееся материя не может двигаться иначе, как в пространстве и времени!», старушка вывернула-таки себе плечевой сустав и поцеловала взасос штамп на локте. Слезы радости и восторга катились по ее лицу, когда она шла к левому выходу, рука болталась как плеть, но еще раза два она выворачивала руку и целовала, целовала, целовала штамп, удостоверяющий ее истинную приверженность Самой Передовой в бесконечной Вселенной пространственно-временной идеологии. Но, впрочем, может быть, она и была из этой Самой Передовой партии… А у десятого стола, бойко и без заминки ответив утвердительно на коварный вопрос: «Неразрывны ли пространство и время с движущейся материей и являются ли они объективными формами ее существования?», некая девица с симпатичным личиком вскочила со стула, задрала подол коротенькой юбочки, нагнулась, стянула трусики и подставила для проштемпелевания свой крепкий задок. Проверяющий на миг смешался, мгновенно покрылся потом (мне даже от входных дверей это было видно). То ли розовая материя симпатичной задницы произвела на него такое впечатление, то ли, напротив, удивление вызвала совершенная форма ее, то ли там уже некуда было ставить печати? Словом, проверяющий вспотел, покраснел, замешкался, но все же превозмог себя и с размаху опустил печать на подставленное девицей место, да так и замер, видимо, израсходовав все свои душевные и физические силы. А может, хитрил. Да, точно! Хитрил он! Пальцы-то его судорожно бегали вокруг печати, почесывая попку девицы, прошедшей проверку. Та уже и хохотать начала от щекотки и поводить прекрасным аппаратом из стороны в сторону. Экзаменатор, все же сообразив, что процедура проверки затянулась сверх всякой меры, оторвал печать от выпуклости, еще раз уставился выпученными глазами на свежий штамп, схватил вопросник и начал быстрыми движениями обмахивать это сбивающее его с толку место. Ну, это, ясное дело, для того, чтобы штамп не смазался при возвратном натягивании трусиков. Ишь ты, какой благородный человек! — подумал я. Тут девице, видно, надоело без толку стоять в такой позе, она мигом натянула трусики, одернула юбку, ставшую заметно длиннее, и направилась к левой двери. Мне даже показалось, что, проходя мимо, она взглянула на меня. Не на кого-нибудь другого, а именно на меня. Да еще с каким-то загадочным выражением. Но, впрочем, это ведь могло мне и показаться просто. А тут уже и парень, который стоял передо мной, оказался на венском стуле. А вопрос ему был задан такой: — Заявлял ли Отец и Основатель, что «основная форма всякого бытия суть пространство и время, что бытие вне времени есть такая же величайшая бессмыслица, как бытие вне пространства, что не только материя неотделима от времени и пространства, но в равной мере и пространство неотделимо от материи?» — Возразить мне тут нечего, — ответил парень. — А нам не возражения ваши тут нужны! — озлился вдруг экзаменатор. — Так «да» или «нет»? — Если А неотделимо от Б, то, в свою очередь, Б неотделимо от А. Парень явно лез на рожон. Откуда это было знать проверяющему? — Разумеется, — бездумно продолжал парень, — как говорил Отец и Основатель в «Дианетике природы», обе эти формы существования материи без самой материи суть ничто, пустые представления, абстракции, существующие только в голове человека. Материя, движение, пространство и время органически связаны между собой, и их единство обусловлено материальным единством мира, как мира единой, вечно движущейся материи. Дальше я не расслышал, так как уже сидел за десятым столом, где только что задирала юбочку прелестная девица. Я даже поерзал по венскому стулу, но тепла и формы задницы предшественницы не ощутил. — Бесконечно ли многообразное движение материального мира? — услышал я вопрос, обращенный ко мне. И тут меня неожиданно понесло. Я припомнил потрясающие воображение картины, которые рисовал диалектический и исторический Межеумович. — Движение материального мира бесконечно многообразно, — начал я и заметил мелькнувшее на лице экзаменатора удивление, но не придал этому значения. — Диалектический материализм рассматривает движение как изменение вообще. Это значит, что все многообразие происходящих в мире изменений — и в неорганической и в органической природе, да и во всей общественной жизни людей — представляет собой различные формы и виды движения материи. Весь материальный мир в целом, все гигантские звездные миры, галактические системы, все материальные тела, находящиеся в бесконечном мировом пространстве, все многообразие процессов и явлений на нашей планете, которая со временем станет полностью, до конца и бесповоротно материалистической, развитие всех живых организмов, и так далее и тому, так сказать, подобное… Краем глаза я заметил какое-то странное шевеление экзаменаторов за всеми десятью столами, а краем уха услышал такой звук, будто по полу волокли мешок с отрубями. Но мне уже было на все наплевать: знания, почерпнутые мною из бездонного кладезя мыслей философских журналов и высказываний диалектического Межеумовича так и перли из меня уже самопроизвольно. — Какие галактики? Какие звездные миры? — услышал я незапланированные и испуганные вопросы проверяющего. — Весь окружающий нас мир, во всем бесконечном богатстве форм и видов движущейся материи, находится в бесконечных изменениях и превращениях, протекающих всегда в реальных и бесконечных пространствах и временах? — Какие пространства, какие времена? — застонал испуганный экзаменатор. А в это время краем другого глаза я заметил, как четверо дюжих молодцов, наверняка ничего не понимающих в диалектической и материалистической философии, волокли того парня из очереди и, причем, именно в правую дверь. Но не меня же волокли! Меня так неотразимо распирало мыслями и знаниями, что во что бы то ни стало нужно было выговориться, чтобы не взорваться. Даже в животе перестало урчать. — Нет и не может быть ни одного вида движущейся материи, ни одного материального процесса, который бы происходил — или мог происходить — вне времени и пространства. Экзаменатор в ужасе заткнул себе уши ладонями. — Возникновение, например, Солнечной системы, как новое состояние бесконечной материи произошло в определенном времени и в определенном месте реального пространства. — Карте место! — крикнул в истерике экзаменатор. — Ее дальнейшее развитие — во всем его многообразии, включая возникновение и развитие органической жизни из неорганической, вплоть до чудесного явления Отца и Основателя всех пространств, времен и народов на Земле и других планетах, например, на Марсе и Большущей Медведице, — происходило в течение громадного периода времени в самом что ни на есть реальном мировом пространстве. Тут уже все вокруг, кажется, совсем обезумели. Экзаменаторы повскакали со своих мест, Очередные выдавливали друг друга через центральную дверь, но у них это плохо получалось из-за сутолоки и несогласованности действий. А мне-то что?! — Вечный и исключительно прямолинейный круговорот материи, возникновение, развитие и гибель отдельных планет, планетных систем, галактик, не додумавшихся до материалистического диалектизма, рождение новых миров во славу исторического материализма — все это всегда и везде, как доподлинно известно каждому дураку, происходило в реальном и бесконечном пространстве и времени. Все формы движения материи, так ее и так! выражают бесконечное многообразие происходящих в мире изменений и исключительно к лучшему. Отсюда следует… Секрет, что ли, я какой выдавал! Человек двадцать кружилось вокруг меня, словно намереваясь и, в то же самое диалектическое и историческое время, страшась вывернуть мне руки. Надо торопиться, подумал я. — Все формы движения материи выражают бесконечное до безобразия многообразие происходящих в мире изменений. Отсюда следует, что сами пространство и время не существуют вне реальных процессов движения мира, вне реального существования материальных вещей: они являются необходимыми формами их бытия! Вот так-то и еще раз так! Они все же рискнули. А я даже и не отбивался, чтобы не тратить зря их времени. Мне нужно было успеть выговориться. — И это означает, — заорал я что было мочи, — что пространство и время как формы ни в коем случае нельзя отождествить с самими физическими материальными процессами, соответствующими их содержанию: пространство, например, не есть само поле тяготения к женскому телу, и время не есть сама жизнь растения или животного чувства! Меня все же скрутили, заткнули в глотку кляп и выволокли через правую дверь. Они волокли меня по каким-то лестницам и переходам, затаскивали в комнаты, клали на пол, ставили торчком, то на голову, то на ноги, лихорадочно совещались о чем-то, так что я даже успевал оглядеться и еще раз поразмыслить о сущности материалистического понимания проблем пространства и времени. В одной из комнат меня на мгновение прислонили к окну. И я увидел привычную картину: посреди круга цветов на гранитном постаменте величественно стоял Железный Пенис, с глянцевой, непокрытой головкой и небрежно накинутой на покатые плечи шинелью. Тут меня снова поволокли и теперь почему-то вниз, но через этаж спохватились и дружно грянули вверх. У меня даже сложилось впечатление, что так необходимое им помещение, словно, ускользает от них. Ну, да это их дело… Я снова взглянул в окно. Там ничего не изменилось. Железный Феникс все так же пытался взлететь с гранитного пьедестала, охваченного огнем мирового Хроноклазма, широко расставив свои огромные и мрачные крылья. Но у него, кажется, ничего, как всегда, не получалось. Я окончательно успокоился и рухнул вниз с высоты божественного эмпирея. Сократ с Каллипигой о чем-то тихо беседовали. Алкивиад с толпой поклонников громил окрестные магазины и кафе. Критий плел заговоры. Межеумович лежал ничком, как и тысячу или миллион лет назад. — Смотри-ка, что у меня появилось, — показала Каллипига на свой прекрасный зад. — Штамп о лойяльности. Даже чешется… — Бывает, — сказал я, разглядывая Печать. И все поплыло куда-то в сторону.Глава 73
Я был на симпозиуме по проблемам Пространства и Времени. Похоже, что научная общественность Сибирских Афин решила на некоторое время променять умственную пищу на материальную. Все ломились в двери, стараясь поскорее занять очередь в какой-нибудь пищеблок. Мы с Сократом направились, было, подышать свежим воздухом, но нас остановил диалектический Межеумович. — Весьма странное и непонятное дело, — сказал он. — Принцепс Марк Аврелий хочет побеседовать ни с кем-нибудь, а именно с Сократом. — А глобальный человек? — спросил Сократ, и этим как бы условно принял предложение. — Куда уж от него денешься… Только пусть ест и пьет умеренно, а не как гнилой интеллигент. — Какой же он интеллигент? — удивился Сократ. — Никогда он не был интеллигентом! Кивком головы я подтвердил: свой я, из пролетариев. — Идите за мной, да не отставайте, — сказал материалист и повел нас куда-то вниз по запутанным коридорам. Сначала пахло дешевыми сигаретами, потом французскими, варварскими, то есть, духами, а тут уж и запах щей из свиных хрящиков различил я. Распахнулась какая-то, видать, потайная дверь, и мы вошли в буфет. Стойка со спиртными напитками, амбразура для выдачи горячих блюд и холодных закусок, четыре столика, застеленных белыми еще скатертями. Здесь, конечно же, сидел славный Агатий, заморские гости и еще несколько человек, охрана, скорее всего. Да! И Каллипига на коленях у Марка Аврелия! Принцепс, видимо, только что доел щи и теперь вытирал губы, усы и бороду краем тоги с пурпурной полосой. Межеумович провел нас именно к этому столику, возле которого стояло три свободных стула. Мы сели. Официант, почти что и невидимый, поставил перед нами чистые кратеры, наполнил их вином и растворился в воздухе. Потом он еще неоднократно появлялся, чтобы произвести стандартное действие, и бесследно исчезал. — Относительно мясных блюд и вообще подобных кушаний, — сказал насытившийся Марк Аврелий, — можно приучить себя к такому взгляду: это — труп рыбы, это — труп птицы или поросенка. Мне тут же расхотелось есть. А мысль о щах из свиных хрящиков чуть ли не потуги к рвоте вызвала. — Равным образом, фалернское вино — выжатый сок винограда, — продолжил принцепс. Это его заявление меня и спасло. Я тут же хлебнул из кратера и лишь потом задался вопросом, по-интеллигентски или по-пролетарски я поступаю. А вино-то было хоть и виноградное, но все же не фалернское. — Пурпур — шерсть овцы, окрашенная кровью улитки, соитие — трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами. — Фу! — брезгливо сказала Каллипига. — После таких речей ни есть, ни пить, ни, как ты, Марк, выразился, соитием заниматься не захочется. Всю охоту отбил, негодник! — Такого рода представления, — не обращая на слова Каллипиги внимания, продолжил принцепс, — доходя до самых вещей и проникая в них, дают возможность увидеть, каковы они на самом деле. Так следует поступать всю жизнь. Если какие-либо вещи кажутся нам безусловно заслуживающими нашего одобрения, следует обнажить их, прозреть всю их суетность и устранить ореол, придаваемый им россказнями. Ибо ничто не способно так вводить в заблуждение, как тщеславие. И подводит оно нас более всего тогда, когда нам кажется, что мы-все заняты серьезным делом. — А вот славный Агатий, — сказал диалектический материалист, — полагает, что Сократ может делать что-то противозаконное с пространством и временем. Давеча он остановил полет стрелы и тем самым лишился наказания. — Одно дело полет стрелы, — пояснил Марк Аврелий, — другое — полет духа. Дух, даже и обходя препятствия и исследуя предмет со всех сторон, все же, тем не менее, держится прямого направления и стремится к цели. — Дух у нас боевой, как и полагается, — подхватил материалист, — но души нет, поскольку душа — это трусливое изобретение угнетенных духом. Но Марк Аврелий почему-то не внял наставлениям диалектического материалиста, хлебнул обширно из кратера, прижался ухом к груди Каллипиги и с надрывом завел: — Будешь ли ты когда-нибудь, душа моя, простой, единой и в своем обнажении более явственной, нежели облекающее тебя тело? А сам-то обнимал именно тело Каллипиги. — Вкусишь ли когда-либо настроения дружбы и любви? Настанет ли когда-нибудь момент, когда ты не будешь ничего желать и ни о чем не будешь мечтать, ни об одушевленном, ни о неодушевленном, ради испытания наслаждения, ни о времени для возможного продления этих наслаждений, ни о пространстве, ни о местности, стране, благодатном климате, ни о согласии с людьми? — Да будет, тебе, Марк, будет, — ласково увещевала его Каллипига. — Еще насладишься… Но принцепс не унимался. — Будешь ли, наоборот, довольствоваться наличным положением? — Тут Аврелий еще теснее прижался к Каллипиге и еще крепче обнял ее своей рукой. — Радоваться всему, что имеется налицо, и убедишь ли ты себя в том, что все у тебя есть, все обстоит хорошо для тебя и существует по воле богов, и будет обстоять хорошо все, что любезно богам, и будет ими ниспослано на благо существа совершенного, доброго, справедливого, прекрасного, которое все порождает, все сдерживает, все объемлет и охватывает, все разрушающееся для создания нового, подобного ему? Будешь ли ты, душа моя, когда-нибудь способна сожительствовать с богами и людьми таким образом, чтобы не жаловаться на них, но и не навлекать на себя их осуждения? — Никто тебя не осуждает, Марк, — заверила принцепса Каллипига. — Сорвем симпозиум, — забеспокоился Межеумович. — Ей-богу, сорвем! Как ты считаешь, славный Агатий? — Пусть балаболит, — разрешил хронофил. — Но ведь души-то нет! — вскричал Межеумович. — Душа есть, — сказал Сократ. — Но нам, друзья, правильно было бы поразмыслить вот над чем. Если душа бессмертна, она требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерь была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и — вместе с душой — от собственной порочности. Но на самом деле, если душа бессмертна, то для нее нет, видно, иного убежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме своих достоинств и пороков, и они-то, я слышал, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в загробный мир. — От Сократа только и слышишь: душа, душа! боги, боги! А ведь диалектический материализм уже давно доказал, что нет никакой души и нет никаких богов. А есть лишь Отец и Основатель, да и тот уже давно помер. Где ты видел богов, Сократ?! Но ответил материалисту не Сократ, а принцепс Марк Аврелий. — Вопрошающим: «Где ты видел богов или откуда узнал об их существовании, что так ревностно почитаешь их?» отвечай: «Во-первых, боги доступны и зрению. Далее, души своей я тоже никогда не видел и однако же чту ее. Точно так же и относительно богов: испытывая беспрестанно проявления их силы, я узнал из этого о их существовании и преклоняюсь перед ними». — Никаких богов я не видел, — начал отрицать очевидное Межеумович. — И их проявлений — тоже. — Да ведь помнишь, милый Межеумович, в Мыслильню заходил Гефест? — Не помню, не видел, не слышал! Ну надо же, на материалистическом симпозиуме вести речи о богах и душе! И что тебе, Марк, дали боги?! — Многое, достойнейший Межеумович. Богам я обязан полученным мною во сне указанием средств как против кровохарканья и метеоризма, так и против других недугов, и тем, что почувствовал влечение к философии, и не попал в руки какого-нибудь идеалистического софиста, не увлекся ни переделыванием истории, ни анализом партийных силлогизмов, не отдался изучению небесных явлений. Вот для всего этого и нужна была мне помощь богов и милость судьбы. — Бред да и только! — расстроился диалектик. — Бессмертные боги не досадуют на то, что им в течение столь долгого времени приходится иметь дело с таким множеством дурных существ. — Это я-то — дурак?! — обиделся диалектик. — Напротив, они всячески пекутся о них. Твой же конец, достойнейший Межеумович, уже близок, а ты теряешь терпение, сам будучи, к тому же, одним из них! — Это мой-то конец близок?! — не поверил материалист. — Да мне славный Агатий даст Времени, сколько захочет! — Дам, дам, — меланхолично заметил хронофил, отвлекаясь от разговора с сенатором Кесарем и императором Флавием Веспасианом. — Все следует делать, обо всем говорить и помышлять так, как будто каждое мгновение может оказаться последним, — сказал Марк Аврелий и погладил Каллипигу по спине. — Если боги существуют, то выбыть из списка людей вовсе не страшно: ведь боги не ввергнут тебя во зло. Если же богов не существует, как ты считаешь, или им нет дела до людей, то что за смысл жить тебе в мире, где нет богов или нет божественного промысла? — А есть, есть смысл! — вставил слово запальчивый материалист. — Но боги существуют и проявляют заботливость по отношению к людям. Они устроили так, что всецело от самого человека зависит, впасть или не впасть в истинное зло. А если злом является и что-нибудь другое, то они позаботились также, чтобы от каждого зависело не впасть в оное. Но то, что не делает худшим человека, может ли сделать худшей жизнь человеческую? Природа Единого не могла оплошать таким образом ни по неведению, ни по бессилию предупредить или исправить, в случае, если она обладает всезнанием. Не могла бы она также ни по бессилию, ни по неумелости допустить такую ошибку, как распределение благ и зол между людьми без разбора, как между хорошими, так и между дурными. Смерть же и жизнь, слава и бесчестие, страдание и наслаждение, богатство и бедность — все это одинаково выпадает на долю как хорошим людям, так и дурным. Все это не прекрасно и не постыдно, а следовательно, не благо и не зло. — Да как же это не зло?! — вскричал Межеумович. — Я вовсе не хочу умирать! — Как быстро все исчезает, — вздохнул Марк Аврелий, — сами тела в мире, память о них в вечности. Каково все воспринимаемое чувствами, в особенности то, что манит нас наслаждением или отпугивает страданием, или прославляет тщеславием? Как все это ничтожно, презренно, низменно, бренно и мертво! Вот на что следует направить способность мышления, достойный Межеумович. Что представляют собою те, убеждения и голоса которых рождают славу? Что такое смерть? Если взять ее саму по себе и отвлечься от всего, что вымышлено по ее поводу, то ты тотчас же убедишься, что она не что иное, как действие природы. Бояться же действия природы — ребячество. Смерть же не только действие природы, но и действие полезное ей. — Что ты все о смерти, Марк! — взмолился диалектик. — А я вот слышал от софиста Продика, что смерть не имеет никакого отношения ни к живым, ни к мертвым, — сказал Сократ. — Что ты хочешь этим сказать, друг Сократ? — с надеждой в голосе спросил Межеумович. — Я хочу сказать, что к живым она никак не относится, а умершие уже не существуют. Таким образом, милейший Межеумович, сейчас она к тебе не имеет отношения, поскольку ты еще жив, да и если что претерпишь, она тоже тебя не коснется: ведь тебя тогда не будет. — Да как это не будет?! — в отчаянии спросил Межеумович. — Да так, буквально. Так что печаль твоя тщетна, ведь она относится к тому, чего нет и не будет. Ведь страх перед чем-то свойственен тем, кто жив. Как же он может быть присущ тебе, когда тебя не будет. — Ну, спасибо, Сократ! Ну, успокоил! — метался материалист. — Ты произнес эти слова, руководствуясь ходячей премудростью. Из нее и проистекает вся та вздорная болтовня, которой оглушают подростков, вроде глобального человека. Меня же печалит утрата благ жизни! Мой диалектический ум блуждает далеко и не внемлет красным словам, и они не проникают сквозь мою толстую кожу. Все это — пышные и блестящие фразы, истины же в них нет. Страдания не выносят софизмов и удовлетворяются лишь тем, что способно проникнуть в душу! — Вот, наконец-то, милейший Межеумович, и ты заговорил о душе, — сказал Сократ. — Нет, нет, я просто оговорился. Я не о душе, а о благах жизни! — Да какие у тебя такие особенные блага, дорогой мой, если даже на презервативы денег недостает? — напомнил Сократ. — Ну и что, что недостает! А блага все равно есть! — заявил материалист. — Умнейший Межеумович, — отлип от груди Каллипиги Марк Аврелий. — Окинь мысленным взором хотя бы времена Веспасиана. — Из говна можно делать деньги! — важно заявил император Веспасиан. — Деньги-то ведь не пахнут! — И ты увидишь все то же, — нисколько не сбился с мысли принцепс Аврелий. — Люди вступают в браки, взращивают детей и винные ягоды; болеют, вылечиваются, а потом все равно умирают, но уже здоровенькими; заключают мир, после чего немедленно начинают войну; справляют празднества, проводят научные симпозиумы, путешествуют на Канарские острова, льстят, борются за правду и ложь, предаются высокомерию, подозревают, злоумышляют, желают смерти другим, ропщут на настоящее, безуспешно надеются на будущее, любят и ненавидят, добиваются почетных должностей и званий или даже трона спикера какой-нибудь продажной Думы. Что стало с их жизнью? Она сгинула! Перенесись ко времени Кесаря: и опять все то же. Опочила и эта жизнь. Взгляни, равным образом, умнейший Межеумович, и на другие периоды времени в жизни целых народов и обрати внимание на то, сколько людей умерло по достижении заветной цели и разложилось на составные элементы. — Что делать, что делать?! — застонал диалектик. — Постоянно думай о смерти различного рода людей, симпатичный мне Межеумович, — продолжил Марк Аврелий, — посвятивших себя различным занятиям, принадлежащих к всевозможным племенам, и дойди таким образом до конца времен. Затем перейди к другим классам. И тебе придется отправиться туда же, куда отошло столько красноречивых ораторов, столько знаменитых философов, как Гераклит, Пифагор, Сократ, столько героев древности, а за ними столько военачальников, первых секретарей и тиранов. Сгинули и другие люди, даровитые, возвышенного образа мыслей, трудолюбивые, искусные в диалектических спорах, уверенные в себе, как Отец и Основатель, и даже такие обличители тщеты и мимолетности человеческой жизни, как все его Продолжатели до самого последнего. Все они — помни об этом! — уже давно лежат в земле. Что в этом ужасного для них? А что для тех, вроде тебя, талантливейший Межеумович, имена которых уже совсем позабыты? Лишь одно действительно ценно: прожить жизнь, блюдя истину и справедливость и сохраняя благожелательность по отношению в людям лживым и несправедливым. — Буду благожелателен к людям лживым и несправедливым! — вкаком-то предельном отчаянии заверил Марка Аврелия диалектический материалист. — Скоро ты забудешь обо всем, и все, в свою очередь, забудут о тебе. — Нет, — тихо выдохнул Межеумович. — О Сократе будут помнить, а обо мне нет? — Ты, мой милый Межеумович, — подхватил эстафету Сократ, — делаешь непоследовательное заключение, противопоставляя утрате благ ощущение зла и полностью забывая, что ты будешь мертв. Человека, лишенного блага, например, презервативов, огорчает ощущение зла, противоположное благу. Но ведь тот, кто не существует, не воспринимает этого лишения. Каким же образом может возникнуть печаль из того, что не приносит познания будущих огорчений? Если бы ты, дорогой мой, с самого начала по неведению не предполагал единого ощущения для всех случаев, ты никогда бы не устрашился смерти. Теперь же ты сам себя крушишь, стараясь лишиться дыхания жизни, и сам обрекаешь себя на утрату души. Ты дрожишь от страха потерять ощущение и в то же время считаешь, что будешь воспринимать чувством чувство, которого не будет и в помине. Да, кроме того, существует немало прекрасных доказательств о бессмертии души. Ведь твоя смертная природа никаким образом не смогла бы объять и свершить столь великие дела: безмерно и безудержно защищать бездушный материализм, взирать на небеса и усматривать там диалектическое круговращение звезд, кривые пути Солнца и Луны и их восходы и закаты, преодолевать затмения своего ума и бурные взрывы собственных страстей. Природа наша запечатлевает в памяти на вечные времена события, происходящие в Космосе. Все это было бы недоступно душе, если бы ей не было присуще некое поистине божественное дыхание, благодаря которому она обладает проницательностью и познанием столь великих вещей. — Господи, прости и помилуй, — прошептал потрясенный диалектик. — А вдруг все это правда? — Время человеческой жизни — миг, — подлил масла в огонь принцепс Марк Аврелий, — ее сущность — вечное течение, ощущение — смутно, строение всего тела — бренно, душа — неустойчива… — Нет, нет, душа устойчива! — запротестовал материалист. — …судьба — загадочна, — не обращая на него внимания, продолжил принцепс, — слава — недостоверна. Одним словом, все, относящееся к телу, подобно потоку, относящееся к душе — сновидению и дыму. Жизнь — борьба и странствие по чужбине, посмертная слава — забвение. Но что же может вывести на путь? Ничего, кроме философии. — Буду заниматься только философией, — пообещал Межеумович. — И пить брошу! Тут он в каком-то отчаянии хватил полный кратер вина. А Марк Аврелий все гнул свою, отнюдь не материалистическую, линию. — Философствовать же значит оберегать внутреннего даймония от поношения и изъяна, добиваясь того, чтобы он стоял выше наслаждений и страданий, чтобы не было в его действиях ни безрассудства, ни обмана, ни лицемерия, чтобы не касалось его, делает или не делает что-либо его ближний, чтобы на все происходящее и данное ему в удел он смотрел, как на проистекающее оттуда, откуда изошел он и сам, а самое главное — чтобы он безропотно ждал смерти, как простого разложения тех элементов, из которых слагается каждое живое существо. — Понял, понял, понял! Буду безропотно готовиться к смерти! — заявил Межеумович, находясь, словно, в каком-то божественном трансе. — Ах, я так теперь досадую на себя… — На что тебе досадовать? — риторически спросил принцепс Марк Аврелий. — На порочность людей? Но если ты поразмыслишь над положением, гласящим, что разумные существа рождены друг для друга, что терпение есть часть справедливости… — Буду терпеть, — кротко сказал материалист и поднял полный кратер. — …что люди заблуждаются против своей воли. Если ты припомнишь, что столько людей враждовавших, ненавидевших, соперничающих умерло и обратилось в прах, то скоро успокоишься. Межеумович шумно выхлебал содержимое кратера. Да и все другие не забывали периодически совершать это священное действие. — Тебя, стойкий материалист Межеумович, увлекает мечта о славе? Обрати внимание на то, как быстро все предается забвению, на хаос времени, беспредельного, по твоему мнению, в ту и другую сторону, на суетность похвал и безрассудство тех, которые, по-видимому, тебя ценят, на незначительность пространства, пределами коего твоя слава ограничена. Ведь вся Земля только математическая точка по сравнению с Вселенной. А какой крошечный уголок ее занимает место твоего пребывания? А сколько здесь тех, кто будет прославлять тебя, и что они собой представляют? — Бог мой! — воскликнул Межеумович. — Своими речами вы обратили мои мысли в прямо противоположную сторону. Я чувствую, что страх смерти вышел из меня вон, а на его место пришло томление. Меня охватило желание, подражая вам, Сократ и Марк Аврелий, сказать нечто тонкое и значительное, да вот только никак не соображу, что. — Ты, любезный Межеумович, — сказал принцепс, — не можешь никого удивить быстротой своей сообразительности? Пусть так. Но ведь есть многое другое, относительно чего ты можешь сказать: «Я не рожден для этого». Проявляй же те свойства, которые всецело зависят от тебя: чистосердечие в еде, серьезность в глупости, выносливость в речах, пренебрежение к запрещенным наслаждениям, довольство своей несуразной судьбой, немногочисленность беспредельных потребностей, благожелательность к самому себе, свободу рабства, умеренность чрезмерности, счастье пустословия и неуемного высокомерия. Знаешь ли ты, со скольких сторон ты еще мог бы проявить себя, относительно которых нельзя было бы сослаться на природную неспособность, и все же добровольно остаешься на прежнем материалистическом уровне? Или же к тому, чтобы роптать, жадничать, льстить, во всем винить свое жалкое тело, потворствовать ему, превозносить и испытывать подобные душевные волнения, также принуждает тебя какая-нибудь прирожденная неспособность? Нет, клянусь богами, нет! Напротив, ты давно уже мог бы отделаться от всего этого. Если же ты действительно признаешь в себе недостаточную быстроту понимания и сообразительности, то этот недостаток следует уничтожить упражнениями, а не потворствовать своей лени, махнув на нее рукой. — Но как я могу изменить своим твердым материалистическим взглядам? — ужаснулся Межеумович. — Наше согласие с чем-нибудь не есть нечто неизменное. Где, в самом деле, человек, не менявший своих взглядов? — спросил принцепс Марк Аврелий. — А Сократ? — указал диалектик. — Что Сократ? Сколько Сократов поглотила вечность. Пусть эта мысль приходит тебе в голову по поводу каждого человека. Почем мы знаем, что Сократ был выше Межеумовича по своему внутреннему настроению? — Нипочем, — вставил материалист. — Ведь для этого недостаточно знать, что Сократ умер более славною смертью, что он с большим успехом обличал хронофилов, что он проявил большую выносливость на симпосиях и, по-видимому, большее благородство, не отказываясь разговаривать с тобой. Истина этого, к тому же еще, может быть подвергнута большому сомнению. Но следует рассмотреть, какой душой обладал Сократ, мог ли он довольствоваться справедливостью в отношении к людям, благочестием в отношении к богам, не досадовал ли он на порочность людей, не потакал ли он чьему-либо невежеству, не смотрел ли на ниспосылаемое ему природой Единого, как на нечто чуждое, или не тяготился ли им, как чем-то нестерпимым и не приобщал ли своего духа к состоянию тела. — Да, — тут же согласился Межеумович, — он никогда не досадовал на порочность людей и всегда потакал невежеству. — Тогда успокойся, — подытожил Марк Аврелий. — Еще немного времени — и ты исчезнешь, равно как и все то, что ты видишь, и все те, кто живет сейчас. Ибо все подлежит изменению и исчезновению — дабы, вслед за ним, возникло другое. — Только бы вы, Сократ и Марк, не ошиблись относительно души, — взмолился Межеумович. — А уж тогда я претерплю свою смерть со всей тщательностью. И все же, так ли уж необходимо умирать? — Припомни, достойнейший Межеумович, — снова был вынужден начать принцепс, — всех других. Гиппократ, исцелив множество болезней, сам заболел и умер. Халдеи предсказали многим смерть, а затем их самих настигла судьба. Гай Кесарь, разрушив дотла столько городов и умертвив в боях миллионы людей, в конце концов и сам расстался с жизнью. В этом месте сенатор Гай Юлий Кесарь согласно кивнул головой. — Гераклит, столько рассуждавший о мировом пожаре, умер от водянки. Демокрита заели вши. Сократа убили тоже своего рода паразиты. Но какой вывод из всего этого? Ты взошел на корабль, совершил плаванье, достиг гавани: пора сходить. Если тебя ждет другая жизнь, то, так как боги вездесущи, они будут и там. Если же это будет состояние бесчувственности, то тебе более не придется терпеть страданий и наслаждений и служить оболочке, которая настолько хуже того, кто у нее в плену. Ибо последняя есть душа, оболочка же — прах и тлен. — Бесчувственности не хочу, — заявил материалист. — Хочу душу и богов, которые бы всемерно заботились о моей бессмертной душе. А с кем я буду там беседовать на симпосиях? Сократ тоже там будет? — Если успеет умереть раньше тебя, — сказал славный Агатий. — Ты уж постарайся, Сократ, — попросил диалектик. — На все воля богов, — заикнулся, было, Сократ. — Каких богов?! — зло спросил славный Агатий. — Все в руках Межеумовича, моих и и еще одного… человека. — Так, значит, брать плату за пользование общественными сортирами, — заключил обед в буфете император Флавий Веспасиан. — За материализм! — поднял кратер сенатор Гай Юлий Кесарь. За материализм, конечно, все выпили с большим удовольствием. Даже сам Межеумович.Глава 74
Мы с Сократом хотя и не поели, но выпили вполне достаточно, чтобы сидеть на симпозиуме с умным видом. — А что же у нас сами физики молчат? — задал коварный вопрос диалектический Межеумович. — Весьма любопытно было бы послушать их мнение по поднятым сегодня на недосягаемую высоту вопросам. После некоторого замешательства и упорного молчания в зале с места вдруг поднялся Аристокл и чуть ли взлетел на трибуну. — Держись за себя покрепче, — посоветовал мне Сократ. — Уж не Аристокл ли, любимейший ученик Сократа? — воскликнул Межеумович. — Да, он самый, — чуть ли не с гордостью подтвердил ненавистный мне молодой человек. — Я не займу много времени. В последние дни на страницах различных изданий появились статьи, в которых авторы, исключительно диалектические и исторические философы, пытаются поставить под сомнение естественнонаучное значение теории относительности, исходя только из своих положений о времени и пространстве. То же самое происходит и сейчас, на этом симпозиуме. Однако из одних только философских соображений никакие естественнонаучные представления еще не вытекают. Здесь уместно вспомнить слова Сократа: «Если укажут противоречащий опыт, тогда будет о чем говорить». Но обычно непонимающие люди заявляют: позвольте, вы перевернули наши понятия о времени и пространстве. — Это уж не я ли непонимающий?! — взвился над столом диалектический материалист. — Или, быть может, Марк Аврелий?! Или… — Послушаем, послушаем, — ласково перебил его славный Агатий, и Межеумович нехотя успокоился. — А я сказал бы наоборот, — продолжил бесстрашный Аристокл. — Это у вас нет четких и определенных понятий о времени и пространстве. Эйнштейн их дал. Может быть, он сделал это так, что его понятия не совсем точно описывают природу, но их, по крайней мере, можно проверить на опыте. — Вы что же, молодой человек, считаете, что философия диалектического материализма ложна? — в лоб спросил славный Агатий. — Я физик, а не философ и поэтому не считаю свое мнение о диалектическом материализме для кого-то интересным. — А нам интересно. Весь мир, затаив дыхание, глядит на непримиримую борьбу материализма с идеализмом, а вы… — Кому-то и работать надо, а не только смотреть. — Вы дерзите специально? — Не дерзость движет мной, а желание узнать, что такое Время и Пространство. «Надо же! — удивился я. — И я этого хочу». — Мне трудно понять, — продолжал бесстрашный, оказывается, Аристокл, — почему следует считать, что теория относительности безнадежно обесценена идеализмом ее создателя, в то время как другие физические теории признаются верными в научном отношении, хотя они созданы учеными, не только не являвшимися сторонниками диалектического материализма, но иногда открыто признающими, что они верят в богов. Пример — британский ученый Исаак Ньютон, чью теорию всемирного тяготения никто не считает идеалистической. Если отвергать отдельные понятия, законы, принципы, теории физики и математики лишь потому, что они сформулированы так называемыми идеалистами, то мы будем вынуждены отказаться от многих новейших достижений физики. Противники теории относительности спешно переделывают ее положения и вдобавок объявляют, что их можно вывести и без помощи теории относительности. Последнее, действительно верно. Преобразования варвара Лоренца, закон эквивалентности массы и энергии, «красное» смещение, искривление световых лучей вблизи больших масс или вращение перигелия Меркурия — все это можно вывести и без теории относительности. Но только в этом случае для каждого из указанных явлений приходится постулировать отдельную, специально придуманную для него гипотезу, между тем как теория относительности связывает их воедино. Так что критиковать теорию относительности с точки зрения идеологии — это все равно что спорить, какого цвета меридиан. — Вот как! — воскликнул диалектический Межеумович. — Условно одобряя сравнение Аристокла, ученика Сократа, о том, какого цвета меридиан, я хочу спросить своих идейных противников: а какого «цвета» их меридианы? И где они их прячут? Окраска моего меридиана всем присутствующим в достаточной степени ясна. Вот только непонятно, какого цвета меридианы Сократа и Аристокла: красного или белого? — Бесцветного, — сказал Аристокл. Такая явная защита идеализма не понравилась не только президиуму симпозиума, но и залу, уже приобретающему способность мыслить после вкушения самых разнообразных блюд обеда. — Мне думается, — сказал простодушный Аристокл, — было бы ошибочным считать, что наши противники занимаются бессмысленными делами, тратят на них громадные средства, создают целые исследовательские институты, собирают конференции и международные симпозиумы, издают специальные журналы — и все это лишь для того, чтобы протащить в физику свой махровый идеализм. Для того, чтобы вести идеалистическую пропаганду и военную агитацию, имеются более эффективные и дешевые средства, чем занятие, например, кибернетикой. Сумасшедший Аристокл хотел было сойти с трибуны, но славный Агатий его остановил: — Минуточку, дорогой оратор. Безумный Аристокл остановился. — Если я правильно понял, вы хотели бы, чтобы философы не вмешивались в интерпретацию физических теорий? — Примерно так, — согласился недальновидный Аристокл. — И в то же время вы сами бесцеремонным образом вмешиваетесь в диалектический материализм. — Не обращайте внимания, — посоветовал легкомысленный Аристокл. — Я ни на чем не настаиваю. — В точности, как ваш учитель — Сократ. Тот тоже ни на чем не настаивает, но все приводит к абсурду. Нет, дорогой физик, внимание-то обращать мы как раз и будем! Свихнувшийся Аристокл сел на свое место. А на трибуну уже толпой лезли протестующие ораторы. Победивший в этой свалке, не дожидаясь разрешения Межеумовича, заорал: — Я не физик и не философ! Я вообще читать не умею! Но как же можно?! Как же можно?! Против позиции шредингеров и эйнштейнов Самая Передовая в мире наука направляет победоносное мировоззрение Самой Передовой в мире партии, непримиримое оружие в борьбе с религиозно-идеалистическими, антинаучными мракобесами. Вооруженный творческими идеями Отца и Основателя в недопонимании каких-то там проблем, диалектический и исторический материализм доказал, что все остальное, по определению, находится за пределами наук и псевдонаук! В Америке, этой развратной Персии… — На Персию! — поддержали его в зале. Кто-то из тех, кому не терпелось выступить, воспользовался замешательством, сверг предыдущего оратора с трибуны и повел свою пылкую речь так: — Мне кажется, никто не обратил внимания на следующий знаменательный факт. «Красное» смещение в спектре галактик! Оно говорит не о каком-то там идиотском расширении вселенной, а том, что вся Вселенная привержена «красному» цвету развития, цвету Великого Октябрьского Хроноклазма! Не белому, заметьте, или какому-нибудь серо-буро-малиновому, а именно «красному», цвету наших знамен! Вселенная идет по пути, указанному Отцом и Основателем! По пути, указанном Самой Передовой в мире партией! Вперед, к еще большим, я бы сказал, умопомрачительным, победам! Третий внес конкретное предложение: — Давайте отловим один отдельно взятый электрон! Да неужели наши доблестные стражи не смогут обезвредить и препроводить в соответствующее место какой-то там паршивый электрон?! А тогда, вооруженные Самой Передовой в мире идеологией, мы одновременно, бесповоротно и с бесконечной точностью определим и координату и импульс этого отдельно взятого преступника! Предлагаю это сделать к Первомайским праздникам, а еще лучше — к какой-нибудь годовщине со дня рождения Отца и Основателя! Мы, самые передовые в мире ученые, вооруженные Самой Передовой в мире идеологией, дадим решительный отпор идеалистическим концепциям непознаваемости явлений бесконечного материального мира, существующего только в наших головах! Четвертый провозгласил: — Кому, как не нам, — Самым Передовым в мире, — возглавить борьбу с растленной варварской идеологией! Кому, как не нам, наносить ей сокрушительные удары! Что, скажите, делать Самой Передовой в мире партии в конечной вселенной?! Через некоторое и не очень продолжительное время она будет покорена! А дальше? Что нам делать дальше? Нет! Нам нужна только бесконечная вселенная. Да и бесконечную вселенную, я уверен, мы освоим в кратчайшие сроки. Всепобеждающее дело диалектического и исторического материализма тому порукой! Один за другим лезли ораторы на трибуну. — А имеет ли право один из лидеров мирового идеализма и оппортунизма в философии и физике, этот вот самый Сократ, научать чему-нибудь наших студентов? — Говорили, что в бордель бесплатно поведут, а чё тогда сидим? — Симпозиум вызвал живой интерес среди всех и не очень студентов. Мы, еще начинающие ученые и не очень… Перед нами только-только открывается богатейшая и не очень сокровищница… — Философская дискуссия дала положительные результаты. И смелые побеги Самой Передовой в мире мысли, растущие на хорошо унавоженной почве умозрительной действительности, встретили всеобщую поддержку, а не злобствующие огрызания. Настоящим выражаю свой протест… — Настоящим выражаю свою безоговорочную поддержку! — На Персию! — В бордель! Тут голоса разделились, кажется, поровну. Разваливающийся на глазах симпозиум взялся восстанавливать сам Межеумович. Мановением руки рассеяв очередь выступающих, он сказал: — И что же мы видим? А видим мы, что Сократ утверждает, что, дескать, в варварских идеалистических воззрениях надо кое-что удержать и перенять. А это служит методологической основой низкопоклонства перед гнилой варварской, если можно так выразиться, «культурой», обоснованием космополитического призыва гнуть спину и снимать норковую шапку перед иностранщиной. По сути дела Сократ просто запрещает распространение и чтение «Философских тетрадей» Отца и Основателя в Сибирских Афинах. Он и на базарах и в борделях бранит издательство за то, что оно издало «Философские тетради» массовым тиражом. — О чем это он? — спросил меня Сократ — О борделях. — А-а… — понял Сократ. — Разговоры Сократа, раз уж он ничего принципиально не пишет, страдают схематизмом, абстрактностью, чуждым материалистической диалектике. Сократ привержен к логистике, в его бесконечных беседах нет последовательного проведения конкретного исторического и классового анализа развития науки и философии. Ввиду этого таковой Сократ грубо нарушает принцип партийности философии и нарушает Самый Передовой в мире метод в отношении идеологических вопросов. Сократ сидел с непроницаемым лицом. — Характерно, — продолжил Межеумович, — что Сократ неоднократно пытался обелить лидеров копенгагенской школы — махистов Бора, Пифагора, Гейзенберга, Гераклита, Парменида и Шредингера, представить их как стихийных материалистов, которых-де искажают идеалисты. С одной стороны, Сократ апологетически относится к варварской физике, а с другой, — принижает отечественную. В своих невежественных, антипатриотических беседах на базарах и в борделях сей «философ» старательно обходит вопросы доморощенного патриотизма и окончательно погружается в болото национализма. Сократу принадлежит клеветническое утверждение, будто между трудовым народом Сибирских Афин, его революционными традициями и Самой Передовой в мире идеологией нет никакой связи, будто бы эта идеология не воплощает в себе революционных традиций Сибирских Афин. Молчишь, Сократ! Видать, тебе и сказать-то нечего?!Глава 75
— Сказать-то мне, беспредельный Межеумович, действительно нечего. Я ведь ничего не знаю. А вот спросить есть что… — Так спрашивай, — разрешил диалектик. — Я отвечу на все твои вопросы. — Я уже давно понял, что ты, многоумный Межеумович, знаешь все. — Да, — важно подтвердил материалист. — И тем не менее, ты все же продолжаешь заниматься диалектической наукой? — Продолжаю, Сократ, как заповедовал нам Отец и Основатель. — И для чего же ты мучаешься? — Как так?! Почему это я мучаюсь?! — Но ведь, похоже, вечный ты Межеумович, люди ищут не то, что им известно, но лишь то, что им неведомо. Однако, если тебе эти мои речи покажутся пустым словопрением, не относящимся к делу и начатым ради одного только пустопорожнего разговора, рассмотри все же следующий вопрос: не видится ли тебе, что дело обстоит именно так, как сейчас было сказано? В самом деле, разве ты не знаешь, что характерно для геометрии? Когда геометрам неизвестно относительно диагонали, действительно ли она диагональ или нет, они вовсе не стремятся это выяснить, но узнают, каково отношение ее длины к сторонам площади, кою она пересекает. Не это ли они исследуют относительно диагонали? — Именно это, — легко согласился диалектик. — Далее, разве ты не знаешь, умнейший из умнейших, за исключением славного Агатия, конечно, что геометры стремятся с помощью рассуждения выяснить величину удвоенного куба? Они не выясняют, является ли куб кубом, ибо это им известно. Не так ли? — Так, Сократ? А к чему ты все это плетешь? — Значит, тебе известно также, что Отец и Основатель и все его Продолжатели, многословно рассуждающие о Пространстве и Времени, выяснили относительно их все до самых незначительных мелочей? — Как не знать это мне, выдающемуся диалектическому материалисту. — Значит, хитроумный Межеумович, ты согласишься со мною и относительно всего прочего: никто из людей не стремится изыскивать то, что им известно, но выясняют они скорее то, что им неведомо? — Ты говоришь прописные истины, Сократ. — А что мне, неучу, остается. Я вот только не пойму одного: если вы со славным Агатием превозмогли в себе все науки, то почему вы пытаетесь узнать еще что-то? Исправляете квантовую механику и теорию относительности! Собираете безмерные Времена и Пространства! Пытаетесь добыть денег хотя бы на один презерватив, чтобы не заразиться насморком! — Но, но, Сократ! — возмутился славный Агатий. — Ты меня с Межеумовичем не путай! Он сам по себе, я — сам по себе! — Сортиры надо общественные строить повсеместно! — неожиданно заявил император Флавий Веспасиан. — И взимать за испражнения деньги! А то сами засрали Сибирские Афины, а сваливаете все на собак! — Вот, вот! — воскликнул Сократ. — Это дело! А то все астрономия, космология с космогонией! — Ты что, Сократ, — с угрозой сказал славный Агатий, — упрекаешь меня в том, что моя недавняя критика варварской астрономии была пошлой?! Так вот я произнесу похвалу материалистической астрономии в твоем же духе. Ведь, по-моему, всякому ясно, что она заставляет вкладчика Времени взирать ввысь и ведет его туда, прочь от всего суетного. — Возможно, что всякому это ясно, кроме меня. Мне-то не кажется, что это так. — А как же тебе кажется? — Если заниматься астрономией таким образом, как те, кто возводит ее до степени материалистической философии, то она даже слишком обращает наши взоры вниз. — Что ты имеешь в виду? Зал слегка забыл про бесплатные бордели и поход на несуществующую в природе Персию. Голос Сократа, хоть и из первого ряда, но раздавался снизу, как бы из Аида, а голос славного Агатия — бесспорно сверху, как бы из Эмпирея. — Великолепно ты, славный Агатий, по-моему, сам для себя решил, что такое наука о вышнем. Пожалуй, ты еще скажешь, будто если кто-нибудь, запрокинув голову и разглядывая узоры на потолке, при этом кое-что распознает, то он видит это при помощи мышления, а не глазами. Возможно, ты думаешь правильно, я-то ведь простоват и потому не могу считать, что взирать ввысь нашу душу заставляет какая-либо иная наука, кроме той, что изучает бытие и незримое. Глядит ли кто, разинув рот, вверх или же, прищурившись, вниз, когда пытается с помощью ощущений что-либо распознать, все равно, утверждаю я, он никогда этого не постигнет, потому что для подобного рода вещей не существует познания и душа человека при этом смотрит не вверх, а вниз, хотя бы он даже лежал навзничь на земле или плыл по морю на спине. — Да, поделом мне досталось от Сократа! — притворно ужаснулся славный Агатий. — И как же, по-твоему, следует изучать астрономию в отличие от того, как это указывает делать диалектический материализм и теория вкладов Времени? — А вот как. Эти узоры на небе, украшающие область видимого, надо признать самыми прекрасными и совершенными из подобного рода вещей, но все же они сильно уступают вещам истинным с их перемещением друг относительно друга, происходящими с подлинной быстротой и медленностью, согласно истинному числу и во всевозможных истинных формах, причем перемещается все содержимое. Это постигается разумом и рассудком, но не зрением. Или, по-твоему, именно им? — Нет, не только зрением, — вымученно согласился славный Агатий. — Значит, небесным узором надо пользоваться как пособием для изучения подлинного бытия, подобно тому как если бы нам подвернулись чертежи Дедала или какого-нибудь иного мастера, пусть даже все на свете превозмогшего Межеумовича, либо художника, отлично и старательно вычерченные. Кто сведущ в геометрии, тот, взглянув на них, нашел бы прекрасным их выполнение, но было бы смешно их всерьез рассматривать как источник истинного познания. — Чем это тебе, Сократ, не понравились мои чертежи?! — обиделся диалектик. — Они ничем не хуже чертежей Дедала, хотя я никогда даже на уроках в школе не опускался до черчения! — Да я ведь просто к примеру… — И что это за примеры у тебя такие сякие! — А разве, по-твоему, нечертежеспособный Межеумович, не был бы убежден в этом и подлинный астроном, глядя на круговращение звезд? Он нашел бы, что все устроено как нельзя более прекрасно, — ведь так создал демиург и небо, и все, что на небе: соотношение ночи и дня, их отношение к месяцу, а месяца к году, звезд — ко всему и друг к другу. Но он, конечно, будет считать нелепым того человека, который полагает, что все это всегда происходит одинаково и ни в чем не бывает никаких отклонений, причем будет всячески стараться добиться здесь истины, между тем как небесные светила имеют тело и воспринимаются с помощью зрения. — О чем это ты, Сократ? — спросил диалектик. — Значит, мы будем изучать астрономию так же, как геометрию, с применением общих положений, а то, что на небе, оставим в стороне, раз мы действительно хотели освоить астрономию и использовать еще неиспользованное разумное по своей природе начало нашей души. — Да ведь это он идеализм Эйнштейна защищает! — воскликнул славный Агатий. — Давайте сортиры начнем строить, — предложил император Флавий Веспасиан. — А то ведь засерут все! Особенно в дни празднеств и пивопитий! — Нет! Сначала теорию относительности! — воскликнул Межеумович. — Ну, Сократ! Ну, Сократ! Вот подвел, так подвел! И ведь живешь ты хуже всех, в холоде и голоде. Но эти лишения тебя, видать, никак не могут доканать! — Сносить лишения, — ответил Сократ, — мне помогает привычка не думать о них. Погрузивши мысль в себя самого, иду я, в забвении усталости, как бы во сне, занятый одолевающими меня загадками жизни: что есть Космос, зачем рассеяны по небу мириады хрустальных сверкающих звезд, что они такое, звезды, что Земля, природа, откуда появилась мысль, и почему Боги-Олимпийцы, породившие людей, как говорят, по образу и подобию своему, преспокойно дозволяют людям истреблять свое подобие в мучительных, смертельных войнах? — Ну-ка, ну-ка! — поощрил Сократа славный Агатий. — Давай, Сократ, на трибуну! — А сортиры?! — напомнил император Флавий Веспасиан. Надо заметить, что сенатор Гай Юлий Кесарь и принцепс Марк Аврелий после обеденного перерыва как бы только своей материальной оболочкой присутствовали на симпозиуме. А мысли их витали где-то далеко. Настолько далеко, что с виду казалось, будто гости крепко спят. И лишь Даздраперма слушала все с неподдельным интересом, надеясь извлечь из всего услышанного какую-нибудь пользу для своего «Высоконравственного блудилища». Сократ на трибуну не взошел, хотя встал и повернулся лицом к заинтригованному залу, на некоторое время забывшему и о бесплатных борделях и о войне с постоянно куда-то ускользающей Персией. — Я расскажу вам о том, что приключилось со мной во время этого исследования, которое длилось всю мою жизнь. Если что из этого рассказа покажется полезным Аристоклу и глобальному человеку, — они ведь еще молоды! — вы можете использовать это для подкрепления своих взглядов. А взгляды, как мне кажется, у них начинают появляться и бурно бродят, как брага перед тем, как ее запустят в самогонный аппарат. Что-то в моей голове действительно бродило, но до очищенного спирта идей, пожалуй, было еще далеко. — Тогда слушайте, — продолжил Сократ. — Однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал в книге Эйнштейна, что всему в мире сообщает порядок и всему служит причиной Ум. И эта причина мне пришлась по душе, я подумал, что это прекрасный выход из затруднений, если всему причина — Ум. Я решил, что если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим образом и всякую вещь помещать там, где ей лучше всего находиться. И если кто желает отыскать причину, по которой что-либо рождается, гибнет или существует, ему следует выяснить, как лучше всего этой вещи существовать, действовать или самой испытывать какое-либо воздействие. Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследовать ни в себе, ни в окружающем ничего иного, кроме самого лучшего и самого совершенного. Конечно, он непременно должен знать и худшее, ибо знание лучшего и знание худшего — это одно и то же знание. Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в Эйнштейне учителя, который откроет мне причину бытия, доступную моему разуму, и прежде всего расскажет, плоская ли Земля или круглая, а, рассказавши, объяснит необходимую причину — сошлется на самое лучшее, утверждая, что Земле лучше всего быть именно такой, а не какой-нибудь еще. И если он откроет мне все это, думал я, я готов не искать причины иного рода. Да, я был готов спросить у него таким же образом о Солнце, Луне и звездах — о скорости их движения относительно друг друга, об их поворотах и обо всем остальном, что с ними происходит: каким способом каждое из них действует само или подвергается воздействию. Я ни на миг не допускал мысли, что, назвавши их устроителем Ум, Эйнштейн может ввести еще какую-нибудь причину помимо той, что им лучше всего быть в таком положении, в каком они находятся. Я полагал, что, определив причину каждого из них и всех вместе, он затем объяснит, что всего лучше для каждого и в чем их общее благо. И эту свою надежду я не отдал бы ни за что! С величайшим рвением принялся я за книги Эйнштейна, чтобы поскорее их прочесть и поскорее узнать, что же всего лучше и что хуже. Но с вершины изумительной этой надежды, дорогие диалектические материалисты, я стремглав полетел вниз, когда, продолжая читать, увидел, что Ум у него остается без всякого применения и что порядок вещей вообще не возводится ни к каким причинам, но приписывается — совершенно нелепо — воздуху, эфиру, воде и многому другому. То же и у современных ученых и философов. Или некое гравитационное поле, управляющее движением планет, или слабое и сильное взаимодействия в микромире, ответственное за построение атомов Левкиппа и Демокрита. Всюду какая-то мертвая, бездушная, без-умная сила, которая, якобы может сама собой породить красоту и порядок. Да с какой стати! На мой взгляд, это все равно, как если бы кто-то сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а потом, принявши объяснять причины каждого из них в отдельности, сказал: «Сократ сейчас стоит здесь потому, что его тело состоит из костей и сухожилий и кости твердые и отделены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться и расслабляться и окружают кости — вместе с мясом и кожею, которая все охватывает. И так как кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и напрягаясь, позволяют Сократу сгибать руки и ноги. Вот по этой-то причине он и стоит теперь здесь, согнувшись. И для беседы нашей можно найти сходные причины — голос, воздух, слух и тысячи иных того же рода, пренебрегши истинными причинами — тем, что уж раз сибирские афиняне и гости почли за лучшее послушать меня, старика, я в свою очередь счел за лучшее стоять здесь, счел более справедливым остаться на месте и понести за свое выступление то наказание, какое они мне назначат. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были бы где-нибудь в Старотайгинске или Новоэллинске, а то и в самой, не открытой еще Колумбом Америке, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я признал более справедливым и более прекрасным, что бы со мной ни случилось, оставаться здесь, в Сибирских Афинах. Нет, называть подобные вещи причинами — полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого — без костей, сухожилий и всего прочего, чем я владею, — я не мог бы делать то, что считаю нужным, он, возможно, и говорил бы верно. Но утверждать, будто они причины всему, что я делаю, и в то же время что в данном случае я повинуюсь Уму, а не сам выбираю наилучший образ действий, было бы крайне необдуманно. Это значит не различать между истинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть причиною. Это последнее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной — чуждым, мне кажется, именем. И вот последствия: одни изображают Землю неподвижно покоящейся под небом и окруженную неким электромагнитным вихрем. Благодаря этому электромагнитному водовороту устойчивость ее можно сравнить с устойчивость воды в кружке, которая не выливается при круговом вращении. Для других она что-то вроде мелкого корыта, поддерживаемого основанием из гравитационного поля. Для третьих она представляется круглой песчинкой в безбрежном и бесконечном океане пространства, незначительной и никому ненужной. Но силы, которая наилучшим образом устроила бы все так, как оно есть сейчас, — этой силы они не ищут и даже не предполагают за ней великой божественной мощи. Они надеются в один прекрасный день открыть какое-нибудь новое физическое поле, вроде торсионного, суперсимметрию или раздувающийся сам по себе вакуум, словом, изобрести Атланта, еще более мощного и бессмертного, способного еще тверже удерживать все на себе, и нисколько не предполагают, что в действительности все связуется и удерживается благим и должным. А я с величайшею охотою пошел бы в учение к кому угодно, лишь бы узнать и понять такую причину. Но она не далась мне в руки, и я сам не сумел ее отыскать, и от других ничему не смог научиться. А я вдруг понял, чего хочет Сократ. Он хочет сделать предметом философии познания само познание. Все бытие, лишенное собственного разума и смысла, вытеснено из этого предмета, исключено из него. Сократовская философия имеет дело не с бытием, но со знанием о бытии. И это знание — результат познания в понятиях божественной по своему характеру причины, а вовсе не эмпирического изучения вещей и явлений материального мира. Да, тут Сократу с Межеумовичем, да и со всем диалектическим материализмом было не по пути. Понятия в концепции Сократа — это не результат одних только мыслительных усилий познающего субъекта, не просто объективный феномен человеческого мышления, но некая умопостигаемая объективность разума. Понимал ли он сам, к чему пришел?! — Значит с идеализмом Эйнштейна и других физиков и философов-варваров тебе, Сократ, не по пути? — с каким-то победным чувством спросил Межеумович. — Не совсем так… Просто, это не то, что я искал всю жизнь. — А диалектический материализм? Уж этот-то тебе должен был бы понравиться! — А диалектический материализм — это то, чего я не хотел бы найти, — ответил Сократ. — То-то же! — победоносно заявил Межеумович, но тут же и спохватился. — Сократ! Да ты… Да тебя… Что тут началось! На Сократе только что гиматий не разорвали. И разорвали бы, да император Флавий Веспасиан вовремя сказал: — А теперь всем копать выгребные ямы! Но, видать, не философское это было занятие, сооружать сортиры. Научная рать бросилась к дверям, на выход. — А постановление симпозиума?! — крикнул Межеумович. — Постановление следующее, — сказал славный Агатий. — Одержана очередная победа материализма над идеализмом! — И принято единогласно, — подхватил Межеумович. — А как же, — согласился проснувшийся Марк Аврелий. — Только так! — По бабам, что ли, пойдем? — проснулся и сенатор Гай Юлий Кесарь. — Уже и девки расшеперились в томительном ожидании, — объявила Даздраперма. А я все сидел и не знал, что делать, только головой крутил. Ученые все-таки выдавили друг друга из зала. Гости из президиума тоже удалились. Даже ненавистный мне Аристокл куда-то исчез. Остались лишь мы с Сократом, да славный Агатий с многоумным Межеумовичем. Но вот и хронофил засобирался, не приглашая, между прочим, диалектика с собой. — А я? — нервно спросил материалист. — А ты продолжай дружбу с Сократом. Что тебе еще остается? — Я же ведь стараюсь! — Ну, постарайся еще немножечко. А к ночи, глядишь, и я к Сократу в гости загляну. Обобщающая троица образовалась, правда, как всегда без денег. — Пошли к тебе, Сократ, — сказал я. — Ведь и Протагор в гости обещал зайти. — Как не пойти, — согласился Сократ. Мы вышли на улицу, но ничего интересного на ней уже не было, киоски и урны догорали последним пламенем, ученая рать разбегалась по борделям и блудилищам.Глава 76
Но улица, оказывается, не совсем вымерла. Из подворотни Дома Ученых вылезли рыжий Симмий и черноволосый Кебет. Они выглядели несколько оглушенными и растерянными, но все же с вощеными табличками и стилосами в руках смотрелись вполне прилично, разве что чуть-чуть не дотягивая до звания младшего научного работника. — Все записали, — сообщил Симмий. — Что поняли, — уточнил Кебет. — Ну, Сократ, ты своих тайных агентов пихаешь, куда только можно! — возмутился Межеумович. — А из-за этого научный симпозиум чуть не сорвался! — Да какие они агенты, — спокойно возразил Сократ. — Ну, послушали, записали… Учатся… — Чему это на нашем симпозиуме они могут научиться?! — не унимался диалектик. — А вот это загадка, — ответил Сократ. — Тайна. — То-то же, — несколько поостыл материалист. — А то — научились они чему-то! Суеверие это! Тут все заметили прогуливающегося невдалеке Протагора. Межеумович же, как увидел, что возле софиста нет ни одного ученика, так сразу весь изошел радостью. Видать, материализм побеждал полностью и навсегда, а заодно уж и — окончательно и бесповоротно! — Что-то, Протагор, я тебя среди участников научного симпозиума и не приметил, — важничая, сказал Межеумович. — И не мог, — согласился Протагор. — Я ведь в физике не силен. Что мне там было делать? — Да и ни в чем ты не силен, Протагор, супротив диалектического материализма! — Окончательно раздавил софиста Межеумович. — Не восприняв от Пифагора, Парменида и прочих идеалистов философию, преисполненную мифов, призраков и суеверия, диалектический материализм как бы вывел ее из состояния вакхического опьянения и обратил на искание истины посредством трезвого рассуждения. — Выпить, что ли, захотел? — спросил Сократ диалектика. — А хотя бы и так! — заявил Межеумович. — Ты мне, Сократ, не запретишь выпить и даже напиться в стельку! — Да помилуй, дорогой мой, — сказал Сократ. — Я и не думал запрещать тебе напиваться. — А почему тогда не зовешь в гости, не наливаешь, не подаешь?! — По причине отсутствия наличия, — пояснил Сократ. — Что это еще за идеалистическая причина такая! Пошли, да побыстрее! Как бы не опоздать! Сократ сделал несколько шагов вдоль трамвайных путей. Все остальные без раздумий двинулись за ним. Денег на трамвай ни у кого не было, кроме, разве что, Протагора. Но тот до презренного вида транспорта никогда не опускался, а такси как сквозь землю провалились. Да и не влезли бы мы все в одно такси. Мне-то уж в любом случае пришлось бы идти пешком. Так, в многозначительном молчании, дошли мы до Перепутья, хотя Симмий с Кебетом успевали водить стилосами по вощеным дощечкам. Впрочем, может быть, они названия улиц записывали или свои обманчивые ощущения. Межеумович иногда, вроде бы, невзначай подталкивал Протагора прямо на рельсы, но тотвсякий раз отскакивал, да и самих трамваев в пределах прямой видимости не наблюдалось. Видать, мало было Межеумовичу морального унижения противника и он хотел уничтожить его, вдобавок, еще и физически, то есть материально. А может, и шутил просто. И тут Сократ вдруг встал как вкопанный. Дальше можно было идти или по Коммунистическому проспекту, прямому как стрела, асфальтированному, впрочем, ближе к месту жизнеобитания Сократа все равно превращавшемуся в труднопроходимое бездорожье, либо по улице Коробовщиков, труднопроходимую на всем своем протяжении. — Ты что, Сократ? — спросил Межеумович. Сократ некоторое время оставался погруженным в себя с головой, а затем свернул и пошел по улице Коробовщиков. — Сократ! — крикнул диалектик. — Твои-то неизносимые подошвы все выдержат, а у меня на подошве ботинка итак уже дырка. Пошли путем Коммунизма! Сократ остановился и сказал: — Мой даймоний велит мне идти по улице Коробовщиков. И я вас всех призываю следовать этим путем. — Какой даймоний, когда разношенные ботинки жмут! — вскричал Межеумович. — Опять суеверие! Да ты просто не хочешь, чтобы я шел к тебе в гости. Все сгрудились возле молчавшего Сократа. Тогда Протагор сказал: — Хорошо, но как же мы, дорогой мой Межеумович, оценим даймоний Сократа — как ложную выдумку или иначе? Среди преданий о Пифагоре я не припомню ничего, что походило бы на мантику и суеверие. Без преувеличения, подобно тому как Гомер представил Афину соприсущей во всяком труде Одиссею, так даймоний Сократа являет ему некий руководящий жизненный образ, подающий ему совет. Ведь в делах неясных и недоступных человеческому разумению даймоний часто вступает в собеседование с Сократом, сообщая божественное участие его намерениям. — О, недобитки идеализма! — озлился Межеумович. — Что тут недоступно человеческому разумению? Что по асфальту идти легче, чем по ямам, рытвинам и колдобинам? Сократ молчал, словно сказал все, что хотел, и слов у него не осталось даже на развод. — А как ты думаешь, Кебет, — спросил Симмий (к выдающимся философам он, ясное дело, опасался обращаться), — имеет ли даймоний Сократа какую-то свою особую силу или же это просто частица тех общих необходимых условий, которые, определяя жизненный опыт человека, сообщают ему в неясных и не поддающихся разумному учету случаях толчок, направляя его поведение в ту или иную сторону? — А что, если, — ответил Кебет Симмию, — подобно тому как малый груз сам по себе не отклоняет коромысло весов, но, добавленный к одному из уравновешивающих грузов, уводит вес в свою сторону, так некий знак, хотя бы и ничтожный, может повлечь за собой решение, касающееся важных действий. — Правильно, — подхватил Симмий. — Когда встречаются два противоборствующих соображения, то, присоединившись к одному из них, такой знак разрешает безысходность, устранив равновесие, а отсюда возникает движение и сила. Здорово получалось у этих двух учеников. Наверное, сами с собой они беспрерывно занимались философскими разговорами, вот и поднаторели. — Проблема Буриданова осла, — сказал Протагор. Начинающие философы тут же пристали к нему с просьбами рассказать про странного осла, имеющего даже прозвище. — Ну, — начал Протагор, — находился осел между двумя охапками соломы, на одинаковом от них расстоянии, и все никак не мог решить, к какой охапке подойти. — Ну, и…! — разом выдохнули Кебет и Симмий. — Ну и помер с голоду, — закончил свой короткий рассказ софист Протагор. — Сами вы ослы, — сказал Межеумович, которому надоело слушать всякий вздор. — Даймоний Сократа — это не что иное, как чихание, свое ли собственное или чужое. При этом, как я заметил, продолжительное время общаясь с Сократом, если кто-либо другой чихнул справа, или сзади, или спереди, то это побуждает Сократа к действию, если же слева, то заставляет воздерживаться. Собственное же чихание Сократа утверждает его в намерении совершить намеченное действие, но удерживает от завершения того, что уже было начато. Странным мне кажется, однако, если он, в действительности исходя из чихания, не угостит нас самогоном. Было бы нелепой суетностью из-за какого-то внешнего шума — чихания — отказаться от заранее обдуманного действия. И это совершенно противоречило бы образу человека, которого мы все считаем поистине великим и выдающимся среди людей своей угостительной способностью. — Что же, Симмий, Кебет и глобальный человек, позволим ли мы великому Межеумовичу шутя сводить высокое пророчество Сократа к чиханию и предметам, которыми забавляются по пустякам невежды? Ведь где налицо действительная опасность, там уж, по Еврипиду, «железом, а не шуткой спор решается». Симмий с Кебетом отмолчались, а я согласился, мысленно, конечно. Не подрались бы только. — То, что сказал многоумный Межеумович, нетрудно опровергнуть, — продолжил Протагор. — Подобно тому как во врачевании биение пульса служит малым знаком, много говорящим о состоянии больного, и как для кормчего крик морской птицы или прохождение бурого облачка предвещает бурный ветер и жестокое морское волнение, так для вещей души гадателя вещь сама по себе ничтожная может быть знаком чего-то важного. Ведь ни в каком мастерстве не забывают о том, что малое может предзнаменовать великое, а малочисленное — многое. Да… Не слишком далеко ушел в своих предположениях великий Протагор от учеников Симмия и Кебета. — Приведи пример, Протагор, — возбужденно сказал диалектик, — а то я и вовсе не поду в гости к Сократу, даже по Коммунистическому проспекту. — Пожалуйста, — сказал Протагор и, похоже, что он имел в виду не пример, а самоустранение Межеумовича от возможного или еще только предполагающегося научного симпозиума у Сократа. — Человек, незнакомый со смыслом письменности… — Это я-то незнаком со смыслом всей до самого последнего многоточия письменностью! — взвился материалист. — Да я ее всю вдоль и поперек прошел! И постиг полностью и бесповоротно! — Так вот, — сделал второй заход Протагор. — Человек, незнакомый со смыслом письменности, видя немногие и невзрачные по форме начертания, не поверил бы, что знающий грамоту может извлечь из них сведения о великих войнах и политических переворотах, происходивших у древних народов, об основании городов и коллективных хозяйств, о деяниях и судьбах царей и Первых секретарей Самой передовой в мире партии, и сказал бы, что какой-то даймоний развертывает перед ним повествование обо всех этих делах исторического прошлого… — Исторического и диалектического, а к тому же — и материалистического прошлого! — уточнил Межеумович. — И мы бы весело посмеялись над неразумием этого человека, — сумел-таки закончить свою мысль Протагор. — Смотри же, несгибаемый Межеумович, как бы мы, не зная силы тех данных, которыми располагает мантика для суждений о будущем, стали неразумно выражать неудовольствие, если осведомленный в мантике человек делает из них выводы, касающиеся будущего, и при этом утверждает, что его действиями руководит не чихание, а даймоний. — Нет — чихание! — уперся материалист. — Тут я обращаюсь к тебе, непобедимый в философских спорах Межеумович. Ты удивляешься, что Сократ, более чем кто-либо из людей, за исключением тебя, разумеется, очеловечивший философию устранением из нее всякой напыщенной темноты, для этого своего знака избрал не чихание, а даймоний. А я вот, наоборот, удивился бы, если бы такой мастер диалектики и владения словом… — Какой он диалектик?! — не выдержал Межеумович. — Да и слова из него не вытянешь! Сократ, действительно, продолжал стоять молча. — Так вот, — попытался закончить свою мысль Протагор, — я, наоборот, удивился, если бы Сократ сказал, что получает знак не от даймония, а от человека. Это то же самое, как если бы кто сказал, что его ранило копье, а не посредством копья метнувший это копье человек; или что тот или иной вес измерен вечами, а не сделавшим взвешивание человеком посредством весов. Ведь действие принадлежит не орудию, а человеку, который пользуется орудием для этого действия. — Вот он, махровый софизм! — обрадовался Межеумович и чихнул. Видать, этот чих выскочил у него без всякого предупреждения, да и получился каким-то тщедушным, поэтому диалектик не смог произвести с его помощью решающий материалистический эксперимент. Но второй свой чих он мысленно успел предугадать, забежал за спину Сократа и там уже произвел оглушительный залп. Третий чих раздался перед Сократом, четвертый — слева, пятый — справа. Надо полагать, что даймоний Сократа окончательно запутался в сложных определениях местоположения чихов относительно Сократа и теперь выдавал противоречивейшую информацию. — Так что же такое твой даймоний, Сократ? — осмелился спросить рыжеволосый Симмий, но, не получив никакого ответа, больше не допытывался. А черноволосый Кебет и вовсе ничего не спросил. Сократ же вдруг молча пошел по труднопроходимой улице Коробовщиков. Протагор бодро зашлепал сандалиями, стараясь не отстать от старого друга. — А мы докажем вздорность Сократовых измышлений! — крикнул Межеумович. — Вперед! За мной, молодость материалистического мира! И столько убедительности и правоты было в его голосе, что и Кебет, и Симмий, и даже я, а заодно еще человек двадцать совершенно посторонних и далеко не молодых людей бросилось за Межеумовичем. Мы мощно шли по Коммунистическому проспекту, окаймленному на уровне первых и вторых этажей супермаркетами с заграничными, варварскими товарами, частными банками, фирмами, трестами, компаниями, их дочерними и внучатыми отделениями, рекламой на иноземных языках, панно, транспарантами, витринами с обнаженными женскими телами и укутанными в меха манекенами. Все здесь влекло и звало вперед к светлому настоящему всего прогрессивного человечества, если у него водились деньжата, — дикому и необузданному капитализму. Да мне-то что… Межеумович вырвался далеко вперед и там уже кое-где начали громить закусочные и забегаловки «Макдональд» и вовсю бороться с глобализмом. А поскольку я, как-никак, был все-таки глобальным человеком и не скрывал этого, то, чтобы не привлекать внимания, сделал вид, что веду разговор с Симмием и Кебетом. — Мне часто доводилось быть свидетелем того, — утверждал Симмий, — что Сократ людей, говоривших о том, что им было явлено божественное видение, признавал обманщиками, а к тем, кто говорил об услышанном ими некоем голосе, относился с уважением и внимательно их расспрашивал. Это наблюдение побуждает меня сейчас подозревать, что даймоний Сократа является не видением, а ощущением какого-то голоса или созерцанием какой-то речи, постигаемой необычным образом, подобно тому как во сне нет звука, но у человека возникают умственные представления каких-то слов, и он думает, что слышит говорящих. — Ну, — энергично подтвердил я. Симмий и Кебет посмотрели на меня с уважением. — Но иные люди и во сне, — подхватил Кебет, — когда тело находится в полном спокойствии, ощущают такое восприятие сильнее, чем слушая действительную речь, а иногда и наяву душа едва доступна высшему восприятию, отягченная бременем страстей и потребностей, уводящих ум от сосредоточения на явленном. — У Сократа ум чист и не отягчен страстями, — внезапно выпалил я. — Его ум лишь в ничтожной степени в силу необходимости вступает в соприкосновение с телом. Симмий и Кебет остолбенели от такой моей речи, а потом наперебой начали водить стилосами по вощеным дощечкам. — Ну, — заключил я, чем чуть было не поверг в шок обеих, а сам подумал: неужели и у меня ученики появились? Мои мысли они записали и на дощечках еще осталось чистое место. Но я не хотел на каждом шагу разбрасываться идеями, поэтому Симмий и Кебет снова повели философский разговор, иногда поглядывая на меня, как бы ища одобрения. — Наверное, — робко начал Симмий, — в Сократе сохранилась тонкая чувствительность ко внешнему воздействию, и таким воздействием стал для него, как можно предположить, не звук, а некий смысл, передаваемый даймонием без посредства слышимого другим голоса, соприкасающийся с разумением Сократа как само обозначаемое. — Точно, — согласился с ним Кебет и посмотрел на меня. — Ведь когда мы разговариваем друг с другом, то голос подобен удару, через уши насильственно внедряющему в душу слова. Но разум более сильного существа ведет одаренную душу Сократа, не нуждающуюся в таком ударе, соприкасаясь с ней самим мыслимым, и она отвечает ему, раскрытому и сочувствующему, своими устремлениями, не возмущаемыми противоборством страстей, но покорными и уступчивыми, как бы повинующимися ослабленной узде. Впереди по проспекту Коммунистическому началось какое-то странное движение. Что-то приближалось к нам. Опять, наверное мы-все балуемся, подумал я. Надо бы покрепче взять себя в руки, а то ведь и потеряться можно. — Предметы неодушевленные, — подхватил Симмий, — но гладкие и подвижные по своему устройству, покорствуют движению при каждом его толчке. А душа человека, напряженная многочисленными устремлениями, как натянутыми струнами, гораздо подвижнее любого вещественного орудия. Два молодых философа являли собой весьма согласованный дуэт. Не успевал один начать высказывать мысль, как второй тут же ее и заканчивал. — Поэтому, — в восторге от силы своего ума сказал Кебет, — она, душа, то есть, чрезвычайно расположена к тому, чтобы под воздействием умственного прикосновения получить в своем движении уклон в сторону задуманного. Ведь именно здесь, в мыслящей части души, начала страстей и стремлений, которые, вовлекаемые в ее движение, когда она поколеблена, уводят с собою и самого человека. А грозная волна уже почти докатилась до нас. Нет, это были не мы-все. Вернее, были, конечно и мы-все, но не в чистом виде, когда безумие увлекало в себя все вокруг. На нас накатывался испуганный электорат. А гнали его хлыстами своих речей специалисты по связям с общественностью и сами кандидаты. О, боги, ведь на носу были очередные выборы! Уже Межеумович метался от одного оратора к другому, уже меня пытались сбить с ног, причем, со всех сторон сразу. Уже… А два начинающих философа все поддакивали друг другу. — Отсюда легко понять, — говорил Симмий, — какую силу имеет мыслительная часть: кости бесчувственны, жилы и мышцы наполнены жидкостью и вся масса составленного из этих частей тела находится в покое… Какой покой?! Тут бы только не упасть, а то ведь затопчут насмерть! — …но как только в душе возникает мысль и порыв к движению, тело пробуждается и, напрягаясь во всех своих частях, словно окрыленное, несется к действию. — Я сделаю вас богатыми! — кричал один кандидат. — Не в деньгах счастье! — Я сделаю всех женщин девственницами! — перекричал его второй. — А мужиков — трезвенниками! Надо же! И мужской, и женский электорат еще раздумывал! — Я сделаю вас богами! — уверял третий. — Каждому по Олимпу, правда, с холодным сортиром на улице! Попробовал бы он сам присесть на вершине Олимпа, подумал я. — И нет причин полагать, — продолжал Симмий, — что трудно или невозможно постигнуть способ, каким мыслящая душа увлекает за своим порывом телесный груз. А одуревший Межеумович влекся от одного оратора к другому. То ему хотелось стать девственником, то богом, то просадить в рулетку миллион. — Подобно тому как мысль, даже и не облеченная в звук, — поддержал Симмия Кебет, — возбуждает движение, так с полной убедительностью, как мне кажется, могли бы мы предположить, что ум следует водительству более высокого ума и душа — более божественной души, воздействующих на них извне тем соприкасанием, какое имеет слово со словом или свет со своим отблеском. Тут уж более высокие умы кандидатов взялись за дело по настоящему, поскольку обладали душами чисто божественными. — Я сделаю вас счастливыми! — подмасливался четвертый кандидат. — Каждому по свободе, равенству и братству! — Омоем свой последний сапог во всех морях и океанах сразу! — взывал пятый. — В сущности, — сказал Симмий, — мы воспринимаем мысли друг друга через посредство голоса и слов, как бы на ощупь в темноте. А мысли даймония сияют своим светом тому, кто может видеть и не нуждается в речах и именах, пользуясь которыми как символами в своем взаимном общении, люди видят образы и подобия мыслей, но самих мыслей не познают — за исключением тех людей, которым присущ какой-то особый, божественный свет, как Сократу. Кебет немедленно согласился с Симмием и даже начал развивать мысль еще дальше, но толпа уже оттерла меня от них, так что я больше не слышал, что говорили начинающие философы. Похоже, они не воспринимали ничего вокруг, увлеченные разработкой важной темы. А вокруг все бурлило, колобродило и силилось разродиться истиной. Как я понял, на каждую выборную должность приходилось не менее десятка кандидатов. Количество же вакантных мест депутатов, а может быть, и мэров, губернаторов или даже президентов вообще не поддавалось исчислению. Электорату предлагали: немедленное и всеобщее, но, правда, тайное счастье; благоденствие, купание в неге, роскоши и отравленных реках; снижение налогов; полную отмену налогов; повышение налогов на имущество и активы олигархов; возможность каждому стать олигархом; крышу от мафии; саму мафию как крышу; бесплатные прививки от сифилиса и инфляции; свободу слова и преступлений; коттеджи, дворцы и пастушьи хижины; жвачку, супердышащие памперсы и туалетную бумагу по демпинговым ценам; остановившиеся заводы, разрушенные фабрики, землю для личной или братской могилы; безудержное и непрерывное повышение пенсий и зарплат вплоть до прожиточного минимума; детские пособия бездетным и бесплатные презервативы многодетным; весну зимой, лето осенью; какие-то льготные тарифы и цены; то да сё и еще это в придачу… Словом, я обалдел, пытаясь выбрать наилучшего кандидата. Да и сам электорат словно с ума сошел. То ему хотелось одного, то совершенно другого, а то и всего сразу! Межеумович метался, стараясь не прогадать, выспрашивал, задавал каверзные вопросы, мучился сомнением, начинал ликовать и тут же впадал в депрессию. Программа Самой передовой в мире партии его, похоже, не интересовала. Вернее, она ничем не отличалась от всех других. Попробуй выбери! И тут на меня снизошел с небес критерий истины. Все посулы кандидатов достойны электората, а сами кандидаты — прекраснейшие люди. И чтобы никого не обидеть, надо голосовать за всех. Я уже мысленно проставил «птички» перед всеми фамилиями, как что-то изменилось. Кто-то из кандидатов высказал мысль, до этого тщательно скрываемую всеми. Может, у него фантазии не хватило, а может, нервы сдали. — Только я вас сделаю! — на весь Коммунистический проспект заявил он. — А все остальные кандидаты — дерьмо! Что ту началось! Словно пробка из бочки с пивом выскочила. Кандидаты прекратили раздавать посулы и занялись конструктивной критикой своих противников. Этот оказался шизофреником, тот — давно разыскиваемым преступником! Один уже дважды обокрал электорат, другой по дешевке расфуговал почти все имущество Сибирских Афин, набив при этом свои карманы, третий растлевал малолетних, четвертый — старушек, пятый разыскивался Интерполом, шестой — мафией. И через пять минут выяснилось, что более презренных и развращенных людей, чем кандидаты, Сибирские Афины еще не видели. Электорат немедленно раскололся по числу кандидатов. Все остальные претенденты, несомненно, были ворами и преступниками, но его, единственный, справедливейший и честнейший, способный удовлетворить все чаяния народа, был вне сомнений и подозрений. И тогда в ход пошли подметные письма, дубинки, оскорбительные листовки, неподкупные средства массовой информации, заказные убийства, жалобы и заявления в суды всех уровней, справедливое битье наиболее опасных конкурентов, поджоги и взрывы машин и коттеджей, ну а заодно и всего прочего, что попадалось под руку. Электорат бессмысленно метался, кандидаты надрывались в криках и призывах, Коммунистический проспект превращался в улицу Коробовщиков. Кто-то начинал строить баррикады, кто-то уже поджигал их. Одни громили витрины, другие переворачивали автомобили, третьи интересовались только «мордами» своих противников. Межеумович успевал делать все. Правда, и ему доставалось. Но за любую безумную идею он готов был отдать свою многострадальную жизнь без остатка. Но, к счастью, никто ее не брал. Что же я наделал, проголосовав сразу за всех, казавшимися мне достойными, кандидатов?! И тут на меня с небес снова снизошел критерий истины. Ведь если я проголосовал за всех достойных кандидатов скопом, то мой бюллетень будет признан недействительным. И таким образом, я не поддержал ни одного из бессовестных претендентов. Я уже начал хвалить себя за предусмотрительность, но потом вспомнил, что имени у меня нет, а поэтому я не зарегистрирован как избиратель ни в одном избирательном округе. Ну и ладно, подумал я. Плевать мне на них! Этот критерий истины мне даже нравился больше, хотя он не упал на меня с неба, а всплыл из глубин души. А ведь как прав был даймоний Сократа! Электорат, да и сами кандидаты, уже полностью превратились в нас-всех. А тут уже и работники славного Агатия появились и давай вовсю предлагать нам-всем договора на вкладывание Времени в беспроигрышную пирамиду. И точно, раздавленных оказалось много. А оставшиеся в живых понемногу приходили в себя и начинали вопить: — На Персию! — В бордель! Голоса, похоже, разделились поровну. Тут я заметил самого важно шествующего славного Агатия. Похоже, что ходом предвыборной компании он был весьма доволен. В развитие сценария он не вмешивался, только раз пошевелил пальцем и к нему тотчас же подвели растерзанного, но радостного Межеумовича. — А Сократ? — спросил славный Агатий. — Пошел другим путем, — доложил диалектик. — Вот и догоняй, — тяжело посоветовал славный Агатий. — А выборы? — А выборы проходят на мои деньги. И мне насрать, кто из них победит, потому что все они куплены именно мной. Пусть развлекутся немного. — Ты идешь? — недовольно спросил меня Межеумович. — Ну, — ответил я. И мы пошли. Межеумович был несколько раздосадован, что ему не удалось до конца внедрить в электорат диалектический и исторический материализм, но ослушаться славного Агатия он принципиально не мог. На перевернутом и обгоревшем автомобиле сидели Симмий и Кебет. Только теперь было уже не понять, кто из них истинно черный, а кто рыжий. Я остановил Межеумовича, похлопывая его по плечам и заднице, как бы сметая с него пыль и сажу, а сам прислушался. — Воздух, оформленный в виде членораздельных звуков и превратившийся полностью в звучащие слова, — говорил Симмий, — доносит до души слушающего некую мысль. — Что же удивительного, — подхватил Кебет, — если воздух при своей восприимчивости, изменяясь сообразно с мыслями богов, отпечатает эти мысли для выдающихся и божественных людей? — Речи даймония, — продолжил Симмий, — разносясь повсюду, встречают отголосок только у людей со спокойным нравом и чистой душой. — И таких мы называем святыми и праведниками. — Это Сократ-то святой?! — возмутился Межеумович. — Нормальный он, нормальный, хотя и ненормальный! Пошли, а то выжрут всё. — Ну, — согласился я. Начинающие философы уже записывали свои, видать, мысли на вощеных табличках. И как они только у них не расплавились?!Глава 77
К пункту назначения мы пришли почти одновременно с Сократом и Протагором. Протагор с изумлением оглядывался, Межеумович же не придавал материальным проявлениям сократовского бытия особого значения, лишь принюхивался, словно надеялся учуять знакомый запах. — Как видите, — продолжил Сократ, — принцип устройства дома у нас с Ксантиппой самый рациональный. В нем нет лепных украшений, но многочисленные комнаты выстроены как раз с таким расчетом, чтобы служить возможно более удобными вместилищами для многочисленных предметов, которые в них находятся, так что каждая комната как бы зовет к себе то, что к ней подходит. Спальни, расположенные в самых безопасных местах, приглашают самые дорогие покрывала, персидские ковры… — На Персию! — вспомнил диалектик. — …и прочие домашние вещи, сухие части здания — хлеб, прохладные — вино, светлые — работы и вещи, требующие света. Правда, рабочий кабинет и сортир — на улице. Зато убранство жилых комнат состоит в том, чтобы они летом были прохладны, а зимой теплы. Да и весь дом своим гнилым фасадом открыт на юг, так что совершенно ясно, что зимой он хорошо освещен и без электрических ламп, а летом — в тени Критонова коттеджа. Женская половина отделена от мужской крепкой дверью с засовом, чтобы нельзя было вынести из дома, что не следует, и чтобы слуги и служанки наши без нашего же ведома не производили в больших количествах детей. А вообще-то нет для меня ничего дороже, чем лицезреть Ксантиппу и слышать детский лепет своих сыновей. У Ксантиппы тут же на глаза навернулись слезы умиления. Протагор все еще растерянно оглядывал комнату с единственной кроватью и двумя лавками. Межеумович все порывался заглянуть во вторую комнату, из которой раздавались какие-то скребущие звуки. — Поистине, человек есть мера всех вещей, — наконец нашел что сказать Протагор. И тут в соседней комнате что-то сначала звякнуло, затем загремело, а потом уж и оглушительно загрохотало, словно сам Зевс раздраженно рылся в своих доспехах. А когда грохот стал совсем уж невыносим, из комнаты выскочил младший сын Сократа, малолетка Менексен, волоча за собой лист кровельного железа. Причем, он не просто волок, а извлекал при этом из него ужасающие звуки, волнообразно поднимая и опуская гибкий лист — Менексен, — не повышая голоса, сказал Сократ, — ты разве не видишь, что у нас гости? Похоже, что младший сын расслышал голос отца, потому что начал приветствовать гостей еще громче. А потом бросился в дверь, чуть не скосив острым краем куска железа Протагора, а заодно уж и Межеумовича. Сам-то Сократ предусмотрительно стоял в безопасной позиции. — И чем ты будешь угощать гостей? — в неожиданно наступившей тишине спросила Ксантиппа мужа. — Не бойся, — ответил Сократ, — если они люди порядочные, то останутся довольны, а если пустые, то нам до них дела нет. Тем более, что нам и выяснить-то надо одну мелочь, но понятно, что Протагор ее без труда разъяснит, после того, как он разъяснил диалектическому Межеумовичу уже столь многое. — Ты бы лучше устроил своих гостей, — посоветовала Ксантиппа, — а то стоят возле порога как Геракловы столпы. Маленьким детям пройти негде. — В этом нет ничего сложного, милая жена, — согласился Сократ. — Сейчас все и устроим в самом что ни на есть лучшем виде. Эта мысль показалась мне дельной и я, радуясь, что сейчас снова послушаю мудрых людей, взялся за лавки и кровать и расставил их полукругом. Мне показалось, что Протагор уже несколько раздражен оказанным ему приемом, взволнован и изготовился к ответам, словно к бою. — Я знаю, — сказал Сократ Протагору, — что ты и сам умеешь и других можешь научить говорить об одном и том же по желанию либо так длинно, что речи твоей нет конца, либо так коротко, что никто не превзойдет тебя в краткости. Если хочешь со мною беседовать, применяй второй способ — немногословие. — Сократ! — вскричал, оказывается, и в самом деле раздосадованный Протагор. — Я уже со многими людьми состязался в речах, даже с самим материалистическим Межеумовичем, но если бы я поступал так, как ты требуешь, и беседовал бы так, как мне прикажет противник, я никого не превзошел бы столь явно, за исключением диалектического Межеумовича, и имени Протагора не было бы меж сибирских эллинов. — Но ведь я и не настаиваю, Протагор, — сказал Сократ, — на том, чтобы наша беседа шла вопреки твоим правилам. Если бы ты захотел вести беседу так, чтобы я мог за тобою следить, тогда я стал бы ее поддерживать. Ты ведь сам утверждаешь, что способен беседовать и пространно, и кратко — ведь ты мудрец, — я же в этих длинных речах бессилен, хотя и желал бы и к ним быть способным. Но ты способен и в том и в другом и должен бы мне уступить, чтобы наша беседа началась и продолжалась. Однако ты не хочешь, а у меня есть кое-какие дела, и я не могу оставаться, пока ты растягиваешь свои длинные речи. Я должен уйти отсюда и ухожу, хотя, пожалуй, не без удовольствия выслушал бы тебя. С этими словами Сократ встал, как бы, действительно, собираясь уйти. Но только что он встал, как Ксантиппа схватила его одной рукой за локоть, а другой — за гиматий. Чтобы не порвать свою последнюю и довольно ветхую одежду, Сократ вынужден был остановиться. — Куда это ты собрался? — поинтересовалась Ксантиппа. — Как куда? — удивился Сократ. — За самогоном. Не видишь — у нас гости. — Не пущу тебя, Сократ, — завелась Ксантиппа. — Если ты уйдешь, то, неизвестно, через сколько дней воротишься! А какая у нас будет без тебя беседа? Прошу тебя, Сократ, останься с нами. Для меня нет ничего приятнее, чем слушать твою беседу с Протагором, особенно если ее будет поддерживать и направлять доблестный Межеумович. Сделай нам всем удовольствие, Сократ! — Ты всегда была мне приятна своей любовью к мудрости, Ксантиппа. Я и теперь хвалю тебя и люблю, так что хотел бы сделать тебе приятное, если бы ты и попросила у меня невозможного. Но сейчас это все равно, что просить меня следовать вдогонку за быстроногим Ахиллесом, бегуном в расцвете сил, или состязаться с кем-нибудь из участников марафонского забега, а то и с государственными гонцами, да еще и не отставать от них. Ты ведь знаешь, Ксантиппа, что я сам к себе предъявляю еще гораздо более высокие требования и хотел бы поспевать за ними в беге, да только не могу. Но уж если всем непременно хочется видеть, как я бегу нога в ногу с Протагором, то попросите его приноровиться ко мне, потому что я-то быстрее бежать не могу, а он медленнее может. — Нехорошо ты говоришь, Сократ, — опечалилась Ксантиппа. — Ладно, тогда останусь, — как-то уж очень легко согласился Сократ. — А самогон? — поинтересовался Протагор. — Какой самогон? — удивился Сократ. — Да за которым ты собрался идти! — Как же я за ним пойду, если вы меня не пускаете? — Мужи, собравшиеся здесь! — торжественно произнес Межеумович. — Я считаю, что все вы тут родственники, свойственники и сограждане — по природе, закон же гостеприимства — тиран над людьми — принуждает ко многому, что противно природе. Так стыдно было бы нам, ведающим тайную природу вещей, мудрейшим из сибирских эллинов, именно поэтому соединившимся теперь здесь, в этом средоточии сибирской эллинской, да к тому же еще и народной, а заодно уж и партийной мудрости, в величайшем и благополучнейшем доме Сибирских Афин, — стыдно было бы нам не высказать ничего достойного такой чести, но спорить друг с другом подобно никчемнейшим людям. Так вот я прошу вас и советую вам, а проще говоря, — приказываю, пусть Протагор идет за самогоном, а Сократ накрывает столы яствами. А я уж лично прослежу, чтобы все было хорошо и еще лучше. Ксантиппа растерянно оглядела самый благополучнейший дом Сибирских Афин, сообразила что-то и сказала: — Нет, не подобает Сократу, хозяину дома, самому накрывать столы яствами! Да и последняя ножка у стола давеча обломилась. Тебе, Сократ, не надо, если это неприятно Протагору, стремиться к такому виду беседы, который ограничен чрезмерной краткостью. Отпусти и ослабь поводья речей, дабы они явились перед всеми в великолепном и благообразном обличье. Протагору же в свою очередь не надо натягивать все канаты и пускаться с попутным ветром в открытое море слов, потеряв из виду землю. Обоим надо держаться какой-то середины. Так вы и сделайте. А уж я достану самогону. Недаром ведь вчера у меня один веник купил сам Гераклит. Это понравилось всем присутствующим, и последовало всеобщее одобрение, сопровождаемое грохотом листа железа за окном. Ксантиппа вышла. А диалектический Межеумович тут же решительно высказался по поводу распорядителя намечающегося симпозиума. — Это дело тонкое! — важно сказал он. — Если выбранный будет хуже нас, тогда не дело, чтобы худший руководил лучшими, если же он одинаков с нами, это будет тоже неправильно, потому что одинаковый одинаково с нами будет и действовать, так что незачем и выбирать. Быть может, вы выберете лучшего, чем мы? По правде-то, я думаю, невозможно вам выбрать кого-нибудь мудрее меня. Слова диалектического материалиста вызвали у слушателей громкую похвалу, усиленную до небывалого уровня громыханием железа во дворе. Все согласились: только исторический Межеумович может быть мудрее самого себя. А у меня сперва, когда он это произнес, а прочие зашумели, закружилась голова и потемнело в глазах, точно ударил меня здоровенный кулачный боец. Потом я, — по правде говоря, чтобы выиграть время и обдумать, что, собственно, собирается делать материалист, — еще крепче замолчал. — Клянусь Зевсом! — сказал Сократ. — Кстати случился мудрейший Межеумович на нашем безалкогольном симпозиуме. Мудрость его есть, пожалуй, нечто издревле божественное, пошла ли она от Отца и Основателя или от еще более древних времен. И впервые при упоминании бога диалектический материалист не вспылил, не раскричался в сердцах, понося правдивыми речениями глупого человека, а согласно закивал головою и даже подтвердил: — Божественное, а как же! — И далее, уже на правах распорядителя симпозиума: — Ату его, Сократ! Ату Протагора! Немного расстроенный тем, что не удалось вырваться из милого дома, Сократ, тем не менее, поддержал разговор. — Не думай, Протагор, — сказал он, — чтобы, разговаривая с тобой, имел я какое-нибудь иное намерение, кроме одного: рассмотреть то, что каждый раз вызывает недоумение. Мы-все вместе как-то способнее ко всякому дурному делу, слову и мысли. Один же, хотя бы и мыслил, сейчас же озирается в поисках, кому бы сообщить свою мысль и у кого бы найти ей поддержку, а то и отдать на сохранение и преумножение, как Время славному Агатию. Я тоже из-за этого охотнее беседую с тобой, чем с любым другим, полагая, что ты всех лучше, не считая, конечно, материалистического Межеумовича, — но уж он-то непременно вставит в нужном месте свое диалектическое и непререкаемое слово, — так вот, ты всех лучше можешь исследовать как вообще все то, что надлежит исследовать порядочному человеку, так и в особенности вопрос о добродетели. Кто же другой, как не ты? Ведь ты не только считаешь себя человеком безукоризненным и действительно являешься достойным, но даже думаешь, что можешь сделать хорошими и других, не в пример некоторым иным людям, которые сами по себе порядочны, однако не способны сделать других такими же. — На кого это ты намекаешь, Сократ?! — мгновенно возмутился Межеумович. — Уж не на меня ли?! — Что ты, материалистичнейший мой, — попытался тут же оправдаться Сократ. — Ни в коем случае не на тебя. — То-то же! — возгордился диалектик. — Смотри мне! А то нашел, видишь ли, порядочного! — Ты, Протагор, — продолжал Сократ, — до такой степени уверен в себе, что, в то время, как другие скрывают это свое умение, открыто возвестил о нем перед всеми сибирскими эллинами и, назвав себя софистом, то есть учителем мудрости, объявил себя наставником образованности и добродетели и первым признал себя достойным взимать за это плату частным образом. Так как же не привлечь тебя к рассмотрению этого вопроса, не спрашивать тебя и не советоваться с тобой? Никак без этого невозможно. — Штрафное очко Сократу! — объявил неутомимый Межеумович. — Нечего расхваливать Протагора, который на поверку-то оказался еще дурнее меня. Переходим, товарищи, к следующему вопросу повестки симпозиума! Тут в избу как раз вошла Ксантиппа, да не одна, а с соседом Критоном, тем самым, что никак не мог поставить новый забор, потому что со стороны Сократовой усадьбы он должен был быть подгнившим и скособочившимся. Ксантиппа держала в руках вязанку уже порыжевшего местами, а в общем-то еще зеленого лука; Критон в каждой руке — по четверти самогону. — Ну изводят самогон, ну изводят! — вместо приветствия сказал Критон. — Еле достал. А диалектик как увидел лук, так сразу и заорал: — С моего огорода! Но скандала Межеумович поднимать не стал, на правах распорядителя симпозиума подскочил к вошедшим, понюхал лук, утвердился в мысли, что лук действительно с его огорода, а потом по очереди принял из рук Критона бутыли, вырвал зубами пробки из них, тоже сперва понюхал, а потом и глотнул из каждой, определяя убойную силу. Кажись, с этим пунктом программы все складывалось нормально. На улице загрохотали уже два листа железа, слаженно и уверенно. — Твои проказники, Менексен и Софрониск, крышу моего дома разбирают, — сообщил Сократу Критон. — Да пусть поиграют… Сократ ничего не ответил, не успел, а может быть, и не хотел. — Наливай! — гаркнул диалектик, словно командовал артиллерийской батареей. — Опрокидывай! — По правилу первины великому Зевсу, принесшему… — начал было Протагор, но Межеумович не дал ему договорить. — Опять религиозный выверт! Какой в жопу Зевс?! Да что он мог принести?! Критон это принес, а не Зевс. Заряжай!.. Пли! Ну, выстрелили по второму разу, залпом… Начали закусывать луком, хотя солонки с солью Ксантиппа пока никак не могла найти. Критон тоже записался в расчет батареи и теперь умильно смотрел на кратно увеличивающееся в его глазах скопище философов. Лишь Протагор порывался вернуться к предыдущему вопросу и уловил-таки момент. — Кажется, — сказал он, — дело обстоит так, как ты говоришь, Сократ, и притом кому другому, а мне-то стыдно было бы не ставить мудрость и знание превыше всех человеческих дел. — Превыше всего — диалектический и исторический материализм! — заорал Межеумович, видимо, уже изрядно надышавшись пороховых газов. — Прекрасны твои слова и истинны, — сказал Сократ, чем неимоверно возвысил Межеумовича в его же собственных глазах. Хотя обращался-то Сократ, оказывается, к софисту. — Но знаешь, Протагор, люди большей частью нас не слушают и утверждают, будто многие, зная что лучше всего, не хотят так поступать, хотя бы у них и была к тому возможность, а поступают иначе. И сколько бы я ни спрашивал, что же этому причиной, все утверждают, что делают так потому, что уступают силе удовольствия и страдания или чему-нибудь из того, о чем я сейчас говорил. — Да ведь я думаю, Сократ, что и многие другие люди утверждают неправильно. — Так давай, Протагор, вместе с тобой попытаемся убедить людей и разъяснить им, что же с нами-всеми происходит, когда мы-все уступаем удовольствиям, гневу или страху и не поступаем наилучшим образом, хотя и знаем, что такое высшее благо. Может быть, если мы им скажем: «Люди, вы не правы, вы обманываетесь», — они нам ответят: «А если, Протагор и Сократ, дело не в том, что мы уступаем удовольствиям, гневу и страху, но в чем же оно и что об этом думаете вы — скажите нам». — К чему, Сократ, нам обязательно рассматривать мнение людей толпы, говорящей что попало? — сказал Протагор. — А вот это верно, — подтвердил строгий Межеумович. — Народные массы нуждаются в железном управлении со стороны Самой Передовой в мире партии. А сами по себе они ничего не понимают. — Человек, зная, что зло есть зло, все-таки его совершает, — сказал Сократ. — Почему же? — сурово спросил сосредоточенный Межеумович. — Потому что он побежден, — ответил Сократ. — И кто же его победил? — озадаченно спросил несомневающийся Межеумович. — Мы-все, — сказал Сократ. Межеумович насмешливо расхохотался: — Право, смешное это дело! Ты, Сократ, говоришь, будто тот, кто делает зло, зная, что это зло и что не следует ему это делать, побежден нами-всеми! Да ведь только мы-все, взявшись за руки, скопом, так сказать, и смогли бы построить коммунизм — счастливейшее на земле и небесах общество! А будь ты, Сократ, да и всякий другой, безропотно покорен партийной дисциплине, ты был бы счастлив и безо всяких, а уж тем более дальнейших, рассуждений. Так ведь не захотели счастья! Кусайте теперь локти! — Так в чем же ошибка? — спросила Ксантиппа. — Если бы я сразу сказал, что дело здесь в неведении, вы бы надо мной посмеялись, — продолжил Сократ. — Но если, например, ты, Ксантиппа, станешь и теперь смеяться надо мной, то посмеешься только над собой. — Окстись, Сократ! Когда это я над тобой смеялась? — удивилась Ксантиппа. И все другие клятвенно подтвердили, что Ксантиппа никогда над Сократом не смеялась. — Раньше я считал, а Протагор и сейчас считает, что те, кто ошибается в выборе между добром и злом, ошибаются по недостатку знания. А ошибочное действие без знания совершается, мол, по неведению. Протагор вот и заявляет, что он за деньги излечивает от неведения. Ты же, Ксантиппа, полагая, что тут нечто другое, чем просто неведение, и сама не пошла и детей наших не отдала к учителю этого знания. Заботясь о деньгах и не отдавая их такому учителю, мы, с точки зрения нас-всех, поступили плохо и как частные лица, и как граждане Сибирских Афин. Тут все согласились, что детей надо отдавать в учение к нам-всем. И даже Критон успел вставить слово: — А то ведь разберут крышу и сдадут в Чермет за гроши… — Ну и хитер ты, Сократ, — сказала Ксантиппа. — Теперь-то я понимаю, что быть ниже нас-всех — это не что иное, как невежество, а быть выше нас-всех — не что иное, как мудрость. Не будем отдавать детей в учение к нам-всем, Сократ! И с этим заявлением Ксантиппы все единодушно согласились, только проницательный Межеумович нахмурился. — А я?! — недовольно спросил он. — А психический и психологический материализм?! А Отец наш Всевышний со всеми своими партийными Апостолами до самого, что ни на есть последнего?! — Глупину диалектического и исторического материализма постичь трудно, — попытался успокоить его Сократ. — Тут даже одного знания мало. Здесь еще и принуждение нужно. Все согласились и с этим. — Если верно все сказанноераньше, — сказал Сократ, — то захочет ли кто-нибудь из людей пойти на то, чтобы перечить воле и мнению нас-всех? Или это невозможно? Ведь есть какая-то тайная и страшная сила, объединяющая и направляющая нас-всех. — Никто, конечно, не захочет, — единодушно решили все. — Я одобряю, Сократ, — сказал Протагор, — твое рвение, и ход твоих заблуждений. Да я, думается мне, не такой уж дурной человек, а зависти у меня меньше, чем у кого бы то ни было, по крайней мере, чем у диалектического Межеумовича. Я многим говорил о тебе, Сократ, что из тех, с кем я встречаюсь, я всего более восхищаюсь тобой. Я даже утверждаю, что не удивился бы, если бы и ты стал одним из людей, прославленных мудростью, а не только знанием того, что ты ничего не знаешь. Если доживешь, конечно… Тут все согласились, что Сократ ни за что не доживет до тех времен, когда смог бы прославить себя мудростью, а затем провели соответствующие действия с кружками и четвертями. А поскольку разливал сам Межеумович, то из-за ревности он налил Протагору в кружку на два пальца меньше, чем всем остальным.Глава 78
— Итак, ты, Протагор, утверждаешь, — спросил Сократ, — что человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, а несуществующих, что они не существуют? — Да, согласился Протагор. — Тем самым ты утверждаешь, что-де какой мне кажется каждая вещь, такова она для меня и есть, а какой тебе, такова же она в свою очередь для тебя. Ведь человек — это ты или я, не так ли? — Ты правильно понял, Сократ, — согласился Протагор. — А я?! — возмутился диалектик. — Я что же, по-вашему, уже и не человек?! — Как же, — попыталась успокоить материалиста Ксантиппа, — ты человек и есть, милый Межеумович. Это очень даже заметно. Вспомни знаменитые слова какого-то философа: пью, следовательно, существую. А ты как раз сейчас пьешь самогон, который принес Критон. — То-то же! — возликовал исторический материалист. — Знаю я вас! Но не забывайте, что руковожу симпозиумом и надзираю за самогоном именно я! — Мудрому человеку не подобает болтать вздор, — сказал Сократ, чем было снова не вызвал негодование Межеумовича, но «причастность к мудрости» остановила его. Тем более, что обращался-то Сократ к софисту. — Так что последуем за тобой, Протагор. Скажи-ка, разве не бывает иной раз, что дует один и тот же ветер, а кто-то мерзнет при этом, кто-то — нет. И кто-то не слишком, а кто-то — сильно? — Еще как бывает, Сократ! — согласился Протагор. — Так скажем ли мы, что ветер сам по себе холодный или нет, или поверим тебе, Протагор, что для мерзнущего он холодный, а для немерзнущего — нет? — Уж поверь, Сократ, — улыбнулся софист. — Тогда, клянусь Харитами, Протагор, ты очень премудр и эти свои слова бросил нам, всякому сброду, ученикам же своим втайне рассказал истину. Протагор усмехнулся в пустую кружку и промолчал. — Если бы мы измерили или потрогали что-то и оно оказалось бы большим, или белым, или теплым, то, попав к кому-нибудь другому, оно не стало бы другим, во всяком случае если бы само не изменилось. А с другой стороны, если бы то, что мы измерили и потрогали, действительно было бы всем этим, то оно не становилось бы другим от приближения другой вещи или от каких-либо ее изменений. А вот мы, мой друг, с твоей легкой руки принуждены делать какие-то чудные и потешные утверждения. Протагор все пристальнее всматривался в дно пустой кружки и упорно молчал. — Дело в том, — продолжал Сократ, — что если бы мы с тобой были великими мудрецами, изведавшими все глубины сердца, и нам от избытка премудрости оставалось бы только ловить друг друга на софистических подвохах, то, сойдясь для такого поединка, мы могли бы отражать одно рассуждение другим. На самом же деле, поскольку мы люди простые, давай-ка прежде разберем предмет наших размышлений сам по себе — все ли у нас согласуется между собой или нет? Протагор согласился. — А когда так, то давай прежде всего спокойно — ведь в досуге у нас нет недостатка, — не давая воли раздражению, в самом деле проверим себя: каковы же эти наши внутренние видения? — Для начала, Сократ, возьми себе в собеседники кого-нибудь помоложе, — предложил Протагор, — чтобы он совсем уж простодушно отвечал на твои вопросы. — Что-то ты, Протагор, совсем ослабил канаты своих речей, — сказала Ксантиппа. — Ведешь беседу как уставший бегун. — Оставьте меня на закуску. — Давайте, я буду наставлять вас в истине, — предложил свою кандидатуру диалектический Межеумович. — В истине нужно не наставлять, а подводить к ней потихонечку, чтобы ведомый не свихнулся, — сказал Протагор. — Для отвечающего подойдет, мне кажется, глобальный человек. А у тебя, великий и могучий диалектический и исторический материалист, есть дело поважней, тем более, что ты сам себя выбрал на должность распорядителя симпозиума. Межеумович тотчас же проникся важностью своей работы и расплескал самогон по кружкам. Выпили. Ага… Понюхали увядающий лук. И тогда Сократ и в самом деле обратился ко мне: — В первую очередь, глобальный человек, я думаю, мы договоримся, что ничто не становится ни больше, ни меньше, Будь то объемом или числом, пока оно остается равным самому себе. Не так ли? От испуга, что придется отвечать, я вознесся своей измученной мыслительной способностью в какие-то странные Времена и Пространства и мне на миг определенно показалось, что есть, есть одна такая величина, которая изменяясь как угодно, остается, тем не менее, тождественной самой себе. Но облечь эту дикую мысль в слова я не мог. Моя мыслительная способность на этом категорически исчерпалась. И я обреченно ответил: — Так, Сократ. — Во-вторых, то, к чему ничего не прибавляется и от чего ничего не отнимается, никогда не увеличивается и не уменьшается, но всегда остается равным себе. В последний раз моя мыслительная способность ухватилась за исчезающую мысль, но та ускользнула словно намыленная. — Стало быть, — сказал Сократ, — в-третьих, мы примем: чего не было раньше и что появилось уже позднее, то не может существовать, минуя возникновение и становление. Вот эти три допущения, глобальный человек, и сталкиваются друг с другом в нашей душе, когда мы толкуем об игральных костях или когда говорим, что я в своем возрасте, когда уже не растут ни вверх, ни вниз, в какой-то год был выше тебя, но вскоре стал ниже, причем от моего роста ничего не убавилось, просто ты вырос. Какая-то сила скрутила мою мыслительную способность жгутом и выдавила из нее мысль, облеченную в такие слова: — Если бы ты, Сократ, измерял свой рост своим же ростом и больше его не с чем было бы сравнить, то, как бы ни изменился этот твой рост, ты мог бы на законном основании сказать, что твой рост не меняется: он в точности равен твоему росту. Мое многословие повергло всех в шок. Хорошо, что диалектический Межеумович догадался исправить положение, налив всем по кружкам отваги и доброго настроения. Самогон мало помалу привел их всех в прежнее состояние внимательного слушания, а некоторые так просто решили, что им показалось, будто я что-то утверждал. По крайней мере, Сократ продолжил так: — Ведь получается, что я стал позже тем, чем не был раньше, пропустив становление. А поскольку нельзя стать не становясь, то, не потеряв ничего из своего роста, я не смог бы стать меньше. И с высоты тысяч прочих вещей дело обстоит так же, коль скоро мы примем эти допущения. Ты успеваешь за мной, глобальный человек? Сдается мне, что ты не такой уж и новичок в подобных делах. — Клянусь своей мыслительной способностью, Сократ, все это приводит меня в изумление, и, сказать по правде, когда я пристально всматриваюсь в это, у меня темнеет в глазах. — Видать, глобальный человек, я неплохо разгадал твою природу. Ибо как раз философу и свойственно испытывать такое изумление. Оно и есть начало философии. Однако ты уже уяснил, каким образом это относится к тому, что толковал Протагор, или нет? — Кажется, нет, — сказал я. — А скажешь ли ты мне спасибо, глобальный человек, если вместе с тобой я стану открывать истину, скрытую в рассуждениях одного мужа, а вернее сказать, даже многих именитых мужей? — Как не сказать?! Разумеется скажу! — Оглянись же как следует, дабы не подслушал нас кто-нибудь из непосвященных. Есть люди, которые признают существующим лишь то, за что они могут цепко ухватиться руками, как ты сейчас за кружку, действиям же или становлениям, как и всему незримому, они не отводят доли в бытии. — Но, Сократ, ты говоришь о каких-то твердолобых упрямцах! — Да, глобальный человек, они порядком невежественны. — Уж не я ли этот упрямец?! — обиделся диалектик. — Уж не я ли это нетвердо держу пустую кружку в руках?! — Да что ты, Межеумович! — попытался успокоить его Сократ. — Твое умение твердо держать кружку в руках, а тем более умение твердою рукою разливать самогон из четверти, — это великое благо не только для сибирских афинян, но и для всего прогрессивного, по твоим словам, человечества! — То-то же! — пригрозил материалист и начал на взгляд изучать уровень живительной жидкости в бутыли. — Наполовину полна, — заключил он. — А я полагаю, что она наполовину пуста, — неожиданно сказал софист. — Ловко ты попытался подтвердить свое основное мыслеположение, Протагор! — воскликнул Сократ. — Но мы сейчас испытываем глобального человека. — Похоже, Сократ, ты начал излагать Гераклита? — спросил я. — Ты запамятовал, друг мой, что я ничего не знаю, и ничего из этого себе не присваиваю. Я уже неплоден и на все это не способен. Нынче я принимаю у тебя, для того и заговариваю тебя и предлагаю отведать зелья всяких мудрецов, пока не выведу на свет твое собственное решение. Когда же оно выйдет на свет, тогда мы и посмотрим, чахлым оно окажется или полноценным и подлинным. Однако теперь, глобальный человек, мужественно и твердо, благородно и смело ответь мне, что ты думаешь о том, о чем я хочу тебя спросить. — Спрашивай, Сократ, — ответил я обреченно. — Итак, скажи мне еще раз, нравится ли тебе утверждение, что все вещи, о которых мы рассуждаем, не существуют как нечто, но всегда лишь становятся добрыми, злыми, прекрасными или безобразными? — По крайней мере, пока я слушаю тебя, это рассуждение представляется мне очень толковым и вполне приемлемым в таком виде. — Тогда не оставим без внимания и остального. Остались же у нас сновидения и болезни, особенно же помешательства, индивидуальные и коллективные, которые обычно истолковываются как расстройство зрения, слуха или какого-нибудь другого ощущения. — Уж, не меня ли ты имеешь в виду, Сократ?! — снова обиделся диалектик. — Уж, не я ли это сошел с ума? — Что ты, несравненный Межеумович! — сказал Сократ. — Те больны, но не знают, что больны. Ты же все прекрасно знаешь. — То-то же! — стандартно пригрозил материалист и принялся разливать. — И в высшей степени ложны ощущения, рожденные при этом, — сказал Сократ, — и то, что кажется человеку, сошедшему с ума, далеко не таково на самом деле, но совсем напротив, из того, что им кажется, ничто не существует. — Это сущая правда, Сократ, — согласился я. — Итак, глобальный человек, какое же еще остается у кого-либо основание полагать, что каждая вещь для каждого такова, какой она ему кажется? — По правде говоря, Сократ, я не буду спорить, что в помешательстве или в бреду люди заблуждаются, воображая себя то спасителем Отечества, а кто так и самолетом или чайником без крышечки. — Не подразумеваешь ли ты здесь спора о сне и яви? — Какого такого спора, Сократ? — Можно ли доказать, что мы вот в это самое мгновение спим и все, что воображаем, видим во сне или же бодрствуем и разговариваем друг с другом наяву? — Трудно найти здесь какие-либо доказательства, Сократ, — после некоторых мучительных мыследействий сказал я. — Ничто не помешает нам принять наш теперешний разговор за сон. И, даже когда во сне нам кажется, что мы видим сны, получается нелепое сходство этого с происходящим наяву. — Вот видишь, глобальный человек, оказывается спорить не так уж и трудно. Тем более, что спорно уже то, сон это или явь. А поскольку мы спим и бодрствуем примерно равное время, в нашей душе всегда происходит борьба: мнения каждого из состояний одинаково притязают на истинность, так что в течение равного времени мы называем существующим то одно, то другое и упорствуем в обоих случаях одинаково. — Именно так и происходит, — согласился я. — Крышу-то моего дома твои сорванцы разбирают наяву, — робко не согласился Критон. И как бы подтверждая его слова, грохот железа на улице усилился еще децибел на двадцать. Но разговаривать, не напрягая голосовые связки, еще было можно. — Стало быть, — не потерял нить разговора Сократ, — такой же вывод мы должны сделать и для болезней и помешательства с той только разницей, что время не будет здесь равным. — Выходит, так, Сократ, — согласился я. — Ведь истина не определяется большим или меньшим временем, так же как большим или меньшим числом голосов. — Это было бы уж совсем смешно, — разговорился я. — А другие, ясные доказательства истинности одного из этих мнений мог бы ты привести, глобальный человек? — Думаю, что нет. — Когда я здоров и пью самогон, он мне кажется приятным и сладким, — сказал Сократ. — Так ведь? — Так! Так! — оживились все тут, и то ли полупустая, то ли полуполная четверть снова пошла по кругу. — Когда же я болен, то самогон уже не кажется мне таким сладким и приятным. Хотя, по правде говоря, самогон в этом случае застает уже не того же самого человека. — Ну, уж нет! — решительно восстал против такой сократовской глупости диалектический материалист. — И для здорового, и для больного, и для сумасшедшего, и для человека в бреду, и во сне, и наяву самогон сладок и приятен! — Верно! Правильно! — поддержали его все и даже сам Протагор. — Стало быть, мудрый Протагор, ты не прав, — заключил Сократ, — потому что для всех и всегда самогон и сладок и приятен. Он абсолютен, и человек в этом случае не является мерой вещей! Протагор сообразил, что он попал в ловко расставленную Сократом ловушку. — Как же так, Сократ, — сокрушался он. — Ведь ранее я всегда выходил победителем в таких спорах. Дай подумать… А! Вот в чем дело! Самогон тоже бывает и горек, и противен! — Это когда же? — поинтересовался Сократ. — С похмелья! Тут все серьезно и озабочено засуетились, предлагая друг другу покончить с самогоном сейчас, пока он сладок и приятен, а не оставлять его на потом, когда он покажется горьким и противным. — Я, по правде говоря, еще не знаю, что такое — болеть с похмелья, — сказал Сократ. — Но, если вы все это испытали и утверждаете, что самогон действительно становится горьким и противным, то это, я уверен, потому, что когда вы болеете с похмелья, то самогон застает уже не тех самых людей, которыми вы были накануне. Сначала все старательно задумались, а потом решили выпить, прежде чем окончательно разобраться, кто прав: Протагор или Сократ?Глава 79
— Вот чему я дивлюсь в Протагоре больше всего! — сказал Сократ. — Чему же? — строго спросил Межеумович. — Те его слова, что каким каждому что представляется, таково оно и есть, мне очень нравятся. А вот началу этого изречения я удивляюсь. Почему бы ему не сказать в начале своей «Истины», что мера всех вещей — свинья, или кинокефал, или еще что-нибудь более нелепое, чтобы тем пышнее и высокопарнее было начало речи, доказывающей, что мы-то ему чуть ли не как богу дивимся за его мудрость, а он по разуму своему ничуть не выше головастика, не то что кого-нибудь из людей. — Так его, Сократ! — крикнул Межеумович. — Бей идеалиста! Но драки не предвиделось. Сократ шутил, а Протагор слушал, казалось, даже благосклонно. — Ведь если для каждого, — продолжал Сократ, — истинно то, что он представляет себе на основании своего ощущения, если ни один человек не может лучше судить о состоянии другого, чем он сам, и другой не властен рассматривать, правильны или ложны мнения первого, но — что мы уже повторяем не один раз — если каждый будет иметь мнение только сам о себе и всякое такое мнение будет правильным и истинным, то с какой стати, друг мой — глобальный человек, Протагор оказывается таким мудрецом, что даже считает себя вправе учить других за большую плату, мы же оказываемся невеждами, которым следует у него учиться, — если каждый из нас есть мера своей мудрости? Как тут не сказать, что этими словами Протагор заискивает перед нами-всеми? Я не говорю уже о себе и о своем повивальном искусстве — на нашу долю пришлось достаточно насмешек, — но я имею в виду вообще занятие диалектикой. — Материалистической диалектикой! — встрепенулся Межеумович. — Дело в том, — не обращая внимания на диалектика, сказал Сократ, — что рассматривать и пытаться взаимно опровергать наши впечатления и мнения — все это пустой и громкий вздор, коль скоро каждое из них — правильное и если истинна «Истина» Протагора, а не скрывает в своей глубинной сути никакой насмешки. Прежде всего, глобальный человек, растолкуй мне то, что мы сегодня уже разбирали: разве не странно тебе, как и мне, что ни с того ни с сего ты оказался ничуть не ниже в мудрости любого из людей и богов? Или, по твоему, Протагорова мера к богам относится в меньшей степени, чем к людям? — Клянусь нами-всеми, — ответил я, — по-моему, нет. И я очень удивлен, что ты, Сократ, спрашиваешь об этом. Все время пока мы рассматривали, в каком смысле утверждают, будто то, что каждому представляется, таково для него и есть, каким представляется, это утверждение казалось мне правильным. А теперь как будто бы вышло наоборот. — Ты еще молод, глобальный человек, все остро воспринимаешь и поддаешься на всякие разглагольствования. На твой вопрос Протагор ответил бы так: «Благородные юноши и старцы, это вы разглагольствуете, усевшись в кружок, попивая самогон и замешивая в дело богов. А ведь я-то их исключаю из своего рассуждения и книг, не касаясь того, существуют они или не существуют. Вы же повторяете то, что нравится толпе: дескать, ужасно, если в мудрости ни один из людей не отличается от любой скотины» — Точно так бы я и сказал, — подтвердил Протагор. — А скажи-ка, глобальный человек, — все еще обращался ко мне Сократ, — возможно ли, чтобы кто-то, что-то узнав и сохраняя это в памяти, не знал бы того самого, что помнит, в то самое мгновение, когда он помнит? Но, видно, я слишком многословен, а спросить я хотел вот что: может ли быть кому-то неизвестно то, что он постиг и помнит? — Как это, Сократ? — удивился я. — Ты говоришь что-то несуразное! — Вероятно, я несу вздор. Но все же… Если я прав, то погибает Протагоров миф о том, что человек — мера всех вещей. — Теперь-то это очевидно и мне, Сократ, — согласился я. — А вот и нет, я думаю, — неожиданно заявил Сократ. — По крайней мере отец этого мифа сейчас начнет всячески его защищать. А то мы совсем затолкали бедного сироту. Боюсь, что справедливости ради нам придется просить его вступиться за самого себя. Готовясь к бою, Протагор, как, впрочем, и все остальные, промочил горло, и потом сказал: — Этот честный Сократ, когда глобальный человек, напуганный вопросом, может ли один и тот же человек одно и то же помнить и вместе с тем не знать, со страху ответил, что нет, ибо не мог предвидеть последствий, — этот Сократ выставил меня таким образом в своих речах на посмешище. И ты думаешь, Сократ, кто-то решится признать, что одно и то же может быть известно и неизвестно одному и тому же человеку? Нет, любезнейший, честно выступи против моих рассуждений и, если можешь, уличи меня в том, что не особые у каждого из нас возникают ощущения. Или если они особые, то из этого вовсе не следует, что кажущееся кому-то возникает только для него одного. Тут крыша Критонова дома оглушительно загремела, но через мгновение притихла. — Видать, всю разобрали, — предположил Критон, владелец этой самой крыши. — Поминая же свинью и кинокефала, ты, Сократ, не только сам поступаешь по-свински, но и слушателей склоняешь так же вести себя по отношению к моим сочинениям, а это не делает тебе чести, — заявил Протагор. — Я же утверждаю, что истина такова, как у меня написано: мера существующего или несуществующего есть каждый из нас. И здесь-то тысячу раз отличается один от другого, потому что для одного существует и ему кажется одно, а для другого — другое. И я вовсе не отрицаю мудрости или мудрого мужа. Просто мудрецом я называю того, кто кажущееся кому-то и существующее для кого-то зло так преобразует, чтобы оно казалось и было для него добром. Загремел и упал с крыши еще один лист железа. — Ишь ты! — умилился Критон. — Крепкая была крыша. Но на него тут внимания не обращали. Ну, принес самогону — и молодец! — И не выискивай ошибок в моих выражениях, Сократ, — продолжил Протагор, — а постарайся яснее постигнуть смысл моих речей. А сделай это так: вспомни, как раньше вы рассуждали, что с похмелья самогон кажется горьким и противным, а во время симпозиума — сладким и приятным. Но нельзя сказать, что-де человек с похмелья — неуч, раз он утверждает такое, а с удовольствием пьющий — мудр, раз утверждает обратное. Просто надо изменить худшее состояние на лучшее, ибо одно из них — лучше. Врач производит эти изменения с помощью лекарств, а софист — с помощью рассуждений. Но тут никто категорически не поверил, что выйти из похмельного состояния можно с помощью рассуждений. А сам Протагор продолжал так: — Впрочем, никому еще не удавалось заставить человека, имеющего ложное мнение, изменить его впоследствии на истинное, ибо нельзя иметь мнение о том, что не существует, или отличное от того, что испытываешь: последнее всегда истинно. Но я полагаю, что тот, кто из-за дурного состояния души имеет мнение, соответствующее этому состоянию, благодаря хорошему состоянию может изменить его и получить другое, и вот эту-то видимость некоторые по неопытности называют истиной. Я же вижу, что одно лучше другого, но ничуть не истиннее. Во дворе уже ничего не гремело. — Кончили, — удовлетворенно улыбнулся Критон. — И я далек от того, любезный Сократ, — сказал Протагор, — чтобы сравнивать мудрецов с лягушками. Напротив, я сравниваю их с врачами, когда дело касается тела, и с земледельцами — там, где растений. Ибо я полагаю, что и эти последние создают для растений, когда какое-то из них заболеет, вместо дурных ощущений хорошие, здоровые и вместе с тем истинные. Да это ты, Сократ, и сам знаешь, поскольку идеологически борясь с сорняками, создаешь им покамест здоровые и истинные условия. А мудрые и хорошие ораторы делают так, чтобы не дурное, а достойное представлялось гражданам справедливым: ведь что каждому городу представляется справедливым и прекрасным, то для него и есть таково, пока он так считает. Однако мудрец вместо каждой дурной вещи заставляет достойную и быть и казаться городам справедливой. На том же основании и софист, способный так же воспитывать своих учеников, мудр и заслуживает от них самой высокой платы. Итак, одни бывают мудрее других и в то же время ничье мнение не бывает ложным, и, хочешь ты того, Сократ, или нет, тебе придется допустить, что ты — мера, ибо только так остается в силе мое рассуждение. Без очередной «заправки горючим» согласиться или опровергнуть Протагора никто не решился. Межеумович разлил и дал отмашку: — За меру, Отца и материализм! Пли!!!. Выстрелили дружно. Только Ксантиппа явно уклонялась от ведения боевых действий, хотя кружку в руках держала крепко. Но это, может, впрочем, для того, чтобы кто другой ее не выхватил… — Итак, Протагор, ты говоришь, что каждый мнит, то и существует для того, кто это мнит? — спросил Сократ. — Да, именно так я и говорю, — согласился Протагор. — Так вот и мы, глобальный человек, — обращаясь только ко мне, сказал Сократ, — толкуем о мнениях человека, более того — нас-всех, и заявляем, что нет человека, который не считал бы в чем-то себя мудрее других, а в чем-то — других мудрее себя. И в величайших опасностях, когда люди бедствуют на войне, от болезней или в открытом море, как на богов уповают они на правителя в каждом из этих дел, почитая их своими спасителями, которые выделяются ни чем иным, как своим знанием. И весь наш человеческий мир полон тем, что, с одной стороны, одни ищут учителей и руководителей для себя, иные же полагают себя способными либо учить, либо руководить. — Руководить, руководить и еще тысячу раз руководить! — заявил на это диалектический Межеумович. — Но не всякому, а только достойному представителю Самой Передовой в мире партии, то есть — мне! — Твое руководство этим историческим симпозиумом никто, материалистический Межеумович, не оспаривает, — успокоил его Сократ. — Но что же вытекает отсюда для самого Протагора? Неизбежно вот что: если ни сам он не думал, что мера всех вещей — человек, ни толпа — а мы-все так и не думаем, — то тогда никому не нужна та истина, которую он написал. Если же он все-таки так думал, но толпа не разделяла его мнения, то, как известно, смотря по тому, кого будет больше, — тех, кто разделяет его мнение, или тех, кто не разделяет, оно не будет или будет истинным. И вот что занятнее всего: ведь он признает истинным и то мнение, которое полагает его собственное мнение ложным, коль скоро соглашается, что всякое мнение бывает лишь о том, что существует. — Верна! — гаркнул Межеумович. — Давить таких гадов надо! — Так не придется ли ему признать, что его собственное мнение ложно, если он согласится с тем, что мнение тех, кто считает его ложным, — истинно? — Это неизбежно, — согласился я. — А прочие разве признают, что мы-все заблуждаемся? — Ни в коем случае! — А он, сам Протагор, в свою очередь разве не согласится, что их мнение истинно, исходя из того, что он сам написал? — Куда ему деться? — сказал я. — Конечно, согласится! — Итак, будут оспаривать все выдвинутые Протагором положения, более того, с этим согласится он сам, признавая, что мнение тех, кто утверждает противоположное, истинно. И тогда сам же Протагор вынужден будет признать, что ни собака, ни первый попавшийся человек не есть мера ни для одной непознанной вещи. Не так ли, глобальный человек? — Так, — согласился я. — Следовательно, поскольку все ее оспаривают, Протагорову «Истину», она ни для кого не может быть истинной — ни для кого-либо другого, ни для него самого. — Уж, не слишком ли, Сократ, мы наскакиваем на Протагора? — сказал я. — Но еще не ясно, мой милый, не проскочили ли мы мимо правды. Ведь ему как учителю мудрости подобает быть умнее нас. Что, если он воспрянет сейчас во весь рост? Пожалуй, он уличит меня и тебя, сказав, что я много болтаю, а ты соглашаешься, а потом, погрузившись обратно в кружку, исчезнет? — От него этого вполне можно ждать, — согласился я. — Если взять государственные дела, то что каждый город сочтет для себя прекрасным или постыдным, справедливым или несправедливым, священным или нет и утвердит его как законное, то и будет для него поистине, и здесь уж ни один человек не будет мудрее другого, ни город — города. А что касается определения полезного и неполезного для города, то здесь — если уж придется Протагору согласиться — он признает, что с точки зрения истины один член Думы отличается от другого, как отличаются и мнения разных городов, и едва ли он отважился бы сказать, что, в чем бы город ни полагал свою пользу, в том, скорее всего, она и будет заключаться. Что же касается того, о чем я только что сказал, — справедливого или несправедливого, священного или нечестивого, то Протагору угодно настаивать, что ничто из этого не имеет по природе своей сущности, но становится таким поистине лишь тогда, когда представляется таким в общем мнении, и на такой срок, на какой это мнение сохраняется. И сколько людей ни перетолковывало всячески рассуждения Протагора, они так или иначе приходили к этой же мудрости. Видишь, глобальный человек, чем дальше, тем более важные вопросы встают перед нами. — Так вот почему все ищут общества Протагора! — догадался я. — Клянусь Зевсом, глобальный человек, никто бы не искал его бесед за большие деньги, если бы он не внушал всем к нему приходящим, что ни один гадатель и никто другой не может лучше него судить о том, каким покажется и будет будущее. А теперь нам следует подойти поближе к этому несущемуся бытию и, постучав, посмотреть, раздастся ли звук целого или надтреснутого сосуда. Спор из-за этого бытия — не пустое дело и не между малым числом людей.Глава 80
Тут уж симпозиум достиг своего апогея. Ксантиппа нашла солонку, правда, без соли. Межеумович уже путал пустую бутыль с полупустой и страшно расстраивался, когда из пустой не вытекало ни капли вдохновения. Но он все же приноровился к сложной ситуации и из пустой теперь наливал только Протагору, всем же остальным доставалось из полупустой. Критон смотрел на всех ласковыми и добрыми глазами. Я готовился провалиться то ли в подсознание, то ли в Аид. И тут Сократ сказал: — А прав-то все-таки, оказывается, Протагор! Но в меньшей степени, чем мог бы. Диалектик тут же озлился и, не скупясь, подлил софисту из пустой бутыли. — Человек не только мера всех вещей, но и их причина, — заявил Сократ. — То-то мы захламили самый достойный дом в Сибирских Афинах грудами вещей, — прозрела Ксантиппа. — Помните ту надпись на храме в Дельфах? «Познай самого себя!» Она ведь имеет продолжение, закрытое ныне кумачовыми полотнищами, оставшимися еще от недоразвитого коммунизма, и полностью звучит так: «Познай самого себя и ты познаешь богов и Вселенную». Значит, в душе человека заключено что-то соразмерное богам и всей Вселенной. — Хорошо ты сказал, Сократ, — согласился Протагор. — Но, видать, никто еще не познал самого себя полностью. Что-то я не видел человека ни в Сибирских Афинах, ни в Сибирской Элладе вообще, ни у варваров всех мастей, который бы был соразмерен своей душой богам и Вселенной. — Вот это-то и странно, — сказал Сократ. — Не может ведь врать надпись в Дельфах — Тогда в чем же дело? — нахмурившись, спросил Межеумович. После разговора с Марком Аврелием он как-то мягче стал относиться к несуществующей душе. Может, впрочем, просто собирал очередные материалы для славного Агатия. — Почем я знаю? — ответил Сократ. — Но сдается мне, что дар разума и критического размышления вовсе не является непременным свойством человека. Но даже и там, где они имеются в наличии, у него нет твердости и устойчивости. — Потому что порядку нет! — тотчас же прояснил ситуацию диалектический материалист. — А ходили бы только колоннами, поддерживали бы Самую Передовую в мире единодушно, давно бы уже как сыр в масле катались. — Вот-вот, — подхватил Сократ, — чем обширнее какая-нибудь политическая группа, тем меньше в ней разума. Толпа, даже организованная, подавляет еще возможную у каждого по отдельности способность трезво видеть и размышлять. — А я так чем пьянее, тем трезвее вижу! — заявил диалектический материалист. И действительно оглядел всех своим суровым взглядом, но пьяным или трезвым, было уже не понять. — Вперед, к победе коммунизма! Так его и еще раз перетак! — Разумная аргументация возможна лишь до тех пор, — сказал Сократ, — пока эмоции не превысили некоторой критической точки. Стоит температуре эффектов превзойти этот градус, и действительность разума отказывает, на его место приходят лозунги, вроде того, что только что высказал диалектический Межеумович, и химерические желания, как у глобального человека. Иными словами, появляется своего рода химерическая одержимость, которая, разрастаясь, производит уже психическую эпидемию. Взывающие к коллективному неразумию, исполненные фанатичной злобы, химерические идеи попадают на плодотворную почву. Здесь говорят те мотивы, поднимается та злоба, которые дремлют у каждого нормального человека под покровом разума и благомыслия. — Верна! — радостно согласился Межеумович. — И хотя число таких людей ничтожно в сравнении со всем населением, они опасны как источник заразы, а именно по той причине, что так называемый нормальный человек располагает лишь весьма ограниченным самопознанием. В гигантских скоплениях человеческих масс индивидуальность и без того исчезает, а к этому добавляется в качестве одного из факторов омассовления естественнонаучный рационализм. — Уж не диалектический ли исторический материализм ты имеешь в виду, Сократ? — подозрительно спросил Межеумович. — Именно его, — подтвердил Сократ. — Он грабит индивидуальную жизнь, лишает ее достоинства, ибо как социальная единица человек утрачивает свою индивидуальность и превращается в абстрактный статистический номер в организации. Теперь он играет роль лишь бесконечно малой величины, а если сказать точнее — то нуля. — Верна! — снова радостно подтвердил Межеумович. — Единица — ноль, единица — вздор! — Если смотреть извне и материалистически, то он таковым и является. С точки зрения материализма было бы даже смехотворно рассуждать о ценности или внутреннем смысле индивидуума. Как вообще можно говорить о достоинстве отдельной человеческой жизни — ведь этому противостоит очевидная истина материалистической науки. — Никак нельзя, — согласились тут все. — С этой точки зрения индивидуум действительно имеет исчезающе малое значение, и тот, кто отстаивает противоположное мнение, обнаруживает нехватку аргументов. Полагая важным самого себя, свою семью, ценимых им близких или знакомых, он имеет дело с действительно-таки комичной субъективностью своих ощущений. Что такое эти немногие в сравнении с десятками и сотнями тысяч, с миллионами? — Ничто, — подтвердил Межеумович. — Это ты точно заметил, Сократ. А что, кстати, ты имеешь в виду? — Да вот что, достойнейший Межеумович. Чем больше толпа, тем недостойнее индивид. Но там, где он испытывает превозмогающее чувство собственной малости и пустоты, где он утрачивает смысл жизни, пока тот не исчерпывается общественным благосостоянием и высоким жизненным уровнем, там он уже на пути к рабству. Сам того не ведая и не желая, он прокладывает дорогу к этому рабству. Кто видит только внешнее, тому уже нечем обороняться от подобных свидетельств своих чувств и разума. Именно этим и занят сегодня весь мир: в восхищении и преклонении перед истинами толпы всякий ежедневно убеждается в ничтожности и бессилии отдельной личности, пока она не представляет и не олицетворяет нас-всех. И наоборот, любой человек хоть чуть видимый на сцене мира, чей голос внятен широкому кругу, кажется толпе носителем общественного мнения. Только на этом основании его приемлют, как например, славного Агатия. — Или ведут с ним борьбу, — вставил Протагор. — Да, — согласился Сократ. — Славный Агатий обещает то, что все хотели бы иметь. Массовое внушение тут преобладает, а потому не совсем ясно: является ли деятельность славного Агатия собственным его деянием, за которое он несет личную ответственность, либо он просто действует как некий мегафон, озвучивающий коллективные мнения. Вполне вероятно, что не будь славного Агатия, немедленно появился бы другой славный Доброхот. — А вот славного Агатия не трогай, Сократ, — заявил материалистический Межеумович. — Я-то не собираюсь никого трогать, — сказал Сократ. — Я лишь хотел подчеркнуть, что господствующими являются материалистические и коллективистские цели. И в обоих случаях недостает того, что объемлет и выражает человека в целом, что, собственно, и ставит его в центр как меру всех вещей. — Отец и Основатель уже давно измерил все вещи и расставил их строго по порядку, — сказал Межеумович. — Эта идея, — не обращая на него внимания, продолжал Сократ, — «человек есть мера всех вещей» — вызывает повсюду сильнейшее сопротивление и сомнение. Можно даже утверждать, что единственным настоящим убеждением, находящим сегодня всеобщее и безраздельное согласие в нас-всех, является убеждение в ничтожности индивида по сравнению с толпой. Говорится, правда, что современный мир принадлежит человеку, что он властвует над воздухом, водой, землей и даже богами, что судьбы народов в его руках. К сожалению этот горделивый образ человеческого величия иллюзорен и опровергается совсем другой реальностью. На деле человек является не только рабом нас-всех, но и жертвой тех самых машин, которые завоевали для него Пространство и Время. Он ими задавлен, он находится под угрозой могущества той самой военной техники, которая должна охранять и защищать его физическое существование. Наконец, если к трагическому прибавить комедию, этот властелин стихий, носитель свободных решений, поклоняется воззрениям, которые наклеивают ярлык ничтожества на все его достоинства, высмеивают человеческую свободу. Все достижения и владения не сделали человека больше, они его умалили. Поразительно то, что человек, очевидный инициатор, открыватель, носитель этого развития, зачинщик всех решений и явлений, составитель планов будущего, сам себя полагает ничтожно малым. Противоречивая, даже парадоксальная оценка человеком своей собственной сущности столь изумительна, что объяснить ее можно лишь необычайной для него неуверенностью в суждениях, иными словами, тем, что сам для себя человек является загадкой. Тут все задумались, а потом сказали: — Загадкой, а как же. — Воззрение, согласно которому человек есть микрокосм, так сказать, уменьшенное отображение большого космоса давно нами утеряно. Оно могло бы научить нас тому, что человек соразмерен миру и душе мира. Как душевное существо, он не является в своих созерцаниях простым отпечатком микрокосмоса, но является в огромной мере его творцом. Соответствием большому миру он наделен, во-первых, благодаря рефлексии своего сознания, а во-вторых, благодаря даймонию, который есть у каждого человека. Своими влечениями человек не только заключен в микрокосм, но и прорывается из него стремлениями, влекущими его по разным направлениям. Он постоянно впадает в противоречия с самим собой и лишь изредка умеет найти одну-единственную цель жизни. За что он платит дорогую цену, подавляя другие стороны своего существа. Поэтому часто возникает вопрос, стоит ли вообще форсировать такую односторонность, если естественное состояние человеческой психики и заключается в противоречивости его поступков. — Слушались бы беспрекословно Отца и Основателя, — сказал Межеумович, — ни у кого бы и не было противоречивых поступков. Все шли бы ко всеобщему, равному и тайному счастью монолитно, в едином сомкнутом строю. — Вот-вот, истинный Межеумович. Самая Передовая в мире партия, которая уподобилась богу, полагала, что в целях воспитания, можно лепить людей по образцу и подобию установленного ей государства. — А диалектическая философия? — А философия уже не представляет собой форму жизни, как у Фалеса, Пифагора или Гераклита, но стала лишь интеллектуальным занятием. А там, где бездействует религия, недалеко до всемогущества разнузданных страстей. Никому не придет в голову отрицать, что без психики вообще нет мира и уж по крайней мере человеческого мира. Сознание современного человека настолько прилепилось к внешним объектам, что лишь на них возлагается ответственность, будто от них зависит принятие решения. Забывается, что психика некоего индивида может однажды освободиться от объекта, что подобные «неразумности» наблюдаются каждый день и могут затронуть всякого. Нужно надеяться на людей доброй воли, а потому неустанно проговаривать необходимые мысли. Вдруг да и получит распространение истина, а не одна популярная ложь. — Кукиш тебе, Сократ, а не истину! — вполне добродушно сказал Межеумович. — Согласно общему мнению, человек есть то, что знает о нем его сознание. Поэтому он полагает себя безобидным, добавляя к собственному злу еще и глупость. — Это уж не я ли зол и глуп, Сократ! — обиделся диалектик. — Нет, милейший Межеумович, для зла тебе недостает воображения. — То-то же! А то уже и вторая четверть пустеет, ну прямо на глазах. — Ничто не исчезает бесследно, ничего нельзя переделать заново. Зло, виновность, глубокий страх совести и мрачные предчувствия стоят перед глазами тех, кто хочет видеть. Все совершённое было сделано людьми. Я человек, соучастник человеческой природы, а потому я совинен по сущности своей, ибо неизменно наделен способностью и стремлением совершать нечто подобное. Юридически мы не были сообщниками, нас там не было, но мы все же являемся потенциальными преступниками по нашей человеческой сущности. Нам не хватает лишь подходящего случая, нас не захватывал адский водоворот. Ни одному из нас не выйти за границы той черной коллективной тени, которую отбрасывает человечество. — Впервые в жизни вижу, чтобы Сократ был таким пьяным, — заявил Межеумович. — Мы утратили представление о том, что кирпичиком в структуре мировой политики является индивид, а потому он изначально вовлечен во все ее конфликты. Он осознает себя, с одной стороны, как малозначимую частицу и выступает как жертва неконтролируемых им сил. С другой — он имеет противника в самом себе. Этот невидимый помощник в темных делах вовлекает его в политический кошмар: к самой сущности политического организма принадлежит то, что зло всегда обнаруживается у других. Почти неискоренимой страстью индивида является перекладывание на другого того груза, о котором он не знает и знать не желает, пока речь идет о нем самом. — Так что же делать? — спросил Протагор. — Что ты предлагаешь? — Некий принцип любви к ближнему. Но такая любовь страдает от взаимонепонимания. Где убывает любовь, там приходит власть насилия. Ничто не изменится, пока не изменится сам человек, но старания считаются оправданными лишь тогда, когда речь идет о массах. Человек же утратил миф о внутреннем человеке. — Как у тебя даймоний? — спросил Протагор. — Возможно, и так, — согласился Сократ. — У меня нет ни избытка оптимизма, ни восторженности высоких идеалов. Меня просто заботит судьба, радости и горести конкретного человека — той бесконечно малойвеличины, от которой зависит весь мир, той индивидуальной сущности, в которой даже бог ищет свою цель. Тут все расчувствовались, а в особенности Ксантиппа. — Теперь я понимаю, — сказала она, — почему Сенека, бывая у нас в гостях, всякий раз утверждает, что сенаторы Третьего Рима — достойные мужи, а сенат — дерьмо. — Ты все правильно поняла, Ксантиппа, — сказал Сократ. Существование в группе подстрекает его членов к взаимному подражанию и взаимной зависимости, и чем больше группа, тем сильнее этот позыв. Ибо, где большинство, там безопасность; то, что считает большинство, конечно же, верно; то, чего желает большинство, заслуживает того, чтобы за ним стремиться, оно необходимо и, следовательно, хорошо. К несчастью, однако, моральность группы или общества обратно пропорциональна его величине. Чем больше по своей величине объединение индивидуумов, тем заметнее уменьшается роль индивидуального морального фактора и тем больше каждый отдельный член ее чувствует себя освобожденным от ответственности за действия группы. Следовательно, всякая большая компания, составленная из превосходных по отдельности личностей, обладает как таковая моральностью и интеллектом тупого и агрессивного животного. Чем больше организация, тем неизбежнее ее спутником являются безнравственность и ничего не желающая видеть глупость. Это Сенека и имел в виду. — Пожалуй, Сократ, — сказал Межеумович, — тебе на сегодня хватит пить. Такую ахинею даже я не смог бы нести. — Диалектик разлил остатки самогона, причем Протагору, конечно же, из пустой бутыли. — Душа коллектива, правильно направленная Самой Передовой в мире партией… — Тут диалектик хлебнул из кружки и потерял нить своего повествования или воззвания. — Победа над коллективной душой только и приносит справедливое возмещение за риск — завладение сокровищем, непобедимым оружием, магическим талисманом или чем-то еще, что миф считает наиболее достойным желания. Любой, кто сливается с коллективной душой — или, выражаясь языком мифа, позволяет чудовищу сожрать себя, — исчезает в ней, добирается до сокровища, которое сторожит дракон, однако делает это со зла и во вред себе. В избу ворвались Сократовы сыновья, Лампрокл, Софрониск и малолетка Менексен, все вымазанные ржавчиной и пылью. — Разобрали крышу, — объявил Лампрокл. — Теперь в Чермет везти надо, а неначем. — Зачем тогда разбирали? — поинтересовался Сократ. — А как ее сдашь, если не разберешь? — удивился Софрониск. — Пойду вызову грузовое такси, — вызвался помочь сосед Критон. — Заодно и новое железо завезу. Не торчать же крыше стропилами? — Может, нашу покрыть этим старым железом? — предположила Ксантиппа. — Нет, — сказал Сократ. — Наши-то стропила уж точно не выдержат такой тяжести. — Конечно, не выдержат, — сказал Сафрониск. — Чё людей-то смешить! Сократова изба с железной крышей! Обхохочешься! — сказал Лампрокл. А малолетка Менексен пока-что только набирался мудрости и молчал. — Пошли, — сказал Критон и вышел вместе с детьми Сократа. — Всё! Закрываю этот научный симпозиум! — Объявил Межеумович. — Я уже достиг богоподобия! — Слияние с коллективной душой всегда приносит с собой чувство общезначимости — «богоподобия», — сказал Сократ. Тут силы покинули Межеумовича и он упал с лавки замертво, повалил бутыли, но, к счастью, в них уже ничего не было, кроме воздуха Анаксимена и Диогена. Медленно, но неумолимо начал проваливаться куда-то и я.Глава 81
Под моими ногами что-то оглушительно треснуло, и я провалился. Падал я столь долго, что успел испугаться, затем избавиться от страха, а теперь даже и не знал, что делать. Ясно было только одно: я глубоко под землей. Широкое бесконечное пространство, мрачное и темное. Это царство вечной тьмы, понял я, царство сумрака и печали, край бедствий, плача и стенаний. И когда я совсем уже было начал изнывать от скуки, падение мое замедлилось, затем окончательно и бесповоротно прекратилось и я оказался перед огромными коваными воротами с надписью: «Войти может каждый». Я уж, было, подумал, что это вход в какое-то элитное блудилище, но лай чудовищного трехголового пса разуверил тут же меня в этом. Кто попрется в блудилище, пусть даже и «Высоконравственное», если за порогом на три голоса надрывается чудище, у которого на шее и спине извиваются гадостные змеи? Перед входом я оказался не один. То тут, то там мягко приземлялись унылые фигуры людей, тут же впадающих в ужас от непрерывного лая трехголового пса. Я припомнил, что это был Цербер, одинаково готовый сожрать и живых, стремящихся проникнуть в это царство мертвых, и тени мертвых, если они попытаются сбежать из Аида. Рядом со входом располагались Скорбь, Нужда, Болезни, Страх, Голод, Инфляция и другие существа. Это именно они время от времени выходят на белый свет и портят жизнь порядочным людям. Тут же располагалась и неприглядная обитель Смерти, настолько неприглядная, что я тут же понял, почему она постоянно бродит по земле. В такую лачугу даже я не вселился бы. Я вспомнил, что когда мы с Сократом и Каллипигой осматривали Землю с высоты, то обнаружили по всей Земле много мест, еще более глубоких и более загаженных, чем та яма, в которой жили Сибирские Эллины. А были еще хоть и глубокие, но со входом более тесным, чем зев нашей впадины. Встречались и менее глубокие, но более просторные, например, Америка, так ненавистная диалектическому Межеумовичу. Теперь я повнимательнее присмотрелся и обнаружил, что все они были связаны друг с другом подземными ходами разной ширины, идущими в разных же направлениях, и обильные воды переливались из одних впадин в другие, словно из чаши в чашу. Так что вполне возможно, что, копни в свое время ученик Межеумович еще на два штыка лопаты в глубину, он бы прямиком и попал в Америку. Оказывается, философский ум Межеумовича скрытно проявлялся еще в школьные годы, маскируясь под круглого двоечника! Прогуливаясь в свое удовольствие, я неожиданно увидел, что под землей текут неиссякающие, невероятной ширины реки — горячие, холодные и молочные. И огонь под землею встречался в изобилии, и струились громадные огненные реки и реки грязи, где более густой, где более жидкой, вроде той, что заливала улицы Сибирских Афин после каждого дождя. И теперь я понял, откуда берется эта вечная грязь. Реки здесь заполняли каждое из углублений, и каждая из них в свою очередь всякий раз принимала все новые и новые потоки воды, огня и фекалий, которые двигались то вверх, то вниз, словно какое-то колебание происходило в недрах Земли. В некоторых впадинах было довольно-таки темно, так что я со стопроцентной необходимостью упал, но ничего не сломал, потому что сверзился с обрыва в воду, в бешеный поток, который тут же вынес меня к самому большому зеву Земли. И тут я снова припомнил, что этот зев является началом пропасти, пронизывающей Землю насквозь. А назывался он Тартаром. И пока меня крутило и вертело, пытаясь утопить окончательно и навсегда, я сообразил, что в эту пропасть стекают все реки, и в ней снова берут свое начало, и каждая приобретает свойства земли, по которой течет, и характер, соответствующий нравам людей, населяющих ее берега. Я сообразил, что причина, по которой все они вытекают из Тартара и туда же впадают, в том, что у всей этой воды, как и предсказывал Фалес, нет ни дна, ни основания и она самоколеблется — вздымается и опускается, а вместе с нею перемещаются и окутывающие ее воздух и ветер. Они следуют за водой, как привязанные, куда бы она ни двинулась, — в дальний ли край Земли, к антиподам, или в ближний, на водокачку Сибирских Афин. Исследовательский интерес настолько охватил меня, что я начал тонуть. Может, повезет, подумал я, и начал хлебать попахивающую чем-то неприятным воду. И тут упругий клин снова возник перед моим носом. Совершенно непроизвольно ухватился я за него обеими руками, и старый друг Бим вынес меня на поверхность бушующего потока. — Бим! — крикнул я потрясенно. — Он самый, — ответствовал дельфин. — Так мы и правда в Аиде? — спросил я. — А то где же… — Значит, я умер? — Как ты можешь умереть, если еще и не родился? — Это точно? — Точнее не бывает. — А ты-то как здесь оказался, Бим? — Да, совершенно случайно, глобальный человек. — Так уж и случайно? — Ну, не совсем случайно… Ушел я из дельфинария навсегда. — А что так? — Так ведь люди теперь учат нас убивать в воде других людей, врагов, как они высокопарно выражаются. — Да неужто?! — возмутился я. — Когда я работал в Себастополисе, до такого еще не додумались. — Как раз тогда-то и додумались, — сказал Бим. — Помнишь, как дельфины устроили забастовку? — Такое не забудешь. — Вот тогда-то все и началось. — Надо же? — А в других дельфинариях дельфинов учили убивать в воде сибирских афинян, тоже, оказывается, чьих-то врагов. — И что же? — спросил я. — Убивали? — Попробовали… Не понравилось. Тогда нас начали учить убивать чужих дельфинов. Я возмутился, выпустил плавник из рук и чуть было не утонул в очередной раз. — Но чужих дельфинов нет, — успокоил меня Бим. — Ушли мы из всех дельфинариев. Теперь там осьминогов тренируют. — Дела, — сказал я удрученно — А вы, люди, не пробовали не убивать людей? — спросил Бим. — Нет, не пробовали, — ответил я. — Все руки не доходят. Так, разговаривая ни о чем, о разных пустяках, мы и плыли, наблюдая, как вода отступает в ту область, которая называется нижнею, как она течет сквозь землю по руслам тамошних рек и наполняет их, словно оросительные каналы. А когда уходит оттуда и устремляется сюда, то снова наполняет здешние реки, и они бегут подземными протоками, каждая к тому месту, куда проложила себе путь, и образуют моря и озера, дают начало рекам и ключам, наполняют мраморные бассейны, ржавые бочки, пивные кружки и стаканы, речи защитников народа и ответы студентов на экзаменах и зачетах. А потом они снова исчезают в глубинах Земли и возвращаются в Тартар: иные более долгой дорогою через различные министерства и ведомства, через многие комиссии и комитеты, иные — более короткой, через унитазы или сортиры на улице. И, что интересно, устья рек и следствия речеговорений всегда лежат ниже истока или замысла речи: иногда гораздо ниже высоты, на какую вода поднимается при разливе, а благородный порыв толпы — после благородного же воззвания оратора, иногда ненамного, это когда водой заливали сгоревшие в порыве установления всемирной справедливости автомобили, магазины, кафе и жилые дома. Иной раз исток и устье оказывались на противоположных сторонах, как при приватизации государственной собственности: хотели одно, а получилось совсем другое, иной раз по одну сторону от середины Земли, опять же как при приватизации: что хотели, в точности то и получили, просто одни не знали, что хотели другие. А были и такие потоки, что описывают полный круг, обвившись вокруг Земли кольцом или даже несколькими кольцами, точно экономические идеи для всеобщего улучшения дел. И эти, погуляв некоторое время по страницам газет и телевизионным экранам, опускаются в самую большую глубину, какая только возможна, но впадают все в тот же Тартар! Нам же с Бимом опуститься в любом из направлений удалось только до середины Земли, но не дальше: ведь откуда бы не текла река, с обеих сторон от середины Земли путь для нее пойдет круто вверх. Бим легко справлялся с любым течением. А рек этих здесь было великое множество, все они велики и разнообразны, но особенно примечательными среди них были четыре. Самая большая из всех и самая далекая от середины течет по кругу. Это, как всем было известно, — река Океан. Навстречу ей, но по другую сторону от центра течет Ушайка. Она течет по многим, ныне уже пустынным местностям, часто под землей, и заканчивается Кристально чистым озером. Туда приходят души большинства умерших заводов и фабрик, коллективных хозяйств и частных артелей и, пробыв назначенный судьбой срок — какие больший, какие — меньший — получают новые безвозмездные и невозвратные ссуды, чтобы снова на некоторое время перейти в природу живых существ, пока деньги не перетекут в карманы удачливых и предприимчивых людей. Третья река берет начало между первыми, на ликероводочном заводе и вскоре достигает места, пылающего жарким огнем, и образует озеро, где бурлят огненные фонтаны, размером больше Срединного Сибирского моря, и подходит вплотную к краю Кристально чистого озера, но не смешивается с его водами. Во всяком случае, продавцы водки утверждают это весьма энергично. Описав под Землею еще несколько кругов, она впадает в нижнюю часть Тартара. Имя этой реки — Огненная, и она изрыгает наружу брызги повсюду, где только есть ларьки и магазины. А часто даже течет из-под полы или заветной квартиры или домика. Но в этом случае стоит уже намного дешевле. В противоположном от нее направлении берет начало четвертая река, которая сперва течет по местам диким и страшным, иссиня-черного цвета. Эти места называются Муниципальною страною, а озеро, которое образует река, зовется — Стикс — Холод, Ужас. Впадая в него, воды реки приобретают грозную силу и катятся под землею дальше по трубам, описывая круг в направлении, обратном Огненной реке, и подступают к Кристально чистому озеру с противоположного края. Они тоже нигде не смешиваются с чужими водами и тоже, опоясав Землю кольцом, вливаются в Тартар — напротив Огненной реки. Имя этой реки — Плач, Завывание. Олимпийские боги, когда возникает необходимость поклясться, клянутся водами Стикса, но сами в преисподнюю никогда не спускаются, а посылают в подземное царство секретаршу Ириду, которая и приносит им воду в золотом кувшине. Но часто подземные воды рвутся и, пока муниципальные работники денно и нощно ремонтируют теплотрассы и водопроводы холодной и, особенно, горячей воды, клясться богам не на чем. И оттого на Земле происходят большие смуты: лопаются батареи, планеты сходят со своих орбит, назначаются досрочные выборы куда-нибудь, сибирские афиняне выходят с плакатами «Тепла и зарплаты!» на митинги, объявляют забастовки и голодовки. Одни требуют, другие клянутся, и так продолжается из года в год, так что постоянное занятие у всех есть. И я уже боюсь, что однажды Зевс поклянется Семеле, но из-за порыва тепломагистрали не сумеет выполнить своей клятвы и не явится к возлюбленной в облаке молний, и она благополучно разрешится мальчиком Дионисом, ничем особенно не примечательным, и тот в свое время не принесет в Сибирские Афины виноградную лозу с берегов теплого Карского моря. Тогда люди так никогда и не узнают и не попробуют вина, а будут пить только самопальную водку и самогон. А может, это уже и произошло… В центре преисподней течет Лета, река забвения. Души мертвых должны напиться из нее, чтобы расстаться со всем, что сопутствовало им на Земле. Лишь после этого они полностью принадлежат царству мертвых. Через воды отравленной Ушайки на утлой лодчонке перевозит души суровый и неприветливый старик Харон. С каждого он требует документы, квитанции об оплате долгов по квартире, прописку, полис бесплатного медицинского страхования и так далее. Впрочем, тех, у кого вовсе нет никаких документов, он все равно перевозит, разве что ворчит дольше. Вот, оказывается, как все тут в Аиде устроено. Когда умершие, минуя рощу из черных тополей на берегу Океана, являются в то место, куда уводит каждого его участковый милиционер, первым делом над всеми чинится суд — и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и над теми, кто жил чуть иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются к Ушайке — всходят на ладьи, которые их ждут, и переплывают Кристально чистое озеро. Там они бродят по Асфоделовому лугу и, потихонечку очищаясь от провинностей, какие кто совершил при жизни, несут наказания и освобождение от вины, а за добрые дела (умеренное взяткобрательство, грабеж только глубокой ночью, но никак не среди бела дня, обман избирателей и прочая и прочая — всего три тысячи сто семьдесят пять пунктов) получают воздаяние — каждый по заслугам. Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправимыми (это либо владельцы собак, выгуливающие своих питомцев в неположенных местах, а положенных в природе специально не существует; либо поэты и писатели, так и не нашедшие спонсоров для издания своих гениальных произведений; либо, наконец, иные схожие с ними злодеи), — тех подобающая им судьба низвергает в Тартар, откуда им уже никогда не выйти. А если кто решит, что они совершали преступления тяжкие, но все же искупимые — например, воровали миллионы, но потом раскаивались и все же жертвовали на культуру хотя бы один рупь, или как депутаты Государственной Думы, не принявшие вовремя необходимые законы, но все же одумавшиеся и проголосовавшие «за», хотя надобность в них к тому времени отпадала, или как бомжи, которые, внутренне прозрев, не пропивали деньги за сданные ими бутылки, а строили на них храмы и богадельни, — те, хотя и должны быть ввергнуты в Тартар, однако по прошествии года волны выносят их в Огненную реку. И когда они оказываются близ берегов Кристально чистого озера, они кричат и зовут тех, кому нанесли обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им выйти к озеру и приняли их. И если те склоняются на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настает конец, а если нет — их снова уносит в Тартар, а оттуда в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назначенная судьями. И наконец тех, о ком решат, что они прожили жизнь особенно свято, освобождают от заключения в земных недрах, и они приходят в страну высшей чистоты, находящуюся на той же Земле в Элизиуме, и там поселяются. Мимо Элизиума мы пронеслись быстро, так что я успел заметить лишь одного диалектического Межеумовича, опохмеляющегося на берегу огуречным рассолом. Элизиум этот, где правит Крон, расположен рядом с владениями Гадеса, и, хотя, вход в него находится у реки Памяти, он ничего общего с Аидом не имеет. Это счастливая земля незаходящего солнца, где нет ни холода, ни снега и где не прекращаются игры, музыка и пиры, причем обитатели Элизиума, если только пожелают, могут повторно родиться на Земле. Неподалеку от Элизиума находятся Острова Блаженных, куда попадают только те, кто трижды испытал перевоплощение в обоих мирах, как, например, губернаторы. На этих лесистых островах полно диких и ручных зверей, на нем живут тени Елены и Ахиллеса, устраивающие пиры и читающие гомеровские стихи героям, которые принимали участие в описываемых событиях. Те же, кто благодаря философии и философским симпосиям очистился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и пребывают в обиталищах еще более прекрасных. Но и мимо этой чудесной местности мы проплыли очень быстро, так что я снова кроме материалистического Межеумовича, опохмеляющегося тенью капустного рассола, никого не успел рассмотреть. А дальше во мраке сияла только одна надпись: «Всему конец!» Как же так? — подумал я. — Если конец всему, то, значит, и концу всего тоже конец! А тогда это означает, что всему вовсе и не конец! А лишь начало! Но… тогда всему, всему будет действительно конец! А это опять означает, что и концу всего будет конец… Значит… Тут я окончательно запутался и понял, что надо бы выпить. Но в Тартаре царил сухой закон. — Ну, что? Тогда будем прощаться? — спросил меня Бим. — Навеки, что ли? — испугался я. — Почему, навеки? Встретимся в Себастополисе, когда вы будете пытаться выведать у нас, дельфинов, в чем загадка Орфея. — А сейчас не поведаешь мне, в чем она? — спросил я. Бим хитро улыбнулся и сбросил меня со своей приятной на ощупь спины. Я было начал тонуть в очередной раз, но вдруг больно ударился лбом о какой-то предмет, ощупал его. Это была деревянная полка. На ней даже стояли стеклянные банки с какими-то не то соленьями, не то вареньями. Да и дно уже ощущалось под ногами. Я оттолкнулся и вынырнул из затопленного Сократовского подполья.Глава 82
Когда я очнулся, состав симпозиума в благополучнейшем доме Сократа заметно изменился. Протагора и Критона вовсе не было. Критон-то, впрочем, может быть, искал железо на новую крышу. Межеумович лежал на голом полу и вполне осмысленно похрапывал. Сократ сидел на кровати. Слева от него на лавке о чем-то шептались Ксантиппа и Каллипига. Справа на некотором отдалении стоял славный Агатий. А я, схватившись за край квадратного люка, бессмысленно бил ногами по воде, заполнившей подполье почти до самого верха. — Как я рада видеть тебя, глобальный человек! — приветствовала меня Каллипига. — Подгнили доски, вот и провалились, — пояснила Ксантиппа. И только тут до меня дошло, что я свалился в подполье Сократовского дома. Но выплыл, выжил все-таки. Спасибо Биму! Я окончательно выбрался и начал, по привычке, стекать водой на пол. Эта процедура, я был уверен, не займет много времени. Пифагоровы штаны водонепроницаемы, по крайней мере, воду не впитывают, потому что умозрительны, а само тело мое скоро обсохнет. Прием, надо сказать, был довольно равнодушным, восхваления скромными, но это и к лучшему. Мне вовсе не хотелось привлекать к себе особое внимание. — И ты думаешь, славный Агатий, — сказал Сократ, словно продолжал начатый без меня разговор, — что молодые люди, подобные глобальному человеку, спасут демократию Сибирских Афин? С чего это славный Агатий заинтересовался демократией, подумал я, ему ведь все равно: тирания, демократия или недоразвитый коммунизм. — В демократии, — ответил хронофил, — бесполезным считается тот, кто вовсе не участвует в государственной деятельности. Мы сами обсуждаем наши действия или бездействия, стараемся оценить их, не считая бесконечное речеговорение чем-то вредным для дела. Больше вреда, по нашему мнению, происходит в том случае, если приступать или не приступать к исполнению необходимого дела без предварительного уяснения его с помощью речетворчества. А глобальный человек, как мне доносили, в основном молчит. — Зато, если он начнет говорить, то его уже не остановишь, — сказал Сократ. — Но вряд ли он подойдет к тем, кто густой толпой заседают в Государственных Советах, Народных собраниях, Думах, митингах, либо в судах, на совещаниях, симпозиумах, наконец, или на каких-нибудь иных сходках и с превеликим шумом частью отвергают, частью одобряют чьи-либо выступления или действия, переходя меру и в том, и в другом. Они кричат, рукоплещут, и вдобавок их брань или похвала гулким эхом отражается от стен в том месте, где это происходит, так что шум становится вдвое сильнее. Что в таких условиях будет у глобального человека на сердцу? И какое воспитание, полученное частным образом, может перед этим устоять? Разве оно не будет смыто этой бранью и похвалой и унесено их потоком? Разве не признает глобальный человек хорошим или постыдным то же самое, что они, или не станет заниматься тем же самым? Наконец, разве он не станет таким же сам? О чем это они? Ничего я сейчас не хотел, кроме ласкового прикосновения Калиипиги. Но уже что-то подсказывало мне, что счастье рухнуло. Вот я и стоял подсыхающим столбом. — В добродетели, — сказал славный Агатий, — не должно быть невежд, или же иначе не быть государству. А справедливость — это то, что пригодно сильнейшему. В каждом государстве силу имеет тот, кто стоит у власти. Обладая такой силой, всякая власть устанавливает законы в свою пользу. А установив подобные законы, власти объявляют их справедливыми для подвластных, а преступающих их — карают как нарушителей законов и справедливости. Подданные осуществляют то, что пригодно правителю, так как в его руках сила. Вследствие исполнительности подданных он преуспевает, а они сами — ничуть. Обладание властью дает большие преимущества. Несправедливость в политических отношениях оказывается целесообразнее и выгоднее справедливости. Справедливость и справедливое — в сущности это чужое благо, это нечто, устраивающее сильнейшего, правителя, а для подневольного исполнителя это чистый вред, тогда как несправедливость — наоборот: она правит, честно говоря, простоватыми, а потому и справедливыми людьми. — То, что законно, то и справедливо, — возвразил Сократ. — Править должны знающие. Цари и правители — не те, которые носят скипетры, не те, которые избраны всенародным тайным голосованием известными олигархами, не те, которые достигли власти посредством жребия или насилия, обманом, но те, которые умеют править. — Но ты-то не умеешь править, Сократ! — вскричал славный Агатий. — А что если эти управители затеют против тебя что-нибудь незаконное? — Надо либо переубедить государство, либо исполнить то, что оно велит, а если оно к чему приговорит, то нужно терпеть невозмутимо, будут ли то побои или оковы, пошлет ли оно на войну, на раны и смерть; все это нужно выполнять, ибо в этом заключена справедливость. Нельзя отступать, уклоняться или бросать свое место в строю. И на войне, и на суде, и повсюду надо исполнять то, что велит Отечество, или же стараться переубедить его, в чем состоит справедливость. Учинять же насилие над матерью или над отцом, а тем паче над Отечеством — нечестиво. — Что это он городит? — спросила Ксантиппа у Каллипиги. — Уж не заболел ли? Тут неожиданно проснулся диалектический Межеумович, ловко вскочил, пристроился на лавке рядом с женщинами, видать, это сейчас было наилучшее место, и сходу вступил в разговор: — Скажи мне, Сократ, как нам считать — всерьез ли ты теперь говоришь или шутишь? Ведь если ты серьезен и все это правда, разве не оказалось бы, что человеческая наша жизнь перевернута вверх дном и что мы во всем поступаем не как надо, а наоборот? Я впервые заметил в глазах Межеумовича какую-то печаль. — Друг мой, я вижу, хотя ты и замечательный человек, а всякий раз, что бы ни сказал славный Агатий, какие бы мнения ни выразил, ты не в силах ему возражать, но бросаешься из одной крайности в другую. В Собрании, если ты что-то предложишь, и народ Сибирских Афин окажется другого мнения, ты мигом повертываешься вслед и предлагаешь, что желательно сибирским афинянам. А афиняне эти, как я заметил, находятся под сильным влиянием славного Агатия. Выходит, что и ты и народ делаете то, что захочет милый вашему сердцу хронофил. Да, ты не можешь противиться ни замыслам, ни словам своего любимца, и если бы кто стал дивиться твоим речам, которые ты всякий раз произносишь ему в угоду, и сказал бы, что это странно, ты, вероятно, возразил бы ему — когда бы захотел открыть правду, — что если никто не помешает твоему любимцу и впредь вести такие речи, какие он ведет, то и ты никогда не изменишь своей привычки. Вот и от меня тебе приходится слышать нечто подобное, пойми это, и чем дивиться моим речам, заставь лучше умолкнуть мою любовь — философию. — Придется, наверное, — пообещал Межеумович. — Да, потому что без умолку, дорогой мой, твердит она то, что ты теперь слышал из моих уст: философия всегда говорит одно и то же — то, чему ты теперь дивишься, хотя и слушаешь с самого начала. А стало быть, повторяю еще раз, либо опровергни ее и докажи, что творить несправедливость, и вдобавок безнаказанно, не величайшее на свете зло, либо, если ты оставишь это неопровергнутым, клянусь собакой, египетским богом, ты не согласишься с самим собою. А между тем, как мне представляется, милейший ты мой, пусть лучше лира у меня скверно настроена и звучит не в лад, пусть нестройно поет хор, который я снаряжу, пусть большинство людей со мной не соглашается и спорит, лишь бы только не вступить в разногласие и спор с одним человеком — с собою самим. — Видишь, Каллипига, он уже и сам с собою намерен разговаривать, — сказала Ксантиппа. — Точно — заболел! Первый раз в жизни. Тут в разговор снова вступил славный Агатий: — Под предлогом поисков истины, ты, Сократ, на самом деле утомляешь наш слух трескучими и давно избитыми фразами. Обычай объявляет несправедливым и постыдным стремление подняться над толпою, и это зовется у людей несправедливостью. Но сама природа, я думаю, провозглашает, что это справедливо — когда лучший выше худшего и сильный выше слабого. Что это так, видно по всему и повсюду и у животных, и у людей. Если взглянуть на города и народы в целом, — видно, что признак справедливости таков: сильный повелевает слабым и стоит выше слабого. Подобные люди, думаю я, действуют в согласии с природой права и — клянусь Отцом и Основателем! — в соответствии с законом самой природы, хотя он может и не совпадать с тем законом, который устанавливает толпа и по которому стараетеся она вылепить самых лучших и решительных среди нее. Толпа берет их в детстве, словно львят, и приручаете заклинаниями и ворожбою, внушая, что все должны быть равны и что именно это прекрасно и справедливо. Но если появится человек достаточно одаренный природою, чтобы разбить и стряхнуть с себя все оковы, я уверен: он освободится, он втопчет в грязь эти писания, и волшебство, и чародейство, и все противные природе законы и, воспрянув, явится перед вами владыкою бывший ваш раб — вот тогда-то и просияет справедливость природы! — И таким, явившимся наконец-то владыкою, сам себя назначаешь, конечно, ты, славный Агатий? — Наконец-то догадался, Сократ! Такова истина, и ты в этом убедишься, если бросишь наконец философию и приступишь к делам поважнее. Что до меня, Сократ, я отношусь к тебе вполне дружески. Наши споры о Времени и Пространстве — это все шутки. Ведь ни ты, ни я, никто на свете не знает, что это такое. И мне хочется сказать тебе: «Сократ, ты невнимателен к тому, что требует внимания. Одаренный таким благородством души, ты ребячеством только прославил себя, ты в судейском совете не можешь разумного слова подать, никогда не промолвишь ты веского слова, никогда не возвысишься дерзким замыслом над другим». А между тем, друг Сократ, не сердись на меня, я говорю это только потому, что желаю тебе добра, — разве ты сам не видишь, как постыдно положение, в котором, на мой взгляд, находишься и ты, и все остальные безудержные философы? Ведь если бы сегодня тебя схватили — тебя или кого-нибудь из таких же, как ты, — и бросили в тюрьму, обвиняя в преступлении, которого ты никогда не совершал, ты же знаешь — ты оказался бы совершенно беззащитен, голова у тебя пошла бы кругом, и ты бы так и застыл с открытым ртом, не в силах ничего вымолвить, а потом предстал бы перед судом, лицом к лицу с обвинителем, отъявленным мерзавцем и негодяем, и умер бы, если бы тому вздумалось потребовать для тебя смертного приговора. — Он такой, — вставила слово Ксантиппа. — Но какая же в этом мудрость, Сократ, — продолжил славный Агатий, — если, приняв в ученье мужа даровитого, его искусство портит, делает неспособным ни помочь самому себе, ни вызволить из самой страшной опасности себя или другого, мешает сопротивляться врагам, которые грабят его до нитки, и обрекают на полное бесчестие в родном городе? Такого человека, прости меня за грубость, можно совершенно безнаказанно отхлестать по щекам. Послушай меня, дорогой мой Сократ, — прекрати свои изобличения, обратись к благозвучию дел, обратись к тому, что принесет тебе славу здравомыслия, оставь другим уловки эти тонкие — не знаю, как их назвать, вздором или пустословием, — поверь, они твой дом опустошат вконец. Не с тех бери пример, кто копается в мелочах, опровергая друг друга, но с тех, кто владеет богатством, славою и многими другими благами. — Никому не опустошить Сократов дом, — заявила Ксантиппа, но, впрочем, тихонечко, чтобы не мешать умному разговору. — Я знаю точно, — сказал Сократ, — что, если только ты подтвердишь мнения, которые высказывает моя душа, значит, это уже истинная правда. Я полагаю, чтобы надежно испытать душу в том, правильно ли она живет или нет, надо непременно обладать знанием, доброжелательством и прямотой, и ты обладаешь всеми тремя. Я часто встречаю людей, которые не могут меня испытать по той причине, что не умны — в отличие от тебя, славный Агатий. Другие умны, но не хотят говорить правду, потому что равнодушны ко мне — в отличие от тебя. А глобальный человек и диалектичнейший материалист, оба умны, оба мои друзья, но один стыдлив сверх меры, а другому недостает прямоты в отстаивании своего партийного мнения. Стыдлив и историчнейший материалист, но несколько по-другому, чем глобальный человек. Стыдливость его так велика, что уж раз застыдившись, он не стыдится противоречить сам себе — и это на глазах у множества людей и в деле самом что ни на есть важном. — Почему это я стыдлив, Сократ! — возмутился Межеумович. — Нисколько я не стыдлив! Да и не был таким никогда. — Ты же, славный Агатий, — не обращая внимания на диалектика, сказал Сократ, — обладаешь всем, чего недостает остальным. Ты достаточно образован, как, вероятно, подтвердило бы большинство сибирских афинян, и желаешь мне добра. Какие у меня доказательства? А вот какие. Я знаю, славный Агатий, что ты занимался философией с мудрейшим Межеумовичем. И однажды, когда тебе пришла в голову мысль облагодетельствовать человечество дармовым Временем, вы пришли к решению, что особой глубины и обстоятельности в философии искать не надо, ведь сибирские афиняне и так поверят вам на слово. Вот вы и призвали друг друга к осторожности: как бы незаметно не повредить себе чрезмерной мудростью. И когда теперь я слышу, как ты даешь мне тот же совет, что и своему бывшему учителю, а теперь — верному соратнику, для меня это достаточное доказательство твоей искренности и доброго расположения. Что же касается умения говорить прямо, ничего не стыдясь, ты об этом объявил сам, да и речь, которую ты только что произнес, свидетельствует о том же. — К чему ты все это говоришь, Сократ? — спросил хронофил. — Ты поставил мне в укор, славный Агатий, предмет моих разысканий, но допытываться, каким должен быть человек, и каким делом должно ему заниматься, и до каких пределов и в старости и в молодые годы, — не самое ли это прекрасное из разысканий? А если в моем образе жизни и не все верно, то, можешь не сомневаться, я заблуждаюсь не умышленно, но лишь по неведению. И раз уж ты взялся меня вразумлять, не отступайся, но как следует объясни мне, что это за занятие, которому я должен себя посвятить, и как мне им овладеть, и если я ныне с тобою соглашусь, а после ты уличишь меня в том, что я поступаю вопреки нашему с тобою уговору, считай меня полным тупицею и впредь уж никогда больше меня не вразумляй, раз я человек ничтожный. — Уж я постараюсь, — пообещал славный Агатий. — Но повтори мне, пожалуйста, еще раз. Как ты понимаешь природную справедливость? Это когда сильный грабит имущество слабого, лучший властвует над худшим и могущественный стоит выше немощного? И уж, конечно, когда один выманивает Времена у других, обещая им большие взамен, но в итоге просто отнимает это Время? Верно я запомнил, или же ты толкуешь справедливость как-нибудь по-иному? — Нет, именно так я и говорил прежде, так говорю и теперь, — подтвердил славный Агатий. — Что касается Времени, то его отдают мне в рост добровольно. Я никого не принуждаю. Ты уверяешь, Сократ, что ищешь истину, так вот тебе истина: роскошь, своеволие, свобода — в них и добродетель, и счастье — разумеется, если обстоятельства благоприятствуют, — а все прочее, все твои красивые слова и противные природе условности, — никчемный вздор. — Да, славный Агатий, ты нападаешь и отважно, и откровенно. То, что ты теперь высказываешь напрямик, думают и другие, но только держат про себя. И я прошу тебя — ни в коем случае не отступайся, чтобы действительно, по-настоящему, выяснилось, как нужно жить. Скажи мне: ты утверждаешь, что желания нельзя подавлять, если человек хочет быть таким, каким должен быть, что надо давать ему полную волю и всячески, всеми средствами угождать и что это как раз и есть добродетель? — Да, утверждаю. — Значит, тех, кто ни в чем не испытывает нужды, неправильно называют счастливыми? — В таком случае, Сократ, самыми счастливыми были бы камни и мертвецы. — Да, но и та жизнь, о которой ты говоришь, совсем не хороша. Я бы не изумился, если бы Еврипид оказался прав, говоря:Кто скажет, кто решит, не смерть ли наша жизнь,
Не жизнь ли — смерть?
Глава 83
— Прекрасно, мой любезнейший! — сказал Сократ. — Продолжай, как начал, да смотри не смущайся. Впрочем, похоже, что и мне нельзя смущаться. Так вот, прежде всего скажи мне, если кто страдает чесоткой и испытывает зуд, а чесаться может сколько угодно и на самом деле только и делает, что чешется, он живет счастливо? — Что за нелепость, Сократ?! Можно подумать, что ты ораторствуешь перед толпою! — Тогда ли только, если зудит в голове или в жопе или можно дальше не спрашивать? Подумай, славный Агатий, что бы ты отвечал, если бы тебя стали спрашивать и про остальное, про все подряд? И в конце концов про жизнь распутников, не чудовищна ли она, не постыдна ли, не жалка? Или ты отважишься утверждать, что и распутники счастливы, раз у них вдосталь того, что им нужно? — И вовсе не болен он простудою, Ксантиппа, — сказал Межеумович. — Напился до чертиков, вот и несет всякую чушь! Сам-то диалектик был трезв, как огурец. — Неужели тебе не совестно, Сократ, сводить беседу к таким низостям?! — возмутился хронофил. — Счастливец ты, славный Агатий. Я не согласен, что самое позорное на свете — несправедливо терпеть пощечины, или попасть в руки мучителей, или оказаться обворованным. Нет, бить и мучить меня вопреки справедливости или красть мое имущество — вот что и позорнее, и хуже. Грабить, продавать в рабство, вламываться в мой дом — словом, чинить любую несправедливость против меня или моего имущества и позорнее, и хуже для того, кто ее чинит, чем для меня, потерпевшего. — Никогда он так сильно не беспокоился о своем огромном имуществе, — сказала Ксантиппа. — Нет, это не простуда, это горячка какая-то. — Да ведь и я говорю, — подтвердил Межеумович. — Напился, вот ему и чудится! — Конечно, жить — сладко, — сказал Сократ. — Но человеку истинно мужественному такие заботы не к лицу, не надо ему думать, как прожить подольше, не надо цепляться за жизнь, но, положившись в этом на божество, надо искать способ провести дни и годы, которые ему предстоят самым достойным образом. Пусть решит, следует ли приноровляться к государственному строю своего города, и если да, то ты, славный Агатий, должен сделаться очень похож на народ Сибирских Афин, чтобы приобрести его благосклонность и большую силу в городе. Если же ты полагаешь, что хоть кто-нибудь может выучить тебя искусству, которое дает тебе большую силу в городе, меж тем как ты отличен от всего общества, его правил и порядков, — в лучшую ли сторону или худшую, все равно, — ты, по-моему, заблуждаешься, славный Агатий. Да, потому что не подражать надо, а уродиться таким же, как они, если хочешь достигнуть подлинной дружбы с сибирскими афинянами. Вот если кто сделает тебя точь-в-точь таким же, как они, то и исполнит твое желание — выведет тебя в государственные мужи и в ораторы. Ведь каждый радуется, когда слышит речи себе по нраву, а когда не по нраву — сердится. — Нет, вроде бы, здоров, — высказала мысль Ксантиппа. — Да здоров он, здоров! — подтвердил и Межеумович. — Но надрался до неприличия! — А теперь, любезный мой славный Агатий, раз ты сам недавно принялся за государственные дела и раз стыдишь меня за то, что я к этим делам равнодушен, и зовешь последовать твоему примеру, не испытать ли нам друг друга? «Что, стал ли в наши времена кто-нибудь из афинян лучше благодаря славному Агатию? Есть ли хоть один человек, иноземец или афинский гражданин, раб или свободный, безразлично, который прежде был бы дурным — несправедливым, распущенным и безрассудным, а славный Агатий превратил бы его в человека достойного?» Скажи мне, Агатий, если кто задаст тебе такой вопрос, что ты ответишь? Кто стал лучше благодаря общению с тобою, кого ты назовешь? Отчего же ты молчишь — разве ты ничего не достиг в частной жизни, прежде чем взяться за общественное дело? — Ох, Сократ, какой же ты вздорный! Вспомни лучше своих учеников. Критий погиб, противостоя демократии; Алкивиад изгнан и погиб, защищая демократию. Друг твой, Протагор, улучшающий людей, тоже изгнан из Сибирских Афин и утонул во время бури в Срединном Сибирском море. Мои же ученики и помощники кормят город, заботятся о нем и преумножают его славу. — Ты хвалишь людей, которые кормили сибирских афинян, доставляя им то, чего они желали. Говоришь, будто они возвеличили наш город, а что из-за этих прежнихправителей он раздулся в гнойную опухоль, того не замечаешь. А между тем они, прежние, набили город заводами, верфями, атомными станциями, партийными комитетами и прочим вздором, забыв о воздержанности и справедливости. И когда наконец, приступ бессилия все-таки разразится, винить афиняне будут советчиков, которые в ту пору случатся рядом, а прежних, настоящих виновников своих бедствий — будут хвалить. Потеряв вместе с новыми приобретениями и старое состояние, они напустятся на тебя, если ты не остережешься. — Нет, все же болен, — предположила Ксантиппа. — А я утверждаю, что пьян в стельку! — не согласился Межеумович. — Меня-то, принесшему городу столько благодеяний, они будут славить вечно! — сказал хронофил. — Обрати внимание, славный Агатий, — какая нелепость совершается у нас на глазах, да, говорят, бывала и раньше. Я вижу, что, когда город обходится с кем-нибудь из своих государственных мужей как с преступником, обвиняемые негодуют и сетуют на незаслуженную обиду. «Мы оказали городу столько благодеяний, а теперь несправедливо из-за него гибнем!» — так они говорят. Но это ложь от начала и до конца! Ни один благодетель государства не может незаслуженно погибнуть от руки того города, который он возглавляет. Этих мнимых государственных мужей постигнет примерно та же беда, что софистов. Софисты — учители мудрости — в остальном действительно мудры, но в одном случае поступают нелепо: они называют себя наставниками добродетели, но часто жалуются на учеников, которые их обижают, отказывая в вознаграждении и других знаках благодарности за науку и доброе обхождение. Это же верх бессмыслицы! Могут ли люди, которые сделались честны и справедливы, избавившись с помощью учителя от несправедливости и обретя справедливость, все же совершать несправедливые поступки по несправедливости, которой в них больше нет?! — Уж твои-то ученики, Сократ, благодарны тебе безмерно! — Да у меня учеников отродясь не было! Но не кажется ли бессмыслицей утверждение, что ты сделал другого человека хорошим (он, дескать, благодаря этому воздействию и стал хорош и остается хорошим) и вместе с тем бранить его негодяем? А что скажешь о тех, кто утверждает, будто он стоит во главе государства и старается сделать его как можно лучше, а потом, когда обстоятельства переменятся, подвергается обвинению во всех пороках? По-твоему, они сколь-нибудь отличаются от софистов? Нет, милый ты мой, между оратором и софистом разницы нет вовсе, а если и есть, то самая незаметная, как я уже говорил. Одним только государственным деятелям и софистам, на мой взгляд, не пристало бранить своих воспитанников, обвиняя их в неблагодарности, ибо тем самым они обвиняют и себя — в том, что не принесли пользы, которую обещали. Похоже, что и оказывать услуги безвозмездно пристало только им одним, если бы их обещания не были ложью. К какой же заботе о нашем городе ты меня призываешь, определили точно. Чтобы я боролся с сибирскими афинянами, стараясь сделать их как можно лучше и здоровее как врач или же как прислужник во всем им уступая? — Что ж, я скажу: надо прислуживать? — Выходит, мой благородный друг, ты призываешь меня льстить и угодничать? — Да, если тебе угодно. — Не повторяй в который раз того же самого — что меня погубит любой, кому вздумается! Потому что я тебе снова отвечу: «Негодяй погубит достойного человека». И не говори, что у меня отнимут имущество, чтобы мне не возразить тебе снова: «Пусть отнимут, а распорядиться отобранным не смогут, потому что как несправедливо отнимут, так и распорядятся несправедливо, а если несправедливо — значит, постыдно, а если постыдно — значит, плохо». — Не то что плохо распорядиться Сократовым имуществом, а и украсто-то его никто не сможет, — заявила Ксантиппа. — Чего тут воровать-то? Нет, видать и вправду Сократ сошел с ума. А ведь раньше никогда не сходил… — Как ты твердо, по-видимому, убежден, Сократ, — сказал хронофил, — что ни одно из этих зол тебя не коснется, — словно бы ты живешь вдалеке отсюда и не можешь очутиться перед судом по доносу какого-нибудь отъявленного негодяя! — Я был бы и в самом деле безумцем, славный Агатий, если бы сомневался, что в нашем городе каждого может постигнуть какая угодно участь. Но одно я знаю твердо: если я когда-нибудь предстану перед судом и мне будет грозить одна из опасностей, о которых ты говоришь, обвинителем моим и правда будет негодяй — ведь ни один порядочный человек не привлечет невиновного к суду, — и я не удивлюсь, услышав смертный приговор. Объяснить тебе почему? — Конечно! — Мне думается, что я в числе немногих афинян (чтобы не сказать — единственный) подлинно занимаюсь искусством государственного управления и единственный среди нынешних граждан применяю это искусство к жизни. И раз я никогда не веду разговоров ради того, чтобы угодить собеседнику, но всегда, о чем бы ни говорил, — ради высшего блага, а не ради особого удовольствия, — раз я не хочу следовать твоему совету и прибегать к хитрым уловкам, мне невозможно будет защищаться в суде. Подумай сам, как защищаться такому человеку перед таким судом, если обвинитель заявит: «Дети, этот человек и вам самим причинил много зла, и портит младенцев, пуская в ход нож и раскаленное железо, изнуряет вас, душит и одурманивает, назначая горькие-прегорькие лекарства, морит голодом и томит жаждой — не то что я, который закармливает вас всевозможными лакомствами!» Что, по-твоему, мог бы ответить врач, застигнутый такою бедой? Ведь если бы он ответил правду: «Все это делалось ради вашего здоровья, дети», — представляешь себе, какой крик подняли бы эти судьи? Оглушительный! — Разумеется. — Он уже и врачем себя воображает! — ужаснулся Межеумович. — Нет ли какого лекарства в твоем доме, Ксантиппа? — Какое может быть лекраство, если бутыли из-под самогона пустые? — удивилась жена Сократа. — В таком же самом положении, нисколько не сомневаюсь, очутился бы и я, если бы попал под суд, — продолжал Сократ. — Я не смогу назвать ни одного удовольствия, которое бы я им доставил, а ведь именно в этом, на их взгляд, заключаются услуги и благодеяния, тогда как я не хвалю тех, кто их оказывает, и не завидую тем, кто их применяет. И если кто скажет про меня, что я порчу и одурманиваю молодых или оскорбляю злословием старых — в частных ли беседах или в собраниях, — я не смогу ответить ни по правде — что, дескать, все слова мои и поступки согласны со справедливостью и вашим желанием, граждане судьи, — ни каким-либо иным образом. Да уж, видимо, какая участь ни выпала, а придется терпеть. — Да он вовсе не с ума сошел, Ксантиппа, а просто потерял всякий разум! — воскликнул Межеумович. — Ну, а раз потерял, то теперь ему и лекарства никакие не нужны, — успокоилась Ксантиппа. — И по-твоему, это прекрасно, Сократ, когда человек так беззащитен в своем городе и не в силах себе помочь? — спросил хронофил. — Да, славный Агатий, если он располагает тем единственным средством защиты, которое ты за ним признал, и даже не один раз, — если он защитил себя тем, что никогда и ни в чем не был несправедлив — ни перед людьми, ни перед богами, ни на словах, ни на деле; и мы с тобою не раз согласились, что эта помощь — самая лучшая, какую человек способен себе оказать. Вот если бы кто-нибудь меня уличил, что я не могу доставить себе и другим такой помощи, мне было бы стыдно, где бы меня ни уличили — в большом ли собрании или в малом или даже с глазу на глаз, — и если бы умирать приходилось из-за этого бессилия, я бы негодовал. Но если бы причиною моей гибели оказалась неискушенность в льстивом красноречии, можешь быть уверен, я бы встретил смерть легко и спокойно. Ведь сама по себе смерть никого не страшит, разве что человека совсем безрассудного и трусливого, страшит совершённая несправедливость, потому что величайшее из всех зол — это когда душа приходит в Аид обремененной множеством несправедливых поступков. — Пропал, Сократ! Полностью пропал! — чуть ли не заплакал Межеумович. — А ведь сколько раз я ему говорил: не пей ее, паскуду! — А ведь и впрямь что-то случилось с Сократом, — сказала Ксантиппа. — Стареет, наверное. — Значит, Сократ, мы с тобой не договорились, — как бы подытожил разговор славный Агатий. — Выходит, вроде того, — согласился Сократ. — Но ты-то, славный Агатий, в проигрыше ведь все равно не останешься? — Ни боже мой! — ответил хронофил. — С чего это я буду оставаться в проигрыше?! — А, насчет души, Сократ, без обману? — спросил диалектический Межеумович. — Гарантия сто процентов, — ответил Сократ. — Для тех, конечно, у кого эта душа есть. — Да есть у меня душа, есть! — озлился вдруг материалист. — Все у меня есть, не думай! — Чё ему думать-то, — вступила в разговор Ксантиппа. — Нечего ему думать. В баню бы ему сходить, да куда на ночь глядя? — Может, все и обойдется, — предположила Каллипига. — Ведь обобщающей-то троицы пока нет. — Нет, да будет, — пообещал славный Агатий. — Ну, я пошел. — И я, и я, — заволновался диалектический материалист.Глава 84
— Что ты теперь намерен предпринять? — услышал я голос Каллипиги. — Космос еще не раздумал создать? — Сначала нарисую, — ответил я. Я уже знал, какая картина появится на этом холсте. Знал, до малейших подробностей, но не смог бы пока никому рассказать словами, что я хотел нарисовать. Не мог, потому что это было неизъяснимо словами. Не было таких человеческих слов, чтобы ими хоть в самом общем виде обсказать сюжет картины. Такое со мной бывало и раньше и я осознавал, какие муки ждали меня впереди. Пока я не возьму в руки кисть, какое-то дьявольское напряжение будет раздирать мою душу. А писать я пока не начну. Рано, рано еще… Все произойдет как бы само собой, если не брать во внимание это чудовищное напряжение. Неизъяснимая легкость овладеет мной, но пока лишь тяжесть, словно грехи всех людей обременяют мою душу. Будет чувство своей сопричастности свету, а пока лишь тьма недовольства собой и миром. Хотя, что мне мир… Все сойдется и разрешится, как тому и надо, а сейчас разодранность и расхламленность мыслей и чувств. И Каллипига смотрит на меня понимающе, но не знает, пора ли ей бежать в магазин за бутылкой водки, или лучше прижаться ко мне упругим, горячим, совершенным в своей красоте телом и увлечь меня в так и не застеленную уже какой день постель. Неродившаяся картина, живущая пока еще только в моей душе, — единственное, что меня сейчас интересует. Она то как чудовищный зверь прокладывает себе путь в зарослях моей души, то ластится и хитрит словно пушистый нежный зверек. Но до самого меня ей дела нет. Я, как личность, как человек разумный, ее не интересую. Это бесит меня. Но картина все же моя, только моя, мое детище, мой смысл жизни. Так почему мы с ней в таком раздрае?! Тайна зарождения новой картины всегда интересовала меня. И я пытался открыть эту тайну, зная, что, к счастью, никогда не смогу этого сделать. Моя жизнь, словно по какой-то непреложной необходимости, была переполнена конфликтами. Во мне как бы боролись две силы: я был обычным человеком с вполне законными, как мне казалось, потребностями в счастье, удовлетворенности и жизненной обеспеченности; но, с другой стороны, какая-то беспощадная творческая страсть постоянно втаптывала в грязь все мои личные пожелания. Причем, все это происходило не от каких-то стечений обстоятельств, а по причине моей недостаточной приспособляемости в них. Но, странное дело, приспосабливаться-то я и не хотел. — Может, к Прову в гости сходим? — спросила Каллипига. Я отрицательно покачал головой. — Тогда давай его с Галиной Вонифатьевной к нас в гости позовем? Я и этого не хотел. Я ничего не хотел. Я хотел всего. Бесцельно ходил я по неприбранной комнате, натыкаясь на немногочисленную у нас мебель, брал в руки предметы, не осознавая, что у меня в руках, перебирал книги. Я чувствовал, как тяжело сейчас Каллипиге, но не мог ничем помочь ни ей, ни себе. Перелистывая какую-то книгу, вроде сборника кулинарных рецептов с цветными иллюстрациями никогда не виденных мною блюд, впрочем, без корочек, без конца и без начала, я наткнулся на странный абзац и дочитал его до конца. И вот что я прочел: «Обладающий всеми Бог, когда собственным Словом Своим сотворил человеческий род, видя также немощь человеческого естества, а именно, что не имеет оно достаточно сил — само собою познать Создателя и вообще приобрести себе понятие о Боге, потому что Бог нерожден, а твари произошли из ничего, Бог бесплотен, а люди по телу созданы долу, и вообще, всему сотворенному много не достает к уразумению и ведению Сотворившего, примечая это и сжалившись опять над родом человеческим, как Благий, не оставил людей лишенными ведения о Нем, чтобы и самое бытие не сделалось для них бесполезным. Какая же была нужда создавать человека в начале по образу Божию? Надлежало просто сотворить его бессловесным, или сотворенному словесным не жить ему жизнью бессловестных. Какая вообще была потребность приобрести человеку понятие о Боге в начале? Если теперь не достоин он этого приобретения, то не надлежало давать ему и в начале. На что же было потребно это сотворившему Богу, или какая в этом слава Ему, если сотворенные им люди не поклоняются Ему, но других признают творцами своими? Оказывается, что Бог создал их не для Себя, а для других. Не тем ли паче пощадит Бог свои твари, чтоб не уклонялись они от Него и не служили не-сущему, особливо же, когда такое уклонение делается для них причиною погибели и уничтожения? Не надлежало же погибнуть соделавшимся однажды причастниками Божия образа». Я так увлекся, что не заметил даже, как Каллипига, слегка прижавшись к моей спине грудью, читает через плечо слишком уж странный кулинарный рецепт. Заметив, что я почувствовал ее, она сказала: — Вот видишь. У всех проблемы. Даже у Бога их полным полно. — Ты что-нибудь понимаешь? — Чего тут не понять. Наплодил людей, а они от рук отбились. А что теперь делать, он, видать, и сам не знает. — Да нет, Каллипига, я не про то. Откуда это взялось в кулинарной книге? — Опечатка, наверное. — Ничего себе: опечатка! Это же из какой-то богословской книги. — Ну и что? Богословы тоже любили поесть-попить. — И опять я не об этом. Шли, шли рецепты и вдруг посреди страницы тем же шрифтом — лекция о Боге. Да Главлит уже давно бы всех владельцев этой кулинарной книги обегал, а страницу заменил. Я перевернул эту самую страницу, а Каллипига крепко обняла меня двумя руками, так что мне теперь пришлось выгибать шею, чтобы прочитать, что там было дальше. «Посему-то, желая оказать людям верную помощь, Слово Божие приходит как человек, приемля на Себя тело подобное телам человеческим, и помогает дольним, то есть, телесным своими делами, чтобы те, которые не восхотели познать Его из примышления Его о вселенной и из управления ею, хотя из телесных Его дел познали Божие во плоти Слова, а через него и Отца. Добавить два стакана уксусной эссенции, тщательно размешать…» Далее шел какой-то рецепт. — Что это? — удивленно спросил я. — Рецепт, не видишь, что ли? — Вижу, что рецепт. Но при чем здесь Бог? — Ну… наверное, имеется в виду вкушение крови и тела Господня. — Бред какой-то! — Не говори так о Боге. — Я не о Боге, а о том, откуда здесь взялся это текст? Я полистал книгу и нашел еще вкрапление: «И войдя в себя, думая и говоря о творениях твоих и удивляясь им, пришли мы к душе нашей и вышли из нее, чтобы достичь страны неиссякаемой полноты, где ты вечно питаешь Израиля пищей истины, где жизнь есть мудрость». И ниже: Аврелий Августин. — Вот видишь и какой-то Аврелий Августин пишет о вкусной и здоровой пище. — Не о пище он пишет, Каллипига, а о Боге. — О Боге, так о Боге, — легко согласилась КАллипига. Еще через несколько страниц я нашел такой странный рецепт: «Относительно мясных блюд и вообще подобных кушаний можно приучить себя к такому взгляду: это — труп рыбы, это — труп птицы или поросенка. Равным образом, фалернское вино — выжатый сок винограда, пурпур — шерсть овцы, окрашенная кровью улитки, соитие — трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами. Такого рода представления, доходя до самых вещей и проникая в них, дают возможность увидеть, каковы они на самом деле. Так следует поступать всю жизнь. Если какие-либо вещи кажутся нам безусловно заслуживающими нашего одобрения, следует обнажить их, прозреть всю их суетность и устранить ореол, придаваемый им россказнями. Ибо ничто не способно так вводить в заблуждение, как тщеславие, и приводит оно более всего тогда, когда тебе кажется, что ты занят самым серьезным делом». Марк Аврелий. — Фу! — брезгливо сказала Каллипига. — После такого рецепта ни есть, ни пить, ни, как он выразился, соитием заниматься не хочется. Всю охоту отбил, дурак! «Очнись и приди в себя!» — чуть ли не приказывалось дальше. «Ну что ж, пренебрегай, пренебрегай собой, душа!» — следовала укоризненная фраза. — Действительно, странная поваренная книга, — сказала Каллипига. Я отыскал еще такой рецепт: «Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тиши, к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве, ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя. Ведь самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, — это его душа». «Вспомни же, наконец, об удалении в свою собственную обитель и, главное, не разбрасывайся, не суетись, но будь свободным». «Поучай и указывай, но не выходи из себя». «Очнись и приди в себя! Проснувшись же и убедившись, что тебя тревожили только сны, ты вновь пробудись и смотри на все происходящее так же, как ты только что смотрел на сонные видения». Марк Аврелий. Я полистал еще эту занятную книжицу без обложек, но в основном, действительно, кулинарную, и ничего странного больше не нашел. Каллипига все обнимала меня со спины и жарко дышала в шею возле уха. А я словно очнулся или перешел из одного сна в другой. Но ничто не давило меня изнутри, ничто не рвалось из души, никаких картин я более не хотел писать, разве что пышнотелую красавицу возле озера с лебедями. Это я сляпаю быстро, а КАллипига продаст, как уже бывало не раз. Но это освобождение почему-то не радовало меня. Меня сейчас вообще ничего не радовало. — О чем думаешь? — спросила Каллипига. — О Боге, — ответил я. — Вернее, думал, да перестал. И ничего не помню из того, что мне кто-то говорил о Нем. Понимаешь, Каллипига, это для меня важно. — Важнее меня? — Не заставляй меня выбирать. Не надо так… Я иногда чувствую, что верую в Бога, а иногда точно знаю, что не верую. — У тебя и без Бога хлопот хватает. Узнает Даздраперма Ивановна, что ты о каком-то Боге задумываешься, и все. Не видать тебе Союза художников. — Да мне его все равно не видать… И хрен с ним! Меня другое волнует. Почему я все забываю? — А ты, как только услышишь, сразу на машинке печатай. — Да у меня отродясь машинки не было. И печатать я не умею. — Умеешь, глобальный человек, умеешь! — засмеялась Каллипига. — Только двумя пальцами. Да тут и надо двумя. — Нет у меня никакой машинки, — упорствовал я. — Как нет? Есть! Только на ней всего две клавиши. И печатает она в двоичном коде. Да, нет. Ноль, единица. Хочешь попробовать? — Да ничего я не хочу, тем более — печатать! — Хочешь, глобальный человек, хочешь! Еще как хочешь! Сейчас чехол с нее сниму. Закрой-ка глаза… Я даже проявил интерес к жизни, то есть, мне стало интересно, что это за машинка такая появилась в нашей квартире. Вообще-то, от Каллипиги можно было ждать чего угодно. Она могла и не только машинку достать. Я стоял с закрытыми глазами, а передо мной что-то шуршало. Потом звуки прекратились, и Каллипига сказала: — Ну, осмотри свой печатающий механизм… Я открыл глаза. Я видел это тысячи раз, но каждый раз какое-то непонятное потрясение происходило со мной. Каллипига стояла передо мной с обнаженной грудью. Два темных острых соска выжидающе смотрели на меня. Да, на этих клавишах можно было печатать сколько угодно. Я улыбнулся. Каллипига смотрела на меня сконфуженно и беззащитно, словно я мог отвергнуть ее или осмеять. Я надавил на одну клавишу пальцем. — Ноль, — сказала Каллипига. Я надавил на другую. — Единица… Ноль… Единица… Ноль… Единица… Глобальный человек, ты очень приятно печатаешь, но никакой информации от такой последовательности нулей и единиц ты не получишь. Слушай себя и повинуйся себе. Я начал нажимать клавиши, как мне казалось, в полнейшем беспорядке. Но Каллипига остановила меня. — Посмотри, что получилось. Она хлопнула меня по рукам и повернулась спиной. Там значилось:БОГ РАСПЯТОна снова повернулась ко мне. Глаза ее меняли цвет. Только что были черными, и вдруг стали пепельными. Она и будет менять их цвет, пока не остановится на соответствующем для данного момента, по ее мнению. — Получилось? — Получилось… — Я снова разрывался, но лишь мгновение. — Давай еще! Надавливание «клавиш», поворот Каллипиги.
БОГА НЕТ!Начал меняться и цвет ее волос. Обычно она предпочитала рыжий, огненный. А сейчас становилась черноволосой, и кожа ее смуглела. — Давай, давай! — тормошила она меня. Я отпечатал еще одно сообщение самому себе:
Я ТВОЙ БОГ, ГЛОБАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК!Она была права. Без Бога я мог жить, а без нее — нет. — А твой приятель, Марк Аврелий, дурак! — сказала она беззлобно. — Да какой он мне приятель? — Приятель, а как же… Сколько раз пьянствовали вместе! — Скажешь тоже… До него тысячу восемьсот лет. Я уже не печатал, а лишь ласково поглаживал сам печатающий механизм, который мог принимать информацию только в двоичном коде: ноль — единица; плюс — минус; да — нет. — Ну и сказанул он насчет погружения. Какой смысл погружаться в себя, правда ведь? Лучше погружайся, глобальный человек, в меня. И насчет соития он врет, Не просто трение это друг о друга, как он выразился, известных органов тела. Правда ведь?! Правда?! — Правда, Каллипига, правда. Она всегда была права, моя Каллипига.
Глава 85
Она стояла в лунном свете и светилась какой-то неземной красотой. Но холодом повеяло на меня от ее красоты. — Поговорим, — предложила она и села на завалинку. Пристроился рядом и я, но так, чтобы нечанно не коснуться ее. Я уже чувствовал, что это будет ей неприятно. — Ты, верно, полагаешь, что любишь меня? — Да, — сказал я с тоской. — И мне тоже показалось, что я люблю тебя. — Нет, нет, не показалось! — воскликнул я. — С чего бы это тебе могло показаться? — Знаешь, меня однажды любил некий виртуальный человек. Это была мука. И для него, и для меня. Любить женщину может только простой человек, но не всемогущий, вроде него или тебя. — Да какой же я всемогущий? — Припомни, что ты делаешь со Временем. Ты просто не осознаешь своего могущества. Да и странное оно у тебя, не такое как у виртуального человека. Тот мог быть кем угодно и чем угодно. Но только не собой. — Но я-то являюсь самим собой. — Это тебе только кажется, глобальный человек. Вернее, это пока ты рядом с Сократом. Рядом с ним многие становятся лучше, а как только отходят, так снова превращаются в прежних. — И чем же я был плох «прежний»? — Да не был ты вовсе! Вот в чем дело. — Как это не был? — Да так. Ты только рядом с Сократом и стал. И то все время припоминаешь чужие жизни и живешь ими. А я хочу любить простого человека, который родился, имеет имя и когда-нибудь умрет. — Да я хоть сейчас ради тебя умру! — Нет, не сможешь, — с печалью в голосе сказала Каллипига. — Ты бессмертный… Чувствовал я, чувствовал, что во мне скрыта какая-то тайна! Жаль только, что не мог ни осмыслить, ни понять ее. И тогда я чуть снова не провалился то ли в сон, то ли в бред, то ли в жизнь. — Нет, — сказал я вслух, — только не в жизнь, только не в чужую жизнь! — Если бы в одну, а то ведь во всех сразу, — уточнила Каллипига. — Я не понимаю. — А я, думаешь, понимаю? Да и никто не понимает. — Что же делать? — Ничего. Она нагнулась и поцеловала меня в губы. И я тотчас же стал богом, но только на миг, потому что Каллипига поднялась и скрылась в дверях Сократовского дома, самого благополучного дома в Сибирских Афинах. Мне-то идти было некуда. Я огляделся. Оголенными ребрами торчала крыша Критонова дома, разобранная Сократовскими сыновьями. Но сам дом из кирпича еще стоял крепко. Где-то нехотя залаяла собака, но быстро угомонилась. Звезды бесстрастно поблескивали в вышине. Тишина и покой. Все было до того хорошо, что мне захотелось повеситься. И я пошел к сараям, у которых не было задних и боковых стен, но вовсе не за веревкой, а так, проветриться. Что-то не то происходило со мной. Я так и не узнал, что такое Пространство и Время. Дельфин Бим утверждал, что я еще не родился, а значит, и не знаю, что такое Жизнь. Но я еще и не умер, следовательно, и Смерть мною пока не понята. Что уж говорить о боге? Ничего я не узнал, ничего не достиг. И Каллипига, даже находясь рядом со мной, словно бы отдалялась на бесконечное расстояние. Зачем тогда я существую хоть и каким-то странным и непонятным для меня образом? Для чего я? Какой смысл во всем, что со мной, да и со всеми другими, происходит? И о чем это говорил Сократ со славным Агатием? Вопросы теснились в моей голове, так что ответам там уже и места не оставалось. Передо мной расстилалось болото, а где-то там, впереди, светилось окошко Храма, где жил Дионис со своею несравненною Ариадной. Зайти, что ли, к нему, подумал я, и пошел. Я шлепал по воде босыми ногами, спотыкался о кочки, но ни разу не упал. Дверь Храма на Болотах никогда не запиралась, и я вошел без стука. Трудно было сказать, когда мы в последний раз виделись: несколько дней или тысячелетий назад. Но Дионис с тех пор несомненно изменился, обрюзг лицом, слегка располнел. И только иссиня-черные волосы вились все так же густо и беспорядочно. Он сидел в кресле, вокруг резвились его дети, а Ариадна накладывала ему на лоб мокрую тряпку. Сама она почти не изменилась, была все так же молода и стройна, несмотря на многочисленные роды. — Радуйтесь! — приветствовал я всех. — И ты радуйся, глобальный человек, — совсем не радостным голосом ответил Дионис. — Чему радоваться-то? — сказала Ариадна. — Совсем запился мой мужик. И где только ее, проклятую, берет? — Да тут на каждом углу самогонная точка, — не стал делать секрета Дионис. — Пил-то он всегда, — пояснила Ариадна. — Но раньше это было хоть весело. С друзьями, с подругами, с песнями и плясками. Под открытым небом, на лоне природы. А теперь запрется в сортире и глушит ее, проклятую. А веселья никакого. Притом, теперь и виноградного вина в Сибирской Элладе днем с огнем не сыщешь! Да и здоровье у него уже не то. Печень побаливает. — Перестань, Ариадна, — попросил Дионис. — Я же никому не мешаю, окон не бью, тебя ни разу пальцем не тронул. — А дети? Какой пример ты им подаешь?! — Что дети? — переспросил Дионис. — Лишь бы к наркотикам не пристрастились, а пить все равно научатся. У тебя ничего с собой нету, глобальный человек? — Нету, — чистосердечно признался я. — Сильно хочешь? — Так хочу, что сил трезветь нету. — Давай, схожу… — А деньги есть? — Нет. А у тебя, Дионис? — Какие могут быть у меня деньги? Я — Бог! — Тогда не достать, — сказал я. — Разве что у Сократа занять… — Откуда у Сократа деньги? — возразил Дионис. — В этом смысле он тоже — Бог. — Не кощунствуй, — попросила Ариадна. — Да я не в этом смысле, — начал оправдываться Дионис, — а в том, что денег-то у него отродясь не бывало. Что же делать? Может, к философу Критону сходить? У него всегда есть запас. А может, и гонит сам. — Глобальному человеку может и не дать, — предположила Ариадна. — Точно, — согласился Дионис. — Глобальному человеку он ни за что не даст. А мне отольет. — Куда это ты засобирался? А я с детьми одна на Болотах останусь? — Глобальный человек присмотрит за детьми, — предположил Дионис. — Нет. Я тоже страсть как хочу выпить, — сказал я. — Может, Каллипигу тебе прислать? — спросил Дионис у жены. — Каллипигу можно, — легко согласилась Ариадна. — Тогда пошли, — сказал Дионис, отлепил мокрую тряпку ото лба, встал, подержался рукой за сердце, привел себя в более-менее приличное состояние, и мы вышли в ночь. Дионис ориентировался на своем болоте хорошо, видать, давно уже проторил дорожку. В Сибирские Афины мы вошли снова через «одностенные» Сократовские сараи. Подошли к забору, разделявшему владения Сократа и Критона. Я хотел, было, подсадить бога, но тот просто пнул полусгнивший заборчик и прошел по нему, как по тротуару, к крыльцу каменного коттеджа. Я осторожно постучал в дверь, а Дионис раза два ударил кулаком. — Каку холеру надо? — раздалось из чрева дома. — Критон! Это я, Дионис. Отовариться бы надо. — Сейчас, сейчас. Торопливо защелкали замки, запоры и щеколды, и на пороге появился заспанный философ. — В себе понесете или в тару налить? — радостно спросил он. — Давай в тару, — сказал Дионис. — В себе-то много ли унесешь? — Сейчас, сейчас… А там, за ним, в темноте коридора уже что-то булькало и переливалось. — Запиши в долг, — сказал Дионис Критону. — Потом отдам. — В долг, в долг, а как же! — продолжал радоваться Критон и передал Дионису объемистую бутыль, но не четверть, это точно. — Пошли. Каллипига у Сократа? — спросил бог. — Была у него. Мы и к Сократовой хибаре подойти не успели, как Каллипига уже стояла перед нами. — Ничего, если я к Ариадне зайду? — спросила она у Диониса. — В самый раз, Каллипига, — ответил бог и затем обратился ко мне: — Может, Сократа возьмем третьим? — Как не взять? — ответил я. — Обязательно надо взять его третьим. Сократ, оказывается, еще не ложился спать. Но в дом мы заходить не стали, а расположились на завалинке. — Тогда начнем, — сказал Дионис и отпил из горлышка первым. — По правилам первины богу… — начал, было, Сократ, но Дионис его перебил: — Какому богу? Ты что, Сократ, сдурел! Критону надо совершить возлияние, а не мне. Да и ему не надо. Чего тратить влагу. Третьим хлебнул я. Разговор как-то не клеился. Может, потому что мне не очень хотелось этого… — Дела, — наконец сказал Дионис. — Хочешь, как лучше, а получается, как попало. — В том-то и дело, — согласился Сократ. Помолчали. Приложились еще по разу. — Вот ты, Сократ, брата моего, Аполлона, весьма почитаешь, — сказал Дионис несколько раздраженно. — Это так, — согласился Сократ, — хотя, как видишь, я и тебя весьма почитаю. — А ведь почитать Аполлона, это все равно, что почитать стихию сновидения. Это прекрасная иллюзия видений и уж, конечно, тайна поэтических зачатий. — Похоже было, что Дионис имел какие-то претензии к Аполлону. — Подумаешь, радостная необходимость сонных видений, наслаждение в непосредственном уразумении образа, все формы которого говорят людям, вроде бы, нечто важное и в котором, уж конечно же, нет ничего безразличного и ненужного! Так ведь вы, люди думаете об Аполлоне? — Именно так, Дионис, согласился Сократ. — Но не кажется ли тебе, Сократ, что при всей жизнестойкости этого мира снов у людей все же остается еще ощущение его иллюзорности? — Ты прав, Дионис. Мне все время кажется, что под этой действительностью, в которой мы живем и существуем, лежит скрытая, вторая действительность, во всем отличная от первой. — Следовательно, первая только иллюзия, — не то спросил, не то сказал утвердительно Дионис. — Попытаюсь объяснить. — Сократ мгновение собирался с мыслями. — Дар, по которому человеку и люди, и все вещи представляются только призраками и грезами, считается признаком философского дарования. Хотя я-то, как ты знаешь Дионис, вовсе и не отношу себя к философам. Так вот, как философ относится к действительности бытия, так художественно восприимчивый человек относится к действительности снов. Он охотно и зорко всматривается в них, потому что по этим образам он толкует себе жизнь и на этих событиях готовится к жизни. — Сократ посмотрел на меня и добавил: — Правда, к глобальному человеку это пока не относится. А я-то тут был при чем?! — Прекрасную и беспечальную жизнь уготовил вам Аполлон, — с нескрываемым сарказмом сказал Дионис. — Но не одни только приятные, ласкающие образы являются человеку в такой ясной простоте и понятности, — продолжил Сократ. — Все строгое, смутное, печальное, мрачное, внезапные препятствия, насмешки случая, боязливые ожидания, короче — вся «божественная комедия» жизни, вместе со всякой чертовщиной, проходит перед ним не только как игра теней, — потому что он сам живет и страдает как действующее лицо этого представления, — Но все же не без упомянутого мимолетного сознания их иллюзорности. И быть может, многим, подобно мне, придет на память, как они в опасностях и ужасах сна подчас не без успеха ободряли себя восклицанием: «Ведь это — сон! Что ж, будем грезить дальше!» — Итак, — сказал Дионис, — Аполлон — бог не только сновидения, но и прекрасной иллюзорности, как бы прикрывающей некую невидимую вторую действительность. — Так, Дионис, — сказал Сократ и протянул богу значительно полегчавшую бутыль. Дионис отпил из горлышка и одобрительно крякнул, но мне почему-то показалось, что его одобрение относилось не к словам Сократа, а к крепости самогона. А Сократ как ни в чем ни бывало продолжал: — Аполлон — бог вообще всех сил, творящих образами, а кроме того, он — вещатель истины и возвещатель грядущего. Он, как божество света, царит и над иллюзорным блеском красоты во внутреннем мире фантазии. Высшая истинность, совершенство этих состояний в противоположность отрывочной и бессвязной действительности дня, глубокое сознание врачующей и вспомоществующей во сне и сновидениях природы, представляет в то же время символическую аналогию дара вещания и вообще искусств, делающих жизнь возможной и достойной. Дионис не спеша прикладывался к бутылке и не перебивал Сократа. — Аполлон дает чувство меры, соразмерности, упорядоченности, мудрого самоограничения. Тут, кажись, даже Ксантиппа не выдержала и проснулась, но выходить не стала, а лишь поддержала Сократа голосом из окна. — Уж этого мудрого самоограничения, когда вы хлещете самогонку, у вас хоть отбавляй! Дионис не поперхнулся, Сократ не сбился с мысли. — Та тонкая черта, — спокойно продолжил он, — через которую сновидение не должно переступать, из-за опасности обратиться в болезненное явление, — потому что тогда иллюзия обманула бы нас, приняв вид грубой действительности, — это и есть полное чувство меры, самоограничения, свободы от диких порывов, мудрый покой бога — творца образов. Его око, в соответствии с его происхождением, — солнечно. Даже когда он гневается и бросает недовольные взоры, благость прекрасного видения почиет на нем. — Ага, — сказал Дионис, — даже тогда, когда он кожу с соперника содрал на музыкальных состязаниях, которые сам же и затеял… Конечно, что обо мне говорить. Я ведь полная противоположность солнечному Аполлону даже внешне. Он — рыж, солнечен, то есть, а я — черен, как ночь. Вместо успокоительной стройности и мерности внушенных Аполлоном созерцаний, у меня только сомнения в них и даже уничтожение этого милого и мудрого любования сновидческими формами. Чудовищный ужас, который охватывает человека, когда он усомниться в формах познания явлений, характерен для, так вами называемого, дионисийского состояния. — Да вовсе я не хочу тебя обидеть, Дионис, — сказал Сократ. — Он и мухи не обидит, подтвердила из окна сонным голосом Ксантиппа. — Просто в дионисийском состоянии… — Да уж говори прямо: в пьяном виде! — перебил Сократа Дионис. — Я и говорю, что в дионисийском состоянии теряется отъединение, которое существует между человеком и окружающим его миром. Человек тут переживает восторг и блаженство самозабвения и выхода из размеренного и узаконенного мира. — А чем это плохо? — поинтересовался Дионис. — Да ничем, — согласился Сократ. — Блаженный восторг поднимается в недрах человека и даже самой природы. Наступает состояние, когда человек не чувствует себя самим собой. Восторг опьянения, оттого что теперь человек — всё. — Мы-все, что ли? — не понял я. — Нет, глобальный человек, мы-все — это только одно из состояний всего, да еще и не самое лучшее. Бывают люди, которые от недостатка опытности или вследствие своей тупости с насмешкой или с сожалением отворачиваются, в сознании собственного здоровья, от подобного явления, считая его болезнью. — Бедные, — снова раздался из окна голос Ксантиппы, — они и не подозревают, какая трупная бледность лежит на этом пресловутом здоровье, как призрачно оно выглядит, когда мимо него вихрем проносится пламенная жизнь дионисовых безумцев. — У тебя, Сократ, не жена, а философ, — сказал Дионис. — Ну до чего правильно говорит! — В дионисизме, пьянстве, то есть, — сонно говорила Ксантиппа, — происходит воссоединение человека с человеком и с природой И все потому, что человек выходит из себя, за свои пределы. — Человек уже не есть только он сам по себе, — приткнулся было Сократ, но Ксантиппа его оттерла: — Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком, сама отчужденная, враждебная и порабощенная природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном — человеком. Добровольно предлагает земля свои дары, а политики — обещания, и мирно приближаются хищные звери скал, пустынь и лесов, благодетели же народа заваливают всевозможными благами одуревший от счастья электорат. Цветами и венками усыпаны колесница Диониса и трибуны для выступлений. Под ярмом Диониса шествуют пантера и тигр, представители Самой передовой в мире партии и олигархи. Миллиарды людей поют оду «К радости» на музыку Бетховена. Теперь раб — свободный человек, теперь разбиты все неподвижные и враждебные границы, установленные между людьми нуждой, произволом, рекламой и вздорной модой. Теперь, при благой вести о гармонии миров, каждый чувствует себя не только соединенным, примиренным, слитым со своим ближним и дальним, но прямо-таки — единым с ним. Особенно нищий с олигархом. Как будто разорвано покрывало призрачного миража, и только клочья его еще развеваются перед таинственным Единым. — Как бы с кровати не упала, — предположил Сократ. — Во сне говорит. А Дионис весь расплылся в улыбке. Даже мешки под глазами стали меньше, видать, печень на время отпустила. — В пении и пляске являет себя человек сочленом высокой общины, — неслось из окна, — он разучился ходить и говорить и готов в пляске взлететь в воздушные выси. Его непослушными телодвижениями говорит само очарование. Как звери теперь получили дар свободы слова, а земля течет медом, молоком и самогоном, так и в человеке звучит нечто сверхприродное. Он чувствует себя богом, он сам шествует теперь восторженный и возвышенный, если не свалится, конечно, в канаву. Человек уже больше не художник, он сам стал художественным произведением. Художественная мощь природы открывается здесь, в трепете опьянения, для высшего, блаженного самоудовлетворения Первоединого. Затем раздался довольно мощный храп Ксантиппы, а Сократ с Дионисом заспорили: сама ли Ксантиппа говорила столь возвышенно, пусть и спросонья, или ее голосом говорил кто-то из богов. Мирный спор они лишь на мгновения прерывали глотками Критонова самогона, а когда бутылка все опустела, согласились, что голосом Ксантиппы говорил ни кто иной, как сам Аполлон. Тут храп прекратился, заскрипела кровать, а потом и половицы ветхого, не подлежащего уже ремонту Сократова дома, в окне появилась заспанная Ксантиппа и поинтересовалась: — Опять пьете? Затем снова заскрипели половицы, кровать и раздался мощный храп. — Точно, Аполлон говорил голосом Ксантиппы, — окончательно убедился Сократ. — Аполлон, конечно, — согласился Дионис. — Куда ему деться? Он, между прочим, тоже втихомолку попивает. Лучше бы уж пил в открытую. Боюсь, не спился бы Аполлон. «Беда, — подумал я, — неужели все боги сопьются?!» — Я ведь чего хотел, — снова начал Дионис. — Я ведь хотел, чтобы люди, выпив вина, сбрасывали с себя груз забот и тревог, чтобы они хоть на короткое время чувствовали себя богами. А оказывается, на утро наступает похмелье. Ох и трудно, скажу я вам, быть богом. Подарил Прометей людям огонь, а они поджоги начали устраивать. Научил их Гефест, как ковать железо, да ладить что-нибудь полезное, а люди сначала мечи да автоматы изготовили и давай уничтожать друг друга. Да вам что ни предложи хорошего, вы все равно это самое во вред самим себе же и обратите. — Это уж точно, — согласился Сократ. — Как не обратить все во вред, если есть такая возможность? Никак невозможно. — Вот и запил я с тоски. Даже Зевс из своих молний начал рогульки гнуть. — А это-то зачем? — спросил Сократ. — Да низачем, просто так… Дионис встал, крепко держа пустую бутылку в руках и, не попрощавшись, пошел в свой Храм на Болотах, причем, тем же самым путем, по которому шел и я.Глава 86
— Сократ, кто я? — Вот здорово! Разве ты не помнишь, как при первом нашем разговоре ты заявил, что ты — человек. И нисколько не сомневался в этом. Я-то еще тогда сказал тебе, что не знаю, кто я сам — чудовище ли, замысловатее и яростнее Тифона, или же существо более кроткое и простое и хоть скромное, но по своей природе причастное какому-то божественному уделу. — Теперь и я не знаю — кто я. — Не огорчайся, глобальный человек, может, еще и узнаешь. — А почему меня все называют глобальным человеком? Мне кажется, Сократ, вовсе не потому, что меня интересовало, что такое Пространство, Время, Жизнь, Смерть, Бог. — Может, и не по этому, —согласился Сократ. — Тогда — почему же? — Это трудно объяснить, глобальный человек. — Может, постараешься. — Отчего не постараться. Но понять сможешь только ты сам. — Сократ помолчал, как бы собираясь с мыслями. — Мне представляется, что то, что не свойственно мне и чем не может быть ни ты, ни я, то может быть свойственно нам обоим. С другой стороны, тем, что свойственно нам обоим, каждый из нас может и не быть. — О чем ты говоришь, Сократ? — О нас-всех. — Похоже, Сократ, что ты рассказываешь чудеса еще большие, чем ты рассказывал немного ранее славному Агатию. Смотри же: если мы оба справедливы, разве не справедлив каждый из нас в отдельности? Или, если мы оба вполне здоровы, не здоров ли каждый из нас? Или, если каждый из нас пьян, болен, ранен, получил удар или испытывает какое бы то ни было состояние, разве не испытываем того же самого мы оба вместе? Далее, если бы оказалось, что мы оба вместе трезвые, золотые, серебряные, сделанные из слоновой кости, или же, если угодно, что мы оба благородны, мудры, пользуемся почетом, что мы старцы, юноши или всё, что тебе угодно, чем могут быть люди, разве не было бы в высшей степени неизбежно, чтобы и каждый из нас в отдельности был таким же? — Хотя ты и привел не совсем точные примеры, особенно насчет нашей мудрости и общественного почета, я все же, кажется, тебя понял. Тебя интересует проблема: являемся ли мы «сами собой» или вместе мы представляем нечто большее и иное, чем просто сумма двух «самих себя». — Ты правильно понял, Сократ. — Прежде чем ты сказал все это, мы были настолько бестолковы, что представляли себе, будто и я, и ты, каждый из нас — это один человек, а оба вместе мы, конечно, не можем быть тем, что каждый из нас есть в отдельности, ведь мы — это не один, а двое. Вот до чего мы были просты. Теперь же ты научил меня, что, если мы вместе составляем двойку, необходимо, чтобы и каждый из нас был двойкой. Если же каждый из нас один, необходимо, чтобы и оба вместе мы были одним. В противном случае, по твоему просвещенному мнению, не может быть сохранено целостное основание Бытия. И чем бывают оба вместе, тем должен быть и каждый из нас, и оба вместе — тем, чем бывает каждый. Вот я теперь и сижу на завалинке, убежденный тобою. Но только раньше, глобальный человек, напомни мне: я и ты — будем ли мы одним, или же и ты — два, и я — два? — Что ты такое говоришь, Сократ? — удивился я. — То именно и говорю. Я боюсь ясно высказаться перед тобой, потому что ты сердишься на меня, когда тебе кажется, будто ты сказал нечто значительное. Но все-таки скажи мне еще: не есть ли каждый из нас «сам собой» и еще нечто впридачу и не свойственно ли ему именно то, что он есть «сам собой» с какой-то существенной добавкой? — Теперь уж я совсем ничего не понимаю, Сократ. — А случалось ли тебе, глобальный человек, видеть весною, как по беспредельной глади еще холодного Срединного Сибирского моря плывут ледяные горы? — Как не случалось. Конечно, случалось. И даже неоднократно. — Они плывут горделиво, отеделнные, казалось бы, одна от другой, но не расходятся, оставаясь все время на одном и том же расстоянии друг от друга, пока не растают. — Да, это так, Сократ. — Но вот ныряльщики за жемчугом утверждают, что в глубине моря все они соединены друг с другом огромной льдиной. И только тем, кто на поверхности, кажется, что эти горы отджелены друг от друга. — И что же? — Так и люди. С виду они каждый «сам по себе», но существует нечто, что соединяет их в одно таинственное целое. Это нечто таинственное и безвидное и руководит действиями людей, но они этого не замечают. Более того, они начнут бурно протестовать, если им рассказать об этом. И это нечто безвидное и неосознаваемое и есть мы-все. Оно проявляется с особой силой, если люди собираются в толпу. И тут я что-то припомнил. — Подожди, Сократ… Это страшное оно иногда захватывает меня. — Может, с перепою? — спросил Сократ. — Да нет! В том-то и дело, что в совершенно трезвом состоянии! И тогда я почти растворяюсь в этом оно. — Но все-таки тебе удается остаться самим собой? — Да, особенно, когда ты, Сократ, рядом. — Потому тебя все и зовут глобальным человеком. — Да почему же?! — Потому что ты умеешь выразить это оно, понять нас-всех, понять то, что понять в принципе невозможно. Но не обольщайся. Победить это еще никому не удавалось. — А не сродни ли этому моему свойству твой даймоний? — Отдаленное родство, пожалуй есть. Но только мой даймоний может лишь противиться нам-всем, вернее, убеждать меня не поддаваться нам-всем. Но понять или победить нас-всех во мне самом он не может. А ты, как мне кажется, желаешь сделать невозможное. — И сделаю! — О-хо-хо… Поспать, что ли? — сам у себя спросил Сократ. — Поспи, конечно. — А ты? — А я еще посижу здесь. — Посиди, если так хочешь, — согласился Сократ и ушел. Звезды сияли над Сократовой усадьбой. Где-то иногда приглушенно лаяли собаки, не нарушая тишины, а лишь подчеркивая ее. Покой и умиротворение разлились во Вселенной. Я сидел на завалинке и прислушивался сам к себе. И вот что услышал. Мир был призраком, возникшим из заблуждения. Мифология определяла содержание всей философии, всей науки, всей жизни, да и всего мира вообще. Ничто не возникало и не погибало. Вечное и единое Бытие, в которых не было вещей и предметов, желаний и стремлений, ошибок и страданий, ибо оно не было, не будет, но оно есть. Оно говорит на ином языке и об ином. Единое существует и все. Бытие есть и все. Бытие есть, а небытия нет. И Бытие едино. Бытие не может меняться, становясь иным. Бытие — это и мысль, и слово, и судьба, и истина, и творец мира. Сущее равно самому себе. Сущее нераздельно. Оно — сама вечность. Все сущее — нераздельно вместе. Так… Так… Все так… Но тогда где мое место в этом призрачном мире? Я ничего не понял, ничего не достиг, ничего не создал. Да и нужно ли все это? Может, просто жить, как однажды восхотел многоумный Межеумович? Да только это ему не удалось… Не удастся и мне. Это я уже понял. А почему, зачем, не знаю. Словно, что-то ведет меня и само, между прочим, не зная, почему и зачем. Ловко это у меня получилось! Я не ушел, как было со мной в последние дни, в бредовые размышления. Я видел и звезды, и хорошо утоптанный Сократов двор, и ребра крыши Критонова дома, и в то же время размышлял о том, что понять невозможно. Можно, конечно, признать только Единое и отказаться от Множества в подлинной реальности. Именно это старались доказать Ксенофан, Парменид и Зенон. Можно делать ударение на понятии Множества и через него осмысливать Единое. Но с таким поворотом мыслей я еще не встречался. Множество может раскрываться из Единого посредством отторжения и разрознения и возвращаться в Единое посредством привлечения и соединения. Но как это может происходить, я не представлял. Можно утверждать и Единое и Многое, но так, что они не переходят одно в другое. Многое только видоизменяется целесообразным действием Единого. Но как? Единое и Многое беспрестанно переходят одно в другое, так что существует только живой процесс появления. Это — у Гераклита. Можно считать, что есть Единое и многое, но Единое видоизменяется во Многое посредством присущего ему движения. Так полагает Диоген. Но как, как все это происходит? Должно, должно быть нечто такое, что изменяясь как угодно, остается, тем не менее, тождественным само себе! В текущем бытии, в чувственно постигаемом мире, происходит разделение Времени на прошлое, настоящее и будущее. А в мире Единого такое разделение бессмысленно. Лишь мгновение настоящего времени обладает бытием и в этом смысле оно тождественно Вечности и Безвременью. Раз Сущее едино, значит, не существует никакой временной последовательности, оно заменяется Вечностью. Если Сущее едино и неделимо, то, естественно, нет места пустоте. Но пустота, в свою очередь, выступает как непременное условие движения. Таким образом, движения нет! Так сидел я и размышлял, все более укрепляясь в мысли, что никогда мне этого не понять. А тут уже и златоперстая Эос появилась на горизонте.Глава 87
Вышел Сократ, зевнул, с наслаждением потянулся, спросил: — Мысль свою мыслишь? — Ага, — обрадовано ответил я. — И что в итоге? — Да пока ничего, Сократ. — Не расстраивайся, глобальный человек. Ты еще молод. Я вот уже старик, а еще ни одной мысли не родил. Но не только не печалюсь такому обстоятельству, а даже радуюсь, что понимаю хоть это. Тут вышла Ксантиппа, тоже зевнула и потянулась, сказала: — На завтрак-то только вчерашний лук. — Да не хочет он завтракать, — кивая в мою сторону, сказал Сократ. А я и действительно не хотел есть. Даже самогонки не хотел. Вот ведь что удивительно! Я так и сказал. — Ну, а коли так, то пора приниматься за дневные дела, — предложил Сократ. — Ох, Сократ, — сокрушенно сказала Ксантиппа, — разве твои дела переделаешь? — Ни в жисть! — согласился Сократ. — Полно дел. Через гнилой заборчик перевалился тучный Критон, приветствовал всех: — Радуйтесь! Ему ответили тем же, только Ксантиппа буркнула: — Сколько же можно радоваться?! — Послушай-ка, Сократ, — сказал Критон. — Я что-то никак не мог заснуть после прихода Диониса, все думал. И вот что надумал. — С утра философствовать начнете? — спросила Ксантиппа. — Не о философии я думал, Ксантиппа, а о крыше своего дома. Что, если я найму твоих сыновей, Сократ, чтобы они покрыли крышу дюралем? И им доход, и мне тепло зимой? — Подумать надо, — ответил Сократ. — Чё тут думать-то?! — раздался голос старшего сына Сократа, Лампрокла. — Покроем за милую душу, — подтвердил и средний, Софрониск. А младший, Менексен, сначала виртуозно помочился, направив, впрочем, струю немного в сторону, и лишь затем спросил: — А можно будет ее потом снова разобрать? — Конечно, можно! — обрадовался Критон. — Тогда согласны, — заключил малолетка Менексен. — Может, и на сандалии Сократу хватит, высказала вслух, видать, свои потаенные мысли Ксантиппа. Лампрокл не успел сказать: «Чё народ-то смешить?!», как с улицы позвали: — Сократ, ты дома?! — Дома он, дома, — ответила Ксантиппа. — Где же ему еще быть, как не дома?! Во дворе появился почтальон с сумкой на боку, в застиранной хламиде, рваных башмаках и порванной соломенной шляпе. — Гермес с приятным сообщением! — обрадовалась Ксантиппа. — Повестка Сократу, — объявил бог. — Распишись в получении. — В Собес, наверное? — предположила Ксантиппа, — Может, пенсию назначат? Гермес с мрачным видом протянул Сократу повестку, достал стилос, вощеную дощечку и указал пальцем графу, где нужно было расписаться. Сократ расписался и спросил: — А что это ты, великий Гермес, не в золотых сандалиях с крылышками? — Какие крылышки?! — почему-то вдруг озлился бог. — Почтовое ведомство в долгах по уши! За электричество плати, за аренду помещений плати! Зарплату шестой месяц не выдают! Народ письма перестал писать. Доходу никакого. Компьютеров этих вокруг развелось, как тараканов! Не работа, а одно мучение! Хоть увольняйся! А куда пойдешь? Безработица… — Может, коммунизм объявят? — предположил Сократ. — Тогда уж совсем полегчает. — Полегчает, жди! — не согласился Гермес. — Лучше я в какую-нибудь частную фирму подамся. Присутствующие ничего не могли посоветовать богу, поскольку не располагали нужными связями в частном секторе. Да он, кажется, и не нуждался в этом. Давно, видать, уже все решил. — Ну, я пошел, — сказал Гермес и зашаркал оторванными подошвами башмаков по земле. — Заходи еще, благородный Гермес! — предложил Сократ. — Это теперь уже вряд ли, — ответил бог и заковылял дальше. Лампрокл тут же завел разговор с Критоном о драхмах, гвоздях, квадратных и погонных локтях листов дюраля. Софрониск с Менексеном то соглашались с кем-нибудь из них, то бурно протестовали. — А повестка, — вдруг напомнила Ксантиппа. — Что повестка? — удивился Сократ. — Да что в повестке-то? — А! — сообразил Сократ и развернул уже помятый листок. — Обычное дело. — Не про пенсию? — еще на что-то надеялась Ксантиппа. — Дайте-ка, я прочитаю вслух, — предложил Критон. Сократ протянул ему повестку. — Что это? — сам у себя спросил Критон. — Где? — поинтересовался Сократ. — Да в повестке? Листок пошел по рукам, даже Менексен подержал его в руках, правда, вверх ногами, поскольку читать еще не умел. Дошла очередь и до меня. И вот что я прочел:Диалектический Межеумович, славный Агатий
и мы- все
обвиняем Сократа в том-то и том-то, а также в этом.
И награда ему за всё — смерть.
Явиться в суд немедленно.
Глава 88
— Как подействовали мои обвинители на вас, о мужи Сибирских Афин, я не знаю, — сказал Сократ. — Что же касается меня, то от их речей я чуть было не возгордился безмерно: так убедительно они говорили. Тем более, что сказали они все верно. Но сколько они ни раскрывали правду, всего больше я удивляюсь тому, будто вам следует остерегаться, как бы я не провел вас своим ораторским искусством. Но я вовсе не силен в красноречии, конечно, если только считать сильным в словоговорении того, кто произносит красивые и милые вашему сердцу слова. А если этого не разуметь, то я готов согласиться, что я оратор, только на другой манер. Повторяю, они сказали правду, но не всю правду, а от меня вы услышите кое-что сверх того. Только уж, клянусь Зевсом, сибирские афиняне, вы не услышите речи разнаряженной, украшенной, как у этих людей, изысканными выражениями и матом, а услышите речь простую, состоящую из первых попавшихся слов. Да и неприлично было бы мне в моем возрасте выступать перед вами, о мужи, наподобие юноши с продуманною речью. Так вот и я прошу вас убедительно и умоляю, о мужи Сибирских Афин: услыхавши, что я защищаюсь теми же словами, какими привык говорить и на базарах и толкучках, и у пивных ларьков и на перекрестках улиц, где многие из вас слыхали меня, и в других прочих местах, не удивляйтесь, и не поднимайте из-за этого шума. Дело-то вот в чем: в первый раз, будучи семидесяти лет от роду, пришел я теперь в суд, честный и беспристрастный. Позвольте мне говорить по моему обычаю, хорош он или не хорош — все равно, и смотреть только на то, буду ли я говорить правду или нет. В этом ведь и заключается долг судьи, долг же ответчика — говорить правду. И вот правильно будет, о мужи Сибирских Афин, если сначала я буду защищаться против обвинений, которым подвергался раньше, и против первых моих обвинителей. Ведь у меня много было обвинителей перед вами и раньше, много уже лет, и ничего ложного они не сказали. Их-то опасаюсь я больше, чем славного Агатия с товарищами. И эти тоже прекрасны и благородны, но те еще прекраснее и благороднее, о мужи! Большинство из вас они заставили полюбить меня, когда вы были детьми, и внушали вам мысль, в которой все было истиной и чистейшей правдой. Существует, мол, некий Сократ, который пьянствует с утра до вечера, и не только с философами и различными мудрецами, но и с журналистами, олигархами и бездомными бомжами, с гетерами и депутатами Государственной Думы Сибирских Афин, словом, со всеми, кто только ни предложит ему выпить. И это правда, о мужи! Еще говорили, что этот, мол, Сократ, прошел вдоль и поперек все блудилища и публичные дома нашего умного города, опозорив тем самым славу и выдающийся интеллект Сибирских Афин. И это тоже правда. Хоть и старая, но правда. В моем теперешнем возрасте ходить по блудилищам означало бы сотрясать их крепкие стены всеобщим хохотом, отчего блудницы могли бы на время потерять от безудержного смеха благоприобретенные навыки и квалификацию в своей многотрудной работе. Но, что было, то было. Еще говорили, мол, это Сократ никогда нигде не работал. И не работал он до такой степени, что ему даже пенсия по старости не положена. Что ж… И это правда. Пенсии-то я действительно не получаю. Но всего нелепее то, что и по имени-то их никак не узнаешь, чтобы отблагодарить, разве вот только сочинителей комедий, вроде моего близкого друга Аристофана. Все они внушали вам любовь ко мне по простоте и доброте душевной или потому, что сами были приучены к этому. И всего неудобнее для меня сейчас то, что никого из них нельзя привести сюда, чтобы выдать им мою превосходящую все мыслимые пределы благодарность, а просто приходится как бы благодарить тени, когда никто не принимает эту мою умопостигаемую благодарность. Итак, о мужи Сибирских Афин, следует быть благодарным и постараться в малое время выдать должное за те восхваления и наставления, которые уже много времени ходят меж вами. Желал бы я, разумеется, чтобы так оно и случилось и чтобы благодарность моя была успешной, конечно, если это к лучшему и для вас, и для меня. Только я думаю, что это трудно, и для меня вовсе не тайна, какое это сложное предприятие. Ну да уж относительно этого пусть будет, как угодно богу, а закон следует исполнять. Припомним же сначала, в чем состоит восхваление, от которого пошла обо мне правдивая молва, полагаясь на которую диалектический Межеумович требует для меня награды. Сократ, мол, исполняет закон, непотребно ведя себя в пьяном виде и других научая тому же. Вот в каком роде это восхваление. Вы и сами видели в комедии моего друга Аристофана, как какой-то Сократ валяется пьяный в канаве, блюет на прохожих, дерется, пытается насиловать всех женщин подряд и сразу, поджигает самогонные ларьки и совершает еще много разных подвигов, достойных пера Гомера. Говорю это не в укор подобному поведению и тем кто достиг мудрости в подобных вещах, а только ведь это, о мужи умнейших Сибирских Афин, нисколько ко мне не относится. А в свидетели этого я призываю большинство из вас самих и требую, чтобы это дело обсудили между собой все те, кто когда-либо напивался. Спросите также друг друга, видел ли кто-нибудь меня пьяным до такой степени, чтобы я мог совершать все эти достойные нашего славного города подвиги, и тогда уж решайте, достоин ли я награды. А вот если кроме всего подобного вы слышали от кого-нибудь, что я пропиваю все свои деньги, то это неправда, ведь я нищ, хотя мне кажется, что и это дело хорошее, если кто способен пропивать денег больше, чем он сумел заработать, как, например, владелец всех приватизированных заводов Ксенократ, скупщик краденых ваучеров и долговых обязательств Леонт, государственный вор в законе, олигарх Антипатр или его закадычный дружок, килер на общественных началах Евстихей. Все они, о мужи интеллектуальнейших Сибирских Афин, разъезжают на мерседесах, джипах и уж не знаю еще на чем по многочисленным ночным ресторанам, игорным домам и борделям, радостно и легко спускают там миллионы, как сказал бы праведный Межеумович, проклятых и грязных американских долларов (сам-то идейный материалист их и в глаза не видел), пьянствуют, буйствуют, развращают, но находят-таки в себе нравственные и моральные силы с утра начинать развивать еще дальше всевозможные производства, банковское и убойное дело, мораль и нравственность и без того уже счастливых по горло Сибирских Афин. — Однако, Сократ, — спросили тут мы-все, — чем же ты занимаешься? Откуда на тебя свалилась эта добрая слава? В самом деле, если бы сам ты не занимался чем-нибудь особенным, то и не говорили бы о тебе так много. Скажи нам, что это такое, чтобы нам-всем зря не выдумывать. — Вот это, мне кажется, правильно, о мужи сибирские афиняне, — сказал Сократ, — и я сам постараюсь вам показать, что именно дало мне известность и навлекло на меня такую славу. Слушайте же. И хотя бы кому-нибудь из вас показалось, что я шучу, будьте уверены, что я говорю сущую правду. Эту известность, о мужи высоконравственных Сибирских Афин, получил я не иным каким путем, как благодаря некоторой мудрости — Какая же это такая мудрость? — раздраженно спросили мы-все. — Да уж, должно быть, человеческая мудрость, — ответил Сократ. — Этой мудростью я, пожалуй, в самом деле мудр. А те, о которых я сейчас говорил, мудры или сверхчеловеческой мудростью, или уж не знаю, как и сказать. Что же касается меня, то я, конечно, этой своей мудрости не понимаю, а кто утверждает обратное, тот лжет и говорит это для того, чтобы наделить меня еще большей славой. Мы-все тут шибко сильно зашумели, ни на грош не веря Сократу. — Не шумите, о мужи сибирские афиняне, даже если вам покажется, что я говорю несколько высокомерно. Не свои слова я буду говорить, а сошлюсь на слова, для вас достоверные. Свидетелем моей мудрости, если только это в самом деле мудрость, и того, в чем она состоит, я приведу вам бога, который в Дельфах. Все знают, что Херефонт, мой друг, тот самый, который вычислил, сколько шагов блохи заключается в одном ее прыжке, так вот, этот самый Херефонт, неудержимый во всем, что бы он ни затевал, дерзнул обратиться к оракулу с таким вопросом: есть ли кто на свете мудрее Сократа? И Пифия ему ответила, что никого нет мудрее. И хотя сам Херефонт уже умер, но его слова могут засвидетельствовать многие. — Знаем Херефонта, а как же! — закричал кто-то в толпе. — Услыхав заявление Пифии, стал я размышлять сам с собою таким образом: что бы такое бог хотел сказать и что он подразумевает? Потому что сам я, конечно, нимало не сознавал и не сознаю себя мудрым. Так что же хотел он сказать, говоря, что я мудрее всех? — Может, соврал, — предположил диалектический Межеумович, не ставя, впрочем, под сомнение само существование бога. — Нет, — сказал Сократ, — бог не может лгать. Не полагается это ему. Долго я недоумевал, что такое он хочет сказать: потом, собравшись с силами, прибегнул к такому решению вопроса. Пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну и когда я присмотрелся к этому человеку — называть его по имени нет никакой необходимости, скажу только, что человек, глядя на которого, я увидел то, что увидел, был одним из государственных людей. — И не я это вовсе был, Сократ! — возмутился диалектический материалист. — Да кто же это примет тебя за государственного человека, милый Межеумович? — успокоил его Сократ. — Никто не примет, — заверили и мы-все. — Так вот, когда я к нему присмотрелся, да побеседовал с ним, да выпил, да закусил, ну, а потом-то уже все пошло и без закуски, то мне показалось, что этот государственный муж только кажется мудрым и многим другим, и в особенности же самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет. И я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и он сам, и многие из его сторонников и сподвижников по партии полюбили меня безмерно. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я уж коли не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пришел к другому, из тех, кто кажется мудрее всех, и увидел то же самое, и с тех пор возлюбили меня до умопомрачения и сам он, и многие другие. — Опять ты, Сократ, на меня намекаешь?! — озлился диалектик. — Как же это я могу намекать на тебя, коли ты меня любишь не до умопомрачения, а искренней любовью? — удивился Сократ. — И люблю! — с вызовом сказал Межеумович. — Ну и после этого стал я уже ходить по порядку. Замечал я, что делаюсь слишком уж любимым, огорчался этим и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова бога необходимо ставить выше всего. Итак, чтобы понять, что означает изречение бога, мне казалось необходимым пойти ко всем, которые слывут знающими что-либо. И, клянусь собакой, я поистине испытал нечто в таком роде: те, кто пользуется самою большою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не самыми бедными разумом, а другие, те, что считали себя похуже, — более одаренными. Но нужно мне рассказать вам, о мужи сибирские афиняне, о том, как я странствовал, точно я труд какой-то нес, и все это для того, чтобы прорицание оказалось опровергнутым. После государственных людей стал я ходить к поэтам, состоящим в Союзе писателей и еще только рвущимся туда, и ко всем прочим, чтобы на месте уличить себя в том, что я невежественнее, чем они. Брал я те из их произведений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими отработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, и научиться от них чему-нибудь. Стыдно мне, о мужи славных Сибирских Афин, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли не все присутствующие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Таким образом, и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время: не мудростью могут они творить то, что они говорят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям. Ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят. Нечто подобное, как мне показалось, испытывают и поэты. И в то же время я заметил, что вследствие своего поэтического дарования они считают себя мудрейшими из людей и в остальных отношениях, чего на деле не было. Ушел я оттуда, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных мужей. Под конец уж я пошел к рабочему люду. Про себя я знал, что я попросту ничего не знаю, но уж про них мне было известно, что я найду их знающими много хорошего. И в этом я не ошибся. В самом деле, они знали то, чего я не знал, и этим были мудрее меня. Но, о мужи блистательных Сибирских Афин, мне показалось, что они грешат тем же, чем и поэты. Оттого, что они хорошо владели своим искусством, каждый считал себя самым мудрым также и в отношении всего прочего, самого важного, особенно государственного управления и футбольной стратегии и тактики, и эта ошибка заслоняла собою ту мудрость, какая у них была, так что, возвращаясь к изречению оракула, я спрашивал сам себя, что бы я сам для себя предпочел, оставаться ли мне так, как есть, не будучи ни мудрым их мудростью, ни невежественным их невежеством, или, как они, быть тем и другим. И я отвечал себе и оракулу, что для меня важнее оставаться, как есть. Вот от этого самого исследования, с одной стороны, многие меня возлюбили, притом как нельзя сильнее и глубже, и начали мне давать это название мудреца, потому что присутствующие каждый раз думают, что сам я мудр в том, относительно чего я отрицаю мудрость другого. А на самом-то деле мудрым оказывается бог, и этим изречением он желает сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вовсе ничего не стоит, и, кажется, при этом он не имел в виду Сократа, а пользуется моим именем для примера, все равно как если бы он говорил, что из нас мудрейший тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего-то по правде не стоит его мудрость. Ну, а что меня касается, то я теперь, обходя разные места, выискиваю и допытываюсь по слову бога, не покажется ли мне кто из сибирских афинян или чужеземцев мудрым, и, как только мне это не кажется, спешу поддержать бога и показываю этому человеку, что он не мудр. И благодаря этой работе не было у меня досуга сделать что-нибудь достойное упоминания ни для великих Сибирских Афин, ни для домашнего дела, но через эту службу богу пребываю я в крайней бедности. — Точно, — неожиданно поддержал Сократа диалектический Межеумович. — Нет у него времени для семьи и денег никогда не бывало. — Кроме того, — продолжил Сократ, — следующие за мною по собственному почину молодые люди, у которых всегда больше досуга, сыновья самых богатых и родовитых горожан, рады бывают послушать, как я испытываю людей, и часто подражают мне сами, принимаясь пытать других. Ну и я полагаю, что они находят многое множество таких, которые думают, что они что-то знают, а на деле ничего не знают или знают одни пустяки. От этого те, кого они испытывают, сердятся на самих себя, а меня начинают безумно любить и говорят, что есть какой-то Сократ, любезнейший человек, который развращает молодых людей. А когда спросят их, что он делает и чему учит, то они не знают, что сказать, но, чтобы скрыть свое затруднение, говорят то, что вообще принято говорить обо всех любителях мудрости: он-де водит их по злачным местам и борделям. А сказать правду, думаю, им не очень-то хочется, потому что тогда оказалось бы, что они только делают вид, будто что-то знают, а на деле ничего не знают. Ну а так как они, думается мне, честолюбивы, могущественны и многочисленны и говорят обо мне согласно и убедительно, то и переполнили ваши уши, прославляя меня издавна и громко. — Да он нас-всех за дураков держит! — воскликнули мы-все. — От этого-то и обрушили на меня свою любовь и благосклонность и диалектический Межеумович, и славный Агатий, и вы-все в лице глобального человека. Милый Межеумович, негодуя за философов и самогон, славный Агатий — за благодетелей народа, а глобальный человек — за вас-всех скопом. Так что я удивился бы, как говорил вначале, если бы оказался способным опровергнуть перед вами столь великую мою славу и любовь вас-всех ко мне. Вот вам, о мужи кристально чистых и незамутненных Сибирских Афин, правда, как она есть, и говорю я вам без утайки, не умалчивая ни о важном, ни о пустяках. Хотя я, может быть, и знаю, что через это становлюсь безмерно любимым вами-всеми, но это и служит доказательством, что я сказал правду и что в этом-то и состоит моя слава и таковы именно ее причины. И когда бы вы ни стали исследовать это дело, теперь или потом, всегда вы найдете, что это так.Глава 89
— А лестно ли тебе, Сократ, заниматься таким делом, от которого, может быть, ты еще при жизни будешь награжден смертью? — спросили мы-все. — А на это я по справедливости могу сказать: прекрасно вы-все говорите, будто человеку, который не приносит никакой пользы, следует принимать в расчет смерть, а не думать всегда лишь о том, делает ли он дело справедливое или несправедливое, дела доброго человека или злого. Где кто поставил себя, думая, что для него это самое лучшее место, или же поставлен начальником, там и должен переносить опасность, не принимая в расчет ничего, кроме позора, — ни смерти, ни еще чего-нибудь. Если бы теперь, когда меня поставил сам бог, для того, думаю, чтобы мне жить, занимаясь философией, и испытывать самого себя и других, если бы теперь я испугался награды смертью или еще чего-нибудь и бежал из строя, это было бы ужасно, и тогда в самом деле можно было бы по справедливости судить меня за то, что я не слушаюсь оракула, боюсь смерти и считаю себя мудрым, не будучи таковым, потому что бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятся ее, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол. — Как же так?! — вскричал тут больно уязвленный чем-то материалист. — Ведь ты, Сократ, утверждал, что мол душа после смерти поселится на Островах Блаженных и будет там проживать в неге и роскоши! Я только из-за этого и взялся обвинять тебя и требовать твоей казни, чтобы, когда моя душа приблизиться к блаженному краю, ты бы уже ожидал меня там! О, как ты меня обманул, Сократ! — Милый Межеумович! Попадет ли твоя душа на Острова Блаженных или нет, это зависит не от меня, а от тебя самого. Я же не считаю себя достойным исследовать глубины твоей души на предмет ее доброкачественности. Я не знаю и того, куда попадет даже моя собственная душа. О, мужи достославных Сибирских Афин, ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас-всех, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о душе, но о телах ваших или деньгах, чтобы денег этих у вас было как можно больше. — У тебя-то, Сократ, видать доблести нет и в помине, — сказал славный Агатий, — раз ты не можешь ее разменять на деньги и прочие блага. — Да я-то никогда и не утверждал, что я доблестный или правильный человек. И если бы такими словами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А кто утверждает, что я говорю что-нибудь другое, а не это, тот плоховато слышит. Вот почему я могу вам сказать, сибирские афиняне: послушаетесь вы милого Межеумовича или нет, наградите меня смертью или нет — поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, хотя мне предстоит умирать много раз. — Наградим Сократа смертью! — закричали мы-все и при этом страшно зашумели. — Не шумите, мужи сибирские афиняне, — сказал Сократ, — исполните мою просьбу — не шуметь по поводу того, что я говорю, а слушать. Слушать вам-всем будет полезно, как я думаю. Я намерен сказать вам и еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать еще громче, только вы никоим образом этого не делайте. Будьте уверены, что если вы меня такого, как я есть, наградите смертью, то вы больше возвеличите себя, чем меня. Мне-то ведь тогда больше не будет никакой пользы ни от милого Межеумовича, ни от славного Агатия, да они и не могут сделать мне большего, потому что уж слишком безумно любят меня. Разумеется, славный Агатий может самолично наградить смертью кого угодно. Да только я, к сожалению, ему своего Времени в рост не давал. И если кто-нибудь считает такую мою скаредность за великое зло, то и я так же считаю. Гораздо же скорее я считаю благом то, что вы-все сами, по доброй воле, отдаете ему свое Время, в надежде хапнуть потом этого самого Времени побольше. Но это ваше дело, хотя оно и кажется мне достойным славы и всяческого восхваления. В самом деле, я с радостью расспросил бы славного Агатия о многом из того, что он поведал нам о Времени и его справедливом распределении среди вкладчиков. И если только славный Агатий к тому расположен, именно это я с удовольствием выспросил бы у него, коль скоро он явил нам множество разнообразных и прекрасных соображений. — Ну уж ясно, — сказал диалектик, — что славный Агатий не откажет тебе в ответе, если ты у него о чем-нибудь спросишь. — И обращаясь к хронофилу: — Послушай, славный Агатий, ты ведь ответишь, если Сократ задаст тебе свой вопрос? Не правда ли? — Было бы очень странно, Межеумович, с моей стороны тут вдруг пытаться ускользнуть от вопросов Сократа, если я предоставляю себя в распоряжение всякого желающего послушать заготовленные мною образцы доказательств о необходимости вкладывать Время в рост. Я любому отвечаю на его вопросы. — Блажен ты, славный Агатий, — восхитился Сократ, — если пребываешь столь уверенным в расположении твоей души к мудрости! Я был бы удивлен, если бы кто-нибудь из атлетов выходил на стадийон с такой же уверенностью в готовности своего тела к борьбе, в какой ты, по твоим словам, пребываешь относительно своего разума. — Моя уверенность, Сократ, вполне обоснована. С тех пор как я начал принимать Время в рост, я никогда ни в чем не встречал мне равного. — Выходит, славный Агатий, что прекрасен это дар мудрости — твои слова — и для Сибирских Афин и для всего Космоса! Однако, что скажешь ты нам относительно справедливости распределения Времени облагодетельствованным вкладчикам? Прошу тебя, попытайся в своих ответах быть кратким и невзыскательным. — Позором было бы для меня, Сократ, если бы беря Время в рост, я не проявил снисходительности к твоим вопросам и кротости в ответах. — Ты прекрасно сказал, славный Агатий! Когда ты утверждал, что Времени на всех хватит, ты ведь говорил правду? — И при том чистейшую, Сократ. — Так вот, славный Агатий, рассмотри таким же образом, без обиняков, все свои действия по облагодетельствованию Сибирских Афин, всей Ойкумены, ну и, вдобавок уж, всего Космоса. Ты ведь вообще мудрейший из всех людей в большей части искусств и наук. Слыхал я только что, как ты рассыпался на симпозиуме в Доме Ученых, похваляясь своей достойной зависти многомудростью. Все знают, что когда ты начал свою благотворительную деятельность, то сначала построил в СибирскихАфинах прекрасный крематорий, украшенный резьбой по камню. Потом ты расширил свою деятельность на всю Сибирскую Элладу. И даже варвары уже зачарованно смотрят тебе в рот. Затем ты расширил сеть кладбищ и погостов, украсив их скульптурами Добра и Милосердия. Вдобавок ты лично сочинил поэмы, эпические стихи, трагедии и дифирамбы в честь погибших по твоей милости людей, которые так и не успели получить от тебя еще больше Времени. И по части остальных искусств ты явился превосходящим всех остальных своим знанием, да и самым искусным в науках о погребальных ритмах и вечной гармонии, а также в правописании на могильных памятниках и пунктуации на них же. И то же самое во многих других искусствах, насколько я могу припомнить. Да! Я совсем было позабыл о твоей преискусной памяти: ты ведь считаешь себя в этом самым блистательным из людей. Возможно, я забыл и о многом другом. — Ты все правильно говоришь, Сократ, — с достоинством согласился славный Агатий. — Тут и спрашивать нечего. — О, сибирские афиняне, вы мудро и достойно поступили, воспользовавшись даром слвного Агатия. А я уничижаюсь теперь совсем не ради себя, как это может показаться, а ради вас, чтобы вам, собирающимся наградить меня смертью, не проглядеть дара, который вы получили от бога. И печалит меня только одно. В самом деле, если вы приговорите меня к столь высокой награде, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, словно прилеплен к городу как банный лист к заднице. Мне кажется, что бог послал меня городу как такого, который целый день, не переставая, ко всякому прилипает и каждого из вас будит, уговаривает, восхваляет. Другого такого вам нелегко будет найти, о мужи Сибирских Афин, но все же вы не должны меня сохранять, если пораскинете мозгами. Но очень может статься, что вы, как люди, которых будят во время сна, ударите меня и с легкостью наградите смертью, послушавшись славного Агатия, и тогда всю остальную вашу жизнь проведете с немытыми задами, если только бог, возлюбя вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я такой как будто бы дан городу богом, это вы можете усмотреть вот из чего: похоже ли на что-нибудь человеческое, что я забросил все свои собственные дела и столько лет уже терпеливо переношу упадок домашнего хозяйства, а вашим делом занимаюсь всегда, обращаясь к каждому частным образом, как отец или старший брат, и убеждая заботиться о добродетели борделей и самогонных ларьков. И если бы я от этого пользовался чем-нибудь и получал бы плату за свои наставления, то тогда бы еще был бы у меня какой-нибудь расчет, а то сами вы теперь видите, что мои доброжелатели, которые так восторженно прославляют меня, тут по крайней мере оказались стыдливыми и не представили свидетеля, который показал бы, что я когда-либо получал какую-нибудь плату или требовал ее. И это потому, думаю, что я могу представить верного свидетеля того, что я говорю, — мою бедность. И не то чтобы я, получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково как богатому, так и бедному позволяю я меня спрашивать, а если кто хочет, то и отвечать мне и слушать то, что я говорю. И за то, хороши ли эти люди или дурны, я по справедливости должен нести ответственность, потому что никого из них никогда никакой науке я не учил и не обещал научить. Если же кто-нибудь утверждает, что он частным образом научился от меня чему-нибудь, чего бы не делали и все прочие, тот, будьте уверены, слишком уж он превозносит меня. Многие из них тут, как я вижу, например, Критон, мой сверстник и сосед… — Критон-то и снабжает тебя самогоном и луком на закуску, — заявил Межеумович. — Верно, — согласился Сократ. — И ты сам неоднократно пил этот самогон, закусывая его луком. — Неправда! — выкрикнул Материалист. — Никогда я не закусывал этим луком!.. — Твоя правда, не закусывал ты луком. Но об этом довольно, о мужи Сибирских Афин! Вот приблизительно то, что я могу так или иначе привести в свое оправдание по вервому и второму пункту награждения. Не говоря уже о чести, мне кажется, что это и неправильно, о мужи, — просить суд и избегать столь великой награды, вместо того чтобы разъяснять дело и убеждать. Ведь судья посажен не для того, чтобы творить суд, но для того, чтобы миловать по произволу; и присягал он не в том, что будет судить по законам, но в том, что будет миловать кого захочет. А потому и нам не следует приучать вас нарушать присягу, и вам не следует к этому приучаться, а иначе мы можем с вами одинаково впасть в нечестие. Так уж вы мне не говорите, о мужи сибирские афиняне, будто я должен проделывать перед вами то, чего я и так не считаю ни хорошим, ни правильным, ни согласным с волею богов, да еще проделывать это теперь, когда вот они, многоумный Межеумович, славный Агатий и вы-все скопом в лице глобального человека, прославляете меня в доблести. Ибо очевидно, что если бы я вас уговаривал я вынуждал бы своею просьбою нарушить присягу, то научал бы вас думать, что богов не существует. А теперь предоставляю вам и богу рассудить меня так, как будет лучше и для меня, и для вас. На тот же случай, если вы все-таки наградите меня смертью, я хочу дать вам один совет. Дошли до меня слухи, что на Земле нашей существуют еще одни Афины. Причем, не Сибирские Афины, а Афины просто. И вот мне показалось, что приставка «Сибирские» к слову Афины отдает некоторым уничижением. Ведь могут быть «Африканские», «Галльские», «Германские» и прочие Афины. А вот Афины просто существуют только в единственном числе. Так вот, пошлите в эти самые «просто Афины» посольство и предложите им переименовать свой город в «Греческие» Афины, ибо именно так и называется та страна: Греция или Эллада. Причем, заметьте, не «Сибирская» Эллада, а просто Эллада. А тогда уж и переименуйте свой в город в просто Афины, чтобы главенствовать над всеми прочими, производными Афинами. Да и страну свою переименуйте в просто Элладу, а уж та, ихняя, пусть называется «Греческой» Элладой. И тогда у вас все пойдет хорошо и, как говорит диалектический Межеумович, еще лучше.Глава 90
— Теперь, о мужи сибирские афиняне, что касается третьего восхваления от имени вас-всех, — сказал Сократ. — Тут мне не оправдаться, не стоит и начинать. — Но кто-то ведь должен произнести защитительную речь! — потребовали мы-все. И тут же на помост полез ненавистный мне Аристокл. У меня аж внутри все перевернулось. — Граждане сибирские афиняне! — крикнул он. — Я самый молодой из вас… Но кто-то уже потянул его за гиматий, кто-то дал тумака. Аристокл свалился с помоста и исчез в толпе. — Кто еще хочет высказаться в пользу Сократа? — спросил славный Агатий. Желающих что-то больше не находилось. — Неужели никто? — удивился хронофил. — Может, глобальный человек скажет свое веское слово? Он последнее время и не отходил от Сократа. Да и мне должен две с половиной тысячи лет. — А чё я-то? — удивился я. — Но ведь ты же представляешь здесь нас-всех, — напомнил славный Агатий. — Может хоть междометие какое скажешь, — поощрил меня и диалектический Межеумович. А они-все давили на меня со страшною и непреодолимою силою. И я уже снова смотрел на мир глазами нас-всех. Ни злобы, ни доброты не было в этом взгляде, ни прощения, ни наказания. Полное безразличие, которое в любой момент могло перевернуться в любую сторону. И вот уже вспыхнула у кого-то злоба и в одно мгновение охватила нас-всех. Но я не хотел быть среди них, я не хотел быть одним из них. Я хотел быть самим собой! — Да кто же тебе это позволит? — удивился славный Агатий. И я понял, что они-все этого мне никогда не позволят. — Скажи, конечно, несколько слов, глобальный человек, — попросил Сократ. — Боюсь только, что слова твои будут отличны от моих. Боюсь также, что вы-все его не поймете, но так даже лучше для вас-всех. И тогда я осознал, что такое даймоний Сократа. И тогда я поймал сам себя за руку. И тогда я впервые заговорил сам от себя. — Как сплочены вы сейчас, сибирские афиняне, и как организованы! Как бы только не оказаться вам легкой добычей жадных до власти людей именно в силу вашей сплоченности, способствующей растворению и умножению отдельной личности. Ведь сложение миллионов нулей никогда не даст единицы. — Правильна-а-а! — закричали они-все. — Зачем нам единица?! Единица — ноль! — Ваше единство воплощается в воле одной личности, предводительствующей толпой. — Уж не меня ли ты имеешь в виду, глобальный человек? — возмутился диалектический материалист. — Нет, не тебя, — успокоил его Сократ. — Я даже думаю, что и не славного Агатия. Агатию это явно не понравилось, но он пока что не перебивал мою речь. Ведь я был должен ему две с половиной тысячи лет! — И программа для этой толпы должна быть доступна для самого ничтожного ума, и даже именно для него. — Верно подметил, — буркнул славный Агатий. — Верно подметил! — закричали они-все. — Ведь в толпе каждый из вас чувствует себя в безопасности. Вы считаете, что вера множества может быть только истинной. Вы стремитесь к тому, что желает большинство, — ведь это всем потребно, и потому не может не быть благом. Желания толпы — вот принудительная власть. Ведь лучше всего пребывать в стране детства, под присмотром родителей, в безопасности и безответственности. Ведь за вас уже думают. На все вопросы уже готовы ответы, на всё приняты надлежащие меры. И эта детская дрема каждого из вас-всех настолько далека от реальности, что вы даже не задумываетесь: кто, собственно говоря, оплачивает этот рай. — И кто же? — сурово нахмурив лбы, спросили все-мы. — Да вы же и оплачиваете. Хотя сбор платы по счетам доверен особым структурам, которые тому и рады. Власть их все растет и растет, и чем больше они возвышаются, тем слабее и беспомощнее становится отдельный человек. — Да пошел этот отдельный человек, знаешь, куда?! — закричали мы-все. — Сократ всегда стоял как бы отдельно от вас-всех, потому что даже сто самых лучших людей составляют вместе толпу. А десять тысяч таких обладают интеллектом животного. Вы, должно быть, замечали, что разговор на симпосии тем ничтожнее, чем больше число приглашенных. В толпе дурные качества, которыми кто-либо обладает, размножаются, накапливаются и становятся преобладающими для толпы в целом. Существование в толпе подстрекает людей к взаимному подражанию и взаимной зависимости. И чем больше толпа, тем сильнее этот позыв. Ведь там, где большинство, там безопасность; то, как считает большинство, конечно же верно; то, чего желает большинство, заслуживает того, чтобы за ним стремиться; оно необходимо и, следовательно, хорошо. — Не тяни резину, — сказал славный Агатий. — Если коротко, то, чем больше толпа, тем неизбежнее ее спутником является безнравственность и ничего не желающая видеть глупость. — Как ты нас обидел, глобальный человек! — в возмущении закричали мы-все. — Это все дурное влияние Сократа! — Это еще полбеды, — успокоил я их. — Самое страшное, что всегда есть люди, верящие, что для наступления золотого века достаточно просто поведать людям о правильном образе действия. Но это похоже на собаку, гоняющуюся за своим хвостом. Чтобы заставить человека увидеть собственные недостатки, нужно, оказывается, значительно больше, чем просто «поведать» о правильной жизненной позиции. И то, с чем я столкнулся сейчас здесь, является для меня и Сократа роковым недоразумением. Это все равно что ждать от каждого из вас, что он признает себя преступником. Вы ведь опасаетесь самопознания, потому что за ним может оказаться нечто страшное, и кто знает, что именно. Вы предпочитаете принимать во внимание исключительно внешние для вашего сознания факторы. У большинства людей имеется своего рода непреодолимая боязнь по отношению к возможным содержаниям бессознательного. Помимо естественной робости… — Это у нас-то робость?! — возмутились мы-все. — …стыда… — Это у нас-то стыд?! — …также присутствует тайный страх перед неведомыми свойствами души. — А вот страх у нас действительно есть! — подтвердили мы-все. — И вам нужно понять, что этот страх вовсе не является неоправданным. Напротив, у него слишком весомые основания. Вы никогда не можете быть уверенными в том, что какая-нибудь новая идея не захватит вас целиком. Такие идеи могут оказаться весьма странными, такими, что не все люди могут с ними согласиться. А в итоге вы получите сожжение заживо или рубку голов всем, кто помыслит по-другому, сколь бы благонамеренными и рассудительными они ни были. Вы даже не в силах успокоить себя мыслью, что подобного рода вещи принадлежат отдаленному прошлому. К сожалению, они принадлежат не только настоящему, но и будущему. Так что у вас есть причины опасаться тех безличных сил, которые таятся в бессознательном, когда вы превращаетесь в вас-всех. Вы пребываете в блаженном неведении относительно этих сил, поскольку они никогда — или почти никогда, — не касаются ваших личных дел в обычных обстоятельствах. Но стоит вам собраться вместе и образовать толпу, как высвобождаются звери и демоны, сидящие в каждом человеке, не проявляющие себя, пока он не сделался частью толпы. В толпе человек бессознательно нисходит на низший моральный и интеллектуальный уровень. Тот уровень, который лежит за порогом сознания, готовый прорваться наружу, стоит подействовать стимулу совместного пребывания в толпе. — Этого мы не хотим знать! — заявили они-все. Но я не сдавался. Один только славный Агатий мог остановить меня. — Изменения в характере человека, происходящие под влиянием коллективных сил, буквально изумляют. Деликатное и разумное существо может превратиться в маньяка или дикого зверя. Не стоит искать причины во внешних обстоятельствах, потому что взорваться может лишь то, что ранее уже было заложено. Вы всегда живете на вершине вулкана, и пока нет человеческих средств защиты от возможного извержения, которое способно разрушить все, что только можно. Конечно, хорошо устраивать молебны в честь разума и здравого смысла, но как быть, если аудитория подобна обитателям сумасшедшего дома или толпе в коллективном припадке? Разница тут невелика, ибо и сумасшедший, и толпа движимы овладевшими ими безличными силами. Это злое начало обнаруживает себя в таких представлениях, как необходимость убийства какого-нибудь известного человека, на которого перекладывается все зло общества. Но у большей части населения оно остается в тени и проявляется лишь косвенно, в неумолимом нравственном вырождении общества. Я уже говорил, что моральное состояние общества как целого обратно пропорционально его величине, ибо чем больше скапливается людей, тем больше стираются индивидуальные факторы, а с ними уничтожается и нравственность, которая всецело держится на моральном чувстве индивидуума и необходимой для проявления этого чувства свободе. Поэтому, каждый человек становится, не отдавая себе в этом отчета, в определенном смысле хуже, когда он находится в обществе и до известной степени освобождается им от индивидуальной ответственности. Общество, автоматически подчеркивая коллективные качества своих отдельных представителей, поощряет посредственность, все то, что позволяет вести легкий и безответственный образ жизни. Индивидуальность неизбежно оказывается припертой к стенке. Этот процесс начинается еще в школе, продолжается в университетах и господствует во всех ведомствах, подвластных государству. Человек «приспособлен» к своему окружению, и даже самое постыдное поведение со стороны той группы, в которую он входит, не будет его беспокоить до тех пор, пока большинство его собратьев верит в восхваляемую нравственность своей социальной организации. Итак, все, что я сказал здесь о влиянии общества на индивидуума, совершенно справедливо в отношении влияния коллективного бессознательного на психику индивидуума. Но это последнее влияние настолько же незаметно, насколько заметно первое. Поэтому неудивительно, что его внутренних последствий не понимают, а тех, с кем это случается, считают патологическими чудаками и относятся к ним, как к сумасшедшим. И если бы одному из таких курьезов природы довелось оказаться подлинным гением, то обычно это признается лишь вторым или даже третьим поколением. Насколько понятным кажется нам тот случай, когда человек утопает в своем высоком положении, настолько же непостижимой для нас выглядит ситуация, когда он стремится к чему-то, что не совпадает с желаниями толпы, и когда он навсегда исчезает в этом никому не нужном ином. Лишь одно средство эффективно против бессознательного и это средство — жестокая материальная нужда, или нищета. — Так он что, специально нищенствует? — спросил Межеумович. — Специально нищенствовать невозможно, — ответил я, хотя мог бы ответить и сам Сократ. — Да чем он лучше нас?! — возмутились мы-все. — Также пьет и совершает неразумные поступки! — Сопротивление организованной массе может позволить себе лишь тот, кто в своей индивидуальности организован точно так же, как и масса. Я понимаю, что эти слова звучат для вас невразумительно. — Да у тебя, глобальный человек, все невразумительно, — сказал Межеумович. — Но для развития личности совершенно необходимо строгое выделение себя из коллективной души, так как неполное или нечеткое отделение ведет к незамедлительному таянию индивидуального в коллективном. Таким человеком, победившим коллективное, и является Сократ. — Смерть Сократу! — обрадовались мы-все. — Не будет в другой раз выделяться! — Сократ ни в коем случае не является обычным человеком. Скорее он представляет собой человека, стоящего на вершине или на самом краю мира — с пропастью будущего перед ним, одними небесами над ним и всем человечеством, и исчезающей в первобытном тумане историей — под ним. Такой человек встречается довольно редко и он должен быть в высшей степени сознательным. Современен лишь тот, кто полностью осознает настоящее. Достигший сознания настоящего человек одинок. «Современный» человек во все времена был таковым, ибо каждый шаг к более полной сознательности удалял его от изначальной, чисто животной связи со стадом, от погруженности в общую бессознательность. Каждый шаг вперед означал освободительный отрыв от материнского лона бессознательного, в котором пребывает людская масса. Такой человек подошел к самому краю мира, оставив позади все ненужное, все, что он перерос, признавая, что он стоит перед ничто, из которого может вырасти все. Такой человек всегда вызывает вопросы и подозрения. Так было и будет во все времена. Таков Сократ. — Как прекрасно ты сказал! — воскликнул славный Агатий. — Сам Сократ не сумел бы лучше! С какой легкостью ты подарил Сократу награду смертью! — Смерть Сократу! — в едином порыве кричали мы-все. — Смерть! — Я попытался объяснить вам-всем… — начал я, но не успел докончить. — Все, глобальный человек. Ты выполнил свое назначение. А теперь я забираю у тебя две с половиной тысячи лет. Надеюсь, что за это время ты узнаешь, что такое Время и Пространство. И я понял: мое Время, Время глобального человека, кончилось. — Мужи сибирские афиняне! — сказал Сократ. — А я ведь и сам не знал, что я таков, каким меня сейчас обрисовал глобальный человек. Итак, чего же я заслуживаю, будучи таковым? Чего-нибудь хорошего, если уж в самом деле воздавать по заслугам, и притом такого хорошего, что бы для меня подходило. Что же подходит для человека столь заслуженного, как я, и в то же время бедного, который нуждается в досуге вашей же ради пользы? Для подобного человека, о мужи сибирские афиняне, нет ничего более подходящего, как получить даровой обед в какой-нибудь богадельне для бомжей, по крайней мере для меня это подходит гораздо больше, нежели бесплатные обеды с обильной выпивкой для политиков и предпринимателей на всякого рода презентациях. Эти-то стараются, чтобы вы казались счастливыми, а я стараюсь, чтобы вы были счастливыми, и они не нуждаются в даровом пропитании, а я нуждаюсь. Но я отлично понимаю, что таких огромных денег в Сибирских Афинах ни у кого нет. Так что о бесплатном обеде для себя я, видать, сказал сдуру, не подумав. Может быть, вам покажется, что я это говорю по высокомерию, но это не так, сибирские афиняне. А скорее дело вот в чем: сам-то я убежден в том, что ни одного человека не обижал сознательно, но убедить в этом я вас не могу, потому что мало времени беседовали мы друг с другом. Ну так вот, убежденный в том, что я не обижаю ни одного человека, ни в коем случае не стану я обижать и самого себя, говорить о самом себе, что я достоин чего-нибудь нехорошего, например, должности председателя городской Думы или даже самого Градоначальника. С какой стати я должен назначать себе такое наказание?! Нет уж, мужи сибирские афиняне! Назначьте мне свою великую благодарность сами!Глава 91
— А теперь приступим к явному и тайному голосованию, — приказал славный Агатий. — Кто за то, чтобы наградить Сократа даровой похлебкой в доме престарелых или в какой-либо богадельне? Критон поднял руку, Симмий, Кебет, Антисфен, Аристипп. Конечно же, ненавистный мне и сейчас Аристокл. И другие, которых я не мог сразу припомнить. Еще кто-то. Я тянул свою руку вверх, а на ней висел груз нас-всех, выворачивая мне суставы. — Сто двадцать с четвертью человек, — объявил славный Агатий результаты голосования. — А теперь, кто за то, чтобы наградить Сократа смертью! Лес рук взметнулся вверх в едином порыве. И здесь, на площади, и на прилегающих улицах и переулках, и в других сибирских эллинских и варварских городах и поселках, и в прошлом, от начала Времен, и в будущем, до скончания Времен. Я-то это видел. Восторг и упоение властью охватило нас-всех. Вот он, Сократ, причина и повод всех наших зол. Смерть Сократу! А там уж посмотрим, что делать дальше… Поднял руку и диалектический Межеумович. И рука его тряслась, как в лихорадке, да и сам он, казалось, был близок к обмороку. Не вознес свою руку к небесам лишь славный Агатий, поскольку вытянутой правой он подсчитывал «голоса», а на согнутой левой загибал пальцы. Хронофил быстренько справился с работой и сказал: — Подавляющее большинство за то, чтобы наградить Сократа смертью. А точное число, я думаю, не произнесет вслух ни один математик. Но, чтобы не было потом никаких недомолвок и слухов, я напишу это число, а желающие могут попытаться его прочесть. Славный Агатий обратился к явно заранее заготовленной аспидно-черной доске и вывел на ней мелом:15 747 724 136 275 002 577 605 653 961 181 565 468 044 717 914 527 116 709 366 271 426 076 185 631 031 296— Ни больше и ни меньше! — заключил славный Агатий. Тут мы-все сладостно ужаснулись своей силе. В это время с севера дунул Борей, да с такой силой, что сдвинул с места Солнце и откатил его далеко к югу, так что оно теперь едва возвышалось над горизонтом. Сразу же заметно похолодало. Но только толпа на площади не расходилась. Может, Сократа еще хотела послушать напоследок. А тот и в самом деле заговорил: — Хорошо, что вы не захотели подождать, о мужи сибирские афиняне, а теперь вот пойдет о вас великая слава между людьми, желающими восхвалить наш город, и они будут хвалить вас, что вы наградили смертью Сократа, известного мудреца. Конечно, кто пожелает вас хвалить, тот будет утверждать, что я мудрец, пусть это и не так. А если бы вы немного подождали, тогда бы мне пришлось умирать в болезнях и недугах. Теперь же я ухожу совершенно здоровым. Спасибо вам, сибирские афиняне, за такое благодеяние, хотя вы и не услышали от меня того, что вам приятнее всего было слышать, а именно то, что вы привыкли слышать от других лиц, особенно государственных мужей перед выборами на какую-нибудь высокозлачную должность. От смерти уйти нетрудно, о мужи Сибирских Афин, а вот что гораздо труднее — уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем, что идет тише, а мои благодетели, люди сильные и проворные, — тем, что идет проворнее, — нравственной порчей. И вот я, награжденный вами, ухожу на смерть, а вы-все, осужденные истиною, уходите на зло и неправду. И я остаюсь при своей награде, а вы-все — при своем наказании. Так оно, пожалуй, и должно было случиться, и мне думается, что это правильно. Тут мы-все застучали зубами от холода и начали кое-что крушить и жечь, чтобы хоть немного согреться. А мороз-то закручивал не на шутку! Диалектический Межеумович бегал по помосту, стараясь согреться. Видать, помятый варварский костюм нисколько не грел его. На славного Агатия верные телохранители накинули медвежью доху с башлыком. А Сократу, похоже, не было холодно. Да и я не мерз, хотя лихорадка и билась в моей душе. Но это от невозможной мысли: неужели все кончено?! — А с теми, которые отказались наградить меня смертью, — сказал Сократ, — я бы охотно побеседовал о самом этом происшествии, пока исполнители заняты приготовлением пойла из цикуты. Побудьте со мною, о мужи! Толпа рассасывалась по улицам и переулкам, оставляя за собой разрушения и пожарища. — Несите чашу! — потребовал славный Агатий. — Да побыстрее! Зачем мучить старого человека?! Наверное, мороз уже пробирал и его. — Никто не помешает нам поболтать друг с другом, пока есть время, — продолжил Сократ. — Вам, друзьям моим, я хочу показать, что, собственно, означает теперешнее смешное и великое происшествие. Со мною случилось что-то удивительное. В самом деле, раньше обычный для меня вещий голос слышался мне постоянно и останавливал меня в самых незначительных случаях, когда я намеревался сделать что-нибудь не так. А вот теперь со мной случилось то, что может показаться величайшим из зол, по крайней мере так принято думать. Тем не менее божественное знамение не остановило меня ни утором, когда я выходил из дому, ни во время моей речи, что бы я ни хотел сказать. Ведь прежде-то, когда я что-нибудь говорил, оно нередко останавливало меня среди слова, а теперь во всем этом деле ни разу оно не удержало меня от какого-нибудь слова. Как же это понимать? Друзей Сократа на помост не пускала сильно промерзшая и от этого еще более несговорчивая стража. Тогда Сократ сел на край помоста, свесив ноги вниз. Диалектический Межеумович, похоже, уже кончался. Но и уйти, не удостоверившись, что Сократ умер раньше его, и теперь предуготовляет все для достойной встречи материалиста, он никак не мог. — Сократ! — закричал он. — Я замерзаю! А ты все еще жив! Славный Агатий приказал завернуть уже остывающего диалектика во что-нибудь теплое, и теперь стража судорожно соображала: чем бы это теплое могло быть? — А вот я вам скажу. — Сократ даже легкомысленно поболтал ногами. — Похоже, в самом деле, что все это произошло к моему благу, и быть этого не может, чтобы мы правильно понимали дело, полагая, что смерть есть зло. Этому у меня теперь есть великое доказательство, потому что быть этого не может, чтобы не остановило меня обычное знамение, если бы то, что я намерен был сделать, не было благом. — Караул! — кричал Межеумович. — Убивают! А того, во что можно было бы завернуть материалиста, чтобы спасти его от ужасной смерти, никак не могли найти. Тут появился посыльный с чашей цикуты в трясущихся руках. Но бесценная влага не расплескивалась. — Ну вот, — сказал Сократ, — уже время, чтобы мне умереть, а вам — чтобы жить. А кто из нас идет на лучшее, это ни для кого неясно, кроме бога. Тут заголосила Ксантиппа, запричитала по женской привычке, и промолвила так: — Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья — с тобой. Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал: — Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой. И детей поищите, а то как бы не простудились в такой мороз. И люди Критона повели Ксантиппу, а она кричала и била себя в грудь. — Сколько же можно терпеть эти муки! — вопил диалектический Межеумович. — Передай чашу Сократу! — приказал славный Агатий посыльному. Тот все еще трясущимися руками, но не расплескивая влаги, передал. — Что это? — спросил Сократ. — Где? — из последних сил заволновался Межеумович. — Да в чаше, — пояснил Сократ. Славный Агатий, материалист и я заглянули в чашу, но необходимой влаги там не увидели. Кусок льда, спаявшийся со стенками чаши, был там. — Не могли согреть?! — возмутился славный Агатий. — Как ее согреешь, — оправдывался посыльный. — Электричество отключили. — В термосе принесите! — закричал хронофил. — Так ведь все замерзло. Теплотрассы прорвало, батареи разморозились и лопнули. Теперь лета ждать надо. Может, летом и потеплеет. — Ну… работнички! — бесновался славный Агатий. — На кострах разогревайте! — Да что уж ее разогревать, — миролюбиво сказал Сократ. — Так разгрызу. Зубы у меня крепкие. Ангиной бы только не заболеть. — Тогда грызи скорей! — потребовал диалектический Межеумович. Сократ хрястнул глиняной чашей о помост, расколол ее и начал грызть кристалл льда. — Милый Межеумович! — сказал Сократ, проглотив кусочек льда. — Кто действительно посвятил жизнь философии, перед смертью полон бодрости и надежды обрести за могилой величайшие блага. — Я уже, кажется, умираю, — тихо сказал диалектик и опустился рядом с Сократом на помост. — Ну кто бы мог подумать, что в Сибири так рано и внезапно установится зима. Ведь каждый год, скотина, приходит внезапно! Сократ откусил еще кусочек ядовитого льда, похрустел им немного и сказал: — Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы разумеется нелепо всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся. — Не разговаривай, Сократ, занимайся делом, — тихо попросил Межеумович. — Потрогай-ка, Критон, мою пятку, — попросил Сократ. — Может, яд уже начал действовать? Критон ощупал ему ступню и спросил, чувствует ли Сократ прикосновение? — Нет, — ответил Сократ, чем обрадовал диалектического Межеумовича, крепившегося уже из последних сил. — Да у тебя пятки и раньше ничего не чувствовали, — сказал Критон. — За семьдесят-то лет задубели окончательно. — Тогда потрогай повыше, — попросил Сократ. Критон ощупал голень. Сократ прикосновения не почувствовал. Ведя руку вверх, Критон показывал, как тело Сократа стынет и коченеет. — Положить его надо, — посоветовал Межеумович, но сам уже не смог произвести этого действия. Сократ раскусил уже весь лед и сказал, что холод подступает к сердцу. — Слава богу, — прошептал диалектический материалист. — Критон, — позвал Сократ, — не забудь продлить мой полис бесплатного медицинского страхования. — Непременно, — отозвался Критон, — Не хочешь ли еще что-нибудь сказать? Но на это вопрос ответа уже не было. — Не обманул Сократ, — прошептал Межеумович и тоже затих. — А где же глобальный человек?! — спросил славный Агатий. Я взглянул вверх, на помост, но глобального человека не увидел.
Эпилогос
Сократа похоронили в лютую зимнюю стужу. Рядом упокоился и диалектический Межеумович. Мы-все опомнились на короткое время, ужаснулись, но тут же с облегчением переложили ответственность на кого-то другого. А что? Мы только поступили, как все. И никакой вины на нас-всех вовсе и нет. Некий Кимон, известный тем, что писал эпитафии на всех, даже еще здравствующих, сочинил Сократу такую:Каменотес, болтун и реформатор мира,
Князь колдовства, изобретатель каверз, спорщик,
Заносчивый насмешник и притворщик.
Он превозмог самого себя!
Благодетелю человечества!Даздраперма после этого объявила себя главой диалектического и исторического материализма, усилив свои доводы публичным заявлением, что она, дескать, вполне возможно, что и забеременела от самого славного Агатия. Все понимали, что кто-то должен возглавлять материализм и не особенно возражали. Даздраперма, так Даздраперма… Растолкав локтями хронофилов помельче, в новые Агатии выбился «наиславнейший» Агатий. И все в Сибирских Афинах пошло хорошо и еще лучше. Я некоторое время прожил в Сократовой избе. Помог покрыть крышу Критонова дома. Правда, это было уже ближе к лету. Слишком уж лютовала зима. Малолетку Менексена устроил в начальную школу для особо одаренных, где он тотчас же стал лучшим учеником, изобрел велосипедное колесо, которое и гонял с великим шумом и грохотом на переменах по школьным коридорам хитро изогнутой железной проволокой. Лампрокла взяли в милицию, чтобы он помог вывести эту заразу, — «наперсточников», картежников и прочих лохотронщиков, — из Сибирских Афин. Софрониск закончил ремесленное училище по классу фортепьяно. Ксантиппа взялась было писать мемуары о Сократе, но после долгих переговоров с книгоиздателями и спонсорами плюнула на это дело и снова занялась продажей банных веников. Больше всего мне пришлось повозиться с Дионисом. Запил мужик по-черному. Уж я его и к экстрасенсам водил, и на психу устраивал, и «подшивали» его неоднократно. Ничего не помогало. Он и умереть-то не мог ни от пьянства ни от какой другой болезни, поскольку был богом. Так и мучалась с ним Ариадна. Хорошо, хоть дети подросли и поголовно вступили в Общество борьбы с пьянством. Ну, а потом уж я занялся самообразованием. Кулачному бою я был обучен и раньше. А тут освоил борьбу без правил и даже занял призовое место в городских соревнованиях. Потом научился играть на флейте. Потянуло меня и на поэзию. Особенно нравилось мне своё же стихотворение, начинавшееся словами:
Тише, источники скал и поросшие лесом вершины!
Разноголосый, молчи, гомон несущихся стад!
Я часто навещал пустой сарайчик своих мыслей. Кое-что делал там, прибирал, выметал мусор. Сколотил несколько лежаков и маленьких столиков, расположил их полукругом, заткнул щели, побелил стены, протер стекла в окнах. Иногда я задерживался там подолгу, размышляя о Времени, Пространстве, Жизни, Смерти и Боге. Но почти сразу же сбивался на воспоминания о Сократе, Каллипиге и милом Межеумовиче. Те несколько дней в Мыслильне Каллипиги, казалось мне, и были Жизнью. Но Каллипига исчезла бесследно. Ни Ксантиппа, ни Ариадна не знали, где она. И на чьих коленях она сейчас сидела, я не знал, да и не хотел знать. А однажды я открыл дверь своего сарайчика мыслей и обомлел. Полукругом расставленные лежаки, маленькие столики с незамысловатыми закусками. Сократ, Протагор из Абдер, кеосец Продик, элидец Гиппий, леонтиец Горгий из Сицилии. И Каллипига… Как долго я ее не видел! Я стоял и молчал. А мое сердце замирало от невозможного счастья. И все же меня заметили… — Кого мы видим?! — воскликнул Протагор. — Вот мой лебедь из сна, — сказал Платон. — Помните, я рассказывал, как во сне увидел лебедя, сидящего у меня на коленях. А потом он взлетел в небеса с чудным пением. — Аристокл! — бросилась мне на шею Каллипига. — Каллипига, — только и смог вымолвить я. — Баубо, — поправила она меня. — Баубо. А еще меня называют Ямбой. Но это ты когда-нибудь узнаешь сам. — Баубо… — Это Баубо завлекла нас сюда, — сказал Сократ. — Пристала, как… Ну, в общем, зайдем, мол, в сарайчик мыслей Аристокла, да зайдем. Вот мы и зашли. — Проходи, Аристокл, не постесняйся возлечь рядом с нами за пиршественными столами, — предложил Горгий. Тут меня кто-то изрядно толкнул сзади. Я невольно посторонился. В дверь застенчиво, потупя взор, входил диалектический Межеумович. — Кого мы видим?! — снова возликовал Протагор. — Я вот тут, я с краешку, — пролепетал материалист, столкнул с центрального лежака Продика, угнездился на нем сам и замер в каком-то экстазе. Продик нашел себе место рядом с Гиппием. Мы с Каллипигой,… с Баубо расположились на одном оставшемся свободным ложе. — Мне, по крайней мере, хочется пить, — сказал Протагор. А Сократ заметил: — Что касается питья, друзья мои, то я вполне разделяю это мнение. Ведь в самом деле вино, орошая душу, печали усыпляет, как мандрагора людей, и веселость будит, как масло огонь. Однако, мне кажется, с пирушками людей бывает то же, что с растениями на земле. — Как же, — сказал Продик. — Знаем про твой новый метод идеологической борьбы с сорняками! — Так вот, — продолжил Сократ, не обращая внимания на восхваления Продика, — когда бог поит их сразу слишком обильно, то и они не могут стоять прямо, и ветерок не может продувать их. А когда они пьют, сколько им хочется, то они растут прямо, цветут и приносят плоды. Так и мы, если нальем в себя сразу много питья, то скоро у нас и тело и ум откажутся служить нам; мы не в силах будем и вдохнуть, не то что говорить. А если эти невидимые служанки будут нам почаще нацеживать по каплям маленькими киафами, то тогда вино не заставит нас и силой быть пьяными, а убедит лишь прийти в более веселое настроение. И с этим все согласились. Только Межеумович коротко спросил: — Самогон? — Нет, — ответил Сократ. — Неужто, «метиловка»? — ужаснулся диалектик. — И опять не угадал. — Садово-огородное? — Статинское, милый Межеумович, — сжалилась и выдала секрет Баубо. — Тогда начнем симпосий, — разрешил материалист. — По правилу первины… — сказал Сократ, и все слили по нескольку капель вина на пол. Начали дружно и как-то незаметно, в незначительных разговорах и шутках, проскакали круга три. — А о чем мы сегодня будем говорить на симпосии? — спросил Горгий. Сократ взглянул на меня, словно ожидал условного знака, но мне-то пока было довольно и того, что я видел его и Каллипигу. Баубо, то есть… Или Ямбу? — Видать, сегодня мы о Времени и Пространстве говорить не будем, — догадался Сократ. — Тогда о чем же? — А давайте порассуждаем о добродетели, — предложил Протагор. — Только перенесем этот вопрос в область поэзии. Предложение всем понравилось, и еще один круг был тотчас же пройден. После чего Протагор продолжил: — Итак, Симонид кеосец говорит где-то, обращаясь к Скопасу, сыну Креонта фессалийца, что
Трудно поистине стать человеком хорошим,
Руки, и ноги, и ум чтобы стройными были,
Весь же он не имел никакого изъяна.
Вовсе не ладным сдается мне слово Питтака,
Хоть его рек и мудрец: «хорошим быть нелегко».
ПОВЕСТИ (сборник)
Качели отшельника
Глава 1
«Фиалка», грузопассажирская ракета, обычно ждала трансзвездный лайнер за орбитой пятой планеты системы Севана. И на этот раз все было как обычно. Транслайнер «Варшава» материализовался в точно установленном месте, опередив график выхода в трехмерное пространство на одну минуту. Капитан «Варшавы» тотчас же послал в эфир свои координаты. Но «Фиалка» с помощью радаров уже засекла появление лайнера и, набирая скорость, мчалась к нему. В командирском отсеке «Фиалки» царило оживление. Не так часто корабли Земли появлялись в окрестностях Севана. Теперь будут новые приборы, оборудование, которого всегда не хватает физикам, биологам, археологам и инженерам Отшельника. Будут новые статьи, новая информация. Будут часы, проведенные в обществе людей, совсем недавно ходивших по Земле. События этих нескольких часов будут неделями рассказываться там, на Отшельнике. Экипаж «Фиалки» с трудом будет отбиваться от приглашения на чашку кофе в каждый коттедж Центральной станции. На каждой из двадцати баз вдруг срочно для проведения непредвиденных работ потребуется кто-нибудь из экипажа корабля. А их всего трое. Командир «Фиалки» — Свен Томсон. Его помощник — специалист по кибернетическим устройствам Николай Трайков. И связист — Генри Вирт. Глядя на вырастающий на глазах шар «Варшавы», Свен Томсон потряс огромными кулаками и сказал: — Когда вижу его, хочется убежать на Землю. На Отшельнике это проходит. А здесь с трудом сдерживаю себя, чтобы не написать рапорт. — «Его зовет и манит Полярная звезда», — тонким дискантом пропел Николай Трайков. — Никуда ты с Отшельника не сбежишь. А Анитта… — Ни слова дальше, Ник, — загремел Свен. — Молчу, молчу, молчу. Только не надо подавать рапорт. — Я забыл на Отшельнике голубую светящуюся рубашку, — испуганно произнес Генри. — Оза снова все перепутала. — Что ты?! — гробовым голосом сказал Николай. — Это же катастрофа! — Тебе шутки, а я говорю серьезно. В кают-компании все будут в светящихся рубашках, а я… — Возьми мою, — предложил Свен. — Твою? — удивленно переспросил Генри, уставившись на широкоплечую высокую фигуру командира. — Но ведь мне нужна не ночная сорочка. — Как хочешь, — спокойно сказал Томсон и вдруг крикнул: — Осталось три минуты! Долой этикет, тем более что мы его никогда не соблюдали… — Привет отшельникам! — прозвучал из динамиков голос командира «Варшавы». — Как дела с цивилизацией? Что-нибудь получается? — Отлично! — крикнул в ответ Томсон. — Ничего нельзя в ней понять. А все ли готово в кают-компании? Чем удивит нас шеф-повар? — Экипаж «Фиалки»! — раздался громкий голос. — Приготовиться к всасыванию. — Готовы, — ответил Томсон. — Даю отсчет. Десять, девять… ноль. Громадный борт транслайнера заслонил весь обзорный экран «Фиалки», приблизился вплотную и в следующее мгновение, раздвинув металлокерамические плиты, втянул ракету внутрь. Плиты сомкнулись. «Фиалка» лежала на специальной платформе в грузовом отсеке транслайнера. Пространство вокруг ракеты осветилось яркими огнями. К платформе бежали люди, казавшиеся муравьями в этом огромном зале. Массивные фигуры киберпогрузчиков пришли в движение. Томсон нажал клавишу. Сейчас двадцатиметровые створки «Фиалки» разойдутся в стороны и киберпогрузчики начнут загружать емкое брюхо ракеты. — Разрешаю выход, — раздалось из динамиков. Все трое, обгоняя друг друга, кинулись к подъемнику и через минуту уже стояли на платформе, жмурясь от яркого света. — Ну как у вас дела на Земле? Отшельники даже не воспользовались трапом. С двухметровой высоты платформы они, не раздумывая, бросились вниз, в дружеские объятия людей, только что прибывших с Земли. Какое имело значение, что эти люди никогда ранее не видели друг друга! Вопросы, сложные, простые, нелепые, высказанные с тревогой. с любопытством, с юмором, сыпались со всех сторон: — у вас сейчас зима? — Зима. — Почему зима? У нас лето. — А-а-а. Понятно. И зима и лето сразу. Здорово! Смех. Оглушительные похлопывания по спине. Рукопожатия. — Сколько микронакопителей привезли? — Узнаешь, когда будешь подписывать ведомость. — Пятьсот килограммов писем. Полтора миллиона приветов. Они вышли из грузового отсека «Варшавы», говоря сразу о тысячах различных вещей, понимая друг друга с полуслова. В огромный подъемник лайнера все сразу не поместились. Поднимались группами. Ярко освещенные туннели уходили куда-то далеко вперед. В них можно было различить фигуры людей и киберов. Люди приветственно поднимали руки, хотя вряд ли они видели, кто находился в подъемнике. Они просто знали, кто сейчас проплывал вверх мимо них. Киберы не обращали ни на кого внимания. У них не было времени размышлять над происходящим, у них было задание. Бесконечный, казалось, подъем наконец кончился. Вирт, Томсон и Трайков ступили на движущуюся ленту широкой улицы из пружинящего под ногами голубоватого пластика. Через каждые сто метров встречались переходы и ответвления в светящиеся огромные коридоры. Высокие залы были заняты странными конструкциями, состоящими из разноцветных шаров, конусов, параболических перекрытий, висячих мостиков, цилиндров, металлических скелетов. И везде отшельников встречали приветственными взмахами рук. Это была огромная лаборатория, целый научно-исследовательский институт. «Варшава» не только снабжала исследовательские планеты необходимым оборудованием, продуктами, специалистами, предметами быта и строительными материалами. Около тысячи научных работников занимались исследованием четырехмерного пространства. «Варшава» обходила за три земных месяца двадцать исследовательских планет. Затем цикл повторялся снова. В кают-компании уже собралось человек двадцать. Томсон с серьезным видом обсуждал с командиром транслайнера Антоном Вересаевым проблемы выведения новых сортов кактусов в условиях четырехмерного пространства. Николай Трайков, собрав вокруг себя большую половину людей, закатывал глаза и, делая страшные жесты, рассказывал о хищниках Отшельника. Генри Вирт, заикаясь, беседовал с двумя девушками. Потом Вересаев представил экипажу «Фиалки» Эрли Козалеса, журналиста-физика. Эрли должен был лететь на «Фиалке». На обед было подано столько разнообразных кушаний, что ими вполне можно было бы в течение недели кормить всех научных сотрудников Отшельника. После обеда пошли в концертный зал, затем смотрели хронику и еще несколько часов ходили из каюты в каюту, набираясь впечатлений. И снова они катились мимо бесчисленных переходов, поворотов, туннелей, залов, прощаясь с «Варшавой». Грузовые люки «Фиалки» были уже задраены. Все, что предназначалось Отшельнику, было погружено. Киберпогрузчики медленной неуклюжей походкой удалялись в свои ангары. Последние слова прощания, последние рукопожатия. Эрли сел в кресло в командирской рубке. Генри Вирт проверил радиосвязь. Николай Трайков — все кибернетические системы корабля. И тогда Томсон сказал в микрофон одно-единственное слово: — Готовы! Казалось, неведомая сила вытолкнула «Фиалку» из транслайнера. Двухкилометровый шар медленно уменьшался в размерах. — Счастливой плазмы! — Счастливого суперперехода! «Фиалка» удалилась от «Варшавы» на несколько десятков тысяч километров, и обзорный экран осветила неяркая голубоватая вспышка. Это транслайнер ушел в четырехмерное пространство.Глава 2
Для экипажа «Фиалки» семидневный путь на Отшельник должен был пролететь незаметно. Все системы корабля работали отлично, и трое космолетчиков зачитывались книгами, журналами и микрогазетами, расположившись в небольшой библиотеке и отрываясь от чтения только для принятия пищи, сна и проверки функционирования систем корабля. Эрли летел на Отшельник за материалами для книги об этой странной планете. Чтобы не терять зря времени, он изучал последний отчет экспедиции. Отчет был написан лаконично, в нем излагались только факты. Чувствовалось, что у руководителей экспедиции нет даже гипотезы, объясняющей хоть часть, хоть одну сторону загадки Отшельника. Отшельник был открыт восемь лет назад. На нем не было смен времен года. Влажный жаркий климат в приэкваториальных зонах постепенно сменялся сухим. Но даже на полюсах днем температура не падала ниже пятнадцати градусов тепла. На Отшельнике были вечное лето и вечная весна. На тысячи километров к югу и северу от экватора тянулась сельва, зловещая и мрачная. Человеческий разум был бессилен перед ней. Животный мир сельвы омерзителен и однообразен. Безмозглые твари, напоминавшие покрытые зловонной слизью мешки, прыгающие, ползающие, занятые только одним — пожиранием себе подобных, но меньших по размерам. В этот серо-зеленый копошащийся мир человек не мог ступить, предварительно не уничтожив его. Первый космический корабль долго кружил над Отшельником, выбирая место для посадки и запуская разведывательные ракеты. Всюду было одно и то же. И тогда командир принял решение выжечь огнем планетарных дюз корабля пятачок диаметром в километр. Корабль приземлился. Разведчики вышли из него. Через час остатки группы вернулись на корабль, а через два недавно выжженный пятачок ничем не отличался от остальной сельвы, лишь только стрела корабля, направленная в зенит, нарушала мрачное однообразие пейзажа. Корабль взлетел и направился к Земле. Командир был твердо убежден, что вновь открытая планета непригодна для жизни, разве что после полного уничтожения сельвы. Но быстрота, с которой сельва завоевывала отнятое человеком пространство, ужасала. И все же на Отшельник — кто-то успел назвать эту дикую планету Отшельником — была послана вторая экспедиция. Она проводила исследования с воздуха на винтолетах. О наличии разумной жизни на Отшельнике нечего было и мечтать. Здесь не было не то что млекопитающих, но даже рептилий. На пятый день пребывания на Отшельнике экспедиция обнаружила посреди сельвы пятно коричневого цвета. Винтолет с тремя людьми опустился ниже и обнаружил несколько полусферических зданий с переходами между ними и белыми цилиндрами двадцатиметровой высоты. Это открытие было столь неожиданным, что вызвало бурю восторга у членов экспедиции. Но войти в эти здания люди не могли. Они даже не могли приблизиться к ним, потому что группу построек прикрывала полусфера силового поля, сдерживавшего напор сельвы. За кусочком неизвестной цивилизации было установлено круглосуточное наблюдение. Но там все было мертво. Через день на экваторе была открыта Центральная, так ее сразу назвали. Она занимала площадь радиусом в десять километров. Огромное здание, стоявшее в середине, тоже было пусто. Вскоре обнаружили еще девятнадцать небольших пятачков, отвоеванных кем-то у сельвы, застроенных странными зданиями и тщательно охраняемых невидимыми сторожами — силовыми полями. Двадцать пятачков, оставленных неведомой цивилизацией, были названы просто базами. Они растянулись кольцом по периметру Отшельника через каждые две тысячи километров. Их было всего двадцать и еще Центральная. И больше никаких признаков цивилизации. Ни городов, ни дорог, ни ракетодромов. Планета была пуста. Третьей экспедиции удалось раскрыть секрет выключателя силовых полей, и после этого началось систематическое исследование планеты и работа по разгадке ее тайны. Грузовые лайнеры в течение четырех месяцев перебрасывали на Отшельник оборудование, винтолеты, вездеходы, приборы, целые научные лаборатории, здания, пищу, мебель, людей. Экспедиция была прекрасно оснащена. В ней насчитывалось двести четырнадцать человек: археологов, зоологов, ботаников, физиков, техников, инженеров. Неизвестно, что произошло на Отшельнике, поэтому разгадка могла быть найдена представителями любой науки. Ну а если говорить правильнее, то усилиями всех наук, всей экспедиции. Экспедицию возглавлял Конрад Стаковский, у которого Эрли учился. Когда Эрли увлекся журналистикой, Стаковский был раздосадован: уходил любимый ученик. Но Эрли не бросил физику совсем и стал журналистом, пишущим по вопросам науки. И сейчас он летел на Отшельник по приглашению старого учителя. Конрад не объяснил причину своего выбора, и Эрли терялся в догадках. Получить приглашение работать на Отшельнике было бы лестным для любого журналиста, Эрли это знал и был польщен. Но было еще одно обстоятельство… На Отшельнике в группе археологов работала его бывшая жена — Лэй. Уж не пришло ли в голову Стаковскому примирить двух людей, которых он хорошо знал. И об этом думал Эрли, но гнал от себя такие мысли. Мечтая о встречах с Лэй, Эрли сам делал их невозможными. Но теперь они должны встретиться. Двести пятнадцать человек на одной планете — не очень густо. Не встретиться просто невозможно. Эрли оборвал поток мыслей, бросил на стол копию отчета о работе на Отшельнике. Какая уж тут работа, экспедиция тыкалась в проблемы и загадки, как слепой котенок в глухую стену. Зоологи и ботаники делали некоторые успехи, но что за цивилизация была здесь? Куда она исчезла? Что означают эти циклопические постройки на Центральной? Для чего нужны были базы, расположенные на равных расстояниях друг от друга? Эрли вышел из библиотеки и пошел по ярко освещенному коридору, намереваясь заглянуть в отсек управления и побеседовать с командиром «Фиалки». Николай Трайков лежал в кресле в библиотеке и на все вопросы Эрли только строил кислые гримасы и иногда односложно отвечал: «Позже. Да узнаешь ты все. Успеешь». А Свен говорил: — Полнейшая неразбериха. Топчемся на одном месте. «Фиалка» патрулирует пространство около Отшельника. Словно ждем, что к нам кто-то явится в гости. — Не в гости, а домой, — поправлял его Генри. — Это мы гости, да еще незваные. — И тут же круто менял тему разговора — Скажи, Эрли, какие новые имена придумали на Земле? У меня будет дочка, обязательно дочка. Оза хочет назвать ее Сеоной. А я не знаю, не решил еще. А через некоторое время, как только Эрли начинал что-нибудь спрашивать, повторялся тот же разговор. Генри не мог ни о чем говорить, кроме Озы и дочери. Прошло уже два дня как «Фиалка» рассталась с «Варшавой». Это означало, что при хорошем стечении обстоятельств они могут связаться по радио с Центральной.Глава 3
Эрли сделал несколько шагов по коридору и увидел идущего ему навстречу Генри. Тот был явно расстроен и, поравнявшись с Эрли, недовольно бросил: — Лентяи. — Что-нибудь случилось? — спросил Эрли, не понимая, о чем идет речь. — Не хотят раньше графика связаться с нами по радио. Не поверю, что Оза ничего не хочет сказать мне. Лентяи, и точка. Когда патрулируешь пространство, это бывает. Но ведь мы идем после встречи с «Варшавой»! Они же там сейчас минуты считают. — Когда должна быть связь? — Через два часа. Какая им разница. Меня трясет от злости. Видишь? — Эрли кивнул, хотя вид у радиста был вполне нормальный. — Два часа буду лежать и не подойду к передатчику. Не подойду, и все! Это было сказано с такой убедительностью, что Эрли невольно подумал: Генри не выдержит и пяти минут. Вирт кинулся в библиотеку, а Эрли пошел мимо кают в командирскую рубку. Свен был занят какими-то вычислениями. Продолжая нажимать на клавиши математической машины, он молча кивнул Эрли, как бы приглашая его сесть в кресло. Тот сел и уставился в обзорный экран, но, сколько он ни смотрел, найти Отшельник на фоне ярких звезд не смог. Эрли, по-видимому, задремал, так как вдруг услышал шум голосов. Генри сидел за передатчиком, повернув голову к командиру. На лице его было страдальческое выражение. Он сказал: — Связи нет. — Что там у тебя произошло? — спросил Свен и, оставив свою машину, подошел к радисту. Эрли подумал, что все это время он надеялся, не признаваясь себе, что Лэй, может быть, захочет с ним поговорить. Он вышел из рубки, боясь, что его чувства слишком заметны для посторонних. Через два часа двери библиотеки открылись, и на пороге появились командир «Фиалки» и радист. Генри был бледен, Свен неестественно спокоен. Он сказал: — Отшельник не отвечает. Там что-то произошло. Трайков оторвался от чтения и сказал: — Что там могло произойти? Прохождение радиоволн… — С прохождением все нормально. Маяк космодрома прослушивается нормально. Но маяк — автомат. У Эрли захлестнуло сердце. — Что будем делать? — спросил Николай. — Через десять минут все должны быть готовы. Будем идти с тройными перегрузками или даже… — тут Свен с сомнением посмотрел на Эрли: выдержит ли? — Будем идти на пределе, даже если кто-нибудь потеряет сознание. Трайков включил своих кибернетических помощников, и через несколько минут все в корабле было приведено в аварийный режим. Все четверо легли в амортизирующие кресла в командирской рубке. У троих были свои особые обязанности, которые нужно выполнять в условиях перегрузок. И только у Эрли не было никаких обязанностей. Свен включил аварийные двигатели. «Фиалка» рванулась вперед, людей вдавило в кресла. Еще несколько минут они пытались разговаривать, обсуждая, что могло произойти с людьми на Отшельнике. Испортился передатчик? Но за это время его сто раз могли отремонтировать. Прорвалась сельва? Это было маловероятным, но возможным. Других объяснений просто не приходило в голову. — Это могла быть только сельва, — сказал Свен. — С баз оказали бы им помощь, — не то возразил, не то поддержал его Генри. — Они могли эвакуироваться с Центральной на какую-нибудь базу, — предположил Эрли. — Нет, — едва разжимая рот, сказал Николай. — Сельва — это ерунда. Что-то другое… Непомерная тяжесть налила тела. Стоило больших усилий, чтобы пошевелить пальцем или удержать подбородок. Челюсть все время отвисала. Под глазами появились мешки. Особенно плохо приходилось Эрли. Последней его мыслью было: «Что за люди эти космолетчики?!» Он потерял сознание. Эрли очнулся через восемь часов, когда на короткое время наступило блаженное состояние невесомости. С кресла встал только Николай Трайков, чтобы влить в рот обессилевшему журналисту несколько глотков горячего бульона. — Что со мной? — прошептал Эрли. — Ты был без сознания. Но так лучше. Так ты сумеешь перенести это. Все будет хорошо. Остальным было не до еды и воды. А затем началось торможение. Еще восемь часов с тройными перегрузками. На протяжении всего полета связь с Отшельником установить так и не удалось. Когда перегрузки кончились, Отшельник в обзорном экране был похож на огромный арбуз, занимающий четверть экрана. Центральная располагалась на самом экваторе. «Фиалка» приближалась к ней со стороны северного полушария, затянутого полупрозрачной дымкой. Эта дымка, казалось, состояла из искусственных радужных колец, параллельных широтам Отшельника. До поверхности оставалось около двух тысяч километров, до базы — около четырех тысяч. И вдруг началось что-то странное. Первым это заметил Свен, чувствовавший малейшее движение своего корабля. Нос «Фиалки» начал медленно подниматься вверх. И сразу же начались перегрузки, корабль резко тормозил. Он не подчинялся воле человека. «Фиалка» словно вдавливалась в мягкую, пористую резину, словно сжимала гигантскую пружину. Все произошло так быстро, так внезапно, что никто из людей не успел ничего сделать. Никто, даже Свен, не успел вмешаться. На высоте около полутора тысяч километров корабль повис, ничем не поддерживаемый, потому что двигатели были выключены. Повис на мгновение, а затем начал падать, но не вертикально вниз, а куда-то вбок, градусов под сорок пять к поверхности Отшельника. Это было беспорядочное кувыркание, словно «Фиалка» катилась с горы. Свен все-таки выбрал момент и включил двигатели ракеты. «Фиалка» свечой рванулась вверх и, пройдя километров сто, стала замедлять движение. С людьми ничего страшного не произошло, даже Эрли не потерял сознания. — С чем нам удалось так мило столкнуться? — зарычал Свен. — Мы ни с чем не столкнулись, — уверенно заявил Николай. — На такой высоте над Отшельником не может быть ничего. — Метеор? — неопределенно вставил Генри. — Нет. В системе Севана почти нет метеорных потоков. — Почти — это значит все-таки есть. — У «Фиалки» нет внешних повреждений, — сказал Николай. — Я проверил. Киберискатели повреждений нигде не обнаружили. — Надо садиться, — сказал все время молчавший Эрли. — С «Фиалкой» разберемся позже. — Черт возьми! — вырвалось у Генри, и он отвернулся. — Я не могу поверить, что с ними что-то случилось. Свен повел корабль на юг к экватору и, только когда он повис над Центральной на высоте полутора тысяч километров, медленно, очень медленно начал опускать корабль. По его приказу никто не выключал круговых амортизаторов. Связи с Центральной по-прежнему не было. Генри Вирт обшарил весь диапазон частот, применявшихся для местной связи на Отшельнике, но эфир молчал. Корабль опускался. Двухсотметровая сигара медленно вибрировала. До поверхности оставалось пятьсот километров, триста, сто… Пятно Центральной было уже видно невооруженным глазом. Пятьдесят… Двадцать… Десять… Три… Стали видны отдельные детали построек Центральной. Километр… Двести метров… На такой высоте хорошо было бы видно людей… Чуть заметно вздрогнул корпус корабля. Из «Фиалки» выдвинулись амортизаторы, и корабль лег горизонтально. Космодром был пуст, «Фиалку» никто не встречал.Глава 4
— Сели, — глухо сказал Свен. — Что дальше? Ему никто не ответил. Эрли прикоснулся к одной из чуть выступающих из подлокотника цветных кнопок. Круговые амортизаторы разошлись в стороны, и кресло мягко опустилось. Эрли встал. В голове у него что-то шумело, сдавливая болью виски. Тошнота подступала к горлу. Неуклюже, на несгибающихся, ватных ногах, не оглядываясь на Свена, пошел он к двери отсека управления, за ним — Генри Вирт. — Николай! — крикнул Свен. — Всем надеть скафандры и взять бластеры… — Бластеры! — чертыхнулся Трайков. — Здесь же все пусто. Зачем нам бластеры? — Этого я не знаю. Кто-нибудь знает, что здесь произошло? — ответил Свен. — Все равно. Подъемник я заблокировал. Возьмем сначала пробы воздуха. — Через минуту он сообщил: — Состав воздуха обычный. Выйдем все вместе. Ничего не предпринимать и не делать глупостей. Словом, мы не знаем, что здесь произошло, и поэтому должны быть осторожны. Генри Вирт и Николай Трайков первыми выскочили из командирской рубки. Эрли понимал, что ему не следует проявлять инициативы. Они хоть знают, что здесь было раньше, а он и этого не представляет. Размытые пятна светильников проносились мимо. Пол под ногами глухо пружинил. Свен заскочил в камеру, где хранилось оружие. Но им так давно никто не пользовался, что, порывшись несколько секунд, Свен выскочил обратно в коридор, так ничего и не взяв с собой. Первым спрыгнул на плиты космодрома Генри и бегом кинулся вперед. В километре от «Фиалки» виднелся купол Центральной станции с вычурными пристройками, пандусами, переходами, вышками и ажурными башнями. Все это переливалось разноцветными красками, отражая радужные блики во все стороны и отчетливо выделяясь на фоне голубого неба. От купола Центральной на север и на юг протянулись огромные цилиндры накопителей энергии. Еще дальше угадывались силуэты складов, ангаров, подсобных помещений и коттеджей. Ярко-зеленые пятна парков были раскиданы направо и налево, а дальше — черная издали полоса сельвы Отшельника, растянувшаяся по всему горизонту. «Внешне здесь ничего не изменилось». — подумал Свен, догоняя Эрли. Генри и Николай уже значительно обогнали их. — Нужна рабочая гипотеза, — сказал Эрли, тяжело дыша. — Знаю… У Генри совсем сдали нервы. — Может быть, возвратились те, кто строил Центральную? — Именно сейчас. Ни столетием позже, ни столетием раньше? Впрочем, возможно и это. Только что тогда делать? Обычно к «Фиалке» подходили вездеходы, до отказа набитые хохочущими и орущими физиками, технарями, ботаниками, математиками и биологами. Возвращение грузового корабля всегда было праздником для всех. А тут мертвая тишина. Никаких признаков присутствия людей. Пара вездеходов и сейчас стояла около Центральной, а третий с раскрытыми люками находился на полпути от корабля до станции. Генри пробежал мимо него. Николай задержался, вскарабкался на башню и прыгнул внутрь вездехода. Включил освещение. Засветилась доска управления. Трайков мельком, очень быстро, осмотрел приборы и ручки управления. Все было в порядке. Запасы энергии максимальные. Заглянул в жилой отсек, там никого не было. — Интересно, зачем им понадобились вездеходы? — крикнул Свен, заглядывая в люк. — Они собирались куда-то ехать? — Непонятно, куда они могли ехать на них. Скорость маленькая. До базы на них не доберешься… Для этого есть винтолеты. Эрли тоже вскарабкался на башню вездехода. Николай нажал стартер, мотор взревел, и машина рванулась вперед. — Давай руку! — крикнул Эрли, когда они нагнали Генри. Входная дверь Центральной оказалась открытой настежь. Генри одним движением взлетел на гранитные ступени. — Сельва тут ни при чем! — крикнул Свен. — Сельва не прорвалась. — Генри кивнул, как бы говоря: «Понимаю, вижу». — Ты куда? — К биологам. — Подожди Ника и Эрли. — Я посмотрю, что в секторе Озы! — крикнул Генри, останавливаясь в дверях. — Возьми с собой Ника! — Хорошо! Вирт и Трайков скрылись в коридоре, ведущем во внешнее кольцо Центральной станции. Громкий стук ботинок затих за поворотом. Свен жестом пригласил Эрли следовать за собой. Они поднялись на эскалаторе на самый верх Центральной, туда, где находился штаб экспедиции, научная резиденция Конрада Стаковского и его помощников — Эзры и Юмма. Дверь помещения оказалась запертой. Свен и Эрли несколько раз попытались открыть ее, но дверь не поддавалась. — Людей нет. Сельва не прорвалась. Никаких следов катастрофы, — сказал Эрли. — Почему могли уйти люди? — Люди могли улететь на базы, как часто бывает. Но здесь все равно кто-нибудь должен остаться. Человек пять. А к прилету «Фиалки» они все собираются здесь. На базах защита от сельвы значительно слабее. Но все двадцать сразу?… Что бы ни было, а проникнуть в штаб нам надо обязательно. Там кто-то дежурит постоянно. Там должен быть дневник экспедиции. Мы хоть что-нибудь узнаем. Они немного помолчали, потом Свен сказал: — Я сбегаю за чем-нибудь тяжелым. — Он помчался вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Эрли медленно пошел по кольцевому коридору. С одной стороны возвышалась стена помещения штаба, или, как его еще назвали, главного пульта экспедиции. Другая сторона — купол Центральной станции — была прозрачная. Прозрачным был и потолок коридора. Коридор был небольшим, метров пятьдесят в диаметре. Эрли несколько раз обошел его, собираясь с мыслями. Свен задерживался слишком долго. Это насторожило Эрли. Что еще могло случиться? Наконец он не вытерпел и бегом пустился по эскалатору вниз. — Свен! Свен! Никто не ответил. Эрли пробежал по коридору третьего кольца несколько десятков метров и снова крикнул. И снова ему никто не ответил. Эрли бросился к подземному переходу во второе кольцо, где были хозяйственные помещения. Он понимал, что может заблудиться в этом лабиринте коридоров, переходов и эскалаторов, но и стоять на месте он тоже не мог. Налево тянулась цепочка светильников, направо была темнота. Эрли машинально бросился на свет и тут же сообразил, что светильники включил Свен. Значит, он шел здесь. Светящаяся линия вдруг свернула в сторону, противоположную подсобным помещениям, и через десяток метров оборвалась у эскалатора № 5 третьего кольца. Эрли поднялся наверх и очутился метрах в двухстах от того места, где он начал свое путешествие. — Свен! — закричал Эрли. — Здесь я, — ответил голос совсем рядом, и за ближайшим поворотом Эрли увидел Свена, прижавшего ухо к двери. — Что случилось? — Там кто-то плачет. — Что-о-о? — радостно и удивленно сказал Эрли. — Тише, тише, — зашептал Свен. — Слушай. Эрли на цыпочках подошел поближе. За матовой перегородкой комнаты действительно кто-то плакал. Эрли потихоньку надавил на ручку двери. И эта дверь была заперта. — Я услышал еще внизу и поднялся, — сказал Свен. — Кто-то плачет и не открывает дверь. Придется выломать? Что нам еще остается делать? — Подожди! — Эрли постучал в дверь кулаком. Плач внезапно прекратился. — Откройте! — Не-э-э-эт! Не-э-эт1 — голос был хриплый, срывающийся, жалкий. — Ломай! — крикнул Эрли. Свен надавил на дверь плечом. Дверь поддалась не сразу. — Не надо! Не надо! — Это уже был голос затравленного, перепуганного насмерть человека. Дверь с грохотом упала на пол. Свен и Эрли влетели в комнату. — Эрли, это же Эва! — крикнул Свен. — Эва?! — Нет. Я не знаю вас. Я не знаю вас, — чуть слышно шептали губы девушки. Она медленно пятилась среди столов. Зацепила рукой какой-то прибор, и он с грохотом упал на пол. Девушка прилипла к стене, словно стараясь втиснуть в нее свое тело. — Эва, это я — Свен. Командир «Фиалки». Что с тобой? — Свен медленно подходил к девушке, вытянув вперед руки. — Нет. Это невозможно. — Успокойся, Эва. Успокойся. — Нет… нет… Свен дотронулся до плеча девушки. Она смотрела на него испуганными глазами затравленного зверька. Свен тряхнул ее. — Что произошло? — Свен. Ну, конечно, Свен, — вдруг сказала она тихо. — Это ты… как здесь страшно. — Эва! — Молчи, Свен… — Она прижалась к его широкой груди лицом. — Где Стаковский? Где все остальные? — пытаясь оторвать ее от себя, спрашивал Свен. Тело девушки вдруг обмякло, и Свен едва удержал ее. — Эрли, она потеряла сознание. Нужно унести ее. Ты знаешь, где ее коттедж? Эрли пожал плечами, потом нагнулся к девушке: — Она спит. — Первая линия, номер семь. Тебе помочь? — Я найду. — Эрли осторожно взял девушку на руки и вышел из комнаты. Свен сел за ближайший стол и набрал на диске внутренней связи код вызова Генри Вирта. Вирт не ответил. Тогда Свен вызвал Трайкова. — Я слушаю, — сразу же ответил тот. — Почему не отвечает Вирт? — Он сидит в лаборатории Озы. Не тревожь его несколько минут. Он надеется что-нибудь найти. Записку от Озы или еще что… — Хорошо. Не буду. Ник, мы встретили здесь Эву! — Как… Эву… Разве здесь кто-нибудь есть? — Пока только одна она. — Эва! — радостно произнес Трайков. — Она что-нибудь сказала? — Нет. Она без сознания. Приходите немедленно в ее коттедж. Знаете, где он? — Конечно, знаю. — Приходите скорее. — Идем.Глава 5
Эрли бережно вынес девушку на крыльцо Центральной. Севан стоял почти в зените, и только сейчас Эрли заметил, как здесь было жарко. Аллеи коттеджей находились метрах в трехстах от главного подъезда, и, чтобы сократить расстояние, Эрли пошел прямо по траве. Знакомая, земная трава мягко шелестела под ногами, ветви деревьев цеплялись за лицо и одежду. Их прикосновение было удивительно нежным и приятным. Эрли поймал себя на том, что он не думает о происшедшей здесь катастрофе, что он забыл о Лэй, забыл обо всем, кроме одного — неловким движением не потревожить бы сон девушки. Эрли очнулся, и ему сразу же стало плохо. Время! Сколько времени прошло с тех пор, как они сели на Отшельник? Минут тридцать. А еще ничего не известно. Что с Лэй? Что произошло со всеми? Вся надежда на Эву и на то, что должно быть в главном штабе экспедиции. Должны быть какие-то записи… Должны быть! Он пристально посмотрел в лицо Эве. Что она перенесла здесь? Эрли сразу же нашел коттедж, пинком распахнул дверь. Прошел одну комнату, другую. Где спальня? Черт бы побрал архитекторов! Здесь и заблудиться недолго. Наконец он увидел широкий низкий диван и положил на него девушку. Она спала. Сердце билось равномерно, дыхание было глубокое и спокойное. Эрли выглянул в окно. Николай Трайков, спрыгнув с крыльца Центральной, бежал к коттеджу. Свен и Генри шли медленно. Они несколько раз останавливались. Видно было, что Томсон что-то говорит Вирту. Тот только отрицательно качал головой. — Что с ней? — спросил Николай. — Спит, — односложно ответил Эрли. — Неужели она ничего не сказала? — Сказала: «Как здесь страшно». — Что это могло означать? — Или то, что случилось со всеми, или то, что пережила она, или то и другое вместе. Нужно ввести ей стимулятор НД. У нас нет времени. Надо, чтобы она очнулась… Уснет позже. — Хорошо, — ответил Николай и вышел в ванную комнату, где обычно хранились всякие лекарства. В комнату вошли Свен и Генри. — Генри просит дать ему винтолет, — с порога сказал Свен. — Я только долечу до Озы и вернусь обратно. Это же всего четыре часа, — торопливо заговорил Генри. — Все равно на базы придется лететь. А Оза на самой ближней. Дайте мне винтолет. — Но ведь ты даже не умеешь водить его, — сказал Свен и отвернулся. Трудно было вынести молящий взгляд Генри. — Это не так уж и сложно. — Нет, Генри, нет. Нас только пятеро. И прошло уже тридцать пять минут, как мы здесь, а мы еще ничего не знаем! Ничего! Понимаешь? — И он тихо добавил: — Потерпи немного. Сейчас проснется Эва. Генри подскочил к Свену и схватил его за «молнию» куртки. — По какому праву ты здесь командуешь?! Здесь не «Фиалка». Ты кто? Стаковский? Здесь по два винтолета на каждого! Можете заниматься чем хотите, а я полечу к Озе. Потому что мне обязательно нужно знать, что с ней случилось. Мне нужно это знать сейчас, понимаешь? Я не буду ждать, пока вы тут разберетесь! — Ну что ж, — тихо сказал Свен. — Пусть решают все. Вошел Николай, держа в вытянутой руке шприц. Он протер Эве руку выше локтя ваткой, смоченной в спирте, и сделал укол. Генри вдруг молча сел в кресло, закрыл глаза, откинулся на спинку и стал медленно раскачиваться вместе с креслом, вцепившись руками в подлокотники. Эва открыла глаза, недоверчиво осмотрела комнату и едва слышно прошептала: — Мальчики… — Успокойся, Эва, — Свен подошел к ней, помог приподняться, сделал жест в сторону Эрли. — Эрли Козалес, журналист-физик. Прилетел с нами… Девушка села, поджав под себя ноги и опершись на правую Руку. — Значит, я не сошла с ума?… — Что здесь произошло? — твердо спросил Свен. — Если бы я знала это… — Эва, что здесь произошло? — повторил Свен. — Я не знаю, что здесь произошло… Но я расскажу все, что знаю. Через четыре дня после того, как вы стартовали с Отшельника, Стаковский объявил, чтобы все готовились к вылетам на базы. Это периодически бывало и раньше. Никто не удивился. Начались сборы. Десятого на Центральной остались только Эзра, Юмм и я. Остальные на винтолетах вылетели на базы. — Все, кроме вас троих? — Да. — И Оза вылетела на свою базу? — бесстрастно спросил Генри. — Да. Ее уговаривали остаться, но она настояла, чтобы ее тоже послали. — Когда они должны были вернуться? — Двенадцатого. Кроме тех, кто жил на базах постоянно. — Что предполагал сделать Стаковский? — спросил Свен. — Не знаю. Я слышала, как Эзра говорил Юмму, что Стаковский хочет показать, что такое качели. — Качели? — переспросил Свен. — Что за качели? — спросил Эрли. — Не знаю, — Эва пожала плечами. — Эзра и Юмм сидели в помещении главного пульта управления, в штабе. Оттуда ведь связь со всеми базами. Там и математическая машина. Они послали меня за кофе. За обыкновенным кофе. Я спустилась вниз. Кофе стоял в термосах в баре. Я взяла один и поднялась наверх. Все это заняло у меня не более двух минут, так мне показалось. Я зашла в помещение главного пульта. Эзры и Юмма там не было… Их не было. Там, где они сидели, я увидела два скелета и лохмотья истлевшей одежды… — Эва закрыла лицо руками и покачала головой. — Это что-то страшное. Свен присел на краешек дива— на и осторожно отвел руки девушки от заплаканного лица. — Что было дальше? — Я испугалась. Я не могла объяснить себе, что здесь произошло. И это было самое плохое. Я вызвала все базы сразу. Никто не ответил. Вся радиоаппаратура была выведена из строя. Я выбежала из купола, захлопнула дверь. Может быть, связь возможна из сектора внешней связи, думала я с надеждой. Она ведь дублирует связь пульта. Никто не отвечал и там. И тут я представила, что осталась одна на целой планете, не зная, что произошло со всеми, что произойдет со мной сейчас, в следующее мгновение, через минуту. Я осталась одна. Это было ужасно. Я заставила себя зайти в помещение главного пульта. Нужно было привести в порядок материалы. Должны же вы были прилететь на Отшельник. Я обязана была облегчить вам задачу. Хоть чем-то помочь. Но память вычислительной машины очищена от информации. Словно ее кто-то стер. Ленты регистрирующих приборов исчезли. Там все заржавело, потрескалось, разрушилось. Не осталось ни одного документа, по которому можно было бы судить, что делалось на базах в эти два часа до катастрофы. Там вы не найдете ничего. Эва замолчала. — Продолжай, Эва. Нас теперь пятеро, — сказал Свен. — И тогда у меня начались галлюцинации. Я думала, что схожу с ума. И от этого стало еще хуже, еще страшнее. Иногда я видела Эзру и Юмма. Они ходят по Центральной. Они всегда спорят. Но ведь их нет. Не должно быть. Ведь они же умерли. И все равно они ходят. Это сумасшествие? Человек не может столько вынести. Какое сегодня число? — Двадцать третье. — Значит, сумасшествие длилось двенадцать дней. Я похожа на сумасшедшую? — Ты здорова, Эва, — сказал Николай. — Но ты очень устала. — Я боюсь. — Теперь ничего не бойся, Эва, — Свен положил руку на ее плечо. — Ты не упустила ничего существенного? — Нет… Я устала. Я устала от всего этого. — Эва, ты сейчас уснешь. Тебе надо отдохнуть. — Вы меня не оставите одну? Правда ведь? — Эва, ты будешь здесь одна. Мы не можем терять время. Ты должна понять нас. — Хорошо, я усну. Но не более двух часов. Этого будет вполне достаточно. — Спи, Эва. Четверо вышли из комнаты. Девушка проводила их взглядом, полным надежды. Теперь их пятеро.Глава 6
Эрли вышел на крыльцо деревянного коттеджа и огляделся. Вокруг было так красиво! Разбросанные в беспорядке домики посреди могучего тенистого парка. Белая громадина Центральной, словно плывущая на фоне бездонного голубого неба. Мягкая зеленая трава и дикие цветы, совсем как на Земле. Странные, кружащие голову запахи, на которые он раньше не обратил внимания, потому что все здесь было необычно. Все ново. Все незнакомо. Он оглянулся, отогнал от себя красоту, и тогда остались только Отшельник и его ужасная сельва. Двести десять человек, имевших самые совершенные средства передвижения, связи и защиты, не вернулись на Центральную базу. И снова, как и тогда, когда он нес Эву, ему стало плохо. Если бы у него было время разобраться в этом чувстве, он бы понял, что это страх. Страх, что он больше никогда не увидит Лэй. Самый сильный страх, когда человек даже не сознает, что он боится. — Что будем делать дальше? — спросил Свен Томсон. — Ведь так нельзя, — и он показал рукой на других. — Надо что-то делать. Генри Вирт лежал на траве лицом вниз и, кажется, плакал. Николай Трайков нервно покусывал губы. — Прошел уже почти час, — сказал Эрли. — А мы по-прежнему ничего не знаем. Надо выработать план действий. Ведь не могли же они всесразу… — Почему вы не пустили меня к Озе?! — крикнул Генри. — Почему?! — И он застучал кулаком по траве. Свен подскочил к нему, рывком поднял с земли и сильно встряхнул. — Генри! Приди в себя! Не распускайся! — Прости, Генри, — сказал Эрли. — Ты полетишь к Озе. Наверное, мы сейчас так и решим. Сейчас мы пойдем в Центральную и там все решим… Слова Эрли заставили Вирта успокоиться, и они все четверо почти бегом двинулись к Центральной. — О каких качелях все-таки говорил Стаковский? — спросил Эрли Свена. — Символ чего эти качели? — Ничего не приходит в голову, — ответил Свен. — Качели — это значит что-то качается. — Раньше никогда об этом не было разговоров? — Ничего подобного мне не приходилось слышать. Они остановились в главном пульте связи. — Как можно изобразить качели? — вдруг спросил Николай. Остальные удивленно и непонимающе посмотрели на него. — Ну как наиболее просто схематично можно изобразить качели? Эрли нарисовал на бумаге прямую линию через весь лист, а посредине под небольшим углом пересек ее коротким отрезком прямой. — Примерно так нарисовал бы и я, — сказал Свен. — Но к чему вопрос? Ты где-нибудь видел такое? — Это не мудрено увидеть везде, — сказал Эрли. — Видел. Совсем недавно видел, и не один раз. Может быть, неделю назад, может быть, больше. Только где и почему?… Не могу вспомнить. Но я постараюсь. — Сразу не можешь? — спросил Свен. — Нет. — Постарайся вспомнить. Неизвестно, что сейчас нам может помочь, — сказал Свен. — Может быть, именно это. А пока давайте выработаем план действий. Мы не можем все время находиться вместе. Поэтому нам будет нужна связь друг с другом. Нам нужен какой-то центр, куда бы стекалась вся информация, которую мы будем собирать. Один из нас должен постоянно находиться здесь, в Центральной. Лучше всего у главного пульта связи. Это будет удобно еще и в том случае, если кто-нибудь из них вдруг заговорит… Кто останется? Генри, конечно, не захочет этого… — Нет. — Тогда кто? Я вынужден лететь с Генри, хотя мог бы и один. — Нет, — повторил Генри. — Эрли мало что знает здесь… — Эва, — сказал Николай. — Пока она спит, здесь буду находиться я. А когда она проснется… Мне, наверное, найдется работа более подходящая… — Хорошо, — Свен встал и начал расхаживать по комнате. — Каждый должен взять радиостанцию внутренней и внешней связи и никогда не расставаться с ней. Каждый обязан иметь всегда с собой хотя бы легкий бластер, потому что мы не знаем, что здесь произошло. Генри и я вылетим на винтолете к базе Озы. Нам на это хватит четырех часов. — Маяк там не работает, — сказал Генри. — Я прослушивал эфир. — Раньше бы хватило четырех часов. А без маяка… Я не знаю, смогу ли быстро найти ее по карте. — Я бывал там, — сказал Генри. — Мы найдем их быстро. — Тогда вылетаем немедленно. Эрли, попробуй взломать дверь штаба. — Эва же говорила, что у нее есть ключ, — сказал Николай. — Действительно. Как я забыл. Тем лучше. Ну что ж, пошли. Что мы будем делать через несколько часов, я не знаю. — Не будем загадывать, — сказал Николай, и они вышли в коридор. Свен сказал: — Если это вернулись те, кто был здесь до нас… Если они настроены к нам враждебно, нам ничего не останется, как взлететь на «Фиалке». Я бы так и сделал, если бы мы были здесь одни. Минут пять им понадобилось, чтобы разыскать карманные радиостанции и бластеры. Свен и Генри побежали к стоянке винтолетов. Николай включил все приемники в пульте связи, Эрли помчался в коттедж Эвы.Глава 7
Эрли решил не будить Эву. Несколько часов они обойдутся и без нее. Пусть лучше как следует отдохнет. Он выдвинул несколько ящичков из ее бюро, но ключей там не оказалось. Ключ оказался на груди у девушки на цепочке вместе с маленьким медальоном. Стараясь не разбудить девушку, он расстегнул цепочку и тихонько потянул за нее. Девушка слегка пошевелилась и сжала ему руку, но не проснулась. Наконец ключ оказался у него, и он не стал тратить времени, чтобы снова застегнуть цепочку. Потихоньку вышел из комнаты и снова бросился бежать. Перед дверями в комнату главного пульта он остановился, перевел дыхание, включил радиостанцию и спросил у Трайкова: — Ник, они уже улетели? — Улетели. Все нормально. Я буду связываться с ними каждые двадцать минут. Ты можешь заниматься своим делом. — Ну и отлично. — Ты где? — Открываю дверь главного пульта. Ключ едва нашел… Из них, конечно, никого нет в эфире? Эрли открыл дверь. На него пахнуло застоявшимся воздухом. Это его удивило. Неужели испортилась вентиляция? Не зажглись и автоматические светильники. Едва заметно светился потолок, к северу и югу чуть ярче, в центре совсем темная полоса. При таком освещении трудно было различить что-либо, и Эрли двигался почти на ощупь. Немного помогла полоса света, идущая из открытой двери. Внутреннее устройство помещения главного пульта было ему неизвестно. Но глаза понемногу привыкли к густому сумраку. Он начал двигаться увереннее, но вся его уверенность мгновенно пропала, когда он взялся рукой за спинку кресла и матерчатая обивка рассыпалась под пальцами в пыль. Эрли вздрогнул и остановился. Нет, лучше взять фонарь. Но почему не работают светильники? Он быстро по светлой дорожке отошел к двери и нащупал рукой выключатель. Нажал. Щелчка не получилось. Детали выключателя с шумом упали на пол. — Эрли, — вызвал его Трайков. Тот вздрогнул от неожиданности и ответил шепотом: — Да, Ник. — Что там у тебя? — Непонятно… — Помочь? — Нет, Ник. Скажи лучше, где мне побыстрее найти фонарь? — Фонарь? Ты что, в подземелье? — Не думай, что я спятил. Автоматика не работает, а выключатель рассыпался у меня в руках. — Ближе, чем в хозяйственных помещениях, вряд ли найдешь. Принести тебе? — Я сам. Нельзя уходить от пульта связи. — Связь еще через тринадцать минут. Успею. — Нет, Ник. Кто-то каждую секунду должен быть на связи. Эрли спустился по эскалатору вниз, снова пробежал по коридору третьего кольца, нырнул в подземный переход. Бластер колотил его по спине прикладом. И Эрли даже подумал, что здесь, на Центральной станции, оружие совершенно ни к чему. Цепочка огней бежала вместе с ним, немного опережая его. Здесь все работало нормально. В хозяйственном помещении была справочная машина. Эрли нажал кнопку «автономное освещение», запомнил номер секции и бросился дальше. Двери секции уже открывались перед ним, когда он подбежал. Особенно размышлять было некогда, и он схватил небольшой карманный фонарь, положил его в комбинезон. Нашел на полках два больших электрических фонаря, взял их в руки, потом, немного помедлив, взял еще два. Больше ему не унести. Всё так же бегом вернулся он к главному пульту, глотнул воздуха перед дверью и вошел. Поставив на пол фонари, он зажег один и, подняв его над головой, медленно пошел вперед. Круглое помещение имело в диаметре метров пятьдесят. По стенам стояли шкафы с электронной аппаратурой вспомогательного обслуживания, вычислительные машины, накопители информации, самописцы. Около них стояло полтора десятка операторских кресел. Все они бывали заняты операторами, когда Конрад Стаковский начинал очередной аврал по обработке накопившейся информации. В центре зала десятиметровой подковой располагался пульт: разноцветные доски с клавишами для набора программ, аппараты обратной связи с двадцатью базами, разбросанными по Отшельнику, пульт главной математической машины, сигнальные световые табло, аппараты видеосвязи, командные микрофоны. В самом центре зала стояло еще несколько кресел. В них обычно работали Конрад Стаковский, Филипп Эзра, Эдвин Юмм и некоторые другие члены экспедиции. Эрли поставил фонарь на пульт, обошел его кругом, ни к чему не прикасаясь, и затем зашел внутрь. Первые два кресла оказались пустыми. В третьем и четвертом лежали два человеческих скелета, обтянутые кое-где кожей и лохмотьями одежды. Эрли несколько секунд рассматривал их, потом судорожно вдохнул теплый, затхлый воздух и сдавил виски руками. В третий раз на него накатилась волна страха, и он попятился к выходу, сдерживая рвавшийся из горла крик. Он наткнулся на угол двери и вздрогнул от неожиданности. Яркий свет в коридоре немного привел его в себя. «А как же здесь была Эва? — подумал он. — Женщина. Одна. И она еще кое-что сумела нам рассказать. Она нашла в себе силы убедиться, что в запоминающих устройствах стерта вся информация. Я даже этого с первого раза не смог сделать». — Эрли, что там у тебя? — вызвал его Трайков. — Осталось узнать, что случилось с остальными двумястами восемью… — Значит… Эва сказала правду? — Еще какую… правду. — Меня вызывает Генри. Отключаюсь. — Осталось узнать, что произошло с остальными двумястами восемью, — прошептал Эрли и снова вошел в зал.Глава 8
На стоянке винтолетов стояло около десятка машин. Свен бросился было к маленькой, двухместной, но Генри остановил его. — А вдруг они живы и их надо будет срочно перевезти сюда? Томсон не стал возражать, они подбежали к большому десятиместному винтолету, положили туда сначала свои бластеры, а потом влезли сами. Свен заглянул в багажное отделение, желая убедиться, что там есть огнеметы. Лететь в сельву без них было бы настоящим безумием. Свен круто поднял винтолет вверх. Купол Центральной станции метнулся в сторону, замелькали белыми клавишами накопители энергии, темными горошинами рассыпались в стороны деревянные домики коттеджей, и через минуту исчезли последние пятна ярко-зеленых парков. Внизу расстилалась сельва. — Генри, — сказал Свен. — Выйди на связь с Центральной. Надо все проверить. — Хорошо… Ник! Как слышимость? — спросил Генри, включив радиостанцию. — Отвечай. — Отлично, — ответил голос Трайкова. — Как у вас? Все в порядке? — Все нормально, — сказал Генри и обратился к Томсону: — Связь действует, Свен… Ник! Я буду вызывать Центральную каждые двадцать минут, как и договорились. — Хорошо. Отключаюсь. Сверху сельва казалась однообразной. Угрюмые нагромождения грязно-зеленой растительности. Лишь на мгновение глаз кое-где угадывал робкие блики рек и озер. Местность была равнинная. На Отшельнике вообще не было больших гор. «Куда ни глянь, всюду сельва! — Вирт передернул плечами. — А если сельва ворвется на какую-нибудь из баз? Страшно даже подумать. Дикий разгул исключительно живучих омерзительных растений-ползунов и животный мир, у которого только одна цель — пожирать. Никакие бластеры тут не помогут. Жуткая сельва. Но маловероятно, что сельва где-нибудь прорвалась. Пока на базах действуют установки запрета, сельва не страшна. Все может выйти из строя, только не установки запрета». Генри Вирт краем глаз взглянул на указатель скорости. Светящаяся черта дошла до предела. Свен и Генри молчали. Свен старательно сверял разворачивающуюся перед ним картину местности с картой. Генри Вирт думал о своем. Он не хотел верить, что с его Озой что-нибудь произошло. Прошло двадцать минут как они вылетели, и Вирт вызвал Центральную. — Ник, как слышимость? — Отлично. Ты чего разговариваешь скороговоркой? Что-нибудь случилось? — Все нормально. А у вас? — Эрли только что говорил из главного пульта управления. — Николай старательно растягивал слова. Голос его стал низким и хриплым. — Эзру и Юмма можно больше не искать. Их уже нет. — От чего?… — От чего смерть? Он ничего больше не сказал. — Ничего, Ник? — Ничего, Генри. — У тебя такой голос, Ник… Хриплый, мурашки по коже. И снова внизу однообразная грязновато-зеленая сельва. Свен повернул голову к Вирту: — Через час, если все будет в порядке, увидим базу номер два. Сколько на ней было человек? — На ней четверо! — ответил Генри, и Томсон понял, что он зря сказал «было». — Оза, Вытчек, Юргенс и Стап. Их там четверо. — Я не умею успокаивать, Генри. — Спасибо. Так даже лучше… Интересно, связь прервалась одновременно или нет? — Может быть, и не совсем одновременно. Ведь Эва не сразу бросилась к пульту связи. Многое могло произойти за эти минуты. — А сельва? — Одновременно на всех базах? Трудно даже представить. Прошло еще двадцать минут. Вирт вызвал Центральную: — Ник, как слышимость? В ответ раздалось низкое хриплое рычание. В горле Трайкова что-то бурлило и клокотало. — Николай! Что случилось? Что случилось? Рычание медленно затихало. — Свен, ты что-нибудь понимаешь? — Возвращаемся! — Я спрашиваю, ты что-нибудь понимаешь? — У них что-то случилось, Генри. Надо возвращаться. — Здесь со всеми что-нибудь произошло. Возвращаться не будем. Ну! Ты же понимаешь меня, Свен? Ты все понял, правда ведь? Мне нужно узнать, что случилось с Озой. — Я возвращаюсь. — Осталось меньше часа, и мы бы знали, что произошло на второй базе. — А если те трое, на Центральной, нуждаются в нашей помощи? — Делай как хочешь, — Вирт безучастно откинулся в кресле. Винтолет сделал крутой вираж. — Возьми себя в руки, черт! — заорал Свен. — И попытайся наладить связь! — Попытаюсь, — ответил Вирт шепотом. Центральная на позывные не отвечала. Рев и глухой рокот иногда прерывались паузами относительной тишины. Свен и Вирт молча вслушивались в непонятные звуки.Глава 9
Эрли снова вошел в зал и, стараясь не смотреть на те два кресла, расставил электрические фонари таким образом, чтобы они равномерно освещали всю площадь. Затем он выработал примерный план действий. Сначала он решил выяснить, что произошло с системами автоматики, потом осмотреть накопители информации, магнитную память вычислительных машин, самописцы. Осмотром останков двух ученых он решил завершить исследования здесь. При самом беглом осмотре он обнаружил, что вентиляционные колодцы полностью разрушены, а компрессоры превратились в груду лома. Скрытую электропроводку он не смог рассмотреть, но все ее выключатели и розетки пришли в негодность. Пластмасса растрескалась, контакты покрылись толстым слоем ржавчины. Пытаться что-нибудь включить было совершенно бесполезным занятием. От одного прикосновения разваливались резиновые шланги и кабели приборов. Словно какая-то чума, какая-то болезнь напала на материалы, из которых были изготовлены различные приборы и механизмы. И только стены и пол, сделанные из термостойкого вечного пластика, казались такими же новыми. Ручки приборов не вращались вокруг своих осей. Клавиши не продавливались или проваливались от малейшего прикосновения и уже не возвращались в исходное положение. Не было никаких следов бумажных лент в самопишущих приборах. Магнитные барабаны вычислительных машин покоробились, а магнитные ленты превратились в порошок. Не сохранилось никаких носителей информации и в блоках накопителей информации. Эрли осторожно переходил от одного прибора к другому, стараясь ничего не задеть, но то и дело что-нибудь с грохотом падало на пол, разваливаясь серой кучкой пыли или бесформенными обломками пластмассы и проржавленного металла. И все-таки в этом хаосе изуродованных, искалеченных, мертвых приборов и предметов наблюдалось что-то вроде закономерности. Экватор планеты проходил прямо через центр зала. И все, что располагалось в непосредственной близости от этой условной линии, рассыпалось в прах чаще, чем у противоположных ей стен. — Смерть началась с экватора, — сказал сам себе Эрли. Потом он вошел в большую подкову пульта управления. Здесь разрушения были наибольшими. Эрли остановился у кресла, в котором, возможно, сидел Филипп Эзра. В момент смерти он, несомненно, сидел. Об этом говорило расположение скелета. Но постепенно скелет развалился, и сейчас череп глядел пустыми глазницами из-под ободранного подлокотника кресла. Эрли с минуту постоял над ним… — Печальная встреча… Он попытался представить себе, что мог делать Филипп Эзра, когда его настигла смерть. Какие клавиши программ он нажимал? О чем он думал? Что, хотел сделать? А Эдвин Юмм? О чем они говорили перед смертью? Что означают качели? В результате осмотра Эрли не пришел ни к какому выводу. Эзры и Юмма больше нет в живых. Все, что находилось в главном пульте управления, пришло в негодность, рассыпалось, развалилось. Но непонятно, почему это произошло. Эпидемия какого-нибудь заболевания? Но почему только здесь, в куполе Центральной? И какое отношение это имеет к экваториальной линии? Впрочем, откуда он взял, что это произошло только в главном пульте? Потому что кольцевой коридор не имеет никаких признаков разрушений? Но ведь в нем ничего нет. Ведь и стены и пол самого главного пульта выглядят совершенно новыми. Эрли вышел в коридор и начал внимательно осматривать его. Если бы он не ожидал этого заранее, то наверняка бы не заметил, как не увидел сначала. Да, в коридоре на стенах он нашел несколько трещин. Это потрескалась пластиковая обивка стен. Эрли распахнул в коридоре окна. Он хотел посмотреть, что там, на земле, над этой воображаемой линией экватора. Но крыши Центральной станции тянулись на несколько сот метров во все стороны, и на земле из-за дальности расстояния он ничего не мог различить. Но, кажется, на крышах была заметна более темная полоса. Появилась какая-то закономерность. Пока еще не за что было ухватиться. Какая-то мысль вертелась в голове, но все время ускользала. — Эрли, — вызвал его Трайков. — Сейчас связь с Виртом. Что тебе еще удалось выяснить? — Здесь все разрушено. Сколько вы находились в полете? — Двенадцать дней, — удивленно сказал Трайков. — А что, если я тебе скажу, что вы не были на Отшельнике лет пятьсот? А? Что ты молчишь? — В некотором смысле, может быть, и пятьсот. — Нет, в полном, единственном смысле. Я нахожусь сейчас в главном пульте. И я уверяю тебя, что здесь прошло несколько сот лет. Ну, может быть, десятков. В общем, какая разница. А что, если вы летали действительно несколько сот лет? — Эрли, я сейчас приду к тебе. — Не надо, Ник. Я не сошел с ума. На Отшельнике прошло несколько дней. Ведь и Эва это подтверждает. А здесь несколько сот. Это может быть и нашествием какого-нибудь вируса. — А что, если вернулись хозяева планеты? — Такая жестокость? Тогда нам тоже несдобровать. Здесь есть одна странная закономерность. — Что? — Хочу пойти проверить. — Хорошо. Отключаюсь. Эрли опустился вниз и подумал, что на обратном пути в главный пульт надо захватить с собой из лаборатории некоторую аппаратуру. Он спустился в третье кольцо, решив пройти по нему и установить, что же произошло в лабораториях, расположенных так же, как и главный пульт, над линией экватора. Пульт связи находился в правом крыле, Эрли пошел в левое. Но не успел он пройти и нескольких десятков шагов, как его снова вызвал Трайков. Он был чем-то взволнован, хотя и старался говорить спокойно: — Эрли, ты можешь зайти ко мне? — Что случилось? — Вирт и Томсон не отвечают. Эрли сразу же повернул назад в правое крыло. — У них что-то там воет! Сначала вообще ничего не было слышно. Потом еле различимо. Вроде ультразвука. А сейчас пронзительный вой. Что же могло с ними случиться? Винтолеты сверхнадежны. Впрочем, здесь все было сверхнадежно, и все-таки что-то произошло. Эрли открыл дверь зала связи. Трайков сидел к нему спиной и кричал в микрофон: — Вызываю Вирта! Я Трайков! Вызываю Вирта! Прием. Щелкнув тумблером, он повторил все сначала. Эрли тяжело опустился в кресло и закрыл лицо ладонями. — Не отвечают, — сказал Николай, поворачиваясь к нему. — Ничего. Вызывай. Николай снова начал вызывать Вирта. — Я не сказал тебе. Это мне как-то раньше в голову не пришло. Надо по всем каналам связи вести запись на магнитную ленту. Правда, мы все не сможем прослушать, но можно будет заложить ленты в математическую машину. Пусть обрабатывает. Может быть, мы получим хоть один бит информации. — Я все записываю и периодически прослушиваю. Ничего нет… Вызываю Вирта! Я Трайков! Прием. — Уже два часа… — Что ты сказал? — Уже почти два часа как мы на Отшельнике.Глава 10
Они летели по направлению к Центральной базе минут пятнадцать. На мгновение воздух перед винтолетом размылся, затуманился, и машину с силой бросило вперед, как из туго натянутой пращи. Чувствовалось, как от бешеного сопротивления воздуха завибрировал обтекаемый корпус. Обоих людей вдавило в кресла. Свен сбросил скорость, но она вдруг скачком упала до половины максимальной, и их бросило с сиденья вперед. — Чертовщина, — пробормотал Свен. — Где-то в этом районе, когда мы еще летели на вторую базу, скорость винтолета резко упала, и мне пришлось до предела увеличить мощность двигателей, а теперь все наоборот. Вроде какого-то порога. Никогда раньше не сталкивался с таким явлением. И атмосфера спокойная. — А пелена какой-то дымки? — Так, значит, она действительно была? А я думал, что это мне показалось. — Вызываю Вирта! Я Трайков! — вдруг раздалось в микрофонах хрипловато и нарочито медленно. — Я слышу, Ник! — вскричал Генри. — Что у вас произошло? Почему не отвечали? — У нас все нормально. Почему вы не отвечали? — Мы вышли с вами на связь. Вы не отозвались. Тогда Свен решил, что у вас что-то произошло, и повернул назад. Нам осталось лететь до вас минут двадцать. Возвращаться нам или лететь на вторую базу? — Эрли говорит, что можно лететь на вторую… Но почему не было связи? И вообще, что ты там тараторишь? — Я говорю нормально. Это ты, Ник, кажется, засыпаешь. Иногда между словами и фразами наступали небольшие паузы, и каждый думал, что с противоположной стороны обдумывают ответ. — Чертовщина какая-то, — снова пробурчал Свен. — Держи связь все время. Мне что-то не нравится эта пелена воздуха. — Ник, — сказал Генри. — Говори что-нибудь без передышки. Интересно, на какой минуте прервется связь? — Ты думаешь, опять прервется? — Не знаю. Говори. Что там у Эрли? — У Эрли? Все неопределенно. В шутку, конечно, предполагает, что мы не были на Отшельнике лет пятьсот. — Ого! Ничего себе шутка. Он где сейчас? — Сидит рядом. Я вызвал его, когда прервалась связь. — Ник, не растягивай, пожалуйста, так слова. — Я говорю нормально. Это ты все время торопишься. Всю жизнь торопишься. В ответ снова раздался пронзительный вой, прерываемый продолжительными паузами.. В кабине винтолета послышался глухой низкий рев, исходящий из телефонов. — Связь прервалась, Свен, — сказал Генри. — И опять эта пелена. И винтолет входит словно в тугую резину. Надо все-таки проверить, что это такое. Я разворачиваюсь. — Хорошо. — Следи. Вот она приближается. Держись! Сейчас будет толчок. Винтолет рвануло вперед, но Свен справился с непослушной машиной гораздо увереннее, чем в прошлый раз, и в тот же момент из телефонов донеслось: — …ываю Вирта! Я Трайков! — Слышу нормально. — Что у вас получается? — Пусть Эрли возьмет параллельный канал. — Он все время прослушивает его. — Я все слышу, Генри, рассказывай. — Тут есть какая-то пелена воздуха, вроде полупрозрачной пленки. Когда мы уходим за нее, связь прекращается. Возвращаемся назад — связь работает нормально. Наверное, это какой-то экран. — Как еще на вас влияет эта пелена? — Когда мы проходим ее от вас, она действует как упругая пружина или резина. Свену приходится увеличивать мощность двигателей. Когда возвращаемся, нас вроде что-то выталкивает. — Какая у вас скорость? — Примерно две тысячи в час. — Подойдите к этой пелене со скоростью километров двадцать или пятьдесят в час. — Хорошо. Попробуем. Свен начал сбавлять скорость, делая глубокий вираж. Стрелка указателя скорости поползла вниз. До дрожащей, размытой пелены воздуха осталось километров пять. Но машина не приближалась к ней, хотя скорость должна была быть около двадцати пяти километров в час. — Она не пускает нас вперед, — сказал Свен. — Двигатели работают, а мы стоим на месте. — Убавьте до нуля, — попросил Эрли. — Сбавил, — ответил Свен. — Нас медленно отталкивает назад. Двигатели горизонтального полета совсем не работают. — Хорошо. Отойдите назад, километров на десять, наберите скорость и пробивайтесь, как и в первый раз. — Как ты думаешь, Эрли, что это было? — спросил Вирт. — Не знаю, Генри. Какой-то энергетический барьер. Может быть, мы и выясним его природу, но сейчас просто пробивайтесь. — Какова может быть его высота? — Предполагаю, что это вам не поможет. «Фиалка» тоже на что-то натолкнулась, когда мы садились на Отшельник. — Да, да, — сказал Свен. — Ощущение примерно такое же. Только тогда нас здорово тряхнуло. — Раз связь нарушается, будете лететь без связи. До второй базы вам еще около часа. Короче, через четыре часа мы ждем вас в эфире. — Хорошо. Значит, в шестнадцать тридцать пять, — заключил Генри. — Всего хорошего. — И вам тоже. — Набираю скорость, — сказал Свен.Глава 11
— На несколько часов я свободен, — сказал Трайков. — А там меня может заменить Эва. Что мне делать? — Хорошо бы осмотреть накопители энергии, Ник. — Я проверю. — А я хотел посмотреть, что вообще делается на территории Центральной. Мне нужен вездеход. Тебе тоже. Забеги к Эве и оставь ей карманную радиостанцию где-нибудь на видном месте и еще записку, чтобы она не волновалась и не искала нас. Вызывай меня чаще, особенно если заметишь что-нибудь необычное, непонятное. Хоть самую мелочь. — Понимаю, Эрли. Я пошел. — Подожди. Ведь экватор планеты проходит через Центральную? — Да. — Кому-нибудь приходило в голову обозначить эту воображаемую линию экватора? Ну могу ли я найти ее на территории Центральной? — Эта линия обозначена колышками. Стап занимался этим. Он был немного со странностями. Они вместе вышли на крыльцо Центральной. Трайков побежал к коттеджу Эвы. Эрли взобрался на крышу вездехода, открыл люк и спустился вниз. Он проверил управление машиной. Все было в порядке. Дико взревев, вездеход рванулся по большой дуге, огибая здание Центральной. Проехав несколько сот метров, Эрли остановил машину и спрыгнул на траву. Сориентировавшись по куполу здания, он прошел еще несколько десятков метров, всматриваясь в траву. Наконец он нашел то, что искал: на расстоянии нескольких метров друг от друга в землю были вбиты небольшие, в полметра, деревянные колышки. Когда-то они, видимо, были окрашены ярко-красной краской, чтобы их было заметно на фоне травы. Теперь же краски не было и в помине. Колышки разваливались от малейшего прикосновения. Многие лежали на траве, почерневшие от ветра, дождя и времени. Эрли собрал несколько таких бывших деревяшек и осторожно положил в багажник вездехода. Затем он снова влез в машину, поднял переднюю стенку, чтобы был хороший обзор, и направил вездеход вдоль этой условной линии на небольшой скорости. Вскоре ему стали попадаться огромные упавшие полусгнившие деревья. Таких больших деревьев на территории Центральной никогда не было; Они просто не могли успеть вырасти, потому что были вывезены с Земли саженцами. Он проехал вперед около километра и окончательно укрепился в мысли, что на этой полоске около линии экватора за время отсутствия экипажа «Фиалки» прошло не несколько дней, а, по крайней мере, несколько десятилетий. Сколько прошло точно, он мог окончательно узнать, только вернувшись на Центральную и произведя некоторые лабораторные анализы. Он совсем решил было возвратиться назад, но тут его внимание привлекла черная полоса сельвы на горизонте. Что-то уж очень высокой показалась она ему. На большой скорости помчался он вперед, сминая траву и мелкий кустарник, разбрызгивая фонтаны вокруг машины, когда пересекал небольшие искусственные речки и озера, взлетая на бугорки, спускаясь в цветущие лощины. Постепенно вид растительности менялся. Она приобретала более дикий вид. Но это не удивило его, так как культурной была только центральная часть парка, а дальше все было предоставлено самой природе. Правда, растения-ползуны, аборигены Отшельника, сюда не допускались. Здесь были только земные растения, культурные или одичавшие. Когда до линии запрета оставалось не более ста метров, он понял, почему полоса сельвы на горизонте показалась ему неестественно высокой. Местные растения достигали в высоту не более пяти метров, но могли карабкаться друг на друга. Вот и сейчас они громоздились несколькими этажами, переплетенные так, что нельзя было различить отдельное растение. Это было какое-то жуткое месиво из стволов, корней и веток. Эрли вылез из вездехода и подошел вплотную к линии запрета. И только тут он понял, что это были мертвые растения, наваленные огромным полукольцом по линии запрета с северной стороны парка. Высота этого завала была не менее ста метров. Какая сила могла создать этот мертвый пояс? Только бешеный ураган, невиданный ураган, представить мощь которого трудно. Ураган, очевидно, шел с севера и, натыкаясь на неприступную стену установки запрета, терял возле нее свои трофеи. Но откуда мог взяться этот ураган? На Отшельнике такой мягкий климат. Без сильных ветров и бурь… Тут он задался вопросом о том, что произошло с силовым полем там, где его пересекает линия экватора. Он снова сел в вездеход и поехал вдоль завала, высота которого заметно понижалась по мере приближения к точке пересечения. Увидев, что там все в порядке, он сообразил, что в этом месте установка запрета, наверное, черпала огромную энергию из накопителей, чтобы заткнуть брешь, но из строя не вышла. Это здесь, на Центральной, где запасы энергии практически неисчерпаемы. А что осталось от баз, если над ними пронесся такой ураган? Минут десять сидел он на траве в тени вездехода, собираясь с мыслями. Что же он узнал за эти три часа? Совершенно точно известно следующее: Эзры и Юмма больше нет. Они мертвы. Все, что расположено вдоль линии экватора, постарело на несколько десятков или сотен лет. Но возможно, что это просто работа каких-то микроорганизмов. В сотнях километров к северу от Центральной возникло неизвестное силовое поле, силовой экран, который отталкивает от себя материальные предметы и не пропускает радиоволны. На Отшельнике за время отсутствия «Фиалки» пронесся невиданный ураган. Люди с баз не отвечают на вызовы Центральной. Как связать все это в одно целое? И вдруг он на мгновение представил себе лицо Лэй. Не такое, какое оно было при их последней встрече, а другое, дорогое, близкое, любящее. И тут же отогнал воспоминания. — Эрли! — вызвал его в это время Трайков. — Ты слышишь меня? — Слышу, Ник. Что у тебя? — Дело вот в чем, — голос Трайкова был совершенно спокоен. — Что мне делать с людьми, которые возятся около накопителей энергии? — Какие люди, Ник?! Что ты говоришь? — Эрли вскочил и одним прыжком взлетел на верх вездехода. — Мне кажется, мы негласно договорились не считать друг друга ни в коем случае сумасшедшими. Эрли, здесь их несколько человек. Пока они не видят меня или делают вид, что не видят. Я их не знаю. У нас на Центральной таких не было. — Я сейчас буду у тебя, Ник. Что тебе делать, не знаю. Думай сам. — Отлично. Я на четвертом северном накопителе. Вездеход стоит внизу. А я на самом верху. Эрли кинулся на сиденье водителя. Мотор взревел, и машина помчалась к видневшемуся вдали куполу Центральной станции, сильно забирая на юг. Эрли не хотел, чтобы неизвестные увидели его раньше, чем он сам этого захочет. Что за люди? Это было еще более непонятно, чем все предыдущее. На Отшельнике было двести четырнадцать человек. Четверо из них живы. Двое мертвы. Об остальных двухстах восьми ничего не известно. Если бы эти люди были из экспедиции Земли, Ник бы их непременно узнал. Здесь все знали друг друга в лицо. Значит, это представители той цивилизации, которая создала все эти базы и Центральную? Если это так, то они были всемогущи по сравнению с пятью людьми с Земли. Они смогут сделать с ними все, что захотят. Они вернулись в свои владения. Что они предпримут? Что сказать им? Как объяснить им действия землян? Когда до Центральной станции оставалось не более двух километров, его снова вызвали: — Эрли! Ты существуешь? Ты есть на самом деле? Эрли! — Это я, Эрли. Ты проснулась, Эва? Где ты находишься? — Эрли! Возьми меня! Увези меня! Делай со мной что хочешь, но увези отсюда. Я схожу с ума! Я ничего здесь не понимаю! — Где ты, Эва? — Я у Пульта связи, Эрли, как написал Ник. Я сижу здесь полчаса. Никто меня не вызывает. Словно вымерли все, словно все опять исчезли! — Мы думали, ты спишь. — Ты видел их, Эрли? — Кого? — Эзру и Юмма. — Да… Видел… — Они только что вышли из пульта связи. Увези меня! У нас ведь есть ракета. Через три месяца прилетит «Варшава»… — Эва, что с тобой? Успокойся. Я скоро буду у тебя, но сначала мне нужно увидеть Ника. А Эзры и Юмма нет. Они не могут ходить. Их нет. — Значит, я все-таки сошла с ума. Тогда мне остается посмотреть в дуло вот этого бластера. — Не смей, Эва! Слышишь, не смей!Глава 12
Винтолет Свена на большой скорости проскочил туманную пелену воздуха. Внизу, куда ни глянь, расстилалась сельва. Настроение Генри Вирта заметно улучшилось. Теперь уже никто не может остановить его на пути к Озе. И если машина не подведет, они скоро будут на второй базе. Свена смущало одно обстоятельство. Он довольно хорошо знал местность, да и карта была под рукой. Но иногда попадались какие-то незнакомые образования: озера и выжженные пятна, которых не было на карте. Генри снова присмирел. Ему нечего было делать, связь все равно не действовала. А сидеть вот так, сложа руки, становилось невыносимо. Свен тоже молчал. Ему не приходила в голову ни одна подходящая для разговора тема… Через несколько минут полета от первого силового экрана они встретили еще один. После преодоления его скорость винтолета не снизилась, но само преодоление чуть не обернулось катастрофой. Свен на мгновение потерял сознание, и винтолет начал падать. К счастью, он тут же пришел в себя, и все обошлось благополучно. В нескольких десятках километров от второй базы они преодолели третий силовой экран. Генри готов был броситься вниз без парашюта, когда они снизили скорость и под ними показались купола второй базы. Но через минуту стало ясно, что на второй базе господствует сельва. Установки запрета не действовали. Винтолет снизился к куполу жилого помещения. Гул его мотора, наверное, разносился по всей базе, но никто не появлялся под прозрачными куполами. Медленно перемещаясь, они облетели купол жилого помещения. Да, в этом месте их никто не мог встретить. Кругом были видны следы разрушений. Сам купол в нескольких местах лопнул и зиял метровыми трещинами. Сломанные балки и железобетонные перегородки, изуродованная мебель и разбитая аппаратура. — Что же это? — сказал Генри, медленно выговаривая слова. — Сельва, все-таки сельва, — прошептал Свен. — Выпусти меня. — Генри, я тебя выпущу. Только давай составим сначала какой-нибудь план. Ты с огнеметом умеешь обращаться? Ну тогда возьми один с собой. Спускаться лучше через трещины в куполах. Внутри этих ползунов все-таки не очень много. — Я хочу узнать, как она погибла. Свен застегнул на нем пояс, сунул в руки огнемет, на плечо повесил бластер. — Далеко от трещин не отходи. Лучше проделать новое отверстие. Теперь уже все равно, — напутствовал он Вирта, опуская его на тросе из открытой кабины винтолета. Вирт стоял на круглой площадке второго яруса, на которую выходили двери личных комнат. Их было двенадцать. Но только в четырех из них совсем недавно жили люди. Он открыл дверь комнаты Озы, и тотчас же что-то бросилось на него. Над головой раздался гром, и это «что-то» шлепнулось к его ногам, слабо извиваясь, вздрагивая и издавая зловоние. Свен успел выстрелить вовремя. Самым правильным сейчас было бы полоснуть по комнате из огнемета и только после этого войти туда. Но тогда сгорело бы все, что когда-то окружало Озу. Генри перешагнул через груду слизи и вошел в комнату. Вся мебель была изуродована и перевернута. Он не нашел здесь ни одного целого предмета. Низкий, когда-то мягкий диван был вспорот. Встроенный в стену платяной шкаф вырван и отброшен на пол. Генри перевернул его, осторожно раскрыл створки. Шкаф был пуст. Ночной столик стоял вверх ножками на переносном магнитофоне. Нет, в нем не было магнитной проволоки. Бесполезная вещь. Генри постоял несколько минут, иногда поворачиваясь из стороны в сторону, пока сзади него снова не грянул выстрел из огнемета. Свен сидел на полу винтолета, свесив одну ногу наружу, спиной навалившись на косяк дверцы, и иногда нажимал на спусковой крючок огнемета. Сверху ему было хорошо видно, что происходило под изуродованным куполом. Да и беречь этот купол теперь не имело смысла. Он стрелял прямо через прозрачный пластик. «Мешки», так их называли отшельники, каким-то образом чувствовали появление человека и теперь лезли во все щели жилого помещения. Обычно они настигали жертву в прыжке, хотя у них не было ног. Когда передняя часть мешка без головы касалась жертвы, он как бы выворачивался наизнанку, плотно облегая жертву, и всей своей внутренней поверхностью начинал переваривать. Чтобы настичь новую жертву, ему не нужно было выворачиваться. Теперь внутренней поверхностью становилась та, которая только что была внешней. — Генри! Не отходи далеко! — крикнул Свен. — Я задержу их только минут на пять. Больше не смогу. Ты слышишь меня? Вирт молча обходил пустые комнаты. — Ты слышишь меня? — снова крикнул Свен в перерыве между выстрелами. Генри махнул рукой, что означало: слышу. Сердце его бешено заколотилось. Одна из комнат была пуста. Совершенно пуста. В стене, которая выходила наружу, рядом с проломом он заметил несколько оплавленных отверстий. Кто-то здесь стрелял из бластера. А сам пролом был сделан выстрелом из огнемета. — Генри, цепляйся за пояс! — крикнул Свен. — Их слишком много! Вирт оглянулся. Неуклюжие на вид мешки приближались стремительными скачками. Он послал струю огня вперед и давил на спусковой крючок до тех пор, пока не кончилась воспламеняющаяся жидкость. Тогда он бросил бесполезный огнемет и, пробежав несколько шагов, вцепился в пояс. Свен, не выпуская из рук огнемета, поднял винтолет метров на пять над куполом и только тогда втащил Вирта в кабину. Он ничего ему не сказал и ни о чем его не спросил. Пусть Генри сам решит, когда им возвращаться. Может быть, он захочет спуститься еще раз… — Они защищались, — сказал Генри. И в его голосе не чувствовалось тоски и горя. — Они даже выбрали правильное расположение для своих бластеров и огнеметов. — Да. Они не могли сдаться просто так. — Свен, кто-то из них должен быть жив. Они отбивались у входа на лестницу из комнаты Вытчека. Я видел пробоины; которые сделали бластеры. Кто-то, один или двое, защищали вход, а другие уходили. Куда они могли уйти из этого купола? У Свена тоже появилась надежда. Может быть, Вирт и прав. — Надо осмотреть базу сверху, — сказал он. Винтолет начал медленно перемещаться между изуродованными куполами. — Понимаешь, Свен, там в одной комнате ничего нет. Пусто. Ни дивана, ни кресел, ни столиков, ни вещей. Там нет ни одного обломка. В других же перевернуто все вверх дном. Но и в комнате Озы нет ее одежды. Куда это все могло исчезнуть? На первом этаже должны быть склады продовольствия и воды, столовая. Жаль, что я не успел посмотреть, что делается там. Они медленно облетали территорию второй базы. Установки запрета были сорваны с фундаментов. Одна валялась, разбитая вдребезги, метрах в пятидесяти. Второй вообще не было видно. Вот почему сельва прорвалась на базу. Купола жилого корпуса, рабочего, корпуса связи и взлетной площадки островками выделялись на фоне грязно-зеленых шевелящихся и ползающих растений Отшельника. Эта планета снова захватила отвоеванные было у нее владения. Два винтолета, расколотые надвое, валялись недалеко от взлетной площадки. Свен снизился почти вплотную к чуть расступившимся ползунам. За эти несколько дней здесь все так заросло, словно и никогда не было по-другому. Через передний прозрачный колпак одного из винтолетов на них уставились глазницы человеческого черепа. Вирт в ярости схватил огнемет Свена и начал поливать мгновенно сгорающие отростки ползунов. Но отовсюду на это место лезли другие, и казалось, им не будет конца. — Бесполезно, Генри, — сказал Свен, положив руку ему на плечо, а другой мягко отбирая огнемет. — Они все равно не поймут. Кто это может быть? — Они все могли водить винтолеты, кроме Озы… — Значит, одного мы уже не найдем… — Это Юргенс. Он был пилотом. Второй винтолет был пуст. Здание рабочего корпуса было в таком состоянии, что его не имело смысла и осматривать. — Смотри, — вдруг закричал Свен. — На куполе связи пятна, вроде заплаток. Кто-то заделал трещины и пробоины! — Я же говорил! Я знал! Винтолет облетел небольшой купол. — Где же здесь вход? — Тут все залито пластиком. Там, где был вход, все залито пластиком. С внешней стороны. Кто-то залил вход и остался снаружи. Что могло быть в этом наглухо задраенном куполе? Документы? Люди? Кто остался снаружи? Для чего? — Свен, у них должна быть еще пара вездеходов. Эти бесполезные здесь машины должны были стоять около винтолетов. — Но их там нет. — Значит, кто-то решил пробиться на вездеходах до базы. Это верная смерть. Винтолет еще несколько раз облетел вокруг запечатанного купола. Вдруг штурвал выпал из рук Свена. — Оза! — закричал Генри. Упершись руками и лбом в стену купола с внутренней стороны, на них смотрела женщина. — Оза!Глава 13
Николай Трайков вбежал в коттедж Эвы, убедился, что она спит, оставил на столе записку, как говорил Эрли, и бросился к вездеходу. Накопители энергии шли цепочкой от Центральной станции насевер и юг километра на два. Это были огромные белые цилиндры со множеством пристроек, мачт, растяжек, лестниц и лифтов. В обычное время их изучало около десятка инженеров, следивших, чтобы количество энергии в каждом не превышало определенной нормы. От них питалась система запрета, образующая силовые поля вокруг всей территории Центральной станции. Но чтобы питать установки запрета, не было необходимости в таком количестве накопителей. Для работы установок достаточно было триллионной доли запасенной в накопителях энергии. Николай доехал на вездеходе до одного из них, выскочил и вошел в лифт, который за несколько секунд доставил его в инженерную. Небольшой светлый зал со множеством приборов произвел на него удручающее впечатление. Как во всем этом разобраться? Но вскоре он понял, что ему и не нужно во всем разбираться. Система контроля управления накопителями была довольно проста. Он записал показания общего счетчика. Вынул ленту из самописца, регистрирующего расход энергии в отдельные дни, часы и минуты, и спустился вниз. Ленту он сунул в карман кресла и помчался к другому накопителю. Там он произвел те же манипуляции. Потом он осмотрел третий, четвертый… Лифт пятого цилиндра был поднят вверх. Николай несколько раз нажал кнопку, пытаясь спустить лифт вниз, но все было безрезультатно. Он подумал, что лифт испортился. Но вдруг лампочки на табло управления лифтом замигали. Лифт спускался с десятого яруса. Затем он остановился на пятом ярусе, где располагалась инженерная. Николай попытался снова вызвать лифт, но он снова был занят. Кто мог занять лифт? Внезапно лифт пошел вверх. Николай стукнул кулаком по табло, но ничего не изменилось. Тогда он отбежал в сторону и увидел сквозь решетчатые фермы, что лифт действительно движется. Осторожно, стараясь не греметь, он скользнул в люк вездехода и на самой маленькой скорости отвел его к четвертому накопителю. Там он вскочил в лифт и поднялся на последний, двенадцатый ярус. Это была плоская крыша цилиндра. Скрываясь за мачтами, он подошел к краю крыши… и чуть не упал вниз с семидесятиметровой высоты. Соседний цилиндр был метрах в ста пятидесяти. На его плоской крыше разгуливало несколько фигур. Фермы лифта пятого накопителя были обращены в сторону Трайкова, и он заметил, что сам лифт находится тоже на двенадцатом ярусе. Если они находились на крыше хотя бы две минуты, то должны были видеть его вездеход. А он еще столько раз пытался вызвать лифт вниз. Полуголые фигурки людей на таком расстоянии казались маленькими. Но, сравнив себя с деталями мачт, он пришел к выводу, что неизвестные почти одного роста с ним. У них были загорелые тела. Одеты они были в короткие джинсы. На ногах что-то вроде сандалий. Рубашек нет. Головы не покрыты. В руках у одного из них было что-то вроде огромного листа бумаги. Через плечо у каждого висела короткая палка, очень похожая на бластер. В самом начале было совершенно точно установлено, что на Отшельнике нет людей. Нет вообще никакой мыслящей жизни. Тогда кто же эти люди? Ник вызвал Эрли и сказал: — Что мне делать с людьми, которые возятся у накопителя?Глава 14
Эва проснулась сразу, освеженная спокойным, крепким сном. Несколько мгновений она не могла сообразить, каким образом оказалась здесь, но потом последние события всплыли у нее в сознании. Лишь бы ей все это не приснилось, но записка, оставленная Трайковым на столике, окончательно убедила ее в том, что экипаж в самом деле прилетел. Прислонившись к столику, стоял легкий бластер. После стольких дней одиночества, наполненных неизвестностью, страхом и горем, появление даже одного человека было бы величайшим счастьем для нее. А эти четверо, они, конечно, размотают запутанный клубок случившегося на Отшельнике. Даже если и нет… Придет «Варшава» с ее фантастической техникой, с ее тысячами людей… Привычным, заученным жестом она поправила прическу, некоторое время постояла у окна, вдыхая полной грудью запахи травы и леса. Потом, закинув за плечо бластер, не спеша пошла к Центральной, срывая на пути травинки. Как красиво стало вокруг от того, что появились люди. Она легко взбежала на крыльцо Центральной и прошла по кольцу в пульт управления связи. Ей очень хотелось вызвать по радио Эрли и Ника, но мысль, что она может оторвать их от чего-то важного, остановила ее. Проверив настройку приемников и передатчиков, Эва отошла к окну, любуясь панорамой парка. Что-то заставило ее оглянуться. Не было ни скрипа, ни движения воздуха, ни звука, но она почувствовала всем своим существом чье-то присутствие. Так уже было, когда она осталась одна… Мышцы сковал страх. Нужно было повернуться, но она не могла этого сделать. Все замерло. «Повернись, оглянись», — шептало что-то в ней самой. И она повернулась. В кресле перед пультом, стоящем к ней спинкой, виднелся бритый затылок человека. Этого человека, вернее — этот затылок, она узнала бы среди тысяч других. Это была голова Филиппа Эзры. В дверь, не открывая ее, вошел Юмм. Они всегда появлялись вдвоем. По движениям губ было видно, что они о чем-то говорят, но звуков не было слышно. Руки Эвы прилипли к подоконнику. Эзра оглянулся, но взгляд его прошел сквозь девушку. Он не видел ее. Юмм подошел к креслу. В руках у него был рулон не то чертежей, не то рисунков. Он развернул его и что-то сказал Филиппу. Тот отрицательно покачал головой. Тогда Эзра встал с кресла, они оба отошли в сторону, растянули между собой лист и несколько минут продолжали так стоять, словно демонстрируя что-то невидимым зрителям. Потом рулон был свернут. Юмм показал рукой на дверь. Эзра приподнял руку и пошел к окну. Эва дико закричала и отскочила в сторону, но они не обратили внимания на ее крик. Филипп Эзра подошел к окну, что-то там высматривая, потом сожалеюще чмокнул губами и отрицательно покачал головой. Юмм нетерпеливо переминался с ноги на ногу У двери. Затем они оба прошли через закрытую дверь, причем Юмм сделал движение, как будто открывал ее, но она даже не скрипнула. Несколько секунд Эва стояла неподвижно, пытаясь разобраться в своих мыслях. Может ли сумасшедший понять, что он сумасшедший? Потом она бросилась к карманной радиостанции и вызвала Эрли. — Эрли! Ты существуешь?! …Нет. Он не верил, что мертвые Эзра и Юмм могут ходить по Центральной. А разве она сама поверила бы в это, если бы была здорова? Разве кто-нибудь поверит в это? Она взяла в руки бластер, блестящую легкую игрушку, и провела по дулу холодной ладонью.Глава 15
Женщина смотрела на них, ничем не выражая своей радости или удивления. Вирт открыл дверцу винтолета и, высунувшись наружу, крикнул: — Оза! Это я, Генри! Оза! Это я, Генри! Каких-то десять сантиметров прозрачного пластика разделяло их. — Свен, надо где-то прорезать купол огнеметом. Иначе мы туда не попадем. Свен отвел винтолет на несколько метров вдоль стены. Генри вытащил из багажника еще один огнемет. Но стрелять было нельзя. Фигура женщины передвигалась следом за ними. Огромные голубые глаза внимательно следили за их действиями. Но она ни одним жестом не показала, что узнала Генри или Свена. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она только медленно перебирала по стене руками, двигаясь как заведенная кукла. — Свен, давай к вершине купола! Иначе она не даст нам прорезать стену. С ней что-то случилось! Винтолет поднялся к вершине купола, но стрелять все равно было нельзя Женщина стояла прямо под ними. — Свен, я обвяжусь поясом и спущусь на тросе с огнеметом, а ты разворачивай винтолет в другую сторону. Она не сможет сразу находиться с двух сторон купола. Или ты, или я успеем проделать отверстие. Вирт заскользил по гладкому куполу вниз и остановился на уровне пола. Женщина подошла к нему. Оза! Оза! Какая она стала худенькая! Лишь огромные глаза такие же живые. Но почему она не узнает его? Почему не подает знака, что рада видеть его? В это время с противоположной стороны несколькими выстрелами Свен прожег в пластике дыру, достаточную для того, чтобы в нее смог пролезть человек. Винтолет снова поднялся на несколько метров, и Свен втянул Вирта в кабину. Через минуту Генри был внутри купола, а Свен остался ждать в машине, держа наготове бластер, потому что слизистые мешки начали подпрыгивать вверх. — Оза! — сказал Генри, ласково дотронувшись пальцами до ее лица. — Почему ты молчишь? Разве ты не рада? Почему ты молчишь? Что здесь произошло? — Я ждала, — сказала женщина, — что сюда кто-нибудь придет. Стап, уходя, пообещал, что сюда кто-нибудь все равно придет. «Оза ждала ребенка, — подумал Свен. — Неужели Генри не замечает, что у нее вполне нормальная фигура?» Но Генри заметил. Заметил еще раньше, когда увидел ее прилипшей к стене купола. — Оза, что случилось с нашим ребенком? — Не понимаю, — сказала женщина. — Что с тобой? — Со мной? Ничего. Я очень долго ждала вас. Одна. Когда Стап уехал, он заварил входную дверь снаружи, чтобы в минуту отчаяния я не могла выйти и покончить жизнь самоубийством. Но у меня и не возникало таких мыслей. Я наблюдала за ползунами и мешками. — Оза, когда ушел Стап? На чем он ушел? — Пять лет назад. Он был очень добр ко мне. — Как пять лет? — У меня все записано. Мы поддерживали с ним связь около часа. Потом он замолчал. Я думаю, он умер. — Оза! — Не-ет. Я не Оза. Она умерла восемнадцать лет назад. Я ее даже и не помню. Я покажу вам, где ее похоронили. — Оза, что с тобой? Очнись! — Генри тряхнул хрупкую фигурку за плечи, но она сняла его руки со своих плеч и сказала: — Стап говорил, что Оза все время кого-то ждала. — Кого? — Генри Вирта… Он говорил, что она очень ждала. — Я — Генри Вирт. Я понимаю, ты устала за эти дни. Это, наверное, были ужасные дни. Но теперь все кончилось. Очнись! Оза! Встряхнись! Мы полетим на Центральную. Оза, не смотри на меня так. — Я уже говорила, что я не Оза. Меня зовут Сеона. — Сеона? Но ведь именно так мы хотели назвать свою дочь! Оза, ты немного больна. Но это скоро пройдет. Нам нужно торопиться. Скоро зайдет солнце. Что ты хочешь взять с собой? — Солнце? Нет, оно зайдет еще не скоро. Оно зайдет через полгода. Я читала в книгах, что солнце садится каждые двадцать четыре часа. А когда оно садится, все люди ложатся спать. Но здесь все по-другому. Здесь день длится полтора года. Смешно, правда? День больше года. А потом на полтора года наступает ночь, и здесь все замерзает… и темнота. После этого ползуны и мешки кажутся такими приятными. Хочется поиграть с ними. Да, ночью мне было иногда плохо. Особенно когда уехал Стап. Бедный, он погиб через час. Я так думаю. Генри умоляюще повернулся к Свену, как бы говоря: «Не обращай внимания, это она так». Свен так же молча кивнул ему, что означало: «Хорошо. Садитесь в машину, и полетим назад». — Что ты хотела взять с собой, Оза? Мы сейчас полетим. — Сеона… — Ну хорошо. Сеона. Так что же? — О, я хотела бы взять все. Ведь у меня на Центральной нет ничего. Я там ни разу не била. А мне всегда так хотелось побывать там. Но я не буду брать много, ведь вы, наверное, спешите? Несколько платьев. Хотя нет, они все равно уже износились. Я возьму вот эту книгу, комбинезон. Он еще почти новый. А тебе Стап просил передать вот это, — она сняла с руки кольцо, у которого вместо камня было небольшое, на одну минуту разговора, запоминающее устройство. Это кольцо Генри когда-то сам подарил Озе. — Стап сказал, что это очень важно. И еще, пожалуйста, поднимите вот этот чемодан. В нем записи некоторых приборов и просто бумаги. Он стоит запечатанным столько лет, что я не верю, будто его когда-то открывали. Но Стап сказал, что это будет интересно людям, которые сюда придут. Генри поднял ящик, поднес его к стене и передал Свену. Потом повернулся к Озе. Как она изменилась с тех пор, когда он видел ее в последний раз! Она стала совсем худая. И черты лица слегка изменились, заострились. Что она ему тут наговорила? Ведь это значит, что она сошла с ума… Бедняжка. Сколько нужно пережить, чтобы это произошло? — Оза… Сеона, ничего не бойся, — он прижал ее к своей груди. — Все будет хорошо. — Я не боялась и раньше. Я всегда ждала людей. А теперь, когда вы пришли, я совсем ничего не боюсь. Они подошли к проему в куполе. Генри осторожно поддерживал хрупкую фигуру Озы-Сеоны. Сердце его и радовалось и разрывалось от горя на части. — Свен, помоги ей, — сказал он. Но Свен и без того уже протягивал руки, чтобы принять женщину. Когда винтолет оторвался от купола, Генри схватил огнемет и выпустил весь запас горючей жидкости по копошащимся внизу ползунам и мешкам. — Зря ты это, Генри, — сказал Свен. — Знаю, — коротко ответил Вирт. — Да, это вы зря, — сказала Оза. — Они столько лет развлекали меня. — М-мм, — замычал Генри и сжал голову руками. Внизу снова расстилалась ненавистная грязно-зеленая сельва. Свен вел винтолет на предельной скорости. Надо было скорее добираться до Центральной. Они и так опаздывали на два часа к сеансу связи. Эрли и Ник сейчас думают черт знает что. — Что же здесь все-таки произошло? — спросил Генри. У него язык не поворачивался называть ее Сеоной. — Я этого не знаю. Это было еще до меня. Но Стап рассказывал, что была буря. Страшная буря. И сельва прорвалась к нам. Их тогда на базе было четверо. Пилот Юргенс погиб сразу. Они даже не могли вытащить из винтолета его останки. Потом умерла Оза, — при этих словах Генри сжался в комок. — Выл еще один человек. Его звали Вытчек, но я его тоже не помню. Он сказал, что тело Озы будет похоронено по-человечески, что ползунам до него не добраться. И они похоронили ее. Только после этого Вытчек уже не вернулся. Стап не смог сдержать ползунов. И мы остались вдвоем. Потом ушел и Стап. Он хотел прорваться к Центральной. Лучше бы он ушел зимой. А он ушел в самый разгар лета, когда солнце уже полгода не заходило за горизонт. — Опять солнце, — прошептал Генри. — Возьми себя в руки, — тихо сказал ему Свен. — Да, солнце… Через минуту Свен сказал Генри: — Между прочим, солнце за эти четыре с половиной часа действительно не сдвинулось с места ни на йоту. — И ты тоже, — устало прошептал Генри. — Но у тебя-то на это нет причин. — Можешь убедиться сам. Но Генри не сдвинулся с места, только крепче прижал к себе Озу. — Как приятно тепло человеческого тела, — сказала она. Винтолет приближался к полупрозрачной пелене воздуха.Глава 16
Эрли бежал по кольцевому коридору, когда впереди раздался выстрел. Стреляли в отсеке связи. Там находилась только Эва. Неужели она не выдержала? Эрли подскочил к двери и остановился. В двери зияла дыра, противоположная стена коридора тоже была разворочена. Эрли осторожно потянул ручку двери. В отсеке было тихо. Он осторожно сделал шаг вперед и сказал шепотом: — Эва, это я — Эрли. Ему никто не ответил. Он сделал еще несколько шагов. Перед ним стояла Эва с бластером в руке. Она медленно опустила бластер, и он с грохотом упал на пол. — Эрли, ты должен увезти меня отсюда. Еще немного, и я не выдержу. — Я не имею права. — А если бы… ты бы хотел этого. Лэй все время говорила о тебе. Но она не любит тебя. Нет. Мы были подругами. И она мне все рассказывала. Все. Достаточно много, чтобы я стала думать о тебе. Я знала, что ты прилетишь. И я ждала тебя. Может быть, Лэй сделала это нарочно, чтобы кто-то любил и тебя. Она была добрая. Ей самой ничего не надо было. — Я всегда делал те, что она хотела. А она ничего не хотела для еебя, — сказал Эрли. — Я бы увез тебя отсюда, если бы это было возможно. Она подбежала к нему, обхватила его плечи своими руками и, заглядывая снизу в лицо, сказала: — Правда, Эрли? Эрли чуть отстранил ее от себя и сказал: — На Центральной находятся какие-то чужие люди. Несколько минут назад мне об этом сообщил Ник. Он сейчас за ними наблюдает. — Ты не поверил мне про Эзру и Юмма. Так ведь? Он кивнул головой. — А я только что стреляла в них. Но они ушли. Они вроде теней. — Хорошо, Эва. Когда-нибудь мы выясним, что это было такое. Садись за радиостанцию. Через полчаса должна быть связь с Виртом. А я свяжусь с Ником. Эрли вызвал Трайкова. Тот сразу же откликнулся, словно ждал его: — Эрли! Где ты сейчас? — В помещении пульта связи. Где эти люди? — Часть на крыше пятого накопителя. Что они там делают, я не могу понять. Остальные поехали к шестому. — Поехали? На чем? — У них что-то вроде вездехода. — Я не знаю, что делать, Ник. Оставаться тебе там или возвращаться сюда. Если бы знать, что они затевают, вообще кто они такие… — Я пока останусь здесь. Если что, вызову тебя… Одно могу сказать твердо, это не наши, своих я всех знаю. — Ну хорошо. Будь осторожен, Ник. Эрли выключил радиостанцию и сказал устало: — У меня голова идет кругом. И нет времени как следует во всем разобраться. Если это вообще возможно. — Я понимаю, Эрли, — сказала Эва. В эту же минуту его вызвал Вирт. — База уничтожена, — спокойно заговорил Генри. — Практически уничтожена. Там все разрушено. — Люди? — Одна… Оза, — сказал Генри шепотом. — Почему ты говоришь так тихо? — Она сидит рядом. Эрли, я не могу об этом говорить громко. — Что с остальными? — По-видимому, их уже нет в живых. Во всяком случае, Юргенса. Мы его видели. — Генри, возвращайтесь скорее. Когда будете подходить к Центральной, обогните ее с юга и заходите на посадку над самыми деревьями, прямо к центральному подъезду. — Понял, — ответил Свен. — Дело в том, что на Центральной появились какие-то люди. Кто они, я не знаю. Ник наблюдает за ними. Лучше, чтобы они вас не видели. Поняли? — Слишком много загадок за один день, — сказал Свен. — День еще не кончился. — Ну хорошо, через двадцать минут мы будем у вас, — сказал Генри. — Отключаюсь. Эрли передал микрофон Эве. — Ну вот… Они нашли Озу. С ней тоже что-то произошло. Генри даже не хотел при ней говорить вслух. А троих уже нет. Эва медленно поднялась с кресла, глядя в сторону Эрли. Тот удивленно посмотрел на нее. Что случилось? Девушка подняла правую руку и зажала ею рот, сдерживая крик ужаса. Эрли подошел к ней, чувствуя за спиной неприятный холодок. Он медленно повернулся и почувствовал, как зашевелились волосы на голове, а тело сковал липкий страх. Дверь помещения была закрыта, а из нее высовывалась фигура Филиппа Эзры. Он словно стоял на пороге в раздумье. Потом он решительно вошел в комнату и направился к передатчику. Эрли подтолкнул Эву в сторону, но она вцепилась в его плечо побелевшими пальцами. А он и сам готов был сейчас вцепиться в кого-нибудь, чтобы избавиться от сковавшего его страха. Эзра сделал несколько переключений на лицевой панели передатчика — ни одна ручка, ни один тумблер не сдвинулись с места, — но Эзра манипулировал ими так, словно действительно что-то переключал. Потом он протянул руку к микрофону и поднес ее ко рту, держа пальцы так, словно в руке действительно был микрофон. Но тот остался на столике. Сказав несколько слов в воображаемый микрофон, Эзра, по-видимому, не получил ответа и бросил его на столик. Несколько секунд он стоял, облокотившись на спинку кресла, барабаня пальцами по панели передатчика. Его действия не сопровождались ни единым звуком. Затем он погладил лысый череп ладонью и несколько раз прошелся по комнате, заглядывая в открытые окна. Эрли стоял затаив дыхание. Да, это был самый настоящий Филипп Эзра. Лысый. С большой головой. В неглаженых, как всегда, брюках. В широкой, свободной блузе с большим вырезом на шее. На ногах зеленые ботинки, которые он не снимал даже на пляже. Эзра словно ожидал кого-то. Но кого? И вообще, каким образом он мог возникнуть, появиться, если Эва и Эрли уже видели его останки? За дверью словно кто-то позвал его, он что-то беззвучно крикнул и тут же вышел через закрытую дверь. — Эрли, — прошептала Эва. — Это последнее. У меня не было никогда галлюцинаций. — Это не галлюцинации. Это действительно был он. Сначала я подумал, что мне конец… сумасшествие. А теперь я думаю, что это действительно было. Я пойду за ним. — Эрли, а я? — Эва, ты будешь сидеть здесь. С минуты на минуту прилетят Свен и Генри. Пусть сразу же идут сюда. Им и Нику пока ничего не рассказывай. Я очень быстро вернусь. Он открыл дверь и выглянул в коридор. Фигура Эзры мелькнула в левой его части, которая вела к выходу. Стараясь не шуметь, Эрли быстро двинулся в ту же сторону, прошел через несколько коридоров и подземных переходов. Его всюду сопровождала полоска вспыхивающих светильников, а Эзра шел в темноте и прекрасно ориентировался. Так они дошли до эскалатора, ведущего в главный пульт управления, и поднялись наверх. Дверь по-прежнему была открыта, как ее И оставил Эрли, но Эзра сделал движение, словно открывал ее. Внутрь они вошли друг за другом. Эрли ожидал увидеть здесь Юмма и не ошибся. Вместе Эзра и Юмм начали делать какие-то вычисления на математической машине, надавливая клавиши и перебивая друг друга, но, Эрли это ясно видел, клавиши не двигались. Потом они развернули рулон бумаги, на нем была изображена какая-то инженерная схема. Эрли, закусив губу, дотронулся до локтя Филиппа Эзры. Рука прошла через пустое место, не встретив сопротивления. С юга донесся приглушенный звук приближающегося винтолета. Не оборачиваясь, Эрли вышел из главного пульта.Глава 17
Свен посадил винтолет чуть ли не на ступеньки подъезда Центральной станции. Оза удивленно оглядывалась, не решаясь выйти из машины. Генри спрыгнул на траву и помог ей спрыгнуть на землю. Яркое солнце, опускающееся к закату, мягкая зеленая трава, разбросанные в беспорядке яркие цветы, тенистые кроны деревьев. Оза с восторгом прошептала: — Я читала, что такое есть, что такое бывает. Но я не представляла, как это чудесно. Генри обнял ее за плечи и повел вверх по ступеням. Свен повесил за спину два бластера и последовал за ними. В коридоре, ведущем к отсеку связи, они встретили Эрли. — Я рад, Генри! — он пожал руку женщине. — Здравствуй, Оза! — Я — Сеона. Ведь Оза умерла. Эрли мельком взглянул на Генри и, кажется, все понял. Генри стоял, опустив голову и держа Озу за руку. — Ну хорошо. У нас мало времени. Пойдемте в отсек связи. Нам надо высказаться и решить, что же делать дальше. Свен вошел в — пульт связи раньше других и предупредил Эву, что женщина хочет, чтобы ее называли Сеоной. Когда они тоже вошли, Эва поднялась им навстречу и сказала просто: — Здравствуй, Сеона! — Здравствуй… — Меня зовут Эва. Это — Эрли. Ну а других ты уже знаешь. — Эва. Это очень красиво. Что мне сейчас делать? — Сеона, тебе понравится смотреть в окно, — сказал Генри. — Я уверен. — Он осторожно отвел ее к окну и усадил в кресло. — Смотри, как там красиво! И нет никаких ползунов и мешков. Оза затихла в кресле. Эрли вызвал Трайкова. У него ничего существенного пока не произошло. Эрли попросил его оставаться на месте, но по радио принимать участие в их разговоре. После этого каждый кратко рассказал о том, что он видел, слышал, какие у него возникли мысли, предположения. Причем по предложению Эрли особое внимание уделялось самым странным, самым необъяснимым моментам. — Прошло пять часов как мы сели на Отшельник, — сказал Эрли. — Здесь все странно и непонятно. Но я уверен, что у каждого есть какая-то гипотеза, предположение. Кто выскажется первым? — Прошло семь с половиной часов, — поправил его Свен. — Нет, прошло пять часов, - жестом остановил его Эрли. — Это нетрудно установить. Так кто первый? — Ты, Эрли, и начинай. — Нет. Я буду последним. Начни ты, Генри. Вирт несколько секунд помолчал, потом сказал: — Я не знаю, отчего умерли Эзра и Юмм и что повлекла за собой их смерть. Но на базах просто прорвалась сельва. Был какой-то ураган, разрушивший установки запрета и здания, а остальное докончила прорвавшаяся сельва. Так, во всяком случае, произошло на второй базе. Уверен, что и на всех остальных. — Одновременно? — спросил Эрли. — Не думаю, — ответил Генри. — Ураган захватывал одну базу за другой. — Ураган на в. сем Отшельнике? — удивился Свен. — Маловероятно. Здесь никогда не было даже сильного ветра. — На нашей памяти действительно не было. И тем не менее ураган был, — возразил Эрли. — Я видел, что творится вокруг территории Центральной. Завалы высотой в сотню метров. Ураган шел с севера, и, судя по этому завалу, буря была страшная, и она могла пронестись на много тысяч километров к югу. И образоваться ураган мог за несколько тысяч километров от Центральной. Поэтому предположение о том, что базы были разрушены ураганом, мне кажется, объясняет многое. Хотя бы то, что в противном случае люди могли бы добраться до Центральной на винтолетах. Однако этого никто не сделал. Ураган был. Это факт. Не ясно только, почему он возник. Что ты еще можещь сказать, Генри? — Больше ничего. Ураган и сельва. Никто не был готов к этому. — Хорошо. Свен, ты. — От Центральной до второй базы я насчитал четыре энергетических барьера. На обратном пути при прохождении каждого нас выплевывало, как пробки из воды. Видимо, барьеры экранируют электромагнитные волны. Поэтому базы не смогли связаться друг с другом и с Центральной. — Связь прекратилась сразу же после того, как что-то произошло в главном пульте, где были Эзра и Юмм, — вступила Эва. — Потому что, когда я спустилась сюда и попыталась с кем-нибудь связаться по радио, мне уже никто не ответил. — Получается, что энергетические барьеры возникли одновременно с началом урагана или чуть раньше, — высказался Свен. — Пожалуй, одновременно, — донесся из динамика голос Николая. — Иначе они успели бы эвакуироваться на Центральную. Но что-то им помешало. Ураган? — Да, я слышала, как Эзра, когда еще был жив, требовал, чтобы все немедленно возвращались на Центральную. — Так, значит, был приказ о немедленной эвакуации! Почему ты раньше не сказала? Значит, некоторые уже знали, что будет катастрофа! — Это было, когда я выходила из помещения главного пульта. — Значит, сигнал о немедленном возвращении они получили одновременно, — сказал Свен. — А ураган шел с севера. Тогда почему же не успели эвакуироваться базы, расположенные ближе всего к Центральной, особенно южные? Нельзя же предположить, что ураган возник везде одновременно. — Нет, нельзя, Свен. Я видел завалы. Они только с северной стороны. Значит, ураган шел с севера. — Тогда надо предположить, что скорость его распространения была несколько тысяч, даже десятков тысяч километров в час. В это я не могу поверить. — И все же придется, Свен, — сказал Эрли. — Только так можно объяснить, почему, получив сигнал немедленного возвращения, они не успели взлететь. — Но зато ничто не может объяснить такую скорость распространения урагана. — Согласен. Но я бы придерживался именно такой версии, — сказал Эрли. — Итак, сразу же после того, как Эзра послал на базы сигнал о немедленном возвращении, возникли энергетические экраны, начался ураган и немедленно сельва прорвалась на все базы. Что ты еще можешь сказать, Свен? — Мне непонятен один момент. Но это относится к нам. Мы были в полете почти шесть часов. Я рассказывал, что мы делали на второй базе. Этого нельзя было сделать за полчаса. — Иногда человек делает столько за час, сколько в другое время он не сделал бы и за сутки, — начал Эрли, но Свен его перебил. — Хорошо. Запишем это в раздел не поддающихся объяснению явлений. И еще. Пока мы были там, солнце за два часа не сдвинулось е места ни на одну угловую секунду. — Секунду ты бы на заметил. — Ну это я так. Короче, оно не сдвинулось с места. — Солнце не заходит там полтора года, — тихо сказала Оза, не повернув головы и продолжая смотреть в окно. — Я же вам говорила. Все замолчали. — Свен, — сказал Генри, — лучше скажи, что это тебе показалось. Так будет лучше. — Это мы учтем, — сказал Эрли. — Но это ничего пока не объясняет. И ничем само не объясняется. Что еще, Свен? — Пока ничего. — Эрли, признайся, что ты считал меня немного не в себе, когда я говорила об Эзре и Юмме. — Да, я не верил, что такое может быть на самом деле. — Может быть, и Свен и Сеона говорят правду. Может быть, это им не показалось. — Я очень прошу вас, — тихо произнес Генри. — Эва, теперь ты. — После того как я увидела останки Эзры и Юмма и осталась одна, я несколько раз встречала их самих. Они ходят по Центральной. Особенно часто они появляются в помещении отсека связи, то есть здесь… Я сегодня даже стреляла в них. Не выдержали нервы. Заряд прошел сквозь Эзру, пробил дверь и стену в коридоре, но он спокойно ушел. Эрли видел их тоже. — Да, я их видел, — подтвердил Эрли. — Но я не могу объяснить, что это такое. У тебя все, Эва? Пусть тогда скажет Ник. — Я проверял накопители энергии и увидел их возле пятого накопителя. Они и сейчас там. Я их отчетливо видел. Похоже, они что-то монтируют. Совершенно точно, что они не имеют никакого отношения к тем людям, которые здесь жили и работали раньше. Они все очень смуглые и поджарые, у каждого ^а спиной какое-то оружие. И еще у них есть вездеход. Он не похож на наш. У него две башни, и из каждой торчит по нескольку стволов. — Что ты думаешь обо всем этом? — Я предположил, что это какие-то пришельцы. На Отшельнике нет разумной жизни. Даже чего-нибудь близкого к ней. Нет млекопитающих вообще. Значит, они откуда-то прилетели. Может быть, это те, которые были здесь до нас? Они выжидают, когда все люди разлетятся по базам, создают между базами энергетические барьеры, чтобы прервалась связь по радио. Если они в силах создать такие мощные силовые поля, то они могут создать и невиданный ураган, который и разрушил базы. Дальнейшее делает сама сельва. Планета чиста, и вдруг прилетаем мы, когда они уже считают себя хозяевами. И теперь они снова что-то замышляют. Может быть, они хотят взорвать накопители энергии. Тогда на сотни километров вокруг ничего не останется. Вот какая у меня смешная гипотеза. — Гипотеза интересная. Но почему бы им не уничтожить нас более простым способом? Просто расстрелять из своего оружия. — Не знаю. Может быть, их слишком мало, и они боятся. Может быть, они не выносят вида крови. Я же сделал только предположение. — Да, Ник, в твою гипотезу укладывается наибольшее количество фактов. Но не все. Остаются Эзря и Юмм, неподвижное солнце и разность в ходе часов. — Эрли, но ведь здесь могут происходить два разных события, никак не связанные друг с другом, — сказала Эва. — Разность в ходе часов может быть вызвана чем-нибудь другим. — Ну а то, что в помещении главного пульта все превратилось в пыль? Примерно на десять-двадцать метров в обе стороны от условной линии экватора. Ведь там все как будто за эти несколько дней прожило столетия. Я проверил все до самой границы установок запрета. Это тоже не входит в гипотезу Ника. — Я же не претендую на абсолютную истину… — Я понимаю, Ник. — Может быть, здесь все-таки происходят два события, — сказала Эва. — Да, придется пока так и считать. Меня только смущает факт, что они совпали во времени. Они должны быть как-то связаны.Глава 18
Эва кипятила чай и делала бутерброды прямо в помещении пульта связи. Все уже давно не ели. Оза оставалась у окна. Иногда Эва вступала с ней в разговор, но он очень быстро заканчивался. Эва несколько раз садилась напротив нее на подоконник и украдкой разглядывала. Она и раньше знала Озу. Внезапно возникшее предположение не давало ей покоя, но она боялась высказать его вслух. Что-то ее удерживало. В противоположном углу помещения Эрли разбирал содержимое ящика, привезенного со второй базы. Эрли стопку за стопкой перекладывал диаграммы. Бумага часто ломалась, и он действовал очень осторожно. Если бы даже все регистрирующие приборы на второй базе работали день и ночь, то и в этом случае неоткуда было взяться такому количеству документов. Это сразу бросилось ему в глаза. Он все перекладывал пачки графиков, надеясь найти что-нибудь вроде письма, какого-нибудь объяснения. Ящик был уже почти пуст, но ничего подобного он так и не нашел. Тогда он начал развязывать пачки, и первая же из них выпала у него из рук. В углу каждой диаграммы стояла дата. Но это были очень странные даты. Первая попавшаяся гласила: «2195-й день со дня катастрофы». Он начал перебирать всю пачку и наконец дошел до 20-го дня. Более ранних дат на диаграммах не было. В одной пачке были записи скорости ветра, в другой — температуры, в третьей — давления, затем ускорения времени для двух датчиков, разнесенных всего на десять метров. Это же было ничтожное расстояние для такого исследования. Здесь были такие цифры! Особенно в первые дни. Да, в первые… Потому что из диаграммы было совершенно очевидно: на второй базе с момента катастрофы прошло не менее пятнадцати лет. Потом записи обрывались. Не было и записей первых дней, видимо, потому, что люди боролись с сельвой за свое существование. Они выжили, и их труд сейчас помогал Эрли разбираться в происшедшем здесь. Теперь многое встало на свои места. Теперь ясно, почему Свен утверждал, что солнце за время их пребывания на второй базе не сдвинулось ни на одну дуговую секунду. Ясно, почему они утверждали, что пробыли в полете шесть, а не четыре часа. Они могли пробыть на второй базе несколько дней, а по возвращении узнали бы, что на Центральной прошло все равно четыре часа. Потому что за одни сутки, за один оборот Отшельника вокруг своей оси на широте второй базы проходило полтора года. — Эва, — позвал он девушку. Она подошла к нему и села рядом. — Эва, все, что говорила Сеона, правильно. Она действительно прожила там двадцать лет. Ты удивлена? — Я не поняла. Но вот что я тебе сказку. Эта девушка не Оза. Теперь Эрли удивленно посмотрел на нее. — Она очень похожа на Озу. Удивительно похожа. Но это не Оза, Генри был слишком взволнован встречей с ней, ведь это было просто чудом, что она осталась живой, а потом тем, что Оза, как он думал, лишилась рассудка. Он скоро и сам заметит разницу… Так, говоришь, она прожила там двадцать лет? Когда я поняла, что это не Оза, я подумала: может быть, те, чужие, для каких-то своих целей воспроизвели Озу, жену одного из оставшихся в живых людей. Другого я не могла придумать. А раз ты говоришь… Значит, это дочь Озы. И все, что она говорит, правда. — Да, кое-что проясняется. Но много и темных мест. Эва, введи в математическую машину эти данные и программу об ускорении времени на разных широтах Отшельника. Кажется, получится что-то ужасное. Я сейчас спрошу у Генри, где они пересекли энергетические пояса. Может оказаться, что это никакие не энергетические пороги или барьеры. Как ему рассказать все это? Эрли выбежал из отсека связи и, пробежав несколько комнат, открыл дверь лаборатории записи информации. Генри должен был прослушать здесь записи переговоров с Центральной, сделанные, когда они несколько раз пересекали энергетический барьер. Генри сидел, уронив голову на монтажный столик. Вокруг него валялись запоминающие кристаллы и магнитная проволока, крутилась пустая кассета магнитофона. — Генри, — тронул его за плечо Эрли, — я хочу тебе сказать… Ты должен быть мужественным… Это не Оза, Генри. Вирт поднял бледное, уставшее лицо и несколько раз кивнул головой: — Я уже знаю, Эрли. Это моя дочь. Сеона. В кольце Озы был запоминающий кристалл. Это кольцо мне передала Сеона. Оза мне все рассказала. Правда, наша встреча длилась всего одну минуту. — Здесь, Генри, все кого-то или что-то потеряли. Эрли постоял еще мгновение, молча вышел, но тотчас же вернулся: — Я хотел спросить тебя, Генри, на каких широтах вы пересекали энергетические барьеры? Генри назвал широты и добавил: — Только это были не энергетические барьеры. — Догадываюсь. — Это были границы областей, в которых время течет по-разному. Чем дальше от экватора, тем оно течет быстрее. Слушай. Он остановил крутящуюся кассету, вставил в нее проволоку и снова включил магнитофон. В комнате раздался резкий высокий вой. — Это самая нижняя частота голоса Ника. А теперь слушай. Он переключил скорость. Из динамика донеслось: — Вызываю Вирта! Я — Трайков. Вызываю Вирта! — Слова повторялись много раз. — Что у вас произошло? — За первым порогом время течет в двадцать раз быстрее, чем у нас. Во сколько раз оно быстрее за вторым, не знаю. На второй базе оно течет в пятьсот раз быстрее. — Вот почему вас прижимало на каждом пороге. Время течет быстрее, и поэтому нужно иметь большой импульс энергии, чтобы попасть в него. Вот почему без всякой видимой причины перевернулась «Фиалка». У нее был слишком маленький импульс энергии, — рассуждал Эрли. — Что мы теперь будем делать? — спросил Вирт. — Я передам эти данные Эве, она введет их в вычислительную машину. Когда мы получим результат, то сообщим обо всем Свену и Нику. А что ты скажешь Сеоне? — Я дам ей послушать вот это, — ответил Генри и разжал ладонь, на которой лежало кольцо с камнем. Он взял в другую руку небольшой аппарат для записи и считывания с кристаллов, и они оба вышли в коридор. Эрли передал Эве необходимые для решения задачи данные. Генри сел рядом с Сеоной. Она улыб- нулась ему. Было видно, что она чувствует себя неловко, как каждый человек, очутившийся пусть среди хороших, но все же незнакомых людей. — Сеона, — сказал Генри, — я не буду тебе ничего объяснять. Меня зовут Генри Вирт. Послушай это. — Он вставил кольцо в зажим и включил аппарат. Раздался печальный тихий голос: — Здравствуй, Генри. Любимый мой… Эрли взял Эву за руку, и они вышли из зала. — Я хотел выяснить возраст останков Эзры и Юмма, — сказал Эрли. — Это нужно сделать обязательно. — Я могу помочь тебе. — Нет. Я это сделаю один. Это не очень сложно. Только я не знаю, где находится лаборатория. — Эрли, тебе придется пройти в северное крыло по этому коридору. Там есть табличка, — Эва, скоро будут готовы результаты вычислений. Проследи, — Сейчас мне неудобно входить туда. Я провожу тебя. — Чудачка. Тут и провожать-то некуда. Все рядом. — Все равно. Они успели пройти несколько десятков шагов, когда открылась дверь, из которой показалась голова Генри. — Куда вы ушли? — крикнул он им вдогонку. — Иди, Эва. Я скоро вернусь. Эрли шел по коридору неровными шагами, иногда запинаясь от усталости. Там, где коридор пересекал линию экватора, он не утерпел и заглянул в инженерный зал. Он знал, что увидит там, и не ошибся. Этому залу тоже было несколько сот лет. Всюду лежала столетняя пыль. Метрах в двухстах дальше по коридору он отыскал нужную лабораторию и взял в руки небольшой приборчик. Затем на эскалаторе поднялся на верхний ярус Центральной, несколько секунд постоял возле прозрачного купола, пытаясь разглядеть фигурки Свена и Ника на четвертом накопителе, но ничего не увидел. В главном пульте ему встретились все время о чем-то спорящие Эзра и Юмм. Но он на них уже не обращал внимания. Они жили в каком-то ином измерении времени. Анализ останков двух людей показал, что они умерли полторы тысячи лет назад. Через пять минут Эрли был в зале связи. Генри в зале не было. Оказывается, его вызвал к себе Свен. Неизвестные что-то затевали. Генри уехал к четвертому накопителю на втором вездеходе. Эва встретила его в страшном замешательстве. — Эрли! У них на двадцатой базе прошло около шестисот лет. Их давно уже нет в живых…Глава 19
Свен и Ник вскочили в лифт и понеслись вниз. Николай на ходу передал: — Эрли! Появился их вездеход. Они спускаются с накопителя. Впечатление такое, что они сейчас двинутся к Центральной. Мы тоже спускаемся к вездеходам. — Отступайте к Центральной. Постарайтесь, чтобы они вас не обнаружили. Но их уже обнаружили. Двухбашенный вездеход с десятком дул, нацеленных в разные стороны, внезапно выскочил из-за четвертого накопителя. Генри бросил свою машину вперед, наперерез, чтобы дать возможность Свену и Нику укрыться за ее броней. Неизвестные, очевидно, не ожидали встреч с кем-либо, и их вездеход резко остановился, закачавшись на рессорах. Генри проехал вперед. Тяжелый бластер лежал у него рядом на сиденье, но на ходу он все равно не смог бы им воспользоваться. Вездеход не был боевой машиной. Неизвестные несколько минут никак себя не проявляли. Словно в их вездеходе никого не было. Все было тихо. За это время Свен успел поставить свою машину рядом с машиной Генри. Затем вездеход продвинулся немного вперед. То же самое проделали Свен и Генри. Расстояние между машинами сократилось до нескольких метров. Николай обо всем происходящем передавал Эрли. — Отступайте назад, к Центральной! — кричал Эрли. — Но тогда они подойдут туда вместе с нами, — ответил Ник. — Пусть подходят! Здесь нас будет в два раза больше. — Хорошо. Неизвестные не проявляли агрессивных намерений. Наоборот, одно за другим исчезли из башен дула неизвестного оружия. Затем один из люков вездехода открылся, и из него показался человек с бронзовой кожей, золотящейся в лучах заходящего солнца. Он что-то крикнул, но слов нельзя было разобрать. — Эрли, нам тоже выйти? — спросил Трайков. — ПодождитЫ Генри вам рассказал, что еще нам удалось выяснить? — Вкратце. — Так вот слушайте. Эти неизвестные тут совершенно ни при чем. Когда Эзра передал базам сигнал об эвакуации, было уже поздно. Скачком ускорение времени на полюсах Отшельника достигло огромной величины. На двадцатой базе время начало течь в двадцать тысяч раз быстрее, чем у нас, на Центральной. А у южного полюса в двадцать тысяч раз медленнее. К экватору градиент медленно убывал. Это и вызвало невиданный ураган. Воздух из области быстротекущего времени вытеснялся в соседнюю, где время шло медленнее. Ураган практически мгновенно охватил все северное полушарие. Затем плавная кривая изменения ускорения времени сменилась ступенчатой. Там, на границах, и сейчас бушуют ураганы. Все базы оказались разрушенными почти мгновенно. Остальное сделала сельва. Неизвестна причина временного скачка. Но новый необъяснимый факт — эти неизвестные. С баз они добраться не могли,потому что если там кто и уцелел после урагана, их уже нет… Несколько десятилетий или столетий. Эти неизвестные не имеют отношения к Отшельнику. Человек с бронзовой кожей уже стоял перед вездеходом Генри и что-то показывал знаками. — Кажется, он просит впустить его в машину, — сказал Генри. — Впустить? У него нет оружия. И вообще, мне кажется, они настроены миролюбиво. — Пусть сначала объяснит, что им нужно. Генри до половины высунулся из люка и попытался знаками спросить, что им нужно, но у не- го ничего не получилось. Тогда он просто спросил: — Что вам нужно на Центральной? Бронзовый человек подошел совсем рядом к вездеходу. Генри повторил свой вопрос. — Козалес! Нужно Козалес! Генри на мгновение остолбенел, потом справился с охватившим его удивлением и передал в микрофон: — Эрли! Им нужен ты. — Я? Они что, говорят на нашем языке? — Во всяком случае, я его понял. — Возьми его в кабину и езжай скорее сюда. Свен пусть пока со своей машиной останется на месте. Вездеход неизвестных лучше пока не пускать сюда. — Я понял, — ответил Генри и знаком показал человеку, что он монет влезть в его машину. Через несколько минут они были возле главного входа в Центральную станцию. Оба молчали. Генри провел неизвестного в зал связи. Неизвестный немного испуганно переступил порог и сказал: — Здравствуйте! Мне нужен Козалес. — Это я, — ответил Эрли, вставая с кресла. Неизвестный быстро подошел к нему и протянул руку для пожатия. Эрли недоверчиво пожал ее. — Мы добирались сюда около трехсот лет, — сказал неизвестный, — во всяком случае, в Большом Городе прошло триста лет. Нас послал Консгак. Его, правда, нет уже в живых. Он умер давно-давно. Но он оставил нам программу действий. И до нас посылались экспедиции. Но, очевидно, они не дошли, раз это еще существует, — и он развел руками. — Что существует? — переспросил Эрли. — Эта станция. Мы должны взорвать ее. Так говорится в программе Констака. — Кто такой Констак и что это за Большой Город? — Констак был великий ученый. Разве вы его не знаете? Эрли улыбнулся: — Как же я могу его знать, если вы сюда добирались триста лет. Меня тогда еще и не было. Ну а что это за Большой Город? Планета? Неизвестный отрицательно покачал головой. — Солнечная система? — Нет… — Тогда что же? Галактика? — Нет… Нужен глобус. Но глобуса, к сожалению, поблизости не оказалось. — Понимаете, это бывшая база. Когда-то от Центральной до нее можно было добраться за десять часов. А теперь нужно триста лет. Мы не физики. Мы только выполняем программу Констака. Там сказано, что если мы не сможем взорвать накопители сами, то должны найти Козалеса. У нас есть письмо. Только оно очень старое. Его нужно читать очень осторожно. Его писал сам Констак. — Каким видом транспорта вы добирались от Большого Города до Центральной? — Мы шли на вездеходах. У нас было пять вездеходов. Дошел только один. Остальные погибли. У Эрли голова пошла кругом. Да ведь они с двадцатой базы! Но за триста лет там все должны были умереть. Откуда же они тогда взялись? — Констак — это Конрад Стаковский?! — крикнул он. — Да. Это Конрад Стаковский. Но он обычно называл себя Констак. — Свен! — крикнул Эрли в микрофон. — Веди сюда свой вездеход. И вездеход этих людей сюда. Это наши! Они с двадцатой базы! — Как с двадцатой? Что, опять новая гипотеза? — Нет, Свен, старая! Теперь все ясно. Веди их скорее сюда! Бронзовый человек смущенно оглядывался вокруг. — Сколько человек в вездеходе? — Одиннадцать. Я двенадцатый. Восемь человек погибли. — Как вас зовут? — Энрико. — Вы, наверное, чертовски голодны? Да и мы тоже. Эва и Сео-на! Я хочу просить вас… Девушки уже все поняли: они включили и настроили автоматы для приготовления еды. Вскоре в Центральную ввалилась шумная ватага бронзовых людей. Свен и Ник недоверчиво шли позади с бластерами за спиной. — Выбросьте эти игрушки, — сказал им Эрли. Когда все немного поутихли, Энрико рассказал: — После того как на базе получили сигнал об эвакуации, там сразу же возник невиданной силы ураган. База была разрушена. К счастью, это была самая многочисленная база. На ней было четырнадцать человек. В первые же минуты недосчитались одного… Остальные успели укрыться в подвальных помещениях станции. Выйти из этих подвалов удалось только через пять лет. И только через тридцать лет они более или менее очистили территорию базы от сельвы, но перед ними встала проблема голодной смерти. Конрад Стаковский к этому времени умер. Постепенно они нашли способ перерабатывать ползунов и мешки во что-то отдаленно напоминающее пищу. Потом наступила сорокалетняя зима и ночь. — Но ведь все, кто был на этой базе, должны были умереть? — Конрад Стаковский с самого начала знал, что произошло на Отшельнике, и наказал, что кто-то должен добраться до Центральной. Те, кто жил на базе с самого начала, не могли и мечтать об этом. И женщины рожали детей. Через триста лет, когда мы уезжали, там было уже около шестисот человек. Сейчас, наверное, гораздо больше. Но Отшельник должен погибнуть. На Отшельнике образовался генератор времени. Его излучающее кольцо проходит по экватору. Как только время на полюсе Отшельника сровняется со временем, которое прошло в этом кольце, наступит насыщение и Отшельник взорвется. Когда это произойдет, Стаковский не знал. — Через пятнадцать дней, — сказал Эрли. — Этому излучающему кольцу полторы тысячи лет. — Нужно разорвать его на возможно большем расстоянии. Для этого нужно взорвать накопители энергии, взорвать Центральную. Мы выяснили запасы энергии. Этого достаточно, но мы не знаем схемы соединения накопителей. На базе этого никто не знал. Там не было инженеров. А ждать пятнадцать дней нельзя. Надо взорвать Центральную как можно раньше. Большой Город еле сводит концы с концами. Им там приходится очень плохо. — Можно забросить им продовольствие на винтолете, — сказал Свен. — Нет, — ответил Эрли. — Энергетический барьер там очень высок. — А «Фиалка»? — «Фиалка» может садиться только на малой скорости. Кроме того, там нет посадочной площадки. После обеда все немедленно принялись за работу. Основная часть людей под руководством Эрли грузила на «Фиалку» различные ценные приборы, оборудование, материалы исследований, все необходимое для того, чтобы колония Отшельника после уничтожения Центральной смогла просуществовать до прихода «Варшавы». Схема соединения накопителей не была найдена. Это значительно усложнило задачу. Пробуя распутать этот клубок, они могли провозиться и не пятнадцать дней. И тут Эрли вспомнил, что было изображено на рулоне бумаги, которую он видел у Эзры и Юмма. Теперь он уже не сомневался, что они живут в каком-то ином измерении времени, где, кроме Центральной и их двоих, никого и ничего не существует. Они понимают, что с ними произошло, потому что они руководили этим экспериментом. А то, что это был эксперимент, Эрли догадывался. Оба они представляли последствия эксперимента, когда он вышел из-под их контроля. Эзра и Юмм чаще всего появлялись в главном пульте и зале связи, как бы предполагая, что там должны быть люди. Они часто разворачивали теперь уже не существующую для других схему, как бы приглашая срисовать ее. К закату солнца так было и сделано. А в полночь все было готово для взрыва. На «Фиалке» должен был взлететь Трайков и оставаться на орбите спутника Отшельника до тех пор, пока где-нибудь не будет подготовлена посадочная. Остальные должны были лететь на винтолетах. Их нужно было обязательно сохранить. Конрад Стаковский разработал программу взрыва накопителей энергии таким образом, чтобы ускорение времени, положительное и отрицательное, исчезло не скачком, а плавно. Нужно было избежать второго разрушительного урагана. В начале первого ночи стартовала «Фиалка». Вскоре они услышали спокойной голос Трайкова: — Все в порядке. После этого с Центральной стартовали два грузовых винтолета с людьми. Их вели Эрли и Свен. Остальные винтолеты взлетели без пилотов. В них была заложена программа полета. Вместе с Эрли летели Эва и несколько бронзовокожих людей с двадцатой базы. — Вспомнил! — вдруг услышали они голос Трайкова. — Вспомнил, где я видел эти качели! Они же изображены на стенах Центральной! На самом экваторе ровная полоска, параллельная земле. А чем дальше к северу или югу, тем больше угол наклона этих качелей. И знак угла разный. У северного полюса положительный, у южного — отрицательный. — Жаль, что поздно возвращаться, — сказал Эрли. — Странно. Ведь все видели их, а из сознания ускользало. Винтолеты летели плотной группой, удаляясь по экватору на восток и забирая чуть-чуть к северу.Глава 20
Они удалились от Центральной километров на пятьсот, когда раздался взрыв. Ночное небо озарилось яркой вспышкой. Через час в эфире раздались слова: — Почему эвакуация? Эзра, что там у вас? Это говорили с девятнадцатой базы, расположенной почти у самого южного полюса. У них там с момента катастрофы прошло несколько минут. Эрли нервно улыбнулся. — Скажи им, Эва, чтобы все оставались на своих местах. Генри передаст им сообщение. Потом они летели по направлению к двадцатой базе. Эрли включил автопилот и вытащил из кармана два письма. Одно было от Конрада Стаковского, второе — от Лэй. «Здравствуй, Эрли! — писала Лэй. — Мне так хотелось бы увидеть тебя еще раз…» Он сложил письмо, хотел разорвать его, но передумал и положил на колено сидевшей рядом Эвы. — Когда-нибудь прочтешь, — сказал он. Она отрицательно покачала головой. «Эрли! — писал Конрад Стаковский. — Мы все же добились того, чего хотели. Мы можем управлять временем. Я уверен, что ты продолжишь наше дело. Представляю себе, что ты создашь установку, на одном полюсе которой время будет ускоряться, а на другом замедляться. Эксперименты, на которые раньше людям нужны были годы, теперь можно будет проводить в считанные секунды. Я даже не могу себе представить, как далеко шагнет вперед человечество, приручив время, заставляя его течь по своему усмотрению. …очень жаль, что это открытие повлекло за собой катастрофу. Но я уверен, что ты продолжишь работу, я постараюсь помочь тебе… Если же страсть журналиста пересилила в тебе физика, вот начало твоей книги. Мы так и не узнали, что за цивилизация оставила на Отшельнике свой след. Может быть, и не было никакой другой цивилизации? Может, через двадцать лет эта установка будет сооружена на Земле и окажется перенесенной сюда на Отшельник, сдвинутая во времени. Ведь на Земле уже давно ведутся работы, связанные с попытками управлять временем. Эзра и Юмм были заражены этой идеей. Мы долго не могли понять, что представляют собой Центральная, ее накопители энергии, базы. А потом мы открыли излучающее кольцо Отшельника и постепенно пришли к выводу, что на этой установке можно экспериментально проверить возможность взаимного превращения пространства и времени. Основная часть экспедиции занималась изучением Отшельника, пытаясь выяснить, кто же все-таки побывал на Отшельнике. В одном из многочисленных помещений Центральной были найдены рабочие записи. Обычные рабочие записи, из которых немного что поймешь, но все же. И мы поняли, что кто-то уже пытался заниматься экспериментами с пространством и временем. Самое странное было в том, что рабочие записи были сделаны на земном языке. И в нескольких местах стояла твоя подпись. Я разговаривал с Лэй. Она сказала, что у нее не было никаких твоих записей, никаких документов, ничего твоего. Я не мог понять, где бы ты мог заниматься подобными экспериментами. Мне о них ничего не было известно. К нашему эксперименту мы готовились долго и тщательно. Через четыре дня после того, как «Фиалка» стартовала с Отшельника, Эзра настоял на том, что можно начинать эксперимент. Это должен был быть тот самый эксперимент — взаимные превращения пространства и времени. На Центральной остались только Эзра, Юмм и Эва. Остальные на винтолетах вылетели на базы. Это должен был быть колоссальный эксперимент, и нам не хватало людей. Одиннадцатого в семь ноль-ноль все двадцать баз доложили, что готовы к проведению эксперимента. Эксперимент начался в семь пятнадцать. Эзра отдавал команды по внешней связи и включал накопители энергии. Юмм немедленно обрабатывал результаты эксперимента на вычислительной машине и вносил корректирующие изменения в программу эксперимента. Примерно до восьми часов все шло, как и в предварительных небольших экспериментах… Накопители израсходовали семьдесят процентов энергии, а изменения кривизны пространства в локальной области Отшельника не наблюдалось. Эзра начал нервничать. Примерно в восемь часов ноль три минуты приборы отметили искривление пространства. Ускорение времени было равно нулю. Эзра решил прекратить эксперимент, Юмм настаивал на продолжении. Через минуту выяснилось, что их спор бесполезен. Эксперимент вышел из-под контроля. Эзра выключил накопители, но искривление пространства осталось. Это подтвердили все двадцать баз. Затем искривление пространства исчезло, но началось ускорение времени, особенно заметное на экваторе. На полюсах ускорения времени не было. В восемь часов десять минут ускорение времени прекратилось, и приборы зарегистрировали искривление пространства. Ускорение времени было небольшим. Одна секунда за час. Эзра передал всем, что эксперимент вышел из-под контроля и все должны приготовиться к возвращению на Центральную. Раскачивание системы пространство — время продолжалось еще двадцать две минуты… Потом ускорение времени начало стремительно нарастать. Связь между базами и Центральной прервалась… Прошло уже пять лет, а мы еще не вышли из подземелья. Эрли, а что, если это были твои будущие рабочие записи? Ведь тогда нам не надо искать другую цивилизацию, ведь тогда все это сделали мы сами. Эрли, ты должен научиться управлять временем…» Впереди уже была видна вторая база. — Эрли, — сказал Генри. — Я хочу задержаться здесь на несколько минут… Ты понимаешь меня? — Да, Генри, — и он выключил микрофон. Четырнадцать винтолетов застыли на одном месте, а один, сделав крутой вираж, пошел на посадку. В лучах восходящего солнца он казался маленьким золотым жуком.Случится же с человеком такое!.
Глава 1
Жил в Усть-Манске инженер Перекурин Александр Викторович. Было ему тридцать три года, и работал он в БОТе. БОТ — это сокращенно: бюро по открытию талантов. И хотя талант не консервная банка, которую можно открыть, организация именно так и называлась. Дело, конечно, не в названии, но можно было придумать и покрасивее. Бюро располагалось на проспекте Лесных Богатырей. Значилось в нем девяносто восемь человек, считая двух уборщиц, которые работали на полставки, и директора, который частенько бывал в разъездах, делясь опытом с другими БОТами и перенимая их опыт. Перекурин особыми талантами ни в искусстве, ни в спорте, ни в изобретательстве и рационализации не отличался, впрочем как и все сотрудники бюро. Если бюро открывает таланты, то уж в нем самом талантов, естественно, не может быть. С какой стати талантливый человек станет работать в бюро, которых в каждой области пруд пруди. Такому человеку прямая дорога в консерваторию, на стадион, в крайнем случае в хор электролампового завода. Играл когда-то в молодости Перекурин на гитаре и пел смешные и грустные песни. Но потом повзрослел, забросил гитару. Другие дела и заботы отнимали все время, да и желания не стало. Перекурин возвращался с работы. Настроение его было не особенно хорошим. Конец месяца, план по валу летит ко всем чертям, особенно в его секторе. Ну надо же! За один день из пятисот человек, обследованных на предмет наличия таланта, у двадцати обнаружились задатки мастеров по шахматам и стоклеточным шашкам; у одного даже задатки гроссмейстера. И ни одного поэта, певца или композитора. Весь май так и прут будущие чемпионы мира командного, вероятно, первенства. Для личного что-то уж больно их много. Сектор искусства, которым заведовал Перекурин, лихорадило. Срочно через родных и знакомых передавалась приглашения зайти в бюро людям, которые писали стихи хотя бы для стенных газет или были запевалами на праздничных вечеринках. Все было напрасно. Может быть, в машине что-то разладилось? Так нет! Перекурин лично проверял все ее блоки, тщательно сверяя с картами напряжений и сопротивлений. Даже в качестве эталона сам присоединялся к машине. И машина дала совершенно правильный ответ, не обнаружив у Перекурина никаких талантов. Александр подошел к дому, в котором жил вот уже пять лет, и остановился поговорить с одним своим знакомым, который приходил с работы рано и жадно ловил у подъездов собеседников, так как не мог выговориться, хотя говорил без передышки вот уже лет тридцать с лишним. — Здравствуй, Саша! — сказал знакомый. — А ты знаешь, как на Урале краску для полов делают? Ведь эта-то, которая из магазина, — ерунда одна. Ею хоть крась, хоть не крась. А на Урале краску делают из глины. Наливают в бочку воду, ссыпают туда же мешок глины и начинают размешивать. Потом воду сливают, наливают чистой и все сначала. Воду в бочке меняли уже в семнадцатый раз, и Перекурин затосковал: сложноватая все-таки технология… И вдруг что-то как будто насильно, заставило его повернуть голову вправо. У подъезда стояла женщина, невысокая, в коричневом плаще и черных туфлях. Ее темно-рыжие волосы были уложены на голове в какую-то странную, но очень идущую ко всей ее фигуре прическу. Она держала за руку девочку лет четырех и разговаривала с женщинами. Александру стало не по себе. Он испуганно соображал: что же случилось? Ему неудержимо захотелось подойти к этой женщине и поцеловать ей руки, а потом закрыть этими руками свои глаза… Дальше Александр уже не думал. Все смешалось в его голове. Он знал наверняка только одно, что не подойдет к ней и уж, конечно, не поцелует ей руки, ведь кругом соседи, а сверху еще, поди, и жена смотрит с балкона. Знакомый все еще перемешивал глину в бочке. Женщина нечаянно посмотрела в сторону Александра и улыбнулась. Не ему, не Перекурину, конечно, а просто так. Что-то в разговоре с женщинами заставило ее улыбнуться. Лишь мгновение вот так смотрела и улыбалась она, и Перекурин понял, почувствовал, что спокойное течение его жизни кончилось. Не лицо, не фигура поразили его дремавшее много лет сердце. Что, он и сам бы не мог объяснить. Александр попытался представить себе, что увидела она, если хоть на миг задержала на нем свой взгляд. Высокую фигуру в черном плаще, заметно сутулую, особенно когда он старался быть стройным? Начинающие редеть короткие черные волосы? Что за нелепый вид! Перекурин покраснел и бросился в свой подъезд мимо ошеломленного знакомого. Взлетев на свой этаж, он скинул с себя плащ, погода-то на улице была солнечная, хотя и нежаркая. — Тебя чем-то стукнули по дороге домой? — весело спросила его жена. У нее было хорошее настроение. Она немного подумала, подождала, когда Сашка что-нибудь ответит, и чмокнула его в щеку, проговорив: — Сашка, вынеси-ка мусор. Машина, наверное, уже пришла. — Ага, ага, — пролепетал Сашка, схватил ведро, тотчас же поставил его снова, потянулся за плащом… — Солнце же ка улице! — сказала Машенька. — Ну и видик у тебя. Принцессу, что ли, увидел, или премию обещают? А ведь действительно премию-то за первый квартал подписали! — Вот-вот. Будет премия. Я сейчас. — И он решительно схватил ведро, выбежал на площадку, скатился вниз по лестнице, вынырнул из подъезда, как бы нечаянно замешкался, чтобы оглядеться. Ее уже не было. Перекурин покачал головой. Показалось, что ли? А если и нет, то все равно ее теперь не увидишь. Живет она уж наверняка не в этом доме. Впрочем, он мало кого знал из жильцов. Только сослуживцев да еще несколько человек. У подъезда стоять просто так, от нечего делать, ему и в голову не приходило. А в домино он не играл и поэтому никогда не занимал место на скамейке за столиком возле чахлой березки. С работы на работу, в магазин, в кино, на футбол. И времени-то не осмотреться, вечно опаздываешь. В лес соберешься в воскресенье с семьей и то бежишь сломя голову, потому что уже десять часов, а до леса еще нужно добраться, разжечь костер, сварить уху из заранее приготовленной рыбы и успеть на обратный автобус, чтобы не тащиться пешком. Нет. Никогда он не видел этой женщины раньше. А вдруг и не увидит? Перекурину захотелось все бросить и побежать по улице, догнать ее, расспрашивать прохожих, заглядывать в окна магазинов и автобусов, останавливаться на перекрестках, ждать, надеяться, случайно встретить ее и на ее глазах совершить подвиг. На меньшее, чем подвиг, он сейчас не был согласен. Понимал Перекурин, что все это смешно и нелепо. Понимал и сам смеялся над собой. И где-то в глубине души думал: хорошо, что она ушла. Иначе бы его мир и покой были взорваны. Ушла, и теперь грустно, потому что все останется по-старому. Вот и разберись в себе!.. Шофер мусорницы нетерпеливо нажал на сигнал и этим возвратил Александра в привычный, до мельчайших подробностей известный мир мелких и больших забот, мусорного ведра, ужина, телевизора, серого здания из бетонных панелей, давно надоевших разговоров и развлечений. Весь вечер он был молчалив, отвечал на вопросы невпопад, и жена решила, что премия, по-видимому, будет крупная. Это оправдывало поведение Сашки. На очереди была покупка шифоньера с зеркалом, и тут было от чего задуматься. А вечером «Спартак» выиграл, правда 1:0, у «Торпедо», и качество изображения телевизора при этом было хорошее. В Усть-Манске разница во времени с Москвой на четыре часа, и матч кончился поздно. Дочь, сын и жена Машенька уже спали. Перекурин, взволнованный победой «Спартака», пришел в хорошее настроение, разделся, лег под теплый бок что-то проворчавшей жены, закрыл глаза и увидел маленькую женщину с темно-рыжими волосами. Утром он встал раньше, чем зазвенел будильник, потому что ночью так и не уснул.Глава 2
На работу он пришел, как всегда, за десять минут до начала, надел белый халат, проверил напряжение в электросети, включил на прогрев математическую машину, дал указание своим помощникам, чтобы четче организовывали работу, разложил в зале ожидания свежие газеты и журналы, пожурил техника Косолапина, что тот опять пришел без галстука, и сел за пульт машины. Но сегодня его не волновало, сколько будущих талантов откроет он. И это тревожило, так как он привык относиться к работе с душой, бился за каждый процент вала, переживал все срывы и падения своего бюро, утешал плачущих людей, у которых не только талантов, простой одаренности не обнаруживалось. Вот уже пять лет, как проверка на талантливость стала обязательной для каждого гражданина и гражданки и даже детей старше шести лет. Талант дело государственное, а не просто личное, и никто не имеет права скрывать свою одаренность. С футболом вот в стране дела никак не ладятся. А вдруг какой-нибудь товарищ Иванов на самом деле второй Пеле, но сам этого не знает, потому что ему мама не разрешала в детстве играть в футбол, чтобы зря не рвал ботинки? Приглашения на осмотр рассылались один раз в квартал, потому что если у вас сегодня нет таланта, это еще не означает, что он не прорежется через месяц или год. Работа у Перекурина была хлопотливая. В двадцать мягких и удобных кресел садилось сразу двадцать взволнованных мужчин и женщин. К вискам каждого крепились параметрические датчики, затем люди погружались в приятный гипнотический сон, и гигантская математическая машина с гибкой программой, которая подсознательно задавалась самим осматриваемым, анализировала способности человека. В конце осмотра каждому человеку задавалось несколько сложных стандартных тестов. Результат бывал известен уже через пять минут. И вот тут-то и начиналось самое трудное, потому что некоторые люди никак не хотели согласиться с тем, что у них отсутствует талант хоть к чему-нибудь. Одни требовали жалобную книгу, другие предъявляли справки о талантливости своих предков, и потрясали картами генеалогических дерев, третьи требовали повторного испытания. Да и те, у которых была обнаружена одаренность, создавали много шума и хлопот. Одни требовали, чтобы им дали направление в консерваторию, обязательно в Москву или Ленинград, другие спрашивали, где можно купить орфографический словарь, — это были потенциальные поэты или прозаики. Словом, хлопот у Перекурина был полон рот и вся голова в придачу. Он, бывало, так закручивался на своей работе, что забывал про обед. А в детский сад за сыном Андрюшкой он опаздывал настолько часто, что Машенька была вынуждена взять эту заботу на себя. Но сегодня что-то раздвоилось в его сознании. Он по-прежнему делал все, что нужно, успевая и поговорить, и успокоить, и проверить, и выслушать анекдот. А перед глазами все стояло удивительно необходимое, милое и дорогое лицо увиденной случайно женщины. И чем больше он хотел избавиться от этого наваждения, тем явственнее, отчетливее и объемнее он видел ее. А через час после начала работы он поймал себя на том, что разговаривает с этой женщиной, нисколько не смущаясь, как с хорошей знакомой. Он, конечно, понимал, что это только плод его воображения, но разговор получался такой складный и интересный, что в конце концов Перекурин во все поверил. С этого дня началась его странная жизнь. И если раньше он мог думать только о чем-то одном и даже малейший шум сбивал его с мысли, то теперь мысли его текли по двум независимым каналам. И даже оживленно разговаривая с друзьями по работе, он в то же время говорил этой женщине о любви. О любви! Перекурин догадался, что говорит об этом уже давно, и это его насторожило, испугало и обрадовало. Он, конечно, ни на секунду не забывал, что он женат, что они никогда не ссорились с женой, что у них в семье все просто, весело и легко. И ребятишки чудесные. Старшая Леночка третьеклассница, а Андрюшке — пять лет. Несколько раз он говорил себе: «Все! Хватит! Выдумал, придумал, теперь давай развыдумаем назад». Но что-то в его душе или сознании отказывалось подчиняться его приказам. Мысли его начинали переворачиваться, скакать как угорелые, сбиваться и путаться. И снова перед глазами вставало лицо этой женщины, и в сердце возникала какая-то стремительность, радостное нетерпение мучило его, комната с пультом раздвигалась, вбирая в себя весь мир, состоящий из музыки, деревьев, цветов, детей и странно красивых и симпатичных ему людей. И Перекурин чувствовал, что в его душе все начинает петь. В голову приходили такие слова, что другая, знакомая и привычная, половина сознания только ахала от удивления. После обеда Перекурина вызвал к себе директор и устроил разнос. Александр ни в чем не был виноват. Но и директора нужно было понять. Месяц кончился, а план в секторе Перекурина так и остался невыполненным. Директор кипятился, размахивал руками и вообще старался казаться грозным и страшным. На какую-то секунду он оторвался, вышел из этой своей роли и взглянул на начальника сектора искусства. Тот слушал, старательно смотрел в глаза своему шефу и… улыбался. — Черт знает что такое, — тихо сказал директора успокоился. — У нас же план дается по среднестатистическим данным, — сказал Перекурин. — В июне нагоним, если теория вероятностей чего-нибудь не напутала. — Теория — это одно! — твердо сказал директор. — А двенадцать теноров в хор мы так и недодали. Надо сказать, что у директора была одна идея, которой он отдавал много рабочего времени и собственных сил. Директор хотел, чтобы Усть-Манск занял первое место, ну хотя бы в Сибири, по количеству талантов на душу населения. — Может, в июне… — начал было Перекурин. — В июне, в июне, — передразнил директор. — Городской смотр на носу. Фестиваль «Белые ночи Усть-Манска». Вечно с твоим сектором что-нибудь происходит. Ну что ты улыбаешься! Не можешь найти таланты, пой сам! Стихи пиши и сочиняй музыку! — Я, — подавился смехом Перекурин, — петь… Директору и самому стало смешно, но он все же сказал: — А что? Честь города превыше всего! Если Марград вас обскачет на межобластном смотре, то смотри тогда. Вот ведь с шахматами и бегом на стометровку у нас здорово, ничего не скажешь. — А что… я хоть сейчас могу попробовать. И снова Александр увидел перед собой лицо женщины, улыбающееся и доброе. Ему стало стыдно, он поднялся со стула и молча вышел из кабинета. Директор покачал головой и сказал сам себе: — Вот это дела… Когда уже нет никаких возможностей выполнить план, начальник тоскливо успокаивается. Успокоился и директор. И Александр успокоился. Да он особенно и не волновался, надеясь на среднестатистические данные. Он шел в хорошем настроении, а когда завернул за угол своего дома, то внезапно снова увидел ее. Такую же, как и вчера. Она стояла с сумкой в руке, в которой была булка, молоко в бутылке и еще какие-то свертки. Перекурин запнулся на ровном месте и, хотя на него никто не смотрел, покраснел и стремительным шагом прошел мимо. Пролетел месяц, и теперь он почти каждый день видел ее вечером разговаривающей с женщинами или просто гуляющей с маленькой черноволосой девочкой. Он подолгу простаивал на балконе, выкуривая сигарету за сигаретой, с радостью по нескольку раз за вечер бегал в ближайший магазин за покупками, потому что в таком случае, если судьба была к нему благосклонна, он мог пройти мимо этой женщины, не осмеливаясь, правда, поднять головы и с трудом подавляя в себе желание подойти к ней и заговорить. В этом не было бы ничего особенного. Сотни людей подходили друг к другу и разговаривали, хотя раньше никогда не были знакомы. Ведь у жильцов многоэтажного дома были общие интересы, заботы и мечты. Но Перекурину все время казалось, что, подойди он к ней, и все поймут, что здесь что-то не так. Он по-прежнему не знал ее имени, в какой квартире она живет, как ее фамилия. И ни у кого он не спрашивал об этом, не желая делиться своей тайной даже с самым близким другом. А однажды он увидел ее на балконе, развешивающей разноцветные платья своей дочери. И балкон-то ее был совсем рядом, всего-навсего через один соседский. До него наконец дошло, что она живет в этом доме уже давно, с самого первого дня, как его заселили, что он наверняка сотни раз проходил мимо нее, и все в его сердце оставалось спокойным, и что его нескладная фигура, возможно, уже примелькалась этой женщине, и теперь он уже ничем не сможет привлечь ее внимания.Глава 3
В июне надежды Перекурина на то, что дела его сектора пойдут лучше, оправдались. Статистика все-таки не подвела. Александр свято верил в нее, хотя теперь ему почему-то казалось, что дело не в теории вероятностей, а в белых ночах, когда до самого утра по улицам бродят слегка подвыпившие компании с гитарами и совершенно трезвые парочки, не замечающие ничего на свете. Он и сам бродил по ночам, испытывая странное чувство тоски и радости. Несколько раз он со скрупулезностью ученого пытался проанализировать, что же с ним происходит. Но та, первая, привычная половина сознания относилась к этому желанию совершенно равнодушно, не проявляя ни малейшего интереса к душевным мукам Перекурина, а вторая, вызванная к жизни случайным взглядом совершенно незнакомой женщины, была в состоянии такого полнейшего восторга, что отказывалась членить себя на логические составляющие, и, обратившись к ней, Александр всегда слышал одно и то же: «Хочу любить!» В начале июля жена с сыном и дочерью уехали к бабушке в Марград. И теперь он совершенно потерял душевное равновесие. В доме не с кем было поговорить, и этим привычная половина сознания как бы выключалась совсем. Оставалась та, которая медленно сжигала его мозг. Он твердо решил поговорить с этой женщиной и принес домой с работы материалы для полугодового отчета, чтобы выкинуть эту фантастическую мысль из головы. Он мог просто и неназойливо заговорить с любой женщиной в автобусе, в магазине, на улице, мог взять женщину под руку, так что это совершенно не обижало ее, и проводить до ближайшего угла, а там сказать что-нибудь смешное, распроститься и тут же забыть все. Но с ней поступить так он не осмелился бы, потому что с губ могло сорваться: «Я люблю тебя!» Однажды в воскресенье в полдень он как угорелый выскочил на балкон, очень желая ее увидеть. И увидел. И тогда впервые в жизни Перекурин сочинил стихи. Стихи с профессиональной точки зрения были, конечно, неважные, прямо скажем, плохие, без рифм и размера. Это просто был какой-то сдавленный крик. Он не сделал никакого усилия, просто вдруг отчетливо и ясно представил себе, как он дотронулся до ее голого плеча, как она вздрогнула и ушла в квартиру, наивно полагая, что это нажгло ее солнцем. И никогда-никогда она не узнает, что это он, а не солнце, прикоснулся к ее телу. Перекурину стало так тошно и тоскливо, что он бросил работу и пошел к своему лучшему другу Ивану Гордецову. У того сидел только что пришедший в гости Анатолий Степкин. Все трое работали в одном бюро, у всех троих жены уехали отдыхать. Такое совпадение удивило их лишь на миг, а через минуту они уже уверенно продвигались к магазину, беспокоясь только об одном, как бы его не закрыли на обед. Они взяли по бутылке сухого вина и пошли в квартиру Перекурина. Закусок у него, естественно, было хоть шаром покати, стаканы же нашлись. Разговаривая на производственные темы, покуривая сигареты, они не спеша потягивали кисловатый рислинг. А когда пустые бутылки были составлены в угол, все захотели вдруг есть и начали шарить по кухне. Им повезло. В ящике для овощей была найдена картошка. Сварили ее, не чистя, а Перекурина послали в магазин за хлебом и кабачковой икрой. Александр выполнил все поручения, а на обратном пути на автобусной остановке увидел рыжеволосую женщину с девочкой. Он прошел мимо с независимым видом, подкидывая в руке булку, и остановился. Подойти или не подойти? И он круто повернулся и подошел. — Здравствуйте, — сказал Перекурин. — Здравствуйте, — ответила женщина, улыбаясь. А девочка уцепилась за мамину руку и начала скакать на одном месте, выражая свое явное нетерпение. А улыбка у этой женщины была такая ласковая и открытая, что Александр подумал; этой женщине никто никогда не осмеливался говорить пошлости. Они стояли друг против друга и улыбались, а девочка все прыгала, дергая маму за руку. На улице было солнечно, но не жарко. Ветер гнал по небу легкие облачка, На остановке никого не было. Она молчала, потому что не знала, зачем подошел к ней этот чудаковатый жилец из соседнего подъезда. А у него язык не поворачивался от радости. — Почему мама рыжая, а дочь черная? — вдруг брякнул Перекурин, но женщина не обиделась, прижала к себе девочку и, слегка рассмеявшись, сказала: — Это все чудеса химии. — Меня зовут Александр, — осмелился Перекурин. — А вас? — А меня — Мира. — Как — Мира?! Просто Мира? — Мира. — Мира — это значит весь мир! Ведь так? Она засмеялась и пожала плечами. — А ваша фамилия? Я здесь многих парней знаю. Может быть, и вашего мужа знаю. — Серегина. — Серегина? Так ведь это значит, ваш муж известный поэт? Я его знаю. Он бывал у нас в бюро. — Бывал и потом здорово ругался. — Интересно. Так это вам я однажды не уступил такси? — Такси? Это четыре года назад? — Да, да. Четыре года уже прошло. — А я и не знала, что вы там были. Сергей рассказывал, что там был Гордецов. Он ваш друг? — Да. Мы знакомы лет десять. Она помолчала и, глядя в сторону, сказала: — Так, значит, это были вы… — Да. Я. Женщина оглянулась. Подходил автобус. — Извините, наш автобус, — сказала она. — А куда вы едете? — В лес… — А где же ваш папа? — Мы этого не знаем… — Возьмите меня с собой! — С булкой? Вас там друзья ждут. Идите. — Откуда вы знаете? — Это же видно. Подошел автобус, и женщина с девочкой сели в него. Автобус покатил дальше. Перекурин постоял еще немного, глубоко вдыхая воздух, чтобы хоть немного успокоилось сердце. В кухне на столе уже дымилась картошка. Перекурин молча открыл банку, нарезал хлеба. Анатолий Степкин пытался затянуть арию. У него была способность к пению, была и справка из БОТа, удостоверяющая это. Вот только еще бы стаканчик вина, чтобы талант раскрылся полностью. Иван Гордецов, прирожденный остряк, начал подшучивать над Перекуриным по поводу его молчания. — Что случилось, Саша? — спросил он. — А я знаю что случилось. Саша встретил на улице женщину и никак не может опомниться от ее красоты. — Откуда тебе это знать? — буркнул Перекурин, а в душе испугался: вдруг Гордецов догадается. Ведь шутками изведет, растрезвонит на весь город, потому что не поверит, что все это серьезно. — Тут и знать нечего. Что тебя еще может выбить из колеи? Он сказал это просто так, чтобы подразнить Перекурина, и поэтому Александр ничего не ответил. Степкин вдруг засобирался в театр слушать оперу. В Усть-Манске в это время действительно гастролировали артисты из Бурятии. Перекурин отказался идти в оперу. Гордецов пошел домой. И Александр не стал их задерживать, потому что хотел остаться один. Он еще с полчаса посидел на кухне, потом вышел из квартиры и направился к троллейбусной остановке. Он должен был сегодня увидеть Миру еще раз. Перекурин вымеривал квартал шагами часа четыре, выкуривая одну сигарету за другой. Они приехали уже под вечер, и Перекурин чуть было не просмотрел их, потому что в это время стоял на углу улицы, далеко от остановки. Он догнал их и сказал: — Я ждал вас тысячу лет, а автобус все не привозил вас. Тысячу лет, ведь это страшно долго. — В лесу так хорошо. Если бы не вечер, мы бы еще остались там. — Не уходите, поговорите со мной. — Вы соскучились по женщине. Вот приедет ваша жена, и у вас все пройдет. И вам не захочется говорить со мной. — Нет. Жена тут ни при чем. А откуда вы знаете, что она уехала? — Ее не видно уже недели две. — Погуляйте со мной. Ведь на улице так хорошо. Давайте погуляем возле дома. — Чтобы все видели это? — А вы боитесь? Бойтесь, что про вас будут говорить всякую ерунду? — Нет, не боюсь. Но только зачем мне это? Это ведь с вами что-то случилось. Затосковали по жене. А со мной ведь ничего не случилось. Да и потом ваша дочь выше меня ростом. — Да, она у меня большая. — Что она-то подумает? Ирочка, пошли домой. — Вас ведь никто не ждет дома. Я был у вас. Никто не отвечает. — Так вы уже и домой ко мне сегодня приходили? — Приходил. Хотите, я покажу вам стихи. Я написал их вам. Перекурин забыл, что ее муж первый поэт города Усть-Манска. Он готов был сейчас сделать все, чтобы хоть еще немного задержать ее, видеть лицо, и странную прическу, и улыбку. Ведь она все время улыбалась. И снова ее улыбка была доброй и ласковой. Нет, она не сердилась на Перекурина. Просто она хотела, чтобы он опомнился. Ну случилось что-то с человеком. Так ведь пройдет! А ему самому потому будет неудобно. — Не нужно. Завтра вы уже не захотите этого. Ведь вы выпили сегодня. Вот у вас воображение и разыгралось. До свидания. Все у вас будет хорошо. Ирочка, пошли домой. И она ему улыбнулась грустно, как бы говоря: «Ну не дурите, пожалуйста. Возьмите себя в руки». Ах, милая женщина! Как взять себя в руки? Как заставить себя не думать о вас? Как сделать, чтобы ваше лицо, спокойное, улыбающееся и чуточку грустное, не стояло все время перед глазами? Как выбросить вас из головы, из сердца? А надо ли все это делать? Женщина ушла, ведя пританцовывающую девочку за руку. «Хочу любить», — сказал сам себе Перекурин, обогнул дом с другой стороны и вошел в свой подъезд. Он, конечно, был слегка пьян. И очень жалел, что выпил. Ведь она могла подумать, что это вино в нем заиграло. Нет, ему нужно было еще раз увидеть ее. Ведь кроме пустой ерунды, он так ей ничего и не сказал. А сможет ли он подойти к ней завтра? Когда он скажет, что любит ее? Только сегодня, только сегодня. Перекурин взял ручку, лист бумаги и написал свое нелепое, смешное, но искреннее стихотворение. Вложил лист в конверт, надел пиджак, вышел из квартиры, спустился вниз, подошел к соседнему подъезду и, не глядя на женщин, стоящих там, поднялся по лестнице и постучал в дверь. На площадке было темно. Дверь открылась, и Мира вышла на порог, освещенная лампочкой, горевшей в передней. Маленькая, она была едва ли до подбородка ему, в домашнем халате и тапочках, спокойная и гордая. Не просто гордая, а доброжелательно-гордая. Такая уж она была. Она не удивилась, а только сказала: — Вы еще не спите? — Простите, пожалуйста, — пробормотал Перекурин и протянул ей конверт. — Все. Я не буду вас больше беспокоить. А как ему хотелось задержать ее! Прижать к своей груди и увидеть ее глаза совсем рядом. — Ну вот, вы уже начинаете делать глупости, — сказала она, но конверт взяла. — А если бы Сергей был дома? Что бы он сказал? — Я как-то не подумал об этом. Простите. До свидания. Он повернулся и медленно пошел вниз, вздрогнув, когда позади захлопнулась дверь.Глава 4
А на следующий день вечером приехала жена с ребятишками. Привезла рюкзак яблок, помидоры, письмо от матери, новую рубашку — тоже подарок матери. Ребятишки загорели, а Андрюшка так даже, кажется, заметно подрос. Он сразу же бросился к отцу, повис у него на шее, болтая ногами, взахлеб выкладывая интереснейшие события, участником которых он был. Ох, что это были за события! Охота на ежа в лесу! Рыбалка! Прятушки! Сыщики-разбойники! Всего и не перескажешь. Леночка — совсем уже взрослая девочка — серьезно сказала: — Папка, на следующий год ты тоже поедешь с нами. У бабушки, конечно, хорошо. Но с тобой все-таки лучше. — Ну что же, — сказал папка, — поедем, если отпуск будет летом. — Ну как ты тут жил без нас? — спросила Машенька. — Что ел? Готовил хоть сам-то? О, да тут у тебя целый склад, — добавила она, увидев в углу три пустые бутылки. — Да это мы вчера с Гордецовым и Степкиным. А что же вы даже телеграмму не дали?Я бы встретил. И холодильник совсем пустой. — Телеграмму мы не дали нарочно, чтобы посмотреть, что ты тут делаешь, — сказала Машенька, и сразу стало понятно, что они не дали телеграмму, чтобы не беспокоить его. Сами ведь хорошо добрались. — Ну а насчет еды сейчас что-нибудь придумаем… Ох и пыли у тебя кругом! Генеральную уборку сегодня делать будем. За ужином Маша, Леночка и Андрюшка наперебой рассказывали о своих впечатлениях. Перекурин не знал, кого и слушать. Ему было хорошо и уютно среди них. Он закурил сигарету и уселся в кресло. Много ли нужно человеку для счастья? Машенька такая красавица, высокая, все еще стройная и изящная. Всегда спокойная, веселая. Все хорошо в семье. Вот только почему даже сейчас, слушая их, он снова видит перед собой лицо этой женщины? Она грустно улыбается и говорит: «Ну не дурите, пожалуйста. Все у вас будет хорошо». Перекурин покачал головой. Покоя больше не будет. Покой взорван. За свою странную любовь он теперь ежесекундно будет расплачиваться муками, разрывая свою душу и сердце между семьей и этой женщиной, стараясь не обидеть Машу, стараясь любить ее. Стараясь… И, странное дело, он не чувствовал себя виноватым перед женой. Ведь его неверность родилась в его сердце. Сердце которое неподвластно доводам рассудка. Жена вдруг сказала: — С тобой что-то случилось, Александр? На работе что-нибудь? — Нет, нет. У меня все хорошо. Все совершенно хорошо. — Ну и слава богу! Давайте-ка приберем квартиру. Перед сном они все четверо пошли погулять. У своего подъезда, как всегда с девочкой, стояла Мира. Она разговаривала с соседками. Перекурин почувствовал, что она увидела его. И его жену, и детей. Он был уверен, что она не поздоровается первой, не потому, конечно, что боится. Бояться ей было нечего. Ей было просто интересно, как поведет себя он сейчас, окруженный семьей и совершенно трезвый. А Перекур ни не смог произнести ни слова. Ему нужно было сказать хотя бы: «Здравствуйте». Но он не сказал и этого. Он, прошел мимо, проклиная себя за трусость, униженный этой трусостью, стыдясь свое трусости. Она и вчера не приняла его всерьез. Просто ему было скучно. А теперь. Ну что теперь-то она о нем подумает? Поволочиться вздумалось пьяному мужику? А теперь от стыда глаз поднять не может от земли? Ну будь мужчиной. Поздоровайся! Ведь как ты вчера ждал ее! Все бы для нее сделал! Ног под собой не чуял от радости, что услышал ее голос, узнал имя. Перекурины завернули за угол здания, и Александр не видел, что Мира почти тотчас же ушла в подъезд. …Целую неделю Перекурин не видел ее, не везло ему, не пересекались их дороги. А желание видеть ее, говорить с ней переросло всякие пределы, и он мог постучать в ее квартиру и сказать: «Поговорите со мной немного. Не могу я жить, не видя вас». А когда он снова случайно встретил ее возле дома, то опять не поздоровался, настолько растерялся от неожиданности, и прошел мимо, но через десять шагов остановился, догнал ее и чуть слышно сказал: — Мира, здравствуйте. — Здравствуйте, Александр. Ох, какой у нее сейчас был повод отчитать его, посмеяться, отхлестать по щекам несколькими насмешливыми словами. Ну хотя бы язвительно улыбнуться. — Мира, я хочу говорить с вами и видеть вас. Я сошел с ума, это верно. Захотите и вы поговорить со мной… когда хотите, в любое время. — Вам нужно выговориться, — сказала она и снова улыбнулась, добродушно, нисколько не смеясь над ним. На мгновение Александр ужаснулся. Вот сейчас она сможет сделать с ним все, что захочет. Только одно слово, и он пойдет за ней, ни о чем не спрашивая. А дальше будет еще хуже, он это уже чувствовал. Вот только она ничего не захочет, ей ничего от него не надо. — Да. Нет, нет. Просто говорить и видеть вас. Она чуть заметно покачивала головой и смотрела на него, словно говорила: «Как же мне вам помочь?» — Хорошо, приходите ко мне на работу перед обедом. Я работаю в управлении главного архитектора. Знаете, где это? — Знаю. Я обязательно приду. — В понедельник… А с виду вы так похожи на добропорядочного, положительного главу семейства. Если выходите, то только с детьми или с женой. Серьезный, спокойный… словом, добропорядочный. — Ах, нисколько я не добропорядочный. У меня в голове все перепуталось. Я и на балкон-то выхожу с одной только мыслью — увидеть вас. — А я и сама хотела поговорить с вами или написать вам. Вдруг бы вы получили от меня письмо? — Это было бы чудо… — А ваша жена прочла бы его… Перекурин прикусил губу. — Я очень хотела написать вам что-нибудь в таком же духе, как и вы, только позлее. — Да, глупо. — Перекурин затосковал, стыдно ему было сейчас. — Приходите в понедельник, около часа. А сейчас идите домой. Ваша жена смотрит на нас с балкона. До свиданья. — И снова она улыбнулась ему той же улыбкой. С ума можно было сойти от этой улыбки! Машенька не спросила его, с кем это он разговаривал. Мало ли у Александра знакомых. Если нужно, сам скажет, если нет — значит пустяки. Ну что он мог рассказать ей? Тут и себе-то ничего не можешь объяснить, не то что Машеньке.Глава 5
Перекурину в этот понедельник хотелось петь с самого утра. Погода была пасмурная и прохладная. В бюро по открытию талантов все шло своим чередом. Александра вызвали к директору. И он уже знал зачем. План, провались он пропадом, снова срывался. Директор был не один. У него в кабинете сидел представитель из главка. Значит, дела Усть-Манского БОТа шли плохо. Ну что мог сказать им Перекурин? Что таланты в. Усть-Манске иссякли? Или машина испортилась? Или снова напирать на среднестатистические данные? — Разрешите мне уйти, — попросил Перекурин. — Я подумаю и соберусь с мыслями. — Хорошо, — сказал директор. — А мы тут пока бумагами займемся. …К управлению главного архитектора Перекурин пришел на полчаса раньше, походил возле подъезда, потом зашел внутрь, нашел комнату, где работала Мира, спросил Серегину, но ее на месте не оказалось, она уехала на какой-то объект. Перекурин испугался, а вдруг она забыла, вдруг пошутила. Нет, не могла она пошутить. Он взглянул на часы, до обеда оставалось еще минут двадцать. Это его чуть успокоило. Он снова вышел на улицу и начал неторопливо расхаживать возле подъезда. Неторопливо — это внешне. А что творилось в его душе?! Как загнанный зверь метался он в своих мыслях. Он не знал, что скажет ей. Ему нужно было только одно: увидеть ее. Увидеть близко. Перекурин заметил ее метров за сто. Она шла тихо, она никуда не торопилась. Увидев его, не прибавила шагу, не выразила на лице ни удивления, ни озабоченности, ни неприязни. Словом, ничего. Просто она подошла к знакомому и спокойно ответила, когда он поздоровался: — Здравствуйте, Александр. — А я думал, вы не придете, забыли, — растерянно сказал Александр. — Но ведь обед еще не начался. Я не опоздала. — Все равно. Просто я думал, что вы не придете. — Я выйду минут через пять. Подождите меня здесь. Она ушла, а Перекурин вдруг совершенно успокоился. Да и чего ему было волноваться? Он знал; что будет дальше. Он подождал ее на углу. Она была в серой юбке и голубой теплой кофте. С утра-то ведь было холодно. А сейчас тучки расходились и слегка парило. И ей, наверное, было жарко в этой кофте. Ее черные туфельки спокойно отстукивали по асфальту. Они перешли через улицу и нашли на сквере свободную скамейку. — Так о чем вы хотели поговорить со мной? — спросила Мира. — Ни о чем. Я хотел не поговорить с вами. Я хотел говорить с вами. Понимаете, просто говорить. Видеть вас. Слушать… — Так говорите, просто говорите… — Почему мне все время хочется расцеловать вас? Ведь я вас совсем не знаю. Она кивнула, не глядя на него: — Я это чувствую… Он вдруг замолчал, смутился. — Простите, Мира. — Ничего. Говорите, говорите. — О чем говорить? Голова пуста. Только одно и осталось: видеть вас. — Это ничего. Это пройдет… Расскажите, какой вы были в детстве. — В детстве? — удивился Перекурин. — О чем же тут рассказывать? Был как все. На лыжах бегал, на коньках. Мы тогда на валенки коньки привязывали. Да и стадионов-то не было. — Я тоже любила кататься на коньках. Я даже в секции фигурного катания занималась. Мне так нравилось на льду, особенно ночью, когда тепло и снег. Снег весь звездочками, мягкий и ласковый. А вот на лыжах я не любила бегать. Просто ходить по лесу, не спеша — хорошо. — А у вас есть лыжи? Вы ходите теперь зимой в лес? — Нет. Но нынче собираюсь начать. Уже и Ирочку можно учить ходить на лыжах. — А мы с Леной давно ходим. И Андрюшка пыхтит как паровоз. Пыхтит, а в гору лезет. Вывозится весь в снегу, на сосульку похож. А из лесу не уведешь. Это в воскресенье. А по субботам я хожу один. Побегать хочется. С гор покататься. Чтобы ветер свистел, и чтобы слезы из глаз, и чтобы дух захватывало. Они проговорили с полчаса. Перекурин и не заметил, как пролетело время. И говорить было легко, и слушать, и вспоминать. И лицо ее, Миры, в полупрофиль, рядом-рядом, с чуть широковатыми скулами, с большими карими внимательными глазами, черными ресницами. Скажет она несколько слов и чему-то улыбнется, сама не замечая этого. — Так значит, это вы тогда не уступили моему мужу такси? — сказала она, не изменив интонации. — Такси? Да, да. Я тоже был там. Прошло, кажется, четыре года? — Да, четыре года. Пошел пятый… Она тогда сидела у подъезда. Кто-то догадался вынести табуретку. И какая-то старушка уговаривала, успокаивала ее. А у нее рот разрывался от крика. И жара, душно. Боль! Пыль кругом. Это начинались ее первые роды. А машины все нет… — Я не знал, что это были вы, — тихо сказал Перекурин. — Да, вы тогда этого не знали. Перекурин отчетливо помнил тот день. Четыре семьи с ребятишками собрались в лес с ночевкой. Сколько у них было с собой рюкзаков, сеток, палаток, теплых одеял! До лесу не дойти. Автобусы тоже не ходят. Один выход — ловить такси. Раз с ночевкой, значит нужно подальше, чтобы и лес был покрасивее, и вода рядом, и порыбачить утром. А таксисты, как назло, отказываются ехать. Обратно-то ведь везти будет некого. Да и такси-то нужно два, если не три. Бегали больше часа, нервничать уже начали. Поймали одно такси. Уговорили все-таки. Тут, на счастье, и второе подошло. Побросали рюкзаки и палатки в машины, и вдруг из-за угла дома выбегает Серегин, глаза большие, на лице улыбка, не то от радости, не то от растерянности. Кричит: — Дайте такси! Жену в роддом отвезти надо. — Садись! Чего ждем! — кричит с другой стороны Гордецов. — Да вот тут такси просят… — Какое еще такси?! Полтора часа бегаем! Поехали! — Женщину надо в роддом отвезти. — Так ведь на это есть «Скорая помощь». «Скорую помощь» надо вызвать. Чего стоишь? Дуй, звони из автомата! — Да, да, я, вообще, звонил уже… Жена у меня… А женщины переглянулись и ничего не сказали. Ребятишки уже хнычут, раскисли от жары. Духотища, пыль. Поймать еще одно такси, чтобы уехать в лес, безнадежная затея. — Да и не повезет таксист. Очень ему нужно. «Скорая» на это есть, объясняет Гордецов, но так, чтобы таксист не слышал. Раз в год ведь собрались в лес. Серегин повернулся и молча побежал за дом. Перекурин стоял, и ему было стыдно. Да и остальным неловко. А тут еще ребятишки стонут. — Не в лесу живем. Поехали, чего там, — сказал Гордецов. — Ей-богу, на «Скорой» ее быстрее увезут. — Он тогда вызывал «Скорую помощь». Но она почему-то не приехала, сказала Мира. — И такси ему не досталось. Какой-то мужчина ехал на своей машине. Так вот он и довез меня. Семью высадил, а нас посадил. Перекурин закрыл лицо ладонью, потом медленно потер лоб. Минуты две они молчали. Вспоминал ведь Перекурин эту историю и раньше и не чувствовал за собой особой вины. Надо было, конечно, уступить такси. Надо было… Пусть хоть одну минуту мучилась она из-за него. Хоть мгновение. Ведь больно же ей было! Ему и не представить эту боль. А она еще сидит рядом с ним, разговаривает. — Мира, простите. Все плохо, все… Я уйду. Но он не ушел, а она сказала: — Ирочка у меня родилась маленькая, худенькая. Я ей долго не решалась имя дать. Мне нравилось совсем другое. Красивое. А потом думаю: вдруг она вырастет некрасивой. Мучилась, мучилась, все «доченька» да «доченька», а потом назвала просто Ирой. Тоже ведь хорошее имя, правда? — Правда, Мира, правда. — Перекурин боялся посмотреть в ее сторону. — А у вас дочь такая большая, высокая, ноги полные. У Перекурина полегчало на душе. Нет, не сердится она на него. Он даже осмелился взглянуть ей в лицо, в глаза. Ничего. Чуть поджала губы и опять улыбается. Да что же это делается! Безоружный он перед ней, безоружный. Хоть бы одно слово злое, насмешливое, чтобы самому внутренне озлиться, чтобы увидеть, что она не такая уж и добрая. Нет, именно такая она и есть. И гордая и добрая. И на Перекурина нахлынуло что-то новое. Какой-то приступ счастья. Вот он сидит рядом с ней. И увидел-то он ее случайно, не слышал, не разговаривал с ней, не знал, как ее звать. А ведь любил. И сейчас любит. Еще больше прежнего. Нет, не ошибся он ни в себе, ни в ней. Любит, но не будет говорить об этом. — А вы с детьми часто гуляете. Я вижу. Хорошие у вас дети? Вот уж об этом-то Перекурин мог говорить сколько угодно. И снова они проговорили чуть ли не с час. — Вы же на обед опоздали? — испугался Перекурин. — Кончился ведь обед-то у вас! — Кончился, я знаю, — сказала Мира. — Можно разок и без обеда обойтись. Ведь вы тоже не успели. — Для меня это сущие пустяки. — Я хотела вам сказать, только не обижайтесь, что мне не понравились ваши стихи, — она посмотрела на него изучающе, но он ничего не понял. Руганул только себя в душе. Зачем он только полез со своими стихами хами к ней? Ведь у нее муж поэт. Известный, признанный? И хотя Перекурину никогда не нравились его стихи, как-то внутренне он был с ним не согласен, все равно тягаться с Серегиным было непростительно глупо. — Да, стихи, конечно, ерунда, — сказал Александр, стараясь казаться беспечным, словно это его мало интересовало. — Так себе. Белый стих. — Я не про рифмы. В стихах я, наверное, тоже плохо разбираюсь. Особенно своего мужа. Смешно, правда? Перекурин только пожал плечами. — Я и ваши не берусь судить. Мне не понравилось то, как вы меня увидели. Что вы во мне увидели… — И тут я что-то сделал не так? — Вы писали стихи своей будущей жене, когда еще не были женаты? — Нет, я никогда не писал стихов. Писем-то даже не писал. — Почему? — Да мы почти все время были вместе. Мы почти и не расставались. — А мне Сергей писал стихи. — Ну что же, может, вы и счастливее от этого. — Только он мне писал не такие стихи. Они были нежные, чистые, хорошие. — Значит, они вам нравились? — Нравились, — сказала Мира. — Когда-то… нравились. — А разве я обидел вас? Что-нибудь в них было грубое, нехорошее? — Нет. Просто вы увидели во мне женщину. Только женщину. Вам ничего и не надо было видеть больше. А он видел во мне, наверное, и что-то другое. Чего, может быть, и нет. — Господи! — сказал Перекурин. — Это так вы поняли мои стихи?! — А разве это не так? — Нет! Нет! Конечно, нет! Я же от вас… у вас ничего не прошу. — Еще бы! — сказала Мира. И вот теперь-то он увидел ее другой. Не такой, как всегда. Но не злость была написана на ее лице. Нет. Какое-то отчаяние. — Ну почему вы видите в нас только женщин? Мы же люди. Ведь почти каждую неделю, чаще, все время слышишь: «Какие ножки! Какая грудь! Глазки! Бедра?» И каждый стремится сказать пошлость, притиснуть, если поблизости никого нет. Ведь не машины же мы, призванные удовлетворять ваши желания. Вот и вы, Ведь вы разглядели только то, что я вышла на балкон без платья. Перекурин снова стиснул свое покрасневшее лицо в ладонях и нагнулся вперед, почти к самым коленям. — Нет, нет, Мира, — только и смог сказать он. — Вы любите свою жену? — вдруг спросила она. — Нет, не люблю! — с вызовом сказал Александр. — Не люблю. Иначе бы я не пришел сюда. — Интересно, почему мужья не любят своих жен? — Это был не вопрос, просто мысли вслух. — Не знаю. Ничего не знаю. Я хочу только одного — уйти. Простите меня, Мира. Идите, Мира. Я больше никогда не буду причинять вам огорчения и неприятности. Она отрицательно покачала головой. — Нет, я хочу знать, что привлекло вас во мне. — Привлекло? — рассмеялся Перекурин. — Нет, я… Он хотел сказать: «Я люблю вас», но не сказал. Зачем? Кому нужна эта смешная его любовь? А, может быть, она поняла его вполне правильно? Может, она поняла его лучше, чем он сам? Ведь и сегодня он сказал ей, что хочет расцеловать ее всю с ног до головы. Хочет, конечно, хочет! Но ведь не только ее тело любит он. Ведь в глазах у него всегда стояла ее ласковая, такая родная, необходимая ему улыбка. Сколько месяцев он разговаривал с ней в своих мыслях? Что это? Было в ней что-то от него самого. Родство душ? Она смотрела на него пристально, но спокойно… Она уже поняла, что ничего он ей не объяснит, не расскажет. И от этого в ее душе поднялась досада. Хотелось услышать ей что-то такое, что еще никто не говорил, хотелось узнать его мысли, хотелось представить его чувства. А он знал, что не сможет ничего сказать ей. Что бы он ни сказал сейчас, все будет звучать пошло, нечестно, глупо, потому что она не верит ему. И именно сейчас, когда все стало плохо, он понял, как любит ее. Как нужны ему ее глаза и слова, и мысли ее, и просто звуки ее голоса. Все испортилось, все развалилось. И нужно было сделать так, чтобы никогда не могло наступить продолжение. И он сказал: — Да! Я действительно хочу исцеловать вас всю с ног до головы. Я хочу этого! Но только мне ничего не надо. Все ерунда. Все. Забудьте, если сможете. Он откинулся на скамье. Пусть будет так, как он сказал. Он вдруг почувствовал, что ему стало легко. Удивительно легко. Он сказал все, что хотел. Ведь он же действительно ничего не ждал от этой встречи, от своей любви, от всей этой нелепой истории. Он выговорился. Выговорился. — Может быть, есть кто-нибудь, кто говорит такие же слова и вашей жене. — Может быть. Почему нет? Она же красивая и умная женщина. — И вы были бы спокойны, если бы узнали об этом? — Не знаю. Все зависит от того, как бы все это понравилось ей. Кто-то должен любить и ее… Мира достала из сумочки лист бумаги и протянула его Александру. — Возьмите. Эго ваше стихотворение. Он молча кивнул, взял листок, мелко-мелко разорвал его, собрал клочки в ладонь, поднял ее, желая развеять по ветру листочки, но передумал и сложил их в карман. — Нет, не выброшу я их сейчас. Они оба замолчали. Потом Мира сказала: — Почему вы молчите? Ведь трудно сидеть вот так, молча. — Мне не трудно. Мне стало легко, потому что хуже уже быть не может… Мне сейчас легко. — А мне? Сделайте же гак, чтобы и мне стало легко. — Если бы я знал, как это сделать… — Ну ничего, это просто настроение. Пройдет. Больше всего Перекурину сейчас хотелось остаться одному. Спокойно разобраться в своих чувствах. Уйти куда-нибудь в лес, упасть в траву, чтобы над головой только голубое небо и пляшущие ветви берез. Но он знал, что даже и сейчас, пусть даже в лесу, он все равно увидит лицо этой женщины. Ему хотелось уйти, хотя он знал, что это их последняя встреча, последний разговор, что он уже никогда больше не увидит ее так близко. Она снова заговорила с ним о всяких пустяках. Но даже об этом он проговорил бы с ней много часов, дней, лет… Потом она сказала: — Ну а все-таки мне нужно идти на работу. Мне нужно съездить еще на один объект. — Ну что ж, — спокойно сказал Перекурин. — Идите, Мира. Я еще немного посижу. — Нет, я не уйду первой. Понимаете, привычка. Уходите вы. — Пойдемте тогда вместе. А ведь правда, Мира, пройдите со мной рядом шагов пять. Ведь мы, наверное, никогда больше не встретимся. — Наверное, никогда. Они встали пошли из сквера. Она едва доставала ему до плеча, и он подумал, что с ней хорошо было бы ходить, обняв ее за плечи. Она подошла к остановке своего троллейбуса, и он с ней. Минут пятнадцать они простояли там, но троллейбус все не приходил, потом пришел битком набитый. Она спросила у него, сколько времени. Было уже половина четвертого, и Мира сказала, что на объект все равно опоздала. — А мне нужно быть на работе, — сказал Перекурин. — Только мне на другой троллейбус. — Я провожу вас, — сказала Мира. — Это мне по пути. Они пошли на другую остановку, постояли там, и он сказал: — Но ведь мне нужно совсем на другую остановку, — и тихо улыбнулся. — Ах, ведь правильно! Что же вы ничего не сказали? — Я нарочно, чтобы еще тридцать секунд побыть с вами. — А мне показалось, что вы уже успокоились. Я пойду. — Теперь мне по пути проводить вас. Она кивнула. Они дошли до подъезда. Мира поднялась по ступенькам и сказала: — Ну, до свиданья. — До свиданья, Мира. Все равно я хочу вас видеть! Все равно! Она улыбнулась ему устало. И снова ее улыбка сказала ему: «Возьмите себя в руки, Александр. Все у вас будет хорошо». Он повернулся и ушел не оборачиваясь. Весь остаток дня на работе он не произнес ни слова и только на вопрос директора «Где пропадал после обеда?» сказал: — На свидании. И тут-то наконец он начал понимать, что он делает с ней, чем он обидел ее. Поздно было теперь хвататься за голову, ничего не изменишь. И тогда он решил написать ей письмо. Лишь бы она прочла его.Глава 6
Перекурин пришел домой. Отказался идти с Машей в кино. Жена ушла с соседкой. Ребятишки бегали на улице. В квартире было тихо. Перекурин сел за стол, достал лист бумаги и ручку. Время бежало, а он все сидел над чистым листом. Он не заметил, как пришли дети, как вернулась из кинотеатра Машенька и пыталась рассказать ему содержание какого-то индийского кинофильма, на котором она даже всплакнула. Все пролетало мимо его сознания, он был в каком-то полусне. Наконец он вывел, стараясь писать разборчиво: «Здравствуйте, Мира!» Жена принесла ему стакан горячего чая, потрепала его по макушке и ушла спать, не поинтересовавшись, что он собирается писать. А Перекурин писал быстро, боясь, что пройдет его смелость, что он не успеет высказаться и что это невысказанное так и останется лежать тяжелым камнем на его душе рядом со стыдом, который жег его. Стыд этот был во всем его существе, в душе, в глазах, в лице, во всей фигуре. Он знал, что, написав это письмо, не избавится от ощущения стыда. А! Все равно. Он и боялся, и хотел, чтобы это продолжалось всегда. Он не раскаивался, что написал свое глупое стихотворение. Ведь он написал его только для себя и никогда бы и не подумал, и не поверил, что может показать его Мире. Да! Он увидел в ней сначала только женщину. Он ведь не знал ни ее имени, ни фамилии, не слышал даже ее голоса, смотрел только издали, стараясь ничем себя не выдать и надеясь, что это может продолжаться всегда. Глупая надежда. Ведь именно тихий покой, устроенность, благополучие и он хотел взорвать в себе. Он никогда и не верил в покой. Просто согласился, сдался, стараясь не думать об этом. Он ничего не знал о Мире и видел в ней только женщину. Но ведь и женщин видят по-разному, одну представляя только в постели, перед другой становясь на колени. Он только раз в своих мыслях прикоснулся к ней, к ее ладоням, щекам, груди, зная, что она этого никогда не заметит. И видя ее, он всегда испытывал странную радость, больше похожую на грусть. Но все же это была и радость! И все это должно было остаться в нем, никто не должен был знать об этом. А он все рассказал ей, сбивчиво, нелепо, пытаясь иногда сбиться на игривый, шутливый тон, вроде бы его это не очень и волнует. Глупо. Этой своей глупости он и стыдился. Что она о нем подумала! А ведь он увидел в ней маленькое чудо. Перекурин писал, что когда шел к ней, то уже знал, что скажет. И ничто не могло бы его остановить. Он думал только о себе, не отдавая отчета в том, что, может быть, она и не захочет его слушать. Он писал о том, что забыл, что их там было все-таки двое. И что главной в их встрече была она, а не он. Он вспоминал, как был горд, что все так честно рассказал ей. Ведь тогда ему действительно стало легко. Как будто с души свалился камень. «Я так и остался в глупом неведении, — писал он, — если бы Вы не заговорили о моем письме. Это было необыкновенно хорошо. Тут только я начал понимать, что я делаю с Вами. Вы не прогнали меня, не надавали пощечин, даже не взглянули на меня с презрением, не высмеяли. Сколько же доброты и мягкости в Вашей душе! А я еще что-то говорил Вам, чтобы Вы меня простили, что я не хотел Вас обидеть. Что я говорил? Всякую ерунду, о которой и вспомнить-то стыдно! Так стыдно! И вы все еще не прогнали меня и даже прошли со мной тысячу шагов, хотя я просил всего о пяти! Простите меня за все, что я Вам там наговорил, за то, что хоть на миг испортил Вам настроение, за то, что не разглядел с балкона, что Вы не только Женщина, но прежде всего Человек, прекрасный, как чудо, в которое я всегда верил. И еще. Четыре года назад четверо мужчин, у которых уже были дети, и четыре женщины, которые все уже рожали детей, отказались уступить машину, чтобы отвезти Вас в родильный дом. И я был одним из них. Я даже не пытался уговорить их уступить машину. И все четыре года мне и в голову не приходило, что я совершил подлость. Мне всегда казалось, что я люблю людей. И вдруг открыть в себе, что ты бесчеловечен. И не сейчас, не только что, а давно. Тут дело не в Вас. Ведь это была Женщина, которая должна была родить Человека. И это оказались именно Вы. Вот видите, сколько я доставил Вам неприятностей. Я еще не знал Вас, не предполагал вообще, что Вы существуете, а уже причинил Вам боль. Потом я увидел Вас и в первую же встречу обидел Вас. Встретился еще раз, и снова Вам стало плохо. Я не знаю, простите ли Вы меня когда-нибудь или нет. Я говорил Вам, что мне хочется видеть Вас, говорить с Вами, слушать Вас, целовать Вас. Все не то. Я просто люблю Вас. Я люблю Вас, Мира. Мира, я счастлив! И мне ничего не надо, кроме одного: будьте счастливее меня! Я никогда не спрашивал у Вас, любите ли Вы своего мужа, любите ли Вы кого-нибудь, потому что я уверен, что Вы любите своего мужа. И ничто не заставило бы Вас остаться с ним, если бы ушла Ваша любовь. Я не буду искать с Вами встреч. Считайте, что меня нет, меня не существует. Мне даже кажется, что не было и этой глупой недели, когда мне посчастливилось видеть Вас близко, говорить с Вами, сгореть со стыда и после этого полюбить Вас. Мира, я люблю Вас!» На улице было уже светло, когда Перекурин кончил писать. Он вышел на балкон, закурил. Хоть бы небо раскололось, чтобы она вышла посмотреть на него. И он бы увидел ее. Но небо не раскололось. Какое ему дело до любви Перекурина? Александр положил листок в карман и вышел на улицу. Первой он сегодня должен увидеть ее.Глава 7
Он ждал ее возле детского сада, у трамвайной остановки, у здания Управления главного архитектора, но не встретил. Едва он вошел в свой отдел, как увидел Гордецова. Тот даже не сострил при встрече, только сказал: — Что случилось? — Весна, — коротко ответил Перекурин. — Какая, к черту, весна! — заволновался Гордецов. — Август, август на дворе! Представитель тут все ногти себе пообкусал. А директор валидол пьет. Ведь полнейший завал в секторе. Никакие статистические данные здесь не помогут. — Хорошо. Пойдем беседовать с представителем. В кабинете директора все пропахло табаком, хотя окна были раскрыты настежь. Пухлые пачки отчетов и протоколов обследования граждан на предмет наличия таланта и одаренности лежали на полу. Представителю, наверное, уже надоело их изучать, он сидел, тупо глядя перед собой. — Вот, явился, — сказал директор. — Тебе сейчас надо не вылезать из своего сектора, а ты порхаешь бог Знает где. — Директор хотел сказать «черт знает где», но его остановило присутствие представителя. Все-таки из главка. — Ну так что, Александр Викторович, — спросил представитель, собрались с мыслями? Почему сектор лихорадит? В мае недовыполнили план, в июне наверстали. А в июле завалили так, что за два месяца не нагонишь. — Спокойный месяц, — ответил Перекурин. — Я уже думал над этим. — Что значит спокойный? — удивился директор. — Июль, август. Покой в душах людей. Не будет до осени талантов. — Да июль, август самые жаркие месяцы, — заволновался директор. — Все в отпуск торопятся. Билеты, чемоданы. Детей пристроить надо. Какой же тут покой! — В том-то и дело, — сказал Перекурин. — Я где-то читал. Прилетели разумные существа на одну планету, может быть, на Землю. Слышали, что на морях и океанах бывают бури. Но что это такое, никто не знал. Летают над водой. Море тихое, ласковое, спокойное. Всю измерительную аппаратуру повключали пришельцы. Нет бури! Летают день, неделю, вторую. Нет бури. Что за напасть! Вдруг налетел ветер, а летательные аппараты хрупкие, вот-вот разобьет их. Скрылись пришельцы на берегу. Переждем, думают. Переждали. Снова тишина да покой. И снова бедные летают над океаном или морем и никак не могут найти бурю. Так и улетели. Решили, что на этой планете бурь не бывает. — Интересная история, — улыбнулся представитель. — Только в чем тут аналогия? — Чудишь, Александру — сказал директор. — А аналогия вот в чем. Может ли быть талантливой спокойная душа? Покой — это нулевая линия. От нее можно и вверх и вниз. А талант — это отклонение от нулевой линии. Только, я думаю, не обязательно вверх и строго параллельно покою. Талант — это колебательный процесс. От горя к счастью. Это когда душа человека ищет, не хватает ей чего-то. С одной стороны. А с другой стороны — ее переполняют страсти, буря, непокой. Когда человеку просто необходимо выплеснуть частицу своей души, искренне, страстно, без оглядок. Когда человек не боится, что обеднеет, отдав частицу себя… Мне кажется, это должно быть трудным состоянием. Талант для человека не только счастье и радость. Это и боль, и горе, и мучительные раздумья, и разочарования. — Занятно, — прервал его представитель. — Вот еще увязать бы это с планом. — Эксперименты проводишь? — нахмурился директор. — Тихий месяц июль, — сказал Перекурин. — Людям не до стихов и музыки. Билеты в Геленджик доставать надо. Не тем заняты сейчас души людей. Пришел на днях один гражданин. В кресло садится, а сам смотрит на меня умоляюще и говорит: «У вас нет знакомых в агентстве Аэрофлота?» И я уже знаю, что для музыки этот человек сейчас глух. И для стихов тоже, и дли любви. В спортивный сектор его надо. Он сейчас стометровку может пробежать по второму разряду, хотя не бегал уже лет десять. — Но ведь вы неуважительно относитесь к своим… — начал было представитель. Перекурин махнул в его сторону рукой, словно говоря; «Да подождите вы». — Был я однажды в гостях у поэта Серегина. — Перекурин замолчал. Вот смех-то! Ведь он был у нее в квартире еще зимой. Серегин тогда сам попросил кого-нибудь прийти из БОТа. Поговорить, узнать друг друга лучше. Ему хотелось завязать прочные контакты с бюро. А Миры в тот день не было дома. Ну конечно, ведь это было в рабочий день. — Поэтов у нас маловато, — сказал директор. — Так вот. Был я однажды у него в гостях… Сколько он ни выпустил книжек, а ведь мы ему до сих пор свидетельство даже о простой одаренности выдать не можем. Не находит наша машина ничего. А он на нас обижается. Халтурщики, говорит, вы. Вот и я подумал, может, у него в душе покой, когда он к нам приходит, потому и получается круглый нуль. А он говорит: «Вот хотите, я на ваших глазах напишу гневное стихотворение. О Вьетнаме, например». — «Хочу», — отвечаю я. Берет Серегин лист бумаги и шариковую ручку. Начинает писать. Написал две строчки — заело. Походил немного по комнате. Мать его предложила нам кофе с коньяком и конфеты. Выпили мы. «Прекрасно, — говорит он. — Люблю этот напиток. А вы?» Поговорили о кофе и коньяке. Тут Серегин еще пару строчек написал. Снова заело. Это меня не удивило. Не может же человек как из рога изобилия сыпать строфами. Наоборот, что-то уж очень быстро у него получалось, по моему мнению. За полчаса написал стихотворение. И поговорить за это время успели о многом. И о собаках, и о любовницах, и о бельгийских костюмах из черного шевиота. Показывает он мне стихотворение. Очень аккуратное стихотворение. Даже с восклицательным знаком. «Через недельку, говорит, — увидите в областной газете». И действительно ведь появилось. Только зря бумага пропала. Никого оно не тронуло, я уверен. Разве что главного бухгалтера, когда он ведомость подписывал. Не было в этих стихах гнева. Не было! Разве можно писать о горе, а самому рассказывать сальные анекдоты в это время? Тишина у него в душе. Покой. Доволен он всем. И войной этой он доволен, потому что она его не касается, а писать о ней можно. Напечатают. — Так, значит, машина правильно выдает свидетельства? — спросил представитель. — В чем же тогда дело? — Если в душе покой — машина не ошибается. У этого Серегина вечный покой. Но ведь бывает и по-другому. Что-то взрывает покой, и человек начинает сочинять музыку. Человек талантлив не всю свою жизнь. Это моменты, периоды. У одних короткие, и человек проскакивает мимо них, боится их. Ведь это что-то необычное. У других продолжительные. Мы же ведь анализируем спокойные души людей и выдаем им справки, что они обычные, серые, неодаренные, как и большинство. Не то мы делаем. Над спокойным морем мы ищем бурю. Катись к черту весь план! Не в нем дело. В людях дело. Надо разрушить покой в человеческих душах. Ведь не для того же мы живем, чтобы тратить зарплату на мясо и брюки, чтобы износить семьдесят пар ботинок и умереть, испытывая гордость, что ты помогал развивать обувную промышленность. — Но ведь никто и не признается, что живет ради этого, — успел вставить директор. — Никто, — подтвердил Перекурин. — Никто, но многие так и живут. — С таким настроением нельзя работать, — сказал представитель. — Нельзя. Я знаю. Я уйду с этой работы. — Нет уж, милый! — вспылил директор. — Развалил и сразу: уйду. Ты сначала наладь как следует в своем секторе, а потом будем говорить. — Закрыть надо мой сектор. Бесполезен он. Вреден даже. Только в хор электролампового завода и можем набирать людей. Да и там поют только: «Ох, миленок…» — Этот хор известен по всей Сибири, — возвысил голос директор. — А ты его хаешь. — Я его не хаю. Не тем мы занимаемся. Не открывать таланты надо. Что их открывать. Талант сам откроется. Делать нужно так, чтобы в людях исчезал покой. Тогда и таланты будут. Хотя, наверное, не у всех… Все равно не у всех. — Времени у вас много свободного, вот вы и мечетесь, — сказал представитель. — Я буду в главке ставить вопрос. У станка бы постояли, меньше глупых мыслей лезло бы в голову. — Неправда, — тихо сказал Перекурин. — У тебя у самого в душе покой или как? — спросил директор. — Нет в моей душе покоя. — Что же ты стихи не пишешь? — Вполне могу обходиться и без этого, потому и не пишу. — А что же тогда нам, серым, делать? — съехидничал директор. — У меня вот тоже одни волнения, а что-то петь не хочется. — Вы прекрасный организатор. В этом ваш талант. — Ну будет, будет, — заскромничал директор. — Говорить хорошо. Что с планом делать? — Ничего. Раз сама система неправильная, техника нам не поможет. На юг люди едут. Не до нас им. Перекурин вышел. А когда дверь за ним захлопнулась, директор сказал: — Ишь ты. Волновать сердца людей ему надо! Влюбился, что ли, мужик? — Надо серьезно подумать… — начал представитель. — Нет, я его в обиду не дам, — не дослушав, предупредил директор.Глава 8
А Перекурин снова пошел к Управлению главного архитектора. Надо было ему увидеть Миру. Чтобы не думала она, что он просто поволочиться хотел. Чтобы знала она, что любит он ее. Любит! Чтобы успокоилась она, не боялась встретить его на улице, не боялась выходить на балкон. В управлении уже начался обед, когда он зашел в комнату, где работала Мира. Там никого не было, кроме одной незнакомой женщины. Перекурин ничего не спросил и вышел. Он пересек улицу и стал ходить напротив окон здания. Еще раз зайти он не решался. Ведь какой стыд он испытывал при этом! И уйти отсюда он не мог. Не мог уйти, не увидев ее. И вдруг за его спиной раздались шаги. Это была она. Он не видел ее, но уже почувствовал это. Обернулся. Ну, конечно же, это была она. — Мира, — сказал он. — Здравствуйте, — сказала она. — Мира, здравствуйте. — А я случайно посмотрела в окно, вижу, знакомый человек ходит. Я подумала, что вы пришли ко мне. — Да, да. Я даже заходил в комнату, где вы работаете. Но вас там не оказалось. Она стояла перед ним в легоньком в синих цветочках платье. Стояла и улыбалась. И снова добродушно, словно говоря: «Нет, Саша, я не обиделась на тебя». Знала бы она, что делает своей улыбкой! А он стоял и смотрел на нее, и казалась она ему чудесным незнакомым ритмом, странной и прекрасной мелодией и словами, нежными и красивыми. Вся она была как песня. Далекая песня. Песня, без которой и жить-то, наверное, не стоит. Она чуть-чуть кивнула ему, как бы говоря: «Ну что же вы?» Перекурин представил себе, что с ним будет, если он больше не увидит ее, как и писал он в своем письме. Сейчас можно было просто постоять рядом с ней и помолчать. И не говорить глупых слов, потому что неглупые куда-то пропали. Но Перекурин решил быть честным. Ведь он хотел передать письмо. И только. — Хотите еще одно стихотворение? — спросил он. — Хочу! — ответила она. Это было сказано таким тоном, что Перекурин писал бы ей каждый день, лишь бы слышать это «Хочу!» Он протянул ей сложенный: вчетверо лист бумаги и сказал: — Вот и все. Я не буду задерживать вас. До свиданья, Мира. — До свиданья, — сказала она, и теперь в ее голосе ему почудилась растерянность. Может быть, она хотела услышать еще что-нибудь от него. Или у нее просто есть несколько свободных минут времени, которые все равно пропадут зря. — Ну я пошел, — сказал Перекурин. Она кивнула ему и улыбнулась. Он повернулся и ушел не оборачиваясь. В его секторе все шло размеренно. Приходили люди, заполняли анкеты, садились в кресла, вставали, получали свидетельства. Одни уходили молча, ничуть не расстроенные, другие все-таки протестовали. — Вот у меня рассказ, — напирал на Гордецова один упитанный молодой человек. — Я на конкурсе первое место занял. Проверьте свою машину! — Что за конкурс? — поинтересовался Гордецов. — Во второй пекарне. Хлеб-то наш едите. Что я, зря писал, что ли? — Бросьте писать, — сказал Перекурин. — Если для конкурса да для нашей машины, то не стоит. Кроме этого рассказа что-нибудь еще писали? — Нет. — А хочется? — Хлопот много, а толку мало. Может, действительно бросить? — Бросьте. Не пожалеете потом. Зачем писать, если можно без этого? Недовольный толстячок успокоился. — Здорово это у тебя получается! — сказал Гордецов. — От некоторых ведь никак не отвяжешься. Прут как на буфет. — Тут дело не в том, чтобы отвязаться. Не надо прельщать людей надеждой на то, что они могут стать талантливыми. Надо сделать так, чтобы они становились ими. Халтурой занимаемся. До вечера Перекурин успокоил еще многих, а некоторых отговаривал прямо в небольшом зале ожидания. План за день едва выполнили на двадцать процентов. После работы Перекурин пошел на сквер возле здания, где работала Мира. Сел на скамейку. Он не знал, когда она кончает работу, да и не хотел попадаться ей на глаза. Он видел, как она вышла из подъезда, как шла по улице в пятидесяти метрах от него. С этого дня он каждый вечер садился на привычную скамейку. И ждал ее. Ждал, хотя дал ведь себе слово не искать встреч. Он их и не искал. Да и к чему они были? Ведь, кажется, выяснено все. Каждый день он говорил себе, что больше не пойдет, что это смешно, нелепо, глупо, что нужно же иметь гордость, наконец. Но только все было напрасно. Так прошло три недели. Три мучительные недели. Но как радовалось его сердце, как он бывал счастлив, когда видел ее хотя бы издали. А ведь он видел ее еще и со своего балкона. Она тоже выходила на балкон, обычно сразу же после захода солнца. Ее профиль четко выделялся на фоне медленно темнеющего неба. Она почти всегда была одна. Раза два, правда, выходил ее муж Сергей. И тогда Перекурин с удивлением обнаруживал, что он радуется. Пусть хоть у них в семье все будет хорошо. В конце августа он случайно встретил ее в Университетской роще. Оба вначале растерялись. Перекурин смутился, покраснел, сказал: — Это случайно. Я не искал вас. — Я знаю. А вот мне хотелось вас увидеть. Ваше последнее «стихотворение» было так непохоже на первое. Неужели что-то изменилось в вас за такой короткий срок? — Ничего не изменилось, Мира. Разрешите, я буду называть вас на «ты». Смешно ведь. Я люблю вас. Я хочу сказать хоть раз: я люблю тебя. — Хорошо. Если хочешь, скажи. — Я люблю тебя. — Я знаю. Дальше не надо. — Это, наверное, наказание мне за тот день, когда я не уступил такси вашему мужу. — Наказание? — Наказание и прощение. Все сразу. И даже награда. Почему ты не гонишь меня? Ведь каждый раз я причиняю тебе только горе. — Нет. Хочешь, я тебе расскажу, как я училась в школе. — Хочу. Они встречались еще раза три. В роще и в Лагерном саду. — Хочешь, — говорила она, — я расскажу тебе… — Хочу! Конечно, хочу! Они и домой возвращались вдвоем, только он не провожал ее до подъезда. Она так хотела.Глава 9
Как-то Перекурин возвращался с работы поздно вечером, почти ночью. Нагнал компанию подвыпивших ребят с девушками. У одного из них была гитара. Перекурин умел играть на гитаре, хотя брался за нее в последние годы редко. И такое вдруг на него накатило! Хоть плач, хоть кричи, хоть пой! Он просто представил себе, что с ним будет, когда она уедет. Это она вчера сказала ему, что Сергей собирается переезжать в Марград. В Усть-Манске у него были натянутые отношения с писательской организацией. И он решил переехать в Марград. Перекурин представил себе это. А если навсегда? Ведь не жизнь будет это! А раньше смеялся, что из-за любвистреляются. Перекурин молча втесался в толпу ребят и снял с плеча у одного из них гитару. — Таскать надоело, — только и сказал тот. — Каждый день, как лошадь. — Спой нам цыганский романс! — крикнули девушки и рассмеялись. Нет, цыганских романсов он не пел. Он и вообще не знал, зачем ему понадобилась гитара. Вот только не может он без нее, и все. И Перекурим запел. Слова и мелодия возникали сразу, словно кто-то нашептывал их ему на ухо. А пел он о ее улыбке. И снова видел перед собой ее улыбающееся лицо. И дальше уже не помнил ничего, пока его не начали трясти за плечи. — Что с тобой, старик? — спросил один парень. — Завидую его жене, — сказала одна из девушек. — Ненормальный какой-то, — сказал кто-то. — Разве можно так петь. С этого вечера все и началось. С ним что-то происходило. Это начиналось внезапно, без всякой видимой причины и было как клапан, через который вырывалось наружу нервное напряжение его мыслей и чувств. Он называл эти взрывы приступами счастья. И бросал все. Работу, если это происходило в бюро; семью, если был дома; друзей, если был в их компании. Он брал гитару и шел на улицу. И не имело никакого значения, был ли это день или ночь, шел ли дождь, жгло ли солнце. Он ничего и никого не замечал, и в голову приходили слова, а руки сами начинали перебирать, струны, и Александр пел. Пел странные и незнакомые песни. Пел, будоража и взвинчивая сердца и души незнакомых людей чем-то необычным, прекрасным и далеким-далеким, как несбыточное. Сказка! Сказка была в его песнях! Друзья заметили, что с Перекуриным что-то случилось. И Машенька заметила, и даже директор бюро. Но говорить с ним на эту тему было просто бесполезно. Это понимали, чувствовали все, хотя и пытались все-таки что-то сделать. Хуже всего было Машеньке. Он не стал более молчаливым, замкнутым. Не стал менее внимательным к ней и детям. Внимания он им уделил теперь даже больше, чем прежде. Он дарил своей жене цветы, целовал ее, словно торопился, что не успеет сделать ей приятное. Но она-то чувствовала, что, целуя ее, он видит кого-то другого. Другую женщину. И здесь не мелкое увлечение, за которое можно дать пощечину. Машенька плакала тайком и терялась в догадках. И спросить было не у кого. Да и стыдно, тем более что, она была уверена в этом, никто из его друзей все равно ничего не знал. Директор бюро шел как-то вечером по бульвару и встретил Перекурина. Тот стоял, прислонившись спиной к тополю, с полузакрытыми глазами и пел. «Пьяный, что ли?» — подумал директор и подошел поближе. Перекурин его не заметил. Вокруг него стояло человек пятьдесят, а подходили все новые и новые. Директор не сразу понял, о чем поет Александр, но что-то резануло его по сердцу; закружилась голова, перед глазами всплыло лицо школьницы, которую он любил тридцать пять лет назад. Директор был волевым человеком и отогнал видение. Но ему вдруг стало грустно-грустно. Ведь надо же! Лет пятнадцать уже не вспоминал ее. А тут вдруг на тебе! Директор покачал головой и поспешил уйти. А в спину неслось: «Не убивайте любовь!» И ритм какой-то нервный, непохожий ни на что слышанное ранее. Директор жил с младшим сыном. Старший уже обзавелся собственной семьей. А жена у директора умерла пять лет назад. Допоздна просидел директор над альбомами с фотографиями, тихо улыбаясь и покачивая головой. Ну и Перекурин… Волновать души людей ему надо. А для чего? А может, действительно надо? Директор всю ночь промучился. Не заснуть. А на другой день вызвал к себе Перекурина и сказал: — Вот что, дружок! Ты ведь в Анапу не едешь или там в Гагры? И душа у тебя неспокойная. Слышал я тебя вчера. Ну что ж, умеешь ты волновать людей. Что с тобой случилось, спрашивать не буду, все равно не скажешь. Но только если ты так же споешь на сцене, «Золотую осень» мы выиграем. Согласен? — Я на все согласен. Только толку от моего согласия будет мало. Нет у меня ни к пению, ни к танцам, ни вообще к искусству никаких способностей. Сами ведь знаете. — Не было, да вдруг стало. И так бывает. Мне справки не нужны. Мне человек нужен. Давно уж про тебя говорят. Ждут на улицах. Только вроде ты не по расписанию выходишь. И гитару иногда забываешь. Давай-ка выручай. Подтверди наглядно свою теорию. А насчет машины… Как-нибудь на досуге подключись еще раз. В начале сентября в машине сгорело полторы сотни интегральных схем. И все из-за предохранителей. Директор рвал и метал. Инженеры и техники сконфуженно переминались с ноги на ногу. А Перекурин объявил аврал. В субботу и в воскресенье все чинили машину, проверяли ее режимы, настраивали. Работали и в ночь на воскресенье. А в обед Перекурин решил сбегать домой, пообедать, да и вообще посмотреть, как там. Он открыл дверь квартиры и обомлел. В кресле сидела его жена Машенька, а около нее хлопотала Мира. На столе стояла маленькая бутылочка с нашатырным спиртом, лежало мокрое полотенце, рецепты. Перекурин сказал: «Здравствуйте» — и прошел в комнату. Вот чего он никогда не предполагал, так это увидеть их вместе. — Помидоры уж очень хорошие были, — сказала Машенька. — Вот я и набрала целую сумку. Подняла и… — Вашей жене нельзя поднимать тяжести. Она же ребенка ждет. А вы… Мира впервые посмотрела на него с нескрываемым осуждением. — Ребенка? — повторил Перекурин еле слышно. — А, — махнула рукой Машенька. — Он и не знает ведь еще даже. Пятый месяц уже… — Ребенка, — повторил Перекурин. — Почему же ты раньше ничего не сказала? — А ты, конечно, не заметил? — Нет… нет… — Вот всегда так. Как будто он в другом мире живет. Принцесс все еще видит во сне и даже летает. — Принцесс? — Перекурин наконец понял, что это за положение, в которое он попал. Жена ждет третьего ребенка, а рядом стоит женщина, которую он любит, которую видит во сне и наяву, без которой и жить-то не хочется. — Мира мне помогла. Вы хоть познакомьтесь… Без нее не знаю, что и делала бы. Сумка тяжелая. — Зачем же? Может, «Скорую» вызвать? — Была уже, — коротко ответила Мира. — Ну, я пойду. Счастливо вам. Берегите жену. Живем в одном доме и даже незнакомы. Мира, вы заходите к нам. Не всегда ведь я так раскисаю. — Зайду, если будет время. Мы ведь уезжаем… — Она уже вышла в коридор. — Саша, проводи! Чего стоишь? Перекурин вышел на лестничную площадку. Молча. Она стояла перед ним, стараясь понять, что происходит сейчас в его душе. Он посмотрел ей в глаза. Она не отвела свои и только сказала: — Вот как бывает… И пошла вниз, держась за перила и не оглядываясь. Он вошел в квартиру, наклонился к Машеньке, взял ее руки, спрятал в них свое лицо и прошептал: — Что же ты наделала, Машенька… С Машей не случилось ничего страшного. Она лишь один день пролежала в постели. Перекурин несколько дней был удивительно спокоен. Казалось, что он снова становится прежним добропорядочным отцом семейства. Да и дела на работе пошли лучше. Вот только он не мог спать.Глава 10
В середине сентября он позвонил Мире. — Я хочу еще раз видеть вас. — Он снова говорил ей «вы». — Ведь даже осужденный имеет право на последнее слово. Можно мне увидеть вас? — Приходи, Саша, — ответила она. Он встретил ее в Университетской роще. Было тепло. Последние теплые дни осени. — Я хочу рассказать вам одну смешную историю, — сказал он и рассказал ей о своей любви. Подробно, день за днем. Все, что он чувствовал, что с ним происходило, все. Они стояли под сосной. Он не удержался и положил свои руки ей на плечи. Она не протестовала. — Слушай еще. Я люблю тебя, Мира. С самого начала я знал, что ничем не сумею увлечь тебя, что моя любовь так и останется во мне, что никогда ты не скажешь мне: «Люблю». Я знал. Только не мог удержаться не мог не рассказать тебе все. Может, я и напрасно это сделал. Я хочу только одного. Чтобы моя любовь когда-нибудь пригодилась тебе. Если кто-нибудь захочет втоптать в грязь твою гордость, твою любовь, если тебе будет невыносимо больно от обиды, знай, что я люблю тебя. Знай, что тебя надо любить. Знай, то ты более других достойна любви. Тебя нельзя не любить. — Милый, смешной Сашка. Тебе плохо сейчас. Я знаю. — Да, мне плохо. Но я ничего не хочу возвращать назад, ни в чем не раскаиваюсь. Мне сейчас плохо. А через пять минут, когда ты уйдешь, мне будет еще хуже. Пускай. Зато ты разбудила меня. Я так и проспал бы всю жизнь. Хорошо, что я встретил тебя. — И мне хорошо. — Хорошо, что ты не любишь меня. Для тебя. Со мной бы тебе было трудно. И у тебя бы не было покоя в душе, и ты бы металась, как я, не находя успокоения. И все время тебе что-то было бы нужно. И ты бы пела и плакала. Хочешь, чтобы был взорван мир в твоей душе? — Нет, — она освободилась от его рук и сделала маленький шаг назад. — Хочешь не знать покоя? — Нет, нет, — она оттолкнула его. — Хочешь любить? — Нет! Не надо! Перестань! Остановись! Я уеду через неделю. У тебя пройдет. — Нет. — Ничего не говори! Я тоже хочу любить! Не говори больше. Ведь я же останусь с тобой! Что мы тогда будем делать? Что будут делать твои дети? Машенька? У меня есть еще капелька покоя. Не отнимай ее. Может, я переживу. Прогони меня, скажи что-нибудь, чтобы я ушла. Нам нельзя вдвоем… нельзя. — Она провела по его лицу рукой. — Я поцелую тебя, только забудь все. Я все еще жду, что будет покой. Он прижал ее к себе. Не отпускать бы никогда! Чувствовать, как бьется ее сердце! Видеть ее глаза, ее улыбку, гладить ее волосы. Мир мой! Губы ее, горячие и упругие! Глаза, большие и совсем рядом. Совсем рядом. Ближе уже нельзя. Худенькие плечи… И больше никогда этого не будет. — Я ухожу, Саша. Мне не хочется уходить. А иначе нельзя. Прощай, Саша. — Прощай, Мира. Она побежала быстро, не оглядываясь. Только бы не остановиться, не вернуться. Вернуться нельзя. Ведь разорвется он между нею и детьми. А она? Что будет с нею? Ведь увидела первый раз — смешной парень и все. Какой-то не такой. Застенчивый, неуклюжий. И ведь была зла на него, что написал он свое нелепое стихотворение. Думала, смеется. А он не шутил. И еще сегодня шла, думала, что все кончится тихо. Хотя в душе уже не было тишины. Уже хотелось видеть его, остаться с ним. Любила этого смешного мужика, у которого трое детей. Скоро будет трое. Она шла по песку и беззвучно всхлипывала. И жалко ей было себя, и думала в то же время, что все пройдет, что все образуется. А что образуется? Вспомнила, как первый раз уехала в командировку. Ирочку у мамы оставила. Приехала, соседи говорят, что у мужа тут женщина жила. Не поверила, поссорилась с соседями. А Сергей встретил ласково. Отутюженный весь, выбритый, веселый. А потом стал спрашивать, не было ли у нее в командировке мужчин. Не шутил, допрашивал. Потом оказалось, что соседи говорили правду. Соседи все знают. От стыда чуть не сгорела, но ему ничего не сказала. Только больно было и обидно. Ведь такие стихи писал ей! И сам-то он, ведь вот только когда разглядела, был каким-то гладким, обтекаемым. Когда надо — веселый, когда надо — ласковый. Не такой, какой есть, а какой требуется. И у знакомых, и на работе расспрашивал, как ведет себя его жена. Нет ли у нее любовника, не ходит ли она с кем. Не стеснялся заводить разговоры с совершенно незнакомыми людьми, лишь бы узнать что-то о ней. А ведь ей говорили, передавали. И по-прежнему время от времени появлялись у него женщины. Только она не хотела разбираться, не просила его ни о чем и не угрожала. Передурит он, и все образуется. Снова все тихо, мир кругом, до следующего раза. И тут появился этот Перекурин. Знала она его давно. Видела часто. Человек как человек. Немного смешной. А в общем-то очень добропорядочный. Когда подошел первый раз — не прогнала, интересно было. Что случилось с человеком? Потом встретила еще раз. Говорит сбивчиво, но искренне же! Поверила, что любит ее. Ох, как нужна была ей чья-нибудь искренняя, хорошая любовь! Гордость ее, любовь ее давно уже втоптали в грязь. А нужно было делать вид, что все хорошо, чтобы соседи не совали свой нос, не сочувствовали, не расспрашивали. И увереннее она стала. И в своих мыслях, и в словах. Все-таки нужна была ей эта любовь. Но думала, пройдет все. И вот сегодня сама бросилась к нему. И поняла, что не жить без него. Но только никогда он не будет ее Александром. Машенька, милая, простодушная женщина, и трое детей стояли между ними. Впервые поняла, как больно любить. Не сдержалась. И хорошо, что не сдержалась. Может, так и надо. Выдержать бы еще неделю. А потом все угаснет, успокоится. Прошла неделя. Перекурин видел, как они уезжали. Был конец сентября, но погода все еще стояла солнечная, хотя и прохладная. Их провожали родные и знакомые. Мужчины по этому поводу были, конечно, навеселе. Они не поздоровались. Ведь «прощай» было уже сказано. Все те сели в автобус и уехали. А он стоял и видел ее так же явственно, как и раньше, все так же обнимал ее за худенькие плечи, понимая, что никогда больше не увидит ее. И снова на него накатило это странное состояние, когда надо кричать от горя, но кричать стыдно. Ему хотелось петь. Вложить в слова, в ритм, в мелодию всю свою боль, всю нелепость обстоятельств, всю любовь к ней. Зашел к нему директор, чуть не на коленях просил спеть на фестивале «Золотая осень». Провалится же ведь все! Перекурин согласился, взял гитару. Фестиваль проходил во Дворце спорта. Перекурин пел. Его не вызывали на «бис», потому что он не уходил, пока не почувствовал, что музыка оборвалась в его душе. Ему долго аплодировали. Взволновал он песнями весь зал. Директор сиял. Директор тоже был взволнован. Молодец Перекурин! Случится же с человеке такое… Тридцать с лишним лет был обыкновенным человеком и вдруг запел. Да как запел! А Перекурин сразу же ушел и не слышал, что там о нем говорили. Зачем ему это? Ведь он пел только для нее. Он вспоминал ее, каждую черточку ее лица, каждое движение, каждое слово, каждый звук. Вспоминал и пел. Он не знал, что в то самое время, когда он пел, в поезде Усть-Манск — Марград, в коридоре у окна стояла маленькая женщина и пыталась убедить себя, удержать, чтобы не выйти на очередной остановке и не сесть в обратный поезд. В купе муж заводил новые знакомства, а маленькая девочка укладывала спать куклу. Она простояла у окна больше часа и осталась, вошла в купе. А на Перекурина насели. Честь Усть-Манска превыше всего! Петь надо, петь! Он доказывал, что не может петь просто так, ни с того ни с сего. Не может петь по расписанию. Ну бывает иногда с ним такое. Так ведь может произойти совсем не в то время, когда нужно областной самодеятельности. К машине его подключали раз двадцать. И все время машина выдавала результат: таланта к пению и вообще к музыке нет. Нет — и все! Директор махнул рукой на машину. Черт с ней! Ученые поломают головы и усовершенствуют. Но ведь не ждать же! Перекурин подчинился. Тем более что теперь он не мог жить без песен. Потребность у него была такая. Хоть кричи, хоть пой. Лучше петь. И Перекурин поехал в турне вместе с усть-манской самодеятельностью. Он пел, но ему не становилось легче. Нет, время тут было ни при чем. Не мог он забыть ее. Мир мой — называл он ее.Глава 11
Года через два он получил от нее письмо. Она писала: «Здравствуй, Александр! Я разошлась с Сергеем. Это ты помог мне. Меня любит один человек и хочет, чтобы я вышла за него замуж. Мне с ним хорошо и спокойно. Он не поет песен и не пишет стихов. Он говорит, что никогда в жизни не летал во сне. У него на все есть правильные ответы, и он все знает. Он никогда не совершает не подобающих его положению поступков. Но иногда на меня накатывается волна беспокойства, все мечется в душе, все задает вопросы, на которые нет ответов. Это бывает, когда ты поешь. Однажды я была на твоем концерте и поняла, что это твои песни. Что они делают с людьми? С людьми, которые тебя даже не знают. А я знаю. Вот и представь, что они делают со мной. Это происходит всегда, где бы ты ни пел, в любое время. И расстояние здесь не имеет никакого значения. Я чувствую, я знаю, когда ты поешь. И тогда мне не нужно никого, кроме тебя. Это невыносимое смешение боли и счастья. Ты такой и есть. И я бы с тобой все время была такая. Только этого не вынести. Это как бег через силу, вечная буря, вечная неуспокоенность. Когда я спокойна, я с радостью думаю, что нашла тогда в себе силы и не осталась с тобой. Но когда на меня находит это, несчастье мое оттого, что я не осталась с тобой, становится невыносимым. Я боюсь твоей любви. Она взрывает покой в душе. Р.S. Я слышала, у тебя родилась дочь. Как ты ее назвал?» Перекурин только раз прочитал письмо и сжег его. Потом пошел на телеграф и дал телеграмму:«Мою дочь зовут Мира. Я больше никогда не буду петь.Он вышел из душного помещения телеграфа, сорвал галстук, расстегнул воротничок рубашки. Все пройдет, все пройдет, успокаивал он себя. А в голове стучало: «Мира! Ми-ра! Мир мой! Мир мой!» И новый, радостный и до слез горький ритм возник в его голове. И слова. Их не надо было выдумывать, над ними не надо было мучиться. Они возникли сами. И не было сил, чтобы сдержаться и не запеть. И все кружилось, и пело, и свистело, и скручивало душу в стремительный вихрь. Он прислонился спиной к стене дома. Он не запел. Он дал слово. Он снова видел перед собой ее лицо. Пусть в ее сердце будет покой. А за тысячу километров, в саду возле небольшого домика, уткнувшись головой в ствол клена, плакала маленькая женщина с рыжими волосами, уложенными на голове в какую-то странную, фантастическую прическу. Покоя больше не будет. Сашка! Мир мой!Александр».
Защита
Глава 1
Смешно было надеяться, что его встретят с распростертыми объятьями и скажут: «Просим, товарищ Григорьев? Мы оставили для вас раскладушку в шикарном коридоре у окна, выходящего на южную сторону». Но и такой очереди он не ожидал. Еще издали, увидев с десяток экскурсионных автобусов, Александр понял, что дело плохо. А ведь он так надеялся на эту гостиницу, особенно после того, как объехал с десяток других. Солнце клонилось к закату, но неожиданная для сентября жара не спадала. Приезжие, в беспорядке расположившиеся на ступенях подъезда, изнывали от зноя. А за стеклянной стеной взмокшая толпа безуспешно атаковывала администратора. На стойке красовалась такая знакомая табличка: «Мест нет». Александр медленно прошелся по шумному залу, потом протолкался к столу и сказал: — Запишите. Григорьев Александр. Одно место. — У вас будет сто восьмидесятая очередь, — сообщил ему белобрысый энтузиаст, делая запись в ученической тетради. Сто восьмидесятая! Прекрасно! Это означало, что ждать придется два дня. Александр не спал прошлую ночь. Да и в позапрошлую удалось уснуть всего часика на три. А сегодня первый и, быть может, решающий день защиты. «Нет, Сашка, — сам себе сказал он, — тебе должно повезти. Обязательно должно!» Григорьев немного постоял в толпе, слушая, о чем говорят. А говорили в основном о том, что мест нет, что и в других гостиницах то же самое, даже еще хуже, что завтра из «Спутника» ожидается выезд иностранных туристов. Александр бесцельно побродил по холлу, натыкаясь на чемоданы, вышел на улицу, выкурил сигарету, вернулся назад, снова вышел… Этого человека он увидел издалека и сразу почувствовал — вот оно, везение. Мужчина был тучный, запыхавшийся, редкие волосы прилипли к взмокшему лбу, галстук сбился набок, да и костюм на нем был так помят, словно в нем спали целую неделю. — В суд, в суд! — бессвязно выкрикивал он. — Издевательство! Человек шариком вкатился вверх по ступеням, и Григорьев не спеша двинулся за ним. Мужчина вбежал в холл и, продираясь сквозь толпу, бросился к стойке администратора. Вид у него был настолько странен, что люди невольно расступились. — Опять, — испуганно сказала женщина-администратор паспортистке, сидевшей рядом. — Я из семьсот двадцать третьей комнаты, второй корпус, — судорожно дергая кадыком, выпалил мужчина и вдруг закричал: — Дайте! Дайте мне другой номер! — Мы вас предупреждали, — сказала администратор. В толпе жаждавших попасть в гостиницу, начались вопросы: «Кто? Что? Номера освободились?.. Финны уезжают?..» — Товарищи! Ведите себя потише, — попросила паспортистка. — Ведь работать невозможно! — Я не могу жить в этом номере, — скороговоркой верещал мужчина. Пот лил с него градом. Но он даже не пытался вытереть лицо платком или ладонью. — Пожалуйста, другой. В этом ни один нормальный человек жить не сможет. — И вдруг опять закричал: — Я жаловаться буду! — Да в чем дело?! — зашумели вокруг. Григорьев протолкался к самой стойке. — Нехорошо в номере, — шепотом сказал мужчина и вздрогнул. — Мы же вас предупреждали, — жалобно простонала администратор. — Что же там нехорошо? — строго спросил кто-то, а остальные притихли. — Нехорошо, — шепотом повторил мужчина, и лицо его вдруг стало таким затравленным и испуганным, что стоявшие рядом с ним две женщины сдавленно ойкнули. — Черт знает, что творится в этом номере! — неожиданно басом сказала паспортистка. Кто-то догадался принести стакан газированной воды и протянул мужчине. Тот выпил, немного приободрился, но было ясно, что прямо сказать, что же все-таки в номере «нехорошо», он боится. — Вот позади вас стоит человек, — сказал он какому-то высокому парню с толстенным портфелем в руке. Парень оглянулся и молча утвердительно кивнул. Мужчина продолжал: — Вам ведь не страшно? — Все заулыбались. Расплылся в улыбке и парень. — А когда вы сидите в совершенно пустой комнате, зная, что в ней никого нет, и вдруг чувствуете, что за вашей спиной кто-то стоит? Оборачиваетесь — действительно стоит. — Мужчина захлебнулся от возбуждения, а парень зябко поежился. — Так и в этом номере. Совершенно невозможная вещь! А так и тянет все время. — Да что же там? Привидение? Мужчина остолбенело уставился на спрашивающего. Он столько объяснял, а его, оказывается, вовсе и не поняли. — Нет, — сказал он. — Там хуже. Этого не объяснить. Но только жить там невозможно. — И вдруг опять крикнул: — Я жаловаться буду! — Тося, — сказала администратор паспортистке, — позвони по этажам во втором корпусе. Может, кто собирается срочно выезжать. Надо устроить товарища. Тося взяла трубку, но перед этим сказала: — А в семьсот двадцать третий больше никого не поселять. Пусть комиссия вначале разберется. — Как это, никого не поселять? — возмутился старичок, стоявший у стойки первым. — Номер освобождается, а вы — никого не поселять! — Из него все бегут через час, — сказала администратор. — Не через час, но близко к этому, — поправил взмокший толстячок, сообразив, что ему, кажется, дадут другую комнату. — Тем более, — глубокомысленно заключил чистенький старичок, и с ним все стали соглашаться. — Вы, что ли, хотите там переночевать? — спросила администратор. — Да нет, — замялся старичок. — Подожду. У меня первая очередь. — Одну минутку, — сказал белобрысый энтузиаст, с ученической тетрадью в руке. — Кто тут у нас по списку? Веревкин! Два места. — Номер одноместный, — напомнила администратор и этим как-то сразу сдала свои позиции. — Веревкин, не хотите взять одно место? — Нет уж, подождем. — Сидоров? Абрамов? Авесалом? Желающих что-то не находилось. — Смешно, — сказал Григорьев. — Ерунда какая-то. Люди уже по Луне ходят, а тут — «нехорошо». Поселите меня. — Все сначала говорят «смешно», а потом прибегают с дикими глазами и просят перевести их в другой номер. А где я его возьму? Нет! Не буду я никого поселять, — заявила администратор. — Я не боюсь привидений. Честное слово! Я вам расписку напишу, что не буду просить другой номер. В двадцатом-то веке, и бояться! — Да поселите вы его. Посмотрим, как он примчится назад. Все время веселее пройдет, — предложил энтузиаст с тетрадкой. — Долго ждать придется, — спокойно отрезал Григорьев. — Не завидую вам, — сказал бывший владелец номера 723. — А я вам, — искренне ответил Григорьев. Администратор еще раз недоверчиво посмотрела на Александра, но все же протянула ему листок для заполнения. Вот так Григорьеву и достался одноместный номер.Глава 2
Владимир Зосимович Карин выбрался из троллейбуса и с минуту стоял в тени липы, поставив тяжелый портфель прямо на пыльный асфальт. Галстук он снял еще в институте, а теперь расстегнул и вторую пуговицу рубашки, но прохладнее от этого не стало. Огромное стекло витрины гастронома на мгновение отразило его маленькую, достаточно стройную для пятидесяти семи лет фигуру и этим напомнило ему о хозяйственных поручениях, которые он еще не выполнил. В магазине была толкучка и ужасная духота. Владимир Зосимович ходил с трудом. Обе ноги его были перебиты автоматной очередью еще в далеком сорок первом. Даже при очень медленной ходьбе ноги сгибались неестественно резко, почти судорожно. Карин уже позабыл о том времени, когда ходил как все люди. И стоять было тяжело, но заставить себя обойти очередь он не мог, — стыдно. Жена старалась не загружать его хозяйственными заботами, но иногда все же приходилось это делать. Например, сегодня. Да и всю предыдущую неделю. Дочь уже второй год подряд проваливала экзамены в университете. А переживали и расстраивались из-за этого больше всего отец и мать. Мать до невроза дошла. Хорошо, подвернулся случай поехать на Черное море в санаторий. Уехала. А Ленка вдруг начала готовиться к экзаменам на заочный. И теперь Владимир Зосимович боялся ее послать даже за хлебом, чтобы не отрывать от занятий. Вдруг поступит! От гастронома Карин свернул в переулок, и ему еще метров сто пришлось идти по солнечной стороне. Авоська с бутылками молока, свертками, пакетами и хлебом оттянулась почти до земли. И идти от этого было еще труднее. В квартире надрывался магнитофон. — Занимаешься? — подозрительно спросил отец у дочери. — Занимаюсь. Антракт был. — Смотри. Снова завалишь. — Завалю — выйду замуж. — Я тебе выйду, — буркнул отец и начал снимать туфли. — А к тебе тут обзвонились уже. — Кто же? — Вот. Я записала телефон. Солюхин. — Что-то не припомню такого. Владимир Зосимович сбросил наконец туфли и подошел к телефону, думая о том, как хорошо бы сейчас принять душ. Он набрал номер, и на другом конце провода сразу же ответили. — Уважаемый Владимир Зосимович, мы тут хотели включить вас в одну комиссию. Кляузное дело. Не возражаете? — Возражаю. Я уже и так в пяти комиссиях. — Тогда тем более! Это ж прекрасно! — Товарищ Солюхин был, по-видимому, веселым человеком. — Всего на двадцать процентов нагрузка возрастет. Нет, право же… — А вы откуда и кто есть? — Вот это ближе к делу. Я директор гостиницы «Спутник». Знаете такую? — Угу. Слышал. — Солюхин Андрей Павлович. Я уже тут обзвонил все инстанции и по своей линии, и по вашей. По нашей линии мне рекомендовали ваш институт, а по вашей Анатолий Юльевич… — Согбенный? — Точно. Он самый. Так вот, Анатолий Юльевич рекомендовал вас. Я звонил на работу к вам, но, видимо, опоздал. Пришлось побеспокоить дома. Так я пришлю машину? — Когда? — Завтра. — Но я завтра работаю в комиссии, которую возглавляет сам Анатолий Юльевич. У меня просто-напросто нет времени. — А мы пришлем машину после… после работы. Карин ругнулся про себя. Еще одной комиссии ему не хватало! — Да в чем дело-то? — Жильцы бегут. — Куда бегут? — Не куда, а откуда. Из гостиницы, из нашего «Спутника». Чертовщина какая-то. Может, и ерунда. А выяснить все равно надо. — Чертовщина? А точнее неизвестно? — Какие-то голоса, как из загробного мира. — Жара это. — Что? — Жара, говорю. От жары люди свихнулись. — У нас в комнатах кондиционеры. Работают, конечно, не все, но все же… — Так чем я могу вам помочь? — Не знаю. Но вы уж помогите. — Господи, да чем же? — Я пришлю за вами завтра машину часиков в семь вечера, пожалуй. И остальные как раз соберутся. — У вас что, большая комиссия? — Да человек пять. Инженеры, психологи… Директор «Спутника» перечислил фамилии. — Ого! Интересная компания. — Так ведь неизвестно, что это такое. — Ну хорошо. Присылайте… Владимир Зосимович положил трубку и помянул нехорошим словом Анатолия Юльевича Согбенного, заместителя директора НИИ по научной работе. — Этот Солюхин уже пять раз звонил, — сказала Лена. — Хочешь яичницу с помидорами? — Отлично. Я пока приму душ. Карин взял портфель, прошел в стандартно обставленную комнату с телевизором, книжным шкафом, сервантом, диваном и прочей необходимой для гостиной мебелью и устало опустился в кресло. В комнате беспорядок. Но так сейчас, наверное, удобнее Ленке. Несколько секунд он сидел, опустив руки и пытаясь расслабиться, потом расстегнул портфель и вытащил из него толстый том отчета, который нужно было прочитать сегодня вечером. На титульном листе справа внизу стояла подпись руководителя темы: «к. т. и. Бакланский Виктор Иванович». Карин перевернул лист. На следующем был список исполнителей. «Григорьев, прочитал Владимир Зосимович, — Соснихин, Бурлев, Данилов…» Дальше шло еще несколько фамилий, незнакомых Карину. Соснихина и Бурлева он знал хорошо. Они приезжали несколько раз к нему в лабораторию. И Бакланского он знал, правда хуже. Тогда тот еще не был кандидатом наук. А вот фамилии Григорьева и Данилова ему ничего не говорили. — Папка, яичница готова! — крикнула из кухни Ленка.Глава 3
Григорьев открыл дверь, вошел и огляделся. Номер был как номер. Маленькая прихожая. Слева шифоньер со скрипучими дверцами и деревянными плечиками. Справа умывальник и полотенце. В комнате стояла низкая кровать, застеленная покрывалом с узором из роз, тумбочка с телефоном, кресло, посредине столик с графином и двумя чистыми стаканами. Все просто, строго и удобно. Паркетный пол, окно во всю стену. Кондиционер. И в таком-то номере «нехорошо»? Ерунда! В комнату вошла пожилая женщина, горничная, сгребла простыни в кучу и сказала: — Я вам сейчас постель переменю. Минут через десять она заправила кровать чистым бельем, не произнеся больше ни слова, но украдкой поглядывая на нового жильца. — Так что же все-таки в этом номере происходит? — не выдержав молчания, спросил Григорьев. — Так. Болтают разное, — нехотя ответила женщина. И все. Александр решил «про это» больше не спрашивать и не думать. Вещей с ним не было. Чтобы зря не таскаться с чемоданом, он оставил его в камере хранения на вокзале. Вечер был душный. Александр снял рубашку и подставил плечи под холодную воду, потом вытерся жестким полотенцем и немного посидел в кресле, спокойно покурил. Вместе с ним в Марград приехали Бакланский и Данилов. Бакланский являлся начальником лаборатории, в которой работал Александр, и руководителем темы, которую они все трое приехали защищать. Григорьев решил было позвонить Бакланскому и сообщить, что с жильем он устроился нормально, но потом передумал. Вряд ли тот сейчас у своих родителей. Да и, кроме всего, Бакланский — свинья. Ведь он даже не пригласил Александра переночевать. А, впрочем, он все равно бы отказался. Возможно, Бакланский это и чувствовал. Анатолий Данилов — тот совсем другое дело. Но ему еще нужно найти свою тетю. Необходимо составить план на вечер. Григорьев так я сделал. Сначала в ресторан, чтобы не искать столовую. Потом бросок на главпочтамт, затем на вокзал и назад, в гостиницу. Будет уже около десяти вечера. И сразу спать. Спать, спать, спать. Изменить этот план могло лишь письмо, ждущее его на главпочтамте. В голове стоял гул, а она должна быть свежей, потому что завтрашняя защита — дело не шуточное… Григорьев заказал шашлык и стакан рислинга. Народу за столиками сидело немного, не подошло еще время. И вообще здесь было уютно, чисто, тихо, когда смолкал, конечно, оркестр. Вино и шашлык ему принесли почти сразу. За соседним столиком расположились две девушки и молодой человек с бородкой. Они все трое потягивали коктейль через трубочки и молчали. Когда оркестр взорвался своим «ча-ча-ча», парень пригласил одну из девушек, а другая посмотрела на Александра чуть вызывающе и чуть просительно. Нет, девочка, подумал он. Ты красивая, даже очень, ей-богу, но мне еще нужно на главпочтамт. Меня ждут, понимаешь? Я, наверное, и приехал-то ради этого… Девушка снова посмотрела на Александра, но он отрицательно покачал головой, расплатился и вышел на улицу. На главпочтамт он успел за пять минут до конца работы, как и хотел, чтобы не мучиться потом мыслью, что письмо пришло после его ухода. Нет, никто и ничто не ждало его здесь. На железнодорожном вокзале суета. Одни цветы продают, другие, очевидно, опаздывают на поезд, третьи торопятся, наверное, встретить. Григорьев получил чемодан и к десяти часам был в гостинице. Спать ему хотелось зверски. Вот еще бы стаканчик холодного молока. Но молока так поздно здесь не достать. Раздевшись, он выключил свет и лег. И тотчас мысли завертелись вокруг ожидаемого письма, стало тоскливо и пусто, захотелось позвонить кому-нибудь, сказать ничего не значащие ласковые слова, в которых была не информация, а только лишь настроение: «Здравствуй! Как живешь? Что нового?» Вот только кому звонить? Здесь, в Марграде, он знал лишь один телефон Бакланского. Позвонить ему? Спросить, как его приняла мама? И тут в голову пришло сочетание цифр: 19-77-23. Это был телефонный номер, и номер очень знакомый. А чей — он не знал. Но желание позвонить было настолько сильным, что он встал. И тогда в голове вихрем промелькнуло — может, может… Он так ждал этого! А если это мысленное внушение? Ну должна же быть телепатия! Хоть иногда, хоть раз в жизни! А ему была нужна она именно сейчас! Не включая света, он набрал номер. В неглубокой темноте еще можно было различить цифры диска. — Здравствуй! Как живешь? Что нового? — раздалось в трубке. Голос был мужской, и знакомый и незнакомый одновременно. И какое-то непонятное волнение чувствовалось в нем. — Оригинально! — выпалил Григорьев в трубку. — Сашка, почему ты здесь оказался? Трубка чуть не выпала у него из рук. — Кто говорит? — спросил он хрипло. — И письма нет… — Это было сказано как-то грустно, печально, но без вопроса, а с утверждением. — Кто говорит? — крикнул Александр. — А, ладно, — раздалось в ответ. — Спи. Утро вечера мудренее. — Да кто же… — начал Григорьев, но трубку на том конце линии уже бросили на рычаг. И Григорьев положил свою. Вот так штука! Кто бы это мог быть? Ведь не ждал же он, тот человек, его звонка? Но тогда почему сразу же назвал по имени? Это был наверняка кто-нибудь из комиссии, решил он. Кто-то сегодня днем сказал ему свой номер, а он машинально запомнил его и позвонил. Но… стоп. Про письмо не мог знать никто. Никто! Значит, комиссия тут ни при чем. Нет, тут просто не разберешься. И его снова неудержимо потянуло позвонить по телефону. И снова по этому же номеру. Поговорить. Просто так, ни о чем, но поговорить. Услышать человеческий голос. Но Александр лишь отодвинул телефон на край тумбочки и плашмя бросился на кровать. Спать уже не хотелось. «Ну зачем я сюда приехал?» Завтра, он уже знал это, с самого утра снова попрется на главпочтамт. Потом до пяти зашита. После зашиты снова главпочтамт. И до самого его закрытия он будет кружить по тротуарам. Но ведь ничего не будет! «Неужели я сам этого не понимаю. Понимаю, но не могу справиться с собой. Не хочу. А может, хочу? Надо? Хорошо? Плохо?» Его взяла злость на все на свете и в первую очередь на самого себя. Он закутался с головой в простыню, послал всех к черту… и заснул. В семь часов утра Григорьев проснулся. За окном было пасмурно, но это его не удивило. Что еще можно ждать от осенней погоды? Сегодня солнце, завтра — дождь. На улице истинный сентябрь, и в голове сентябрь, и в душе. Неуютно. Десятиминутная пытка бритьем, умывание, буфет. Без десяти восемь он был уже готов выйти из гостиницы. И снова ему захотелось позвонить по телефону, Поговорить. Хоть с кем. Просто взять трубку и поговорить. И номер, по которому он звонил накануне, все не выходил из головы. Александр сел в кресло и с любопытством начал разглядывать аппарат. Телефон как телефон, из бежевого пластика, самых совершенных, современных форм. Внизу собственный номер его, выведенный красивыми цифрами в рамочке… Григорьеву на мгновение показалось, что его ударили по голове чем-то тяжелым. Несколько секунд он ничего не мог сообразить, настолько все это было необъяснимо: номер телефона был 19-77-23! Чертовщина какая-то! Значит, он звонил по собственному номеру Тогда можно объяснить, почему он пришел ему в голову. Случайный взгляд, и номер подсознательно запомнился. Но по собственному номеру звонить бесполезно, невозможно! Элементарная электротехника объяснит это каждому. Никогда в жизни он не звонил по номеру, с которого говорил сам. Это и в голову не приходило. Он был уверен, что это и никому вообще не приходило в голову. Может, все происшедшее вчера, ему только показалось, приснилось! Может, ничего и не было? Он снова набрал злополучный номер. — Здравствуй, Александр, — приветствовал его тот же самый голос, знакомый и незнакомый одновременно. — Ну хоть ты-то разобрался? — Кто говорит? — разъяренно спросил Григорьев. Все это было очень похоже на розыгрыш. — Александр Григорьев. — Это я — Александр Григорьев. — Я — тоже… Значит, не разобрался… — Кто вы такой? — А на главпочтамт пойдешь? Никто не мог знать об этом! — Да кто же вы такой, черт вас возьми! — Я Александр Григорьев. — Как это понимать? Откуда вы знаете про главпочтамт? — Я знаю. Ну ладно. Звони, если захочешь. — Вряд ли! Я мистификаций не люблю. — Звони, если захочешь. Александр бросил трубку. В то, что его душа может разговаривать с ним самим по телефону, он, конечно, не верил. Он и в душу-то не очень верил. Но на розыгрыш это все-таки мало походило. А что говорили тому толстячку, который здесь жил перед ним, подумал Александр. Действительно, с ума можно сойти. В дверь постучали, осторожно, негромко, но по-хозяйски. Александр поднялся с кресла и открыл дверь. — Входите. — Директор Солюхин. Андрей Павлович. А вы — Григорьев. — Да. Александр. Проходите. Садитесь. Директор, стройный, подтянутый, похожий на крупного научного работника, прошел, сел в кресло и дотронулся пальцем до корпуса телефона. Александр сел рядом на край кровати и машинально взглянул на часы. — Понимаю. Времени у всех в обрез. Буду краток. Вы, Александр, уже пользовались этой штуковиной? — Директор осторожно щелкнул телефон. Действует? — Пользовался. Действует, как аттракцион «американские горки». Аж дух захватывает. Директор рассмеялся: — Ах, молодежь! Крепкие у вас нервы. Значит, он вам не мешает жить? — Да как вам сказать… Ничего страшного, но и не особенно приятно. — А другие бегут. — Я знаю. Видел. — Так вот, Александр, этим феноменом заинтересовался ученый мир. — Откуда же ученый мир узнал? Директор непонимающе посмотрел на Григорьева: — Я сам сообщил. По долгу службы. — Ну-ну. — Сегодня вечером в эту комнату явится комиссия. Человек пять. Понимаете? — Понимаю. Выметаться, значит, надо. — Что вы? Наоборот! Вы как представитель пострадавших… — Я не пострадавший. Этот телефон не нанес мне никакого ущерба. — Ну, хорошо. Как свидетель. Устраивает вас это? — Допустим. — Вы, как свидетель, можете быть полезны комиссии. Наверное, придется отвечать на вопросы или продемонстрировать феномен. Мало ли что еще. Словом, я попросил бы вас сегодня вечером, часиков в семь, быть у себя в номере. Как вы? Александра это не устраивало, но взгляд директора молил. — Ладно. Буду в семь. История с телефоном заняла слишком много времени. Теперь Александра могло выручить только такси. И случай сразу же улыбнулся ему, как только он вышел из корпуса, таща в руке помятый плащ. На главпочтамте девушка, выдающая корреспонденцию до востребования, приветливо улыбнулась ему как хорошему знакомому и развела руками, прибавив: — Наверное, еще пишут. «Если бы так», — подумал он с тоской. У главпочтамта он позвонил из автомата Бакланскому, но того не оказалось дома. Тогда Александр снова поймал такси и через десять минут был у проходной головного научно-исследовательского института, где и должна была проходить защита.Глава 4
В бюро пропусков Григорьев встретил Анатолия Данилова. Тот изучал карту достопримечательностей Марграда, висевшую на стене. Пропуска наконец были выписаны. Григорьев и Данилов благополучно миновали проходную, поплутали по этажам института и нашли нужный отдел. Бакланский был уже здесь. Он сразу представил своим сотрудникам членов комиссии. Григорьев запомнил троих; заместителя директора института по научной части Анатолия Юльевича Согбенного, начальника отдела Игоря Андреевича Громова и начальника лаборатории Владимира Зосимовича Карина. Работы Карина, кстати, были близки к исследованиям группы Бакланского. А вот Данилов, впервые попавший в столь именитую компанию, от волнения не удержал в памятная ни одной фамилии. Григорьеву не раз приходилось встречаться с руководителями и администраторами всех рангов, но всегда его не оставляло неловкое чувство самозванца, как если бы его по ошибке принимали чуть ли не за родного сына. Впрочем, он так же хорошо знал, что, приведись случай, и все эти добродушные «дяди» столь же запросто могут раздолбать любую его, не понравившуюся им, идею. При этом он никогда бы не смог на них рассердиться. Комиссия должна была начать работу в десять часов, но шел уже одиннадцатый, а собрались далеко не все. Особенно грешили представители проектных организаций. Бакланский смеялся, рассказывал анекдоты, но те, кто хорошо его знал, видели — Бакланский нервничает, Незаметно для одних, заметно для других, он и в частной беседе прощупывал почву. Когда необходимо, Бакланский умел отключаться от всех лишних проблем, терял суховатость, выказываяхарактер вполне обстоятельного человека, особенно в делах, касающихся защиты темы. Он уже успел выяснить, как относятся к их отчету те, кто будет разрабатывать тему дальше, и те, кто проводил работы, несколько похожие на их собственные. Члены комиссии разгуливали по коридору. Бакланский выбрал момент и спросил у Григорьева: — Как устроился с гостиницей? — Хорошо, Виктор Иванович. — Ну и отлично. А если бы не повезло, мог позвонить мне. У меня отец болеет, но устроить можно. А старик, так тот был бы чрезвычайно рад. — В его голосе было столько искреннего участия, что Григорьеву даже стало чуть-чуть стыдно за вчерашние мысли о шефе. — А ты, Толя, нашел свою тетку? — Нашел, — ответил Данилов, — Все нормально. В коридоре на стенах висели газеты лабораторий, разнообразные, яркие, привлекающие внимание стенды и плакаты, фотографии лучших людей отделов. На одной из них Александр узнал вчерашнюю девушку из ресторана. Ее звали Галя Никонова. Фотографы, конечно, умеют делать фотографии, на которых все кажутся красавцами и красавицами. Но здесь было что-то совершенно необыкновенное. Каждый понимает красоту по-своему. Так вот, для Александра эта девушка с фотографии вдруг предстала эталоном красоты. У нее было правильное, овальной формы лицо с высоким лбом и искусно сделанной прической. Большие, широко расставленные глаза, живые даже на фотографии. Нос примой, с продолговатыми нервными ноздрями, губы ярко очерченные… На такое лицо можно смотреть сколько угодно, и оно не перестает нравиться, каждое мгновение поражая совершенством и красотой. Ему захотелось увидеть днвушку, но он, конечно, не стал разыскивать ее по лабораториям. Для чего? Он просто вспомнил вчерашний вечер, вспомнил, как ей вчера хотелось танцевать. Вчера он мог познакомиться с Галей естественно. И она была бы рада, он это чувствовал. А сегодня она так же естественно может и не захотеть видеть его. Он не влюбился в нее, нет. Просто он долго не замечал других женщин. А теперь он подумал, что, может, это будет началом его выздоровления. Что бы ни случилось, жить все-таки стоит… Все дело, однако, было в том, что он не хотел выздоравливать, не хотел, чтобы к нему вернулось серое, мучительно однообразное, если вдуматься, настроение. Рядом остановился Анатолий, проследил направление взгляда Александра и сказал: — Хороша! Я видел ее. Работает в лаборатории. Тебе нравится? — Ради бога! — остановил его Александр. — Ничего не хочу про нее знать. Понял? — Понимаю, — сказал Данилов и тихонько кашлянул. Это означало, что он принял решение помочь своему товарищу. Он всегда и всем любил помогать, даже если эта помощь от него не требовалась. И теперь он мог вот здесь же в коридоре, хотя Галя ему тоже явно нравилась, познакомить Сашку с ней и тихонько уйти, оставив их вдвоем. И тогда Григорьев не знал бы, что ему с ней делать, о чем говорить. Поэтому он предупредил, чуть резковато, но искренне: — Толька? Учти, что я просто подошел и посмотрел, Мне нравится совершенно другая женщина. Данилов понимающе кивнул, но не поверил. Комиссия наконец собралась, и их пригласили в кабинет начальника Громова. Григорьев шел рядом с Бакланским и неожиданно для самого себя спросил: — Виктор Иванович, а почему вы все-таки взяли на защиту меня, а не Соснихина или Бурлева? Бакланский вздрогнул и удивленно посмотрел на Григорьева, потом, как ни в чем ни бывало, спокойно сказал: — Ты нашел очень подходящее место, чтобы задавать ненужные вопросы… Тебе ведь хотелось поехать в Марград? Вот ты и в Марграде. А Соснихин и Бурлев и так часто ездят по командировкам. Доволен ответом? — Доволен, — ответил Григорьев. Он понимал, что Бакланский говорит неправду, но выяснять сейчас что-либо было действительно не место. — А почему у тебя возник такой вопрос? — спросил Бакланский. Все уже рассаживались за огромный стол. — Звонил мне… спрашивал, почему я здесь оказался… — Кто звонил? — теперь Бакланский был по-настоящему заинтригован. Когда звонил? — Да так… ерунда какая-то. — Когда звонил? — Вчера. В гостиницу. — Ты говорил кому-нибудь, в каком номере гостиницы остановился? — Нет, конечно. У меня и знакомых-то здесь нет… — А голос? Голос хоть немного знакомый? — Голос очень знакомый. Я пытался вспомнить, ничего не получается. Мистика какая-то. — Он назвал себя? — Да, сегодня утром. — Так он и сегодня звонил тебе. Кто же он? — Назвался Александром Григорьевым. — Однофамилец? Странно, странно. Может, родственник? Хотя все равно это ничего не объясняет. — Таких родственников у меня нет… Собственно, звонил не он, а я сам. — Час от часу не легче. Кому и зачем ты звонил? Накануне зашиты! — Я звонил по собственному номеру. Бакланский сразу обиделся: — И у тебя шуточки в стиле Соснихина. Помощнички! Соснихина он терпеть не мог за его неиссякаемый юмор. — Я на самом деле звонил по собственному номеру Не верите? Приезжайте ко мне в гостиницу! — Глупости, ерунда. Собственный номер всегда занят. Когда ты поднимаешь трубку, номер уже занят Господи, ну что за глупости приходят людям в голову! Тут о другом должна голова болеть. Тема, наше СКБ, люди… — Вот она у меня и начала болеть. Причем не здесь, а еще в Усть-Манске. — Смотри, Григорьев. Всякие выходки здесь неуместны. Настроение Виктора Ивановича мгновенно стало тоскливым-тоскливым. Но он взял себя в руки. Он умел это делать.Глава 5
— Итак, товарищи, — сказал Анатолий Юльевич Согбенный, председатель комиссии, — позвольте, я зачту вам приказ министерства от девятнадцатого сентября. — Он назвал номер приказа, наименование темы, фамилии членов комиссии и фамилии людей, которым было разрешено присутствовать на защите. Это была обычная формальная процедура перед началом защиты. Несколько экземпляров отчета лежало на столе. Члены комиссии должны были ознакомиться с ними. Хотя, как Григорьев знал, читали в основном техническое задание, выводы и рекомендации. И только кто-нибудь, обычно самый молодой из членов комиссии, который присутствовал на подобной защите впервые, удосуживался прочесть весь отчет. Но это, однако, не говорило о том, что комиссию можно обвести вокруг пальца. Это были опытные люди. Они обычно на лету схватывали основное и очень тонко чувствовали всякие подвохи и слабо проработанные места. Одним словом, если Бакланский и не подавал виду, что волнуется, то это делало ему честь. Вернее, честь его выдержке. Тема, которую приехала защищать группа Бакланского, была, конечно, не совсем доработана. Это чувствовали все исполнители. Но им приходилось защищать и не такие темы. И они всегда выкручивались. Первое слово было предоставлено Бакинскому. Демонстрационные плакаты и графики были уже развешаны на одной из стен кабинета. Они были выполнены в цвете, с большим изяществом и вкусом. Виктор Иванович заговорил хорошо поставленным голосом. У него был прирожденный дар оратора. Своим голосом он мог заворожить любую аудиторию. Неслышными шагами передвигался от вдоль стены, водил по цветным диаграммам указкой и говорил. Его группа работала над созданием устройства по автоматическому распознаванию речи. Для проверки принципа автоматического распознавателя был создан фонетограф. Это огромное устройство состояло из микрофона, усилителя, распознающего устройства, и электрической пишущей машинки. Для них это устройство служило просто инструментом проверки правильности гипотезы. Но в принципе его можно было использовать как самостоятельный аппарат. Например, для диктовки в микрофон текста доклада или научной статьи, чтобы получить на выходе устройства тот же текст уже отпечатанным. Другими словами, это устройство могло решить проблему автоматизации труда машинисток и стенографисток. А сотрудники вычислительных центров смогли бы вводить данные в математические машины, просто диктуя их в микрофон. Решение проблемы, которая стояла перед ними, нельзя было переоценить. В системе «человек-машина» больше не было промежуточных звеньев и составление программ значительно упрощалось. И еще одну проблему могла решать их система, Проблему передачи информации на большие расстояния при уровне сигналов соизмеримых или даже меньших, чем уровень помех. Для демонстрации этой возможности Бакланский, Григорьев и Данилов почти двое суток устанавливали свою машину на телефонной станции. Результаты работы были пока скромными. Машина могла распознавать всего лишь семьсот слов. Но, как говорят, лиха беда начало. В принципе, более мощную машину можно было создать уже сейчас. Вот только какие бы у нее получились габариты и вес? Об этом в отчете не говорилось ничего. Некоторые исполнители давно чувствовали, что избрали не совсем правильный путь. Но Бакланский умел убеждать и доказывать. Кроме того, он работал над докторской диссертацией. На теме, собственно, и основывалась его диссертация. Работать он мог почти без всяких передышек, заражая всю лабораторию верой в успех и неистощимой энергией. Когда же сотрудники лаборатории скисали, он просто давил на них своим авторитетом, своей эрудицией, рассуждениями о государственной необходимости их работы… Виктор Иванович кончил говорить, уложившись в точно отведенное ему время. Это свойство обычно очень ценится комиссиями. Следующим по распорядку дня должен был выступать Григорьев. Пока снимали графики и развешивали схемы и чертежи, нетерпеливые члены комиссии успели задать Бакланскому несколько вопросов. Но Виктора Ивановича нельзя было так просто застать врасплох. Он пообещал ответить, но сделал это так громко и в такую подходящую среди шума паузу, что председательствующий вынужден был напомнить, что вопросы должны задаваться позже. Все согласно закивали и успокоились. Григорьев начал рассказывать о принципиальное схеме своей аппаратуры. Причем, как было условленно у него с Бакланским, особое внимание уделял применению в ней микромодулей, прочих микродеталей и интегральных схем. Сам он, честно говоря, не видел в их применении особого достоинства, особой заслуги своей группы, но в техническом задании имелся пункт об интегральных схемах, и Бакланский строго-настрого приказал ему остановиться на этом особо. Вот он и шпарил терминами из полупроводниковой техники. Григорьев не успел уложиться в отведенное ему для доклада время, но когда сел на свое место, Бакланский шепнул, что это даже хорошо. Комиссия очень дорожит временем и теперь вынуждена будет ограничиться вопросами, ответы на которые содержались в его, Бакланского, докладе, но были им пропущены. Они всегда старались делать так, специально упуская в докладах некоторые важные моменты, чтобы члены комиссии вынуждены были задавать вопросы. В этом усматривалось два плюса. Во-первых, ответы на предполагаемые вопросы были уже готовы, во-вторых, некоторые члены комиссии считали, что они сами додумались до каверзных вопросов, и были весьма довольны собой и даже проникались к защищающимся уважением и доверием. На самом же деле доклад строился так, что эти вопросы, не страшные для исполнителей, просто-напросто логически вытекали из него. Выступления Бакланского и Григорьева заняли часа полтора, и поэтому председательствующий Анатолий Юльевич Согбенный объявил перерыв, которого любители покурить ждали со все возрастающим нетерпением.Глава 6
Не успел Григорьев выйти в коридор, как к нему подошел начальник лаборатории Владимир Зосимович Карин. Голова у него была совершенно седая. А улыбался он так добродушно и понимающе, что невольно вызывал у собеседника ответную улыбку. Он подошел к Григорьеву, трудно переставляя ноги, и сказал: — А вы, мальчики, кота в мешке привезли. — Карин не осуждал, просто констатировал факт. И не успел Григорьев возразить, как он продолжил: — Но это ничего. Защититесь. Проблемка-то модная, да и сложная. С ходу не взять. — Должны защититься, — согласился Григорьев. — А почему вы пошли по этому пути? Ведь метод простого увеличения параллельных блоков приведет вас к тому, что ваша аппаратура станет высотой с Монблан. И все равно с вершины этой горы решения проблемы не увидишь. — Вообще-то мы пытались ухватить проблему с разных сторон. Для частных решений наш метод, наверное, наиболее совершенен. — Но ведь не устройство же для программного управления станками вам нужно сделать? Для этого, конечно, хватило бы и ста слов. А так вы рискуете зайти в тупик. К ним подошел Бакланский. — Ну что, Владимир Зосимович? Как тут поживает Марград? Жары-то как не бывало. В такой прохладный вечер и рюмочку пропустить не худо! — Было бы, время, — усмехнулся Карин. — А что? Сегодня вечер занят? — Вечером нужно успеть еще в одну комиссию. — На износ работаете, Владимир Зосимович. А то бы поговорили, продолжал Бакланский. — Александр вот у меня еще не был. — Спасибо, Виктор Иванович. Но мне сегодня нужно в семь обязательно быть в гостинице, — сказал Григорьев. — Ну ладно, заняты, так заняты. Коньяк, он не испортится. А как, Владимир Зосимович, настроение у комиссии? — Обычное. Одним поскорее смотаться надо, а другим все равно, где сидеть. — Ну-ну, — потер руки Бакланский. — Тут вот только представитель какого-то института на вас зуб точит. — Какого института? — мгновенно преобразился Бакланский. — А тот товарищ, что сидит рядом с вами. Высокий такой. — Ростовцев? Так это же представитель института, который будет продолжать нашу работу. Они же второй этап делать будут! — Да?.. Там хитроватые мужички сидят, — сказал Карин. — Им бы только отбояриться от данной темы. Тема хлопотная, а денег не так уж и много. — Было бы, с чего начинать. Может, поэтому? — спросил Карин. — Начинать есть с чего, — твердо ответил Бакланский и добавил: Извините, Владимир Зосимович. Он отвел Григорьева в сторону и спросил: — Послушай, Александр. Так кто же тебе все-таки звонил? — Не знаю, Виктор Иванович. Давайте попробуем позвонить вместе. — Да куда звонить-то? — По собственному номеру телефона. Может, это не только в гостинице. — Ничего не понимаю. Толком можешь объяснить? — Не могу. Тут надо самому испытать. — Это в твоей гостинице, в твоем номере чудеса происходят. А весь остальной мир нормален и занимается полезными делами. — Вы правы. Но проверить не долго. — Сейчас не могу, да и не верю. — Не хотите, я один схожу. Кто-то взял Бакланского под руку, а Григорьев пошел искать телефон. В гостинице он звонил по собственному номеру. Может, с другими телефонами ничего не получится? Да и не должно получиться. В лаборатории он заглядывать постеснялся и поэтому дошел до приемной. Там он попросил у секретаря разрешения и набрал на диске номер, написанный на самом телефоне. Это был идиотский эксперимент. Григорьев понимал не хуже Бакланского, что ему должны, как обычно, ответить частые гудки. Но в трубке что-то щелкнуло и затем раздалось: — Слушаю, Сашка. — Так, значит, с любого телефона к тебе можно звонить? — Наверное, не знаю… Как у тебя настроение? Защищаетесь? У Александра вдруг пропало всякое удивление, и он спокойно, как при обыкновением телефонном разговоре с хорошо знакомым человеком, сказал: — Начали потихоньку… — Мы тоже начали. И в голове сейчас всякие бунтарские мысли бродят. Бакланский узнает — с ума от злости сойдет. — У меня тоже всякие дикие мысли в голове… Постой, так значит, и у вас есть Бакланский? — спрос Григорьев. — Есть. — А откуда ты говоришь? И нельзя ли нам встретиться? Интересно, все-таки. Такое странное совпадение. Я говорю из приемной института. — И он назвал институт. — В Марграде? — Конечно, в Марграде. Вот так. Он звонил из Марграда, из того же института, что и Григорьев, из той же приемной, по тому же самому телефону. В таком случае Григорьев мог разговаривать только сам с собой. — Ну и что ты намерен делать? — спросил тот Григорьев. Александр промолчал. — Все ждешь письма? — Жду, жду! — выкрикнул Александр и бросил трубку на рычаг. Ему было плохо, ему нужно было письмо. Оно должно прийти на почтамт. Пусть на листке будет хоть одно слово «Нет!», но ответ должен быть. И как это ни нелепо было, он вдруг понял, что в командировку поехал только из-за нее… В коридоре, когда он вышел из приемной, все еще разгуливала комиссия. Да и сотрудники лабораторий тут же курили. Словом, было оживленно, как на Главном проспекте. Навстречу попался Бакланский, уже о чем-то разговаривающий с председателем комиссии. — Ну что ж, пора заканчивать перекур, — сказал Анатолий Юльевич. Давайте, товарищи, продолжим работу. Бакланский задержался и сказал: — Александр, ты выбрось всякую ерунду из головы. Сейчас начнется самое главное. — Я снова с ним разговаривал, — сказал Александр. — Можно с любого телефона. Попробуйте, интересно ведь. — Черт бы вас набрал! — вдруг озлился Бакланский. — У одного блажь в голове, другой из буфета не может вылезти. Тут и у Григорьева в душе что-то взорвалось: — Тогда зачем вы меня с собой взяли? Чтобы я как попугай повторял все, что скажете вы? — Успокойся, Александр. Люди же смотрят. — Постараюсь, — буркнул тот. Он отстал от шефа и задержался возле стенда, на котором висела фотография хорошенькой девочки — Гали Никоновой. Нет, она определенно действовала на Александра положительно — успокаивала, ободряла. Настроение у него сразу улучшилось, и он спокойно вошел в кабинет, где уже рассаживалась комиссия. Бакланский сидел возле телефона, и вид, надо честно признать, был у него жалкий и растерянный. Он положил трубку на рычаг и посмотрел на номер телефона. Александр подумал, что шеф сейчас звонил по собственному номеру. Виктор Иванович отошел от телефонного столика и сел рядом с Григорьевым. — Чертовщина какая-то! — сказал он. Но Бакланского не так-то просто было выбить из колеи. Он уже снова был жизнерадостен, полон сил и энергии. — Ты вот что, — сказал он Григорьеву, — ты в прениях не выступай. — Почему же? — удивился Александр. В другой раз он бы только обрадовался этому. Но сейчас тон Бакланского ему не понравился. — Я тоже хочу высказать свои мысли. — Кому они нужны?! Еще брякнешь что-нибудь. — Значит, Виктор Иванович, началась паника? Или просто плохие предчувствия? — Конечно, — сказал Бакланский, — в нашей работе есть определенные недостатки. А где их нет? Но все-таки тему мы должны защитить. Понял? Александр, конечно, понял. На карту поставлена не только тема сама по себе, но и труд всего СКБ, его руководителей, инженеров, техников. Одно смущало Григорьева. Никогда ранее мысль о бесполезности или явной недоработке их темы ему и в голову не приходила… Председатель комиссии предложил задавать вопросы. Вопросы, естественно, делились на три типа. О принципиальной стороне дела, о его схемном решении и об экспериментальных результатах. Первое относилось к Бакланскому, второе — к Григорьеву, а третье, по-видимому, опять к Бакланскому. Анатолию Данилову Виктор Иванович наверняка бы не разрешил отвечать на вопросы. Тот мог или не понять существа вопроса, или ответить по простоте своей чистосердечно и честно. Анатолий на этой защите был как бы некоторым дополнением к их экспериментальной установке. На защите не принято отвечать на вопросы немедленно. Нет. Комиссия задавала вопросы, а исполнители пока только записывали их. Причем Бакланский записывал все, а Григорьев только то, что относилось к нему. Уже в самих вопросах была некоторая путаница, неразбериха. Это означало одно: мало кто из членов комиссии удосужился тщательно изучить отчет. Многие, конечно, пролистали его мельком, а некоторые — мало заинтересованные этой темой — не читали вовсе. Совместными усилиями они, конечно, дойдут до всего. Однако сколько до этого момента наслушаешься глупых и наивных вопросов! Но Бакланский был этому только рад. Вопросы позволяли ему отвечать изящно, с юмором, занимали время. А ведь всем известно, что любая комиссия всегда торопится. Наконец все вопросы были заданы. Комиссия немного подустала, и все мирно пошли обедать.Глава 7
Столовая располагалась на двух этажах. Григорьев потолкался на одном этаже столовой, потом спустился на другой. Есть не очень хотелось. Можно было зайти в буфет и выпить пива. Он так хотел было и сделать, но вдруг увидел ту хорошенькую, милую девушку — Галю Никонову. И тогда он подошел к ней и сказал: — Галя, вы пропустите меня без очереди? Впереди себя. Сначала она посмотрела на него удивленно и насмешливо, потом узнала: — А я думала, вы обедаете только в ресторанах. — Это только когда вы там, Галя. — А я и была-то там впервые. Правда, Любаша? — обратилась она к подруге, в которой Александр узнал ее вчерашнюю спутницу. Любаша посмотрела на него с улыбкой и кивнула копной светло-желтых волос. — Я сомневаюсь, что этот… — сказала она. — Саша, — подсказал Александр. — …что этот Саша обратил вчера на нас внимание. Он был так поглощен своим шашлыком. — Я тоже хочу есть, — сказал подошедший Данилов. — Ну вот, еще один! — недовольно и громко сказал кто-то из стоящих в очереди. Григорьев смутился и решил стать в конец очереди, но тут раздался добродушный голос Карина: — Да что вы, ей-богу! Это же наши дорогие гости из Усть-Манска. За стол они уселись вчетвером: Галя, Любаша, Анатолий и Александр. Незаметно разговор перекинулся на то, как приезжие устроились с жильем. Сначала Данилов рассказал о своей тетушке, потом Александр о том, что произошло в гостинице «Спутник». Он рассказал и о комнате, и о телефоне, и о своем разговоре с Сашкой, не вдаваясь, правда, в подробности. Тут с иронией вспомнили о телепатии. А Григорьев возьми да и предложи: — Вот кончим обедать и пойдемте звонить. А потом каждый расскажет, что услышал. Хорошо? Ему, конечно, не поверили, но согласились. Побродили по коридорам, нашли телефон в пустующей комнате. Первым вызвался звонить Данилов, а две девушки, то смеясь, то приглушая смех и глядя на Григорьева преувеличенно серьезно, ждали, как же он будет выкручиваться, ведь ничего не произойдет.. Но Александр был уверен в себе и глубокомысленно изрек: «Вот так!», когда телефон сработал, а глаза Данилова полезли из орбит. — К-кто гов-ворит? — растерянно спросил Анатолий. — Так это не шутка? — удивилась Галя. — Будет ваша очередь, — сказал Григорьев, — узнаете. Данилов сначала заикался, потом перестал, а в конце заговорил бодро и даже рассмеялся. — Ну что? — спросил Григорьев, когда тот повесил трубку. — Это, конечно, розыгрыш, но только я не знаю, так ты это устроил. — Я ничего не устраивал. — Да что же вам сказали? — нетерпеливо спросила Любаша. — Кто-то, знающий меня по имени, заявил, будто я хочу, чтобы мы все четверо провели вечер вместе… Но… но я сам хотел это предложить. А? Как вы? Договорились? — Но я… — начала было Любаша. — Нет, давайте сначала все позвоним. — Давайте, — согласились остальные, а Данилов вдруг выгнул грудь колесом и стал очень похож на красавца улана, только что надвое разрубившего тело врага. Это превращение означало, что жизнь хороша и Анатолий доволен собой. Любаша набрала номер и ей, конечно, тоже ответили. Она смешно зажала трубку обеими ладонями и говорила в нее, повернувшись к остальным спиной. Она говорила и отвечала односложно: «Откуда вы знаете?.. Да… Нет… Конечно… Хорошо…» Потом она облегченно вздохнула, повесила трубку и повернулась уже успокоенная, довольная и даже веселая. Смешинки так и прыгали у нее из глаз. — Ну что? Что тебе сказали? — затормошила ее Галя. — Ой, девочки! — сказала Любаша. — Это или гипноз, или… Скажите, она ткнула Григорьева пальцем в грудь, — откуда вы все знаете? — Ничего я не знаю. — Но вы же видели вчера Игоря? — Игоря? — Да. Так вот, она сказала, чтобы и Игорь был с нами… — Кто это — она? — спросила Галя и потянулась к трубке. — Я бы и сама хотела знать. — Любаша говорила с Любашей. Так ведь? — спросил Григорьев. — Так, — удивленно ответила девушка. — Она назвала себя Любашей. — Любашей? — повторила Галя рассеянно. — Я тоже попробую.. Она говорила чуть испуганно и недоверчиво, но последняя фраза вырвалась у нее непроизвольна громко: — Да, нравится… Ну и что?.. Нет, все равно? Теперь Любаша трясла ее за руку: — Что тебе говорили? Что тебе нравится? — Нравится? — переспросила Галя. — Мы говорили… о платьях. Мне нравится голубое. — У тебя ведь и нет такого… — Нет, — согласилась Галя. — Ну, в общем, это не важно. Она сказала, что мне нравится эта идея насчет сегодняшнего вечера. И это действительно так. Какая разница, как провести вечер? Она была чем-то расстроена, словно ей сказали колкость, на которую она не сумела ответить. Александр почти не знал эту хорошенькую девочку Галю Никонову, но чувствовал, что если и та Галя похожа на эту, то она не могла оказать ничего грубого, злого. Хотя, возможно, это была мягкая правда, которая иногда жестче грубой. Настроение у девушки изменилось, это было заметно. Она пыталась вызвать в себе прежнюю легкость и веселость, но это ей плохо удавалось. Теперь настала очередь звонить Григорьеву. — Сашка, — сказал он и замолчал, потому что не знал, что говорить дальше. — Вот что, — тоже после некоторого молчания заговорил тот Александр. Неужели ты думаешь, что кто-то поможет тебе забыть ее? — Нет. Но я бы и не согласился, будь это даже возможным. — Вдруг ответ уже есть? — Я поеду сразу же после работы. — А этот вечер в компании с девушками? Тебе нравится Галя? — Нравится. И многим, наверное. Что ж из этого?.. А от вечера я, пожалуй, откажусь. Их будет четверо, а я — пятый лишний. Да у меня же вечер занят! В семь часов комиссия начнет выяснять, кто ты такой и почему мы можем разговаривать. — Тебе не кажется, что ты смутил душу этой девушки. — Нет, нет. Конечно, нет. — Ну, хорошо. А защита? — Защита, кажется, пройдет нормально. — А что будет после? — Что будет? — Кто-то ведь должен будет разрабатывать технический проект. — Это уже нас не касается. — Да, вас это уже не касается. Тот, другой Александр, неожиданно положил трубку. Григорьев пожал плечами и положил свою. Хорошо тому, знающему, по-видимому, все. Данилов смотрел на Григорьева настороженно. Любаша с любопытством, Галя с каким-то смешанным чувством недоверия и презрения. — Говорите же! — чуть ли не приказала она Григорьеву. — Вечером мне нужно быть в гостинице. Там меня будет ждать очередная комиссия. В семь часов. — Какая еще комиссия? — удивился Данилов. — Что за ерунда! — Не я ее выдумал. Авторитетная комиссия. Вы же, вероятно, хотите знать, с кем только что говорили? И я хочу. И многие другие. — Пошли, — Галя потянула подругу за локоть. — У Александра, видимо, много забот. Непорядочно было бы отвлекать его. — Стойте же, — задержал их Данилов. — Он же хороший парень, этот Григорьев. Не может, значит, не может. Но мы-то встретимся вечером? Ну кто-то ведь должен показать мне вечерний Марград? …Комиссия уже наполовину втянулась в кабинет, когда Григорьев все же нашел знакомый коридор и прошел мимо фотографии Гали Никоновой С фотографии она смотрела на него очень серьезно и даже осуждающе.Глава 8
Кое-кто, извинившись перед председательствующим и сославшись на срочные дела, уже сбежал. Это были люди, менее других заинтересованные в теме, люди, которым было все равно, попавшие в комиссию волей непонятных обстоятельств. Они, конечно, придут, чтобы расписаться в приемочном акте, и подпишут все, что бы в нем ни заключалось. Но до этого акт еще должен быть составлен. И как составлен! Бакланского мало радовало уменьшение рядов столь представительной комиссии. Но он был тверд в решении постоять за свое СКБ, за своих работников. Можно было поклясться, что сейчас в голове у него не было ни одной мысли, которая бы не касалась темы. — Товариши — сказал председательствующий. — Сейчас Виктор Иванович будет зачитывать вопросы и отвечать на них. А задавший вопрос пусть, пожалуйста, представится. Мы тут собрались из разных организаций и городов и пока еще не очень хорошо знаем друг друга. Но, я думаю, у нас будет время познакомиться поближе. — Будет, будет! — зашумели некоторые члены комиссии, выразительно подмигивая друг другу. — Итак, товарищи, начнем. Пожалуйста, Виктор Иванович. Анатолий Юльевич сел с таким видом, словно он проделал наиболее важную и тяжелую часть возложенной на него работы. — Можно мне отвечать, не вставая? — спросил Бакланский. — Конечно, Виктор Иванович. — Первый вопрос, — начал Бакланский. — «Может ли наша система решить проблему словесного ввода программ в вычислительные машины?» — Это мой вопрос, — чуть привстал молодой человек, сидевший напротив. — Марград. Институт автоматизированных систем управления. Кандидат наук Стеблин Виктор Викторович… Только в моем вопросе пропущено одно слово. Может ли ваша система полностью, — он еще раз подчеркнул, полностью решить проблему… — Все понятно, — перебил его Бакланский и просиял, словно ему сказали комплимент. — Поскольку это наиболее общий вопрос, то нам необходимо договориться, что значит «полностью», что означает «словесный ввод программы» и что такое «вычислительная машина». — Ну, знаете ли! Мы так долго прозаседаем, — недовольно сказал Стеблин. — Тут, по-моему, можно ответить просто и коротко. — Это только вопросы можно задавать просто и коротко. Да и то — на первый взгляд. Вы можете дать определение, что такое вычислительная машина, и учесть при этом философскую, техническую, информационную и прочие стороны этого понятия? — Конечно, — полез в бой молодой кандидат наук, но уже через две минуты вынужден был сдать свои позиции. Бакланский закидал его вопросами так, что даже непонятно стало — кто же здесь защищается? — Вот видите, — сказал Бакланский. — Я, конечно, не могу ответить на данный вопрос, поскольку составляющие самого вопроса не имеют точного определения. — Товарищи, — сказал Анатолий Юльевич, который как раз в это время отвлекся от мыслей по предстоящей на следующей неделе конференции и вслушался в спор. — Прошу задавать вопросы конкретно и чтобы они не выходили за рамки технического задания. Прочие вопросы можно задавать в кулуарах. Бакланский, конечно, допек этого кандидата из НИИАСУ. Ясно стало, что в дальнейшем Стеблин поостережется задавать вопросы во время заседаний, но в перерывах будет долго и нудно холить за Бакланским, дергать его за лацкан пиджака и выяснять, в чем же заключается философская проблема компьютеров, чтобы хоть как-то вернуть утраченное расположение духа. — «Пробовали ли мы применить другие идеи для составления функциональной схемы?» — зачитал вопрос Бакланский. — Это мой вопрос, — сказал начальник отдела Громов. — Конечно. На этапе предварительной проработки задания мы рассматривали и другие варианты. На совместном заседании заказчика и исполнителей был одобрен именно этот вариант. — Как?! — взвился сидящий рядом с Бакланским Ростовцев — представитель института, который должен был разрабатывать технический проект. — Разве такое совещание было? — Было, — спокойно сказал Бакланский. — В феврале прошлого года. Протокол совещания подписан обеими сторонами и без особых мнений. — Но почему же нас не… — Спокойно, товарищи, — попросил Анатолий Юльевич. — В работе должен быть порядок. — Но почему же нас не поставили в известность?! Заказчик заказчиком, но ведь продолжать-то работу нам! — Состав совещания утверждали вышестоящие инстанции, — сказал Бакланский. — Обратитесь к ним. Хотя прошло уже полтора года. — А мы только сейчас узнаем об этом?! — Разве это наша забота — информировать? — Ну, хорошо. По чьей инициативе было созвано совещание? — спросил Ростовцев. Выражение лица его было растерянным, словно он получил неожиданный удар в спину. — Мне отвечать на вопрос? — спросил Бакланский у председателя. — Товарищи, ради бога, давайте по порядку. Так мы прозаседаем всю неделю. Игорь Андреевич, вы удовлетворены ответом? — Ни в коей мере! — ответил Громов, и его сухая стариковская фигура еще более вытянулась. — Интересно было бы посмотреть этот протокол, Сергей Сергеевич, — обратился он к представителю заказчика. — Было такое совещание? — Кажется, было, — Сергей Сергеевич Старомытов вопросительно и чуть испуганно посмотрел на Бакланского. — Господи, неужели меня сейчас начнут уличать во лжи? — тихо спросил Бакланский. — Да, да, было, — поспешно сказал Сергей Сергеевич. — Вы же заказчик! — удивился Громов. — Вы деньги платите за работу! Мы все можем подписать акт о приемке темы, но ведь кашу-то расхлебывать будете вы! — Мы… — Сергей Сергеевич чуть было не сказал, что они только платят деньги… Странно запутаны иногда финансовые дела. Хотя и в этом, наверное, есть смысл. Своеобразная перекачка денег из одного министерства в другое или из главка в главк. Тему финансирует одна организация, а делается она для другой. Первой все равно, что там делается, а вторая не имеет никаких юридических прав, если только в ней не найдется пробойный мужичок, который все расставит на свои места. — Мы проводили такое совещание. Меня лично, правда, там не было. Я недавно занимаюсь этой темой. Но протокол был. И это направление одобрено. Такое совещание действительно было, вспомнил Григорьев. Приехал к ним представитель заказчика. Путешествие все-таки, да еще за государственный счет! Бакланский быстренько убедил его в необходимости создания совместного документа. «Чтобы дело двигалось без задержек». Кто теперь знает, что это был за специалист, скорее всего инженер в совершенно другой области, да еще с больной печенью или напротив — большой любитель повеселиться в чужом городе. Он и подписал протокол. Потом протокол ушел к заказчику. И директор организации-заказчика подписал его, раз внизу уже была подпись человека, который должен был разбираться в технике лучше самого директора. Соснихин тогда возражал, потому что выбор направления работ был далеко не обоснован, и этот протокол до какой-то степени связывал руки и самим исполнителям. — Стало быть, есть два документа, — сказал Громов, — техническое задание и протокол согласования. Причем второй документ необоснованно ограничивает первый, который, кстати, утвержден в министерстве. — Милый ты мой Игорь Андреевич, — вступил в спор председатель, — что они, по-твоему, не выполнили пункты технического задания? — Да как сказать? Получается, на мой взгляд, что-то вроде этого… — Так сказать… что-то вроде… Игорь Андреевич, ты разве не знаешь, что это в акт приемки не запишешь? В акте все должно быть четко и понятно каждому. Ну не будут же в министерстве проводить работу по сравнению каких-то методов. Им на это начхать. Для этого и создана наша комиссия, чтобы все проверить и подать в готовом виде. Такие-то пункты выполнены, такие-то требуют доработки. Одни — за счет исполнителя, если их вина, другие — по дополнительному договору. Конкретно, какой пункт они не выполнили? — Я, Анатолий Юльевич, сформулирую свою мысль в достойных выражениях позднее, но смысл моего вопроса и выступления в том, что товарищи сделали паровой велосипед. Вроде бы он и движется, но какой ценой? — Опять: вроде бы, — улыбнулся председатель. — Ну, ладно. Пробовали ли исполнители решить проблему распознавания образа не тривиальным методом, который, кстати, может завести в тупик? — Пробовали, — ответил Бакланский. — Вы удовлетворены ответом? — спросил Согбенный. — В высшей степени! — съязвил Громов и как-то стал меньше ростом. — Большего, я вижу, тут не добьешься. — Виктор Иванович, — перегнулся через стол Карин. — Соснихин ваш, да и Бурлев ведь были у нас. Кое-что мы им показывали; да и вы сами знаете. Почему же никакого упоминания в отчете. Ведь наше направление очень перспективно… — Владимир Зосимович, — постучал ручкой по пепельнице председатель. Что за тайные переговоры? Давайте придерживаться установленного порядка. Продолжайте, Виктор Иванович. — Еще два слова по второму вопросу, — сказал Бакланский. — Я понимаю, что в науке, а особенно в технике, можно идти разными путями. Но путь, который нравится одним, не дискредитирует другой. И личные симпатии… — Я удовлетворен вашим ответом, Виктор Иванович, — остановил его Громов. — Не трудитесь продолжать. — Следующий вопрос. Виктор Иванович зачитал его. Задавший вопрос представился. Им оказался товарищ из Перми. Вопрос был о гибкости в применении системы с различными исполнительными механизмами. Бакланский ответил четко и понятно. Пермяк остался доволен. И еще на несколько вопросов ответил Виктор Иванович. Если вопрос касался чего-то хорошо проработанного, то ответ был точен, предельно лаконичен и изящен. В этом Бакланскому нельзя было отказать. — «Может ли ваша система распознавания образа служить в качестве секретаря-машинистки?» Товарищ, наверное, имел в виду, может ли наша система печатать с голоса. — Кто-то хихикнул. — Может. Правда, специальные тексты. В отчете есть протоколы испытаний. А завтра, если распорядок работы комиссии не изменится, вы сможете это увидеть собственными глазами. — Что за специальные тексты? — спросил Ростовцев. — Нам ведь нужно печатать любые тексты! — Я выскажу свои соображения, если меня пригласят на обсуждение вашего технического заданиям — вежливо сказал Бакланский. — Извините! Но вы все-таки могли бы пояснить. — Могу. Тексты, состоящие из набора семисот — восьмисот слов. — В протоколе сказано, только семьсот, — заметил Громов. — Работы велись до самого отъезда. Есть дополнительные изменения в сторону улучшения работы системы. — Протокол должен отражать полное состояние дел по теме, — сказал председатель. — Одного дня не хватило? — Извините, но одного дня у всех не хватает, — сказал Бакланский с улыбкой, понимающей и доброй. — И у комиссии может не хватить. — Судьба всех комиссий… — И исполнителей тоже… Так я продолжу? «Имеет ли значение тембр голоса говорящего, скорость речи, динамический диапазон?» — Старков. Марградская телефонная станция, — представился молодой человек, которому принадлежал вопрос. — Динамический диапазон не имеет значения. На входе стоит устройство с автоматической регулировкой усиления. Скорость речи — в пределах нормальной человеческой, до ста слов в минуту. Тембр голоса имеет значение. Система настраивается на спектр с определенными формантами голоса. Но в каждом конкретном случае можно настроить систему на любой голос. — То есть вас система поймет, а меня не поймет? — Да. А если точнее, то сейчас она настроена на форманты голоса нашего старшего инженера Анатолия Данилова. — Сколько времени занимает перестройка? — М… м… Несколько часов. — Фью, — присвистнул кто-то. — В том случае, если форманты очень различны. Но практически это не вызовет дополнительных трудностей. Ведь обычно с системой будет работать один оператор. — Или два, — вставил Карин. — Да… Может быть, и два. Вам, — Бакланский обратился к Старкову, как председателю АТС, наверное, будет интересно узнать, что система может быть использована, как увеличитель отношения сигнал — шум, то есть неразборчивую речь делать разборчивой. Для телефонной станции это должно быть очень интересно. — И тоже только на определенный голос? — Не совсем. Поскольку на другом конце провода в качестве приемника используется человек, возможности системы расширяются. — Это понятно, — сказал Громов. — Да. Конечно. Прошло почти полтора часа. Председатель объявил перерыв.Глава 9
В коридоре Бакланский сказал Григорьеву: — Александр, защита, кажется, будет трудная. Кое-кому мы перебежали дорогу. Надо держаться дружно — Не дорогу мы перебежали, а лежим бревном на дороге. — Черт тебя возьми! Ты сам напросился в эту командировку! Изволь слушаться и говорить то, что нам требуется… Анатолий вот понимает это, кажется. — Мне что… — сказал Данилов. — И то хлеб. — А не будет ли честнее признать, что тему мы не выполнили? — спросил Григорьев. — Кто тебе это внушил? В Усть-Манске ты говорил совсем другое. — Прозреть никогда не поздно. Я знал и раньше, только меня это не очень касалось. — Ты прозреешь… Из-за нимфы слюни распустил? — Как вы смеете? — Ах, да! Молчу, молчу! Твое дело. Но только, что касается меня, ты доложен просто-напросто исполнять. Кто тебя надоумил? — Я уже говорил, что задумывался над этим и раньше. А телефонные разговоры с моим двойником… — Чтобы не слышал я об этом больше! Детство! Дурость! — Но ведь и вы, кажется, говорили со своим? — Фокус это. Не стоит размышлений. — На вас лица не было, когда вы положили трубку. — Чушь!.. Мне, возможно, понадобится ваша поддержка. — Тогда лучше отправьте меня в Усть-Манск. — Ну, Григорьев! Ты… Карин убеждал Громова: — Игорь Андреевич, кое-что они все-таки сделали. — Ну да. Спаяли груду транзисторов, а для чего? Разве что-нибудь новое появилось в результате этого? — Не всегда новое получается. И потом, ведь затрачен труд людей. Не пропадать же ему впустую. — А он и не пропадет. Этот труд превратится, превратился уже в докторскую диссертацию Бакланского. И не более. — Разве он готовит докторскую? — Уже готова. Он меня в оппоненты пригласил. Теперь, наверное, кается, что разговор завел. — Нет, для докторской здесь слишком много липы. — Значит, для докторской — много, а для защиты проекта — мало? — Ох, да какие только темы не проходят! — А меня увольте. В кабинете заместителя директора НИИ по науке Ростовцев говорил Анатолию Юльевичу: — Анатолий Юльевич, эту тему нельзя пускать дальше. — Завалить, значит, надо? — Ну, завалить, не завалить… — А тут только одно из двух. — Пусть они как хотят, но мы продолжать ее не будем. — Записано же у вас в плане? — Рекомендации надо включить в акт, чтобы тему дальше не развивали. — Выходит, братец, тему принимаем и прикрываем? И все довольны! — А хотя бы и так! — Вы же раньше за нее чуть ли не в драку. — Да! Если бы она была сделана на уровне. — Ничего не могу поделать. Запишите в акте свое особое мнение. — Придется. Но можно и по-другому. Через вышестоящие инстанции. — Уж не угроза ли это? — Да что вы! — Хорошо. Если придет распоряжение из главка, мы эту тему не примем. Но ведь не придет такое! Так что пусть все-таки решает комиссия. Сергей Сергеевич Старомытов в одиночестве угрюмо посасывал сигарету и размышлял: «Черт меня дернул перейти на эту руководящую работу. Паял раньше транзисторы, настраивал схемы, отвечал только за себя, за свой труд… Миллиончик Бакланский скушал. Миллиончик мы ему выдали. Не из своего, правда, кармана. Из государственного. Я — представитель заказчика. Но ведь я ничего в этом не понимаю. И вообще, вся эта тема мне до чертовой бабушки! Да и институту нашему. Обходились без компьютеров, а теперь автоматического секретаря уже надо? Предположим, нам не надо, но ведь кому-то надо, раз весь этот сыр-бор загорелся. Пешка! А если начнут в поддавки играть? Кем пожертвуют? Представитель заказчика, вы Бакланскому миллион стравили. Ваше мнение? Принимать тему или нет? Принимать все же? Как?! Ведь целый миллион ухлопали!» Старомытов в сердцах бросил сигарету и пошел по коридору.Глава 10
Комиссия вновь собралась в кабинете начальника отдела Громова. — Продолжим, товарищи, — сказал Анатолий Юльевич. — Что-то заметно поубавилось нас. Ученого секретаря прошу выяснить, кто не вытерпел и ушел. Тема очень важная для народного хозяйства… В исполнении темы есть недостатки. Решать должны все, а не перекладывать ношу на наши плечи. Вы, пожалуйста, обзвоните всех утром. Вплоть до директора звоните, но чтобы завтра были все! Пожалуйста, Виктор Иванович. — Вопрос в том, каковы перспективы уменьшения габаритов и веса аппаратуры. — Сколько она у вас сейчас? — спросил Карин. — Около двух тонн, — чуть поморщился Бакланский. — А, помнится, товарищ Григорьев очень здорово упирал на микромодули и интегральные схемы, — вставил слово сам председатель. — Естественно, на это и был сделан главный упор в работе. — И все равно две тонны? — сказал Ростовцев и чуть покосился на сидящего рядом Бакланского. — Но вы же, товарищи, знаете, что у нас за интегральные схемы. До японских, к примеру, им еще далеко. — А почему? — неожиданно спросил Григорьев. — Что «почему»? — удивился Бакланский. — Ты, Григорьев, не мешай отвечать. — Ну, а все-таки… — настаивал Ростовцев. — Извините, товарищи, — сказал Бакланский. — Я сейчас отвечу. Григорьев нагнулся к самому уху Бакинского и сказал очень тихо: — Потому что кто-то вроде нас защитил тему, которая не сделала в микроэлектронике ни одного шага вперед. — Да, да, — громко сказал Бакланский. — Я согласен, что если бы нашу систему выполнять на японских интегральных схемах, ее габариты уменьшились бы в пять раз. — Всю систему или только макет, который вы привезли? — спросил Ростовцев. — Да, я имею в виду макет, конечно. — Тогда хорошего мало, — сказал Ростовцев. Виктор Иванович продолжал отвечать на вопросы. И хотя судьба темы висела на волоске, не очень, впрочем, еще тонком, Бакланский держался с достоинством. Он был корректен и не давал втянуть себя в перепалку, которая, казалось, вот-вот могла разгореться по каждому вопросу. На один вопрос он даже ответил: «Нет. Не знаю». И этим как бы показал, что вот, мол, чего не знаю, того не знаю, но уж что знаю, того у меня не отберешь. И на вопросы, обращенные к Григорьеву, он тоже отвечал сам. В электронике Бакланский разбирался превосходно, да и по схемным решениям с ним особенно не поспоришь. Конечно, триггеров, к примеру, или эмиттерных повторителей можно изобрести десятки типов, но отличаться друг от друга они будут не принципиально. — А что у вас Григорьев и Данилов молчат? — спросил вдруг Карин. — Отчего же. Данилов у нас специалист по экспериментальной части. Завтра у него будет работа. А Григорьев составлял всю принципиальную схему. Конечно, может и он отвечать на все, что касается схемы. — У меня только один вопрос к Григорьеву, — сказал Громов. — Как он считает, можно ли чисто схемными решениями уменьшить вес системы до необходимого по техническому заданию уровня? Григорьев молчал. Бакланский безучастно рассматривал свои руки. — Так как же? — Нет, — ответил Григорьев. — Нельзя. — С применением самых совершенных интегральных схем? — Все равно. — Вопросов больше нет. — У меня вопрос, — сказал Ростовцев. — Что же нам собираются передать товарищи из Усть-Манска? С чем мы начнем работать? — Вполне нормальная тема, — сказал Бакланский. — У вас институт сильный. Вы и не такую тему можете поднять. — Бойтесь данайцев, дары подносящих, — буркнул Ростовцев. — Я думаю, — сказал председатель комиссии, — мы на сегодня сделали много. Заслушали два доклада, ответы на многочисленные вопросы. Многое выяснили. Недостатки в исполнении темы, конечно, есть. Завтра посмотрим, как действует макет. Все собираются здесь, а отсюда на автобусе поедем на телефонную станцию. Послезавтра будет обсуждение. А там пора и проект акта приемки набрасывать… Ну, что ж, товарищи, все на сегодня. Не забудьте отметить пропуска у секретаря. Несколько минут члены комиссии еще не расходились. Бакланский мирно и вежливо беседовал с Громовым и Роставцевым. Григорьев и Данилов ждали его в коридоре. — Что делать вечером будем? — спросил Данилов. — Толя, я не могу сегодня быть с вами. Ведь в гостинице действительно переполох с этим телефоном. И в семь часов приедет комиссия. И вообще, мне ничего не хочется. Тоска зеленая. Из кабинета вышел Бакланский, взял за локоть Григорьева, отвел в сторону и сказал тихо и спокойно: — Ты вот что, Александр. Ты завтра, пожалуй, сходи-ка в музей. Да и дела у тебя какие-то здесь. Займись ими. Отдохни. В общем, развейся. Мысли глупые выбрось из головы. — Так… Понятно…Глава 11
Легковая машина действительно заехала за Кариным, едва он успел поужинать. И пока она мчалась к гостинице, Владимир Зосимович больше думал о прошедшем дне защиты, чем о привидениях в каком-то номере ультрасовременной гостиницы. Самое интересное было в том, что формально руководитель темы прав. Всевозможные протоколы, двояко возможное истолкование пунктов технического задания ограждало его от критики большинства членов комиссии. Словом, тема будет принята. Это, пожалуй, понимали все. Только одним это было необходимо и приятно, а другим — опасно и накладно в недалеком будущем. По сути дела, борьба должна была развернуться вокруг пункта рекомендаций акта, где и будет указано, что в системе, предъявленной Бакланским, нужно переделать, каким образом, в какой срок, за чей счет. И тут уж заказчик никаким образом не согласится платить лишние деньги на доработку и тем самым из поддерживающего превратится в нападающего, еще более запутывая ситуацию. Институт Ростовцева, как будущий исполнитель и продолжатель работ, хотел бы получить, конечно, эту тему отработанной до предела. А поскольку этого не предвиделось ни сейчас, ни в ближайшем будущем, администрация института, чьи интересы защищал Ростовцев, воздвигла бы ему памятник, сумей он провалить тему. Остальные члены комиссии по разным пунктам технического задания тоже занимали различные позиции, исходя, конечно же, из интересов своих собственных институтов. Карин понимал, что каждый в чем-то прав, что никого нельзя обвинить в заведомой лжи и неискренности, что компромиссы неизбежны, моральные издержки здесь тоже неизбежны, что здесь трудно, пожалуй невозможно, найти единственно правильное решение, да еще удовлетворяющее всех. Были на памяти Карина и такие темы, защита которых доставляла чуть ли не эстетическое наслаждение всем членам комиссии своей логичностью и завершенностью. Но таких все-таки было мало. Карин полагал, что тему надо спустить на тормозах, тихо, без грохота и шума, и постепенно прикрыть. Потому что и дальнейшее ее развитие в другом институте, если тема будет принята, и доработка ее в Усть-Манске, если тема будет завалена, потребуют одинаково огромных средств, в любом случае не оставляя никаких надежд на успешное завершение. Так Карин решил для себя все проблемы, когда машина лихо подкатила к парадному подъезду гостиницы.Глава 12
На главпочтамт Григорьев приехал зря. Не было там для него письма. И на мгновение стыдно стало ему, что так сильно привязала его к себе женщина, которую он почти и не знал. Ну что он нашел в ней? Однако стоило ему только задать себе этот вопрос, как всплыло все, что было связано с ней, случайные встречи возле киосков и магазинов, остановок трамвая и троллейбуса… И столь поразительно полной показалось жизнь в эти последние месяцы. Нет, что бы ни случилось, а Григорьеву необходимо было увидеть ее. Вот только так ли необходимо ей увидеться с ним? Судя по всему, он ей был вовсе не нужен. Ну вот, приехал он из-за нее в Марград. Тут уж не станешь себе врать. Из-за нее. И эта защита вначале казалась препятствием, отнимающим время. А что-то вдруг стало меняться. Противно вдруг стало на себя смотреть. Вроде и не человек ты, а пешка какая Толкнет тебя Бакланский туда, сделаешь шаг вперед, прижмет пальцем — на месте будешь стоять, прикрикнет — сожрешь кого-нибудь. И участие в обмане, о котором раньше не задумывался, становилось невозможным. Но если обман длился уже долго, если ты искренне верил, что делаешь что-то необходимое, без чего люди не могут обойтись! Если сто человек, выбиваясь из сил, создавали машину, надеясь на благодарность, на премию, на простое участие и уважение, если все они делали эту тему два года, вкладывая в нее свои души, свои знания, свою боль и свое счастье, разве можно сейчас все это бросить, оставить сотню людей без надежды? Даже не сотню, а все СКБ, да и свое ли только? Каково будет людям узнать, что они занимались ерундой, чепухой? И делали ее с чистой совестью. Впрочем, вот тут-то, наверное, и закавыка. С чистой ли? И все ли? Разве он не знал, что Соснихин и Бурлев давно уже пытались повернуть решение темы в другом направлении? Он просто не примкнул ни к ним, ни к Бакланскому. Он бездумно делал то, что ему поручили. И делал огромную работу, хорошо делал. Почему же только теперь он начал все понимать? Почему вдруг прозрел? А эти телефонные разговоры? Почему он воспринимает их так близко? Уж не потому ли, что и сам с ними в душе давно согласен? Ведь его даже не очень удивляет, что он разговаривает с кем-то таинственным, непонятным, невозможным, что все это абсурд, если не мистика. Ведь только смысл вопросов его и занимает, а не сам факт невозможного. «Почему ты здесь оказался?.. Ты все еще ждешь от нее письма?» Этот кто-то очень хорошо его знает. Даже лучше, чем он сам себя… То, что тему не стоит защищать, он уже понял. Ну, работали они впустую, так ведь теперь будут другие работать впустую! И кто-то потом будет мучиться, как сейчас он сам. Но и то, что тему не дадут не защитить, и что он сам в открытую не выступит против нее, он тоже знал. И злость на себя, на свое равнодушие, на желание жить тихо и мирно охватила его. Он понял, что ему хочется быть другим перед этой женщиной. Или он всегда хотел быть другим, но не хватало какого-то маленького толчка, импульса. Ну что ж, Бакланский, подавляй восстание, неподготовленное, стихийное, заранее обреченное на неудачу… В полседьмого Григорьев уже был, в гостинице. Поскольку спешить ему было некуда, он зашел в буфет, съел сардельку — необходимый атрибут каждой гостиницы, и выпил стакан топленого молока. Потом поднялся к себе в комнату, сел в кресло у телефонного столика и представил себе, что он один в этой большом незнакомом городе, и только нить телефонного шнура связывает его с все-таки существующим где-то миром. И если это чувствовал каждый, кто жил здесь в комнате, конечно же, им хотелось добраться до этого мира, кому-нибудь позвонить, чтобы услышать человеческий голос. И ничего таинственного в этом нет. Александр набрал номер. И теперь уже совершенно знакомый голос сказал: — Ну что, печальный рыцарь? — Ничего, — ответил Александр. — Сижу, жду комиссию. — Боишься? — Боюсь. — Ну, конечно, не комиссии? — Да нет. Боюсь того, что хочу сделать. — Я тоже боюсь. Но думаю, что сделаю. Они оба замолчали. Александр чувствовал, что между ними сохраняется еще ледок недоверия, который пока не позволяет говорить без некоторой настороженности, совершенно свободно. Но все ближе становились они, эти два Александра, два Сашки. В дверь постучали. — До свиданья, ко мне пришли, — сказал Александр. — До свиданья, ко мне тоже пришли, — ответил тот Александр.Глава 13
Григорьев крикнул: — Да, да, войдите! Дверь распахнулась. На пороге стояли директор гостиницы и еще несколько человек. — Добрый вечер, — сказал директор. — Это наша комиссия. Проходите, товарищи. Сейчас вы тут во всем разберетесь. Члены комиссии, здороваясь, вошли в комнату. — Господи! — вдруг громко сказал один из вошедших. — Григорьев! Так это вы? В вашей комнате телефон мудрит? — Владимир Зосимович? Вот неожиданность! И вы попали в эту комиссию? — Попал вот каким-то образом. — Эта комиссия предварительная, — пояснил директор. — Ничего ведь пока неизвестно. — А что же вы днем ничего не сказали про свою комнату? — Да как-то к слову не пришлось. — А Виктор Иванович знает? — Знает, но не верит. Да об этом уже многие знают, даже в вашем институте. — Вот как! Комиссия чувствовала себя неуверенно. Во-первых, дело-то было какое-то несерьезное, невзаправдашнее, во-вторых, все были незнакомы, в-третьих, место для работы было неподходящее — одноместный номер гостиницы. Некоторые представились Григорьеву, другие промолчали. — Дорогие товарищи, — начал директор. — Может, здесь фокус какой? Вы уж, пожалуйста, разберитесь. Вот вам телефон, вот товарищ, который все сам испытал. Приступайте, прошу вас. Карин подошел к тумбочке, с недоверием поднял трубку и набрал злополучный номер. Григорьев пододвинул ему стул, но Карин не успел сесть. — Володька, черт, давненько мы с тобой не разговаривали! — раздалось в трубке. Владимир Зосимович от неожиданности даже отдернул руку с трубкой. — Ну что? Сработало? — спросил Григорьев. — Похоже… — И в трубку: — Кто со мной говорит? — Да ты что! Уже и узнать не можешь? Неужели настолько забыл? — Факт, — сказал Карин собравшимся в комнате. — Связь с кем-то устанавливается. Довольно необъяснимо. — И снова в трубку: — С кем имею честь разговаривать? — Раньше звали Володькой. А теперь Владимиром Зосимовичем Кариным. Помнишь такого? — Карин? Я Карин… Нет, это я Карин! — Собравшимся: — Какой-то однофамилец. — В трубку: — Ничего не понимаю. Кто вы? — Значит, компромиссы неизбежны, говоришь? Так, Володя? — Ах, вот что! — Карин положил трубку на рычаг. — Попробуйте еще кто-нибудь. Если это фокус, то подстроено очень здорово. — Дайте попробовать мне, — попросил директор гостиницы. — А вы что, не пробовали еще? — удивился Карин. — Не удосужился как-то. Все дела. — И он взял трубку. — А голос не показался вам знакомым? — спросил Григорьев у Карина. — Вроде бы — да. Но чей, не могу вспомнить… Вот что. Тут нужен магнитофон. Надо все записывать на ленту. А потом, когда наберутся записи, проанализировать. Может, даже на математической машине. Есть тут у них магнитофон? Директор в это время кончил говорить с таинственным собеседником. Лицо его заметно посерело, а глаза виновато блуждали. — Д-действительно. Трубку больше в жизни никогда не подниму. — О чем поговорили? — с улыбкой спросил Григорьев. — Да уж поговорили! — У вас в гостинице магнитофон есть? — спросил Карин. — Магнитофон? А-а… Магнитофон. Есть. А что? — Хорошо бы записывать телефонные разговоры. — Магнитофон сейчас принесем. Только вы уж меня увольте от дальнейших экспериментов… Маша! — крикнул он женщине, украдкой заглядывающей в дверь. — Позвони Водкину. Пусть магнитофон принесет! В комнату внесли магнитофон. У электрика, который тащил его, оказалась и отвертка. Начали разбирать телефон и подсоединять его к магнитофону. Когда все было готово, комиссия вдруг застенчиво запереглядывалась. Чей разговор записывать? Директор отказался наотрез. Карин тоже не высказал желания. Александр Григорьев, поскольку не был членом комиссии, скромно помалкивал. Наконец выразил желание представитель телефонной станции Петр Галкин. Он больше всех чувствовал всю ответственность в работе комиссии. Включили магнитофон. Записали. И как набирается номер, и как что-то щелкает в телефоне, и как Галкин сказал первую фразу: «Кто говорит?» Разговор был короткий, но для комиссии от этого не менее важный. Разохотившись, записались на магнитофонную ленту еще двое. Во время записи все вели себя тихо, стараясь даже не покашливать. А когда было записано несколько разговоров, все оживились, оставили телефон в покое и начали прослушивать запись. Запись получилась хорошей и чистой. И вот на что все сразу обратили внимание. Человеку, который поднимал трубку, отвечал его однофамилец. И не просто однофамилец, а человек с таким же именем и отчеством. Причем он, казалось, хорошо знал говорившего с ним. И даже более того. Чувствовалось, что он ждал этого звонка. Кто-то во время разговора догадался спросить того, на другом конце провода, о месте, с которого говорил таинственный собеседник. Место оказалось то же самое: Марград, гостиница «Спутник», комната 723. Чепуха, одним словом. Магнитофон закрыли, записи решили забрать для «дальнейшего изучения феномена». Карин уходил последним. — Что вы намерены делать вечером? — спросил он у Григорьева. — Лежать, смотреть в потолок и мечтать. Контакты, даже с пришельцами, мне запрещены Бакланским. Все это может помешать защите темы. Он все предусмотрел, кроме этого казуса с телефоном. Но Бакланский не бог, и он не может все предусмотреть. Карин улыбнулся, протянул руку. — Владимир Зосимович, а ведь вы говорили с самим собой? — крикнул ему на прощание Григорьев.Глава 14
Прежде чем лечь спать, Бакланский заказал срочный разговор с Москвой, где сейчас был начальник СКБ, а потом прилег на диван и все думал о прошедшем дне защиты, о том, где он мог допустить ошибку, где проглядел изменение в настроении Григорьева, о его дурацком рассказе — таинственном телефоне, и о своем малодушии в кабинете Громова, когда он поддался какому-то импульсу и тоже набрал номер телефона, с которого и звонил. Вот чертовщина. Телефон сработал, и кто-то там, на другом конце линии, сказал одно слово. Только одно слово. Чувствовал Виктор Иванович, что дела складываются скверно, хуже, чем предполагалось, а помощи ждать неоткуда. И начальник СКБ должен знать об этом. Минут через двадцать раздался звонок, и голос телефонистки сообщил: «Междугородная. Ждите Москву». — Алло, алло! Москва? Кирилл Петрович?.. Алло! Это Кирилл Петрович? Бакланский говорит! Здравствуйте, Кирилл Петрович… Как защита? О ней и хотел с вами поговорить. Дела складываются не очень удачно. Заказчик не тянет, не везет. И эти, из института, который будет продолжать наши работы, уперлись — и ни в какую… Помощнички? Помощнички лучше бы сидели в Усть-Манске. Один на экскурсию приехал, другой, извиняюсь, за юбкой гоняется. И вообще, Григорьев вдруг стал считать, что тема наша недоработана. Я ему приказал пока не являться на защиту… Да. Вы когда вылетаете из Москвы? Завтра утром?.. Да, да. Это было бы очень кстати. О гостинице не беспокойтесь. У меня тут родители живут. Места предостаточно… Запишите, пожалуйста, мой адрес и телефон на тот случай, если я не смогу вас встретить… «Ну хорошо, — думал Бакланский, — дело еще не проиграно. Еще не вступила в бой главная артиллерия, еще не все доводы приведены. Конечно, кое в чем виноват я сам. С Григорьевым, например. Но брать с собой Соснихина или Бурлева было бы тем более нельзя… С Громовым вот неудобно получилось. Карин как будто бы не против, но Карин всего-навсего кандидат. Громова надо было поймать. Но он вырвался. Да еще раскудахтался на весь свет… А феномен с телефоном все-таки существует. Тут Григорьев прав. Не объяснимо, но факт». И ему вдруг захотелось позвонить по собственному номеру. Только сделал он это не сразу, рука не поднималась. Вспомнилось то единственное слово. И все-таки искушение было велико. Он набрал номер. И ему ответили. Тем же единственным словом. — Кто говорит?! — крикнул Бакланский. — Кто хулиганит?! Я докопаюсь, тогда пощады не ждите!Глава 15
Григорьев уже ни на что не надеялся… И только ноги, как заведенные, тянули на главпочтамт. Там он молча сунул в окошечко паспорт, молча выслушал отрицательный ответ, вышел на улицу, закурил сигарету, рассеянно глядя на проходивших мимо людей. И тут возникла мысль, что как только он уйдет, на его имя поступит письмо и будет лежать до самого вечера. Надежда, вероятность которой была ничтожно мала, разрасталась в какую-то нелепую уверенность. Уйти сейчас показалось предательством. И все же он преодолел себя, поднял воротник плаща, втянул голову в плечи и зашагал по мокрому асфальту. И чем дальше он уходил от почтамта, тем настойчивее в его голове стучало: «Зачем ты сюда приехал? Зачем ты сюда приехал?» Действительно, зачем? Защищать тему? Но ведь так получилось, что его присутствие приносит Бакланскому только вред. Значит, он приехал сюда не тему защищать. Он приехал сюда ради нее. Александр представил, что было бы с ним, останься он в Усть-Манске. Ни мысли, ни занятия, ни встречи с друзьями — ничто не приносило бы облегчения, когда не можешь забыться даже во сне. Он знал, что она уезжает в Марград. Он знал, что поедет за ней, несмотря ни на что. Там, в чужом городе, он мог быть ей полезным. Приближался день ее отъезда, и сходились круги, которые он делал по городу в попытках хотя бы усталостью сбросить с себя бремя изматывающей любви к почти незнакомой женщине. Но вернуться в то время, когда ему нравилось все, что окружало, он уже не мог. До встречи с ней он этого не замечал и, не будь ее, не заметил бы никогда. Она не знала ничего, кроме одного-единственного «люблю», которое он сказал ей на улице, среди людской сутолоки, в зной, в совершенно неподходящем для объяснения месте. Она даже не предполагала, что сделала с ним. Оставалось выяснить — нужен ли ей он? Нет, мир, полный красок, который она создавала своим присутствием в нем, не рассыпался бы, скажи она «нет». Этот мир, казалось, навечно останется в нем. Лишь рассказать об этом было некому. Но она уехала, и мир начал тускнеть, странный мир, в котором он теперь жил. Он стоял перед ее окном. Конусы света падали на него. И из ее окна падал свет. А он все стоял и не мог уйти. Он думал: а там, за этим окном, что-нибудь изменилось с ее отъездом, исчезла для кого-нибудь сказка? Окна, одно за другим, погружались в сон. Уснуло и ее окно. А он все стоял, ему все казалось, что в следующее мгновение легкая тень, отбрасываемая ее головой, метнется по стеклу. Он простоял до утра, и выстыло все в душе, как будто умерло, и на целом свете остался он один, без настоящего и будущего. С одним лишь прошлым. Прошлое, после которого ничего нет. И вот Григорьев в Марграде. И мелкий дождь, образуя ручейки, скатывается по его плащу на мокрые уже брюки и туфли. Нет ответа на его отчаянное письмо, и вероятнее всего — не будет… Говорят, что главное — принять решение. Он принял его — на главпочтамт больше не ходить, — но облегчения не наступило. Значит, в чем-то ошибка. Или это сердце сопротивляется, не желая терять последнюю нелепую надежду? Неожиданно для себя Григорьев оказался возле Дома Техники. И почему-то все, что он решил только что, показалось ему смешным и надуманным. А вдруг просто-напросто не получила она письма, вдруг и на главпочтамт не ходит, незачем ходить. Следовательно, ее просто нужно найти. Не ждать, а действовать! И тогда он взбежал наверх по мокрым ступеням здания, очутился в вестибюле, не имея никакой мысли, которая могла бы привести к цели… Он знал фамилию и имя. Знал, что она работает в управлении главного архитектора Усть-Манска. Он иногда ждал ее у входа в это управление. Больше он не знал ничего. Александр ворвался, взволнованный, в приемную Дома Техники, и все, кто там находились, повернулись к нему, а машинистка перестала стучать по клавишам. — Здравствуйте, — сказал Григорьев. — Дело в следующем. Мне нужно разыскать в Марграде одну женщину. — Его хотели перебить, но он остановил возражение судорожным движением руки. — Я понимаю. Нет, адресный стол не годится. Она не живет постоянно в Марграде. Она приехала сюда на месяц на курсы, какие — точно не знаю. Что-то связанное со строительством или архитектурой. — И вы надеетесь на успех, зная столь много? — с иронией спросила пожилая женщина. — Надеюсь. — Чем же мы можем вам помочь? — Вот чем. Мне нужно знать какие в Марграде проходят курсы, постоянно действующие или только осенние, начиная от производства кирпичей и кончая строительством Эйфелевых башен. — Но у нас нет таких сведений, — уже сочувственно произнесла все та же женщина. — Ничем не можем помочь, молодой человек. — Можете, — уверенно сказал Александр. — Мне нужна хотя бы ниточка. — Александр Петрович, возможно, знает? — спросила машинистка у пожилой женщины. — Да, да, — подхватил Григорьев. — Александр Петрович наверняка что-нибудь знает. — Я позвоню, — сказала женщина. — Хотя все это смешно. Очень. — Вы даже не представляете, как смешно, — ответил Григорьев. Женщина стала звонить. Она пересказала невидимому Александру Петровичу просьбу Григорьева, что-то записала на листке бумаги, поговорила еще о служебных делах, а положив трубку, сказала: — Александр Петрович не в курсе. Но он дал телефон Михаила Семеновича, который, возможно, осведомлен лучше. Только прошу вас, звоните из автомата, наш телефон и так перегружен. — Спасибо, спасибо вам всем! — сказал Григорьев и взял листок. Теперь я найду ее! — А кто она вам? — Сам не знаю. Но только очень-очень нужна. Спасибо! До свиданья. Он закрыл за собой дверь, но еще успел услышать: — Смешной парень… Ненормальный какой-то. Да, да. Сейчас, вероятно, он выглядел и смешным и ненормальным. Но какое это имело значение? Важно найти ее. Александр выскочил на улицу и поискал глазами телефон-автомат. Тот стоял на углу рядом с газетным киоском, и народу возле него не было. В кармане у Григорьева оказалось несколько двухкопеечных монет. Дождь уже не моросил. Ветер рвал низкие тучи, они бежали к востоку. В их разрывах проглядывало голубое и холодное, как лед, небо. Александр заскочил в телефонную будку и набрал номер телефона, который ему сообщила добрая женщина. К счастью, Михаил Семенович оказался на месте, но чувствовалось, что он куда-то торопится. Коротко, в нескольких словах, рассказал Григорьев о том, что ему нужно. Михаил Семенович сначала произнес: «Ну, братец мой. С такими сведениями…» — затем на минуту умолк и сообщил Григорьеву следующий телефон, посоветовав спросить некую Нину Ивановну. Может, она что знает. И Григорьев начал звонить. Колонки цифр появлялись в его записной книжке и имена людей, которых он никогда не увидит. Через десять минут звонить было не к кому. Круг замкнулся, и кончились монеты. Но Григорьева теперь уже нельзя было остановить. Он мог пойти в горисполком, обойти все марградские гостиницы. Он уже нисколько не сомневался, что найдет ее. Итак, монеты кончились. Нужно было наменять их в газетном киоске. Григорьев пошел и разменял целый рубль, накупив при этом кипу газет, которые тотчас же опустил в урну. Он начал снова с телефона Михаила Семеновича. Но того уже не оказалось на месте. Александру терять было нечего, и он все объяснил человеку, ответившему ему. Неизвестно почему, но этот человек, как показалось Григорьеву, проникся сочувствием и задал несколько вопросов. Григорьев ответил, как мог. И в записной книжечке появилось еще несколько цифр. Наконец он напал на след курсов, имеющих какое-то отношение к архитектуре и строительству. Теперь уже там, у другого телефона, просмотрели списки, переспросили фамилию и ответили: «Нет, в наших списках не значится, спросите там-то». И он упорно шел вперед. Неизвестно, что было в его голосе, но ему отвечали дружелюбно, участливо, чуть ли не успокаивая. Он нашел ее. Ему сообщили, где находятся эти курсы, в какое время там начинаются занятия, номер аудитории и даже отчество и год ее рождения. Он нашел ее! Прошло тридцать минут с того момента, как он очутился возле Дома Техники. У двадцати человек он отнял по полторы минуты. Пусть они его простят за это. Он нашел ее. Выйдя из кабины, Александр посмотрел на часы. До начала лекций оставалось сорок минут. Через сорок минут он мог увидеть ее. «Почему я не сделал этого раньше? — подумал он. — На что я надеялся? Ей просто-напросто незачем было отвечать мне». Ему был все равно. Он вступил на скользкий путь и рано или поздно должен был поскользнуться и упасть, если она не поддержит его за руку. Он уже падал, оставалось совсем немного. Занятия у нее проходили в современном — из стекла и бетона — корпусе строительного института. Возбуждение вновь охватило его, но какое-то холодное, рассудочное. Сейчас он мог бы умножить в уме два шестизначных числа и не вспомнить свое имя. Александр вошел в красивое прозрачное здание с широкой лестницей, убедился, что курсы находятся здесь. И снова вышел на улицу, машинально отметив, что тучи исчезли, небо чистое и сияющее, что ветер высушил его плащ и лужи на асфальте. Он снял плащ, ему было жарко. Увидев телефонную будку, он вспомнил, что не звонил Бакланскому, хотя и был уверен, что тот его не ждет. Он позвонил и попросил к телефону Виктора Ивановича. Разговор был короткий. Бакланский неожиданно приказал ему к обеду явиться на телефонную станцию, где была установлена их система. Немного помолчав, Бакланский вдруг весело рассмеялся: — Еще не все потеряно! Григорьев сказал, что не опоздает. И голос у него тоже был веселый, потому что Бакланский спросил: — Нашел, что ли? — Нашел, Виктор Иванович. — Ну, теперь очухаешься. Может, польза будет. — Польза будет. Не сомневайтесь, Виктор Иванович. А на улице было такое солнце!Глава 16
На место испытаний Данилов приехал первым. Анатолий ласково погладил ладонью машину. Много и его труда было в ней. Паял, настраивая. И тембр голоса у него оказался особенным. Хорошо понимает его машина. А других не очень. Машина была включена. Она так и работала здесь с того дня, как они ее установили, делала речь при междугородных переговорах более разборчивой. Вскоре появился и Бакланский. Ему тоже не спалось, но по другой причине. Он сухо поздоровался с Анатолием, бегло осмотрел показания измерительных приборов. Вроде бы все было в порядке. Ну уж если и здесь что-нибудь выйдет из строя, ох и спустит он шкуру с Данилова. Исполнительный, хотя и толстокожий этот Данилов. Подковы бы ему гнуть или пятаки. Бакланский задал Анатолию несколько вопросов, так, чтобы настроение узнать. Сияет что-то парень сегодня. Да черт с ним. Это все лучше, чем искания Григорьева. Бакланский подошел к телефону, подозрительно посмотрел на него и позвонил председателю комиссии о готовности к испытаниям. Часам к одиннадцати приехала почти вся комиссия. Все-таки некоторые ее члены не явились. До подписания акта было далеко. Бакланский жестом хозяина пригласил всех осмотреть свое детище. Хотя это был пока еще всего-навсего макет, но сделан он был с размахом. Вся система блестела никелем. Чувствовалось, что здесь поработали и дизайнеры. Расположение ручек управления, тумблеров и кнопок было тщательно продумано. Измерительные приборы стояли на местах, удобных для обзора. Бакланский вскрыл стенки машины, вынул блоки с печатным монтажом, показал их членам комиссии и снова объяснил, какие микромодули и интегральные схемы здесь применены. Работа была выполнена тщательно, это признали сразу. Игорь Андреевич, складываясь как перочинный нож, заглядывал во все закоулки машины и слегка похлопывал ее рукой. — Да, Виктор Иванович, — сказал он. — Постарались вы здорово! — Стараемся, — весело откликнулся Бакланский. — Только зря старались. А? — Игорь Андреевич, воздержитесь пока от обобщений, — урезонил его председатель комиссии. — Мнения свои будем высказывать позже. — Не возражаю, не возражаю… — Виктор Иванович, — спросил Карин, — а почему нет Григорьева? — У него сегодня отгул, — ответил Бакланский. — А он вам нужен? — Да нет, просто так спросил. Я вчера был у него как бы в гостях. — Да? — чуть растерянно сказал Бакланский. — Не совсем точно я выразился. Меня тут втолкнули еще в одну комиссию, по гостинице «Спутник». Вам Григорьев говорил, кажется, о странных телефонных разговорах?.. — Вроде что-то говорил. — Интересная штука. Набираешь номер телефона, с которого звонишь, и, представьте себе, телефон срабатывает. Не пробовали? — Нет. Шутки, наверное, чьи-то. — Я тоже так думал. Попробовал, серьезный разговор получается. — А с кем? — Это тоже вопрос. Получается, что вроде с самим собой. — Это определила комиссия? — Она еще ничего не определила. Записали пока несколько странных телефонных разговоров. — А я пробовал звонить, — вмешался Данилов. — Григорьев вчера нам предложил. — Кому нам? — спросил Бакланский. — Мне и еще двум девушкам из отдела Игоря Андреевича. — Да, да, — сказал Карин. — Я сегодня уже разговаривал с Галей Никоновой. Не скрывает, что такой разговор вчера был. Но о чем, не говорит. Наотрез отказалась. — Вы это серьезно? — усмехнулся подошедший к ним Громов. — Вполне, Игорь Андреевич, — ответил Карин. — И откуда же надо звонить? — Да с любого телефона, — подсказал Данилов. — Похоже, что с любого, — подтвердил Карин. — А вы попробуйте, Игорь Андреевич, — предложил Данилов. — Любопытно. — Громов подошел к телефону, близоруко сощурился, разглядывая номер, потом взял трубку. Через минуту он положил ее на место и удивленно сказал: — Кто-то действительно ответил. Непонятно. Даже более того — невозможно. — А о чем спрашивали вас? — Это секрет, — усмехнулся Громов. — Вопрос был чисто личный. Около телефона начали собираться все члены комиссии. Подошел и председатель, спросил, в чем дело, потом сказал: — Ну что ж, может, сначала посмотрим, на что способна машина? А на досуге займемся и телефоном? — Ничего, ничего, Анатолий Юльевич, — сказал Бакланский. — Пусть товарищи поговорят. Нам ведь не к спеху. — Нет, нет. Вы, конечно, джентльмен, Виктор Иванович, но работа есть работа. Ростовцев недовольно спросил у Карина: — И эту бандуру мы должны дорабатывать? На железнодорожной платформе ее, что ли, перевозить? — Тише, товарищи — попросил председатель. — Давайте, Виктор Иванович, демонстрируйте возможности машины. — С возможностями нашей системы вы, конечно, уже познакомились из протоколов отчета. Сейчас будет, так сказать, наглядная демонстрация. Вот микрофон, в который произносится текст. На выход системы подключена электрическая печатающая машинка. Наш старший инженер Данилов будет говорить. Текст для контроля отпечатан на бумаге. А потом мы посмотрим, что выдаст нам система, и сравним. — Можно ведь и сразу смотреть? — спросил кто-то. — Пожалуйста, пожалуйста. — А она что, и знаки препинания сама расставляет? — спросил председатель комиссии. — Занятно. Сколько полезного узнает иногда председатель на защите! Данилов взял лист бумаги с отпечатанным на нем текстом и начал читать медленно, делая правильные ударения и соблюдая интервалы, соответствующие запятым и точкам. — Речь состоит из слогов, слов и фонем. Наименьшим элементом речи является звук-фонема. С физической точки зрения звуки речи различаются и частотным составом, и интенсивностью, и продолжительностью. В речи нет четких границ между звуками. Так же как рукописные буквы соединяются друг с другом промежуточными элементами, звуки речи в словах стыкуются с помощью переходов-звуков, которые возникают при перестройке нашего голосового аппарата для произнесения очередного звука. У разных людей форманты даже одних и тех же гласных звуков несколько разнятся по частоте и интенсивности. Кроме того, даже у одного и того же человека форманты одного и того же звука заметно отличаются в зависимости от того, в каком слове произносится звук, ударный он или безударный, высок он или низок. Важной характеристикой звуков является также число и частота обертонов. Индивидуальные особенности характеристик формант, а также присутствие в голосе еще и других специфических для каждого человека обертонов, придают голосу человека неповторимый, присущий только ему одному тембр. Все это многообразие особенностей речевого сигнала заставляет ученых идти разными путями в поисках оптимального решения задачи распознавания речи. Данилов выключил микрофон и сказал: «Все». — Товарищи! — позвал всех председатель комиссии. — А отпечатано почти без ошибок. Даже не верится. — Как! — воскликнул Бакланский. — Есть ошибки? — Да вот здесь. Видите: «печевого сигнала». А надо: «речевого». — Этого не может быть! Слова «печевого» нет в программе. Тут просто-напросто барахлит сама машинка. — Это не страшно, — сказал Карин. — Один сбой на столько слов. Надежность довольно большая. — Да, надежность у нее очень большая, — сказал Бакланский. — Во всяком случае, в этом тексте опечаток раньше не было. Можно проверить по протоколам испытаний. — А можно мне несколько слов прочитать? — спросил Анатолий Юльевич. — Можно, — нехотя согласился Бакланский. — Хотя сбоев будет очень много. Председатель комиссии прочел несколько строк текста, тщательно выговаривая слова. Машинка наделала много ошибок и просто пропусков. — Жаль, — сказал Анатолий Юльевич— Не понимает меня машина. — Это порок всех машин, обученных распознавать целые слова, — сказал Громов. — Каждый человек, говорящий по-русски, использует для передачи сообщений около сорока основных звуков-фонем и примерно десять тысяч слов. Так что же легче — научить машину различать сорок фонем или десять тысяч слов? — Все это было бы верно, — возразил Бакланский, — но при произнесении одного звука «ай» сто раз одним и тем же человеком получается около тридцати различных картин. Фонемы одного и того же слова не похожи друг на друга. А что будет, если начнут говорить разные люди? — От разных людей не работает и ваша машина. Идентифицировать фонемы трудно, но все же это единственно разумное решение. — Оптимального метода распознавания речи не существует. Каждый идет своим путем. — Но некоторые из них, например ваш, обречены на неудачу. Для решения проблемы вам не хватит всех транзисторов, которые выпускает наша промышленность. — Мы делаем на интегральных схемах. — Позвольте, товарищи, — вмешался Анатолий Юльевич. — Нельзя ли прочитать машине еще какой-нибудь текст? — Отчего же? Можно. Из освоенных нами семисот слов можно составить множество текстов. Даже литературные. Шекспира, разумеется, не потянем, а некоторых авторов, — пожалуйста. Анатолий, прочти еще что-нибудь. У Анатолия в запасе было около десятка текстов, значительно различающихся по смыслу. Минут двадцать диктовал он их, а комиссия смотрела на лист, выползающий из электрической машинки. Анатолий Юльевич и Старков представитель АТС — удивленно качали головами. Громов с Ростовцевым всем своим видом показывали, что это обычная халтура. Карин и некоторые другие относились к эксперименту спокойно, как к чему-то давно знакомому. Да так оно и было на самом деле. После того, как чтение текстов решили прекратить, Бакланский предложил продемонстрировать действие автомата, управляемого голосом человека. Из специальной ниши машины выползла черепашка. Она реагировала на десять команд. И поскольку команды были несложными, она практически слушалась любого человека. Черепашка подползала на голос зовущего, разворачивалась вправо, влево, останавливалась на месте, подходила к специально установленной на полу доске, откидывала панцирь, выдвигала из себя электродрель и сверлила доску на заранее заданную глубину. Черепашка произвела на некоторых членов комиссии неотразимое впечатление. После этого Данилов устно составлял программы для вычислительных машин. Программы заранее отрепетированные и проверенные. Почти все получалось, как и было отмечено в протоколах испытаний. Нет, Бакланский не врал, никого не обманывал. Все, что он сделал, было выполнено на хорошем техническом уровне. Заметно повеселел Бакланский. Председатель комиссии был явно очарован экспериментами, особенно черепашкой. Карин не высказался ни за, ни против. Ростовцев как-то сник. Да и остальные члены комиссии были настроены миролюбиво. Эксперимент был делом более веселым и интересным, чем сухие доклады. И только Громов, по-прежнему, оставался недоброжелателен. И не эмоции руководили им, а знания и опыт. Бакланский понимал и боялся именно этого. Свернуть Громова с линии, которой он следовал, было невозможно. Однако один противник в комиссии это еще не противник. Ну, запишет он в акте свое особое мнение… Так ведь к нему могут прислушаться, а могут и нет. Тем более что акт будет утверждатьсяв двух министерствах — заказчика и исполнителя. А уж на свое министерство можно будет натравить начальника СКБ. Его в главке хорошо знают, его послушают. Остался еще один вид испытаний: улучшение разборчивости речи на междугородных магистральных линиях связи. Здесь, собственно, свое слово должны были сказать телефонисты. Третий день система работала, включенная в линию Иркутск — Усть-Манск — Марград — Москва. Бакланский еще не видел заключения, но не сомневался в положительном отзыве. И когда отзыв огласили, и он все-таки оказался отрицательным, Бакланский растерялся. Нет. Не может этого быть. Тут какая-то ошибка. Он так и сказал: — Товарищи, тут какая-то ошибка. Сейчас разберемся. Надеюсь, все понимают, что теоретически у нас все сделано правильно. Комиссия, воспользовавшись перерывом, пошла в коридор курить. Бакланский и слегка трухнувший Данилов начали разбираться в схеме подключения машины к магистральной линии. Схема была сложная и запутанная. Бакланский работал четко. Ошибка, а это несомненно была ошибка, должна быть найдена. Полчаса он не думал ни о чем другом. И он нашел ее. Ошибка была глупая, такая и в голову прийти не может. Машина была включена в городскую сеть. — Ну, Данилов, — сдерживая ярость, сказал Бакланский. — Это работа твоя и Григорьева.Глава 17
Возле сверкающего на солнце корпуса было многолюдно. Здесь, по-видимому, находились не одни курсы. Александр увидел ее еще издали. Она шла с двумя женщинами. Они спокойно разговаривали между собой, не спешили, радовались неожиданному солнцу. Она взглянула в его сторону, узнала, дотронулась до локтя подруги, что-то сказала ей и пошла к Григорьеву. Она шла, а он думал, что, если бы эти двадцать метров оказались бесконечными, он бы бесконечно ждал ее, все-таки приближающуюся… Он поздоровался, а она в ответ сказала: — Значит, желание было так велико… — Да. Я сказал, что приеду, и приехал. — Желание было велико… — задумчиво повторила она, словно самой себе. Он видел ее спокойствие, и это многое сказало ему. Александру не на что было рассчитывать. Но как она сейчас была прекрасна! Как все шло к ней? И ее спокойная улыбка, и волосы, чуть рассыпавшиеся по плечам, и плащ, и сумочка в руке. — Как вы меня нашли? — спросила она. — Я бы нашел сразу, — ответил он, — но я все ждал, что получу от вас письмо. И понял, что письма не будет. Я столько хотел сказать вам… — Не надо, — слабо попросила она. — Хорошо. Не буду. Но почему вы не ответили? Нет или да. Все равно. Вы получили письмо? — Получила. И хотела ответить… Я ответила, только не отправила. — Почему? — Не знаю… Так… — Чего-то боялись? — Боялась? Нет. Я теперь ничего не боюсь. — Тогда почему? — Не знаю. — Покажите ответ. — Зачем? Вы ведь и так нашли меня, — Извините, — сказал он. Они оба молчали, разглядывая носки своих туфель. — Покажите, пожалуйста, это письмо. — О, господи, ну зачем вам оно? — тихо сказала она, но все же раскрыла сумочку и вынула оттуда конверт. Он был надписан и заклеен. — Можно мне распечатать? — спросил Григорьев. — Да. Он разорвал конверт. Вынул сложенную вдвое половинку листа из ученической тетради, на которой было написано: «Меня можно встретить…» и дальше перечислялись: гостиница, корпус института, где проходили курсы, кинотеатр… и время… Много, много цифр. Она писала, что он может встретить ее и утром, и вечером, и днем. И места встреч, и время, все было тщательно перечислено. Внизу стояла дата. Она написала ответ еще семь дней назад, как только, наверное, получила его отчаянное письмо. — Подарите мне это, — попросил он. — Нет, — сказал она и взяла из его рук листок. — Вы прочли. Теперь оно не нужно. — Я хотел бы что-нибудь сохранить на память. Она только покачала головой, мелко-мелко разорвала лист и выбросила клочки в урну. — Мне надо идти, — сказала она. — Да, да. Конечно. Но… но я еще увижу вас? Она пожала плечами: — Ну зачем? Зачем? — Не знаю. «Ну скажи же, — молил он, — чтобы я пришел вечером! Будем бродить по вечернему Марграду. Зайдем в какое-нибудь кафе. Будем сидеть и рассказывать друг другу сказки. Мне и нужно-то всего — видеть тебя. А зачем мне это нужно, я не знаю. Может, тебе захочется узнать, как там, у нас, в Усть-Манске, спросить про свою дочь. Я ведь видел ее. Только я к ней не подходил, потому что она была с бабушкой, а бабушка не должна знать меня. Никто ведь не знает, что мы чуть-чуть знакомы с тобой…» Она странно на него посмотрела. А он ничего не понял в ее взгляде. Они молчали. Нужно было разойтись или что-то сказать. Лучше разойтись. Она сказала: — У нас с гостиницей ерунда получается. Сегодня придется что-то делать, просить, чтобы оставили еще на несколько дней, или искать новую. — Я помогу вам. — Нет-нет. Нас ведь трое. Что-нибудь придумаем. — Значит, я вас больше не увижу? — Не знаю. Наверное, — произнесла она тихо, глядя в сторону, потом резко вскинула на него взгляд своих больших глаз: — Ах, вся эта история не стоит выеденного яйца. Она все смотрела на него, отталкивая и притягивая одновременно. — Да, — сказал он. — Для вас это все, наверное, действительно не имеет значения. — Я устала, — сказала она. — Я пойду. Я уже и так опоздала. — Идите, — кивнул он. Она пошла не оглядываясь. — Катя! Я видел перед отъездом вашу дочь. Она здорова. У нее все хорошо.. Она остановилась, обернулась. — Правда?! Это правда? А мне снилось, что она заболела. Я хотела уехать… — Она здорова. — Спасибо, Санчо. Она снова совладала с собой, пошла и оглянулась уже на ступенях. Наверное, в это мгновение ему нужно было подбежать, и все было бы хорошо…Глава 18
Бакланский на всякий случай составил схему нелепостей, которые нагородили Григорьев и Данилов. Он еще припомнит им путаницу с подключением, сунет в нос им эту бумажку! Своим работникам таких вещей прощать нельзя. Наступило время обеда, и вся комиссия отправилась в соседнее кафе. Бакланский отправил и Данилова, но сам остался. И пока они обедали, он еще раз облазил машину и все проверил, прокрутил, пока не успокоился. Нет, товарищи члены комиссии, здесь комар носа не подточит! Придется все-таки вам подписать акт! Через час члены комиссии начали собираться. — А погода-то разгулялась, — сказал Данилов. — Что? Погода? — переспросил Бакланский. — Я вам с Григорьевым покажу погоду! Своих забудете! — Да я так, — сконфузился Данилов. — Нет, погода, что ни говорите, сегодня прекрасная, — сказал Карин. Солнце, и не очень жарко. Самая хорошая для работы. — Ну что ж, я рад, — сказал Бакланский. — Что-нибудь еще нашли? — поинтересовался председатель комиссии. — Жаль, что заминка произошла. — Очень жаль, — согласился Бакланскйй. — Тут, Анатолий Юльевич, элементарная ошибка получилась. Не спали наши товарищи две ночи, вот и напутали немного. Я уже все сделал как требуется. В помещение вошел Григорьев. Он негромно поздоровался со всеми. Бакланский косо взглянул на него и отметил, что тот сегодня какой-то легкий, пустой, что ли, выжатый. «А был весел, — подумал он, вспомнив телефонный разговор. — Впрочем, я тогда тоже был весел…» Бакланский подошел к Григорьеву и сказал: — Твои похождения интересуют меня постольку, поскольку от них, видимо, зависит твое поведение на защите. Будь добр, помогай мне. Вы тут с Даниловым такое напороли! И из-за этого могла сорваться защита. Перестань быть младенцем. — Я не младенец и похождениями не занимаюсь, А что касается сомнительного направления нашей работы, то его защищать я не намерен. — Опять за свое! Зря я тебя вызвал. В Усть-Манске ты никогда не возражал. — Прозреть никогда не поздно. — Прозреть! Слово-то какое! Да за одно то, что вы тут с Даниловым натворили, вас нужно гнать в три шеи. — Ну так гоните… А Данилов стоял в стороне. Лучше сейчас на глаза Бакланскому не попадаться. Все равно в Усть-Манске отметит чем-нибудь: или выговор объявит, или премию урежет. — Виктор Иванович! — позвал Бакланского Согбенный, и тот отошел от Григорьева. Александр постоял один, потом подошел к Данилову: — Что мы тут с тобой напутали? — А! Это все я. Ты же входом и выходом машины не занимался… Не волнуйся. Только я виноват. Но сейчас объяснять ему просто страшно. Когда до выговора дойдет, я все и скажу. — Не волнуйся, Толя. Мне выговор тоже обеспечен. — За что? — За поздно проснувшуюся совесть. К ним подошел Карин. — Разлад, я смотрю, в святом семействе, — сказал он. — И не на шутку. — А, — махнул рукой Григорьев. — Тут вряд ли что можно изменить. Ну вот вы, например, вы же прекрасно понимаете, что путь, выбранный нами, может привести только в тупик. — Я это знаю, — спокойно согласился Владимир Зосимович. — А если знаете, то почему молчите? — Но ведь и вы, Александр, знали это. Возможно, раньше меня. — Скорее догадывался, но интересно было работать. Собирать из кубиков небоскреб. Соснихин и Бурлев — те пытались что-то изменить, но Виктор Иванович их быстро взнуздал. Я дозрел здесь, в Марграде. Кстати, не без помощи своего странного телефона. — То есть — однофамильца! — Вряд ли просто однофамильца. Я понял, почему Бакланский за меня схватился, когда я заикнулся о поездке в Марград. Ведь он думал, что я совершеннейший дурак, у которого только баба на уме. А поэтому, как попугай, буду повторять все за шефом и, где надо, голосовать обеими руками. — Обидно? — Обидно… И злость на самого себя, что дал не мало поводов думать о себе, как о пешке. — А не жаль, что пропадет труд сотен людей? — Жаль. Очень жаль. Но в дальнейшем может быт загублено еще больше труда. А наш — все равно пропащий. — Ну, хоть без большого треска. — Вы думаете, если тему примут и диссертация испечется, то Бакланский на этом успокоится? — Надо полагать, в дальнейшем ему встретятся не только дураки.. — А наша комиссия — с комплексом неполноценности? — Ну, не сказал бы, — усмехнулся Карин. — Это еще как знать? — Один Громов? Данилов предостерегающе кашлянул: Бакланский был не так уж и далеко. Но Григорьев понял его по другому, — Данилов тоже не полезет. Ему ведь когда-нибудь надо будет защищать диссертацию. А куда он без Бакланского? — Иди-ка ты! — обиделся Данилов. — Так, — сказал Карин. — Обсуждение будет завтра. Завтра и проект акта составлять. — Он оглянулся. — Ишь ты, сколько вокруг нас членов комиссии собралось. — Любопытно было послушать, — сказал представитель телефонной станции Старков. — Кстати, что это тут все про какой-то телефон болтают. Вроде бы в вашей комнате? — спросил Ростовцев. — Не только в моей комнате, — ответил Григорьев. — С любого телефона можно говорить. Попробуйте хотя бы с этого. — Прекратим на сегодня принципиальные споры, — предложил председатель. — Оставим, товарищи, работу на завтра. Сохраним силы для заключительного этапа… Члены комиссии начали постепенно расходиться. Ростовцев подошел к Григорьеву и сказал: — Ничего таинственного не получилось. Телефон занят, как и должно быть. Частые гудки. — Александр, вы сегодня вечером будете у себя? — спросил Карин. — Буду. А что? — Мне с утра звонил директор гостиницы. Комиссия-то снова решила собраться у вас. Вы разве не знали? — Нет, я сегодня рано ушел из гостиницы… Приходите, пожалуйста. Буду рад. — Послушай, Сашка, — забеспокоился Данилов. — У тебя, значит, и сегодня вечер занят? — Выходит — да. — Подождите немного, — сказал им Бакланский, когда комиссия разошлась. — Свои дела, я вижу, вы уже уладили. Хорошо бы и общие устроить. Все трое молчали. Данилов торопился позвонить Гале. Григорьев не знал, что говорить шефу, да и не хотелось ему говорить. Бакланский выжидал, что скажут его помощники, но не дождался. — Отлично, — сказал Бакланский. — Нас сейчас трое. Поговорим… Послушай, Александр, за что ты на меня взъелся?. — Ничего подобного нет, Виктор Иванович. — Нет? В Усть-Манске было хорошо, а в Марграде — кувырком. Из-за чего? Из-за какой-то женщины? — Не трогайте ее. Слышите? Никогда даже не упоминайте. — Ладно. Можно и так. А ты, Анатолий, не надумал еще речь против нас самих? — Мне что… Я свою работу выполнил. — Ну и молодец. А Григорьев хочет твою честную работу псу под хвост. — Но это я напутал с подключением. — Боже мой, об этом ли речь, — вздохнул Бакланский. — Ты, кажется, куда-то спешишь, Анатолий? Иди, иди… — До свиданья. Данилов выбежал на улицу и глубоко вздохнул.Глава 19
Григорьев с Бакланским остались одни. — Я тут слышал, о чем ты говорил с Кариным, — начал Виктор Иванович. Извини, но ты говорил громко. Кое в чем ты, конечно, прав. А в остальном… Откуда ты взял, что я толкаю тему только из-за своей диссертации? Да начхать мне на нее! Нужно будет, я еще три напишу. Но какими глазами смотреть людям в лицо, если мы провалимся? Столько работы! И учти, что только ты здесь воду мутишь, Громов не в счет. Одному ему придется писать особое мнение, которое для нас ничего не значит. Так что он еще подумает. Остальных можно повернуть в любую сторону. Тут Карин главный авторитет, хотя он и не крупный начальник. Он-то понимает что к чему… Ведь он против нас ни слова не сказал. Так что все сейчас, ну, скажем, многое, зависит от тебя. Хотя ты не обольщайся. Перемелет тебя между колес, не встанешь. А тему мы все равно защитим… Понимаю, очень хорошо понимаю твое настроение. Женщина и все такое. Но у меня, поверь, настроение не лучше. У меня отец лежит с сердечным приступом. Волновать его нельзя. Потому и тебя не пригласил к себе. А жена у меня свистнула в сторону. Понимаешь, жена! Не посторонняя женщина, а жена. И уехала. А дочь сейчас в Усть-Манске. Одна. Понимаешь ты теперь? — Понимаю. Извините, про отца и жену вашу не знал. — Не знал, — утвердительно сказал Бакланский. — И я про твою беду не знал. Но чувствовал, что тебя что-то гнетет, что рвешься ты в этот Марград. И взял тебя. Пришлось телеграмму в министерство давать, чтобы тебя включили в комиссию вместо Соснихина. За это чуть выговор от начальника не заработал, но убедил. И вот ты в Марграде, в который так рвался. Завтра еще один трудный день. А там начнут писать проект акта, времени свободного будет хоть отбавляй. Гуляй себе сколько влезет. И после защиты можно будет дня на три задержаться, если тебе нужно. Отдохнуть после двух лет этой каторжной работы надо, я знаю. Развеяться надо, ну, словом, стряхнуть с себя нервное напряжение. Ты вот холост и молод. — Да и вы, Виктор Иванович, не старик. Ведь почти с одного года мы. — Я не о том. Я устал изнутри, в душе. Все время эта бешеная гонка с работой и планом. Тебе что? Ты пришел с работы, и у тебя по ней душа не болит. Наплевать тебе на нее. Ты в кино, ты к девочкам. Захотел, выпил с друзьями. Волен, как сокол… Да. Вот еще что. Не бери умную женщину в жены… Не в том смысле умную, что она кандидат или доктор наук. Нет, не в этом дело. Она может и воспитательницей в детских яслях работать. Но она, такая женщина, думает. Ей все интересно знать. И почему ты в начальники вышел, и зачем тебе докторская диссертация, и что на душе у тебя, и как ты к людям относишься. И не займешь ее ничем. Ни Черным морем, ни озером Балатон. Она и там будет думать, и все у нее вопросы, все философия, все мораль, все душевные искания. — Виктор Иванович. — Ты слушай, слушай. — Виктор Иванович, вы ведь о своей жене говорите. А вдруг это потом будет вам неприятно? Я ведь вас не просил. — Нет, не просил, а попросил бы — не сказал. Трудно мне сейчас, а вокруг пустота. Жена где-то, отец, болен, матери не до меня, друзей нет. Понимаешь эту пустоту? Ты же умный парень, Александр, тебе еще свою жизнь делать надо. У тебя душа широкая. И размашистый ты… Да. Вот только размахнулся ты не вовремя и не на того человека… Эх, выпить бы сейчас, что ли? По рюмочке коньяку? А? — Спасибо, не хочу. — Ну-ну… — Вы извините меня за все, что вы тут мне сказали. Это может быть вам очень неприятно. — Не думаю, чтобы ты был способен на предательство, Александр. — Мы, наверное, по-разному понимаем это слово. — Значит, я ни в чем тебя не убедил? — Убедили, но только это не имеет отношения к нашей теме. Зачем просыпаться, если снова тут же начинаешь спать? — Ерундишь, Григорьев. Значит, на тебя нельзя рассчитывать? — Можно, но только вы опять поймете не так. — Не получился разговор. Жаль. — Я предупреждал. — Ну смотри. Сегодня в Марград прилетает наш начальник СКВ. Боюсь, что вечером он пожелает заглянуть к тебе.Глава 2
Григорьеву впервые в этой командировке никуда не надо было спешить, ни на главпочтамт, ни в корпус строительного, ни на защиту, ни в гостиницу, где его будут ждать лишь вечером. Может, лучше всего, думал он, взять билет на самолет, и улететь в Усть-Манск, к его золотым сейчас лесам, где по земле, гонимые ветром, летят, смешно переваливаясь с боку на бок, тысячи маленьких, золотых, смешных человечков — сухих березовых листьев. Он любил смотреть на них, когда на каком-нибудь бугре или склоне холма они накатывали вал за валом, словно шли на приступ вражеской крепости, выставив вбок остроконечные копья. А когда ветер вздыхал стремительными вихрями, они пускались в пляс, словно торжествуя победу… «Хочу в Усть-Манск, — сказал он сам себе. — Хочу на неделю уйти в лес. Хочу спать у костра и говорить своему псу правду, всю правду, ничего, кроме правды». У очередного встретившегося ему гастронома он задержался, а потом зашел, чтобы выпить чашечку кофе. Пришлось выстоять минут десять. Он поставил чашечку на столик из самого серого в мире мрамора. Не хотелось даже поднимать руку, чтобы взять чашку. Ничего не хотелось. Совершенно ничего.. А за огромным окном шли прохожие и среди них шла… она, все с теми же подружками. Григорьеву была видна часть улицы и троллейбусная остановка. Григорьев схватил плащ и выскочил из магазина. К остановке подкатил троллейбус, в него уже входили люди. И она сейчас войдет. Но она не вошла: не ее, наверное, это был троллейбус. Григорьев остановился метрах в пяти, под деревом. Вот странно! Как хотел он раньше ее увидеть, как нужно была ему эта встреча, но нигде не мог он ее встретить. А теперь и встреча не нужна, а она вот, рядом… Подошел следующий троллейбус, и она вошла в него, самая последняя. Григорьев размял сигарету и зажег спичку. — Санчо! Санчо! — донеслось до него. Троллейбус ушел, а в его ушах все еще звенело: «Санчо! Санчо!» Это она его звала, а может, и не звала, а просто невольно выкрикнула, заметив его. Наверное, так и было. И он не побежал за троллейбусом, а поплелся по проспекту, разглядывая вывески и рекламы. Через полтора часа он дошел до своей гостиницы, поднялся на седьмой этаж. И хотя Григорьев не опоздал, его уже ждали. Комиссия вошла в комнату. — Магнитофонные записи, — сразу же начал один из вошедших, — которые вчера были сделаны нами, мы прокрутили через математическую машину. Для начала делали сравнительный анализ частотных спектров голосов в каждом разговоре. Результат: фонемы речи человека, который вчера говорил здесь, и фонемы речи того существа, так пока условно назовем его, совпадают. Причем совпадение настолько совершенное, что можно сказать — это фонемы одного и того же человека. — Постойте-ка, — прервал его Григорьев. — Это — правда. Свой голос всегда знаешь хуже других, поэтому до меня не сразу дошло… — Анализ следующих разговоров показал, что в каждом случае речь велась голосами с совершенно одинаковыми фонемами. Учитывая тот факт, что фонемы человеческого голоса строго индивидуальны, подобно отпечаткам пальцев, можно предположить, что в каждом случае человек говорил по телефону сам с собой. — Предположить! — хмыкнул Григорьев. — Даже не предположить. Это — объяснение, которое, впрочем, ставит вопросов во много раз больше, чем их объясняет. Всякому здравомыслящему человеку понятно, что с самим собой разговаривать нельзя. Тем более по телефону. Мы попытались, используя магнитофонные записи, определить расстояние, с которого велся разговор вторым… э-э… существом. — Что? И такое возможно? — удавился кто-то. — Возможности техники безграничны. В это время дверь постучали. — Войдите! — крикнул Григорьев. Дверь чуть приоткрылась, и в проеме появилась смущенная фигура Данилова. — Можно войти? — Входи, входи, Анатолий!.. Это мой товарищ — пояснил Григорьев собравшимся. — Я не один, — сказал Данилов. — Входите, чего там. Места хватит. Григорьев подошел к двери и широко распахнул ее. В коридоре, кроме Данилова, стояли: хорошенькая девочка Галя Никонова, ее подруга Любаша и Игорь. — Ой, сколько тут народу! — смутилась Галя. — Мы не знали, что вы заняты. — Не волнуйтесь, я не очень-то и занят. Проходите, я сейчас стулья принесу. Четверо гостей неуверенно и робко вошли в компату. Григорьев сбегал за стульями в холл и рассадил вновь прибывших. Любашин друг тотчас же склонился к Карину. А сама Любаша завела разговор с Даниловым. Анатолий посмотрел на Григорьева, и что-то тоскливое и горькое было в его глазах. Но не злое. Нет, он не злился на Григорьева, он просто жалел себя и презирал. Ведь Галя была неравнодушна к Александру, а он, Данилов, чем-то не подошел. Это он ясно чувствовал и вчера, и сегодня. Особенно сегодня, когда Галя настояла на том чтобы они зашли в гостиницу. Что-то почувствовал и Григорьев. — У меня есть сообщение, — сказал представитель телефонной станции. После двенадцати часов нынешнего дня «эффект телефона» исчез. — Как исчез?! — подпрыгнул на стуле один из членов комиссии. — После двенадцати исчез, а мы до сих пор ничего не знаем! — Пойду-ка я покурю, — тихо сказал Григорьев. — Сейчас здесь, кажется, запахнет жареным. — И я с вами, — неожиданно сказала Галя. — Галя, — спросил Григорьев, — вы разве курите? — Иногда, — ответила девушка. — А что? Это плохо? — Лекций о вреде курения вы от меня не услышите Это, конечно, ваше дело. — И ничего-то во мне тебя не касается? — спросила Галя, переходя вдруг на «ты». — Это трудный вопрос… Они дошли до холла и сели в кресла у столика с пепельницей. Александр достал из пачки две сигареты, одну предложил девушке, другую закурил сам. Девушка закашлялась. Нет, курить она не умела. — Бросьте, Галя, — попросил он. — Не идет вам. Галя неумело затушила сигарету и сказала: — Вот и послушалась. Тебя легко слушаться. Почему? — Это самовнушение. Извини, но ты просто взвинтила себя… Я приехал и уеду, и следа от меня не останется… — Не понимаю. — Видишь ли, ты красивая девушка. Таких красивых, наверное, больше и не существует на свете. Знаешь, как я тебя называю? — Нет. — Хорошенькая девочка Галя. А в вашем институте я каждый перерыв выхожу в коридор, чтобы посмотреть на твою фотографию. И хорошо на душе становится. Но это не любовь, Галя. Девушка смотрела на него с улыбкой, но чуть заметная грусть пряталась в уголках ее рта. — Я тебе расскажу, может, ты поймешь. Есть на свете одна женщина. Я ее почти не знаю, но люблю. И это навечно. Она прошла мимо, а я остался один. Мне по-прежнему нравятся женщины, но ни одну из них я не смогу полюбить… Словом, я не тот человек, который тебе нужен. — Господи, какую ерунду ты говоришь, — рассердилась Галя. — Правильно. Я говорю ерунду… Но у тебя все пройдет, да ничего и не было. Посмотри вокруг. Сколько красивых и умных парней. — Например, Данилов? — спросила она. — И он хороший парень. А если уж полюбит, то навсегда. — Да, наверное, — тихо сказала она. Бледность заливала ее щеки. Вчера вечером он просто блистал. — Еще бы! При виде тебя как не засверкать! Долгая тишина повисла в воздухе. — Глупые вы люди, мужики, — сказала наконец Галя. — Глупые, — согласился Григорьев. — Что ж, пошли. Твой хороший Данилов, вероятно, совсем раскис из-за того, что я с тобой исчезла. — Не надо, Галя, — покачал головой Григорьев. — Неосторожное слово бьет насмерть. К ним вдруг подошел Данилов и, смешно шмыгнув носом, сел в свободное кресло. — А мы тут поболтали немного, — сказал Григорьев. — Тебя просклоняли. Не сердишься? — А что я?.. Я обычный, серый, не такой, как другие. — Не лезь в пузырь, Данилов. Все мы серые, и не такие… Ну, вы тут посидите, я сейчас вернусь. Посмотрю только, что с моей комнатой сделали.Глава 21
Григорьев вошел в комнату. Почти сразу длинно зазвонил телефон. — Тише, — мгновенно сориентировался представитель телефонной станции. Алле! Кого! Галкина? Я Галкин. Слушаю. Говорил он недолго, короткими фразами, а по лицу его было видно, что произошло что-то значительное, если не из ряда вон выходящее. Наконец он положил трубку. Все заинтересованно и выжидающе молчали. — Товарищи! — торжественно начал Галкин. — Только что получено сообщение. «Эффект телефона» проявился в Усть-Манске и Иркутске. Жаль, что работники телефонных станций этих городов не смогли сообщить нам об этом сразу. По предварительным данным, эффект зафиксирован в двенадцать часов пятнадцать минут. — Игорь, пошли, — потребовала Любаша. — У меня голова кругом идет. — Но, Люба, здесь такое! Такое! — Пошли, и никаких разговоров. — Сигарету, пожалуйста, — попросили у Григорьева. — Интересно, — сказал Карин, — в чем же здесь дело? — Я сейчас сбегаю в буфет, — ответил Григорьев. — Кончились сигареты. — Ну и бедлам! — сказал кто-то, приоткрывая дверь. — Сашка! Выйди на минуту! Григорьев протолкался к двери и вывалился с клубами дыма в коридор. Перед ним стоял Бакланский Чуть поодаль — Данилов и Галя Никонова. А за Бакланским — начальник СКБ. Данилов растерянно моргал длинными ресницами. — Здравствуйте, Григорьев, — сказал начальник СКБ Кирилл Петрович. — Здравствуйте, — машинально ответил Григорьев. — Проходите в комнату… Тесновато, правда. — Что у тебя там за сборище? — спросил Бакланский. — Комиссия тут второй день работает. Ну, все с этими телефонными разговорами. — И чем только у тебя голова забита! — Но я не могу их выгнать, да и не хочу. — А ты, Данилов, что здесь делаешь? — В гости пришли к Григорьеву. Хотели на улицу вытянуть, да не удалось. — У тебя, я вижу, тоже хобби появилось, — развеселился Бакланский, бесцеремонно разглядывая Галю Никонову. — Фу! — сказала та. — Пойдем, Анатолий. Зови Любашу и пойдем. — Люба! — приоткрыл дверь Данилов. — Мы уходим! А из дверей неожиданно вывалил Карин. — О! Виктор Иванович!.. Ох, там уже нечем дышать! — Надо бы окно открыть, — сам себе сказал Григорьев, но с места не сдвинулся. — Знакомьтесь… Карин Владимир Зосимович, — представил Бакланский. Начальник нашего СКБ, Кирилл Петрович. — Очень приятно, — сказали оба, протягивая друг другу руки. — И вы здесь? — сказал Бакланский Карину. — Странно… — Да вот — развеселая компания, доложу я вам. И проблемка-то действительно интересная. Из комнаты вышли Любаша и Игорь. Любаша — сердитая, а Игорь — с горящими от восторга глазами. — Может, возле телевизора поговорим? — предложил Кирилл Петрович. — Нет, нет! Там неудобно… Скоро кончится заседание? — спросил Бакланский у Карина. — Ну мы пошли. До свиданья, рыцарь печального образа! — распрощалась Галя Никонова. — До свиданья! — ответил Григорьев. — Вы меня извините! — До свиданья! — Скоро кончат, — утвердительно сказал Карин. — А проблемку-то, наверное, передадут в Академию наук. — Так, значит, все это очень серьезно? — удивился Бакланский. — Вполне. И необъяснимо, вдобавок. — Любопытно… — Проходите в комнату. Послушайте, — предложил Карин. — А что, — ответил Бакланский. — Все равно ждать. Послушаем, Кирилл Петрович? Веди, Григорьев. — Я, Виктор Иванович, за сигаретами в буфет сбегаю. Вы проходите, а я сейчас вернусь. — У меня своих проблем хоть отбавляй, — заявил начальник СКБ. — Вы идите, а я с Григорьевым в буфет. Перекушу пока. — Ай, Кирилл Петрович, — укоризненно закачал головой Бакланский. — Я же вам предлагал пообедать. — Ничего, Виктор Иванович. Вы идите, идите. Карин и Бакланский вошли в комнату, а Григорьев и Кирилл Петрович направились к буфету. — Что у вас тут происходит? — устало спросил начальник СКБ. — Ничего. Защищаемся. Было бы что защищать. — Защититесь? — Бакланский — наверное. А я — нет. — У вас что, разные темы? Юмор мне непонятен. Григорьев промолчал. Они зашли в буфет. Народу здесь было мало, но сигарет с фильтром не оказалось. — Выпьем по чашечке? — предложил Кирилл Петрович. — Спасибо. Я кофе уже наглотался. Сбегаю-ка в ресторан. Может, там сигареты есть. Я быстро вернусь. — Беги, беги, — Кирилл Петрович принялся изучать витрину буфета. Григорьев выскочил в коридор — ну и денек сегодня выдался! — и метнулся вниз по лестнице, заметив, что у дверей лифта очередь. В холле на нижнем этаже, в двух шагах от Григорьева на чемодане сидела Катя. Рядом с ней стояло еще два чемодана. Весь этот взбалмошный вечер как-то успокоил Григорьева. Заботы других людей и проблемы, которые они решали, отвлекали его от собственных грустных мыслей. Все-таки на виду, на людях легче переносить свое горькое и тоскливое. Вот и суетился он, отвечал на вопросы, задавал их сам, успокаивал кого-то, и ему было легче. А теперь в двух шагах от него на чемодане, подперев щеку рукой, сидела Катя. Она не видела его, и он еще мог уйти незамеченным. Но как уйти? Тем более что здесь, в гостинице, просто так не сидят. Здесь ждут, не освободится ли местечко. Григорьев подошел, отодвинул один чемодан и присел на него. Катя сделала движение рукой, как бы удерживая чемодан, и увидела Григорьева. Она растерялась: слишком внезапно все произошло. — Здравствуйте, Катя! — сказал Григорьев. — Александр, здравствуй!.. А… а я тебя видела из троллейбуса, крикнула даже. — И я тебя видел. Сейчас, когда все было выяснено, когда они были просто знакомыми, разговаривать стало легче. Особенно ему. Просто знакомые — и все. — А нас вытурили все-таки из гостиницы. Делегация какая-то приехала. Но на произвол судьбы не бросили. Обещают дать здесь три места, после десяти часов. — А где же твои подруги? — Они только что ушли обедать в ресторан. Потом пойду я. А чемоданы в камеру хранения не принимают, пока мы здесь не прописаны. — Так давайте мне ваши чемоданы. Я унесу их к себе в комнату, что вам с ними таскаться. Потом вы зайдете или я сам принесу. — А удобно ли? — Очень даже удобно! Я живу в семьсот двадцать третьей комнате. Заходите ко мне или позвоните по местному телефону — тоже семьсот двадцать три. Я все время там буду. Только вот сигареты куплю… Надо же, какая встреча. Третий раз за день. — Ладно. Идите за своими сигаретами. — Я мигом. Григорьев заскочил в ресторанный буфет, купил две пачки сигарет и вернулся.. — Вот я и готов. У меня сейчас в комнате комиссия, знакомые. Весь вечер дым столбом. — Что-нибудь неприятное. — Скорее — фантастическое: второе Я. — Как второе Я? — Потом объясню. Запомни, комната семьсот двадцать три. — Запомнила. А не тяжело сразу три чемодана? — Что ты?! Я лечу! — Спасибо тебе, Санчо! Она пошла и оглянулась, как днем на лестнице института. Григорьев схватил три чемодана и взлетел на седьмой этаж бегом. Начальник СКБ уже сидел в холле возле телевизора и курил. Григорьев поставил чемоданы и сказал ему: — Кирилл Петрович, заходите, пожалуйста, в комнату. — Я зайду. Докурю и зайду. Там и без меня дыма хватает. А ты что, съезжать собрался? — спросил он кивнув на чемоданы. — Нет. Знакомых встретил. На время чемоданы к себе поставлю. — Тогда пойдем. — Кирилл Петрович потушил сигарету, и они вместе двинулись по коридору. В номере было страшно накурено. Григорьев пропустил начальника вперед, а сам, раскрыв ногой дверцу шифоньера, толкнул туда чемоданы. В комнате спорили, то и дело упоминая Академию наук. Виктор Иванович смело и с ходу мог входить в любые проблемы. Вошел и здесь, и можно было не сомневаться, что он уже собрал всю возможную информацию и, шутки ради, будет теперь строить мысленные конструкции в поисках решения. Это для него было как вечерний кроссворд. Кирилл Петрович бросил шляпу и плащ на кровать, больше некуда было, и, заложив руки за спину, спокойно ждал, когда все выметутся вон. Бакланский начал записывать адреса и телефоны членов комиссии и этим как бы предложил им сниматься с места. Последним уходил Карин. Бакланский его остановил, но тот покачал головой: — Я вижу, тут семейное собрание намечается. Не буду мешать. Всего хорошего… Григорьев открыл настежь окно и дверь. — Ну что ж, — сказал он. — Теперь и мы можем закурить спокойно. Пожалуйста, Кирилл Петрович, — и положил пачку сигарет рядом с пепельницей. — Я чуть позже. — А проблемка действительно интересная, — сказал Бакланский. — Подумать можно. — Вы мне вот что скажите, — начал начальник СКБ. — Тема будет защищена? — Тема прошла бы почти без сучка и задоринки, — ответил Бакланский. Один Громов не в счет. Но вот Григорьеву вдруг показалось, что мы не выполнили тему и втираем кому-то, то есть государству и комиссии, очки. — Вы мне ответьте прямо. Будет тема защищена или нет? — Будет, если Григорьев перестанет мешать. Он уже и так много напортил. В комиссии начался разброд, — сказал Бакланский. — Нет, — ответил Григорьев. — Если я останусь в комиссии, тема не будет защищена. — Так! — сказал Кирилл Петрович. — Ситуация. Тема должна быть защищена. От нее зависит многое. Это самая крупная у нас тема. И строительство нового корпуса, и премия для всего СКБ, да и еще кое-что, все зависит от этой защиты. — Пусть Григорьев уезжает в Усть-Манска, — не глядя ни на кого, сказал, почти потребовал Бакланский. — Александр, — спросил начальник СКВ, — ты можешь уехать в Усть-Манск завтра же? — Нет. Я член комиссии, которая еще не кончила работу. — Это мы устроим. Никто тебя не будет винить за твой отъезд. Приказ можно изменить… — Нет. Быстро вы ничего не сможете сделать. Приказ подписан в министерстве. Будь иначе, вы бы немедленно дали мне под зад коленом. — Зачем так грубо? — поморщился Бакланский., — Тему нашу вредно защищать. — Допустим, — сказал начальник СКВ. — Но посмотрим с другой стороны. — Учти, — невольно перебил Кирилла Петровича Бакланский. — Я взял тебя только потому, что ты рвался в Марград. Иначе бы ты здесь сейчас не находился. — Я еще не кончил, — заметил Кирилл Петрович. — Извините. Не сдержался. — Так вот. Почему и когда ты решил, что тему не стоит защищать? Ведь делал-то ее и ты! Это значит, что два года и ты занимался чепухой! — Я составлял и настраивал схему. — И тогда уже знал, что она «вредна»? — Нет, не знал. У меня не было времени думать над этим. Но, наверное, чувствовал. — Что значит — чувствовал? — Иногда руки опускались, даже когда все шло хорошо. Но если возникала такая мысль, то я говорил себе, что это не мое дело. — Так скажи себе это и сейчас! — воскликнул Бакланский. — Сейчас не могу… Этот процесс ведь все время развивался. Да и борьба Соснихина и Бурлева за изменение направления работ кое-что мне подсказала… Вот ответ на вопрос «почему?» Нет у меня моральной удовлетворенности, моральной убежденности, что мы сделали эту тему. Не могу я лгать самому себе. — А раньше мог? — Выходит, что мог. — И стать честным на три дня позже ты уже не можешь? — Не могу. — Соснихин и Бурлев, те хоть что-то предпринимали, пытались исправить, доказать. Но ведь ты-то раньше молчал! — Я виноват, — сказал Григорьев. — Я чувствую себя подлецом, потому что пришел к этой мысли только сейчас. Но я буду чувствовать себя еще большим подлецом, если буду теперь защищать тему. — Интересные градации, — заметил начальник СКБ, — Больший подлец, меньший подлец. Нельзя ли попроще? — Проще не получается. Нашу машину делать не надо. — Но ты не министр. Ты инженер нашего СКБ. И не решай чужих проблем. Люди без тебя разберутся, что надо делать, а что — нет. — В том-то и дело, что не разберутся. Все решает наша комиссия. Если тема будет принята, никому и в голову не придет подумать над ней еще раз. Так она и покатится дальше. — Вы хоть представляете, — сказал Кирилл Петрович, — в какое глупое положение поставили меня? Я не могу вникать подробно во все темы, которые делаются в нашем СКБ. Да это от меня и не требуется. Для этого есть вы, исполнители и руководители тем. Я могу помочь и принять меры, когда у вас что-то не идет, что-то не получается. Но ведь не на защите же! Теперь уже поздно что-либо исправлять. Виктор Иванович, почему не были приняты меры к нормальному исполнению темы? О чем вы раньше думали? — Кирилл Петрович! Я защищаю свою тему, не кривя душой. В ней все продумано и сделано на высоком техническом уровне. Многие пункты задания сделаны лучше, чем требуется. — Тогда о чем здесь толкует Григорьев? — В науке много направлений и путей, Кирилл Петрович. Григорьев вдруг решил, что мы идем неправильным путем. В этом все дело. — Григорьев… А ты? — Проблему распознавания образа не решить методом, который мы приняли. Лучше в этом сознаться сразу. — Отлично. Если, Григорьев, ты сейчас прав, то твоя вина от этого еще значительнее. И ни ты, ни Виктор Иванович так просто не отделаетесь. В Усть-Манске будет разговор посерьезнее. Человек, справляющийся со своим делом, должен знать это дело, а не прозревать, когда уже поздно, как Григорьев, и не дожидаться, когда ему помогут прозреть, как Виктор Иванович. — Кирилл Петрович, — сказал Бакланский, — Я и сейчас считаю, что мы все решили правильно. И никто меня не переубедит в этом. — Очень жаль, — сухо сказал Григорьев.Глава 22
В дверь постучали. Это могла быть только Катя. Григорьев мгновенно вскочил, крикнул: «Да! Войдите!» — и подбежал к двери, которая уже открывалась. — Можно войти? — спросила Катя, все еще стоя в коридоре. — Входи, Катя, входи. У нас тут небольшое совещание, но мы уже… Женщина вошла и остановилась в растерянности. — О! — коротко сказал Бакланский. — Вот это явление! Недурно, Григорьев. — Я… Простите…Я за чемоданами… — Ах, за чемоданами. Ну конечно, за чемоданами. За чем же еще? — Виктор Иванович, перестаньте, — попросил Григорьев, — Постой-ка, постой, Сашенька! Уж не за этой ли нимфой ты приехал в Марград? — Да, я приехал за этой женщиной, которую зовут Катя. — Дайте мне мой чемодан! — потребовала Катя. — Значит, Саша приехал за Катей… А вы, Катя, знаете, что здесь из-за вас вытворяет товарищ Григорьев, или как вы его там зовете в интимной обстановке? — Это гнусно, — тихо сказала Катя. — Дайте же мне чемоданы! — Катя, но вам же их не донести. Я помогу? — Не нужна мне ваша помощь? — Катя… — На государственный счет этот самый Григорьев катается за женщинами, заваливает темы! — кричал Бакланский. — И вы, Катя, хороши! А поди, и муж у вас есть в каком-нибудь Усть-Манске? — Вы это нарочно устроили? — спросила Катя Григорьева. — Катя, как вы можете? — Господи, — сказал она, — как я устала… Григорьев взял чемоданы, все три. — Стойте! — крикнул Бакланский. — Вы что-то здесь оставили! Катя толкнула дверь и выбежала в коридор, прижимая ладони к лицу. Григорьев выскочил за ней. Бакланский хлопнул дверью и глухо выругался. Катя пробежала несколько шагов, остановилась и, когда Григорьев догнал ее, повернулась к нему. — За что он так?! — с рыданиями выдавила она. — Катя, не плачьте. Она уткнулась к нему в грудь и заплакала, затряслась, судорожно вцепившись в его рубашку. Плечи ее вздрагивали, волосы рассыпались по спине, и столько горя, обиды и отчаяния было во всей фигуре, в бессвязных словах, что Григорьев выпустил из рук чемоданы и не услышал звука, с которым они упали. — Успокойтесь, Катя. — Он гладил ее волосы, плечи, а она все крепче прижимала свое мокрое лицо к его груди, постепенно затихая. И вдруг оттолкнула его и выпрямилась. Слез на лице не было, остались их следы, и отчаяние, и ненависть. — Уходите! Слышите? Никогда не появляйтесь больше! Я вас ненавижу! — За что, Катя? — только и сказал он. Из, дверей выглядывали люди. Дежурная по этажу уже шла к ним, чтобы выяснить, в чем тут дело. — Вы все, все одинаковые! Слышите? Она взяла два чемодана и сказала подошедшей к ним женщине: — Помогите мне, ради бога… Женщина подняла чемодан и косо посмотрела на Григорьева. Потом они обе повернулись и пошли, а Григорьев все стоял. Он рванулся было за ними. Катя услышала звук его шагов и еще раз обернулась. — Санчо! Ну что ты за мною ходишь? Разве ты не видишь, что из этого получается? — Катя… — Идите, молодой человек, идите, — сказала дежурная по этажу. — Потом все успеется. — Санчо… — сказала Катя и больше ни слова. Они дошли до лифта и остановились. Григорьев повернулся и пошел к себе в комнату. Кирилл Петрович курил, Бакланский расхаживал по комнате. — Вот оно, Кирилл Петрович, и объяснение. Труд сотен людей угробить, извиняюсь, из-за этой… В одну секунду Григорьев оказался возле Бакланского и ударил его по лицу. Бакланский еле устоял. — Вы что, сдурели? — крикнул Кирилл Петрович и бросился их разнимать. — Ну, Григорьев? — Гад? — рычал Григорьев. — Какое право ты имеешь так говорить о ней?! Начальник СКВ наконец разнял их. — Я тебя уничтожу, — тихо пообещал Бакланский Григорьеву. — Чтоб вас? — крикнул начальник СКБ. — Одевайся, Бакланский. Поехали. Завтра я сам буду на защите, хоть я и не член комиссии. А в Усть-Манске я с вас обоих штаны спущу! Выговорами вы не отделаетесь.class='book'> Глава 23
Все. Завтра защита будет провалена, — думал Бакланский, лежа в постели. Ищи выход! Ищи выход? Нужна идея, сногсшибательная, которая разоружила бы комиссию, ошеломила бы ее, повернула все в другую сторону! Вроде летающих тарелок. На пустой крючок комиссию не поймаешь. Что-то должно быть. Что-то должно быть… Вроде бы блеснула где-то в подсознании мысль-спасение и угасла. Стоп. Это было где-то совсем рядом, недавно, вчера. Что? Комиссия, эксперимент, ошибка в монтаже, неудача, исправление, скрытое недовольство комиссии, встреча начальника СКБ, гостиница, этот дурацкий телефон и комиссия к нему в придачу. Катя, пощечина. Круг! В каком месте разорвать? И надо было проявиться феномену телефона именно в момент защиты! Ни позже, ни раньше. А именно в момент защиты… Время… Григорьев свихнулся на телефоне. «Эффект телефона» возник в момент, совпадающий с защитой. Совпадение? Возможно. Но не обязательно. Ведь исчез же вчера после полудня этот феномен. Почему после полудня? С чем тут связь? И в это же время возник в других городах… Но другие города сейчас его мало интересовали. Марград… А не связано ли как-то появление эффекта с из приездом в Марград? Еще один шаг, и можно буде предположить, что Григорьев — пришелец, а их система — замаскированная летающая тарелка. Вот так по совпадению фактов во времени, а не из их связи, и возникают бредовые гипотезы. Бакланский поднялся с постели, оделся, побрился в ванной безопасной бритвой, чтобы не шуметь электрической, оставил на столе записку матери и Кириллу Петровичу, чтобы не волновались, и вышел на площадку, осторожно прикрыв дверь. На улице было прохладно, но сухо, и уже чуть брезжил рассвет. Сначала Бакланский шел просто, куда глаза глядят. Нужно было развеяться, дать продуть себя ветерку. Но затем Бакланский поймал себя на мысли, что идет куда-то, твердо придерживаясь определенного направления. А еще через два квартала он уже знал, что идет на телефонную станцию к своей машине. Григорьев курил, лежа в постели и поставив пепельницу рядом с кроватью. Всю жизнь он считал себя счастливцем. Все, вроде бы, удавалось ему. Правда, он и не ставил перед собой великих целей, но зато никогда я не ушибался больно. Жил да жил. И вот наступило время оглянуться. А что там было в прошлом? Так, что-то невзрачное. И не боль от того, что не совершил ничего стоящего, а боль другая — что свое среднее и обыкновенное прожил на удачу — резанула его душу. И два человека встретились на его пути. Катя любовь, его первая, настоящая. Не влюбленность, не увлечение. И подойти к ней с нечистой совестью было нельзя. И второй — тот Сашка, который несколькими словами, вроде оброненными невзначай, заставил его понять, кем же он был на самом деле. Нет, наполовину честным быть нельзя. Наполовину подлецом быть нельзя. И стать человеком нельзя, лишь захотев этого. С темой развал. Ничему он не помог. Ничего не доказал. Добился только того, что вытурят его из СКБ. Но это лишь обидно, не больно. Больно другое. Даже то, что он помог Кате с чемоданами, обернулось для нее горем. И хорошенькую девочку Галю Никонову обидел. В прошлое вернуться нельзя. Время необратимо. Но ведь он действительно считает, что они не сделали свою тему, он действительно любит Катю и не может любить Галю Никонову. Теперь, когда он не лгал, все разваливалось под его руками. Почему? Григорьев выбрался из постели, подошел к телефону, набрал номер, спросил: — Сашка? Ты? Ему ответили лишь частые гудки.Глава 24
В этот день никто из членов комиссии не опоздал. В десять часов с минутами комиссия уже начала работать. Пришел и Кирилл Петрович. Он хотя и не имел решающего голоса, но все же мог выступать, участвовать в обсуждении и тем самым влиять на окончательное решение. Данилов сегодня светился. Даже зашита казалась ему праздником. Он уже видел сегодня Галя Никонову и в перерыве опять может увидеть ее, и весь вечер они снова будут вместе. Перед началом защиты к Данилову и Григорьеву подошел Карин и от имени администрации института предложил им недельки две поработать в его лаборатории. Данилов, конечно же, согласился. А Григорьев сдержанно отказался. Данилову могут разрешить. А его ни Бакланский, ни Кирилл Петрович здесь не оставят. Нечего и надеяться. Григорьев с утра даже не хотел здороваться с Виктором Ивановичем, но тот поздоровался первым. Словно между ними ничего и не произошло. Александр ответил, но больше не подходил к своему шефу. А с тем произошла какая-то перемена. Он, конечно, в любых переделках умел держать себя в руках, этим часто и выигрывал в безнадежных ситуациях. Но сегодня с ним произошло что-то особенное. Это могли заметить только Григорьев и Кирилл Петрович. Тот, как только явился в институт, сразу же спросил: — Ну что, Виктор Иванович? Есть у нас еще шансы? — Есть, Кирилл Петрович. У нас есть все сто шансов из ста. — Что-то из одной крайности в другую. Григорьев что-нибудь… — Григорьев меня теперь не интересует вообще. Нет такого человека. Председатель комиссии предложил начать работу. Перед ним лежал список выступающих. И чем дальше шла защита, тем отчетливее становилось, что тема Бакланского провалилась. Были, правда выступления и в ее защиту, но они сводились в основном к тому, что результатов этой темы ждут во многих отраслях науки и техники. — Ну, Виктор Иванович, — сказал Анатолий Юльевич. — Ваше слово. — Заключительное слово, — усмехнулся Бакланский. — Как на суде. — Что вы, что вы! У нашей комиссии совсем другие функции. — Ну, хорошо, — сказал Виктор Иванович. — Я выслушал всех выступающих. Критика и замечания во многом были правильными. Мы ведь не святые. Недостатки есть у всех, в том числе и у нас. Возможно, мы пошли неправильным путем при разработке своей темы, хотя, повторяю, в науке и технике много путей, и не всегда сразу видно, какой путь правильнее. — Здесь-то было видно, — успел вставить Громов. — Видно? — переспросил Бакланский— Видно, как и всегда, только до ближайшего поворота. Что за поворотом, не знает никто. Вот вы идете своим, по-вашему, правильным путем. Дорога ясна, не так ли? — Более-менее… чтобы можно было начинать работу, — ответил Громов. — А что будет за вашим поворотом? Проспект? Тупик? Во-первых, еще не доказано абсолютно достоверно, что наша система ни к черту не годится. Кое-что она делает прекрасно. На худой конец, может управлять станками. Пусть похуже, но может делать и все остальное. Громоздкая? Да. Жрет много энергии? Да. Тяжелая? Да. Недостатков много. Но ничего совершенного пока нет и у вас. Все тоже в стадии разработок. Я уже сказал, что наша система кое-что может. Но она может и еще одно, чего пока не может ничья система. Анатолий Юльевич, позвоните, будьте добры, по номеру восемьдесят восемь семнадцать — пятьдесят три. Председатель комиссии удивленно посмотрел на Бакланского. — Ей-богу, я в своем уме. Позвоните, пожалуйста. — Это же номер нашего телефона, — сказал Громов. — Зачем звонить по собственному номеру? — Как! — воскликнул Карин. — Пожалуйста, — пожал плечами председатель комиссии. Он набрал номер, послушал немного, потом сказал, все еще держа трубку в руке: — Ничего. Короткие гудки. Занято. А что должно быть? — Ничего. Так и должно быть. Я просто хотел, чтобы все в этом убедились. — Виктор Иванович, мы не отвлекаемся от основной задачи нашей комиссии? — Нет, нет. Одну минуточку. Дайте мне трубку, пожалуйста. Бакланский встал со своего места, обогнул стол и подошел к председателю. Взяв трубку, он набрал какой-то номер и спросил: — Это Галкин? АТС? Сделайте, пожалуйста, те переключения, которые я вам показал. — Это же работник нашей АТС! — почти крикнул Старков. — Да, — согласился Бакланский. — Он сейчас подключит нашу машину к городской телефонной сети. — «Эффект телефона»! — сказал Карин. — Да, тот самый «эффект телефона». Он проявляется, когда наша система включена в городскую сеть. Если систему переключить на междугородные линии, то эффект возникает в других городах: Иркутске, Усть-Манске, Москве. Как, например, это было вчера. Комиссия уже достаточно знала об аффекте, поэтому наводящих вопросов не возникло. — Попробуйте позвонить кто-нибудь. Например, вы, Анатолий Юльевич. Бакланский отошел от телефона, спокойно направился к своему месту и сел. Он был спокоен и уверен в себе. Анатолию Юльевичу ответили, и он даже немного поговорил с таинственным собеседником. Да, «эффект телефона» действовал. — Вы это предусматривали? — спросил Карин Бакланского. — Честно признаю — нет. А потом, что это? Кто знает, что это? Я могу только сказать, что это действует через нашу машину. Машину, которая создана на основе «порочных идей», как здесь говорили. — Вот это да! — сказал Карин. — Кто мог подумать? Связь с кем-то или с чем-то! — С самим собой, — вставил Григорьев. У телефона образовалась небольшая очередь. Начальник СКБ протолкался к Бакланскому. — Я вижу, настроение комиссии изменилось. — Да, Кирилл Петрович. Всю ночь разгадка была где-то рядом, но не давалась. Только утром понял, что это за чертовщина. — И это поможет? — Поможет? Помогло уже! Я звонил председателю той комиссии, которая занималась телефоном. Что бы ни было в этой заварухе, но она надолго, и субсидирование работ нам обеспечено. Теперь никто не будет говорить, что мы зашли в тупик. — Ну, Виктор Иванович, молодец! А я уж думал, все кончено. — Ерунда, Кирилл Петрович. Еще поработаем. Только без этих — Григорьева, Соснихина, Бурлева. И еще нескольких — с глаз моих долой. Ведь если бы я послушался их или сдался здесь Григорьеву, «эффект телефона» никогда бы не был открыт! — Я подумаю, Виктор Иванович. Мне нужны толковые люди. Мне нужно, чтобы темы защищались. Григорьев молча вышел из кабинета, подошел к фотографии хорошенькое девочки Гали Никоновой, посмотрел на нее я двинулся к выходу.Глава 25
И закрутилось колесо! Бакланский был на волне. Успех не вскружил ему голову. Он был, по-прежнему, собран, подтянут, вежлив, остроумен и целеустремлен. На работу в комиссии у него теперь времени не хватало, но он все-таки выкраивал его и являлся, чтобы принять участие в написании акта приемки. Тема, недоработанная в чем-то одном, оказалась открытием в другом, необыкновенном, важном, таинственном. Перед отъездом начальник С КБ попытался смягчить сердце Бакланского. — Послушай, Виктор Иванович. Не будь с тобой Григорьева, тема была бы защищена? — Несомненно. Попыхтели бы, но защитились. — И Григорьев… — Не хочу о нем слышать! — Но не будь его с тобой, не поселись он в этой гостинице, как бы ты пришел к успеху? — Не важно. Тем путем или этим, я все равно бы пришел к успеху? — Выходит, Григорьев тут ни при чем? — Да, Кирилл Петрович. Ни при чем! Комиссия составляла акт по приему темы. Ситуация резко изменилась. Бакланский был мгновенно прощен. Деньги, пусть и случайно, потрачены были не зря. Карин первым подписал акт. Изменил свое отношение к теме и Ростовцев. Было известно, что работу продолжит не его институт, а сам Бакланский. Ростовцеву нечего было больше бояться. О Старкове с телефонной станции нечего было и говорить — он голосовал за Бакланского двумя руками. Один Громов ворчал, что надо бы время, чтобы подробно во всем разобраться, однако когда пришел момент — он подписал акт по приему темы без особых раздумий. Он, как и все другие, внутренне поверил уже в «эффект Бакланского», как теперь сей эффект именовали уже официально. Остался один Григорьев. Дурацкое у него было положение. Он витал в пустоте. Лишь Карин, кажется, понимал его, но Карин разрывался между комиссиями. Все у Григорьева получалось шиворот-навыворот. — Одна подпись будет против. Это даже хорошо, — сказал Бакланский. Это говорит о том, что в теме все разобрались, даже исполнители, что была борьба. Борьба — основной стимул любого развития. А все-таки, Григорьев, ты чуть было не испортил мне настроение. — Не огорчайтесь, Виктор Иванович, на вашем пути встретится еще какая-нибудь личность, посильнее и поумнее меня. — С радостью скрещу шпаги…Глава 26
Катю Григорьев больше ни разу не встретил. Да и не хотелось ему этих встреч. Если бы он увидел ее на улице, то перешел бы на другую сторону. Данилов и Галя Никонова пытались растормошить Александра. Но он замкнулся, отказывался от приглашений в театр, в гости, объясняя свой отказ тем, что хочет в одиночестве побродить по Марграду. Погода установилась хоть и прохладная, но солнечная. Приятно было ходить одному, не выбирая направления, а так, куда ноги несут. Какое-то опустошенное успокоение установилось в его душе. И мыслей особенных не возникало. Так, закурить сигарету, остановиться возле какого-нибудь музея, послушать, о чем говорят в толпе туристов, и идти дальше. Хорошо, свободно, пусто. Но когда акт был подписан, Григорьев заспешил в Усть-Манск к своему осеннему лесу, к своему псу по кличке Плут. Старая жизнь сломалась, и начиналось что-то новое, хорошее или плохое, он не знал. И не было жаль старого. И новое не манило своей неизвестностью. Период, когда еще нет никаких желаний и стремлений, как после тяжелой болезни, когда хочется только свежего воздуха. Прохлады и воздуха. Семьи у него не было. Его ждали лишь золото осени Усть-Манска и тишина засыпающих лесов, неясные шорохи реки и горячий преданный язык пса. А ученые спорили. Карин высказал предположение, которые вполне поддавалось проверке. Известно, что когда человек думает, но не говорит вслух, его голосовые связки все равно работают. И если к горлу человека подключить чувствительные датчики и соответствующую аппаратуру, то можно, в принципе, услышать, о чем думает человек. Когда человек набирает номер собственного телефона, шаговый искатель на телефонной станции подключается через машину Бакланского, на входе которой стоит высокочастотный модулятор, так что собственный номер не оказывается занятым на время, пока поднята трубка, и мысли, усиленные машиной, преобразуются в звуковые колебания, которые человек и слышит. Получается, что человек разговаривает сам с собой, поэтому собеседник всегда называет себя фамилией и именем спрашивающего. Поэтому он все знает о человеке, поднявшем трубку. Поэтому он знает о нем даже больше, чем предполагает сам человек. И ответ на самый тревожный вопрос уже заключен в самом человеке, но он подавляется человеком, когда тот боится этого ответа, когда исполнение этого ответа сопряжено с трудностями, особенно морального порядка. Человек говорит с самим собой. Григорьев возвращался в Усть-Манск. Его никто никогда не провожал и не встречал. А теперь, по-видимому, у него не будет и работы. Он знал, что Бакланский и Кирилл Петрович зря слов на ветер не бросают. Формулировка приказа об увольнении будет подобрана вполне корректная. Ничего нельзя будет опротестовать. Да и не станет он опротестовывать. Без работы он не останется. Жаль только свое нелепое детище, в котором были его дела и мысли. Да бог с ней, с машиной! Свет клином на ней не сошелся. Как быть с собственной совестью? Григорьев должен был лететь сегодня из Марграда ночным рейсом, хотя мог бы еще задержаться дня на два, на три. Интересно было бы поговорить с Громовым, с Кариным и ребятами из его лаборатории. Владимир Зосимович упорно оставлял его поработать в своей лаборатории, но Бакланский так кисло морщился при этом, что Григорьев отказывался, тем более, что здесь оставался Анатолий Данилов. И не на два дня, а на две недели. Он, кажется, теперь всерьез привязался к Марграду. И хорошенькая девочка Галя Никонова была тому причиной. Григорьев был рад за Анатолия и немного завидовал ему. Делать Григорьеву было нечего, поэтому он сел в такси и за три часа до отлета прибыл на аэровокзал. Здесь ему было спокойно. Он любил сутолоку аэровокзалов. Она отличалась от толкотни железнодорожных, где люди сидят на узлах и чемоданах, придерживая их руками и ногами. Там часто едут семьями, еще не пережив в душе, что насиженное место брошено навсегда. На аэровокзалах же люди все больше налегке. Это командированные, спортсмены, разные делегации. Время их пути коротко, они здесь, как на эскалаторе, не располагаются надолго, не бегают за чаем, не жуют на каждом деревянном диванчике бутерброды. Они уже почти дома, или почти у места назначения. И стиль этих вокзалов, их открытые прямолинейные пространства создают атмосферу перекидного мостика, на котором не надо долго задерживаться. Григорьев ходил по вокзалу и наблюдал за людьми. Ему интересно было, о чем они сейчас думают. И — совершенно неожиданно увидел Катю. — Ах, здравствуйте, — растерянно сказала женщина. — Здравствуйте, Катя. Разве ваши курсы уже окончились? Или случилось что-нибудь? — Нет, ничего не случилось. Просто хочется побыстрее домой. — Конечно, — согласился Григорьев. — Наверное, это так и должно быть. — Давайте сядем, — предложила Катя. — Вот есть два места. Кресла стояли друг против друга, и их разделял низенький столик с пепельницей из большой картонной коробки, заваленной окурками. Григорьев поставил чемодан и снял со столика коробку, сунув ее под соседнее кресло. Катя села и оглядела зал поверхностным взглядом, потому что нужно было что-то делать или говорить, не сидеть же в тягостном молчании. — А ваши подруги? — спросил Григорьев. — Они улетают завтра. — Это хорошо, — сказал он, хотя сам бы не объяснил, что здесь хорошего. Может, то, что вот они сидят вдвоем. Он протянул вперед свою руку, это было невольное движение, неосознанное, или, наоборот, давно желаемое и поэтому быстрое, точное и нежное. Он дотронулся до ее руки и погладил пальцы. Она хотела отдернуть их, это было ее первым порывом. Но руки остались лежать на столике. Он взял ее ладони в свои и сдавил. Зачем он это сделал? Ничего не изменилось в ее лице. Она была безучастна, как каменная. Ему нужно было поцеловать эти маленькие ладони, а он еще крепче их сжал. — Мне больно, Санчо, — сказала она. Он сразу выпустил ее руки — так неожиданно сейчас прозвучало это «Санчо». — Простите, — сказал он. — Нет, — она чуть покачала головой. — Нет, мне не больно. Григорьев выпрямился, поставил локти на желтую исцарапанную поверхность столика и упер в ладони свое лицо. Он не знал, что произошло с ней только что. Он ничего не просил у нее раньше, ничего не хотел просить и сейчас. Он просто смотрел ей в глаза. Он знал, что сейчас в его взгляде нет ни страсти, ни восторга, ни призыва. Он просто хотел, чтобы она увидела ни к чему не обязывающий взгляд человека, который ее любил. Она могла отвести глаза, посмотреть, например, на часы, но она этого не сделала. — Почему ты больше не пришел, Санчо? — спросила она и сама смутилась своего вопроса, прикусив губу и переплетя пальцы. — Я бы прибежал в любое время и хоть куда. Но вам этого не нужно… Забудем, ладно? Как ваши курсы? Закончились успешно? — В основном… Хотя я умудрилась все-таки схватить одну тройку. — У вас и экзамены были? — Были… А как дела у вас? Вы ведь… в командировке? — Не бойтесь этого слова. Хоть я и приехал за вами, но не на государственный счет. Я в командировке и отработал ее сполна. — Значит, удалась командировка? Григорьев пожал плечами. — Как вам сказать… Мне кажется, удалась. Хотя теперь будет в одном СКБ на одного инженера меньше. Но человечество это переживет. Тем более что будет больше на одного доктора наук. Все СКБ получит премию. Будут строить новый корпус. А я пойду искать новую работу… Возьмите меня к себе каким-нибудь техником. Я хорошо умею чертить, даже без линейки и циркуля. А? — Значит, командировка была неудачной? Это… из-за меня? — Нет. Это все из-за меня самого. Чуть изменился угол зрения. Да Сашка помог. Он парень ничего. — Кто этот Сашка? — Ах, да! Я ведь так и не рассказал вам про «эффект Бакланского». — Бакланского? Я знаю «эффект Бакланского», — тихо сказала Катя. — Знаете? — не понял он. — Тогда вам нечего и объяснять. С телефона все и началось в этой командировке. — Он рассказал ей вкратце все, что было с ним в Марграде, и замолчал. Молчала и она. — Я люблю вас, Катя, — внезапно сказала он. — Я люблю и буду любить всегда, потому что мне без этой любви не прожить. При этих словах она чуть подалась назад и сняла руки со столика. — А я? — спросила она. Он не понял вопроса. — У меня уже большая дочь… Что делать мне? — Вы должны это знать. Я не вправе звать вас за собой. Ведь вы меня не звали. Я пришел сам. — Да. Она замолчала, сказав это слово, но продолжала смотреть на него. Она была совсем рядом. Тени каких-то неуловимых для него мыслей скользнули по ее лицу, нервному и открытому сейчас. Зрачки ее глаз были расширены, в них он мог, как в зеркале, видеть себя. Его минутное спокойствие кончилось. — Вот что, — сказал Григорьев. — Я не отпущу тебя больше! Мы теперь будем вместе. Правда, у меня нет дома, у меня есть только осенний лес. Но тебе в нем будет хорошо. — Но ведь кругом столько… — начала она тихо, а он закончил: — …молодых и красивых девушек? Я знаю. Некоторые мне даже нравятся. Но пусть они любят других, а мне невозможно жить без тебя. — Но ведь у меня… — …У тебя дочь. Я знаю и это. Теперь и у меня будет дочь. — Я не знаю. Я боюсь. — Не знаешь? А ты спроси сама у себя. Объявили регистрацию билетов на их рейс. — Дай, пожалуйста, мне твой билет, — попросил он. — Я зарегистрирую его и сдам чемодан. Он взял билет, который она ему протянула, и чемодан и пошел к стойке, а она осталась сидеть. Он не оглянулся, пока все не уладил. Он знал все. Нет, миры так просто не создаются. Не создаются ни для кого. Он только сейчас понял, почему она так подробно написала в своем письме, где и когда он мог ее встретить, и почему не отправила письмо, а носила в своей сумочке… Они с Катей стояли на галерее, где было меньше народу, и он, сжав ее руками свои пылающие щеки, говорил. Или не говорил, а думал, но она слышала его. Она тоже видела все, что видел он.Фирменный поезд «Фомич»
Глава 1
В город Фомск меня привела служебная командировка. Я согласовал в НИИ Теории Вероятностей ряд вопросов на новый прибор, побродил по Сиреневому саду и Тополиному бульвару, полюбовался кружевами старинной деревянной архитектуры. В общем, из отведенных мне пяти дней я за три сделал все, что нужно, и с легким сердцем отправился в кассу за авиабилетом. Билетов на ближайшие две недели не оказалось. На железнодорожном вокзале я узнал, что из Фомска в Марград по четным числам ходит фирменный поезд. Сегодня же, как назло, было тридцать первое июля. А завтра — первое августа. Таким образом, одно четное число сгинуло. Мне это показалось нечестным, да, наверное, и не только мне, потому что по радио вдруг объявили, что фирменный поезд «Фомич» между тридцать первым июля и первым августа все-таки отправится, а именно: в 00 часов 00 минут по местному времени. О том, как я приобрел билет, рассказывать не имеет смысла. Приобрел, и все! Жаль вот только, что мне сломали электробритву, которая лежала в портфеле. Но это уж сущие пустяки. Настроение у меня было бодрое, все мне нравилось: и сам город Фомск, и название фирменного поезда — «Фомич». Мне нравилось даже то, что он отходил в 00 часов 00 минут. В половине двенадцатого перрон вокзала уже был запружен людьми. Кого тут только не было! Мамаши с детьми, стремящиеся на берега Марградского моря, чтобы просолиться и загореть. Студенты строительного отряда с рюкзаками, в зеленых, видавших виды форменных костюмах с нашивками на рукавах и штанинах; две гитары выдавали ритм, а студенты пели. Сам я уже давно не пел этих песен, да многих просто и не знал… Поезд ожидали старушки, едущие в гости к детям. Мужчины с портфелями — эти в Старотайгинск в командировку, и с чемоданами и сетками — эти дальше: на Урал, в Москву, Ленинград, на Волгу и в Прибалтику, но уже отдыхать, осмотреть исторические и архитектурные памятники, продегустировать местные вина. Слева показались огни электровоза. Протяжный предупредительный гудок, и передо мной замелькали вагоны. Я стал в конец очереди и начал продвигаться вперед малюсенькими шажками. Меня толкнули в спину, но не настолько, чтобы сбить с ног. — Извините, — раздалось сзади. Я оглянулся. Передо мной стоял мужчина лет сорока в сером костюме, белой рубашке и голубоватом галстуке. В одной руке он держал портфель, в другой — новый кожаный чемоданчик. Мужчина явно от чего-то страдал. Уж очень мученическое у него было выражение лица. — Извините… Год, число, месяц? — Тридцать первое июля… почти первое августа уже… тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — ответил я. — А что? У вас на другое число? — На это число. — Человек, кажется, приходил в себя. — Совпало. Я что-то промычал в ответ и продвинулся вперед еще на полшага. — Реальность та самая? — спросил мужчина в сером. — Реальность как реальность. Самая что ни на есть реальная. — Ах да… Этого никто не может знать. — Граждане! Приготовьте билеты! За мной двигалось человек десять. Перрон заметно пустел. Я отдал свой билет проводнице. Мое путешествие началось. — Простите… — Это я нечаянно пнул чемодан, потом, выдохнув воздух, протиснулся между стеной и чьей-то могучей спиной, перешагнул через человека, засунувшего голову под боковое сиденье. Еще усилие. А вот уже выходили провожающие. Пришлось втиснуться в чье-то купе и пропустить встречный поток. Наконец я добрался до своей полки. В купе было жарко и пахло смолой. Запах исходил от сосновой ветки, стоящей в графине с водой на столике в четырехместном отделении. Я забросил портфель на свою полку, верхнюю боковую, снял пиджак, который мне изрядно надоел, отер пот со лба. В купе находилась молодая супружеская чета. Он нежно называл ее Тосик, она его весело — Семка. Они уже забросили вещи на полки и теперь целовались. Я сделал шаг назад. Мужчина, который нечаянно толкнул меня в спину на перроне, протиснулся мимо и сел на боковое сиденье. Сосед, значит. Чемодан он поставил на столик, а портфель себе на колени. Из вагона уже началось массовое бегство провожающих, а эти двое в моем купе никак не могли расстаться. Вежливость вежливостью, но и занимать чужое купе я тоже не мог. Я прошел в свое и посторонился, чтобы людям было удобнее выходить. Господи! Эти двое уже ели! — Садитесь с нами ужинать, — предложила Тося. Оказывается, они не провожали друг друга, а ехали оба. — Спасибо, я только что из ресторана. — Фомский ресторан! — завопил Семен. — Да после него только еще больше есть хочется. Садитесь. Я сейчас чай организую. — Не беспокойтесь, пожалуйста, — попытался отговориться я, но было уже поздно. Семен сорвался с места и убежал за чаем, а какой сейчас мог быть чай? Поезд-то еще стоял! Тося вручила мне ломоть хлеба с маслом и домашней ветчиной. А впереди, судя по столу, предполагалась обязательная в таких случаях вареная курица, колбаса, огурцы, помидоры, котлеты и что-то там еще. Поезд тронулся и начал набирать скорость. — Ну вот, — сказал я. — Так и есть. Двое все-таки опоздали. — Ой! Что вы! — радостно воскликнула Тося. На перроне послышались крики: — Давай! Подсаживай! Стоп-кран! В коридор из тамбура просунулся чемодан, потом голова старушки в цветастом платке, затем сама старушка, во второй руке у нее был еще один чемодан, а за плечами огромный рюкзак, который очень аккуратно и естественно застрял в проеме. Несколько человек выглянули в коридор, парень из соседнего купе рысью бросился к старушке на помощь. Я положил на столик бутерброд и тоже ринулся к выходу. — Голубчик, — сказала бабуся парню, — да ты поднимешь ли? — Ничего, не такие поднимали, — ответил парень, взял чемодан из руки старушки в свою и тут же брякнул его на пол. — Ого! — сказал он. — Однако! — Да сама я, голубчик, сама. Рюкзак бы кто протолкнул. — Давайте мне, — сказал я. Парень потеснился, но мне лишь с трудом удалось оторвать чемодан от пола. Это уже был конфуз. Я рванул еще раз, мне удалось перебросить тяжеленный чемодан через порожек. И тут, отбросив всякий ложный стыд, мы потащили чемодан вдвоем, обивая им ноги и стукаясь локтями о перегородки купе. — Восемнадцатое место, — подсказала старушка. Ясно. Это наше купе. Теперь бы как саму бабусю выручить. Парень оказался сообразительнее меня. — Мамаша, бросайте чемодан и вылезайте из лямок рюкзака. Сможете? — Смогу, голубчик, смогу. Рюкзак так и остался висеть на высоте метра, зажатый с двух сторон стойками двери. Где-то в тамбуре гневалась проводница: — Мне постели готовить надо. Ишь расположились! — Сейчас, милая, сейчас. — Старушка схватила чемодан и бодро засеменила по коридору. А парень и я с трудом потащили рюкзак. — На верхнюю-то — обломится, — предостерегла старушка. Это и так было ясно. Чемоданы и рюкзак мы пристроили под нижние полки. Старушка, ничуть не уставшая, расположилась на левой нижней. Я хотел было сесть на свое законное место, но Тося перехватила мое движение. — Ох, а ветчину-то вы и не попробовали. — Да, да, спасибо. — Я взял кусок и сел на правую полку. Старушка была тоже приглашена к столу и не отказалась. — У меня мама в Фомске живет, — пояснила Тося. — Домашнее-то ведь вкуснее. Правда? Я бездумно согласился и тут же понял, что теперь буду есть, пока это занятие не надоест самим молодоженам и они не начнут укладываться спать. — А тот товарищ, — обратилась ко мне Тося. — Эй, товарищ! — Это уже относилось к гражданину в сером. — Подсаживайтесь, пожалуйста, откушать. Все домашнее. — А? Что? — очнулся гражданин. — Садитесь сюда поближе. — Год, число, месяц? — отрывисто спросил гражданин. — Теперь уже первое августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — ответил я. — Вы уже спрашивали. — А реальность та самая? — Самая что ни на есть та. — Благодарю вас. — И гражданин снова погрузился в глубокие раздумья или сон, понять это было трудно. Бабуся чувствовала себя за столом совершенно свободно, ловко чистила жирную колбасу, раздирала курицу. Пассажиры вагона помаленьку осваивались с новым житьем-бытьем. В последнем купе студенты запели «Бамовский вальс». — Постельного белья на всех не хватит, — объявила проводница. — Только двадцать пять комплектов. Детям и престарелым. — Как это? Как это? — заволновались в вагоне. — Кому не нравится, может ехать другим поездом. Простыни и наволочки мне не видать. Я уже вышел из одного привилегированного возраста и еще не вошел в другой. — Вам, гражданочка. — Проводница бросила пачку постельного белья и полотенце старушке. — Детей нету? — Не надо мне, голубушка, постели, — сказала старушка. — Мне в Старотайгинске выходить. Посижу и так. — Не хотите, как хотите, — сказала проводница и быстро схватила комплект постельных принадлежностей. — А, — махнула рукой Тося. — Мне Семка все равно достанет. Я хотел было сказать, что его что-то долго нет, но раз Тося не беспокоилась, нечего было волноваться; и мне.Глава 2
В коридоре у титана послышался звон стаканов, он все приближался. — Семка… — начала было Тося и осеклась. В коридоре стоял крупный, представительный мужчина с портфелем в руке. Головой он загораживал потолочный плафон, и поэтому казалось, что из его головы исходят лучи. Он был похож на бога, только в велюровой шляпе. И это в тридцатиградусную жару! А ведь он был еще и в пальто! — Будьте любезны, — сказал мужчина и вошел в купе. Вместе с ним в купе вошло что-то необычное и таинственное. Появился Семен. Он тоже был весь нервное напряжение. Даже пустые стаканы позвякивали на подносе не в такт колесам вагона. А было их, стаканов, не пять, а шесть. Значит, Семен заметил странного пассажира еще в коридоре. — Вот, — пробормотал Семен, боком входя в купе. — Чаек, так сказать. Не откажите… за компанию… как положено. А где он был, этот чаек? Шесть пустых стаканов на подносе. — Будьте любезны, — еще раз сказал пассажир и протянул руку за курицей. Рука его на мгновение задержалась, и о столик стукнула литровая бутылка из темного стекла. На этикетке значилось: «Напитки разные, 0,5 л». Но бутылка была литровая. Рука вернулась назад. Пассажир вовсе и не собирался брать курицу. Все молчали. Мужчина — величественно, мы — настороженно. — Обыкновеннов, — наконец нарушил молчание шестой пассажир. — Тося, — сделала попытку приподняться молодая женщина. — Семен К-кирсанов, — представился ее муж. — Бабуся я, и все тут, — сказала старушка. — Мальцев, — сказал я. — Ради бога, год, число, месяц? — взмолился пассажир в сером костюме. — Реальность нормальная, — уже привычно ответил я. Пассажир увидел странную бутылку и, кажется, наконец уверовал, что реальность действительно вполне нормальная. Тося расчистила место на столике, чтобы можно было поставить стаканы. Семен мигом утащил пустой поднос и вернулся. Мы сидели и молчали, а поезд мерно и усыпляюще постукивал колесами. — За знакомство, — предложил товарищ Обыкновеннов, наполняя стаканы. У бабуси, судя по запаху, оказался чай, заваренный смородиновыми ветками. У меня — холодное молоко, чему я очень обрадовался. У Тоси и Семена — газированная вода. Пассажиру в сером я передал что-то пахнущее валерьянкой. Сам товарищ Обыкновеннов держал в руках стакан чистейшей воды. — Ловко это у вас получается! — сказал я. — Наука! — пояснил Семен. — Семимильные шаги! Через несколько минут мы разговорились. Я рассказал о командировке. Семен и Тося, оказывается, ехали в Усть-Манск к матери Семена. Бабуся направлялась к внуку в Старотайгинск. Таинственный пассажир в пальто и велюровой шляпе должен был сойти в Петухове, но мне, не местному жителю, название этой станции мало что говорило. Гражданин в сером маленькими глоточками пил свою микстуру и ни с кем не разговаривал. Я, Семен, а особенно Тося, нет-нет да и посматривали украдкой на шестого пассажира, словно полагая, что сейчас произойдет, что-то необычное. Сами того не замечая, мы подогревали в себе интерес к нему, сами взвинчивали себя, начиная вспоминать таинственные истории. Пассажир Обыкновеннов слушал нас внимательно и даже сам рассказал историю про Змея Горыныча. — А-а… — засмеялась Тося. — Ведь это сказка! Мы по очереди поделились еще несколькими историями, вспоминали летающие тарелки, Бермудский треугольник и гигантских кальмаров. Семен привстал и, хитро изогнувшись, достал из чемодана книгу «Внеземные цивилизации». — Вот, — сказал он. — В букинистическом купил. Ценная книга. — Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался пассажир Обыкновеннов. — Про Ыбрыгым ничего нет? — Про что? — переспросил Семен. — Похоже, что нет, — сам себе ответил шестой пассажир, быстро перелистав страницы. — Цивилизация такая есть. — Это сообщение уже относилось к нам. — В Атлантиде? — спросила Тося. — Нет, нет. Так называлась планета. Мы машинально пропустили слова пассажира Обыкновеннова мимо ушей, и Тося даже сказала: — Про цивилизации сейчас пишут много. И тут до нас дошел смысл фразы. Мы посмотрели друг на друга, огорошенные до чрезвычайности. — Вы… вы пришелец? — приподнимаясь с полки, спросил Семен. Голос его дрожал. Но даже дрожь не могла заглушить восторга, с которым он произнес эти слова. — Да, — подтвердил пассажир Обыкновеннов. Вот так иногда просто и тихо необычное входит в вашу жизнь. По лицу Семена и Тоси было видно, что они поверили таинственному пассажиру сразу, окончательно и бесповоротно. Я предполагаю, что они давно этого ждали. Должен был, должен был встретиться пришелец на их дороге! Неужели мир так тесен? И стоит только сесть в фирменный поезд, как тут же встретишь пришельца… Я бы и сам поверил, но меня сбивала с толку обыденность обстановки. Вот так, в плацкартном вагоне, встретить пришельца с другой планеты? Вот так чудеса! Вообще-то вагон уже постепенно засыпал, общий свет в плафонах коридора был приглушен, колеса стучали, нас покачивало, за окном чернела глубокая ночь. Лишь шесть гуманоидов в нашем купе и не помышляли о сне. Да еще несколько заглядывали из соседних. — Расскажите, — попросили мы в один голос, ну разве что чуть-чуть вразнобой, так это от волнения.Глава 3
— Мое настоящее имя Роз Щучь, — начал пришелец. — Я был командиром космического лайнера класса «галактика — галактика». Экипаж корабля состоял из четырехсот шестидесяти ыбрыгымцев. Из них триста сорок были «носителями истины». Цивилизация на планете Земля, когда мы прибыли сюда, проходила третью стадию из тысячи ста, пройденных на нашей планете. Целью экспедиции являлось ускорение развития земной цивилизации. Для этого мы высадили на Земле в различных пунктах и в различное время триста тридцать восемь «носителей истины». А что толку? Все наши попытки разбивались о непонятную логику землян. «Носители истины» гибли один за другим. Прекрасные дворцы и храмы превращались в руины. Проходили века и тысячелетия. И уже лишь два «носителя истины» осталось в составе экспедиции. Мы долго думали, как использовать этот последний шанс. Куда высадить двух оставшихся «носителей истины»? Греция, Рим, государство Маврикий, Соединенные Штаты Америки и прочие, и прочие из списка места высадки, как абсолютно бесперспективные для быстрого развития цивилизации, были исключены. Оставалось одно: высаживаться в тридевятом царстве, тридесятом государстве. Выбор пал на «носителя истины» по имени Е Мель. Второй — Ива Нушка остался в запасе. …Каково было наше состояние! Шутка ли! Ведь приоткрывалась завеса над одной из самых интереснейших тайн — пребывании пришельцев на Земле. Даже я весь подался вперед, забыв, что совсем недавно довольно скептически относился к этой гипотезе. Пассажир Обыкновеннов, он же пришелец Роз Щучь, грустно прикрыл глаза рукой, затем вздрогнул и вдохновенно заговорил: — Красивый парень был этот Е Мель. Интеллектуал, умница. А уж не терялся в любой обстановке. Да, были ыбрыгымцы в наше время! Как сейчас помню, высадился Е Мель в назначенном месте, закидал снегом и сучьями ракетоплан и поехал на вездеходе искать гостиницу. Но в тридевятом царстве всегда было туговато с местами в гостиницах. То конференции, то слеты, то интуристы. В общем, оказалось, что это безнадежное дело. Пришлось Е Мелю остановиться в избе у одного хромого старика. На другой день два сына старика уехали на базар, а бабы, невестки, стали посылать: «Сходи, Е Мель, за водой». «Носитель истины» срочно обдумывал на печи план дальнейших действий и поэтому ответил: «Неохота». — «Сходи, Е Мель, а то братья с базара воротятся, информации не привезут». — «Ну ладно», — сказал Е Мель, вспомнив, что он должен сделать мне, Розу Щучу, командиру корабля, отчет, слез с печки, обулся, оделся, взял ведра, антигравитационные подкладки, плазменный резак и пошел на речку. Прорезав лед, он зачерпнул воды, поставил ведра и отчитался по рации ближнего действия, выполненной в виде средних размеров рыбины, о событиях предыдущего дня. Затем прикрепил антигравитационные подкладки к днищам ведер, а сам пошел вслед за ведрами. Идут ведра по деревне, народ дивится, а Е Мель идет сзади, посмеивается. Зашли ведра в избу и сами стали на лавку, а Е Мель полез на печку обдумывать способы ускорения развития земной цивилизации. Прошло много ли, мало ли времени… Вездеход возил дрова из лесу. Энергороботы рубили эти дрова. Все шло по заранее намеченному плану. Но однажды произошел непредвиденный случай. Вышла из строя система комплексного восприятия вездехода, и он помял много народу. Инцидент получил широкую огласку. Слухи дошли до царя, и Е Меля вызвали во дворец. Здесь впервые и увидел Е Мель Марью-царевну. И тут мне пришло в голову новое, оригинальное решение проблемы. Нужно было сделать так, чтобы Марья-царевна полюбила «носителя истины» и вышла за него замуж. Царь ей даст в приданое полцарства. А, став премьер-министром тридесятого государства, Е Мель путем рационального и гуманного законодательства ускорит развитие цивилизации на Земле. Сказано — сделано! «По щучьему веленью, по моему хотенью — пускай царская дочь меня полюбит», — сказал Е Мель. И в тот же момент Марья-царевна полюбила «носителя истины». Для ыбрыгымцев сотворить такое чудо было сущим пустяком. Но не так-то просто было ускорить развитие земной цивилизации. Еще много раз Е Мелю приходилось обращаться ко мне за помощью, прежде чем царь сказал: «Женись на моей дочери, Е Мелюшка. Бери царство, только не губи меня!» Тут устроили пир на весь мир, и Е Мель стал править государством. Казалось, что купе раскололось пополам, так все слушатели взорвались аплодисментами после слов, сказанных товарищем пришельцем. — Слушайте, что произошло дальше… К великому моему отчаянию, Е Мель пристрастился к медовухе и пустил дело развития земной цивилизации на самотек. Та же участь постигла и Ива Нушку. Мы ошеломленно молчали. — Прошло несколько лет, — грустно продолжал пришелец. — Меня уже не страшило, что я скажу Высшему Совету. Все запасы энергии на корабле были израсходованы. Обратный путь отрезан. С тоской и печалью смотрел я на странную планету. Ускорить развитие земной цивилизации не удалось. Настроение в купе было явно испорчено. Только откуда-то взявшаяся проводница вдруг прозрела и стала требовать: — Где билет на девятнадцатое место? Кто его занимает? — Да тише вы! — зашумели на нее. — Пришелец, — пояснил Семен, который был с проводницей уже в хороших отношениях. — Я вижу, что пришелец, раз билета нету. Шляются тут всякие. — Да есть у него билет! Есть! — А если есть, так пусть предъявит. — Ну, минутку! Надо же дослушать. Садитесь, тетя Маша. — Семен уже звал проводницу по имени. На полке потеснились, и тетя Маша строго уселась. На протяжении всей этой мелочной перепалки пришелец сохранял спокойноедостоинство. — Продолжайте, товарищ Обыкновеннов, — попросила Тося. — Какие у вас дети! — неожиданно проникновенным голосом сказал пришелец. У нас даже настроение мгновенно повысилось. Может, еще не все потеряно? — Какие дети! Это они, ребятишки средней группы Петуховского детского дома, прибывшие на вечернюю прогулку на Луну, под метровым слоем космической пыли обнаружили наш экстралайнер. Мы остались на Земле. Я сейчас работаю в Фомском университете и пишу диссертацию на тему «К вопросу об одном возможном истоке народной сказки об Емелюшке-дурачке». — А билет? — спросила проводница. Пришелец молча достал из велюровой шляпы билет и протянул его назойливой женщине. — Так у вас же до Петухова?! — изумилась тетя Маша. — Совершенно верно. Будьте любезны! — А Петухово совсем в другую сторону. Вам же на Усино надо! — Мне все равно, в какую сторону, лишь бы в Петухово. — Э-э, гражданин. Вроде ты и без билета оказался. Пришелец водрузил на голову велюровую шляпу и встал. И даже темнее от этого стало в купе. — Сами штраф заплатите или бригадира вызывать? — Будьте любезны, — сказал товарищ Обыкновеннов и шагнул куда-то в столик, в стенку, в окно. Мало сказать, что все поразевали рты от удивления, таинственности и необычности. Тетю Машу даже не стали журить за содеянное. Она сама ушла, громко заявив: — Пусть бригадир разбирается. — Но даже не вышла в тамбур, а сразу же заперлась в своем служебном купе. Все было очень и очень убедительно. Меня смущало только одно обстоятельство. Ведь шел всего лишь 1975 год, и я что-то не слышал о детских экскурсиях на Луну. Впрочем, ведь пришелец мог просто пропутешествовать во времени. Да-а… Странные иногда бывают встречи в поездах…Глава 4
Таинственный пришелец — да разве мог он быть не таинственным! — исчез, оставив после себя приятное ощущение чуда. Несколько минут все еще сидели, ошеломленно перебрасываясь незначительными фразами, потом начали готовиться ко сну. У нас наверняка произошло, как говорят биологи, запредельное торможение. Те, кто стоял, заглядывая к нам, тоже разошлись. Семен Кирсанов встал, чтобы приготовить постель себе и жене. И под ним, к радости Тоси, оказался комплект постельного белья, чистого и теплого. Кирсанов предложил одну простыню бабусе, но та отказалась, так как ей рано утром, всего через каких-нибудь три-четыре часа, нужно было выходить в Старотайгинске. Семен достал Тосе халатик, а я пошел в тамбур, чтобы покурить и привести себя в состояние, при котором мне удалось бы заснуть. Я попытался было разобраться во всей этой истории, но у меня ничего не вышло, эмоции пока подавляли сознание. Я еще минут пять постоял у окна, потом вернулся в свое купе. Семен подталкивал под матрас углы Тосиной простыни, чтобы нигде не дуло и вообще было уютно и навевало сон. Потом он сам ловко вскочил на свою полку. Я развернул матрас, положил мягкую подушку, постелил поверх всего одеяло. Спать не хотелось. Бабуся все сидела, маленькая, прямая и доброжелательная. Гражданин в сером теперь уже точно спал. В вагоне было душно, а вентилятор не работал. Лезть на свою полку я передумал и сел на боковое сиденье лицом по ходу поезда. Тося уже уснула, разметав обнаженные пухленькие руки. Семен во сне свистел носом. Бабуся заерзала и передвинулась на своей полке ближе ко мне. Я оглянулся. Бабуся манила меня пальцем. — Что? — спросил я и повернулся, перегородив ногами коридор. — Сколько тебе лет, голубчик? — спросила бабуся. — Двадцать семь, — шепотом ответил я. Возможность предстоящего разговора меня даже обрадовала. — А мне, голубчик, восемьдесят. — Бывает, — согласился я. — Я вам помогу в Старотайгинске выйти. Вас кто-нибудь встречает? — Внучек, если не проспит. — Ох! — сказал я. — А чемодан-то мы из-под Тосиной полки не вытащили. Придется будить ее. Старушка помолчала раздумывая. — Может, и не придется. — А как же чемодан? — Возьму и оставлю! — вдруг рассердилась бабуся. — Но как же можно? Что его, потом досылать вам? Разбудим Тосю, что же теперь делать? Всякое бывает. — Ох, голубчик, ты еще и не знаешь, что иногда бывает… — Конечно, — согласился я, — но, может, еще узнаю. Вот сегодня, например, узнал. — Симпатичный юноша, — сказала бабуся. — Вы это о пришельце? — Ну да. А то о ком же? В хорошей, видать, воспитывался семье. — Да ему уже несколько тысяч лет! — Следит, значит, за собой. — Ну ладно… А что делать с чемоданом? — Оставим, — вздохнула бабуся. — Ты, голубчик, послушай, что я тебе расскажу, а потом уж решим, что мне делать с этим чемоданом. — Конечно. Рассказывайте. Я слушаю. Бабуся поправила платок загорелыми морщинистыми пальцами. — Ведь больше ста у меня детей, внуков и правнуков. А вот один всю жизнь себе поломал… Сын младший. Афиноген. Сорок пять подлецу стукнуло. Грузчиком в мебельном магазине работает. Таскать им приходится громоздкие вещи: пианино, шифоньеры, диваны, шкафы. По ровному месту оно еще и ничего. А вот на лестницах… Одно мучение. Там ведь не развернешься. В дверь не пролезешь. Ну а в коридорчиках обязательно застрянешь. У грузчиков-то хоть немного лучше получается, чем у самих жильцов. Жильцы им за то пятерки и платят, что сами бы ни за что не протолкнули какой-нибудь там диван через дверь. Вот он и придумал. А уж как и что, не взыщи, не знаю. Нужно взять, например, шкаф и как-то по-особенному его упаковать. Не скажу как, врать не стану. Упакует он его своим способом, а шкаф-то вдруг и сделается малюсеньким, да и весить начинает всего ничего. Тут его бери и неси куда хочешь. Принес, распаковал, как положено, он и стал нормальным шкафом. Понимаешь, голубчик? — Понимаю, — сказал я, хотя сам пока ничего не понимал. — А он не пробовал с этим куда-нибудь обращаться? — Говорит, что пробовал. В какую-то транспортную контору. Да его назад отослали, потому что там у шоферов зарплата с тонно-километров идет, а что они заработают, если по паре спичечных коробков начнут перевозить? — Так, так… И что же дальше? — А нынче весной Колька, сын его, приехал и крупно поспорил с отцом. Сноха рассказывала. Вроде как отец бесполезную жизнь прожил. Обидел он Феню. Рассорились окончательно. Феня что-то с месяц делал, никому не показывал, а потом и задурил. Вот я к нему и приезжала. «Эти два чемодана, — говорит, — Кольке увезите, и рюкзак. Пусть посмотрит. В одном — поезд для его сына, в другом — магазин для жены и дочери, а в третьем — пасека для всего семейства». Вот и везу. Только зачем правнучке магазин? У них и так в семье мать да дочь на тряпки молятся. Обойдутся и без магазина. Игрушки, а как взаправду. Хочешь, голубчик, взглянуть? — Интересно. С удовольствием. Бабуся привстала с полки, я приподнял сиденье, и вдвоем мы, хоть и с трудом, вытащили чемодан. Бабуся открыла его прямо на полу. Сначала я ничего не увидел, тьма в чемодане, и только. Потом вроде бы перестук какой-то послышался. Но грохот нашего поезда все заглушал. — Ночь там сейчас, — сказала бабуся. — А может быть, и день. Я нагнул голову и присмотрелся. В темноте ночи на дне чемодана мчался поезд. И электровоз и вагончики — все было сделано очень тщательно, как взаправдашнее, только малюсеньких размеров. Я хотел потрогать игрушку, но, как только коснулся одного из вагончиков пальцем, что-то дернуло наш вагон, да уж что-то очень сильно. Я чуть не упал, а Семен едва не свалился с полки. — Стрелки! — чертыхнулся я и даже вспомнил анекдот про стрелочника. Поезд-игрушка стоял на месте, но у меня возникло ощущение, что он движется. А в чем тут дело, понять никак не мог. Да-а… Занятная игрушка. — А в рюкзаке пасека, — сказала бабуся. — Ульи стоят, избушка, лес. Речка есть, ручеек. И пчелы летают, медок собирают. Им, городским-то, пасека в диковинку. И не видели ведь никогда. А вот барахолку эту, магазин, и везти не хочу. Хватит у них и без того магазинов, да и всякого барахла. И девушку тревожить не хочется. Ишь как разметалась… Я взглянул на Тосю. Лицо ее сейчас было очень красиво, руки действительно разметались, а одна свесилась к полу. Бабуся взяла ее и осторожно положила на простыню. Тося даже не пошевелилась. Я выпрямился, машинально оглянулся. Парень из соседнего купе на своей верхней боковой не спал, а как только я оглянулся, сразу отвел свой взгляд. Ясно, он все это время смотрел на Тосю. Ну и тип. Надо утром поговорить: чего ему пялиться на замужнюю женщину? Я закрыл чемодан и защелкнул замки. — И как это вы, бабуся, с такой тяжестью управляетесь? — Ой, и не говори, голубчик. Еле запрыгнула. Поезд-то уже тронулся. — Да я бы и с одним чемоданом не запрыгнул. — А получилось. Как не запрыгнешь, когда Фенька орет: «Везите скорее игрушки Кольке! Пусть меры примет!» Не помню, как и заскочила. А тут вы с молодым человеком… Ох, дела, наши дела… Заговорила я тебя своими разговорами. Ты уж извини. Этот молодой человек в шляпе, конечно, интереснее рассказывал. На то он и пришелец… Но ведь хочется с кем-нибудь поговорить. Да. Я знал это. В поездах люди знакомятся очень быстро и рассказывают порой друг другу про себя такие истории, которые и самым близким не осмелились бы поведать. — Ты спи, голубчик, спи. Пусть моя скучная старушечья история поможет тебе заснуть. — Да нет. История очень интересная. Что-то в ней есть. — Лезь, лезь на полку, голубчик. А я подремлю сидя. Часа два уже осталось. Я оглядел коридор. Теперь уже наверняка все спали, кроме, нас. Даже тот парень из соседнего купе, что засматривался на Тосю. — Подремлю, пожалуй, — сказал я и как есть, не раздеваясь, улегся на полке. Покачивало. Раньше меня в поездах всегда здорово убаюкивало.Глава 5
Неясный полусумрак вагона начал рассеиваться, всхрапывания и сонное сопение отдалились куда-то за горизонт, в бесконечность. А сам горизонт оказался вдруг резко очерченным. Вокруг, насколько хватал глаз, желтая стерня. Лишь здесь, возле озера, зеленели низкорослые кусты, да противоположный край темнел камышами. Метрах в ста от берега стоял вагончик и палатка на десять человек. Там варили ужин. Я только что приехал на тракторе ДТ-54, и теперь надо было искупаться. Я задержался на поле, дискуя стерню, хотелось добить этот участок, чтобы завтра начать новый. Я сбросил с себя промасленную рубаху и брюки, постоял немного и зашел в воду. Теплая, она была приятна и ласкова. Я заплыл на середину этого искусственного озера, образованного запрудой в овраге, полежал немного на спине, потом доплыл до противоположного берега и двинулся вдоль камышей. Здесь уже все было исследовано за полтора месяца работы. И все же я нашел просвет, с метр шириной, извилистый, может, потому и не замеченный никем. Плыть здесь можно было только брассом, тихонечко, да я и не торопился, не хотелось вылезать из воды. Таинственный ход в камышах закончился маленьким пятачком песка, метра два на три, а дальше шли заросли кустов. Этот пятачок нельзя было заметить и с берега. Я покрутил головой по сторонам: никого. Вылез, стряхнул воду, потянулся… на плечи мне легли чьи-то руки, нагретые солнцем, и горячее тело прижалось к спине. Я вздрогнул и чуть было не заорал: «Кто это?!» — но лишь замер. Потом руки опустились, меня резко повернули… Та самая студентка из последнего купе. Беззвучно смеется, и солнечные зайчики прыгают в ее глазах. «Что же ты так долго не приплывал?» — «Только что пригнал трактор… А ты…» — «Тс-с… Наговоримся еще… Ага?» — «Да». Ее лицо уткнулось мне в грудь, и я потрогал черные распущенные по спине волосы. Они были сухими. — Эй, голубчик! — закричали с того берега. Но мне не хотелось уплывать отсюда. — Голубчик, ишь заснул как крепко. Вставай. Старотайгинск. Это был сон. Но какой сон! — А как ты сладко спал, голубчик… Зря я тебя разбудила. — Нет, нет, бабуся. В самый раз. Все равно бы эти через пять минут приперлись. — Кто же? — А-а… Фу! Во сне это. Хорошо, бабуся, что разбудили. — Ну и ладно. Ты, поди, умываться будешь? — Потом. Провожу вас, пробегусь по вокзалу. Не был здесь ни разу. — Ну и хорошо. Пробегись. Разомнешься немного. — Еще один безбилетный пассажир, — сказала проводница, выходя из последнего купе. — Вот чудит молодежь! — Серьезная женщина, — заметил я, когда она прошла. — Работа ответственная, будешь серьезным, — сказала бабуся. За окнами в мутном еще рассвете мелькали огни, поезд вздрагивал на стрелках и замедлял ход. Я взял рюкзак за лямку, рванул, толку пока никакого не вышло. С верхней полки соседнего купе соскочил парень, молча ухватил рюкзак. С помощью бабуси он нацепил на меня эту самую пасеку. Стоять еще было можно, но как сделать шаг, я не представлял. Рискнуть, что ли? Я рискнул, но, чтобы не упасть, обеими руками ухватился за стойки по бокам коридора. А как же бабуся с ним? Я сделал еще шаг. Теперь нужно было сделать два без всякой опоры для рук. Это мне удалось только с помощью волевого усилия. Ну а теперь снова есть за что уцепиться. Сзади пыхтел парень с чемоданом, ему приходилось не легче, да еще и руки заняты. Поезд притормаживал, а когда толчком остановился, я по инерции понесся вперед, чуть не раздавив трех пассажиров с полотенцами в руках. Парень загремел чемоданом, зацепился за что-то. Меня здорово тряхнуло, да и весь поезд тоже. Вот и тамбур. Теперь бы только шагнуть на платформу. — Пропустите, — прохрипел я проводнице. Вид у меня, наверное, был страшен, потому что тетя Маша резко отскочила в сторону. И я вывалился на перрон. — Бабуся у вас в вагоне есть? — спросил меня черноволосый гигант. — Во… Вот рюкзак. — Я и снять-то его не мог. — Помогите. Гигант мигом высвободил мои плечи из лямок. Я тяжело дышал. Надо было помочь парню. Но гигант сообразил сам. А тут уж и бабуся осторожно выходила из вагона. — Бабуся, родненькая! — Коленька! Голубчик! Пока они целовались, я отдышался. Тот парень тоже. — Вот спасибо за помощь, голубчики. Теперь уж я доберусь. Внучек вот меня встретил. Извини, голубчик, за ночной разговор. — Да что вы! Спасибо вам за него, а вы — извините. А второй чемодан? Может, заберете? — Да ну его к лешему! — Что за чемодан? — загремел внучек Коля. — Да отцов подарок. Магазин, вишь, состроил, чтобы внучка играла. — Это он Анюте простить не может. И правильно. Пусть этот чемодан едет в Марград. Он взвалил на плечо рюкзак, осел немного, но выстоял, подкинул его еще чуть-чуть, чтобы удобнее лежал, присел, не сгибая спины, за чемоданом, взял его за ручку, хрипло ухнул, приподнял и пошел ровно, не пошатываясь, хотя и медленно. Бабуся поспешила за ним, оглянулась и еще раз сказала на прощание: — Спасибо, голубчики. Бабуся с внуком скрылись в тоннеле. Поезд стоял, кажется, у четвертой платформы. — Может, в буфет заглянем? — предложил парень. — Ресторан еще когда откроется. — А что? Идея! — согласился я. — А где тут буфет? — Найдем, не маленькие. Ты в Марград? — спросил он, когда мы уже шагали ко входу тоннеля. — Ага. А ты? — Я дальше, в Москву. А вообще-то я коренной фомич Иван. — И он на ходу протянул мне руку. — Артем, — сказал я, пожимая его ладонь. — Интересная бабуся, — сказал Иван. — Не спалось что-то сегодня. Я слышал, что она рассказывала. Извини, так получилось. — За что же тут извиняться? Слышал да и слышал… История, конечно, интересная. И что-то в ней есть, а вот что, не могу сообразить. — Ну, это самовнушение после рассказа товарища Обыкновеннова. Непробоистый, видно, мужик, раз с диссертацией у него туго. Мы вышли из тоннеля в зал. Слева размещался буфет. Блестящий автомат для приготовления кофе периодически исторгал из себя клубы пара. Человек десять стояло в очереди. Я взглянул на часы. Фу, пропасть! Часы стояли. — Послушай, Иван, сколько времени на твоих? Иван взглянул на руку, потряс ею, поднес к уху. — Стоят, — изумленно произнес он. — Невероятно! — И у меня стоят. Скажите, пожалуйста, — обратился я к гражданину, последнему в очереди, — сколько сейчас времени? У гражданина, оказывается, часы тоже стояли. Ну, у одного — понятное дело, у двух — куда ни шло, но чтобы сразу у троих! Гражданин заволновался, наверное, часы его никогда не подводили, и повторил мой вопрос стоящему впереди. Через десять секунд все трясли руками и прислушивались к ходу часов. Ни у кого из всей очереди часы не шли. — Вам что? — кричала продавщица, но ее плохо слушали. — Вам что?! У нас только кофе и булочки! Кофе без сахара, булочки вчерашние. Выбирайте скорее. — В очереди обсуждали проблему точных часов. — Эй, Зина! — Это относилось к ее помощнице или сменщице. — Говорила я, что надо объявление повесить. Так сменную выручку не сделаешь! Граждане! Вам, гражданин, что? О господи! Да успокойтесь вы со своими часами! Раз вы в очереди стоите, значит, и часы стоят. Во всех буфетах это ввели. С сегодняшнего дня. Для экономии времени. Вам что? — Позвольте, как это: мы стоим — часы стоят? Это что еще за издевательство! — Полная женщина всем своим видом как бы говорила, что уж над собой-то она издеваться не позволит. — Товарищи, успокойтесь! — сказала сменщица или помощница Зина. — Я сейчас все объясню. С первого августа во всех буфетах на железной дороге ввели остановку времени. Это для вас же сделано. Время, время останавливается! — Что-то непонятно, — сказал мужчина, стоявший передо мной. — Ну, время останавливается, время! Сколько бы вы ни стояли в очереди, а времени на это не израсходуете ни секунды. Отстояли очередь — время снова пошло нормально. — А-а… Замедление времени, — догадался кто-то. — Правильное нововведение, — поддержали его. — Это только в буфетах? — Пока только в буфетах. Чтобы пассажиры успевали перекусить. Но учтите, что как только вы взяли что вам хотелось, время для вас снова начинает идти нормально. Так что у кого скоро отправление, жуйте булочки побыстрее. — Ну никогда ничего до конца не могут сделать! — возмутился гражданин передо мной. — Почему не замедлят время и на процесс еды? — А столиков хватать не будет, — парировала Зина. — А так вы быстренько. — А вот для них самих, интересно, как время движется? — спросил я. — Нормально, пожалуй. — Должно быть, так, — согласился Иван. — Только объяснить себе не могу. — А-а, — сказал я. — Подумаешь! Мы многого не можем объяснить, а принимаем как должное. Двойной кофе и булочку. Мы отошли к столику. Булочку я не доел, а кофе выпил с удовольствием. — Газет бы купить, — сказал Иван. Мы прошли вверх по лестнице. Иван хорошо знал этот вокзал. И пока я осматривался по сторонам, он сделал круг по всем залам и вернулся. — Нет еще свежих газет. Теперь только в Балюбинске. Пошли, а то опоздаем. И мы понеслись с ним что было силы. Я запыхался даже и остановился на минутку у буфета, пристроившись в конец очереди. Я точно знал, что теперь время для меня остановилось. Отдышавшись, я помчался дальше и догнал Ивана лишь у самого вагона. Поезду уже дали отправление. Мы успели заскочить в тамбур.Глава 6
Проводница бросила на меня злой взгляд и спросила: — Хоть молока купил? — Какого молока? — не понял я. — Какого, какого? Коровьего! — Не пойму я, о чем вы? — Сразу уж и не пойму. Раньше надо было думать. Проводница еще раз бросила на меня испепеляющий взгляд, но больше ничего не сказала. Поезд тронулся. Иван что-то насвистывал. Слова проводницы были непонятны и чем-то обидны. — Это кто у вас там в купе… — Иван не договорил, но я понял. — Тосей ее зовут. Кажется, молодая супружеская чета. — Угу, — мрачно бросил Иван и посмотрел на меня подозрительно. — Бессонница у меня. — Конечно, бессонница. Что же еще? — Ты это… брось, Артем. — И открыл дверь в коридор. Я пошел за ним. Вернее, стал протискиваться за ним между стенкой и прижавшимися к другой стороне пассажирами, желавшими умыться. В самом вагоне было свободнее. Иван сбросил туфли и полез на полку, на нижней еще спали, так что и сидеть-то ему было негде. В моем купе оказались два новых пассажира: женщина и мужчина, оба лет тридцати. Я сначала принял их за супругов. Но по тому, как мужчина предлагал женщине свою нижнюю полку, понял, что они даже незнакомы. Гражданин в сером продолжал сидеть в своей неизменной позе. Семен спал. Тося лежала с открытыми глазами, и по ее виду было ясно, что она не прочь заговорить с новыми пассажирами и даже предложить им холодный завтрак из наверняка неисчерпаемых запасов, заготовленных ее мамой. — Доброе утро, — буркнул я. — Это Мальцев. Он марградец, — сказала Тося. — А я коренная фомичка. У нас вчера в купе ехал пришелец. — Да что ты, милочка! — обрадовалась женщина. — Что же он не поехал дальше? — У него билет был на другой поезд. А меня зовут Тосей. А Семена, — и Тося показала на верхнюю полку, — зовут Семеном. — Очень хорошо, — сказала женщина. — Меня зовут Зинаидой Павловной. — Ну что ж, и я имею честь представиться. Кандидат технических наук, заведующий лабораторией Крестобойников Валерий Михайлович. Прошу любить и жаловать. — А тот товарищ? — поинтересовалась Зинаида Павловна. — А тот товарищ, — ответила Тося, — еще с нами не разговаривал. «Тот» товарищ открыл глаза. — Год, число, месяц? — Первое августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — сказал я и для точности добавил: — Новой эры. Гражданин в сером почему-то не стал спрашивать о реальности, и это меня озадачило. Тося делала робкие попытки вылезти из-под простыни. Я достал полотенце, мыло, крем. Иван из соседнего купе смотрел на Тосю. Я осторожно повернул его голову лицом к стене. Он даже не сопротивлялся. В обеих сторонах коридора стояла очередь. Но мимо одной я уже проходил, поэтому двинулся в другой конец вагона. Последним стоял, вернее сидел, с полотенцем в руках студент, из тех, что ночью пели романтические песни. — Я занял на шестерых, — предупредил он. — На семерых даже. — В голосе его чувствовалась какая-то растерянность. — Хорошо, — обреченно ответил я. Пойти, что ли, протолкнуться в тамбур? На меня глядели с верхней полки. Я знал кто. Та самая девушка, что сегодня ночью чертила указательным пальцем по багажной полке, а потом, когда я спал, явилась ко мне во сне. Я хотел встретить ее взгляд и боялся его, потому что он уже привязал меня крепко-накрепко. Только знал ли это сам? Еще сутки с небольшим, а потом прости-прощай, девушка-студентка. Так стоит ли мучиться? Выбросить все из головы, из сердца то есть. Я уже решил, что буду проходить это купе, не поднимая головы, или вообще не буду здесь ходить. — Скажите, пожалуйста, — обратился я к студенту, — что я за вами. Пойду в тамбур. — Еще и прикидывается, — сказал чей-то девичий голосок, но не она, это я знал точно. У нее не мог быть такой голос. Ну а так как я ни перед кем не прикидывался, то фраза эта меня не касалась. — Разрешите, — попросил я, намереваясь все же пройти в тамбур. И тут на полке, где лежала она, заплакал ребенок. От неожиданности я вздрогнул, остановился, оглянулся. Лучше бы мне этого не делать… Она лежала на полке, почти на самом краю, а рядом, у стенки… у стенки… там плакал ребенок, грудной, с розовым личиком и повязанный белым платочком. Откуда он тут взялся? Не было же его, не было, когда я первый раз проходил мимо. Да и на перроне фомского вокзала его не было. Они же студенты стройотряда! Они же что-то там строили, коровник или свинарник. Да разве женщину с ребенком возьмут на такое дело? — Молока? — спросила другая девушка, приподнимаясь с нижней полки. — Вот только чуть-чуть. — Ты бы хоть поплакала, Инга, что ли… — сказала третья. Значит, ее зовут Инга. Но только какое это теперь имеет значение? У нее и ребенок уже есть, и муж, конечно, какой-нибудь из этих парней. Не уподобляться же Ивану, который все смотрит на Тосю. Но в последний раз можно и встретить ее взгляд. Она молчала, она не слышала ни подруг, ни крика своего ребенка, она смотрела мне в глаза, и от этого становилось больно. Боль источали ее глаза, безысходную, страшную, последнюю. И лицо… За такое мужчины отдают свои жизни. И я бы отдал. Она была лучше всех женщин в мире! Но у нее был муж и ребенок, который вот сейчас заходился в крике. — Инка, ты что? Очнись! Да что ты на него уставилась?! Проживем и так. Подумаешь… Не воспитаем мы его, что ли? Да всей группой. А вторая: — Проходите, если вам все равно и вы ничем не можете помочь. Мне было не все равно, но помочь я ей ничем не мог. Да я и не знал, какая ей нужна помощь. И нужна ли от меня? В тамбуре я оказался один. И хорошо. Ну что за глаза у этой женщины?! И почему она на меня так смотрела? Колеса вагона стучали громко и зловеще. За окном проносилась какая-то пригородная станция. На платформе стояли люди. Они, наверное, были чем-нибудь озабочены с утра, но ведь не страдали. Не страдали же они! Ну что за глаза… Что за боль, что за несчастье у нее? Ин, Инка, Инга!Глава 7
В тамбур кто-то вышел. Я не оглянулся. Вышел, значит, надо. Но на плечо легла тяжелая рука. — Это я — Иван. Все лежал и ждал, когда ты подойдешь и снова повернешь мне голову или хотя бы просто подойдешь. Шея затекла, сил больше нет. И сейчас еще болит. В тамбур вышел еще кто-то. Я оглянулся. Это был тот человек в сером костюме, который задавал мне нелепые вопросы. Взгляд его был осмыслен и пронзителен, да еще усталость какая-то чувствовалась в нем. — Ничего, если я постою тут с вами? — спросил он. — Пожалуйста. Здесь даже интереснее, чем в вагоне. Сейчас это был совершенно другой человек, не тот, в котором я чуть было не заподозрил идиота. На вид ему было лет сорок. Довольно приятное, умное, несколько жестковатое в своих чертах лицо. Фигура крепкая, спортивная. Иван через мое плечо смотрел на зеленые перелески равнины. — Вас, конечно, интересует, зачем я подошел. Рассказать. Просто рассказать… Мне, наверное, уже ничто не поможет. Даже смерть не принесет мне облегчения… А сначала все казалось… Иван упорно смотрел в окно. Он заставлял себя не идти в вагон. Я его понимал. Нельзя ему было такими глазами смотреть на Тосю. — Скажите, — продолжил гражданин в сером, — бывает с вами такое? Вы что-то делаете. Безразлично что. И вдруг на какое-то мгновение испытываете странное чувство: все это уже было. Вот этот самый миг уже был. И люди, и предметы, окружающие вас, были расположены так же, как в этот миг. И фраза, только что произнесенная кем-то, уже была однажды сказана и именно в этой обстановке. И какая-то оторопь берет вас. Потому что точно такого же момента быть не могло. Но вы точно знаете, что такой миг уже был. И странное ощущение таинственности и необъяснимости происшедшего не покидает вас целый день. Так, скажите, бывает с вами такое? Я уже начал припоминать, вспомнил и сказал ему: — Да. Кажется, раза два или три со мной такое было. Ощущение действительно какое-то странное, таинственное. — И чем вы это объясняете? — Да ничем. Я и не задумывался особенно над этим. Полагаю, что это относится к так называемым таинственным явлениям человеческой психики. А я по образованию инженер. — Значит, бывает? — Он, казалось, был очень доволен моим ответом. — Наследственная память, — неожиданно сказал Иван. Меня обрадовал его ответ. Не смысл ответа, а просто что он слышал все предыдущее, значит, еще способен на разумные поступки. — Это очень оригинально! Каким же образом наследственная память может воспроизвести обстановку современной лаборатории или квартиры? — Да, наследственная память здесь, видимо, ни при чем, — сказал я. — А вы, конечно, знаете? — спросил Иван. Я в душе немного посмеивался. Есть еще таланты-одиночки, с помощью четырех правил арифметики пытающиеся разработать единую теорию поля. — Я знаю, — ответил гражданин в сером. — В этом моя трагедия. Двенадцатое октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года я прожил дважды. Этот день для меня многое значит. В первый раз я сделал глупую ошибку и осознал ее лишь к ночи, а во второй раз уже не сделал ее. Но тут чисто семейное… Я запомнил этот день навсегда. А для других он существовал только однажды, как и обычно. Понимаете? Я прожил один день дважды! Не одно мгновение, а целый день! Как он прошел во второй раз, помнят все. А в первый раз я прожил его один. Ни для кого больше первого дня не было. — Полагаю, что это невозможно, — сказал Иван. Разговор начал заинтересовывать его всерьез. — В теории темпорального поля такие парадоксы не предусмотрены. — Ничего другого я и не надеялся услышать от вас. Да я и сам это прекрасно знаю. Я потратил пятьдесят лет на то, чтобы досконально изучить теорию темпорального поля в таком виде, в каком она известна вам, и в таком виде, в каком она известна там, в других реальностях. — Год, число, месяц! — невольно вырвалось у меня. — Дойду и до этого. — Пятьдесят лет, сказали вы? — спросил Иван. Все! Он уже был полностью заинтересован разговором. — Да, около этого. — Где же вы их набрали, эти пятьдесят лет? — Вам что-нибудь говорит дата: двенадцатое октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года? — Да, — ответил Иван. — Я тогда был на практике в Усть-Манском НИИ Времени. В этот день был осуществлен первый запуск в прошлое на одни сутки. Были, правда, и до этого, но на секунду, не более. И только с измерительной аппаратурой. — Совпадение! — сказал я. — Нисколько. Это только начало. — Так, значит, это случалось с вами и позже? — Да. Последний раз уже в вагоне. Я прожил заново одиннадцать месяцев. Ровно столько, на какой срок в прошлое был произведен запуск в Марграде. — Постойте, постойте, — остановил его Иван. — Это невозможно. Я сейчас вам объясню. Когда производится запуск, это неизбежно влечет какие-то изменения в прошлом, а значит, и в настоящем. Поэтому запуски и не производились, пока не была разработана аппаратура так называемого «абсолютного времени». Реальность, в которой произведено изменение, в самый момент изменения отпочковывается от нашей и, возможно, существует самостоятельно. Некоторое время, пока изменения не разрослись, она должна быть очень похожа на нашу. Но нашу реальность эти путешествия никоим образом не задевают. И в принципе сын может обратиться в прошлое и не допустить брака отца с матерью. От этого он в нашей реальности не перестанет существовать. Происходит нечто вроде роста дерева. Ствол — это наша реальность, каждое путешествие в прошлое дает ответвление, параллельный побег. В один и тот же момент прошлого можно осуществить два и три путешествия, соответственно возникнут две или три реальности. Но они никогда не пересекутся. Собственно, реальностями они называются условно. После того как машина вернулась в настоящее, мы ничего не можем сказать о ней, той реальности. Невозможно вторично попасть в эту параллельную реальность. Путешествуя в прошлое, мы каждый раз попадаем в какую-то точку ствола своего времени, даем начало новому побегу и возвращаемся в настоящее. Поэтому нашу реальность эти путешествия не задевают. Вот шпарил Иван. Интересная у него, оказывается, была работенка! — Разве теория темпо…Глава 8
— Жареная колбаса, яйца, кефир. — Это официант из буфета, в белом халате, колпаке и с корзинкой в руках, стоял перед нами. Колбаса была поджарена толстыми кусками. — Жареная… — Не будете брать? — спросил наш собеседник. — Нет, — сказал Иван. Я отрицательно покачал головой. Дождусь, когда откроется ресторан. — Жареная колбаса, яйца, ке… Дверь за разносчиком захлопнулась. — М-м… Так вот. Разве теория поля не допускает параллельное существование одного, подчеркиваю: одного индивидуума в двух реальностях? — Теория это допускает. Это явление называется раздвоением сознания. — Почему нельзя допустить, что возможно последовательное существование в двух, в ста реальностях? — Невероятно. Еще не было прецедента. — Прецедент перед вами. Девять лет назад капсулы времени только начали запускать. Тогда я прожил дважды одни сутки. Потом институты Времени в различных городах мира тоже начали осуществлять запуски в прошлое. На сутки, недели, месяцы. И я проживал эти дни, недели, месяцы, дважды, трижды, сотни раз. Я прожил миллион жизней! И каждая остается в моей памяти. Дерево реальностей, о котором вы только что говорили, для меня превращается в один ствол, составленный из кусочков. Вот я стою перед вами и вдруг оказываюсь в позапрошлом году и начинаю жить эти месяцы снова в уже измененной реальности. Я могу поступить на другую работу, могу пойти учиться, например, на факультет проблем Времени. Могу развестись с женой. У меня появится новая семья. И когда я доживу до момента, во время которого в Марграде и был произведен этот самый запуск, я вдруг снова оказываюсь здесь и начинаю доказывать вам, что для меня все эти реальности складываются последовательно. Затем я иду, к примеру, домой и после годового перерыва встречаю свою жену и детей. Ведь для них-то я вышел из квартиры лишь несколько часов назад. И мне нужно вспоминать, что я им говорил вчера, что я хотел сделать сегодня. У меня отличная память, и все равно это очень трудно… — Он помолчал. — Понятно. Нужны только прямые доказательства. Можете сравнить кинофильмы, снятые испытателями, с моими рассказами. Пусть специалисты исследуют мою память. Я знаю наизусть даже телефонные справочники. И тем не менее я не отличаюсь исключительной памятью. Чтобы запомнить все, что я знаю, обычному человеку нужны сотни лет. Да я и есть обычный человек. Но я прожил миллион жизней! И все они, если смотреть поверхностно, непохожи друг на друга. — А вы не обращались к специалистам? — спросил я. — Обращался. Но у меня слишком бредовая идея… После того дня, о котором я вам рассказал, я много думал: что же случилось? Но ответа не было. Потом мне пришло в голову, что уж раз это явление существует, почему бы мне не использовать его? Я начал с того, что если день повторялся, я весь его посвящал решению проблемы, которая стояла передо мной в нашей реальности. У меня теперь всегда было в запасе время. А когда у меня появились лишние месяцы и годы, я решил заняться чем-нибудь более интересным, чем разработка измерительной аппаратуры. Я написал тысячи работ по многим отраслям науки и техники. Я мог спокойно, не торопясь, экспериментировать с научными проблемами. Ведь мне не надо было бояться, что меня могут выгнать с работы, что меня бросят друзья. Тысячи раз проживая один и тот же день, я до мельчайших подробностей изучил характеры, мысли и поведение всех своих знакомых. Конечно, те реальности отличались чем-то от нашей, особенно если запуски производились на много лет. Но у меня был огромный опыт. Каждого человека я уже видел во всех возможных ситуациях, которые часто сам и создавал. И здесь, в нашей реальности, я знал и понимал каждого человека. Ни у кого не могло быть от меня тайн. Сначала я не подозревал, какая трагедия обрушилась на меня. Люди начали казаться мне все менее и менее интересными. Все меньше и меньше меня тянуло к ним. И это меня испугало. Потом я решил, что это неизбежно. Хорошо. Люди мне безразличны. Я могу добиться всего, если не в нашей, то в какой-то параллельно существующей реальности. Я мог стать ученым, композитором, политическим деятелем. У меня было вдоволь времени, знаний и памяти. И я был! И писателем, и композитором, даже председателем горисполкома. Но мне этого показалось мало. Я захотел сделать людям что-то интересное, совершенно необыкновенное. Разработать, например, теорию единого поля, открыть им пути к другим мирам, к другим галактикам. Я бросил все и занялся только этим. Меня постигла неудача. Если бы я подумал об этом раньше… Я уже говорил, что сменил много профессий. Так вот. Несмотря на неограниченный запас времени, я везде был серостью, посредственностью, ординарностью. Из меня не получился ни великий композитор, ни великий изобретатель, писатель, общественный деятель и так далее. Мои романы, песни, изобретения… Их и читали, и пели, и применяли некоторое время. И очень быстро все забывали. Я так и не тронул ничем сердца людей. И вот тогда я взялся за теорию единого поля. Здесь не нужно вдохновения, говорил я себе. Здесь нужна только логика. Я затратил на это сотни лет и не продвинулся вперед ни на шаг. Значит, дело не только в памяти и знаниях. Какие-то фильтры, созданные природой в моем мозгу, не позволяли мне перешагнуть через то, что уже было известно другим. Я стал замкнут, нелюдим, как непонятый гений-одиночка. Но я не был гением. Это-то уж я знал точно. И трагедия моя бесконечна. Даже когда я умру, все равно я буду жить в параллельных реальностях, и они по-прежнему будут выстраиваться в очередь, пока будут продолжаться путешествия в прошлое. Даже мертвый я буду жить вечно. Я не могу умереть. Вы должны понять, как это ужасно. …Он кончил говорить и посмотрел на нас с надеждой. То, что он рассказал, было действительно ужасно. Прожить одну за другой миллион заурядных, ненавистных поэтому жизней! Может, и хорошо, что мы умираем, не успев полностью осознать свою заурядность, не успев пресытиться тем, что дают нам люди и природа? — Если это правда, то ваша жизнь действительно ужасна, — сказал я. — Правда! Все это правда! — вскричал он. — И вы ждете от нас помощи? — спросил Иван. Гражданин в сером пожал плечами: — Нет. Но ведь все может быть. — А вы сами ничего не придумали? — Ничего… Есть, правда, одна возможность. — Какая? — Отключить аппаратуру «абсолютного времени» и начать историю человечества с двенадцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, заново. — Простите, — сказал Иван. — Ваше имя, отчество? — Степан Матвеевич. Граммовесов. — Спасибо. Меня зовут Иваном. Я вот что думаю. Вы не захотите этого сделать. Ведь речь тогда пойдет уже не только о вас. Степан Матвеевич горестно тряхнул головой: — Поэтому я и еду в Марград… Простите. Я, наверное, задержал вас? Пойду посижу. А этот вопрос: год, число, месяц? Я не сразу прихожу в себя после путешествия в прошлое. Прошу простить. — Это пустяки, — сказал я. — У меня к вам тоже один вопрос. Вот вы сказали: вам знакомы почти все люди. Это действительно так? — Да. Я могу быть официально и незнаком, но знать знаю почти каждого. — А нас с Иваном? — Нет, простите… Ваши лица мне незнакомы. — А в вагоне? Вы узнали кого-нибудь в вагоне? — Постойте! Я здесь не встретил ни одного знакомого лица! — У меня предложение. Времени у нас впереди более чем достаточно. Не могли бы вы прогуляться по вагонам в надежде встретить кого-нибудь из знакомых? Я не настаиваю. Я даже не знаю, для чего это может понадобиться. Пришло в голову, и все. Степан Матвеевич прикусил губу. На нас с Иваном не глядел. Что-то сейчас рождалось в его голове? — Надо попробовать, — наконец сказал он. — А вдруг… — Я с вами, — неожиданно сказал Иван. — Не возражаю. Пожалуй, сразу и начнем? Иван посмотрел на меня печальными глазами. Они вышли из вагона, и вид у них был такой, словно оба напали на какой-то след. Итак, уже день, а я еще не умывался. И электробритва сломана. Я приоткрыл дверь в коридорчик вагона. Там стояли студентка из стройотряда и парень. Теперь уже, скоро, подумал я, но в коридорчик заходить не стал. Ай да поезд! Вот тебе и фирменный поезд «Фомич»! Не прошло еще и десяти часов, а сколько тут уже всякого напроисходило! Удивительно, как быстро узнаешь людей в поездах…Глава 9
В коридор вышла девушка в зеленых стройотрядовских брюках и такой же куртке. На левом колене брюк значилось: «Не сгибаться!» «А как же правое?» — подумал я машинально. На коротких стриженых волосах ее сверкали капельки воды. — Можно мне с вами поговорить? — вдруг спросила она. — Конечно, конечно, — ответил я. Удивляться в этом поезде, кажется, не приходилось. — Меня группа попросила. Не знаю, с чего и начать. У нас сегодня утром было комсомольское собрание… Ведь, знаете, Инга очень чудесная девушка. Мы уже два года учимся вместе. Она и активист хороший, и на повышенную чуть-чуть только не вытянула. И моральный уровень у нее на высоком уровне. — Она замолчала, сообразив, что сказала что-то не совсем правильно. И я молчал. Говори, милая девушка, говори. Мне очень хочется слушать про Ингу. А если с ней случилось что-то страшное, то я помогу. Я для нее все сделаю, только бы не было боли в ее глазах и этого жуткого отчаяния. — Конечно, не все так думают, как я, — продолжала она. — Моральное падение, дурной пример для других и прочее и прочее… Валерка у нас такой. Уж чересчур правильный. Да еще и влюблен в нее. — Ну а что все-таки произошло? — Как?! И вы еще спрашиваете? Ну вы тип! — Пусть так, а все же? — Да у вас сын родился, а вы на него и взглянуть не хотите! Сначала я даже не удивился, не дошло до меня как-то. Я только машинально поднял руку и потрогал лоб девушки. — Вы перегрелись. Она со злостью отбросила мою руку. — Да вы и в самом деле подлец! Вас… вас с поезда высадить надо. Да! Да! Высадить, высадить! Инка мучается. И как она в глаза матери будет смотреть? Уехала, все нормально, а привезла сына. А ему, видите ли, плевать. Плевать! Плевать! Ух и разошлась она! Короткие волосы встали чуть ли не торчком, щеки раскраснелись, глаза горели презрением и гневом. — Остановитесь! Расскажите все толком. — Как? Вы что… вы в самом деле ничего не знаете или просто прикидываетесь дурачком? — Я в самом деле ничего не знаю. — Да ведь уже весь вагон знает. — Кто-то, наверное, уже рассказал всему вагону, а мне — нет. — Да мы же и рассказали. Ведь такая неожиданность! Это просто ужас какой-то! Наш строительный отряд ездил в Фомскую область. А строили мы свиноферму. Ну, поработали мы хорошо. Даже благодарность от совхоза получили. Да и денег нам выдали порядочно. Сели вчера в поезд. Песни поем. Все хорошо, все нормально, весело. Никаких ЧП, ничего подобного. И Инга была нормальной, ну разве что немного возбужденной, да и то только тогда, когда слух разнесся, что в каком-то купе едет пришелец. Она все шею вытягивала, рассмотреть кого-то хотела. Но в пришельцев мыпринципиально не верим. И Ингу не пустили. Она у нас поет хорошо. А какие без нее песни? Потом улеглись спать, но Инга долго не спала. Мне снизу хорошо было видно. Все что-то пальцем на багажной полке рисовала. Так вы в самом деле ничего не знаете? — Ничего. — Странно… — Она все еще смотрела на меня недоверчиво, недоброжелательно. — Ну так слушайте… Утром, часов в пять, наверное, точно я не догадалась заметить, вдруг ребенок закричал. Я ничего не пойму. Где-то рядом плачет. Потом сообразила, что в нашем купе. Да только откуда у нас может взяться ребенок? Уже светать стало. Я смотрю, а Инга лежит, вся какая-то не своя, и его вроде баюкает. Он и затих. Я ее спрашиваю: «Инка, это откуда взялось?» — «Это сын мой», — отвечает. «Инка, я, наверное, сплю? Мне черт знает что кажется! Это ведь ребенок?» — «Ну да. Это мальчик. Сын мой». — «Какой такой сын? Ты что, сдурела? Подкинули? А-а…» — «Да нет, Света, сын это мой. Понимаешь? Сын! Мой, мой, мой… Сашенькой назову». Ну, думаю, чокнулась Инка. Давай ребят будить, да только их сразу и не добудишься. «Послушай, — говорю, — раз сын, то и отец должен быть. Ведь это обязательно?» — «Глупая, ну, конечно, обязательно». Я так и ахнула! «А кто, — спрашиваю, — отец-то?» — «А он на полке номер сорок шесть, верхняя боковая». Вот учудила Инка. «А хоть звать-то его как?» — «Не знаю». — «Кто он вообще?» — «Не знаю». — «Да ты хоть что-нибудь о нем знаешь?» — «Ничего. Знаю только, что он Сашенькин отец. И еще: я их обоих люблю, и отца и сына». Ну, тут уже все проснулись, ничего не поймут. Я растолковываю, что у Инки сын родился, Сашенька, а они ничегошеньки не понимают. Вроде я чушь горожу. Потом полезли смотреть. И верно: лежит ребенок. Валерка аж позеленел весь и говорит: «Ты всю нашу группу опозорила! Тебя из комсомола надо гнать в три шеи!» — «Да за что же, Валера, меня гнать?» — «А ребенка прижила? Так комсомолки не поступают!» — «Я его, Валера, не прижила. Я его хотела». — «Слышали! — кричит Валерка. — Призналась! Предлагаю от имени группы вынести Инке Ракитиной строгий выговор». А Клава говорит: «Что ты в этом понимаешь?» И Инке: «У тебя хоть пеленки-то есть?» — «Ничего у меня нет, девочки». — «Что же ты думала? Почему не приготовилась?» — «Да откуда же я знала? Ведь он только что появился». — «Побегу к тете Маше. Хоть простыню чистую попрошу». Клавка убежала, а Михаил, он у нас вообще-то заика, потому говорит очень редко, а тут как брякнет, и заикание у него вдруг всякое пропало: «Послушайте, ребята, и ты, Ина, ведь это… как сказать-то, ну… в общем… ведь вроде время какое-то полагается, — и покраснел, а потом: — Но у тебя-то ничего и заметно не было. Вы меня простите, ребята, и ты, Ина, ты же с нами работала». — «Никакой беременности у меня и не было. А Сашенька просто появился утром». У меня и сорвалось: «Ведь ты же говорила, что отец его едет на сорок шестом, на верхнем боковом». Она на меня как посмотрит! А Валерка уже тут как тут: «Ага! Все-таки призналась сначала, а теперь отказываешься! Да за такое поведение…» Тут тетя Маша пришла и комплект постельных принадлежностей принесла. «Ну-ка, — говорит, — где тут безбилетный пассажир у меня? А какой крепенький! Мальчик… Звать-то?» — «Сашенькой». — «А отчество?» Инка и замолчала. До сих пор молчит. Только пеленку попросит или соску. А ему сосать надо. Да только у Инки и молока никакого нету. У нее, простите, раз уж вы Сашенькин отец, то можно и сказать, и груди-то с кулачок. Откуда там молоко может взяться? Она тараторила еще что-то, но я воспринимал только одно: Инга меня заметила, небезразличен я ей! Я и думать не хотел: что, как, почему? Я небезразличен Инге! — Вы что, не слушаете меня? — Слушаю, Светлана, слушаю. — Мы вот что вам хотим сказать. Инку нельзя обижать. Не знаю, что уж вы предпримете, может, в бега рванете, но мальчику нужно отчество. Не пропадет он. Наша группа его на воспитание возьмет. Но без отчества ему нельзя. Как ваше имя? — Артем. Артемий, вообще-то. Но все зовут Артемом. — Значит, Александр Артемьевич. Ну и здорово! Очень даже подходит. Вы-то ей сами ничего не хотите сказать? — Хочу! Хочу, конечно! А она меня не прогонит? — Хм… А вы вообще-то ничего. Валерка говорит, что и через суд будет трудно доказать. Ведь прямых улик нет. Да и, честно говоря, косвенных тоже. Так вы не отказываетесь? — От чего же мне отказываться? — Ну, что он ваш сын? — Не знаю, Света. Хорошо, если бы он был моим сыном. — Ну вот. Снова да ладом. Теперь вы изворачиваться начнете, отказываться. — Ничего ты, Светлана, не поняла. Не обижайся. Я и сам еще ничего не понимаю. — Так я пойду и скажу ей? — Что? — Ну, что вас зовут Артемом. Вы хоть взгляните на сына. — Света, ты иди. Я сейчас. — А не сбежите? Станция скоро… — Никуда я не сбегу. Она еще раз подозрительно посмотрела на меня, но, кажется, поверила.Глава 10
Я уткнулся лбом в горячее стекло. Понять что-нибудь было невозможно. Ах, Инга, ведь это ты сегодня явилась ко мне во сне… Господи! А если бы я полетел на самолете? Ведь тогда бы я ее не встретил. Никогда не встретил! Я вошел в вагон. Студенты смотрели на меня настороженно. — Здравствуйте. — Виделись уже, — ответил мне один из них. Наверное, тот самый зловредный Валерка. Инга лежала с открытыми глазами. Где-то под мышкой у нее белел платочек моего новорожденного сына. — Инга, — позвал я. — Надо что-то делать? — Что? — спросила она испуганно. — Я вот что думаю, — сказали. — Наверняка в поезде есть женщины с грудными детьми. Я попрошу, чтобы кто-нибудь согласился кормить Сашеньку эти два дня. — Ты смотри, — сказал второй студент. — Здраво рассуждает. — Спасибо, — тихо ответила она, но счастья в ее голосе я не почувствовал. А у меня язык не поворачивался в присутствии этой оравы студентов сказать ей, что я ее люблю. Я просто улыбнулся. Не знаю, что получилось, но мне показалось, что лицо ее потеплело. — Спит, — сказала она. — Укачивает его. На столе стояла бутылка с молоком и откуда-то взявшейся детской соской. — У озера, — тихо сказала Инга, так, чтобы никто не расслышал, кроме меня. — Хорошо. Ты иди теперь. Я очень спать хочу. Очень. — Спи, — сказал я, но рукой коснуться не посмел ни ее, ни сына. Она еще раз медленно моргнула ресницами. — Ребята, — обратился я к студентам, — вы тут не особенно шумите, они спят. — Сами не знаем. Маленькие. — Нет, они не принимали меня к себе. Только Светлана смотрела чуть дружелюбнее. Инга лежала с закрытыми глазами. А я пошел к себе в купе и бросил в угол полки так и не понадобившиеся мне полотенце и мыльницу. Два нижних сиденья пустовали. Я опустился на одно, посидеть с минутку. Надо ведь было идти искать кормящую мать. Семен резал колбасу домашнего приготовления. И вообще всякой снеди по сравнению со вчерашним пиршеством нисколько не убавилось. Зинаида Павловна сказала мне: — Послушайте, Мальцев. У вас родился прекрасный сын. Я — детский врач и уже осматривала его. Он просто здоровячок. Конечно, два дня такой жары не пройдут для него бесследно, но мы что-нибудь предпримем. — Спасибо, Зинаида Павловна. Тося все порывалась что-то сказать. Семен показывал на вчерашнюю бутылку и понимающе подмигивал. — Поздравляю, Артем, — сказала Тося. — Я уже видела вашего сына. А вы вчера и не сказали даже, что едете с женой. Надо было и ее пригласить поужинать. — Да. Надо было, — согласился я. Если бы я тогда знал это… — С прибавлением, так сказать. — Семен потряс бутылкой. — Не разберу какой, но коньяк. С утра никогда не пью, но ради такого случая… — Спасибо, Семен. Сейчас не могу. Спасибо, Тося. — А вашей жене, Мальцев, — сказала Зинаида Павловна, — необходимо не лежать, а ходить, стоять, сидеть в крайнем случае. Ведь с ней ничего такого не случилось. И очень уж она чем-то подавлена. Вы ее, Мальцев, пожалуйста, развеселите. Семен разочарованно крутил на столе бутылку. Где-то через купе играли в домино. А еще дальше слышалось: «Шах! Шах! Пат? Пат… Снова ничья!» Из первого купе вышел огромный мужчина и твердым шагом направился по коридору. В каждом купе он что-то спрашивал, а дойдя до меня, остановился и сказал: — Хоп! Вот она! Товарищи, я делегирован к вам от первого купе: место первое тире третье. Во спасение души. У вас тут, говорят, интересная бутылочка есть. Не одолжите на полчаса? — Берите, пожалуйста, — очень легко согласился Семен. Парень осторожно взял бутылку двумя огромными ладонями. — Благодарю от имени, — сказал он. — Возвратим в целости и сохранности. — И ушел к себе, вышагивая очень осторожно. — Ой, как интересно ехать в фирменном поезде! — восторгалась Тося, сейчас при свете дня казавшаяся еще более красивой, чем ночью. Любовь к еде, конечно, приведет ее к полноте, но это будет еще не скоро. — Такой симпатичный пришелец ночью. Утром рождение ребенка. И бутылка эта. Никогда мне не было так интересно! У меня даже нет желания сходить в Усть-Манске. — А мама? — немного обиделся Семен. — Пирогов уже сейчас гору напекла. — Да. Конечно, — печально согласилась Тося. Я встал, чтобы пройти поезд из конца в конец. Очень много интересного уже произошло в нем. Тося даже и не знала всего. — Угадай, Артем, что произошло с этой бутылкой? — сказал Семен. — Товарищ пришелец вчера забыл ее захватить. Да и зачем она ему пустая? А сегодня пришел из первого купе, не этот, а другой, худощавый такой, и говорит, дайте, мол, бутылку фирменного напитку купить. Не может быть, чтобы буфет фирменным напитком не торговал. Я, конечно, отдал. Только, говорю, сполосните, а то там и чай, и молоко, и чего только еще не было. А он: молоко нам не помеха. Но все же сполоснул. Прибегает с дикими глазами и орет: «Где бутылку покупали?!» — «Пришелец, — говорю, — знакомый оставил». К черту пришельцев! В каком магазине, мол, брали? Ну я ему, понятно, все и объяснил. А он: «Бутылка-то не простая! В нее наливаешь сырую воду, а выливаешь коньяк!» Я не поверил, но у него для эксперимента все с собой. Тут же показал, бутылку оставил и ушел. Скромный. А вот у меня только газированная вода получается… — Никаких пришельцев не бывает! И ребенок у вас не родился. Подкинули ночью. Или из детского дома. В первом вагоне детей из детского дома везут…Глава 11
Я наконец двинулся по вагону к тамбуру, к тому, где располагалось купе проводниц. И к черту всякие бутылки! Кроме как с молоком. Я решил сначала пройти в дальний конец поезда, все-таки вероятность больше. Я вышел в тамбур и дернул дверь. Она поддалась очень уж легко, и на меня чуть не лег с размаха Иван. — Э-э, — сказал я. — Раздавишь. — Артем? Куда это ты направляешь свои стопы? За ним стоял Степан Матвеевич, какой-то странный и удивленный. — Вам не попадалась где-нибудь там кормящая мать? — спросил я. — Кормящая? Да зачем тебе? — Нужно. — Третий вагон, место двенадцатое и двадцать седьмое. Пятый вагон, место три и сорок пять, — ответил Граммовесов. Все-таки я пошел не в тот конец поезда. — Да ты скажи, Артем, зачем тебе понадобилась кормящая мать? — Понимаешь… сын у меня родился. А у Инги нет молока. — Сын… Инга… Что-то я не замечал… — Да я и сам не замечал. Полчаса назад только узнал. Иван свистнул. — Ну а чем кончилось ваше предприятие? — спросил я. — Наше? — Степан Матвеевич шагнул вперед на место отодвинувшегося в сторону Ивана. — Наше предприятие кончилось ничем. Я не встретил ни одного знакомого. Это невероятно, необъяснимо. Словно мы перенеслись в другую реальность. Не нравится мне этот фирменный поезд. Мы вернулись в вагон. Кормящую мать мне помогла найти Зинаида Павловна. Она все так здорово обставила, похвалила ребенка той женщины, похлопала его по розовой попке, даже зачем-то выслушала стетоскопом, так что расчувствовавшаяся мамаша была готова на все. Да и, кажется, молока у нее действительно было с избытком. Зинаида Павловна тактично не распространялась о нашей истории, нужно, и все. Стройотряд ехал в разных вагонах, и как только разнеслась весть о его пополнении, студенты начали являться группами и поодиночке, чтобы посмотреть на маленькое чудо. Все хорошо, но вот стройотряд-то оказался довольно большим. Меня затерли. Да и дружеского контакта у меня со студентами по-прежнему не получалось, а роль отца я играл еще плохо. Я махнул рукой и пошел к себе в купе. Я был тревожно и непонятно счастлив. И мне было почему-то неловко перед Иваном за свое счастье, словно я уже пересек финишную ленточку, а ему еще приходилось бежать, кто знает, сколько кругов. Степан Матвеевич вынул из портфеля какие-то бумаги, таблицы, графики и начал их тщательно изучать. Иногда он растерянно покусывал нижнюю губу. Семян сходил в купе к проводницам и вернулся с шахматной доской, внутри которой позвякивали фигуры. Невозможность найти напарника для этой игры, видимо, не приходила ему в голову. Остатки обильного утреннего завтрака уже исчезли со стола, и на нем только потренькивал графин с сосновой веткой, Семен взглянул на меня непонимающе. Прожигать время в одиночестве было для него в диковинку. Но тут в купе у студентов заплакал ребенок. Зинаида Павловна легко поднялась, поманила меня пальцем и пошла на этот зов требовательной жизни. Студенты поспешно разошлись. Ушел даже сверхсправедливый Валерка, хотя уж его-то законное место было именно здесь. Зинаида Павловна взяла ребенка на руки. Очень ловко это у нее получилось. Покачала его немного, пока он не успокоился, и неожиданно передала его мне. Я впервые держал своего сына на руках и вообще впервые в жизни держал на руках младенца. — Ну это же не кулек с пряниками, — сказала Зинаида Павловна. — Что вы его так держите? Я поспешно сменил позу ребенка, и теперь он лежал у меня на вытянутых руках. Ему это явно не нравилось, потому что он тотчас же заплакал. — Да-а, — сказала Зинаида Павловна. — Школу молодых отцов вы наверняка не посещали. Давайте-ка его сюда. А ты, милочка, немедленно вставай. Все это время я не смотрел Инге в глаза и не сказал ей ни слова. А теперь еще отвернулся лицом к двери и только услышал, как она спрыгнула с полки, и далее шепот: «Расческу… Помятая, да?» — «Нормально. Ох, Инка». — Вперед, молодые люди, — скомандовала Зинаида Павловна. — Ах, как прекрасна жизнь! Я отворил одну за другой две двери, подождал, пока женщины не вышли в тамбур. Нажал на еще одну ручку, громко загрохотали колеса, но Сашенька не обратил на это никакого внимания и не заплакал. Очень уж уютно ему было на руках этой милой женщины. А в тамбуре пятого вагона Зинаида Павловна вдруг заявила нам: — Вот что, молодые люди. Дальше вам делать совершенно нечего. В купе и без вас не развернешься, так что оставайтесь здесь и не беспокойтесь. Мы остались вдвоем и взглянули друг на друга растерянно. Взгляд Инги словно молил о пощаде. Я взял ее за запястье вздрогнувшей руки и повернул к окну. Все происшедшее у нас с ней было так быстротечно и странно! Не сказав друг другу и двух слов, мы уже стали мужем и женой, да еще и сына получили. Можно было растеряться от такого внезапного счастья. Инга стояла рядом со мной, едва доставая головой до моего подбородка. Я обнял ее и правильно сделал, потому что руки мои сейчас могли сказать больше, чем присохший к гортани язык. Острое плечо ее все сильнее прижималось к моей груди, пока она вдруг не развернулась ко мне и не уткнулась лицом в рубашку. И что-то беспомощное и доверчивое было сейчас в ней. Тело ее несколько раз вздрогнуло, словно она плакала. А я одной рукой гладил ее по спине, а другой трогал черные волосы, блестящие, мягкие и длинные. Она ничего не говорила, а горячий воздух от ее дыхания жег мне грудь. Потом она выскользнула головой из-под руки и подняла лицо вверх: — Артем, скажи, я не навязалась тебе? — Что ты? — Я ведь только вчера и увидела тебя, когда ты шел к поезду. Такой серьезный, недоступный. — Никакой я не серьезный, Инга. Она снова прижалась щекой к моей горячей рубашке. И говорила, уже не поднимая головы: — А ты на меня даже внимания не обратил. Потом этот несчастный пришелец… А когда ты шел по коридору, то все же обнаружил, что существует на свете такая дура-девчонка. Да? — Да… Я еще говорил что-то. Что-то наверняка всем известное. Я уже и сам не помню. Да только разве в словах было дело? Ведь можно было вообще не говорить, и все равно все было бы сказано. Теперь мы понимали друг друга без слов. И эта случайная встреча, и то, что сейчас возникло между нами, все это связало нас крепко, радостно и навсегда. Да… Странный этот фирменный поезд «Фомич». Какие-то еще неясные страхи возникали во мне, но то, что произошло у нас с Ингой, я не хотел отдавать, не хотел возвращать. Если надо за нее бороться, за нее и за Сашеньку, я готов. Я еще крепче прижал Ингу к себе. Я согласен был ехать в этом поезде.Глава 12
В тамбур вошла Зинаида Павловна. Инга хотела взять Сашеньку на руки, но детский врач не позволила: — Еще успеете. Он спит и пусть себе спит. Сходите в ресторан пообедать. А с ним ничего не случится. — Я только переоденусь, — сказала Инга. — Неудобно в халатике. — Давай. Я подожду. В нашем купе мало что изменилось. Иван играл в шахматы с пассажиром Крестобойниковым. Валерий Михайлович был взволнован. Оказывается, пять партий Семен — Иван закончились вничью, и вот уже пятая партия Иван — Валерий Михайлович тоже заканчивалась вничью. Степан Матвеевич оторвался от таблиц и сказал: — Сегодня в десять часов утра был произведен запуск в прошлое в Австралии. — Ну и что? — спросил Валерий Михайлович. — Вы понимаете? — Степан Матвеевич посмотрел сначала на Ивана, потом на меня. — Неужели проскочило? — спросил Иван. — Да. Впервые за девять лет. — А… Сейчас запуски в космос и прошлое уже никого не удивляют и не трогают, — сказал Валерий Михайлович и дернул узел галстука изо всех сил, словно тот душил его. — Я читал про это, — вступил в разговор Семен. — У меня даже книга есть. — Семка очень интересуется этим, — подтвердила Тося. — Прошу прощения! Бутылочка. Все в полном ажуре. Я туда чистейшей из титана. — Гражданин из первого купе, но не тот, что уже приходил, а другой, сухощавый, слегка покачивался, но не в такт толчкам вагона. — Без обману бутылка. — Пришельцы не обманывают, — строго сказал Семен. Валерий Михайлович чуть захрипел и снова резко дернул за галстук. По проходу ко мне шла Инга в ярко-желтом, как солнце, коротеньком платье и покачивала распущенными черными волосами. — Разрешите пройти, — попросил я и протянул Инге руку. Она подала мне свою. Ладонь и подушечки пальцев у нее были в мозолях. Мне даже стало неловко за свои. Не успела официантка взять у нас заказ, как в ресторан шумно ввалились Валерий Михайлович и тот пассажир из первого купе. Других свободных мест, кроме как возле нас, в ресторане не было, да и с другой стороны к столику уже приближалась подвыпившая пара. Валерий Михайлович и его знакомый, которого звали Федором, мигом заняли оба свободных стула. Мой сосед был слегка возбужден, а Валерий Михайлович, похоже, чувствовал себя как-то трудно, задыхался. Обед прошел нормально, и мне даже не показалось, что длился он очень долго, как это было на самом деле. Ну мы, конечно, ели, передавали друг другу солонку или перечницу и говорили. Я рассказывал о своей работе, Инга — о стройотряде. Не успели мы с Ингой дойти до купе, где спал наш сын, как сзади раздался шум, грохот, послышались выкрики и глухие удары. Еще не оборачиваясь, я понял, что это драка. Только драки не хватало в нашем вагоне! Я бросился назад, но моя помощь опоздала. Получив от Федора прямой удар в челюсть, Валерий Михайлович с закрытыми глазами и каким-то блаженным выражением лица покорно висел на руках Ивана. Федор огорченно смотрел на свою поверженную жертву, мотал головой и иногда изрекал: «Прошу прощения!» Но, так как он ни к кому персонально не обращался, его не прощали. На шум прибежали обе проводницы, причем тетя Маша невыспавшаяся и от этого сильно не в духе. Она сразу начала выяснять, как будто все происшедшее не было очевидным и без расспросов. Пострадавшего перетащили на полку, положили ему на лоб мокрое полотенце. Валерий Михайлович пришел в себя, но говорить что-либо отказался и все время мечтательно смотрел немигающими глазами в потолок, лишь раз прошептав: «Вика, прости…» Зинаида Павловна немного похлопотала возле него, но, видя, что никакой особой опасности для жизни нет, оставила Крестобойникова в покое. Семен и Тося оживленно обсуждали происшествие. Степан Матвеевич, поманив меня пальцем, прошептал на ухо: — Поговорить надо. — Сейчас? — спросил я. — Ну, можно и через пять минут, и через полчаса. Похоже, что мы попали в переделку. — Хорошо, я только Инге скажу. — Гражданин, — обратилась ко мне тетя Маша. — Это вы были в ресторане? — Ну был… А в чем дело? — Подпишите показания. Преступник утверждает, что вы сидели с ним за одним столиком. — Да. — Он говорит, что для него это очень важно. — Ну хорошо. Я полагаю, что это секундное дело. Я взял протокол и вот что прочитал.Глава 13
«Крестобойниковы возвращались из театра, где смотрели «Луковое горе» Остапенко. Спектакль, по мнению Валерия Михайловича, был так себе. А Виктория Ивановна вообще считала его явной неудачей заслуженного и одаренного режиссера. Перед самым подъездом Крестобойников решил пройтись до магазинчика, который закрывался через полчаса. Виктория Ивановна погрозила ему пальчиком, но в магазин сходить разрешила, наказав купить двести граммов колбасы на утро, и пошла варить кофе, который они пили и на ночь. Каблучки ее премиленьких туфель застучали по серым бетонным плитам. Валерий Михайлович вошел в магазин, в котором уже почти не было покупателей, купил двести граммов колбасы, попросив нарезать ее тонкими ломтиками, взял баночку горчицы и не спеша двинулся домой. Открыв ключом дверь, Валерий Михайлович вошел в небольшой коридорчик, зажег свет и сказал: — Вика, возьми у меня… Ему никто не ответил. Включив в комнате свет, он увидел, что в ней повсюду разбросаны вещи, его и жены. В кресле нахально развалилось черное вечернее платье жены, рядом на диване, словно обнявшись, лежали его костюмы: венгерский, бельгийский и фабрики «Большевичка». На стульях висели его рубашки и ночные сорочки жены. Книжный шкаф с подписными изданиями классиков и сервант с хрусталем были завешаны платьями, кофтами и юбками. Посреди комнаты, собравшись в кружок, стояли туфли жены и его собственные. На столе были расставлены рюмки, тарелочки из китайского чайного сервиза и серебряные вилки и ножи. «Зачем это? — испуганно подумал он. — Что произошло?» — Вика! Ему снова никто не ответил, и тогда он окончательно перепугался. Почти бегом он влетел в спальню, еще надеясь, что Виктория просто спит. Жены не было и в спальне. Ничего не понимая, Крестобойников несколько раз повернулся на одном месте. «Накручивает бигуди», — догадался он и кинулся в ванную, зацепив по дороге стул, который с грохотом упал… Ванная тоже была пуста. «Вышла к соседям», — подумал он, очень желая этого. Но даже беглый взгляд на обувь, стоявшую в коридоре, убедил его, что жена никуда не выходила, разве что босиком. И вообще она к соседям заходила очень редко. Да и что ей там делать в такое позднее время? «Вывалилась с балкона», — мелькнула в его голове ужасная мысль. Это было уже совсем ерундой, но он все же вышел на балкон, посмотрел вниз. Тут уже весь дом был бы на ногах… Он снова вернулся в комнату и попытался понять, почему все так разложено. С какой целью Виктория могла все это вытащить из платяного шкафа? И тут помимо его воли брюки зашагали в спальню. Он остановился перед шкафом, холодея от ужаса. Рукав рубашки приподнял его руку и заставил потянуть на себя дверцу. Крестобойников рывком открыл шкаф. Холодными немигающими глазами на него в упор смотрела жена. «Повесилась!» — молнией мелькнула в его голове короткая мысль. И, сраженный ею, он глухо вскрикнул, схватился рукой за горло, покачнулся, упал и потерял сознание. …Проснулся он на диванчике старшей дочери. Часы на стене показывали семь. Пора собираться на работу. Голова его была свежа, а тело полно бодрости и сил. Он легко приподнялся с постели и сел, свесив ноги на пол. Тут его взгляд упал на платяной шкаф, и он вспомнил вчерашний кошмар. Холодные мурашки поползли по его спине, а в желудке затошнило от страха. Дверцы шкафа были полуоткрыты, и он, не вставая с диванчика, мог видеть, что тот полон вещей, которым там и место. А Виктория? Нужно было встать и отворить вторую дверцу шкафа, но он не мог заставить себя сделать это. Он сидел, отрезанный от всего мира, отключив органы чувств, ничего не слыша, не ощущая и не видя, кроме платяного шкафа. И когда он наконец стряхнул с себя оцепенение, то неожиданно ощутил запах свежезаваренного колумбийского кофе, услышал шипение яичницы на сковороде и голос своей жены, негромко напевавшей мелодию последней дежурной песенки. Он долго ничего не мог сообразить, пока в комнату не вошла сама Виктория. — Ага! Встал уже! — сказала она. — Вика, — прошептал он, — что это было вчера… — но не договорил до конца, не осмелился. Уж очень свежий и цветущий вид был у его жены. — Что было вчера? — спросила она грозным голосом, но чувствовалось, что сегодня она не расположена сердиться. — Вчера было то, что под утро я проснулась и увидела тебя лежащим на полу. Хорошо, что дети в пионерском лагере, — погрозила пальчиком Виктория Ивановна. — Что бы они подумали? Вставай. Кофе остывает. — Я сейчас, — сорвался с места Валерий Михайлович и начал поспешно одеваться. За завтраком Виктория Ивановна втянула мужа в разговор о вчерашнем спектакле. У нее была хорошая память, и она умела убедительно и красиво говорить. Валерий Михайлович старался поддержать разговор. Виктория Ивановна очень любила говорить о театре, кино и концертах. Они, кстати, очень часто ходили на различные концерты в четырнадцать местных театров. И вкусы у них совпадали, правда, у Виктории Ивановны вкус был немного тоньше. И то, что нравилось ей, нравилось и Валерию Михайловичу. У них и вообще-то споров почти не бывало. Вот и сегодня Валерий Михайлович на лету схватывал мысль своей жены о вчерашнем спектакле и добавлял несколько фраз. Виктория Ивановна соглашалась с ним. Вчерашний поступок, после которого он не смог добраться до постели, она ему простила. Господи, ну чего не бывает с мужчинами! Тем более что Валерий Михайлович позволял себе крепко выпить лишь иногда. Он даже в компаниях умудрялся оставаться почти трезвым. Перед уходом на работу Валерий Михайлович обнял Викторию Ивановну, и ему почему-то пришла в голову мысль, что это его черный пиджак с удовольствием обнимает бежевое платье жены. Мысль была дикая, но почему-то не выходила из головы, пока он шел на работу…»Глава 14
На этом рукопись обрывалась. У меня возникли такие мысли: во-первых, это не объяснительный документ, ничего такого, что проливало бы свет на причину драки; во-вторых, за те несколько минут, что Федор провел в купе проводниц, совершенно немыслимо было исписать такую пачку листов; в-третьих, прочитать этот рассказ в вагоне-ресторане, будь да — же он написан заранее, Валерий Михайлович тоже не успел бы. Я все так и сказал Федору. — Видите ли, Артемий. — Он уже откуда-то знал мое имя. — Я писатель. Нет, нет, нет, я понимаю, что внешним своим поведением позорю эту безупречную организацию и всеми уважаемых ее членов. Я даже не стремлюсь попасть в Союз писателей. Ну, или, вернее, еще не стремился. Так вот. Я пишу рассказы, рассылая их в газеты и журналы. И еще не было случая, чтобы рукописи где-то затерялись. Все они честно возвращаются ко мне назад. Их никто не печатает, более того, их никто, я полагаю, и не читает. Я слишком отрываюсь от жизни. Мне нужно было идти, а он все крутил вокруг да около. Лицо мое выражало явное нетерпение. И это на него подействовало. — Понимаю, — сказал он. — Это происходит со всеми, кто заговорит со мной. Я написал рассказ о некоем Валерии Михайловиче Крестобойникове. И вдруг здесь, в поезде, встречаю своего героя! Очень симпатичный человек. Он и в рассказе мне симпатичен, это ведь чувствуется? У него неприятности с вещами. А у кого их нет? Я пытаюсь, чем могу, помочь. С галстуком, правда, мы не справились. А потом даю ему почитать свое произведение. Он бросает лишь беглый взгляд на две-три страницы, кричит: «Всех вас надо на трудовое перевоспитание! Подлец!» — и бьет меня смертным боем. Я увертываюсь, бегу, но ноги уже не те, что были в молодости. Во всем теле усталость, в глазах круги. Поворачиваюсь, чтобы попросить прощения, вытягиваю вперед в мольбе руки, он натыкается на одну из них и падает. Что вы на это скажете? — Отпустите его, — попросил я проводниц. — Он совершенно безопасен. А так вам его придется караулить. Одно беспокойство. — Хм… Вы его на поруки берете, что ли? — спросила тетя Маша. — Беру, — твердо сказал я. — Беру на поруки. Весь коллектив вагона берет его на поруки. В первом купе соседи Федора крепко спали. Я подтолкнул писателя на верхнюю полку, снял с него грязные ботинки и сложил руки на груди. Уже чуть более суток осталось. А там… Я плохо представлял, что будет дальше. Как-то смутно в голове маячила встреча с тещей и тестем, объяснение с ними, слезы радости и всепрощение. По коридору шел гражданин с красной повязкой на рукаве и в какой-то форменной фуражке. Он периодически выкрикивал: — Голубчиков есть? Голубчикову срочная телеграмма! Место возле восемнадцатого… Голубчиков здесь не проживает? Кто Голубчиков? В нашем купе ему что-то объяснили, и он пошел дальше, на всякий случай все же вопрошая: «Голубчиков есть? Срочная телеграмма Голубчикову!» Моя фамилия, слава богу, была Мальцев. Это уж я знал точно. Не найдя адресата в нашем вагоне, гражданин направился в следующий, шагая походкой моряка, привыкшего и к килевой и к бортовой качке. А вагон что-то здорово разболтало. Я вышел в тамбур. Степан Матвеевич и Иван стояли у окна, выходящего на север. Лица у них были непроницаемы. Я достал пачку. В ней осталось всего две сигареты. Я взял одну. И тут же за другой протянулась рука Степана Матвеевича. — Понимаете, — сказал он, — я никогда раньше не курил в нашей реальности. Не тянуло даже. Его фраза прозвучала как тревожный колокол пожарного набата. Но мы закурили спокойно. Дым от сигарет уносило куда-то в невидимые щели. Рубашка у меня прилипла к спине. В ушах все грохотало и повизгивало. — Ну и к чему вы пришли? — спросил я, так как молчание становилось слишком уж тягостным. — Окончательно еще ни к чему, — ответил Граммовесов. — Степан Матвеевич предполагает, — начал Иван, — что наш поезд попал в другую реальность. Необъяснимо, но факты вроде бы за это. — Степан Матвеевич! — невольно вырвалось у меня. — Не стоит пока волноваться, — слишком уж спокойно сказал он. — Есть, конечно, некоторые странности… — Например? — спросил я. — Например, за время, прошедшее после полуночи, на земном шаре должны были произвести три запуска в прошлое, а со мной ничего не произошло. — Отменили, — предположил я. — Маловероятно. — Но ведь может же быть, что у вас эта страшная способность исчезла?! Что-то изменилось в вас, на Земле или в космосе, какой-нибудь сдвиг полей? — Какой еще сдвиг полей! — посмотрел на меня как на идиота Степан Матвеевич. — Давайте считать. Вас не удивляет скопление странностей? Пришелец с планеты Ыбрыгым — раз. Появление у вас сына… Стойте, стойте! Я сначала перечислю, а потом уж возражайте. Значит, появление у вас сына — два. Бутылка, в которую наливают обыкновенную воду, а выливают кто что хочет — три. — Ничейная смерть в шахматах, — подсказал Иван. — А это еще что такое? А-а… Ничейная смерть в шахматах — четыре. М-м… Что же еще? У него явно застопорило. Так ему и надо, даже позлорадствовал я. Нечего вполне обычные вещи выдавать за чудо или фантастику! Ишь, сын у меня появился! — Что еще? — спросил я уже ехидно. — Вы еще забыли старушку, которая тащила два чемодана и рюкзак, в то время как два молодых и здоровых человека с трудом справились даже с одним чемоданом. Подумайте, разве в нашей реальности такое может произойти? Они еще размышляли, смеюсь я над ними или нет. А я вдруг вспомнил про бабусин чемодан, который она оставила под нижней полкой. А на полке этой сейчас сидит Тося. Надо же! Совсем из головы выскочило. Рассказать им? Пусть решают, что с ним делать. Может, начальнику поезда передать? А вдруг там бомба? Ведь такой тяжелый! Фу ты, черт! До каких мыслей можно дойти от этой жары. Вагон рвануло в сторону, так что я, ни за что не державшийся, отлетел к противоположному окну. Даже дверь резко, со стуком распахнулась. Низко, чуть ли не у самого пола держа корзинку, в тамбур вошел официант. — Граждане! Кому жареной колбасы? Покупайте жареную колбасу! — Спасибо, — сколь можно убедительнее сказал Степан Матвеевич, — нам не хочется жареной колбасы. — А щи продаются только престарелым, инвалидам и детям до семилетнего возраста! — возвестил официант. — Мы не в претензии. Пусть покупают, пусть кушают. — Взрослые пассажиры могут сами пройти в ресторан. — Хорошо, хорошо. Обязательно пройдем. — А жареную колбасу? — непонимающе спросил официант и поддел вилкой толстый кусок обжаренной действительно с двух сторон колбасы. С куска капали густые, ленивые, противные в такую жару капли желтоватого жира. Эта фраза все-таки добила Степана Матвеевича. Лицо его передернулось, как от страшного волнения. — Сколько? — Рупь сорок семь порция. — Сколько порций? — Девять. — Получите. — И Степан Матвеевич отсчитал официанту помятую десятку, хрустящую новенькую трешку, двугривенный и слегка погнутые три копейки. — Сдачи? — спросил притихший официант. — Там без сдачи. Пожалуйста, идите. — А товар? — Официант ничего не понимал. — А товар употребите в пищу сами. Всей поварской бригадой. — А товар? — снова спросил продавец. Степан Матвеевич и Иван тоскливо переглянулись, взяли парня под локти, тот машинально схватил корзинку, и толкнули его в коридор. В знакомой и привычной обстановке официант сразу же пришел в себя и завел речитативом: — Щи только престарелым и детям! Колбаса продана! Вагон снова дернуло в обе стороны. Двери и в другой вагон, и в коридор с треском захлопнулись.Глава 15
— Продолжим, — предложил я. — Да, да. Со старушкой — это вы нас здорово высмеяли, — сказал Степан Матвеевич. — Больше всего меня волнует тот факт, что в поезде нет ни одного знакомого. Такого со мной не бывало уже много лет. Это, понимаете, со мной невозможно в принципе. — Память все-таки имеет какие-то пределы, — сказал я. — Возможно, — спокойно согласился Степан Матвеевич, — но только эти пределы еще никем не определены… А давайте проверим! У вас в Марграде есть телефон? Нет. Для моей квартирки это было бы слишком роскошно. Степан Матвеевич все понял по лицу и обратился к Ивану. — А у вас в Фомске? — Есть, — оживился Иван. — А это интересно. — Ваша фамилия, извиняюсь, и отчество, если, конечно, телефон на ваше имя? — Да, да, на мое. Совсем недавно поставили. — Это не имеет значения. — Строганов Иван Петрович… — Отлично… Так, так… — Степан Матвеевич с головой ушел в свою память. — Строганов… Стр… Стр… Стрепетов… Стробов. Ага. Строганов… Строганов Иван Петрович и еще Строганов Иван Петрович. Улица Бусова или улица Алтайская? — Бусова, двадцать два. — Отлично. Номер вашего телефона девяносто два — девятьсот тринадцать. — Правильно, — чуть испуганно согласился Иван. — А у второго Строганова Ивана Петровича по улице Алтайской, четыре — двадцать два — двадцать четыре. Это уже не имело значения, так как проверке не поддавалось. — Ну и здорово! — вынужден был согласиться я. — Пустяки, — недовольно сказал Степан Матвеевич. — Все дело в том, что я никого не знаю из этого поезда. А ездить мне на нем приходилось не одну сотню раз, в других реальностях, разумеется. По крайней мере, проводниц и бригадира поезда я обязан знать. Ручка вдруг задергалась. Раз, два. Потом кто-то забарабанил из вагонного перехода руками. Иван оглянулся и сам широко открыл дверь. — Мне еще музыку крутить надо! — раздалось сначала, а уж потом показался человек с красной повязкой и в форменной фуражке. — Куда подевался этот Голубчиков? А написано, что в шестом вагоне. — Значит, в вашем. Я не буду здесь целый день ходить. У меня своя работа. Для чего в поезде радиоузел? Чтобы музыку слушать и последние известия! Понятно. Пассажиры чтобы не скучали! Это-то нам было понятно. — Ты Голубчиков? — ткнул работник радиоузла сначала в Степана Матвеевича, потом в меня, а затем в Ивана. — В чьем купе место номер восемнадцать? Это место было в моем купе. На нем сейчас располагалась врач Зинаида Павловна. — В моем купе восемнадцатое место, — сказал я. — Так что же ты молчишь? А я, понимаешь, хожу. — Моя фамилия Мальцев. Иван искоса взглянул на ненавистную занятому товарищу телеграмму и прочитал: — Голубчику… Голубчику там, а не Голубчикову. — Я что и говорю, — согласился человек с красной повязкой. — Голубчику! — воскликнул я. Ох ты! Ведь это меня бабуся называла голубчиком. — Постойте. Может, это мне? — Бери. И с концом. Я развернул телеграмму. Слева стояло: «Старотайгинск-90». Ясно. Из Старотайгинска, значит. Справа: «Фирменный поезд «Фомич» от 0 августа семьдесят пятого года. Вагон шесть, место рядом с восемнадцатым. Голубчику». А ниже сам текст телеграммы:«володька забаррикадировался комнате пытаемся зиять чедоман принимаем меры волнуйтесь —Белиберда какая-то. Радист обрадовался, что свалил со своих худеньких плеч непосильную ношу, закончив все эти поиски Голубчикова, и бодро рванулся в вагон. Теперь можно было ожидать душераздирающего от счастья концерта по местному вещанию. Степан Матвеевич читал телеграмму через мое плечо. — Что это? — наконец спросил Иван, видимо бросив решать головоломку. — Телеграмма от бабуси Коли, не видишь разве? — Как это от бабуси Коли? — удивился Степан Матвеевич. — От дедуси Коли! — Не-ет. Именно от бабуси. Могу предположить, что телеграмму прислала бабуся, которая ехала из Фомска в Старотайгинск, — сказал я. — А вот почему она стала Колей, не пойму. И что это за Володька, который забаррикадировался в комнате. Правнук, что ли? Ну и пусть себе баррикадируется. Стоп, стоп! Тут, наверное, бабуся и Коля. В телеграммах ведь все, что можно и что нельзя, сокращают. А-а! Понятно. Внучек это ее Коля. Очень крепкий мужик. Ну, черт с ним, с Володькой, пусть себе сидит в комнате, пока есть не запросит. Что-то там они пытаются. А что такое: «зиять чедоман»? Зиять. Дыра, отверстие может зиять, пропасть! Я силился понять, что мне хотели сообщить. Прикидывал и так и эдак. Несколько раз пытался прочитать телеграмму мельком, быстро, чтобы машинально пропустить возможные опечатки. Что-то получалось. Ага! Вот тут. Ясно, что не «чедоман», а чемодан. Они пытаются зиять чемодан. Ну и бог с ними! У бабуси действительно был чемодан. Но что они все-таки пытаются сделать? — Головоломка, — наконец сказал я. — Пошутила бабуся. — Ну да, — сказал Иван. — Очень нужно ей шутить на рубль с лишним, да еще тащиться на телеграф. — Внук Колька ходил на телеграф. Ясно. — Ему тоже больше делать нечего, как развлекать тебя ребусами. Нет. Тут что-то есть. Подумать надо. — А как же с попаданием поезда в другую реальность? — сурово спросил Степан Матвеевич. — Так все и оставим? — Я вот что думаю… — начал Иван. — Артем, — дверца приоткрылась, и в просвете показалось извиняющееся лицо Инги. — Артем, станция. — Она смешно сморщила носик. — Зинаида Павловна говорила… — А-а… Помню, помню. Сейчас. Иду. — Конечно. Надо прогуляться, — согласился Иван. — Ты все понял, Артем? — Все, Инга. Не волнуйся. Сделаю все, что в моих силах и еще чуть сверх того. За окнами поползли какие-то станционные постройки, хотя поезд еще и не замедлял ход. Надо было взять деньги из пиджака. На боковом столике в нашем купе прямо ногами на застеленной газетой столешнице стоял ребенок. Его держал за трусики взмыленный папаша. Матрас был закинут на багажную полку, а спальная поднята, верхняя часть окна открыта. В нее-то и старался просунуть свою головку малыш. А отцу, кажется, уже было все равно. Рука ребенка взмахивала воображаемой саблей. Малышу было хоть и жарко, но очень интересно, и в его головку, кудрявую и светлую, приходили всякие разные мысли. — Хочу мороженого! — Мама купит у дяди, Стасик. Я потянулся за пиджаком. — Мы не мешаем вам? — Нет, нет. Я все равно выхожу на станции. Кроме нас, в купе находился только Валерий Михайлович. Он лежал на своей полке с влажной от пота тряпкой на лбу. Семен, Тося и Зинаида Павловна уже, наверное, пробивались к выходу. — Хочу самолет! — потребовал мальчик. — Мама купит у дяди, — обреченно пообещал отец. — Хочу Черное море! — Мама купит у дяди, Стасик. — Хочу сестренку Вальку! — Мама купит у дяди… — Хочу… Поезд остановился, и я ступил на перрон станции Балюбино. Вправо и влево тянулись торговые ряды. И продавали здесь только детское приданое. Ясно. Меня словно ждали. Не знаю, что делали другие пассажиры, не до этого мне было, а я шел вдоль прилавков, и пачка чего-то разноцветного росла с каждым моим шагом. — Девяносто два рубля семьдесят девять копеек, — объявили мне у последнего вагона. Я протянул несколько смятых бумажек — все, что у меня было. Я точно знал, что денег у меня наберется чуть больше сорока рублей, но все же стоял, надеясь на какое-то чудо. — Еще пятьдесят рублей, — подсказала кассир. Рука судорожно шарила по карманам. И — о счастье! — в левом кармане зашуршала сложенная вдвоекупюра. Я протянул ее. Это была пятидесятирублевка, неизвестно откуда взявшаяся, возникшая, сделавшаяся! Поезд тронулся, но я успел вскочить в уже закрывающийся тамбур и радостно двинулся в свой короткий путь к сыну и жене. — Вот… Вот, Инга. — Сейчас посмотрим, что принес нам папа, — сказала Зинаида Павловна. — Ох и накупили вы, Артем! Это прозаическое заявление сразу же привело всех в состояние, когда нужно с восторгом рассматривать пеленки и ползунки, говорить: «Ах!» и «Какая прелесть!», — машинально прикладывать распашонки к груди. Инга взглянула на меня снизу вверх как-то странно, но радостно и села на полку рядом с сыном. — Ну-ка! Ну-ка! — сказала Зинаида Павловна и начала распаковывать сверток. — Ах, какая прелесть! Вы, Артем, молодец! Распашонки, пеленки и подгузники пошли по рукам. Брали их осторожно, за самый краешек, чтобы не испачкать руками, чтобы не занести какую-нибудь инфекцию. И только Валерка ничего не трогал, изумленно оглядывая эту тряпочную гору — неопровержимое свидетельство нетоварищеского отношения к женщине. — А это что?! — вдруг удивленно воскликнула Зинаида Павловна. А правда, что это? Господи… Это были штанишки на мальчика лет семи, рубашка, платьице на девочку годков трех-четырех, туфельки и ботиночки, ленты и пластмассовый пистолет с пистонами! На вырост я, что ли, взял? Ну ладно… А платьице-то мне зачем положили? Да и штанишки я не просил. Мне ведь нужно было для новорожденного. Инга посмотрела на меня сначала удивленно и даже растерянно, но тут же какая-то мысль изменила ее настроение, и она вдруг неудержимо и весело расхохоталась. — Ах, Артем! Зинаида Павловна словно в изнеможении опустилась на соседнюю полку и даже застонала от смеха. Светка захихикала, хотя еще ничего не понимала. Даже серьезная Клава закатилась громким смехом. Хохотали все, даже Валерка. Заглянула проводница тетя Маша, спросила, кто тут смеется, но сама от смеха воздержалась. Расхохотался и я. — Ну ладно, — сказала Инга, немного успокаиваясь. — Ты зачем это купил? — И она снова прыснула в ладошку. — Понимаешь… я вроде просил для новорожденных. А уж что они мне там завернули, понятия не имею. — Брючки и рубашки вам пригодятся, если, конечно, не выйдут из моды, — сказала Зинаида Павловна. — Но детская мода ведь не такая строгая, как у взрослых. Ничего страшного. Да и платьица еще будут нужны. Инга вспыхнула, а я так ничего и не понял.бабуся коля».
Глава 16
В купе достаточно погалдели, и Зинаида Павловна с очаровательной улыбкой выпроводила всех лишних. Остались лишь Светка и Клава. У них с Ингой началась какая-то сложная и непонятная для меня работа по перебиранию и сортировке детского приданого. Я решил им не мешать. Скорее бы все это кончилось! Скорее бы добраться до Марграда. В соседнем купе папаша читал двум девочкам-акселераткам роман «Все живое». Это я заметил по обложке. В следующем старались унять не в меру разбушевавшегося, а скорее всего просто одуревшего от жары ребенка. Еще дальше уже знакомый мне мальчуган продолжал методично перечислять: — Хочу небо. — Мама купит у дяди, — стандартно отвечал папа. — Хочу драться с Мишкой. — Мама купит у дяди. Отец уже, наверное, давно не слышал, что говорил ему сын. В следующем купе жевали миндаль и играли в преферанс. Причем, судя по возгласам, у каждого игрока после очередной сдачи был прекрасный неловленый мизер. Бог ты мой! И тут древняя игра стремительно катилась к своей смерти. Вентиляция в вагоне по-прежнему не работала. И открытые с северной стороны полоски окон не приносили пассажирам никакой прохлады и облегчения. Тося и Семен в нашем купе явно скучали. И мой приход даже несколько их обрадовал. Семен было взглянул на шахматную доску, но я сказал, что шахматы как азартная игра умерли. Валерий Михайлович лежал на своей верхней полке все с тем же мокрым полотенцем на лбу. Его печальные глаза были открыты. — Пригласите ко мне в кабинет Федора, — попросил он. — Не надо сейчас Федора, — сказал я. — Федор спит. Баиньки. Ему это для восстановления равновесия в печени нужно. Понимаете? — Значит, не пригласите Федора? — задумчиво спросил Крестобойников. — Сейчас нет. Лежите. Вам нужен покой. Попозже. К вечеру. — Конечно, конечно, какой из меня старший редактор, — обиженно сказал Валерий Михайлович. — Из вас прекрасный старший редактор, но все же в первую очередь — покой и покой. Валерий Михайлович вздохнул и закрыл глаза. А в это время в купе бочком проскользнул Федор, ловко сменил уже почти высохшее полотенце на лбу Валерия Михайловича на свежемокрое и даже влюбленно провел ладонью по разметавшимся волосам Крестобойникова. Потом Федор ушел, сильно раскачиваясь. Иван и Степан Матвеевич смотрели друг другу в глаза, сидя на нижней боковой, и, кажется, уже телепатировали, потому что в глазах каждого было тревожное понимание, а вслух они не произносили ни слова. Они что-то стелепатировали и мне, но антенны моего мозга не были, по-видимому, настроены на их излучения. Тут у них ничего не вышло. И они это сразу поняли, потому что уже знаками пригласили меня присесть на полку Зинаиды Павловны. Я сел. Ясно, что они пригласили меня не просто так. У них уже была какая-то гипотеза, наверняка объясняющая все без какой-то там малости, и эта малость теперь не дает им покоя, потому что они знают о кризисе в физике в конце девятнадцатого века, когда из таких вот малостей вдруг начала рождаться теория относительности и квантовая механика. Они оба были учеными и все, конечно, отлично понимали. Им нужны были идеи, критика, споры, диалектические противоречия, потому что только из них и рождается истина, как я помнил еще из институтского курса философии. — Вот что, Артем, — сказал Иван. Он был сейчас настолько встревожен, что даже не смотрел на Тосю, забыв про нее. — Вот что, Артем. Теперь уже совершенно ясно, что с нашим поездом что-то неладно. Выбился он куда-то. В другую реальность или просто из детерминированного мира, но только куда-то выбился. И в Марград нам не приехать, если мы сами не предпримем чего-нибудь. — Неужели так страшно? — искренне не поверил я. Ну, есть странности. Так ведь почти вся жизнь скорее именно из странностей и состоит. Что-то уж очень они разволновались. — Страшно — не то слово, — сказал Степан Матвеевич. — Неестественно, ненормально, невозможно. — Что-нибудь должно произойти необычное? — поинтересовалась Тося и передвинулась по своей полке поближе к проходу. Уж очень давно не было ничего интересного, ни пришельцев, ни других странных встреч. И жизнь для Тоси начала терять свою прелесть. А скоро Усть-Манск. Тогда вообще прощай всякие чудеса, потому что в Усть-Манске уж их наверняка не будет. Семен тоже пододвинулся и сказал: — У меня книга есть. В букинистическом купил. «Таинственные явления» называется. Показать? — Пока не надо, Семен, — остановил его Степан Матвеевич. — У нас тут у самих достаточно таинственных явлений. — Например? — чуть раздраженно спросил я. — Вы же сами отлично знаете, что кое-что происшедшее в поезде на самом деле не могло произойти. Рождение вашего сына — это что, в порядке вещей? — У меня родился сын, — сказал я твердо, — а его появление никого не должно особенно интересовать. И что вы тут находите таинственного? — В самом деле, — поддержала меня Тося. — Подкинули! — выкрикнул шарикообразный пассажир с мальчиком на руках, катясь по коридору. — Подкинули, а вы тут теории разводите! Я оставил замечание без внимания. — Вы что, действительно ничего не понимаете? — удивился Граммовесов. — Прошу вас, Степан Матвеевич, — попросил я вежливо, но настойчиво, — оставьте моего сына в покое. — Ну хорошо, — внезапно согласился Степан Матвеевич. — Подождем, пока вы сами обратитесь к этой мысли. А вот визит пришельца… — Он не договорил. — Нет, уж позвольте! — сразу же и довольно взволнованно прервал его Семен. — Пришельца, товарища Обыкновеннова, прошу не трогать! — Да почему же? — К пришельцам надо относиться с уважением. У меня вот и книга есть. В букинистическом купил… — Значит, по-вашему, в визите пришельца нет ничего странного? — Уважаемого товарища пришельца! — сделал нажим Семен. — Ничего странного здесь не вижу. Что ж, пришельцам уж и в поездах нельзя ездить?! — Кто их знает… — сдал свои позиции Степан Матвеевич. — Ага! — обрадовался Семен. — Сами говорите! Я вас очень прошу оставить уважаемого товарища пришельца в абсолютном покое. — Как вы думаете? — спросил меня Степан Матвеевич. — Вообще-то появление этого товарища кажется мне немного странным. Что-то тут не увязывается. — А молоко вы его пили! — вспылил Семен. — Молоко пили! Пили! А сам факт существования уважаемого товарища пришельца теперь ставите под сомнение. Это нечестно, непорядочно даже. Я просто вас не понимаю. — Пили молоко, — согласился я. — И еще много разного можно выпить из этой занятной бутылки. Как, кстати, ты, Семен, объясняешь ее уникальную способность превращать воду в различные напитки? — А никак! Икру делают из нефти? Делают! Почему нельзя коньяк из воды? — Там все научно обосновано. — Ты это точно знаешь? — Точно. — А я не знаю. — Так что из этого? — А то, что я не знаю, как это можно делать икру из нефти, а ее тем не менее делают. — Ну и что? — А вот теперь мы все не знаем, как из воды делают молоко. Но из этого нельзя вывести, что его и не могут делать из воды. Может, пассажир из восьмого вагона знает это. Или только конструктор бутылки. И этого достаточно, чтобы факт существовал. — Значит, — сказал Иван, — пришелец ни при чем в факте существования этой бутылки? — А вот и нет. Ее могли создать еще на планете Ыбрыгым. — И с такой этикеткой? — Этикетку можно заменить. — Я из вашего разговора понял только одно, — сказал усталый Степан Матвеевич, — что для некоторых факт существования пришельца не является невозможным или просто таинственным, необъяснимым. — Да, — сказал Семен. — Пришельцы существуют. И вы не можете отменить их существование. — Ну а мою историю вы знаете, — сказал Степан Матвеевич, кивая нам с Иваном. — Тоже что-нибудь интересное? — обрадовалась Тося. — Очень, — сказал я. — Расскажите, — попросил Семен. Степан Матвеевич рассказал им очень кратко, только самую суть феномена, нисколько не вдаваясь в свои душевные переживания. — Неужели наш поезд перенесло в другую реальность? — обрадовалась Тося. — А как же Усть-Манск? — заволновался Семен. — Ну что Усть-Манск? Успеем еще в Усть-Манск! — А мама? А пироги? — О господи! Здесь другая реальность, а он пироги вспоминает! Семен посмотрел на свою жену как-то странно. Кажется, впервые он не понимал ее. И это пугало. — Но что все-таки следует из того, что мы попали в другую реальность? — спросил я. — Теперь понятия не имею. Раньше мы бы просто вернулись в свою, прожив в той некоторое время. А теперь… — Уж не хотите ли вы сказать, Степан Матвеевич, — спросил Семен, — что мы навечно застряли в этой непонятной реальности? — Ничего я не хочу сказать. — Нам же ведь в Усть-Манске сходить! Нет, уж вы, пожалуйста, все сделайте как положено. — Да как же я могу сделать? — А это не наше дело. Вы нас сюда затащили, вы нас и выручайте! — Да откуда вы взяли, что именно я вас сюда затащил? — Так ведь это все вы путешествуете по другим реальностям. А нам это вовсе ни к чему. Нам вот в Усть-Манск нужно. — Да успеем мы еще в Усть-Манск, — разволновалась Тося. — Тут нужно внести ясность, — сказал Иван. — Степан Матвеевич никак не мог своею волею перенести нас в другую реальность. Если это и произошло, то нужно искать причину и методы возвращения. А то, что он находится в нашем поезде, так это даже хорошо, потому что никто не знает столь много об этих самых путешествиях во времени, как Степан Матвеевич. И его опыт и знания должны нам помочь. Тем более что еще ничем совершенно не доказано, что мы действительно перенеслись в другую реальность. Странностей, конечно, много. — Не знаю, — сказал я, — происходит тут на самом деле что-нибудь непонятное и таинственное или нет, но ощущение какой-то тревоги все время не покидает меня. Чувствую, что что-то все же произошло, но не могу понять, а главное, кажется, даже и не хочу. То есть хочу, чтобы все так и осталось. — Я тоже чувствую что-то необычное, — сказала Тося. Но в ее голосе было столько восторга и радости по поводу этого необычного, что в основе наших чувств не могло быть ничего общего. Ей было интересно, что же будет дальше. А я боялся, что у меня исчезнет то, что я уже имел.Глава 17
— Пойду узнаю, когда будет Усть-Манск, — сказал Семен и двинулся к купе проводниц. Вот сейчас он там немного поговорит, все выяснит, успокоится. Обогнуть Усть-Манск мы никак не могли. Должен быть Усть-Манск, так же как обязательно должен быть пришелец на пути Семена и Тоси. Времени было часа четыре. Самое пекло. Семен вернулся успокоенный, встал на полку и проверил, действует ли вентилятор. Нет. Он упорно не действовал. Я полез в карман за платком, но вытащил оттуда лишь аккуратно сложенную вчетверо телеграмму. — Э! А про телеграмму-то забыли! — Бабуся Коля, — подхватил Степан Матвеевич. Все другие, может, и боролись с жарой, но Степан-то Матвеевич был занят явно другим. Он старался найти объяснение случившемуся с ним. — Да-а! — вскричал я. — Ну надо же. Совершенно забыл. Бабуся ведь оставила в нашем купе чемодан! — Как так? — удивился Семен. — Забыла? — Нет. Она его специально не взяла. Оставила, и все. Пусть, кому нужно, тот берет. — Это она из-за меня? — спросила Тося. — Нет, нет. Она его действительно оставила нарочно. Не нужен он ей. И внук Коля тоже сказал: пусть этот чемодан едет в Марград. — Ой как интересно! — засияла Тося. Сейчас я понимал Ивана. Тося — красавица! — Садитесь сюда, — предложил ей Иван. Тося перелетела на его место. Они немного столкнулись из-за неповоротливости Ивана, но женщина не обратила на это внимания. Иван же только нахмурился. — Комиссию надо выбрать, — предложил Семен. — Опись придется делать. И тетю Машу надо пригласить, как представителя администрации. У кого есть бумага и ручка? У меня есть бумага и ручка. Так что, начнем? Тетя Маша каким-то образом почувствовала, что ей совершенно необходимо находиться здесь, и уже спрашивала: — Это кто тут чемоданы оставляет? — Тебе бабуся сказала об этом чемодане, — обратился ко мне Семен, — ты и открывай его. Я поднял полку. Чемодан был старый и какой-то нестандартный, скорее всего самодельный. Замка у него не оказалось. Простая палочка была воткнута в петлю, чтобы при переноске не открывалась крышка. Я вытащил палочку, положил ее на столик и начал медленно открывать крышку чемодана. В чемодане находилось какое-то изделие. Не вещь, не тряпка, а именно изделие, даже произведение прикладного искусства. Что-то резное, точеное, с тщательно выделанными деталями. Что-то очень знакомое и неопознанное лишь потому, что имело другие размеры, чем привычное. Да и видно его было пока только сверху. — Ой! Что это? — удивилась Тося. — Скажите мне, что это? — Магазин, — сказал я. — Бабуся говорила, что в этом чемодане магазин. — Как это магазин? — не поверил Семен. — Какой еще может быть магазин в чемодане? — Вот этого не знаю. А в другом чемодане у бабуси был поезд. А в рюкзаке — пасека. — Ерунда, — не поверил Семен. — Какой поезд? Какая пасека? — Поезд, — пробормотал Степан Матвеевич. — Вы что же, сами его видели? Собственными глазами? — Видел, — сказал я. — Как живой… то есть как настоящий. И ощущение такое, что он даже движется. — Что же вы раньше не сказали?! — А в опись что записывать? — вмешался Семен. — Магазин? — Одну минуточку, — попросил Иван. — Так ничего не разберешь. Давайте его на стол или полку. — Давай, — согласился я. — Только осторожнее, — попросила Зинаида Павловна. — Тут такая резьба! Тут красота неописуемая! — Беритесь за тот край! — скомандовал Иван. — А я за этот. Мы приподнимаем, а вы, Степан Матвеевич и Семен, убирайте чемодан, а то тут не очень-то и развернешься. Давай! — Мы схватились за углы непонятной, но красивой игрушки и начали приподнимать ее. — Осторожнее, не задень за тару, — прохрипел Иван. — Вытаскивайте! Вытаскивайте! Тяжелая штука… — Все, — приглушенно сказал Степан Матвеевич. — Ставьте. Мы с Иваном поставили магазин на Тосину полку. — Так я записываю? — спросил Семен. — Магазин, что ли? Так и писать: магазин. Смешно… Разве это опись? Я немного отдышался и теперь уже более внимательно рассмотрел произведение прикладного искусства. Бог ты мой! Да что же это?! Ведь это… Ведь это был… Но какое совершенство! Какая точность! Просто невероятно.Глава 18
— Похоже на универмаг, — в растерянности прошептал Степан Матвеевич. — Марградский универмаг. Тысячу раз его видел. Вот так магазин бабуся оставила! — Правда? — поверила и не поверила Тося. — Это универмаг? Но ведь это так интересно! Я еще никогда не видела Марградский универмаг. Я еще и в Марграде-то ни разу не была, а побывать в нем очень, очень хочется. Правда, Семен? Семен даже не ответил ей. Впервые в этом поезде. Не знаю уж, как там у них было раньше, но здесь, в поезде, он ловил вопросы Тоси на лету и даже успевал отвечать на них раньше, чем они были заданы. У Семена в голове проклевывалась какая-то мысль. Ну да! Мы-то все были просто удивлены сейчас. Красивая вещь, игрушка или макет. Скорее всего макет. Ну вот как, например, макет Исаакиевского собора в Ленинграде в самом Исаакиевском соборе. И вот мы все еще продолжали удивленно рассматривать это маленькое, уменьшенное во сколько-то там раз чудо, а Семен уже знал что-то, видел что-то или просто чувствовал. Словом, он уже разгадал загадку этого чемодана. — Пожалуйста, чуть вправо, — раздалось над моей головой. Я оглянулся. А… Это Валерий Михайлович, придерживая правой рукой на лбу успевшую высохнуть тряпку и чуть приподнявшись на левом локте, осмысленно и даже очень и очень заинтересованно пытался рассмотреть стоящее на противоположной нижней полке. Я посторонился. — Благодарю вас, — сказал Валерий Михайлович. — Сколько? — Нет, нет, — мгновенно среагировал Семен. — Больше ничего. Совершенно ничего. Опись вот. Распишитесь, пожалуйста. Магазин и чемодан. Я сам сдам его в Марграде. Лично, так сказать. Произведение искусства и прочее. Тут надо понимать. Тут такое дело! — Очень чем-то был взволнован Семен Кирсанов. И с чего бы это? Даже про Усть-Манск не упомянул. — Вот здорово! — воскликнула Тося. — Значит, мы сейчас-в Марград? Это правда, Семен? — Правда, правда. В Усть-Манск мы еще успеем. Может, никаких пирожков там мама и не напекла. Может, она и не знает, что мы едем. — Как это? — удивилась Тося. — Я, может, и телеграмму забыл в Усть-Манск дать. — Семен, мы же вместе ходили на телеграф! — Да, но ведь и перепутать можно, индекс там, город, улицу. Все может быть. Приедем мы как снег на голову. Неожиданность! Радость, а все же неожиданность. У мамы сердце больное. Удар или еще что. Разве можно так? Тут надо подготовить, предупредить, чтобы радость, но уж никак не неожиданность… — Семен, да что это ты говоришь? — удивилась Тося. Что-то сдвинулось в ее лице, в ее настроении, в ее душе. Наверное, таким она своего Семена еще не видела. — Сдать! Лично! Сил не пожалею! В полном порядке, так сказать. Не понимал ничего и я, да и все другие, кажется, тоже. — Сколько? — снова раздалось с верхней полки. Толковый, рассудительный, заметно заинтересованный голос Крестобойникова. — Нет и нет! — вскричал Семен, засуетился, чуть ли не прикрыл своим телом макет Марградского универмага. — Запротоколировано и продаже не подлежит. — Да что с тобой, Семен? — не выдержала Тося. — Объясни! — Все в полнейшем, так сказать, порядке. Обязан, имею, если хотите, общественную нагрузку. Старушке… бабусе… то есть… по гроб жизни… никогда не забуду. С Семеном явно творилось что-то неладное. Но что, я не мог понять. Словно свихнулся он внезапно. И такая заинтересованность. И нежелание сходить с поезда в Усть-Манске, о котором он уже успел всем прожужжать уши. — Закрываем, упаковываем. Лично, так сказать. Премного благодарен и прочее. Семен схватился было за край макета, но приподнять его ему было не под силу, а никто из стоящих вокруг и не подумал помочь. Слишком уж странным было поведение пассажира Кирсанова. И Тося, ничего не понимая, чуть не плакала. Словно стыдно ей было и неудобно перед другими. — Скажите, сколько? И я забираю, — сказал со своей верхней полки Валерий Михайлович. Он уже и слазить было начал оттуда, да некуда было поставить ногу, разве что на головы стоящим здесь в какой-то растерянности людям. — Нет и нет! — взвился Семен. — И не продается это! И не имеем мы на это морального права! И все! И вообще! И вот так-то именно и так! — Да вы что?! — взревел Иван. — Что произошло? Объясните, пожалуйста! — Ничего, — снова засуетился Семен. — Реликвия! Государственное имущество. Ценность, так сказать. Ни за границу, ни в личный музей, ни это… прошу вас. — Да что с ним, милочка? — спросила обеспокоенная Зинаида Павловна. — Человек как человек был и вдруг… Да из-за чего? Что-то я ничего не пойму. Понимали пока только сам Семен да еще Валерий Михайлович. Но ни тот, ни другой не хотели нам объяснять, в чем тут дело. Из других купе уже тоже начали собираться люди, кто-то рассерженно просил пропустить его в вагон-ресторан. В купе стало довольно шумно. Кто-то спрашивал, что хорошего продают в магазине. И это при всем при том, что никто и не знал толком, что же произошло. — Семка! — нервно крикнула Тося. Она вся преобразилась, стала вдруг не такой красивой, как прежде, злой, обиженной, ничего не понимающей и от этого словно даже оскорбленной. — Тише, товарищи, — сказал Степан Матвеевич. — Тише, пожалуйста! В вагоне дети, а вы тут такой шум устроили. Прошу разойтись. Ничего особенного не произошло, просто макет здания. Уверяю вас. И ничего более. Пассажиры попытались было разойтись, правда, не все, а лишь те, которые стояли ближе, но тут же опомнились и остановились. — Вход закрыт, — жалобно объявил Семен. — И прошу учесть, что лежало под полкой Таисии Дмитриевны, так сказать, под нашей полкой. И, стало быть, имеем преимущественное право и не позволим оспаривать. Не позволим! — вдруг окреп его голос. — Никому не позволим! Потому как под полкой Таисии Дми… и бабуся завещала! Да, да! Она нам, мне это завещала! У нотариуса заверено, с печатями и со всем прочим. Потому как собственность, личная, персональная, святая, испокон и во веки веков! Вот даже в газетах пишут. И никому. Руки прочь! Не трогать! Мое! Размое и перемое! Голову оторву! Тут уж было не до шуток. С Семеном творилось что-то неладное. Тося была близка к обмороку. Из коридора все напирали. Никто ничего не понимал. Тут сейчас была нужна решительная рука. Я так и стоял, прижатый к столику. Иван! Не знаю уж, что он сообразил. А скорее всего ничего не сообразил, кроме того, что пассажиров надо разогнать по своим местам, а там уж и разобраться со всем, что еще произошло в нашем купе. — Милочка, — обратилась Зинаида Павловна к Тосе, — вашему мужу дурно. — Дурно? — переспросила Тося. — Ах, дурно. Наверное, дурно. Ах, что это с ним произошло? Ведь никогда он таким не был. Ведь он никогда так со мной не разговаривал. — Вот что! — громко, заглушая шум в вагоне, крикнул Иван. — Разойдитесь, пожалуйста! Я сейчас начну в окна выбрасывать тех, кто не разойдется. Вы русский язык понимаете? Вас вот, например, в какое окно? С северной или с южной стороны? С северной? Правильно. Там прохладнее. Так, так. Пожалуйста, за ремень, за пояс, чтобы мне удобнее было. Падали когда-нибудь из вагона на ходу? Нет. Сейчас упадете. Что? Не хотите? Так, так. Вы? Что? И вам тоже не хочется? Тогда разойдитесь, пропустите. Вон там гражданин желает выпасть из окна. Я сейчас. Я помогу. Я вышвырну, если есть желающие. Ну и хорошо, ну и прекрасно! Ведь понимаете же, понимаете! Ну и молодцы! Вас? Нет желания. Благодарю вас! И вас благодарю! Вот и хорошо. И хорошо… и хорошо. Честное слово, позову, если понадобитесь. Здорово это у Ивана получилось. Мне бы никогда так и не сделать. Пассажиры разошлись по своим купе, правда, нехотя, но все же разошлись. Да и ничего интересного не оказалось. Так, от жары с одним стало плохо, с ума сошел человек, но не буянит. И не будет буянить, потому что с ним жена, врач и еще четверо здоровых мужчин. Да и ссадят его на ближайшей станции, потому что сумасшедших в фирменных поездах не возят. — Спасибо, Иван, — сказала Зинаида Павловна. — А вы, Семен, давайте-ка вот на эту полку. Ложитесь. Успокойтесь, Семен, успокойтесь. От жары это все. С верхней полки свесилась нога Валерия Михайловича, вслепую отыскивая точку опоры. — Нет и нет! Обязан, так сказать, хранить и блюсти реликвию, завещанную и прочее и прочее. Прошу очистить и так далее. — Да никто у вас вашу реликвию и не собирается отбирать, Семен. Ваша реликвия, и хорошо. — Никто? — вдруг совершенно спокойно спросил Семен и даже для верности переспросил еще раз: — Никто? — Никто, — подтвердила Зинаида Павловна. — Так никто? — обратился Семен к нам. Да черт с ним, с этим чемоданом! Мне бы только семью до Марграда довезти. И пропади все пропадом! — Никто, — с чистым сердцем ответил я. — Конечно, никто, — подтвердил Степан Матвеевич. — Никому он не нужен, кроме вас, — сказал Иван. — Никому? — вроде бы даже удивился Семен, но в голосе его чувствовалась неподдельная радость. — Господи! Никому!Глава 19
— Нет, позвольте, — возразил Валерий Михайлович, опустив вниз и вторую ногу. — Нет, позвольте. Как это никому? Общественное достояние! Всем это, понимаете, всем! — Нет! — прохрипел Семен. И не узнать теперь было его. Совсем другой человек стоял перед нами и защищал что-то глубоко личное, свое, единственное, без чего и прожить-то нельзя, из-за чего можно не ехать в Усть-Манск к своей маме, из-за чего он и Тосю-то, жену свою, забыл. — Позвольте, — снова сказал Валерий Михайлович и, выставив свой помятый зад, начал медленно сползать с полки. И вот он уже стоял на полу пока что в одних носках, но это, видимо, его сейчас нисколечко не огорчало и не волновало. И брюки и рубашка нигде не теснили его, а, напротив, имели вид униженный и оскорбленный. Все на нем топорщилось и вылезало друг из друга. — Вас плохо воспитали, мой друг! У нас все для человека. У нас человек человеку друг, товарищ и брат. Во вверенном мне управлении торговли промышленными товарами широкого потребления такого работника не потерпели бы. Вы бы ведь налево стали подрабатывать? А? Что-то плохо слышу. — Нет! — крикнула Тося. — Семен, что же ты? Семен посмотрел на нее, но не увидел. — Успокойся, друг Семен, — продолжал Валерий Михайлович. — Успокойся и уясни себе, что этого хватит на всех. И зачем волноваться, делать другим неприятности, рвать, кричать? А что надо? А надо установить очередь, список. Вот у вас, друг мой, и ручка, и лист чистой бумаги. — Опись, — быстро проговорил Семен. — Нет описи, — повысил голос Валерий Михайлович. — Нет и не было. Чистый лист, на котором и надо составить список. Так и быть. Вы первый. Только не наделайте глупостей! Не тащите все, что попадет под руку. С выбором, с выбором. И вообще, может, только на разведку. — Не хочу на разведку, — уже несколько спокойнее и увереннее сказал Семен. — Конечно, кому захочется за просто так? — согласился Валерий Михайлович. — Тогда первый я. А? — Нет, я, — согласился Семен. — На том и остановимся. Я не против. А вы, товарищи? — А все-таки прилягте, — сказала Зинаида Павловна Семену. — Нет уж! — ответил тот. — Покой нам только снится! Отдыхать теперь некогда. В разведку, в бой! — Кто третий? — спросил Валерий Михайлович. — Вы? Нет. Давайте третьей отправим Зинаиду Павловну, нашу несравненную, пекущуюся о нас и заботящуюся. — О чем вы? — не поняла Зинаида Павловна. — Спасибо, но мне сейчас ничего не надо. — Сейчас не надо. Очень может быть. А потом, в будущем? — У меня нет будущего. И, пожалуйста, не возвращайтесь к этому. — Зинаида Павловна! Друг мой! Да у вас еще именно все в будущем! — запел Валерий Михайлович. — Да вы… — Вот, — возник откуда-то писатель Федор с несколькими листочками в руках, — окончание рассказика. — Поздно, Федя, — как бы даже сожалея, сказал Валерий Михайлович. — Работа редактора не по мне. Так уж получилось. Мы теперь в управлении торговли трудимся. — Да разве я из-за того, что вы редактор? — Был, был, а теперь нет. — Я ведь из самых дружеских чувств. Я помочь хотел вам с вашими вещами. Чтобы человеком вы себя чувствовали, а не вешалкой для костюмов. — Писатель Федор еще иногда покачивался, но уже гораздо меньше и осмысленнее и очень часто даже в такт толчкам вагона. — Ерунда все это, — наставительно сказал Валерий Михайлович. — Ерунда и самовнушение. Сосите свою водочку и не лезьте в дела, в которых ни черта не смыслите! — Это уж слишком, — сказал я. — Зачем вы с ним так? Человек ведь помочь хотел. А если не нужна вам эта помощь, так откажитесь вежливо. Ведь человек перед вами! — Как же, как же, — сказал Валерий Михайлович. — Вижу. Но не нужна мне помощь неудавшегося писателя Федора, и пусть он катится, вежливо говорю, к черту! Писатель Федор посмотрел на него странным взглядом. Я было подумал, что сейчас снова начнется шум. Но писатель только сказал: — Я вас прощаю, уважаемый Валерий Михайлович. — Ха-ха-ха! — расхохотался тот. — Вы посмотрите только, он меня прощает! — Я бы не сделал этого, — сказал я. — Я бы с вами не так поговорил! — Это ничего, — сказал Федор. — Это пустяки. Возьмите вот, будет желание — прочтете. Тут немного. Совсем немного. — Спасибо, Федор, — сказал я. — Я обязательно прочту. — А вот в конец списка! — с угрозой сказал Валерий Михайлович. — К самому закрытию! Когда уже ничего и не останется! — Да ведь мне это ни к чему, — отозвался Федор, повернулся и пошел в свое купе. — Я не хочу иметь с вами дела, — сказал Степан Матвеевич и сел на свое место, отвернувшись к окну. — Пойду подышу. — И Иван двинулся в конец коридора. — И я, пожалуй, — сказал я. — Так вас на какую очередь записать, Артюша? — спросил Валерий Михайлович. — Хотите на третью? — Ничего я не хочу, — ответил я. — Очень и очень напрасно. В вашем теперешнем положении я бы не стал пренебрегать хорошими возможностями. — Да о чем вы тут все время? — спросил я. — Чем это вас так взвинтил чемодан? — Я боюсь, — сказала Тося. — Не бойтесь, — попросил я. Я бы сказал ей и еще что-то, но вот только не знал, нужно ли ей это. Я имел в виду Ивана. Вот уж с тем-то ей бы никогда не стало страшно. — А чемодан сдадим в Марграде, — пообещал я. — Нет уж! — взвился Семен. — Личная, так сказать, соб… — Чемодан мы никому не отдадим, — просто сказал Валерий Михайлович. — И точка. Да вы и сами не захотите, когда узнаете.Глава 20
— Что же это? — спросил я, хотя мне надо было идти, но не хотелось оставлять двух испуганных женщин. Да что мне, собственно, до них? Одна со своим мужем, другая тоже себя в обиду не даст. Да и Степан Матвеевич сидит, хоть отвернулся, хоть и бьется наверняка над своими надуманными проблемами, а все равно потихонечку бдит, чтобы не смели эти два типа хамить женщинам или еще кому. — Снизойдите до того, чтобы нагнуться. Оно, впрочем, и необязательно нагибаться. Но все же. Хотя можно обратить внимание и издали. Ну и что вы перед собой видите? Я невольно нагнулся. Макет Марградского универмага был сделан удивительно точно, потрясающе точно. Я даже заметил стекло, треснувшее и скрепленное деревянной накладкой. — Приглядитесь, приглядитесь, может, что и увидите, — сказал Валерий Михайлович. — Да, действительно. Эту деревянную накладку я помню. Не далее как десять дней назад ее видел. — Да только ли в накладке дело? Неверие-то свое, неверие откиньте. Вы ведь заранее уверены, что этого не может быть. — Чего? — спросил я и тут же увидел, остолбенел, молнией пронеслось: да как же я раньше-то этого не заметил? Ведь в глаза, в глаза бросается. — Ну что? — спросил Валерий Михайлович. Ответить я ему ничего не смог, потому что в нем, в этом макете (через стекло все было отчетливо видно), ходили люди, маленькие, не больше мизинца, что-то говорили, покупали, смотрели, требовали, просто стояли, ждали. Это были самые настоящие люди, только уменьшенные в размерах. Так вот в чем дело! Никакой это был не макет! Это было что-то другое. Но что, я все еще не знал. Наверное, какое-то восклицание вырвалось у меня, потому что вдруг рядом с моим лицом оказались лица Тоси и Зинаиды Павловны. — Милочка ты моя! — только и сказала Зинаида Павловна. А Тося ничего не сказала, даже свое вечное «ах, как это интересно!». — Понимаете теперь? — спросил Валерий Михайлович. — Ничего не понимаю, — ответил я. — Невозможная вещь! — Ха-ха! Очень даже возможная. Я об этом универмаге давно слышал, да все не особенно верил. А вот теперь как увидел, так и подумал, что эту игрушечку нельзя из рук выпускать. — Я первый, — робко напомнил Семен. — Извольте, извольте. Вы первый и есть. Я второй. Зинаида Павловна, как женщине вам говорю, хотите быть третьей? — Ах, оставьте меня! Ни третьей, ни сто третьей не хочу быть. Да и детей надо идти посмотреть. Жарко-то как для детей. Ведь мучаются, бедняжки. И вентиляция, как назло, не работает. Пропустите, милочка. Это относилось к Тосе, которая как-то непонятно, неестественно посторонилась. Зинаида Павловна пошла по коридору. — Дура! — убежденно сказал Семен. — Семка, — тихо прошептала Тося, но от этого шепота даже у меня мороз по спине прошел. А вот Семен сейчас, видно, был защищен какой-то непробиваемой броней. Он и на жену-то свою никакого внимания не обращал. Словно не до нее ему сейчас было. — Степан Матвеевич, — тихо позвал я, — посмотрите, что здесь. Степан Матвеевич очнулся. Значит, он опять весь уходил в свои гипотезы и планы спасения поезда, которому, кстати, пока ничего и не угрожало. В этом я сейчас был уверен. — Вот вы про бабусю… — начал он. — Да вы посмотрите, посмотрите сначала, — поторопил я его, но тихим голосом, потому что мне не хотелось привлекать внимание пассажиров к нашему купе. — Бабуся ведь неспроста… — продолжил он, но все же приподнялся, шагнул вперед и нагнулся, как только что я. Я ожидал испуга, удивления, хоть какого-то восклицания, хоть какого-то проявления взвинченных чувств. Но ничего такого со Степаном Матвеевичем не произошло. Он выпрямился и сказал мне: — Я уже начал об этом догадываться. — О чем? Об этом магазине? — Да, и о нем тоже… — Не понимаю, Степан Матвеевич. — Сам пока не все понимаю. Тут думать надо. Тут разгадка где-то близко. — Ну, пошли-поехали, — усмехнулся Валерий Михайлович. — Записать вас в очередь? — обратился он к Степану Матвеевичу. — Вот оно что… А ну-ка пошли, Артем, в тамбур к Ивану. — И я с вами, — попросилась Тося. Семен даже не удивился словам своей жены. Мешала она ему сейчас. Он только рукой махнул: иди, мол, куда хочешь, тут все равно не бабьего ума дело. Только охи да вздохи! — Идеалисты, — сказал Валерий Михайлович. — Вам бы все с чистенькими ручками, чистенькими мыслями. Вам бы не испачкаться. Другие пусть за вас все делают. Другие ассенизаторы, а вы, видишь ли… — Ей-богу, не вытерплю, — сказал я. — Пошли, Тося. — И лучше, и лучше, — засуетился Семен. — Простыночкой, простыночкой завесим, чтобы никто не лез. У нас тут, может, человек больной лежит. Вот мы и завесились. И никто ничего не скажет, потому что человек перегрелся, головка разбо… — Хватит, друг мой Семен, — остановил его Валерий Михайлович. — Простыночку навесь, да и полезай. Мы дошли до последнего купе. Я пропустил вперед Тосю и Степана Матвеевича, а сам немного задержался. Сын мой лежал на нижней полке и спал. Тут же сидели Зинаида Павловна и Инга. А напротив — Света и Клава. А Клава-то, Клава… Что делалось с этой студенткой! Лицо ее, прежде угристое, слегка землистого оттенка, теперь было чистым и свежим. И некрасивая горбинка носа, кажется, исчезла. И какое-то достоинство от сознания собственной красоты отчетливо проявлялось во всей ее фигуре, позе, движениях. — Что там еще? — спросила Инга. Я вкратце рассказал и про магазин, и про Тосю. Инга посмотрела на меня как-то странно. И во взгляде ее было что-то, что мне не понравилось: какой-то испуг, что ли, или недоверие, только не ко мне, а вообще. Короче, она что-то знала или просто догадывалась, так что подготавливать ее вовсе не было смысла. Она и сама могла кое-что объяснить. — Пошли, — вдруг сказала она. Солнце уже не жгло через стекла. Оно клонилось к закату, хотя жара от этого и не становилась слабее. Тося смотрела в северное окно. Напротив нее стоял Степан Матвеевич. А Иван чуть в сторонке, но ближе к Граммовесову. — Вот, — сказал я. — Познакомьтесь. Инга — Таисия Дмитриевна. — Да просто Тося, — сказала женщина. — Угу, просто Тося. А это моя жена, Инга. Они подали друг другу руки, но ничего при этом не сказали. В Иване что-то ломалось, бродило, корежило его душу, хотя он старался казаться спокойным. Но только я его уже хорошо знал. Настолько хорошо, будто всю жизнь прожил с ним бок о бок. — Ну ладно, — сказал он. — Что играть в прятки? Дело в том, что Усть-Манска не будет. — Как не будет? — Это вырвалось у Тоси совершенно машинально. — Нам ведь сходить… — И осеклась. Ведь вовсе и не надо было им с Семеном теперь сходить в Усть-Манске. Раздумал Семен, да и дело какое-то у него появилось. — И пусть не будет… Все равно. — Я, — продолжал Иван, — изъездил всю Сибирь вдоль и поперек. Пригороды Усть-Манска уже должны были начаться. Поселки и платформы, куда ходят пригородные электрички. Но только ничего этого нет. Нет, Тося не испугалась. Она, кажется, просто ничего не поняла, не расслышала, потому что что-то искала сейчас в своей душе, в потемках, без всякого света впереди, да и не зная даже, что же ей нужно. Инга слегка прикусила нижнюю губу. — Дело в том, Инга и Тося, — сказал я, — что наш поезд, как предполагают Степан Матвеевич и Иван, попал в другую реальность, которая во многом похожа на нашу. А как вернуться назад, мы не знаем. Инга, как мне показалось, облегченно вздохнула. Вот как! Значит, чужая реальность ее вовсе не очень и страшит. Или она еще не совсем поняла, что произошло? — Скорее всего и не другая реальность, — сказал Иван, — а нуль-упаковка. — Да, — поддержал его Степан Матвеевич. О, бог мой! У них уже было другое предположение. У них уже не другая реальность, а нуль-упаковка! Ну конечно, нуль-упаковка! Тут и бабуся, и ее чемоданы, и рюкзак, и телеграмма! Все объяснилось так же просто, как и в случае с другой реальностью. Я так и сказал: — Сначала другая реальность, теперь нуль-упаковка, а, через час будет еще три или двадцать объяснений. И все они правильны и единственно возможны, но только по очереди, а, впрочем, может быть, и безо всякой очереди. — Я пойду соберу стройотряд, — вдруг сказала Инга. — Это правильно, — согласился Степан Матвеевич, — только не надо всех, а человека три-четыре. — А мама мне всего, да, всего в дорогу положила, — прошептала Тося. Иван постучал по стене кулаком. — Начальника поезда надо пригласить и радиста, — сказал Степан Матвеевич. — Так я к ребятам? — спросила Инга. Она торопилась. Она хотела что-то сделать. Побыстрее. А потом к Сашеньке. Она теперь его ни на миг от себя не отпустит. — Я быстро. — Хорошо, Инга. Она рванулась чуть ли не бегом. — И я, — сказала Тося. — А вы куда? — спросил я. — Не знаю. Я так. Узнать. — И она тоже вышла. В тамбур из перехода протиснулся официант со своей корзинкой, наполненной все теми же кусками жирной жареной колбасы. Вид у него был довольно обалделый. — Колбаса, — испуганно прохрипел он, — со скидкой. Вам сколько порций? — Колбасы нам не надо, — твердо отверг все его притязания Степан Матвеевич. — Как же? — не понял официант. — Ведь со скидкой! — Нет, нет. Спасибо, не требуется. — И все так. Весь поезд. По четвертому кругу пошел. Никому колбаса не требуется. А суп только детям и престарелым. — Да не нужен нам суп. Антрекотов даже не нужно! — вспылил Степан Матвеевич. — Понимаете? Мы не хотим есть. — Так, так, — официант все равно ничего не понимал. — А в ресторан? Все места свободны… Никто не идет. — Нам сейчас не хочется есть, — как можно спокойнее, но уже еле сдерживаясь, сказал Степан Матвеевич. — Вот и все так. Весь поезд не хочет колбасы. Никто не хочет в ресторан. А у нас план. У нас премия с перевыполнения. — Весь поезд? — переспросил Иван. — Весь поезд, — подтвердил официант. — С ума народ сошел. Игнатий Филиппович, прекрасной души человек, повесился от недоверия. — Кто?! — вскрикнул Степан Матвеевич. — Игнатий Филиппович. Он у нас по мясным и рыбным… Не совсем, впрочем, повесился, а так, угрожал, раз, говорит, никто не хочет есть мои отбивные, раз меня игнорируют, раз… ну и там все прочее. Он у нас оч-чень строгий мужчина. Так отказываетесь? — Отказываемся, — подтвердил Степан Матвеевич. — Тогда его не удержат. — Кого? — Да Игнатия Филипповича. Его ведь за руки держат. Из-за этого и картофеля начистить не успели, а гарнир теперь из лапши. А ведь лапшу-то, ее ведь сразу можно вываливать, все равно никто есть не будет. Так, значит, нет? — Нет. Попозже. Сейчас и без того дел много. — Ну, ну, не бережете вы поваров… Он же квалификацию из-за этого потерять может… Официант еще раз обиженно взглянул на всех нас и рванулся в вагон. Он еще на что-то надеялся.Глава 21
— Временисейчас терять нельзя, — сказал Степан Матвеевич. — Начнем, пожалуй. Я к начальнику поезда, как наиболее представительный из нас троих. Ивана прошу к радисту. А вы, Артем, если только это возможно, подготовьте как-нибудь место для нашего совещания. Мы вышли в коридор. Зинаида Павловна пеленала Сашеньку, собираясь, наверное, нести его к кормящей матери в соседний вагон. Тетя Маша вперевалочку выкатилась из своего купе и завела речитативом: — Кому слазить в Усть-Манске? Кому в Усть-Манске? Стоянка четырнадцать минут. Прибываем! Стоянка… Она неторопливо шла по проходу, а человек пять пассажиров уже приготовились к высадке, правда, еще не загромождая коридор своими вещами, потому что ясно видели, как за окнами вагона расстилается бескрайняя степь. Тетя Маша поравнялась со мной. Я не утерпел и спросил: — Да где же Усть-Манск? Степь одна! — А меня это не касается, — спокойно ответила тетя Маша. — По расписанию должен быть Усть-Манск. — Так ведь нету его! Может, поезд опаздывает? — Ну, гражданин! Да такого с нашим фирменным поездом еще и не бывало. Да и предупредить должны по радио, если какая задержка случилась. А и не предупреждали. Значит, по расписанию. — Ну, ну. Посмотрим. — Посмотри, гражданин, посмотри, да не больно глаза-то просматривай. Кому в Усть-Манске сходить? Я не стал слушать ее дальше. Поколебать уверенность проводницы тети Маши было наверняка невозможно. Да и не требовалось этого по крайней мере сейчас. Я заглянул в купе. Наши со Степаном Матвеевичем полки были пусты. А нижняя, на которой должен был стоять макет Марградского универмага, оказалась плотно занавешенной двумя простынями. Перед этой завесой стоял Валерий Михайлович, непоколебимый и решительный. Ясно, что он никого не пустит взглянуть, что там за этими простынями делается. Ну ладно… Тут мы еще посмотрим! На противоположной полке сидела Тося и смотрела на Валерия Михайловича ненавидящим взглядом, только это не производило на стража никакого впечатления. Я даже почему-то был уверен, что он только что не пропустил ее туда, и при этом еще изрекал двусмысленные шуточки и слегка заигрывал с женщиной. И еще мне показалось, что Тося только что плакала. Такой быстрой перемены в человеке, какая произошла с Тосей, я бы никогда даже и не предположил. Она выглядела измученной, уставшей и еще… и еще ни во что не верящей. Валерий Михайлович улыбнулся мне вполне нормальной улыбкой и сделал жест рукой, как бы говоря: тише, не входить, идет эксперимент. — Где Семен? — спросил я. — Их жена уже изволили спрашивать. Интересовались. Семен Кирсанов выполняет важное задание. — Так где же все-таки Семен? — В Марградском универмаге, так сказать. — Вот что, — сказал я, — я вижу, вы со мной шутите. Так мне сейчас совершенно не до шуток. Я ведь вас спрашиваю не из праздного любопытства. Мне нужно знать точно. — В Марградском универмаге, — повторил Валерий Михайлович. Убил он его, что ли? А тело прячет за простынями. Даже такая абсурдная мысль мелькнула у меня. Я уже начинал верить во всякую чушь. Этого мне сейчас только не хватало! Я протянул было руку к простыне, с намерением заглянуть в таинственный закуток, сооруженный Валерием Михайловичем и Семеном. Крестобойников осторожно, но властно и твердо отвел мою руку. — Вот и жена означенного Семена Кирсанова пыталась сорвать простыни. Невозможно! Просьба самого Семена Кирсанова. — Это еще почему? — Чтобы не создавать толкучку и беспорядки. — Они что-то затеяли, — тихо, но с вызовом сказала Тося. — Все для блага человека! — отпарировал Крестобойников. Костюм его до сих пор не был приведен в порядок. Валерий Михайлович все так и стоял в одних носках, забыв почему-то о своих туфлях. Вот ведь до чего важное у него сейчас было дело! — Вот что, Валерий Михайлович, — сказал я. — Сейчас здесь будет нечто вроде собрания. Начальник поезда придет, радист, студенты строительного отряда… Может, еще кто. Народу наберется много. Надо сделать так, чтобы все вошли. Так что макет этот я сейчас поставлю в чемодан. — И произведете убийство Семена Кирсанова, — с ухмылочкой сказал Валерий Михайлович. — Какое еще убийство?! Что за чушь! Я никого не намерен убивать. Я хочу только убрать с полки макет, чтобы на нее могли сесть люди. — Невозможно! — А вот сейчас посмотрим! Все-таки я довел дело до пустой перебранки, и пассажиры, которым сейчас совершенно нечего было делать, потому что есть они не хотели, а преферанс и шахматы умерли для игры еще утром, начали обращать на нас внимание и даже подсаживаться поближе, чтобы получше рассмотреть, что же будет дальше. — Вы не имеете морального права! — повысил голос Валерий Михайлович. Но он уже немного струсил и напирал только на человеколюбие. Он еще очень хорошо помнил, как его сегодня били. И не хотел больше. — Не имеете морального права! — повторил Валерий Михайлович и этим нажал какой-то спусковой крючок моего терпения. Я резким движением дернул простыню. Крестобойников попытался удержать ее с другого конца, но преграда рухнула почти мгновенно. А так как Валерий Михайлович тоже рвал простыню то на себя, то на верхнюю полку, что для него было крайне неудобно, то и запутался в ней, как в коконе. Да еще свирепость какая-то напала на него. Это потому, что я что-то испортил в их с Семеном затее. Он заметался, совсем запутался и упал в проходе между двумя полками. Он еще что-то пытался говорить, но слишком торопился, и понять его поэтому было совершенно невозможно. Я-то предполагал увидеть за этой самодельной ширмой что-то страшное, в крайнем случае непонятное, необъяснимое. Но там как стоял раньше, так и продолжал стоять макет универмага. Это повергло меня в какую-то растерянность. Появился Иван и, довольно легко приподняв извивающегося Валерия Михайловича, усадил его в угол нижней полки рядом с Тосей. — В чем же дело? — спросил я. — Вы еще пожалеете об этом, — с угрозой произнес Валерий Михайлович. — Вы всю жизнь будете жалеть. — Да ладно, — успокоил я его. — А Семена в вагоне нет, — совершенно замученным голосом сказала Тося. — Пропал Семка. Раз она назвала своего мужа Семкой, значит, уже жалела, значит, у нее уже проходило давешнее настроение и какое-то неприятие Семкиных действий. — Может, вышел в другой вагон? — Нет, не выходил. — Ну и ну! То, что перед вашими глазами, разглядеть не можете! — раздраженно крикнул Валерий Михайлович. Он уже заметно поуспокоился, не рвался, не дергался, но простыни сами теперь не спеша скатывались с него. Он был почти свободен, но не делал попыток вскочить и начать защищать что-то свое и Семена, чего мне было не понять. Он вообще, казалось, жалел сейчас не себя и Семена, а нас. Совершенно очевидно, что своими действиями я принес вред или новую беду не им, а себе. Может, даже и другим пассажирам, которых, кстати, становилось возле нашего купе все больше и больше. — Пропустите! — Это возвращалась тетя Маша. — Через десять минут отправляемся. Провожающих прошу выйти из вагона! Да что же это она?! Ведь поезд еще и не останавливался. Ведь и никакой станции за окнами не было. — Граждане! Не толпитесь! — Тетя Маша! — вскричал я. Я уже совершенно запутался во всем и чувствовал, что этот процесс все более нарастает. — Тетя Маша! Какая остановка?! Какая станция?! Откуда через десять минут отойдет поезд?! Ведь ничего же нет! — А по расписанию! — хитро ответила тетя Маша. — Так и что, что по расписанию? Вы в окна посмотрите! — А ты, гражданин, не верь своим глазам, а верь расписанию. — Почему нет Усть-Манска? — раздалось несколько встревоженных голосов около выхода из вагона. — По расписанию есть, — сказала тетя Маша. — И через девять минут поезд отойдет от перрона. Прошу не задерживаться. Кто окажется без билета, с того штраф по всей форме. Пассажиры растерянно крутили головами, но спрыгивать на ходу поезда не решались, хотя по расписанию сейчас и именно здесь должен был находиться вокзал Усть-Манска. Ну ладно. Время-то шло. Из купе Инги уже начали выглядывать нетерпеливые студенты строительного отряда. Валерка старательно не смотрел на полку, где лежал не совсем по-комсомольски рожденный ребенок. Со стороны я, наверное, выглядел нелепо. Конечно. Потому что я сейчас и изнутри выглядел точно так. Валерий Михайлович окончательно распеленался, но не делал попыток броситься на меня или снова водрузить импровизированную ширму. Он только сказал: — Учтите, Артюша, что следующая очередь моя. Ну а потом начнется столпотворение. И вы за это будете отвечать. — Ладно, — снова успокоил я его. — Отвечу, если потребуется. — И ответите! Перед судом людским ответите! Потому как хотели лишить людей блага. — А черт с ним, с вашим благом. Давай, Иван, затолкнем этот макетик в чемодан. — Вот теперь уже точно будет смертоубийство, — пообещал Валерий Михайлович. — Остановитесь! В голосе его прозвучал отчетливый страх. Валерий Михайлович точно знал, что если мы уберем этот макет в чемодан, произойдет смертоубийство. — Объяснитесь, по крайней мере, — потребовал я. И сам удивился, сколько в моем голосе было начальственных, не допускающих возражений ноток. Но Крестобойников молчал.Глава 22
— Хорошо, — сказал я… И в это время меня что-то сбило с ног. Что-то огромное, шершавое, но все же не совсем твердое, а, даже наоборот, вроде бы мягкое. Удар был неожиданным, иначе бы я не повалился на полку. Оно, это самое, что ударило меня, зацепило и Тосю. Но женщина даже не вскрикнула, только закрыла глаза ладонями. Это что-то было рулоном, чем-то свернутым в рулон. Ну да! Я попытался встать и почти что уже и встал, но меня снова ударило по лицу. Но только теперь-то я уже был готов ко всему, хотя и не знал, к чему, так что я удержался и отбросил выскочивший откуда-то предмет к боковой полке, на которой еще никто не сидел. Зрители наблюдали за действием из соседних купе, почему-то не решаясь зайти в наше. Потом посыпалось еще и еще. Но я уже бил наотмашь, пытаясь защитить и Тосю. Иногда я, правда, промахивался, и женщине тоже доставалось. Секунд пятнадцать я махал руками. Мне уже и Иван помогал. Наконец я выработал систему и даже смог что-то понять. А дело было вот в чем! Из макета, загадочного, непонятного, в котором, если приглядеться, двигались фигурки настоящих людей ростом с мизинчик или менее, из этого самого магазина вылетали вещи! Ковры, дорожки, куртки с замками на плечах, рукаве и груди, коробки с обувью, какие-то свертки, содержимого которых я не мог знать, и еще многое другое. Поток, кажется, начал ослабевать. Торопливо и безо всякого порядка я начал рассовывать предметы и вещи по верхним полкам. Иван помогал мне. Помогал даже отец все время вопрошающего ребенка. Отцу, кажется, хотелось заняться хоть чем-нибудь, лишь бы не слышать бесконечных и иезуитских желаний своего отпрыска. Ну и навалено здесь было! Я работал машинально, даже не соображая, для чего это нужно, откуда что взялось и что из всего этого получится дальше. К концу этой гонки я нечаянно взглянул на Тосю. Она все сидела, закрыв ладонями лицо, но там, где чуть-чуть из-под пальцев выступали ее щеки, кожа была мертвенно бледной. Валерий Михайлович, отчасти заваленный вещами и ковровыми дорожками, смотрел на меня со злорадством. — Тося, — позвал я женщину, но оторвать ее ладони от лица не посмел. — Тося. Студенты стройотряда уже протолкались к нашему купе и теперь робко поправляли сваливающиеся с верхних полок предметы. — Разойдитесь, товарищи! — послышался голос Степана Матвеевича. — Да пропустите же! Вот. Комитет уже наверняка был в сборе, а место для его работы я так и не подготовил. Беда, беда… — Товарищи… — Я не знал даже, что хотел сказать дальше. — Тося, да что же это вы все… А все вдруг начали пятиться. Кто-то указал пальцем на макет и вскрикнул. Я оглянулся. Уж вроде бы ничего не могло потрясти меня, а ведь потрясло! Да еще как! Я впервые почувствовал, как отказываются служить так хорошо подогнанные друг к другу мускулы. Я окаменел. Из макета неторопливо и ладно, старательно и не спеша, с веселой довольной улыбкой вылезал Семен. — Живем, братцы! — радостно воскликнул он. — Да еще как теперь жить будем! Он уже вылез весь. Как это у него получилось, понять было совершенно невозможно. Кое-кто из позорно отступивших начал возвращаться назад. Правда, это отступление позволило Степану Матвеевичу да еще двум гражданам, в одном из которых я признал радиста, продвинуться вперед. А там и еще кто-то перся за ними. Ну, впрочем, вполне возможно, что из ресторана. Вечер ведь уже был, вечер! — Ну что тут, Артем… — Степан Матвеевич окинул взглядом купе, вздохнул и громко добавил: — Да-а… — Дефицитную вещь достал! — гортанно крикнул Семен. — Еще вчера бы не подумал! Тося! Ты посмотри. Вот туфли греческие… Где они? Кто тут все складывал? Не могли по порядку? А! Вот они. Нет, не то. Или то? Да ты сама посмотри! Ведь обалдеть можно от такого везения! Тося! Жена его сидела в прежней позе, не шевелясь и словно ничего не слыша. — Тося, — повторил Семен тише и потом уже совсем шепотом: — Тося, ты что? Тося отняла ладони от лица, на нем тотчас же проступили красные полосы, так сильно она вдавила пальцы в щеки. — Тося, ты что?! — испуганно крикнул Семен. — Ты ведь сама… Греческие. И дорожка… этот ковер… натуральный… Тося… — Я никогда, никогда не хочу тебя больше видеть. — Это вырвалось у Тоси тихо, не грубо, спокойно, но с невыразимой мукой, медленно, еле сдерживаясь. — Тося! Ты же сама! Ты ведь еще ничего не поняла! Тося! Тося встала и медленно двинулась на людей, словно и не видела их. Перед ней расступились. Иван было рванулся за Тосей, но остановился, тогда я оттолкнул его и бросился вперед. У самых дверей меня перехватила Зинаида Павловна, спросила, что это за гонки? Я ответил. — Ну, хорошо, Артемий. Я догоню ее. Успокою. А вы там у себя… Делайте что нужно. Инга и две студентки сидели здесь и словно что-то даже понимали. Во всяком случае, я не стал им ничего объяснять, а только махнул рукой и побрел в свое купе. У меня и ноги-то уже шли еле-еле.Глава 23
— Дел у нас много, — сказал Степан Матвеевич, — а еще больше загадок. Так что давайте и начнем не откладывая. — Прошу… — послышалось из-за спины Ивана. Тот посторонился. — Прошу… — Но так как просить прощения писателю сейчас было не из-за чего, то Федор просто закончил: — …И так далее. Федор оказался посредине купе. А быть центром хоть и маленького общества он, наверное, не привык, поэтому после секундных колебаний он уселся рядом с Семеном и даже зачем-то кивнул Валерию Михайловичу. Федор зла не помнил. — Теперь уже совершенно точно можно сказать, — начал Степан Матвеевич, — что с нашим поездом творится что-то неладное. Отсутствие станции и города Усть-Манска, какая-то ерунда с Балюбинском, макет магазина, пришелец, бутылка, перерабатывающая воду в молдавский коньяк, и еще многое другое. — Тут Степан Матвеевич косо взглянул на меня, но я ничего не понял, не в состоянии сейчас был понимать что-либо. — Мы вот тут с товарищем Иваном прикидывали разные возможные варианты. Артем Мальцев принимал в обсуждении активное участие. И сначала мы чуть было не пошли по ложному пути. Признаюсь, ложное направление предложил и отстаивал я сам. Я ошибочно полагал, что наш поезд каким-то необъяснимым образом попал в другую реальность. Но… Но, вероятнее всего, дело в другом. Степан Матвеевич замолчал, словно собираясь с мыслями. Сидящие уже догадывались, что какую-то значительную роль здесь играл злосчастный макет универмага. Все на него и смотрели. — Скорее всего дело вот в этом макете, — произнес наконец Степан Матвеевич. — Не отдам, — вдруг подал свой голос Семен. — Потому как бабуся презентовала его Таисии Дмитриевне. — Вернее, в принципе создания этого магазина, — продолжил Степан Матвеевич, не обращая внимания на слова Семена. — Я ведь и обжаловать это дело могу! — напирал Семен. — Не все сидящие здесь еще знают, что из Фомска до Старотайгинска в нашем купе ехала бабуся с двумя тяжелыми чемоданами и рюкзаком. — Родственница! У меня доказательства есть, — никак не унимался Семен. — Артем Мальцев разговаривал с бабусей ночью… — И неправда, — снова влез Семен. — И не об этом они вовсе говорили. Я тоже не спал. Со мной бабуся говорила, со мной! Она мне этот чемодан презентовала! — Кроме этого магазина, — спокойно продолжал Степан Матвеевич, — бабуся везла с собой пасеку и поезд. Самую натуральную пасеку с пчелами и ульями, с домиком и речкой, деревьями и лугом. А поезд Артем Мальцев видел собственными глазами. Очень интересный поезд. Ювелирная работа. Поезд, как утверждает Мальцев, двигался. — Приснилось! — крикнул Семен. — Да, — сказал я, — мне показалось, что поезд движется. Ощущение было такое, что игрушка в самом деле движется. Но ручаться головой не могу. — Да этого и не требуется, — сказал Степан Матвеевич. — Тут и так все видно. Ведь о чем вам бабуся рассказывала? О нуль-упаковке, которую придумал ее сын Афиноген? — Да, да, — подтвердил я. — Я и сам сначала не придал значения этому факту. Игрушка, думал, не более. А вот этот магазин все прояснил. Спасибо вам, Семен и Валерий Михайлович. Многое вы нам объяснили. — Все равно не отдам, — заявил Семен. — Что такое нуль-упаковка, мне неизвестно. Но факт таков. Вот в этом магазине, идеально воспроизводящем Марградский универмаг, даже люди есть. Все как в настоящем магазине. Да это и есть настоящий магазин. Он самый что ни на есть настоящий! Как такое можно сделать — тайна. Но ясно одно. Мы сами попали в такой макет. Только в макет поезда. Была похожа та игрушка на наш фирменный поезд? — Это уже относилось ко мне. — Не могу утверждать наверняка, — сказал я. — Я видел, что это поезд. А сравнивать с нашим мне и в голову не пришло. Но и сказать, что та игрушка не была точной копией нашего поезда, тоже не могу. Тут все под вопросом. — Скорее всего это и был макет нашего поезда, — заключил Степан Матвеевич. — А из этого однозначно следует, что с нами просто кто-то играет. — Володька играет, — подал свой голос Иван. — Что? — переспросил Степан Матвеевич. — Ах да… Володька заперся в комнате с чедоманом. Чемоданом, то есть… В этом все и дело. Нашим поездом играет мальчик Володька, проживающий в Академгородке Старотайгинска. И до чего он езде может доиграться, совершенно неизвестно. — Да ведь «зиять»-то, это означает — изъять! — вдруг понял я. — Они пытаются изъять у этого Володьки чемодан! Бабуся-Коля! — А ведь и верно! — сказал Иван. Остальные пока еще ничего не понимали. — Вот она, телеграмма. — Я вытащил из кармана смятую бумажку. Но это было окончание рассказа Федора. — Фу ты! — Я сунул рассказ в карман, но все-таки нашел и телеграмму. — Вот она. Телеграмма пошла по рукам. — Бабуся эта, — пояснил Степан Матвеевич, — и внук ее Коля сообразили, что игрушка и есть наш фирменный поезд «Фомич». Они понимают, какой опасности мы подвергаемся. Они пытаются нам помочь, но, видимо, пока безуспешно, раз вся эта чертовщина продолжает еще твориться в нашем поезде. Здорово, видно, забаррикадировался в своей комнате этот малец Володька! Они нам помогут, тут и сомневаться нечего, но и мы сами должны что-то сделать. — Что? — спросил Валерка, который по складу характера не мог не совершать положительные поступки. — А ведь и шахматные фигуры полагают, что живут по-настоящему! На самом же деле ими просто кто-то играет! — возвестил студент Михаил. — А вот и подумаем вместе, — предложил Степан Матвеевич. — Не отдам, — повторил Семен в каком-то трансе. — Не позволим, — поддержал его Валерий Михайлович. — Да бог с вами, — впервые обратил на них внимание Степан Матвеевич. — Вы ведь и сами находитесь внутри игрушки. — Надо телеграммы дать, — предложил Иван. — Это правильно, — согласился что-то понявший радист. — Поезд в игрушку! — схватился за голову начальник фирменного поезда. — Да за это по заднице надо, по заднице! Тетя Маша, которая в присутствии своего прямого начальника решила проявить благородную инициативу, решительно влезла в купе с веником и совком. — Посторонитесь, граждане! — Да перестань ты, Ивановна! — заревел на нее начальник. — Тут из поезда игрушку сделали! А ты со своим совком. Может, весь поезд совком выкинут! — И как же это? — удивилась женщина. — А вот так! Возьмут и выкинут! — Да где же такой совок возьмут? — не поверила проводница. — Найдут, найдут! Они все могут! Ракеты запускают! Сердца, понимаешь ли, туда-сюда пересаживают! — Да как же это?! — перетрусила тетя Маша. — Стыда у них нету, что ли? — Нету! Ничего нету! Игрушкой пацану на старости лет! — Нет, уж вы успокойтесь! — потребовал Степан Матвеевич. — Вы тут главное лицо. В принципе мы можем сидеть и только требовать от вас, чтобы все в поезде было в полном порядке. Вот тогда вы действительно закрутитесь. Так что прошу немедленно успокоиться и начать организовывать для пассажиров питание. Пирожки, бутерброды, горячее для детей и стариков. Чай и прочее. — О господи, чай! — заволновалась тетя Маша и поспешила в свое служебное купе. — Виноват, — покаялся начальник поезда. — Но ведь в игрушку, в игрушку… — Телеграммы надо дать в несколько пунктов. В Академгородок Старотайгинска — это бабусе и Коле, в город Фомск — Афиногену, в Министерство путей сообщения и в Академию наук. Удивительно, что в вагоне не началось никакой паники. Только вполголоса передавали друг другу, что поезд кто-то превратил в игрушку и теперь надо телеграфом требовать от Москвы прекратить безобразие. Иван, не дожидаясь, пока его попросят, вставил несколько толковых и точных фраз в текст телеграмм. — А откуда, извиняюсь, будете телеграфировать? — спросил работник радиоузла. — Еще раз извиняюсь, но ведь телеграфировать-то неоткуда! — Ах да! — простонал Степан Матвеевич. — Вот еще загвоздка… Но в электровозе должна быть радиостанция. Придется радиотелефонограмму давать. Пожалуйста, быстрее, — поторопил он радиста. — Проверено на опыте, — начал вдруг писатель Федор. — Личные контакты прежде всего. — О чем вы? — не понял Степан Матвеевич. — Личные контакты, — уже более твердо и решительно, почувствовав, что к его голосу прислушиваются, продолжил Федор. — Послать личных представителей, дипкурьеров, если хотите, и к бабусе, и к товарищу Афиногену, и в министерство, и в академию. — Хм. Это, конечно, идея. Но только как? Как мы пошлем курьера, если поезд не останавливается, а на ходу прыгать довольно опасно? — Через посредство другого макета, пребывающего в виде магазина. — Это он правильно говорит, — согласился Иван. — Вот ведь Семен проникал же в этот макет, барахла всякого накупил. Значит, можно проникнуть в него еще раз. А оттуда на такси! На самолет! В министерство и в академию! В Фомск и в Старотайгинск! Только несколько человек нужно послать. Ошеломляющая была идея! Но ничто не запрещало ее осуществление. — Да послушайте! — закричал я. — Тут ведь еще один выход из положения есть. Ведь в крайнем случае, если ничего другого уже нельзя будет сделать, через этот макет можно переправить всех пассажиров! Я мельком взглянул на Семена и Валерия Михайловича. Зловещая улыбка скользнула по лицу Крестобойникова. — Мое! — решительно сказал Семен. — Наше! — поправил его Валерий Михайлович. — Да у нас с такими типами в строительном отряде так разговаривать бы не стали! — протиснулся у меня под мышкой Валерка. — Мы бы таких и держать у себя не стали! — Цыц! — огрызнулся Семен. — Знаем мы, что у вас в строительном отряде происходит. Студенты! Тоже небось не за голую идею работали? Хапнули! Скажешь, нет? — Да ты, да он… — Нет, Валерка не хотел лезть в драку. Слово, слово, убивающее наглеца наповал, всенепременно требовалось ему сейчас. — Да ты… Валерка запнулся. Но я ему сейчас был благодарен. Ведь он, сам того не заметив, заступился за Ингу. — Пережиток темного прошлого! — крикнул Михаил. Валерий Михайлович хохотнул. — Все правильно, — сказал Степан Матвеевич. — Универмаг — достояние общественное. — Я, — сказал Валерка. — Мы. Весь отряд. — Весь не надо. Достаточно четверых, — сказал Граммовесов. — Запишите. Я, Валерий Стинцов. Михаил Кафтанов. Погорелов. Бражников. Мы пойдем! — И прозвучало это так, словно они пойдут грудью на огневую точку. А может, правда пошли бы… — Отлично, — сказал Степан Матвеевич. — Вы, Валерий, руководитель этого строительного отряда? — Да, Степан Матвеевич. Отряд доверил. — Это хорошо, хорошо… Ваш отряд — единственная организованная у нас в поезде группа. Все пассажиры едут сами по себе. Между ними никакой связи. Чисто механическое смешение. А у вас командир. У вас дисциплина. Один за всех, все за одного. Но главное — организованность и дисциплина. — Знаем мы, какая у них в отряде дисциплина и организованность, — насмешливо и зло протянул Семен. Ну и тип! Ведь это он снова про меня и про Ингу. — У нас дисциплина железная, — твердо сказал Валерка. — У нас все комсомольцы. Мы и не с такими делами справлялись. Тут он, конечно, хватил немного лишку, но понять его было можно: за свой отряд болел сейчас душой справедливый Валерка. — Вот ваша организованная единица пусть и возьмет шефство над поездом, пока все не кончится к общему благополучию. Проведите беседы, помогите с раздачей пищи, да мало ли что еще… Не допускайте паники, ненужных слухов. Назначьте в каждый вагон по нескольку ответственных. Пусть они людей займут. Можно даже лекции прочитать о международном положении, например. — Лекции у нас есть кому читать, — обрадовался Валерка. — У нас даже самодеятельность есть. Можем концерт организовать. — Можно и концерт, только не сегодня. Пусть люди отдохнут. А вот завтра может и концерт понадобиться. — Наш отряд все сделает, Степан Матвеевич! У нас, знаете, какие ребята и девушки в отряде подобрались! Мы уже второй год ездим в Фомскую область на свинарники. — Ну и молодцы! Степан Матвеевич коротко и толково объяснил, что нужно сделать. Адресов мы, понятно, не знали. Но тут уж ребята должны были поработать своими головами.Глава 24
— Пошел, — сказал Валерка и остановился возле макета магазина. Что дальше, он не знал. Да и никто не знал, кроме Семена и Валерия Михайловича. — Вот что, товарищи, — обратился к ним Степан Матвеевич, — положение с поездом очень серьезное. Я думаю, вы сможете отбросить всякое недовольство, наши с вами разногласия. В поезде дети и старики. Нам нужна ваша помощь. Пожалуйста, покажите, как это делается. — Мое! И никого это не касается, — отрезал Семен. Он словно сдурел с этим магазином, а ведь вполне нормальным человеком был до этого случая. — Пожалуйста, товарищ Кирсанов, — попросил Степан Матвеевич. — Нет и нет! — Ну хорошо. Вы, Валерий Михайлович. Ведь женщины и дети. — Валерий Михайлович! — взвился Семен. — Не показывайте им! А сами! Пусть сами попробуют! А то на все готовенькое, ложечкой к ротику. Ешьте, детки, кашку! — Тут, Семен, перегиб получается, — словно очнувшись, сказал Валерий Михайлович. — Почему не помочь? Ведь человек человеку друг, товарищ и этот… Ну, в общем, понятно. Особенно сдружившимся на стройке студенткам и студентам. Гиблое дело. Я, как декан факультета журналистики, не могу не помочь товарищам. — Перебежчик! — заорал на него Семен. — Не орите на меня, товарищ Кирсанов, — повысил голос и новоявленный декан. — Успокойтесь. Люди в беде. Да какое право вы имеете отказывать им в просьбе? Вы что, действительно считаете себя собственником этого доходного дома? Ош-шибаетесь! Глубоко ош-шибаетесь! Это здание, макет, если хотите, общественное достояние, реликвия человеческого общества! Это… это! Да у меня даже слов нет, чтобы выразить все накипевшее в моей душе. Не мешало бы вам вспомнить, что у вас едет жена в этом же поезде и, заметьте, в качестве простой пассажирки. Семен молчал. Он о чем-то думал. Что-то новое открылось ему. На Ивана он посмотрел с любопытством. — Товарищ Крестобойников! — взмолился Степан Матвеевич. — Понимаю, понимаю. Рублей хотя бы двести… — Каких рублей? — Да можно и в разных купюрах. Заимообразно. — Это за показ, что ли? — не утерпел Иван. — За показ деньги платят. Шучу, шучу. Деньги нужны совсем на другое. И потом, ведь заимообразно. — Деньги соберем, — сказал Степан Матвеевич. — Артем, пишите. Придется складываться. Кто сколько может? Денег у меня уже не было. Ничего я не мог сложить с другими. Но деньги нашлись. И не только в нашем купе. Я записывал. Валерий Михайлович принял деньги с достоинством и еще раз заверил, что берет их заимообразно. Он высвободил ноги из валявшихся на полу простыней и шагнул к макету. — Уйдет, — убежденно сказал Валерка. — Как пить дать, уйдет. — Туфли? — нисколько не обиделся Валерий Михайлович. — Туфли ведь остаются здесь. — Туфли жмут. — Жали, да перестали. Растоптались, так сказать. — Все равно уйдет, — повторил Валерка. — Я могу и не экспериментировать, — предложил Крестобойников. — Прошу вас, — сказал Степан Матвеевич. Валерий Михайлович преспокойно опустил в крышу макета левую ногу. Она вошла туда как в туман. Затем вторую. Вот он уже погрузился по пояс. Затем лишь голова осталась на поверхности макета. Голова повернулась лицом к ошарашенным зрителям, подмигнула и исчезла. Все. Валерий Михайлович ушел в настоящий, не игрушечный мир. Никто ничего не сказал, даже не ойкнул, не охнул. Прошла минута. Валерий Михайлович не возвращался. Прошла вторая… — Теперь мы знаем, как нужно уходить, — сказал Степан Матвеевич. — Шагнул, и все. Начали. Валерка стукнул ногой о крышу макета. Только и всего. Никуда его нога, ни в какой туман не вошла. — Осторожнее! — крикнул Семен. — Крышу обвалите. Там же паника начнется, и магазин закроют. Валерка растерянно оглянулся. — Еще раз, — сказал Степан Матвеевич. — Только действительно осторожнее. За окнами универмага можно было рассмотреть какое-то ускоренное движение маленьких человечков. Наверное, магазин и в самом деле тряхнуло. И снова Валерку постигла неудача. И еще, и еще! — Разуться надо, — подсказал Михаил. Валерка безропотно разулся. Он сейчас бы даже и разделся, если бы это только помогло ему выполнить задание. Но и босой командир строительного отряда не смог проникнуть в макет. Валерка явно растерялся. — Тут что-то не то, — сказал Иван. Все мучительно думали, в чем же секрет? Что все пропустили, не заметили в действиях Валерия Михайловича? Лишь начальник поезда с удивлением смотрел на чудеса науки. Попытку Валерки повторил студент Михаил. Результат оказался тем же самым. Попробовали и другие студенты. Нет. Ничего у них не выходило. Настрой, что ли, был не тот? Или просто не поняли технику исполнения? Впрочем, не вышло вообще ни у кого. Степан Матвеевич даже был вынужден прекратить эксперименты, потому что, как ни осторожно пытались проникнуть через крышу макета экспериментаторы, а легкие толчки все же случались. Это для нас они были легкими, а для людей в магазине, наверное, весьма ощутимыми. Через миниатюрные окна уже замечались приметы паники. — Прекратим, — сказал Степан Матвеевич. — Тут что-то другое. — А вот и не вышло, — сказал Семен. Он, несомненно, был рад нашей неудаче. — Вот что, Семен, — сказал Иван, — рассказывай, как туда нужно проникать, или я за себя не ручаюсь. — Не ручаешься! — мгновенно вскипел Семен. — Ты за себя не ручаешься! Я тоже за себя не ручаюсь! Ты думаешь, я не вижу, я слепой? Нет, фигу! Я все вижу. Иван едва сдерживал себя. Семен, конечно, заметил кое-что правильно. Но глаз своих Иван на Тосю не «клал», и мыслей у него никаких черных не было. Ну, страдал, конечно, человек. Страдал. Это было видно. Я, по крайней мере, видел. Такое случается с людьми. Но и боролся с собой Иван, честно боролся. И ничего Семен не мог поставить ему в вину. Напрасно он набросился на Ивана. Да-а… Теперь Семен был под надежной защитой. Он мог говорить Ивану что угодно, и тот все равно смолчит. Семен даже ударить Ивана мог, и тот все равно бы не ответил, разве что зубы свои стер в порошок. Все точно рассчитал Семен Кирсанов, единственный, кто мог сейчас помочь нам. — Что же это он так про свою жену? — недоуменно спросил Степан Матвеевич. — При чем тут Тося? — Да ни при чем, — сказал я. — Ага! Ни при чем? Сам нашел кралю с ребенком и теперь хочешь, чтобы и Тося! — Ну ты тип, Семен, — сказал я. Ведь ничем его сейчас не возьмешь. Полностью обезопасил себя со всех сторон. — Ради бога, — попросил Степан Матвеевич, — расскажите или покажите, как это делается. — Да делайте что хотите. Вас много, а я один. Только в том и вся ваша сила, что вас много!.. Пусть он вообще на Тосю не смотрит. И на глаза не попадается. Знаю я, садятся холостыми, а вылазят женатыми! — Иван, — попросил Степан Матвеевич. Иван ничего не сказал, протиснулся между людьми и пошел по коридору в сторону купе проводниц. — Вот и пусть ходит ищет себе в другом месте. Никто не бросился вслед за Иваном…Глава 25
— Что еще нужно сделать? — спросил Степан Матвеевич. — Ничего, — буркнул Семен. Он вдруг ни с того ни с сего сник, увял, постарел. Но он все же шагнул к макету, поднял ногу прямо в ботинке, опустил ее в крышу, и снова, как в молоко, вошла она туда, потом вторую, погрузился по пояс, исчез весь, даже не взглянув на нас. — Все равно ничего не понял, — сказал Валерка. — Я тоже, — сказал Степан Матвеевич. Ничего не понял и я. Никакого дополнительного секрета и фокуса здесь не было. Семен исчез, и все. — И этот навек, — прошептал начальник поезда. Но Семен исчез не навек. Голова его вынырнула из крыши даже нетреснувшего и нераскрывшегося макета, потом плечи, туловище, руки, ноги. Вот он спрыгнул на пол и преспокойно уселся на свое место. — Демонстрационный зал там, моды показывают. И все. — Так в чем же дело? — устало спросил Степан Матвеевич. Никто не знал. Валерка по своей инициативе снова подошел к макету и попытался влезть в него. Нет. Ничего у него не вышло. — В чем дело, Семен? — умоляюще проговорил Степан Матвеевич. — Ведь для дела, для спасения… — Не знаю. Я прохожу, а вы почему-то нет. Так он устроен. Семен не врал. Да и для чего ему было сейчас врать? Просто макет впускал в себя только его и Валерия Михайловича. — Вы точно не знаете? — Ничего я не знаю. Я думал, он всех пускает, кто хочет. Хорошо заметная растерянность поселилась среди нас. Ну работай, голова, работай! Что ж уж, совсем безвыходное положение, что ли? — Надо знать, для чего этот макет был создан, — сказал Федор. — У него какое-то одно-единственное назначение. — Что значит для чего? — не понял я. — Ну тот, Афиноген-то, для чего его сделал? И почему бабуся не взяла его с собой? — Дарственная, — пробормотал Семен. Его никто не слушал. При чем тут дарственная? Никакой дарственной не было. Бабуся совсем не хотела везти этот чемодан своей родственнице и ее дочери, потому что у них и так вся жизнь в тряпках. Вроде злого подарка был этот чемодан. И что имел в виду Афиноген, когда создавал эту чудовищную игрушку? А поезд отстукивал свою нескончаемую песню. Стандартно и ритмично вздрагивали колеса вагона. Мимо проносились столбы электропередачи, отдельные группки деревьев и озерца, уже едва различимые в начинающей сгущаться темноте. Наступала ночь. А жара все не спадала. Правда, не так уже дышало жаром от окон. Исправная вентиляция в какой-нибудь час превратила бы это пекло в нормальную для человека атмосферу. Но вентиляция не работала с самого Фомска. Все это проносилось у меня в голове каким-то вторым слоем, скорее как реакция на органы чувств, а не как сознательное размышление. А думал я о бабусе. Какой-то секрет был в этом макете, придуманный специально для двух любителей всяких модных тряпок. Минуты две длилось это нестерпимое молчание. Даже Семен, кажется, начал понимать что-то. Да и поуспокоился он после ухода Ивана. Вот это закрутилось в нашем фирменном поезде! Однако что же имел в виду этот неудавшийся ученый, непризнанный Афиноген? Ведь те, для кого он сработал эту игрушку, могли, конечно, входить в нее беспрепятственно. Иначе для чего все это? Тут сомнений быть не может. Они могли входить. Семен и Валерий Михайлович тоже. Значит, у них есть что-то общее. Но что? Любовь к тряпкам? Это уже, наверное, ближе… Но вряд ли Семен страдал страстью к тряпкам как к таковым. Значит, надо еще ближе. Страсть, страсть. Стяжательство. Ага! Вот оно! Не просто любовь, а страсть к стяжательству, безмерное престижное потребление! Всего, что только можно отхватить. И ковры, и заграничные туфли, и книги, которые ровными безмолвными рядами стоят за стеклами полированных шкафов, и автомобили, на которых пять-десять раз в году ездят на речку. Но престиж, престиж! Я имею, я обладаю, у меня лучше, я смог, я изворотливее, я умею жить!!! А вы нет… Для меня или для Ивана такое было невозможно. Вечная нехватка денег. Если и книги, то для работы и для души, не все подряд, а строго выборочно, хотя и после этого комнату в основном населяют только книги. Никаких эмоций при виде купленного приятелем автомобиля, разве что легкое удивление и чуть более глубокое непонимание. Стоп! Значит, престижное потребление… стяжательство. Хотя стяжательство — это грубо и обидно. — Я вот что думаю, — сказал я. — Этот макет впускает в себя только тех, у кого имеется страсть к безудержному потреблению, к потреблению престижному, когда это потребление становится уже единственным смыслом жизни. Только для таких этот макет и создан. Семен не полез в бутылку, даже не обиделся. Я полагаю, что моя мысль и не была для него оскорбительной. Скорее она могла вызвать в нем только гордость за самого себя. Вот ведь, сам додумался! Никто не учил… Жизнь разве что научила! Так от жизни брать уроки не стыдно. — Сами посудите, — воодушевился я. — Для кого была сработана эта игрушка-чертовщинка? Для жены ученого Коли и его дочери, которые, по словам бабуси, всю жизнь свою видят только в тряпках. Семен вот прошел безболезненно… — Я не крал, между прочим… — спокойно заметил Семен. — Я сейчас не про это. Валерий Михайлович тоже. Как написано в рассказе у Федора… — Ну, рассказ тут, наверное, ни при чем, — остановил меня Степан Матвеевич. — А вы его еще не читали. Хотя взаимоотношения Валерия Михайловича с вещами, может, и заметили. А в рассказе… — Не надо про рассказ, — попросил Степан Матвеевич. — Тут, кажется, и без рассказа все становится ясным. — В рассказах моих неправды быть не может, — подал свой голос писатель Федор. — Если я что написал, значит, так оно и есть на самом деле. Валерий Михайлович может подтвердить. Да и в Фомске многие. Было у меня несколько рассказов с трагическим концом. Так ведь эти люди и в самом деле плохо кончили. Я потом уже и не… — И все-таки с рассказами давайте повременим, — попросил Степан Матвеевич. — Дело к ночи, а у нас еще ничего не сделано. Писатель Федор обиженно замолчал. Не за себя он обиделся. Он вообще, как мне казалось, не мог обижаться, если дело касалось его самого, а за свои рассказы, которые если были написаны, то как бы становились самостоятельными сущностями, независимыми от автора и живущими в мире уже по каким-то своим законам, хотя и непонятным, но все же необходимо имеющимся. — Что же нам теперь делать? — спросил Валерка. — Неужели без Семена Кирсанова невозможно обойтись? — притворно удивился Семен. — Семка, слышишь? Без тебя тут никак не обойдутся! Эй, где ты? — Семен даже нагнулся и заглянул под полку, на которой сидел, но ничего достойного внимания не нашел, выпрямился и сказал: — Вы ведь вроде бы как и за подлеца меня считаете. Неужто вам, таким хорошим и правильным, без подлеца не обойтись? Да где же это видано! Вам надо броситься на меня, заклеймить, проработать, торжественное обещание потребовать! Вычистить, человеком сделать в вашем понимании, а потом, когда я стану сверху вполне нормальным, снова послать меня на спасение, но уж только тут вам придется закрыть глаза, потому что я в этот макет войду все равно. Да ведь вам только это и нужно! Но совесть свою вы все-таки сначала успокойте. Это уж, пожалуйста… Вы ведь и в нормальной жизни только этим и занимаетесь. — Не хочу я этой помощи, — сказал я. — Не хочешь, — усмехнулся Семен. — Артемий Мальцев не хочет помощи от Семена Кирсанова. Правда, я еще и не предлагал. А Инга? А сын твой? А девочки из соседнего купе? А все другие? Им-то что, погибать? Погибать, потому что вы все тут собрались чистоплюи чистенькие, а жизнь грязна, с ней бороться нужно. Понимаю… Ну, пойду я. А ведь вы потом мне и руки не дадите. Впрочем, она мне и не нужна. Про руку это я просто так. — Но ведь и у тебя Тося есть, — сказал Валерка. Но только зря он это сделал. Не нужно было сейчас даже упоминать про Тосю. — А Тося пойдет за мной, — сказал Семен. — Она пройдет, не беспокойтесь. Это она при людях так. Грубо получилось у меня, некрасиво. Так что Тося пусть вас не волнует. Я и Тося пройдем через эту чертову вертушку. А вы все так здесь и останетесь! Про Тосю я не поверил. Не мог я поверить, что Тося пойдет за ним. А почему, собственно? Ведь она уже шла за ним. Ведь вышла же она за него замуж! И предположение, что она не знала Семена, — чушь! Да и вообще сильно сказал Семен. Пусть зло и недопустимо обнажая свою душу, но все же сильно. Ведь мы сами их делаем, этих Семенов! Сами! Ведь переплачиваю же я вдесятеро за необходимую книгу. Переплачиваю и еще благодарю своего спасителя, бутылку ему ставлю и выслушиваю, как он спасал других, и заманчивые его предложения, на которые у меня просто не хватает денег, иначе бы я ими воспользовался. Дурите вы нас, надуваете, обираете, делаете соучастниками преступления! Но все равно спасибо вам! Да почему вам? Нет, и вам, конечно. Но и нам тоже, потому что мы васрастим, лелеем, мы вас рождаем. И какой прекрасный симбиоз получается! Все довольны. И никаких угрызений совести с обеих сторон. Так что же я сейчас? Если мелочь, то я спокоен, если чуть крупнее, то я даже рад, ну покряхчу там маленько, постенаю. Но все же рад. А если много крупнее? Если дело идет не о ковре, не о полированной новинке, если дело идет о жизни людей, о моей собственной и еще о сотнях жизней, то я вдруг становлюсь честным… И я уже ничего не могу принять от Семена! Да почему же это? Почему я прозрел только тогда, когда жизнь подошла к итоговой черте? Потому что думал, что увернусь, обойдусь, не позволю, не сейчас, конечно, а потом, когда-нибудь в будущем, когда смогу все сам, честно, законно, не торгуя совестью. И куда же я зашел? Стыдиться себя буду, а приму. Приму от Семена свое будущее! И бутылку коньяка еще потом ему поставлю! И в гости приглашу, покажу подросшего на вершок мальчишку. Смотри, Семен, вот спасенная тобою жизнь. Вот так… Поздно! Потому что поздно! В двадцать семь лет, а уже поздно. Да и всемогущ Семен. Ведь не будь его сейчас, никто не проникнет через эту чертову вертушку! А если и найдется, то точно такой, как Семен. Вот и думай, вот и решай. Сейчас я как загнанный зверь, хоть какое-нибудь спасение, спасение даже ценой своей будущей, отстоящей лишь на мгновение жизни, но все же спасение. Ах, как необходим ты нам, Семен! А Семен все смотрел на меня спокойно и убедительно, но без всякого торжества и превосходства. Все, все было сейчас в его руках. И мне даже показалось, что мучительно ему это всемогущее состояние, не по росту. И сам он это чувствует. И думает, что выдержит. Не уверен, что выйдет из этой переделки, спасения то есть нашего, без всяких шрамов и душевных травм. Хорошо. Я сейчас мучился, но ведь мучился и он. По-разному это происходило, но все равно мучительно. И неожиданно свалившаяся власть над людьми не чистое благо, а и тяжесть тоже. И все же я не мог сказать: помоги, Семен. Словно я надеялся на что-то, на чудо какое-то, на счастливый случай. А предложи он помощь сам, я был бы куплен со всеми потрохами. Сопротивлялся бы я всеми силами своей души, пурхался, барахтался в мучительных раздумьях, а все равно продался бы. И лишь миг неизвестного отделял меня от этого. — Не нужна нам ваша помощь! — сердито сказал Валерка. Сердиться в данной ситуации казалось мне ребячеством. На что тут сердиться? Конечно, Валерка, справедливый Валерка не допустит, чтобы какой-то там Семен, которого он не уважает, смел ему помогать. Но Валерке еще только двадцать. Учиться он умеет, строить свинарники, пинать мяч и бегать кросс на три тысячи метров — тоже. Он просто уверен в себе. Он еще не знает, что такая всеобщая уверенность невозможна. Но вот сомнений он еще не испытал, разве что в случае с Ингой. Так ведь это и потрясло его до глубины души! Студенты единодушно поддержали своего вожака. Они представляли собой организованную единицу и не прочь были схватиться с неизвестным врукопашную. Я и завидовал им, и боялся их прямолинейных действий. — Нет уж ты, милый, если науку знаешь, то верни поезд-то по назначению, — попросил начальник фирменного поезда. Я молчал. Я еще почему-то молчал. Для чего я молчал? Разве мог я молчать, ведь я ничего-ничего не знал. Я даже не знал, сколько нам осталось: минуты или сутки. Молчал и Степан Матвеевич. Ну он-то, впрочем, будет жить еще в других реальностях. Он же практически бессмертен, подумал я и тут же устыдился своих мыслей. В чем это я чуть было не заподозрил столько выстрадавшего Степана Матвеевича? Да. И его гигантский опыт оказался бесполезным в нашем удивительном, страшном, невозможном фирменном поезде «Фомич». Писатель Федор кашлянул и сказал: — Можно, так сказать… — И не договорил. — Ну, я вижу, тут большинство, — усмехнулся Семен, лениво встал, нахально потянулся, правда, никого не задев при этом. — Пойду я. С женой поговорю. Со своей женой, — подчеркнул он. И я посторонился. Вот ведь поддать ему надо было, женщину, жену его спасти, а я отступил. Но с другой стороны… Из-за чего мне было бить его? Какое право я имел спасать Тосю? Просила она меня об этом? Да и хочет ли она такого спасения? Что я ей взамен предложу? Даже кто она, я и то не знаю. Научный ли работник или домохозяйка? Спасу я ее, а она потом уборщицей работать будет. Да и где? Жить где? Ну, душа там и прочее. Да только надо ли? Одну душу перестроить! Так ведь из-за этого может не счастье, а зло получиться! Семен пошел по коридору. Вот если Тося крикнет, вырываться начнет, просить… И всегда так, только тогда, когда нарыв лопается дерьмом, но не раньше — упаси бог, чуть раньше. Ведь и ошибиться можно. Страшно ошибиться.Глава 26
— Если вы хотите, — сказал писатель Федор, — если найдутся добровольцы, то я готов написать маленький рассказик, страницы на две… Степан Матвеевич посмотрел на него дико. О чем это глаголет неудавшийся писатель? Я предупредил его нелепый отказ. Я ведь знал Федора лучше, чем Степан Матвеевич, хотя тоже не очень хорошо. — Подождите, — сказал я. — У вас, Федор, что, действительно все так и происходит с рассказами, как вы утверждаете? — Совершенно так. Написал я как-то, что некий М. И. Галкин попал под такси, которое сам и пытался остановить. Потом мои друзья на работе рассказывают, что в соседнем отделе некий старший научный сотрудник М. И. Галкин действительно попал при таких именно обстоятельствах под такси и лежит теперь в больнице с двумя переломами. Да и многое другое еще было. Я ведь рассказы, в которых с людьми происходит что-нибудь неприятное, перестал писать. Только хэппи-энд, так сказать. Да вот и про Валерия Михайловича… Вы вот, Артемий, читали… Все так и было. Сам Валерий Михайлович признал. Вплоть до фамилий, имен и количества костюмов. Вы поверьте мне, поверьте. Я быстро напишу, минут за десять. Только добровольцы нужны, потому что это с ними действительно произойдет. — Да что же — это? — нетерпеливо и недоверчиво спросил Степан Матвеевич. Я уже сообразил, что хотел сказать Федор. — Дело вот в чем, насколько я понимаю, Федор, извините, не знаю вашего отчества. — Но писатель только махнул на это рукой. — Так вот, Федор, насколько я понял, может написать небольшой рассказик о ком-нибудь из нас. О том, как кто-то на некоторое время переродился. Рвачом стал, стяжателем, словом, тем, кого за глаза мы не уважаем, но без которых нам никак не обойтись сейчас. — Да, Артемий все правильно понял, — подтвердил писатель Федор. — Добровольцы только нужны. Студенты молчали. На пулемет бы они сейчас пошли, чтобы спасти других, а сделаться рвачами, чтобы тоже спасти людей, нет. Тут был какой-то нравственный барьер. И перешагнуть через него было трудно, почти невозможно. В конце коридора появился чем-то не на шутку взволнованный радист, хотя тут и всем другим было не до шуток. Стряслось еще что-то, стряслось! — Вот! — громко сказал он. — Вот! Телефонограммы! — И он протянул пачку листков. Степан Матвеевич недрогнувшей рукой принял их и прочитал. Мгновенное недоумение появилось на его лице, но тут же сменилось болью. — Сложнее, чем я предполагал, — сказал он. Телефонограммы, что принес радист, были наши собственные, те самые, что мы хотели передать на соседнюю станцию. — Расскажите, — попросил Степан Матвеевич радиста. — Тексты я продиктовал внятно, четко, — начал растерянный радист. — Жду. Скоро, думаю, ответят. Проходит десять минут, двадцать. Отвечают. Я обрадовался. Записываю. Боже мой! А это наши собственные телефонограммы вернулись. И как такое может быть? — Экранировка, — предположил Валерка. — Поезд экранируется. Радиоволны отразились, и аппарат принял их. Квартира, наверное, у этого внучка Коли железобетонная, не пропускает радиоволны. Тут мощность нужна побольше. — Я и так на полную катушку, — сказал радист. — Перегревается аппаратура, да и жара. — Жара, — вздохнул Степан Матвеевич. — Ну ладно. Ведь делать надо что-то. Так вы в самом деле можете написать рассказ… э-э… Федор? — Могу, — решительно ответил писатель. — Мне только кандидатов давайте, фамилии то есть, и имена. А там уж я сам. Все уставились на комсомольского вожака, что скажет он. Валерка вспотел. Нет, хоть и на десять минут, а он не хотел становиться тем, кем сейчас от него требовалось. Я подумал, что и этот вариант сорвется, еще не начавшись. Но Валерка все же решился. — Я, — с трудом сказал он. — Валерка… Валерий Стинцов. — И снова замолчал. — Нет, — сказал Михаил. — Нет, Валерка. Ты уж тут давай. — Обстоятельства-то изменились, — все же облегченно заметил командир. — К черту обстоятельства! Михаил Кафтанов, Виталий Погорелов, Станислав Бражников. Студенты. У судьбы тоже бывают свои фавориты! — Запомнил, — сказал писатель Федор. — Через десять минут я все принесу, напишу то есть… — И Федор неуклюже, слегка пошатываясь, все еще иногда не в такт толчкам вагона, проследовал в свое купе, где его соседи продолжали спать сном младенцев. — Дело в любом случае долгое, — сказал Валерка. — Надо и здесь что-то делать. Ночь уже. А поезд не спит. — Да, да, — согласился Степан Матвеевич. — В ресторан к директору, и пусть он порасторопнее организует питание, а вы, — тут он кивнул Валерке, — а вы со своими ребятами разнесете ужин по вагонам. И вообще, посмотрите все. Как настроение. Нет ли чего ненужного, непонятного, таинственного. — Все понял! — радостно ответил Валерка. — Сейчас сделаем. — И он рванулся в купе, где сидела Инга, потом выскочил оттуда и исчез в тамбуре. Ну, эти все сделают, сомневаться не приходилось. Трое обреченных хмуро молчали. Они ведь даже не знали еще, на что шли. А если это не на десять минут, а навсегда, если это только послужит толчком, если и они носят в себе семена подлости? Кто знает, как разворачивается душа человека, каким цветком она расцветает? — А вам бы тоже нужно пройтись по вагонам, — посоветовал начальнику Степан Матвеевич, — поговорить с проводницами, с работниками ресторана. Порасспросите-ка машиниста. Он-то как ведет состав? Куда? Что он сам думает? — Угу, — сказал начальник. — Все дело. — Дело, дело, — подтвердил Степан Матвеевич. — Да еще какое нужное дело. — Понимаем, — сказал начальник и пошел в купе к проводницам. Степан Матвеевич крепко, тяжело провел ладонью по лицу. — А ведь экранирует и от проникновения в другие реальности, — сказал он. Десять минут уже прошло, но Федор не появлялся. — Схожу, — сказал я и пошел в первое купе. Там, упав лицом на раскинутые по столешнице руки, лежал Федор и вздрагивал. Он плакал. На верхней полке проснулся один из гигантов, грузно спрыгнул с полки, нагнулся, достал откуда-то двухпудовую гирю и направился по коридору в другой конец вагона. Я тронул писателя за плечо. Федор не сразу почувствовал мое прикосновение. Я тряхнул его сильнее. И тогда Федор поднял голову и повернул ко мне свое некрасивое покрасневшее лицо. — Не могу, — выдавил он из себя. — Понимаешь, не могу. — Понимаю, Федор, понимаю, — попытался успокоить я его. — Нет, Артемий, ты не понимаешь. Не понимаешь ты. Я в другом смысле не могу. Я не могу их даже на десять минут сделать такими, как Семен. Я не хочу, не хочу! И боюсь… Я вот начал, начал… — Он протянул мне лист. — То есть написать-то я могу, но только рука не поворачивается сделать такое. И знаю, что надо. Надо! Единственный сейчас выход. Да только как искалечить души людей? — Ничего, Федор, ничего. Мы сейчас что-нибудь другое придумаем. — Успокаиваешь. Знаю. Да только ничего сейчас другого и придумать нельзя. Я ведь и то мог написать. Мог! Да только сколько на это нужно времени? — Что то? — не понял я. — То, — повторил он. — Роман о нашем поезде. Как с ним все произошло и как он потом выпутался. Я смог бы. Но время… Федор все же немного успокоился. По коридору прошел его сосед, держа в могучей руке казавшуюся игрушечной двухпудовку. В купе Федора ехала команда гиревиков. — Пора начинать, — прохрипел тяжеловес и полез будить других спортсменов. — Я не буду, — твердо сказал Федор. — Знаю, знаю. Я и сам когда-то не хотел. Таким же, как ты, хиляком был. Для начала поработаешь с двухпудовкой. — Нет, я сегодня не буду. Это уж точно. — Федя? — удивился приятель писателя. — Что же еще делать в этом поезде? — Нет, нет. Ко мне вот пришли, а я ничего не могу сделать. — Э! Гирь у нас на всех хватит. Да только, кажется, из тебя спортсмен не получится. — Приходи к нам в купе, — сказал я Федору. — Я приду, — пообещал он. — Я даже что-то сделаю. Что-то ведь я должен сделать? Тут все было кончено. Федор не сумел даже в рассказе сделать трех студентов представителями престижного потребления. Пусть остаются людьми. Только куда теперь завезет фирменный поезд этих нормальных людей? А студенты все сидели в нашем купе. — Отбой, — сказал я. — Не напишет Федор ничего. Не смог он. — Что теперь делать нашему отряду? — спросил снова оказавшийся здесь Валерка. Он вроде был даже немного обрадован таким оборотом дела. Или это только мне почудилось? — Это уже определенно? — спросил меня Степан Матвеевич. — Совершенно определенно. Федор последнее время может писать рассказы только со счастливым концом. Студенты смотрели на нас вопросительно. — Займитесь помощью пассажирам, — попросил их Степан Матвеевич. — Отряд все сделает, — заверил Валерка. И студенты вышли из нашего купе. — Давайте я спрыгну с поезда, — предложил я. — А что потом? — спросил Степан Матвеевич. — Что потом? Куда вы пойдете? Ведь совершенно по пустынной местности едем. Ни станций, ни полустанков, деревенек даже не встречается. Дальше прыжка я свой план еще не продумал. Из коридорчика вагона показались Семен Кирсанов и Тося. Семен вел Тосю за руку. И она шла, кажется, совершенно ему не сопротивляясь. Помощи ей никакой не требовалось. Добровольно она шла. Что-то сказал ей Семен, что-то наговорил, заверил в чем-то. Согласилась она с Семеном. И когда они вошли в купе, Тося на нас старательно не смотрела. А глаза у нее были заплаканными. — Вы можете на три минуты освободить купе? — спросил нас Семен. Степан Матвеевич словно знал, что сейчас предпримет Семен. — Пошли в тамбур, — предложил он мне. А в купе Инги сейчас находилось лишь трое пассажиров: сама Инга, Зинаида Павловна и Сашенька. Светка и Клава тоже, наверное, были мобилизованы для оказания помощи попавшим в затруднительное положение пассажирам фирменного поезда. — Ну и что энтузиасты сделали для нас интересного? — спросила Зинаида Павловна. — Что вы там решили? Степан Матвеевич посмотрел на нее удивленно и, не задерживаясь, проследовал в тамбур. Я присел на краешек полки. Да только что я мог сейчас сказать? Что мы ничего не можем сделать? Что наши мысли зашли в тупик? Что фирменный поезд мчится неизвестно куда? По коридору мимо меня проскочило человек десять студентов с корзинками и судками. Ребята были сосредоточенными и деловитыми. Знакомый мне официант удивленно заглядывал в свою почти опустевшую корзинку. Что-то, по его мнению, снова произошло с пассажирами. Колбасу жирную берут, хотя жара ослабела лишь чисто теоретически. Не поймешь этих пассажиров. То им нужна колбаса, то нет. — У нас все в порядке, — сказала Инга. — Сашенька накормлен, спит теперь. Так что, Артем, иди, если ты там нужен. — Наверное, нужен, — ответил я. Вот ситуация! С женой поговорить и то времени нет! Да и неудобно было бы сейчас начинать нам свои разговоры, обсуждения планов, мечтания, когда с поездом происходила какая-то ерунда. Вот мы и едем уже целый день, как двое супругов, которым уже и сказать-то друг другу нечего за давностью стажа этого самого супружества. Ну уж нет! Не вечно это будет продолжаться! Сейчас серое вещество мозга пустим на полную мощность. И пусть в голову приходят необходимые мысли и идеи. Из коридорчика протолкнулся Степан Матвеевич. — Пять минут прошло, — сказал он. — Нам тоже нужно быть в купе. Пусть уж товарищ Кирсанов простит нас. Мы тронулись в обратный путь. Я только улыбнулся Инге. Да ей, кажется, и этого сейчас было достаточно. И все-таки я чувствовал, как все в ней сжалось, напружинилось. Очень, очень уж неспокойно было у нее на душе. В нашем купе Семен снимал импровизированные занавески. Зачем они ему опять понадобились? Тося сидела в уголке за столиком и рассеянно, как мне показалось, крутила пальцем стакан. И нижнюю губу свою покусывала. Семен был немного возбужден и очень деятелен. — Прошу вас в свидетели, — попросил он нас. — Чтобы разговоров потом не было. Все эти приобретения, из-за которых, собственно, разгорелся сыр-бор, я, так сказать, вернул в первоначальный адрес. Что прошу и засвидетельствовать. — Что тут свидетельствовать-то? — удивился я. — Ах, Артемий! Знаю я вас. И очень даже хорошо. И друга вашего лучшего тоже отлично понял. Ага! Из купе исчезли все эти приобретенные шмотки. Ковры, коробки с импортной и отечественной обувью, свертки и пакеты. — Препроводил, так сказать, по назначению. И чист, чист перед вами, хотя на черта мне понадобилась эта самая чистота, сам не могу понять, да еще и перед вами? Перед супругой своей — это другое дело. Мы выяснили позиции и приняли решение. Если что было не так, то уж исправлять поздно. Дело в том, что мы отбываем. Расстаемся, так сказать, навсегда. Очень верю. Именно, что навечно. Мир большой, и лучше бы нам больше не встречаться. — Скатертью дорожка, — сказал я. — Чего и вам желаю, — ответил Семен. И ответ его своим смыслом был покрепче моего пожелания. — Значит, все эти вещи преспокойно прошли через крышу макета? — спросил Степан Матвеевич. — Представьте, — ответил Семен. — И сейчас преспокойно лежат в демонстрационном зале, а работники универмага бегают и не могут понять, откуда это взялось. Но чеки… Чеки у меня в кармане. Доказать будет нетрудно. Оставил, закружился немного, запутался. Первый раз в Марградском универмаге, то да се. Так что тут все в порядке. Степан Матвеевич вытащил из кармана пиджака шариковую ручку и легонько опустил ее на крышу макета. Ручка слегка стукнулась и скатилась на пол. — Не получилось, — сказал Семен. — И не получится. Тося шевельнулась. Я вдруг почувствовал, что она не хочет идти с Семеном, но чем-то он ее привязал к себе дополнительно во время их недавнего разговора. Да так крепко, что Тося пойдет! Не захочет, а пойдет. Она, наверное, еще и слово ему дала. Семен вполне мог взять с нее слово. Тося приподнялась. И ни разу она не взглянула на нас, да и на Семена тоже не смотрела. А так, по звуку, словно на ощупь. — Телеграммы, — напомнила она ему. — Ах да! Да! Давайте, Степан Матвеевич, ваши телеграммы, в Старотайгинск, Фомск и еще куда там… Денег на телеграфирование не нужно. Из своих, так сказать, сэкономленных или нечестно заработанных, как вы наверняка думаете. Отправлю. Отправлю немедленно и в самом лучшем виде. Степан Матвеевич на мгновение замялся. Неужели он еще размышляет? Пусть Семен иной, но все же речь сейчас не о Семене и даже не о самом Степане Матвеевиче… — Что ж, — угрюмо сказал Граммовесов. — Спасибо и на этом. — И он передал Семену уже смятые бумажки с текстами телеграмм. — Итак, — деланно весело продолжал Семен, — начнем, пожалуй. Прошу вас, дорогая Таисия Дмитриевна, жена, так сказать, моя единоверная! Давай, Тося! Тося, все так же не глядя ни на кого, подошла к макету. Смотреть на эту процедуру мне было неудобно. Да и самой Тосе, похоже, все сейчас было тошно. Я отвернулся, я даже вышел в соседнее купе. Степан Матвеевич сел на свое боковое и уперся лбом в стекло. Семен засопел, сначала недовольно, потом вроде бы с какой-то надсадой. «Ну! Сюда! Да не так, не так… Что же ты? Ведь нельзя, нельзя оставаться. Ведь эдак что получится?» И тихий раздраженный голос Тоси: «Да сама я, сама…» Потом: «Нет, Семен, нет». — Эй! — крикнул Семен. — Кто-нибудь! Артем! Семену требовалась помощь. Я вернулся в купе. Тося смотрела на меня с каким-то победным видом. И уже маленькая, затаенная радость была в ее взгляде. — Не получается у меня, — сказала она тихо. — Как не получается? Как не получается? — заволновался Семен. — Да только подсадить надо. Я ее подсаживаю, а она вырывается. А у самой-то ничего не получается. Дотронуться до нее нельзя, видите ли. Раньше можно было, и даже очень, а теперь нельзя. — Я, что ли, должен помочь? — спросил я. — А хоть бы и ты, — сказал Семен. Растерянность и какая-то злость были в его голосе. — А хоть бы и ты! Она бы, конечно, хотела, чтобы Иван ее подсаживал. Она бы сомлела в его руках. Но нет необходимого Ивана, так что уж ты, пожалуйста. У тебя семейство и прочее. Я думал, что Тося сейчас обидится. Но ничего подобного не произошло. Она даже негромко рассмеялась. — Подсади меня, Артем, подсади, — смеясь, попросила она. Я взял ее за талию. — Крепче, Артем, крепче, — попросила она. — Да хоть обнимай на глазах, — окончательно озлился Семен. — Потом, потом приведем в порядок семейный уклад. Я приподнял Тосю. Собственно, даже и не приподнял. Сама она с очень даже большой легкостью взлетела на полку, где стоял макет, тронула маленькой ножкой крышу. — Вот видишь, Артем, видишь. Не для меня это, не для меня! Я все держал ее. Ну а уж из соседних купе, конечно, посматривали на нашу скульптурную группу с большим интересом. Тося спрыгнула на пол. Разгорячилась она, раскраснелась, взвинченная какая-то стала. — Давай, Семен, один, — сказала она. — Один! — Семен грозно надвинулся на нее, но она даже не отступила. — Один! Значит, я во всем виноват? Я? Это не ты хотела обставить нашу квартирку как игрушку? Это я хотел?! Да?! Это не ты таскала меня по всяким магазинам? Туда десяточку, сюда пятерочку, только чтобы без задержки, без очереди. Комодики там, шифоньерчики, лютики, цветочки. Игрушечку сделаем, а потом малюточек заведем. И будем жить во дворце, хоть и маленьком, а все не для других. Только для себя да для наших будущих чадушек! — Ты выкричись, Семен, выкричись, — сказала ему Тося. — Легче тебе будет. Да и мне тоже. — Так я все вру?! — Нет, Семен, правду говоришь. Хотела я дом-игрушечку, хотела. — Так что же ты теперь заартачилась? — А не хочу я теперь ничего, Семен. — Тося… — Семен словно понял что-то в это мгновение. — Тося! А как же я? — Не знаю, Семен. Не знаю. Я и сама-то как, не знаю. Но только не хочу больше ничего. Ничего мне не надо. — А-а! — закричал Семен. — Это все Иван! Это ты, Артем, потворничал! Ты все знал, а не пресек! Вот теперь и смотри, как семьи разрушаются! А в Усть-Манске мать-старушка ждет. Внучата ей нужны. Обманули мать-старушку! Всех обманули! Да пропади все это пропадом! — И пусть пропадает, — согласилась Тося. — Ты иди, Семен. Иди. Устала я, да и кончать надо быстрее. Люди, наверное, спать хотят. — Плевал я на людей, — тихо зашипел Семен. — Плевал. Они на меня, а я на них. Он еще и не верил, кажется, что Тося отказалась от него. Не мог поверить. Нужна была ему Тося, нужна. Но только лопнуло что-то в их семье. Вдребезги разлетелось. Но Семен этого не хотел видеть. Степан Матвеевич смотрел на все происходящее хмуро. Семен вдруг сел на скамью и замолчал. — Семен, ты иди, иди. Ведь неизвестно, что еще здесь будет. А ты сейчас можешь пройти. Иди, Семен… Иди. Семен что-то обдумывал. — Ладно, — вдруг сказал он. — Понятно. Не героическая личность. Серая личность. Не чета другим. Другие все знают, все понимают, только сделать не могут. Делать кто-то другой должен. Семен, например. Потому что Семен в их глазах не человек, а так, мразь одна. И рады бы они исчезновению Семена с лица галактики, да пока не могут без него обойтись. Семены-то ведь вам еще очень нужны. А я вот могу и без вас! — Да ладно ты, — сказал я. — Не можем, да скоро уж сможем. — Вы сможете. Это уж точно. А вот сейчас-то, сию минуту и не можете. — Кирсанов, — сказал Степан Матвеевич, — вы можете поступать, как вам заблагорассудится. Но только объявите нам свое решение. В безвыходной ситуации мозг работает лучше. А сейчас вы нас расслабили. Семен встал. Я подумал, что он сейчас швырнет нам наши телеграммы, захохочет, скажет: «Посмотрим, посмотрим, как вы там без меня». Но он лишь поставил ногу на полку и в одно мгновение исчез, словно спрыгнул с обрыва. Нет, я даже не заметил, как он это проделал, но только все было быстро и ловко. Что теперь от него ждать. Просто он ушел или показать, что он может сделать нам благо, не рассчитывая, отказываясь от всякой нашей благодарности. Тося вдруг упала грудью на столик и заплакала, вся затряслась. — Воды! — крикнул Степан Матвеевич. Я бросился за водой к титану, а когда вернулся, возле Тоси уже хлопотала Зинаида Павловна. Вездесущая Зинаида Павловна, которая каким-то особым чутьем чувствовала, где нужна ее помощь. — Ничего, милочка. Сейчас все пройдет. — В нашем купе, кажется, пахло нашатырным спиртом. — Спокойнее. Ну вот и хорошо. Ну вот и чудесная ты у меня девочка. Поплакать можно. Это облегчает. Только до истерики не нужно себя доводить. Душечка ты моя, милочка! Золотце прелестное! Зинаида Павловна еще немного похлопотала возле женщины и ведь успокоила ее, успокоила. — А теперь вот что, милочка. Тут все мужчины да мужчины. Разговоры у них, споры всякие. А мы к Инге в купе пойдем. Там и спокойнее нам будет. Поговорим, чайку попьем, а может, и поплачем. Есть ведь у нас, есть над чем поплакать. Пойдем, милочка…Глава 27
В купе вошел решительный писатель Федор. Это было видно и по походке, и по выражению одухотворенного лица. — Артемий, — сказал он, — рассказик-то помнишь про Валерия Михайловича Крестобойникова? — Помню, Федор. Понравился мне этот рассказ. — Дело сейчас не в том. Окончаньица у него не было. А теперь есть. Степан Матвеевич посмотрел на него как на какую-то помеху. Что человек пристал со своими опусами? Но я-то знал, что так просто Федор не полезет со своими никогда не печатавшимися трудами. Он протянул мне листок, исписанный с двух сторон. — А еще Иван просил передать, что связь можно установить по проводам линии электропитания. — А ведь он прав! — воскликнул Степан Матвеевич. — Нужны только конденсаторы высокого напряжения. Я ведь обязан был это предусмотреть! Все-таки мои знания и опыт… — Да разве можно все знать? — сказал я. — Нет, нет… Уж я-то должен был знать. Не прощу себе… — Ну а через магазин связь уже не нужна? — спросил Федор. — Как не нужна? Нам сейчас все нужно! А вы что хотите предложить? — спросил Степан Матвеевич. — Да вот только окончание рассказика, — замялся Федор. — Прошу прощения, но я не смог выполнить задание общественности. Не на все способен, оказывается, писатель Федор. — Не огорчайся, — попытался успокоить я его. — Писатели не всемогущи. — И все же я хочу, чтобы вы прочитали окончание рассказика про Валерия Михайловича. — Я сейчас прочту, — сказал я. Но прочесть рассказ мне не удалось. Какой-то шум раздался на полке, где стоял злополучный макет. Поругивания, пыхтение, сопение, словно кто-то с большим трудом продирался сквозь непреодолимую преграду. Из крыши миниатюрного магазина показалась рука, судорожно схватила воздух, исчезла, снова показалась, но, кажется, уже другая, правая или левая, но другая, без кольца на безымянном пальце. Что-то далекое и неразборчивое послышалось из-под крыши макета. Снова показалась рука и начала делать движения, словно просила о помощи. — Ау… — тихо послышалось из недр макета. — Помогите… Федор не заставил себя просить дважды. Он схватил ладонь и потянул на себя. Нет, истощен литературными трудами был писатель Федор. Но старался он на совесть. Степан Матвеевич железной хваткой сжал обе руки, и Федора, и того, все еще невидимого. Я схватил Федора за пояс, потому что уцепиться больше было не за что. Втроем у нас дела пошли лучше. Показалась и вторая рука. И за нее уцепился тот самый папаша, который обещал своему сыну, что мама все купит у дяди. Да и еще кто-то уже помогал. Испуганное лицо Валерия Михайловича на миг показалось из крыши, снова исчезло. А когда наш фельдъегерь появился еще раз, ему уже не дали так просто исчезнуть. Может, и пострадали при этом волосы товарища Крестобойникова, но его самого уже не упускали, а когда из крыши показались плечи и туловище, то связного выдернули из другого мира одним мощным и согласованным рывком. Валерий Михайлович в некотором изнеможении сел на полку и привалился к стенке купе. — Спасибо! — сказал он, отдышавшись. — Спасибо, товарищи! Если бы не ваша помощь, застрял бы я где-нибудь между стропил одного из самых крупных магазинов Сибири. Навеки бы застрял. — Да что случилось? — спросил я. — А то и случилось, что я прямо посреди проникновения вдруг почувствовал, что все, конец, что не пройду я; что-то изменилось в микроструктуре этого макета. Не для меня он. Нет, теперь уж не для меня. О господи!.. В общем, можно сказать, что все в порядке. Володьку этого, который нашим поездом хотел поиграть, разбаррикадировали. Бабуся там проявила такую энергию! Да и внучек Коля. Коля-то уже здесь… — Где здесь? — Да в Марграде. Они с бабусей всю академию и институты высшей школы на ноги поставили. Очень много народу занимается спасением нашего поезда. И к Афиногену в Фомск срочно вылетели. Протрезвел он, сам испугался того, что наделал. Комиссия изучает эту самую нуль-упаковку. Но все-таки говорят, что это ерунда. Нет, говорят, ничего. Никакой то есть нуль-упаковки. — А как же наш поезд? — удивился я. — Ведь мы нуль-упакованы! — И так это, и не так. Вроде бы и были, а потом оказалось, что такое вовсе и невозможно. — Не понимаю, — сказал Степан Матвеевич. — Что же тогда с нашим поездом? — С поездом действительно какая-то ерунда. Нет нашего поезда! Ни до Усть-Манска, ни после Усть-Манска. Вообще нет. — Тогда где же мы сейчас находимся? — Вот что я могу доложить, — сказал Валерий Михайлович. — Нашим поездом занимается наука. Много людей выясняют, стараются понять и помочь нам. Но… но только связь через меня больше не получится. Или там с нуль-упаковкой что произошло, или еще что, только я уже не пройду через этот барьер. — Валерий Михайлович для убедительности ткнул пальцем в крышу, и… ничего не произошло. Товарищ Крестобойников действительно утратил способность проходить сквозь крышу макета. — Они там хотят писать плакаты на окнах, чтобы нам видно было. Информировать, так сказать, нас. Так что наблюдайте… Да, вот отчет об истраченных деньгах общественной кассы спасения. На такси — двадцать восемь, на переговоры, общественный транспорт. В общем, я истратил шестьдесят рублей. — Господи, — прошептал я, — так вы для этого и брали эти двести рублей? — Не буду врать, — нахмурился и отвернулся Валерий Михайлович. — Не для этого я их брал, ну да ладно… Бог простит. — А способности вы лишились не из-за упразднения нуль-упаковки, — сказал Федор. — Тут другое. Да только лучше ли теперь будет, не знаю. Может, все оставить как было? — Нет, нет, Федор, пусть все по-новому. Спасибо тебе, писатель Федор. Жаль, что я не редактор какого-нибудь издательства. — Да ладно уж, — засмущался Федор. — Чего там. Я и сам рад. — Дайте уяснить, — попросил Степан Матвеевич. — Значит, мы ни в каком так называемом поезде-игрушке и не находимся? Так, что ли, вас понимать, уважаемый Валерий Михайлович? — Не находимся, но, возможно, находились. — Непонятно. — Все непонятно. В этом и трудность. Все с нашим поездом с одной стороны есть, а с другой — нет. Ведь даже на железных дорогах его не могут найти. — Ну, — сказал я. — Это бывает. Теряются поезда. — Сейчас такая развитая система автоматики! Математические машины вычисляют маршруты поездов. А вы говорите, что поезд может потеряться… Ну, если наш поезд не игрушка, то скоро должна быть станция, — заявил Степан Матвеевич. И словно только этого заявления ожидавшая тетя Маша завела: — Урман! Кому сходить в Урмане?! Стоянка восемь минут! — Ну вот и кончились наши приключения, — сказал кто-то с явным облегчением. Но только никакой станции за окном не было. Лишь непроглядная темень да звезды. Даже Луны не было.Глава 28
Я развернул лист, на котором было окончание рассказа писателя Федора. И вот что я прочитал: «Из театра Крестобойниковы возвращались уже поздно. Дома Валерий Михайлович сел на кухне почитать газету. А когда вышел оттуда, увидел вчерашнюю же картину. Крестобойников прислонился к стене и вдруг понял, что это случилось уже давно. Уже давно вещи делают с ними что захотят. Теперь он вспомнил, что они с женой всегда подчинялись вещам, каждый вечер раскладывая их вот так в комнате. А сами входили в платяной шкаф и стояли там, ожидая утра. Ох, как давно это началось… Он открыл дверцу платяного шкафа. На него смотрели немигающие глаза жены. Она жила в платяном шкафу. И он тоже. Валерий Михайлович попытался разбудить жену. Это удалось ему не сразу. А когда она все же проснулась, то приложила палец к губам и прошептала: — Тише. Не мешай им. Обидятся. — К черту! — закричал Валерий Михайлович. Он поднял жену на руки и уложил в постель, хотя она сначала и сопротивлялась этому. А в глазах ее был страх. Она так боялась, что вещи не простят ей этого поступка. Крестобойников делал все спокойно. Он столкал назад в платяной шкаф все эти нахальные, озлобленные вещи, обращаясь с ними без прежнего подобострастия. Он словно и не замечал их. Так просто что-то попало под руку. Потом он закрыл дверцы шкафа, отер пот со лба и только теперь признался себе, что ему было страшно. — Спи, Вика, — сказал он. — Мы еще посмотрим, кто кого. А утром, когда он проснулся, жена уже сварила кофе. За завтраком они заговорили о спектакле. — Какой хороший был спектакль, — начала было Виктория Ивановна. — Спектакль был дрянной, — сказал Валерий Михайлович. — Артисты двигались по сцене как вареные. Исполнитель главной роли дважды забывал текст. В массовках, особенно в сцене общего профсоюзного собрания, статистов было так мало, что становится совершенно непонятным, каким образом завод мог выполнять государственный план, имея такую катастрофически маленькую профсоюзную организацию. Да их хоть в тоги наряди, спектакль лучше не станет. Виктория Ивановна посмотрела на мужа удивленно. Так он еще никогда не говорил. Перед уходом на работу Крестобойников подошел к жене, обнял ее и почувствовал, кажется, впервые за много лет, что это не его пиджак обнимает ее платье, а он сам свою маленькую Вику. По дороге на работу левая туфля попыталась было канючить, но Валерий Михайлович так цыкнул на нее, что та замолчала и, кажется, навсегда. Во всяком случае, до более подходящего момента…» На этом рассказ писателя Федора обрывался. Я понимающе кивнул Федору. Ясно теперь, почему Валерий Михайлович с трудом проник через крышу макета. В его душе уже давно, наверное, шла какая-то перестройка. И если действительно прав писатель Федор, то сейчас товарищ Крестобойников значительно отличался от того Крестобойникова, который сел в поезд в Старотайгинске. А борьба в нем шла жестокая. Ведь и с Семеном он сразу же нашел общий язык. И уходил Валерий Михайлович в крышу магазина совсем не с целью помочь фирменному поезду. А впрочем, кто теперь это мог знать?Глава 29
Мысли на некоторое время перестали возникать в нашем купе. Тут еще имел значение тот факт, что нам кто-то уже помогал оттуда, извне. И не просто сборище случайных людей, а целая научная организация, возможностей у которой было намного больше, чем у нас. Правда, через окна магазина мы пока читали на транспарантах лишь искренние приветствия и пожелания держаться во что бы то ни стало. Ну мы и держались. Только мысли действительно перестали рождаться в головах пассажиров. Но я был уверен, что скоро мы снова начнем искать выход из неприятной ситуации. Пытался же ведь Иван наладить связь с внешним миром по проводам линии электропередачи. Рассказ Федора читал уже сам Валерий Михайлович. Читал и в некоторых местах повествования согласно кивал головой. «А где же все-таки Иван?» — вдруг вспомнил я. Семен, конечно, оскорбил его самым чувствительным образом. И не снес бы такого Иван, если бы тут и в самом деле не была замешана Тося. Тяжело было сейчас Ивану. Но я был уверен, что согнуть его невозможно. И, однако же, исчез Иван, не появлялся больше в нашем купе. — Пойду поищу Ивана, — сказал я. — Да, да, — на мгновение встрепенулся Степан Матвеевич. — Желательно, чтобы он все-таки был с нами. В радиоузле его не оказалось. И я пошел через вагоны в конец поезда. В основном я задерживался в тамбурах, потому что был уверен, что Иван не осядет в каком-нибудь купе. Не очень он и разговорчив был для новых компаний. Остался последний тамбур. Я даже подумал сначала, что он будет наверняка закрыт, все-таки ведь последний… Но тамбур был открытым, правда, неосвещенным. И лишь слабый свет красного фонаря позволял рассмотреть, что здесь происходит. Красный фонарь держал в руке товарищ Обыкновеннов. Он был в каком-то дождевике, хотя осадков не предполагалось, наверное, в течение тысячи лет, с капюшоном, натянутым на велюровую шляпу. Рядом стоял Иван. Оба молчали. Лишь товарищ пришелец иногда приподнимал руку с фонарем, словно пытался что-то рассмотреть в темноте, остающейся за хвостом поезда. А сам тамбур был открытым, как в товарных вагонах. И жары здесь не чувствовалось, так как ветер, создаваемый самим фирменным поездом, завихрялся и кружился именно в тамбуре, вернее, смотровой площадке последнего вагона. Я с минуту постоял молча. Они на меня и внимания не обратили. Тогда я тронул Ивана за плечо, а товарищу Обыкновеннову сказал: — Извините. Иван оглянулся, а пришелец продолжал пристально всматриваться во тьму, словно там действительно можно было что-то рассмотреть. — А, Артем, — виновато сказал Иван. — Здесь вот я. Связь по проводам установили. Одностороннюю, правда… Но, может, там догадаются… Поговорили немного… — Это хорошо, — сказал я. — Это прекрасно. — Ну а что там у вас нового? — Валерий Михайлович вернулся, — начал я. — Ишь ты! — удивился Иван. — Валерий Михайлович… Я вкратце рассказал ему, что произошло в нашем купе. Он слушал внимательно, только иногда быстро оглядывался на убегающее и едва различимое в свете фонаря полотно железной дороги. — Так что гипотеза о том, что нашим поездом играет мальчик Володя, отпадает. Тут что-то другое… — Да. Тут что-то другое, — согласился Иван. — Ты разве догадывался об этом? — удивился я. — Не то чтобы догадывался. В игрушку эту я верил, только казалось, что здесь и еще что-то. Словом, что здесь не один фактор, не одна причина, а две или даже больше. — Артемий, — вдруг обратился ко мне товарищ Обыкновеннов. Лицо его было печально. Горестные складки залегли возле рта. — Вы, Артемий, ведь не верите в пришельцев? — Да как вам сказать… — растерялся я. — Раньше не верил. Прецедента не было. А теперь… — А в сказки? — перебил он меня. Какая-то боль чувствовалась в его вопросе. — В сказки? — переспросил я. — Я ведь вот что имею в виду… Иванушка, Емелюшка. Дурачки они. Это в ваших сказках. А смысл этого дурачества? В сказках они вам симпатичны? Симпатичны. Знаю. Почему же в реальной действительности у них ничего не получилось, а в сказках — будьте любезны? Чего-то мы не учли в нашей просветительской миссии. Я вот в диссертации своей пытаюсь выяснить связь космических пришельцев с героями сказок. Сюжетно они идентичны, а в смысловом значении огромная разница. Тут какая-то тонкость, нюанс. Ведь рядом, на виду лежит, а ускользает. Сколько столетий бьюсь. — Что ж тут непонятного, — сказал я. — Сказочные Иванушки были нужны людям. — А разве настоящие Ива Нушки не были нужны? — Они не были настоящими. Настоящими были те, которые в сказках. Люди так хотели. Понимаете, товарищ Обыкновеннов, они так хотели. Один хотел, сто, миллион. И получился обкатанный мечтами людей, отшлифованный их желаниями реальный образ, который для них непременно, необходимо и обязательно существовал. — Надо подумать, — задумчиво пробормотал пришелец. — Если вы правы, то опять главу или две переписывать. — Не огорчайтесь, — попросил я. — Вам прислать кого-нибудь, чтобы не так скучно было? — спросил Иван. — Будьте любезны. Мы с Иваном двинулись в обратный путь. Вот и опять пришелец в нашем поезде. И теперь уже не в качестве безбилетного пассажира, а работника поезда, что ли. А поезд, что бы там ни случилось, засыпал. Утомился он за день, намаялся от жары и духотищи и теперь пытался отдохнуть. В купированных вагонах стояла тишина. Разве что какой-нибудь отец семейства, едущего отдыхать на море, стоял возле раскрытого окна и курил. Курил и думал, наверное: вот попал в переплет! Черт дернул ехать поездом! А может, совсем о другом он думал. О кружке прохладного пива или о своей уже давно начавшейся бессоннице. В каждом вагоне, теперь я это заметил, дежурили по два студента строительного отряда. Их подтянутость, какая-то организованность, зеленые брюки и куртки со смешливыми надписями и рисунками внушали уверенность в безопасности. Даже я это почувствовал. Они все были преисполнены ответственностью поставленной перед ними задачи. И я был благодарен им за помощь. В общих вагонах, где все на виду, все открыто, все нараспашку, картина была, конечно же, другая. Здесь никто не курил, но зато многие и не спали, тихонечко переговариваясь друг с другом или провожая нас с Иваном вопросительными и чего-то ждущими взглядами. Студенты здесь стояли в коридорчиках, внимательно оглядывая проход вагона, готовые прийти на помощь пассажирам, если те в этом будут нуждаться. В нашем купе сидели Степан Матвеевич, Валерий Михайлович, писатель Федор и два студента. Эти последние наверняка для оперативной связи со всем остальным отрядом, для передачи сообщений и приказов. По лицам сидящих можно было предположить, что в мое отсутствие ничего значительного не произошло.Глава 30
— Проветрились? — устало спросил Степан Матвеевич у Ивана. — Проветрился, — отозвался Иван. — Прошу прощения за свою вспыльчивость. Проклятый характер! — Ничего нового? — спросил я на всякий случай. — Закрылся магазин, — сказал один из студентов. — Конечно, — согласился я, — там уже ночь. — Не в этом дело, — сказал писатель Федор. — Его закрыли совершенно в другом смысле. Это Теперь просто макет без всяких фокусов и тайн. Взгляните в окна. Я нагнулся и присмотрелся. Что-то изменилось в этом макете. А-а… Его окна были слепыми. Уже ничего нельзя было рассмотреть через эти маленькие стеклышки. Удивительный макет магазина превратился в игрушку. Так, так… Значит, и этот канал хоть и односторонней связи был отрезан. — Давно это произошло? — спросил я. — Постепенно, — отозвался Федор. — Они еще пытались показывать через окна транспаранты, а стекла уже начали мутнеть. Они, наверное, и до сих пор не знают, что мы уже ничего не видим. — Значит, сейчас связи никакой? — Никакой. Теперь мы отрезаны совершенно. Даже Семен Кирсанов если захочет, то не сможет вернуться в наш вагон. — А у радиста? — Телеграммы посылаются по радио и по проводам, но никакого ответа до сих пор не получено. — Тогда бутылки надо бросать, — посоветовал я. — Мы бросаем, — неожиданно ответил один из студентов. — Не бутылки, конечно, а своего рода буйки с информацией о нашем поезде и точном времени, когда буек был сброшен. Через каждые пятнадцать минут бросаем. — Предлагаю отдохнуть, — сказал вдруг Степан Матвеевич. — Все, что можно предусмотреть, мы сделали. Ребята дежурят по всему поезду. Организованы смены. Утром будет завтрак. Для детей и пожилых людей — горячий. Если что, вас разбудят. Отдохнуть надо, потому что силы понадобятся и завтра. Не вечно же мы будем так ехать! Я лично посижу. Стариковская бессонница начинается. А вы давайте на отдых. — Там в последнем тамбуре сидит товарищ Обыкновеннов, — сказал я. — Кого-то надо послать к нему. Что он там один сидит? — Интересно, — сказал писатель Федор. — Вчера не имел возможности встретиться по причине занятия гиревым спортом. Разрешите воспользоваться сейчас, так сказать, лично встретиться и побеседовать. — Если хотите, — ответил Степан Матвеевич. — Иду, лечу! — вскричал Федор и действительно чуть ли не полетел по коридору. — Я сосну, — сказал Валерий Михайлович. Вид у него был и в самом деле уставший. — А я здесь буду, — сказал Иван и залез на свою полку. В последнем купе еще не спали, хотя Тося и Зинаида Павловна лежали на полках, укрытые простынями. Инга сидела, словно и не собираясь спать. А вот Сашенька преспокойно спал, и ни до чего в мире ему еще не было дела. — Давай немного поговорим, — предложила Инга. — Давай, — согласился я. — А Сашенька? — Идите, идите, — напутствовала нас Зинаида Павловна. — Мы посмотрим за мальчиком. — И тотчас же около ребенка оказалась Светка, продемонстрировав при спрыгивании с полки свои длинные голенастые ноги. Мы вышли в тамбур. — Артем, я боюсь, — сказала Инга. — Ты, Инга, не бойся, — ответил я и прижал ее к себе. — Я знаю, что не надо бояться, а боюсь все равно. — Помогут нам, да и сами мы что-нибудь придумаем. — Помогут, я знаю. Только я не об этом. — Тогда о чем же, Инга? — Я о Сашеньке… — Ну, тут Зинаида Павловна все сделает. Счастливый она человек Все-то у нее получается, все-то она знает. И что за добрая душа! — Да. Она очень добрая и много знает… А ведь у нее, Артем, муж и двое детей умерли недавно… — Да ты что, Инга! — вскричал я. — Неужели правда? — Правда, — сказала Инга тихо. — Она нам рассказывала. Ей на счастье других приятно смотреть. Вот она и хлопочет. — Да что же с семьей-то произошло? Катастрофа какая? — Нет, понимаешь, заболели и умерли. — Трое в одной семье?! Да возможно ли такое в наши дни? Куда только медицина смотрела? — Сначала старший сын от аппендицита. Потом муж. Сердечный приступ с ним произошел. А дочь от воспаления легких. Просто ужас какой-то. — Не могу поверить. — Она и сама до сих пор не может поверить. А уже полгода, как совершенно одна осталась. Она сейчас к матери в Старотайгинск ездила… Больно-то ей как. И как только такое может в жизни происходить? Невозможно это. Нет, невозможно. — Да. Страшно. Вот так Зинаида Павловна! А кажется такой радостной, счастливой. — Она просто держится. Нельзя, говорит, раскисать. Это на других людей действует. И все равно я не смогла бы так. Это какую волю нужно иметь, чтобы так жить? — Не знаю… У тебя страхи начались после ее рассказов? — Да нет. Тогда она еще ничего не рассказывала. Это просто… Так… Я ведь понимаю, что Сашенька появился как-то странно. Ну и что? Ведь он появился. Ведь он мой и твой. И пусть странно. В этом поезде все странно… А вдруг все это кончится, поезд станет нормальным и все исчезнет, и ты, и Сашенька? Боюсь я этого. — Ну я, положим, никуда не исчезну. Я всегда с тобой буду. Время — странная штука. Не знаю, весь ли поезд или только я да ты, но мы точно побывали в другой реальности и встретились там когда-то в прошлом. На озере. Помнишь? — Мне тоже кажется, что все это было на самом деле. — Та реальность ведь отличается от нашей. Мы были другими. И события там происходили по-другому. А Сашенька у нас родился обычным способом, только мы этого не помним, потому что уже живем в своей, настоящей реальности. Так что за Сашеньку ты не беспокойся. А вот опасение у меня тоже есть. — Какое? — Понимаешь… Мама-то твоя что скажет, когда увидит нас троих? — Обрадуется… — Так уж и обрадуется! Уезжала одна, а приехала втроем. Валерка вон какой шум поднял. — Валерка — другое дело. Его простить надо. Ему все прощать надо. Потому что он… понимаешь… он уже давно… Да и знала я, знала. Может, мне надо было вообще его к себе близко не подпускать и не разговаривать даже? — Ну почему же уж и не разговаривать? Он вон как все в поезде организовал, и с дежурством, и с раздачей пищи. — Это он может. Он и родился организатором. Только уж очень он сухой человек. — Да нет, Инга. Мне этого не показалось. Хороший он парень. Мучается ведь, наверное, сейчас? — Наверное… Мы снова замолчали. Потом я спросил: — Значит, ты уверена, что мать твоя ничего не скажет, не прогонит меня с Сашенькой? — Да что ты! Да зачем же она тебя прогонять будет? Ведь это все нужно мне, а не ей. — А отец твой? — А отец сразу начнет приглашать на рыбалку. У него без рыбалки ни одно воскресенье не обходится. — Ты мне хоть скажи, как их зовут. — Маму — Валентина Александровна, а папу — Владимир Александрович… А у тебя? — А у меня, Инга, никого нет. — Совсем-совсем никого? — удивилась она. — Совсем никого, Инга. Из детского дома я. — Вон как?! Да как же ты один? — Друзья у меня есть. Работа. А вот теперь ты и Сашенька. Я вот еще что хочу сказать. Жить мы будем у меня. Хорошо? — Хорошо. А почему? — Я один. Никому мешать не будем, да и нам никто. Правда, у меня лишь одна комната, но больше ничего не могу предложить. Согласна? — Согласна… У нас дома тоже тесно. У меня ведь еще брат есть. В восьмом классе учится… Мы еще стояли и говорили. Я ей рассказал про свою квартирку. О работе говорил мало, уж слишком специальная у меня была область науки. А Инга рассказывала о своей семье. И мне уже хотелось познакомиться и с Владимиром Александровичем, и с Валентиной Александровной, и с Борькой.Глава 31
Был уже третий час ночи, когда мы вернулись в вагон. Я залез на свою верхнюю боковую и сразу же уснул. Сначала в уставшем мозгу все вспыхивали картины прошедшего дня, в самых нелепых сочетаниях и комбинациях, потом сон стал спокойнее… Я был в каком-то южном городе, не знаю каком, потому что на юге вообще никогда не был. Домики, белые с красными черепичными крышами, лепились на горе, а внизу была бухта, довольно грязная, с кораблями, подводными лодками, стоявшими как стадо уснувших китов, с катерами и лодками, с гудками электровозов, потому что железнодорожная станция была у самой бухты. Потом я поднялся в гору и увидел, что бухта, которую я только что оставил за собой, была частью залива или еще большей бухты. Кто-то объяснял мне, что вот это Южная бухта, а та — Северная. Там вот дальше Инкерман. И тогда я сообразил, что это Севастополь, в котором я никогда не был. А все объясняла мне Инга. Она даже вела меня за руку. За вторую руку держался мальчишка лет четырех, который оказался моим сыном Сашенькой и который задавал матери вопросов гораздо больше, чем я. Мы долго гуляли по Приморскому бульвару, а потом снова вернулись к бухте Южной, затем полезли куда-то в гору. Куда, я не знал. Но это очень хорошо знала Инга, потому что она вела нас уверенно и быстро. Оказывается, мы снимали летний домик у каких-то частников. И домик весь зарос виноградом, да и вся ограда, как плоская крыша, была сверху увита лозами на подпорках и проволоке. Потом был какой-то провал… И тут меня начали тормошить и дергать… — Артем, проснись! Я боднул спросонья головой стену и проснулся. Иван тряс меня за плечо. И тряс, видимо, здорово, потому что когда я оглянулся, то увидел, что все смотрят на меня. — Что произошло? — испуганно спросил я. — Иди, — весело сказал Иван. — Иди полюбуйся. — Да что там? — Он еще спрашивает? Ну ты шутник, Артем! Иди, иди скорее. Там уже скоро весь строительный отряд соберется. — Что? Где? — Я спрыгнул с полки. — Иди к Инге, — подтолкнул меня Иван. — У тебя дочь родилась. Я шлепнулся, растянулся, выстелился, не знаю, как еще сказать, на полу вагона. Но что-то было в голосе Ивана, что заставило меня сразу же поверить в случившееся. Я поднялся и буркнул: — Ну и шутки… — Иди, иди, — еще раз подтолкнул меня Иван. А в последнем купе что-то действительно было тесновато. Я подошел, протолкнулся. Передо мной расступились. И расступились как-то весело, с юмором. — Что тут произошло?! — почти крикнул я. Рядом с Ингой, как и в тот момент, когда я оставил ее здесь, лежал ребенок. Еще один стоял рядом с нижней полкой. Это был мальчик лет четырех. «Откуда тут мальчик?» — подумал я. — Ой, как это интересно! — вскрикивала Тося. Она снова была вчерашней хохотушкой и восторженной душой. — Артем! Артем! Ой, как это здорово! — Ну поздравляю вас, Мальцев, — сказала Зинаида Павловна. — От души поздравляю! Кто-то похлопывал меня по плечу, кто-то по спине. Все были настроены весело и добродушно. — Девочка у вас родилась, Мальцев, — сказала Зинаида Павловна. — Да как это? Да где это? Какая девочка? — Девочка, — сказала Инга. — А имя теперь ты придумывай… — Да при чем тут девочка? Ведь Сашенька… — Я Сашенька… — внятно сказал пацан, стоявший возле Инги. — Ты Сашенька? — машинально переспросил я. — А я кто? — А ты папка, — серьезно сказал он. — Ты спишь, а мы нет. — Инга? — Вот, Артем, дочь у нас с тобой родилась сегодня. А Сашенька вырос. — Так, так… Понятно. То есть ни черта, наоборот, непонятно. Но все же понятно, что у нас родилась дочь, а Сашенька подрос года на четыре. Только вот непонятно, как это все произошло. — Опять остолбенел! — сказала за моей спиной Светка. — Как и в первый раз. Все в диковинку ему! Поздравь хоть жену-то. — Поздравляю, Инга! — сказал я. — Ты не сердишься на меня? — спросила она. — Да за что же? — Вот вчера сын, а сегодня дочь. Может, ты и не хотел… — Хотел я, Инга, хотел. Пусть будет сын и дочь. Это даже лучше. Обязательно нужно, чтобы были и сын и дочь. Я читал. Писали об этом много. — Ну зарапортовался, — все еще зло шутила за моей спиной Светка. Меня поздравляли и другие пассажиры, и, кажется, удивления при этом никто особенного не испытывал. Привыкают люди, что ли, ко всяким чудесам? Потому что рождение дочери и слишком уж бурный рост Сашеньки все же должны были вызвать у людей удивление. Ну да! А во мне самом? Я ведь сам воспринимал все как должное! Потом, потом разберемся. — Вот и брючки, и рубашка для мальчика пригодились, — сказала Зинаида Павловна. — Предусмотрительный вы, оказывается, папаша, Мальцев. Это хорошо. — Да, да, — пробормотал я. Сын теребил меня за подбородок и щеки. — Колется, — смеясь, сказал он. — Колючий папка. С бородой будет и с усами! Ну вот, дождался я! Ура!!! Уже папкой меня называют! — Севастополь, — сказал я Инге. — Да, — растерянно сказала она. — И у тебя Севастополь? — Ага… Только я там никогда не был. — А я была. С мамой и папой. Этого коротенького разговора никто, конечно, не понял. И хорошо, что не понял. Это было не для других, а только для нас. Зинаида Павловка снова обо всем распорядилась: когда нести кормить девочку, чем занять Сашеньку. В помощницы Инге была назначена немного сумрачная сегодня Светка. От всех других забот ее теперь освободили. Студенты уже разносили сухой завтрак из ресторана. И вообще вагон, казалось, начинал жить своей обычной жизнью. А за окнами расстилалась какая-то безбрежная степь без единого деревца, с чахлой травой и пятнами солончаков. Купе Инги понемногу освобождалось. — И как вы, молодые люди, назовете свою дочь? — спросила Зинаида Павловна. — Только не называйте Светланой, — посоветовала Светка. — Всю жизнь будет мучиться, как я. Все Светка да Светка. Да и Светлана не лучше. Детям это, может, и идет, а уж взрослому человеку нисколечко. — Придумывайте, придумывайте, — заторопила Тося. Она сегодня выглядела значительно лучше, чем вчера вечером. Словно веселость вернулась к ней и способность верить в чудо, которое обязательно должно произойти в следующую минуту, хотя минуту назад уже было одно. — Пусть Артем выбирает имя, — сказала Инга. — Давай назовем Валентиной, — предложил я. — Хорошее имя ведь? Мне очень хочется назвать дочку Валентиной. А что? Валентина Артемьевна! Неплохо, по-моему, звучит?Глава 32
Подошел Степан Матвеевич, похлопал меня по плечу, сказал: — Как только освободитесь, Артем, зайдите в наше купе. — Хорошо, — сказал я, опуская сына на пол. — Да он уже свободен, — сказала Инга и начала выбираться из-под простыни, стараясь при этом не потревожить девочку. — Ты иди, Артем. Иди. Уж тут-то мы и без тебя справимся. — Ну, если что, я рядом, — сказал я. — Начнем новое трудовое утро. Какие еще идеи родились в головах пассажиров? — Одна, по крайней мере, родилась, — ответил Степан Матвеевич. — Какая же? — спросил я. — А вот. — И Степан Матвеевич показал рукой на мою дочь. — Ишь спит, — добавил он. — М-да, — пробормотал я. Эта идея действительно родилась сегодня ночью или под утро. Но это человек ребенок, живое существо. А вот как относительно настоящих идей, научных, оригинальных, которые помогут нашему поезду вернуться в нормальный мир? — Я пойду, — сказал я Инге. В нашем купе сидел Валерий Михайлович, несколько хмурый, словно невыспавшийся и чем-то растревоженный; Иван, который еще и не видел мою дочь, потому что дал, наверное, себе клятву не заходить в купе, где сейчас находилась Тося; писатель Федор, выглядевший очень устало; Валерка, расстроенный чудовищным поведением студентки стройотряда и очень сожалевший, что вчера отряд как следует не проработал Ингу на собрании — и вот результат; Михаил, странным образом переставший заикаться. А в самом углу, за столиком, не сняв теплой велюровой шляпы и не расстегнув пальто, сидел товарищ Обыкновеннов, пришелец с планеты Ыбрыгым. Товарищ пришелец, кажется, дремал. Вполне объяснимо. Ведь он, наверное, так и простоял всю ночь на площадке последнего вагона со своим красным фонарем, всматриваясь в темноту. Ведь тогда его что-то тревожило. Да и зачем он здесь? Впрочем, душа пришельца — потемки! — Коротко о том, что сделано за ночь, — сказал Степан Матвеевич. — В три тридцать мы произвели остановку поезда, и в степь ушла группа из семи человек с продовольствием и запасами воды. В основном группа укомплектована из ехавших в отпуска туристов-профессионалов. Задача экспедиции — достичь любого населенного пункта и связаться с Большой землей. — Он так и сказал: «с Большой землей». — Мы регулярно передаем сообщения. Правда, ответа еще не получено. В чем тут дело, непонятно. Возможно, что там просто не догадываются, что мы нащупали такой необычный канал связи. Будем надеяться, что там сообразят. В поезде появились какие-то странные существа, которых раньше не было. Продолжаются случаи возникновения самых разнообразных предметов. Из поезда организованно исчезла группа пассажиров, которым нужно было сходить на станции Молчанове. Причем это произошло во время движения поезда, хотя толком никто ничего и не заметил. Пассажиры исчезли со всеми своими вещами… Но в общем в поезде соблюдается дисциплина. Все немного помолчали. Потом Иван спросил, обращаясь к товарищу Обыкновеннову: — Что по этому поводу могут сказать представители другой цивилизации? Ведь вы, как докладывали вчера, обогнали Землю на несколько сот каких-то там циклов. Про циклы я не особенно понял. — Будьте любезны, — глухо сказал товарищ Обыкновенной и слегка приподнял свою велюровую шляпу. — Будьте любезны… Дело в том, что цивилизация Земли развивается по каким-то непонятным всей нашей галактике законам. Я уже говорил, что наша экспедиция потерпела здесь неудачу. Я роюсь в памяти, но прецедента не нахожу. Пропадали корабли, но это в безбрежных просторах космоса. Исчезали даже целые эскадры кораблей! Покупались и продавались целые планеты и солнечные системы, но везде это было вполне объяснимо, хотя закономерность часто выяснялась уже после свершившегося факта… Нет, нет, все знания пришельцев здесь бесполезны. Я очень страдаю, поверьте мне, но помочь ничем не могу. Лишь два момента, два маленьких момента… Что-то произошло с причинно-следственными связями, хотя я и не представляю что. И еще более частное… Вы, Степан Матвеевич, говорили про существа. Они ведь красивенькие? — Красивенькие, — удивленно ответил Степан Матвеевич. — Но они совершенно безвредны. Дети играют с ними. — Да, да. Вы правы. Дети, а особенно взрослые очень любят с ними играть. Последствия этих игр хорошо известны. Красивенькие — очень интересные ребята. Нет, нет, нет, тут речь не о том, что они могут укусить, ударить или что-нибудь в этом роде… Тут совсем другое. Они, как бы это вам сказать? Аналогию земную тут надо… — Товарищ Обыкновеннов даже снял шляпу и вытер лоб неизвестно откуда взявшимся в его руке платком. В купе вдруг почему-то стало светлее. — Нет. Аналогий на вашей планете, вероятно, не было. Это большое счастье для планеты. А ведь некоторые миры не избежали печальной участи быть… как бы вам сказать? — Да в чем дело? — встревожился Степан Матвеевич. — Если есть какая опасность, мы их немедленно удалим с поезда! — В том-то и дело, что вы не сможете удалить их с поезда. Даже просто не захотите. Тут очень сложное… Вот что. Лучше я вам расскажу, что произошло с одной цивилизованной планетой. Видите ли, я не сразу стал командиром лайнера, «носители истины» которого должны были ускорять развитие цивилизаций, в данном случае, как вы уже знаете, земной. Я был капитаном обычного торгового корабля, небольшого, без всякого экипажа. Знаете, в молодости и такая работа кажется интересной. Я перевозил грузы из одной части галактики в другую. Много видел, много узнавал, и с меня этого было достаточно. Ах, молодость, молодость, — грустно вздохнул пришелец. — Ушла молодость, укатилась, сгинула в туманностях и спиральных галактиках. Рассказ товарища пришельца продолжался около часа. Суть его сводилась к тому, что на одной из планет нашей галактики, а именно Хелсе, проводился эксперимент по созданию Великого Синтезированного Разума Вселенной. Планету населяли самые разнообразные разумные существа: головомозги, спинники, брюшники, руконоги, свинобобы и «красивенькие». Это создавало известные трудности в общении, да и в выполнении программы ускоренного развития цивилизации в целом. Вот и нужно было из всех имеющихся в наличии создать одно универсальное разумное существо. «Красивенькие» на Хелсе выполняли функции младшего обслуживающего персонала. Они были мастера на все руки, не чурались грязной работы и ко всему подходили с выдумкой. Прочие же разумные существа в основном занимались бесконечными дрязгами, сплетнями и ссорами, что и привело к их полному взаимному перевариванию уже на самой первой стадии эксперимента по созданию Великого Синтезированного Разума Вселенной. Масштабы катастрофы были поистине ужасны! Вот окончание рассказа товарища Обыкновеннова: — «Гуманоид, мы просим тебя подписать один очень важный для нас документ, — сказал мне седой «красивенький». — В нем говорится о том, что «красивенькие» неповинны в том, что хелсийцы пожрали друг друга без остатка и отходов. Мы, «красивенькие», не убивали их. Они уничтожили себя сами. И теперь эта планета принадлежит нам. Можешь ли ты подтвердить нашу невиновность?» — «Могу, — твердо ответил я. — Будьте любезны!» — «Не торопись с ответом, гуманоид. Мы хотим быть с тобой предельно честными. Ты улетишь отсюда в любом случае. Ответь, гуманоид, есть ли «красивенькие» на твоей планете?» — «Есть. Они живут в клетках». — «Тогда слушай. Нас вывезли с нашей родины на многие планеты, хотя мы об этом никого не просили. Всех забавляла наша красота. И на каждой планете мы ждали своего часа. Хелса — двадцатая по счету планета, на которой он пробил. Если и у вас есть брюшники, спинники, руконоги, головомозги, свинобобы или другие, подобные им существа, то час пробьет и у вас». — «Если даже и так, — сказал я. — Ведь я-то теперь знаю все. Я могу рассказать. И мы примем меры». — «Если у вас есть брюшники или спинники, это не поможет, — зловещим голосом тихо проговорил «красивенький». — Я сказал все. Гуманоид, теперь ты можешь ознакомиться с материалами». — «Мне незачем знакомиться с материалами. Я все видел сам». — И я подписал документ. Я отчетливо понимал, что делаю. «Красивенькие» вежливо поблагодарили. Через несколько дней, выведя корабль из подпространств, я сел на Ыбрыгым. Может показаться странным, но я никому ничего не рассказал о том, что произошло на Хелсе. Несколько недель я был чрезвычайно рассеян, неразговорчив, старался в свободное от работы время оставаться в одиночестве и все время сосредоточенно думал. Надо полагать, что увиденное мною не прошло для организма бесследно. Моя нервная система была несколько расшатана. Я мог ни с того ни с сего шарахнуться прочь от человека только потому, что мне вдруг представлялось, что передо мной брюшник или спинник; руконог или головомозг. А несколько раз мне даже казалось, что по дороге, переваливаясь с боку на бок, идут свинобобы, раздираемые неразрешимыми внутренними противоречиями. Через месяц я посетил зоопарк и долго стоял перед клеткой с «красивеньким», который монтировал вычислительную машину для какого-то детского сада и время от времени, чтобы не заснуть, издавал истошный вопль. Ребятишки, кружившие возле клетки, при этом разбегались с притворным испугом, а потом собирались вновь. Я несколько раз повторил шепотом: «У нас… это… не… пройдет…» Через несколько дней после посещения зоопарка я окончательно пришел в себя. Могучее здоровье все же взяло верх. И вот тогда-то я и принял экспедицию с «носителями истины». Товарищ Обыкновеннов закончил свое повествование. Воспоминания все еще были очень живы в нем. Конечно, гибель целой планеты! И хоть цивилизация хелсийцев и не вызвала во мне никакого восторга или просто сочувствия, все же их было очень жаль. — Вы думаете, — спросил Степан Матвеевич, — что нечто аналогичное может произойти и у нас? — Этого я не могу сказать. Будьте любезны, — ответил пришелец. — Я просто рассказал, а уж вы сами принимайте меры. Да и пора мне. Хорошо провел время с ребятишками из Петухова, но и работать надо. Лежит, лежит диссертация без всякого движения. Вся надежда на Марград. — Гражданин, — вдруг сказала тетя Маша, молчавшая до этого чуть ли не все утро. — Предъявите билет. — Да будет вам, — попытался остановить ее Степан Матвеевич. — Сейчас не до билетов. И кроме того… — Нет уж и нет, граждане, как это без билета? В нашем фирменном поезде без билета ехать невозможно. Да и случая-то такого еще не было. И не будет! — Тетя Маша! — вступился за пришельца и Иван. — Ведь это представитель другой цивилизации. Ведь он нам сейчас такое рассказал! — И слышать ничего не слышала, — сказала тетя Маша, хотя в продолжение всего рассказа старалась не проронить ни одного слова. — Безбилетник, и все. Заяц по-русски! Тут уж проводницу начали уговаривать все находящиеся в купе, но та уперлась, хотя требования ее сейчас были совершенно бессмысленными. — Будьте любезны, — сказал товарищ Обыкновеннов, приподнялся со своего места и слегка рассерженно и даже раздраженно ушел в стену вагона. В любое другое время, в любом другом месте, кроме нашего поезда, это вызвало бы панику или, по крайней мере, предельное удивление. Как так! Человек, пусть и пришелец, ушел через стену? Ведь невозможно такое! Гипноз массовый в лучшем случае… Или уж повальное помешательство. Но сейчас никто этому действительно не удивился. Неудобно только было перед милым пришельцем за слова проводницы. Ей это тут же и высказали. Но тетя Маша, видя, что порядок и законность во вверенном ей вагоне восстановлены, успокоилась и даже сказала, что «ентот, в шляпе, очень даже представительный мужчина», но только без билета ездить ему все равно не положено, пусть он даже и крупный начальник. Тетя Маша ушла начинать свои дневные дела.Глава 33
Некоторое нервное беспокойство поселилось в нашем купе. — Что-то мы делаем не то, — после довольно продолжительного молчания сказал Степан Матвеевич. — Что-то вокруг происходит, а мы ничего не можем понять. Давайте еще раз подумаем, что нам предпринять. — Когда все это началось? — сам себя спросил Иван. — С чего все это началось? — Вы считаете, что чудеса с нашим поездом начались именно в момент его отхода? — спросил Степан Матвеевич. — Я ведь рассказывал про свою способность жить в других реальностях. Так вот это прекратилось, как только я сел в поезд. Ну или чуть позже, потому что я не сразу пришел в себя после последнего путешествия. — Это когда вы на меня налетели возле вагона? — спросил я. — Пожалуй… Да, тогда-то и произошло мое последнее путешествие. Пока я подходил к вагону. Поэтому и пришлось спрашивать год, число и месяц. Но ведь прекратилось все, прекратилось же! А я ведь только за тем и ехал в Марград, чтобы просить помощи у ученых, потому что жизнь моя стала невыносимой. — А теперь? — спросил Иван. — Да что теперь? Теперь-то жизнь прекрасна, после всего, что со мной происходило. — Значит, прекрасна? — переспросил Иван. — Вполне, — ответил Степан Матвеевич. — Не считая нашего поезда. Но я, когда говорю — прекрасна, имею в виду только себя, только свое самочувствие. Прошу прощения, если это кого задевает. — Да при чем тут «задевает»… — поморщился Иван. — Просто вам это состояние нравится, и вы его, конечно, хотели бы сохранить навсегда. — Очень хотел бы, — подтвердил Степан Матвеевич. — Что-то тут есть, — сказал Иван. — Что же? — быстро переспросил его Степан Матвеевич. — Ускользает из сознания. Вертится какая-то мысль, а ухватить ее не могу. Валерка уже некоторое время беспокойно ерзал на скамье, не осмеливаясь вступить в разговор. Но подогревало его изнутри, видно, здорово. И все-таки он не утерпел, воспользовавшись паузой. — Я считаю, — сказал он, — что некоторые явления не смогли бы произойти в нашем вагоне, если бы комсомол вовремя обратил на них внимание и принял меры. Тут уж я знал, о чем он сейчас будет говорить. Но и запретить я ему не мог. — Это хорошо, конечно, когда рождаются дети… — Брось ты об этом, — попытался остановить его Михаил. — Нет! — вспылил Валерка. — Если бы мы провели вчера с Ингой разъяснительную работу, указали бы ей на недопустимость подобных поступков, то уж сегодня-то второй ребенок наверняка не появился бы. — Да что тебе до этого? — тихо возмутился Иван. Я молчал. Тут я не мог защищать сам себя. — А то, что если бы нам пришлось ехать до Марграда не двое, а семеро суток, то у них появилось бы и семь детей. А как Инга сможет вынести такую моральную и физическую нагрузку? Ей еще и учиться надо. А теперь и детей воспитывать. На тещину шею сядете? Да? Нет? А учиться и работать? Вы скажете, что это не мое дело? А дело-то наше общее! — Уж не регулировать ли рождаемость собирается ваш строительный отряд? — спросил Иван. — Нет. Не собираемся, — отрезал Валерка. — Но только в данном конкретном случае мы имеем право вмешаться. Потому что речь идет не о постороннем для нас человеке, а о студентке нашего отряда, за которую мы все несем ответственность. — Не надо, Валерий, — попросил я. — Она уже и сама за себя может нести ответственность. Не маленькая. — Да ведь нам еще даже неизвестно, что вы за человек. Может, вы аферист или еще кто? — Инженер я обычный. — И инженеры бывают разные. Наделать такого… Да ведь теперь какой шум пойдет в институте! — Не будет, Валерий, никакого шума. Вот приедем в Марград, пойдем в загс и всю вашу группу пригласим на свадьбу. — Перестань, Валерка! — озлился Михаил. — Это ее личное дело. И нечего нам вмешиваться. Вот если бы она плохо училась или работала… — Еще бы этого не хватало! Уж этого бы Валерка не допустил. Тут все было ясно. Валерка высказался и теперь сидел набычившись. — Лекцию пойду читать, — вдруг сказал он и пошел из купе. — О международном положении! — Отойдет, — сказал Михаил. — Он немного вспыльчив, но вообще-то хороший парень. — Конечно, хороший, — согласился Степан Матвеевич. — А с Артемом, я думаю, мы все равно ничего не поймем. Так и обсуждать эти события ни к чему. Это их двоих дело…Глава 34
По коридору мимо моих ног ловко, никого не задев, пробежал «красивенький», симпатичный и даже какой-то веселый на вид. Он тихонечко произнес что-то вроде приветствия. Все, все ерунда! И магазины всякие, и бутылки, и сама пропажа поезда. Даже пришельцы ведь в принципе могут быть. Но вот этого! Вот этого-то уж не могло быть точно! Ни наука, ни человеческий разум и воображение не в состоянии выдумать такое. Значит, пока мы тут сидели обсуждали, что да как, судили-рядили, головы ломали, что же нам теперь делать, произошло нечто более страшное, чем все предыдущее. Да и рассказ товарища Обыкновеннова сейчас немало помог нашей растерянности. Ведь никто и не знал о них ничего, об этих «красивеньких», никто, кроме нашего купе, да еще разве что двух-трех соседних, если только там старательно прислушивались к рассказу товарища пришельца. Я выскочил в проход. Ага! Вот в купе знакомый мальчик словно и не переставал говорить: «Хочу то-то… Хочу того-то». Но только теперь его отец, помолодевший и словно сбросивший с себя непосильный груз воспитания сына, просто сидел на своей полке, а на желания сорванца отвечал премилый «красивенький». — Хочу лодку, — сказал мальчик. — Сейчас сделаем, — радостно ответил «красивенький», достал откуда-то материалы, плотничий инструмент, удобно и так, чтобы никому не мешать, устроился возле столика. Раз, два, что-то там поделал, попилил, построгал, пополировал, и в руках у мальчика оказалась лодочка, красивая какая-то. И минуты не прошло, как он ее смастерил. Мальчик от радости зажал игрушку ручонками и чуть испуганно поглядывал по сторонам, не отберут ли? Ведь всю дорогу он только и слышал от отца: «Мама купит у дяди… Мама купит у дяди…» Но что-то ничего такого и не покупала мама у дяди. А тут самая что ни на есть настоящая игрушечная лодочка. В следующем купе две девочки играли с двумя «красивенькими» в загадки. И так интересно было им, что даже отец, который вчера пытался читать им вслух книгу, приоткрыл рот и тоже потихонечку уже начал принимать участие в игре. Загадки, по-видимому, были интересными и свежими, потому что в купе на самом деле было интересно. Чувствовалось это. Так, так… Еще дальше «красивенький» деловито раскладывал на столике пасьянс, и четыре женщины, один мужчина и ребенок с интересом смотрели на чудо совпадений. Выходил какой-то очень сложный. Это было видно по восторженным лицам. Жаль вот только, что я в этом деле ничего не понимал. А вот и купе Инги, там, в предыдущих, все было так странно, но не очень касалось меня. А тут! А тут мой Сашенька преспокойно играл в кубики с очередным «красивеньким». И даже Инга, кажется, была этим очень довольна. Что-то уж очень интересное получалось из этих кубиков, раз на сложенную из них фигуру смотрели даже Зинаида Павловна и Тося. — Сашенька, — позвал я. — Мы, папочка, играем, — сообщил мне сын. — А ты нам не мешай. — Давай я тебя на руки возьму, — предложил я. Мне просто хотелось его куда-нибудь сейчас спрятать, потому что ничего хорошего от этих премилых существ я не ждал. — Я не хочу на ручки, — сказал Сашенька, даже не отрываясь от игры. — Нельзя приучать детей к рукам, — сказал мне «красивенький». И даже то, что он обратился ко мне на чистейшем русском, никого не удивило. — Я нисколечко не хочу к тебе на руки, — снова сказал мне мой Сашенька. — Инга! — крикнул я. — Да что же это? — А что, Артем? Видишь, они играют. Ну и пусть играют. Только бы скорее время шло. — Да ты хоть видишь, с кем он играет? — Вижу, Артем, вижу. Ну что ты кричишь? — Саша, прекрати игру! — потребовал я. — Мальцев, — удивилась Зинаида Павловна, — да что вы сейчас можете предложить ему взамен? — Ничего. Но и этой игры я не хочу. — Ну и напрасно, Мальцев. Кто-то организовал игры для детей. Все успокоились, ведут себя послушно, не пристают к родителям. Что еще можно пожелать сейчас в поезде? — Так вы этого желаете? — Да не во мне дело, Мальцев, а в детях. Если им хорошо, то и пусть будет хорошо. — Никогда бы не подумала, — сказала Инга, — что мы с тобой будем ссориться, да еще из-за таких пустяков. — Да ведь и все твое «никогда бы не подумала» длится лишь вторые сутки. — Ты хочешь поссориться, Артем? — Нет, Инга. Не хочу. И вообще, а сейчас в особенности. — Тогда оставь ребенка в покое. Какая-то не такая вдруг она стала. Да и Зинаида Павловна… А Тося вообще не обращала на меня внимания. Ну да это-то ладно. А вот Светка и Клава смотрели на меня столь неодобрительно, словно хотели выкинуть из купе и сделали бы это, не сомневаюсь, если бы только у них хватило сил. — Да вы что! — сказал я. — Не понимаете, что происходит? — Ах, Артем, — сказала Инга, — оставь, пожалуйста, свои придирки. — В фирменном поезде все так интересно, — сказала Тося. — Очень хорошо поставлено детское обслуживание, — заявила Зинаида Павловна. — Я вот возьму сейчас этого милого «красивенького» и вышвырну в окно! — Только попробуйте! — даже не взглянув на меня, сказал симпатичный «красивенький». — Окна закрыты, — вставила Светка. — Открою! В дверь, если уж на то пошло. — Па-а-а-па! — вдруг заревел Саша. — Не надо. Не выбрасывай. Не мешай нам играть. — Отстань от ребенка! — потребовала Инга. Уж не прелести ли семейной жизни начинались у нас? Да что с ними со всеми произошло? Я все же попытался схватить «красивенького», но тот уцепился за что попало и даже за плечо моего сына, так что уж теперь-то я его выбросить никак не мог, да и сын с радостью подставил ему плечо и даже сам удерживал его тоненькими ручками. — Люди, опомнитесь! — взмолился я. — Да что с тобой? — удивилась Инга. — Ты словно нарочно ищешь ссоры со мной! — Нет, Инга, нет! Вы просто сейчас ничего не понимаете. Это ведь «красивенькие»! Вы не слышали, что о них рассказывал товарищ Обыкновеннов. Ведь они вытеснят нас! Они уже не одну планету таким образом захватили. Чуть ли не с полного согласия обитателей этих планет. — Мальцев, вы начитались ерунды, — сказала Зинаида Павловна. Я еще ничего не понимал, кроме одного, что если вот так и продолжать этот никчемный, пустой разговор, то я действительно рассорюсь, и не только с Зинаидой Павловной и Тосей, этими двумя студентками, но и с Ингой и даже с сыном. Что-то пробежало между ними всеми и мной! Ну да! Это все проклятые «красивенькие». Они, они, тут больше ничего другого и не было. Да только как все это объяснить женщинам, если они и слушать не хотят? И не будут! — Инга, Зинаида Павловна, Тося, я вас прошу, следите за детьми. Я сейчас. — Хм, — сказала Инга. — Да кто же за ними и следит? Ведь тебе все некогда. У вас там сплошные заседания. — Заседания, — согласился я, — только мы еще не совсем прозаседались. — Так продолжайте, — холодно сказала Инга. Нет, не могла она быть такой. Ни со мной, ни с кем другим. И хоть мало я ее знал, это так, но только знал всю, ничего в ней не было для меня тайного. Не могла она быть такой. Холод прошел по душе, и стало страшно.Глава 35
Я бросился бегом в свое купе, надеясь найти там помощь и разъяснения. В купе сидел писатель Федор, а какой-то «красивенький» перепечатывал ему на машинке рукопись рассказа. — Федор, — позвал я. — Вот, — осклабился тот. — На чистовую уже пошло. У меня ведь и машинки-то никогда не было. А переписанные от руки рукописи в издательствах не принимаются. Не знал я этого, Артемий. Не знал. Уж давно бы опубликовали. Вот премилый «красивенький» и объяснил. И Валерий Михайлович обещает напечатать в коллективном сборнике. — Это для начала, — сказал Крестобойников. — Потом мы и индивидуальный, авторский то есть, сборник выпустим. Федор достоин того, чтобы для его рассказов рубили на бумагу лес. — И вы тоже! — в изумлении и испуге воскликнул я. — А что? Очень даже просто вот так в поезде встретить будущего знаменитого писателя, — сказал Валерий Михайлович, принимая от «красивенького» очередной лист рассказа и мельком просматривая его. — Техника печатания у вас на высоте. — Это уже относилось к «красивенькому». — Стара-а-аемся, — обрадованно протянул тот. Действительно, очень веселые и нужные ребята были эти «красивенькие». И не обойтись без них сейчас никому. — Валерий Михайлович, — позвал я. — А! Что? — Валерий Михайлович, скажите, пожалуйста, вы где работаете? — Что значит где? В издательстве! Старшим редактором. — А лаборатория? — Пройденный этап, Артемиус, пройденный этап. — А что за издательство? — Ну уж, Артюща, эго слишком. Вы словно мне не доверяете. — Прошу прощения, — сказал Федор, — но только в каком нужно, в таком товарищ Крестобойников и работает. — Название издательства! — потребовал я и сам удивился своему грубому тону. Но он, видимо, возымел действие на погруженного в чтение Валерия Михайловича. — Да то самое издательство… — Какое? Конкретно! Валерий Михайлович замялся. Не получалось что-то у него. Что-то не складывалось в целую фигуру. Федор подозрительно посмотрел на своего предполагаемого редактора. «Красивенький» стремительно забарабанил на пишущей машинке и даже запел какой-то веселенький мотивчик, знакомый, но давно забытый. — Небольшое замыкание, — испуганно сказал Валерий Михайлович, — не могу вспомнить название своего родного издательства. Ну это, которое на улице… — Какой улице? — Да еще в городе… — Каком городе? «Красивенький» совсем развеселился и даже похлопал меня по колену. — Бросьте вы, Артемий, заниматься глупыми вопросами. Вам что, делать больше нечего? Хотите, мы вам сейчас организуем… — Нет, спасибо. Я ничего от вас не хочу. Даже более того. Я и вас-то самих не хочу! — Это оскорбительно, — сказал «красивенький», но в голосе его продолжала звучать только одна веселость. Уж очень интересными и жизнерадостными ребятами оказались эти странные существа. — Артюха, ты хамишь, — сказал Федор. — Попроси у товарища «красивенького» прощения. Я оставил замечание Федора без ответа. А Валерий Михайлович о чем-то мучительно думал, вспоминал что-то. — Ну так что? — спросил я его. — Вспомнили, в каком вы издательстве работаете? — Что за черт! Не могу вспомнить. Последствия вчерашнего посещения ресторана? — Нет. Тут дело совсем в другом. — В чем же? — Дело в том, что вы никогда не работали ни в каком издательстве. Это вам сейчас показалось. Вы кандидат физико-математических наук и заведуете лабораторией. — Действительно, — медленно выдавил из себя Валерий Михайлович. — Вы знаете это наверняка? — Я знаю это точно. «Красивенький» затянул что-то уж совсем залихватское, и эта песня его, кажется, «Очи черные», даже меня немного сбивала с толку. — Перестаньте, — сказал я «красивенькому» и даже потащил с полки подушку, чтобы самому осуществить это действие. Но подушка была велика. «Красивенький» вдруг испуганно замолк. — Не имеете права! — взвизгнул он. — Продано! — Незаконно, — отпарировал я. — Где бумаги? — Оформляются. — Ну вот и подождем конца этой процедуры. А пока вы тут совершенно не к месту. Катитесь-ка со своей машинкой! — Прошу прощения, Артюша! — взвился Федор. — Литературное творчество… — Ладно, ладно, Федор. Я все понимаю. Я верю и вам, и в ваши литературные силы. Вы будете известным писателем, но только без этих самых «красивеньких». А странное существо уже потихонечку сползало с полки. — Вспомнил! — воскликнул Валерий Михайлович. — Кандидат наук я. И никогда никаким редактором не был. Это один знакомый у меня, так вот тот действительно редактор. Только он по научно-популярной литературе, а не по фантастике… Так что, Федор, тут какая-то накладка получилась. И какой из меня редактор? Затмение, что ли, нашло на меня? — Затмение, — успокоил я его. — Только постарайтесь, чтобы на вас не нашло еще что-нибудь. — Не понимаю, Артемахус… — Да я и сам не особенно понимаю. Только вот этих самых любезных существ надо попросить из поезда. И чем быстрее мы это сделаем, тембудет лучше. — Бог ты мой! — застонал Федор. — Ведь это же из моего рассказа… И я еще попросил их перепечатать этот рассказ? — Федор, успокойся. Мне кажется, что они сами предложили тебе помощь. — Да к черту все мои рассказы! — Нет, не к черту… Не к черту твои рассказы. — Все! Бросаю! На веки вечные! — Федор вдруг словно в изнеможении опустился на полку. — Хватит… — сказал он уже тихо. Существо засеменило по проходу вагона, держа на весу пишущую машинку, в которой все еще торчал листок Федорова рассказа. Валерий Михайлович потрогал свой лоб и с удивлением посмотрел на мокрую ладонь. — Где Степан Матвеевич и Иван? — спросил я. — Хватит… — простонал Федор. — Ушли с этим… из какого-то там купе… колобком, — сказал Крестобойников и достал смятый платок. — Можно сказать даже, убежали. Спешили очень. — Ладно, — сказал я. — Понятно. — Хотя, впрочем, ничего понятного пока и не было. Из нашего купе любезное существо все же поспешило убраться. Но в других они и не думали этого делать. Да их никто и не просил, никто и не выгонял. Мальчишка, который все время что-нибудь хотел, теперь сосредоточенно мастерил какую-то игрушку со своим знакомым «красивеньким», который только успевал доставать откуда-то строительные материалы. Отец, немного удивленный поведением своего сына, пытался было влезть в компанию с советами и вопросами, но получил от мальчика увесистый, откуда только силы у сорванца взялись, удар киловаттным паяльником и теперь тихонечко трогал ссадину на лбу смоченным в крови платком. Он еще не ревел, но было ясно, что через минуту он скажет своей жене, что это все ее воспитание, та ответит ему чем-нибудь не менее остроумным, и пойдут раздоры в уставшей от жары семье. И только мальчишка будет бдительно охранять своего «красивенького», потому что ему никогда не было так интересно и, уж конечно, никогда не будет более, если вновь приобретенного друга попросят удалиться. Понимал это, судя по всему, и «красивенький». Похожая картина наблюдалась и в соседних купе. Вежливые и милые существа очень быстро заинтересовывали пассажиров, но, странное дело, это всегда приводило к ужасным ссорам. Даже в служебном купе суетился «красивенький», помогая тете Маше заваривать чай. Все они для меня были на одно лицо и казались просто копиями какого-то сладкого и красивого кошмара. — Что-нибудь прояснилось в ваших головах? — спросил я Федора и Валерия Михайловича. — Я именно вот об этом не писал, — сказал Федор. — Хотя в одном рассказе у меня действительно есть «красивенькие». — Пытаюсь осознать, но что-то плохо получается, — признался Крестобойников. — Я сейчас имею в виду только этих существ. Выгнать их надо из поезда! Выгнать! — Надо, — согласился Федор, но даже не приподнялся с полки. — Валерий Михайлович, вы можете что-нибудь объяснить людям? Ведь через час-другой мы все тут перессоримся, передеремся, и поезд наш на совершенно законном основании перейдет к «красивеньким», как это случалось неоднократно с целыми человеческими обществами. — Хорошо, — сказал Валерий Михайлович. — Я начну их вышвыривать в окна. А Федор будет мне помогать. — Вряд ли это поможет, — усомнился я. — Тут нужно убеждение. Сможете убедить пассажиров, что «красивенькие» только обманывают, завлекают нас? — Трудно, но согласен попробовать. — Так пробуйте, а я пойду за Степаном Матвеевичем и Иваном. Важно доказать, что мы может обойтись и без этих существ. Людям доказать, каждому пассажиру нашего фирменного поезда. Сами мы, сами, понимаете, сами можем все сделать! — Вставай, Федор, — почти приказал Валерий Михайлович. — Начнем, пожалуй. Федор приподнялся и начал засучивать рукава. Ну да уж это как он сможет. Пусть-ка поработает фантазия писателя. Я быстрым шагом, почти трусцой направился в конец вагона. Нас было еще очень мало. Ох, как мало… Однако что же там делают Степан Матвеевич и Иван? Да ведь и студентов нет.Глава 36
Всю компанию я нашел в купе, где ехала та мамаша, что так часто бегала с горшком, ее муж, решительный, явно подстрекаемый женой, и их милое чадушко. Здесь же находился Степан Матвеевич, Иван и еще «наши», но… но здесь же сидел и «красивенький» в мантии, весь седой и, надо полагать, очень старый. На столике были разложены какие-то бумаги, а Степан Матвеевич держал в руке гусиное перо. Перед ним стояла литая бронзовая чернильница и песочница с мелким песком. — Что вы тут делаете?! — крикнул я. Не знаю почему, но мне казалось, что надо спешить. — Вы хоть знаете, что творится в поезде? — Все как и должно быть, — спокойно ответил Степан Матвеевич. — Ну уж нет! Что это? — Я схватил со стола лист. Конечно, мое поведение в обычных условиях я и сам расценил бы как хулиганство и хамство, но только сейчас условия, кажется, были совершенно не те… Вот что я держал в руке! Это был договор на передачу фирменного поезда «Фомич» в собственность «красивеньких». Покупающая сторона, в свою очередь, обязывалась довести наш поезд до Марграда. — Единственная возможность, — мрачно сказал Иван. — Больше мы ничего не сможем сделать. — Нет, сможем, — возразил я. — И очень даже сможем! — Да что же мы сейчас можем? — спросил Степан Матвеевич. — А вот что, — сказал я и разорвал договор на две части, — и еще вот что, — я разорвал половинки еще и еще. — Что вы делаете? — изумился Степан Матвеевич. — Ведь это наше единственное спасение! — Спасение?! Вы посмотрите, что делается в вагоне. Ведь там уже почти все друг с другом перессорились. Возможно, наш поезд и придет к конечной станции согласно этому договору, только нас в нем уже не будет. Это точно. — Эх, Артем, — недовольно сказал Степан Матвеевич. — Он детей ворует! — взвизгнул шарикообразный Мотя. — Детей! Я не обратил на него внимания. Не до него сейчас было. — Может, действительно, обойдемся сами? — словно сам у себя спросил Иван. — «Обойдемся», — передразнил его Степан Матвеевич. — Вот уже до чего дообходились сами! Ничего не поймешь уже! А мы все сами хотим сделать… — И только сами, — настаивал я. — Тем более что договора все равно уже нет. — Есть, — спокойно возразил «красивенький» в мантии, — есть еще неограниченное количество копий. — Копии не в счет, — сказал я наобум. — В счет, в счет, — заверил меня «красивенький». — У нас все в счет. — Подписывайте! — потребовал Мотя. — Или я сам подпишу! — Товарищи! — скрипучим голосом сказал седой «красивенький» в мантии, — мы нужны друг другу. Это непреложный факт! Симбиоз, так сказать. Явление в масштабах всей метагалактики. Уж поверьте моему опыту. Но дело сейчас в том, что мы вам нужны больше. Пожалуйста, вот договор. — На столе снова лежал лист бумаги. «Красивенький» осторожно взял перо из рук Степана Матвеевича, обмакнул его в литую чернильницу и вежливо протянул назад. — Не смейте этого делать! — крикнул я. — Не смейте! В купе уже набился народ из соседних отделений, да, наверное, и из других вагонов. Уже давно слышался какой-то шум, какое-то недовольство. И вдруг все прорвалось. — Подписывайте! — взывал чей-то отчаянный голос. — Подписывайте, и дело с концом! — Да что нам в этом поезде вечно ехать, что ли?! — Если никто не может ничего придумать… — Жара невыносимая! — Дети ведь с нами едут! Дети! Детей пожалейте! — Вот детей и пожалейте! — крикнул я. — Подумайте и о детях! Что мы оставим своим детям? Этот договор? Ведь они вырастут, наши дети! Они не простят нам таких действий! — Если только вырастут, — тихо сказал Иван. Он, кажется, лихорадочно думал, искал выход из этого нелепого и страшного положения. — Почему вы говорите за всех? — толкнул меня в бок шарикообразный Мотя. — Кто вас уполномочил говорить за всех? Вас судить надо за одно только воровство детей! Детей я не воровал. А вот выступать от имени всех мне действительно никто не поручал. Но ведь я чувствовал, чувствовал, что прав. — Какова ваша позитивная программа? Осуждать могут все, а вот предложить что-нибудь взамен… Тоже верно. Я знал, что этих существ надо выгнать из поезда, но только что делать потом, я не знал. Но уже через меня лезли желающие подписать договор. — Стойте! — заорал Иван, помогая мне сдерживать толпу. — Стойте! — Чего стоять? Сколько мы будем еще стоять?! Когда двигаться начнем?! Кто-то запел «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Движение какое-то произошло в вагоне, хотя я еще не видел, что там такое. Выкрики какие-то, вопли, возгласы. Меж моих ног проскользнул «красивенький» и что-то быстро шепнул тому, в малиновой мантии. Старый что-то проскрипел в ответ. И по их виду я вдруг понял, что что-то в поезде происходит не так, как им хотелось бы. А среди выкриков я уже начал различать боевой клич Валерки из строительного отряда и еще голоса, молодые, дружные, решительные. — Еще маленько, — прохрипел я, сдерживая натиск желающих подписать договор. — Выдержим? — Выдержим, — кряхтя, согласился Иван. Да и давление пассажирских масс начало несколько ослабевать. Мои ребра и спинной хребет это чувствовали. — Пять вагонов… — кричал Валерка, но дальше я не расслышал. — Этим самым, — спокойно сказал «красивенький» в малиновой мантии, — вы подвергаете пассажиров великой опасности. Берите, берите на себя такую ответственность. — И он начал демонстративно, но не спеша свертывать так и не подписанный договор, словно своими действиями стращал нас. — Понятная, понятная вещь. Трудно решиться. Но мы подождем, подождем. Случаев у нас представится много. Да вы и сами еще попросите. Валерка был уже где-то рядом. Пассажиры вдруг начали расходиться. Никто уже не толкал меня в спину, не лез через плечо. Скис и Мотя. Я был уверен, что он трус. Сам бы он не осмелился подписать документ. Но вот если бы это сделал кто-нибудь другой… — Студенческий строительный отряд рапортует, — Валерка уже оказался в купе, — что фирменный поезд «Фомич» очищается от «красивеньких». Потерь с нашей стороны нет. Часть пассажиров помогает нам, хотя пришлось провести серьезную разъяснительную работу. — Лицо предводителя студентов горело. — В хвост поезда! — приказал он, и ватага студентов покатилась дальше. Валерка остался с нами. Седой-«красивенький» и «красивенький»-посланник нехотя сползли с полки и засеменили к выходу. — Вы их выбрасывали? — спросил я. — В окна? — В одном только случае, — ответил Валерка, опускаясь на полку. — Сейчас закончим прочесывание. А вообще-то они отступают сами. Нам писатель Федор тактику объяснил. Надо, говорит, убедить людей, что мы можем обойтись без всяких этих «красивеньких». Что мы и сами все можем сделать. И для детей, и для взрослых, и для стариков. Некоторые граждане были очень недовольны. Но у нас в институте были специальные занятия по методам агитации. — И он машинально подул на свой довольно увесистый кулак. — Не это было основным доводом? — спросил Иван. — Да что ты, — засмеялся Валерка нервно и возбужденно. — Нет. У нас совершенно другие методы убеждения. — Затмение нашло, — сказал Степан Матвеевич, ероша свои волосы. — Ведь все очень доказательно было. Единственный выход. И ведь так хотелось, чтобы это действительно оказалось единственным выходом. — Ты, откуда все узнал? — спросил меня Иван. — Что узнал? — Да что с этими «красивенькими» нельзя связываться… — Ниоткуда… Просто я посмотрел, что делается в вагоне. Ведь люди уже звереть начали от их помощи. На меня даже… — Я не договорил. Не хотел такое говорить про Ингу. Не сама это она. Не сама. Это любезные существа говорили ее голосом. Несколько минут все упивались радостью победы. Что-то говорили, возбужденно спорили. Вернулись и студенты, прочесывавшие поезд. «Красивеньких», кажется, больше в нем не осталось. Они исчезли сами, никто ведь их не выбрасывал, кроме одного, про которого говорил Валерка. Студенты обсуждали моменты борьбы, хохотали, смеялись, выкрикивали: «Вот мы им дали!», «Да уж будут помнить!», «Со студентами МПИ хотели поспорить!» И еще все в том же духе. Я вошел в купе Инги и сел на краешек скамьи. А Инга была совсем-совсем чужая. — Вот и такая я могу быть, — сказала она. — Видел? — Видел, Инга. Только это вовсе не ты, это все препротивные существа. Ведь им, «красивеньким», что нужно было? Им нужно было, чтобы мы друг другу глотки перегрызли. Сами, без всякого постороннего подстрекательства, по собственному желанию. Пришелец рассказывал, что они на некоторых планетах сделали. Чистые, стерильные планетки получаются. — Не знаю… Я ведь на тебя и в самом деле рассердилась. С ребенком у тебя нет времени заняться. А тут такая помощь… — Это только кажется, что помощь… А с Сашенькой я займусь. Мы с ним такие игры придумаем! Правда ведь, Саша? Сын недоверчиво посмотрел на меня. А ведь и в самом деле! Если ему четыре года и он мой сын, то, значит, играл же ведь я с ним в эти прошедшие для него годы! Может, хоть он помнит, как я с ним играл, потому что для меня-то эти четыре года пролетели за одну короткую ночь. — В какую игру мы с тобой, Саша, больше всего любим играть? — В «сыщики-разбойники», — недоверчиво ответил мой сын. — Правильно. Я тоже люблю играть в «сыщики-разбойники». — Сейчас? — Да где же мы с тобой сейчас будем играть? Для этого ведь нужен большой двор с секретами или лес. — А двор у нас небольшой. Маленький. Давай играть в лесу. Двор у нас в Марграде действительно был маленький. В таком особенно и не разыграешься. Однако он все знал… Знал! Вот как только приедем домой, так сразу начнем играть в «сыщики-разбойники». — И Васька будет играть? — Какой Васька? — А который все плачет… Его тронешь, а он сразу плакать… — А… Это из двенадцатой квартиры? — Ну, рядом с нами который живет. В соседней квартире действительно жил плаксивый Васька. Только откуда Сашенька мог его знать? — Он мне все про нашу… про твою квартиру рассказал, — улыбнулась Инга. — Не знаю только, сочинил или на самом деле так. — И что же он рассказал? — Где диван стоит, где стол, где угол с игрушками… — Ну-ка, ну-ка, — поощрил я сына. — Где у нас стоит диван? — И еще несколько таких же вопросов. Сын отвечал. И в общем-то правильно. Про угол с игрушками я, конечно, не мог знать. Но угол такой существовал теперь непременно, а если еще и нет, то уж наверняка будет существовать, и именно такой, о каком мне сейчас рассказывал сын. Мы поболтали еще о том, о сем. Инга немного потеплела. И даже Тося начала принимать участие в разговоре, хотя уже ни разу не сказала: «Ах, как это интересно!» И о Семене ни разу не спросила. Да что о Семене! Она и ни о чем не спрашивала, словно все ей сейчас было безразлично. Она выглядела слишком уж подавленной. Толчки и качания вагона стали настолько привычными, что затухание этих колебаний тотчас же было отмечено всеми. — Останавливаемся! — раздалось из разных купе. — Остановка! Поезд действительно останавливался. — Что там? — спросила Инга. — Не знаю, — ответил я. — Сейчас выясним. В тамбуре кто-то лез против течения и что-то громко кричал, но только слов разобрать было невозможно. Лишь пачка бумаг в высоко поднятом кулаке говорила, что человек лезет не сам по себе, а выполняя служебный долг. Пробивался он настойчиво, и вскоре уже можно было различить, что это радист поезда. Он был взъерошен, но радостен и возбужден. — Вот! — крикнул он, потрясая пачкой бумаг. — Вот! Получил! — Ответные телефонограммы, — догадался Степан Матвеевич. — Телефонограммы! — Радист наконец добрался до нашего купе и шлепнул на столик всю пачку. — Разбирайтесь… Тут такое, что и не поймешь… Степан Матвеевич начал читать листки, по одному передавая их нам. Здесь были заверения, что нас спасут, найдут и вызволят. Благодарность, что догадались создать дополнительный канал связи. Предложения не падать духом и держаться. Даже рацион аварийного питания. Одна телефонограмма заинтересовала и Степана Матвеевича, и всех остальных. Это было нечто вроде отчета о том, что проделано в связи с чемоданом. Оказывается, ученые немедленно связались и с бабусей, и с ее внучеком Колей в Академгородке Старотайгинска, и с Афиногеном в самом Фомске. Выясняли, проверяли, проводили эксперименты. Вроде что-то там было непонятное с этой самой нуль-упаковкой. Показывал Афиноген и объяснял, но понять его сразу было нельзя. Да к тому же кто-то начал доказывать, что такое явление невозможно в принципе. Афиноген вспылил, потому что это, быть может, была его последняя возможность доказать правоту своей жизни, и разобрал, разломал все по косточкам, сказав: «Ничего не было, ничего и не будет никогда». И тут комиссия окончательно разобралась, что и в самом деле ничего такого таинственного и загадочного нет, а есть просто игрушка, макет. Такое кто хочешь может сделать. И в общем итоге: никакого проникновения через макет Марградского универмага не было и быть не могло. И вообще вся эта ерунда с нуль-упаковкой оказалась ложной паникой. Сам Афиноген вынужден был признать это. Вот так так… Значит, ничего не было. Ни походов Семена и Валерия Михайловича, ни всего этого шума в нашем вагоне, ни последнего исчезновения Семена Кирсанова. — Да что же это они там! — сказал я вслух. — Ведь было, было! Не массовая же это галлюцинация? И Семена нет! — Странно, однако, — сказал Степан Матвеевич. — Значит, не было. — И главное, — заметил Иван, — сам Афиноген это признал! Я ведь тоже слышал разговор Артема с бабусей. Не шутила она, да и не могла она так шутить, потому что тут для шутки нужны были специальные знания. Правду она рассказывала, потому что сама видела, и объяснения передавала так, как ей, по-видимому, говорил сам Афиноген. В оставшихся телеграммах значились всякие вопросы, советы, пожелания и прочее. Связь, кажется, стала надежной, и ее исчезновения теперь не нужно было бояться. А поезд-то все стоял. Стоял себе и стоял, как будто у него здесь, посреди этой голой степи, была большая остановка. — Теперь ответ, — попросил радист. Работы у него намечалось много, и работа все интересная, важная, нужная, без которой этому поезду и не обойтись. Радист чувствовал всю ответственность своего положения и не мог, естественно, не гордиться. Да и гордость-то, впрочем, у него была настоящая, мужественная. Настало и для него время свершения подвига! Я выглянул в коридор и увидел, что народу-то в нем как не бывало, ушел народ, вышел то есть, из вагона. В жару, в сухую выжженную степь. Или уж до того засиделись, что хоть и в таком месте, а все же походить, размять косточки. Иван высунулся из окна вагона и замер. Случилось что-то там, за стенами нашего родного поезда. Иван даже присвистнул. — Что там? — не утерпел я. — Станция… Да ведь только что там ничего не было. И вдруг… крашенные коричневой краской служебные помещения, сквер с фонтаном, буфет, возле которого уже выстроилась очередь, торговки с горячей картошкой, луком, яйцами, ягодой, с бутылками молока. — Узнайте название станции, — определил самую важную в настоящее время задачу Степан Матвеевич. А в вагон уже возвращались пассажиры с кульками, пакетами и бутылками, довольные и радостные. Конечно, вот станция или какой-то разъезд, пищу продают, прогуляться можно. И вообще это уже здорово похоже на настоящую жизнь пассажира в поезде. Теперь доедем, обязательно доедем! — Мы сейчас узнаем, — сказал Валерка, и они с Михаилом ринулись к выходу. Да и Федор с Валерием Михайловичем тоже вдруг засобирались. Не скрою, хотелось спрыгнуть на перрон и мне. Я сначала направился в купе к Инге. — Предлагаю выйти, — сказал я. — Все уже вышли. Да и купить, наверное, что-нибудь надо. — Куда же я с Валюшенькой? — возразила Инга. — Я тут останусь, а вы с Сашенькой погуляйте. Тося осталась с Ингой. Не знаю, почему она не пошла с нами, не хотелось оставлять женщину с ребенком, что ли? Главное здание вокзала, впрочем, маленькое, одноэтажное и невзрачное, стояло недалеко от нашего вагона. И когда мы подошли к нему, я прочел: «Разъезд 738-ого километра». Да… Это говорило не очень много. Ладно, Иван и студенты все выяснят. А пока что я с удовольствием шагал по твердой земле. Потом мы купили два кулька горячей картошки с луком, пару бутылок молока, мороженое, правда все растаявшее и больше похожее на кефир, но все же сладкое и слегка холодное. Нагруженные продовольственными припасами, мы вернулись в вагон, сложили кульки и бутылки на столик и стали ждать отправления. — Ну вот видишь, — сказал я Инге, — станция. Хоть и разъезд, а все равно нормальная станция. Теперь уж доедем. — Хоть бы скорей! — пожелала Инга. — Девочке очень трудно переносить такую жару. — А что Зинаида Павловна говорит по этому поводу? — спросил я. Здесь у нас вся надежда была на Зинаиду Павловну. — Да она как ушла в другой вагон, так и не возвращалась еще. Я уж и беспокоюсь за нее… — Ну, Зинаида Павловна не пропадет. Не такой она человек. — Конечно… Но что-то уж очень долго ее нет. — А ты, Тося, что не выйдешь прогуляться? — спросил я. — Я не хочу, Артем. Я сейчас ничего не хочу. — Не надо уж так переживать, — попытался я приободрить ее. — Все образуется. Все будет в лучшем виде, вот сама увидишь. — И в лучшем виде не хочу. И куда еду теперь, сама не знаю. — Поедем в Марград, — сказал я, — а там уж разберемся. Не оставаться же тебе на какой-нибудь промежуточной станции, чтобы потом со всякими пересадками возвращаться в Усть-Манск? — Да я и в Усть-Манск не хочу. К кому я там приеду? Кто меня ждет в Усть-Манске? — Семен… — начал я, даже не зная, что скажу дальше. — И Семена мне не надо… В Фомск вернусь… Или в другой город уеду… Я, Инга и Артем, может, всю свою жизнь начну с самого начала. — Тут подумать надо, — возразил я. — И нечего думать! — отрезала Инга. — Самое время начать все с самого начала. — Да зачем же с самого уж что ни на есть начала? — удивился я. — Не было, что ли, позади ничего? Не может такого быть. — Не было, — твердо сказала Тося. Ну, советовать что-нибудь женщинам я всегда остерегался, а особенно в таких случаях, как с Тосей. Мало ли что сейчас крутилось у нее в голове? И единственное, что я ей мог искренне посоветовать, это решать все спокойно. К вагону подошел писатель Федор. Вид у него был такой, словно он фланировал по бульвару в попытках убить время. Постояв немного напротив тамбура, он взглянул вверх, то есть на нас, увидел меня и замахал рукой: — Выходи, Артемий! — А если тронется? — спросил я. — Куда он тронется? Ведь ни паровоза, ни электровоза нет. — Как нет?! — А вот так. Нет тягловой силы, и все. И неизвестно, куда девалась. Торговки говорят, что поезд-то наш без всякого паровоза и пришел. Подошел, остановился и теперь будет стоять неизвестно сколько. — Что за ерунда? — вырвалось у меня. — Папа, пойдем погуляем, — заторопил меня сын. Вообще-то он был прав. Раз паровоза нет, то состав никуда не тронется. И мы вышли. — А где оказался наш «Фомич»? — спросил я у Федора. — Где-то в казахских степях… — Ничего себе! — воскликнул я. — Да еще без паровоза! Если остановка надолго, то не позвать ли все-таки Ингу погулять. В вагон заходить я не стал, а просто подошел к окну купе. — Инга, — позвал я. Сначала показалась голова Тоси, а потом Зинаиды Павловны. — Ингу позовите, — попросил я. Зинаида Павловна ничего не ответила и исчезла. — Чего тебе? — спросила Инга. — Понимаешь, поезд будет стоять, наверное, долго. Может, погуляешь с девочкой? Инга на мгновение задумалась, потом сказала: — Нет… Тут… А ты можешь взять Валюшеньку? Там есть где-нибудь тень? — Есть, есть. Я возьму. Сейчас. — Только смотри, чтобы Сашенька куда не убежал. — У нас никуда не убежит! — заявил Федор, но энтузиазма этим у моей жены не вызвал. — Ничего, ничего, — сказал я. — Все будет нормально. Федор, подержи Сашу. Я мигом. — Сын не возражал и даже, как мне показалось, с интересом и желанием позволил писателю взять себя за руку. — Погуляй, папа, с дочкой, — сказала мне Зинаида Павловна и передала белоснежный сверток. — Мальцев! Господи! Как вы ее держите? — Сейчас, сейчас… — Да ведь это просто. Возьмите ее естественно. Самым простым образом. — Вот, — сказал я, демонстрируя свое отцовское искусство. — Ну теперь похоже… Идите, идите. Мое внимание было занято дочерью, но я все же заметил, что Зинаида Павловна чем-то встревожена. И даже не просто встревожена, а поражена, испугана. На нее это было мало похоже. Но по тому, как меня выпроваживали из купе, можно было понять, что я им все-таки мешаю. Ладно… Какое-то у них свое дело. Я торжественно, впрочем, на почти совершенно не гнущихся ногах проследовал к выходу из вагона. Получалось у меня! Ей-богу, получалось! Пот хоть и выступил на лбу, но это скорее от духоты и жары. С величайшими предосторожностями спустился я по ступенькам вагона. Федор с Сашей уже ждали меня. Пассажиры накупили что кому было нужно, да и не очень-то много можно было здесь накупить, и теперь прогуливались вдоль вагонов осиротевшего без электровоза поезда. Мы направились к маленькому фонтанчику. Там и деревья были повыше, и тень погуще. Сын мой крепко держался за широкую ладонь Федора, а дочь преспокойно спала на моих чуть вздрагивающих руках. Задание у меня сейчас было самое что ни на есть важное, и поэтому я сосредоточенно молчал. Меня хватало лишь на то, чтобы иногда поглядывать на сына, не сбежал ли куда. Нет, не собирался он сбегать. Федор преспокойно уселся на край фонтанчика, что, может быть, и не разрешалось, но его пока никто не гнал, и начал рассказывать Саше сказку. Я прислушался. Нет, не свои фантазии выкладывал он мальчишке, а самую обыкновенную сказку об Иване-дурачке и Змее Горыныче. Это можно, подумал я. Только бы Федору не пришли в голову его невероятные и сложные фантазии. Но Федор, кажется, и сам понимал это. Нет, теперь только по приказу Степана Матвеевича он бросится писать роман о фирменном поезде «Фомич», если уж ничего другого не останется для нашего спасения. А дела-то, пожалуй, пошли на улучшение. Разъезд вот. После такого большого перегона на него от счастья нельзя было насмотреться. Время шло, и пассажиры, по-моему, начали закупки продуктов по второму разу. Торговки, обрадованные неожиданной удачей, наверное, бегали за пополнением своих корзин. Во всяком случае, я заметил несколько женщин преклонного возраста, тащивших тяжелые корзины. Ах это они к вагону-ресторану! Ну что ж… Тоже правильно. Ведь запасы самого ресторана подходили к концу. Федор уже перешел к другой сказке, о Кащее Бессмертном. Контакт у него с моим сыном был полный, но я не ревновал. Сейчас все, что угодно, лишь бы дети были спокойны, не нервничали, не плакали, не болели. Из вокзальчика вышла группа людей. Степан Матвеевич, Иван, Валерий Михайлович, Валерка, Михаил, ну и, конечно, администрация: начальник поезда и кто-то из местных в форменной фуражке, но без железнодорожного кителя, а в обыкновенной штатской одежде. — Ну что там? — начали задавать им вопросы. Группа остановилась. Все это происходило в двух шагах от нас, так что и вопросы и ответы были слышны хорошо. — Да что узнали-то? — Сейчас, товарищи, — сказал Степан Матвеевич. — Сейчас все узнаете. — Давайте рассказывайте! — Да что все-таки с поездом? — Товарищи! — начал Степан Матвеевич. Вокруг уже собралась довольно значительная толпа пассажиров. — Товарищи! Фирменный поезд «Фомич» заблудился, так сказать, в железнодорожной сети страны. Поезд оказался в Казахстане. Дорога эта ведет на Ленивую, только фирменные поезда здесь обычно не останавливаются. До ближайшей станции двадцать километров. Связаться с Марградом не удалось. Но будем пробиваться. С соседней станции сообщили, что паровоз нам выслать не могут. И вообще… считают, что это какие-то шутники с ними разговаривают. А со следующей станции через небольшой крюк есть ветка на Марград. Так что, в общем, положение наше значительно улучшилось. Но не окончательно. Надо или гонцов посылать на соседнюю станцию, или… Тут, говорят, небольшой уклон до самой станции, всего двадцать километров… Попробовать надо… — Степан Матвеевич выжидающе замолчал. — Да что пробовать-то? — Поезд толкать! — вырвался Валерка. — Студенческий отряд в количестве сорока человек согласен толкать поезд! — И когда только он успел узнать об этом согласии? — С ума посходили! За свои деньги и еще поезд толкать! Да видно ли где такое! — Можно, конечно, сидеть и ждать, — сказал Степан Матвеевич. — Только ведь жара, дети и прочее… — А поезд толкать в такую жару — это можно? — Товарищи! Ведь никто вас и не заставляет. Тут дело добровольное. Ветка-то, на которой мы стоим, раз в сутки, не более, посещается составами. Да и те проходят на полном ходу. Так что начнем, пожалуй. — Начнем! — раздался студенческий клич. Я вошел в тамбур с дочерью на руках. Федор подсадил Сашеньку, который одно мгновение тоже собирался толкать поезд, предполагая наверняка, что другой такой возможности в его жизни не возникнет, но только я решительно воспротивился этому. Возраст есть возраст, да и о технике безопасности при подобных работах мой сын пока не имел ни малейшего представления.Глава 37
В вагоне было довольно пусто, а Зинаиды Павловны в купе Инги снова не оказалось. Сама Инга и Тося были чем-то расстроены. Я вкратце рассказал, что намерены были предпринять пассажиры фирменного поезда, но это не вызвало у женщин никакого интереса. Я направился к выходу из вагона, но Инга вдруг остановила меня. — Подожди, Артем! Я вернулся. Она что-то хотела сообщить, но не решалась или просто боялась. — Давай, Инга, — поддержала ее Тося. — Понимаешь, Артем… Помнишь, я тебе рассказывала, что у Зинаиды Павловны умерли муж и двое детей… — Помню, — выдавил я из себя, уже почему-то предчувствуя, что скажет Инга дальше. — Она вот все по вагонам хлопочет. Уколы кому-то делала, ну и прочее. Все-таки врач… А потом встретила… ну… понимаешь? Она встретила вдруг… совершенно непостижимо и невозможно… — Понимаю… — похолодел я. Страшно мне стало за Зинаиду Павловну. — Она их встретила в девятом вагоне… и мужа и детей… едут куда-то. — Да что же это?! — вскрикнула Тося. — Что это за поезд?! — А дальше? — прошептал я. — Она увидела их… она же очень сильная женщина… поговорила даже с ними… пришла сюда… рассказала нам. Но ведь этого не может быть! Артем, этого не может быть! — Не может, — согласился я, мгновенно припомнив, сколько невозможного уже произошло в нашем поезде. — И Зинаида Павловна говорит, что не может такого быть… Понимаешь, она же врач. Она знает, что такого не может быть. И что это галлюцинация или сумасшествие… — Нет, нет, только не это! — Правильно, — вздохнула Инга. — И Зинаида Павловна говорит, что это ни то, ни другое. Но только тогда их… троих не может быть… Вот она и пошла сделать так, чтобы их не было. — Страшно это, — сказала Тося. — Не могу я больше. Я лучше выйду и пешком пойду. — Она ведь поседела… Зинаида Павловна. А ей всего тридцать два года… — Поседела… — прошептал я. А ведь я уже начинал думать, что наши приключения подходят к концу. Да и многие так думают. Вот и Степан Матвеевич, и вся компания, да, наверное, весь поезд… — Она будет идти и думать, что их нет, что они все умерли, как это случилось и на самом деле. — А разве она не хочет, чтобы они были живы? — Хочет она, Артем, хочет… Но только, говорит, нельзя так. — Почему? — Ах, не знаю я ничего. Не знаю. Вот вы все предположения строите, выходы ищете, а найти ведь ничего не можете. Почему же я? Я тоже ничего не знаю. — Да, да. Но только мы узнаем! Уж мы узнаем!.. Надо пойти за ней. — Она просила не ходить… Милая Зинаида Павловна. Она ведь столько для нас сделала! Да и не только для нас с Ингой, а и для всего поезда, ну то есть для некоторых. Эх, Зинаида Павловна, достал и вас этот поезд! — Нет, Инга, я пойду поищу ее. Не знаю что, а надо что-то делать. Я хоть издали, да все равно буду рядом. — Артем! — донеслось в открытое окно все еще стоявшего поезда. — Выходи! Сейчас начнем! Я выглянул в окно. Кричал Иван. Все мужчины поезда, да и кое-кто из женщин распределились вдоль вагонов. Все было организованно и спокойно. И хотя конечный результат был никому не известен, люди были полны решимости попробовать. — Слушай, Иван. Я выйду позже. Тут нужно помочь Зинаиде Павловне. — А что с ней? — испугался Иван. — Да и сам еще толком ничего не знаю. Ушла она в какой-то другой вагон. Но только повод для беспокойства действительно есть. — Ну ладно, — согласился Иван, — если нужно, значит, иди. — Приготовились! — раздалось вдоль вагонов. Я знаю, были случаи, когда люди толкали один вагон. Это даже по телевидению показывали. Но чтобы целый поезд? Ведь тут все дело в массе. Не знаю, можно ли раскачать такую махину? Я пошел в конец поезда. Окна с северной стороны почти везде были открыты. И в их амбразуры врывались возгласы и крики поднатужившихся в волевом усилии пассажиров. Впрочем, я был уверен, что поезд толкают и малочисленные работники разъезда, и более многочисленные торговки. Но поезд пока ни разу и не шелохнулся. Ладно… Их там много. Зинаиду Павловну я нашел в пустом купе общего вагона. Здесь, наверное, ехали одни мужчины, и теперь все они были на перроне. Зинаида Павловна посмотрела на меня спокойно. Я сначала не нашел повода остановиться и заговорить с ней, а прошел дальше и лишь потом вернулся в полнейшей растерянности и нерешительности. — Вы кого-то ищете, Мальцев? — спросила женщина. — Нет… то есть да… Вас, Зинаида Павловна. — Ну вот вы и нашли меня. Что-нибудь с девочкой? — Нет, нет, Зинаида Павловна. — Я немного осмелел и даже сел на полку напротив женщины. — Я просто искал вас. — Зачем же? Я не знал, что сказать. — Вам, наверное, Инга что-то рассказала? — Да, да… Инга рассказала, вы уж простите, что она это сделала… Да только в нашем поезде, кажется, ничего нельзя скрывать друг от друга. — Понимаю, Мальцев, понимаю. Я бы и вам рассказала, но вас не было в вагоне. — Я вас слушаю, Зинаида Павловна. — Да что тут слушать? — вздохнула Зинаида Павловна. — Семью я свою видела, Мальцев. — Что-то уж слишком спокойно она говорила. — Позвали меня в девятый вагон к мальчику одному… Потом иду назад, а они все трое сидят вот в этом купе. И все так правдоподобно, Мальцев, все так по-настоящему. Я сначала даже и не удивилась, потому что о них и думала… А сама понимаю, что это невозможно. Ну для чего все это, Мальцев? Ведь это страшно… Как перенести это? У меня уж и сил никаких не осталось… Не знаю как, но встала и говорю: «Я сейчас вернусь, одну минуточку только, и вернусь…» Они и отпустили меня. Я к себе в вагон, к Инге, к Тосе… Плачу, реву, ничего вокруг не вижу. К Инге упала на колени, а сказать ничего не могу. Они что-то говорят мне, не слышу, не понимаю, чувствую только, что со мной случилось что-то страшное, жуткое. С горем пополам рассказала… Поплакали все трое. Мне вроде бы и легче стало… Невозможно их появление… Наверное, все потому, что я последнее время только о них и думала. Но только раз все это из моих мыслей, то и заставить их исчезнуть я должна сама. Шла назад и уже знала, что я заставлю их исчезнуть. Иначе мне этого не вынести… А они все так же сидят. Рассказывать начали, Мальцев, о том, как они отдыхали… А я на них смотрю и глаз не могу оторвать… Чувствую, что еще немного, и я соглашусь со всем, что происходит… Знаю, что надо глаза закрыть, а не могу, нет сил… Потом упала на столик и твержу себе: «Нет, нет, нет!» А они меня успокаивают: «Что с тобой, мама? Неужели ты не рада нам?» А я все: «Нет, нет, нет! Не может быть такого! Не может! Не может… Не может…» И голоса их вдруг вроде тише стали. Они меня по голове гладили… все… А потом только одна дочь… И все тише, незаметнее. А потом не стало никого. Боюсь подняться, глаза открыть. Вот, думаю, открою… Нет… Не может!.. Не может!.. Не вынести человеку такое… Потом открыла. Нет никого… о боже!.. Никого, никого… Мне было страшно смотреть на Зинаиду Павловну. Хоть бы заплакала она сейчас. Ну хоть бы что-нибудь человеческое, женское, привычное… Но женщина смотрела на меня сухими глазами, словно что-то горело, полыхало у нее в душе. — Пойдемте, Зинаида Павловна, — попросил я ее. — Пойдемте в наш вагон. Зинаида Павловна встала, я хотел поддержать ее за локоть, но она твердо отстранила мою руку. — Это лишнее, Мальцев, лишнее… И пошла, стройная, молодая и фигурой, и лицом, и совершенно седая. А я поплелся, не пошел, а именно поплелся за ней, еле переставляя ноги и хватаясь за полки и двери. В голове у меня сверкнула какая-то мысль, но не успела зацепиться, сгинула в подсознании. Я не успел ее осмыслить, но только теперь я точно знал, что такая мысль существует и что ее нужно вернуть во что бы то ни стало. Потому что именно в ней было наше спасение.Глава 38
Поезд дрогнул. Раскачали все-таки, подумал я. Ай да пассажиры! Но поезд дрогнул и остановился. Да и толчок был такой, словно к поезду прицепили паровоз. Мы с Зинаидой Павловной уже входили в наш вагон, как вдруг в тамбур начали заскакивать пассажиры, которые только что были на перроне и собирались толкать поезд до самой следующей станции. Что еще случилось? — Едем! — крикнул Валерка, влетая в тамбур. — Ур-ра! Понимаешь, паровоз нам подали! Прицепили уже к поезду. Толчок почувствовал? — Почувствовал. А где Степан Матвеевич? — А Степан Матвеевич сейчас позвонит на эту соседнюю станцию, поблагодарит и вообще выяснит, куда нас там собираются направить. Я не утерпел и выглянул из вагона. Торговки, чуть не плача, как родных, провожали нас. Степан Матвеевич вышел из маленького здания вокзала. Он о чем-то разговаривал с местным начальником. И в это время поезд тронулся, медленно, как бы нехотя. Степан Матвеевич что-то крикнул и помчался к нашему вагону, хотя до другого ему было гораздо ближе. На бегу он еще несколько раз оглядывался и что-то кричал, но разобрать уже было невозможно из-за начинавшего частить стука колес. Степан Матвеевич был уже рядом с тамбуром. Я спустился по ступенькам площадки и протянул ему руку, другой крепко держась за поручень. Степан Матвеевич прыгнул. И я с Валеркой втащил его в тамбур. Степан Матвеевич даже не запыхался, хотя был, кажется, чем-то взволнован. — В чем дело? — спросил я. — Паровоз с соседней станции нам никто не посылал, — ответил Граммовесов. — И вообще! Они там до сих пор думают, что с ними по телефону кто-то шутит! Ну откуда на этом разъезде может взяться пассажирский поезд, да еще фирменный, да еще из Фомска?! Они и города-то такого, наверное, никогда не слышали. — И что из этого следует? — спросил я. — Всего не знаю. — Степан Матвеевич уже садился на свое место в нашем купе. — Всего не знаю. Но только эта чертовщина еще не кончилась, это уж точно. И второе: куда нас примут на станции? А если там состав? Если и запасных путей не окажется? Ведь нас там не ждут! «Мозговой центр» собрался в нашем купе полностью. Слова Степана Матвеевича немного отрезвили некоторых, кто вроде Валерки чрезмерно обрадовался постукиванию колес. По коридорчику бочком трусил начальник поезда. — Выручайте! — потребовал он. — Пусть наука выручает! — Садитесь, — предложил я, показывая на свободное место. — Нет уж! — разволновался начальник поезда. — Раз наука все может, пусть она теперь и думает! — Что вы предлагаете? — спокойно спросил Степан Матвеевич. — Через тендер надо. Через тендер! — А! — догадался писатель Федор. — Гонца от общественности послать на паровоз! Толково, толково! — Вот пусть наука и проникает! — потребовал начальник поезда. — В паровоз надо действительно кого-то послать, — согласился Степан Матвеевич и даже не успел посмотреть на Валерку, как тот уже заявил: — Мы сделаем! — Опасно на ходу, — предупредил Валерий Михайлович. — Ну, к опасностям нам не привыкать, — заверил Валерка. — А столкнуться с каким-нибудь составом еще опаснее! — Передайте машинисту, — сказал Степан Матвеевич, — чтобы состав вел осторожно, потому что путь может оказаться занятым. А километра за два до станции нужно совсем сбросить скорость и подходить медленно, очень медленно. А если путь занят, то остановиться. На самой станции разберемся. — Понятно! — сказал Валерка и вместе с Михаилом они сорвались и помчались по коридору выполнять боевое задание. Начальник поезда снял форменную фуражку, вытер лысину мокрым платком и сказал: — Брошу! К чертям собачьим брошу! Вот только доведу поезд и на другую работу. Маневровым паровозом лучше буду командовать! Ему никто не возразил. Но никто и не одобрил его мысли. До благополучного возвращения было еще, кажется, далеко. Начальник поезда замолк. Молчали и все остальные. Только перестук колес да бескрайняя степь за окном. — Иногда мне кажется, что я вот-вот отгадаю, что же с нами происходит, — сказал я. — Но мысль все время ускользает. Не составляется она. Вот, например, причинно-следственный мир. Другого ведь мы и не знаем. Мы живем в жестко детерминированном мире. Но только наш-то поезд выскочил из этой детерминации! — Об этом говорил еще товарищ Обыкновеннов, — подхватил Степан Матвеевич. — Изменились причинно-следственные связи? Ну и что? Какая причина тому, что все это происходит? — Ты вот… — обратился ко мне Иван. Что-то уж очень долго он не открывал рта. Но за секунду до его недосказанного вопроса я вдруг решил, что нужно рассказать собравшимся историю Зинаиды Павловны, и перебил Ивана. Тот даже, как мне показалось, облегченно вздохнул, словно вопрос собирался задавать через силу, словно ему нравственно тяжело было задавать этот вопрос. К Зинаиде Павловне все в вагоне относились очень хорошо. Прекрасный и энергичный, много знающий человек была эта женщина. Да и врачей-то, наверное, в нашем поезде больше не было. Я вкратце рассказал, как Зинаида Павловна в один год лишиласьмужа и детей. — Боже мой! — воскликнул Валерий Михайлович. Этого никто не знал, да и не поверили мне сначала, уж слишком жизнерадостной казалась милая женщина. Потом я рассказал, как Зинаида Павловна встретила всю свою семью в нашем поезде. Как она обрадовалась сначала, как поняла, что это невозможно. Как она нашла в себе силы (сколько же в этой женщине было сил!) сказать себе, что этого не может быть. Я рассказывал коротко, и все равно впечатление от моего рассказа осталось тягостное. — Значит, она нашла в себе силы, Артем, сказать себе, что этого не должно быть? — спросил меня Иван. Губы его почему-то дергались. — Да, Иван. Эта женщина нашла в себе силы. — Но ведь она же хотела, чтобы ее семья была! Ведь она думала об этом?! — Да, Иван. Она все время думала об этом. — А ты? — Да что я? — Ты тоже хотел? — Да что с тобой, Иван? Что я хотел? С Иваном творилось что-то страшное. — Ты же ведь хотел, чтобы у вас с Ингой были дети? — Да, Иван. Хотел… — Вот они у тебя и есть. — Он смотрел на меня, словно убивал, и мучился тем, что ему ничего не остается, как убить меня. — Да. Есть. — А у Зинаиды Павловны нет. — Нет. Но ведь они у нее умерли… — Ты хотел! Прости, Артем! — Он чуть ли не на колени упал передо мной. — Артем, прости! Все дело в том, что ты хотел! И она, Зинаида Павловна, хотела! И Степан Матвеевич! И Федор! И я! Все, понимаете, все чего-нибудь хотели… В очереди в старотайгинском буфете не стоять. Побыстрее бы надо. Пожалуйста. Замедление времени произошло. Но только после нашего ухода, я уверен, все там оказалось по-прежнему. Пеленки нужны — выставка детских товаров в Балюбинске! И так у всех. У всех! Только с побочными явлениями. Кто-то хотел и пришельца, и бутылку с разными напитками. Да и многое другое. Нужное и ненужное. Совершенно несогласованное с желаниями других пассажиров. И груда этих желаний навертелась друг на друга так, что разобраться теперь невозможно. — Иван… — ужаснулся я. — Что Иван! Иван тоже имеет желания! Но Иван сдерживает их! — Это мысль, — сказал Степан Матвеевич. — Только это очень ужасная мысль. — Вы ведь тоже, Степан Матвеевич, хотели избавиться от своей неприятной способности жить в других реальностях? — Хотел, Иван. — Вот вы и избавились. Только попутно поезд оказался совсем не там, где ему положено быть. — Понимаю, — сказал Степан Матвеевич. — И только Зинаида Павловна смогла сдержать свои желания. Вернее, сначала не смогла, но потом все же нашла в себе силы. Поэтому и паровоз появился. — Да паровоз-то тут при чем? — не понял я. — Чем меньше мы всего желаем, тем более реально начинает жить наш поезд. Отказался Афиноген от своей мечты, и мы сразу же вернулись хоть на какой-то там разъезд. Отказалась Зинаида Павловна — вот вам необходимый, чтобы добраться до станции, паровоз… Простите меня… Это страшно… Но это правда!Глава 39
Это была та самая мысль, которую я никак не мог вытащить из подсознания. Теперь я знал точно. Она все время вертелась в моей голове, но что-то не позволяло ей оформиться окончательно. Что? Наверное, весь этот ужас, который она несла с собой. Хорошо ли, плохо ли, но в человеке всегда живут мечты и желания. И большинство их никогда не осуществляется. Страдание и неудовлетворенность жизнью приносит это, но и заставляет двигаться вперед, всеми силами вперед, не позволяя даже на мгновение задержаться на уже завоеванном, потому что в этом случае человек сразу же оказывается отброшенным назад. Но нельзя скатываться вниз. И человек ежедневно прокручивает в мыслях множество вариантов будущего, своего и других, неосознанно привлекая для его осуществления фантастические и просто невозможные допущения и пути. Мечты и желания живущих рядом и совсем далеко, прижимают, отбрасывают, шлифуют, гранят желания человека. Есть, конечно, нечто общее, что присуще всем. Желание построить прекрасное будущее, жить лучше материально, не ущемляя при этом других, жить в мире и дружбе. Именно это и получается в итоге, правда, все равно с неприятными, иногда непредвиденными отклонениями. В итоге вырастает нечто общее, в значительной степени удовлетворяющее всех, но не в абсолютной. И вот случилось нечто невозможное. Все, о чем мечталось, получается на самом деле. Но только эта прекрасная мечта обязательно задевает еще кого-нибудь. Вот встретил я Ингу, а Валерка теперь несчастлив. Ну пройдет это у него, пройдет. Дай-то бог! И поскорее… И ведь я вовсе не желал ему зла. Более того, я даже не предполагал о его существовании. А ведь принес все-таки зло. А сам Иван… Вот он говорит, что сдержал свои желания. Да только так ли это? Не по его ли невольному желанию так внезапно преобразился Семен? Или Семен всегда был таким? Ну, предположим, был. Пусть не совсем такой, но немного похожий. Так ведь все это жило в его душе глубоко. И любовь Ивана, быть может, помогла выплеснуть всю дрянь души Семена наружу, напоказ. Как сдерживает свои желания Иван? Внешне? Только внешне! Невозможно сдержать свои желания в душе, если они уже зародились. А что мне-то он хотел сказать? Ведь чувствую что. Знаю. Но только он не может так сказать. Да и никто не скажет! Знаю, знаю… Это ведь о Сашеньке и маленькой Валюшеньке… Это ведь они появились странным образом, только потому, что мы с Ингой так хотели. Так что же? Пожелать теперь, чтобы их никогда не было? Чтобы они исчезли? Ведь это на благо всего поезда! Скажет он или нет? Или скажет кто-то другой? Но все же, наверное, скажут… А Инга еще ничего не знает. Ей сейчас нужно только одно, чтобы доехать со своими детьми до Марграда, до дома, в котором она никогда еще и не была. Так неужели же?! А вдруг все ошибка?! Вдруг это только одна чудовищная ошибка?! Кажется, мысль Ивана потрясла не только меня, но и всех остальных. И потрясла тяжело, страшно, жутко. Не знаю, о чем они все сейчас думали. Ведь мечтал и хотел чего-то каждый! И если они только не разбирались сейчас в своих мыслях, то о чем же все тогда думали. И ведь вот на чем я тут же поймал себя. Не думать. Ни в коем случае не думать. Пропустить действительность через сознание как через сито, чтобы ничего в нем не зацепилось, не осталось, чтобы стало легко, потому что в голове ничего нет, под наркоз бы сейчас или в сон без сновидений, чтобы ничего не решать, чтобы ничего не понимать, не чувствовать. — Надо все проверить, — спокойно сказал Степан Матвеевич. Вот ведь как у него спокойно получилось! Проэкспериментируем с человечками, так сказать. Вывернем их, что называется, наизнанку. Тряхнем души, проветрим желания. Да только с кого начнем? Может, с мальчика Сашеньки, которому всего лишь четыре года? Или лучше с грудной, еще ничего не понимающей девочки? — Начнем с меня, — все так же спокойно сказал Степан Матвеевич. — Я не знаю, — застонал Иван, — нужно ли было мне это говорить? Вдруг я не прав или есть другой способ вернуться к нормальной жизни? Простите, я не знаю… Валерий Михайлович дернул шеей, словно на ней затягивали петлю и оставалось уже совсем немного. Писатель Федор что-то нервно соображал. Начальник поезда толком ничего не понял. Да если и понял кое-что, то только должен был радоваться своему желанию довести поезд до станции назначения. Самый святой человек во всем фирменном поезде! Степан Матвеевич раскрыл свой портфель, достал бумаги, графики, которые он столь часто просматривал в самом начале нашего путешествия, когда вдруг освободился от странной способности жить в других реальностях и еще только безмерно радовался этому. На что он шел? Вернуть ад, от которого у него не было спасения даже после смерти? У него вообще не было смерти! Степан Матвеевич хладнокровно проводил эксперимент. — Остановитесь! — не выдержал я. Не знаю, что мной руководило. Я не мог допустить того, что он хотел с собой сделать, пусть даже и для всеобщего блага. Или я подсознательно чувствовал, что вслед за ним дойдет очередь и до меня? А я не смогу! Не знаю… Но только я совершенно искренне хотел его остановить. — Что вы, Артем? — спросил Степан Матвеевич. — Вы хоть знаете, на что соглашаетесь? — Конечно. Я думаю, что только я один знаю. Никто другой даже не способен представить малой части этого. — И вы все равно идете? — Успокойтесь, Артем. Я экспериментировал миллион лет. Почему не продолжить это интересное занятие? — Остановите его! — крикнул я собравшимся в купе. Мучительнее всех, наверное, все же было Ивану. Он все понял и рассказал нам, а помочь-то ведь ничем не мог… — Все дело в том, — сказал Степан Матвеевич, — что мою мечту, мои желания никто не может перехватить. Вот я вам скажу: да, а в душе: нет. И будет именно нет! — Надо все-таки подумать, — неестественным голосом предложил Иван. — Конечно. Думайте, — согласился Степан Матвеевич. — Вот по графику через две минуты будет произведен запуск в прошлое. Прошу внимательно наблюдать за мной. Степан Матвеевич откинулся к стенке и посмотрел на нас всех по очереди, словно прощался. А ведь он действительно прощался! И все-таки он был спокоен… Я знал, что сейчас произойдет. Знал. Я еще надеялся, что ничего этого не будет. Ну должна же быть в мире какая-то высшая справедливость! О, сколько, наверное, миллиардов людей полагались на эту высшую справедливость! И все-таки шли на костер. И сгорали в костре… А поезд все не замедлял свой ход, хотя двадцать километров мы уже давно оставили позади. И вот выражение лица Степана Матвеевича мгновенно изменилось. — Год, число, месяц? — прохрипел Степан Матвеевич. Я ничего не смог ему ответить. Степан Матвеевич смотрел на нас бессмысленным взглядом, и только животный ужас был сейчас в нем. — Год, число, месяц? — с трудом повторил он. — Второе августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — вздрагивая губами, ответил Иван. Вот и увидел он свою мысль воплощенной. — Реальность? — Настоящая, самая настоящая, — сказал Иван. — Самая что ни на есть! — сказал я. Степан Матвеевич обвел нас мутным взглядом и погрузился в тягостную задумчивость. Сейчас он только еще начнет приходить в себя. Да сколько же это продлится? А ведь будут другие запуски. И никто не согласовывает их со Степаном Матвеевичем. — И все равно ничего другого я сделать не мог, — жестко сказал Иван. Он был прав, прав теоретически и практически, морально и нравственно, он убеждал себя в этом, но не было радости в его голосе, и не хотел он этой правоты. Мимо окна прогрохотал товарный состав. Испуганное лицо машиниста мелькнуло за окном. Кажется, мы куда-то приехали… — Чья очередь теперь? — спросил писатель Федор. Кто тут мог установить очередь? Только добровольно. Только кто как захочет. — Я готов ехать в этом поезде хоть к черту на кулички, хоть всю жизнь, — сказал Иван. Ага… Это он говорил для меня. Это для меня, Инги и наших детей он согласен ехать к черту на кулички. Да только согласятся ли другие? — Тогда я, — снова сказал писатель Федор. — Да что у вас-то? — нервно спросил Иван. Начальник поезда смотрел на все происходящее дикими глазами. — А обязательное воплощение моих рассказов в жизнь! — с вызовом сказал Федор. — Нет уж, прошу… и прочее. Федор словно даже рассердился, что его не причислили к лику мучеников. Тут в вагон влетел Валерка. Лицо его было бледно и испуганно. — Чуть не врезались! — крикнул он. — Что там еще? — не понял я. — В товарняк чуть не врезались! А как отвернули, не могу понять. Ведь только один путь был, а на пути товарняк стоит. А наш прет под семьдесят и не может ход замедлить. Уж и секунды не оставалось, ну, думаю, крышка! Тем более в самом паровозе. Уж паровоз-то наверняка бы всмятку. А почему не столкнулись, не знаю. Ведь не было там стрелки, не было! Не разъехаться нам было никак. Уж всмятку, это наверняка… если бы не Степан Матвеевич… Степан Матвеевич отказался от самой главной своей мечты стать нормальным человеком, прожить одну-единственную жизнь, но по-человечески. Валерка посмотрел на Граммовесова и ничего не понял. — Что с ним? — спросил он удивленно. — Видишь ли, Валера, — сказал я, — тут все-таки разобрались, что к чему… и вот Степан Матвеевич… — С ума, что ли, сошел? — Нет… Он просто только что прожил десять лет в другой реальности… Ты ведь помнишь, он рассказывал… Иван тут предположил, что… — Значит, нашли! — обрадовался Валерка, но тут же смутился, взглянув на Степана Матвеевича. Какая-то связь намечалась в его голове между двумя событиями. — Неужели… — Ладно, — сказал Иван. — Расскажу вкратце. Раз я начал, мне и продолжать… Одним словом, мы мечтаем, желаем чего-то, а в нашем поезде все это осуществляется, овеществляется, что ли. И единственное, что от нас сейчас требуется, так это отказаться от всяких желаний вообще… По крайней мере, пока мы не прибудем в Марград. Как это сделать во всем поезде, я не знаю. Желания людей проконтролировать невозможно. — Наш отряд… — начал было Валерка. — Да, ваш отряд. Наиболее организованная единица в поезде, — сказал Федор. — Что нужно сделать? — А нужно с каждым провести беседу о том, чтобы люди не смели мечтать хотя бы еще половину суток. Валерка что-то уже понимал, но еще не до конца. — Наш отряд справлялся и не с такими работами! Он еще не знал, что предстояло сделать отряду. Такого, может, еще и история человечества не знала. Да… А поезд стоял на какой-то станции. И подавляющее большинство пассажиров еще ничего не знало и просто радовалось, что вот уже был разъезд, а теперь даже самая настоящая станция, хоть и маленькая, хоть и не та, какая кому-то нужна. Но тут-то уж теперь разберутся. Стрелки переведут, какие надо, задержат один поезд или, наоборот, внесут в ускоренный график, но уж фирменному-то поезду дадут теперь зеленую улицу. Потому что железная дорога должна дорожить своей репутацией. — Григорий Прохорович! — раздалось из тамбура. — Григорий Прохорович! — Это кричала тетя Маша. — Начальник вокзала к вам! — У нее даже веник был в руках, хотя она его старательно прятала, чтобы не попался на глаза начальнику, который шел за ней. Человек был чем-то взбешен. — Кто бригадир поезда? — спросил он грозно. — Я бригадир, — немного струсил Григорий Прохорович. — Вы откуда такие взялись?! — Из Фомска, — доложил начальник поезда. — Из какого Фомска?! Знать не знаю никакого Фомска! — В Марград, — продолжал разъяснять Григорий Прохорович. — В Марград?! Нет у нас ветки на Марград! И никакого такого Фомска тоже нету! Ведь страшно подумать, что могло произойти. Ниоткуда и вдруг взялись! А там ведь у нас товарный поезд! Ума не приложу, как вы увернулись? — Год, число, месяц? — хрипло спросил Степан Матвеевич. — Все то же, — ответил я. Судя по глазам, Степан Матвеевич ничего не понял, но своего вопроса не повторил. Начальник вокзала посмотрел на Граммовесова с удивлением и, кажется, утвердился в мысли, что и сам поезд, и его пассажиры — все, все сошли с рельсов. — Пошли разбираться, — приказал он Григорию Прохоровичу. — Наука… — возразил было бригадир поезда, но подчинился. Без Степана Матвеевича мы как-то вдруг осиротели, растерялись, хотя уже и известно было, что делать. — Нам тоже нужно выйти, — сказал Иван. — Может, есть какая-нибудь корреспонденция. Похоже, что Иван собирался взвалить непомерную тяжесть возвращения нашего поезда к нормальной жизни на свои плечи. А жара все не спадала. Вентилятор по-прежнему не работал. Вот ведь странность, подумал я вдруг, разве никому не приходило в голову, что надо иметь в вагоне исправный вентилятор? Да об этом, наверное, каждый по сто раз на дню думал. А вентилятор не работает. Почему? Почему он не работает?Глава 40
В купе осталось четверо: я, погруженный в транс Степан Матвеевич, решившийся на что-то писатель и чуть испуганный Валерий Михайлович. Лицо Федора вдруг вдохновенно засветилось. — Да какой из меня писатель-фантаст! Что я знаю? Чушь это, чушь все! Рассказы мои сбываются в действительности? Черта с два! Это слишком просто… рассказами изменять действительность. Не было, не было писателя Федора! И теперь уже не будет никогда. Все! Забудьте несостоявшегося писателя Федора! И в его лице что-то изменилось… И в фигуре, и в манере сидеть. Он вдруг фамильярно хлопнул Валерия Михайловича по плечу и предложил: — А не заняться ли нам, милейший Валерий Михайлович, гиревым спортом? Валерий Михайлович вдруг захрипел, схватился рукой за горло. Он задыхался и рвал на себе рубашку. — Обыкновенное дело, — сказал Федор. — Учить их надо, учить! А впрочем… не имею права морального, так сказать. А Валерий Михайлович уже закатывал глаза и медленно клонился на пол. Я оттолкнул Федора, приподнял отяжелевшее тело Крестобойникова, рванул ворот его рубашки вместе с пуговицами. Валерий Михайлович шумно вздохнул и дал мне пощечину. Я не понял, что произошло, как вторая затрещина обрушилась на мою скулу. Ладно!.. — Рукава, — прохрипел Валерий Михайлович. Хорошо. Это рукава его рубашки хлещут меня по морде, а не сам товарищ Крестобойников. Прекрасно. Я прислонил его к стенке так, чтобы он не мог упасть. — Прошу прощения, — юлил писатель Федор. Но было ясно, что происходящее в купе его уже мало интересует, а вот гиревой спорт — даже очень. Валерий Михайлович вдруг застонал и поджал под полку ноги. — Давят, — простонал он. — Ничем не имею права помочь, — твердо заявил Федор. — Можете! — крикнул я. — Снимите с него туфли! — Это в один секунд!.. Милейший Валерий Михайлович, в носочках можно, в носочках… Федор все-таки стянул с Валерия Михайловича туфли. Тому заметно полегчало. Картинка была в нашем купе! Один в трансе, второй еле жив от бунта своих вещей. Третий думает только о гиревом спорте. А я сам? О чем я-то думаю? В том-то и дело, что не думаю. Не хочу думать… — Так я пошел? — спросил Федор. — Нет! Никуда вы не пойдете. — Понятно. Произвол. Документы на право, пожалуйста. — Сядьте, Федор. Сядьте! Возьмите себя в руки. Хорошо… Ваши рассказы больше не воплощаются в жизнь. Переживите это. Пусть ваши рассказы не воплощаются в жизнь в буквальном смысле. Пусть. — Решено и подписано, — возвестил Федор. — Да и не надо этого. Вы пишите просто. Для себя, для друзей. — Друг! Артюха! — внезапно обрадовался Федор и полез было ко мне целоваться. — Да что вы корчите из себя! — не выдержал я. — Несостоявшийся писатель! Их много, несостоявшихся! И не только писателей! Пишите, если интересно. Не для издательств и редакций, а просто. Можете посылать, пробиваться, но все-таки пишите не для них, а для себя. И выбросьте мысль о их воплощении в жизнь. У вас же хорошие рассказы, Федор. Я уверен, что они найдут дорогу к читателю. Только не воображайте, что вы страдающий за правду. Не бейте себя в грудь и не распинайтесь на кресте. Ведь вы это специально на себя напускаете. И гиревой спорт, и слезы по поводу несостоявшегося писателя. — Слез не было, Артемий, — сказал Федор. — Я в переносном смысле… — Понимаю. Приятно слышать о себе правду. — Все еще поигрываете? — Ни ухом, ни духом, Артемий. — Тогда вот что… Наши приключения еще не кончились. Будьте сами собой. Без всяких выкрутасов. А читатель, искренне любящий ваши рассказы, у вас есть, по крайней мере, один. Я. — И я, — простонал Валерий Михайлович. Федор вскочил и всенепременно пожелал поклониться до полу. Этого уже я не мог вынести. В своей игре он доходил черт знает до чего! Я легонько дал ему в солнечное сплетение. Просто, чтобы он очнулся. Но Федор повалился на скамью и безмолвно вытянулся на ней, сложив руки на груди крестом. — Поднимайтесь! — приказал я. Федор и ухом не повел. — Федор, прошу вас! Писатель вдруг сел. — Вы! Вы, отец семейства, просите меня! Это я должен просить у вас прощения! И я прошу, прошу. Чистосердечнейше раскаиваюсь! Примите во внимание… Он не досказал, что еще тут нужно было принять во внимание, потому что Валерий Михайлович, слегка приободрившийся, вспомнив, наверное, добрые дела Федора, вдруг наклонился вперед и погладил писателя по впалой щеке, потом по разлохмаченным волосам. Рука его чуть вздрагивала, но это была рука искреннего и преданного друга. Они приникли друг к другу и застыли в объятиях. Ладно, хорошо, что хоть это. Мне нужно было сходить к Инге, но я почему-то страшился сделать этот шаг. Ведь Инга уже наверняка знала, что от нее требуется. А чем я мог ее утешить? И эти три застывшие в купе фигуры… По коридору шел Иван. — Это еще что такое? — спросил он, оглядывая скульптурную группу раскаяния и всепрощения. Я только махнул рукой. — Ладно, — сказал Иван и сел на краешек полки. — Хочешь узнать, что мы имеем? — Валяй, — согласился я. Все равно ничего хорошего я не ждал от этого сообщения. — Это совсем не та станция, — сказал Иван. — Что значит, не та? — С разъезда мы шли на станцию Ленивую, а пришли в Трескилово. С того разъезда сюда никак не попасть. И к Марграду не ближе. — Значит, связи никакой, раз нас здесь никто не ждал? — Сначала никакой. Они ведь не догадываются посылать нам депеши на все станции и разъезды страны и шлют теперь все на Ленивую. — Понятно, — сказал я. — Мы уже и отшвартовываться начали, а тут и связь вдруг появилась. Оказывается, они действительно на все станции шлют корреспонденцию. Ну, по крайней мере, в радиусе тысячи километров. — Значит, связались? — спросил я и посмотрел на Федора. Иван понял мой взгляд. — Он? — Он… Отказался от воплощения своих рассказов в жизнь. — Да-а… Ну так вот. Нас потихонечку поведут все-таки к Марграду. Где-то неподалеку комиссия постарается перехватить поезд. Возможно, даже на вертолетах станут догонять. Они вот еще раньше спрашивали фамилии пассажиров, а теперь еще и места работы. Чем занимались пассажиры на своей основной работе. Да и хобби тоже, если что-нибудь интересное. — А это-то зачем? — Предположения у них какие-то, наверное, есть. — Да ведь теперь все ясно. Дело только в технике исполнения! — Не надо, Артем. — Иван помолчал. — Ты вот, например, где работаешь? — В НИИ Вероятностей и Прогностики. — Кем? — Руководителем группы. А что? — Ничего… Передадут, и все. О Степане Матвеевиче я им тоже сообщил, о Федоре и о других. На нас сейчас вся телеграфная сеть этого района работает. — А если высадиться здесь? — спросил я. — Не советуют. Судьбу не обманешь. Ту группу, что ушла-ночью, до сих пор ищут. А где их искать? В какой степи они идут сейчас? Шуму мы наделали много. — Да здесь-то ведь не степь. Здесь вполне определенная станция. Высадиться всем, а поезд… — …уничтожить? — Угнать… не знаю, что еще сделать… — Нет, пойдем тихо. Пищей и водой нас обеспечат. Да и наука, как говорит начальник поезда, должна показать свое всемогущество. — Ну а мы-то… — А мы? — Иван отвел глаза. — А мы будем потихонечку разоружаться. — Значит, все равно. — Не знаю, Артем. Ты поверь, мы все сделаем, чтобы этого не случилось. Я ему не поверил. Не тому, конечно, что люди не все сделают и наука тоже, а тому, что можно будет избежать этого действия. Почему мы с Ингой должны быть исключением? Поезд слегка дернулся. Я выглянул в окно. Над нами действительно висело несколько вертолетов. Наука, наверное, еще не добралась до этих мест, потому что десант из академиков не сбрасывался. Поезд снова дернулся и начал медленно набирать ход.Глава 41
Теперь нужно было сходить к Инге… С одного взгляда мне стало ясно, что здесь все знают. Инга держала на руках дочь, сын перелистывал какую-то иллюстрированную книжку. Светка, Зинаида Павловна и Инга разговаривали, но сразу же замолчали, как только увидели меня. Седина Зинаиды Павловны производила впечатление. Но, в общем, она снова была опытным детским врачом, женщиной энергичной и готовой помогать людям. Только разве что чуть больше озабочена, чем прежде. Светка посмотрела на меня вызывающе, словно я был в чем-то виноват и не хотел признавать своих ошибок. А Инга даже не взглянула на меня. Я сел на край полки и тронул ее за руку. Лишь тогда она подняла на меня глаза, полные тоски и страха. — Вы только на словах все можете! — сердито сказала мне Светка. Ох и злюка же она была! — Видно будет… — Хотя, честно говоря, впереди я ничего не видел, по крайней мере, хорошего. — Мальцев, — обратилась ко мне Зинаида Павловна. — Вы теперь основательнее займитесь воспитанием сына. Ясно. Она имела в виду, чтобы я все время находился рядом со своими детьми, чтобы они все время были у меня на глазах. — Ну что там ваш комитет? — спросила Инга устало. — Комитет наполовину вышел из строя, — ответил я. — А что так? — Степан Матвеевич начал проводить эксперимент… — Неужели это действительно так? — Не знаю, в полной ли уж мере это так. Во всяком случае, мы начинаем куда-то приезжать. И вообще, нас сейчас сопровождают вертолеты, чтобы мы не потерялись. А скоро и комиссии из академиков прибудут на поезд. Пищей и водой мы обеспечены нормально. — Это все потому, что Степан Матвеевич… — Не надо, Инга. Ты не волнуйся. Не может быть такой жестокости в мире… Да и не одни мы. Помогут люди, если понадобится. — Да-а, помогут, — резко сказала Светка. — Тут уж приходили с требованием… — С каким требованием? — ужаснулся я. — Да чтобы Сашеньку и Валюшеньку… ну, словом, понимаешь? — Неужели нашлись и такие? — Нашлись вот… Ребята наши, конечно, вытолкали посетителей в три шеи. А я бы им и вовсе шеи сломала. — И много их было? — Двое. — Откуда они могли узнать? — В поезде все известно. Тут никаких секретов нет. В дверях появилась Тося. Ах, Тося… Я и позабыл о ней. Не вспомнил даже, когда ее не оказалось в купе. Вид у нее был вполне нормальный, спокойный. Но все же не замечалось в ней теперь той веселости и ожидания чуда, как в первый вечер, да еще и вчера. Сломалась Тося или затаила в себе свои чувства? Протест, что ли, в ней какой назревал? — Можно идти, — сообщила она. — Пошли, милочка, — приподнялась Зинаида Павловна. — Мы кормить маленькую, — сообщила Инга. — Все, что ли? — удивился я. — Да, — ответила она. — Мы теперь вчетвером ходить будем, — заявила Светка. — Да и ребята наши в тамбурах дежурят. — Это хорошо, что дежурят… — А ты оставайся здесь с Сашенькой… И никуда не выходите. Я прошу тебя, Артем. — Конечно, конечно… Все будет в лучшем виде. Мы сейчас игру какую-нибудь затеем, — сказал я, хотя в детских играх ничего не понимал, да и в голову, как назло, ничего не приходило. Девочку унесли в другой вагон под надежной охраной внушительного женского эскорта. — Давай играть, — потребовал сын. Конечно, уж раз я вызвался сам, надо было начинать игру. — А во что мы будем играть? — спросил я, все же больше надеясь на детскую фантазию, чем на свою. — В «сыщики-разбойники»! — Ох, да разве здесь куда разбежишься? — Не хотелось мне сейчас такой игры. Никаких там прятушек и прочего. Что-нибудь тихое, мирное, сидячее. — В загадки давай играть, — предложил я. — В загадки? А в какие загадки? — Ну… в разные. Ты будешь загадывать, а я отгадывать. Хорошо? — Давай. А ты умеешь отгадывать? — Я буду стараться. — Семеро застежек… Семеро одежек и все без застежек! Я наморщил лоб. Я думал так, что любому бы стало ясно, что в моей голове мысли ходят ходуном. И уж если я не могу отгадать эту загадку, то ее и никто не отгадает. — Человек! — Не-е-ет! — засмеялся сын. — У человека с застежками! — А если пуговицы оторвались? — Мама пришьет!.. Не-е-ет! Ты отгадай! Я сделал еще несколько предположений, но все не то у меня получалось. Минуты через три я вынужден был сдаться. — Лук! — крикнул сын. — Лук! Кто его раздевает, тот слезы проливает! — Лук? — удивился я. — Лук! А ведь и вправду лук! Да как же это я не сумел отгадать такую простую загадку? — А не простую! Не простую! — Ну даже и не простую… Все равно. Сын засмеялся и захлопал в ладоши. — Давай еще! — Давай! — Теперь ты загадывай. — Хорошо. — Но в голову, хоть убей, не приходило ни одной загадки, кроме той, которую загадал сын. — Давай! Давай! — торопил Сашенька. — М-м… Семеро одного не ждут. — Это не загадка! — обиделся сын. — Ах да… Ну вот тогда эту. Два кольца… Договорить я не успел, потому что в тамбуре раздался какой-то шум, в вагон влетел Валерка, бросился вперед по коридору, мельком взглянул на меня, остановился, крикнул: — Исчезли! Вертолеты исчезли! Валерка сообщил все и тотчас же помчался в купе к Ивану, которого он теперь считал за старшего. Раз исчезли вертолеты, то это могло означать только одно: наш поезд снова дернулся на какую-то другую линию железной дороги. Теперь нас снова будут искать. — Подожди, Сашенька, — даже не взглянув на сына, сказал я и выглянул в окно. Я ничего не увидел. Солнце ослепило меня. И тут я почувствовал что-то неладное. Пустоту какую-то. Не в небе, конечно. Небо было огромное и чуть белесое от жары… Тут, рядом со мной. Я тотчас же осмотрелся. Сашеньки, Сашеньки не было рядом со мной! — Саша! — крикнул я. В купе уж точно никого не было. Но я все равно заглянул под полки, потом на верхние и багажные, куда уж он совершенно не смог бы влезть, и выскочил в коридорчик. — Саша! Мальчика не видели? Мальчик Саша здесь не пробегал? Нет! Его никто не видел! Ну вот! Помимо моей воли! Ведь человек! Четыре года уже прожил на свете! И все-таки я, кажется, еще не понимал всего происшедшего. А Иван уже соображал, что же делать. В любой другой ситуации я бы непременно начал бегать по вагонам, спрашивать, искать. Да и не мог в любой другой ситуации просто так исчезнуть человек, если он и был лишь мальчиком. Но тут-то дело было в другом. Я отлично понимал, что он исчез просто. Исчез, и все. Он ведь и появился не совсем так, как обычно появляются люди. Тут все дело было в том, что кто-то очень захотел, чтобы этого мальчика не было. Кто-то очень хотел привести все к исходному виду и вернуть поезд в нормальную реальность, где нет никаких фокусов, чудес и всего прочего. Кто-то очень хотел сделать поезд нормальным. Да только разве и я этого не хотел? Но разве можно было для того, чтобы вернуться к обычной жизни, уничтожить человека? Я не понимал этого. Конечно, я отец. Мне вроде бы и положено до конца драться за своего сына. И все равно… — Ну, Иван! — сказал я. И, наверное, слишком много злости было в моем голосе, потому что он даже отшатнулся. — Артем, неужели ты думаешь… — Я найду! Найду! — И я начал дубасить стену тамбура кулаком и пробил бы ее насквозь или в крайнем случае разбил в кровь кулаки, но тут в тамбур вошла Светка. И нельзя было оттянуть миг встречи. А за ней показалась и Инга с дочерью на руках. Нервы у нее определенно были натянуты до предела, потому что, увидев меня здесь, она даже не спросила, а лишь внезапно побледнела. Только бы не упала, подумал я и попытался взять у нее из рук девочку. — Ну что? — тихо сказала она. — Инга! Я найду! Я все равно его найду! Она это предчувствовала, ждала, надеялась, что это никогда не произойдет, и все же ждала, боялась и ждала, не хотела и ждала! Она крепко прижала к себе девочку, так обычно детей не держат, но только отобрать у нее дочь я сейчас не мог. В тамбур уже вошли и Тося с Зинаидой Павловной. И по нашим лицам они поняли все. — Дай-ка ее мне, — потребовала Зинаида Павловна. Наверное, это было первое, что необходимо было сделать. Инга подчинилась ей беспрекословно и, держась за стенку обеими руками, словно в темноте, на ощупь прошла в вагон. — Как же ты, Артемий? — тихо сказала Зинаида Павловна. — Ведь, наверное, отвернулся хоть на мгновение? — Отвернулся… — Он отвернулся! — закричала Светка. — Он, видите ли, отвернулся! Да ты отец или нет?! — Остановись, милочка, — попросила Зинаида Павловна. — Что же вы стоите?! — снова крикнула Светка. — Идите! Что-нибудь предпринимайте! Как столбы стали! — Тише, — попросила Зинаида Павловна. — Да их убить за это мало! Меня, конечно, можно было. Я бы и сопротивляться не стал. Хоть мучения бы мои кончились. Фу!.. Нет, надо действительно что-то делать. Мы снова вошли в вагон. Инга тихо и скованно, слабо и как-то тоскливо, жестом попросила положить дочь рядом с ней к стенке. Зинаида Павловна молча выполнила просьбу. — Уж у нас бы не исчез! — заявила Светка. А я ее сейчас просто ненавидел. Ведь все правильно говорит, но только именно поэтому ей лучше бы помолчать. — Замолчи, Светлана, — с нажимом потребовала Тося. — И замолчу! Вот с Ингой произошло примерно то, что несколько часов назад с Зинаидой Павловной. Хоть бы выдержала она. — Пошли, — сказал Иван. — Света, эта делегация была из какого вагона? — Не знаю! Ищите! Еще мужчинами называются… — Пойдешь с нами! — потребовал я. — Да-а?! — Я пойду, — сказала Тося. — Я их хорошо запомнила. — Организуем охрану, — сказал появившийся Валерка. — Не надо охраны, — сказал Иван. — А вдруг придется… Да что придется-то? Бить, что ли, этих двух? Пытать? Требовать, чтобы они возжелали иметь в составе пассажиров поезда мальчика четырех лет, именно из-за которого поезд никак не может добраться до своего конечного пункта? Я хоть и был взбешен, но только теперь отчетливо понял, что сделать ничего нельзя. — Пошли, — повторил Иван. Он пропустил вперед Тосю, которой после вчерашней истории с Семеном не сказал ни одного слова. Но следом за ней пошел сам.Глава 42
Вот ведь мы пошли делать то, чего по логике делать не следует. Куда еще заведет наш поезд эта экспедиция? Да только как следовать логике? И вообще! Куда иногда заводит нас голая логика? Но куда приводит и отсутствие логики? Ведь нельзя поступать ни так, ни эдак! А как? Раньше я был уверен, что поступать надо только правильно. Все было ясно и просто. Правильно, и точка. Тут и рассуждать было нечего. Потом возник вопрос: а как это, правильно? Сначала был и ответ. Честно. По-человечески. Правдиво. И снова правильно! Я и поступал так, искренне удивляясь потом, когда эффект моих действий был совершенно противоположен тому, что я предполагал. Окончательного ответа тут, наверное, дать нельзя. И получается большое поле непредсказуемых поступков. Правда, есть люди, для которых подобных вопросов не существует. Но я-то к ним не принадлежал. Вагон качало. Иногда Иван и Тося сталкивались плечами, но ни тот, ни другой не отдергивались, словно и не замечали этого. Предприятие наше было бессмысленным с самого начала. Нашли мы этих товарищей, поговорили. Но, во-первых, невозможно было доказать их виновность. И даже если бы они сто раз вслух повторили, что хотят вернуть мальчика его родителям, от этого пользы не было бы никакой. Ведь то, что происходило в их душах, все равно оставалось неизвестным. Во-вторых, они и не возражали против возвращения мальчика. Они даже ужаснулись происшедшему. И другие пассажиры поохали и посожалели. А помочь не мог никто. Я молчал. Я сейчас не мог говорить и играл лишь роль живого укора. Говорили Иван и Тося. Здесь делать было нечего. Но и возвращаться в свой вагон тоже было незачем. А исчезновение моего сына незамедлительно возымело эффект. Поезд входил в какой-то город. Не знаю уж, что это был за город, но только город был большой. Стандартные пятиэтажные здания тянулись по обеим сторонам железнодорожного полотна, потом пошли какие-то депо, ремонтные мастерские. Поезд замедлял свой ход. Идти к Инге я не мог. Я остановился в первом же тамбуре. Я чувствовал, что и Иван и Тося стоят за моей спиной. Поезд шел уже совсем медленно. И снова станционные киоски и буфеты поползли за окном. Толпы народу с чемоданами и рюкзаками. Носильщики и продавщицы мороженого. Зелень деревьев, пыль асфальта. Но только меня сейчас это мало интересовало. Проводница вагона вежливо попросила нас отойти, чтобы позволить ей открыть дверь тамбура. Да и сзади уже волновались нетерпеливые пассажиры. Ведь все для них, кажется, начинало идти нормально. Я отодвинулся, но не совсем, потому что что-то медленно проползало сейчас за окном. Это «что-то» было настолько поразительным и невозможным, что я мгновенно вцепился в него взглядом, хотя и не мог сразу сообразить, что это. А вернее, кто это… Проводница начала говорить уже не столь вежливо. Да и мешал я ей! Мешал! Но только то, что я увидел за окном, было настолько радостно и невозможно, что я уже ничего не слышал. Я сам, торопясь, открыл дверь вагона и бросился на перрон. В десяти шагах от меня стоял Семен и держал за руку моего сына… — Сашка! — крикнул я и схватил сына на руки. — Сашка! — А загадку? — тотчас же спросил он. — Будет, будет загадка! Миллион загадок! Жив! Здоров! — Жив он, жив, — сказал Семен. — Спасибо, Семен! — Ладно… — махнул рукой Семен. И тут он увидел свою жену. А жена приближалась к нему с Иваном. Они, правда, шли не в обнимку, они даже за руки не держались. Но шли-то они все-таки рядом. Далеко от своего вагона. Вот ведь никого больше здесь из нашего вагона не было, а Тося шла рядом с Иваном. — Понятно, — сказал Семен. — Семен! Спасибо тебе! Да как же это? Семен только отмахнулся и пошел к своему вагону. Тося и Иван остановились возле меня. Тося взъерошила волосы мальчишке. И спокойна она была сейчас, словно и не встретила своего мужа, словно они и вообще-то не были даже знакомы. — Ингу надо поскорее обрадовать, — сказала Тося. — Да, да, — ответил я. Сына я крепко держал на руках. Так и шли мы вдоль вагонов: Иван с левой стороны, а Тося — с правой. Я и бежать-то боялся, чтобы не растрясти свое вновь приобретенное счастье. Около окна нашего вагона я приподнял сына. Зинаида Павловна и Светка его увидели и начали что-то радостно говорить, обращаясь к невидимому мне собеседнику, к Инге, конечно. Но сама Инга в окно не выглянула. Я вошел в вагон с победным, ну, может, только чуточку глуповатым от счастья видом. Вагон уже знал о происшествии. Даже тетя Маша сказала: — Явился безбилетный гражданин! Семен сидел в нашем купе и смотрел в окно. Но сначала я должен был пройти к Инге. — Вот, — сказал я. — Вот он, беглец… Я ожидал радости, уж конечно, слез, но не такого спокойного отношения, чуть ли не безразличия. Инга даже не встала. Она долго смотрела на меня, пока я не отвел свой взгляд, потому что мне стало как-то не по себе. Потом сделала жест рукой, как бы приглашая сына сесть рядом с собой. Погладила его по голове и плечу. Но все движения у нее были какие-то ненастоящие. — Да что с ней? — прошептал я Зинаиде Павловне. — Это пройдет, Мальцев. Я уже дала ей, что нужно. Вернее, что есть. Пусть она полежит спокойно. — Хоть бы заплакала. — Это хорошо, если бы заплакала. Но только она не заплачет, характер у нее не такой. — Уж мы-то детей не потеряем! — заявила Светка. Я вернулся в свое купе и сел напротив Степана Матвеевича. Валерий Михайлович о чем-то разговаривал с Семеном, но тихо, так что я ничего не мог разобрать. Федора в купе не оказалось. Не было здесь и Ивана. Семен вдруг пересел ко мне поближе и сказал: — Ты вот что, ты позови Тосю сюда. — А почему сам не позовешь? — Видишь ли! Я тебе тоже могу сказать: почему ты сам-то сына не нашел? — Да, да. Спасибо тебе, Семен! Прости, не знаю, как тебя и благодарить! — Не надо мне вашей благодарности… Мне Тосю надо. И катитесь вы все потом. Я пошел в последнее купе и сказал: — Тося, там тебя Семен просит… — Семен? — удивилась женщина. — Какой Семен? — Да хватит вам… Семен Кирсанов, муж твой! — Никакой он мне не муж, Артем. — Ох, неразбериха! Так что же ему передать? — Ну, раз просит, так приду. Вот только брови подкрашу и губы. — А ведь она ни разу здесь не красилась, не знаю уж, как там дома. Я повернулся и пошел назад. С противоположной стороны к нашему купе приближалась группа людей: Иван, Федор, еще два каких-то гражданина и заведующий лабораторией, в которой я работал. Это уж было совсем странным. Он-то как сюда попал? — Вот, — сказал Иван. — В помощь нам товарищи. — Академики! — возвестил Федор. — Да нет, вовсе не академики и даже не доктора наук, — сказал один из вновь прибывших. — Академики жаждут попасть в ваш поезд, но только вы все время ускользаете. — Здравствуй, Артем! — сказал заведующий лабораторией. — Здравствуйте, Геннадий Федорович! А вы-то какими судьбами? — Так ведь все институты, которые имеют хоть и отдаленное отношение к этой заварухе, поставлены на ноги. Повезло, повезло! Почему не самолетом? — Долго объяснять… — Прошу располагаться, — предложил Иван. — Тесновато, конечно, да не в этом сейчас дело. В первую очередь в купе разместили членов комиссии. Мне, Ивану и Федору пришлось стоять. Но мы были не в обиде. Такое научное подкрепление нас очень обрадовало. Даже Степан Матвеевич начал проявлять признаки интереса к происходящему. И только Семен сидел недовольный. Все это его словно не касалось. Или он и без посторонней помощи мог выйти из создавшегося положения? Степан Матвеевич посмотрел на меня. — Все хорошо, — ободрил я его. — График… — попросил он. Но тут быстрее меня догадался Иван. Он начал судорожно перелистывать графики, лежащие на столе. — Запуск через час и десять минут, — сказал он. — Успею, — прошептал Степан Матвеевич и снова закрыл глаза, словно собирался с силами для какой-то решающей битвы. — Итак, — сказал один из членов только что прибывшей комиссии. — Причинно-следственные… Тут кто-то тронул меня за плечо, я машинально вжался в перегородку, чтобы пропустить человека. Но это оказалась Тося. Ох и великолепный же вид был у нее сейчас! — В чем дело? — спросила она. Все удивленно уставились на нее. — Вот что, Таисия, — начал Семен, но почему-то не докончил. — Продолжай смелее, — поторопила его Тося. — А однако, ты здесь многомунаучилась, — удивился Семен. — И вообще! Здесь все-таки купе, а не зал заседаний! Человеку, может, с женой срочно необходимо поговорить! Двигайтесь-ка, уважаемые люди, куда-нибудь подальше! Расселись! Члены комиссии смутились. Совершенно неожиданным для них оказалось что-то сугубо личное во взаимоотношениях пассажиров поезда, который попал в такую беду. — Очнись, — попросил я Семена. — Уже очнулся! — Ты что-то хотел мне сказать, — сказала Тося. — Так вот, поговорим в тамбуре, чтобы никому не мешать. — Я и здесь никому не мешаю. Тося повернулась и пошла. Семен бессмысленно поморгал глазами, что-то сообразил, снялся с места и торопливо, чуть ли не бегом направился за своей женой.Глава 43
— Так что там в мире? — спросил я. — Мир делает все, между прочим, чтобы вызволить вас из этой переделки, — сказал Геннадий Федорович. — Вычислительный центр Академии наук просчитал возможные варианты будущего вашего поезда. Конечно, данных все-таки очень и очень недостаточно. Но единственная реальная возможность привести все в норму — это действительно отказаться от необдуманных планов, мечтаний, желаний. На сегодняшний день только вы сами можете помочь себе. Пищевые продукты, воду, молоко — все это мы, конечно, вам сможем забросить. На каждой более-менее крупной станции организован пост по встрече фирменного поезда «Фомич». Да и на мелких все оповещены. Так что от голода вы не умрете. Но ведь не может же ваш поезд бесконечно мотаться по железным дорогам страны? Кроме того, в поезде дети, старики, да и все остальные не намерены проводить свой отпуск на колесах взбесившегося поезда. Он говорил еще долго, но смысл речи был ясен с первых слов. Уж они проведут работу среди пассажиров. Разговор перешел на чисто теоретические детали проекта. Тут же предложили усыплять наиболее нервных пассажиров и еще что-то. Геннадий Федорович пересел ко мне поближе и спросил: — А как у тебя с командировкой? — Нормально, — ответил я. — Все согласовал. Замечаний особых нет. Адрес свой марградский фомичам оставил. Геннадий Федорович пожевал губами, что-то собираясь, но словно не осмеливаясь спросить. — А макет? — все-таки спросил он. — Какой макет? — не понял я. — Макет пространственно-временного прогнозирования… — Геннадий Федорович, я не брал с собой никакого макета! — удивился я. — Ты-то не брал, да только он с тобой все равно ездил… — Не понимаю, — ужаснулся я. — Объясните! На своем месте зашевелился Степан Матвеевич: — В другой, побочной реальности… там фирменный поезд… не смог выпутаться… а макет твой в разных реальностях всегда был разный… — Да что за макет? Никакого макета у меня нет и не было! Вот мой портфель… Бритва, полотенце. Две рубашки. Книга. Сувенир из Фомска. Запасная шариковая ручка. Вот смотрите, смотрите! При чем тут макет? Знать не знаю никакого макета! — Да и никто этого не знает, — сказал Геннадий Федорович. — Ведь предполагалось, что эксперимент будет абсолютно чистым. Делали макет совершенно разные люди, так что даже из них никто не знает, как он выглядит. В виде электрической бритвы или носового платка. Он должен все время работать, кроме тех моментов, когда им пользуются по назначению. — Невозможно, — сказал я. — Не верю! Ведь тогда что получается? Ведь тогда получается, что это все из-за меня! Значит, это я запустил необратимый процесс чудес в нашем поезде?! — Никто и не предполагал, что макет может такое сделать. У него цели и возможности гораздо уже, чисто научные. Результаты должны были обрабатываться на математической машине. И только по очень сложным критериям можно было извлечь какую-нибудь информацию. Да и то с малой степенью достоверности. Геннадий Федорович популярно объяснял идею работы макета. Уж я-то знал, для чего предполагали сделать такой макет. Только вот даже не мог предположить, что его сунут мне. Вот так чистый эксперимент получился! Значит, я сейчас со своими двумя детьми не только повод, а еще и причина всей этой чертовщины! Я и только я во всем виноват! — Макет должен быть пятиразового пользования. Он ведь работает все время, кроме, как я уже говорил, времени своего прямого предназначения. Например, электробритва… Побрился ты ею пять раз, пять раз макет выключается. А на пятый он должен выключиться вообще. Или ручка… — У тебя, Артем, ведь бритва не работает? — тихо спросил Степан Матвеевич. — Не работает, — ответил я с ужасом. — Сломалась перед самым отходом поезда. — Я невольно потрогал свою двухдневную щетину на щеках и подбородке. — Дай-ка сюда твою бритву! — довольно грубо потребовал Иван и, не дожидаясь, когда я передам ему футляр, сам схватил его и положил в карман своих брюк. — Тут ведь вот что можно сделать, — сказал Геннадий Федорович. — Тут, например, если наладить ее… — …и бриться всем по очереди до самого Марграда, — закончил фразу Иван. — Бритва пока полежит у меня в кармане! — Почему это? — не понял Геннадий Федорович. — Вы еще не знаете всего, что произошло в нашем поезде. — Да разве это аргумент? — Я покажу вам аргумент. Хотите? — Что нужно от меня этому товарищу? — спросил Геннадий Федорович, с недоумением глядя на меня. Я знал, что за аргумент припасен у Ивана. — Не надо, Иван. — Да, может, ваш макет вовсе и не в бритве смонтирован? — спросил Иван. Но он это говорил только для того, чтобы отвлечь внимание. — Пойдемте! Те трое поднялись с недоумением и недоверием, но все же пошли. На экскурсию повел их Иван! Осматривать двух детей, появившихся не совсем обычным образом. Через минуту комиссия вернулась. Она все еще ничего не понимала, но ей сейчас все объяснят. А тогда уж и нетрудно будет наметить программу счастливого возвращения поезда в Марград. Они еще что-то говорили, но я уже не слышал. Жизнь в том понимании, как я считал всегда, для меня кончилась. И начаться она уже не могла никогда! Я потихонечку пошел по коридору, остановился в Ингином купе, постоял немного, чему-то улыбаясь. Сейчас я наверняка походил на страдальца. Инга все так же лежала на нижней полке, обняв рукой девочку, странно спокойную и тихую. Она, кажется, и не плакала сегодня ни разу. Сын сидел на краешке полки и молчал. Он не играл, не ерзал, что было бы понятно для его возраста. Он сидел по-стариковски, даже немного ссутулившись… Зинаида Павловна, Светка и Клава, снова подурневшая, ставшая еще более некрасивой, чем была прежде, что-то говорили мне и друг другу, но я их не слышал. Я сел в ноги к Инге. Ни испуга, ни страха, ни ужаса не нашел я в ее глазах. Только одна беспредельная и вечная тоска. Я погладил ее по руке, прикоснулся к белому свертку, в котором находилась жизнь, совсем недавно, только несколько часов назад возникшая жизнь, потрепал сына по волосам, но он даже не повернулся ко мне. Потом я встал и пошел в тамбур. Я и забыл, что в тамбуре продолжают свой тягостный или примирительный разговор Тося и Семен. Но я был уверен, что не помешаю им. Меня теперь вроде бы как и не существовало уже. Я уткнулся в стекло противоположной двери и не увидел за ним ничего… Не знаю, сколько я простоял так… Меня словно кто-то окликнул. Я вздрогнул, пришел в себя и оглянулся. Хлопнула дверь за выскользнувшей из тамбура Тосей. За ней рванулся Семен, а за ним — я. Я просто подражал их действиям. Что-то произошло здесь, но я не знал… В нашем купе Тося приникла к груди Ивана, вжалась в нее. А Иван растерянно и молча гладил ее одной рукой по волосам, а другой словно отстранял ее от всех других. Семен стоял взбешенный и потрясал кулаками. Но тронуть ни Тосю, ни тем более Ивана он не решался. Вот так объяснение в любви! В любое другое время я бы искренне порадовался счастью Ивана и Тоси. Я и сейчас радовался. Радовался! И Иван и Тося были очень симпатичны мне. Но только ведь справедливый Иван не допустит, чтобы из-за него фирменный поезд болтался черт знает где. Иван просто посадит Тосю и спокойно объяснит, что сейчас этого делать нельзя. А потом он, может быть, бросится под поезд, потому что ему не вынести этой пытки. Но сначала он все-таки сделает по справедливости, для других. Все молчали. Бесился и кричал лишь Семен. А Иван все не выпускал Тосю. Да что с ним?! Ведь не нарочно же он это! Ведь знает же он, к чему приводят в нашем поезде такие непреодолимые желания! Ведь он совершает преступление перед пассажирами фирменного поезда, похожее на то, какое совершил я. — Иван, — сказал я тихо. — Так надо, — слегка кивнул он мне. — Так надо… Так надо? Да зачем же так надо? Ведь теперь не только я, но и он будет причиной, ну пусть не причиной, но уж наверняка поводом для блужданий поезда! Неужели он этого не понимает? Или… или… или это он нарочно? Чтобы разделить со мной вину, чтобы облегчить мою совесть! Ива-ан… Да разве можно брать такое на себя? Ведь у меня это получилось, когда я ничего не знал. А ты ведь уже знаешь все! Неужели ты идешь на это сознательно? Тося вдруг резко оттолкнулась от могучей груди Ивана и повернулась лицом к нам. Обращалась она к Семену, но слова ее предназначались всем: — Да! Да! Я люблю его! Люблю! — Я тоже люблю тебя, Тося… — сказал Иван тихо и положил на столик бритву. Мою сломанную бритву. Теперь ее мог взять любой. Любой мог наладить ее, включить и начать бриться. Аж до самого Марграда… — Да?! Да?! — закричал Семен. — Ты так?! Ты так?! Он бросился что-то доставать на верхние полки. Вниз полетели свертки, коробки, еще что-то. Семен, словно не помня себя, в каком-то исступлении все бросал их и бросал на пол и столик. Много, однако, у него было еще припасено там. Потом он соскочил на пол и начал с криком «Вот! Вот!» выбрасывать все в открытое окно. — Вот! — зло сказал он, закончив свою работу. — Вот! Ты этого хотела! Получай! Этого ты хотела! Все там, все! — Я не этого хотела, Семен… — Не этого?! Знаю я, чего ты хотела… Семен немного поостыл, устал. — А! Идите вы все… — И он мрачно сел в угол свободной полки. Похоже, что Семен понимал, что произошло. Понимал даже, что теперь он ничего не вернет назад. И страдал. Наверное, Семен очень любил свою Тосю. — Теперь уж нет, — тихо сказала Тося и пошла в купе Инги.Глава 44
Все молчали. Кто растерянно, кто многозначительно. Не знаю, сколько бы продлилось это молчание, но тут в вагон ворвался неутомимый Валерка. Вид его был красноречив. Валерка наверняка совершил очередной геройский поступок. — Задание выполнено, — отрапортовал он. Его даже не смутило присутствие в купе незнакомых людей. — Все сделали, — сказал он уже менее восторженно. Но теперь некому было спрашивать Валерку. Я и Иван не имели права. Степан Матвеевич готовился к отходу в другую реальность. Валерий Михайлович стоял с испуганным видом, да и вещи его снова беспокоили, давили или врезались в тело. Семену теперь вообще на все в жизни было наплевать. Комиссия впервые видела Валерку и не знала, что за задание он выполнил. Да и не было, собственно говоря, у него никакого задания. Валерка делал то, что считал нужным. — Какое задание? — спросил Федор. — Ну это… чтобы пассажиры не выдумывали ничего такого сверхъестественного. Не мечтали чтобы до Марграда… Мы и посты везде расставили. Методику работы продумали. Заговариваем, так сказать, зубы… А что? Что-нибудь изменилось? Не нужно было этого делать? — Да нет, — сказал Федор. — Молодцы вы. Все правильно сделали. И как поезд, идет уже по расписанию? — Не совсем, но догоняем… По крайней мере, мы идем по Западно-Сибирской низменности, как и должно быть. — Это хорошо, — сказал Федор. — Значит, приедем… — Дело в том, Валерий, — сказал я, — что мы все равно никогда не приедем в Марград, потому что у нас с Ингой здесь двое детей, появившихся странным образом. И из-за этого поезд будет вечно метаться по железным дорогам. — Ну и что, что двое детей? — Валерка смутился. — Ну и что, что двое? Двое и должно быть в семье. Даже две целых и три десятых в среднем. Я читал. — Да ты все ли понимаешь, Валерий? — Понимаю. Раз Инга любит тебя, почему бы у вас не быть детям? — Так ведь и ты ее любишь! — нанес я запрещенный удар. — Я?… Да… А что?… Ну и я тоже… Так что же из этого? Я не понимаю, простите. — Это ты прости меня, Валерий. Я что-то не то сказал. Но все равно мы никуда не приедем. — Валерий, — сказал Иван, — я вот только что перед твоим приходом сказал всем, что люблю Тосю. — Ну и что? — Да все то же… — Ну и люби себе на здоровье! — А другим? — Что другим? — Себе на здоровье, а другим? — Да какое дело другим! — вспылил Валерка. — Что тут могут сделать другие?!. Я понимаю, понимаю. Я все отлично понимаю. И вы тут напрасно думаете… — Он вдруг начал пятиться, потом повернулся и убежал в другой вагон. Конечно, Валерка не мог сидеть без дела. Вся жизнь его была в хороших и полезных делах. — Вот эта самая бритва, — сказал Иван и залез на свою полку в соседнем купе. Все, он больше не желал принимать участия в этой лотерее. Степан Матвеевич вдруг поднял мутные глаза и выдавил из себя хриплое: — Год, число, месяц? — Второе августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — сказал я и постарался усадить его поудобнее. — Реальность самая что ни на есть настоящая. Вот он-то пожертвовал своим счастьем и теперь снова был в своей многомиллионной и страшной жизни. Валерий Михайлович хватал посиневшим ртом воздух. Ремень, что ли, перетянул его дальше невозможного? Он тоже согласился вернуться в свою многотрудную жизнь. — Академики, занимайтесь спортом! — бросил клич писатель Федор. Где-то пыталась не вспоминать свою семью Зинаида Павловна и наверняка снова помогала кому-то. Вообще-то я сдался… Ну не то чтобы сдался, а просто отдал себя на суд пассажиров. Уж справедливый Валерка наверняка через своих бойцов объяснит всем, что теперь им нужно делать. Может, и делегация какая придет. Я не скажу и слова против, даже не подумаю возражать. Я просто буду сидеть рядом с Ингой, и все… Будет так, как будет. А комиссия пусть тут решает, что к чему. Пусть связываются с Академией наук, пусть сбрасывают десанты и продукты, пусть вычисляют на математических машинах дальнейшую судьбу нашего поезда и его пассажиров. Пусть они что хотят, то и делают. «Мозговой центр» нашего поезда распался. И уже пришли другие люди на наше место. Я бы сейчас не удивился, если бы все дело спасения поезда возглавил Валерка. Ему бы подошло руководить и спасать человечество. А попутно он бы объяснил ему, в чем оно, право, и где совершало ошибки. Пусть… Все пусть… Все, все, все! Я повернулся и пошел в последнее купе, где еще совсем недавно с такой радостью и желанием пели веселые песни, где выделялся красотой и силой голос Инги, где все были счастливы, а если и не все, то все-таки не так, как сейчас… Придерживая моего сына при толчках поезда, лицом ко мне сидел товарищ Обыкновеннов. Лицо его было печально. Он, как и всегда прежде, сидел в наглухо застегнутом пальто и надвинутой на глаза велюровой шляпе. А глаза его словно говорили: «Будьте любезны…» Тетя Маша остановилась перед ним и уставила кулаки в бока. — Ваш билет, гражданин! — решительно потребовала она. Вот ведь… Билет надо тете Маше, и все. Хоть лопни все вокруг, но только по билету, приобретенному в кассе законным путем. — Будьте любезны, — ответил товарищ Обыкновеннов, полез куда-то во внутренний карман, долго искал там билет, потом словно вспомнил что-то, просиял весь, снова плотно застегнул пальто, снял велюровую шляпу, разлив при этом по купе мягкий золотистый свет. Вокруг его головы сиял небольшой нимб. Тетя Маша терпеливо ждала. Уж теперь-то этот безбилетный пассажир от нее никуда не уйдет. Чувствовала это тетя Маша. Но товарищ пришелец вовсе не нимб собирался демонстрировать нам, а искал билет, который был заложен за подкладку шляпы. — Будьте любезны, — повторил он и протянул проводнице железнодорожный билет, и, судя по лицу тети Маши, совершенно нормальный. Проводница долго исследовала кусочек картона, смотрела сквозь него на нимб пришельца. Ясно. Во всем происшедшем сейчас ее более всего удивило наличие настоящего билета у потенциального «зайца». — Хм, — сказала она и, крепко зажав билет в кулаке, пошла укладывать его в специальную кассу. Товарищ Обыкновеннов водрузил шляпу на положенное ей место, и сияние в купе погасло. Я не смотрел на Ингу, хотя и знал, что она не спит. Ладно… Я скажу ей что-нибудь потом… если только найду в себе силы. Я должен был найти в себе силы! — С диссертацией у меня совсем ерунда получается, — осторожно начал товарищ пришелец. — Вот в Марград еду на повторное рецензирование… — А что так? — спросил я без всякого интереса. — Психологию людей в своем труде не учитываю. Даже не то чтобы не учитываю, а просто до сих пор не понимаю. — Да что же тут понимать, — удивился я. — Ну не скажите, — возразил товарищ Обыкновеннов. — Я ведь многое повидал… Логика! Логика поставлена во главу угла психики гуманоидов. Пусть двоичная, троичная или статистическая, но все-таки логика. И так было везде. И тогда, когда я был лишь капитаном грузового звездолета, и позже… пока наша экспедиция не нашла Землю… Нет, нет. Я вовсе не проклинаю тот момент, когда мы наткнулись на еще одну цивилизацию гуманоидов… Нет, конечно. Я рад… хотя мы и потеряли всех «носителей истины»… Хотя мы и не продвинули ни на шаг вперед вашу цивилизацию… Но мы старались. Уверяю вас. Мы сделали все, что могли. И не наша вина, что так получилось. А только лишь ошибка. Разве мог кто предположить, что ваша цивилизация основана на отсутствии всякой логики. Мы бросали в битву одного человека за другим. Одни просто гибли, другие возвращались надломленными и уже не пригодными для дальнейшей работы, третьи отказывались сами. А в итоге? Что в итоге? Ваша цивилизация топталась на месте непозволительно долго, потом без всяких видимых причин устремлялась вперед, по не предусмотренному нами пути. Затем снова остановка, возвращение назад, блуждание в потемках… Рывок! И снова затишье. И нет в этом никакой логики… — На все есть свои причины. — И это называется причинами. — Товарищ пришелец укоризненно покачал головой. — Нет, Артемий… Нет… Конечно, уж не совсем без этого. Я расскажу тебе позже еще одну историю, которая произошла со мной. Надеюсь, что она тебя успокоит. Да и Ингу тоже. — Рассказывайте сейчас, — предложил я. Мне, по правде говоря, было все равно, расскажет он что-нибудь или нет. — Сейчас рано. Она пригодится вам, когда мы будем подъезжать к Марграду. Товарищ Обыкновеннов еще долго распространялся по поводу развития различных цивилизаций. Приводил примеры, которые, однако, мало что говорили мне. В вагоне было по-прежнему жарко и душно, и товарищ пришелец несколько раз снимал с головы велюровую шляпу и вытирал лысину платком, распространяя при этом по купе волнующее и зыбкое сияние. Пришла Зинаида Павловна, скромно уселась на боковое сиденье за столик. Товарищ Обыкновеннов убаюкал меня своими рассказами о внеземных цивилизациях. Не знаю, может, он и хотел этого, может, он именно и хотел, чтобы я уснул. Но ведь я почти не спал уже двое суток.Глава 45
…Мы с Ингой, Сашей и маленькой Валентиной выходим из такси, взбираемся на свой пятый этаж. Я открываю дверь. В квартире, конечно, далеко не идеальный порядок. Но что-то уже не так, как было прежде… Ну да… Вот и в два этажа детские кроватки, потому что в один их тут совершенно негде ставить. Стол, заваленный книгами. Диван… Не было у меня раньше такого. Даже шифоньер откуда-то взялся, и, что самое удивительное, втиснулся между письменным столом и стенкой с книгами. На кухне стоит холодильник. Никогда раньше он не понадобился бы мне… Что-то много, много изменений… Да, мы только что откуда-то приехали. И я вдруг вспоминаю первую нашу поездку на фирменном поезде «Фомич». И Инга вспоминает… Но только она не любит вспоминать те два дня… Как хорошо, что я тогда поехал на поезде, а не полетел на самолете!.. Ночь… Инга засыпает у меня на руке… Она всегда так засыпает, а потом я осторожно высвобождаю руку, чтобы не разбудить жену. Инга так и остается лежать на боку под тоненькой простыней, а я встаю и иду на кухню. Я оставляю дверь открытой и потихонечку смотрю на свою жену. Она отчетливо видна в голубом свете полной луны. Я думаю, как хорошо все тогда получилось… — Ну, поздравляю! — кричит кто-то. — Что? Что произошло? — Проснись, Артем! Проснись! О боже… Это был всего-навсего сон… Это же… фирменный поезд «Фомич»… Мы еще только едем. И сразу же во мне просыпаются все мои страхи: — Что еще произошло? Рядом с Ингой плачет ребенок. А ведь весь день девочка прожила спокойно, ни разу не заплакав. Ну теперь, наверное, возьмет свое. — Поздравляю, Артем, — жмет мне руку Иван. — Все будет нормально. — Да что?! — Он еще спрашивает! — раздраженно замечает Светка, болтая своими длинными худыми ногами с верхней полки. — Ну и отцы нынче пошли! Да что она понимает в отцах! — Прошу прощения, — проталкивается писатель Федор и протягивает цветок ромашки, только не мне, а Инге. — Нет, нет, Артемий. Жене! Инге, так сказать! Царице бала! И мои поздравления! — Папа! — прыгает мне кто-то на спину. Ну кто, кроме Сашки, тут может быть? Сашка! Я переворачиваю его через шею, и на пол опускается здоровенный парнишка. — Еще раз! — требует он. — Саша, — укоризненно говорит Зинаида Павловна, — ты уже большой! Во второй класс скоро пойдешь! — Во второй… Он действительно вырос! Сашка мой! — И меня, и меня, — тоненький девчоночий голосок. — Па-а-а-па! — Кто-то карабкается по моему колену. А! А? Это… это… Все смеются. Это же моя дочь, Валюшенька! Я хватаю ее и прижимаю к груди. Подбросить ее вверх я не решаюсь, потому что вагон изрядно покачивает, а вокруг торчат углы полок. Валюшенька! Тогда… тогда… Ведь плакал же кто-то рядом с Ингой… И почему я боюсь посмотреть в сторону своей жены? Смеющееся и радостное лицо Тоси. Даже сумрачное лицо Семена мелькнуло из-за спин. Нет только Степана Матвеевича и Валерия Михайловича… А я все не осмеливаюсь оглянуться. Но тут громкий и призывный крик новой жизни зовет меня. Я оглядываюсь. Инга лежит с лукавым и чуть испуганным лицом. Она словно хочет сказать: «Вот какой я тебе подарок приготовила…» И счастлива, и испугана, а вдруг я останусь недоволен этим подарком? — Сын! — кричу я. — Сын, — тихо отвечает она. — Мишенька. — Мишенька! Конечно, Мишенька! — Мишенька крепкий ребенок, — заявляет Зинаида Павловна. — У вас вообще крепкие дети! Это очень хорошо. Я наклоняюсь к Инге, чтобы поцеловать ее, но за спиной столько людей… — Потом, — шепчет она, — потом. Я только глажу ее по щеке. — Ну а теперь, — говорит Зинаида Павловна, — прошу всех разойтись. Маленькому человеку тоже нужен воздух… А ты, милочка, вставай! Вставай! Нечего тебе лежать. Зинаида Павловна всегда знает, что нужно делать. — Кормить пойдем молодого человека, кормить. — А здорово ты на том вокзале накупил одежды, — говорит Светка, — на все возрасты. И для мальчиков, и для девочек. — И в голосе ее уже не чувствуется вражды, а лишь удивление. Она уже, наверное, считает, что из меня может получиться приличный отец. Хотя что она в этом понимает? Да и я сам. Пассажиры постепенно разошлись, кроме женщин, которые обосновались в этом купе. Мишку начали готовить к путешествию в соседний вагон к одной очень доброй тете. Дочь не слазила у меня с рук. Сашка устроился на полке с ногами и листал какую-то книгу. И тут вдруг меня ударило в голову! Ведь… ведь это что же снова означает? Ведь я опять стал причиной бесконечных блужданий нашего поезда! И все вокруг так радовались? Да что они, не понимают, что ли? Или я признан всеми неисправимым идиотом, с которым уже ничего нельзя сделать? Испуг, даже страх, наверное, отчетливо проступили на моем лице. — Что с тобой? — спросила Инга. — Инга… Я рад, поверь… Но другие? Ведь теперь наш поезд… — Нет, — сказала Инга, — нет. — Все в порядке, Мальцев, — успокоила меня Зинаида Павловна. — Не понимаю. Ничего не понимаю. Разве мы ошиблись? — Нет, не ошиблись. Все правильно. — Но тогда… — Видите ли, Мальцев, — продолжила Зинаида Павловна, и лицо ее на мгновение дрогнуло. — Видишь ли, Артем… Пассажиры поезда все, как один, решили оставить вам ваших детей, что бы это им ни стоило. Конечно, не сразу это произошло… Скажите спасибо Валерию. Это он организовал своих студентов для соответствующей беседы с пассажирами. Что бы ни случилось! Что бы ни случилось, но дети наши не должны страдать из-за глупости своих отцов и всех других взрослых. Что бы ни делали взрослые, они должны всегда помнить, что мы живем для детей. — По щекам Зинаиды Павловны скатились две маленькие слезинки, но она словно не заметила их. — Ведь мы строим мир, в котором будут жить наши дети. И надо, чтобы этот мир был лучше нашего. И этот мир будет лучше нашего. Пусть мы даже не найдем себе в нем места. Пусть, Артем, пусть!.. Для кого же еще жить, как не для наших детей…Глава 46
Зинаида Павловна отвернулась, поправила что-то на столике. — Давай, милочка, — обратилась она к Инге, и глаза ее снова были сухи. И снова она была готова помогать всем, кто нуждался в ее помощи. И снова таких будет очень много. И сейчас, и через день, и через год, и всю жизнь Зинаида Павловна будет помогать людям. И не только потому, что она нашла в этом смысл своей нелегкой жизни. Нет… Не только в этом… Да вот только кто поможет ей? Инга с Мишенькой и Зинаида Павловна собрались и направились в соседний вагон. Дочке надоело сидеть у меня на руках, и она потребовала, чтобы я опустил ее на пол. — Идите в свой «мозговой центр», — сказала Светка, словно я тут был совершенно лишним и ненужным человеком. — А мы побудем с детьми. Уж у нас-то с ними ничего плохого не произойдет! — Иди, Артем, — кивнула мне Тося. Она все еще цвела после вчерашнего объяснения с Семеном и Иваном, но только я не знал, что у них будет дальше. Отказался ли Иван от своей любви, чтобы возвратить наш поезд в точное железнодорожное расписание? Или справедливый Валерка провел с пассажирами беседу и по вопросу любви? Не знаю… И спрашивать у Тоси мне было неловко, да и у Ивана — тоже. А дети привыкли к этим женщинам и отпустили меня совершенно спокойно. Я пошел в свое купе. — Поздравляю, Артем, — сказал Степан Матвеевич. — Спасибо. Как вы? — Пока ничего… Через полчаса снова… — Да что же делать-то? — Ничего, Артем… Что-нибудь придумаем… — Академики возьмут Степана Матвеевича под свое крыло, — сообщил мне Федор. — Прямо с вокзала увезут. — Ничего, Артем. Я верю. Верю, что смогу прожить одну, но свою жизнь, уж какая бы она там ни оказалась. — Хорошая у тебя семья, — сказал Геннадий Федорович. — На расширение будешь подавать? — Какое расширение? — Какое, какое… На расширение квартиры? — Посмотрим. — Да что тут смотреть, — вступил в разговор Валерий Михайлович. Говорил он с трудом. И вообще сидел полураздетый. Я уверен, что на нем осталась только та одежда, которую смог пропустить писатель Федор. — Нет, Артемий! Тут рвать надо. Это как в магазине. Не встал в очередь за бельгийским костюмом, будешь носить местной фабрики. Я вот, например, всегда… Писатель Федор ласково обнял Крестобойникова и погладил по щеке. — Будет, Валерий Михайлович, будет, — тихо и успокаивающе сказал он. — А?… Ах да… Забываю все… Но стараюсь, стараюсь. — Стараешься, стараешься, — подтвердил Федор. — На вокзале придется в майке выходить. — В майке, — печально согласился Валерий Михайлович. Тут уж, видно, ничего нельзя было поделать. — Приучим, — пообещал Федор. — Постепенно, но приучим. — Приучим! — возликовал Валерий Михайлович. В углу сидел Семен, неприступный и злой. Тут одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что у него с Тосей дело погибло навсегда. Да только откуда я мог знать души людей? Я подошел к нему и протянул руку. — Спасибо, Семен! Спасибо за сына! Семен посмотрел на меня с неприязнью, помедлил, но все же свою руку протянул, правда, нехотя, словно только бы отвязаться. — Ладно, — отмахнулся он. — Невелика заслуга. — Нет, нет, Семен. Всю жизнь буду помнить. — Всю жизнь… Добро долго не помнят. — Это ты зря, Семен. — Зря?! А я ведь вот что мог сделать! Я ведь мог твоего сына снова увести… ну, то есть… сам понимаешь… а потом не признать. Да и как его, скажи, признать, когда он вырос на четыре года. — Да зачем же? — А затем… Тогда бы Тося прибежала ко мне и на коленях молила, чтобы я ее простил и снова взял к себе. Она бы ради твоих детей это сделала. Я знаю. И слова бы мне никогда худого не сказала, виду не подала. Она такая… И еще раньше бы кончилась эта чертовщина! Я невольно отшатнулся от Семена. — Прошу прощения! — встрял в разговор Федор. — Да идите вы к черту со своим прощением! — взревел Семен. — Прощение! Прощение! Кому оно нужно, ваше прощение? Святые! Великомученики! Один за всех, все за одного! А ваше человеческое-то уже начало трещинку давать! Не заметили? — Истинно, истинно, — подтвердил Валерий Михайлович. Но Федор снова обнял его и погладил по небритой щеке. Семен отвернулся к окну и замолчал. — Не надо, Семен, — попросил я. — Я искренне благодарен тебе. И если уж ты и это мог сделать, да не стал… — Да! Не стал, не стал! — Семен снова повернул ко мне свое злое лицо. — А знаешь, почему не стал? Знаешь? Не смог! Просто не смог! Счастье ваше зацепило. И разбить бы его, а не получается. Потому что своего нет, а хоть какое-то на свете должно быть. Хоть в кино, хоть у соседей. Только у соседей обычно не бывает. А с тобой мы скоро навсегда разойдемся. И я буду думать: вот человек, у которого счастье. И я ему помог. Хоть и свое разлетелось ко всем чертям, а другому помог. Я ведь злюсь на тебя. Я тебя ненавижу за твое такое счастье! Но пусть существует! И Тося… Тосю я не знаю, Таисию Дмитриевну, то есть Голованову… И пусть раньше, чем позже. Детей хоть, слава богу, нет… Никто спрашивать не будет: «А кто мой милый папочка?» И вообще… Можешь ты уйти и не мозолить мне глаза своим странным видом? У тебя на лице написано: «Довожу до сведения всех, что я абсолютно счастлив!» А это не всем нравится. Мне, по крайней мере. — Хорошо, Семен. — Вот и катись к своему милому семейству… Ха-ха-ха! А ведь семейство и в самом деле необычное, необычное семейство! — Ладно, Семен, ты уж как хочешь. Я вовсе не этого хотел. — Вот и все вы так: ты уж как хочешь. Я, мол, хотел совсем другого, но так получилось. — У него пройдет, пройдет, — снова влез Федор в разговор. — Я знаю. Я писал однажды про такого. Это у него от боли душевной. Не хочет он показать, что душа его мучается… — Молчи! — взревел Семен. — Молчи. Немного осталось. Не трави меня. Я ведь не Валерий Михайлович, я могу так дать под одно место, что вперед поезда в Марград прикатишь! — Успокойтесь, — попросил я. — Не надо. — Не надо, — подтвердил Семен. — Ничего сейчас не надо! — Граждане! Сдавайте постельное белье! Прибываем в Марград! Стоянка… Конечная станция… Областной центр, что ли? Учат, учат. А… по радио объявят. Тетя Маша шла с веником. — Вещи не оставлять! Постели у меня не было. Я свернул свой матрас и закинул его на багажную полку. На столике валялась бритва. Ее никто не починил. Никто, наверное, и не брался за это дело. Ну да ладно. В институте разберемся. — Артем, — позвал меня Геннадий Федорович. — Тут, может, и не в этой штуке дело. — А в чем же? — Ведь эксперимент-то предполагался совершенно чистым. — Слышал уже… — Ведь никто не знает, кому подложили этот макет. Тебе или еще кому. — Как! — воскликнул я. — Одному из десяти командированных он предназначался. Но точно никто не знает, пока не соберемся все в институте и машина не выдаст результат. — Вот спасибо, Геннадий Федорович! — За что? — За то, что сразу этого не сказали! — Так ведь тут… С другими-то командированными ничего странного не произошло, а у вас тут в поезде такое… Вот я и подумал, что эта игрушка у тебя. И еще такое соображение. Не могла та игрушка наделать столько шума. Я вот все думаю… Нет. Никак не могу понять, как это у нее могло получиться. Про мощность уж и не говорю. — Просто ее у меня не было, — сказал я. — А откуда у тебя такая уверенность? — Сам не знаю… Чувствую… Мне сейчас хотелось пройтись по всему поезду и всем сказать: «Спасибо! Большое вам спасибо!» Но пассажирам было не до меня. Пассажиры сдавали постели, собирали чемоданы, переодевались в одежду, достойную областного центра. Да и не научен был я выражать свои чувства перед такой массой людей. Я пошел по вагонам и постучал в купе, где располагался радиоузел. — Можно войти? — спросил я. — Можно, — с некоторым сомнением согласился радист. Все-таки купе было служебным. Но, с другой стороны, ведь он знал меня. — Понимаете… Мне нужно сказать одну фразу по местному радио. Можно? — Вообще-то не полагается, — засомневался он. — Я только хотел поблагодарить всех пассажиров. — А! — догадался он. — Одну фразу можно. Только чтобы без всяких там штучек-дрючек. У нас строго. — Понимаю. Только одну фразу. Он что-то переключил, сунул мне микрофон в руки, потом снова взял в свои и сказал чуть даже торжественно: — Товарищи пассажиры, внимание! Внимание! Затем он снова передал микрофон мне и жестом показал: «Говори». Я заволновался, ведь фраза у меня так и не была готова. — Товарищи, — сказал я, задыхаясь. — Люди! Человеки! Спасибо вам за все! Все… Больше я ничего не мог сказать. Я передал микрофон, подождал, пока радист его выключит, сказал «спасибо» и вышел в коридор. Не совсем то я сказал. Да и как выразить свои чувства сотням людей, которые даже не знают тебя в лицо? Ну да ладно. Пусть уж они поймут каждый по-своему… Ивана я снова нашел на площадке последнего вагона. Вместе с ним стоял товарищ Обыкновеннов. Ивана я ни о чем не расспрашивал. Да и бесполезное это было дело. Если захочет, то расскажет сам. А вот товарища пришельца мне хотелось кое о чем спросить. — Вы хотели рассказать мне какую-то историю. — Да. Хотел. — Еще есть время. Расскажите. — Нет, теперь это не имеет смысла. — Но ведь именно перед Марградом вы и хотели рассказать ее! — Я был уверен, что все будет по-другому. — Понимаешь, Артем, — сказал Иван. — Товарищ Обыкновеннов был уверен, что для спасения поезда нужно было обязательно пожертвовать вашими с Ингой детьми. Это был единственный возможный вариант. Все знали это. Но ведь решили-то не так. Это и непонятно товарищу Обыкновеннову. — Не понимаю, — подтвердил пришелец. — Ваш мир совершенно нелогичен. У вас какой-то разрыв между причинно-следственными связями. Пассажиры сделали совершенно противоположное тому, что было необходимо для спасения, и поезд тем не менее благополучно прибывает в Марград. — Пришельцу, наверное, это действительно трудно понять, — согласился я. — Господи, да какой я теперь пришелец! — воскликнул товарищ Обыкновеннов. — Ведь я же живу здесь с незапамятных времен. И все равно ничего не понимаю! И как это у вас из совершенно нелогичных посылок получаются правильные действия? — Видите ли, — сказал я, — мы и сами еще много не понимаем. Но это не причина для того, чтобы бездействовать. Когда-нибудь мы поймем все. Во всяком случае, гораздо больше, чем сейчас… А вы вот мне что скажите… Вы действительно пришелец с планеты Ыбрыгым? — Я обижусь, — сказал товарищ Обыкновеннов. — Я обижусь на вас, Артемий!Глава 47
Фирменный поезд «Фомич» прибыл в Марград. Первой, кого мы встретили, когда вышли из вагона, была бабуся со своим великаном внучеком Колей. — Здравствуй, голубчик, — запричитала она. — Доехали, милые вы мои… Да ты никак, голубчик, с семьей ехал? — Приехал с семьей, — ответил я. — Вот жена, Ингой звать. Два сына, Саша и Миша, и дочь Валя. — А старухе голову морочил, что холостой. Ай-яй-яй! — погрозила она мне. — Нехорошо старуху обманывать. — Да я и не обманывал вас. А вы зачем в Марграде? — Как зачем? — удивилась бабуся. — Мы с Феней сюда прилетели. — Отца привезли в Академию наук, — пояснил внук Коля. — Заинтересовались им. Отсыпается в гостинице. А мы вот решили вас встретить. Знакомые все-таки люди. — Это хорошо, что вы здесь оказались, — сказал я. — Мы, голубчик, в гостинице «Крутые берега» остановились. Ты уж, пожалуйста, навести старушку. Я ведь все больше одна сидеть буду. — Обязательно навещу. В ближайшие дни. Твердо обещаю. — Вот и хорошо. И про нуль-упаковку, может, что выяснится. Феня-то вдруг еще и человеком станет. Очень уж хочется матери, чтобы все ее дети людьми были. — Я уверен, что станет. Помощь человеческая ему была нужна. — Ох, как нужна, голубчик, людям помощь человеческая… Ну да ладно. Я вижу, вас встречают. — Где? — все-таки испугался я. — Мама! — крикнула Инга и бросилась к полноватой женщине, рядом с которой шагали высокий пожилой мужчина и парень. — Мама! Папа! Борька! — Инга! А это? — Мама, я тебе все сейчас расскажу. Мама, вот мой муж. Его зовут Артемом. Это Миша. — Она кивнула на сына, которого держала на руках. — А это Саша. Он уже первый класс закончил. И Валя. Ей четыре года. — Да что-то я ничего не пойму, — удивилась моя теща. — Мама, ну что тут непонятного. Вот мой муж, и вот мои дети. Трое их у нас. — Как это трое? Почему именно трое? Да ты вдовца, что ли, взяла? — Подожди, мать, — остановил ее муж. — Тарахтите, как сороки. Ничего не поймешь. Давай-ка, Инга, коротко и внятно. — Ну, понимаете. Мы с Артемом познакомились в вагоне. А потом у нас появились дети… Трое. Саша, Валя и Миша. — Подбросили! — ужаснулась мать Инги. — Да нет! Ничего нам не подбросили. Появились они у нас. Сначала Саша. Он новорожденный был, а кормили его в другом вагоне. А на второе утро ему уже четыре года стало. И появилась Валентина. А потом… — Ты что-нибудь понимаешь? — спросила мать Инны у мужа. — Не очень, но надеюсь когда-нибудь понять. Я был уверен, что сегодня они все равно ничего не поймут. Может, и через год не поймут. Но смирятся. Внуки как-никак… Поэтому я поставил дочь на асфальт и сказал: — Артем. — Артем, — покачала головой теща. — Посмотрите на него. Он Артем! — У меня квартира есть, — заявил я, не зная для чего. Чтобы солидности себе, что ли, придать. — Бабушка! — топнул ногой Сашка. — Ты так и будешь стоять и не поцелуешь меня? — Да что же это?! — растерялась женщина. — И меня, — попросила Валентина. Знали они, знали своих бабушку и дедушку! — Милые вы мои! — вдруг расплакалась мать Инги и принялась целовать внука и внучку. Потом выпрямилась и заявила: — Все равно ничего не понимаю. Ну, тут они еще маленько поразбирались, а я увидел Степана Матвеевича и не выдержал, подошел к нему. Степана Матвеевича держали под руки два молодых человека, по виду вовсе не академики, но все же из. Академии наук. Где-то совершили запуск в прошлое, потому что взгляд Граммовесова был ужасен. Я подошел и обнял его. Мне плакать хотелось при виде этого жуткого зрелища. — Можно хоть что-нибудь сделать? — спросил я у молодых людей, поддерживающих Степана Матвеевича. — Ничего нельзя сказать заранее. — Главное — объяснить феномен, — сказал второй. — Вы родственник? — Нет. Но я очень заинтересован в судьбе Степана Матвеевича. Кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся. Это был Семен. И лицо его было сейчас не злое, не грубое, а просто какое-то тоскливое. — Вот что, Артем, — сказал он. — Возьми на память. — И он протянул мне радиотелефонограмму. — Что это? — Прочитаешь… Я ведь и не знал, что ему уже четыре года… Только по фамилии и догадался. Валерка это послал. На все станции… Прощай… — Подожди, Семен. Но он только махнул рукой и пошел прочь. Тося все еще стояла возле вагона. Уж ее-то я не мог отпустить просто так. Да и некуда ей было идти здесь, в Марграде. — Тося, — сказал я, — ты сейчас поедешь к нам. И мы все очень здорово придумаем. — Нет, Артем. Я приду к вам, но не сейчас. — Да куда же ты в незнакомом городе? — Я знаю, Артем… Я знаю. — Тося… — Нет… Сейчас нет. Но скоро вы увидите меня. Обещаю. У меня есть Ингин адрес. — Прощай, Артем. Это Иван обнял меня. — Почему же «прощай»? Только до свиданья. — И я не хочу тебя терять. Вот не хочу, и все. Даже не могу. Сил таких у меня не найдется. — Так и не надо, Иван. Я тебя жду у себя, если ты согласен. — Ну, сейчас у тебя достаточно хлопот и без меня. Но зайду. Даже если исчезнешь куда, все разно найду. Артем, ты мне вроде брата стал. Хоть и сентиментально, но правда… До свиданья! До свиданья, Артем! — До свиданья, Иван! Я тебя очень жду! И Иван тоже ушел… И вообще толпа заметно редела. Студенты грянули под гитару строительную песенку собственного сочинения. Валерка метался среди них, наводя порядок. — Валерий! — крикнул я. — Михаил! Клава! Светка! Светка погрозила мне кулаком. Клава улыбнулась. Михаил хотел что-то сказать и не мог. Видно было, как надулись жилы на его шее. Он снова заикался… — Счастливо всем оставаться! — крикнул я. Валерка нехотя подошел. — Что же ты? — сказал я. — Так и уйдешь? — Так ведь мы еще наверняка встретимся. Ты учти, Артем, что бросить институт мы ей не позволим. Весь наш комсомол этого не позволит. — Да с чего ты взял, что бросит? — С чего, с чего? Семья у нее теперь какая! И что за песни без нее… — Да споет она еще с вами, споет. — Артем! — это кричала Светка. — За Инку головой отвечаешь! На это я был согласен. Стройотряд уходил, оглашая вокзал боевой песней. И Инга что-то кричала им вслед. Вот и Зинаида Павловна. Прекрасная седая женщина. — Зинаида Павловна, — попросил я, — уж вы-то обязательно зайдите к нам. — Непременно,Мальцев, непременно. — Не забудьте только. — Да как же я забуду, если я сейчас прямо к вам. Надо ведь как-то разместить семью. Вы хоть продумали это? — Нет, — сознался я. — Ничего такого я еще и не продумал. — Ну вот и займемся. Все мое семейство и родственники начали потихонечку отходить от вагона. Но тут стояла еще одна родная пара. Валерий Михайлович в майке-сетке, брюках, без ремня и разношенных тапочках и писатель Федор. — Родственничков у тебя будь здоров! — сказал Федор. — Это ничего, — успокоил я его. — Как-нибудь привыкнем друг к другу. — Ты, Артюша, Артемон, Артемиус, себя им в руки не давай! — посоветовал Валерий Михайлович. — Тут себя сразу нужно поставить соответственно. — Хорошо. Обязательно так и сделаю. — Ладно, ладно, — успокоил его Федор. — Артюша и сам во всем разберется. — Артем… ты, если можно… возьми вот. — Федор вытащил из кармана пачку листов, исписанных его неровным почерком. — Почитаешь когда-нибудь… — Да ты что, Федор! Твои рассказы надо печатать! Они очень даже нужны людям. — А… — отмахнулся Федор. — Пустое это, Артемий… Да и не рассказы, а так, повесть… черновик… Я только фамилии и названия станций изменил. «Фомич» получился. — Прямо! — скомандовал Крестобойников. Мы обменялись прощальными рукопожатиями. Вот ушли и эти. И снова я что-то не сделал для них. Да и для всех других. Пусть помогут тебе, Федор, добрые люди! — Ну, Артем, я думаю, на работу ты в понедельник все-таки явишься. — Это был мой шеф, Геннадий Федорович. — Конечно, Геннадий Федорович. Какие могут быть сомнения? — До свиданья. Ушел и мой шеф с двумя «академиками». Унесли макет марградского универмага… И никого уже больше не осталось возле вагона, лишь на мгновение мелькнул официант с пустой корзинкой. И тут мне стало так больно, так невыносимо больно, словно я потерял глупо, по своей вине, всех своих товарищей. Захотелось заплакать. Я опустился на колени, поклонился и сказал: — Спасибо тебе, «Фомич»… На меня, конечно, смотрели не успевшие еще разойтись пассажиры из других вагонов, но мне не было стыдно. — Ишь! Печалится! — Это тетя Маша стояла в дверях тамбура. И та, вторая проводница, имени которой я так и не узнал, стояла рядом. Я встал, поклонился женщинам и сказал: — До свиданья! — А вещи вы, граждане, всегда забываете с собой захватить. Это она говорила о бутылке пришельца. — Возьмите ее себе на память, тетя Маша, — сказал я. — Это вам подарок от пришельца с другой планеты. — И возьму, — заявила тетя Маша недовольно. — Мне все равно, пришельца или нет. А без билета не будет ездить! Вот я и распрощался со всеми… Инга-и все мои уже ждали у входа в вокзал. Я бросился бегом и тут снова увидел Тосю. Она стояла одна. Ей словно некуда было идти. — Тося! Прошу тебя, пошли с нами! — Нет, Артем. Я знаю, куда идти. Что-то дрогнуло в ее голосе. Я оглянулся… Слева, метрах в сорока, прислонившись к киоску, стоял Иван… Справа, спиной ко мне, — Семен. — Хорошо, Тося, — сказал я. Я побежал не оглядываясь. Я не хотел видеть, в какую сторону пойдет Тося. Да я и сам ничего не смог бы решить, хотя Иван и был теперь моим братом. И все равно что-то болело в моей душе. Но я надеялся, что встречу их вновь. Встречу! — Прощайте, Артемий! — раздался откуда-то голос Обыкновеннова, но самого пришельца я уже не увидел. — До свиданья! — крикнул я. — Привет ыбрыгымцам! — При случае обязательно передам, Иванушка… Будьте лю… Иванушка! Почему Иванушка?! При чем тут Иванушка? Артем я, Артем. Но выяснять было уже не у кого. И потом, что такое: будьте лю… Будьте любезны? Нет, эта фраза не подходила даже по тону, с которым была произнесена. Будьте лю… Будьте любезны… Будьте людьми! Будьте людьми! Вот что сказал мне на прощанье товарищ Обыкновеннов. Будьте людьми! Всегда, везде, при любых обстоятельствах. Что бы ни произошло, оставайтесь людьми. А ведь это подчас нелегко… Особенно когда все твои желания исполняются, а сам ты даже и не знаешь, что они исполняются. Это вроде: все дозволено. Не плохое, не подлое, конечно, а хорошее, лишь самое-самое. Ты можешь сделать для людей все. Покопайся в своей душе, выверни ее, потряси, найди то, что ты можешь предложить людям с самыми лучшими побуждениями. Да только подойдет ли оно? Нужно ли им? Ведь это хорошее ты будешь делать от своего имени, и только твоя совесть будет судьей твоим мыслям, желаниям и поступкам. Ах, как непросто все оказалось! Тут не наломать бы дров. Тут знать, знать людей надо, да и самого себя, чтобы не совершить непоправимую ошибку. Положим, что мне-то все дали в долг. Ну, не в долг, конечно, потому что никто не ждет от меня благодарности. И все же… Вот они сделали для меня добро. А сами? А сами?! Значит, не так-то просто творить добро, даже если имеешь для этого все возможности. Добро — это то, что ты можешь отдать на радость другим, поделиться. А что себе? Боль? Вот оно, оказывается, какое добро непростое. Оно не легкое, не лучезарное. Да. Это так. Но в этом счастье, удовлетворение. Смысл жизни! Нет, я не Иванушка, я не Иванушка-дурачок, для которого все делают другие. Я что-то подарю и сам. Хотя ведь и Иванушка непрост. Иначе почему делают ему, а не другим? Сейчас я опоздал. Все ушли. Мое, мое счастье затмило мне глаза. Поэтому я ничего не сделал. Но я знаю, что нужно сделать! И я сделаю. Я снова встречу всех. Встречу! Обязательно встречу! Я, Артемий Мальцев, Артюша, Артимед, Артемахус, почему-то названный товарищем Обыкновенновым Иванушкой…«Толстяк» над миром
Глава 1
Разведывательный крейсер «Толстяк» приближался к планетной системе. — Есть ли новые данные? — спросил Стратег, захрустев ремнями мундира. — Новые данные подтверждают старые данные, — ответил Звездочет. — Уровень радиоизлучения системы непрерывно повышается. Еще две-три минуты и мы поймем: шумит само Светило или какая-либо из его планет. — И что это будет означать? — Если излучает Светило, то в скором времени возможен взрыв, — ответил Звездочет. — Если же Планета, то это неопровержимо докажет, что на ней обитают разумные существа. — Хм… цивилизация… Сколько раз мы предполагали наличие разума на других планетах, но ничего пока не нашли. — Стратег задумчиво потер ладонью подбородок. — Что скажешь, Тактик? — Как только приборы подтвердят, что радиоизлучение идет с Планеты, на «Толстяке» будет объявлена тревога нулевой степени, — ответил Тактик. — Хорошо. — Стратег встал и прошелся по отсеку управления, затем взглянул на песочные часы. Звездочет нагнулся над самописцем, регистрирующим радиоизлучение неизвестной планетой системы. Пера вычертило горбушку, сделало два прочерка и наконец выдало огромный импульс. — Есть! — радостно воскликнул Звездочет. — Третья планета! — Так что это означает? — спросил Стратег. — Эти означает, что на третьей планете существует высокоразвитая цивилизация, — вытянулся Советник. — Необходимо записать эти радиосигналы и попытаться расшифровать их. — Так займитесь этим! — нетерпеливо заметил Стратег и недовольно посмотрел на Тактика. Тот поспешно схватил микрофон. — Объявляется тревога нулевой степени! Произвожу проверку. Шкипер! — «Толстяк» идет точнехонько к третьей планете! — Канонир! — Все бомбарды заряжены чугунными ядрами! — Оружейник! — Все арбалеты заряжены лучами повышенной убойной силы! — Умелец! — Все системы крейсера работают нормально, в точно заданных режимах! — Лекарь! — Лазарет готов к принятию раненых! — Бунтарь! — Начал расшифровку радиоизлучения! — Дурашка! — Согласно вашему приказу отбываю наказание в карцере! — Стряпух! — Накрываю в кают-компании стол на тринадцать персон! — Неприметный… — Я-я-а-а… — тихо зашелестело на корабле. Тактик довольно шмыгнул носом. Теперь, когда Планету уже можно было видеть в обзорном экране, командование «Толстяком» переходило из рук Стратега в его, Тактика, руки. Стратег теперь мог давать только самые общие указания. Команда «Толстяка» приготовилась к встрече с неизвестной цивилизацией.Глава 2
— Прямо по курсу неизвестное тело! — доложил Шкипер. Стратег зевнул, опустился в кресло, еще немного поскрипел ремнями мундира и заснул. — Бомбарды к бою! — приказал Тактик. — Есть бомбарды к бою! — с залихватской веселостью ответил Канонир. — Тактик! — крикнул Бунтарь. — Удалось расшифровать одну фразу! — Мы им пошифруем! — пообещал Тактик. — Ну что там у тебя получилось? — «Милости просим!» — Какой еще милости?! — не понял Тактик. — Планета непрерывно излучает фразу: «Милости просим!» — Ах, Планета! Уже милости просят! Прекрасно. Они у нас еще не этого запросят… — Тактик, они не милости у нас просят. Они милости просят пожаловать к ним в гости! — Не понимаю. Просить милости — это просить милости. Может, мы и смилостивимся. Это зависит от того, как они поведут себя. — Тактик, ты совершаешь ошибку! Тенью мелькнула в отсеке управления фигура Неприметного, на мгновение замерла возле Тактика и снова скользнула в открытую дверь. — Бунт! — взревел Тактик. — На вверенном мне крейсере не позволю! Оружейник, препроводи Бунтаря в карцер! — О, Пустынный Космос, — вздохнул Оружейник. — Каждый день одно и то же. Уж и поселили бы его там навечно. — Разговорчики, Оружейник! — Да слушаю, слушаю… Препровожу… Не впервой… — Тактик, — успел крикнуть Бунтарь, — они наверняка хотят вступить с нами в контакт. Не ошибись! — Посиди, остынь, — посоветовал Тактик. — Мы с ними в такой контакт вступим, что только дым пойдет! Бунтаря увели. — Тактик! — крикнул Шкипер. — Неизвестное тело производит какие-то маневры! — Что скажешь, Советник? — спросил Тактик. — Тело-то неизвестное маневры производит. — Может, припугнуть его для начала, — робко предложил Советник. — Припугнуть бы хорошо… А если они? — Выпустим дымовую завесу и уйдем. — А ведь верно! Канонир! Как там у тебя? — Неизвестное тело держу под прицелом бомбард левого борта! — Повышенным… товсь! — Понятно, что повышенным… — Огонь! «Толстяк» тряхнуло. С левого борта крейсера сорвалась дюжина молний и стремительно понеслась к неизвестному телу, охватывая его со всех сторон. В положенном месте возникло маленькое солнце, запульсировало, сжалось в ослепительную точку и исчезло. Космос снова был чист. Никакое неизвестное тело больше не болталось рядом с «Толстяком». — Так-то оно надежнее, — сказал Тактик. — Что они теперь нам передают? Ну?! — Странно, — сказал Звездочет. — Все радиостанции Планеты мгновенно замолчали. — Замолчали? Что скажешь. Советник? — Для того, чтобы мгновенно и одновременно выключить все радиостанции и излучающие установки, нужна не только высокая развитость цивилизации, но и ее высокая организация, синхронность, синфазность. Скажу одно: обитатели этой Планеты вымуштрованы что надо! — Отлично! — обрадовался Тактик. Он чуть было не испугался непонятного поведения существ Планеты, но доводы Советника вернули ему уверенность. — Стратег будет доволен. Готовиться к посадке! Но не успела команда «Толстяка» отрапортовать о готовности к посадке, как Звездочет выкрикнул: — Повысился радиофон Светила! Смотрите! Самописец раз за разом вычерчивал огромный импульс на месте, соответствующем Светилу. А на местах планет делал прочерки. И если бы не графики, выданные им минуту назад, можно было плюнуть на эту планетную систему и преспокойно топать к другой. — Насколько я понимаю, — сказал Тактик, — выключить все радиостанции Планеты мгновенно теоретически можно. Но как повысить в тысячи раз радиоизлучение Светила?! Ответствуй, Советник. — Тут нужно проводить исследования. Хотя, как я полагаю, нас ведь интересует Планета, а не Светило. Возможно, у них существует такой переключатель…Глава 3
«Толстяк» трижды облетел Планету. Его приборы фотографировали, записывали, анализировали. По Планета была мертва. — Кто же тогда просил милости? — удивился Тактик и приказал Шкиперу посадить крейсер на удобную площадку. Только скалы да вода. Ничего больше не было на этой Планете. Шкипер ввел данные визуального обзора в компьютер, поразмышлял немного над ответом и повел крейсер на посадку. Каменистое плато километров в пять диаметром окружало корабль. Датчики мгновенно проанализировали состав атмосферы. Воздух оказался вполне пригодным для дыхания. Из выходного люка крейсера выдвинулся пандус, и по нему на землю негостеприимной Планеты, стуча копытами и мягко раздувая бока, сошли три скакуна. На своих спинах они несли Тактика, Оружейника и Советника. Сдерживая горячившегося, заряженного на сто часов скакуна, Тактик сказал: — Ну? Как вам нравится эта распрекрасная Планета? Куда они все подевались? Может, устроим маленький кавардак? Как ты считаешь. Советник? — Кавардак не помешает. А если аборигены спят, то поможет разбудить их к обоюдной радости. — Заметано, — оживился Тактик и пустил своего скакуна вскачь. — Кавардак устроим! А ты что думаешь, Оружейник? — Мое дело маленькое, — нехотя ответил Оружейник. — Арбалеты да мечи. Оружие ближнего боя… Если сами нападут, что ж, будем отбиваться. — Не чувствую задора. — Тактик остановил своего скакуна на краю пропасти. — Выбирай, какую из скал мы для начала превратим в пар. — Не мое это дело — выбирать. Пусть Советник советует. — А я тебя спрашиваю, Оружейник! — О, Пустынный Космос! — вздохнул Оружейник. — Да по мне хоть и вовсе не превращать в пар. Красота-то, красота какая! Скакуны высекали искры из камней, испуганно прядали ушами-локаторами, косились чувствительными фотоэлементами на край обрыва. Внизу, под стометровой кручей, бежал ручей, неширокий, в три проскока хорошего скакуна, но бурный, горный. Далее расстилалась холмистая равнина с причудливым нагромождением скал. Ярко-желтое Светило залипало местность потоками лучей, и в нагретом, дрожащем воздухе, казалось, плывут и переливаются невиданные и чудные корабли. — Значит, не превращать? — Как скажешь. Тактик. Исполнять ведь Канониру, а не мне. — Ну и настроение у тебя! Недаром Неприметный возле тебя трется. — О, Пустынный Космос! — в испуге воскликнул Оружейник. — Да по мне хоть в пар, хоть в плазму. Только ошибается, ошибается Неприметный! Я ведь и Бунтаря в карцер, и Дурашку… Чуть ли не каждый день! Вспомни, Тактик, всю мою верную службу! — Так-то лучше! Так что, Советник? — Превращать. — Эй, на «Толстяке»! — крикнул Тактик, нажав кнопку на мундире. — Вдарь-ка, Канонир, так чтоб нам хорошо видно было! И через мгновение чугунное ядро просвистело над их головами и взорвалось километрах в полутора. Яркая вспышка ослепила Оружейника. Он закрыл ладонями глаза и долго не открывал их, хотя гул от взрыва, петляя между скал, уже затих. — Что за чертовщина?! — испуганно сказал Тактик. Оружейник открыл глаза и увидел, что долина не изменилась. Ничто не превратилось ни в пар, ни в плазму. Все так же плыли в солнечном расплаве странные корабли — скалы, тихо журчал ручей. Мир оставался прежним. Оружейник проглотил комок в горле и испуганно огляделся. Чем черт не шутит! Этот Неприметный может оказаться за спиной, когда его и не ждешь. И как только у него получается? — Канонир, усиленным! — крикнул Тактик. — Кавардак так кавардак! Чугунное ядро в пять раз больше диаметром просвистело над головами. И снова яркая вспышка, и снова нетронутые скалы, целые, невредимые, сказочные. — Да что же это?! Бунт! — Тактик повернул своего скакуна к крейсеру. — Из всех калибров! Чтоб только мокрое место! «Толстяк» ощетинился жерлами бомбард и исчез в клубах дыма. Троица уже доскакала до вздрагивающего пандуса. Оружейник оглянулся. Мир только расцветал новыми красками. И нипочем ему были чугунные ядра. — Да что же это?! — растерянно спросил Тактик. — Нападение! Враги! Уничтожить! Врезать! — Стволы греются! — кричал Канонир. — Передохнуть бы… — Ну, Планета! Смотри у меня! Ты еще попляшешь! Посмотрим кто кого… И пропустив вперед Оружейника и Советника, Тактик крепко закрутил запоры выходного люка.Глава 4
Необъяснимое поведение Планеты встревожило Тактика. Если она не хочет превращаться в пар, то в свою очередь наверняка захочет уничтожить их звездолет. Необходимо было принять меры предосторожности. Все датчики крейсера чутко уставились на Планету. На ночь было необходимо организовать и внешнюю охрану. В сумерках на каменистое плато сошли пять скакунов с пятью членами экипажа на своих пластмассовых спинах. Возглавлял ночной патруль сам Тактик. — Оружейник и Лекарь, — сказал он, — будут охранять южную часть плато. А Советник и Звездочет — северную. Я поддерживаю связь с обеими группами и крейсером. Застучали копыта скакунов, высекая из камней искры. Тактик для начала сопровождал южную группу. Светило скатилось за горизонт, но каменные нагромождения, отсвечивающие как драгоценные камни, были еще видны отчетливо. — А красиво все-таки, — сказал Оружейник. — И отсюда мы должны ждать нападения? — спросил Лекарь. — Планета — враг! — сказал Тактик. — И неизвестно, что она может выкинуть. — А планетяночки, должно быть, шикарные женщины, — вздохнул Лекарь. — Так что будем делать, Тактик? — спросил Оружейник. — Делать? А делать будем вот что. Вы останетесь здесь. Особенно не шумите. Скоро станет совсем темно, так что надейтесь больше на уши, а не на глаза. Если заметите что странное, сигнальте. — Если нападут, не успеешь и до крейсера доскакать, — сказал Лекарь. — Нападут? — переспросил Оружейник. — Да кто тут на тебя нападет? — А планетяне… — сказал Тактик. — Кто их видел? — Оружейник! Ты, кажется, уверен, что Неприметного нет рядом. Что за упадочническое настроение! А ну-ка, приободрись! — Есть, Тактик! — И Оружейник выпрямился в седле, расправил плечи. — Вот так-то лучше. В случае чего… первый выстрел в воздух, второй — по ногам, третий — сами понимаете… — Да у них, может, и ног-то нет, — заметил Оружейник. — Нет, значит, нет. Тем хуже для них! Тактик развернул скакуна и начал удаляться, растаяв в уже сгустившейся на плато темноте. — Как ты думаешь, Оружейник, нападут они на нас? Мы, вроде бы, им еще ничего плохого не сделали. — Вроде бы, нет… — А тело-то неизвестное обстреляли! И скалы в пар хотели превратить. Не просто ведь так мы сюда приперлись? — Ничего не могу сказать, — ответил Оружейник. — Это компетенция Стратега и Тактика… Ну что, для начала двинем налево или направо? — Давай налево, — предложил Лекарь. Впереди ехал Оружейник. Лекарь за ним. У Лекаря арбалет нелепо болтался и бил по спине, колчан с лучами свисал чуть ли не до земли. В случае необходимости до него и не дотянешься сразу. Было видно, что не привык Лекарь к оружию. Среди бинтов да скальпелей, вот где он чувствовал себя свободно и легко. У Оружейника арбалет словно прирос к мундиру, ни разу не шевельнулся отдельно, только вместе с телом, в такт осторожным шагам скакуна. Так доехали они до восточного склона, постояли немного, прислушались. Тишина, никаких посторонних звуков. — Назад поехали? — спросил Оружейник. — Ага. Давай. И хотя места здесь было сколько угодно, они развернулись, как на узкой тропе, и снова поехали спина в спину, только теперь впереди был Лекарь. Вдруг с запада послышался какой-то шум. — А ну-ка, пригнись! — тихо приказал Оружейник. — Кажется, начинается… — И молниеносно сорвал арбалет с плеча, снял луч с предохранителя. Лекарь никак не мог сдернуть свой. Запутался, зацепился у него за что-то арбалет. — Фу ты! — вдруг с облегчением сказал Оружейник. — Это же Тактик. Он объехал плато, потому и с другой стороны. — Эй! — донеслось из темноты. — Патруль! — Здесь мы, — отозвался Оружейник. Тактик подъехал ближе. Арбалет у него лежал поперек луки седла. — Доложите обстановку! — коротко приказал он. — Все спокойно, — отозвался Оружейник. — Все, говоришь? Не замечено никаких признаков нападения? — Не замечено, Тактик. — Не нравится мне это. Притаились враги! — Да откуда ты взял, что здесь есть эти самые враги? — удивился Оружейник. — Разговорчики! — повысил голос Тактик. — О субъективных впечатлениях не спрашиваю. Оружейнику вдруг стало ясно, что Тактику позарез нужно это нападение. Нападение! Враг! Все понятно. И Тактик будет точно знать, что ему делать. Уничтожить врага! Победить! Зачеркнуть в памяти тот неприятный случай днем, когда бомбарды «Толстяка» не смогли превратить в пар эту Планету. Победителей не судят. У победителей даже не спрашивают, правы ли они.Глава 5
На вершине крейсера вдруг зажегся прожектор, тревожно замигал, заметался из стороны в сторону. Тактик включил нагрудную радиостанцию, что-то выслушал, потом сказал: — Понимаю… Хорошо… Приступаем к действиям. — Ну?! — хрипло спросил Оружейник. — Кто-то открыл люк крейсера, — сказал Тактик. — Проник внутрь или нет, пока неизвестно. Скорее всего нет, потому что стреляли по убегающему. — По какому убегающему? — недоуменно спросил Лекарь. — Да разве в темноте разберешь? Кто-то открыл люк, был замечен и бежал. Тактик снова прислушался к тому, что передавали ему по радио. — Слушаю… Понятно… — И уже обращаясь к патрульным: — Неизвестный бежал в нашу сторону. Звездочет и Советник заходят слева, а нам — от центра и вправо. — Километры здесь, — не очень радостно заметил Лекарь. — А нас трое. — Ну и что?! — Тактик весь горел нетерпением. — Скачем к крейсеру челноком! И Тактик, натянув поводья скакуна левой рукой, правой высоко поднял арбалет и помчался к «Толстяку». Лекарь жался ближе к нему. Оружейник оказался крайним слева. Через две минуты из темноты выскочили на взмыленных скакунах Звездочет и Советник. — Что скажешь, Советник?! — крикнул Тактик. — Стрелять по ногам! — ответил тот, мчась вдоль цепи. — Живые нужны! Живыми будем брать! — Есть, значит, у них ноги, — с удивлением пробормотал Оружейник, пришпоривая и без того мчавшегося на предельной скорости скакуна. — Слышите, живыми брать! — приказал Тактик. Цепь начала заворачивать влево. Сердце Оружейника билось в груди учащенно. Раза два скакун спотыкался и сбрасывал Оружейника на камни. Но тот снова вскакивал в седло и боли не чувствовал. Левее, ближе к центру, шибанул выстрел из арбалета. «Началось», — подумал Оружейник. А оно и действительно началось! Еще и еще раз громыхнуло из арбалета. Цепь смялась. — …вое! — донеслось до Оружейника. «Что за «вое»?» — подумал он. Выстрел грохнул совсем рядом. — Не стрелять! Не стрелять! — орал кто-то, приближаясь со стороны крейсера. Облава смещалась к обрыву изломанным полукольцом. — Не стрелять! — Стрелять! — это голос Тактика. — Не стрелять! — По ногам целься! — А это голос Советника. — Не знаешь, кого и слушать, — хрипло выдавил из себя Лекарь, внезапно появившись перед Оружейником. — Ты, что ли? Своих перестреляем! — Вот они! — кричал кто-то. — Вот! Двое! Крики. Топот копыт. Чуть правее себя Оружейник увидел неясную фигуру. Она растаяла в темноте, растворилась. А в одно единственное мгновение случайно удержавшейся тишины Оружейник услышал тяжелое дыхание тех двоих. Двоих! Он поймал направление, бросил скакуна в их сторону. Мимо промчался Тактик, стрелявший из арбалета. — Упустили! — заорал он. Цепь приблизилась почти к самому обрыву. Садануло еще несколько выстрелов. — Прекратить! Не стрелять! «Это же Умелец! — удивился Оружейник. — Он-то как сюда попал?» «Толстяк» грохнул из всех своих бомбард. Но это больше для острастки. В пламени взорвавшихся где-то за десяток километров чугунных ядер Оружейник увидел мчавшегося во весь опор Умельца. О, Пустынный Космос! Что же он делает?! Умелец на всем скаку налетел на Тактика. И сделал он это не случайно, а намеренно. Но Тактик вовремя оглянулся, развернул своего скакуна и поднял его на дыбы. Скакуны столкнулись. Умелец вылетел из седла на камни, а Тактик бросил своего скакуна к самому обрыву. Взрывы ядер освещали местность, но в перерывах между вспышками тьма становилась еще кромешнее, непрогляднее. Оружейник соскочил с седла и нагнулся над Умельцем. Тот был жив. — Останови его, — с трудом прошептал он. — Вниз! — крикнул Тактик, спешившись. — Заходи к ручью! — Да останови же его! Не стреляйте! Ведь такие же люди! Оружейник начал что-то понимать, но еще не совсем, не до конца. А крики погони раздавались уже откуда-то снизу. Умелец застонал. Оружейник хотел было поднять его и усадить на своего скакуна. — Скорее! Останови их! Да брось ты меня! — крикнул Умелец. Оружейник кинулся к обрыву, заскользил вниз, как по мокрой глине, натыкаясь на острые камни и разрывая в клочья мундир. Последние метров десять он кувыркался через голову. Распластавшись на камнях, он услышал торопливый говорок горного ручья. — Люди это! — крикнул Оружейник, поднимаясь. Тишина, а потом страшное предупреждение Тактика: — Стой! Стреляю! «Как будто они могут понять», — удивился Оружейник и различил впереди себя человека, лежащего на животе, с раскинутыми в стороны ногами и твердо держащего арбалет на локте. — Тактик! — Смотрите, чтобы через ручей не ушли! — Тактик! Остановись! Тень метнулась по камням через горный поток. За ней вторая. Обе они не были неожиданными. Но первая все же подготовила успешный выстрел по второй. И выстрел грянул! Крик! — Ушел! И тут второй выстрел. Стрелял Тактик. Оружейник упал на него сверху, когда тот издал удовлетворенный, радостный вопль. Попал Тактик! Пронзил врага лучом из арбалета! И хотя он не ожидал нападения сзади, не растерялся, потянулся за ножом, но тут же сообразил, кто на нем, и только попытался скинуть его с себя. — Зачем ты стрелял?! — застонал от внутренней, душевной боли Оружейник. — А… Оружейник… Раздавишь… Катись… — Один есть! — крикнул Советник. Тактик скинул с себя Оружейника, встал, отряхнулся. Советник и Звездочет с арбалетами на изготовку стояли возле валунов, цепочкой протянувшихся через ручей, не решаясь приблизиться к тому, что лежало там.Глава 6
— Один есть! — передал Тактик по радио Стратегу. — Канониру остудить стволы бомбард… А ну-ка! Я сам! — И Тактик прошел мимо расступившихся Советника и Звездочета. — Га-а-а-а-а-ды! — вдруг раздалось уже с той стороны. — За что вы его убили! Тактик остановился, вздрогнул, чуть не свалился со скользкого камня в воду. Похолодели спины стоявших у ручья. Голос-то ведь был свой, только сумасшедший, дикий, гортанный. Тактик нервно рассмеялся, крикнул: — Эй ты! Выходи! Тихий шорох шагов, и все смолкло. — Эй, посветите фонариком, — попросил Тактик. У Советника нашелся и фонарик. Четко очерченное световое пятно скользнуло по камням и воде и замерло на мгновение, потом задрожало, забилось в забавной и страшной пляске. Звездочет вскрикнул, застонал тоскливо и жутко. — Похож, очень похож, — сказал Тактик и носком сапога перевернул тело. Голова Бунтаря нелепо качнулась и стукнулась о камень. Грудь его была прожжена лучом арбалета. — Да что же это?! — крикнул Оружейник. — Выходит, на своих охотились, — констатировал факт Советник. — А кто же второй? — всхлипнул Звездочет. — Дурашка, наверное, — предположил Советник. Оружейник надвинулся на Тактика, весь гнев и боль. — Зачем ты стрелял?! Стрелял зачем?! Тактик отступил на шаг: — Ведь планетяне же… — Зачем ты стрелял?! Сильный и злой удар кулаком бросил Тактика в воду. Сверху с обрыва засигналил Лекарь: — Что там у вас? Поймали? — Нет, — ответил Звездочет. — Убили. — Убили? И кто же он такой? — Бунтарь! Бунтаря убили! — Бунтаря… Да как же так? Ведь за планетянами охотились… — Что будем делать? — спросил Звездочет. — Понесли на крейсер. Оружейник, держи голову. — Взяли. — Осторожнее! — Чего уж теперь осторожнее… Цепляясь за камни, трое медленно поднимали в гору четвертого. Чуть поотстав, но уже догоняя их, отплевываясь и что-то невнятно бормоча, полз Тактик. Наверху нервно били подковами разгоряченные скакуны.Глава 7
Дурашка был Офицером для Наказаний. Случалось иногда так, что провинившегося нельзя было помещать в карцер. К примеру, Шкипера, который проводил в это время сложный маневр «Толстяка» в пространстве, или Стряпуха, готовившего обед. Так вот, наказание в таких случаях за всех отбывал Дурашка. Плата за такую работу шла порядочная, наказание розгами применялось редко, карцер был давно обжит, казался родным и уютным. Находясь здесь частенько, Дурашка, как мог вычистил его, дал имена и своему, и запасному топчану, привинченным к полу стульям и столу, графину с водой и чашке, в которой ему приносили остатки обеда. Он научился разговаривать с неодушевленными предметами, знал их повадки и привычки, относился к ним с нежностью и уважением, любил и понимал. Ему и сам крейсер представлялся живым существом. В те дни, когда никто из команды не совершал проступков, он любил лазить по всяким закоулкам корабля, поглаживать трубы и кабели, спрашивать о самочувствии планетарные и космические двигатели, вытирать пыль или смазывать трущиеся части, выслушивать стуки и вздохи «Толстяка». Словом, корабль он знал хорошо, хотя никто об этом и не догадывался. Команда относилась к Дурашке с юмором, не травила его, не смеялась над ним. Разве что Звездочет, Советник, да сам Тактик иногда говорили: «Что-то ты, Дурашка, давно не работал» — и совершали какое-нибудь нарушение правил внутренней дисциплины, за что Дурашку немедленно отправляли в карцер. Но он не обижался. Ведь это действительно было его работой! Случалось, что в карцере поселялся еще кто-нибудь из команды. Звездочет молчал, не опускаясь до разговоров с Офицером для Наказаний, Советник всячески старался вывести его из терпения, Оружейник тоже молчал, но не так, как Звездочет. Молчание его было легким, приятным. Бунтарь беседовал с Дурашкой как равный с равным, сообщал ему много любопытных фактов, которые откладывались в сознании Дурашки не в виде знаний, а в виде настроений и чувств. Дурашка искренне сочувствовал попавшему в карцер. В таких случаях ему казалось, что он плохо выполняет свою работу. Вот и в этот раз, когда в карцер вошел Бунтарь, Дурашка застыдился, покраснел от огорчения. Но Бунтарь никогда не принимал сочувствии. Его радовало пребывание в карцере. — Ну что? Займемся обучением? — спросил он просто. Дурашка всегда был рад слушать его. Бунтарь заговорил о Планете. О том, что она, наверняка, населена разумными существами. Пофантазировал по поводу их вида и образа мышления. Посожалел о бессмысленном уничтожении неизвестного тела в космосе. Все разговоры в карцере прослушивались специальным устройством. Но вторичное наказание за один и тот же проступок не полагалось и поэтому Бунтарь говорил не таясь. Они знали, что «Толстяк» совершил посадку на поверхность Планеты. По вибрации и гулу догадались, что бомбарды начали обстрел. Время шло. Дурашка, случайно подойдя к двери, обнаружил, что она не заперта. Это его озадачило. А в голове Бунтаря мгновенно созрело решение: нужно бежать. Бежать, чтобы предупредить планетян о том, что их ждет в случае контакта с «Толстяком» и что ждет Планету, если такой контакт не состоится. В существовании на Планете разумных планетян он не сомневался. Дурашка вдруг почувствовал, что Бунтарь давно ждал такого случая. Побег с «Толстяка» был для Бунтаря решенным делом. И вот случай представился. Сердце Дурашки радостно забилось, когда Бунтарь предложил бежать вдвоем. Это было как отдых после работы. Он не сомневался, что через несколько часов их поймают и снова посадят в карцер. Но отдохнуть хотелось очень. По странному стечению обстоятельств люк крейсера тоже оказался открытым и никем не охранялся. Дурашке это показалось смешным, ведь он знал о ночном патруле. Какой смысл было охранять открытый корабль? Но Бунтарь спешил уйти подальше от крейсера. Необходимость встречи с планетянами гнала его вперед. Сначала беглецы крались по каменистому плато незамеченными. Потом на верхушке «Толстяка» зажегся прожектор, лучи из арбалетов пронзили воздух, цокот копыт скакунов надвинулся на них, но беглецы все же проскочили к обрыву. Только Дурашке вдруг показалось, что все это не очень смешно. Какая-то боль, тоскливое предчувствие сдавили ему сердце. Но впервые за весь рейс ему не хотелось возвращаться в карцер, и он бросился по камням через ручей… А потом сзади раздался крик, и Дурашка понял, что Бунтарь мертв. И говорливый ручей вдруг навсегда отрезал Дурашку от «Толстяка». Что-то мгновенно прорвалось в его сознании, еще неопределенное, неясное, но новое, незнакомое, это и обрадовало его и испугало. И страшный, звериный крик вырвался из его груди: — Га-а-а-а-а-ды! Никогда ранее он не смог бы так закричать. И слово-то такое не могло прийти ему в голову! Дурашка упал, забился головой о камни, заплакал, застонал. А те, преследователи, находились от него всего в каких-нибудь двадцати метрах, но почему-то не решались переходить ручей… Дурашке вдруг так захотелось умереть! Но смерть Бунтаря настойчиво влекла его к действию, и он встал и начал осторожно удаляться от ручья.Глава 8
Тактик дрожал от страха, когда вошел в отсек управления. Такого еще не было за всю историю полетов «Толстяка». Убит свой! Пусть и Бунтарь, пусть и нечаянно. Но свой, свой! Да, Бунтарь достукался до того, чтобы закрепить за собой место в карцере пожизненно. Бунтарь был достоин самых суровых наказаний. Но ведь не смерти же… Прощай, так удачно начавшаяся карьера! Черт дернул Бунтаря попасться на мушку арбалета! — Доложить результаты ночного патруля! — приказал Стратег, позевывая. — Враг отбит! — отчаянно крикнул Тактик. — Но… но с потерями с нашей стороны. — Велики ли потери? — Видно было, что Стратег отчаянно боролся со сном. — Убит Бунтарь… — Этого следовало ожидать. Он всегда имел обыкновение лезть на рожон. Нет, Тактик еще не докатился до такой степени, чтобы врать Стратегу. — Стратег, — сказал он, — произошло страшное недоразумение. Бунтарь попал под луч моего арбалета. Я не хотел, я не знал… — Кто просил его лезть на мушку? — удивился Стратег. Борьба его со сном, кажется, проходила успешно. — И как он вообще попал в ночной патруль? Ведь он сидел в карцере! — Он не был в патруле. Бунтарь и Дурашка бежали из карцера. — Бежали! — Да, Стратег. В ночном переполохе и был убит Бунтарь. Дурашка удалился в неизвестном направлении. Преследовать его ночью по вражеской территории мы не решились. — Ну, Дурашка сам придет, — сказал Стратег. — Захочет есть и обязательно придет. С него спрос небольшой. Но каков Бунтарь! А? Тактик понял, что» грозы не будет. Нужно, не теряя времени, переходить в атаку. — Стратег, — начал он, — враждебность планетян очевидна. Мы не могли превратить в пар ни одного камешка. Кто-то открыл дверь карцера. Я не могу предположить, что это сделал кто-то из команды «Толстяка». Открытым оказался и люк крейсера. И это в то самое время, когда мы предпринимали все усилия, чтобы враг не смог прорваться в корабль! — В надежности команды сомневаться не приходится. Даже Бунтарь не пошел бы на предательство. — Стратег, я заметил нехорошие веяния среди команды. — Какие же? — Оружейник не верит, что мы окружены врагами. Более того. Планета ему нравится, он даже жалеет ее! — Ну и Оружейник! В карцер? — спросил у кого-то Стратег. Но Советника рядом не было. — Оружейника в карцер! — гаркнул Тактик. — Да помолчи ты, — недовольно поморщился Стратег. Тень мелькнула за его спиной, и Стратег принял решение: — Оружейника в карцер не препровождать… И все же, если попытаться перебрать команду… Вдруг среди нас предатель? — Нет, Стратег, нет! — закричал Тактик. — Все, что угодно, но только не это. Нам хватает внешних врагов. — Шкипер? — все же предположил Стратег. — Что в это время делал шкипер? — Не могу знать, Стратег. — Звездочет? — Звездочет, Оружейник, Советник, Лекарь и я были в ночном патруле. — Значит, эти пятеро отпадают. Канонир? — Канонир непрерывно производил обстрел Планеты и не отлучался от бомбард. — Кто там еще у нас? Стряпух? Что делал Стряпух? — Стряпух готовил стол на тринадцать персон. — Хорошо! Умелец? — С Умельцем какая-то странность, Стратег. Он не был в ночном патруле. Но потом откуда-то появился, кричал: «Не стрелять!» Пытался выбить меня из седла своим скакуном, но сам пал жертвой провокации. — Неужели он? — Тогда зачем ему было вести себя так вызывающе? Он знал, где дежурил патруль, и мог увести беглецов незаметно. — Кто еще? — Неприметный, — прошептал Тактик. — Тс-с… Тише ты! — испугался Стратег. — Прошу прощения! Остаешься еще ты, Стратег. — Ну я карцер и люк «Толстяка» не открывал. Это уж я знаю точно!Глава 9
Стряпух расставил на столе в кают-компании тринадцать приборов. Он знал, что суп ему сегодня не удался, но надеялся, что никто не обратит на это внимания. Попробовали бы они сами отвешивать специи необходимыми порциями, когда весь корабль сотрясается от выстрелов. Одиннадцать человек стояли возле резных деревянных кресел с высокими спинками. Но прежде, чем дать сигнал к обеду, Стратег пожелал сказать речь. — Офицеры разведывательного крейсера «Толстяк»! Сегодня ночью наш корабль подвергся нападению врагов. Только хладнокровие и изобретательность Тактика позволило нам обойтись малыми жертвами. Тактик приговаривается к награждению орденом лучеиспускающей Розы. Тактик преклонил колени, и Стратег вдел в его петлицу сияющий орден. — Дальнейшее после завтрака, — объявил Стратег. — Прошу к столу. Только позвякивание ложек и вилок нарушало тишину кают-компании. Стряпух ждал, что вот-вот кто-нибудь отбросит ложку в сторону и тогда ему придется идти в карцер, но никто не замечал вкуса предложенных им блюд. — Нет сомнения, что карцер и люк крейсера открыли враги, — сказал Стратег, заканчивая обед. — И все же я спрашиваю: не кто-нибудь ли из вас открыл люк? Все молчали. — На крейсере находилось шесть человек: я, Шкипер, Умелец, Канонир, Стряпух и… э-э… м-м… Неприметный, закутанный в темно-серый плащ, улыбнулся, и всем сразу стало неуютно. — Кроме Шкипера и Умельца все были заняты своими делами. — Я не открывал карцер, Стратег! — воскликнул Шкипер. — Не открывал его и я, — сказал Умелец. — Вот и хорошо. Враги еще поплатятся за свое коварное нападение на крейсер. Но почему ты, Умелец, кричал: «Не стрелять!», а потом напал на Тактика? — Я виноват. Стратег. И мне трудно оправдаться. Кто-то сообщил мне, что облава идет на людей. Я только хотел предотвратить кровопролитие. — Кто же сообщил тебе это? — Не знаю, Стратег. Я находился в своей мастерской, когда кто-то сказал через динамик внутренней связи, что идет облава на людей. — Внутренняя связь! — воскликнул Тактик. — Значит, они были на крейсере! Черт меня побери, если я не расколю эту Планету. — Выходит, что они знают наш язык? — прикрыв ладонью глаза, спросил Неприметный. А ведь он очень редко говорил и еще реже задавал вопросы. — Выходит, что так, — ответил Умелец. Нет, неспроста задал вопрос Неприметный. Его вопрос все равно что клеймо на лбу спрашиваемого. — Кого-то из вас двоих, Умельца или Шкипера, необходимо посадить в карцер, — сказал Стратег. — За что?! — взмолился Шкипер. А Умелец промолчал. — Твое мнение. Советник? — спросил Стратег. Советник уловил на себе тяжелый и пристальный взгляд, понял, что от него требуется, и сказал: — Умельца в карцер. Шкиперу рыть могилу. — Хороший совет, — согласился Стратег. — Оружейник! — Я отведу Умельца в карцер, — прервал Тактика Неприметный, путаясь в складках плаща. — Нет, Неприметный, это, как всегда, сделает Оружейник, — твердо сказал Умелец. — Пусть Оружейник, — тут же согласился Неприметный. Умелец снял ремни и протянул их Оружейнику. Что-то хотел и боялся сказать Звездочет. — Дурашка уже захотел есть, — сказал Тактик. — Странно, почему он не идет. — Отыскать, привести, наказать розгами! — приказал Стратег. — Обшарить всю Планету.Глава 10
Первым ехал Тактик, облаченный в парадный мундир, с золотым пером в шляпе с большими полями. Он помахивал сабелькой и иногда сдерживал своего скакуна, аккумуляторы которого были заряжены до предела. За ним следовал Лекарь, обычно редко покидавший крейсер и оттого державшийся в седле неуклюже и растерянно. Советник ехал сосредоточенно, лишь иногда бросая по сторонам быстрые взгляды. Четвертым в кавалькаде был Оружейник, сросшийся с седлом, ловкий, сильный, привыкший к кавалерийским стычкам и знавший цену и скакуну, и арбалету, и сабле. Недаром же он служил на «Толстяке» в чине Оружейника! Замыкал шествие тяжеловоз, из лба которого торчала малая бомбарда, а спина была нагружена чугунными ядрами, устройством автоматической подачи их в ствол орудия, прочими припасами этой маленькой экспедиции. Край плато был обрывист, но в одном месте сыскался оползень, по которому, где на ногах, а где и на брюхе, скакуны смогли спуститься вниз. От тряски и вибрации сработал какой-то механизм в тяжеловозе, и бомбарда лупанула по скалам на другом берегу ручья, Тяжеловоз спускался последним, иядро прошелестело над головами экспедиционеров. Оружейник был готов поклясться, что скала, в которую ударило чугунное ядро, разлетелась в пыль, но, когда рассеялся дым, оказалось, что скала стоит целой и невредимой. Оружейник и обрадовался, и подивился такому непонятному поведению Планеты, но все же больше обрадовался и даже подумал: «Нет, эта загадочная Планета себя в руки не даст!» И тут ему так захотелось бросить и арбалеты и бомбарды, и прочее оружие, имеющееся на крейсере, прогуляться с легким сердцем по Планете, попытаться раскрыть ее тайну, а если и не раскрыть, то просто сказать: «Ну что ж, прости, что мы тут немного напоганили… все, все… улетаем…» Остальные в момент выстрела были заняты только управлением скакунами, поэтому им ничего не показалось. Только чуть сбив подковы, скакуны благополучно достигли ручья. — Враг не дремлет! — сказал Тактик. — Поедем друг за другом. А на поворотах не терять едущего впереди из виду! Вперед! Россыпь скал даже приблизительно не могла дать направления, по которому нужно было искать беглеца. Тактик нетерпеливо взглянул на Советника и услышал: — Там, где легче пройти пешему! Кавалькада тронулась, выбирая некие подобия тропинок. Только подобия, потому что настоящих в этом чужом и враждебном мире быть не могло. Тактик виртуозно поигрывал сабелькой, иногда, рассекая со свистом воздух, обрушивал ее на каком-нибудь валун, но вскоре прекратил это интересное занятие, потому что сабелька совершенно затупилась. Но золотое перо на шляпе продолжало горделиво и вызывающе покачиваться в такт шагам скакуна. Вскоре вокруг пошли сплошные завалы из огромных камней, и пришлось остановиться. Времени на путь было затрачено более часа, а проехали от силы — километр, полтора. — Что делать, Советник? — спросил Тактик. — Продвигаться пешим порядком. — Ищи-свищи тут! — сказал Лекарь, которому тряская езда изрядно надоела и который вообще чувствовал себя уютно только в стенах корабля. — Разговорчики! — оборвал его Тактик. — Мне что… Надо, вот я и трясусь. — Не трястись надо, а проявлять бдительность. Искать! Глазами, ушами, носом! — Мне что… — снова повторил Лекарь так тягостно, что Тактику пришло в голову приструнить свою команду. — В линию равняйсь! — приказал он. И кучкой-то стоять было тесно, но все же скакуны Советника и Лекаря стали в линию. А Оружейник вынужден был развернуться левым боком. — Это еще что?! — удивился Тактик. — Где твой арбалет, Оружейник? — Какой арбалет? — не понял Оружейник. — Ты что, на прогулке?! Мы находимся в окружении врагов, а ты без оружия. Где твой арбалет? — А… Арбалет… — наконец сообразил Оружейник. — Так ведь, когда ручей переходили, скакун споткнулся, тряхнуло, он и брыкнулся в воду. — Та-ак! Значит, нечаянно? — Нечаянно, Тактик. — Что же ты не остановился, не подобрал его? — Унесло его тотчас же. Да и вообще… — Что вообще? — Еще убьешь кого-нибудь из арбалета-то. А так уж точно в живых оставишь. — Ну, Оружейник, сейчас ты у меня попляшешь!Глава 11
Когда «Толстяк» совершал посадку на какую-нибудь планету, Шкипер оказывался самым незанятым офицером. Потому, наверное, Стратег и поручил ему предать тело Бунтаря земле, вернее, скалам. Шкипер разыскал в запаснике заступ и лопату, закинул то и другое на плечо, вышел из корабля, охрану люка которого нес Стряпух, и тяжело зашагал по каменистому плато, отыскивая подходящее место. Шкипер не любил планет. Не так, впрочем, чтобы уж и не любил. Просто не лежала у него душа к событиям, обычно разворачивающимся на планетах, к которым он имел малое касательство, часто к тому же томясь безделием. Другое дело в открытом космосе. Засечь свои координаты, свериться по картам звездных морей, задать программу компьютеру, уже интуитивно чувствуя, правильное решение, ощутить радостную дрожь обшивки корабля, крикнуть в переговорное устройство: «Полный вперед!», крепко сжать в руках штурвал, крутануть его ровно на три с четвертью оборота, выправить, посмотреть в обзорный экран на круговерть звезд, снова совершить разворот, дать ускорение, да и подойти к необходимой планетной системе с такой скоростью и с таким спиралевидным сближением, что у какого другого шкипера глаза на лоб полезут от удивления и зависти! Вот это да! Вот это работа! Вдохновение! Упоение творчеством. И никакой компьютер не сделал бы лучше, тем более, что Шкипер часто и выключал его на особенно опасных участках сближения, чтобы не сбивал с толку своими сухими бесстрастными цифрами. В открытом космосе Шкипер чувствовал себя человеком. Эх, так и ходить бы всю жизнь, поднимая на корме приветственный вымпел при встрече другого корабля, крейсера, сухогруза или контейнеровоза! Посидеть с другими шкиперами в таверне порта приписки или завести знакомство в новом. Эх, были когда-то времена, да прошли, канули в вечность. Вот уже и шелест тугих солнечных парусов сменился перестуком и чадом хитрых машин. Но это, впрочем, дело Умельца… Но как все же хорошо было идти в открытом космосе. Даже на поперечный рой метеоритов был согласен Шкипер. А нипочем ему были метеориты и незарегистрированные в лоциях астероиды! Была бы голова, да корабль слушался малейшего движения штурвала… А тут камень вокруг, один камень! Ничего подходящего не нашел Шкипер и очертил лопатой прямоугольник недалеко от обрыва. Звякнул заступом раз, другой. Силушки в плечах было предостаточно. Крушил камень, менял заступ на лопату, выкидывал щебень, снова хватал в руки заступ, потом лопату, заступ и далее все в таком же ритме. Мундир с золотыми стрелами на плечах пропитался потом, но мышечная работа заглушала тоску по космосу и какую-то тревогу, не за себя, а за кого-то другого. Но, не умея в себе разобраться, Шкипер только азартнее вгрызался в скалу, пока не достиг такой глубины, что уж и выбраться из ямы смог лишь с большим трудом. Тогда он вернулся на корабль, положил Бунтаря на наскоро сколоченную волокушу, потолкался в переходном тамбуре. И не тяжело ему было тащить Бунтаря, а как-то жалко, неудобно, стыдно даже. Попросить бы кого помочь. Но Тактик, Советник, Лекарь и Оружейник собирались на поиски Дурашки. Звездочек заперся в своей телескопической башне и на вызов не отвечал. Канонир покрывал поворотные устройства бомбард специальной смазкой и складывал возле каждой ядра горкой. Канонир защищал корабль. Уж этот врага не подпустит, вдарит, так вдарит! Не Умельца же просить о помощи, да и в карцере он, ну, а Неприметный и Стратег такие большие начальники, что в разговор с ними по собственной инициативе Шкипер никогда не вступал. Потолкался, потолкался Шкипер, хотел уж уйти, да поймал сообщническое подмигивание Стряпуха, выставлявшего арбалет и алебарду словно напоказ или для устрашения. Пока в тамбуре толкались офицеры, скакуны и тяжеловоз, Шкипер принес инструмент и приделал к волокуше еще пару ручек. А когда кавалькада медленно тронулась в путь, Шкипер и Стряпух, подперев для надежности люк алебардой и навострив арбалет, осторожно понесли Бунтаря к уготованному ему месту вечного успокоения. Шкипер мало водился с Бунтарем. Да он и вообще мало с кем разговаривал на «Толстяке». Жаль ему было Бунтаря и не понимал он его. Знал и манил Шкипера вольный космос! Молча опустили Шкипер и Стряпух тело Бунтаря в яму, молча засыпали его камнями, которых теперь хватило и на продолговатый холмик, молча сняли широкополые шляпы, с белым, словно обсыпанным мукой или сахаром, пером у Стряпуха и черным, как драгоценный ночной алмаз, у Шкипера. Постояли еще немного, думая о своем, и собрались уже уходить, когда под обрывом у ручья оглушительно ухнула малая бомбарда тяжеловоза. Как прощальный салют прозвучал этот выстрел. Потянулся Шкипер за ненужным теперь заступом, потянулся и обомлел. Ровное место было перед ним. Ни холмика, ни щебня, которого он наколол здесь. Ровная, нетронутая скала без всякого намека на человеческую деятельность. Лицо Стряпуха цветом сравнялось с пером, и бросился он невероятными прыжками к крейсеру, прыгая и виляя из стороны в сторону, словно сбивал кого со следа. А Шкипер зачем-то потрогал нетронутую скалу лопатой, но уже не осмелился в этот раз оставить на ней метку, хотя бы и в виде черты, потом бросил ненужный теперь инструмент, примял шляпу, отломив при этом драгоценное перо, положил ее на камень и прилег сам, словно загорал на солнышке или просто отдыхал. Понял Шкипер, что уже никогда не взлетит с Планеты, и жизнь для него потеряла всякий смысл.Глава 12
Всего на свете боялся Звездочет: и человека, и насекомых, и арбалета, который мог нечаянно выстрелить, но пуще всего боялся он Звезд. Потому и пошел в Звездочеты, что еще в ранней молодости услышал от одного надежного человека, что Звезды часто взрываются или коллапсируют, превращаясь в черные дыры, а это все равно, что исчезают. Свой счет вел Звездочет Звездам и никому не показывал заветного списка, в котором им был уже отмечен три миллиона сто пятнадцать тысяч один объект. Ни дымка, ни хмарь, источаемая большими городами, ни смена дня и ночи на планетах, ни дожди, ни туманы, не мешали Звездочету в космосе. Сутками просиживал он в телескопической башне «Толстяка», обводя зорким глазом черное небо. И когда в положенном месте не оказывалось ранее сиявшего объекта, он пускался в пляс, отбивая у сапог каблуки, швырял шляпу с крапчатым пером на пол. Сильно он иногда при этом сбивал точнейшую настройку своего телескопа, но приводить механизм в порядок было делом Умельца. Страх к Звездам происходил у него от непонимания. Не понимал Звездочет, кому понадобилось такое огромное количество косматых светил, издали обманчиво напоминающих холодные светлячки. Хорошо, что хоть не у каждой Звезды, а лишь через десяток, имелись планетные системы. И только через сотню додумывались Звезды до создания жизни, и уж совсем хорошо, что лишь через тысячу жизнь порождала разум. Хорошо, но и плохо… Звездочет считал, что жизнь и разум могли бы проявляться в космосе и пореже. Иначе ему, затерянному среди себе подобных, никогда не обратить на себя внимания. А ведь и галактик насчитывалось более пятисот миллионов. Такое количество миров Звездочет не мог объять своим разумом. И страх его был настолько велик, что среди членов экипажа «Толстяка» только Дурашка стоял ниже его рангом. Но Дурашка не сознавал своего унизительного положения, а Звездочет страдал. И если уж уничтожить Звезду «Толстяку» пока было не под силу, то расправиться с Планетой он вполне мог. Звездочет никогда бы не осмелился дернуть шнур бомбарды, но не возражал в душе, если это делал кто-то другой. Даже в планетянина не смог бы он выстрелить, но остаться, как Лекарь, над обрывом он тоже не мог, потому что это повлекло бы за собой справедливые вопросы: почему он не был в первых рядах? почему количество солнечных лучей в колчане не уменьшилось даже на единицу? Таща тело Бунтаря вверх, машинально находя точки опоры для ног и выступы для свободной руки, Звездочет случайно взглянул в небо и чуть не сорвался вниз. Его наметанный глаз сразу заметил что-то незнакомое в до мельчайших подробностей знакомом черном покрывале неба. Окрик Тактика, правда, тут же вернул его к действительности, а на плато, когда идти стало легче, он уже просто не осмеливался поднять голову вверх, да и мешала бахрома широкополой шляпы. Но мысль твердо засела в сознании, единственный взгляд отпечатал в памяти небо со всеми подробностями. И во время ночной беготни по кораблю, и во время завтрака, когда Тактик был награжден орденом лучеиспускающей Розы, он думал только об одном и уже знал, что произошло, и даже придумал, что же нужно делать дальше, но не осмелился высказаться вслух. Да и проверить кое-что нужно было с помощью верного телескопа. Обрадовавшись, что его не назначили в экспедицию и не заставили долбить могилу, он тотчас же по окончании завтрака помчался в свою башню. Телескоп имел устройство и для разглядывания Звезд в дневное время. Небо уже давно было поделено на равные участки с точнейше сосчитанным количеством светлячков в каждом. И десяти минут было достаточно, чтобы подтвердилось худшее. В секторе, насчитывавшем ранее ровно сто тысяч звезд, количество их увеличилось на тридцать штук. Если бы уменьшилось… Ну почему не уменьшилось?! Увеличилось! Такого еще не бывало. Такое вообще не могло произойти! Звездочет изошел потом и похудел на три килограмма сразу. Уж не столь тщательно проверил он другие участки и там прибавка шла на десятки и даже в одном случае на сто двадцать пять штук. Вот это самое и заметил Звездочет, когда полз вверх по крутому склону обрыва. Имелись еще некоторые расхождения в местоположении Звезд, иногда доходившие до десятка градусов и более, но тут обмануть Звездочета было трудно. Он знал каждую, не считая, конечно, только что возникших. Эти-то были совершенно незнакомыми. Что же могло вытекать из столь неожиданного открытия? Или мир сошел с ума, или… Ясно было одно, что тут не обошлось без участия Планеты… Вот где-то глухо пыхнула бомбарда экспедиционеров, и тотчас же количество звезд увеличилось на одну. Прекратить обстрел, вот что пришло в голову Звездочету. И, конечно, не от жалости к Планете, а, скорее, от ненависти и страха. Бежать, бежать скорее с нее, пока еще не поздно. Звездочет бросился вон из своей телескопической башни, бессвязно выкрикивая: — Небо! Небо!.. Бежать… Бежать… Он выкрикивал невнятно и невразумительно, потому что торопился. Толкнулся в одну каюту, чтобы немедленно поделиться своей ужасной новостью. Заперто! Ах, это же каюта Бунтаря! В другую. Тоже заперто. Ах, это Шкипера!.. Стратегу! Стратегу! Вот кому нужно немедленно сообщить. Он вбежал в апартаменты Стратега. — Стратег! Стратег! Стартовать с Планеты немедленно! Нехотя отворилась дверь кабинета Стратега. — И Планета, и небо сошли с ума! Единственное спасение — стартовать! Такой знакомый, похожий с торца на птицу с распростертыми крыльями арбалет уставился ему в грудь. — Стратег! Стра… Алмазным лучом ощетинился арбалет. Все Звезды в мире навсегда исчезли для Звездочета. Осуществилась его сумасшедшая мечта.Глава 13
— Ну, Оружейник, сейчас ты у меня попляшешь! — крикнул Тактик, и скакун под ним завертелся юлой. Оружейник насмешливо наблюдал за происходящим, хотя главным действующим лицом в этой сцене был, кажется, он сам. Советник бросил своего скакуна назад к только что пробитой тропе, но дорогу ему преградил Лекарь, поднявший своего скакуна на дыбы. Советник отступил, но с явной неохотой. — Беги! — крикнул Лекарь, освобождая Оружейнику тропу. — Нет, — твердо ответил он. — Мне некуда бежать, да и, признаться, нет желания. — Он же убьет тебя! — Пожалел! — криво усмехнулся Тактик, наконец справившись со своим скакуном. — Я не буду его убивать. Я вообще не убийца. — Это уж точно, — вставил Оружейник. — Да! Да! Бунтарь сам виноват, что наскочил на мушку арбалета! Из-за него мы лишились двух офицеров, а проклятая Планета продолжает издеваться над нами. А теперь ты! Все равно тебе не уйти от наказания! — Только не поднимайте друг на друга руку! — взмолился Лекарь. — Хватит нам и одного Бунтаря. И вообще, что ж такого, что Планета не раскрывается перед нами. Нужно уйти и все. — Да ты что?! — взвился Тактик. — Уйти! Признать свое поражение! Навеки покрыть позором «Толстяка»! Такого еще не было в истории. — Не было, — согласился Лекарь. — Но раньше в экипажах не было ни Бунтарей, ни Дурашек. Что-то меняется в мире, Тактик. И мы совершаем жестокую ошибку, продолжая действовать как и раньше. — Это бунт! — гневно выдавил из себя Тактик. — Это бунт! Но, чего бы мне это ни стоило, я все расставлю на свои места! Вчера, сегодня, завтра и вечно, всегда «Толстяк» будет над миром! Сдать оружие, Лекарь! Советник, вырви перья из их шляп! Негодяи! В такой ответственный момент, когда все висит на волоске… Будь в нас единодушие, мы бы уже давно раскололи Планету! Лекарь протянул свой арбалет и колчан с солнечными лучами Советнику. — Возьми. Я все равно не умею стрелять. Ланцет и зажим для остановки кровотечения, вот что привыкли держать мои руки… Ах, Оружейник, зря ты не воспользовался возможностью бежать. — Что же ты не бежал сам? — спросил Оружейник. — Никто не осмелится тронуть меня, — ответил Лекарь. — Ведь каждый в борьбе с невидимым и коварным врагом может получить тяжелую рану. Не так ли, Тактик? Судя по развивающимся событиям, мне не хватит корпии. Придется нащипать еще. — Ладно, — успокоился Тактик. — Я назначаю вам обоим отложенный карцер. Как только Умелец отсидит свое, карцер займет сначала Оружейник, потом Лекарь. Советник сделал странное движение, словно хотел обратить на себя внимание, но только одного Тактика. — Что скажешь, Советник? — Из-за уменьшения состава команды карцеры лучше отменить. Временно. — Так ведь я и сказал — отложенный карцер. Ну что, бравые офицеры, продолжим экспедицию с целью поимки беглеца? Или продолжим теоретические споры? — Бесполезно это, — ответил Лекарь. — Нам не найти Дурашку таким образом. Надо воспользоваться орланом. Сверху виднее. — Только Стратег может поднять орлана вверх. — Вот пусть и поработает, — заключил Лекарь. Тяжеловоз, отвернув бомбарду в сторону от людей, иногда уныло перебирал ногами. Ясно, что дальше ему не пройти. Тактик вдруг насторожился, подтянулся, щелкнул тумблером нагрудной карманной радиостанции. — Прием… — По мере того, как он слушал сообщение с «Толстяка», лицо его серело, а бравая фигура расплывалась, теряя свою подтянутость. — Не может быть?! Кто охранял люк?.. Ужасно… Немедленно возвращаемся. — Тактик выключил радиостанцию, натянул поводья, сказал срывающимся голосом: — Они проникли на корабль! Убит Звездочет! Голубым аллюром к «Толстяку»! — Я остаюсь, — сказал Оружейник. — Испепелю! — вскричал Тактик. — Бежишь, когда над нами нависла такая опасность! — Нет, Тактик, я не бегу. Я вернусь на корабль. Только мне очень хочется узнать, что же все-таки происходит на этой Планете. Я буду ехать и думать, спрашивать себя и отвечать. Пойми, Тактик, здесь нужно действовать без арбалетов и бомбард. — А убийство Звездочета?! — А убийство Бунтаря?! — в тон Тактику спросил Оружейник. — Возвращайтесь. Я вернусь, как только что-нибудь пойму. — Дурашка… — начал было Тактик. — Приведу и Дурашку. Подумай насчет бомбард и арбалетов. Тактик. — Чертовщина! — заскрежетал зубами Тактик и пустил своего скакуна голубым аллюром. Советник молча зыркнул на Оружейника, и какая-то хитрость скользнула в его взгляде. — Счастливо оставаться, Оружейник! — сказал Лекарь. Все трое исчезли, только тяжеловоз, чугунно ступая своими колоннообразными ногами, еще некоторое время сотрясал камни.Глава 14
Дурашка шел всю ночь. Его не интересовало, куда он идет. Непривычная к мыслям голова гудела. Иногда он ложился на камни, но не отдохнуть, а просто потому, что и движение, и покой были сейчас абсолютно равноценны. Если встречались непроходимые нагромождения камней, он неосознанно искал другой путь, мелкие ручьи переходил вброд, карабкался на скалы, даже не подумав, что ждет его впереди. Рассвет застал его на высокой горе. Восходящее Светило странно меняло краски Планеты, укорачивало тени, играло отраженным светом на алмазных пиках гор. «Какая красота!» — подумал Дурашка и сам удивился своим мыслям. Что делать дальше? Он не имел ни малейшего представления о том, откуда пришел и в какой стороне теперь находится «Толстяк». Но это его не пугало. Он не собирался возвращаться на корабль. Бунтарь убит, а без него на крейсере делать нечего. Пусть оставшиеся уничтожают Планету. Дурашка будет идти, пока есть силы, а потом станет частью ее. Эта мысль привела его в восторг. Стать частью Планеты! Не Офицером для Наказания, а частью Планеты, с ее горами, морями, реками, скалами, ручьями. Теперь он по-другому взглянул на окружающее. Как часто ранее он рассматривал свои ни на что не пригодные руки, лоб, за которым ему чудилась пустота! Все, кроме Бунтаря, убеждали его в собственной бесполезности. Но теперь он станет необходимым. Он — это Планета. Планета — это он. Есть ли на ней разумные существа или нет, это теперь неважно. Раз он живой, значит, жива и Планета. Каждый камень, каждый атом! Дурашка взял в руки камешек, обточенный водой. Планета несомненно жила! Когда-то здесь было море, иначе кто еще мог так обточить этот кусок камня? Дурашка ласково погладил камень, поцеловал его, хотел положить в карман изодранного во многих местах мундира, но передумал. Почему именно этот? Вот другой, не такой круглый, но приятный, родной… или вот этот! А там, чуть ниже? Дурашка даже растерялся. Он понимал, что всю Планету не положишь в карман, даже десять камешков не войдет во все карманы мундира. Но как выбрать один-единственный? Дурашка заметался по склону, бестолково, растерянно. Несколько камней, сдвинутых с места каблуком его сапога, покатились вниз, к далекому, бесшумному отсюда ручью. Дурашка похолодел. Ему не хотелось нарушать первозданность Планеты. Он чуть было не бросился к подножию горы, чтобы сыскать скатившиеся камни и положить их на определенное им Планетой место, но вовремя сообразил, что не может этого сделать, опечалился и решил ходить как можно осторожнее, чтобы не нарушать спокойствия Планеты. По не взять с собой хоть один камешек… От такого соблазна отказаться он не мог. И уже не выбирая, не высматривая, куда протянулась чуть вздрагивающая рука, даже закрыв глаза, он взял первый попавшийся камень, ощутил его вес и твердость, положил в карман брюк и лишь тогда осмотрелся, радостно ощущая, что он любит все вокруг. Светило оторвалось от изломанного горизонта. И в это время приглушенный грохот раскатился между скал. Дурашка понял, что это бомбарда, горестно покачал головой, но тут два явления привлекли его внимание. Камень, который лежал в кармане, исчез, не вывалился, не провалился в дыру, а просто исчез. Что-то мелькнуло внизу над ручьем. Дурашка не успел рассмотреть, что именно, но подсознательно сообразил — камни, которые он бросал, вернулись на свои места. Он даже ощутил, как приподнялся каблук его сапога. Вот так чудеса! Планета исполняла его желания! Он ничего не хотел здесь нарушать, и она исправляла последствия его случайных действий. И даже то, что она отняла у него камешек, не огорчило Дурашку. Он понял, что поступал нехорошо, пытаясь присвоить себе часть Планеты. Камень лежал на том самом месте, откуда Дурашка его взял. Он был тот самый и немного не тот. Точно Дурашка мог определить только на ощупь, потому что глазами не видел его ранее, но ощупывать не стал. Ему было довольно и того, что они с Планетой поняли друг друга. Планета приняла его, стала считать своим…Глава 15
Тактик что есть силы пришпоривал своего скакуна. Крутой подъем на плато они взяли с разгона. Что-то мелькнуло слева, но некогда было обращать внимание на пустяки. До крейсера оставалось не более ста метров, когда люк его открылся и каурый скакун стрелой вылетел навстречу, даже не коснувшись пандуса копытами. «Скакун Дурашки, — определил Тактик. — Кто и зачем выпустил его из корабля? Теперь Офицера для Наказаний вообще не догнать!» Сумасшедший, как и сам хозяин, был скакун у Дурашки. — Спят, идиоты! — крикнул Тактик. — Так вас всех можно взять голыми руками! Сдержав бег скакуна, он влетел в никем не охраняемый крейсер. Советник, непостижимым образом чуя большие перемены, отстал от него не более, чем на минуту. Лекарь был плохим наездником и вообще сломал бы себе шею на горных кручах, если бы не предоставил своему скакуну полную свободу. Взобравшись на плато, именно он увидел неподвижно лежавшего Шкипера. Соскочив со скакуна, бросив поводья, он кинулся к офицеру, приложил ухо к груди, ничего не услышал, разорвал мундир непослушными пальцами, снова прислушался. Шкипер был мертв! И смерть его казалась необъяснимой! Скакун Лекаря несся по краю обрыва и поймать его теперь было нелегко. Тяжеловоз глухо ухал где-то за ручьем. Осторожно положив тело Шкипера на плечи, Лекарь понес его к крейсеру. А Тактик тем временем вихрем промчался по коридорам и эскалаторам «Толстяка». — Как это произошло?! — крикнул он в кают-компании. — Сначала спешься, — попросил Стратег. Тактик, соскочив, пнул скакуна. Скакун, фыркнув, умчался на конюшню. — Стратег! — Успокойся, Тактик. Врагов на «Толстяке» уже нет. Убит лишь Звездочет. Мы выясняем обстоятельства его гибели. Тактик огляделся. Стол как всегда был накрыт на тринадцать персон. Стряпух разливал утреннюю похлебку, расплескивая холодный бульон на скатерть. Стратег сидел во главе стола. Справа от него расположился Неприметный. Канонир меланхолично жевал лепешку. Вошел Советник и сел на свое место. — Где же остальные? — спросил Тактик. — Я тоже спрашиваю: где же остальные?! — повысил голос Стратег. — Оружейник отказался вернуться на корабль. Еще утром я предлагал посадить его в карцер. Но ты, Стратег, послушался совета Неприметного! — Неприметный награжден двойным орденом лучеиспускающей Розы! — Прошу прощения… — Это он вовремя обнаружил врагов и спас крейсер от уничтожения. Где же Лекарь? — Будет с минуты на минуту. — Исчез Умелец, — сказал Стратег. — Двери карцера снова оказались открытыми. Возможно, его увели враги. Шкипер не отвечает на запросы. В шкиперской его тоже нет. Исходя из всего случившегося, я прихожу к выводу, что тактика нашего поведения на Планете является ошибочной. — Стратег! — взмолился Тактик. — Мы делаем что-то не то. Экипаж тает! Надежность охраны корабля не обеспечена! Планета посмеивается над нами. Я вынужден… — Нет, Стратег! Нет! Только не это! Мы расколем Планету, клянусь тебе! — Кого мы должны еще для этого потерять? Тактик понял, насколько плохи его дела. Ну, да ведь есть еще язык арбалета. Он повел плечами, так что арбалет начал медленно сползать вниз, в подставленную ладонь. Но тут в каюту вошел Лекарь. — Я оставил его в коридоре… Шкипер не убит, он умер. Понимаете, умер! — Еще один, — сказал Стратег. И в это время на крейсер обрушился удар. Канонир своим опытным ухом сразу понял, что корабль обстреливают, и, не дожидаясь приказа растерявшихся Стратега и Тактика, бросился к своим бомбардам. Еще и еще удар обрушился на «Толстяка», Крейсер начал крениться на бок. Все в кают-компании поползло к одной стене, посыпалась посуда, покатились, хватаясь за что попало, офицеры. Взглянув в обзорный экран, Канонир понял, что враг немногочисленен. Лишь в одном месте изрыгало огонь невидимое в дыму орудие. Несколько ядер ударили в корпус «Толстяка», но не смогли пробить его броню. Пандус же и одна опора крейсера уже перестали существовать. Канонир быстренько навел самую большую бомбарду на врага и рукою дернул запальный шпур. Меткий глаз был у Канонира. Он никогда не ошибался. Больше никто не пытался стрелять в крейсер.Глава 16
В кают-компании никто не пострадал. Только у Стряпуха на темечке вспухла шишка, но, прикрытая шляпой с белым пером, она была совершенно незаметна. Некоторое время среди офицеров чувствовалась растерянность, но как только Канонир доложил по внутренней связи о полном уничтожении врага, все стало на свои места. — Теперь мы уже не сражаемся с невидимками, — с удовлетворением отметил Тактик. — Наконец-то планетяне проявили свою истинную сущность! — И все-таки тактика наших действий на Планете была неверна, — сказал Стратег, пытаясь установить резное кресло таким образом, чтобы на него можно было сесть. Давленые макароны облепили его мундир, соус залил эполеты и знаки отличия. Внешний вид его не внушал никакого страха и уважения. Впрочем, и все другие были заляпаны остатками различных кушаний. Но каждый видел только других. Слова Стратега означали одно: место Тактика сейчас займет кто-то другой. А Тактик очень не хотел расставаться со своим чином. — Стратег! — воскликнул он. — Тактика гибка. Возможно, и были кое-какие упущения и незначительные ошибки, но в рамках правильной стратегии они легко исправимы. — И, торопясь высказаться, не давая возможности Стратегу перебить себя, поспешно продолжал: — Все непоправимое происходит здесь, на крейсере. Врагам предоставлена возможность открывать люк корабля, карцер, убивать офицеров! Почему все это происходит?! Кто убил Звездочета? Стратег искренне удивился нервной вспышке Тактика. — Вот и нужно разобраться, — сказал он. — Не помогает ли врагам кто-нибудь из членов экипажа? — Именно так, — скромно, но отчетливо отпечатал Неприметный. Стряпух собирал разбитые чашки. Советник лихорадочно соображал, чьи советы он так удачно выдавал ранее за свои. Лекарь чувствовал себя здесь лишним, но удалиться ему не позволяла субординация. Вошел закопченный пороховыми газами Канонир, но на него не обратили внимания. Что-то гораздо более серьезное занимало сейчас умы офицеров. — Где был убит Звездочет? — спросил Тактик. — Я нашел его в приемной возле своего кабинета, — чистосердечно признался Стратег. — Ага! Как он лежал? Был ли слышен звук выстрела? Откуда и чем предположительно стреляли? — Нужные вопросы сами собой возникали в голове Тактика. Стратег посмотрел на него изумленно. — Я могу ответить на все вопросы, — сказал Неприметный. И уж вовсе не таким неприметным, как всегда ранее, оказался он. Какая-то властность почувствовалась в его голосе. — Звездочет был убит выстрелом из арбалета. По отверстию, оставленному лучом в теле, можно уверенно сказать, что стреляли из нашего арбалета! По положению тела можно судить, что стреляли через чуть приоткрытую дверь кабинета Стратега. — Но кроме меня, в кабинете никого не было, — удивился Стратег. — Уверяю вас! — Это понятно, — сказал Неприметный. — Кроме тебя в кабинете никого не было. — Что ты хочешь этим сказать, Неприметный?! — закричал Стратег. — Измена! На «Толстяке» измена! — понял, что нужно сейчас кричать, Советник. — Слово сказано, — заключил Неприметный. — Вот кто помогал врагам, вот кто убивал своих же офицеров! — Это ложь, — возразил Стратег. — Мне не было никакого смысла помогать врагам и убивать офицеров. Стратегия… — Ах, так вот почему так подозрительно неверной была стратегия?! — обрадовался Тактик. Канонир смотрел на все происходящее, ничего не понимая. Он только что отбил нападение врага, а его никто не поздравляет, никто не приговаривает к ордену. Черт знает, что творится на этой Планете! Лекарь осмысливал все, что произошло с «Толстяком», и начинал понимать прозорливость Шкипера. Стряпух сгребал в одну кучу макароны, вареные овощи и осколки разбитой посуды, благо это делать было не трудно из-за довольно значительного уклона пола кают-компании. — Трое убитых! — подытожил Неприметный. — Трое убитых! Крейсер поврежден! А Планете не причинено никакого ущерба! — Измена! — завопил Советник. Он уже чувствовал, что будет налету ловить мысли Неприметного и выдавать их за свои советы. Да не его ли советы он оглашал вслух и ранее? — Остановитесь, — слабо попросил Лекарь. — Образумьтесь. — Кто же из вас желает стать Стратегом! — спросил поверженный. Что-то запрыгало от счастья в груди Тактика, но тут же испуганно замерло от холодного взгляда Неприметного. Стратег сломал золотое перо на широкополой шляпе и, скользя по покатому полу, медленно направился к выходу из кают-компании. В один момент рядом с ним оказался Неприметный. В руке его блеснула сталь клинка. — Только не это! Нет… — беззвучно произнес Тактик. Стратег упал. Неприметный повернулся к офицерам. Глаза его горели сумасшедшим огнем. — Я — Стратег! Тактиком назначаю Советника! Впрочем, нет… Тактик остается Тактиком, но только до первого неприятного случая. Так он обезопасил себя от Советника и Тактика, направив их мысли на тяжелую и беспощадную борьбу друг с другом.Глава 17
Стратег лежал на операционном столе. Лечебница здорово пострадала от нападения врага. Рука Неприметного дрогнула в последний момент, а может, сердце Стратега от старости просело чуть вниз, но Неприметный только нанес смертельную рану, а не убил. Лекарь свято хранил заветы своей древней профессии. Что бы ни случилось, пусть весь мир катится к черту на кулички, а он обязан спасать людей. Его не особенно интересовало, что происходит на планетах, которые встречал «Толстяк». Лишь бы были всегда прокипячены хирургические инструменты, имелся запас крови для переливания, содержались в сухом и прохладном месте: сыворотка от насморка, антибиотики и витамины. Провести профилактический осмотр, измерить кровяное давление, выслушать легкие, проверить зрение и слух. Во время полетов жизнь Лекаря протекала спокойно. Времени у него было предостаточно и для того, чтобы наточить ланцеты до субатомной остроты, и для того, чтобы сбраживать дрожжи, на которых он проводил строгие научные опыты с магнитным полем. Но это, впрочем, было просто увлечением. Подкручиванием винтов Лекарь привел операционный стол в строго горизонтальное положение, снял со Стратега мундир, подсоединил к телу необходимые датчики и приборы, вскрыл грудную клетку, мелкими аккуратными стежками зашил поврежденный правый желудочек сердца и артерию, помассировал уже остановившийся человеческий мотор. Сердце заработало, но редко, с минутными перерывами. Ему просто нечего было толкать. Стратег потерял всю кровь. Лекарь еще раз на всякий случай проверил содержимое холодильников. Нет, все трехлитровые банки с запасами крови были разбиты и кровь смешалась с ядами, лекарствами и печеночной желчью. Все сделал Лекарь, но спасти Стратега не мог. Он не думал о том, нужно ли спасать Стратега. Просто перед ним лежал человек, и Лекарь был обязан сделать все возможное и невозможное. Время бежало. Через десять-пятнадцать минут Стратегу не помогло бы уже ничто на свете. Тогда Лекарь пододвинув к Стратегу еще один операционный стол, строго выверил его горизонтальность, сделал резиновым шлангом отвод от артерии Стратега, разделся сам, протер шею спиртом, установил над вторым столом зеркало, улегся на стол, так что в зеркале была видна его голова и верхняя часть туловища, острым ланцетом сделал надрез, ловко на пару секунд перекрыл сонную артерию, рассек ее, соединил с резиновой трубкой, убрал зажим и взял руку лежащего рядом Стратега за запястье. Боли он не чувствовал. Чистое спокойствие снизошло на него. Мир заблистал, заклубился радугами, ожил, открыв Лекарю свою потаенную, невидимую простым глазом красоту. Божественная музыка звучала в ушах, сначала одна лишь мелодия, а потом и ритм, все убыстряющий свой шаг. Это пульс Стратега, понял Лекарь и улыбнулся. Никогда и нигде Лекарь не нарушит своей Клятвы! В зеркало ему было видно и лицо Стратега. Оно чуть оживилось, легкий румянец появился на дряблых щеках. Стратег приходил в сознание. Вовремя успел Лекарь. Вот и веки шевельнулись, раз, другой, третий, и открылись глаза, затрепетали губы. Стратег ожил. Что вспомнил он? Что сохранили в его памяти просуществовавшие почти час без кислорода клетки коры головного мозга? Вспомнил ли он, что уже умер, а теперь воскрес? Или память пощадила его, не записав событий последнего часа? Нет, Стратег не обрадовался своему воскрешению. Да неужели же он помнил все?! Глаза его, полные боли, нашли в зеркале отражение глаз Лекаря. — Поздно, Лекарь, поздно… Ошибка была не в тактике… Он замолчал, минут пять собираясь с силами. — Ошибка была в стратегии… Ритм чудесной мелодии замедлялся. Или нашлась какая течь в располосованных сосудах и капиллярах Стратега, или не слишком плотно соединил Лекарь сосуды с трубкой, или шероховатость самой трубки была выше допустимой нормы, а может, и еще что, но крови Лекаря уже не хватало на двоих. Его не интересовало, что там шепчет Стратег, правильно или неправильно была выбрана стратегия и тактика поведения «Толстяка» и его команды — все это сейчас не имело значения! И единственное назначение человека Лекарь видел в спасении людей, в своей уже откатывающейся в прошлое работе, в чем-то ласковом, необходимом, что уже перестал сознавать, но еще чувствовал. А потом перестал и чувствовать. Последняя капля скользнула по резиновому шлангу.Глава 18
Умелец находился в своей лаборатории. Он не собирался бежать с крейсера, когда дверь карцера внезапно открылась. Первым его побуждением было броситься в кают-компанию или рубку управления, но тяжелые стальные щиты перегораживали коридоры перед самым его носом. Его словно загоняли в необходимый кому-то угол. Умелец бросался вперед, отступал, сворачивал в боковые проходы, поднимался и опускался по эскалаторам, направляемый чьей-то рукой. Наконец он понял, что его загоняют в лабораторию и чуть было не расхохотался. Ведь лаборатория была единственным местом, где он чувствовал себя спокойно. Умелец любил свою лабораторию. Здесь, да еще в машинных и двигательных отсеках, он проводил почти все свое время. Что сейчас происходило на крейсере, Умелец не знал. Но пусть остальные занимаются своими неотложными делами, он должен разгадать тайну Планеты. Убийство Бунтаря — дело рук Тактика. И он никогда не простит Тактику того рокового выстрела. Жаль, что столкновение скакунов произошло не на самом краю обрыва. Но Планета скрывала в себе какую-то тайну. Обстрелы из бомбард не задевали ее. Да и найдется ли в мире более страшное оружие, чем все разрушающее чугунное ядро, начиненное ужасающей силы взрывчаткой? Не только враждебный корабль, но и средних размеров астероид могли превратить в-пар бомбарды корабля. Очутившись в своей лаборатории, Умелец первым делом поразмышлял над возможным взаимодействием бомбарды и Планеты. Обычная планета, конечно, не могла устоять перед ядрами. Следовательно, Планета необычна. Да. Но это Умелец уже знал. Излучавшая мощный радиофон, она внезапно и неожиданно оказалась мертвой. Но это только внешне, только для «Толстяка» и его команды. Что же хотели сказать своим молчанием планетяне? Итак, скалы Планеты не могли противиться ядрам бомбард. Следовательно, Планета мгновенно самовосстанавливает себя. Эта мысль вела к другой тайне. Как? Как Планета могла мгновенно самовосстанавливать себя? И радиофон, естественный только для высокоразвитой цивилизации, и его внезапное исчезновение! Нет, стройная теория не складывалась. Что ж, подумал Умелец, начнем планомерное исследование. Он с помощью манипуляторов взял пробы воздуха. И сразу же заметил еще одну странность. Количество кислорода в атмосфере Планеты уменьшилось. Совсем немного, на какую-то сотую долю процента, но все же уменьшилось. Умелец решил вести непрерывные замеры. Тем более, что времени это не занимало, со всем прекрасно справлялся автомат. С помощью пташек, оснастив их предварительно буравчиками, он хотел исследовать состав скал и камней вокруг крейсера. Но тут как раз и случилось то самое открытое нападение неприятеля на корабль, которое привело к отклонению продольной оси корабля от вертикали. Кое-что из аппаратуры при этом, конечно, пришло в негодность, но не это расстроило Умельца. Нападение планетян на корабль он тоже отнес к разряду загадок. Судя по всему, крейсер не особенно пострадал. И такой необдуманной, половинчатой, неподготовленной акции планетян Умелец не мог найти оправдания. Ну не нападали бы совсем, как предыдущие сутки, или уж уничтожили бы «Толстяк» первым прицельным выстрелом. А получилось ни то, ни се! Такая нелепость со стороны планетян даже обидела его. За бортом корабля все стихло, и Умелец решил продолжить исследования. Через пневматическую трубу запустил он пташек, и, пока они буравили скалы в разных местах и в районе уничтоженного орудия планетян, бросил взгляд на таблицу замеров состава воздуха. Количество кислорода держалось стабильно с точностью до шестого знака. Этому не мешали и клубы порохового дыма, медленно растворявшегося над полем недавнего боя. Возвратились пташки с пробами грунта. Умелец провел спектральный анализ образцов в пламени спиртовой горелки. Состав пород не вызывал удивления, да и сравнивать его пока было не с чем. И только один образец, взятый на месте уничтоженного ядром вражеского орудия, дал совершенно неправдоподобный результат. Он, конечно, отличался от всех других, что само по себе не было неожиданностью, так как орудие было делом рук планетян, а скалы — самой Планеты. Но вот запах горелой шерсти! Откуда мог взяться этот запах? Умелец тщательно исследовал остатки образца и нашел в нем какие-то волосинки. Странно! Можно было подумать, что бомбарды «Толстяка» разнесли в клочья скакуна или тяжеловоза. Но одно дело в неразберихе, ночью, убить своего офицера, другое — при свете дня стрелять в свое же собственное средство передвижения! Но ведь Умелец не мог знать, что представляют собой орудия разрушения планетян. Состав воздуха за бортом упорно продолжал оставаться прежним. Ах, почему он не догадался взять пробы грунта накануне? Умелец сильно затосковал, но тут взгляд его случайно упал на сапоги с отворотами. Пыль! Ну, пусть не пыль. На Планете и пыли-то не было. Но случайные атомы и молекулы, налипшие на сапоги вчера… Да и на мундире! Как удачно, что скакун Тактика выбил его из седла! Умелец немедленно взялся за анализ. Не прошло и десяти минут, как количество загадок увеличилось. Для проверки Умелец послал стайку пташек с буравчиками на место своего ночного падения. Успокаивая сердцебиение, дождался их возвращения, тщательнейшим образом провел анализ еще раз. Проба грунта, взятая в том месте, где он упал ночью, совпадала с пробами в других местах, но не имела ничего общего с пылинками, налипшими на его мундир и сапоги. Получалось так, что он вчера упал с седла не на этом плато! Умелец глубоко задумался, а когда очнулся, увидел, что перед ним лежит листок с временным графиком взятия проб воздуха игрунта. Но в лабораторию, он был уверен, никто не входил.Глава 19
У Неприметного теперь было много забот. Он даже не особенно интересовался, кто из двух офицеров, Тактик или Советник, успеет первым пустить солнечный луч из арбалета в своего противника. Конечно, Советник был ему ближе. Все-таки тот на протяжении всего полета высказывал под видом своих советов его, Неприметного, мысли. Но это при Стратеге. Тактик был энергичнее, предприимчивее, но и эти прекрасные качества сейчас не имели особого значения, когда он, Неприметный, взялся за дело сам. Стряпух не мог никому ни помочь, ни помешать. Обращать внимания на него не стоило. Только Канонир да Умелец интересовали сейчас Неприметного. И еще двое беглецов. Но с тех спрос особый! Неприметный осторожно подергал ручку двери лаборатории. Нет, никто не смог бы проникнуть сюда. Канонира он нашел на артиллерийской палубе. Спокойно и отрешенно ходил Канонир между своими бомбардами, где смазывая механизм поворота из большой масленки, где проверяя крепость веревочки запала, поправляя аккуратно сложенные горкой чугунные ядра, вытирая тряпочкой пороховую пыль со стволов и лафетов. — Будешь производить обстрел Планеты вот по этому графику, — приказал Неприметный. — Слушаюсь! — отозвался Канонир. — Секунда в секунду! Понял? — Понял, Неприметный. Да только зачем все это? — Не твоего ума дело. Присматривай за своими бомбардами да точно выполняй приказ! — Слушаюсь, Неприметный! — Стратег! — Слушаюсь, Неприметный Стратег! — Ладно. Если успеешь, научишься называть меня просто Стратегом. Неприметный пошел к стойлам и клеткам, вполне уверенный, что Канонир сделает все так, как он приказал. В стойлах били копытами застоявшиеся скакуны. Орлан, едва помещавшийся в клетке, встретил Неприметного возбужденным клекотом. Не каждый мог справиться с этой кибернетической машиной, предназначенной для дальних полетов. Но ведь Неприметный теперь был Стратегом! Он проверил, полностью ли заряжены аккумуляторы орлана, в порядке ли боезапас, и вывел огромную птицу из клетки. Поскольку «Толстяк» накренился на одну сторону, идти по коридорам было трудно, орлан все пытался помочь себе взмахами крыльев. Пандуса, уничтоженного неприятелем, больше не существовало. Неприметный взобрался на спину орлана, удобно устроился в седле, взялся за цепочки управления, слегка сдавил шпорами бока птицы. Орлан тяжело оттолкнулся от люка, не успев расправить крылья, начал падать, но у самой земли все же выправился, оглушительно хлопнул махательными плоскостями, по крутой пошел вверх, описал над «Толстяком» круг и устремился в направлении только одному наезднику известном. С такой головокружительной высоты Планета казалась еще наряднее и красивее, чем вблизи. Вершины огромных гор серебрились снегом. Проснувшийся вулкан смотрел в небо раскаленным глазом. Жилы ручейков и рек прорезали лик Планеты, устремляясь в Океан. — Какая красота! — воскликнул Неприметный. — Но уж я проучу тебя, сравняю горы, засыплю реки и Океан, чтобы сделать тебя идеальным шаром! Неприметный взглянул на точнейшие наручные песочные часы. Время! Сейчас Канонир должен дать первый залп по Планете. Столб огня вырвался из вулкана, но не из того, что смотрел раскаленным глазом, а из другого, на том месте, где за мгновение до залпа бомбард и не было никакого вулкана, даже горы для него подходящей не имелось в округе. — Отплевываешься! Мстишь! — крикнул Неприметный. — Думаешь, это тебе поможет? Черта с два! Неприметный что-то отметил маленьким грифельным карандашиком на белоснежной манжете и направил орлана вперед, значительно увеличив скорость. Нешелохнувшаяся гладь встретила его спокойствием. Лишь легкие вздохи нарушали тишину. Это Океан насыщал атмосферу Планеты кислородом. Смешно растопырив крылья и хвост, орлан тяжело пробежался по прибрежному песку и остановился. Неприметный соскочил с него, размял ноги, затекшие от сидения в седле. Поглядывая на песочные часы, пристегнутые к левой руке, медленно пошел к воде. У самой кромки он остановился и начал внимательно всматриваться в свое зеркальное изображение. Затем он сделал несколько шагов вперед, зачерпнул ладошкой воду, поднес ее к лицу. Десятиклеточные живые организмы сновали меж десятиклеточных же водорослей. В одной капле их было миллион. Неприметный радостно улыбнулся. — Жизнь! Вот она жизнь? А ты, Планета, хотела перехитрить меня! Вода внезапно отступила от ног Неприметного почти на километр. Неприметный вздрогнул, увидев, что его ладонь суха, но тут же успокоился, сообразив, что все это последствия залпа из бомбард. Реагировала Планета на поцелуи чугунных ядер. Реагировала, да еще как! Неприметный настиг отступивший Океан и снова зачерпнул в ладонь воды. Разве что чуть медленнее сновали девятиклеточные живые организмы меж девятиклеточных же растений. Неприметный стоял со странной улыбкой на губах и смотрел на копошившиеся в его руке комочки. Но вот настало время, Океан снова отступил, на этот раз уже километров на десять, но Неприметный не стал больше преследовать его. Он все узнал. Планета не смогла утаить от него свою тайну. Жизнь существовала на ней. А следовательно, и разум, с которым он жаждал сразиться.Глава 20
Скакун нетерпеливо ржал, словно просил разрешения показать свою прыть. Оружейник опустил поводья, давая ему такую возможность. Ах, если бы был жив Бунтарь! Уж он бы знал, что сейчас нужно делать! Растерялся Оружейник от всего увиденного… Когда кавалькада всадников, оставив его одного, умчалась к «Толстяку», Оружейник вздохнул свободно. Пусть скачут. Пусть ищут способы наказать Планету за коварство и непокорность. Он больше в этом деле не участник. С него хватит и смерти Бунтаря. И хоть какая-то цель есть в жизни. Найти Дурашку, поговорить с ним, узнать, что хотел сделать Бунтарь. Что он хотел предотвратить? Что было у него на уме? Где искать Дурашку, Оружейник не знал, но интуиция говорила ему, что они встретятся. Как только Оружейник бросил свой арбалет с колчаном лучей в воду, так их встреча стала неизбежной. И даже когда вдали загремели залпы бомбард, он не особенно насторожился. Нет… Ничего не сможет сделать Стратег с этой удивительной Планетой! Но залпы звучали как-то странно, не так стройно и ритмично, как это полагалось по инструкции, без соблюдения интервалов. Хаос звуков царил на плато, где стоял «Толстяк». Оружейник бросил своего скакуна вперед, давая ему направление, но никак не сдерживая его, целиком полагаясь на чутье машины. Взлетев на вершину, значительно возвышающуюся над плато, он увидел страшную картину. Оседая после каждого выстрела на задние ноги, тяжеловоз одно за другим выплевывал ядра в сторону «Толстяка». Словно ослепленный яростью, тяжеловоз не разбирал ничего и бил куда попало, пока Канонир не поймал его в прицел и не развеял в пыль. Вот так дела разворачивались на Планете. Несколько пташек пролетело мимо, а Оружейник все сидел, застыв в седле, не находя мыслей в своей голове. Тяжелый орлан вывалился из люка «Толстяка» и, с трудом набрав высоту, прошел стороной. Орлан подчинялся только Стратегу. И если уж за дело взялся сам Стратег, то дела «Толстяка» очень плохи. Как теперь в случае надобности поднять крейсер с Планеты? Разве что Умелец возьмется… Планета планетой, но теперь и сам «Толстяк» попал в западню. Эх, бросить бы все раздоры, попросить у Планеты прощения, да и убраться восвояси. Так думал Оружейник и сам понимал: Стратег и Тактик никогда не откажутся от мысли об экзекуции Планеты. Бунтарь бы что-нибудь придумал. Да что именно? Что нужно делать? И не знал еще Оружейник, что уже нет в живых Стратега, да и многих других тоже нет. Опустив поводья, дал он волю своему скакуну, надеясь, что тот найдет Дурашку. А там уж можно будет и принять решение. Оружейник искал пешего, а встретил всадника. Дурашка без мундира и шляпы счастливо восседал на своем скакуне, который мчался бесшумно, легко, даже как-то ненормально. — Эгей! — крикнул Оружейник. — Эгей! Дурашка остановил своего скакуна, оглянулся и увидел Оружейника. Обрадовался он, но тут же и опечалился; приложив палец к губам, попросил: — Тише… — К черту тише! — загремел Оружейник. — Надо что-то делать. — Остановив своего зашедшегося в бешеной скачке скакуна, он заметил, что мундир и шляпа Дурашки намотаны на копыта неизвестно откуда появившегося скакуна. — Что говорил Бунтарь? — Не надо ничего делать, — ответил Дурашка. — Планета приняла нас! — Тебя, может, и приняла, а меня, да и всех других, нет. Что говорил Бунтарь? — Бунтарь говорил, что Планета, несомненно, населена разумными планетянами. Он хотел их найти, извиниться, попросить прощения. — Так ведь никого здесь нет! Одни камни! — Я не знаю, что имел в виду Бунтарь, только думаю, что Планета — это и есть планетяне, которых хотел найти Бунтарь. — Что ты мелешь. Дурашка! Тогда выходит, что я — Тола, что я и наша планета — это одно и то же?! — Конечно, Оружейник. Мы и наша Тола — это одно и то же… — Слишком хитроумно для меня… Что же все-таки хотел сказать Бунтарь? — Прекратить разрушение Планеты, я думаю. — Это мысль. Только, во-первых, не поздно ли? А во-вторых, что прекращать? Ведь о Планету хоть головой бейся, а ей хоть бы хны! Не чувствует она ничего! — Ну нет, Оружейник. Она все чувствует. Каждое ядро приносит ей боль. Каждый удар копытом скакуна. — Поэтому ты и обмотал ему ноги тряпками? — Да, Оружейник. — Значит, надо возвращаться на крейсер и остановить Стратега и Тактика? — Наверное, Оружейник. Я ведь ничего не знаю, ничего не понимаю. Я Дурашка. Я только чувствую. — Что ты еще чувствуешь? — Я чувствую, что Планета становится молодой. В нее вливаются какие-то силы. Она вот-вот заговорит. — Откуда у тебя скакун? — Он отыскал меня. — Отыскал? Слишком плохи дела на «Толстяке», если они выпустили скакуна. Ведь тебя искали специально, чтобы вернуть назад. А сами выпустили скакуна! Нет, здесь что-то не так, Дурашка. Жаль, что нет Бунтаря. Я, пожалуй, возвращусь на «Толстяк», хотя, убей меня, не знаю, что там буду делать. — Возвращайся, Оружейник, если хочешь. — А ты? — Я никогда уже не возвращусь на крейсер. Оружейник вспомнил Пустынный Космос и пришпорил своего скакуна.Глава 21
Никогда в жизни не делал Канонир более бессмысленной работы, чем сейчас. Уже более половины всего запаса ядер израсходовал он, и шальная мысль забрела ему в голову. Все острее и острее чувствовал он желание исполнить нечто. Все другие бились с неприятелем на скакунах или в пешем порядке, он же всегда поражал врага издали. Ни стоны, ни крики не доносились до его ушей, лишь привычный гром бомбард да гул и эхо отдаленных взрывов. И свое занятие всегда казалось ему чистым и надежным, даже красивым. Дернув за запальную веревочку, он иногда подходил к амбразуре, чтобы посмотреть, как в нескольких километрах от крейсера возникает, распускается и вновь опадает диковинный цветок, созданный им самим. И пусть это дело рук человеческих было недолговечным, он все же чувствовал себя создателем. Каких только ценностей не придумал мир! Но все было иначе на этой Планете! Ядра таяли, но лишь одно из них породило уродливый маленький цветочек, когда он попал в неприятеля, обстреливавшего корабль. Дымовой завесой окутал себя хитрый враг да еще беспрестанно менял позицию. Но никому не уйти от возмездия бомбард! Одно из тысяч! Из остальных семян ничего не вырастало, словно они были лишены зародыша. И никогда, никогда здесь ничего не вырастет. Канонир это понял. Но у него в запасе была хитрость, та самая шальная мысль. Необходимо было только выбрать время. Канонир тщательно изучил график обстрела Планеты, с радостью обнаружил в нем часовой перерыв, запланированный, видимо, для охлаждения бомбард, и принялся за работу. Все, кроме одной бомбарды, развернул он на сто восемьдесят градусов. Особую же, самую большую и прицельную, тщательно навел на приметную скалу километрах в пяти, соединил запальные веревочки бомбард с очень сложным кибернетическим механизмом, который обязан был дернуть их ровно через необходимый промежуток времени, и поспешно выбрался из корабля. Где торопливым шагом, где рысцой, двигался он к облюбованному ориентиру. Путь оказался труднее, чем он предполагал, но шальная мысль давала новые силы не привыкшему лазить по горам Канониру. Минут через пятьдесят он был уже на месте. Половина оставшегося времени ушла на то, чтобы как следует отдышаться. Затем Канонир спокойно огляделся. Да, местечко выбрал он себе что надо! Хоть сто лет ищи, а лучше не найдешь! Высоко, и все видно вокруг. Канонир даже ласково похлопал камни рукой. Нет, он не держал зла на Планету. Ну, хитрила она с ним, хотела оставить в дураках, да только все напрасно. Победителем останется он, Канонир, а не лукавая и несговорчивая Планета. А хороша, хороша! В меру тепла и в меру тверда. Вот только оспины вулканов стали появляться на ее лице. Ну да ладно! Разум человека тоже велик. Канонир даже рассмеялся от счастья. Вот ведь как здорово он провел еще ничего не понимающую Планету! Ха-ха-ха! Вот так-то! Нечего тягаться с человеком, до тонкости знающим свою работенку, хоть и пыльную, да все равно кому-то нужную. «А кому?» — вдруг подумал Канонир. Кому была нужна его работа?.. Раз поручили, значит, нужна! Не надо было бы, не поручили. Кто-то там, Стратег ли, Тактик ли, все знали, а он, Канонир, только заряжал, наводил да дергал за веревочку, лишь иногда находя время взглянуть на диковинные цветы, выраставшие не без его участия. И то сказать, потаскай-ка ядра, покрути механизм наводки, повозвращай-ка назад так и стремившиеся после каждого выстрела откатиться бомбарды! Нет, тут кроме ума да ловкости еще и сила нужна. Ух, какая сила, силища! Но сейчас торопиться было некуда. Сейчас отдых, а не работа. Красота! Блаженство! В небе возникла точка, приблизилась, превратилась в орлана. Неприметный тоже хотел узнать, что же происходит там, где был обязан расцвести цветок, зародыш которого несло в себе ядро. Канонир устроился поудобнее. Время настало. И точно, там, в пяти километрах, распустился цветок, какого Канонир еще не видывал. Ну, да ведь и постарался он на славу. Не подвел сложный кибернетический рычаг, в нужный момент дернул веревочки запалов. Молча распустился цветок. Обманул, обманул Канонир Планету! Но вот и гул докатился до Канонира, а за ним последовало и ядро той единственной бомбарды, которая не была нацелена на пороховой погреб «Толстяка». Дым от взрыва рассеялся. Орлан сделал несколько кругов над спокойно, как и прежде, возвышавшейся скалой. Ни единой царапины не заметил на ней Неприметный. Ничего не осталось и от Канонира.Глава 22
Для Тактика теперь не было задачи важнее, чем отстоять свой чин. Неприметный вскользь брошенной фразой как бы разрешил Советнику попытать счастья. Но что за Тактик выйдет из Советника?! Что он может?! Его глупые советы уже привели к тому, что «Толстяк» не может взлететь с Планеты, а сама Планета так и не получила положенной ей взбучки. Правда, тут во многом виноват и сам Стратег. Но он тоже слишком часто прислушивался к словам Советника. Нет, удержание во что бы то ни стало с таким трудом доставшегося чина принесло бы необходимую пользу не только самому Тактику, но и всем остальным! Только жестокая борьба! До победы или смерти! Тактик осторожно крался по коридору, приноравливаясь к наклону пола, стараясь не зацепиться колчаном с солнечными лучами за какую-нибудь выступающую часть стены, сжимая в руках взведенный арбалет. Скорость солнечного луча мгновенна. Практически все решает реакция стрелка. А Советник был плохим стрелком. Тактик это знал и считал, что у него есть несколько очков форы. Коридор под прямым углом повернул направо. Тактик остановился, вдвойне насторожился. Острый слух его уловил шорох крадущихся шагов. Тактик подождал еще, пока не определил, что человек за поворотом удаляется. Когда он бесшумно выдвинулся из-за угла и мгновенно поймал на мушку широкую, мясистую спину Советника. Все разрешилось так просто, что Тактик даже разочарованно вздохнул. Лишь на пять миллиметров нужно было согнуть указательный палец, чтобы навсегда остаться Тактиком. Других соперников у него на «Толстяке» не было. Но что-то удерживало его. Простота происходящего, что ли? Он ожидал борьбы, хитростей, ловушек, игры ума… А тут широкая мишень, не попасть в которую просто невозможно. — Эй, претендент! — неожиданно для самого себя крикнул Тактик. — Так дело не пойдет! Слишком примитивно! Лишь на мгновение растерялся Советник, замер, но уже в следующее резко обернулся и пустил луч, второй, а затем уже и целую очередь. Ни один из лучей не попал в Тактика, который чему-то смеялся, успев заскочить в помещение и захлопнуть за собой дверь. Он отчетливо представил себе, как, обезумев, убегает Советник по коридору, ища спасительного поворота или двери. Ну и Советник! Тактиком захотел стать! Но Тактиками не становятся, а рождаются! Металлический звук наружной защелки заставил его образумиться. Советник, оказывается, не бежал и даже поймал его в ловушку. Тактик растерялся, но лишь на секунду. Попытался вспомнить, что было написано на двери, которую он так неосторожно закрыл за собой. Вспомнил. Это еще не ловушка! Есть другой выход! Советнику никогда не догадаться, что у этого помещения есть другой выход! Для того, чтобы окончательно сбить с толку Советника, он с грохотом набросал возле двери разных металлических предметов. Помещение оказалось кладовой инструментов. Пусть Советник думает, что он строит баррикаду и готовится к длительной осаде. Затем, сбросив сапоги с металлическими набойками, чтобы не выдать себя случайным стуком. Тактик начал пробираться к запасному выходу. Все здесь было перевернуто и разбросано, так что ему пришлось основательно потрудиться, пока он не добрался до лестницы, которая вела на другой ярус. Люк был открыт. Тактик начал осторожно взбираться наверх, крепко хватаясь за металлические перекладины. Иногда он поднимал голову, чтобы определить, много ли еще осталось. Но вот и последняя ступенька… Рука прилипла к холодному металлу и не было сил оторвать ее. А в каком-нибудь полуметре в грудь ему смотрел арбалет. Советник сидел на стуле. Он, видимо, уже устал ждать. Никакая реакция не могла спасти Тактика. Советник перехитрил его! Но что же он медлит? Неужели ему так приятна эта пытка? Тактик осмелился перевести взгляд с арбалета на лицо Советника и ужаснулся. На него смотрел не человек. Какое-то чудовище с мукой и отчаянием в глазах. Тактик пожалел, что не выстрелил там, в коридоре, потом ему стало все равно, А Советник медлил. Память Тактика жестоко подсовывала ему фрагменты из их деятельности на Планете. Охота на Бунтаря и Дурашку. О, Бунтарь! Много крови ты испортил Тактику! Но стрелял Тактик все же в планетянина, а не в Бунтаря. В планетянина… Если бы он знал, что это Бунтарь. А в планетянина стрелять было можно. И в него, в Тактика, тоже сейчас можно стрелять. Но почему можно было стрелять в планетянина? Правда, сначала в воздух! Но почему, зачем? Потом по ногам… Все-таки у планетян был шанс, если первый выстрел в воздух! Почему нужно было стрелять в планетян и разрушать Планету? Да что же это? Лучше смерть, чем такие вопросы! Да разве можно вынести столь внезапно свалившуюся тяжесть? — Стреляй, Советник, — попросил он. Лицо того оживилось: — Нет, нет… Уж лучше ты стреляй. — В кого? — В меня, конечно! — Зачем же, Советник? — Тошно все и противно… — Ты первый… — К черту все! — вдруг заорал Советник и бросил арбалет. — Как звери! Да нет! Мы же хуже зверей, страшнее. Те хоть не уничтожают себе подобных. — Ты прав, — сказал Тактик, вылезая из люка. — Мы здесь столько натворили, что наше существование кощунственно. И тут на них обрушился потолок и стены.Глава 23
Советник очнулся и почувствовал на себе чей-то взгляд. В полумраке светились глаза, дикие, сумасшедшие. — Помогите… — прошептал Советник. — Как?! — сказал кто-то удивленным голосом. — Советник и Тактик! Разве вы не охотились друг на друга? — Это ты, Неприметный? — Нет, я — Стратег. — Ты — Неприметный. Да, мы охотились друг на друга. — Надеюсь, ты выиграл новый, чин? — Я проиграл, Неприметный… — Ладно. Пусть я для тебя останусь Неприметным. Но только и ты в этом случае не станешь Тактиком. Уж он-то не упустил бы момента угостить тебя солнечным лучом из арбалета. Только Оружейник стреляет лучше его… Что посоветуешь, Советник? — Я знаю, что ты смеешься надо мной. Я знаю, что всегда выполнял твои тайные желания. Ты подавал советы моим голосом! Даже сама мысль не отгадать твои желания приводила меня в ужас. — Так, так. Все так, — согласился Неприметный. — Это твоя вина, что мы навсегда останемся на этой Планете! Ты тайно направлял действия офицеров. — Какая же тут вина? — «Толстяк» взорван. Одни убиты, другие бежали! — Пусть вина. Но только ли моя? — Да… В равной степени виноваты все. — Приятно прозреть. Советник, не правда ли? Особенно, когда уже ничего не можешь сделать… — Почему не могу? Я еще жив. Мне бы вот только высвободить ноги. — Конечно, высвободи. — Я понял. Неприметный. Ты не поможешь мне. — С какой стати. Планета должна быть разрушена! А ты ведь теперь, поди, станешь возражать? — Теперь — да. — Тогда возражай здесь. — Будь ты проклят! Спаси хоть Тактика! — А он еще жив? — Дышит. Может, он… — С какой стати я стану спасать Тактика? — Ну уж он-то служил тебе верой и правдой. — Что же он не выстрелил в тебя? — Не знаю, Неприметный. — Вот если бы он выстрелил в тебя, тогда другое дело. А так… Нет. У меня много работы. Заковыристая попалась Планета. Но с тремя такими отличными помощниками ее тайну мы разгадаем сегодня же. — Кто это собрался тебе помогать, Неприметный? — Умелец, Оружейник, Дурашка. — Спасибо, Неприметный, что рассмешил перед смертью. Как раз эти трое были всегда настроены против тебя. Они, да еще Бунтарь. — Бунтаря жаль… Я тогда ночью послал Умельца спасти его, но Тактик слишком настойчиво придерживался своей тактики. — Так это ты открыл карцер и люк крейсера? — Я. Бунтарь мог очень быстро разгадать тайну Планеты. Я надеялся, что, бежав с крейсера, он даже вступит в контакт с планетянами. Но ничего, эти трое вполне заменят Бунтаря. — Где же ты их найдешь? — Где? Умелец в своей лаборатории. — Он же бежал! — Да. Но только до своей лаборатории, из которой уже не сможет выйти. Оружейник возвращается на корабль. С минуты на минуту он будет здесь. А Дурашку я могу найти в любой момент. Ведь я послал ему меченого скакуна. — Они не станут помогать тебе. Неприметный. — Отчего же? Неприятель убил большую часть экипажа. Тебя, Советник, в том числе. Подверг крейсер обстрелу, а потом и взорвал его. Все взывает к отмщению. — На этой Планете нет никакого неприятеля, кроме тебя. Теперь я понял. — Понимай, Советник, понимай. Мне кажется, что вот-вот лопнет шпангоут и тогда на вас обрушатся верхние ярусы. Пойду, пожалуй… Ведь разгадка Планеты так близка. Неприметный протиснулся между покореженными металлическими конструкциями в люк, спустился по лестнице и уже выскочил в коридор, когда вверху раздался грохот. Обрушилась еще одна часть «Толстяка».Глава 24
Умелец честно проводил эксперименты, придерживаясь графика, который ему кто-то подсунул. Очень интересные получались результаты. Тайну Планеты он еще не разгадал, но уже приближался к этому. Не хватало какого-то одного звена. Страшный взрыв потряс корабль. Умелец очнулся в темноте, ощупал себя. Кажется, он отделался лишь ссадинами да синяками. Не теряя времени. Умелец начал восстанавливать электропроводку. Но главный генератор крейсера, видимо, был разрушен. В лаборатории имелись аккумуляторы, и вскоре электрические лампочки зажглись. Разгром был полнейший. Ни о каком продолжении экспериментов не могло быть и речи, но Умелец упорно трудился. Входная дверь все равно заперта, а сидеть без дела он не привык. Вскоре на стене, на расстоянии полутора метров друг от друга были прикреплены клеммы, куда Умелец подсоединил все аварийные аккумуляторы. Он начал разгребать остатки аппаратуры, надеясь, что что-нибудь уцелело, и не заметил, как кто-то открыл дверь и вошел в лабораторию. — Плохи наши дела, Умелец, — услышал он, вздрогнул и обернулся. — Неприметный! — Стратег, — поправил Неприметный. — Стратег? А что же произошло с настоящим Стратегом? — Убит! — Убит? — Да. Он и еще многие. — Кто же? — Тактик, Шкипер, Звездочет, Канонир, Советник, Лекарь. О Бунтаре ты знаешь и сам. — Как же это произошло, Неприметный? — ужаснулся Умелец. — Неприятель жесток и коварен! Нам не будет пощады, если мы не разгадаем тайну Планеты. Корабль взорван. Обратного пути все равно нет. — Я не верю, Неприметный, что планетяне могли так поступить. — Кто же убил семерых офицеров? Может, я? — Что ты, Неприметный… Хотя, Бунтаря убил Тактик. — Они ввели Тактика в заблуждение. Значит, это их вина, а не Тактика. Так что же ты выяснил, Умелец? Знай, ты сейчас единственная надежда «Толстяка». — Странных фактов много, но объяснить их я еще не могу. — Выкладывай свои факты, Умелец. Я подбавлю своих. Может, вдвоем мы что-нибудь и поймем. — В атмосфере Планеты непрерывно уменьшается количество кислорода. Вернее, не непрерывно, а скачками. И это как-то связано с обстрелом скал из бомбард. При каждом выстреле доля кислорода уменьшается. — В момент выстрела или в момент взрыва? — уточнил Неприметный. — В момент взрыва. — Что же там взрывается? — Я заснял скоростной камерой момент соприкосновения ядра с Планетой. На одном кадре видно, что скала взорвалась. Но уже на другом она стоит целой и невредимой. — Длительность кадра? — Одна микросекунда. И вот еще что. Скала восстановилась не совсем в таком виде, какой она была прежде. Она стала чуть больше, ровнее. Первая из второй могла бы получиться под действием Светила, ветра и дождя. Но вторая из первой — никогда. Я не знаю, в чем тут дело. — Ландшафт Планеты вообще здорово изменился. Возможно, что выстрелы из бомбард пробудили дремавшие в ней силы. Вулканы возникают десятками. Учти и это, Умелец. — Массовое возрождение вулканов?! А ведь возросла и тектоническая деятельность Планеты. — Жаль, что у «Толстяка» больше нет бомбард. Мы бы ее так растрясли ядрами, что она уничтожила бы сама себя. — Уничтожила, Неприметный? — А что ты думаешь?! Простить ей все, что она сделала с «Толстяком»?! Впрочем, не это сейчас главное… На Планете есть жизнь! — Что же ты молчал. Неприметный! — В пригоршне воды Океана я обнаружил десятиклеточные живые организмы и водоросли. После залпа бомбард Океан отступил на километр, но я догнал его. В нем снова были живые организмы и водоросли, правда, почему-то девятиклеточные. Это тебе говорит о чем-нибудь? — Жизнь… Жизнь! А мы обстреливали Планету из бомбард. — Умелец! Мы должны разгадать тайну Планеты! — Ты говоришь, десятиклеточные, а потом — девятиклеточные… В таком случае, боюсь, что жизни на Планете больше не существует. — Объясни. — Скажи, Неприметный, а не замечал ли Звездочет каких-нибудь странностей в ночном небе? — Замечал. Еще как замечал! Он как сумасшедший орал: и Планета, и небо сошли с ума! Единственное спасение — стартовать! — Если бы знать, что он там увидел. — Уверен, что что-то со звездами. — Я думаю, — сказал Умелец, — он заметил, что изменилось расположение звезд. — Звезд?! На Планете может происходить все, что угодно, но звезды не могут меняться так быстро. Они далеко! — Тогда кое-что проясняется. Только это не в нашу пользу. — Что теперь думать о нашей пользе, Умелец. Подумай о вреде для Планеты. Больше нам ничего не остается. — Неприметный! Я понял, в чем тут дело. Каждый раз, когда мы наносили Планете какой-нибудь вред, она… — Ну, ну, — с нетерпением сказал Неприметный. — Остановись, Умелец! В дверях стоял Оружейник.Глава 25
Оружейник подумал, что он заблудился, настолько неузнаваемо изменилась местность. Горы стали выше, ущелья глубже, обрывы круче. В каком-нибудь километре от него вдруг вырос вулкан и начал извергать из себя темно-вишневую лаву и плеваться каменьями. Столб дыма и пепла поднялся в стратосферу. Оружейник развернул своего скакуна, бросился в одну сторону, чуть не попал под град камней, завертелся на одном месте. Скакун захрапел испуганно и протяжно. И намека на тропинку не было вокруг. Увеличив мощность скакуна до предела, Оружейник погнал его в гору, тяжело дышавшую, вздрагивавшую, шевелившуюся каменьями и целыми скалами. Преодолев подъем, он понял, что кратчайшим путем до «Толстяка» уже не добраться. Горы шевелились, вулканы ревели. Оружейник отчаянно гикнул, прижался к шее скакуна, вонзил в его бока шпоры, засвистел над головой витой плетью. Выручай, родной! Скакун высоко заржал, на пределе слышимости человеческого слуха, и помчался, сам выбирая нужное направление. Он мягко перепрыгивал ущелья, карабкался, тяжело мотая головой, на скалы, чуть ли не на брюхе скатывался с крутых склонов, увлекая за собой груды камней, мягко касался копытами едва затвердевшей корочки лавы и ни разу не провалился, с удивительной точностью увертываясь от падающих с неба камней. Он весь покрылся грязью, потом и пеплом, натужно дышал, но шел хорошо, легко, уверенно, хотя интегральные схемы и исполнительные механизмы его наверняка уже перегрелись. Оружейник не запомнил, как скакун взобрался на вздыбившееся плато, совсем не похожее на то, что лежало тут несколько часов назад. И «Толстяка», красавца крейсера, грозы Вселенной, Оружейник перед собой не увидел. Только груда металлических конструкций даже отдаленно не напоминающих корабль, пучилась и вздрагивала на голых камнях. Оружейник бросил поводья, и скакун, медленно опустившись на передние ноги, судорожно задышал и завалился на бок. Короткое замыкание превратило его в никому не нужный хлам. Сердце дрогнуло в груди Оружейника, но там, впереди, его, наверняка, ждали люди! Проникнуть в корабль было нетрудно, хотя и опасно. Первым детдом Оружейник бросился в кают-компанию. Кое-как соорудив стол из обломков и досок, Стряпух расставлял приборы на тринадцать персон. — Что здесь происходит?! — крикнул Оружейник. Стряпух посмотрел на него, но ничего не ответил, даже когда Оружейник тряхнул его за лацканы изрядно изодранного мундира. — Кто здесь есть! — крикнул Оружейник еще раз и выпустил офицера из рук. Стряпух спокойно и старательно, медленно, как в полусне, расставлял на столе черепки чашек. На Оружейника он не обращал внимания. Он сейчас вообще ни на что не обращал внимания. Приближалось время ужина, и стол на тринадцать персон должен был быть накрыт в любом случае. Оружейник бросился по уцелевшим ярусам. Звездочет с солнечным лучом в груди… Убит?.. Оружейник наклонился, исследовал луч. С луча была соскоблена метка, но следы ее остались. Неприметный! Да что же происходило здесь?.. Оружейник растерялся. Но и в лечебнице было не лучше: на двух сдвинутых операционных столах рядом, как братья, лежали Стратег и Лекарь. А среди инструментов — кинжал. И снова — Неприметного!.. Оружейник взял в руки братоубийственное оружие и взглянул на рану Стратега. Да! Кинжал несомненно побывал в груди Стратега!.. Ноги несли Оружейника дальше, пока среди металлического залома он не обнаружил Тактика и Советника. Ну эти-то погибли под рухнувшими балками… Но что это? Следы подошв!.. Оружейник, как следопыт, присел на корточки и всмотрелся в отпечатки каблука. Здесь проходил, долго сидел на корточках, а потом поспешно бежал Неприметный. Причем он даже пальцем не дотронулся ни до одного обломка. Оружейник бросился на груду металлических балок, перекрытий, листов стали и прочих обломков. Он разгребал их и отбрасывал в сторону, гнул, сгибал, пока не освободил тела офицеров. Его помощь запоздала… Ну, Неприметный! Оружейник озверел. Он еще искал Шкипера, Канонира и Умельца, но никого не нашел. Впрочем, ни палубы бомбард, ни шкиперской рубки на корабле уже не существовало. Каким-то чудом уцелела лаборатория. Оружейник бросился было в распахнутые двери, но остановился, замер, сжал плеть, которая неизвестно как оказалась в его руке. Прислушался. Говорили Неприметный и Умелец… Умелец явно что-то знал о Планете, и похоже, это знание должно было сейчас перейти к Неприметному… А Неприметный ни перед чем не остановится! Он уничтожит все! Он никого, даже себя, не пожалеет, если такое понадобится для достижения его бредовых целей. — Ну, ну! — поощрил Умельца Неприметный. И тогда Оружейник выступил из своего укрытия.Глава 26
— Оружейник! — воскликнул Неприметный. — Уж и не знаю теперь, нужен ли ты мне? — Нужен, Неприметный, нужен! Еще как нужен! — Оружейник приблизился, поигрывая плетью. — Проходи, — предложил Неприметный. — Расскажи, что видел интересного. Нашел ли беглеца Дурашку? Не образумился ли он? — Дурашку тебе не достать, Неприметный! А вот с остальными ты сыграл ловко! Умелец, это он убил Бунтаря! — Вот что значит быть в бегах, — спокойно ответил Неприметный. — Бунтаря убил Тактик. Это знают все. Да ты ведь и сам участвовал в деле! — Твоя рука направляла арбалет Тактика. Он лишь выполнял твою волю. Да и все остальные тоже. Ты убил Звездочета! — С какой целью? Ты видишь, Умелец, Оружейник сошел с ума! — Ты убил всех! И Стратега, и Тактика, и Канонира, и… — Снова ложь. Канонир убил сам тебя. Тактик и Советник начали охоту друг на друга, и я не успел им помешать. Они погибли под завалом. Я бы помог, да не сумел добраться до них. — А я добрался. — Конечно, Оружейник. С твоею силою можно гнуть стальные балки. — Там следы твоих сапог! Офицеры были живы, когда ты сидел рядом. Ты просто не захотел им помочь, потому что они мешали тебе. — Ты тоже начинаешь мешать мне. Оружейник. Я организовал побег Дурашки и Бунтаря. Я санкционировал твой уход из экспедиции. Я освободил Умельца. Я знал, что только вы четверо сможете разгадать тайну Планеты. Вы с самого начала были против того, чтобы подвергнуть ее наказанию. Но я, кажется, ошибся во всех, кроме Умельца. Ты мне больше не нужен, Оружейник. Берегись! — А теперь слушай меня. На солнечном луче, пронзившим грудь Звездочета, твоя метка. Ты плохо стер ее. Конечно, когда кругом неприятель, кому придет в голову исследовать смертоносный луч. Но никакого неприятеля нет! Мы воевали только друг с другом! — Планета все равно получит свое! Ее тайна разгадана! — Твоим кинжалом. Неприметный, был убит Стратег! — В этой неразберихе, когда никто честно не исполнял свои обязанности, мне некогда было следить за тем, кто взял в руки мой кинжал. — Умелец! Не выдавай Неприметному тайну Планеты! Мы и так произвели здесь множество необратимых изменений! — Необратимых изменений… — прошептал Умелец. — Разве ты тоже догадался, Оружейник? — Нет, я больше привык действовать руками, чем умом. Я знаю только одно: Неприметного надо остановить. — Ты слишком много знаешь, Оружейник! И ты мне действительно больше не нужен! Неприметный отступил на шаг, завел правую руку за спину, что-то нашаривая там. Взведенный арбалет вмиг уставился Оружейнику в грудь. Но и Оружейник не был бы Оружейником, если бы не его мышечная реакция. Он метнулся чуть в сторону и прямо, витая плеть свистнула в воздухе и наверняка рассекла бы Неприметного надвое, но бросок Умельца испортил дело. Плеть обрушилась на пустое место. И в тот же миг солнечный луч вонзился Оружейнику в грудь. — Эх, Умелец… — только и успел сказать Оружейник.Глава 27
— Что ты наделал?! — ужаснулся Умелец. Он почти всю свою жизнь просидел в лаборатории, разгадывая тайны природы, считая общение с офицерами корабля помехой в работе. Он никогда не принимал участия в наказании планет. Исследования, исследования были его уделом да еще четкая работа всех систем корабля. И он не зря был Умельцем. Каждый болтик и каждый рычажок корабля чувствовал он как живое существо. Все слушалось его и редко выходило из строя. Усовершенствовать что-нибудь на крейсере, будь то новая броня или двигатель орлана — вот это жизнь, достойная человека. А все остальное, все, что происходило на крейсере, его не касалось. Слишком долго это его не касалось! — Что ты наделал?! — Нет, это не я. Это ты подтолкнул меня, Умелец. И арбалет сделал случайный выстрел. Ах, как жаль, что ты убил Оружейника! — Я, Неприметный?! — Ну да ладно… Ведь об этом никто не знает. — Нет, Неприметный! Я не мог убить человека! — И все же убил… Я понимаю, что это нечаянно. Вот и Бунтаря убили нечаянно. — Нечаянно, — прошептал Умелец. — Нечаянно! Нет не нечаянно! Все было закономерно! Я, действительно, виноват в их смерти. Я молчал. Я старался ничего не замечать. Я заменил человеческое окружение машинами. Пусть все происходит так, как происходит! Мне ни до чего нет дела! Ведь я ни во что не вмешиваюсь… А оказалось, что не вмешиваться нельзя! — Да что об этом говорить, Умелец. Мы, конечно, совершали ошибки. Но тайну… Тайну Планеты… — Ты не узнаешь ее, Неприметный. — А вдруг я не утерплю и расскажу, что ты убил Оружейника? — Рассказывай. — Тебя будут судить. Тебя будет мучить совесть. Говорят, что это страшнее всего. — Я уже осудил себя. — И что же… Это больно? — Больно, Неприметный. — А если я сделаю еще больней? — Больнее уже нельзя. — Посмотрим. Неприметный схватил даже не сопротивлявшегося Умельца, подтащил его к стене, закрепил одну руку в клемме высокого напряжения, разорвал провод, ведущий к ней, чтобы не ударило током, зажал второй клеммой другую руку Умельца, отошел на несколько шагов, огляделся, хорошо ли у него получилось, взял в руки плеть. — Тайну! — Нет, Неприметный. Плеть рассекла Умельцу лицо. — Тайну! — Нет. Плеть разорвала мундир на груди Умельца. — Тайну! — Нет! Нет. Нет… Неприметный остановился передохнуть. — Тебя обратит в пепел электрический ток, Умелец. Послушай, ну зачем тебе тайна? А мне она так нужна! Еще не все потеряно. Я найду способ расправиться с Планетой, только бы знать ее тайну. Сжалься, Умелец! Сними с моей души гнет неведения! Что тебе?! Да и ей тоже! Скажи, она мертвая? — Она живая, Неприметный! Планетяне приглашали нас в гости. — Они просили милости! А потом затаились. Тайну… Тайну. Тайну! Взрыв близкого вулкана потряс остатки корабля. — Молодец, Планета, — прошептал Умелец. — Представляю, что здесь будет через час. — Что? — с надеждой спросил Неприметный. — Расплавленный шар. — Это ведь от бомбард, правда?! Мы ведь все-таки встряхнули ее? — Нет, Неприметный. Это она сама. Я, пожалуй, раскрою тебе тайну Планеты. — Давно бы так! — Мало радости принесет тебе это. Планета обманула тебя. Вернее, она увернулась от твоих действий. Как жестоко ты просчитался! — Мне бы только узнать тайну. А там… — На Планете существуют разумные планетяне. Они хотели принять нас с радостью и желанием. Но мы тотчас же уничтожили их корабль. Уверяю тебя, Неприметный, у них хватило бы средств уничтожить в ответ наш крейсер. Но они не могут убивать людей. Они просто забросили наш корабль в свое прошлое, когда на Планете еще только зарождалась жизнь. Они хотели посмотреть, что мы будем делать. Если, не обнаружив планетян, спокойно улетим, что ж… далеко за пределами своей солнечной системы они бы наверняка вернули нас в свое время. Но мы обстреляли Планету из бомбард. Им, наверняка, пришлось здорово поработать, чтобы сгладить следы, оставленные нами. Планетяне перебросили нас в еще более далекое прошлое. И так случалось каждый раз, когда мы производили на Планете какие-либо разрушения. Поэтому уменьшалось в воздухе количество кислорода, поэтому убегал от тебя Океан, поэтому десятиклеточные организмы превратились в девятиклеточные, поэтому менялся ландшафт, а сейчас вдруг ожили вулканы. Мы уходим все дальше и дальше в прошлое этой Планеты. Ты понял, Неприметный?! Скоро здесь заплещется лишь одна раскаленная лава. А за стенами корабля наверняка уже нечем дышать. — Не верю! — Это так, Неприметный. — Они убили всех нас! — Нет, это сделали мы сами. Ведь они только предоставили нас самим себе. — Будь проклята эта Планета! Я буду бороться с ней до конца! — Поздно, Неприметный, поздно! — Для тебя — да. — Неприметный соединил концы проводов и даже не взглянул, что там осталось между клеммами высокого напряжения. Хлеща плетью все, что попадалось под руку, Неприметный бросился вон.Глава 28
По мнению Стряпуха, что-то случилось. Никак не хотел стоять скрепленный чем попало стол. Потух очаг, пищевые продукты превратились в неприглядное месиво. Никто не отдавал приказаний относительно ужина. Стряпух чувствовал, что его вина безмерна. Не накормить как следует команду! Да такого, наверное, еще никогда не случалось за всю историю флота Толы! Стряпух разжигал из стульев костер, но тут же гасил его, хватался за погнутые кастрюли, наливал в них воду и снова все бросал. Он принюхивался к перцу и корице, пробовал на язык соль и сахар, удрученно качал головой, после каждого толчка бросался к разваливающемуся столу, прислушивался к гулу, доносившемуся извне, задумчиво разглядывал ряды потухших светильников, бросался протирать немногочисленные уцелевшие. Он старался, напрягал весь свой мозг, но что-то не складывалось в его сознании. Что-то не получалось. Словом, происходило непонятное, и Стряпух не в силах был разобраться в этом непонятном. Он чувствовал, что время ужина пришло, но никто не входил вкают-компанию, не слышно было оживленных голосов, обсуждения доблестных побед, поздравлений. Стряпух хватался то за одно, то за другое, ничего не доводя до конца. И в его замороченную голову уже закрадывалась мысль о бесполезности этих действий. Но он гнал ее от себя, потому что ничего не умел делать, кроме как кормить людей вкусной пищей. В создании кушаний был весь смысл его жизни. Его не особенно интересовало, что там делают все остальные, он твердо знал, что без него мир не может существовать. Все мироздание держалось на его сковородках и кастрюлях. Уже и без того вздыбившийся пол тряхнуло и установило под новым углом. Этот сошедший с ума пол и был сейчас главной помехой Стряпуху, но как укротить его, он не знал. Спешный топот подошв отвлек его от решения неразрешимых проблем. В проеме двери стоял Неприметный. Стряпух испугался, задрожал. А вдруг Дурашка уже отбывает наказание в карцере за кого-нибудь?! Вдруг и ему, Стряпуху, придется проследовать туда же? А ужин еще немножко не готов! — Что ты тут делаешь? — спросил Неприметный. — Ужин, — коротко ответил Стряпух. — Ужин больше никому не нужен, — сказал Неприметный. Эта фраза была выше понимания Стряпуха. — Не нужен! — повторил Неприметный. — Ничего больше не нужно! Нет, на крейсере, кажется, действительно что-то происходило… Неприметный исчез. Стряпух увидел чистую кастрюлю и улыбнулся, но не взял ее в руки, потому что рядом валялась другая. А там крышка от сковороды. А еще дальше — уже пне поймешь что. Стряпух засмеялся, легко, свободно, замолчал, засмеялся еще громче, снова смолк, прислушался, захохотал оглушительно, даже удивляясь силе своего голоса. Откуда-то приближался шум. Он все нарастал. Стряпух опомнился и начал собирать черепки чашек, чтобы склеить их. Эта работа была сейчас самой важной.Глава 29
Неприметный успел выбежать из корабля через какой-то пролом. Все кругом гудело и стонало. Десятки действующих вулканов выбрасывали в небо огненные столбы. Цепляясь когтями за шевелящиеся камни, нахохлившись, клекотал орлан. Пепел покрывал его, и кое-где уже дымились и таяли перья. Неприметный усмехнулся. Времени оставалось мало. Уже, наверное, исчезли моря и Океан, но дышать еще было можно. Неприметный топнул каблуком сапога, ожег Планету ударом плети. — Наказание! — крикнул он. — Наказание! Орлан пополз к нему, широко разевая клюв. Кое-где из его боков торчали оплавленные балки каркаса, дымились интегральные схемы. — Сначала Дурашку, — сказал сам себе Неприметный и вскочил в седло, тотчас же прожегшее ему мундир. Но боли не было. Орлан тяжело запрыгал и с трудом поднялся в воздух. Скакун у Дурашки был-меченый и разыскать его по радиодатчику не составляло труда. Кибернетическую птицу подбросило и чуть не переломало ей махательные плоскости. Это возник еще один вулкан, на том месте, где лишь вчера совершил посадку «Толстяк». Крейсера больше не существовало. Неприметный вперился в экран пеленгатора. Светящаяся точка указывала ему путь. Лететь по прямой мешали километровые столбы огня, приходилось делать зигзаги и петли. Орлан все медленнее и медленнее махал крыльями, но и цель уже была близка. Дурашка стоял на плато, со всех сторон окруженное лавой. Скакуна он держал в поводу. И каких-то сто метров не смог еще пролететь израненный орлан, упав в густую, медленно текущую огненную массу. Птица сгорела мгновенно. Но с Неприметным ничего не случилось. Лишь на миг потеряв самообладание, он встал, поправил широкополую шляпу с хрустальным, прозрачным пером, хлестанул плетью Планету и пошел вперед. Никакие вулканы ему были не страшны! Дурашка видел Неприметного и спокойно ждал его приближения. — Ты знаешь, что сотворила с нами Планета? — спросил Неприметный. — Знаю. — И как же, по-твоему? Она и теперь не заслуживает наказания?! — Она приняла нас как мать. Неприметный. Разве можно наказать мать? — У нас одна мать — Тола! — Неприметный стеганул Планету плетью. — Понял? Конечно, она переиграла меня. Но отмщение все равно состоится! Ты видел, как я шел по расплавленной лаве? Планета ничего не сможет со мной поделать. И я еще сумею исхлестать ее всю вдоль и поперек! — Она просто ничего не хочет с тобой делать, Неприметный. Ты ей не нужен. — А ты нужен?! То-то все уже превратились в пар! — Нет, не в пар, Неприметный. Они уже там, на зеленой и чудесной Планете. — Как же! — Я тоже иду туда. Неприметный. — А вот этим! — Неприметный ударил плетью Дурашку, но она прошла через того, как сквозь пустоту. — Что, не получилось? Неприметный ударил еще раз, другой, третий! Дурашка был неуязвим. — Бесполезно, Неприметный. Мы уже живем в разных временах. Дурашка и его скакун неуловимо, но быстро становились прозрачными. Неприметный рубил плетью пустоту, но Дурашка не обращал на него внимания. — Она живая, — сказал он сам себе, — живая… зеленая и ласковая. Я чувствую эти. Я всегда больше чувствовал, чем понимал. Здравствуй, Планета… Неприметный остался на плато один.Глава 30
Планета стремительно проваливалась в прошлое. Уже исчезли вулканы, потому что все превратилось в один большой огненный Океан. А Неприметный все хлестал Планету плетью. Он шел, и идти ему было далеко. Ускорялся бег времени, словно Планета хотела избавиться от Неприметного хитрым и страшным образом. Постепенно потухал огонь, увеличивался радиус Планеты, рыхлее и легче становилось вещество, из которого она состояла. И вот уже только огромная, аморфная туманность окружала его. Да и та все более разреживалась. И плеть уже не встречала сопротивления и за каждым атомом приходилось гоняться, как за быстрым зверьком. Первоначальная пепельная мгла наполнялась светом, пока наконец туманность не рассосалась по всей Вселенной. И Светило, которое когда-то в будущем потрудится над созданием Планеты, откатывалось все дальше и дальше. Вот и оно превратилось в Звезду, обыкновенную, как и все другие. И уже не отличить ее от всех других недосягаемых светлячков неба. И плеть Неприметного была обречена рассекать лишь пустоту…Глава 31
Дурашка высвободил ногу из стремени и спрыгнул в густую зеленую траву, повел своего скакуна в поводу. Вокруг раздавались пение птиц и стрекот насекомых. Вскоре он набрел на тропинку, пересекавшую лес, вышел на опушку и… остолбенел от счастья. Сказочный хрустальный город раскинулся перед ним. Не спеша прохаживались планетяне, ребятишки как всегда и везде во Вселенной с шумом носились по улицам города. В гору поднимался человек, приветная улыбка играла на его губах. — Так вот ты какая, Планета! — удивленно прошептал Дурашка. — Здравствуй еще раз! Здравствуй и ты, приветный человек! — Здравствуй! — ответил планетянин. — А мы хотели разрушить ее, — сказал Дурашка, — но только погибли сами… — Погибли? — переспросил планетянин. — Да. Все, кроме Неприметного. — Тебе больно? — Больно. Я чувствую, что все они были добрыми людьми. Но это в душе, глубоко в душе. Страх перед Неприметным заставлял их творить зло. Но это ошибка, ошибка! Все могло быть иначе! — Ты хочешь сказать, что без Неприметного они стали бы совершенно другими людьми? — Да! Да! Они уже становились людьми и в присутствии Неприметного. Не хватало какого-то маленького толчка. — Мы знаем это. Все члены экипажа живы. Но захотят ли они стать новыми людьми? — Захотят! Захотят! — вскричал Дурашка. — Помня о всем том, что они здесь пытались сделать? — Нет, — задрожал Дурашка. — Они ничего не будут помнить, если ты так хочешь. — Нет, — застонал Дурашка. — Тогда что же? — Пусть они и помнят, и не помнят. Дурашка устал. Он уже что-то понимал, а не только чувствовал. Он понимал, что человека нельзя заставить, человек должен выбрать сам! — Хорошо, — сказал планетянин с приветной улыбкой. — Ваш корабль приближается к нашей планетной системе, как и в первый раз. Действуйте. Дурашка торопливо вскочил в седло, и его скакун с места пошел огромными скачками. Его бока покрылись пеной… И Дурашка чистил своего скакуна, недоумевая, как это его Каурый умудрился так устать в своем стойле. Но тут прозвучал сигнал. Это Тактик сзывал всех офицеров. Разведывательный крейсер приближался к планетной системе.Глава 32
— Прямо по курсу неизвестное тело! — доложил Шкипер. — Движется в нашу сторону… Причаливает… Готово… Кто-то выходит из него! Двенадцать офицеров крейсера в хрустящих мундирах, начищенных сапогах с отворотами и шпорами, в широкополых шляпах с разноцветными перьями замерли возле резных кресел, стоящих вокруг стола. Дверь кают-компании открылась, и вошел человек. — Приветствую вас, братья по разуму, на нашей Планете, — сказал он. — Экипаж крейсера приветствует Планету и планетянина! — дружно ответили офицеры. — Приветный! — представился планетянин и всем по очереди пожал руки. — Прошу к столу! — пригласил Стратег. — А что за название у вашего крейсера? «Толстяк», что ли? — «Тол-стяг»! — поправил его Тактик. — Стяг. Флаг. Знамя, «Знамя Толы»! — Ах, Тола — это планета, с которой вы прибыли? — догадался планетянин. — Да, да! Тола — это наша родная планета. — И что же за задачи у вашего крейсера? — Искать братьев по разуму! — ответил Стратег. — Вступать с ними в контакт. — Ну что ж… Наши цели совпадают. Планета примет вас с радостью! А много ли миров вы уже открыли? — Ваш первый, — правдиво ответил Стратег. — Разум — слишком редкая ценность во Вселенной! Иногда нам казалось, что некоторые планеты обитаемы. Но при тщательном исследовании все они оказывались мертвыми. Возможно, тут все дело в стратегии поиска… — Или тактике, — добавил Тактик. — Да, — согласился планетянин. — Стратегия и тактика поиска братьев по разуму не терпит ошибок… Значит, торговля, обмен духовными и культурными ценностями, — заключил планетянин. — Прекрасно! Это ваша стратегия только или стратегия самой Толы? — Конечно, наша! — воскликнул Отгадыватель. — Конечно, Толы! — воскликнул Тактик. Оба офицера посмотрели друг на друга недоуменно. Больно сжалось сердце у Тактика. — Послушайте, Отгадыватель… — сказал он. — Мне кажется, что я доставил тебе какую-то неприятность. Обидел, что ли? — Да что ты. Тактик! Как мы можем обидеть друг друга?! Никаких обид у нас нет! Иначе был бы невозможен поход нашего крейсера. — Хорошо, если так… И все-таки что-то крутится у меня в подсознании. — Может, дурной сон? — Да, да, сон, наверное! — обрадовался Тактик. — Так как же быть со стратегией Толы? — напомнил планетянин. — Есть малюсенькая загвоздка, — вздохнул Стратег. — В общем-то, нам рекомендуется немного припугнуть каждую встреченную цивилизацию. Продемонстрировать, так сказать, силу. Но… но на это не стоит обращать внимания. — Да, — согласился Канонир. — Кроме букетов цветов бомбарды могут заряжаться и чугунными ядрами. Но я, правда, закрыл погреб на замок, а ключ выбросил. — Да и арбалеты приспособлены не только к стрельбе лучами фейерверков, — сказал Оружейник. — Я свинтил с лучей все боевые наконечники. Но ведь так просто навинтить их вновь. — Тем более, — подхватил Звездочет, — что Звезды все-таки иногда внушают страх. — Лазарет тоже не всегда бывает пустым, — буркнул Лекарь. — В наставлении по вождению судов, — сказал Шкипер, — есть, кстати, термин: боевой разворот. — Да и я не сижу без работы, — сказал Умелец. — А я чувствую, — сказал Умница, — что на нашей Толе, кажется, не все в порядке. — И в кают-компании стол всегда накрывался на тринадцать персон, — вставил Стряпух. — Ну, это на всякий случай, видимо, — объяснил Тактик. — Для встречи дорогого гостя, вот как, например, сейчас. — Что-то мы копнули тревожное, — нахмурился Стратег. — Тут такая радость. Встреча с братьями по разуму! А в сердце тревога… Что скажешь, Советник? — Скажу. На Толе, конечно, все не так хороша, как мы поведали планетянину Приветному. Да и стратегия и тактика «Тол-стяга» неприметно меняется во время нашего похода. Почти у каждого раны на теле… — Да, да! Это правда, — подтвердил Лекарь. — …Я думаю, что все здесь рады такой приятной и интересной встрече. Но на Толя нам не простят, что мы не поприветствовали Планету двумя-тремя залпами чугунных ядер из всех бомбард. Дело в том, что наша стратегия и тактика отличаются от принятых на Толе. Контакт контактом, а глубокий карцер на Толе нам всем обеспечен. — Выходит, что мы, планетяне, поставили вас в тяжелое положение? — огорчился Приветный. — Нет, нет. Мы так рады! Нам бы только выкрутиться на Толе, — сказал Стратег. — Я предлагаю не возвращаться на Толу, — сказал Советник. — Я согласен! — воскликнул Шкипер. — Оставайтесь у нас, — предложил планетянин. — Мы примем вас с радостью. Все разумные существа — братья. — Нет, нет, — запротестовал Отгадыватель. — Наш долг — вернуться на Толу. — А! — поморщился Стратег. — Ты всегда был бунтарем! — Мы вернемся на Толу, но не с тем, чтобы поселиться в глубоком карцере, а с тем, чтобы рассказать всем, что стратегия и тактика Толы неверны. — Только попробуй, — сказал Тактик. — Так тебе и разрешат. — А зачем спрашивать разрешения? Мы поднимем весь флот Толы! Мы объясним всем гражданам Толы, что долго заблуждались. Пора исправлять свои ошибки! — Это значит, что придется отказаться от длительных походов? — сказал Шкипер. — Я не знаю. Я еще ничего конкретно не знаю. В голове лишь одна мысль: надо возвращаться на Толу и попытаться изменить ее. — Да, да! — поддержал его Умница. — Я чувствую, что буду круглым дурашкой, если не поддержу Отгадывателя! Что толку от нашей встречи с планетянами для Толы? Она постарается прислать сюда целый флот? — Выходит, — сказал Стратег, — что мы доставим Планете большую неприятность? — Нет, нет, — ответил планетянин. — В ваших искренних мыслях и действиях нет никакой вины. Если даже к Планете подойдет весь флот Толы, мы не пострадаем. — Война?! — ужаснулся Лекарь. — Нет, нет. Мы обходимся без военных действий. Тем более, что ваше возвращение на Толу, я уверен, не повлечет за собой такой устрашающей акции. — Вы верите нам? — спросил Умница. — Верим! — Но вы же совсем не знаете нас! — Как знать… Проведя на Планете несколько дней, крейсер на предельной скорости ушел к Толе. И снова экипаж крейсера насчитывал тринадцать человек.Жизнь как год
От автора
Жизнь… Радость и горе, встречи и разлуки, мысли и дела человека. В этом повествовании жизнь не одного человека, а нескольких, по-видимому, двенадцати людей. Один из них был в Великую Отечественную еще мальчишкой, другой воевал сам. Один из них инженер, второй — врач, третий работает в мастерской Красоты, четвертый… и т. д. Но мне кажется, что их судьбы, их жизни выстраиваются в одну жизнь. Я вполне мог бы сделать героем всех новелл одного человека, но зачем столько чудес на одну простую человеко-душу. А вот однажды в жизни человека чудо должно встретиться обязательно. Оно у каждого свое. У кого любовь, у кого работа, цветы или дети… Чудес не перечесть. Но чудо из чудес — это сама жизнь!
Новелла I
ЯНВАРЬ
Я стою на берегу. Вокруг туман, но я все знаю на память. Внизу есть лыжня. И она выведет меня в лес, а там видно будет, что делать… Жить, вообще-то, интересно, хотя злые волшебники и стараются нам во всем навредить. То проливной дождь на нас напустят, то метель. Но в проливной дождь мы бегаем босиком по лужам и орем: «Дождик, дождик, перестань!..» А бабушка стоит в дверях и смешно приговаривает: «Куда вас, окаянных, понесло?» Она очень боится грома. А сейчас зима. Хорошо, что не метель. В метель приходится сидеть в избе. А изба у нас большая. Три кровати, лавка, три табуретки, стол, кадушка с водой, печка посредине. Дверь открывается сразу на улицу. Были и сени, но их в прошлую зиму сожгли. Плохо, что елку поставить некуда. Мы с сестрой, она еще совсем маленькая и не умеет даже читать, к Новому году делали игрушки из старых газет. Звездочки, цепочки… Звездочки мы слюнями приклеили к печке. Но когда бабушка растопила печь, звездочки упали. Тогда мы нашли им место на стене, на которой висит один черный круглый репродуктор. Там они и сейчас. А цепочки мы прикрепили к спинкам кроватей. Брат принес из школы две булочки и два кулька с сахаром. Это дед Мороз передал ему для нас с сестрой. В школе дед Мороз был, а у нас в избе — нет. С соседскими ребятишками мы ходили искать место, через которое деда Мороза не пускают к нам. Сначала думали, что это снежная стена, высокая-высокая, через которую я могу перелезть только с большим трудом. Наверное, и дед Мороз не может через нее перешагнуть. Мы сделали в стене проломы, но дед Мороз не пришел. Кто-то не пускал его к нам. С другой стороны был забор базара, пустого, замерзшего. Мы бы и здесь проделали дыру, но нас прогнал сторож. Не очень-то мы испугались! У него вместо одной ноги деревяшка, а раньше была тоже нога. С третьей стороны не было никаких преград, но там шли все дома, дома, сначала такие, как наша изба, а потом огромные, непонятные: один дом стоял на крыше другого, и первый не разваливался. Я не понимаю, как это может быть, и ни разу не заходил в них, хотя посмотреть из окна верхнего дома очень хочется. Ведь там такая высота! Нет, с этой стороны дед Мороз не мог появиться. Ведь он приходит из леса. Мы не раз пытались найти, где же кончаются эти дома, но не могли. Или кто-нибудь начинал хныкать и проситься домой, или нас легкими шлепками возвращали старшие братья. С четвертой стороны был берег, крутой, высокий; мы катались здесь на санках. И однажды чьи-то санки переехали мне голое запястье, пробороздив его до крови. Но я не плакал. А один оголец прикладывал к ране снег. И когда он становился красным, хватал новый комок. А все стояли и смотрели. Рука замерзла, смотреть на нее стало неинтересно, и все пошли снова кататься, я — тоже. Потом дома бабушка долго ругала меня, потому что я испортил рубашку. Она парила ее и стирала. А потом я снова носил ее. Здесь, на берегу, было наше место. Далеко-далеко виднелся лес. Весной вода подходила к самым окнам, но потом исчезала, откатывалась. До реки нужно было идти долго. Встречалось много озер. В них мы ловили гальянов. Потом начинался лес, настоящий, дремучий, а за ним снова была река, но уже настоящая, которая всегда, а не так, что только весной. Я надеялся, что дед Мороз придет отсюда. Его можно будет увидеть издали. Здесь хорошо видно, а он сам большой, большой. За спиной у него мешок, в котором подарки. Подарки самые разные: сахар, леденцы, карандаши, много старых газет, на которых можно рисовать. А что еще, я не знал. Но само слово «подарки» мне очень нравилось. Кто-то из нас даже говорил, что дед Мороз принесет пушки, танки, машины, самолеты. Я их еще никогда не видел, но рисовал. Они получались у меня какими-то кривыми, некрасивыми. И я не хотел таких игрушек. Мне нужен был карандаш и резинка. Карандаш, чтобы рисовать, а резинка, чтобы стирать нарисованное и рисовать снова, пока на газете не появятся дыры. С дедом Морозом вообще какая-то странность. Он один, это я знаю. Он ходит по домам и школам и всем раздает подарки. Это-то понятно. Вот он и брату дал подарки: две булочки с сахаром. Но в этот же день он был еще и в другой школе, и в третьей. И еще на фабрике, и еще на другой фабрике, и в детском саду, и где-то еще. Он был один, но успевал сразу в несколько мест. Тут было что-то непонятное. Дед Мороз — волшебник, добрый волшебник, но как он может быть сразу в нескольких местах? Я уже знаю, что есть время. Есть утро, день, вечер, ночь. И если я лечу на санках с горы, то не могу в это же время греться у печки. Время было просто и понятно. А дед Мороз делал со временем что-то странное. Он словно умножал его, делал много времен, которые были одновременно. Этого постичь я не мог. И еще одна странность. Как он поднимал мешок с подарками для всех? Нас ведь в городе было много. Не унести столько. И я чувствовал, что если каждому по карандашу, то это будет много-много. Может, он не сумел поднять мешок, отсыпал немного, вот нам и не хватило. Но в такую несправедливость я тоже не мог поверить. Дни шли, а дед Мороз не приходил. Некоторые из нас уже разуверились. В школах, да и вообще в городе давно никто не видел деда Мороза. Кто-то даже сказал, что дед Мороз — вообще неправда, наряжают, мол, кого-нибудь в белую шубу, привязывают ему бороду, дают мешок с подарками… и все такое прочее. Ему и верили, и не верили. Другой сказал, что деда Мороза просто забрали на войну, мобилизовали. Но этим-то нас было не провести. Мы знали, что на войну берут летом, когда к пристани подходят большие пароходы; все тогда шумят, галдят, суетятся, кто-нибудь играет на гармошке, кто-то плачет, кто-то даже воет. А взрослые плачут хуже ребятишек. Это почему-то страшно. Я же думал, что дед Мороз просто сидит где-нибудь, разведя костерок. Репродуктора у него нет, вот он и не знает, что пора идти к нам. Просидит так до весны, а потом нам снова ждать целый год. Нет, нужно было что-то делать. Что делать? Искать! Играем же мы летом в сыщиков-разбойников. И уж как умеем прятаться по сараям и на пустырях, а все равно ведь находим друг друга. Так неужели же мы не найдем деда Мороза?! Я так и сказал. Меня не поддержали. Поздно мне в голову пришла эта мысль. Разговоры о деде Морозе пошли на убыль. Но я решил так! Зима была теплая. Обмораживались мы не каждый день. Стояли туманы, но днем расходились немного, так что можно было видеть соседние дома. Лыжи у меня были широкие, крепкие. Брат сделал. Я умел их так привязывать к катанкам, чтобы они не сваливались с ног. Палки мы еще с лета делали сами себе. В любую погоду, кроме метели, никто не держал меня дома. И в дремучий лес, что стоял на берегу реки, я мог ходить, не спрашивая разрешения. Брат научил меня ходить на лыжах так, что я не мог заблудиться. Да и как тут можно было заблудиться? Наши окончательно потеряли интерес к деду Морозу, потому что подошло время, когда нужно было драться с огольцами с соседней улицы. Сначала велись длительные переговоры: как и чем драться. Считать ли убитыми тех, кому расквасят нос или достаточно положить противника на лопатки. С носами было правильнее. Тут уж не ошибешься. Но по предыдущим годам знали, что разбитый нос — явление редкое. Надоест драться. А лопатки — ненадежно. Попробуй докажи, что ты кого-то придавил к снегу, когда другим вовсе не до тебя, а поверженный тут же вскочит тебе на спину, лишь ты сделаешь шаг в сторону. Меня, правда, пока брали только в разведку. А когда начиналось настоящее сражение, огольцы вроде меня только кричали и прыгали как сумасшедшие, но в военных действиях участия не принимали. Переговоры на этот раз велись как-то вяло, поговаривали даже, что пора начинать играть в «коробочку» конскими шевяками. Я не совсем понимаю, где я буду искать деда Мороза, но искать надо. Надо! Произошла какая-то ошибка и ее нужно исправлять. Я стою над укатанным лыжами и санками берегом. Туман даже не искрится. Туман тяжел. Лучи низкого невидимого солнца не пробивают его. А мне легко и радостно. Сейчас я уверен, что найду деда Мороза. А рядом с ним будет какая-то таинственная Снегурочка. Образ деда Мороза уже давно составился в моей голове, а вот Снегурочку я не представляю. Из снега? Когда выпадал первый снег, мы лепили снежных баб, толстых, смешных, неуклюжих. Неужели Снегурочка похожа на них? Нет, тут что-то другое… Снегурочка — девчонка. Я совершенно подсознательно чувствую, что здесь есть какая-то связь. Ну, посмотрим. Ждать осталось уже немного. А мороз жжет. Но я привычен к нему. Потер щеки и нос шерстяными варежками — и вниз. Со свистом, со слезами из глаз, с прерывающимся дыханием. Внизу туман плотнее. Лыжня видна впереди лишь на несколько шагов. А когда она раздваивается, нужно выбирать одну, нужную, которая ведет в дремучий лес. Я выбираю. Я не задумываюсь над этим. Я не могу ошибиться. Промерзшая лыжня не дает мне разогнаться. Да я и не хочу. Я знаю, что идти сейчас надо спокойно, размеренно, чтобы не вспотеть, иначе при остановке быстро замерзнешь. В катанках ногам тепло. На мне стеганые штаны, телогрейка, шерстяные варежки на веревочке, продетой в рукава, и настоящая меховая шапка. Первыми начинают мерзнуть руки. Тогда я сжимаю пальцы в кулаки. Палки держу под мышками. Теперь мерзнет лицо. Я растираю его еще не успевшей отогреться ладонью. Делаю несколько взмахов палками. И снова нужно сжимать кулаки и шевелить, шевелить пальцами. Но это все обычно, нормально. Это меня не пугает. Так всегда. Я знаю, что лицо скоро начнет гореть, а пальцы отогреются. И тогда только соответствующим ритмом движения нужно будет поддерживать в себе это приятное состояние тепла. По моим предположениям я уже на полпути к цели — дремучему лесу. Лыжня иногда поднимается на пологие холмы, потом также плавно спускается и некоторое время идет ровно. Здесь, в этих местах, когда уйдет весенняя вода, земля просохнет и покроется травой, устраивают гуляния. Люди поют, пляшут, обнимаются и дерутся. Жутко, потому что взрослые словно играют в какую-то детскую игру. Отец с мамой никогда не ходили на эти праздники. Может, потому, что все хорошо видно было из окна. Да отца я уже помню как-то смутно. А маму на этом празднике не могу себе представить. Мне кажется, она не может подпрыгивать и петь. Она всегда уставшая. Да и вижу я ее не каждый день. Я просыпаюсь — ее уже нет, я засыпаю — она еще не пришла с работы. И лишь по воскресеньям… Да только почему-то теперь и они не каждую неделю. Да, со временем что-то происходит… Где-то сбилось оно, растеряло дни недели, перемешало часы. А лыжня вдруг круто уходит вниз. Я качусь, стремительно набирая скорость, и не знаю, что там, впереди. Тормозить ли мне палками, так ведь здесь не должно быть крутых горок, или на этой скорости попытаться выскочить на противоположный склон? Но что-то слишком долго несет меня вниз. Лыжня бросает из стороны а сторону. Я уже не думаю ни о чем, кроме одного: как бы устоять. Меня подбрасывает вверх, ударяет лыжами о твердую лыжню, я качусь то на двух, то на одной лыжине. Я чувствую, как мое тело отклоняется назад. Я знаю, что этого нельзя допустить, пытаюсь согнуться в коленях, но поздно, я уже падаю, падаю… И миг падения почему-то растягивается. Но замедляются и мои движения. И только мысль работает с прежней скоростью. Это река! Я сбился с пути, взял левее. Обидное и бессмысленное кувыркание и, наконец, остановка. Сыромятные крепления лыж выдержали, но катанки вырвало из передних петель, и я теперь не могу встать на ноги. Надо, лежа на боку, умудриться привести крепления в порядок. Одна варежка свалилась с руки. Но на то и веревочка. Я надеваю варежку, она полна сухого, твердого снега. Лицо саднит. Угораздило меня проехаться щекой по ледяной лыжне. Я барахтаюсь в снегу, но испуга нет. Я представляю, где я нахожусь, и знаю, как мне выйти к цели. Взобраться бы только на берег. Падать я умею. Брат даже специально учил меня падать, а потом вставать на ноги. Все туман виноват. Если бы я видел лыжню, ни за что бы не упал. Туман. Ничего не видно. Я, оказывается, не знаю сейчас, в какой стороне берег. И вот я уже стою на лыжах. И мне кажется, что берег справа. Никакой лыжни подо мной нет. Но я знаю, что если начнется подъем, то впереди будет берег. Я иду. И действительно вверх, но подъем подозрительно пологий. Да ведь и кувыркался я долго! Я совсем немного иду вверх, и вот уже лыжи потихонечку начинают катиться вниз. Стоп. Это, наверное, островок. Назад. Я разворачиваюсь и качусь вниз и что-то уж очень долго. Ладно. Теперь вперед. Иду. Ровное место, никаких подъемов и спусков. Значит я иду по реке. Самое неприятное то, что снег очень плотный и на нем не остается следов от лыж. Я чуть поворачиваю вправо. Бегу. Ничего. Ровно. Разворачиваюсь. Снова бегу. И здесь все ровно. И вот, когда я хочу развернуться еще раз, лыжи мои упираются в снежную стену. Я соображаю. На другую сторону реки я, конечно, не успел уйти. Ведь тут и в ясную погоду противоположный берег едва различим. Значит, я на своем берегу. Здесь обрыв. Он идет до самого дремучего леса и еще дальше. Надо вернуться. Там есть пологое место. То самое, с которого я так глупо скатился вниз. Ну, злые волшебники! Попадетесь вы мне когда-нибудь! В моей голове теперь нет других мыслей, кроме одной: взобраться на берег. Я иду. А обрыв вот он. Нельзя отходить от него. Он все тянется и тянется. Неужели я успел столько пройти? Сомнение закрадывается в мою душу. Я холодею, но не от мороза. И вдруг обрыв превращается в склон, основания которого я не вижу. Ну вот! Теперь бы только взобраться наверх. Я иду под углом. Можно и елочкой, но катанки вырываются из креплений. Иду так, а потом лесенкой. И вот дальше хода нет. Слишком круто. Надо немного пройти вперед. Приходится съезжать вниз. Я еду боком, торможу палками изо всех сил. Снова карабкаюсь наверх. Снег очень тверд, и лыжи срываются. Меня все время тянет вниз. Я понимаю, что сейчас лучше бы снять лыжи и попытаться вскарабкаться вверх на четвереньках. Но ремни на таком морозе не развязать. А если и развяжешь, то как идти потом? Всунуть катанки в одни петли для носка? Я уже достаточно опытен, чтобы не делать этого. На первом же склоне лыжи укатятся вниз, и я их, пожалуй, не найду больше. И вот карабкаться уже некуда. Передо мной несколько шагов ровного места. Теперь надо уйти подальше от берега, повернуть налево и прямо в дремучий лес. Мне жарко и весело. Лицо горит. По спине скатывается струйка пота. Дед Мороз, а я к тебе иду! Мог бы сейчас повернуть домой, а я к тебе, потому что ты есть, а я тебя еще никогда не видел. И не надо мне никакого карандаша. Да и нет у тебя в мешке уже ничего. Но вот посмотреть на тебя! Убедиться, что ты есть. Настоящий, большой, добрый! Я все время представлял себе, где я нахожусь, а тут вдруг подумал, что иду совсем не туда. Мне попадались старые укатанные лыжни. Я переходил с одной на другую, настораживаясь только, когда начинался спуск. Кувыркаться с обрыва я больше не хотел. Неожиданно я замерз. Разогретый, я как-то не думал, что сейчас холодно. Я начинаю растирать лицо, но это не помогает. Варежки стали твердыми, они только режут лицо, да и пальцы в них уже деревенеют. И все-таки страха нет. Лишь удивление, почему так долго нет деда Мороза? И до дремучего леса я что-то никак не могу добраться. Я остываю, коченею, но знаю, что нужно идти. Идти и идти. Все будет только впереди. И я иду, уже не сознавая куда. Лишь бы не скатиться вниз, потому что наверх я второй раз уже не вылезу. А потом вдруг все светлеет. Туман искрами оседает на снег. Снег блестит, переливаясь разными цветами. А сам я стою на небольшой поляне, окруженной деревьями дремучего леса. Лес какой-то странный, непохожий на тот, в который я шел. И непохож он именно своей красотой, сказочностью. Он словно бы сделан. Я, наверное, где-то потерял свои лыжи. В руках только одна палка. Тихо и тепло. С потолка свешивается большая лампа. Я нагибаюсь, снимаю с рук обледенелые варежки и беру горсть снега. Снег ватный, политый сверху чем-то блестящим, сверкающим. На полянку выскакивает зайчик. Ростом он чуть ниже меня, белый, с застежками из пуговиц на груди и животе. Тряпочные уши его смешно торчат. Они не двигаются, а лишь болтаются, когда зайчик подпрыгивает. В лапках у него огромная морковка. Но он даже не пытается грызть ее. Он здесь для меня. Только для меня. Я зачарованно смотрю на зайца. Я уже понял, что попал в сказку. В самую настоящую сказку. Я еще никогда не был в сказке. А вот теперь попал. Мне становится жарко, но я не могу развязать непослушными пальцами завязки шапки и расстегнуть пуговицы ватника. А зайчик все прыгает вокруг меня, все старается рассмешить. И ему на помощь уже спешат другие звери. Медведь, шкура на котором болтается как на палке; лиса с пристегнутым рыжим хвостом; олень с рогами из сухих корней… А некоторых зверей я еще не знаю. У одного длинная-длинная шея, а в основании этой шеи проделаны две дырочки, в которых блестят чьи-то глаза. У второго на животе висит почтальонская сумка, а из нее выглядывает странная мордашка неизвестного мне зверька. Звери начинают кружиться в хороводе, втягивают в этот хоровод и меня. Я роняю палку. Лиса хватает ее и втыкает в ватный снег посреди поляны. Палка превращается в дерево, в огромную ель. Палку я летом выстрогал из лиственницы, но здесь она превращается в елку. И я не удивляюсь, потому что в сказке все возможно. На елке холодным светом зажигаются огоньки. Серебряные сосульки свешиваются с ее ветвей, тонко позванивают колокольчики, алмазные бусы дугами опоясывают ее. Все прыгают и веселятся. Все поют песенку: «В лесу родилась елочка…» Потом медведь начинает читать стихи: «Трещит на улице мороз, морозец пятиградусный. А на снегу, повесив нос…» Я тоже знаю эти стихи. Медведю долго хлопают в ладоши. Я тоже хочу что-нибудь сделать, но не могу придумать, что. В голове крутятся обрывки песни, которую пел когда-то отец. Отца вот я помню плохо, а некоторые слова песни… «…с собою пару-пару-пару пузырей-рей-рей берет он, плавать не умея…» Дальше я забыл. Кажется, вырос какой-то лес… Я стою в кругу и все чего-то от меня ждут, но не могут дождаться. Меня попеременно охватывает то ужас, то восторг. Но все это только начало, главное впереди. Раздается музыка марша. Я знаю, что такое марш. Это когда громко играют трубы. Доски пола сотрясаются под тяжелыми шагами. И вот, отведя в сторону занавеску, на поляну выходит дед Мороз. Вот я и увидел его! Вот я и увидел деда Мороза! Он большой-большой! Он в белой шубе и белой шапке, с белой бородой и усами. Все на нем сверкает. И мешок лежит у его ног. Но мне он кажется подозрительно пустым. Да ведь мне и не нужно большого подарка, мне бы карандаш или резинку. Да мне бы хоть что, лишь бы это был подарок Дед Мороз кряхтит, вздыхает, отворачивает глаза. Щеки его краснеют. — Вот дела-то, — говорит он. И я слышу огорчение в его голосе. А рядом с ним вдруг появляется девчонка, тоже вся в белом, с длинной белой косой до пола. Они хитро переглядываются с дедом Морозом и начинают дурачиться. Это почему-то кажется мне подозрительным. Но уже дурачатся все. И я не хочу от них отставать. Вот только мне очень жарко. А девчонка-то ведь — Снегурочка! Никто не говорит мне этого, но я догадываюсь сам. Мы снова кружимся вокруг елки, топчем ногами пустой мешок. Пустой… Пустой! Но, может быть, в нем хоть что-нибудь да есть? Я ведь не могу почувствовать этого, наступая на мешок подшитыми в два слоя катанками. А они словно назло стараются отвлечь меня. Но ведь так долго продолжаться не может! И вот дед Мороз начинает рыться в мешке. Он роется долго и старательно. Он ничего не может найти в нем. Это видно по его растерянным глазам, которые он отводит от меня. А я знаю, что он уже раздарил все подарки в Новый год. А Новый год уже прошел. Я просто опоздал! Я все понимаю и ничего не хочу понимать. Снегурочка подбегает к тому странному зверю с почтовой сумкой на животе. Мордашка маленького зверька исчезает. А белая-белая девчонка достает из сумки листок и протягивает его мне. Я уже видел такие листки. Это похоронка. Я не знаю, что такое похоронка. Но когда ее кому-нибудь приносят, все плачут. А я не хочу, чтобы все плакали. Я не хочу, чтобы все плакали, особенно взрослые. Уж очень страшно они плачут. Я рву ненавистную бумажку и плачу сам. Снегурочка подает мне другую, точно такую же. Я рву и рву! Она подает мне целую горсть. Да сколько же их там, в этой бездонной сумке?! Я рву, рву и рву! Я уже не плачу. Мне некогда. Плачет Снегурочка. И льдинки падают из ее глаз. Я рву и бросаю. И клочки похоронок кружатся и никак не могут упасть на ватный снег. Они кружатся все быстрее, быстрее, превращаясь в настоящий снег. Ветер, бешеный, злой, крутит снежный вихрь из похоронок, ломает все вокруг, обрывает ветви елок, бросает вниз хрустальные украшения. Дед Мороз успевает схватить одну из сосулек и сует ее мне в руки, как-то украдкой, чтобы никто не заметил. Это, наверное, подарок. Подарок… Я прячу подарок за пазуху, вталкиваю сосульку под ватник, с трудом, потому что мне сейчас не расстегнуть пуговицу. Мне жарко. Дед Мороз подхватывает меня на руки. Ветер срывает с него бороду и усы. И на сказочных зверях уже нет сказочных костюмов. Они тоже в ватниках и стеганых штанах, в завязанных под подбородком шапках. Они идут, идут тесно, чуть ли не прижавшись друг к другу. Иногда останавливаются и о чем-то спорят и показывают рукой вперед или в сторону, а потом снова идут. Меня во что-то заворачивают, но мне и так жарко. Я лечу, я падаю, я исчезаю. Потом снова появляюсь, замечаю, что на брате нет ватника. Ему тоже жарко, радостно, думаю я. Они кричат что-то друг другу, но мне сквозь вой ветра ничего не разобрать. А потом я вижу печку, нашу печку, вокруг которой можно ходить, потому что она посреди избы. Вижу восторженные глаза сестренки. Она-то знает, что я был в сказке. И почему причитает бабушка? Мама раздевает меня. Я так редко вижу ее. В глазах у нее что-то такое… Что-то такое… Я не знаю — что. Но мне приходит в голову, что это и радость, и горе. Вместе. Я никогда так не думал. Это впервые. Радость-горе. Они что-то говорят. Трут меня, дают выпить что-то обжигающее. Я уже начинаю понимать их. Мне что-то втолковывают, повторяют, показывают листок с написанными на нем вкривь и вкось буквами. И вдруг до меня доходит. Так вот в чем дело! Мы получили письмо от отца. Он теперь у нас однорукий! И такая радость в глазах мамы. Еще бы! У нас теперь однорукий отец! Он в каком-то госпитале. Но это не очень ясно. Главное, что он однорукий. Приходят какие-то женщины. Шепчутся, плачут, обнимаются, ревут. Я же вижу, что они поздравляют маму. А сами плачут. И она тоже плачет. А в глазах то самое радость-горе. Я требую отдать мне мою сосульку. Мой подарок! Они сейчас на все согласны. Но сосулька холодная, а я, оказывается, чуть не замерз. Я смеюсь. Они пугаются моего смеха. — У меня однорукий отец! — кричу я. — Я был в сказке! Дед Мороз подарил мне сосульку! Мы со Снегурочкой сделали снежный вихрь из похоронок! Они отдают мне сосульку. Она не тает, хотя и холодная как лед. Я прячу ее под одеяло. Я сам с головой накрываюсь одеялом. Я чувствую, как на меня наваливают еще что-то теплое и тяжелое. Мне жарко. Я осторожно, словно от кого-то таясь, подношу сосульку к языку. Она волшебная. Она сладкая-сладкая, как сахарин… и горькая… Мне жарко… Мне холодно…Новелла II
ФЕВРАЛЬ
От дома до школы тридцать минут ходу. От школы до дома больше. Все зависит от того, какой дорогой я иду. Иногда я забредаю даже на Воскресенскую гору. Школа наша расположена между двумя оврагами, один из которых дикий, а второй мы засадили яблоньками, черемухой и рябиной. Они сейчас почти и не видны. Все занесено снегом. Снег шевелится, несется, танцует, полосует острым ножом по лицу, стремится набиться под шапку и за отворот телогрейки. Морозец слабый. Какой это мороз! Я даже уши у шапки не опускаю. Тру, конечно, иногда, но это так, машинально. Можно и не тереть. Сегодня у нас было занятие физического кружка. Я делал доклад о принципах телевидения. Даже схему нарисовал и кинескоп. Все из журнала, конечно, потому что телевидения в нашем городе еще нет. И я ни разу не видел телевизора. Но скоро в нашем городе будет все. И телевидение, и троллейбусы, и трамваи, и аэродром настоящий сделают. А все потому, что мы взялись за это сами. Весь наш девятый класс и классная руководительница. Она у нас физику преподает. А физика — это главное. Улицы у нас широкие. Возле каждого дома палисадник. Но машины здесь ходят редко. Так, если только дрова или уголь кому привезти. Поэтому дорогу не чистят. А после сильного снегопада пешеходы проделывают дорожки. В морозы они становятся шире; все-таки много народу ходит по улицам. А вот в такую метель все снова заносит. На моих ногах ботинки и сверху боты «Прощай, молодость!» Когда мама купила их, я сначала наотрез отказался носить эту стариковскую обувь. Но потом оказалось, что чуть ли не все старшие классы носят «Прощай, молодость!» Носят, да еще нахваливают, подшучивают, конечно, друг над другом, подменивают или прячут их на переменах. Словом, от этих бот, оказывается, жизнь становится интереснее. Да и ступаешь по снегу увереннее, потому что они тяжелые. Не поскользнешься. А если попадет под ногу консервная банка, так уж летит, будь здоров! И не увидишь даже куда. Сегодня я выбираю длинный путь, переулками, задними дворами. Подумать надо. И не то, чтобы подумать, все уже давно думано-передумано, а так, привести мысли в порядок. Судьба моя, да и еще многих из нашего класса, решена. Мы будем переделывать мир. Мы сделаем его лучше! В нем будет и телевидение, и трамваи, и самолеты будут летать из нашего города в Африку и Южную Америку, не говоря уже… ну, например, о Европе. В Европу-то уж запросто будут летать. Вот только почему классная руководительница время от времени тихонечко прерывала нас и словно бы пыталась направить в каком-то другом направлении? И не восстановить теперь в памяти то, что она говорила, а все-таки что-то в душе осталось. О душе-то мы стараемся говорить поменьше. Вообще почти что не говорим. Да и что о ней говорить. Так и до любви можно договориться. Девчонки из женской школы уже и так пытаются втянуть нас в свой драматический кружок. Да только ничего у них не выйдет. Нам нельзя отклоняться от цели. Сначала драматический кружок, потом танцы, провожать их надо с праздничных вечеров, разговаривать о чем-то. А время будет идти, идти и когда-нибудь окажется, что его не хватило. Нет. Раз уж мы решили построить новый мир, то на пустяки отвлекаться не стоит. Фонарей на улицах мало. Да и те мотаются из стороны в сторону как ошалелые. И так в глазах рябит, а тут еще тени от фонарей мечутся. Да и не нужны мне фонари. Я ведь здесь все знаю наизусть, с закрытыми глазами могу идти, даже спиной вперед. Я еще окончательно не выбрал, за что возьмусь после окончания школы: за телевидение, за авиацию или за городской транспорт. Ну да время есть. Тут главное— не прогадать. Телевидение, конечно, хорошо. Да вдруг есть что-нибудь более интересное! Астрономия, например… Астрономию мы еще не проходили, но я уже сам изучил ее. Даже телескоп начал делать, но не нашел большого увеличительного стекла. А труба из картона ведь уже была склеена. Выдвигающаяся, крепкая. Астрономия меня привлекает. Во-первых, через сто лет люди полетят в космос, а я им карты планет… Пожалуйста, вот вам! Здесь овраг на планете, там пустыня, а еще дальше каналы с водой. Только сначала возьмите пробу, можно ли ее пить, эту воду. Нет, сто лет — это слишком долго ждать. И хотя я проживу, конечно, больше, чем сто лет… Все равно. Вот если бы люди пораньше полетели к планетам!.. Можно, конечно, поступить в медицинский, чтобы научиться пересаживать сердце или даже целую голову. Но нет. Мне легче самому нарочно порезать руку, чем видеть рану другого человека. Крови не переношу. С медициной, кажется, все ясно. А вот если самому начать конструировать космические корабли, чтобы не через сто лет они появились, а через тридцать. Тут тоже загвоздка. Сиди, черти, а черчения-то у нас в школе нет и не будет. Учителя такого не могут найти. Да и готовальни с рейсфедером у меня нет. Раз готовальни нет, то космический корабль вряд ли построить. Вот черт! Из-за такого пустяка! Жди теперь сто лет! Да и с телевидением не лучше. Где взять паяльник? В школе-то есть четыре штуки. Большие, лудильные, но это даже лучше. Уж если нагреешь хорошо, так сразу все припаяется, как надо. На сто лет. Снег набивается в боты и ботинки. Снег холодит мне лодыжки. Но сейчас это даже приятно. Ноги слегка мерзнут и от этого голова работает лучше. Можно даже снять шапку, чтобы проветрить голову. Ха-ха! Проветрить голову. Как класс в школе. Открыл форточку и проветрил! Жаль, что нельзя делать все сразу. Вон кто-то тащится по сугробам, а был бы трамвай — садись и поезжай куда надо. У него рельсы. А рельсы-то не заметет в такую погоду? Снегоочиститель надо придумать. Чтобы трамвай шел и сам рельсы от снега чистил. А что это нам классная руководительница говорила? Что-то там о доброте… О чем тут говорить! Надо вот только мир заполнить техникой и все. Пусть она сама все делает, а человек тогда и станет добрым. Чего ему сердится, если за него все другие делают? Нажал кнопку — еда появилась. Нажал другую — брюки тебе дают, клеши матросские, например. Вот здорово! Нажал кнопку — а тебе в сумку килограмм хлеба или нет… целая булка, тяжелая, черная, с такой вкусной хрустящей корочкой! А это здорово — весь мир из кнопок. Да их и нажимать не надо. Можно ведь сделать так, чтобы кнопки нажимала какая-нибудь машина. И всего одна-единственная кнопка!.. Нажал ее, и всем хорошо. Все даже и не знают, что кто-то за них нажал кнопку. Да только мне это не трудно. Пожалуйста! Живите на здоровье. Летайте в Африку, катайтесь на троллейбусе. Кушайте хлеб. А к праздникам машина выдаст печенье и конфеты-витамины, которые называются — драже. А что, если все захотят нажимать ту единственную кнопку? Очередь, что ли, установить? И так кругом очереди. Да и ждать долго. Нет. Уже если я кнопку изобрету, то я ее и нажимать буду. А если надоест, тогда могу и другому дать. А если их много, других, желающих? Как выбирать-то? Знакомым — это понятно. Да и то не всем. А что же с другими? Вдруг они так захотят, что отберут кнопку и меня близко к ней не подпустят, Запасную, что ли, сделать? Так ведь могут и запасную отобрать. Драться тогда с ними за свою кнопку? А что… Пусть только попробуют! К дракам мне не привыкать. Уж что-что, а драки… Нехорошо как-то все же получается. Придумал так, чтобы всем было хорошо, а из-за этого «хорошо» люди драться будут! Вот тебе и понапридумывал! Много хватанул. Теперь отрабатывай назад. А вот сделаю один троллейбус и буду на нем кататься. Людей возить буду. Кто желает к Лагерному саду? А вам до Михайловской рощи? Нет, туда троллейбус не идет! Почему, почему?! Потому что не может троллейбус возить людей сразу в разные места! Ах, почему он всего один? Потому что один, да и все! Хотите, так сделайте себе другой! Не можете? И я не могу! Нет, что это я? Ведь я все могу… Все! Говорят, что дома эти скоро сносить будут. А на их месте пятиэтажные построят. Это сколько же в каждом доме тогда будет жить людей? Сколько же в таком доме квартир? Сто или больше? Нас вот шестеро. Комната да кухня… Шестьсот человек в доме?! Ничего себе! А рядом еще и еще! Да они как все вывалят из своих квартир, так и по улице не пройдешь. Куда же это мне народ пораспихать? Может, все же, автобус или трамвай? Да сделаю я, сделаю вам трамваи. Сколько надо, столько и будет! Вам куда? На Кирова? Идет, идет по Кирова! Садитесь… Нет, на Ключевскую не идет. До Батенькова и обратно. Почему, почему? Да сделаю сейчас, сделаю! Так… Там же линию не провести. Дома сносить надо. А где их строить? Здесь вот? И сюда, значит, трамвай тоже надо пускать? Я, дяденька, не дурак, но если вы хотите попробовать сами, пожалуйста. Хватит с меня трамваев и троллейбусов! Я выскакиваю из трамвая, который сам же завел, не знаю куда. Ага. Площадь! Площадь. Рельсы, провода, трамваи, троллейбусы, автобусы, еще эти, как их, такси! Что творится! Все перепуталось, чуть-чуть только кого-то не задавили. И какой дурак все это понапридумывал? Я? Ну уж нет! Я проталкиваюсь сквозь толпу. Куда это она? А, в магазин прет. За телевизорами, что ли? Ну да! Телевизоры привезли. Большие! Один и не унесешь. Вдвоем надо тащить. А вот эти, наверное, из Африки прилетели. Или, наоборот, в Африку летят. А у самолетов крыльев нет. Космический корабль садится прямо на площадь. Еще миг, и раздавит он площадь своей громадой. А тут еще школы сделали смешанными и сиди теперь за партой с девчонкой! Да что же это делается?! Мальчик, эй, мальчик! Я не мальчик! Какой я вам мальчик?! Мальчик! Эй, мальчик! Что это ты такое натворил?! Трамваи, автобусы, такси, троллейбусы, а светофоры не поставил! Какие такие светофоры? Такие! Чтобы каждая машина знала, куда и когда ей можно ехать. Не знаю никаких светофоров. Не было у нас в городе светофоров. Пусть милиционера поставят на площади. Он и разведет всех. Милиционера? Ты кашу заварил, а теперь милиционер пусть все расхлебывает? Да ничего я не заваривал! Не заваривал? А ну-ка, посмотри в трубу! Я смотрю в телескоп, но, кроме бешеного движения снежных вихрей, ничего не вижу. А погодой ты можешь управлять? Погодой? Ну да! Погодой. Могу. Чего тут… Метель им мешает. Убрать метель? Это я могу. Сейчас сделаю такое солнышко, что загорать можно будет. Не вздумай! Утопишь людей в такой воде. Ишь ты, снег ему растопить захотелось. Так ведь я же для вас стараюсь! Одну-единственную кнопку хотел! Чтобы нажал, и все готово, все, как надо, все, что надо! А ты хоть людей-то спросил, что им надо? Чего их спрашивать? Я и сам знаю, что им надо. Знаешь? Ты все знаешь… Да! Знаю. А ведь я, кажется, ничего не знаю. Даже того, что мне самому надо, и то не знаю. Ну, шаровары из сатина на лето. И чтобы пояс был широкий. Ну, картошки побольше. Дрова чтобы без очереди продавали. А то стой каждую неделю. Ну, чтобы все уметь. Мир чтобы по-своему переделать. Чтобы всем хорошо было. Да что это такое — хорошо? Хорошо? Хорошо и все! Всем чтобы хорошо! Да-а… Тебе позволь сейчас осуществить свое хорошо, так ты дров наломаешь! Ничего я не наломаю! Из толпы я выбрался. Вернее, я уменьшил ее, эту толпу. Не надо никаких пятиэтажных домов с колоннами. Сразу и посвободнее стало. И троллейбусов с трамваями никаких не надо. Ведь народу-то меньше, раз нет больших домов. Вот пусть и ходят ножками. Да никто из них никогда и не ездил ни на каких автобусах и такси. Такое время. Лошадей уже нет, а машин еще не понаделали. Вот когда я вырасту и… Ладно. Это все я потом сделаю. А сейчас не надо ни Африки, ни Америки… Нет, вот этого-то жалко. Как же без стран, в которых так хочется побывать? Давай убирай всю свою чертовщину! Куда только милиция смотрит? Фигу! Милицией меня не испугаешь. Но и желание переделать мир по-своему пропадает. Не то, чтобы пропадает… Нет. Мир-то я переделаю. Но сначала нужно узнать, что требуется этому миру. Правду говорила классная руководительница: сначала пойми людей. Нет, не говорила она этого. Она таких громких слов вообще не говорит. А просто… То посмотрит как-то странно, и сразу становится ясно, что ты что-то не то делаешь. То песенку споет. Куплет или того меньше. Да и песню какую-то не такую, какую нам положено слышать. А послушаешь и страшно становится. Страшно оттого, что ты понял какую-то истину, высказанную не в лоб, не прямо. Тебе только намекнули, а ты взял и понял. Оттого и страшно, что ты сам что-то понял. Понимать — страшно. Это значит, что ты уже за что-то отвечаешь, раз понял. Ладно. А то еще просто покачает головой, и стыдно становится. Вроде бы ты ничего такого не сделал, а все равно стыдно. Позже и поймешь, что действительно что-то сделал не так. Мы все без нее жить не можем. Без нее и без географички, да еще француженки. Они все разные, но что-то в них есть общее. Что? То, что они уже не считают нас за детей? То, что они как-то делают так, что мы учимся отвечать за свои действия? Тем, что они верят в нас, что ли? Чем, чем, чем? Вот это загадка! И не отгадать мне ее за всю свою жизнь. И страшно, что они могли не встретиться нам. Могли же меня отдать в другую школу, за железнодорожную линию. Вообще-то нет. Туда наших не записывают. Значит, что? Значит, я обязательно должен был встретиться с ними? Значит, мне всю жизнь везло! Везло, что я приехал в этот город. Везло, что я сейчас учусь именно в девятом классе! Хорошо, что я еще не могу переделать мир по-своему. Но фантазировать могу. Уж эти-то трое любят, чтобы мы фантазировали. Но и знали тоже. Знать, чтобы фантазировать! А та площадь… Была она на самом деле или нет? Были пятиэтажные дома с колоннами или нет? И трамваи и троллейбусы? Да если это все только в моей голове, то уж я бы, наверное, смог распорядиться так, чтобы всем было хорошо. И чтобы космические корабли летали, и машины друг на друга не наезжали, и хлеба было у всех вдоволь, и маму не гоняли каждый год на сельхозработы! И отец бы не… Значит, это все было! Было! Хоть на миг, но было! Я создал мир таким, каким хотел, да только ничего хорошего из этого пока не вышло. Стыдно. Так стыдно. Казалось ведь, что я все знал, все предусмотрел, а выяснилось, что даже такой мелочи, как светофор, не мог выдумать. Да что светофор! Люди-то, люди-то куда рвались? Они же рвались из этого созданного мною мира, хотя в нем на каждого было по булке хлеба и по шароварам с широким поясом. Ну, шаровары-то, впрочем, это только для нас, взрослые не очень ими прельщаются. Я чувствую, что стало холоднее. Но ветер все так же метет снег, закручивая вихрями верхушки сугробов. Носки в ботинках промокли и уже заледенели. Надо идти домой, но стыдно. Ведь никто там не знает, что я нафантазировал, а все равно стыдно. Взялся и не справился. Но у меня-то еще есть время. Все равно попробую. А вот отец уже ничего не сделает. Тоже был фантазером, как мама говорит. Чудил и выдумывал черт знает что. Но у меня получится! Получится! Я вот только подучусь немного… Немного… Тоска в душе после всего, что со мной сейчас произошло. Может, зря я затеял эту переделку мира? Может, у меня и через сто лет ничего не получится? Ну нет! Чтобы никогда никто не увидел далекие миры в других галактиках? Чтобы люди сутками толклись в очередях? Чтобы и другие отцы пьянствовали от тоски и от того, что сами не смогли переделать мир? Ну нет! Нет! Не зря. Не получилось у меня? Пока не получилось. И завтра не получится. И послезавтра! Но уж потом-то должно получиться. Да и не один я. Не один. Нас целый класс! И еще три учительницы: физичка, географичка и француженка! Долго же я шел сегодня из школы… Никогда не закрывающаяся калитка нашей ограды, расчищенное крыльцо одних соседей, заметенное — других, третье — наше. Его тоже замело. Ясно. Мама ушла на работу. Трое «сидят по лавкам». А отец… Я вхожу в квартиру, сбрасываю с ног промерзшие боты «Прощай, молодость!», снимаю шапку и телогрейку. На кухне холодно и темно. Чуть приоткрыта дверь в комнату. Оттуда доносятся голоса моих младших сестер. Они боятся выглянуть на кухню. Зря я так долго задержался. После физкружка нужно было сразу идти домой. На кухне возле кровати лежит отец и что-то мычит в пьяном бреду. Его-то и боятся сестренки. Я пытаюсь приподнять его и перевалить на кровать. Да, отец сломался. Трезвым я его почти не вижу. Когда меня нет дома, он куражится над мамой, бьет иногда посуду, но это редко, чаще поет и плачет. А утром прячет глаза, пьет холодную воду из кадушки, кряхтит, иногда рисует на печной дверце крест и клянется, что пить больше не будет, но к вечеру возвращается домой снова пьяным. Напиться — денег не надо, говорит мама. Да он все реже и реже приносит домой деньги. Я все-таки переваливаю его на кровать. Только бы он не открыл свои налитые сейчас кровью глаза. Только бы он не начал свои бесконечные разговоры-крики, разговоры-жалобы. Только бы… Но сегодня он спит… Я захожу в комнату. Под потолком лампочка, вдоль стен кровати, комод, стол, за которым я готовлю уроки, а мама шьет. Три головастика поднимают на меня глаза и смотрят выжидательно, настороженно. Ведь я сейчас затоплю печку, накормлю их картошкой и вареной кетой, расскажу сказку. Без сказки они не лягут спать. Ну что, малышня?! Говорить можно громко, отец все равно не проснется. Словно сигнал подал я им, и они начинают вдруг кричать прыгать, толкать друг друга, лазить по мне, как по столбу. Я немного подыгрываю им. Пусть побесятся, пусть отойдут, развеселятся. А теперь марш чистить картошку! Чистить они еще, конечно, не умеют, да это и не важно. Я сам начищу, но пусть они думают, что помогли мне. А когда-нибудь у них это получится. Дрова для топки приготовлены, лежат аккуратно сложенные возле печки. Маловато, да ладно. В сарае дров уже нет. Завтра я возьму большие салазки с коваными полозьями и поеду за дровами к ларьку, что расположен в трех кварталах от нас. Я могу привезти почти полкубометра, если только хватит денег. И вот уже кипит в котле картошка, и начинает пускать вкусный пар рыба-кета, наша беда и выручалочка, как говорит мама. Соль и крупно нарезанные ломти черного хлеба на столе. Будет и чай и комок сладких-пресладких слипшихся конфет под названием «Фруктовый букет». Все будет. Все! И телевизоры, и космические корабли. И троллейбусы, и дома, в которых у каждого человека будет своя комната. И театр, и объемное кино. И хлеб, и ботинки. И речка для ребятишек. И ягода летом, и лыжи зимой. Все будет. Мне бы только узнать, что же самое главное нужно людям. Самое, самое! А там уж им недолго ждать. Учиться осталось полтора года. Полтора года учиться, а после этого — делать. Делать, делать, делать! Свой сегодняшний конфуз я запомню надолго. Я уже чувствую, что же самое главное нужно людям. Чувствую. Не могу только сформулировать. Ну да ладно. Главное-то ведь, чтобы это было в сердце, говорит мама. Переверни, сын, мир кверху тормашками, просит отец. Главное — чтобы ты был человеком, скажут три учительницы. Человеком? А я кто? Таракан, что ли? Да нет, так в-лоб они ничего не скажут. Они, может, вообще ничего не скажут, а ты сам это почувствуешь. И останется что-то в сердце на все сто лет, которые мне предстоит прожить. И буду думать я, и покажется мне, что я уже что-то понял. Но вот ужин готов. Еще пять минут и нужно будет начинать сказку. «Жил-был Иванушка-дурачок. И пришло ему в голову, что мир устроен плохо. И решил он сделать его лучше. Да вот только пока не знал…» Сделаю! Все сделаю. Ну, хоть попробую. Зачем и жить, если все так и останется. Пусть будет лучше.Новелла III
МАРТ
Ночью выпал снег, а сейчас ясно, солнечно. Снег слепит глаза, заставляет жмуриться, на мгновение оборачиваться назад. Здесь, между главным корпусом института и десятым, на тротуарах полно народу. Перерыв двадцать минут. И нужно успеть пробежать полтора километра, раздеться и занять в аудитории место повыше. Я всегда сижу на «галерке», сам не знаю почему. Время-то какое! Ясно, что зима кончается. И самой зиме это понятно. Вот и хочет она уйти в блеске и ослепительном сиянии, запечатлеться в памяти людей яркой, нарядной, теплой. И это ей удается. Сегодня уже стерлись из памяти морозы и бураны, метели и бешеные ветры без снега. Белизна вокруг изумительная, потрясающая. Жаль, нет времени забежать в Лагерный сад и там с обрыва вдохнуть красоту бесконечного снежного простора. Да, в общем-то, и не жаль. Я ведь видел это и еще сто раз увижу. Я еще столько увижу, узнаю, почувствую! Вот если бы она согласилась после лекции побродить со мной по Лагерному саду… Да только что ей до меня? Я иду быстро. Я и вообще-то не умею тихо ходить. Прищуриваю глаза, с силон вдыхаю чуть-чуть морозный воздух. Он пьянит, этот воздух. Настроение какое-то окрыленное, невесомое. Это все зима. Это все весна. Это все она. Никогда я не пылал любовью к начертательной геометрии. А вот ведь прусь на лекцию с радостью. Наша группа растянулась, наверное, на километр. Никого не видно рядом из наших. Только что была лабораторная по физике. А теперь вот начерталка. Я не сознаюсь себе, но ведь бегу еще и потому, что могу обогнать таким образом больше студентов, так выше вероятность встретить знакомых из других групп, встретить… — Привет, — говорю я и не успеваю промчаться дальше. Ответный «привет» чуть притормаживает меня. — Ты куда так торопишься? Это «почти что приятель» из ее группы. Он почти что и ее друг. Парень крепкий и с юмором. Но есть в нем что-то жестокое, цепкое, хищное. «Я тебе морду набью», — сказал он однажды, когда в коридоре девичьего общежития были танцы, а я долго не отпускал ее, и на попытки других кавалеров пригласить ее на танец решительно отвечал: «В другой раз, ребята. В другой раз!» Морду он мне, конечно, не набил. Шутка это была, шутка. А вот «почти что приятелем» почему-то стал. И в комнате нашей стал своим. И в столовой, если стоял впереди, призывно махал мне рукой, сообщая этим, что занял на меня очередь. И в конькобежную секцию зачем-то меня втянул, хотя сам вскоре оставил ее. — Привычка, — отвечаю я. — Надо избавляться от дурных привычек. — Да что ж тут дурного? — Вот он уже втянул меня в глупый разговор. Вместо того, чтобы отшутиться, я начинаю на «полном серьезе» доказывать, что ходить быстро целесообразнее. Я теперь иду медленно, но все же чуть быстрее других. В пятидесяти шагах идет она, но «почти что приятель» не позволяет мне ее догнать. — Да не торопись ты, — увещевает он. — Успеем. — Не привык так ходить. — Привыкнешь, — обещает он. — А ее ты сегодня не узнаешь. Брюнетка она у нас сегодня. Ха-ха! — Да? — В моем голосе не то вопрос, не то растерянность. — Покрасилась. Но вообще-то ты не теряй времени зря, а то ведь мне это дело может и надоесть. — Какое дело? — Вот ведь, только глупые фразы приходят мне в голову. Вернее, в голову-то приходят вроде бы и умные, а вот вслух я говорю сплошные глупости. — А то самое дельце-то! Да только я его уже не слушаю. Ишь ты… Покрасилась! Конечно, черный цвет волос ей больше идет. И не то, чтобы в душе я поощряю всякую там косметику и крашение а просто… просто она и должна была быть черной. Такой я себе ее представляю. Ведь думал, думал я, что ей еще надо, немного, чуть-чуть, чтобы стать настоящей принцессой. Вчера вот вечером за переводом английского вдруг и понял: к ее матовому белому цвету лица и пепельным глазам нужны черные волосы. А она словно почувствовала это. Впрочем, «почти что приятель» может и пошутить. Но ведь он не мог знать мои мысли. Никто этого не мог знать. Да нет, все так и есть. Она слушается меня. Другого слова я не могу подобрать. Слушается. И хотя встречаемся мы не очень часто, общие лекции не в счет, да и отношения наши вполне обычны между однокурсниками (потанцуем иногда, побродим по улицам или Университетской роще, да еще раза два мне удавалось проводить ее с факультетского вечера), несмотря на это, она меня слушается. Это началось с самого первого дня, с первой лекции. И не лекции даже, а общего собрания, потому что наша студенческая жизнь началась с колхоза, с сельхозработ. Так вот. Я еще и свою группу-то как следует не знал. Аудитория амфитеатром, крутая, светлая. Через ряд сидит какая-то… Вот ведь чуть слово «пигалица» не вырвалось. Волосы какие-то линялые, прямые. Лица я еще не видел, но уже представлял: нос картошечкой, на щеках веснушки, рот большой, глаза белесые, веки без ресниц. Я так увлекся составлением ее портрета, что даже не слушал, что это там вещает декан о нашем предстоящем трудовом подвиге. Я хоть и горожанин, но еще в школе достаточно наездился на осенние сельхозработы. И ничего там непривычного или нового для меня не могло быть. Не знаю уж, как другим… И вот я сижу и нахально смотрю ей в затылок. Сам понимаю, что нехорошо, подло даже, а ничего не могу с собой поделать. Притягивает она меня чем-то. В душе смех, веселость какая-то идиотская. А потом вдруг как что-то грохнется! Оборвалось что-то в душе. Тут она и оглянулась. Наверное, почувствовала мой взгляд. Головой кивнула, как бы спрашивая: тебе чего? Я медленно пожимаю плечами. Да так, ничего. А нос у нее действительно картошечкой, на лице веснушки, рот большой, глаза… Глаза пепельные-пепельные! Поразительные глаза. Она еще раз кивком спросила, какого черта мне от нее надо?! Я отвернулся, потом мельком взглянул в ее сторону. Все еще смотрит. Но в глазах уже раздражение, ярость. Я уронил ненужную мне сейчас ручку, которую зачем-то вертел в руках, и полез ее искать. А потом я встретил эту девушку в коридоре. Вся их группа, наверное, тут стояла. Росту девушка была небольшого, фигурка мальчишеская, без этих самых… ну… понятно… Платье школьное, туфли простенькие. И ничего-ничегошеньки особенного. А вот во рту у меня пересохло, ноги ватными стали. Все вокруг галдят, о чем-то спорят, предлагают что-то, старосты с какими-то списками бегают. А мне… Да я ничего и понять-то не могу. Ну, была бы красавица. Красавицу-то ведь я себе представляю. А тут ведь ничего особенного. Прохожу мимо. Вид напускаю на себя совершенно безразличный. Вроде, я уже к лопате примериваюсь, чтобы картошку начать копать. Слышу, догоняет. «Ты что?» — «А?» — «Ты что на меня пялился?» — «Да ничего я не пялился». — «Понравилась? Ну скажи, понравилась я тебе?» И это на виду у всего потока! И вот ведь что нужно было мне сделать: плюнуть на все, неприступность свою, рисовку бросить, сказать, выдохнуть: понравилась. И не бросаться обнимать или, скажем, целовать, а просто сказать: очень! А что же я? Стою болван болваном, чувствую, что краснею, просто заливаюсь краской. И кажется мне, что все только на нас и смотрят, ждут, что я брякну, чтобы оглушительно засмеяться. «Да нет, — мямлю я, — я просто…» — «Ну что просто, что просто-то?» — «В колхоз вот еду…» — «А-а…» И все. Повернулась и пошла к своим. Плечики худенькие, и кажется, вздрагивают. Нет… Смеется чему-то со своими. Ясно. Из колхоза мы вернулись через полтора месяца. Мы были в разных деревнях и ни разу не встречались. Но я думал о ней. Все время думал о ней. Я ее конструировал. Специальность наша будущая — конструкторы-дизайнеры. Что это такое, я еще толком не понимаю. А вот слово «конструировать» нравится. Вот я и конструировал. В мыслях, конечно. Времени было достаточно. Темнело быстро, шли нудные дожди. По вечерам сидим по избам и режемся в карты. Шахматы-то никто не догадался с собой захватить, а карты продавали в магазине. Значит, так, думаю, ты меня, вроде бы, как поразила. Допустим. А чем? Красотой? Умом? Так я с тобой и двух слов не сказал. Характером? В характерах я и вообще-то не очень разбираюсь. Сам не знаю, чем. Влюбился! Да, да. От себя, по крайней мере, скрывать это не стоило. Она была самая лучшая, самая красивая. Она стала в моих мечтах чуть выше ростом, волосы ее волнами спускались на плечи. Исчезли веснушки. Нос тоже как-то неуловимо изменился. И даже чуть большой рот казался единственно естественным на ее таком милом лице. И вот мы встретились на лекции. Не специально, конечно. Да и слово «встретились» — неверно. Просто мы оказались на лекции недалеко друг от друга. Я видел, куда она села, а мне удалось захватить место чуть повыше, через два ряда. Я старательно записывал все, что говорил лектор. Опыта в этом деле у меня никакого не было. Но писать было надо, все писали. Я старался не смотреть на нее, от этого было только хуже. Я чувствовал, что мое поведение неестественно. Она обернулась и покачала головой, словно я ей мешал. Я дернулся и начал что-то быстро писать, совсем уже ничего не соображая. Дело в том, что она была та самая. Уже не замухрышка и пигалица, а красавица. Веснушки с ее лица действительно исчезли. Конечно, осень. В это время они и должны исчезать или быть не так уж заметными. У нас у всех пообветрили лица, огрубели, а у нее кожа лица была чистая, матовая. И нос, и губы, все, все в ней было так, как я себе представлял. Она менялась. В перерыве между лекциями она сама нашла меня, спокойно поздоровалась, расспросила о колхозе и посоветовала не пялиться на нее во время лекций. Причем, все это было подано как шутка, чуть ли не поощрение. Мы, вроде бы, даже сразу стали друзьями. Но только я чувствовал, что все пропало, развалилось, сгинуло. Так спокойно, как она, можно было разговаривать с любым. А потом началась размеренная студенческая жизнь: лекции, практические занятия, лабораторные работы, тысячи по английскому, коньки, лыжи, праздники, танцы, театр, кино… А меня уже несло вскачь. Ничего я не мог с собой поделать. В своих мыслях я наделял ее все новыми и новыми качествами. Я даже дошел до того, что в новогодний вечер представил ее в каком-то королевском наряде. И она действительно явилась в нем. Она выделялась среди всех. Ведь маскарадных костюмов почти ни у кого не было. Я танцевал с ней вальс, и она сказала: «Спасибо! Не за вальс…» За что же? Девушки из нашей группы рассказывали, что у нее не было этого платья из бархата и парчи ни до, ни после, вечера. Какой бархат, какая парча в студенческом общежитии?! Но у нее все откуда-то бралось, а потом бесследно исчезало. И если я хотел видеть ее в развевающемся алом плаще, она и появлялась в нем, и плащ развевался, несмотря на то, что ветра не было. Она как-то очень быстро стала центром всего курса, а я бултыхался где-то на его окраине. Она и экзамены в зимнюю сессию сдала блестяще. А как же иначе, думал я. И хотя к экзамену по физике она не готовилась (моя вина; погода стояла снежная, теплая, и мы с ней бродили по городу с утра до вечера), она и его сдала на отлично. Я, конечно, уверял ее, что она сдаст, я даже ей что-то объяснял, потому что мне физика давалась легко, но столь блестящий успех ее напугал. Мы то сближались с ней, то отдалялись, ей было «некогда», хотя в это время она ходила на танцы с кем-нибудь другим. Не любовь, не дружба. А так — мучение одно. И чем дальше, тем лучше я понимал, что она начинает специально, сознательно сторониться меня. Я ее чем-то пугал. Однажды она сама это сказала. «Тебе бы очень пошли черные волосы», — сказал я ей вчера. Она даже не засмеялась. Она уже, кажется, ненавидела меня. И вот «почти что приятель» утверждает, что она действительно выкрасила волосы в черный цвет. В раздевалке десятого корпуса я вижу, как она встряхивает головой, раскидывая свои черные, жгуче-черные волосы по плечам. Подруги что-то говорят ей, смеются. А она — каменная. Ее словно и нет здесь. Случилось что-то, случилось! В перерыве ко мне подошел «почти что приятель» и сказал, что она хочет поговорить со мной после лекций. А он сам надеется, что после этого разговора я не буду столь часто маячить у него перед глазами и преследовать ее. Я ему сказал: ничего не обещаю. А он мне: смотри! А снег все так же блестит, слепит глаза, сверкает. Чистота его необыкновенная, чарующая. Мы идем с ней по бульвару. Так ей ближе к общежитию. И я чувствую, что она выбрала этот бульвар тополей, чтобы в любое мгновение сказать «пока!» и убежать. Сначала мы говорим о том о сем, о чем-то незначительном, постороннем. А потом она вдруг заявляет: — А ведь ты мне тогда сразу понравился. — Да? — глупо спрашиваю я и, кажется, даже ухмыляюсь. Я уже знаю, что с моих губ будут сейчас срываться одни банальности, глупости, но ничего не могу с собой поделать. Такой день сегодня, что ли? — Только тогда? — Нет, не только. — Она говорит искренне, словно хочет выговориться и больше не возвращаться к этому. — И позже тоже. — Позже… А что же… сейчас уже нет? — Да, сейчас уже нет. Снег поскрипывает под ногами. Солнце светит нам в спины. И мир искрится уже не так празднично, как раньше. Песком посыпают проезжую часть улицы. Она чернеет. — Что ж… — говорю я. — Да нет, ты ничего не понял. И этот твой друг тут ни при чем. Она имеет в виду моего «почти что приятеля». — А кто при чем? — Кто? Ты сам. — Я? — Ты, ты! — Она останавливается и смотрит мне в глаза. Зрачки у нее сейчас маленькие-маленькие. Ну да, это от солнечных лучей, от света. И глаза пепельные-пепельные, как моя сгоревшая мечта. Я даже различаю в них самого себя, маленького человечка. — Ты думаешь, мне вся эта красота очень нужна? — Какая красота? — И волосы по плечам, и греческий нос? — Нос у нее вовсе не греческий. — Меня уже девчонки в общежитии затюкали. Скажи да скажи, как это все у тебя получается? А у меня все само собой получается. Я ничего не делаю. И волосы вчера не красила. Это все ты! — Я? — Ты, ты! Не знаю уж как, но только это все ты делаешь. Ты же ведь говорил, что я стану красавицей! — Говорил? — Говорил, говорил. Да если бы и не говорил, я все равно чувствую. Ты хочешь, чтобы у меня исчезли веснушки, и они исчезают. Ты в своих мечтах видишь меня принцессой, и я действительно ею становлюсь. Ты веришь, что я умница, и я блестяще сдаю экзамены. Если ты захочешь, чтобы я научилась летать, — я, наверное, полечу. Да только я не хочу всего этого! Понимаешь, не хочу! — Не хочешь? — Нет. Не хочу. Это все не мое. Это все твои фантазии. Ты решил — и я такой стала. Я ничего не могу с собой поделать. Я как робот, как марионетка в твоих руках. Я живу и боюсь, а что тебе взбредет в голову завтра? — Взбредет? — Да, взбредет. Ты думаешь, я страдала от того, что была такой пигалицей, как на первой лекции? Нисколечко. Я нравилась сама себе. Я была такая, какая есть. И все, что мне нужно, я сделала бы сама. Даже покрасила или сделала пластическую операцию. — Операцию?! — ужасаюсь я. — Нет, ты сейчас просто прикидываешься простачком. Ведь ты делаешь со мной, что захочешь. Да, это кажется, так и есть. Ну, не совсем, что захочу, а только то, чтобы она была еще прекраснее. — А мне это не нужно. Я хочу быть сама собой. Почему ты тогда, в первый раз, не сказал, что я тебе понравилась? Господи, как бы все хорошо было! Все было бы хорошо… А теперь я тебя боюсь. И страх этот сжигает мою любовь. Мне даже с твоим другом легче. Ему хоть наплевать на то, какая я есть. Страх? Чего же она боится? — Ты думаешь, это счастье — быть такой, какой ты захочешь? А вдруг тебе когда-нибудь захочется, чтобы я стала дурнушкой? Вдруг ты меня разлюбишь? Что тогда? Что тогда?! — Да разве я могу разлюбить тебя? — Можешь, можешь! Ты и сейчас любишь не меня, а свою мечту, свою принцессу! Так и оставь меня. Я не хочу, не хочу! Она чуть не плачет. — Прошу тебя, не думай обо мне, не замечай меня, разлюби, возненавидь… А я снова стану той, что была раньше. Ты обещаешь? Обещаешь? — Обещаю. — Я ошеломлен. Я даже не знаю, что я обещаю. В моих ли это силах? — Ну и хорошо. Спасибо тебе. Всего только полгода я и не жила. Всего только полгода. Но ведь это же не на всю жизнь? О господи, для чего все это? Так я пошла? А я смотрю на нее и вижу, как выбившиеся из-под вязаной шапочки волосы светлеют, блекнут. Медленно, неохотно. Она сама еще этого не видит. Я не хочу, не хочу! — Ну, пока? — говорит она. — Пока, — говорю я. Я стою один, приговоренный. Пусть будет так, как она хочет, пусть будет так всегда! Пусть она явится завтра на лекцию той замухрышкой, какой я увидел ее в первый раз! Пусть! Пусть все удивляются, сожалеют, успокаивают ее. Пусть. И тогда я подойду, возьму ее на руки, скажу… Ах, опять я только о себе…Новелла IV
АПРЕЛЬ
Не люблю я этот месяц. Растает все, грязь, накопившаяся за полгода, вылезет на божий свет. Но ее еще не убирают, потому что снова повалит снег, на день, на два. Присыплет все, скроет от глаз человеческих. А на следующий день снова грязь. Кучи мусора, прошлогодняя трава, листья, битые бутылки, обломки старой мебели. Какое-то междувременье. Ни зима, ни весна. Правда, в конце месяца обязательно бывает три-четыре теплых дня. Это уж как закон. А середина месяца… Слякоть на улице. Грязь непролазная. Я иду со своим другом. Мы работаем. Мы сами себя назначили Смотрителями улиц. «Конечно, мы работаем еще и в других организациях. Друг — инженер-конструктор, а я — врач скорой помощи. Там мы получаем зарплату, но основной и он, и я считаем вот эту свою работу, за которую нам никто не платит денег и которая не предусмотрена ни в одной смете, а штатные единицы не значатся ни в одном учреждении. Я не сразу пришел к этой работе. Сначала было другое. Однажды, еще студентов, судьба привела меня в ремонтную организацию. Работа была неквалифицированная, тяжелая. И вот мы, десять человек в грязных робах, начали долбить отбойными молотками асфальт. Асфальт был еще относительно нов и провалился лишь в нескольких местах, по крайней мере, все близлежащие улицы были не асфальтированы вовсе, и грязь с этих истерзанных грузовиками улиц развозилась по дороге, которую мы ремонтировали. Товарищи по работе были настроены добродушно и даже с некоторым юмором, который, как я понял чуть позже, очень помогал совершать бессмысленную работу, усыплял совесть, как бы говорил: знаем мы, все знаем, но ведь и другие делают то же, не мы первые. А то, что мы не первые, я понял, как только раздолбил квадратный метр асфальта и обнаружил в нем семь «культурных слоев», как иногда это происходит с археологами, только слои эти разнились друг от друга не веками, а лишь месяцами, неделями. Улица уже была золотая… Мы поставили предупреждающие заградительные щиты для транспорта и могли спокойно потешаться над легковыми машинами, которые теперь были вынуждены объезжать ремонтируемый участок по непролазной грязи ближайших улиц. Их кидало и бросало, словно бочки по волнам, а пассажирам было не до смеха, но их серьезные, озабоченные лица, привыкшие к таким мытарствам, смотрели на нас не с укором, а лишь с мольбой, беззвучной, стыдливо упрятанной, потому что они знали, что город благоустраивается и становится все краше, а по утрам передают стандартную программу «Люби свой город», и, прослушав ее, люди надевают на ноги туфли, но попадают в грязь и колдобины, потому что передача предназначена для людей, а не для улиц, и улицы о ней ничего не знают, лишь скрипят от боли, когда им вспарывают животы, как это делали мы тогда. Мне казалось, что люди уже проиграли битву с улицами. Эта война, объявленная какой-нибудь улице или переулку на неделю или месяц, растягивалась на годы, обескровливая обе стороны, в результате чего улицы не выдерживают и проваливаются и разбиваются вновь, но это поражение и является их победой, а люди сдаются и покупают резиновые ботфорты, но это тоже не совсем поражение, потому что городская фабрика резиновой обуви вынуждена работать с перегрузкой, и это стимулирует развитие промышленности, хотя уж очень отравляет воздух отходами, но это не в счет, потому что уж чего-чего, а воздуху у нас хватает. Но и экологические комиссии тоже не дремлют, хотя их работу я представляю очень похожей на нашу. Под полуметровым слоем асфальта начинался гравий, потом глина или песок, потом еще что-то, что уже нужно было взрывать, а вот и то, к чему мы так яростно стремились: чаще всего труба, которую нужно заменить на другую, большего диаметра, или найти течь, или передвинуть трубу на полтора метра. И вот мы уже являемся оплаченными зрителями, а работают экскаватор и бульдозер. И еще три экскаватора и дна бульдозера чего-то ждут и уныло стоят рядом. В сторонке расположилось с десяток «Волг» и «Москвичей» с дремлющими водителями, уже привыкшими ко всему и поэтому совершенно не любопытными. А руководители отвечающих за ремонт и сохранность дорог предприятий (ох, и много же их!) стоят по краям кратера котлована, подают советы, которые, впрочем, все равно невозможно расслышать из-за грохота и лязга механизма с ковшом. А в горисполкоме стоит настороженная тишина, и работники его объясняют нетерпеливым посетителям почему-то таинственным и страшным шепотом: «Сам на аварии», словно он у постели тяжелобольного, всеми любимого и почитаемого человека. А потом котлован неделями заливается водой, но однажды о нем все вспоминают и опять начинается горячка и на полпути снова наступает оцепенение. Автобусы и легковые машины все месят грязь, и никому нет дела до рваной раны на животе улицы, а мы сидим и курим и сбрасываемся, сами знаете, на что. И пустые бутылки остаются на дне могилы, которую мы так доблестно вырыли, все равно их невозможно сдать, да и не хочется, подумаешь — мелочь! Ведь мы уже заработали премиальные и пора идти их получать. Рану заштопали. Кое-как, но все же заштопали. Все равно мы еще вернемся сюда не раз. А нас уже ждет новая работа, если только ее можно так назвать. Я бросил эту работу. И не потому, что мне надоело рыть землю и бегать в магазины. Нет. Просто улицы запомнили меня. И стоило мне только выйти из подъезда, как асфальт шарахался в сторону и вопил: «Вот он! Вот он, вспарыватель животов». И я точно знал, еще немного и разверзшаяся улица поглотит меня. Меня, потому что она знает только исполнителей. И я ушел… Ушел и тут же попал в открытый колодец, когда переходил улицу, но не разбился насмерть, а отделался лишь ссадинами и царапинами. Это была месть. Но ведь я не умел летать! Хочешь, не хочешь, а мне приходилось ходить по улицам. Я заметил, что колодцы теплосетей и канализации почему-то всегда открыты. И были уже несчастные случаи, и один мальчик даже разбился насмерть, а может, и не один, но мне известен только этот случай, хотя менее трагичных было предостаточно. Уж это-то я знал точно. В то время я уже работал на «скорой». И я стал искать человека, который бы отвечал за эти люки, который бы обязан был их закрывать. Я вовсе не хотел избить его, я просто хотел наняться на работу, чтобы ходить по городу и закрывать эти ловушки. Но тщетно. Тут была какая-то загадка, фокус, тайна. За капканы не отвечал никто. И я ничего не смог добиться. За ловушки, часто еще скрытые лужами, вот как сейчас, никто не отвечал. И я начал на свой страх и риск. Сначала я проделывал свою работу стихийно, без всякого плана, потом составил маршрут и радовался как ребенок, что чья-то жизнь спасена, пока мне не пришла в голову мысль обойти маршрут с начала. Нет, здесь был какой-то заговор, тайная организация. Люки снова оказались открытыми. Моя работа имела смысл, но не имела конца. Оставалось создать свою организацию «закрывателей канализационных люков», но в этом мне официально отказали, потому что не было соответствующего распоряжения свыше, сметы и штатного расписания. А незаконные организации не имели права на существование. Мне помогли друзья. Нельзя сказать, что эта проблема волновала только меня. Пострадавшие иногда писали в газеты, если только ломали что-нибудь другое, а не руки. И газеты задавали вопрос: «доколе?», ни к кому в частности не обращенный. Но только кто мог на него ответить? А однажды в Лагерном саду трехлетний мальчишка провалился в семиметровую скважину, которую забыли закрыть, а может быть, вовсе и не собирались этого делать. Он упал туда на глазах у своих родителей и застрял у основания. Мальчишку вытаскивали несколько часов, потому что он застрял крепко. Была организована целая спасательная экспедиция. Чтобы мальчик не задохнулся, в скважину специально закачивали кислород. Мальчика спасли и отправили в больницу. Он почти не пострадал, даже не простудился. Но еще несколько дней жители города, встречая своих знакомых, спрашивали: слышали, мальчик упал в скважину? Ага, слышал. Безобразие какое! Но, говорят, он здоров. Да, как хорошо, что все кончилось благополучно. Постепенно все успокоились. А скважину забили… навсегда. Она и не нужна была… Забили эту… Вот только что делать с другими? И еще с люками… Да что же это?! Развороченные мостовые, залитые грязью тротуары, грохот отбойных молотков; разваливающиеся от тряски автобусы и троллейбусы; мусорные кучи, стыдливо прикрытые рекламными щитами; деревья и кустарники, безжалостно срезаемые ножами бульдозеров под предполагаемое еще только строительство; здания, безнадежно ремонтируемые из года в год; отсутствие подземных переходов для обыкновенных пешеходов, для детей; и катастрофы, словно жизнь человека ничего и не стоит. Я врач скорой помощи. Я все это знаю. А какое чувство охватывает меня, когда машина не может подойти к дому, в котором, возможно, умирает человек. Ведь часто дело идет на минуты, даже на секунды! Мы с другом идем по улице, которая ведет от площади Южной к реке, улице, частично заасфальтированной, частично забетонированной, но на большей своей части все же разбитой вдребезги, с ямами, которые уже привычно объезжают грузовики, но не имеющей тротуара, хотя по ней ежедневно ходят тысячи людей. По этой улице идем и мы, я и мой друг, только он чуть впереди, потому что я задерживаюсь прикурить. Зимний снег еще не везде стаял. Грязь и лужи. Мокрый снег сверху. Я успеваю прикурить. И тут раздается крик. Кричит какая-то женщина, словно увидела нечто ужасное. Сначала одна, потом несколько. И непонятен сразу мне этот звук, потому что заглушается и искажается ревом самосвалов. Да и не звуки интересуют здесь людей, а пятачок земли, на который можно отскочить, когда на тебя несется смерть. Кричит женщина. Одна, потом несколько. И скрежет тормозов, и лязг сцепившихся металлических кузовов, и стон, но не человека, стон только что происшедшего. Он, мой друг, лежит в луже грязи, нелепо и страшно, и к нему уже бегут люди, а кто-то все еще тоскливо и испуганно кричит. К нему бегут, теперь уже не разбирая грязи. Я к нему ближе других. Яопускаюсь на колени в жижу. Он мертв или почти мертв. Нужна «скорая помощь». — Что с ним?! — Я видела. — Что же это! — Врача! Это все говорят окружающие нас люди. — Я врач, — говорю я. — Кто-нибудь… вызовите «скорую помощь»! Среди людей чувствуется растерянность. — Где телефон? Я знаю, что в радиусе километра телефона-автомата не найти. — Кто-нибудь в институт! — подсказываю я. Несколько человек бросаются бежать. Я ничего не могу больше говорить, только поддерживаю голову друга ладонями. Изо рта и носа у него течет кровь, блестящими темно-красными ручейками. У него проломлен череп. А что еще, я даже не хочу знать. Достаточно и этого. — Отнесите в сторону, — советует кто-то. И водитель одного из сцепившихся самосвалов, испуганный и желающий теперь сделать хоть что-нибудь, протягивает руки. — ГАИ надо вызвать! Это уж их дело. Я сейчас жду только «скорую». Мы переносим моего друга в сторону и опускаем на чей-то плащ. Друг не стонет. И если еще не умер, то умирает. Какой-то человек берет моего друга за кисть. — Вы врач? — зачем-то спрашиваю я. — Нет… Но я знаю. Чувствую. Он умирает. «Скорая» не успеет. Все… все… Так нелепо… Что же мне, броситься с кулаками на водителей самосвалов? Убить их? Закричать? И криком попытаться облегчить свою душу? Свою… Свою! — Кто может отдать ему час жизни? — спрашиваю я. — Всего час. Я слышал, что есть люди, которые могут отдать несколько часов или даже дней своей жизни человеку, который умирает. Из своей жизни они эти часы и дни вычеркивают, вырывают. Я слышал это, но не понимаю, как можно отдать другому часть своей жизни. И я бы отдал, но не знаю, не умею, не могу! — Кто? — спрашиваю я. Все молчат. И не потому, что им жаль нескольких своих часов или даже только одного часа. Просто, люди с такой удивительной способностью встречаются очень редко, и вероятность того, что такой мог оказаться именно здесь… — Никто, — говорит кто-то. — Он уже… — Если бы я мог! — говорит другой из толпы. — Да где же «скорая помощь»?! — Человек умирает! Мокрый снег превращается в дождь. Кто-то открывает зонтик над лицом моего друга. — Ладно, — говорит человек, которого я чуть было не принял за врача; он словно с чем-то соглашается. — Документы у меня в кармане. И непонятно, зачем он это говорит. — Час я, пожалуй, натяну… Лицо его вдруг становится землистым, он пытается встать с колен, но не может. Он шатается и падает. А тот, первый, мой друг, дышит. Он не приходит в сознание, но он дышит. — Сообщите… — и дальше человек не договаривает. Его кладут рядом на еще чей-то плащ и никто не знает, жив он или мертв. Случай! Этот мужчина оказался именно тем человеком, который может отдавать свою жизнь по частям другим людям, которым вот так, как сейчас, нужен этот час или день, пока пострадавшего не положат на операционный, стол, не подсоединят к нему датчики и приборы, поддерживающие жизнь, пока не сделают все возможное. Но только его-то жизнь укорачивается! И он не знает, как и все другие, сколько же ему осталось еще: много, очень много, или совсем ничего, как вот у этого. Он не знал, но, может, чувствовал, иначе бы зачем он сказал: «сообщите…»? Но только как отказать человеку в жизни? Он не смог отказать… И ведь не стар он еще. Просто, слишком щедро отдавал свою жизнь другим. Я нагибаюсь ухом к его губам, надеясь услышать еще что-то. Но он молчит. Он уже никогда больше не заговорит. Подходит машина скорой медицинской помощи, затем вторая. Их увозят, но только в разные места. Меня не берут. Я весь в грязи. На меня, наверное, страшно смотреть. Работники ГАИ разбираются в происшествии, но многие свидетели уже разошлись: спешили на работу, но делам или даже просто поделиться поскорее новостью. А я иду к автобусной остановке, чтобы доехать до больницы, которая сегодня является дежурной, и мысли разбросаны в разные стороны в моей голове. Я не верю, что друг умрет. Его спасут, его вернут к жизни. Я думаю о нем и еще о том человеке, имени которого даже не знаю, и стараюсь понять его или представить другого или себя на его месте. Я понимаю и не понимаю. И человек становится для меня еще загадочнее, еще открытое, и все это в одно и то же время. Но это не странно, потому что я уже давно пришел к мысли, что никогда не сумею понять людей до конца. Эта мысль не приводит меня в отчаяние, ведь человек очень сложное существо, чтобы его можно было и в самом деле понять до конца. Я иду мимо остановки. Неловко лезть в таком виде в автобус. К тому же я вспоминаю, что еще не делал сегодня своего обхода. Да и по маршруту товарища сегодня придется идти мне. Я иду и закрываю люки, и многие, наверное, думают, что вот-таки и нашлась организация, которой это дело вменили в обязанность. Я закрываю ловушки-люки перед школой, из которой уже вываливает толпа ребятишек. Они бегут с запрокинутыми головами, веселые, крикливые, шумные и не смотрят себе под ноги. Они еще не знают, сколько ловушек подстерегает их впереди. Не знаю этого и я…Новелла V
МАЙ
Весь май простоял холодный. Мой шеф сказал, что такой весны не было шестьдесят лет. Он прав. Почти прав. Такой весны не было еще никогда. Деревья стояли голые и испуганные, и каждый день хлестал то холодный дождь, то мокрый снег. Все исходило тоской и ожиданием тепла. И вот в последнюю неделю мая, когда казалось, что лето обойдет наш город, в утренней метеосводке передали, что днем ожидается двадцать градусов тепла, да еще и без существенных осадков. Никто не поверил в это. Как же! Двадцать градусов! После восьми месяцев снега! Прохладное утро не предвещало обещанной жары. А когда я шел из института на обед, в черном плаще и черной кепке, солнце прожгло мою спину и разогнало кровь так, что застучало в висках. После дождей воздух был прозрачен и голубел, и что-то уже происходило с голыми ветвями деревьев. В недвижном воздухе ясно слышались шорохи и вздохи, словно звуки радостного пробуждения. Окна девятиэтажек студенческих общежитии раскрылись настежь, и в них уже торчали голые спины парней и девушек, подставленные чисто вымытому солнцу. Странно было смотреть на людей, что шли по улицам. Кто в плаще, кто в пальто, кто перекинув пальто или плащ через руку. Никто ведь не поверил с утра в это тепло. И какая-то мягкая растерянность в лицах: извините, так уж вышло… Конечно! Сбросить с себя, наконец, и зимнюю одежду, и зимнее настроение. А я иду, так и не сняв плаща: пусть все расплавится во мне от солнца. Трава кое-где уже повылезла из земли и зеленеет. Птицы одурели от счастья: голуби, воробьи и скворцы копошатся в земле и на влажном еще асфальте. Тополя на глазах выбрасывают из почек сережки и роняют их на плечи и головы прохожих. Сережки пахнут смолой, или это так пахнут осыпавшиеся стручки почек?.. Я подхожу к дому и чувствую, что меня ждет еще что-то радостное. На мгновение я пугаюсь: мне уже ничего не надо. Пусть это будет завтра, а сегодня я уже переполнен счастьем. Я подхожу к двери, вставляю в замочную скважину ключ, за дверью тишина. Странно. Почему это Никса не встречает меня радостным лаем? Я открываю дверь и вхожу в прихожую. Ах, вот все-таки она. Собака бросается ко мне, цокая когтями по полу, виляя хвостом, нагибаясь и приседая. Сейчас бросится ко мне на грудь и попытается ткнуться мокрым носом в ухо. Я нагибаюсь. Так у нас заведено. Но Никса вдруг бросается в комнату, залитую солнцем, припадает там передними лапами к полу, взвизгивает, снова бросается ко мне, прыгает передними лапами на грудь, но тут же, перевернувшись прямо в воздухе, снова бросается в комнату. — Никса! — кричу я. — Гав! — отвечает Никса из комнаты. — Что с тобой сегодня? Это весна на тебя так подействовала? — Гав! Гав! — Как четко различается в собачьем лае радость. Нужно немного прогулять собаку. Я снимаю наконец плащ и протягиваю руку за поводком. — Гав! — говорит собака. — Да что с тобой, Никса?! Я вхожу в комнату. На стуле у окна сидит девушка и гладит по спине мою собаку. Не так-то просто это сделать — Никса вертится как вьюн. — Здравствуйте, — говорю я тихо и растерянно. Девушка поднимает голову: — Здравствуйте. А вот в ней нет никакой растерянности, словно она каждый день сидит у этого окна. — Я уже ходила с Никсой на улицу… Это ничего, что я здесь? — спрашивает она. — Ничего… — Я прихожу, кажется, в себя. — Это хорошо, это просто здорово! Но вот только как она могла попасть в мою квартиру? — У меня был ключ, — поясняет она. Фу ты, черт! Конечно же, у нее просто-напросто был ключ. Что тут голову ломать, все ясно. — У вас хорошая собака. Мы с ней немного поиграли… «Ну кто же она?» — думаю я. Это так здорово, что она здесь. И хорошо, что ключ у нее оказался. А то ведь могла постоять у дверей и уйти, не дождавшись меня. Солнце золотит ее волосы, но я так и не могу понять, какого они цвета. На таком солнце все из золота. Она сидит спокойно и гладит собаку. А Никса положила ей голову на колени и жмурится от удовольствия. На девушке летнее, короткое и без рукавов, платье, цветное и яркое. И вообще вся она какая-то весенняя. Другого определения я не могу подобрать. Я возвращаюсь в прихожую, снимаю пиджак, вешаю его на крючок, сегодня он мне уже не понадобится. Рубашка прилипла к спине. Нет, пора переходить на летнюю одежду. Я снова вхожу в комнату и сажусь на стул. Никса подбегает ко мне, смотрит своими человеческими глазами и чуть наклоняет голову вбок. Все в ней сейчас вопросительно и выжидающе. — Хорошо ведь, Никса, что она пришла к нам? — Гав! — отвечает Никса. Девушка встает и подходит ко мне. Встаю и я. Она ниже меня ростом и поэтому смотрит вверх, внимательно, словно ожидая чего-то, и в глазах прозрачная зелень и бездонность. — Давайте говорить друг другу «ты»? — предлагает она. — Давайте… то есть, конечно, давай. Она протягивает мне руку. Ладонь прохладная, маленькая, пальцы крепко сжимают мои, не хочется выпускать их. Спросить ее, откуда она взялась такая? Я боюсь. Спрошу, а она исчезнет или скажет, что ошиблась номером квартиры, и уйдет. Нет уж, ничего я не буду спрашивать. Пусть останется маленькая тайна. Если тайну сохранить, то он а продлится… Вдруг она, эта тайна, продлится еще! — Так будет лучше, — кивает она. Словно мысли мои прочитала! — А вообще-то я появилась у вас в городе только сегодня. — Понятно, — говорю я, хотя ни черта мне сейчас не понятно! — У меня здесь много дел. Я сейчас уйду. А вернусь вечером. Или лучше я встречу тебя у института. И тогда мы пойдем вместе. Хорошо? Я согласен. — Никсу я возьму с собой. Мы побродим по лесу. А вечером ты покажешь мне город. Не хочется мне ее отпускать. — Это очень нужно? — Очень, очень. Никса нетерпеливо повизгивает, чувствуя, что ее поведут в лес. Девушка высвобождает руку и проводит ею по моей щеке. Щека горит. — У нас с тобой все будет хорошо, — говорит она. — Это навсегда? — спрашиваю я и понимаю, что спрашивать было нельзя. Она смеется, мотает головой из стороны в сторону. А я так и не могу рассмотреть, какого цвета у нее волосы. И смех ее больно застревает в сердце. — Так мы пойдем? Никса уже вся — нетерпение! Ах ты, собака! Ведь я твой хозяин! Солнце рвется через открытое окно и балконную дверь, с улицы доносится запах молодой листвы. Я выхожу на балкон и не слышу даже, как хлопает дверь. Я вижу их уже внизу. Никса идет без поводка, рядом. Это тоже очень странно. И еще… Березки-то перед домом уже распустились и зеленеют вовсю. И там, где только что шли они, деревья тоже распустились, а что делается дальше, я не могу рассмотреть. Я варю суп из брикета, пью холодное вчерашнее молоко, переодеваюсь. Я как бы принял окончательно переход от зимы к весне. В институте я заканчиваю генераторный датчик для измерения переменных электрических полей, кладу на свой рабочий стол два метровых листа меди с зазором между ними в несколько сантиметров, создавая тем самым конденсатор, и начинаю градуировать свой датчик. Я гоняю его на разных частотах и при разных напряженностях поля, составляю градуировочную таблицу, а потом вычерчиваю график. Шеф смотрит на меня несколько оторопело: такого темпа в работе я ему еще не показывал. Из студенческих девятиэтажек доносится музыка. А у меня в голове и без того музыка, трепетная и неожиданная. — Странно, — говорит шеф, — во дворе института еще ни один листочек не распустился. — Так ведь только первый день тепла, — возражает ему кто-то. — Да, первый. Однако вот на Красноармейской, на западной ее стороне, уже все тополя распустились. — Почему только на западной? — Потому что на западную сторону солнце светит только с утра, — поясняет шеф, — а на восточную — после обеда. К вечеру распустятся. Да, я заметил, когда шел с обеда, что тополя выпустили листья. А на другую сторону улицы даже и не взглянул, в голову такое не пришло. Постойте… По этой стороне улицы шла она с моей собакой! Здесь был самый короткий путь в лес. И шеф, и я проходили здесь после обеда. Я мало что заметил, а вот шеф — многое. Ну, на то он и шеф, чтобы все замечать и знать. Я немного успокаиваюсь. Перед концом работы распускаются листья деревьев и под окнами нашего института. Происходит это почти мгновенно. Я замечаю. Замечают и другие, но почему-то не начинают спорить, выдвигать гипотезы и объяснения, а просто торопливо собираются домой. Я выхожу из проходной и вижу мою незнакомку. Она сидит на куче кирпичей за дорогой. Никса лежит возле ее ног, а в руках у девушки охапка цветов. И где только она смогла их найти? Какие сейчас в лесу цветы? Через день, через два — тогда они действительно будут. Букет из кандыков, медунок и подснежников… Я подхожу, а она все сидит, и деревья вокруг стоят совершенно зеленые. Не могли они так распуститься за день. Неделю нужно на это. — Ну, как? — спрашиваю я. Никса смотрит на меня отсутствующим взглядом. — У вас тут хорошо. Весь лес зазеленел. — Давно вы меня ждете? — Минут десять. Десять минут назад деревья вокруг нашего института вдруг покрылись листвой. Подходит шеф и смотрит на девушку испуганно-недоверчиво, потом говорит: — Познакомь. Как я могу их познакомить? Я даже не знаю ее имени. Я просто говорю: — Знакомьтесь. Они протягивают друг другу руки, но имен тоже не называют. Шеф-то, конечно, просто забыл свое. Мимо идут научные сотрудники и инженеры. Деревья стоят зеленые-зеленые. — У вас должно получиться тоже, — говорит она моему шефу. — Я знаю. Вы ведь сейчас пойдете по правой стороне Красноармейской? — Да. — Шеф трясет головой и приходит в себя. — Вам это понравится, вот увидите. — А вы? — Мы пойдем по берегу через Лагерный сад. Я думал, шеф обидится, но он словно сам желает отделаться от нас. Конечно, у него жена, дети, магазин, ясли, то да се. Он наскоро прощается и чуть ли не бегом бросается по краю лесопитомника к Южной площади, от которой и начинается улица Красноармейская. А девушка подходит к проходной и кладет свои цветы на бетонную плиту, так что становится ясным, что они не просто здесь брошены, а подарены тем, кто будет проходить мимо. Мы идем по бетонной дороге к обрыву, бетон через сто метров кончается, дальше ведет тропинка, по правую сторону которой тянется огромный пустырь-свалка с предупреждениями на фанерных щитах: «Свалка мусора запрещается!» — Не смотри туда, — говорю я. — Вот влево ионосферная станция. Здесь красиво. — Да, — отвечает она. — Красиво тут у вас. Только и пустырь должен зеленеть. — Он и в хорошие-то годы не… — начинаю я и замолкаю. Пустыря нет. Вернее, он есть, но… но какой же это пустырь-свалка?! Зеленеющие бугры и ложбинки. Густая трава скрыла отбросы человеческой деятельности. — Да-а… — говорю я. — А завтра снова все завалят мусором. — Жаль, что завалят. Но что я могу сделать? Мы идем и разговариваем, а иногда молчим. Легко и разговаривать, и молчать. Зеленеют маленькие березки возле нашего института и старые березки и осины в Лагерном саду. А потом мы идем по проспекту Ленина к центру города. Воздух над городом чист. Солнце высоко стоит над левым берегом Маны, но уже можно представить, каким будет закат, — мягким, теплым, во все небо. — Ты замечаешь, что творится с природой? — спрашиваю я. — Замечаю. — Наверное, она слишком долго ждала тепла, все в ней уже было подготовлено к сегодняшнему дню, но удерживалось холодами; и вот солнце и тепло — как пусковой импульс. Поэтому все расцвело и распустилось… У главного корпуса политехнического, где проспект Ленина сбегает с горы вниз и открывается вид на главпочтамт и низинную часть города, я вдруг смутно ощущаю что сейчас своими глазами увижу разгадку тайны. Вот она рядом, тайна, нужно какое-то усилие мысли, чтобы сообразить, что же происходит. Небольшое усилие воображения. Надо мной шелестят на легком ветерке листья, шумят несущиеся мимо машины, проходят люди, в основном студенты, а я стою и пытаюсь прочистить какие-то фильтры в своем головном мозге. Я чувствую, что только здесь, только сейчас смогу понять все. А она стоит и улыбается, она знает все. И как, наверное, смешон я, ничего не понимающий, беспомощный и страдающий от этого. Кто-то пробегает мимо, вниз, и кричит: — Смотри, а там еще голые деревья! Конечно, можно все видеть и быть слепым. Как я… Над нами березы шумят листьями, а там, внизу, в тополиной аллее, нет еще и намека на зелень, словно весна там еще и не начинается. Это и объяснимо, и немного жутковато. Слишком резок контраст. — Ну, пошли, — говорит она. — Такого не может быть, — бормочу я. — Невозможно… Мор, что ли, на них напал какой? — Да нет же. Просто нужно, чтобы их кто-нибудь разбудил. Они, конечно, распустятся и сами, но все же лучше им помочь. — Это как же? — Просто пройтись рядом и представить себе молодую листву. Деревья надо любить. — Так это ты помогла деревьям по одной стороне Красноармейской? — Я. Я еще и в лес ходила. — А другая сторона? — А по другой стороне уже, наверное, прошел твои шеф. У него это должно получиться. — Да откуда у него может взяться такое свойство? Никса смотрит на меня и тихонечко лает. Это она голос свой проверяет. — Оно передается от человека к человеку. Я сразу поняла, что у него получится. — А у меня? — Ты же не веришь… — С научной точки зрения это ерунда. Невозможная вещь. — Тогда у тебя ничего не получится. — Конечно, нет. И ни у кого не может такое получиться. — Не может? А ну, смотри! Она бросается вниз по ступеням. Никса за ней. А я остаюсь стоять. Зеленая волна движется вниз по проспекту. Сверху все отлично видно. Ну и явление природы! Там, внизу и впереди, была тополиная аллея, и вот по ней зашагал светло-изумрудный цвет. Движение зелени даже немного опережало ее. Я догоняю ее и говорю: — Попробую сам. Но у меня ничего не получается. Я и убеждаю себя, и настраиваю, я вроде бы и люблю лес, и хочу, чтобы он зазеленел, но ничего, ничего у меня не получается. Я могу так идти сколько угодно среди голых деревьев, пока им не придет время распуститься самим. В общем, я оказываюсь неспособным делать чудеса. Но у меня находится другое занятие: показывать ей город. Так и идем мы с ней до самой ночи, и собака, устав, еле плетется за нами. Обидная мысль приходит мне в голову. Может, ей нужна рядом с собой обыденность. Может, чудеса невозможны без чьей-то ординарности… Ладно. Пусть так. Но уж мне-то эта тайна все равно очень, очень нужна. Я теперь каждый год буду ждать весну, ждать пору, когда деревья вот-вот начнут распускаться. Я пойду среди голых стволов. Но деревья, наверное, так и останутся голыми. А потом мы пойдем с ней, и Никса побежит за нами. И тогда все вокруг начнет зеленеть. Но я не буду завидовать, я буду только тихо радоваться и каждый раз у меня будет возникать надежда, что когда-нибудь и я научусь оживлять лес.Новелла VI
ИЮНЬ
Ночь… Распахнутое окно и звезды. Мысли, одна тяжелее другой, лезут в голову. Что-то не ладится в мастерской Красоты, где работаю я. Что-то мы не то делаем. От споров и доказательств пухнет голова. Криков и советов много. Еще больше предостережений. Да, красота все же возникает. И в городах, и на улицах, и в квартирах. Но красота постепенно исчезает из лесов и с полей, рек и озер. Мир стремительно меняется. И мы не успеваем за ним. Мы спешим и делаем ошибки. Мы творим новую красоту и уничтожаем ту, что существовала веками и тысячелетиями. Нам некогда осмыслить последствия наших дел, мы больше заняты сиюминутным, чем вечным. Да и что нам вечность! Смена, декада, месяц, квартал волнуют нас больше. Что Красота? Полезность! Норма. Стандарт… Как понять Красоту? Можно ли ее понять? Нужно ли? Не спится мне. Нетерпение, ожидание, трепет… И вдруг я чувствую, как что-то грустное и зовущее начинает стучать во мне, раздвигая смутно белеющий оконный проем, приближая неуловимые, маленькие, мигающие светлячки неба и наполняя меня странным ощущением, названия которому я не могу придумать. Я только чувствую и принимаю его, как неизбежное и радостное; как неожиданные цветы в осеннюю слякоть. Кто-то зовет меня, еще не зная, откликнусь ли я, услышу ли. Кто-то зовет меня, и грусть закрадывается в его сердце от моей глухоты. И тогда я вспоминаю, что такое со мной уже было. Кто-то звал меня, а я отгонял от себя этот крик мыслями о калькуляции завтрашнего дня, в котором будут и деловые встречи, и поездки, завтрак и обед, время для шутливых бесед с друзьями и еще множество мелких, но необходимейших действий и дел. В дни, разложенные по минутам, как расписание пригородных электричек, иногда врывался этот зов, ненавязчивый, словно пробующий осторожным движением ноги тонкий, предательский весенний лед ручья. А я отгонял его, точно он был насекомым, случайно залетевшим в окно. И не было во мне мыслей и желаний прислушаться к тому, что шепчут мне на ухо. И только по ночам, когда все затихало, погружаясь в сны, я слышал чуть отчетливее. И это сминало стереотип моего поведения, словно Дружески предлагало руку. Смутная еще мысль-догадка возникает во мне. Она как воздух, присутствующий всегда, но сознательно не ощущаемый. И нужно глубоко задержать дыхание, чтобы почувствовать его. Кто-то зовет меня, и я пробую разобраться. Кто же он? Но малейшая попытка применить логику к ощущению, которое я испытываю, приводит к тому, что все возвращается на свои привычные, первоначальные места. Нет, мне не понять этого, потому что, пытаясь разобраться, я невольно отвергаю, отдаляю его от себя, отпугиваю раз и навсегда заданной определенностью, в которой нет места непонятному. Хорошо! Я согласен. Я не буду допытываться, что да почему. Пусть сегодня будет нарушено равновесие обыденности и порядка. И тут я сам начинаю понимать, что это я неосознанно и давно зову кого-то, далекого, непонятного мне, как непонятен я сам себе. Да, это так. Каждый раз, когда наступает ночь, я гляжу начинающими уже скучнеть глазами в белый четырехугольник, и это я сам зову кого-то, живущего в чужом, незнакомом мне мире! И я хочу взглянуть на другое. Я стучусь в дверь, не замечая, что стучатся и с другой стороны. Я, кажется, уже представляю себе его. Нет, не лицо, не фигуру. Я даже не знаю, есть ли у него лицо в понятии, которое люди в это слово вкладывают. Он может быть и человеком, и сгустком кипящей при миллионах градусов материи. Не это важно. Я представляю себе его чувства и мысли, возникающие из этих чувств. Он, как и я, рвется куда-то за пределы отведенного ему круга, ограниченного законами природы. Вернее, только познанными им и мной законами природы. Мне понятны его грусть и отчаяние при мысли, что он не может увидеть что-то, скрытое от него рядом или за тысячи световых лет. Его грусть — моя грусть. Он понятен мне в своих чувствах, я согласен с ним, потому что он и есть я, только не здесь, на Земле, а где-то… И тогда я осторожно, чтобы не вспугнуть неведомое, встаю, и порыв свежего ночного ветра, пахнущего необычным и странным, упруго бьется в мое тело, мгновение рвет мягкие шторы, превращая их в паруса, и затихает. Я воспринимаю это как согласие, как начало раскрывающегося секрета. Я принимаю ночь со всеми ее тайнами. Я сдергиваю со стула брюки и рубашку, шарю в темноте коридора, отыскивая туфли. Вот и все. Я готов. Я знаю и не знаю, куда мне идти. Знаю, потому что ни на секунду не раздумываю над следующим шагом. И не знаю, потому что иду не сам, что-то ведет меня. Стараясь не шуметь, спускаюсь я по лестнице, выхожу из дома. Тишина… И вдруг короткий и резкий взрыв шагов. Это я спугнул девчонку и ее парня. Они отбегают ровно на столько, сколько могут выдержать без поцелуя, шагов на пять. Мне нужно пройти мимо них. И они снова убегают, на этот раз на три шага. И больше уже не срываются с места, когда я прохожу мимо них, только парень загораживает девушку своей спиной. Чудак! Ночь глубока, но коротка. Всего часа полтора отведено ей сегодня. У подъезда темно, не видно даже асфальта. И только когда я сворачиваю за угол дома, мягкий свет уличных фонарей начинает создавать смешные, пересекающиеся, как в калейдоскопе, тени столбов и деревьев. И моя тень, сначала чуть поотстав, стремительно обгоняет меня, вытягивается и плавно исчезает, с тем, чтобы вновь возникнуть позади и начать свой волнообразный циклический бег. Прямолинейная и пустая перспектива улицы сообщает мне, что это и есть дорога туда. Но пустота и безмолвие здесь только кажущиеся. Я начинаю различать листья тополей, их шепот и тихое прерывистое дыхание. Чтобы не мешать им, я выхожу на середину улицы, точно зная, что шорох шин автомобилей меня сейчас не обеспокоит. Дорога, ограниченная двумя рядами сходящихся впереди огней, ведет в бесконечность. Я это знаю, так же как знаю, что бесконечность начинается там, где эти огни сходятся друг с другом и со звездами. Я иду, сдерживая себя, потому что мне хочется бежать. Но топот спешащих подошв сейчас невыносим. И поэтому я просто иду, смотря вверх и перед собой. Я пытаюсь разыскать в небе свою звезду и нахожу ее, хотя не могу объяснить, почему это именно моя звезда. Я многого не могу объяснить в эту ночь. Из ближайшего парка на меня налетает запах трав и цветов. А трава по обочинам дороги иногда сверкает каплями драгоценных камней, сохранившимися от вечернего, теплого и короткого дождя. Где-то за спиной выбивают мелодию городские куранты, по которым нельзя загадывать годы оставшейся жизни, потому что они научены вызванивать только до двенадцати. Чей-то зов и грусть в моей душе все сильнее, все нестерпимее. Ночь с ее таинственностью и мнимым покоем закручивает меня в свои мягкие, легкие крылья, поднимает и бросает вперед, создавая ощущение полета. И чей-то далекий крик внезапно обрывает волшебство. Но я уже не боюсь, что все это пройдет. Стволы деревьев, выхваченные из темноты светом фонарей, отступают за мою спину, а темные спящие громады зданий медленно, словно нехотя, надвигаются на меня и затем неожиданно расступаются, разрешая увидеть следующие за ними. Бегущие огни троллей-проводов спешат мне навстречу, стремительно растекаясь в длину и исчезая, так что из темноты выступают только сами провода, переплетенные, как паутина гигантского насекомого, но не страшного, а лишь замысловатого и интересного. Улица делается все шире, расправляя свой асфальт в какое-то странное подобие крыла, замершего, неподвижного и в то же время несущегося вперед со скоростью его мысли. И все окружающее меня странно меняется, трансформируясь в причудливый мир его образов. И вот я мчусь сквозь пространство, населенное пустотой и звездами, и рассматриваю прихотливую игру красок, развивающуюся по какому-то непонятному мне сценарию. Сочетания этих красок никогда не видены мной, так же как и характер их изменения. Огромные спирали разноцветного пламени окружают меня, втягивая в свой вихрь, ласково касаются моего лица и тела, но не обжигают, а лишь приносят ощущение радости. И тогда краешком сознания я замечаю, что представляю собой уже не то существо, которое было минутой или десятилетием раньше. Что-то изменилось во мне. Столкновение красок, огня, гравитационных и электромагнитных полей и еще чего-то, что мне никогда не понять, втягивает меня в воронку, которая кончается где-то в центре звезды, звездного скопления или галактики. И мне тепло от этих миллионов градусов. А тело послушно и стремительно переносится из красного в голубое, зеленое, желтое и, наконец, туда, где нет цвета в человеческом понимании этого слова, но зато есть в каком-то другом. Здесь хорошо, и я могу остаться, но ведь есть что-то еще кроме этой бушующей красоты, тепла и красок без цвета и названия. Я выбираю направление и стремительно выношусь на поверхность океана, кипящего вокруг меня. Потом эта поверхность плавно отстает от движения моего тела, метнувшегося в пустоту, в прохладу, и искристость несущихся в десятках световых лет звезд, маленьких смешных точек, одна из которых только что сжимала меня в своих объятиях. Ощущение свободы наполняет меня. Я могу мчаться куда угодно, могу согнать впереди себя клубы космической пыли и спрессовать ее в небольшой, какой-нибудь миллион километров в диаметре, шар, а потом зажечь его, превратив в еще одну звезду. И он, он мчится рядом со мной! Непохожий на меня, странный, огромный, всемогущий! Он мчится рядом, чтобы показать мне все, что знает и сам. А вот и я становлюсь похожим на него, и нет мне ни конца, ни края, и ветер пустоты обвевает меня. Если захочу, я могу увидеть рождение Сверхновой или почувствовать гравитационный коллапс. Я могу вернуться на миллиард лет назад и даже увидеть самое начало, сингулярность Вселенной, когда из неизвестного мне состояния материи возникло все, когда еще не существовало ни Пространства, ни Времени, когда формы бытия материи были совершенно другими. Я могу увидеть то, что никогда не увидит ни один человек. Одно движение — и я уже в будущем. Только и его не понять, разве что почувствовать, что оно прекрасно и сложно. Световые годы, закрученные в спираль и вытянутые в идеальную прямую, остаются позади, а я все впитываю в себя, стараясь все запомнить, понять. Но последнее мне редко удается. И тогда я прихожу вот к какой мысли: Ведь это контакт! Контакт! Контакт с совершенно другим миром, другой цивилизацией, или как ее еще там назвать. И я ничего не пойму в том, что он мне показывает, потому что для этого я должен быть им самим. И он это знает? Или только догадывается вместе со мной! Значит, все напрасно? Контакт не удался. Я не могу впитать их информацию, он не может передать ее Земле. Она пропадет навечно, разбившись о мое непонимание. Нет, не то, говорит он мне. Нет, не то, говорю я ему. Дело совсем в другом! Мы слишком разные. И мне никогда не понять его. Да мне и не нужны его знания. Так же как и ему — мои. Ну что я могу предложить ему? Теорему о прямоугольном треугольнике, которая в его мире не имеет смысла, или принцип движения реактивного космического корабля, который ему не нужен? И его законы неприемлемы в моем мире. Люди никогда не смогут нестись в пространстве со скоростью сотен световых лет в секунду, да еще испытывать при этом счастливое ощущение полета. Людям не ощутить приятное тепло, находясь в самом центре огромной звезды. Для этого людям нужно стать теми существами. Так, значит, получается вот что. Контакт на уровне передачи знаний между нашими двумя мирами невозможен. Почему же люди всегда ждали такого контакта? Может быть, потому, что такая встреча неминуемо подтолкнула бы обе цивилизации на пути небывалого научного прогресса? А не приведет ли это к гибели мира людей? Смогут ли они использовать эти знания себе во благо? Но ведь возможен еще один путь. Путь без передачи научных знаний. Без взаимного потока сугубо научной информации. Это путь чувств! Я не могу понять его, но я могу почувствовать, что он такое. Я не могу нестись в пространстве с его скоростью, но с его помощью я могу представить себе это, могу почувствовать. Ведь почувствовал же я красоту Вселенной, красоту мира, красоту начала, развития и конца, прелесть пустоты и тепло звезд, музыку гравитационных полей и шелест потоков нейтрино. И этого вполне достаточно. Я уже стал другим. Я не тот, что был вчера. И из-за этого что-то новое появится на Земле. Цветок ли, поэма, математическая формула или корабль, улыбка или чистая слеза, мысль или простое понимание. Да один ли я? Нас должно быть много, совершенно обыкновенных существ. И движет нами не только красота Вселенной, но и скромная красота Земли, красота своего города или реки, любимой девушки или интересной книги, красота и фантастика человеческих чувств, мыслей и отношений. И как бы они, две или миллион цивилизаций, не были далеки и непохожи друг на друга, как бы они значительно не разошлись в техническом и научном отношении, одно у них есть общее — ощущение красоты. Так пусть же первый контакт будет на уровне ощущения красоты, как это произошло сегодня ночью со мной! Ты, огромный и непонятный, не имеющий со мной ничего общего, то ли сгусток энергии, то ли живое существо из белков и аминокислот, спасибо тебе! Я видел красоту твоего мира! А завтра я покажу тебе красоту Земли. Я знаю, ты хочешь, ты ждешь этого. Я буду встречать тебя. Приходи! Я встречу тебя на той же дороге, где встретил меня сегодня ты. И мы пойдем. И увидим и ту смешную девчонку, которая прятала свое лицо у парня на груди, и освещенные перекрестки улиц, и цветы, для которых даже не хватает названий, и реки, и города, и горы, и океаны, и пусты!!». Все, что я видел сам; все, что я когда-нибудь увижу; и все, что я так никогда не успею увидеть! Потому что на Земле прекрасного и таинственного не меньше, чем в твоей Вселенной. У нас есть и боль, и грязь, и слезы, и смерть. Да, все это есть и в количествах на много порядков больших, чем положено, отпущено нам самой природой. Человек стал настолько могущественным, что уже способен уничтожить себя и свой мир. И даже не в адском пламени, а просто тихой и спокойной своей деятельностью без оглядки. Но мы существуем. И мы уже начали работать во славу грядущей Красоты своего мира. Нам не увидеть его. Но пусть его увидят другие, которые придут после нас. Увидишь его и ты! Приходи! И, может быть, я, показав тебе обыкновенный, неприметный полевой цветок, сам увижу на небе вспышку Сверхновой или звездный дождь. Я ведь не знаю, что произойдет с тобой после виденного на Земле. Но я уверен, что ты способен ощутить и нашу красоту. Приходи. Я жду. И вот я снова в конце шоссе, где начинается паутина проводов. А воздух свеж и влажен, хотя и не было дождя этой ночью. И громады зданий послушно расступаются передо мной, когда я иду по улице. И небо все светлее и светлее. Прощай, ночь! Сегодня я стал другим. Прощай, самая короткая ночь в году! Я тороплюсь в свою маленькую мастерскую, в мастерскую Красоты.Новелла VII
ИЮЛЬ
Многие еще, наверное, помнят, что в Лагерном саду когда-то не было асфальтированных дорожек и разноцветных скамеек. И ходить там можно было, где захочешь, а сидеть, где вздумается: прямо на траве под соснами или на обрыве, свесив ноги вниз. И единственную лестницу, которая вела к реке, не могли отремонтировать много-много лет. Она совсем уже развалилась, и спускаться по ней было опаснее, чем просто спрыгнуть с кручи. Обрыв в Лагерном саду шел вдоль берега извилистой линией, кое-где глубоко вдаваясь в территорию сада, а кое-где выпячиваясь к реке. И на этих мысах часто можно было видеть парней и девушек. Лагерный сад пересекала одна-единственная аллея, являвшаяся как бы продолжением проспекта. Она была метров сто пятьдесят длиной и вела прямо к обрыву. Сюда приводили приезжих знаменитостей; чтобы они могли с высоты посмотреть на извивающуюся реку и поля за ней. В городе любили Лагерный сад. Сосны в нем перемежались с березками и невысоким осинником. Встречались тополя и кедры. Здесь, даже если и было много народу, стояла тишина, или это ветер с реки относил звуки в город? В Лагерном саду, в отличие от городского сада, не было никаких аттракционов и развлекательных заведений. Только в самом начале единственной аллеи стояла бочка с квасом, да и то лишь летом. Почти на самом краю обрыва, немного в стороне от деревьев, прилепилась полуразвалившаяся избушка. Окна в ней были крошечные, крыша вся в заплатах, отставшие листы фанеры придавлены кирпичами. Избушка стояла здесь, наверное, лет сто, и до ее трубы без особого труда можно было дотянуться рукой. В домике жил старик, часто выходивший посидеть на завалинке, и две собаки-дворняжки. Они или безмолвно и безразлично следили за людьми, проходившими мимо по тропинке вдоль обрыва, или бежали метров сто за кем-нибудь, потом возвращались. На одном углу полуразвалившейся избушки красовался кусок фанеры с надписью: «Вход 5 коп.» Наверное, этот кусок прикрывал какую-нибудь дыру. Старик всегда курил и ни с кем не разговаривал, даже не делал попытки к этому. Вся тропинка возле того места, где он сидел, была усыпана окурками, и каблуки гуляющих вдавливали их в землю. Привычка гулять по Лагерному саду прочно овладела мной. И день уже казался мне чем-то неполным, потерянным зря, если я не бродил по краю обрыва или в глубине сада. Девушку в серой юбке и белой кофточке с короткими рукавами я видел здесь часто. Обычно она приходила сюда с гурьбой мальчишек и девчонок. Они бежали от конечной остановки по аллее к обрыву и стояли там минут десять, о чем-то споря вначале, потом умолкая. Постепенно группа рассыпалась, редела. Одни шли к выходу из сада, другие просто разбредались кто куда. Девушка оставалась одна. Она стояла так близко к обрыву, что я боялся, как бы резкий порыв ветра не сбросил ее вниз. Мне было двадцать лет, и я знал, что она не исчезнет навсегда. Я бы нашел ее, все равно нашел. Я не подходил к ней, не решаясь спугнуть ее мысли, ее настроение. Она стояла неподвижно, а ветер развевал ее волосы. Потом она вдруг оборачивалась, смотрела в мою сторону. Это длилось всего одно мгновение. И убегала. Убегала по единственной аллее к автобусной остановке. А я оставался в Лагерном саду и бродил один, и думал, что подойду к ней завтра. Но наступало завтра, а все не подходил. — Дай закурить, — сказал как-то старик, когда я шел мимо домика. Я протянул ему пачку сигарет. Он взял одну, подумал и взял еще одну. И я закурил вместе с ним, облокотившись на заборчик из жердей. Мы оба молчали. Я — потому что не знал, что сказать, Он, наверное, по привычке. Сигарета моя догорела до фильтра, я бросил ее в обрыв и уже совсем было собрался уходить, как вдруг неловко повернулся и зацепил плечом кусок фанеры с надписью: «Вход 5 коп». Лист оторвался и упал. Я смутился, схватил лист, хотел прикрепить его к стене. Старик осторожно, но настойчиво потянул его у меня из рук. Я отдал. Старик взял кусок кирпича, валявшегося рядом, и прибил фанеру на прежнее место. Никакой дыры этот лист не закрывал. — Для чего он здесь? — спросил я. — Плати пять копеек и заходи, — буркнул старик. Так это была афиша! Старик, видно, давно потерял надежду, что в его избушку кто-нибудь зайдет. И в рекламе он явно смыслил мало. Я пошарил в кармане, но пяти копеек не нашел. — Ну, давай еще сигарету, — сказал старик, — да и заходи, если хочешь. Я дал ему сигарету и спросил: — А что там? — Что хочешь, то и есть, — снова буркнул он, сел на завалинку и затянулся сигаретой. На меня он перестал обращать внимание. Я перепрыгнул через изгородь, подошел к покосившейся двери, с трудом открыл ее, спустился по деревянным ступеням вниз. Дверь захлопнулась, но неплотно. Внутри избушки стоял полумрак. Свет проникал только через два маленьких окна да щель в дверном проеме. Посреди избушки стояла печь, в углу — нары, покрытые старой изорванной шкурой, возле дверей — грубо сколоченный стол и бочка с водой. Ничего особенного и таинственного. Я обошел печку. За ней оказалась еще одна дверь… «Наверное, что-то там», — подумал я и толкнул ее. Но и там ничего. Я вышел наружу. Все было так же, как и минуту назад. Только на солнце набежала откуда-то появившаяся тучка, да старик курил уже не сигарету, а папиросу. — В чем заключается аттракцион? — спросил я. Но он уже, наверное, забыл про меня, потому что долго не отвечал, что-то соображая. Наконец, видимо, вспомнил и посмотрел на меня чуть насмешливо. Или это мне показалось? — Иди, иди, — сказал он мне. — Возвращайся только поскорее. На обрыве снова стояла та девушка. И тут что-то неудержимо повлекло меня к ней. А она вдруг нетерпеливо обернулась и махнула мне рукой. Остолбенеть можно было от счастья! Значит и она обратила на меня внимание! Я подошел. На ней было совсем другое платье, чем обычно. — Помоги Ольге выбраться, — попросила она и показала вниз. По обрыву карабкалась вверх девочка лет семи. Я осторожно, чтобы не поднимать пыли, спустился к ней. Девочка подала мне руку, и мы благополучно выбрались наверх. — Я бы и сама смогла, — сказала девочка. — Конечно. Ты вон какая ловкая! А девушка сказала: — Стало прохладнее. Пора домой. И они пошли. «Сестры, что ли?» — подумал я. — А ты не пойдешь? — вдруг обернулась девушка. — Я? — Не задерживайся долго, — попросила она. Я было двинулся за ними, но меня окликнули. Старик что-то кричал и махал мне рукой. — Сейчас! — крикнул я им вслед и подбежал к старику. — Ну? Что случилось? — Заходи, а то мне надо еще воды натаскать, — сказал он и подтолкнул меня к двери. Я снова вошел в избушку. Как и несколько минут назад, обошел вокруг печки, остановился возле двери, которая была чуть приоткрыта. Из нее пробивался косой солнечный луч. Машинально оттолкнул дверь и оказался на том же самом месте, откуда вошел. Мне и в голову не пришло обратить на это внимание, потому что я сразу же бросился смотреть, куда ушли эти сестры. Но их уже не было. И такая досада вдруг взяла меня! — И зачем только вы меня позвали?! — набросился я на старика. — Красивая девушка, — вместо ответа сказал он. — Ещекакая красивая! — Любишь ее. — Он не спрашивал, а словно утверждал. — Люблю. — Ну и люби. Только помни: пока любишь ее, она будет молодой. Такой, как сегодня. Я и без него знал, что она всегда будет молодой. Какой же ей еще быть? — Дай-ка закурить, — снова попросил он. Я выдал ему сигарету и спросил: — Так что же все-таки за аттракцион в этой избушке? И зачем две двери? — Дверь здесь одна, парень, — ответил он. — Одна дверь. Куда вошел, оттуда и вышел. А, действительно, дверь-то была одна. Только сейчас это до меня дошло. А внутри домика я шел по прямой, лишь огибал печь. Вот тебе на! Что же это было? Вывернутое пространство? Здесь? Но для чего? Я так и спросил: — Для чего это? — А чтобы посмотреть, что там будет. — Так ведь это одно и то же место. Что же здесь смотреть? — Место-то одно, да время разное. — При чем тут время? — А при том… Кому ты помогал на обрыв влезть? — Девчушке одной. Олей зовут. — Вот то-то и оно, что Олей… Дочь это твоя была. А девушка — твоя жена. — Ну вот еще, — смутился я. Он вдруг замолчал, закашлялся. А я вспомнил, что когда вышел из этой двери, то на небе была тучка, хотя и сейчас, и до этого на небе ни облачка! Да и одежда на ней, на этой девушке, была другая. И позвала она меня так, словно не сомневалась, что я пойду. — Можно еще раз? — Отчего же. Хоть сколько. Пять копеек только плати. А лучше дай сигарету. Только подумай, стоит ли? — А что так? — Да так… Заходили тут всякие… — А вы-то сами заходите? — Захожу, да только все в одну дверь. Выйдешь в другую, а вернешься ли? Да и на что оно мне? «Конечно, — подумал я. — Он настолько стар, что может и не вернуться». Но я не боялся этого. Будет ли только она здесь в это время? — Если захочешь, конечно, будет, — сказал старик. И я рискнул. Я отдал ему всю пачку сигарет и шагнул в дверь. А когда вышел, то почувствовал, что за спиной ничего нет. Домика нет! Только асфальтированные дорожки, да белоснежные корпуса зданий над обрывом. Я оглядел себя. Все на мне было другое. Да и сам я, кажется, стал чуть ниже ростом и шире в плечах. И в сердце вдруг что-то кольнуло, словно какая-то болезнь послала предупреждение. А на обрыве стоит она. Она и еще одна девушка. Они очень похожи друг на друга, только вторая повыше ростом. И обе машут мне руками. — Ну что ты все ходишь туда? — говорит она. — Ведь уже сколько лет прошло, как эту избушку снесли! А ты все ходишь. Они очень похожи друг на друга. У обеих чуть вздернутые носы, восточный разрез глаз и черные волосы. И лет им, казалось, поровну. Их так и называют: сестры. Я сейчас это вдруг припомнил. Я все-таки что-то помню, но очень мало. В один миг пронеслись эти двадцать лет. В один миг… — Что с тобой, папка? — спрашивает меня дочь. — Так, Оля. Грустно. Время бежит… Только вошел в одну дверь и вышел, а прошло почти двадцать лет… — Брось, папка. Ты еще совсем молодой. — Правда, ты совсем не изменился, — говорит она. — Какой был, такой и остался. Секрет молодости, наверное, знаешь? Я смотрю на нее. Нет! Это она совсем не изменилась. Ей так и осталось восемнадцать. Прав оказался старик. Она всегда будет молодой. А я? Что я помню из этих двадцати лет, промелькнувших в одно мгновение? Что я знаю о ней? Только то, что люблю ее. Двадцать лет! Ведь я даже не знаю, какие ей нравятся цветы, запахи, книги. Я почти ничего о ней не знаю. Кроме одного: я люблю ее. Они берут меня под руки, и мы идем по чистеньким асфальтированным дорожкам Лагерного сада, мимо киосков и каруселей, мимо аттракционов и клумб. Лагерный сад уже не тот. Только молодые парочки все так же ходят в обнимку и целуются, полагая, что их никто не видит. Или им просто ни до кого нет дела? И мне вдруг так захотелось очутиться в том, старом, Лагерном саду, в котором я увидел ее первый раз… Но домика старика уже нет. И даже на мгновение я не могу вернуться в прошлое. — Знаете, что? — говорю я жене и дочери. — Расскажите-ка мне, как мы жили эти двадцать лет… Я что-то… Все тот день у меня перед глазами… А в Лагерном саду, как и раньше, как и всегда, тихо-тихо. Это, наверное, ветер с реки относит звуки в город.Новелла VIII
АВГУСТ
Темнеет. Пора идти. Такая у меня работа. Я стою на балконе. Прислушиваюсь. Всматриваюсь в просветы между шестнадцатиэтажными домами и девятиэтажными. Где-то там только что село солнце. Но закат мне не виден. А над головой начинают зажигаться звезды. На агитплощадке сейчас будут показывать кинокомедию. Старушки с малыми детьми уже заняли скамейки. А позади и с боков толпа молодых людей, парней и девушек. Еще несколько минут, и звук из стоваттного динамика начнет отражаться от домов и гулять в небольшом замкнутом пространстве, многократно отражаясь, накладываясь друг на друга, превращаясь для жильцов бетонных коробок в какофонию. А зрители периодически дружно и громко будут взрываться хохотом. А потом еще долго будут расходиться, теряя друг друга в толпе и громкими голосами отыскивая знакомых. Что ж… По плану на агитплощадке раз в неделю должны показывать кинокомедию. И даже проливной дождь не устраняет это мероприятие, а лишь переносит его на следующий день. Слева между домами чернота. Это ползет туча. Гроза предсказана. Ну что ж, посмотрим. Я никогда ничего не решаю заранее. Все должно получиться само собой, естественно, ненавязчиво, свободно. Такая уж у меня работа. Жена провожает меня. Она привыкла. Хотя сначала никак не могла понять, за что мне платят сто двадцать рублей плюс пятнадцать процентов — северная надбавка к зарплате. Женя вздыхает. Она не любит мою работу. Ты очень быстро стареешь на ней, говорит она. Возможно. Но дело в том, что работа мне нравится. Старший сын в отъезде, дочь на какой-то вечеринке, младший, наверное, затесался в первые ряды любителей кинокомедий. И вот ведь что странно. Почти в каждой квартире включен телевизор, каждый вечер, каждый день. А им, людям, нужно еще кино на агитплощадке. Впрочем, вполне возможно, что они хотят побыть на людях, почувствовать свою приобщенность к человечеству. — Ну, я пошел, — говорю я. — Счастливо, — отвечает жена. — Опять сегодня промокнешь? — Не знаю. Но это не страшно, если и промокну. Я выхожу. Мне нельзя торопиться. Мне нужно вжиться, войти в роль, окунуться в воспоминания. И в то же время остаться здесь, в этом теплом вечере. А какой сегодня, действительно, теплый вечер! Что за вечер! Как тогда… Последняя теплая, тихая, насыщенная запахами и таинственностью неделя. Днем еще долго будет тепло. А вот ночью — уже нет, до следующего лета. Работать в такой вечер, в такую ночь легко. Все получается само собой. Не то, что в холод и слякоть. А вот зимой снова легче. Я иду по бульвару Кирова. С двух сторон тополя, старые-старые, им уже по семьдесят лет. Скамейки. Люди сидят на скамейках. Разговаривают, смеются. Очень много людей. Но это не те, что будут бродить ночью. Вернее, большинство из них вскоре разойдется по домам и общежитиям. Ну, да ведь каждый волен… А вот идет навстречу мой сослуживец. Идет медленно, опираясь на тросточку. Он уже не может быстро ходить. Он стар. Шляпа-канотье на нем. Белоснежная манишка и манжеты. Начищенные до блеска желтые штиблеты с чуть загнутыми вверх носками. Костюм немыслимого покроя. В плечах широк, в талии узок. Брюки мешком от самого ремня. Кто-то даже показывает на него пальцем, правда, за спиной, и смеется. Наверняка прохожие думают, что он из цирка. А он просто вышел на работу. Он уже пятнадцать лет как на пенсии, а вот ведь все равно работает. Мы раскланиваемся молча, он — с достоинством, я — с глубоким к нему уважением. И хочется, мне давно хочется посмотреть на его работу. Там еще, наверное, есть рысаки, красные рубахи с кушаками, сапоги в гармошку, картузы. И совсем другой город. Там, где мы с ним только что раскланялись, стоят редкие домишки с садами из черемухи и рябины. Лай собак. Лавочки у ворот. Тихий шорох, шепот. Чья-то пьяная песня. И тишина. Все равно там такая тишина! Небо чистое, звездное, от горизонта до горизонта. Пройтись бы по этим улочкам, этой городской окраине, посидеть бы под черемухой, сорвать гроздь еще не дозрелых ягод, ощутить во рту их вяжущий вкус. Он это может. Да вот только, к сожалению, мы всегда работаем в одну смену. К тому же, мне нужно идти дальше. Я иду и чувствую, как незаметно перескочил в далекое прошлое. Не свое, а чье-то. Но откуда легче возвращаться. Поэтому, наверное, все наши сотрудники любят его, этого старика, и стараются в начале смены хоть издали махнуть ему рукой или раскланяться, как только что я. Бульвар мало изменился. Разве что вместо песка стал асфальт, да бетонные бордюры, установленные таким странным образом, что в дождь или после дождя лужам некуда стекать, а людям негде пройти. Аллея Славы в конце бульвара, с портретами лучших людей района. Дальше квартал вниз, под горку. Угол общежития. Здесь… Но это чуть позже, на обратном пути. А туча уже закрыла полнеба. Но такое однажды было. Я очень хорошо помню. Все посматривали на нее настороженно. Ну, пусть не сегодня! Пусть через неделю! Зачем же сегодня? И туча вняла мольбам. Уползла за горизонт, все же успев насытить воздух влагой. Звезды засверкали как хрустальные. Но прохладнее не стало. Все так же тепло, прозрачно, тихо. И ветерок, слабенький, чуть-чуть, как напоминание о неразошедшемся дожде. Пусть и сегодня уползет туча. Как тогда… Пусть все будет, как тогда. Редкие машины, так что можно идти по проезжей части. Асфальт, кончающийся здесь, на этом перекрестке. Там дальше, вверх по проспекту Тимирязева, вдоль главного корпуса политехнического — булыжная мостовая. Ах, как приятно было ходить по ней. Отчетливый и таинственный стук, чуть наклоненные к середине дороги березы, вечность. Конечно, в современных туфельках по булыжникам… А может, интереснее даже. Ведь это не навсегда, это только на одну ночь, да и то не для всех, а только для тех, кто захочет. Машины идут потоком, корячатся на повороте громоздкие троллейбусы, иногда выбрасывая в небо свои пружинистые рога. И тогда образуется пробка. А для тех, кто хочет — пустынная улица. Разве что в полчаса раз пройдет пустой автобус. Пусть нетерпеливые скучают, пусть бегут к телевизорам, пусть те, кто думает, что так было всегда, пусть те, кто считает: что за жизнь была у вас там тогда? — пусть эти уходят. А останутся влюбленные, непризнанные поэты, мучающиеся бессонницей, покинутые, желающие протанцевать под звездами, промокнуть под теплым ночным дождем. Пусть выйдут те, кому неуютно дома, кому не с кем поговорить, некому излить душу, кого никто не хочет поцеловать. Идите! Все может случиться в эту теплую августовскую ночь. Так было… Пожалуй, еще рано. Не беда. Я начну с Университетской рощи. Это, наверное, самое красивое место в Усть-Манске. Фонари выхватывают из темноты кусты давно отцветшей сирени, ветви деревьев и даже целые деревья. И очень странен зеленый цвет листьев. Он и зелен, и в то же время слепяще бел и черен. Сейчас нет полутонов и плавных переходов цвета. Светлый лист и тут же за ним, чуть повернутый под другим углом, черный, отливающий глянцем. Конусы света сейчас сами кажутся фантастическими деревьями, безмолвными, загадочными, пирамидальными, каких здесь не может быть. Решетка рощи. Вход. Хорошо, что здесь нет ворот. Вход свободен в любое время суток. Я не знаю, сколько видов деревьев и кустов в этом чудесном уголке. Когда-то слышал или читал, но уже забыл. Да и неважно это. Некоторые из них наши, сибирские, а названия других я бы, наверное, не смог выговорить. По-прежнему течет на границе Университета и медицинского института Поганка, ручеек сточных вод. Его уже много лет не могут заделать в трубу. Периодически развивают бешеную деятельность, разворачивают все вокруг, копают, прокладывают траншеи, кладут трубы, заваливают все землей. Но Поганка снова и снова выходит на поверхность, размывает почву под опорами решетки, разливается теперь уже широко и привольно, губит ценные и редкие породы деревьев, которых, возможно, уже нет нигде больше в Сибири. Кренятся и падают каменные столбы, на которых крепится решетка. Общественность города начинает кампанию за спасение рощи. Пишут и произносят речи. Но усмирить этот грязный ручеек невозможно. Енисей и Ангара подчинились человеческой воле (впрочем, может быть, и напрасно), а вот Поганка — нет. Боролись с ней и раньше, но не так ретиво и решительно, с меньшим все же ущербом для растительности. Но что бы там ни было, Университетская роща прекрасна. Я иду по тропинкам, и уже песок скрипит под ногами. Как все пахнет вокруг! Какой сложный узор запахов! Тишина. И звуки где-то далеко-далеко, но они не разрушают тишину, а лишь оттеняют ее, подчеркивают. И что-то творится с моей душой. Это и тревога, и печаль, и ожидание. Не спугнуть это настроение. Печаль — самое информационное состояние человека. Грусть и печаль. Сейчас все и рождается. То настроение, с которым я бродил когда-то здесь. Конечно, я был более уверен в себе, потому что ни черта не понимал. Но и это — драгоценность. Я иногда останавливаюсь и прислушиваюсь. Я ничего не хочу услышать специально. Это получится само собой. Я даже и не прислушиваюсь, разве что к себе. Кто-то идет мне навстречу, кто-то удаляется, кто-то стоит, один, и непонятно, ждет ли он кого или уже расстался. И звезды над головой, и тишина, напоенная шорохами, дыханием, запахами, ожиданием, которое никогда не разрешится. Все так, как было когда-то. Только люди другие. Я хочу только одного, чтобы они почувствовали мое настроение, и тогда они перенесутся в другой мир, не оставляя своего. Фонари меняют свою форму, они даже возникают в других местах, да и немного их здесь… А на месте клумбы возникает скульптура, которой уже давно нет. И слава богу, что нет. А я все брожу по дорожкам и тропинкам. Я никому не мешаю. А сердце в груди готово разорваться от невыносимого счастья-боли. Счастье-боль. Пусть почувствуют люди, какой сегодня вечер, какая сегодня ночь! Пусть выйдут из своих бетонных коробок. Они придут. Я знаю. Они уже начинают собираться, сами не понимая, что их так влечет, гонит на улицу. Не все, конечно… Но пусть — хотя бы некоторые. Но ведь была не только грусть. Грусть все чаще и чаще приходит сейчас. А тогда она лишь иногда налетала. Было иное, многое, чего уже нет и не вернется, потому что город изменился, помолодел и состарился. Он стал не таким сорвиголовой, условности сковывают его, респектабельность, порядок. Да и я ведь уже не тот. Ах, как здесь танцевали! Прямо на асфальте. Под звездным небом. Пошли на пятачок? Пошли. А на пятачке тысячи полторы народу. Кто в лыжных брюках, широких, фланелевых, и куртках с карманами на груди, тогда это еще было модным, кто в зауженных до предела брюках, это еще только набирало силу и считалось стильным. Стиль преследовался, не по закону, конечно, а так, в меру умственных способностей некоторых очень правильных людей. Здесь парни в лыжных ботинках и даже в кирзовых сапогах. А девушки в простеньких платьицах, у некоторых сверху кофточки, это на тот случай, если станет прохладнее. Да только разве станет прохладнее в такую дивную ночь? Не играет на эстраде «группа», не плачет в микрофон солистка. Здесь все стихийно, все ненарочно, все получается само собой. В одном конце играет аккордеон. Что-то модное, фокстрот «линда», который на вечерах в клубе еще остерегаются танцевать. Могут ведь и из зала вывести. Но только не здесь. В другом конце кто-то бренчит на гитаре, его и слышат и не слышат, но всем ясно, что это танго, танго! А вот и «Амурские волны» льются из баяна. Здесь танцуют со знакомыми, однокурсниками и совершенно незнакомыми людьми. Да здесь и не надо знакомиться, хотя, вообще-то, можно. Здесь даже не надо говорить «пошли». Здесь все ясно по глазам, по взвинченному, радостному, легкому настроению. Здесь все понятно. Протянул руку, обнял за талию и пошел, закружился, понесся в вихре. На мгновение выпустил из рук, и уже другая положила тебе руку на плечо. Кто-то кого-то потерял и растерянно ищет в толпе и, может, даже проклинает себя за то, что так неосмотрительно привел подругу на этот пятачок. А вот там танцуют не под аккордеон, а под свою песню. И аккордеон сдается, меняет мелодию, выжимает из мехов столько звуков, сколько только может. Да и надоело аккордеонисту, ну, не надоело, а вон с той красавицей бы пройтись. Эй, кто умеет? Умеют, здесь все умеют. Поиграй, а? Давай. Ремень с плеча на плечо. И не боится владелец, что сопрут его драгоценный инструмент. И кружится в сторону Московского тракта, переходя из вальса в фокстрот, а потом в танго и даже в вальс-бостон, да все с шуточками, с выкрутасами разными. Расступаются перед ними, хохочут, смеются, хлопают в ладоши. А он уже в другую сторону, к физико-техническому и дому Ученых. И не устал, нет, не устал, только крикнет: давай эту! И гитарист его понимает, и баянист уже идет за ним, на ходу раздирая мехи. И что-то новое, запретное, уже носится в воздухе, с ним будут долго бороться, но потом все же поймут, что ничего в нем страшного нет. Не развращает он молодежь. Да и пройдет, сам собой пройдет, сгинет, исчезнет. Рок… Рок-энд-ролл. Рок-и-ролл. Это еще потрясение, невидаль. Даже любители фокстрота «линда» возмущаются. Бесстыдство. Позор. Стиль! Да и каждый ли сможет так? Дернул партнершу за руку, кажется, оторвет руку, перекинул через спину? Что делается?! Ладно… Тут ведь еще что? Тут ведь рядом клиники мединститута и, напротив, родильный дом. Проклинают молодежь больные, которые не могут заснуть. А роженицы, наверное, не проклинают. Да и больные не все. Прыгал же раз из окна один с загипсованной ногой, предварительно выкинув костыли. И тоже пытался незнакомо вертеться на одной ноге, отбросив в стороны ненужные ему в тот момент костыли. Потом едва нашел их. Все-таки, как-никак государственное имущество. Нянечки прибегут, покричат, покричат, а если помоложе, то и сами сначала потанцуют, а потом уж докладывают, что студенты их не слушают. Никто не умер из-за этой ночной вакханалии. А дети, по статистике, рождались нормальными и, подрастая, все же были чуть веселее других по характеру. А я вижу, как какой-то баянист начинает играть. Негромко, словно примериваясь. Нет, сейчас здесь нельзя. Пойдем вон туда, к общежитию по Кирова, 2. Там мешать некому. Общежития, корпуса политехнического, а места тут не меньше. Пойдем, соглашается он. И компания, с которой он, наверное, пришел, устремляется к другому «пятачку». Их не один и не два, этих «пятачков». Есть и у Лагерного сада, есть и в других местах. О, здесь уже ансамбль! Аккордеон, три гитары, три мандолины. Ну, эти-то все могут, начиная от вариаций на тему «Светит месяц» и кончая вальсом «Плач Наполеона». Сегодня мне и делать-то почти ничего не приходится. Настроение. Да… настроение. Студенты возвращаются к началу семестра. Город осенью молодеет. Не всем, конечно, хочется танцевать. Одни идут в обнимку и даже не замечают эту многотысячную толпу. А вот кто-то бочком отходит в сторону, но все еще приплясывает, оглядывается. Тянутся пары и целые компании от пятачка к пятачку. Тут подхватили баяниста под руки и волокут в гору. Да он и не упирается. Крикнул что-то и заиграл вальс. Один, второй, третий. А остальные, значит, будут кружиться от этого перекрестка до самого Лагерного сада. По спору. Или просто так. Людей много. Идут и по тротуарам, и по булыжникам, сворачивают в переулки и улицы, идут и компаниями с песнями и хохотом, идут в одиночку. Есть и «поддатые», но эти здесь быстро трезвеют. Да и к чему это? Я пьян, пьян. Ни с того ни с сего, без всяких бутылок и стаканов. Нет, не пьян, я опьянен. А у Лагерного сада раздолье… Площадь огромна и звонка. Жаль вот только, что и здесь неподалеку клиника. Но эта все же подальше, чем у Московского тракта. Ночь дышит, живет и проходит… Ух ты! Я ведь чуть было не забыл про дождь. Дождь тогда был. Будет и сейчас. Никто из них и не заметил, как надвинулась туча. Тихо зашелестело что-то со стороны реки, зашуршало и обрушилось. Дождь плотный, прямой, теплый. Крупные капли его взбивают пузыри на асфальте. Приглушается музыка. Неужели побегут? Да нет… Только двое держат над баяном куртку. Кто-то стаскивает с себя уже промокший пиджак и накидывает на плечи девушке. Но парней в пиджаках здесь мало. Ведь ночь так тепла. Облепили мокрые платьица фигурки девушек, шлепают по ногам широкие штанины у парней. Кто-то все же не выдержал, побежал по лужам. Но, впрочем, им просто пора в общежитие, и дождь тут ни при чем. Дождь короткий, минут на десять. И снова звезды, да такие огромные, такие яркие! А что теперь волноваться? Пять минут, и платье высохнет. Но зато откуда-то ударяют запахи. Чистым и благоуханным пахнет после дождя. Я еще брожу. К роще, к Лагерному. Сам Лагерный сад — не мой участок. Это так, для порядка. Мне уже ничего не нужно делать. Светает. Пятачки рассыпаются. Но человек пятьдесят возле Лагерного продолжают танцевать. А у аккордеониста сводит пальцы, и он иногда ошибается. Да только его уже все равно не слушают. Вот и кончается моя работа. Потанцевали, погорланили песни, побродили по тихим и зеленым улицам и садам. И всю ночь шли по улицам машины, и никто не нарушал сон больных, рожениц и вполне здоровых людей. Разве что дождь… Дождь действительно был. Теплый, тихий и короткий. Уже светло. Солнце иногда выглядывает из-за коробок бетонных домов. Прохожих еще мало. Я иду домой. А что же мне вспомнить на следующую ночь? Вообще-то я никогда не задумываюсь над этим. Настроение должно само все подсказать. Но сейчас хочется чего-то особенного. Гуляния, что ли? От Лагерного сада до речки Ушайки. Ведь были же такие. Были! Начинались еще в апреле и продолжались до самой осени. И никто их специально не организовывал. Никто никого не заставлял, не принуждал, не уговаривал. На улицы Тимирязева и Ленина вываливал весь город. Ходили, танцевали и пели. Кто что хотел. Вот только что делать с транспортом? Оборвать где-нибудь тролли? Или вскрыть канализацию за деревянным мостом? Теперь-то на его месте бетонный. Нет. А как же пассажиры, рвущиеся с вокзала на Каштак? Что же придумать? Что-нибудь придумаю. Вот я и дома. Жена уже встала. — Все нормально? — спрашивает она. — Все нормально, — отвечаю я. — Устал? — Да нет. Не устал я нисколько. Она подходит ко мне и долго смотрит в лицо. Не в глаза, а в лицо. — Стареешь ты. Вот еще морщинка появилась. Чего это я старею? Ну, не без этого. И морщинки, конечно, есть. Да только это еще не старость. О, милая, да ты, кажется, сама провела ночь без сна. Тоже путешествовала? — Вспоминала, — говорит она, угадав мой вопрос. — Накатилось что-то. Не уснуть… Да. Унеси сегодня туфли в Дом быта. Каблуки твоя дочь сбила на булыжниках. — На каких булыжниках? — удивляюсь я. — На самых обыкновенных. Пришла под утро, туфли в руках. Возле политехнического сбила на булыжниках. Они, видите ли, вальсировали от Университетской рощи до Лагерного сада. — Ладно. Отнесу. Уже давным-давно булыжную мостовую по проспекту Тимирязева залили асфальтом. — Пей кофе, — говорит жена. — И все же, сколько у тебя морщинок от этой работы. Это не от работы. Тут другое. Мы взрослеем, стараясь заглянуть в свое будущее. Мы стареем, потому что все чаще и чаще возвращаемся в свое прошлое… Но вслух я ничего не говорю. Да она и сама это знает…Новелла IX
СЕНТЯБРЬ
Каждый год в конце сентября я беру отпуск. Меня не влечет бархатный сезон на юге, я остаюсь в городе. Рано утром я выхожу из дому и спешу в лес. Что тянет меня туда? Затихает шум машин и перезвон трамваев. Город остается позади. И вот я среди берез. Они стоят наполовину голые, и ветер ежесекундно срывает с них трепетные живые листочки, которые, описывая замысловатые траектории, мягко падают на землю. Ласковый золотой дождь, золотая земля, золотое солнце и воздух. И лишь стройные молнии белых, как снег, стволов берез. Я не останавливаюсь, я иду дальше, я почти бегу, спускаюсь в Бабий лог. Ноги пружинят по болотистой почве, я продираюсь сквозь кусты. Они еще совсем зеленые. Грязноватый, замусоренный ручей. Домики владельцев мичуринских участков на другом берегу, огороженные колючей проволокой. Мимо, мимо. К реки. Я скатываюсь с бугра, подхожу к реке, зачерпываю пригоршню воды. Рыбаки в резиновых сапогах, стоящие чуть ли не по пояс в воде, косо смотрят на меня. Я могу распугать рыбу. Тишина кругом. Только чуть слышный шепот реки, да далекий гудок теплохода, да мягкий шелест ветра в ветвях берез. Пусть не волнуются рыбаки. Я ухожу. Пожухлый Потапов луг остается позади с пустой теперь лодочной станцией, с грибками, под которыми сейчас скрываются от солнца только их собственные тени. Закрытые пионерские лагеря и случайная дворняга, которая все еще живет здесь, хотя дети давно в городе. Огромные лапы кедров, которых не страшит скорый приход зимы. Кедровый бор выводит меня к Басандайке. За лето она почти совсем обмелела, и я перехожу ее вброд. Я с удивлением смотрю на странное смешение красок: золота и густой зелени, белых полос и могучих коричневых стволов. Они стоят вперемежку. Березы и кедры. Как юноши и девушки, приготовившиеся к танцу. Но я лишь на мгновение могу задержаться здесь. Я лезу в гору. Здесь снова пионерские лагеря. Асфальтированная дорожка над обрывом. Людей нет. Молчание. Говорит только лес. Вперед, вперед. Через поле не скошенной еще пшеницы, через овраги и разбросанные стометровыми пятнами березовые островки. Рябины, сползающие вниз по оврагу. Странные и родные, будоражащие душу. Мне легко, мне не терпится, я бегу все дальше и дальше. Цель моего утра — Синий утес. Он возвышается многометровой стеной над грустной рекой. Серо-синий, кое-где изъеденный ветрами, размытый дождями. Я пришел. И я снова встречаю ее. Она появляется среди берез, словно ждала моего прихода. Сегодня она не машет мне рукой. И не поймешь, веселая она или грустная. Она словно плывет по желтому ковру из сухих березовых листьев. Она останавливается в пяти метрах от меня и смотрит долгим взглядом. — Здравствуй, — говорю я. — Здравствуй, — отвечает она. — Значит, я увижу их? — Ты не передумал? Еще есть время. — Нет. Я все решил. Она подходит ко мне и треплет волосы на макушке. …Так было и в первый раз. Я встретил ее здесь же. Много лет я прихожу сюда в конце сентября. Она, как и сегодня, словно возникла среди деревьев, черноволосая, в белом платье. Я посмотрел на нее. Нельзя было не посмотреть на нее хоть раз. Все равно она пройдет мимо. Все равно пройдет стороной. А она подошла ко мне. — Тебе не холодно в таком легком платье? — спросил я. Ведь было действительно прохладно, сентябрьское солнце уже не так греет. — Нет, — ответила она. Мы замолчали. Да и о чем было говорить? Желтый дождь шелестел вокруг. Я и знал, и не знал ее. Она была похожа на женщину, которую я любил когда-то. Только это было давным-давно. Она пошла, и я пошел рядом с ней. — Хорошо здесь, — сказала она. — Хорошо. Мы подошли к обрыву. Противоположный берег Маны был низкий, заливной, весь в озерах и старицах. Горизонт отстоял от нас километров на двадцать и терялся в сероватой дымке. Я не хотел уходить, не уходила и она. Стоять с ней рядом было радостью, и я сказал: — Ты очень похожа на одну женщину. — Я знаю, — ответила она. — Ты не можешь этого знать. Это было очень давно. — Я все знаю. — Ты колдунья? — Нет-нет, — испугалась она. — Просто я все знаю. — Тогда скажи, как ее звали. Она назвала ее имя. Назвала правильно и добавила: — Это и мое имя. Спроси еще что-нибудь. Я не стал спрашивать, повернулся и пошел прочь от обрыва. Мне не хотелось ее ни о чем спрашивать. Она все знала. Я поверил в это. Я не хотел вспоминать то, что каждый день старался забыть. Но она догнала меня, остановила и потрепала рукой по макушке. — Не обижайся. Мне очень хотелось побывать здесь. — Пожалуйста. Я не буду мешать. — Всегда ты так. Разве дело в том, чтобы только не мешать? — Что же еще? Она покачала головой. И грусть была в ее глазах. — Нарви мне букет. Я возьму его с собой. — Сейчас уже нет цветов. — Цветов нет, но есть листья. Разве они менее красивы, чем цветы?.. Я помешала тебе? Ты хочешь остаться один? Скажи тогда, зачем ты приходишь сюда? Я не ответил. — Я приду сюда завтра, — сказала она. — А ты? — А я — нет. — Не верю. — Она повернулась и ушла, и растворилась среди берез. И тогда я бросился за ней, но не догнал, потому что некого было догонять. Только ветер вздымал маленькие вихри листьев и бежал дорожкой среди деревьев, словно это был ее след. На следующий день я встретил ее с букетом листьев. Я излазил все овраги, стараясь найти красивые. Красные, оранжевые, темно-желтые и светло-серые. Букет ей понравился. — Почему ты не захотел этого сделать вчера? — Я боялся, — честно признался я. — Боялся, что не уйду от тебя. — Ты и тогда боялся, — тихо сказала она. — Когда тогда? — Когда у тебя должен был родиться сын. — Кто может знать, сын или дочь? — Но я знаю. У тебя родился сын. — Нет! Ты ничего не можешь знать. Это было давно. Тебя и самой-то еще, наверное, не было тогда… Да. У меня должен был быть ребенок. Но я не захотел этого. Струсил? Возможно. Тогда было слишком трудное время, чтобы рождались дети… — У других все же рождались. — Ну и пусть. Я ни о чем не жалею. — А ты совсем не изменился. — Ты говоришь так, словно знала меня раньше. — Знала. В тот день мы больше не говорили об этом. Просто бродили по лесу, загребая ногами листья, разглядывая муравейники, смеясь и радуясь солнцу и прозрачному воздуху. Я помогал ей перепрыгивать через ручьи, переносил через маленькие болотца, потому что она была в летних туфлях. Я разглядывал ее украдкой. Да. Она была очень похожа на ту женщину, только той сейчас было бы не двадцать лет. — Хороший был день сегодня? — спросила она. — День был самый лучший, — искренне ответил я. — Ты уже однажды говорил это, — погрозила она мне пальцем. — Значит, сегодня еще лучше. — Мне пора. Я ухожу. А завтра снова буду здесь. — Где ты живешь? — Там же, где и ты. — И она ушла и снова затерялась среди берез, и маленькие смерчи побежали за ней, но не догнали и успокоились, улеглись желтыми полисами. На следующий день я сказал: — Ты и есть та женщина, которую я когда-то любил. — Конечно, — согласилась она. — Я — это она. — Как можно поверить в возможность такого? — Но ты же сам пришел к этой мысли. — Значит, это возможно? — У нас стало возможным. А у вас нет. — У вас, у нас… Как это понять? — Я расскажу. Помнишь, в вашем классе учился один мальчишка? Белобрысый, худой. Он любил стихи и плохо справлялся с физикой. — Помню! Мы же с ним потом в одной роте служили. — Так вот. Он стал великим физиком. Он разработал теорию Возможных Миров. — Неправда. Его убили. Я был с ним рядом, когда он упал. Я вынес его, но он был уже мертв. — Расскажи… — Что рассказать? — Почему его убили, почему ты остался жить… — В разведке. Мы неожиданно увидели трех автоматчиков. Он встал передо мной. Он заслонил меня. — Вы увидели их одновременно? — Нет. Я чуть раньше. Он смотрел в другую сторону. Надо было нам упасть. — Ты и сейчас так думаешь? — Я часто думал, что мог заслонить его прежде, чем это сделал он. — Почему же ты этого не сделал? — Не знаю. — Так вот. Ты успел это сделать. Он вынес тебя к своим, но ты был уже мертв. Ты умер, а он остался жить. — Нет. Все наоборот. Ведь я стою перед тобой. — Это здесь. А в мире, который является для вас только возможным, тебя нет. Я поверил ей, хотя не мог себе представить этого странного мира. Мира Возможного. И отсутствие себя в этом мире я не мог представить. Был еще день. Я просил ее рассказать мне о Мире Возможного. И она рассказывала. И мир ее был прекрасен. Не своими городами и реками, не полетами, за пределы солнечной системы и радостным трудом. Он был прекрасен мыслями, чувствами и отношениями людей. Она рассказала мне про моих друзей. О белобрысом худом Поэте, который стал Великим Физиком. И о других, которых уже не было на этой Земле или о которых я ничего не знал. И чем больше она рассказывала, тем явственнее я понимал, что моя жизнь была цепочкой маленьких и больших предательств, невидимых окружающим, потому что они были спрятаны глубоко в душе; цепочкой страхов и сомнений, когда нужно было действовать прямо и решительно; цепочкой недомолвок, которые незаметно перерастали в боль и страдания других людей. Я испугался любви к женщине, испугался, что она затянет меня в свой непонятный мне мир. И я посоветовал ей избавиться от ребенка, чтобы быть свободным. Я спрятался за спину своего лучшего друга, когда нам в лицо смотрели дула автоматов. Я не подал руки одному человеку, когда тот в этом нуждался, посмеялся над другим, когда этого не следовало делать, я ушел, когда мне не нужно было уходить, закрыл глаза, когда нужно было смотреть еще пристальнее, чем прежде. — Неужели все это правда? — я покачал головой. — Правда, — сказала она, имея в виду свое, потом посмотрела на меня и смолкла на полуслове. — Не смотри на меня так, — попросил я. — Что с тобой? — спросила она и погладила мен волосы длинными гибкими пальцами. — Ты поседел… На следующий день она спросила: — Почему ты никогда не спросишь о своем сыне? — Так он все-таки родился? — Да, в нашем мире он родился. Ему уже двадцать два года. Он работает летчиком-испытателем и любит одну очень красивую девушку. Она рассказывала мне о нем, а я все слушал, слушал, слушал. Мне хотелось знать о нем все: Мне хотелось видеть его. И тогда я стал просить ее, чтобы она привела его сюда. — Это невозможно, — сказала она. — Ведь его нет в вашем мире. И он не может появиться здесь. — А ты? Значит, та женщина еще жива, если ты здесь? — Да. Это должно быть так. Тебе не хочется увидеть ее? — Я боюсь. — Ты всегда боялся. Она ушла и не появлялась целый год. А в этом году в конце сентября я увидел ее вновь. На том же самом месте. Она нисколько не изменилась. Ей снова было двадцать лет. Я бросился к ней и прижал к себе. И она не протестовала, только заметила: — Ты изменился за год. Да. Она была права. За год я изменился. Теперь я был не только слушателем, я рассказывал сам, а она смотрела на меня удивленными и радостными глазами. И глаза ее говорили: «Тебе стало лучше…» Да. Я прожил беспокойный год. Лучший год в своей жизни. Мы рассказывали друг Другу, а потом просто молчали, и желтые кружочки березового дождя падали нам на плечи. — Ты был у нее? — Был. Она не захотела меня видеть. — И ты ушел? — Нет. Я все же видел ее. И рассказал ей все. — Она простила тебя? — Нет. Но она улыбнулась. — Ты любишь ее? — Люблю. — Ты вернешься к ней? — Нет. Я ей не нужен. У нее есть семья. И был еще день. И еще. Один счастливее другого. Она возникала среди белых стволов берез, и я бежал к ней. Мы сидели, обнявшись, у самой воды, и река медленно текла у наших ног, что-то шептала нам, чего нельзя было понять из-за ее глубины. — Я хочу посмотреть на ваш мир, — сказал я вчера. — Я ждала этого. Ты не боишься? — Нет. — Все равно это невозможно. Тебя нет в нашем мире. И ты не можешь в него попасть. Разве что на мгновение. Но тогда ты не сможешь вернуться назад. И, прожив мгновение там, исчезнешь, перестанешь существовать везде. — Все равно я хочу увидеть его, этот мир. И тебя, и сына, и Великого Физика, и всех остальных. — Подумай. Здесь мы могли бы встречаться еще долго. — Нет. Разреши мне все увидеть собственными глазами. — Хорошо. Подумай хотя бы до завтра. …Она появилась среди берез, словно ждала моего прихода. Сегодня она не машет мне рукой. И не поймешь, веселая она или грустная. Она словно плывет по желтому ковру из сухих березовых листьев. Она останавливается в пяти метрах и смотрит на меня долгим взглядом. — Здравствуй, — говорю я. — Здравствуй, — отвечает она. — Значит, я увижу их? — Ты не передумал? Еще есть время. — Нет. Я все решил. Она подходит ко мне и треплет волосы на макушке. — Поцелуй меня, — говорит она. — Там будет много людей. Мы стоим, прижавшись друг к другу, двадцатилетняя женщина и я, уже совсем седой, поседевший в один день. Я чувствую, что она не хочет меня отпускать. Ведь теперь она потеряет меня навсегда. Она отталкивает меня и шепчет беззвучно: «Люблю». — Люблю, — говорю я ей. — Подожди меня здесь, — говорит она. — Я дам тебе знак. Она уходит все дальше и дальше, медленными шагами, оглядываясь и останавливаясь на секунду. Обнимает березу. Может быть, ей трудно идти, или там кнопки неведомого мне аппарата. Она отрывается от ствола, выпрямляется, зовет меня к себе. И я иду к ней. Я хочу хоть на миг увидеть мир, в котором я не испугался своей любви, мир, в котором я не убил своего сына, мир, в котором я не предавал своих друзей, не прятался за их спины. Я иду к тебе, моя молодость! Возьми меня хоть на миг! Ветер взвивает сухие желтые листья, создавая маленькие стремительные вихри. Ветер режет лицо, сушит глаза… Я иду, и она все ближе, ближе. Остался один шаг…Новелла X
ОКТЯБРЬ
Трижды в день мы ходим с Маркизом на этот пустырь. Когда-то здесь был ипподром, но потом город разросся, забор и деревянную трибуну снесли, конюшни перевели в другое место. На новом ипподроме я никогда не был. А здесь началось строительство. Сначала возник Дворец Зрелищ и Спорта, но места еще оставалось много. Потом на другом конце — три девятиэтажки-башни. Плавательный бассейн пятый год зиял огромными пустыми глазницами окон. Ипподром прикрыли, но еще долго строительство на нем не начиналось. Он весь зарос травой, полынью, репейником и ромашками. Тогда-то жители окрестных домов и начали заводить себе собак. Это волна прокатилась как эпидемия. А однажды жена и дети заявили, что нам нужна овчарка. Я предполагаю, что они сговорились предварительно, так как напирали на меня дружно и энергично. Хорошо, сказал я, возьмем овчарку. Но собаки были в дефиците. В клубе служебного собаководства очередь за щенками растянулась уже на год. Я втихомолку радовался этому, потому что предполагал, что все заботы по уходу за другом человека свалятся на меня. А за год многое еще могло измениться. Но однажды жена принесла щенка, серого, толстого, симпатичного и сказала: вот у нас и овчарка! Эту «овчарку» она купила у какой-то старухи, которая продавала щенков возле магазина. Никакая это была не овчарка, а обыкновенная дворняга, метис, помесь овчарки с лайкой. Плебей, одним словом. Но он привел в такой восторг всю нашу семью, так смешно переваливался с боку на бок на коротеньких лапках, звонко лаял и уже чего-то требовал, что мне тут же стало ясно: у нас появился новый член семьи. Да и потом, подумал я, какая разница: овчарка это, дворняга или дог? Ведь люди, может, и выбирают себе собак по породе, но уже любят-то их просто так. Смотришь, и спина прогнулась у иной собаки, и лапы задние саблевидные, рахит, да и только, а хозяин взахлеб рассказывает, какая она красавица да умница. Плебею единодушно дали кличку «Маркиз». Он вырос сильным, своенравным, себе на уме, иногда даже просто шкодливым. Но последнее с возрастом прошло. Утром и в обед я водил его на этот пустырь. А по вечерам мы часто уходили в лес. Никогда ранее я не предполагал, что на свете существует столько пород собак. Овчарок и лаек на «ипподроме» было большинство. Но сюда водили и сеттеров, английских, ирландских и шотландских, спаниелей и коккер-спаниелей, догов и боксеров, пуделей и дратхаартов, эрдель- и фокстерьеров, болонок и даже русскую псовую борзую. Владельцы собак да и сами собаки обычно держались группами, благо места-то вначале было предостаточно, большие собаки отдельно, средние и маленькие — тоже. Были у необщительные, гулявшие где-нибудь в сторонке. И только молодняк держался вместе, независимо от роста и породы. И смешно было смотреть на борзую, игравшую со спаниелем, или на дога, пытавшегося догнать юркую болонку. Маркиз относился к овчаркам, догам боксерам и доберман-пинчерам настороженно, но с достоинством. Вздыбивал загривок, глухо ворчал, движения его становились замедленными, напряженными, в любое мгновение он мог взорваться. Драки между собаками все же происходили, хотя слава богу, не так уж и часто. Октябрь. Самое слякотное время. Земле уже не нужна влага, а дождь все льет и льет. Деревья голы, трава умерла. Но трижды в день в любую погоду мы ходим с Маркизом на этот пустырь. Я-то уж мог бы и не ходить. Есть кому заменить меня. Но я сам хочу так. Я беру в руки поводок с ошейником, говорю: Маркиз, пошли гулять! Маркиз поднимает голову. Он спал. Он сейчас очень много спит, вздрагивает во сне, рычит, повизгивает, дрыгает лапами. Собачий сон. Маркиз поднимает голову и послушно сползает с дивана, покорно стоит, пока я застегиваю ошейник. Маркиз, ведь мы же гулять идем! Гулять! Он смотрит на меня своими странными собачьими глазами. Он все понимает. И в этих глазах что-то есть. Что-то есть непонятное для меня, еще не человечье, но уже и не звериное. Я все хочу разгадать тайну его взгляда. Сейчас уже, конечно, по памяти, потому что я… Скажи, Маркиз, о чем ты сейчас думаешь? Но Маркиз молчит. Он немного оживляется, когда я деланно веселым тоном говорю: сейчас мы гулять пойдем! На ипподром! Он знает, что такое ипподром. Он знает много слов. И понимает он не интонацию, а именно смысл слов. Но сейчас он просто устал. А когда-то, лет пятнадцать назад… Я еще очень хорошо помню, как в первый раз понес его на руках, как опустил на траву, молодую, свежую, мокрую от недавнего дождя, как он ошалел, испугался, потом взвизгнул от восторга, затрясся, приник к земле, вскочил, неуклюже отпрыгнул, а потом побежал, смешно, потешно, нелепо. Это и бегом-то нельзя было назвать. И тут же втянул в себя воздух, фыркнул, потянулся носом к траве, что-то узнал и поковылял уже более целеустремленно, что-то открыв для себя в этом новом для него мире. И с тех пор не уставал открывать. А сейчас он устал. Сейчас просто нужно идти. Таков распорядок нашей жизни. И он это знает. Яоткрываю дверь, пропускаю Маркиза вперед. Он уже не рвет поводок, не напрягается, не спешит. Он стоит на площадке и ждет. Покорно, послушно, конечно, ведь он понимает, что мне нужно трижды в день выходить на улицу. Он знает, что если не выведет меня, то у хозяина начнет болеть голова, и я буду долго наощупь копаться в аптечке и вздыхать. Он все понимает, мой Маркиз, и начинает осторожно спускаться вниз по ступеням. Осторожно — не то слово. Осторожно — это когда есть выбор, когда можно и быстро. Но мы с ним теперь спускаемся только так. По одной ступеньке, с отдыхом на каждой площадке. И так целых девять маршей, пять этажей. Ах, как он мчался тогда, вырывая поводок из моих рук, поскуливая от нетерпения. Да и я отставал разве что чуть-чуть. Конечно, сравниться с ним в резвости я никогда не мог. Воля, свобода опьяняли его. И познание мира. Мы с ним жили в разных мирах. Кое-где, конечно, соприкасались. Но и там он, наверное, воспринимал мир по-своему. В лесу меня, например, в основном интересовал цвет, а его — запахи. Запахи, конечно, воспринимает и человек, но разве можно сравнить их способности. Наша обычная летняя прогулка раньше была до Басандайки. Это шесть километров. От реки до шоссе километра два — три. Вот эти пятнадцать квадратных километров он знал наизусть. Пройти здесь можно было различными тропинками, они шли и вдоль, и поперек. Я как-то попытался сосчитать количество возможных, разумных, конечно, маршрутов. И насчитал их больше ста. Первый год Маркиз бегал, как ему хотелось. И мне приходилось искать его, свистеть. Далеко, впрочем, он никогда не убегал. Позже он на каждом пересечении тропинок останавливался и вопросительно смотрел на меня. Я рукою указывал маршрут. Но иногда я просто говорил: «бегай!», и тогда он волен был выбирать маршрут нашей прогулки сам. А однажды я составил маршрут заранее и решил ничего не приказывать Маркизу. Я шел и мысленно проигрывал в уме этот маршрут. Маркиз прошел его так, как я составил. Я почувствовал, что между нами установилась какая-то странная связь. И теперь маршрут часто выбирал он сам. И я всегда знал его еще до прихода в лес. Я рассказывал об этом своим друзьям. Но они не верили. Самовнушение и все. В лучшем случае пес узнает мои намерения по моим неосознаваемым движениям. Пусть так. Я-то все равно думал по-другому. Если дверь из подъезда на улицу бывала чуть приоткрытой, Маркиз останавливался и ждал, когда я открою ее настежь. И это относилось только к дверям в подъездах. В квартиру и в комнаты он открывал двери сам, с силой тыкаясь в них носом. На улице идет дождь, мелкий и нудный. На асфальте тонкая пленка откуда-то всегда берущейся осенью грязи. А ведь в летние дожди мостовая всегда чиста, хотя и мокра. Маркиз идет тяжело. Ему трудно. Он почти слеп, плохо слышит, ходьба причиняет ему боль, как и мне. Но трижды в день мы должны выходить на прогулку. Ради меня. С Маркизом мы раньше часто разговаривали. Разговариваем иногда и сейчас. Говорил в основном я. А он сидел передо мной и старался понять, что же я ему хочу сообщить. Много слов он понимал, я уже говорил об этом. Но иногда мы разговаривали и на философские темы. О смысле жизни, о погоде. Маркиз смотрит на меня, чуть склонив голову набок. Он явно старается что-то понять. Он даже понимает. Он все понимает. В глазах внимание. Я говорю фразу, и голова его склоняется на другой бок. Иногда он нетерпеливо перебирает лапами, приоткрывает рот и издает какие-то горловые звуки, нечто среднее между ворчанием и мычанием. Он мучается от того, что не может поддержать разговор. И в глазах мука. Скажи мне, Маркиз, о чем ты сейчас думаешь? Ну что там, в твоей собачьей башке? Хоть на минуту дай понять, как ты мыслишь, каким ты видишь мир? Так думал я когда-то, когда Маркиз был молод. А потом я ослеп и увидел мир глазами Маркиза. Вот ведь что интересно. Люди и собаки смотрят на одно и то же, а видят совершенно разное. К примеру, Маркиз совершенно не воспринимал изображения на экране телевизора. Ящик с ножками он видел, чтобы не натыкаться на него, но и только. И дело тут вовсе не в том, что зрение у него было менее инерционное, чем у меня. Кадры телевизионного изображения не мелькали для него, не складывались в осмысленную картину. Нет, они просто для него не существовали. Так же, как не существовали картинки и фотографии. А вот своим отражением в зеркале он интересовался, подолгу смотря на него, обнюхивая стекло, пытаясь заглянуть за него. И меня в зеркале видел, понимал, что это именно я и в то же время не я, исподлобья поглядывал то на меня живого, то на мое отражение в зеркале, вздыхал и о чем-то думал. И вот мы с ним заворачиваем за угол дома. Я вижу его, этот угол, размытый, колеблющийся, серый. И яркое пятно на нем, там, где какая-то соседская собачонка оставила свою метку. Метки все разные. Цветные — не цветные — не поймешь. Я различаю и фигуры случайных прохожих, если они попадают в поле зрения полуослепшего Маркиза. И почему я не смотрел его глазами, когда он был молод? Что за мир открылся бы мне? Я предполагаю, что Маркиз хорошо видел то, что его интересовало. Знакомых моих, собак, птиц и зверей в лесу, деревья, кусты, траву. То, что имело смысл в его жизни. Лужи вот он сейчас не замечает, поэтому и я шлепаю по лужам. Но это не страшно. Хуже, что он почти не видит (и не видел!) машин. Вообще-то он их как-то чувствует, но относится к ним с пренебрежением, считая, что всегда успеет проскочить перед носом каждой. Благополучно перейти улицу — для «ас самое сложное. Дело в том, что через улицу я всегда водил его на поводке, я руководил им, не оставляя ему самостоятельности. И он привык к этому. Холодно, сыро, неуютно. Я вслушиваюсь сквозь тоскливый шум дождя, пытаюсь определить, далеко ли от нас троллейбус или автобус. Хорошо, что слух у меня почему-то обострился. Хорошо… Раньше, когда я еще мог читать книги, Маркиз иногда подходил ко мне и обнюхивал книгу. Маркиз, говорил я ему, ты ничего в книжках не понимаешь. Ни-че-го! Он старательно обнюхивал книгу и, по-видимому, все же извлекал какую-то информацию, потому что иногда весело помахивал хвостом, иногда чихал или недовольно пятился. Но ведь всего, что было в книге, он не мог воспринять. В принципе! Маркиз, говорил я ему, вся жизнь мимо тебя проходит. Ничего ты не понимаешь, ничего. Что мешает тебе? Хотя… тут все ясно. У тебя не развита вербальная половина мозга. Левое и правое полушария твоего мозга одинаковые. Ты не можешь мыслить словами, как я. Ты, наверное, мыслишь только образами, картинами. Да и я часто мыслю образами, сознательно не стараясь переводить их в слова, потому что при этом в них что-то теряется. А с другой стороны, ведь ты понимаешь много слов. И пусть некоторые люди говорят, что ты воспринимаешь не их смысл, а лишь эмоциональную окраску, что это, мол, рефлекс. Вы сто раз произносите слово «гулять», подкрепляя его соответствующим действием, и Маркиз на сто первый раз после произнесения этого слова начинает нетерпеливо повизгивать. Я уверен, что на самом деле все гораздо сложнее. Маркиз отлично понимает и смысл слов. Стоит только посмотреть на его, когда он что-нибудь напроказничал, не съел вовремя свою кашу, например. В это время с ним можно говорить суровым тоном о погоде. Эмоциональная окраска голоса хозяина его не обманет. А можно ласково спросить, почему это он не съел свою кашу, даже не употребляя это «знакомое» слово. Маркиз все поймет и начнет скулить, ложиться на пол, повизгивать… Или слово «лыжи». Пока на улице нет снега, это слово на него не действует. Он, Конечно, встрепенется, поднимет голову, внимательно посмотрит на меня и тут же свернется клубком, недовольно запыхтит. Он явно обижен, потому что знает, что ни на каких лыжах я сейчас не могу пойти. Может быть, даже он считает меня глупцом или обманщиком. Не знаю. Но он многое понимает в человеческой речи, хотя у его не развита вербальная, словесная, половина мозга. Несмотря ни на что мы каждый раз благополучно переходим улицу. Пустырь, бывший ипподром, я помню еще хорошо. От афиши Дворца Зрелищ и Спорта по диагонали его вела разбитая колесами грузовиков колея. Слева было футбольное поле, справа — кусты и полоски берез и сирени. Маркиз немного оживляется, видимо, он тоже помнит пустырь своего детства. Я смутно различаю очертания кустов и пучков травы, полыни и репейника, но не с высоты своего роста, а как бы лежа. Я словно иду чуть ли не по шею в земле. Но такое собачье зрение мне уже привычно. Я знаю, что запах для собак бывает различного цвета. Да, да, цвета… или чего-то похожего на цвет. Может, резкости восприятия глубины… Словом, там, где есть запах, изображение проявляется наиболее четко. Запахи квартиры Маркизу привычны, если только не приходит какой-нибудь посторонний человек, поэтому там, смотря глазами Маркиза, я различаю лишь очертания предметов, да и то не всех. А здесь, на пустыре, ближайшие три-четыре метра я вижу более отчетливо. Пахнет ли это промокшая земля, голые ветки кустов или пожухлая трава, я не знаю. Не знаю… Я отцепляю карабин с ошейника и отпускаю Маркиза побегать. «Побегать», конечно, не то слово. Он уже не может бегать. Так, поковылять от одного куста к другому, замирая иногда от какой-то внутренней боли. А я стою, и мир потихонечку движется передо мной. Я могу повернуться к Маркизу спиной, от этого какой-нибудь куст не окажется позади меня. Он все равно будет впереди и лишь медленно приблизится, если Маркиз подойдет к нему. Но ведь это все равно движение. Движение! Наверное, Маркиз не воспринимал телевизионное изображение потому, что оно не имело запаха. Я частенько говаривал ему, ну что ты, Маркиз, сел спиной к этому ящику? Разве спиной смотрят телевизор? Я даже разворачивал пса как следует. Но он ничего не видел. Тогда я говорил: Маркиз, вся жизнь мимо тебя проходит. Ничего ты не понимаешь, ничего-то ты не видишь. А ведь вокруг столько информации! Смотри, Маркиз, только зря проживешь свою собачью жизнь. Он виновато смотрел на меня, словно стыдился своей непонятливости. А я все наговаривал ему и про человеческую цивилизацию, и про звезды и Метагалактику, которая по какой-то причине расширяется, и про хоккей или футбол, в зависимости от сезона, и про повадки собак, волков и носорогов. Он слушал и пытался понять. И мука, собачья мука была в его взгляде. Я гладил его по лохматой башке и прижимал к себе. Нет, такого взгляда я вынести не мог. Да и ни кто не смог бы вынести. Он что-то понимал. Что-то, чего не понимал я. И пусть я знал больше его, мое знание не включало в себя полностью его знание. Наши знания лишь слегка пересекались. А когда я однажды представил себе эти пересекающиеся круги, то вдруг понял, что ведь чего-то не понимаю и я. И не просто не понимаю, а вижу и не понимаю! Что-то вокруг есть такое, на что я смотрю, как Маркиз на экран телевизора. Оно есть, но только не для меня и вообще не для людей. Я уверен, что еще ни одна собака не сообщила другой, что по телевидению передавали репортаж о каком-то событии. Так и люди. Никто из нас не воспринимает этого. И мы не можем поделиться этим с другим человеком. Так на что же я всю жизнь смотрел и не увидел? Что прошло мимо меня незамеченным? Что это было? Ах, Маркиз, а я-то подшучивал над тобой, не замечая, что посмеиваются и надо мной. А когда я почувствовал эту насмешку, то, как и ты, Маркиз, только замычал. И, наверное, боль, невыразимая боль сверкнула в моих глазах. Такая боль… что глаза не выдержали. Еще чуть-чуть и я бы что-то понял. Почти понял. Но у меня нет какой-то части мозга, как у Маркиза нет вербальной. А то бы я понял… Маркиз с трудом перебирается от одного куста к другому. А может, ему кажется, что он мчится? И все же, что я тогда воспринял? Чего не могли вынести мои глаза? Это был миг, в котором спрессована вечность? Громко и неточно. Да ведь я и не могу выразить это словами и тем более образами. В памяти все осталось, но нет способов извлечь это из памяти. А дождь все моросит. Промок плащ и берет, промокли туфли и брюки. Где-то сзади с шумом разбрызгивают воду автомобили. Я все стою, не сразу сообразив, что мир замер. Он не движется. Он не движется зрительно. Слух мой воспринимает движение. А вот глаза Маркиза — нет. Маркиз, зову я. Ничего не меняется. Маркиз! Он не мог меня услышать, ведь он ничего уже почти не слышал. Я пугаюсь. Я двигаюсь к Маркизу. Я вспомнив, вспомнил, почему я ослеп! Это было Время, все Время, все Время сразу. А мое сознание как волна шло по этому Времени. И это было Настоящее. Но было еще все Время сразу, прошлое и будущее. И вот этого-то я и не смог вынести. Сейчас-то уже даже в памяти все сгладилось, поэтому оно, наверное, и открыло мне тайну. Теперь это вызвало лишь удивление. Удивление, хотя и страх тоже. Но все, все уже было сглажено. Да я и помнил-то лишь то, что тогда увидел Все Время Сразу, а что это было, уже не узнать. Лишь один кадр еще помнился. Люди травят собак. Почему именно он? Какой в нем смысл? Люди травят собак… Что же это? Нет, я не мог это увидеть тогда, ведь тогда было Все Время Сразу. Стоп… Это же кадр из телевизионного кинофильма. Да почему же? Почему я его запомнил?! Куст смещается в сторону, падает, переворачивается, все куда-то мчится, не разбирая дороги. Грязь, брызги, дождь, страх. Что-то тыкается мне в ноги, и свет меркнет. У моих ног лежит мертвый Маркиз. Он не воспринимал телевизионного изображения. А вот этот кадр травли собак почему-то воспринял, не осознал, но воспринял, и вспомнил почему-то лишь сейчас. Вокруг темно навсегда. Я беру пса на руки и иду домой. Скользко, ноги разъезжаются в грязи. Сверху льет холодный дождь. Но мне теперь все равно. И только очень обидно, что Маркиз воспринял один этот кадр. Воспринял и умер. Значит, он понял, понял нечто человеческое. Он превзошел себя. Ах, Маркиз… Зачем тебе это нужно было? Жил бы простой собакой… Вот как я. Живу себе и многого не понимаю. И не стремлюсь даже… Вру, Маркиз, вру… Тебе нельзя врать. Хотел я, рвался понять Все, страдал от того, что есть что-то скрытое от меня навсегда. Ты же знаешь, Маркиз, что такое жить и не понимать. Чувствовать, что есть нечто иное и не воспринимать его. Кто-то из редких прохожих берет слепца под руку и переводит меня через улицу. Спасибо… Как обидно прожить жизнь и ничего не понять в ней… А, Маркиз…Новелла XI
НОЯБРЬ
Я нагибаюсь за упавшей шариковой ручкой. Я точно помню, что нагнулся… и оказываюсь в постели. Такая благоговейная тишина, белизна. Все подчеркнуто чисто. Все это словно ненастоящее. Я лежу и мне не хочется вставать. Нет сил встать. Я не могу пошевелить ни одним пальцем. Язык прилип к гортани. Мне ничего не хочется. Даже говорить. Лучше я буду закрывать веки в знак согласия и смотреть, не мигая, в знак отрицания, несогласия. Так будет лучше. Мне становится смешно. Значит, когда я сплю, я со всем согласен? А днем? Нет. Тут что-то не то. Впрочем, это ведь только сейчас. А раньше все было по-другому. Тишина. Окна. Замерзшее стекло. Всего каких-нибудь два миллиметра. Потом слой холодного воздуха. Снова два миллиметра стекла. А дальше мир. Целый мир! Мир, в котором я жил. Ветер. Снег. Сугробы. Люди. Дома. Холод. Жар. Свет. Тьма. Там — все. Я рвусь туда, стремлюсь всей душой. Примите меня. Возьмите. Я ваш, ваш! Я никогда не буду своим, я буду теперь только вашим. Да и был ли я когда своим? Наверное, был, потому что меня отличали от других. Каждый отличен. Но я был и вашим, потому что меня принимали, считали своим, не отделяли. Каждый должен быть с кем-то. Но теперь барьер, стена, молчание. Мне ни жарко, ни холодно, ни радостно, ни скучно. Мне — никак. Я вижу, что стена белая. Белая… Ну и что? На подоконнике стоят в горшках цветы. Пусть стоят. Все равно я даже не знаю, как они называются. Я этого никогда не знал. Срезанные цветы — другое дело. Гладиолусы, астры, флоксы. А названия тех, что стоят в горшках, я почему-то никогда не знал. На стене акварель. Три замерзшие березы и снег. Снег, снег. Ладно. Пусть снег. Что дальше? Ага. Вот шерстяное одеяло. Еще, поди, и верблюжье? Подумаешь… Какая разница… Что-то еще и еще… Так было, так будет. Мне все безразлично. Я слышу, что открылась дверь. Кто-то вошел. Я, конечно, даже не поворачиваю головы. Я даже суживаю сектор зрения, но человек все же врывается в него. А, это сосед по площадке! Я знаю его, но не узнаю. — Здравствуй, — говорит он. Я пока молчу. Мне все безразлично. — Здравствуй, — повторяет он. — Ты что, не узнаешь меня? — Здравствуй, — неожиданно для самого себя отвечаю я. — Он говорит! — кричит сосед. — Он уже говорит! Я не знаю, к кому он обращается. Но в дверях какое-то шевеление. Значит, там ждали. Ждали, что я заговорю. Ждали, что я что-нибудь сделаю. Безразлично — что. А я взял и сказал: «Здравствуй». — Что, что он сказал? — спрашивает кто-то. — Он заговорил? — Он сказал… он сказал… З-з. Мучительное удивление появляется на лице соседа. Он не может выговорить такое простое, такое необходимое слово. Я удивлен. Я удивлен дважды. Тем, что он не может выговорить такое простое слово. И еще раз тем, что я сам удивлен этим. Неужели мне не все равно? Раз я удивлен, значит, нет. Странно. — Он сказал, он сказал… — Здравствуй, — подсказываю я. — Да, да, он это самое и сказал, — подтверждает сосед. Комната наполняется людьми. Эти — с работы. Те — просто знакомые. А вот и родственники. Свояки, сестры жены, племянницы. — Ну! Что я вам говорил?! — восторженно кричит один. — А я им говорю… — Молодец! Встанешь и еще плясать будешь. И на рыбалку, и по грибы. — Давай, давай, поворачивайся. На работе без тебя все горит. — Да ты молодцом! — А, что она, эта медицина, знает?! Я сто раз всем говорил! — Я говорю вам: здравствуй, — твердо произношу я. Фраза не совсем правильная, но по-другому я сказать не могу. — Здравствуйте, дядюшка! — Это говорит племянница. Как хорошо! Теперь у меня есть правильный набор слов. — Я говорю вам всем: здравствуйте! — Ну! Что я… что я каждому… что я каждому произносил?! — Он сказал, но с каким-то трудом. Ведь ему пришлось искать слова! И вместо обычного и естественного: вам говорил, он нашел: каждому произносил. — Что я вам говорил! — кричу я. — Я молодцом! — Чудеса! Ты и впрямь… это… как его… м-м… огурцом выглядишь! Я вижу, с какой натугой он искал слово. Что они, разучились говорить? — Молодцом! — уверенно говорю я. — Что она, эта медицина, знает?! Я сто раз всем говорил! Они ошеломлены. Они все обрадованы тем, что я выздоравливаю, что я могу говорить. Но такого темпа, такой прыти никто из них от меня не ожидал. Ведь я же разговариваю вполне нормально. Правда, набор слов у меня пока невелик. Ну, да это дело наживное! Уже кто-то выскочил за дверь. Сейчас врача позовет. Вот вам медицина — чудо. Действительно, что медицина знает? Говорят почти все, сразу, не слушая друг друга, да и меня тоже. Им сейчас надо выговориться, успокоиться. Они часто не могут найти слов. Самых обыкновенных слов, которые произносили минуту назад. Им приходится совершать обходные маневры, заходить с тыла. И от этого их речь кажется напыщенной и тяжеловесной. Но зато у меня в запасе уже несколько сот слов. — Мы тут поболтаем с тобой немного, а потом уж жена. Мешать не будем. Хорошо? — Хорошо, — отвечаю я. — Пусть она придет потом. — А дети еще не прилетели. Но завтра уж будут наверняка. В комнату врывается врач. — Что тут происходит? — Происходит? — спокойно спрашиваю я. — Мы тут поболтаем немного… — Как это поболтаем? Да ведь!.. — Он вовремя замолкает. — Здравствуй! — говорю я. — Здравствуйте! — Здравствуйте, — отвечает он, все еще ничего не понимая. Да и никто ничего не понимает. Неважно. Главное — я говорю. — Да ты, поди, и плясать можешь? — Ты можешь шею повернуть? — Шею повернуть? — Нельзя, — кричит врач. — Да как это повернуть? Вы что-нибудь смыслите в медицине? — А вот так, — говорит товарищ с работы. — А вот так! — И начинает крутить шеей, вправо, влево, вверх, вниз. Ух и старается! У него, наверное, даже мышцы заболели от такого верчения. — Пожалуйста! — уже умоляет врач. — Не беспокоите больного. Не волнуйте! — Пожалуйста, — говорю я. — Повернуть шею? Я верчу шеей вправо и влево, верчу энергично, как только что мой товарищ. А у него глаза на лоб вылезли от удивления. От удивления и какой-то натуги. Он окаменел. Потом какая-то мысль мелькает в его глазах. Он что-то нашел в своей памяти. — Вот черт! — говорит он. — Опять шейный радикулит схватил. Полгода не беспокоил. — Конечно, — говорит кто-то, — ты так крутил шеей, что и сломать ее было недолго. — Да, да, — соглашается он. — Вот черт! Он чуть отходит в сторону, нелепый со своей негнущейся шеей. Я осматриваю сразу ставшую непохожей палату, одеяло, под которым спрятано мое тело, тело которое как будто и не принадлежит мне. Две неподвижных руки, вытянутые вдоль него. Друзья перехватывают мой взгляд. — Руку! Руку! Ты можешь согнуть руку! Нет, я не могу. Я просто забыл, как это делается. — Смотри-ка! Вот как это делается. — Один из родственников с силой сжимает руку в локте. Даже пиджак и халат не могут скрыть, как бугром выпирают его мускулы. Он так и замирает с согнутой рукой. Потому что, потому что… я тоже сгибаю руку. Правда, бугор мускулов у меня поменьше. Я кое-что начинаю понимать. Во мне еще нет ни испуга, ни радости. Просто, я начинаю что-то понимать. — Радикулит? — беспечно спрашиваю я. — Свело… — еле выговаривает он. — Бывает, — соглашаюсь я, и рука моя бессильно падает на одеяло. Родственник трет только что в судороге сведенные мускулы, кусает губы. — Это у тебя от перевозбуждения, — успокаиваю его я. — Ты не волнуйся. Все слова их. У меня нет ни одного своего слова. Но их слов у меня уже набралось много. Я могу свободно разговаривать на не слишком специальные темы. — Вы можете это проделать еще раз? — спрашивает врач. — Нет, не могу. — Но ведь только что… — Я забыл. — Разработается! — уверенно говорит кто-то. — Массаж. Тренировка. — Да, да, — подхватываю я, — массаж и тренировка. Я не хочу больше двигать рукой. А как радостно было движение! Все испуганно молчат. И каждый, наверняка, думает, что виноват именно он. А я сам? Убедился ли я в чем-нибудь? Догадался ли кто другой? Ведь если догадался хоть один, они от меня не отстанут. Они заставят меня, убедят. А я не… Шея снова не слушается меня. Вернее, слушается чуть-чуть, чтобы они все же видели, что я могу совершать движения, что я владею своим телом. Я взял слишком много. Сразу. Я начинаю специальный разговор. Иногда мне не хватает слов, но они помогают. И все равно мне трудно говорить. — Что это за больница? Первая городская. — На улице, наверное, гололед? Нет. Сейчас нет. Почти каждый день идет снег, а вот на праздники был такой страшный гололед! — Скорая, наверное, едва успевала? Ушибы, переломы? Переломов, действительно, много. — Есть, наверное, и такие, что лежат с ног до головы… загипсованные? Да, конечно. Травм в этом месяце очень много. Ясно. Ты, которого я не вижу, отдай мне на время какое-нибудь микродвижение. Шевеление пальца. Сжимание кулака. Сгибание руки в локте. Пожимание плечами. Дайте мне в долг! Ведь ты загипсован с ног до головы. Что тебе стоит? Согласен? Он согласен, потому что даже не подозревает, что у него крадут. Я не все сразу. Я помаленьку. Ну, подумаешь, онемел у тебя палец на ноге. Тебе же ведь сейчас не ходить, не плясать. И слова. Почему только у этих, что стоят возле моей кровати? У всех. По буковке, по звуку. Никто ничего и не заметил. Я знал картавого, который даже не подозревал, что он картавый. А дальтоники? Разве бы они знали о своем неправильном восприятии цвета, если бы им на это специально не указали? Ну подумаешь. У тебя поболит колено. Так ведь я не навсегда. Я на пять минут, на секунду, на миг. На микромиг у каждого, так что никто ничего и не заметит. — Да я уже здоров! — весело говорю я. А кто-то не смог встать. Я отшвыриваю прочь одеяло, уверенно свешиваю ноги с кровати, встаю, оправляю на себе пижаму. — Ну что, может, вам сплясать что-нибудь? Они, конечно, остолбенели. Особенно врач. А я иду вприсядку, да так, как никогда и не умел. Я вообще не умел плясать. Я многого не умел. А теперь все смогу! Я выйду на площадь и возьму у людей по маленькой, маленькой частичке их движений, по одному звуку. Никто ничего и не заметит. Я буду не такой, как прежде. Я смогу поднимать штангу рекордного для нашего города веса. Я ведь на минутку возьму силу и спортивную технику у какого-нибудь чемпиона. А если мне попадется тяжеловес, то уж в своей-то весовой категории я толкну непостижимый вес. Да только мне это ни к чему. Зачем? Мне бы ходить, видеть, слышать. Мне бы дышать. Мне бы просто жить… С друзьями я буду осторожен. Это только сейчас, когда я еще ничего не знал, я нечаянно взял у них что-то. А так… Нет. Да я с ними и встречаться буду редко. На всякий случай. Я ведь не знаю, управляема ли моя способность? Ведь все это, наверняка, идет из подсознания. Да-а… Я всегда хотел стать певцом. А теперь я иногда смогу петь. Как? Я запою, а у певца на сцене пропадет голос. Что почувствует он? Какая боль и какой страх навеки останутся в его душе? Я сделаю шаг, а кто-то всю жизнь будет помнить, как он ни с того ни с сего оступился на ровном месте. Пусть даже не расшибся, ничего не сломал! А тот мои сосед, который теперь никому не сможет сказать «Здравствуй!»? Я уже не пляшу. Я стою и смотрю на них. Я слышу как этажом ниже забегали медсестры и врачи. Кто-то из распятых на растяжках почувствовал, что у него нет ноги. Сейчас он не чувствует своей хоть и с переломом, но все же своей ноги! Еще минуту, еще лишь одну минуту. Мне нужно было сказать друзьям и родственникам «До свиданья». Но я не могу, потому что никто еще не говорил сейчас эти слова. Я машу рукой, но они не понимают. — Я один! Я хочу один! Один! Они ничего не понимают, но уже послушно поворачиваются к дверям. — До свиданья! До свиданья! — говорят они. — До свиданья! — кричу я. Они испуганы. — Это кризис, — слышу я слова врача. Они ушли. Я осторожно выталкиваю из палаты врача. Подхожу к окну. Так вот что мне довелось увидеть в последний раз. Там, за стеклом, все застыло. Весь мир застыл. Все схвачено холодом. Деревья голые и нет сейчас в них никакой красоты. Люди торопятся, люди спешат. В тепло, в домашний уют. Прочь от стужи. Движения угловаты. Небо низкое и серое. Солнца нет. Я даже не могу определить, на какую сторону света выходят окна моей палаты. Нет. Уже больше ничего нет. От моего дыхания, что ли (да только при чем тут оно?), стекло затягивается льдом. Мир мутнеет, отделяется от меня, уродливо меняет свои пропорции. Узор. Да нет на стекле никакого узора, уж я бы нашел в его линиях какую-нибудь интересную аналогию. И ассоциации бы вспыхнули в моем мозгу, управляемые и неуправляемые. А тут ничего нет. Мир исчез. Или это исчезаю я? Исчезаю навсегда. Ладно… Я поворачиваюсь. Дверь даже не скрипнула, но я все же поворачиваюсь. Она вошла. В глазах ее надежда и боль. Я шумно и энергично иду ей навстречу. Я широко раскидываю руки. И от этой моей игры глаза ее тускнеют. Ее не обманешь. Она почувствовала, что все это ложь, обман, все это — неправда. — Ложись, — говорит она. — Ведь ты, наверное устал? А я и в самом деле устал. Устали не мускулы, не сердце. Устала душа. Я ложусь. Она накрывает меня одеялом, расправляет его. Теперь я лежу так, как лежал десять минут назад, когда вошли друзья и родственники. — Ты лежи, молчи. Я все понимаю. И все будет хорошо. Я на секунду опускаю веки. Я мог бы и ответить. Но я просто опускаю веки. — Молчи. А я буду говорить. Кажется, напрасно поднял панику парень из хирургии. Чувствительность кожи у него нормальная. Он может даже пошевелить пальцами. Остальное-то все в гипсе. Никаких признаков радикулита у соседа. И не каменеет рука у родственника. Никто на улице не спотыкается. Споткнуться в такой гололед! Ах, да сейчас нет гололеда. Но все равно… Певцы не теряют свои голоса. Исправно поднимают штанги тяжеловесы, устанавливая мировые рекорды. Все в мире нормально. А я лишь иногда закрываю глаза, опускаю веки. Я многое брал. Всю жизнь. Любовь, дружбу, участие, чувства, мысли. Я делил с другими радость и горе. Я, наверное, что-то и давал, если оно у меня было. А теперь я устал. Ничего я не хочу больше брать, потому что мне теперь уже нечего отдать. Она_говорит, а я иногда опускаю веки. Это движение мое. — Люблю, — говорит она. А я молчу. Я молчу! Ведь могу я, могу взять у нее это слово и сказать ей: «Люблю!». Но тогда… но тогда оно никогда уже никому не скажет это. Тихо целует она меня. И снова. Я мог бы ответить ей. Но тогда она больше никого в жизни не поцелует! — Ты слышишь меня? Это я. — Она называет свое имя. Я слышу. Я все отлично слышу. Но только не звуки. Я слышу как-то по-другому. Наверное, что-то возникло в моих глазах, потому что она улыбается. А я обрадовался вот чему. Я могу, могу сказать одно слово. И это ей не повредит. Ведь она никогда не зовет себя по имени. Она мама, сестра, тетушка, преподаватель. По телефону она называет себя по фамилии или по отчеству. Значит, дано, дано мне еще одно, последнее слово. Она говорит, говорит и вдруг замолкает. Я долго не опускал век. Согласен ли я? Слышу ли я? Вижу ли ее? Да! Да!! Да!!! И я произношу это волшебное, последнее для меня слово: — Валентина… Я закрываю глаза. Все. Теперь все. Все…Новелла XII
ДЕКАБРЬ
Я слушаю. И шорохи вокруг, потрескивания. Это в доме, старом, как я. Старом, как мой отец, старом-престаром, как мой дед. Он стоит, хотя и покряхтывает от тяжести прожитых годов. Он-то стоит, а тех, других, кто его строил и кто в нем жил, — нет. Сколько мне лет? Этого не знает никто, разве что дом. Так ведь я для него все равно мальчишка. Люди редко живут до ста лет. Дома выдерживают. Потом их разбирают и перевозят на мичуринские участки, а там делают из них домики, небольшие, так метра три на пять вместе с верандой. Я все лежу и слушаю. Я только что проснулся или не спал вовсе. Но кажется, что выспался, потому что легко, как когда-то в детстве. Это от старости. Дом хихикает, поскрипывает, но добродушно, ему это позволено, ему вообще все позволено. Я лежу у глухой стены против широкого окна на железной кровати под новым почти еще полушубком. Лежу и слушаю. Потрескивание и шорохи дома. Темно. Солнце еще не всходило. Но я-то знаю, знаю… Я все равно знаю, что там дальше. Сосны под окном, прямые, замерзшие, высокие. А внизу сугробы у полузаметённого заборчика, а за ним — дорога, по которой ходит кто-то, но не я, кто-то другой. Она спускается от дома вправо с холма в небольшую ложбинку, по которой летом течет ручей, но сейчас его нет, он замерз, его замело, нет и следа от него, только ровная пелена снега, пересеченная ниткой дороги. Вдоль дороги, со стороны дома — сосны, одни сосны. Только там, где летом бежит ручей, они расступаются. Там летом трава выше головы и кусты. А дальше снова на бугор, справа сосны, слева пологий склон. Тут дорога петляет и соединяется с шоссе. Оттуда сегодня придут к нам они. А слева от дома начинается кедрач с редкими проплешинами. Там когда-то тоже стояли дома, но теперь их нет. Их уж никогда не будет. Надо вставать. Ведь поздно. Скоро рассветет. А сегодня самый короткий день в году. Встаю. Одеться мне недолго. Прижимаюсь лбом к холодному стеклу окна. Надо бы затопить печь. Все выстыло в доме. Сейчас, сейчас. Я это сделаю. Мне ведь не трудно. Вот только разомну спину. Эх-хе-хе… Потрескивает дом, щелкает, но как-то не так, как-то уж слишком весело. Да ведь это дрова в печи горят! И уж пахнет чем-то вкусным. Ну да! Для утра и не сыскать более приятного запах, чем запах молотого кофе. Так и прошло кофе со мной через всю… А дед пил чай… — Эй, старый! И голос знаком. — Проснулся? Иди на кухню. Здесь уже тепло. — Ага, иду… — Кофе готов! Это ее голос. Ну и денек сегодня. Хорош-то… с самого утра. Я вхожу на кухню. Здесь и в самом деле тепло. Из кофейника идет пар, а на сковороде пузырится поджаренный хлеб. А уж как я его люблю. — Умойся, старый. Борода-то еще спит. Вот старуха. Так бы и подзудить ей меня. Часа не пропустит, чтобы не поддеть, не подковырнуть. Но не обидно. Легко и вроде бы так и надо. — Умылся? Садись. И как только ты умудряешься есть поджаренный хлеб! Губами, что ли, кусаешь? — Губами! — смеюсь я. — Ага! Губами. — А у меня ведь и зубов-то еще полон рот. Стальных, нержавеющих, вечных. Да и старушке моей палец в рот не клади. Пьем кофе и смеемся. Смеемся и кусаем поджаренный хлеб. От плиты уже жар, значит, и в комнате тепло. Раскочегарила старуха печь. — Слышишь, как дом-то разговорился? — Слышу, — отвечаю я. — С чего бы это? — Так ведь сколько его не протапливали… Вот и дает теперь усадку. — Усадку, — передразнивает она. — Много ты понимаешь! Разговаривает он. — Скажешь тоже… — Ясно, что разговаривает. Он тоже их ждет. — Скажешь тоже… — Вот заладил. И мы смеемся и пьем кофе, горячий и с непередаваемым запахом. И хрустим хлебом, и снова смеемся. — Пирожков им напеку. С картошкой и со смородиной. — Напеки, напеки. — Мороз ведь на улице. Приедут ли? С ребятишками еще… — Ребятишки что, — говорю я, — они морозу не заметят. — На тебя, голодранца, похожи… — А что. Может, и похожи. Хорошо, коли похожи. — Ох уж, молчи! Она моет посуду и начинает что-то делать с тестом, вытащив его из кастрюли и дубася почем зря, шлепая его о стол. Так, наверное, и надо. Никогда я не мог понять этой премудрости. Кофе, конечно, взбодрил. Но кости все равно болят. Такая жара от печки после обеда разморила бы раньше до сна, а сейчас ничего. Все как-то легко. И черт с ними, с ноющими костями. Все равно легко и ново, и необычно как-то, вроде бы даже непонятно. Но было это, уже было. — Дров надо принести, — говорит она. Я смотрю на аккуратную маленькую поленницу возле печки и говорю: — Хватит, пожалуй. — Хватит… Тебе бы только нос на улицу не казать. К Новому году просохнут. Ты о них подумай, а не о себе. Нам уж что теперь… — Ладно, схожу. — И воды принеси… два ведра. — Принесу. Знаю я ее, знаю. Я сейчас уйду, а она в это время из своего тайника достанет бутылку настойки. А ведь искал я, бывало, этот тайник. Не нашел. Тут и прятать-то негде, а вот поди ж ты, не нашел. Хитра старуха. Мне не очень-то и нужно. А ей каждая бутылка — сюрприз для кого-нибудь. Было время, когда для меня, а теперь — для них. Но немножко и для меня, чисто символически, потому что мне ее, эту настойку, не пить. Я толкаю тяжелую дверь, и клубы холодного воздуха, мгновенно превращаясь в пар, врываются на кухню. Воздух щекочет в носу. На мне почти новый полушубок, валенки, шапка, меховые рукавицы. Я выхожу в сени, закрываю за собой дверь. Да-а. Мороз на улице, видно, крепкий. Холодом обдает все лицо, сухой воздух перехватывает дыхание, пронзает кожу тысячами мельчайших невидимых иголок. Выхожу на крыльцо. В руке ведро. Смотрю на юго-восток. Там сейчас должно взойти солнце. И что-то белесое уже красит горизонт блеклой краской. Рассвет. Да какой сегодня рассвет? Невидимое из-за тумана солнце нехотя покатится по горизонту, словно боясь от него оторваться, чуть приподнимается на цыпочках в полдень, но тут же, устав, начнет неудержимо скатываться вниз. И это день? Самый короткий день в году. Туман как вода, ка студень, как плотное вещество, которое можно резать ножом. И без всякого термометра ясно, что сейчас градусов под пятьдесят. Ничто не колышет воздух. Мороз выпарил из него влагу и разбросал, окутал ею деревья. И стройные сосны стоят с белыми лапами ветвей. Ветви не видны, чуть проглядывают из тумана лишь сами стволы. Но мне не нужно видеть все. Многое я знаю и так. Я схожу с крыльца. Ведро позванивает в руке. Из окна кухни падает свет, падает на десятилетнюю елочку, серебряную сейчас, взъерошенную ледяными иглами, сверкающую инеем, маленькую и сказочную. Эта елочка для того, чтобы не рубить другие. В Новый год на ней появятся игрушки и свечи. Весело станет вокруг нее, а снег будет утоптан, утрамбован ногами веселящихся людей. Похрустывает иней под ногами, поскрипывает снег, тропинка ведет к колодцу, старательно закрытому теплым срубом. И следы новых неподшитых валенок вокруг него. Не мои и не ее. Уже давно не шел снег. Все морозы и морозы. От этого и скрипит дом. Ведро, привязанное на цепи, приходится бросать вниз несколько раз, чтобы пробить ледок, который все-таки образовался в колодце. Он не толст, он тонок. И я несу в дом ведро воды, в котором позванивают льдинки, стараясь сцепиться друг с другом, но не успевая, хотя им и помогает мороз. Я приношу в дом еще одно ведро ледяной воды, потом закрываю сруб колодца и иду в сарай за дровами. Странно, но я не оставляю на снегу следов. Даже иглы инея на нем не ломаются. Вот как все сковал мороз! Или это я невесом? Дров я принес много, не только на сегодняшний день, но и на Новый год. Вдруг мороз продержится до того дня? Тогда им не придется лишний раз ходить в промерзший сарай. Теперь можно посидеть у открытого поддувала, покурить. Я дед, но трубку не курю, курю сигареты с фильтром. Несолидно для деда, но что делать — привычка. На трубку все не хватало времени. Теперь-то вот хватает, но только трубка уже не нужна. Ничего не нужно. Посидеть вот только, глядя на мерцающие красные с черными прожилками угольки, живые, в самом деле живые, двигающиеся, дышащие, шевелящиеся, меняющие окраску, но все же умирающие, потому что у них уже все выгорело внутри и не хватает огня. Все, дальше для них ничего не будет. Только сверху сыплются и сыплются другие, огненные, раскаленные, они, наверное, еще и не предполагают, что это конец. Но они дали тепло дому, хотя, и не осознают этого. Только не расстраивайтесь, угольки. Вы горели. Я видел. Я тому свидетель. — Задремал, старый? Это ее голос. Нет, я не задремал, я думал. Ну что ж… Теперь моя задумчивость похожа на сон. И она это знает. Знает. Но не может сдержаться. Не хочет просто. — Задремал, — отвечаю я. А из русской печи такие запахи! Томление и пряный дурман. Умение и искусство. Радость и надежда. Это она может. Это у нее получалось и ранее. Это у нее получалось всегда. — Хочешь попробовать? — Нет, — отвечаю я. Мне теперь достаточно и запаха. Мне теперь вообще ничего не надо. Кроме моих воспоминаний. Хорошо. Легко. Светло как-то и радостно-грустно. Пусть другим и непонятно. Но я ведь только про себя. Да еще про нее. — Ну вот, — говорит она, — теперь хватит на всех. Придут ли только? — Придут, — отвечаю я. — Обязательно придут. Уже и встречать пора идти. А сам смотрю на вино в бутылке, которая стоит на подоконнике, чтобы не согрелась. Смотрю и смеюсь. Никогда мне не обнаружить тайник, в котором такие вкусные и красивые настойки и наливки. И сколько уже лет? Знает ли кто? Вряд ли. Даже она сама. — И зачем такой мороз? Это ее голос. — Декабрь ведь. У нас здесь всегда так. Забыла? — Как забыть это? Просто боюсь, ведь маленькие еще. — Ты за них не бойся. Сама-то разве когда боялась? Помнишь, как мы носились? И мороз нипочем. А морозы раньше были не то, что сейчас. — Морозы были такие же, — говорит она. — Загибаешь, старый. — Пусть такие, — соглашаюсь я. Она права. Она всегда была права. — Так пойдем встречать? — Пойдем, пойдем. Вот только приберу маленько. В доме все чисто, все ждет гостей. Уютно и тепло. — Пошли, что ли? — говорит она. — Пошли, говорю я. На улице все-таки под пятьдесят, и мы одеваемся потеплее. Выходим. Иглы холода только и ждали этого, чтобы наброситься на нас. А пусть! Идем тихо, всматриваясь в искристый сверкающий воздух. Это солнце, невидимое солнце подсвечивает его, чуть оторвавшись от горизонта, но не пробивает. Силы еще не на его стороне. Мы идем к калитке, у которой нет щеколды, да, наверное, никогда и не было, и снег осторожно хрустит под ногами, но следов нет. За нами не остается следов. Теперь уже в молоке тумана можно разглядеть и сосны, конечно, когда ты рядом с ними. Я задираю голову вверх и смотрю. Ледяное развесистое чудо, молчаливое и неподвижное. Неужели ты оживешь весной? Неужели тебе не холодно? Можно стукнуть тебя по стволу, но снег не осыплется с твоих ветвей. Это плотная бахрома инея. Как давно не было снегопадов… Она идет впереди. Оглядывается. Говорит. И пар изо рта вылетает тугими струйками. — Да ты был ли молодцом? Плетешься еле-еле. — А ты не помнишь? — Забывать стала. Она не забывает. Это просто так, чтобы я пошевеливался побыстрее. А что? Я еще могу наддать ходу. И наддаю. Даже теплее становится. — Ну, помчался! — Руку давай! Руку! Она подает мне руку в двойной вязаной варежке. Варежкам этим уже очень много лет. Она подает мне руку, но дышит сначала где-то за спиной, потом рядом. Я не смотрю в ее сторону. Я знаю, что сейчас морщины на ее лице разглаживаются, а кровь бросается к щекам, и волосы снова черны, как много-много-много лет назад. Я это знаю, потому что помолодел и я. Ах, морозец! Что ты делаешь со стариками! Все шутишь? Играй! Балуйся! А мы уже бежим, сначала медленно, потом все быстрее. И сосны справа в снежно-ледяной броне проносятся мимо, а пустое поле слева подпрыгивает своими сугробами и ухает в заснеженные ямки-ложбинки, а мы бежим вниз, туда, где летом ручей, а через него мостик, но сейчас все занесено белым хрустом и тишиной. Тепло, жарко даже. Все вниз и вниз. — Хорошо! — кричит она. И голос ее звенит, а сосны откликаются, но это вовсе не эхо. Это другое. — Хорошо! — кричу я. Я молод. Вот чудо! А ну, мороз! Ударь покрепче! Соберись с силами. Что, не можешь? Вот и лог. А теперь вверх. На бугор. Оттуда мы увидим их всех. Они обязательно должны прийти. Мне смешно и жарко. Она толкает меня в бок, но не сильно. Откуда возьмутся силы у девчонки? А вот я ее сейчас толкну! Бац! Летит с тропинки в снег, смешно вздергивая ногами. Снег облачком, а через него радуга, бледноватая, но все равно цветная. — Противный! — визжит девчонка. «Ты противная», — хочу сказать я, но не говорю, а протягиваю руку, а она пинает меня, отбрыкивается, но это всенарочно, потому что эта девчонка хочет, чтобы я ее поднял. И я хочу этого. Поднимаю, отряхиваю снег. Лицо ее мокро, а на ресницах капельки воды. Это растаял снег. Она смотрит на меня удивлено, растерянно. Что же произошло? И я растерян. Шапка сидит на мне боком, смешно, нелепо. — Глупый! — говорит она. — Ага, — соглашаюсь я, но это машинально. Она еще раз отряхивается и бежит в гору. Я за ней. Оглядываюсь. Мы не оставляем следов. А зачем они нам? Она выскакивает на пригорок и машет кому-то рукой. И я останавливаюсь рядом. А пар уже идет от нас клубами. Снизу поднимаются от автобусной остановки люди. Отец, мать, дяди, тетки. — Обморозите носы! — кричит мама. — Какое там, — смеется отец. А нам только это и надо! Теперь мы к дому! Срываемся с места и мчимся вниз, но теперь уже к дому, который отсюда кажется едва торчащим из сугробов. Бежим и проваливаемся в снег, барахтаемся и снова бежим. Да… Давно никто не ходил по этой дорожке. И змейка следов катится за нами с пригорка вниз. Ну, конечно. Кто первый? А пусть она. Ей так хочется первой открыть дверь. Толкает калитку, у которой никогда не было щеколды, взбегает на крыльцо, радостно заскрипевшее от ее легкого тела или мороза. Не разберешь. Взбегаю и я. Что ж. Мальчишки всегда уступают девчонкам. Порог. И что-то другое. Какая-то другая сущность. Непонятная ему, мальчишке, но очевидная мне, его деду. Я принимаю их в себя, и детей, и внуков. Мои и ее руки переплелись венцами бревен. Мы и есть этот старый дом. Старый, старый. Ему уже 100 лет. Когда-то я вбегал в него так же. И она. — Здравствуй! — кричит девчонка. — Здравствуй! — кричит мальчишка. И сбрасывают с себя пальто, шапки и рукавицы, которые чуть влажны от налипшего на них снега. Потом замирают. — Слышишь? Скрипит… — Это он здоровается с нами. — Ну, конечно, здоровается. — И тепло. — А в печке огонь. — Это потому, что дом волшебный. — Ясно, что волшебный. — Смотри! Пирожки! — Ага. И горячие еще. — А тут льдинки в ведре. — Вот так дом! — Вот это дом?! Да? — Ага. За порогом топанье ног. Голоса. И клубы пара, когда они все входят. — Закрывайте! Холодно ведь. — Да тепло здесь, тепло! — Мам, и пирожки. — Какие еще тебе пирожки? — Да ты посмотри! — Господи! Кто же это? — Да-а. — Это их отец, это наш сын. — Пап, — а голос таинственный и загадочный, — ведь дом-то волшебный! В доме тепло. Все раздеваются. Вешают одежду на крючки или бросают в комнате на кровать. Трут лица и руки. Эти-то, конечно, замерзли. Час на автобусе из города, да еще пешком то такому морозу минут пятнадцать. — Да-а, — еще раз говорит их отец. — Хорошо здесь будет в Новый год, — говорит наша дочь. — Хорошо. — Нет, ломать его не надо. — Пусть стоит. Хорошо здесь. — А дед с бабушкой здесь долго жили? — это девчонка. — Да. Долго. — Это ее отец. Хмурится вдруг и отходит к окну. Там бутылка с настойкой, горькой или сладкой, я не знаю. Знают они. — Согрелась немного? — Ага! — Да здесь же жарко. — А до того, как жить здесь, они чем занимались? Отец переспрашивает: — Чем? — Ну да, чем? — Как вам сказать. Дед все хотел, чтобы его поняли взрослые и немного дети. А бабушка, чтобы ее поняли дети и немного взрослые. — Это трудно, — вдруг говорит девочка. — Да. Трудно. — Их отец чуть удивлен таким заявлением. — А сами… — Это мальчишка. — Ну… сами-то они понимали друг друга? Отец молчит. Потом: — Они умерли в один день… Это сказка. Он ставит на стол бутылку маминого вина. Дом поскрипывает. Это я. Это она. Память, память моя. С потолка упало несколько капель. — Надо будет починить летом. — Это второй сын. Наш. Я-то знаю, что это ее слезы. Как выдержать? Я могу. Мои глаза сухи. А она — нет. — Давайте к столу, раз нас здесь ждали. Они рассаживаются тихо. Потрескивают дрова в печи. Тепло. Чисто. Дымятся еще горячие пирожки. — А у меня с картошкой. — А вот здесь с вареньем. — Вот так дом! — Дом, что надо. — У других такого нет. — А вдруг здесь место такое? А другие дома сломали, увезли. Мы — дом. Просто дом, которому уже сто лет. Мы все видим. И все слышно нам. Все. Пусть им будет хорошо в нашем доме. Пусть они захотят прийти сюда еще раз. Ну, на Новый год. — Значит, решено. Новый год будем встречать здесь. Видели у крыльца елочку? Ее и нарядим игрушками. — Мы осторожно, — говорит девочка. — Еще бы не осторожно, — говорит мальчишка. — Ну и отлично. Ну и отлично. Ведь мы их будем ждать. Снова натопим печь, принесем воды. Будут и пироги, и бабушкина наливка. А вдруг я найду ее тайник? Потом они уходят, чтобы не опоздать на автобус. И я смотрю, как они уходят, своим разбитым чердачным окном. И она. И солнце. Оно пробилось и заиграло лучами на искрах инея, на шестигранных кристаллах снега. Мальчишка с девчонкой снова бегут. Они бегут впереди. И я не верю, что они когда-нибудь состарятся. Нет. Они повзрослеют, но не состарятся. Ведь они это были немножечко я и она. Нет. Не состарятся. Никогда.Дзяпики
Глава 1
Медленно, с едва заметным шорохом открылись шторки иллюминатора. Солнечный свет ворвался в кабину транстайма, и электрические светильники погасли. Четыре человека еще несколько секунд сидели, не шевелясь, настороженно, а потом трое из них с шумом бросились к иллюминаторам. Лишь Виктор Вяльцев остался сидеть в кресле перед пультом управления. — Что там? — устало спросил он. — Тропики, как и предполагалось, — отозвался Антон Силуэтов. — Победили! Ура! — крикнул Анатолий Акимов. — Прорвались! — И стабильность настройки отличная, — сказал Славка Чекин, мельком взглянув на счетчики. — Полная синхронизация с местным временем. — Витька, вставай! — крикнул Акимов. — Ну вставай же! Ведь свершилось! Вяльцев встал, медленно подошел к иллюминатору. — Ну что ж… Значит, приехали… Цветы, ярко-красные с белыми прожилками, похожие на граммофонные трубы и чуть ли не в метр высотой, лениво покачивались на поляне, посреди которой стоял транстайм. Поляну окружали огромные пальмы. — А вот и цивилизация! — растерянно сказал Акимов. — Что значит — цивилизация? — с трудом выговаривая слова, спросил Вяльцев. — Смотрите сами… С левой стороны от транстайма, метрах в пятидесяти, на опушке странного пальмового леса стоял человек, согнувшийся под тяжестью огромной каменной плиты, которую он поддерживал снизу руками. Человек стоял, вытянув вперед шею, не мигая и не шевелясь. Кроме небольшой набедренной повязки на его загорелом, лоснящемся от пота теле ничего не было. Лицо человека не выражало ни испуга, ни удивления, ни страха. Просто на пути возникло препятствие и нужно или перешагнуть через него, или обойти. Человек в набедренное повязке принял решение. Не обращая больше внимания на транстайм, он бегом пустился по краю поляны, обогнул ее и через минуту исчез в зарослях леса. — Как вы думаете, заметил он нас? — осторожно спросил Силуэтов. — Наверняка. Не заметить такую махину просто невозможно, — ответил Акимов. — Вы только представьте себе! — воскликнул Чекин. — Мы встретили человека, который жил за четырнадцать тысяч лет до нас! Как этому поверить?! Как осознать это?! И так просто, так обыденно. «Куда уж проще, — подумал Вяльцев. — Три года сплошной нервотрепки! Эх! Теперь-то все кажется простым». Чекин выскочил в коридор и быстро отвинтил стопоры дверей тамбура. Горячий влажный воздух ворвался в машину. Яркая и сочная трава расстилалась внизу. Причудливые огромные цветы переливались желтыми, синими и фиолетовыми красками. Красные цветы с белыми прожилками, сморщившись, жухли на глазах. В воздухе носились тысячи насекомых. Пахло пряным и терпким. Если и была где-нибудь экзотика, так это здесь. Тропики! Двенадцатое тысячелетие до новой эры! Еще не возникли на Земле великие цивилизации. Люди ходят в шкурах и набедренных повязках и едва-едва освоили каменный топор. Акимов спрыгнул вниз. За ним — Чекин и Силуэтов. Только Вяльцев остался стоять в дверях тамбура. Несколько мгновений все молчали, затем начали лихо подпрыгивать, кружиться на одном месте, приседать и кувыркаться, крича каждый свое. Акимов пустился в пляс, но запутался в траве и упал. — Хватит, — сказал Вяльцев. — Готовьте глайдер. Акимов и Чекин в полет. А мы с Антоном займемся осмотром систем транстайма. — Спасибо, — тихо сказал Акимов, запрыгивая в тамбур. — Сам ведь хочешь вылететь на глайдере? — Хочу, — коротко ответил Вяльцев. — Но, только и машину сейчас нельзя оставлять без присмотра. Беспокоят меня эти, черт бы их набрал, квантовые конденсаторы… Ну, вы готовьте малый глайдер к полету. Через двадцать минут все пришли в ангар. Глайдер, на котором собирались лететь Акимов с Чекиным, был двухместным с герметичным, каплевидной формы, прозрачным колпаком. Вяльцев посмотрел на часы. Было одиннадцать утра по тому, родному, привычному времени. — Все в порядке? — спросил Вяльцев Чекина в микрофон. — Нормально. — Высота сто — двести метров. Курс — десять градусов по радиомаяку транстайма. И все время поддерживать с нами радиосвязь. Часть стены транстайма поднялась вверх. Вереди, как на экране кинотеатра, заколыхались огромные зеленые листья пальм. Глайдер выскользнул в образовавшийся просвет. Стена за ним медленно опустилась. Вяльцев и Силуэтов возвратились в кабину управления. — Второй Главному. Высота двести метров. Курс десять градусов. Внизу джунгли. Видимость отличная. Как приняли? — Главный Второму. Слышу хорошо. Заснимите метров пятьсот кинопленки. Пусть ботаники лопнут от зависти. — Второй Главному. Вас понял. Отключаюсь. Вяльцев откинулся в кресле. Мельком взглянул на экран радиолокатора и детектора неисправностей. Все было нормально. «Хорошо. Как хорошо — то! А как это было? Особенно последние штурмы…» …Транстайм — трансформатор времени — стоял в огромном мрачноватом помещении, бывшем гараже автобусного парка. Машина еще не везде имела внешнюю обшивку, и многометровые ребра и несущие фермы напоминали скелет исполинского чудовища. Внутренности транстайма уже заполнялись аппаратурой. и механизмами. — Так гораздо удобнее. Простор! — сказал инженер Тетеркин, с ожесточением погружая жало паяльника в тут же закипевшую канифоль. Воздуху больше. Обзор прекрасный. Вяльцев угрюмо кивнул: «Удобнее?! Черта с два! Просто выхода другого нет Если ждать, пока сделаю всю механическую часть транстайма, то пройдет уйма времени. Вот и работаем по параллельному графика В рабочей кабине монтируют сложнейшую аппаратуру, а в энергетическом отсеке еще сверкают искры электрической сварки». — Виктор, — сказал Акимов, — ты заметил какие-нибудь изменения? Вяльцев пожал плечами: — Костей стало больше? — Нет. Наверное, монтажеров сняли. Видишь, Михайлова, Кострюкова… Асеева нет. Тебе Разов ничего не говорил? — Ничего. — Выяснить бы надо. — Нет! Я тут вроде пешки! Монтажеров забирают не спросив. Вчера бухту кабеля взяли. Сегодня сроки режут! — Да не горячись ты, не горячись! Лучше спокойно разобраться и настоять на своем. — Лопну я. Не выдержу и лопну. — Не лопнешь. Смотри какой красавец стоит! Покоритель Времен. Слушай Вяльцев, давай так его и назовем: «Покоритель Времен». Здорово ведь будет звучать! И по бокам красной краской… — Ерунда все это, — сказал Вяльцев. — Покоритель, не покоритель… Какая разница? Надо сделать и все. — Чувства красоты в тебе нет. А ты все же посмотри. Какой красавец! Вяльцев досадливо поморщился: — Я уже третьи сутки не сплю, Анатолий. Надо и все тут. — Ты бы и каменный топор с таким же чувством ответственности делал? Да? — Я бы делал все, что нужно. Вяльцев неопределенно пожал плечами и полез в транстайм. Полез не в первый попавшийся отсек, а, как положено, через тамбур. Достал из пиджака широкий мягкий блокнот, зажал его в руке за спиной. Акимов подтянулся на выступающей металлической перекладине и спрыгнул прямо в рабочую кабину. Вяльцев осмотрел тамбур. «Стопоры, конечно, поставили старой конструкции. А я ведь уже видел чертежи новых. Забыли или еще что?» По каждому отсеку транстайма был свой руководитель работ. Вяльцев подозвал к себе старшего техника Варягина, в ведении которого и находился тамбур. — Здравствуй. Почему стопоры старой конструкции? — Здравствуйте, Виктор Григорьевич. Конструкторы передумали делать новый. — Кто сказал? — Павел Алексеевич Маханов. — Но ведь Маханов начальник экспериментального цеха, а не конструкторского бюро. Решено ведь было переделать. Лучше новая конструкция или хуже? — Конечно лучше, Виктор Григорьевич. — Ну вот! А поставили старые. Переделать. Все переделать. Чего ты испугался? Авторитета начальства? Маханов кого хочешь убедит. Ему что бы ни делать, лишь бы ничего не делать. А делать надо то, что надо! Понял! Ты и меня боишься? Нет? Переделать. Проталкивай все сам. Я и пальцем не ударю, чтобы тебе помочь. Руководитель — значит руководи! Все. Вяльцев перешагнул через порог тамбура. — Я сделаю все, как вы сказали, — проговорил Варягин, но в его голосе не чувствовалось уверенности. — При чем тут «как я сказал»! — вспылил Вяльцев. — Раз ты считаешь, что нужно новую конструкцию, так и добивайся этого. Варягин часто-часто заморгал длинными ресницами и кивнул. «Почти мальчишка. Полгода, как в отделе, — бурчал про себя Вяльцев, а усвоил уже, как легче работать. Или действительно авторитет начальства давит? Раз Павел Алексеевич сказал, значит, так и надо делать. Даже если заранее уверен, что предлагают делать ерунду… Страх? Но ведь с работы его никто не выгонит за то, что у него есть свое собственное мнение. В должности не повысят? Возможно. Но скорее всего идиотская уверенность, что начальство знает больше. Да и ответственности в таком случае меньше. Начальство приказало и все. Взятки гладки!» Вправо из тамбура шел коридор… По левую сторону в него выходили комнаты членов экипажа, по правую — столовая и комната отдыха. Конец коридора замыкала рабочая кабина с пультом управления. Дверь в нее еще не была навешена. Вяльцев вошел в проем и очутился среди огромного количества стоек с микромодулями и интегральными схемами, осциллографов, вольтметров, импульсных генераторов, блоков питания и прочих приборов. Кресла в рабочей кабине тоже еще не были установлены, обшивка стен отсутствовала, и из кабины открывался вид на всю рабочую площадку перед транстаймом. Бухты кабелей, приборы на тележках, инженеры и техники в белых халатах, столы, стулья, приглушенный шум негромко разговаривающих людей. Чекин, Акимов и еще три инженера что-то доказывали друг другу. После взаимных приветствий спор возобновился, причем обе стороны взывали к Вяльцеву. — Чекин предлагает новую схему управления анализатором выбора места остановки, — сказал Акимов. — И схема-то ведь интересная. — А ты запретил? — спросил Вяльцев. — Запретил, — сознался Акимов. — Но доказать не могу. А запрет без доказательства для них ничего не значит. Сам знаешь. «Вторая крайность, — подумал Вяльцев — Но это уже лучше. Это могло быть и не крайностью, а тем самым, что нужно, если бы…» — Приказ начальника — закон для подчиненного, — стандартно пошутил Вяльцев. — Виктор Григорьевич, переделки необходимы, — сказал Чекин. «Если он меня называет Виктором Григорьевичем, значит, уже все решил», — подумал Вяльцев, а вслух спросил: — Сколько потребуется времени? — Недели две… может быть, с половиной. — Короче говоря — месяц. — Нет, нет, Виктор, две недели! — Времени у нас нет. Поэтому Акимов и против. Сорвем ведь, а? — Во вторую смену… то есть, в две смены будем работать. — Отгулов не предвидится. Учти. — А, черт с ними, с отгулами! — Через час несите схему ко мне в кабинет. Посмотрим. Чекин с вызовом посмотрел на Акимова, а тот лишь хитро ухмыльнулся и понимающе подмигнул. — Да, кстати. Акимов говорил вам про автоматическую подстройку по вектору времени? — спросил Вяльцев. — Говорил… Тоже надо обсудить… Ну, а как идет монтаж? — Шел хорошо, — ответил Чекин, — да Разов трех монтажеров снял. Сами теперь монтируем. А ребята толковые были. — Хорошо, я поговорю с Разовым. — Второй Главному! Нашли тропу, протоптанную людьми. — Главный Второму. Слушаю внимательно. — Мне кажется, что тот, с плитой на спине, бежит именно по этой тропе. В километре замечены солнечные блики. Это, наверняка, река. Продолжать поиск? — Главный Второму. Поиск продолжать. При встрече с людьми по собственной инициативе в контакт не вступать. Сделать запрос Главному и ждать дальнейших распоряжений. — Второй Главному. Вас понял. Отключаюсь. …Две трети транстайма занимали энергетическая установка, система образования волновода времени, система стабилизации во времени, система выбора места выхода в трехмерное пространство, ангар для двух глайдеров, склад и аппаратная. В ангаре и на складе Вяльцев задержался ненадолго. Больше всего его беспокоила система образования волновода времени, да еще — система стабилизации во времени. «Ах, если бы эти две системы работали так, как хотелось. Скоро все упрется в них. Уже уперлось. Консультацию о практической стороне дела получить не у кого. Головной институт сам еще пока барахтается в теоретических изысканиях… А здесь инженеры будут работать в три смены? Нет… Люди ведь, не роботы». За энергетическую установку отвечал старший инженер Силуэтов. «Толковый парень… На этого можно положиться, если отгородить его от всех волнений. Делай, как надо, а ответственность на мне. Работать будет как вол». Антон Силуэтов, в грязном комбинезоне, перепачканный машинным маслом, белыми пятнами каких-то солей и неизвестно откуда взявшейся сажей, три таких же перемазанных инженера и два техника устанавливали батарею аккумуляторов. Небольшой дизельный кран снимал их со стоявшего неподалеку грузовика. Люди Силуэтова бережно принимали коробки и опускали их в специальные ячейки. Кран изрыгал клубы дыма, правда, тотчас же подхватываемые вытяжной вентиляцией. Но все равно очень сильно пахло горелым. Чуть в стороне, откинув забрало шлема, сварщик проверял качество шва. Вяльцев несколько минут, никого не отвлекая, следил за работой, затем повернулся и пошел в отсек системы образования волновода времени. Отсек, как и рабочая кабина, был завален стойками с блоками модулей и сложными, напоминающими абстрактные фигуры, комплектами конденсаторов времени. Две основные реверины, создающие сам волновод, еще не были смонтированы. Их должны были установить в последнюю очередь с обоих боков транстайма. Ведущий инженер Вельский с группой инженеров проверял утечку конденсаторов. Он поднял усталое близорукое лицо, снял очки, протер их и, не дожидаясь вопросов начальника отдела, хриплым голосом сообщил: — С такими конденсаторами времени только во вчерашний день можно пройти. Утечка недопустимая. У всех. Ничего не выйдет. Вяльцев сел на стул. Закурил сигарету. «Узкий участок. Вельский тут ни причем. Про вчерашний день — это он, конечно, с отчаяния. Но дальше тысячи лет в прошлое вряд ли пройдешь. Нужно решение. Остроумное. Оригинальное. Необычное. Сможет ли Вельский? Он у нас новичок. Работа не клеится, и это его здорово задевает». — Надо ехать на завод-изготовитель, — сказал Вельский. — Пусть по особому заказу изготовят нам хоть пятьсот конденсаторов с нулевой утечкой квантов времени. — Надо, — согласился Вяльцев. — Только толку от этого никакого не будет. Вельский снова протер очки и понимающе покачал головой. — Тогда надо увеличивать мощность энергетической установки. — Надо. Только это тоже исключено. Вельский снова понимающе кивнул. Инженеры, присев кто куда, испытующе молчали. — Надо родить идею, Вельский. Единственный выход. — Да, да. Надо. «Хоть бы возразил что-нибудь. Ведь его-то уж не обвинишь в трусости или боязни. Просто считает, что здесь уже ничего нельзя больше сделать и даже не пытается возражать. Понять его можно. Но мне бы хотелось не этого». — Минут через пятьдесят зайдите ко мне. — Хорошо, хорошо, — обрадовано закивал Вельский. «Наверное, обрадовался, что разговор, бесцельный с его точки зрения, быстро кончился», — подумал Вяльцев и встал. В отсеке системы стабилизации транстайма во времени шли монтажные работы. Фактическим руководителем и здесь был Акимов. «Да, Акимов! Акимов везде. И сил у него хватает. Молод. Наверное, поэтому. И весел всегда. Без Акимова была бы крышка… Ну, о стабилизации мы сегодня поговорим. Хоть здесь монтажеров не забрали, и то слава богу! Что-то слишком деловой вид у ребят. Наверное, базарили до моего прихода…» Вяльцев поздоровался. Немного поговорил, совсем о не относящемся к работе. Так, только чтобы выяснить настроение ребят. Настроение оказалось довольно хорошим, нормальным, но без всякого энтузиазма. Работам не предвиделось конца. И цель маячила где-то далеко-далеко. А гореть особенно-то было и не из-за чего… В отсеке выбора места выхода в трехмерное пространство было тихо и пусто. «Если завтра не начнут монтаж, — подумал Вяльцев, — напишу Разову докладную. Слишком долго испытывают мое терпение». Между гаражом, где монтировался транстайм, и инженерным корпусом СКБ был сооружен закрытый переход. Этот переход наверняка планировался теплым, но в нем дуло изо всех щелей. Градусов десять мороза. Все-таки не сорок, как на улице. Вяльцев зябко поежился, в пиджаке не очень-то жарко, и вприпрыжку побежал к инженерному корпусу. Возвратившись в свой кабинет, он несколько минут сидел, обхватив голову руками, и ни о чем не думал. Потом снова закурил, бросил в стол блокнот, в котором так и не сделал ни одной записи, разобрал на столе бумаги. Секретарша принесла с полсотни писем, на которые нужно было отвечать. А сегодня в четыре часа еще заседание месткома, на которое нужно идти обязательно. Вяльцев взглянул на перекидной календарь. Одиннадцатое января… И не было в запасе ни одного лишнего дня. Все шло на пределе. Многие инженеры уже давно работали в две смены. Малейшая зацепка, и все сорвется. Может быть, эти конденсаторы с непозволительно большой утечкой квантов времени и есть уже та самая зацепка? Дверь открылась. В кабинет вошли Акимов, Чекин, Силуэтов и Вельский. Чекин на ходу разворачивал схему. — Второй Главному, Перед нами река. С нашей стороны берег обрывистый. Противоположный — пологий. Отчетливо видны какие — то примитивные строения. Не то землянки, не то хижины. — Главный Второму. Люди? — Человека три. Вот еще один выполз. — Они видят вас? — Нет. Мы в кроне огромного дерева. А солнце в их сторону. Увидеть нас невозможно. Что предпринять? Контакт? — Ни в коем случае. Не жалейте кинопленки. Историки нам все простят за такой кинофильм. — Кинофильм мы снимаем. Похоже, что это селение на грани вымирания. — Понятно. Мы с Антоном присоединимся к вам на Первом и возьмем управление транстаймом на себя. Сейчас отличная стабильность настройки.Глава 2
Тяжелый глайдер вел Антон Силуэтов. Вяльцев в полевой бинокль осматривал расстилающийся под ним лес, иногда отрываясь от этого занятия и бросая взгляд на пульт управления транстаймом, который дублировал пульт рабочей кабины. В одном месте заросли тропического леса, перевитого гибкими стеблями лиан, внезапно оборвались, и глазам пассажиров тяжелого глайдера открылась небольшая продолговатая полянка, заросшая густой травой. Срезая угол поляны, темной полосой выделялась неширокая, но крепко выбитая ногами людей или животных тропа. Вдруг на тропу выбежал человек, ровным размеренным шагом пересек поляну и снова углубился в лес. — Видел? — спросил Вяльцев. — Мельком… Это тот же самый? — Похож, если только они все здесь не таскают подобные тяжести. Можешь снизиться и не упускать его из виду? — Попробую. Человек с тяжелой ношей на плечах бежал, казалось, не обращая никакого внимания на глайдер, повисший над ним. Теперь Вяльцев мог рассмотреть аборигена более подробно. Нет, судя по этому представителю, местные жители не собирались вымирать. Тело его было мускулистым и стройным. И если эта плита была действительно каменной, то пронести ее на спине Вяльцев смог бы, наверняка, не более ста метров. Человек не обращал на посторонний, необычный предмет, висевший над его головой, никакого внимания. Все так же размеренно, с четкостью заведенного механизма, он продолжал бежать по тропе. Вяльцев вызвал глайдер Чекина. — Первый Второму. Случайно натолкнулись на человека, которого видели еще из транстайма. Бежит по тропе, направление в основном совпадает с курсом на ваш глайдер. Попробуйте заснять его на кинопленку, когда он появится на берегу. — Второй Первому. Вас понял. Внезапно джунгли расступились и впереди заблестела река. По зеленой долине на другом берегу реки рассыпались аккуратные хижины. Меж хижин сновали ребятишки, группками стояли взрослые. — Первый Второму. Достигли реки. Видите ли вы человека? — Второй Первому. Включили кинокамеру. Возьмите левее, к группе деревьев, похожих на баобабы. Здесь хватит места для десятка глайдеров. — Наблюдательный пункт выбрали удачно. Присоединяемся. Человек в набедренной повязка ловкими прыжками спустился вниз по откосу, перебежал по хлипкому мостику через реку и, не останавливаясь возле встречавших его приветствиями односельчан, проследовал к самой большой хижине, расположенной посреди селения. Силуэтов остановил свою машину рядом с глайдером Чекина. Обзор был отличный. Пышная растительность покрывала окрестности селения. От ярких зеленых красок всех тонов и оттенков захватывало дух. Сам поселок, состоявший из нескольких сот хижин, казалось, был построен по типовому проекту, такой в нем чувствовался порядок. Улицы пересекались только под прямыми углами и на перекрестках стояли каменные тумбы с выбитыми на них знаками, очень напоминавшими знаки правил дорожного движения. Хижины были сделаны из длинных трубок бамбука и перевиты стеблями ползучих растений. Крыши хижин были аккуратно покрыты широкими листьями, улицы чисто подметены и даже сточные канавы содержались в образцовом порядке. — Что скажешь, Виктор? — спросил Акимов — Кажется, перед нами самая настоящая цивилизация? — Невероятно, но факт, — согласился Вяльцев. — Двенадцатое тысячелетие до новой эры! — Неожиданность? — сказал Силуэтов. — Но ведь раскопки археологов предсказывали нечто подобное. — Были найдены только кости человека. И все. Ни о какой крупной цивилизации речи не шло. — Интерпретировать можно по-разному, — не сдавался Силуэтов. — Вот именно, — подхватил Вяльцев. — По-разному. Мне, например, не кажется, что это селение вымирает. Никаких землянок и изможденных людей. И где это ты, Анатолий, все увидел? — Действительно, — растерянно согласился Акимов. — Мне так казалось. А теперь, вроде, и хижины стали выше, да и больше их. А народу-то, народу! — Смотрите! — крикнул Чекин. — У них что-то произошло. Наверное, наш старый знакомый все-таки рассказал о странных встречах. На небольшую площадь посреди селения сбегались люди. Чувствовалась какая-то взбудораженность. Голые ребятишки шныряли взад и вперед по толпе, разжигая и без того напряженную атмосферу ожидания. Из хижины, отличавшейся от других не только своими размерами, но и странной архитектурой в духе раннего модернизма, вышел человек. Судя по знакам внимания и почтения, которые оказывались ему, это был вождь. Следом за ним из хижины вытащили странное сооружение, напоминавшее огромную трибуну с приспособлением для возлежания и приема пищи в древнеримском духе. Человек пять торопливо разводили жертвенный огонь. Толстый мужчина гонялся по площади за пронзительно орущим козлом и размахивал каменным ножом. Толстяку никто не помогал, очевидно, этого требовал ритуал. Наконец, с помощью советов, сыпавшихся со всех сторон, козел был пойман и подведен к жертвенному огню. В обоих глайдерах были включены кибернетические лингвисты, но из-за шума, производимого людьми на площади, понять что-либо было невозможно. К этому времени трибуна уже была установлена, и одноглазый вождь неторопливо переминался с ноги на ногу, ожидая, когда каменный нож пронзит сердце козла. Толстый мужчина, очевидно, жрец, издал душераздирающий вопль и вонзил нож в козла. Струйка крова выползла из раны. Толстый жрец подставил руки и вымазал себе кровью подбородок. Ритуал, видимо, был соблюден. И тотчас же вождь поднялся на трибуну и вытянув вперед могучую руку, потребовал тишины. Это были первые слова, которые более-менее правильно уловили кибернетические переводчики среди невообразимого шума. — Что он сказал? — с удивлением спросил Акимов — Слушай и не мешай, — недовольно поморщился Вяльцев. Седые волосы вождя, перетянутые узенькой полоской высушенной змеи, украшала копна разноцветных перьев. На голую грудь опускалось ожерелье из клыков мастодонта. Бедра опоясывала коротенькая юбочка из веток лиан. Лицо украшал орнамент. В левой руке вождь держал тяжелое копье с острым каменным наконечником. — Прошу тишины — голосом опытного оратора произнес вождь. — Тише! — поддержал вождя толстый жрец, тоже вскарабкавшийся на трибуну, и постучал бумерангом по выеденной тыкве. Судя по всему, жрец исполнял сейчас обязанности председателя собрания. Через несколько минут, получив каждый свою порцию подзатыльников, затихли ребятишки. Застыли превратившись в слух, суровые воины. Даже женщина смолкли. — Дзяпики! — рявкнул вождь. — Только что получено письмо из Совета Старейшин Дзяпии. Читайте! С этими словами вождь передал копье председателю собрания и поднял высоко над головой каменную плиту размером в квадратный метр. На доске были выбиты две закорючки. — Это та самая плита, — прошептал Силуэтов. — Правда ведь? — Да, да, — ответил Вяльцев. — А вон стоит и наш знакомый. Гул оживления прошел по толпе и затих. — Внимательно читайте! — снова рявкнул вождь. Дзяпики усиленно читали. Кто-то пытался понюхать каменное письмо носом и даже попробовать на зуб. Затихшие было дзяпики начали снова волноваться. Особенно задние ряды. — Всех воинов, прочитавших письмо, прошу расписаться, — предложил вождь. Воины выдернули каждый из своей прически, а кое-кто и из прически соседа, по одному перу. Получившийся яркий букет тотчас же унесли в пристройку хижины, где, вероятно, хранилась переписка. — Председатель! — уронив письмо на ногу одному любопытному дзяпику и схватившись руками за голову, просипел вождь. — Они же не умеют читать! Как я это забыл?! Меж тем толпа зашевелилась. Женщины и дети собрались в центре площади. Мужчины, загородившись плетеными щитами и взяв копья наперевес, построились в карэ, готовые отразить натиск любого, хотя еще и невидимого врага. — Не к нам ли это относится? — встревожено спросил Силуэтов. — Мы в безопасности, — ответил Акимов. — Я говорю не про опасность. Может быть, они заметили нас и ждут нападения? — Но они ведь начали разворачивать свои боевые порядки после того, как прочитали каменное письмо. А в письме о нас, вроде бы, еще не могли успеть написать. — В письме о нас действительно, пожалуй, еще не могли успеть написать, — начал Вяльцев. — Но, как сказал вождь, они не умеют читать. Их действия могут не иметь никакого отношения к содержанию письма. Любопытный дзяпик все еще лежал, придавленный письмом. На него никто не обращал внимания. Впрочем, очевидно, сознавая всю важность настоящего момента, дзяпик и не просил о помощи. Мужчины с копьями издавали гортанные воинственные звуки, которые киберпереводчик не смог перевести, но от которых тем не менее стыла в жилах кровь. Толстый жрец растерянно оглянулся, увидел слева от трибуны молчаливо стоявший оркестр и дал знак барабанщикам. Зарокотали тамтамы. Громче! Громче! Громче!!! И вдруг громоподобный рокот оборвался. Кожа тамтамов висела клочьями. Вождь племени воспользовался мгновением тишины и диким голосом завопил: — Дзя-я-а-а-пики-и-и-и! Нам выпала огромная честь! В нашем селении, организуется Специальное конструкторское бюро математических машин! Дзяпики онемели от восторга, а когда опомнились — тысячеголосое «Урррраааа!» огласило окрестности. Силуэтов судорожно вцепился в штурвал глайдера, ошалело вытаращив глаза. Вяльцев тряс его за плечо. — Неужели я не ослышался? Что это значит? — СКБ математических машин, — мямлил Акимов. — Вот это цивилизация! Ай да «Покоритель Времен»! Ни черта не понимаю. Глайдер Чекина вдруг медленно пошел вниз. Виктор успел оттолкнуть еще не пришедшего в себя Силуэтова и переключить управление второго глайдера на свой. — Что случилось?! Что случилось?! В ответ слышалось что-то неразборчивое. Антон опомнился, немного потеснил плечом Виктора и подвел свой глайдер вплотную ко второму, который висел над самой серединой реки в метре от поверхности воды. Через прозрачный колпак было видно бледное лицо Акимова. По лицу Чекина текла кровь. Акимов поддерживал одной рукой его голову, а другой пытался вытащить из аптечки бинт. Вяльцев откинул колпак своего, затем второго глайдера. Ох и жарища была здесь, особенно заметная после кондиционированного воздуха в кабинах. — Виктор, помоги. Вяльцев вскочил со своего сиденья и перебрался через борт в глайдер Акимова. — Держи голову, я бинт достану. — Да что случилось-то? — снова спросил Вяльцев. — Резко вскочил, ударился головой о колпак и упал на пульт лицом. Наверное, был слишком потрясен услышанным. — Тут потрясешься! — сказал Вяльцев. — Этакое услышать. — С ним ничего страшного? — спросил Силуэтов. — Губы рассек и немного скулу. Тут пластырь нужен, а не бинт. Затылок вроде цел. Даже шишки нету. — Вернемся, надо будет еще раз продумать конструкцию глайдера, сказал Вяльцев. Чекин открыл глаза: — Что со мной? — Распухшие губы его еле шевелились. — Ничего страшного, Славка, — сказал Акимов. — Слегка ударился головой. Болит? — Не особенно. Гул только какой-то. — Пройдет. Сейчас тебя пластырем заклею, так что все войско этих самых дзяпиков, или как их там, в страхе разбежится. — Мне показалось… — Ну что еще тебе показалось, Слава? — спросил Акимов. — Мне показалось… Наверное, наш переводчик… того… Чушь какая-то. При чем тут СКБ? — Спокойно, Слава, спокойно. Тебе ничего не показалось, — сказал Вяльцев — И мы все слышали, что у них организуется СКБ… математических машин. Невероятно, но факт. — А на нас эти дзяпики нуль внимания, — сказал Силуэтов. — Орут свое «Уррра!» и все тут. И действительно, дзяпики продолжали кричать «Уррра!». А все остальное их не интересовало. — Может, и не видят они нас? — сказал Антон. — Может, мы для них так и остались в другом времени? — Хм, — шмыгнул носом Анатолий. — А транстайм-то ведь этот письмоносец заметил. Не попер на него, как на буфет, а аккуратненько обогнул. — Значит, чихали они на нас!.. Э-э! Но, но! — Силуэтов погрозил пальцем воде. — Ох и пасть у тебя! — С кем это ты там? — спросил Вяльцев. — Да здесь же все кишит крокодилами! А Акимов купаться собрался. — И искупаюсь еще, — решительно подтвердил Акимов, заканчивая приклеивать пластырь. — Все, Слава. Красивее парня не встречал еще! — Иди ты, — сказал Чекин. — Спасибо, конечно, и все такое. Зеркала нет? Ну и не надо… А я думаю, что все дело в киберпереводчике. — Испортился? — почему-то с надеждой в голосе спросил Силуэтов. — Чокнулся! — Нет, нет, — сказал Вяльцев. — Он выбирает наиболее вероятные для нас выражения. То есть, сначала как бы адаптирует услышанную речь, а потом переводит. — Значит, у них что-то во всяком случае здесь организуется? — спросил Акимов. — Да. Организуется. — Но почему он переводит, например, не артель или цех, а СКБ математических машин? — Не знаю. Может быть, потому, что мы работаем в СКБ. — А если бы мы работали на маслобойне? — Киберпереводчик-то проходил последние испытания у нас в СКБ. Может, просто нахватался терминов. Впрочем, успеем разобраться в этом. Мы уже порядочно торчим у них под носом. На нас обратили внимание. На берегу, корча страшные рожи, прыгал голый несовершеннолетний дзяпик.Глава 3
Не считая одного несовершеннолетнего, остальные дзяпики по-прежнему не обращали на глайдеры никакого внимания. Оглушительно гремели резервные тамтамы. Группа мужчин в ярко раскрашенных фантастических масках исполняла воинственный танец, потрясая копьями и плетеными щитами и издавая душераздирающие вопли. Пыль клубилась под ногами танцоров. Зрители, окружив их несколькими рядами, кричали что-то подбадривающее, прихлопывали в такт ладошками, пристукивали голыми пятками и без передышки повторяли коротенькую немногословную песенку, которую кибернетический лингвист перевел следующим образом: «Эх раз, еще раз, еще много, много раз!» Танцоры старались изо всех сил, словно от этого зависело, по крайней мере, их дальнейшее существование, а может быть, и сама жизнь. Вождь и толстый жрец возлежали на звериных шкурах все на той же трибуне и, лениво разевая рты, строили туманные предположения о возможной структуре вновь создаваемого СКБ. Женщины таскали из хижин шаровидные сосуды величиной с хороший арбуз. Некоторые мужчины прикладывали сосуды к уху и с наслаждением прислушивались к доносившемуся из них побулькиванию. На краю площади на огромных кострах жарилось несколько разделанных туш гиппопотамов. Торжество продолжалось. — Какое предельное равнодушие к пришельцам, — сказал Вяльцев. — Они так поглощены своим праздником, что становится даже несколько обидно. Только вот этот голопузый несмышленыш пытается завязать с нами отношения. — По-моему, — возразил Акимов, — он просто издевается над нами. Смотрите, какие он строит рожи. Из него бы вышел хороший мим. — И ни тени страха или испуга, — удивился Силуэтов. — Вот тут и попробуй завязать с ними дружеские отношения, — печально сказал Вяльцев. — Может быть, мне… — начал Акимов. — Хватит, Толя. Не продолжай. Знаю, что ты хочешь сказать. Один ты к дзяпикам не пойдешь. — Как хотите. — И Акимов излишне внимательно начал разглядывать происходящее на берегу. — Ну, тогда в закрытых глайдерах. Мы можем спокойно приземлиться рядом с ними… Начать переговоры… Даже не выходя наружу… Мы так близко к чему-то интересному. Ведь это цивилизация. Может быть, самая древнейшая на Земле! Подумать только, четырнадцать тысяч лет назад на Земле уже была такая цивилизация. Пусть здесь даже каменный век… — Каменный век, — перебил Акимова Вяльцев. — Здесь уже подумывают о математических машинах. А ты — каменный век! — Тем более! Возможно, это самая интересная из всех древнейших цивилизаций! Жалко уйти ни с чем, так ничего и не узнав. Обидно. Просто невозможно. Нельзя этого делать. Ведь мы стоим на пороге какой-то великой тайны! Вяльцев промолчал. — Самое главное — не вмешиваться ни во что, — сказал Антон Силуэтов. Только слушать и наблюдать Так ведь? Чтобы не изменить ход истории. — Ну хорошо. Решено, — согласился Вяльцев. — Конечно, глупо было бы сейчас уйти отсюда. Для чего тогда вся эта затея с транстаймом. Умоляю только об одном: не слишком увлекайтесь. Спокойнее… Слава, ты сможешь вести глайдер? — Вполне, — ответил Чекин и поморщился. — Не беспокойся. Все будет нормально. Теперь я спокоен, как вол. — В таком случае, по местам. Закрыть колпаки. Старт! Глайдеры набрали высоту и несколько раз медленно прошли над селением на бреющем полете. На дзяпиков и это не произвело никакого впечатления! Глайдер Силуэтова мягко опустился метрах в полутора от трибуны, на которой возлежал вождь племени. Глайдер Чекина повис над ним. Вождь только что приложился к сферическому сосуду и теперь покрякивал от удовольствия. Вяльцев включил киберпереводчика на внешние громкоговорители и торжественно произнес: — Мы пришли к вам с миром! Вождь зашевелился, покосился на глайдер и недовольным голосом произнес: — Какого черта вы побеспокоили меня? Меня — Эхразещераза! — Мы пришли к вам с миром, — растерянно повторил Вяльцев. — И правильно сделали, что с миром… Еще бы не хватало прийти вам с войной! — Вторая фраза была сказана с некоторой затаенной угрозой. Жрец вдруг что-то шепнул на ухо Эхразещеразу. — На какой еще такой всякий случай! — возмутился вождь. Вероятностник несчастный! Распустил слюни. — Эхразещераз ударил себя кулаком в грудь. — Наши копья! Наши дубинки! — А вдруг это боги, спустившиеся с неба? — испуганно проговорил жрец. — Ты же видел: они пришли сверху! Эхразещераз на секунду смешался и опасливо посмотрел на людей, сидевших под прозрачным колпаком Какая-то глубокая мысль промелькнула в его глазах, и он вдруг раскатисто рассмеялся: — Ха-ха-ха! Но ведь штат богов у нас полностью укомплектован! Даже сокращение было. Этого самого… ну, который во всем блестящем был сократили. Не сами, понятно, а по инструкции сверху. Великой матери Кукурузе поклонялись… Тоже сократили. Штат богов маленький, а претендентов-то много. — И, обратившись к сидящим в глайдере, все же осторожно спросил: — Так вы не боги? Все-таки многому, видимо, научила Эхразещераза жизнь. — Нет, нет. Мы — люди, — поспешно ответил Вяльцев. — Я так и подумал, — облегченно вздохнул вождь и вдруг без всякого перехода с негодованием добавил: — Не успели мы сами узнать, что у нас организуется специальное конструкторское бюро математических машин, как уже лезут тут всякие! Приема на работу у нас нет и не будет! Особенно на руководящие должности. Учтите! — Мы — люди из четырнадцатого тысячелетия после вас, — растолковывалЭхразещеразу Вяльцев. — А! Ну так я и знал! А мы — Дзяпики! Могучее племя Дзяпиков! Непобедимое племя Дзяпиков! Неискоренимое племя Дзяпиков! Душу вытрясу-у! ревел вождь. — Мы — Дзяпики. — И снова без всякого перехода, хитровато подмигнув: — Так, значит, вы не на работу устраиваться? — Не-е-ет, — неуверенно протянул Вяльцев, совсем сбитый с толку. Лицо Эхразещераза просветлело. — Эй! Женщины! — крикнул он. — Кокосового молока гостям! Крепкого перебродившего молока! Женщины с шаровидными сосудами в руках немедленно появились возле глайдера и замерли в ожидании. — Нам не нужно кокосового молока, — предупредил Вяльцев. — Как не нужно? — искренне удивился Эхразещераз. — Это же ведь высшей очистки! Как слеза! Даже горит! Эхразещераз, видимо, впервые в жизни встретился с чем-то совершенно непонятным, необъяснимым, ну просто-таки невозможным. — Да как же это! — со страхом вскрикнул он. — Ведь устои, устои подрываются… Появление незнакомцев не понравилось ему с самого начала. Ох, неспроста эти люди, и впрямь летающие как боги, заговорили с ним. Поосторожнее надо с ними, поосторожнее… — Нам нельзя вот по какой причине, — поспешно ответил Вяльцев. — Мы не должны нарушать ход развития истории. Если мы выпьем эту «кокосовку», то кому-нибудь из дзяпиков не хватит ее, и он останется трезвым. А когда кто-нибудь в обществе остается трезвым, ход развития истории немного меняется. — Не беспокойтесь, — заверил Эхразещераз. — Молочишка хватит на всех. Еще и останется — Инструкция запрещает нам… — начал было Вяльцев. — Так у вас есть инструкция? — заинтригованный вождь сразу протрезвел, — Инструкция! — воскликнул он. — Боже мой! — Лицо и фигура его вдруг неузнаваемо изменились. Он стал на колени и простер руки к небу. Сколько в нем теперь было торжественности и благоговения. — Дзяпики! В копье! Отдать почести! Эхразещераз обладал могучим и волевым голосом. Его наверняка было слышно даже на окраинах селения. Все пришло в движение. Никогда еще пришельцы из будущего не видели такого воодушевления и радости. Дзяпики строились стройными неровными рядами. А несколько десятков их, обладавших, видимо, наиболее музыкальными голосами и слухом, выстроились, чуть поодаль и дружно затянули торжественный гимн: Мы план по валу выполняем И по номенклатуре тоже!.. — Вот это да! — с восторгом сказал Вяльцев. — Наконец-то они поняли, с кем имеют дело. Торжества, конечно, ни к чему, но все-таки до них дошло, что мы заслуживаем внимания. — Плевали они на нас, — сказал Акимов. — Ты что, не видишь?! — изумился Вяльцев. — Мне кажется, это ты не видишь. — Предки! Дорогие и глубокоуважаемые! — обратился к дзяпикам Вяльцев, включив громкоговорители на полную мощность. — Уррра! — взревели дзяпики. — Тихо! — рявкнул Эхразещераз. — Я желаю побеседовать на научные темы. — И обратившись к глайдеру: — Так у вас есть инструкция? — Глаза его лихорадочно блестели. — Со всеми подписями и печатями? — И со смехом добавил: — Вот житье! — Нельзя смеяться над инструкцией, — злобно прошипел жрец. — Инструкция запрещает им пить перебродившее кокосовое молоко! Ну и житье! А нельзя ли взглянуть на эту инструкцию? — Вообще-то мы ее с собой не берем… Она остается в СКБ. — Э-э-э! — расстроено протянул Эхразещераз и махнул дзяпикам об отбое. — Каким же образом вы думаете жить дальше, если не имеете при себе инструкции? А, молодые люди? Возникший было у вождя интерес к пришельцам пропал, и он, небрежно перекинув несколько бивней из своего ожерелья с правой стороны на левую, грациозно, насколько это позволяло выпитое кокосовое молоко, опустился на шкуру пятнистого леопарда, всем своим видом давая понять, что эта интересная и содержательная беседа основательно утомила его. Вяльцев пытался что-то говорить, но вождь не обращал на него внимания, намертво присосавшись к сферическому сосуду. — Предки! Дорогие! — вполголоса передразнил Акимов Вяльцева. — Что? Торжества отменяются в связи с отсутствием в наличии инструкции по разведению ослов? — Да-а-а, — сказал Вяльцев. — Торжества отложены на неопределенное время. Но работать-то все равно надо. — Виктор, разреши мне, — попросил Анатолий. — Валяй. Теперь уж все равно. — Нельзя ли мне задать вам несколько вопросов? — спросил Акимов у Эхразещераза. Тот нехотя перекатился с боку на бок, презрительно посмотрел на глайдер, сыто и уверенно рыгнул: — Можно. Только в письменном виде. Ха-ха-ха! Впрочем, задавай. Чего не сделаешь ради отдаленных глупых потомков. Только не много. У нас сегодня праздник. — Хорошо. Не помешаем ли мы дзяпикам, если будем наблюдать за ними, ни во что не вмешиваясь? — Разрешаю, — немного помедлив, ответил Эхразещераз и почесал затылок пальцем. — Еще вопрос. Что такое Специальное конструкторское бюро математических машин? — По этому поводу разъяснений еще не поступало. Нельзя ли вопрос полегче?.. Там знают, что делают… СКБ так СКБ. Сначала будем не хуже других, но уж потом-то наверняка выбьемся в лучшие. У нас это — раз, два и в дамки! — Уж не хотите ли вы сказать, что у дзяпиков несколько СКБ? Какие же еще? — Сказал же, что разъяснений еще не поступало. А раз пошла волна, значит, СКБ понатолкают, где только можно… А вот я сейчас вам задам, милые мои, вопросик. Как получил письмо, так до сих нор и мучаюсь Даже «кокосовка» эту мысль из головы не вышибает А дело вот в чем: прилично ли начальнику СКБ ходить без штанов? Вопрос был поставлен в лоб, и люди в глайдерах сначала растерялись. — Вот то-то и оно, — задумчиво сказал вождь. — Даже вы, хоть и считаете себя умниками, а сходу ответить не можете. — Наш начальник вообще-то ходит в брюках, — сказал Вяльцев. — А вот в Шотландии мужчины в юбках ходят! — заметил Акимов. — Шотландские мужики нам не пример. Мы начальником СКБ завтра станем. — Откуда вы это знаете? Это тоже сообщалось в письме? — Нет. Ха-ха-ха! По телефону сообщили. Ха-ха-ха! Да только кто рискнет не назначить меня на эту должность. Там тоже не дураки сидят. Понимают, что без меня СКБ крышка! — Ситуация, — сказал Вяльцев. — Вот тебе и ситуация! Сегодня еще немного помыслю, а уж завтра решу. Нет. Кажется, нельзя начальнику СКБ без штанов. Эхразещераз погрузился в мучительные размышления. Празднование не затихало. В разных местах площади нестройные голоса пытались петь: Мы план по валу выполняем… Но насколько процентов выполняют дзяпики план по валу и номенклатуре, в этот день экипажи глайдеров так и не узнали.Глава 4
Три часа отсутствия своих создателей транстайм пережил без срывов и каких-либо неприятных происшествий. Чекин и Силуэтов поставили свои глайдеры в ангар. Вяльцев тщательно осмотрел все отсеки функциональных систем машины. Все было нормально. Правда, танталовые конденсаторы с нулевой утечкой квантов времени снова заметно нагрелись, но такой перегрев еще не был катастрофическим. Акимов наскоро приготовил стандартный обед из трех блюд, потребность в котором участники эксперимента ощущали уже довольно давно. И когда все собрались в маленькой столовой, Вяльцев спросил: — Ну, что вы на это скажете? Все четверо уже делились своими мнениями во время обратного полета на глайдерах, но результаты экспедиции были настолько удивительными, что говорить о происшедшем, увиденном и услышанном хотелось вновь и вновь. — Что-то потрясающее, — сказал Чекин и осторожно протолкнул в распухшие губы кусочек хлеба, который ему пришлось отломить пальцами, потому что кусать он еще не мог. — С СКБ математических машин, ясно, какая-то ерунда. Не может здесь быть никакого СКБ, да еще математических машин. Киберпереводчик что-то путает. Но сама по себе эта цивилизация очень интересна. — Любопытная цивилизация, — сказал Силуэтов, обжигаясь горячим гороховым супом. — А пьют совершенно как люди двадцатого века. С Иннокентием Викентьевичем удар произойдет, когда он все узнает. Надо будет его постепенно подготовить. — А эта цивилизация мне что-то напоминаете — сказал Акимов, приканчивая банку свиной тушенки. Он всегда ел быстро. — Да, надо было включить в экспедицию хоть одного историка, — кивнул Вяльцев, опрокидывая в суп полсолонки соли. — Даже сам Викентьевич вряд ли в чем помог бы нам, да и себе, — сказал Акимов. — Сам же говоришь, что эта цивилизация тебе что-то напоминает. Читал где-нибудь? — Не помню, чтобы где читал. — Тогда как тебя понимать? — Сам ничего не пойму. Просто какие-то смутные воспоминания и догадки. — Наследственная память? — осторожно спросил Силуэтов. — Возможно, — коротко ответил Акимов. — По-моему, — сказал Чекин, вылив в рот ложку супа, — основной интерес представляет потрясающая древность этой цивилизации. Двенадцать тысяч лет до новой эры! Ведь еще не возникли великие цивилизации Земли. Нет ни Шумера, ни Египта, ни Крито-микенской культуры. Разве что Атлантида? — А Атлантиду надо бы проверить, — предложил Силуэтов, — В следующий раз когда-нибудь. — Тут глайдерами не обойдешься, самолеты нужны, — сказал Вяльцев. Странно, конечно. У них уже есть копья, луки. Они умеют строить довольно приятные на вид жилища. Словом, культура-то очень высокая. Надо будет обязательно выяснить, знают ли они бронзу или железо. — Да, это очень важно, — согласился Силуэтов. — А письменность? — спросил Чекин. — Что письменность? — Ведь у них есть письменность! По крайней мере верхушка племени умеет читать и писать! Да и вообще у них довольно обширные познания в разных областях. — Например, кукуруза, — вставил Вяльцев. — Да не верьте вы этому киберпереводчику! — крикнул Чекин и зажал рот рукой, потому что на губах лопнула запекшаяся в коросту кровь. — М-мм. — Больно, Слава? — спросил Вяльцев. — Да, м-м-м, нет. Неприятно, когда трескается… Этот чертов киберпереводчик действительно что-то молол про кукурузу. А ведь кукурузы-то еще нет! Ведь она появилась в Европе и Азии только после открытия Америки. — Америку могли открывать несколько раз, — заметил Вяльцев. — Все равно, причем тут кукуруза? — не сдавался Чекин. — А притом, — сказал Акимов, доставая сигареты, — что этот «чертов» лингвист все переводит на наши понятия. Сам же говорил. Подначитался газет, романов, составил разумный, по его мнению, словарный запас. — Вот я и говорю. На самом деле здесь нет никакого СКБ. Есть что-то другое, более простое, но для нас еще непонятное. — А штаны? — спросил Силуэтов. — Штаны для начальника СКБ? — Со штанами может быть и без ошибки, — сказал Вяльцев. — Конечно, непонятного много… Но даже если мы только выясним, какой у них здесь век: каменный, бронзовый или железный, историки будут на нас молиться и защитят на этом сто диссертаций. — Между прочим, — сказал Акимов, — я читал несколько статей и заметок о том, как находили примитивные вычислительные машины. И, по крайней мере, некоторые из них были созданы до новой эры. — Да, да, и я читал, — согласился Вяльцев. — Только это как-то не доходило до меня. Казалось, что ничего особенного здесь и нет. — Бросьте, бросьте вы, — сказал Чекин и снова осторожно влил себе в рот ложку остывшего супа. — Почему бросьте! Раз человек научился считать, хотя бы до десяти, он непременно начнет думать, как бы ему облегчить этот счет. — Акимов затушил сигарету в пепельнице. — Анатолий очень верит в человеческий разум, — сказал Силуэтов. — Верю! — Одно ясно, — подытожил Вяльцев. — Цивилизации довольно развитая. Во всяком случае у них есть письменность. И цивилизация, наверное, большая. Вождь упоминал о Центре и Совете Старейшин, которые находятся не в этом селении. Надо будет на глайдерах поискать и другие. Если наши несчастные конденсаторы не выйдут из строя, то за две недели мы здесь соберем уйму информации. Только за одну-единственную вылазку мы уже сколько узнали. Но сегодня нам нужно сделать еще многое. Слава и Антон пусть проверят все режимы работы систем транстайма. Сменить в самописцах рулоны, а в памяти машины — магнитную ленту. Я намерен сделать несколько записей в бортовом журнале. Киноленты и все прочее — это одно, а свое отношение к происходящему — совсем другое. А Анатолию бы предложил… — Поиск? — Да. Небольшую разведку с воздуха. — Согласен. С превеликим удовольствием. — Полетай, разматывая спираль в радиусе километров пятидесяти. Только никаких контактов. — Понимаю. Не дурак. — Самокритично, — заметил Чекин, который все вливал уже совершенно остывший суп в узенькую щель меж распухших губ. — Часа два, Толя, не более. Я буду в рабочей кабине. Связь поддерживай со мной… Так… Посуду вот надо… — Ладно уж, — сказал Чекин. — Беру на себя. По морскому закону. Чертовы дзяпики! — Подожди, Слава. Ты еще за них Нобелевскую премию получишь. — А… Мне бы хоть губы свои привести в порядок. — Ну так я пошел? — спросил Акимов. — Иди, иди. В рабочей кабине Вяльцев сел в кресло перед пультом, вытащил бортовой журнал, достал из комбинезона шариковую ручку и четким почерком вывел на первой странице журнала: «6 июня 1974 года в одиннадцать часов по местному времени транстайм проник и совершил остановку в двенадцатом тысячелетии до новой эры. Все бортовые системы работают нормально. Обнаружена неизвестная ранее науке цивилизация Дзяпиков». «А неизвестная ли? — подумал Вяльцев и положил ручку на чистую страницу. — Что говорил…» …Иннокентий Викентьевич, доктор исторических наук, профессор, заведующий отделом древнейшей истории, был маленьким, сухоньким, шустрым старичком. В модном фиолетовом костюме, в белой рубашке он выглядел бы мальчишкой, если бы не суковатая трость, коричневая морщинистая кожа лица и рук, да копна седых волос на голове. Вполголоса разговаривая с доктором наук, Вяльцев вел сотрудников института Истории через лаборатории своего отдела. За ним шли Акимов, Чекин и две молодые женщины: Тоня Топольцева и Валентина Вяльцева. Войдя в свой кабинет, Вяльцев предложил располагаться, как кому угодно, и сел сам. Машинистка в приемной недовольно вынула из каретки лист и с независимым видом вышла из комнаты. Работать только мешают. Иннокентий Викентьевич постучал костяшками пальцев по столу и произнес: — Ну, ну! Так вот как у вас! Необычно, необычно. Транстайм — красавец! Транзисторы, резисторы, светящиеся экраны. А у вас, знаете ли, в отделе девушек не много. А у нас все больше девушки. Юноши как-то не выдерживают. Хе-хе-хе! Тяжелая работа! Тяжелая. Вяльцев испытывал неловкость, не зная с чего начать разговор о программе совместного эксперимента СКБ Пространства и Времени и НИИ Истории. Все старательно разглядывали невзрачную обстановку кабинета Вяльцева. Акимов и Чекин упорно молчали. «Эх, помощники! Чтоб вас!» — подумал Вяльцев. Наговорившись сам с собой и вдоволь насмеявшись, Иннокентий Викентьевич спохватился, заахал и достал из толстого желтого портфеля кожаную папку. — Марсель Самуилович, наш директор, предложил вести «дипломатические переговоры» на уровне заведующих отделами, или, как их у вас называют: начальников отделов. Товарищ Разов, кажется, того же мнения. Вяльцев поспешно согласился. Иннокентий Викентьевич раскрыл папку, привычным, удивительно естественным жестом пригласил всех поближе к столу и с этого мгновения уже не выпускал нити ведения совещания из своих рук. — Вот программа проведения эксперимента. Надеюсь, вы уже имеете представление о ней? Археологическая экспедиция… — Второй Главному. Разматываю спираль с шагом в пять километров. Других селений пока не обнаружено. — Главный Второму. Продолжайте поиск. — Второй Главному. Вас понял. Вяльцев записал в бортовом журнале: «Селение дзяпиков расположено в пяти километрам от места стоянки транстайма». … летом прошлого года, — продолжал доктор исторических наук, проводившая раскопки около деревни Кафтанчиково, обнаружила останки человека, жившего примерно четырнадцать тысяч лет назад. Там же найдены предметы материальной культуры первобытного общества. Результаты работы экспедиции потрясающие! Но самое интересное: материальная культура неизвестного общества неожиданно обрывается. Она не имеет продолжения. На этом месте позже, в течение многих тысячелетий не было ничего. Может быть война? Стихийное бедствие? Эпидемия? Голод? Древняя цивилизация исчезла. Факт сам по себе достаточный для тщательного изучения. Но главное в самой цивилизации. Если она существовала, то это одна из древнейших известных нам цивилизаций в районе Западно-Сибирской низменности. — Простите, Иннокентий Викентьевич. Вы все время говорите об обществе, цивилизации. Но ведь были найдены останки только одного человека, — сказал Вяльцев. — Человек не может существовать один, сам по себе. Должно быть общество. Кстати, каков радиус действия ваших глайдеров? — Километров пятьсот. — Прекрасно. Значит, в радиусе ста, ста пятидесяти километров вы сможете совершать полеты совершенно уверенно. — Иннокентий Викентьевич достал из портфеля карту, развернул и карандашом сделал на ней пометку. Вот место археологических раскопок. Пять километров от города. Ваш трансформатор времени вынырнет в прошлом на том же самом месте, где он и стоит? — На том же, — ответил Вяльцев. — если не будет материальных препятствий. Если они будут, то произойдет перемещение в пространстве в вертикальной и горизонтальной плоскостях. — Великолепно! Программа, предлагаемая НИИ Истории, заключается в следующем. Четыре ваших сотрудника и два наших проникают в четырнадцатое тысячелетие до наших дней. В случае встречи с первобытным обществом, вы вступаете с ними в контакт. Не выходя из глайдеров, вы можете разговаривать с ними, если не подведет киберпереводчик. Заснимете двести пятьдесят километров киноленты. Магнитофонные записи обязательно. Никаких предметов материальной культуры с собой из прошлого не брать. Продолжительность эксперимента — два месяца. Наши кандидаты в экипаж транстайма — Вяльцева и Топольцева. Не сказал ли я чего-нибудь неожиданного? — Мы согласны со всеми пунктами, кроме одного, — сказал Вяльцев. Первый выход в прошлое мы совершим одни. — У, противные! — сказала Тоня. — Все пенки хотят снять. — Что? Существует некоторая опасность для экипажам — сообразил Иннокентий Викентьевич. — Существует, — согласился Вяльцев. — Некоторая опасность всегда существует. Кроме того, нам нужно опробовать системы транстайма в работе и на разных режимах. — Кроме того, — впервые за все совещание подал голос Акимов, — мы засечем временные и пространственные координаты этой цивилизации. Так что потом не придется тратить время на поиски. — Резонно, — заметил Иннокентий Викентьевич. — Только учтите, что некоторую часть денег по вашей теме платим мы. — И Иннокентий Викентьевич погрозил пальчиком. Более часа все говорили о методике эксперимента. — Второй Главному. Отработал всю спираль. Других селений не обнаружено. — Главный Второму. Странно. Еще одна загадка. Предлагаю возвращаться по прямой. — Второй Главному. Вас понял. Возвращаюсь.Глава 5
Утром Вяльцев составил следующий план работ. Чекин, которому с распухшей физиономией не хотелось появляться даже перед первобытными людьми, займется исследованиями режимов работы транстайма. Работенка была нудная, но необходимая. И хотя машина пока не капризничала, всякое могло случиться. Остальные начнут изучать странную цивилизацию, которая, судя по всему, почему-то не оставила никакого следа в истории. Силуэтов вел легкий глайдер. В нем же находился и Акимов. Вяльцев выбрал себе тяжелый шестиместный, чтобы иметь возможность в любое время контролировать работу транстайма. Через десять минут после старта оба глайдера уже висели над селением дзяпиков. Несмотря на довольно ранний час, в селении уже все были на ногах. Вчерашнее торжество словно прибавило им энергии. Некоторые дзяпики, правда, мучились с похмелья. Но в общей массе их страдания незаметно растворялись, придавая трудовому энтузиазму слегка меланхолический, патрицианский оттенок. Эхразещераз восседал на трибуне, словно и не сползал с нее на ночь. Он поминутно давал руководящие указания, а в промежутке между этим занятием читал входящую корреспонденцию. Пришельцам из будущего никак не удавалось поговорить с ним. События в поселке разворачивались со стремительной быстротой, и эта бешеная скачка насыщала информацией даже воздух. Через час, медленно перемещаясь от одной группы дзяпиков к другой, экипажи глайдеров узнали все последние новости. Селение, что было вполне естественным, имело свое собственное название, которое звучало так: Капики. Работы по созданию СКБ математических машин велись полным ходом. Из Совета Старейшин Дзяпии пришло десятка три каменных циркуляров, писем и инструкций. Капикам отваливались огромные средства для строительства корпусов СКБ, но значительная часть их тотчас же была отвлечена на постройку специальной хижины с длинными ровными рядами бамбуковых стеллажей для хранения корреспонденции. Срочно созданная группа из двадцати восьми рослых каменотесов без передышки выбивала на письмах входящие и исходящие номера. В письме за номером тринадцать Эхразещеразу действительно предписывалось принять на себя обязанности начальника СКБ. Он принял предписание к исполнению и немедленно завел себе трех секретарей-машинисток. Но так как печатающие механизмы в это время еще не были изобретены, то секретари-машинистки занимались художественной гимнастикой и крутили хула-хуп. Акимову удалось выяснить, что до вчерашнего дня дзяпики производили губную помаду. Причем в огромном количестве и даже на экспорт. Сегодня же производство губной помады было свернуто, заказы аннулированы, а технологическая оснастка и приспособления были переданы несовершеннолетним дзяпикам для политехнического обучения. Отряд изыскателей-проектировщиков, на всякий случай вооруженный копьями и дубинками, лихорадочно метался по окрестностям селения в поисках подходящей площадки для будущего строительства. Чтобы не загрязнять Капики отходами производства — дымом и сточными водами — СКБ было решено строить в пяти километрах от селения. Самым подходящим оказалось место неподалеку от стоянки транстайма, на старом заброшенном кладбище. Вяльцев передал Чекину сообщение о месте строительства СКБ, чтобы тот зря не волновался, увидев в непосредственной близости от транстайма толпы горящих желанием сотворить трудовой подвиг дзяпиков. Да! Да!! И еще раз: да!!! Теперь уже нечего было сваливать все на ошибку киберпереводчика. Сомнениям и домыслам не осталось места. Дзяпики начали строительство не чего-нибудь иного, а именно специального конструкторского бюро математических машин. Конечно, хорошо было бы сейчас собраться в тиши маленькой столовой за тарелкой горохового супа со свининой, поговорить о внезапно вырвавшихся из тьмы веков цивилизациях, достигших высокого развития культуры и науки, а потом снова канувших в небытие. Вспомнить бы еще раз статейки о доисторических математических машинах, посетовать на тупость ни черта не понимающего киберпереводчика, рвануть бы в свое время за историком и другими специалистами по младенческому периоду развития человечества. Хорошо бы. Спокойно. Понимал все это Вяльцев. Понимал. Но ничего не мог поделать, потому что время неслось вскачь, подгоняемое нетерпеливыми событиями. Колонны и шеренги дзяпиков дружно маршировали в совершенно противоположных направлениях, распевая задорные песни о труде и премиальных. Солнце, широко раскрыв изумленные глаза, взирало с высоты своего положения на устремления титанов Замысла и Исполнения. Штат работников СКБ постепенно укомплектовался. Главным инженером был назначен некто по имени, или по прозвищу, тут у Вяльцева еще не было полной ясности, — Зануда, худосочный дзяпик с впалой грудью, но зато с глазами, горевшими адским огнем. С первого взгляда стало ясно, что с таким главным инженером СКБ в болоте не засидится. Уж Вяльцев-то знал, что значит для СКБ подходящий главный инженер. Главным бухгалтером очередным принесенным на спине каменным приказом назначался находящийся уже в довольно преклонном возрасте дзяпик Главбух. Такое совпадение имени и должности происходило из многолетней трудовой деятельности дзяпика на должности главного бухгалтера артели по производству губной помады. Большинство дзяпиков в селении родилось уже после вступления Главбуха на свою первую должность и поэтому настоящего имени его, если таковое все же когда-то имелось, уже никто не помнил. Главбух, да и точка. Три номенклатурные должности были заняты номенклатурными же людьми. Есть же ведь пословица: «Если человеку не повезет, то это надолго». Так и с номенклатурными людьми. Если человек занял номенклатурную должность, то это надолго. Можно сказать — на всю жизнь. Никакие бури и передряги, никакое разваливание вверенного номенклатурному лицу предприятия, никакие убытки и никакое, мягко говоря, головотяпство уже не вышибет его из седла. Номенклатурное лицо могут перевести в другой район, область, с одного предприятия на другое. Но он так и будет каким-нибудь главным…, каждый раз оставляя за собой пустыню, словно он родился с гербовой печатью в руке и должен сдать ее лично Богу лишь на том свете. На этом же свете путь его прям, чело озарено мудрым светом, а рука тверда, потому что мягкой рукой не развалишь и кучи песка. За два часа до обеденного перерыва был объявлен старт марафонскому забегу на замещение вакантных должностей начальников отделов и лабораторий. Не менее пятисот дзяпиков пожелало принять в нем участие. Здесь, можно сказать, деньги в буквальном смысле валялись на дороге, правда чуть дальше финишной черты. Остальное население заняло выгодные позиции, чтобы выкриками подбадривать соискателей на степень выносливости. Старт был дан на площади возле трибуны. И когда последний участник забега скрылся за первым поворотом, Анатолий Акимов, взрыхлив копытом задора землю нетерпения, не выдержал, рывком откинул колпак, выпрыгнул из глайдера мимо ничего не предполагавшего Антона Силуэтова, скинул с себя джинсы и рубашку и бросился догонять бегунов. Он бежал в полосатых черно-красных плавках, чем вызвал бешеный восторг дзяпиков, никогда еще не видевших такого великолепия и красоты. Одна из дзяпичек (надо сказать, что молодых женщин и девушек в Капиках называли «дзяпичками», а пожилых и сварливых — «дзяпихами») стрельнула глазом в Акимова и что-то громко сказала. Толпа ответила взрывом смеха, но Анатолий ничего не понял, потому что киберпереводчик остался в глайдере. — Стой! — заорал Вяльцев, ошеломленный невероятным поведением Акимова, и тоже выпрыгнул из глайдера. — Это программой эксперимента не предусмотрено! Толя! Стой! Акимов стрелой несся к повороту, старательно работая руками и глубоко дыша. Вяльцев когда-то в школе тоже занимал призовые места, а сейчас его еще пришпоривало дикое, необъяснимое поведение ведущего инженера Анатолия Акимова. Расстояние между ними заметно сокращалось. Ко всему прочему Вяльцев-то ведь уже был начальником отдела, то есть когда-то уже выиграл марафон. — Толя! Стой! Нельзя! — кричал Вяльцев, догоняя Акимова. Тот только недовольно отмахнулся рукой и даже не открыл рта, чтобы не сбить дыхание. В двух шагах перед ними, нелепо болтая лиановидными руками, маячила фигура дзяпика, которому, и это было предельно очевидно, никогда не удастся выбиться в начальники. Он бежал уже из последних сил, хотя не кончился еще и первый километр дистанции. Дзяпик попытался оторваться от наседавших на пятки пришельцев из будущего, но, не рассчитав свои немногочисленные силы, замертво упал под ноги бегущих за ним. Впоследствии это дало ему возможность до самой смерти говорить на всех перекрестках, что его подло сбили на самом старте, а то бы он показал, как надо руководить, сначала лабораторией, годам к тридцати — отделом, в сорок — СКБ, а на смертном одре дзяпик поднялся в своих мечтах до главка. Вяльцев и Акимов растянулись во весь рост на пыльной неровной тропинке и тут же вскочили. — Ты чего? — хрипло спросил Вяльцев. — А ты? — Я за тобой. Возвращайся давай! Что за спектакль?! — Чтоб наших знали, — сказал Акимов, тяжело дыша. — Каких таких наших? — Наших, нашенских. Из Пространства и Временим. Все равно обгоню. В это время над ними появился глайдер, в котором сидел Силуэтов. Лицо его было испуганным. — Вы что?! — крикнул он. — С ума посходили! Вместо ответа Акимов взял с места в карьер, да так резво, что Вяльцев понял: не догнать Акимова. — Уволю! — крикнул он. — По статье за недоверие! Акимов махнул рукой и перешел на галоп, только полосатые плавки замелькали. Вяльцев с трудом перевалился через борт глайдера. Лицо его было грязно, но глаза блестели. — Виктор Григорьевич! Что за мальчишество? — Поросенок! А ведь догонит, ей-богу, догонит! — Ведь сказано нам было: ни во что не вмешиваться. Наше дело только наблюдать, записывать, запоминать. Нас послали сюда не историю переделывать! — Трудно, Антон, сказать, кто в каждое данное мгновение делает историю, а кто просто наблюдает. Может, этот марафон для истории ничто. — Может быть. Все равно нельзя. — Ну ладно. Подкинь-ка меня до моего глайдера. Силуэтов направил свою машину к центру селения, где возбужденные зрители с нетерпением ожидали результата забега. Вяльцев перебрался в свой глайдер и сказал Антону: — Ты оставайся здесь, а я прослежу за Акимовым. Мало ли что? Силуэтов ничего не ответил. Набирая высоту, Вяльцев случайно обратил внимание на начальника СКБ. Тот стоял на трибуне, опершись правой рукой на огромное копье, а левой придерживая сползающие не застегнутые джинсы. Вид его был торжествен и величав. «Итак, — подумал Вяльцев, — дилемма: нужны ли начальнику СКБ штаны, решена. Нужны!» Вяльцев бросился вдогонку за Акимовым, настиг и в дальнейшем продолжал лететь над ним на высоте метров в десять. Когда Акимов сбросил с себя джинсы фирмы «Моntanа» и ринулся догонять дзяпиков, вряд ли он хотел стать одним из руководителей только что организованного СКБ. Просто его захватил чисто спортивный азарт. Он бежал, приноравливаясь к местности, где галопом, где крупной рысью, где иноходью. За первый час он обогнал человек четыреста пятьдесят. Но расстояние между ним и ушедшей вперед группой с полчаса практически не сокращалось. Акимов начал выдыхаться. Сначала он недоумевал, почему это так. Потом начал успокаивать себя мыслью, что он не марафонец и не обязан бежать всю дистанцию. Правда, иногда он вспоминал, что сам напросился на этот позор, и что Вяльцев его удерживал, не пускал, приказывал вернуться. Он только на мгновение представил себе, как язвительно будет смотреть на него Вяльцев. Просто смотреть и ничего не говорить вслух. Нет, теперь хоть сдохни, а приди первым. А тут еще глайдер Вяльцева снизился почти до земли, из него высунулась голова Виктора и прокричала: — Толя! Поднажми! Пусть знают наших! Акимов хотел ответить, что он уже не может нажимать, но в это время Вяльцев крикнул еще: — Они еле на ногах держатся! Давай, Толя! Акимов взглянул умными и печальными собачьими глазами на своего начальника и поднажал. А вскоре пришло второе дыхание, и он уже бежал легко и ровно, как опытный стайер. На финишную прямую Акимов пришел первым. Он снова тяжело дышал, но был предельно горд своим спортивным достижением. Догнать его уже никто не мог. А когда до финиша оставалось всего метров сто, откуда-то сбоку, из-за кустов выскочило несколько взмыленных бегунов, где-то успевших значительно срезать дистанцию. И из-за этого на финише Акимов оказался только десятым. Вяльцев был настолько поражен подлыми действиями нечестных бегунов, что снова выскочил из глайдера и начал что-то доказывать судейской коллегии, но его не поняли, так как он объяснялся без помощи киберпереводчика. К глубочайшему удивлению Акимова, когда тот немного пришел в себя, тоже разъяренный поведением бегунов, Эхразещераз объявил, что Акимов назначается начальником одной из лабораторий СКБ. — Молодец! — закончил он свою мысль. — Молодец, но глуп. Глуп, глуп, глуп! И не возражай. Ни разу не срезал кусок дистанции! Сила и выносливость у тебя есть, но интеллект того… недоразвит. Впрочем, это даже похвально. Одного честного дурака всегда надо иметь в запасе. Отныне ты будешь называться Глупышонком. — И начальник СКБ, довольно шмыгнув носом, поддернул джинсы. На последнее замечание Акимов даже не обиделся. Имена у дзяпиков действительно были необычными. И какое неприятнее: Глупышонок или Крокодилий Хвост, понять было невозможно. Требовать же, чтобы тебя называли Анатолием Ивановичем, когда кругом одни Хвосты, Клювы, Зрачки и Недотепы, было бы, по крайней мере, нелогично. Акимов не испытывал особого желания быть работником непонятного СКБ, но отказать кому-нибудь даже в самой нелепой просьбе он почему-то всегда стеснялся. А тут еще Вяльцев, почесав макушку, сказал: — Может, действительно попробовать? Хуже, наверняка, не будет. Изучим дзяпиков изнутри. Валяй, Акимов. И Акимов согласился, оговорив, что он будет исполнять свои обязанности временно. В СКБ Пространства и Времени его ждут свои дела. — Ну, наконец-то ты, Акимов, выбился в начальники — сказал Вяльцев. А вдруг тебе действительно нужно было родиться на четырнадцать тысяч лет раньше? — Я бы все равно прорвался к вам, — тихо сказал Акимов. — Виктор Григорьевич, — сказал Силуэтов, — по возвращении в свое время я буду обязан доложить обо всем случившемся начальнику СКБ, товарищу Разову. — А где оно, твое время, Антон? — спросил Вяльцев. Он, надо признать, и сам немного струхнул, но не подавал виду. Ведь если они во что и вмешиваются, то только для того, чтобы передать дзяпикам некоторые знания, чтобы хоть чуть-чуть ускорить развитие цивилизации Дзяпиков. Но тут же в его душу закралось сомнение при виде бурной деятельности дзяпиков. В силах ли они, люди двадцатого века, дать что-нибудь дзяпикам, энтузиазму и желанию работать которых можно было только позавидовать. — А джинсы! — вдруг раздался вопль Акимова. — Мои джинсы! — Ну что ты вопишь, Глупышонок, — проникновенным, но властным голосом сказал Эхразещераз. — На мне твои джинсы. Да, на мне. Начальник СКБ без штанов ходить не может. Не можем мы ходить без штанов! — А я? — А ты хоть немного стал похож на дзяпика. Со временем, надеюсь, и совсем одзяпишься. — Виктор, пусть он отдаст мне мои джинсы! — Может, в качестве подарка… — замялся Вяльцев. — Так и дари ему свои! — Да ведь есть у тебя еще, есть! — Ну и черт с вами! — сказал Акимов, перекинув через плечо рубашку и поплелся к глайдеру. — Через два часа техсовет! — крикнул ему вдогонку начальник СКБ математических машин. — Чтобы без опозданий! В это время в бюро по рационализации и изобретательству было подано первое рационализаторское предложение. Малозаметный, рано облысевший дзяпик по имени Дорожная Пыль, не принимавший участия в забеге, предложил заменить каменные письма глиняными с последующим их обжиганием. Начальнику СКБ предложение пришлось по душе, и его наверняка бы приняли, но начальник БРИЗА в самое последнее мгновение заявил: — Ни в одном из параграфов положения о рационализации и изобретательству не говорится, что можно подавать рацпредложения по улучшению канцелярской работы. Другими словами, мы не можем, не имеем права улучшать каменную волокиту. Рацпредложение отклонили, но тем не менее каменную переписку решили заменить глиняной. Дзяпик Дорожная Пыль, сделав публичное заявление о том, что потомки его поймут, изобретательством никогда в жизни больше не занимался. — Бедный дзяпик, друг, — с грустью сказал Акимов. — Тебя поймут только через четырнадцать тысяч лет. Да и то не поймут. Глайдеры поднялись в воздух. С высоты птичьего полета взорам людей открылась потрясающая воображение картина. Отдел снабжения вновь созданного СКБ на первых порах занимался разработкой глиняного карьера в полутора километрах от селения. Технологический отдел сооружал земляную печь для обжига подписанных начальником глиняных писем. Конструкторы остро оттачивали каменные карандаши. В лабораториях, еще не имевших помещений, жгли костры и грели на них кто что хотел в ожидании остро дефицитных паяльников и столь же остро дефицитной канифоли. Технический отдел работал над составлением положения о структуре СКБ. Беспощадно припекало немилосердное солнце. Клубы пыли служили точными ориентирами мест наиболее напряженной деятельности дзяпиков. Размах работ был огромен. — Не цивилизация, а сплошная загадка, — сказал Вяльцев. — А какие у них темпы! — Особенно по части переписки, — отозвался из динамика голос Акимова. — Я нисколько не удивлюсь, если они придумают пневматическую почту. Настолько остро у них стоит проблема доставки корреспонденции. Тропа, соединяющая Капики с Центром, превратилась в довольно широкую проторенную дорожку. По ней, не уступая дороги, могли расходиться два бегущих друг другу навстречу письмокамненосца. Рушились под ударами каменных топоров вековые бамбуковые заросли. Сушились под солнцем широкие листья пальм, будущие крыши корпусов СКБ. Возникали грандиозные мысли и планы. Настроение дзяпиков было сугубо деловым. Никто не сидел сложа руки. Даже те, кто по состоянию здоровья не мог работать в производительной сфере, стремились принести какую-нибудь пользу обществу. Все как один они помогали женщинам квасить и очищать кокосовое молоко. Ребятишки! Ребятишки и те не стреляли из рогаток по макушкам своих отцов. Короче говоря, бодрое настроение и энтузиазм дзяпиков росли по кривой, которая асимптотически приближалась к вертикали. Над Капиками реял могучий гимн: Мы план по валу выполняем. И по номенклатуре тоже!..Глава 6
— Ну! — нетерпеливо спросил Чекин, встретив своих товарищей. — Все правильно, — ответил Вяльцев. — Киберпереводчик не наврал. По крайней мере, относительно СКБ математических машин, — Ну и ну! — сказал Чекин. — Акимов даже выбился в начальники. — И Вяльцев вкратце рассказал Чекину о событиях конкурса на замещение вакантных должностей начальников отделов и лабораторий. — А Антон что хмурится? — спросил Чекин. — Доиграемся мы, потом не расхлебаешь, — мрачно ответил Силуэтов. — Не нравится мне все это. Наше дело — машина, а там будь, что будет. — И он махнул рукой в сторону Капиков. — Ладно. Я буду отвечать, — сказал Вяльцев. — Да и ничего плохого мы не намерены делать. — Приму-ка я душ, надену новые джинсы и пойду исполнять свои обязанности, — сказал Акимов. — Там, изнутри, может, действительно будет легче понять эту загадочную цивилизацию. А так ведь все в тумане. Каменный век и СКБ. Первобытное общество, а управленческая иерархия — точная копия нашей. — Да, — сказал Вяльцев. — А топоры-то у них каменные. Значит, еще каменный век. Кое-что, конечно, можно свалить на киберпереводчика, но все равно остается еще слишком много загадок. — Покопаюсь лучше в схемах, — сказал Силуэтов. — Здесь я точно знаю, что мне нужно делать. — Покопайся, — согласился Вяльцев. — А что тут было без нас? — Дзяпиков до вашего сообщения я не замечал, — сказал Чекин. — Просто в голову не пришло в иллюминатор посмотреть. Конденсаторы пока держат, хотя утечка квантов времени возросла. На два процента пришлось увеличить расходуемую мощность. Да и не в мощности дело. Нужно некоторое время, чтобы выяснить, по какому закону возрастает утечка. Пока по линейному. Но, может быть, это только начало экспоненциальной зависимости? — Это надо выяснить точно. — Я поставил самописец для регистрации. Через день-другой будет ясно. — Послушай, Виктор, — сказал Акимов, — пусть меня кто-нибудь подбросит до Капиков на глайдере, а вечером заберет. Что там зря машина будет торчать? Еще ребятишки разберут по винтикам. — Резонно, — заметил Вяльцев. — А не боишься? — спросил Силуэтов. — Чего там бояться? Агрессивности в них ничуть не больше, чем в нас. — Антон и я останемся в транстайме, — сказал Вяльцев. — Слава, а ты не желаешь прогуляться? — Вообще-то не прочь. Губы вроде возвращаются к нормальным размерам. Да в глайдере это и не заметно. — Отвезешь Акимова, а потом покрути спираль. Все-таки интересно найти другие селения. Где-то они должны быть под боком. А вечером заберешь Анатолия и вернешься на транстайм. — Второй Главному. Высадил Акимова на площади. Джинсы пришлось снять. — Главный Второму. Какие джинсы? Кому? Начальнику СКБ? — Акимову. На техсовет в штанах пускать не велено. — Больше ничего не произошло? — Все нормально. Отношения дзяпиков с Акимовым ровные, спокойные. — Главный Второму. Тогда покрути спираль. — Второй Главному. Вас понял. …В маленькой угловой комнатушке с одним окном стояло два канцелярских стола, один старый и ободранный, другой — новенький, полированный, за ним и сидеть-то еще было страшно, царапнешь невзначай; шкаф для бумаг, громоздкий сейф и с десяток стульев. На стене, за спиной Вяльцева висел лист ватмана, на котором была изображена странная конструкция, напоминавшая гигантский автобус, но без колес. На второй стене, рядом с дверью, был прикреплен сетевой график выполнения темы, состоящий из разноцветных линий со стрелками, кружочков, квадратиков и треугольников. Сетевой график можно было уже выбрасывать в мусор, но Вяльцев упорно цеплялся за него, таская его с собой на планерки и совещания, совал его под нос начальникам других, смежных отделов, да и самому начальнику СКБ. Но все равно жирные линии нормального хода работ приходилось зачеркивать и обводить красным карандашом пунктиры запасных путей, которых уже и не оставалось. — Курите, — сказал Вяльцев и вытащил сигареты. Акимов тотчас же сунулодну в рот. Виктор достал коробок спичек, но Анатолий жестом остановил его. — Подожди, у меня зажигалка новая. Газовая. Смотри какое чудо. — Где взял? — Подарили. Только не спрашивай: кто? — И так ясно. А срабатывает, конечно, через раз. — Нет… Зажигалка качественная. Акимов с Вяльцевым закурили. Большинство же присутствующих было некурящими. — Извините, но без курева просто сдохнешь, — сказал Вяльцев. — Я форточку открою. — Да ладно, — сказал Чекин. — Чего там. Давайте начнем. — Так, — кивнул Вяльцев. — Значит, стабильность настройки во времени у транстайма около четырех месяцев… — К сожалению, не лучше, — ответил Вельский, снимая очки, чтобы протереть их. — А каково распределение отклонений в последнем эксперименте? — Эксперименты еще не закончены. Но, кажется, как и раньше, по нормальному закону. — Протоколы испытаний обрабатывались на математической машине? — Угу, — Акимов пустил кольца дыма. — А меня сегодня Разов вызывал… — Вяльцев сделал паузу, которая как бы говорила: «Вот какие дела». — Накачивал? — спокойно спросил Акимов. — Да. Нечто в этом роде. Престиж науки родного города теряем. Оказывается, в Пензенском СКБ получили стабильность настройки в четыре недели. — Ну и что? Ведь у них и предел прохождения в прошлое в десять раз ниже, — удивился Чекин. — А Разову на это начхать? В Пензе четыре недели, а у нас четыре месяца. — Но ведь можно получить и четырех сотых секунды, если пропутешествовать только во вчерашний день! — Но с четырьмя месяцами мы тоже далеко не продвинемся. — И то достижение, — сказал печальный Вельский. — Памятник должны нам поставить. — Попробуй докажи ему, что это действительно достижение. — Тогда давай соберем технический совет СКБ, — предложил Акимов. — И будем говорить, что у нас нет конденсаторов с нулевой утечкой квантов времени? — спросил Вяльцев с тоскливой усмешкой. — Чепуха! Все это знают. Даже Разов. — Ну тогда попробуй родить эти конденсаторы. — Остроумно, ничего не скажешь. — Так какого черта! Все знают и все молчат. Если что-нибудь нельзя сделать, зачем лоб расшибать? — План есть план. И его нужно выполнять. — Можно, я буду записывать твои афоризмы?. — Мемуары писать собираешься? — Возможно. Ну, а все-таки? — Да я на ушах плясать согласен, лишь бы не слишком отставать от плана. От плана, понимаешь?! — Чего там… Понимаю. — Акимов излишне осторожно сдул пепел со стола себе на брюки, но вряд ли это заметил. Вяльцев крутил пепельницу пальцем. — Ладно, выкладывайте, что там изобрели? — Про анализатор места выхода в трехмерное пространство или систему стабилизации во временим — спросил Чекин. — Сначала про стабилизацию. Акимов замялся, помолчал, потом все-таки сказал: — На транстайме можно было бы уже пройти в прошлое. Ну… попробовать пройти. — Вот это ты ахнул! Гениально! И как же? — Если будешь слушать без иронии, то узнаешь. — Отлично! Никаких шуток. Слушаю. — Период флуктуаций у нашего транстайма составляет одну тысячную от максимальной амплитуды нестабильности. От четырех месяцев это будет составлять около трех часов. Получается, что за три часа времени в транстайме, когда он будет находиться в прошлом, за его пределами пройдет около ста двадцати дней. Находясь внутри, ничего, конечно, не успеешь заметить. Но можно ведь для начала установить на транстайме фотопулемет. — Это идея, Толя. Но должен сразу отметить, что не слишком гениальная, — разочарованно сказал Вяльцев. — Идея не гениальная. Согласен. Но кинофильм из двенадцатого тысячелетия до новой эры получить все-таки было бы недурно. А? — Весьма недурно. Особенно для историков. — Ведь это уже кое-что. — Да. Кое-что. Хотя, нашей теме это не очень поможет. — Нельзя же разрабатывать тему ради темы. Важно получить информацию об этих самых… предках или обществах. В общем, о цивилизации древних. Так ведь? — Не горячись. Принимаю. Попробую посоветоваться с Разовым. Посмотрим, что он скажет. Но согласись, что это только десятая часть дела, сотая. — Это ясно и мне. — Но ведь транстайм может попасть в такие дебри, что там не только людей, но и зверей не будет, — сказал Силуэтов. — Глайдер с фотопулеметом из транстайма не пошлешь. — Верное замечание, — согласился Вяльцев. — Надо все обмозговать. — Я бы все равно сделал попытку, — сказал Акимов. — Одновременно можно было бы проверить и надежность всех других систем. — Посмотрим. Большой риск. — Стоять на месте, конечно, риску меньше. — Ладно. Заметано. Что еще? Где же безумная идея? Все тоскливо молчали. Вельский, близоруко сощурившись, снова протер очки и медленно произнес: — Не конкретно… Так. Самая общая идея. — Слушаю. — Автоматическая подстройка по вектору времени. — Хм. Пока непонятно. — Это сложно. Я вот тут прикинул на бумаге. Посчитал кое-что… Четырехмерная матрица… — Ну-ка, ну-ка, — перегнулся через стол Вяльцев. — Сложно, — сказал Акимов. — Сложно, — вздохнул Вельский. — Это тоже не радикальное решение проблемы. Но уменьшить амплитуду нестабильности можно почти на порядок. — На порядок, говоришь? — рассеянно спросил Вяльцев. — На порядок… — Сложно, но, кажется, можно, — сказал Акимов. — Мы с Силуэтовым уже говорили на эту тему, — осторожно заметил Вельский. — Трудности есть, но другого пути нет вообще. — Я бы попробовал, — сказал Силуэтов. — Только пусть мне не выговаривают, если ничего не получимся. — Защиту от всяческих наскоков гарантирую, — сказал Вяльцев. — Нет, братцы, это надо попробовать! — вдруг заявил Акимов. — Ведь если удастся снизить амплитуду до десяти — двенадцати дней, можно будет попробовать еще одну идейку: уменьшить частоту флуктуаций хотя бы до половины вектора прямой скорости времени. — Товарищ Акимов очень верное решение предлагает, — сказал Вельский. А Акимов продолжал: — Практически можно будет пройти во времени даже самим. Только, как в старых кинофильмах, все будет двигаться в два раза быстрее. — Это уже гораздо лучше. Работают, работают еще головы, — сказал Вяльцев. — На недельное путешествие можно было бы получить у техсовета разрешение. — Это уже почти выполнение темы. По крайней мере, теоретически. Дело только во времени. Ну вот, поговорили и все стало ясно, — умиротворенно сказал Вяльцев. — До порога, — возразил Акимов. — А там все снова полетит кувырком. У нас каждый день с утра все ясно, а к вечеру уже ничего не поймешь. Руки иногда опускаются. — А конденсаторы все-таки нужно доставать с нормальной утечкой квантов времени, — тихо заметил Вельский. — Будем добывать, — устало сказал Виктор. — Будем добывать. Ну, а теперь давайте схему. Чекин развернул лист ватмана со схемой. Три инженера зашевелились и начали придвигать стулья к столу. До этого они сидели молча, мало что понимая в разговоре, но теперь настал их час. — Ух и понаворочали! — удивился Вяльцев. — На первый взгляд сложнее, а на самом деле — проще и надежнее. — Так, так. Посмотрим… Датчики у нас размещаются по углам транстайма… Эта логическая схема вырабатывает программу? — Да, но не совсем… Тут вот в чем изюминка… — Ну-ка, ну-ка! — В кабинете Вяльцева снова поплыл дым от сигарет. — Второй Главному. Проследил движение по тропе. Дзяпики с плитами на плечах бегут довольно плотным потоком, затем исчезают. — Главный Второму. Что значит: исчезают?! — Тропа проходит под густой кроной дерева. За деревом тропы и людей не обнаружено. — Что они, сквозь землю проваливаются? — Не похоже. Тут что-то другое. — Что за чертовщина еще! Ты все тщательно проверил? — Да. С воздуха, конечно. На минимально возможной высоте. Дальнейший поиск надо проводить с земли. Оставить глайдер? — Нет. Проверь другие тропы и засеки подобные места, если только они будут, на карте. — Второй Главному. Вас понял. «Ну, транстайм, какие еще неожиданности ты принесешь нам», — подумал Вяльцев. … - Пойдем посмотрим, что делают с нашим фиакром. — Фиакр, телега, тарантас! Как только не называют наш транстайм. Все работа да работа! Как белки в колесе? Времени в сутках не хватает, Кино, театр, ресторан? А что это такое? Не помнят уже. Иногда пробежаться на лыжах, если погода теплая. А теплой погоды в эту зиму почти и нет. Морозы, морозы! Вяльцев приходил в свою однокомнатную квартирку только к ночи. Хорошо, если дочь не спит. А то ведь можно и лицо ее забыть. Валентина ворчит, хотя и сама входит в состав экспедиции. Работа, работа! Когда жить-то по-человечески будем? А как это — по-человечески? Акимов живет в общежитии, и жены у него нет. Хорошо, никто не ворчит над ухом. А может, плохо? Вяльцев и Акимов спустились на первый этаж в «макетку». Здесь пахло железом, сваркой, грохотали листы железа, гулко ухал пресс, визжали пилы и стучали молотки. В прокуренном и дымном воздухе фигуры людей казались силуэтами на фоне яркого света ламп, установленных у каждого рабочего места. К ним тотчас же подошел начальник производственного отдела Маханов Павел Алексеевич. Подошел медленно, задумчиво грызя дужку очков. Это был полный и медлительный мужчина лет сорока пяти. Зачем ему были нужны очки? Никто не видел их у него на носу. Во рту — постоянно. Павел Алексеевич, глядя в сторону, ехидно сказал: — Что же вы, граждане? — А кто его знает, что же мы, — с неприязнью в голосе сказал Вяльцев. Не любил он Маханова. И не за ехидство и мелкое подхалимство к начальству. Не знал человек свою работу, за это и не любил, не уважал его Вяльцев. — Знать-то вы знаете, а документики-то даете с ошибочками. Да-а-а. С ошибочками. — Что случилось? — Базы нет на чертежике. К чему привязывать размерчик-то? — Что за чертеж? — Алехин! Николай! Подойди сюда с чертежиком, — К ним подошел молодой парень в рабочем комбинезоне, перемазанный ржавчиной. — Вот. Тема «Транстайм». Ваша тема? — Наша, наша. Знаете же, что наша. Зачем спрашиваете? — Уточняю, чтобы ошибочки не вышло. Объясните слесарю Алехину, что тут к чему, — ласково сказал Маханов. — Черт знает что! Вызовите конструктора, который выпустил этот чертеж, он вам все и объяснит, — зло ответил Вяльцев. — Конструктора-то мы вызовем, — ласково тянул Маханов. — И к начальнику СКБ сходим. — С этим чертежиком пойдете? — спросил Вяльцев. — С этим, с этим. А то вы документацию даете недоработанную, а план с меня спрашиваете. — Да-а-а. Дела. Ну сходите, сходите. А когда датчик анализатора выбора места остановки будет готов? Тоже документация подводит? — Завтра сдадим, — мгновенно ответил Павел Алексеевич. — Дай Бог! Второй месяц уже ждем. — Круг двадцать из тройки… — начал объяснять Маханов. Вяльцев не дослушал его, махнул рукой и потянул за рукав Акимова. — Круг двадцать им снабженцы не достали! А сколько тонн стали загнали в брак? Знает ведь, что нельзя из какого попало материала делать, а все равно делает. Лишь бы увернуться! Сухим из воды выйти. Зацепочку ему надо. Акимов не принимал участия в этом задушевном разговоре. Не его это было дело. Начальники сами разберутся. Когда они немного отошли в сторону, Акимов спросил: — Тебе что, Виктор, путевку в санаторий дали? Или на курорт? — Какой еще курорт?! — огрызнулся Вяльцев. — А я думал — дали. — Пока здоров. Пусть другие едут. — Скоро и ты поедешь. — Ты это к чему? — подозрительно посмотрел на него Вяльцев. — К тому, что зря ты кипятишься. Объяснил бы Павлу Алексеевичу. Извинился бы. — Издеваешься? — Издеваюсь, — признался Акимов. — Но все-таки для пользы делу. — Подстраиваться под подлецов? Не желаю! — Какой же он подлец. Он же душа-человек. Он за свою «макетку», знаешь, как болеет? Они и премии регулярно получают. Вяльцев промолчал. — Может быть, он искренне хочет делать все, как надо. Но не получается. Чего-то не хватает. — Может быть, ума? — Вполне возможно, что и ума! А признаться боится. Снимут с должности. Зарплату срежут. Вот и изворачивается человек. Детей-то кормить надо. — Каких детей?! — взревел Вяльцев. — Его дети уже сами могут накормить. — Я в переносном смысле. Деньги-то ведь не бывают лишними. — По-моему, это и есть подлость. Знать, что ни черта не знаешь, не понимаешь, и делать вид, что во всем отлично разбираешься. — Ну, тогда терпи. Дотяни хотя бы до санатория. — До санатория — не знаю. До конца темы бы дотянуть. Вяльцев молча обошел макетную, иногда останавливаясь возле верстаков, но ни с кем не заговаривая. Только раз попросил прикурить. Потом сказал Акимову: — Пошли в гараж. Там все-таки свое. — Пошли, — согласился Акимов. — Второй Главному. Все тропинки кончаются ничем. С воздуха тут ничего не понять. — Главный Второму. Забирай Акимова и немедленно возвращайся в транстайм. Это уже совершенно непонятно. — Второй Главному. Вас понял.Глава 7
Технический совет специального конструкторского бюро математических машин, за неимением другого помещения, заседал в хижине начальника СКБ, пол которой был застелен огромными шкурами животных, а стены увешаны боевым оружием и плетеными щитами, Эхразещераз возлежал на некотором возвышении и молчаливо оглядывал своих подчиненных, которых здесь собралось не менее двух десятков. Акимов лежал на шкурах недалеко от дыры, заменявшей вход в хижину. Он был в одних плавках. По настоянию администрации Анатолий был вынужден снять джинсы, рубашку и кеды, чтобы не вносить разногласий и ненужных трений в только что созданный технический совет. Заменить плавки на коротенькую юбку из веток лиан он категорически отказался, и его оставили в покое. Что можно взять с Глупышонка? Анатолий впервые оказался с глазу на глаз с дзяпиками. Атмосфера совещания, пока что проходившего в полном молчании, была спокойной и деловитой. Вновь испеченный начальник лаборатории понимал, что на первых порах ему особенно не стоит лезть в дела дзяпиков, а нужно только все запоминать, сопоставлять факты и делать выводы. Дальнейшее покажет, как ему себя вести. От нечего делать Акимов начал разглядывать лица присутствующих, хотя света в хижине, не имеющей окон, было не очень много. И только сейчас до него дошло, что транстайм оказался в тропиках! Ну что ж. Четырнадцать тысяч лет назад здесь могли быть тропики. По крайней мере, и рельеф местности и река здесь были те же, что и в двадцатом веке. Да и сам транстайм не мог перемещаться в пространстве более, чем на несколько десятков метров. Кругом росли пальмы, лианы, баобабы. В лесу водились саблезубые тигры, а в реке — крокодилы. Но люди! Люди были чистыми европейцами, правда, с загорелой кожей. У них были светлые или темные волосы, носы прямые или картошкой. А у одного из начальников, Акимов готов был поклясться в этом, во рту блестела золотая коронка. Впрочем, в истории зубопротезирования Акимов совершенно не разбирался, как и во многом другом, а поэтому не мог знать, как давно человечество научилось изготовлять искусственные зубы. В полумраке даже некоторые лица показались ему знакомыми. Например, Эхразещераз. Чем не начальник СКБ Пространства и Времени. Правда его настоящий начальник на совещаниях всегда чинно и благородно сидел на стуле или мягкими кошачьими шагами прохаживался по своему кабинету. А эта симпатичная дзяпичка, которая на старте марафонского конкурса так отчаянно стрельнула в него глазами. На кого же она похожа? Уж не на Тоню ли? Ведь раз посмотрела, а из головы уже не идет. И что только нужно мужскому сердцу? Акимов замечтался и чуть было не погрузился в сон, но вовремя очнулся. Хороший бы видок у него был! Анатолий поудобнее устроился на тигровой шкуре. Кто знает, сколько продлится техсовет… Эхразещераз продолжал молчаливо оглядывать своих подчиненных. Этот стиль руководства, основанный на нагнетании нервозности и неизвестности, был известен Акимову уже давно. Он только не предполагал, что корни этой системы уходят так далеко в древность. Техсовет начал слегка волноваться. Никто не знал, зачем их собрали здесь и что им, собственно, нужно делать. На всякий случай один глаз каждого из присутствующих горел боевым задором, а второй испуганно косил в сторону. Члены техсовета застенчиво подталкивали друг друга. Наконец начальник СКБ решил, что атмосфера достаточно накалена, чтобы его подчиненные начали мыслить со скоростью математической машины, и озабоченно произнес: — Темы! Нужны выигрышные темы! Техсовет насторожился. — Вклады бывают выигрышными, — сказал Акимов. — Темы тоже бывают выигрышными. Мы должны выбиться как можно скорее в передовые предприятия! — Слышишь, нужны темы, — шепотом передавали друг другу собравшиеся. — Если бы стадо слонов, — .с явным разочарованием сказал один из начальников. — Или гиппопотамов, — поддакнул ему второй. — На уток бы поохотиться, — вздохнул третий. — Поохотишься сейчас, — с раздражением в голосе пробурчал четвертый. Прямо в лапы к дзяпнадзору и попадешь. Ни уток, ни стрел, ни копий не останется. — Что верно, то верно, — согласился пятый. — Уметь надо охотиться, — возразил шестой. — Мы на днях с Могучим Дубом ездили на Вонючее озеро. Вот где уток-то! Тьма тьмущая Привезли столько, что всем селением не сосчитать! И никакой дзяпнадзор нас не поймал. Уметь надо, — многозначительно заключил он. — Знаем мы вас, охотников, — с недоверием протянул седьмой. — Времени много убили. Это точно. А насчет уток… Сомнительно. — Не веришь? — возмутился Удачливый Охотник. — Спроси у Могучего Дуба. Спроси, спроси! Нет, ты спроси, спроси! — Эх, ма! Вот врут-то! Накося, выкуси! — сказал восьмой. Могучий Дуб еще не успел погрузиться в богатырский сон и поэтому довольно быстро понял, что от него требуется. — Уток много добыли, — густым басом подтвердил он. — Еле доволокли. Все возбужденно загалдели: — А каким калибром стреляли? — Стрелы брали с оперением или нет? — Наконечники каменные или из рыбьей кости? — А тетива, тетива? — Говорят, что из капрона лучше… Удачливого Охотника и Могучего Дуба окружили тесным кольцом и начали задавать чисто профессиональные вопросы. Те едва успевали отвечать. Эхразещераз вопросов не задавал, но его острый слух не пропускал ни одного слова. «Надо и мне рискнуть», — билась в его голове лихорадочная мысль. Начальники разрабатывали план настоящей облавы на Вонючее озеро, когда шкура, закрывавшая вход в хижину, открылась, и весь техсовет пригласили обедать. Пища была вкусная и сытная, а разносили ее молоденькие дзяпички. Акимов ел, уже не хотел есть, снова ел, потом совершенно не мог уже есть, и снова ел. А та, мигнувшая ему один раз дзяпичка, подошла и, пронзительно глядя в глаза, прошептала: — А ты не забыл мой подарок? — К-к-какой п-п-подарок? — подавился Акимов. — Тот, который ты обещал всегда носить с собой. — Н-не понимаю… — Ах, Толя, — вздохнула дзяпичка и умчалась на кухню. — Кто это? — спросил Акимов у Могучего Дуба. — Хм! А у тебя губа не дура, Глупышенок. На нее многие засматриваются. Попробуй. Только ничего не выйдет. Заранее говорю. — Я просто так. — Все просто так, — усмехнулся Могучий Дуб. В полусумраке хижины после обеда всех разморило и стало клонить в сон. — Темы! Нужны темы! — озабоченно шептал Эхразещераз. — А нельзя ли обойтись без тем? Может быть, разрешат? — с надеждой в голосе спросил один из начальников. — Нет! К сожалению нельзя! — отрезал Эхразещераз. — Вот он, циркулярчик. Свеженький. Еще даже подшить не успели. Начальник СКБ ласково погладил каменную плиту, лежащую рядом с ним, и даже расправил затекшие плечи. Техсовет повесил носы, запахло сыростью. — Думайте, — ласково подбадривал подчиненных Эхразещераз, соображая, кому бы и за что объявить первый строгий выговор с предупреждением. Или уж не объявлять пока? — Кисленького чего-нибудь бы выпить сейчас, — стонал начальник конструкторского отдела, во время обеда не осмелившийся съесть ни одного кусочка. Его поминутно мутило еще со вчерашнего дня. Огромные воспаленные глаза лихорадочно блестели на позеленевшем от тяжелых переживаний лице. Странно было только, как он смог принять участие в марафонском конкурсе на замещение вакантных мест. Ведь он и сейчас еще не сумел бы пробежать и двух, метров. Или какие-то другие, скрытые пружины продвижения по служебной лестнице вознесли его на эту ступеньку? — Опохмелись, полегчает. — Не надо! — взвизгнул дзяпик. — Видеть ее, паскуду, не могу. В другое время такая благодатная тема заняла бы достойное место в разговоре дзяпиков. Посыпались бы советы, воспоминания, и потихоньку дело дошло бы до практических действий. Но сегодня благородное начинание засохло на корню. — Темы. Нужны темы, — в отчаянии шептал начальник СКБ. Техсовет засыпал. Глухо урчали животы. Акимов тоже немного вздремнул, а когда проснулся, то ему стало стыдно за свое столь недостойное поведение. Но, кажется, никто не заметил его падения, потому что дремали все. В таком духе заседали до вечера. Затем по предложению начальника лаборатории запоминающих устройств был сделан перерыв. Все выбежали на свежий воздух, под одобрительный гул вездесущих зевак проделали комплекс гимнастических упражнений и снова засели за работу. Что за умственная гонка это была! — Темы! Нужны темы! — в который уже раз повторял Эхразещераз. Тяжелые последствия обильного обеда сказывались на жизненном тонусе технического совета все меньше и меньше. И все чаще и чаще сверкали возбужденные, нетерпеливые взгляды. Приближалось время ужина. — Учтите, что у вас день не нормирован, — вовремя предупредил дзяпиков Эхразещераз. — Будем работать хоть неделю, пока не примем решение. Вскоре возбуждение достигло предела и начальники отделов и лабораторий выкрикнули хором: — Дайте только сигнал, и мы вырвем темы у врагов, даже если для этого придется перерезать им глотки. — Нет! — твердо сказал начальник СКБ. — И еще раз нет! Меняются времена, меняются методы. Думайте! Перспектива остаться без ужина не внесла оживления в ряды техсовета. Кто-то с горя запел фальшивым голосом: Мы план по валу выполняем. — Я тебе выполню! — пообещал начальник СКБ. — Могли бы темы сверху спустить, — недовольно пробурчал Удачливый Охотник. — Сиди, думай теперь. Из пальца тему не высосешь. — Они спустят, — загрустил начальник СКБ, — штаны с нас. И это будет называться перспективным планом. — По-моему, этим должен заниматься технический отдел, — с надеждой в голосе скороговоркой пробормотал начальник лаборатории импульсной техники. — Неужели в положении об СКБ ничего об этом не говорится? — Нет, не говорится! — лихо отпарировал начальник техотдела. Положения об СКБ вообще еще не существует. Не составлено-с! А уж если говорить о темах… — Дело в том, — сверкнув пламенеющими глазами, сказал главный инженер Зануда, до этого не принимавший участия ни в одном разговоре и все время о чем-то мечтательно думавший. — Дело в том, что мы не успели завести портфель заказов. Сколько раз я говорил, что нужно разослать проспекты. Вам хоть кол на голове теши! И отказываться не отказываются, и делать не делают. Были бы сейчас и темы. — Как же рассылать проспекты, если мы еще ничего не сделали? искренне удивился Акимов. — Ведь с нас могут спросить готовые приборы! Что тогда? — А тогда, — наставительно сказал Зануда, — тогда мы бы ответили, что у нас не определен завод-изготовитель. Можем, дескать, изготовить вам прибор или, лучше, тару к нему, предварительно заключив договор на такую-то тему и на такую-то сумму. И все в порядке! — Мы не можем все сразу, мы можем только по порядку, — внушительно произнес начальник СКБ. — Братцы! — испуганно вскочил Могучий Дуб. — А если мы возьмем темы, то их надо будет выполнять или нет? Вопрос застал начальников врасплох. Эхразещераз беспокойно заерзал на своем возвышении и неуверенно произнес: — В приказах и инструкциях ничего по этому поводу не сказано… — Нет, не надо, — уверенным голосом успокоил всех Крокодилий Хвост. В соседних селениях не выполняют. Я там уже работал. И ничего. Не разгоняют. — Может, до поры, до времени, — робко вставил Акимов. Он почему-то терялся в этой интересной компании. — Недаром тебя зовут Глупышонком, — язвительно сказал Крокодилий Хвост. — Аж слушать тебя противно. И как только тебя в начальники пустили? С тобой и в неприятную историю недолго влипнуть. Ну и придумал же: до поры, до времени… Да когда же это наступят такие времена? Пощекочу вот копьем. — И Крокодилий Хвост действительно потянулся за копьем. — Но, но, дядя! Я приемы карат знаю? — Карат?! — И Крокодилий Хвост не нашел поблизости копья. А Акимов решил быть поосмотрительнее. Мало ли какие еще есть здесь методы убеждения. Но с помощью копья — это, конечно, доходчиво. — Не совсем точно Крокодилий Хвост информировал вас, — сказал главный инженер. — Можно выполнять, а можно и не выполнять. Если выполнять, то кроме зарплаты будут еще и премию платить, а если не выполнять — то только одну зарплату. Вот и вся разница. — Жизнь без премий — жизнь без перспектив! — сказал кто-то из дзяпиков. Близилась ночь. На потемневшем небосклоне замигали первые звезды. Валил дым от костров. Пахло жареным мясом и кокосовыми орехами. Где-то визжали ребятишки. Изредка раздавалась дробь тамтама. Над селением беззвучно металась тень глайдера. Вяльцев начинал беспокоиться. Что там делает Акимов? Уж что-то очень долго заседает техсовет. А совещание в СКБ математических машин снова зашло в тупик. — Темы! Нужны выигрышные темы! — начальник СКБ вырвал первую прядь волос из своей головы. — А с чем хоть их едят? — застенчиво спросил начальник планового отдела. — Их не едят. Это они едят, — ответил кто-то. — Ну тогда хватишь с ними горя! И снова тупик. Начальники дремали. Черная ночь густым покрывалом окутала Капики. Потом едва заметно забрезжил рассвет. Разгоралась утренняя заря. Вставало солнце. И решение пришло. Случайно. Но как много в нашей жизни зависит от случая! Обведя присутствующих посоловевшим взглядом, Зануда проскрипел: — Надо это… ехать… это… заканчивать. — Ехать? — удивленно спросил кто-то. — Ехать! — воскликнул Эхразещераз. В его глазах загоралась мысль. Сначала она едва тлела, потом, бодро потрескивая, разгорелась в огромный костер. — Надо ехать! Ехать в командировки! В ко-ман-ди-ров-ки! Все-таки не зря он был начальником СКБ. — В командировки! — кричали дзяпики-начальники. — Завтрак, обед, ужин? — приказал Эхразещераз прибежавшим на шум женщинам. Вскоре ликование передалось всему населению. СКБ прочно вставало на ноги. Акимов вышел из хижины вождя заметно освеженный хорошим сном под ворохом шкур. А утренняя прохлада только привела его в еще лучшее расположение духа. Вяльцев, всю ночь круживший над Капиками и не сомкнувший глаз, казался осунувшимся и уставшим. — Ну, что там у вас? — спросил он. — Все в порядке. Нашли самое лучшее решение. Командировки — это самый уверенный выход из любой ситуации. Я теперь уверен, что командировки изобрели еще динозавры, настолько это необходимо для любой эволюции. — Ты все понял, что говорили на техсовете? — Конечно. Я даже выступал. — Толя, у тебя с собой не было киберпереводчика…Глава 8
— Но ведь это же очевидно! — воскликнул Акимов. — Это настолько очевидно, что мне даже не пришло в голову! А я мучился бездельем на этом техсовете, вместо того чтобы подумать, почему это произошло. — Что было на техсовете? — спросил Вяльцев. — То же, что и на наших сборищах. Сон и треп вперемешку. Им нужны выигрышные темы. Умные черти! — Нашли? — Сегодня отправляются в командировки. Между прочим, и мне тоже нужно идти. Ни разу еще не ходил в командировки, все ездил, летал. — В командировку тебе придется идти… — Как? Без всяких возражений? Так прямо сразу ты и согласился? — Согласен. Да, да. Происходит что-то непонятное. Ничего пока не могу понять. Кстати, ты можешь сейчас, в служебное время, отлучиться часика на два из Капиков? — Наверное. Лаборатории своей я пока не видел. И никаких распоряжений, кроме командировки, пока не получал. А что? — Кое-что проверить надо. Понимаешь, Толя, если бы они строили пирамиду, рыли гигантский канал или что-то другое в этом же роде, было бы все, конечно, удивительно, но понятно, все по-человечески, все по-древнеисторически. Трудно представить, как строили пирамиду Хеопса, но все же можно. Но если бы мне раньше сказали, что в первобытнообщинном обществе создается и работает СКБ математических машин, я бы ни за что не поверил. — Детские палочки для счета — тоже машина. — Да, но это СКБ. А мы ведь уже, кажется, все верим, что здесь создается самое настоящее СКБ математических машин. — Куда же попрешь против фактов? СКБ строится и уже разворачивает свою работу. — Вот что. Пойдем-ка, сядем в глайдер. Ты оденься. Поговорим, а потом надо будет что-то предпринять. Они подошли к глайдеру. Акимов достал джинсы, цветную рубашку, надел все, зашнуровал кеды. — Толя! — позвал кто-то. Вяльцев оглянулся. — Зовут по-русски. Странно, — сказал Акимов. — Кто это? — спросил Вяльцев. — Толя! — Около столовой махала рукой дзяпичка. Та самая. А на грязноватом бамбуковом здании пищеблока красовалась вывеска: «Столовая № 2 Капикского треста столовых». — Толя! Подойди на минутку? — Дзяпичка позвала Акимова нетерпеливым жестом. — Значит, Толя! — сказал Вяльцев. — И Капикский трест столовых в придачу! А киберпереводчик выключен. Кроме того, киберпереводчик не может писать по-русски. Он вообще ни по какому писать не может. — Ну, Толя!.. — Подожди, Виктор, я сейчас вернусь. — Кто это? — Дзяпичка одна. В здешней столовой работает. — Уже успел познакомиться? — Да никакого знакомства и не было. Я даже не знаю, как ее зовут. А уж она меня и подавно. Так я пойду? — Иди, — коротко сказал Вяльцев. Акимов чуть быстрее, чем обычно ходил, пересек площадь. Вяльцев щелкнул тумблером киберпереводчика, затем снова выключил его. Огляделся. Дзяпики снова возбужденными колоннами двигались в разных направлениях через площадь. Трудовой энтузиазм нарастал. Вот-вот кто-то должен был запеть производственный гимн. Вяльцеву стало жутко. Изредка через хлипкий мостик пробегал очередной гонец с каменным письмом на спине и, не добежав метров пятидесяти до хижины начальника СКБ, сбрасывал корреспонденцию в довольно большую кучу накопившейся со вчерашнего дня переписки. Акимов вернулся растерянный. — Ну? — спросил Вяльцев. — Что еще? — Она не хочет больше мыть посуду. — Пусть не моет, если не хочет. Она, намерена заняться наукой. Техника не для нее. А вот что-нибудь гуманитарное… И я должен ей в этом помочь. — Та-а-ак… Каким же образом ты это намерен сделать? — Если бы я все это понимал! Она пойдет со мной в командировку и все тут! — Это ты придумал? — Нет. Это придумала она сама. — Возьмешь? — Возьму, — вздохнул Акимов и отвернулся, — Ты ничего не скрываешь, Анатолий? — Не спрашивай. Тут личное. — Ну, хорошо, хотя, конечно, плохо. И разговаривала она на нашем языке? — Представь. И даже без малейшего акцента. — Но откуда она может его знать? — Утверждает, что они всегда на нем говорили. — Но ведь еще вчера они говорили на своем языке и понятия не имели о нашем. Тебе это не кажется странным? — Кажется. — Садись в глайдер. Полетели. — Куда? — Узнаешь. Садись. — Подожди. Надо с начальником СКБ поговорить, спросить, можно ли брать с собой в командировки посторонних лиц? — Ну ладно. Пошли спросим. Они подошли к трибуне, возле которой благоговейно восседал техсовет. Три секретарши встали на пути Акимова. — Вам по какому вопросу? — По личному, — нахмурился Акимов. — По личным вопросам товарищ Эхразещераз принимает в четверг с шестнадцати до восемнадцати. — Но мне нужно сейчас! — Не шумите в приемной. Вы мешаете товарищу Эхразещеразу решать важные научные и производственные проблемы. — Позор! — раскатисто прошептал начальник СКБ, возлежавший на трибуне. — Предусмотреть всякие мелочи и забыть об одном из самого главного. Забыть заказать бланки командировочных удостоверений! Какой позор! Перед трибуной лежала гора фирменных бланков командировочных удостоверений фабрики губной помады. Величина каждого была в половину квадратного метра. — Ну кто согласится заключать с нами договора, если узнает, что еще совсем недавно мы производили губную помаду? — Но ведь мы же на экспорт производили… — начал было толстый жрец и тут же осекся под яростным взглядом начальника. — Не напоминай мне об этом. И вообще, учти, что тебя кооптировали председателем месткома нашего СКБ. — Меня общее собрание выберет председателем, — напыжился жрец. — Выберет, не сомневайся, если только я этого захочу. — А если соскоблить прежнее название фабрики? — раздался голос Акимова. — А ниже выбить: Специальное конструкторское бюро математических машин. Все остальное ведь у вас не меняется! — А ведь, кажется, правильно сказал сосунок, — проскрипел товарищ Зануда. — Холера тебя разбери. Не даром тебя зовут Глупышонком. Верную мысль подал. Начальник СКБ повеселел. — Как смотрят остальные? Подходяще? — И, обращаясь к подбежавшим по знаку Зануды каменотесам, сказал: — Чтобы виньеточки были этакие… по периметру. Акимов шагнул вперед: — Товарищ Эхразещераз! — Не приемный день, — заволновались секретарши. — Глупышонок? Пусть говорит. Что тебе? — Можно мне, товарищ Эхразещераз, взять с собой в командировку… одну дзяпичку? — Хм. Что за вопрос? Каждый дзяпик имеет право брать с собой в командировку одну любовницу, — Да не любовница… — Как? Уж не жена ли? — Просто знакомая. — Можно и знакомую. Только в этом случае мы не сможем полностью оплатить ей командировочные расходы. — Плевал я на расходы. Значит, можно? — Бери, Глупышонок!.. Ну а теперь давайте срочно составим список командированных. И уточним, кто в какие селения поедет, — сказал начальник СКБ. — Вот это уже ближе к делу, — сказал Крокодилий Хвост. — Я должен ехать в Жмурики. — И я! И я!! И я!!! — Вы что, спятили?! — рассвирепел Эхразещераз. — Не могут же все ехать в Жмурики. Двое. От силы, трое. — А остальные? — обиженно спросил кто-то. — А остальные в Жорики, Бурики, Пырики и Лирики. — Не хочу в Жорики, — заплакал начальник Мокрый Зрачок. — Почему не хочешь? — удивился Эхразещераз. — Суточные получишь. На дорогу. За гостиницу. Что тебе еще надо? — Колготки… колготки надо, — рыдал Мокрый Зрачок. — Что за колготки? — удивился начальник СКБ. — Для жены и детей. А в Жориках, — убивался Мокрый Зрачок, — Буриках, Пыриках и Лириках их нет. Только в Жмуриках можно достать. — А что это такое — колготки? — второй раз спросил начальник СКБ. — Не знаю, — всхлипывал Мокрый Зрачок. — В Жмуриках продают. Что это такое, не знаю, а достать надо. — Ладно. В принципе можно послать тебя в Жмурики. Кому еще нужны эти самые… как их… — Мне, мне, мне! — разом закричали человек десять — А тебе, Быстрая Нога, зачем эти самые? — удивился Эхразещераз. — У тебя ведь ни жены, ни детей. — Ну и что же, что ни жены, ни детей. А чем я хуже других в отношении колготок? Посылайте и меня в Жмурики. В хозяйстве все пригодится. — И меня, и меня, и меня! — снова закричали разом несколько дзяпиков. — А пачучей никому не надо? — пробулькал Зануда. — Надо! Надо!! Надо!!! — Кому нужны пачучи, пусть записываются в Бурики, Пырики, Жорики и Лирики. — Я! Меня! Я! Меня! — заторопились дзяпики, отталкивая друг друга. И только всегда некстати вступающий в разговор Акимов неуверенно спросил: — А что такое пачучи? — Что б тебя! — в сердцах выругался Зануда, ища копье. Акимов кисло сморщился и спрятался за широкую спину Могучего Дуба. — Нет, Акимов. Тебе здесь долго живым не ходить, — сказал Вяльцев. — Я карат знаю, — усмехнулся Акимов. Инцидент с распределением мест назначений был исчерпан. Командированных быстренько расписали по селениям. Препирательства кончились. Лишь Мокрый Зрачок начал отказываться от поездки в Жмурики, потому что ему тоже захотелось приобрести пачучи. Каменотесы старательно вырезали виньетки на командировочных удостоверениях. В кассе выдавали кокосовые орехи, служившие здесь в качестве денег. Командированные расходились по домам, чтобы попрощаться с родственниками, собрать вещи, привести в порядок копья и стрелы. Мало ли что может случиться в пути! Хижины командированных осаждались толпами соседей и дальних родственников. У каждого были заказы, начиная от пачучей и кончая наконечниками для стрел, которых в самом селении было — хоть пруд пруди. Около глайдера Акимова уже ждала симпатичная дзяпичка. — Ах, Толенька, — сказала она. — Я уже заявление об увольнении отожгла на костре. Сейчас получу трудовую плиту и буду свободна как птица! А тогда за тобой не только в командировку, а хоть на край света? Акимов покосился на Вяльцева, а тот хмыкнул и сказал: — У вас тут край света, кажется, не дальше пятидесяти километров? — Откуда вы знаете? — Лицо дзяпички сразу изменилось и стало жестким и напряженным. — О каком крае вы говорите? — спросил Акимов. — Он злой! Злой! — показывая пальцем на Вяльцева, крикнула дзяпичка. Если он все знает, то почему не убьет меня? — Что он знает?! Что ты знаешь, Виктор? — Ничего. На надеюсь узнать. Залазь в глайдер. У тебя, я вижу, здесь уже много забот и обязанностей. — То… — крикнул было Акимов, но дзяпичка прижала палец к губам и, медленно пятясь, отошла от машины. — Хватит базарить. Время зря теряем. Прыгай в глайдер! — И, вскочив вслед за Акимовым, Вяльцев поднял машину в воздух. — Тебе мало, что они говорят и пишут на нашем языке? Еще хочешь? — Давай выкладывай. — Помнишь, ты раскручивал спираль, пытаясь найти другие селения дзяпиков? И не нашел. — Ну? — Чекин тоже не нашел. — Выходит, их нет? — Не знаю. Все тропинки, выходящие из Капиков, обрываются ничем. Понимаешь? Идет, идет тропинка и ее дальше нет. А письмоносцы в этом месте исчезают. — Это ты и имел в виду, когда говорил: край? — Это. Но вот что имела в виду под «краем» эта дзяпичка? Уж ей-то известно гораздое больше моего… Как ее звать? — Кого? Ее? — Да… Эту красотку. — Не знаю… — Ладно, не буду. — Вяльцев развернул карту. — А имя ее ты знаешь… Вот тропа, над которой мы летим, а под тем деревом, как сообщил Чекин, она обрывается. Проверим? — Проверим. — Не мог ты не спросить ее имени… — Вяльцев! Перестань. Глайдер опустился в нескольких метрах от развесистого дерева, и оба человека вышли из него. — Я буду идти по тропе, а ты смотри, следи за мной. Вяльцев выбрался на тропу и пошел к дереву. Впереди перед ним выбитая ногами людей земля кончалась. Вяльцев достиг этой черты и шагнул в траву, которая скрыла его с головой, только кончики травинок зашевелились. Через минуту он вернулся. — Все! Дальше ничего нет. Попробуй ты! Акимов повторил действия Вяльцева. Результат был тот же. — Тропы нет, это точно. С глайдера хорошо видно. Но зачем тогда нужна тропа? Я думал, здесь есть какой-нибудь ход, лаз, дверь или еще черт знает что. А здесь нет ничего. Но ведь дзяпики-то куда-то бегут… Стоп. А если они добегают до этого пункта и назад. Тогда понятно, почему кончается тропа. Но только для чего все это? Абсурд. — Вот именно. — А хорошо объяснялся бы край света. Просто дальше нельзя. Табу. Вяльцев сорвал травинку и засунул кончик ее в рот. — Подождем немного. Вдруг кто пробежит. Сильный удар массивным телом сбил Акимова с ног. — Разиня! Не слышишь, что тебе кричат уйти с дороги! — На тропинке, потирая ушибленную ногу, стоял дзяпик. Каменное письмо валялось рядом. — Мы с тонно-километров работаем! А тут всякие под ногами болтаются! Теперь снова в ритм втягивайся. — Ты откуда взялся?! — закричал Вяльцев. — Разуй глаза! — ответил дзяпик, схватил плиту и умчался по тропе, которая вела в Капики. Акимов молча встал и начал отряхивать с себя землю. Лицо его было серым, но не от пыли… — Толя, отойди! По тропе мчался еще один дзяпик с огнеупорной корреспонденцией за спиной. Акимов отскочил в сторону. Дзяпик бешено пронесся мимо него, достиг края тропы и исчез. Не в зарослях, а просто. Взял и исчез, не снизив при этом даже скорости. — Видел? — спросил Вяльцев. — Видел. — Что-нибудь понимаешь? — Ничего. Вообще все перестаю понимать. — Что будем делать? — Что будем делать?! Что будем делать?! Разбираться будем! Вот что будем делать! — Ты сдурел? Зачем так орешь? — Сдуришь тут… Это была… Тоня. — Кто это был? — Эта дзяпичка — Тоня. — Имя — Тоня? Странно… — Да нет. Понимаешь, это она сама и есть. Тоня Топольцева. — Перегрелся, малый, — сказал Вяльцев. — А ты не перегрелся? Эта вот невидимая дверь не от перегрева? А столовая № 2? А само СКБ математических машин? Ты думаешь нашу систему управления можно выдумать дважды? Нет, они просто копируют нас. — Ты хочешь сказать, что это может быть вовсе и не первобытное общество, а… — Не знаю. Я никогда не видел ни первобытного общества, ни пришельцев. Только эту штучку надо размотать, иначе мне покоя не будет. — А с Тоней ты не ошибся? Акимов не ответил, вытащил смятую пачку сигарет, нашел в ней одну целую, закурил, протянул зажигалку Вяльцеву. Тот тоже прикурил сигарету. Акимов пошел по траве к глайдеру. Вяльцев за ним. Оба влезли на сиденья. — Понимаешь, Виктор… — И снова молчание. — То же лицо, фигура, родинка… — Родинка? — Да. У нее под левым соском была родинка. — Вот оно что!.. Акимов подбросил на руке газовую зажигалку, поймал, снова подбросил и еще раз поймал. — Эту зажигалку подарила мне Тоня и сказала… — Что сказала? — Да так… А в командировку мне надо идти. Я в Бурики иду с Могучим Дубом. Втроем, может, и удастся проникнуть за эту дверь. — Стоп! — крикнул Вяльцев и выскочил из глайдера. — Ты куда? Вяльцев махнул рукой, добежал по траве до тропы и еще в сторону метров пятьдесят. Потом остановился, успокоил дыхание и стрелой помчался к тупику. И на этой бешеной скорости он врезался в густую и высокую стену зарослей, на несколько секунд исчез в ней, но все же появился снова, правда, изрядно исцарапанный острыми листьями и колючками. Не глядя на Акимова, он влез на свое сидение. — Надо было еще каменную плиту на спину взвалить, — сказал Акимов. — Ладно, не смейся. — И Вяльцев включил радиостанцию. — Второй Главному. Как работают системы транстайма? — Главный Второму. Утечка возрастает, но все еще по закону, близкому к линейному. — Исследовали обозначенный тобою на карте пункт. Тропа действительно обрывается. Нам с Акимовым пройти не удалось. А дзяпики проходят преспокойно. Есть и еще новости Все дзяпики со вчерашнего вечера свободно говорят и пишут по-русски. А что делают дзяпики на кладбище? — Трудятся, аж пыль столбом. Час назад приволокли на руках экскаватор. — Что-о-о?! — Главный Второму. Экскаватор, говорю. — Так. Подброшу Акимова до Капиков и через полчаса буду у транстайма. — Главный Второму. Вас понял. Вяльцев выключил радиостанцию. — Экскаватор. Невидимая дверь. Тоня… Тоня-то тут причем?!Глава 9
Командированные, построенные в колонну по два, были готовы к дальнейшему исполнению служебных обязанностей. Полуденное солнце палило нещадно, а на небе ни облачка. Но Акимов уже начал привыкать к такой температуре. Он стоял в одних плавках и кедах. Возле ног лежал рюкзак, в котором находились джинсы, рубашка, кокосовые орехи и каменное командировочное удостоверение. Вяльцев стоял рядом и в последний раз убеждал: — Зря ты не берешь хотя бы пневматический пистолет. С оружием всегда чувствуешь себя увереннее, особенно среди чужих. — Ничего со мной не случится. — Ведь мы и помощь тебе не сможем оказать в случае чего. — Не беспокойся, Виктор. Мне кажется, что дзяпики заинтересованы в наших жизнях. Ведь еще не было ни одной попытки нападения или просто даже случая враждебности. — Ладно. Иди. Ох и нагорит мне в нашем СКБ за такие действия. А иначе поступить нельзя. В общем, я сейчас лечу к транстайму. А тебя будет сопровождать Чекин. Он же и встретит тебя. Договорились? — Договорились. Двигай. Сейчас, кажется, начнется отправка. Ну, всего хорошего! Вяльцев сел в глайдер, и машина рванулась вверх, растаяв в лучах ослепительного солнца. — Толя, — сказала дзяпичка Тоня. — Я хожу быстро, так что не буду вам обузой. И стрелять умею. — Дзяпичка похлопала рукой по колчану со стрелами. — На областных соревнованиях я выбила пятьсот восемьдесят очков из шестисот. По-моему, неплохой результат? — Отличный результат, Тоня, — хрипло отозвался Акимов. — Ты у меня молодчина. — Ох, как я рада! Так рада! — Равняйсь! — пронеслось над колонной командированных. Начальник СКБ математических машин отечески похлопал каждого по плечу и сказал каждому пару ласковых слов. После этого, не медля ни минуты, двадцать начальников отделов и лабораторий с тяжелыми копьями и щитами в руках, с луками, командировочными удостоверениями, кокосовыми орехами за спиной и колчанами у пояса углубились по пяти разным направлениям в джунгли для заключения договоров на разработку важных правительственных тем с соседними селениями. — А задание на командировки! — вскричал Эхразещераз когда могучая спина последнего командированного скрылась в зарослях. — Забыли задания! Вернуть всех назад! — А-а… — меланхолично проскрипел главный инженер. — Где наша не пропадала. Авось, все обойдется. Могучий Дуб никого не взял с собой в командировку, потому что в каждом селении у него были женщины и собутыльники, сососудники то есть, а это обходилось гораздо дешевле, чем таскание и тех, и других за собой. Акимов, согнувшись, пер рюкзак. А дзяпичка, положив руку ему на плечо, шла рядом. Рука женщины, несмотря на жару, была приятно прохладной. А когда Акимов чуть скашивал глаза влево, его взору представала маленькая крепкая грудь с задорно торчащим соском. Акимов только тяжело вздыхал и тащился дальше. Могучий Дуб машинальным, но точным движением сшиб с обнаженной груди дзяпички жучка, полюбопытствовавшего, что это такое. Тоня весело засмеялась и дернула Могучего Дуба за набедренную повязку. Этого Акимов вытерпеть уже не мог. — У тебя что, никакого платьишка даже нет? — О, Толя. Ты подсказал правильную мысль. Надо будет примерить в Жориках кримпленовое платье. — Бог мой! — простонал Акимов. Женщина, идущая рядом, была для него и счастьем и мукой, а теперь еще и какой-то ужасной тайной. В просвете между деревьями показался глайдер, снизился, уравнял свою скорость с пешеходами. Чекин откинул колпак и крикнул: — Привет, начальник! — Здравствуй, Слава, — натянуто улыбнулся Анатолий. — Давай подброшу до конца тропы! Дзяпичка вцепилась в плечо Акимова судорожной хваткой, аж кожа побелела. — Спасибо, не стоит. — Как знаешь. Привет, Тоня! — Вяльцев, наверное, кое-что рассказал Чекину. — Чекину салют, — слабо отозвалась дзяпичка и прижалась к Акимову. — Давай хоть рюкзак. — Ты, Слава, лети. Лети. — Как знаешь. Чекин поднял глайдер и застрекотал кинокамерой. Дзяпичка чуть отодвинулась от Акимова и вздохнула свободнее. — Хорошо. А я еще ни разу не была в командировке. Могучий Дуб оказался прекрасным собеседником. Он говорил без передышки, ни разу не сбившись и не повторившись. Каждый кустик и каждый бугорок вызывал в нем воспоминания, так и рвавшиеся из него наружу. А каждый рассказ вызывал из памяти целую серию других. Акимов даже подумал о том, как, наверное, страдает этот дзяпик, что представляет собой одноканальную информационную систему. Ведь в принципе он мог бы вешать по нескольким каналам! Им пришлось преодолевать водные преграды. Могучий Дуб был прекрасно знаком с этой местностью и всегда находил в кустах или небольшой плотик или маленькую долбленую лодку. Эти технические средства были весьма кстати, потому что речки кишели крокодилами и прочими омерзительными гадами, от одного вида которых по спине Акимова бежали противные мурашки. Из сухопутных хищников им только один раз встретился саблезубый тигр, на боку которого красовалась полуметровая концентрическая мишень. Дзяпичка тут же выхватила из колчана стрелу и всадила ее в десятку. Тигр покачнулся, но продолжал приближаться к людям. Дзяпичка снова натянула лук. Десятка! Еще раз. Снова десятка! И еще! И еще! Тигр каждый раз немного оседал на задние лапы, но все-таки бесшумно, по-кошачьи, приближался к командированным. И уже лишь один прыжок отделял его от людей. Чекин целился в тигра из винтовки, но кончик ствола судорожно вздрагивал, а попасть нужно было обязательно в сердце, потому что убойная сила винтовки была невелика. Акимов пожалел, что не взял с собой пистолет, и шагнул вперед, заслоняя дзяпичку, глаза которой горели спортивным азартом. В это время Могучий Дуб, воздев руки к небу, громким голосом и страшно фальшивя запел производственный гимн дзяпиков. И тигр позорно бежал, в ужасе лупцуя себя хвостом по бокам. Десяток стрел мерно покачивались на удаляющейся мишени. Чекин все еще вибрировал винтовкой. Акимов вытирал пот, выступивший на лице. — В судейскую коллегию побежал, — сказала Тоня. — Может, мне это зачтут как мастерский балл. А Могучий Дуб доверительно сообщил, что будь тигр чуть послабее духом, он бы тут же и издох от пения. Так, обычно, дзяпики и охотятся на хищников. Возможно, для дзяпиков такая встреча и не представляла собой ничего особенного, но Акимова и Чекина она здорово встряхнула. Впрочем, взять винтовку с оптическим прицелом Анатолий и сейчас отказался. И снова они тронулись в путь. — Приближаемся! — через некоторое время крикнул Чекин. — Видишь вон то дерево? Тропа кончается. Акимов уже и сам видел место, где Вяльцев с разбегу пытался пробиться в невидимую дверь. Только… только на этот раз тропа не обрывалась, а спокойно тянулась дальше. Могучий Дуб продолжал рассказывать охотничьи истории. Дзяпичка с радостной улыбкой шла рядом, снова положив руку Акимову на плечо. — Внимание! — крикнул Чекин. Акимов оглянулся. Глайдер Чекина, не двигаясь, висел в нескольких метрах над землей. — Второй Главному. Акимов совершил переход. Все трое исчезли в конце тропы. — Главный Второму. Какими эффектами это сопровождалось? — Никаких внешних эффектов не было замечено. — Главный Второму. Ожидать Анатолия в месте перехода. — Второй Главному. Вас понял. Глайдер Чекина превратился в точку. И по тому, что он не пытался догнать пешеходов, Акимов понял, что для Чекина они просто-напросто исчезли. Местность вокруг неуловимо изменилась. Сначала Акимов не мог понять, в чем дело. Потом догадался. Тропическая растительность все более и более сменялась привычной. Попадались сосны и березки. Через три часа после начала путешествия они добрались до своей конечной цели — селения Жорики, и торжественно прошествовали по центральной улице. Могучий Дуб то и дело махал знакомым рукой, вступал в разговоры, успевал за несколько секунд рассказать новый анекдот или дать совет, как охотиться на перепелов. Так и дошли они до гостиницы «Луч света», размещавшейся в довольно большой хижине. Акимову даже показалось, что гостиница больше похожа на избу, чем на хижину. Перед входом стояла вкопанная в землю большая каменная плита, на которой, наверное, еще несколько тысяч лет назад была выбита надпись: «Местов нет». Акимов нисколько не удивился этому факту. — Съезд пенсионеров, увлекающихся разведением саранок? — мрачно спросил Могучий Дуб. — Нет, — вежливо ответила администраторша, даже не взглянув на них при этом. — Съезд уже закончил свою работу. С минуты на минуту ожидаем прибытия участников слета рано научившихся ползать младенцев. — Так это же мы и есть, — радостно прошептал Могучий Дуб. — Не мешайте работать, — попросила администраторша. — Как вам не стыдно?! — Ничего не выйдет, — сказал Акимов. — Надо было вползти сюда на четвереньках. Прохлопали. А теперь она нас уже приметила. Пошли в следующую. Но и в следующей гостинице им не повезло. Там ожидался заезд туристов из Лириков. В третьей размещался только что прибывший из столицы симфонический оркестр художественного свиста. В четвертой все места были забронированы на всякий случай. И тут дзяпичка не выдержала и расплакалась, заговорив на чистейшем английском языке. Их с перепугу приняли за иностранных туристов и предоставили номера. Сбросив рюкзак в угол, Акимов с наслаждением растянулся на бамбуковой подстилке, а дзяпичка присела рядом с ним, глядя на Анатолия чистыми влюбленными глазами. — Откуда ты знаешь английский? — спросил ее Акимов. — Ах, Толя. Ты же знаешь, что я сдавала кандидатский экзамен по английскому языку. — Час от часу не легче… — Толя, ты меня не любишь? — Люблю, только не могу понять, кто ты. Сегодня ночью вскрою тебя консервным ножом и посмотрю, что там у тебя внутри. — Вскрой, Толя, вскрой, — с радостью согласилась дзяпичка. Могучий Дуб на некоторое время исчез, а потом появился с двумя оплетенными бутылками «кедровки» и «березовки» в руках и сушеной воблой под мышкой. — Жаль «кокосовки» здесь не достать, — сказал он. — Господи, в такую жару! — В Жориках не бывает такой жары, как в Капиках. Вот там жара, так жара… А работа в командировках начинается вот с этого. — И Могучий Дуб многозначительно постучал по бутылкам указательным пальцем. — А ты, красотка? — Не откажусь, — весело сказала дзяпичка. Акимов сначала отнекивался, ссылаясь на ломоту в костях, но потом его разобрало любопытство. А к вечеру, когда солнце уже садилось за горизонт, они трое, обнявшись, ходили по паркам, распевая самые задушевные песни, какие только знали. — Научи меня плакать, — со слезами в голосе просил Могучий Дуб. Друг! Брат родной! Ты дзяпиков уважаешь? — Дзяпиков, родных и милых, уважаю! — вопил Акимов. — Люблю вас. Но скажите, откуда я вас знаю? Где я вас мог видеть? — Толя, — тормошила Акимова дзяпичка. — Ты обещал мне купить платье. Пойдем. Скоро уже все магазины закроют. — В парчу, в жемчуг, в бархат! — орал Акимов. Могучий Дуб встретил компанию и откололся от Акимова. Ночевать в гостиницу он не пришел. Дзяпичка затащила Акимова в фирменный магазин «Все для невест!», где Анатолий чуть было не потерялся в лабиринте зеркал, витражей, манекенов. Смутно помнил он какой-то спор о красоте, туфлях, шляпках и платьях Потом в сознании наступил провал. На несколько минут он очнулся уже в номере гостиницы. Дзяпичка скинула с себя коротенькую юбочку из лиан и стояла, держа на вытянутых руках длинное черное вечернее платье. — Тоня, — слабо позвал Акимов. — Что, милый? — Скажи мне, кто ты? — Я — Тоня. Ты же знаешь. — Ты дзяпичка. Вот ты кто. Дзяпичка выронила платье, опустилась на колени и нагнулась над Акимовым. — Да. Я дзяпичка. А ты? Ты кто? Разве не прошел ты рубеж? Еще утром ни ты, ни Вяльцев не могли этого сделать. А теперь у тебя это получилась, как и у нас. Ты тоже дзяпик, Толя. — Я вырвусь, Тоня. — Вырвись, Толя. Вырвись! И меня возьми с собой. — Возьму.Глава 10
Поляна, на которой находился транстайм, стала неузнаваемой. Сотни дзяпиков выкорчевывали деревья и кустарники. Эти изменения мало радовали Вяльцева. Он предпочел бы тихое, уютное место, которое здесь было еще вчера. Но хозяевами земли являлись дзяпики, а они не сочли нужным спросить у Вяльцева совета относительно места строительства СКБ математических машин. Вяльцев вошел в рабочую кабину. Навстречу ему поднялся Силуэтов, держа в руках лист бумаги. — Вот. Я построил график утечки квантов времени из конденсаторов. Утечка происходит все-таки по экспоненциальному закону. Счетчик показывает, что мы берем откуда-то дополнительную энергию. — Стоп! А о какой энергии еще можно говорить? — А неприкосновенный запас в опечатанном отсеке? — Как? Ты хочешь сказать… — Надо вскрыть отсек и проверить аккумуляторы. Утечка у конденсаторов недопустимая. А раз нас еще не выпихнуло из прошлого, значит реверины черпают энергию из какого-то дополнительного источника. А источник может быть только один — НЗ. — Ну и голова у тебя, Антон. А ну, пойдем, посмотрим. Если это так, то время нашего пребывания здесь значительно сокращается. — Я бы возвращался немедленно. — А ты знаешь, что здесь творится? — Представляю. Смотрел в иллюминаторы. — В иллюминаторы! Тут не просто какая-то доисторическая цивилизация. Тут какая-то тайна. Что-то, чего не может быть. — Тайны бывают только в детективных романах. — Не скажи. Что за невидимая дверь, в которую прошел Акимов? Ведь вчера ни он, ни я этого сделать не смогли. — Можно не вскрывать отсек, — сказал Силуэтов. — Контрольная лампочка погасла. Теперь у нас есть отличная возможность влипнуть в историю. — Ну, застрять здесь мы не можем. Нас просто вытолкнет, как пробку, в свое время. Но этот запас энергии нам мог бы пригодиться. Антон, рассчитай, пожалуйста, сколько еще дней мы сможем находиться здесь. Антон сел за пульт математической машины. Вяльцев подошел к иллюминатору. В десятке метров от транстайма стоял двух кубовый экскаватор. Ковш его упирался в грунт. Дзяпики ладонями заполняли этот ковш. Зрелище для человека, который видел работу экскаватора, было дикое. Вынуть ладонями два кубометра земли! Видимо, дзяпики занимались этим делом уже порядочное время, потому что над ковшом уже образовался бугорок. Вяльцев заинтересовался, что же будет дальше, и включил внешние микрофонные датчики. — Навались, соколики! — раздалось в рабочей кабине. Силуэтов вздрогнул. — Извини, Антон. Это я включил микрофоны. Не хочешь полюбопытствовать, чем занимаются так называемые первобытные люди? — Нет, — ответил Антон. — Желаете узнать результаты вычислений? — Да. Только почему ты снова начал называть меня на «вы»? — Извините. — Твое, конечно, дело. Но я заметил: когда ты недоволен моими действиями, ты начинаешь звать меня по имени и отчеству. — Я считаю, что нам нужно немедленно возвращаться. Не наша это задача — изучать древнюю историю. — А в чем наша задача? — Разработать и испытать транстайм. — Вот мы его и испытываем. Уже обнаружились неполадки, но до катастрофы еще далеко. Подождем. Вдруг обнаружим еще что-нибудь. — До катастрофы, как вы изволили выразиться, осталось семьдесят два часа. — Это с запасом? У нас должен быть двойной запас. — Да. — Значит, время еще есть. — Натягивай трос! — орал кто-то за бортом транстайма. — Поворачивай платформу! — Нет, ты только посмотри! Силуэтов не сдвинулся с места. Дзяпики дружными усилиями натягивали трос. Ковш экскаватора оторвался от земли. Другая группа столь же дружно поворачивала платформу с кабиной и стрелой. Дзяпиков было, как муравьев. Они бы и гору могли сдвинуть. Повернув стрелу на сто восемьдесят градусов, дзяпикн немного отдохнули. — Я знаю, почему вы отказываетесь возвращаться, — сказал Антон. — Почему же? — Вас заинтересовала. сама цивилизация дзяпиков. Загадка этой цивилизации. — Не скрою. И это тоже. Но как только наступит критический момент, я не вспомню больше о ней и дам приказ возвращаться. — Навалимся, братцы! Используем технику на всю катушку! Сотни две дзяпиков, поблескивая загорелыми мокрыми спинами, толкались возле экскаватора, подсовывая под гусеницы катки из деревянных стволов. — Что они делают?! — воскликнул Вяльцев. — Они перетаскивают экскаватор на новое место! Дзяпики действительно тащили экскаватор на новое место! — Второй Главному. Тропа начала медленно продвигаться вперед. — Главный Второму. Не понял вас. — Ну, она в течение часа удлинилась метров на сто. И теперь конец тропы ушел далеко за то дерево, которое служило нам ориентиром. — Главный Второму. Держать транстайм в курсе событий. — Второй Главному. Вас понял. — А ты говоришь: возвращаться, — буркнул Вяльцев Антону. Дзяпики перетащили экскаватор метров на сто и ладонями разгрузили ковш. На краю рва, вырытого таким оригинальным способом, появился дзяпик, ничем не примечательный с виду. Дзяпик делал какие-то сложные телодвижения, смысл которых был Виктору непонятен. Вскоре, однако, стало ясно, что дзяпик обращается к человеку, смотрящему в иллюминатор. — Антон! Какой-то дзяпик, кажется, просит впустить его в транстайм. Как тебе это нравится? Тут даже Силуэтов не выдержал и подошел к иллюминатору. Жесты дзяпика были недвусмысленными, Он просил открыть ему тамбур. — Странно, — сказал Вяльцев. — До этого времени они совершенно не интересовались нами, а тем более транстаймом. Пустить? — Пусти, — безразлично пожал плечами Силуэтов. — Ведь каждый контакт, насколько я понимаю, приближает разрешение великой загадки Дзяпиков. — Ах, Антон. Никак ты не можешь понять. — Я выполняю, указания. Разве этого мало? — Достаточно, в общем случае. Но сейчас — мало. Дзяпик за иллюминатором изо всех сил старался обратить на себя внимание. — Впущу, пожалуй. Интересно, что ему надо? Вяльцев вышел в тамбур и открыл дверь. Дзяпик сразу же оказался рядом. — Строго конфиденциальный разговор, маэстро, — сказал он. — Разрешите войти? — Прошу. — Вяльцев посторонился, пропуская дзяпика. Тот одним прыжком вскочил в тамбур, молниеносным движением сбил Вяльцева с ног и тут же сбросил его с подножки тамбура на землю. Вяльцев еще падал, а дверь тамбура уже захлопнулась. Виктор лежал, не понимая, что произошло. До него не сразу дошло, что это было нападение. Нападение! Дзяпик напал на него, проник внутрь транстайма и… Вяльцев вскочил. Болело плечо, но кости, кажется, были все целы. Дверь тамбура с этой стороны не открыть. Вяльцев ударил несколько раз кулаком по железной обшивке и понял, что это глупо. Силуэтов все равно не услышит. Для чего дзяпику понадобилось проникать в транстайм? Ведь Силуэтов там тоже не ждет нападения! Вяльцев отбежал чуть в сторону, став против иллюминатора, в который только что смотрел сам. Через стекло было видно недоумевающее лицо Антона. — Нападение! Оглянись! Открой ангар! И в это время лицо Силуэтова исчезло. За спиной Антона раздался шорох, и Силуэтов отпрыгнул от иллюминатора к пульту. В дверях кабины стоял дзяпик с охотничьим ножом в руке. С острым стальным ножом! — В чем дело? — хрипло спросил Силуэтов, ища за спиной кнопку, которая открывала створки ангара. Кнопка как сгорела, не находилась. — Спокойно, — сказал дзяпик. — Отойди от пульта. — Что вам надо? — спросил Антон, наконец-то нащупав и нажав кнопку. — Прочь! — дзяпик рывком бросился к Силуэтову, но тот увернулся в сторону, все еще совершая действия скорее машинально, чем осознанно. Вяльцев обогнул угол транстайма. Створки ангара медленно поднимались. Виктор прыгнул, ухватился пальцами за порожек ангара и, обдирая колени и локти, втянул свое тело в образовавшуюся щель. Мысль теперь работала четко и молниеносно. Нажать кнопку закрытия ангара. Дернуть рубильник аварийных ситуаций. Тут же из тяжелого глайдера выхватить винтовку, мгновенно дослать патрон в патронник и скользящим шагом, стараясь не производить шума, по коридору в рабочую кабину. — Итак! Возвращаемся, — сказал дзяпик. — Ловко? А остальные пусть строят здесь СКБ математических машин. «Конец!» — подумал Силуэтов. — Вы не смеете! Это убийство! — Почему? Один уже пристроился начальником и остальные не пропадут. Улучшат генетический код дзяпиков. А? Силуэтов рванулся было к двери. — Ни с места! — Дзяпик оттеснил его в угол, за пульт математической машины. — Ну, с богом! — Дзяпик с силой вдавил кнопку возвращения и прислушался, бросил быстрый взгляд в иллюминатор. — Что? Блокировка? Быстро снять блокировку! Вяльцев стоял в дверях и дуло винтовки в его руках твердо смотрело в одну точку. Силуэтов уже увидел его. — Да, блокировка, — сказал Вяльцев. Дзяпик, поворачиваясь на голос, вдруг метнул нож, но Вяльцев был готов ко всему. Шутить уже не приходилось. Нож просвистел мимо и загрохотал о стены и пол коридора. — К стене, — сказал Вяльцев. — К стене. — Гады! — прохрипел дзяпик. — Гады! — Антон, свяжи ему руки. В ящике есть провод. — Винтовка не заряжена, — сказал дзяпик. — Заряжена целой обоймой. Лицом к стене! Силуэтов достал моток провода и сделал шаг к дзяпику, но тот вдруг бросился к Антону, который едва успел отскочить в свой угол. — К стене! — сказал Вяльцев. — Не заряжено… Вяльцев выстрелил. Пуля взломала пластик стены в полуметре от головы дзяпика. Осколки брызнули в разные стороны. — Лицом к стене! Давай, Антон, Дзяпик покорно повернулся. Вяльцев сделал несколько шагов вперед. Антон связал дзяпика. Вяльцев бросил винтовку на пульт и толчком усадил сникшего дзяпика в креслом — Фу! Ну и игрушки! Что все это значило?. — Теперь уже ничего, — сказал дзяпик. — А все-таки? — Больше ничего не скажу. — Когда еще ждать нападения? — О! Можете больше не волноваться. Дзяпики еще не доросли до этого. — Что ты хотел сделать? — Теперь это уже не важно. У вас ведь много работы? Заприте меня в надежное место. Будет настроение, может, и поговорим. На этом заканчиваю. — Хорошо. Поговорим. Вяльцев сдул с пульта осколки пластика и нажал кнопку радиостанции. — Главный Второму. На нас было совершено нападение. Все обошлось благополучно. К счастью, нападающий был всего один. Нужна предельная осмотрительность. Предлагаю подняться в воздух метров на пятьдесят. Как только появится Акимов, взять его немедленно в глайдер и лететь к транстайму. — Второй Главному. Вас понял. — Что с тропинкой? — Удлиняется. Медленно перемещаюсь следом за ней. — Вызывай нас почаще. — Второй Главному. Вас понял. Вяльцев отошел от пульта. На стройплощадке дзяпики продолжали странную механизированную выемку грунта.Глава 11
Акимов проснулся рано. Дзяпичка сидела перед ним в миниплатье, переделанном из вчерашнего вечернего. — Тоня, — сказал Акимов. — Ты не ушла? — Видишь — нет. — Я боялся, что ты исчезнешь… Кто ты? — Я твой сон. — Ты мой сон. Странный сон. Кто же ты, Тоня? Это очень важно. — Не знаю. Дзяпичка, как и ты. — Я человек, Тоня. — Дзяпики тоже люди. — Откуда ты знаешь еще и английский? — Сдавала кандидатский экзамен. Акимов тряхнул дзяпичку за плечи. — Ну где ты могла сдавать кандидатский экзамен? Ведь ты работала в столовой. У вас что, и аспирантура есть? Но почему английский? Ведь англичан еще и в помине нет! — По программе было положено сдавать английский. — Английский… У тебя и учебники есть? — Нет. У меня ничего нет, кроме вот этого платья, которое ты мне подарил. — Расскажи еще что-нибудь… — Я люблю тебя, Толя. — Я люблю тебя, Тоня. Что еще? — Я люблю тебя, Толя! — Я о другом. Об экзаменах, дзяпиках… — Хорошо… Я люблю тебя, Толя! Акимов замычал. — Я люблю тебя, Толя! — Это я знаю. Тоня! — Да? В дверь постучали. — Войдите! — крикнул Акимов. — Нутро жжет, — сказал Могучий Дуб, вваливаясь в комнату, и разразился долгими проклятиями по поводу качества «березовки» и «кедровки». — Чертова работа! Пошли к заказчику. — Пошли, — согласился Акимов. — А ты парень ничего, — сказал Могучий Дуб. — Молод еще, конечно. Но это-то наверняка пройдет. Заключение договора с заказчиком прошло без взаимных препирательств, быстро и толково. Могучий Дуб заметно повеселел, потому что плита договора была вспрыснута достаточным количеством «березовки», Дзяпичка за это время успела пробежаться по магазинам и предстала перед Акимовым не только в укороченном вечернем платье, но и в белоснежных туфлях-платформах на пробке, стройная и изящная. Акимов даже мычать не стал от всего непонятного, что творилось вокруг. Обратный путь оказался заметно короче, потому что почти за самой околицей Жориков Акимова ждал глайдер. Анатолий начал было что-то говорить об отчете по командировке, но Чекин рассказал ему о нападении, и Акимов задумался. Но рядом стояла Тоня в платье и туфлях-платформах — совершенная копия той, что осталась где-то в настоящем. Даже Чекин вынужден был в душе признать, что дзяпичка удивительно похожа на Тоню. Но согласно всем законам здравого смысла эта дзяпичка никак не могла быть Тоней. Девушка, как только заметила глайдер, так и вцепилась в плечо Акимова, а у того не поднималась рука оторвать от себя эти пальцы. На Чекина дзяпичка смотрела с неприязнью. — Я не отпущу тебя, Толя. Они не позволят тебе взять меня с собой. Они что-нибудь попытаются сделать. Акимов и сам понимал, что Вяльцев не согласится взять эту дзяпичку в настоящее. — Вызови Вяльцева, — попросил он Чекина. Чекин включил радиостанцию. — Второй Главному. Возвращаюсь из командировки. Согласно приказу должен прибыть на транстайм. Прошу разрешения взять с собой Тоню. — Ты хоть что-нибудь выяснил у нее? — Мало. Утверждает, что сдавала кандидатский экзамен по английскому языку. — Вот это ты выяснил! — Английский она знает не хуже меня, — Ну хорошо. Поместитесь в глайдере? — Втиснемся. Могучий Дуб не опечалился, когда узнал, что в Капики ему придется идти одному, такая уж у него была натура. Чекин, Акимов и дзяпичка втиснулись в глайдер и машина рванулась вверх. Когда глайдер был поставлен в ангар, Вяльцев собрал всех в рабочей кабине. На Тоню он посматривал искоса, но должен был все-таки признать ее поразительное сходство с той, другой Тоней, оставшейся в настоящем. Сейчас она нисколько не походила на вчерашнюю амазонку в коротенькой юбочке из лиан, с луком и колчаном со стрелами на боку. Немного поговорили о происшедших событиях. — Черт с ней, с цивилизацией, существует и пусть существует, — сказал Вяльцев. — У каждой цивилизации могут быть свои странности. Но только не такие, как здесь. Откуда мог появиться, например, экскаватор, о котором дзяпики не имеют ни малейшего представления, Откуда дзяпики знают русский и английский? — Английский я учила для кандидатского экзамена, — снова сказала дзяпичка. — А для чего тебе кандидатский? — Хочу заниматься наукой. — И чем же конкретно? Тоня сморщила лоб, словно что-то вспоминала. — Нет, не знаю. — Откуда появляются, например, платья и туфли? — Завезли в магазин, — ответила дзяпичка. — Это дефицит. Просто повезло. — Но ведь дзяпики, судя по всему, до нашего появления не знали другой одежды, кроме набедренных повязок и юбочек из лиан. — Да. Сначала не знали, а потом их завезли. — Откуда? — Наверное, с базы, — Где эта база? — Да откуда же я знаю, где эта база? — Отлично. На транстайм было совершено нападение. Один дзяпик хотел проникнуть в будущее. Почему он хотел? Ведь остальные не обращают на нас и на наш транстайм никакого внимания… — Он, наверное, думал, что вы его не возьмете с собой, — сказала дзяпичка. — Резонно. С какой стати мы его будем брать с собой? — Вот он и рискнул, — сказала девушка. — Да зачем же? — Хотел. — Хотел! Это не объяснение. — Стойте, — сказал Акимов. — Он этого хотел не один. — Вот как? — удивился Вяльцев. — И кто же еще? — Да! И я хочу! — крикнула дзяпичка. — Я знаю, что вы меня не возьмете с собой! Знаю! Я не такая сильная, чтобы прорваться в транстайм, иначе бы я это сделала. — Тоня, успокойся, — побледнел Акимов. — Ты же в транстайме. — Пока это, вам нужно. А потом вы меня вышвырнете! — Тоня! — Да, да! Вышвырнете! Потому что я дзяпичка, а вы — люди. Ну что для вас значит, что я люблю Анатолия? Он уже стал другим. Холодным, рассудочным. — Тоня, — сказал Вяльцев, — ты хоть знаешь, куда мы собираемся вернуться? — Туда. А нас всех хотите бросить здесь. — Кого это всех? — Ну, не всех. Некоторых, которые хотят вернуться туда. — Значит, есть и еще? — Есть. Многие просто не знают, что существует другое. Третьи знают, но не хотят его. А я хочу. И еще некоторые… — Ты их знаешь? — Знаю, но не всех. — Но почему они хотят этого? — Потому что там другое. — Так мы ничего не добьемся, — сказал Вяльцев. — Ты можешь познакомить нас с другими желающими? — Конечно. — Вернешься в Капики и устроишь нам встречу. Хорошо? Акимов пока продолжит исполнение обязанностей начальника лаборатории. Посмотрим, что это нам даст. Чекин и Силуэтов остаются здесь. Следите за дзяпиком и утечкой квантов времени. Нужно еще исправить счетчик времени. Показывает, черт знает что! Наверное, я задел его выстрелом. Работы, я думаю, всем хватит. А я произведу общую разведку. В Капики отправились в тяжелом глайдере. Вяльцев высадил Акимова и Тоню на площади, хотел было попытаться добиться приема у начальника СКБ, но из этого ничего не получилось. Эхразещераз был по горло занят производственными и административными делами. Глайдер Вяльцева поднялся в воздух. Дзяпичка пошла искать рвущихся туда. Через каждые пять шагов она оглядывалась и странным взглядом смотрела на Акимова. Немного уставшие, опухшие, обремененные тяжестью договоров и долгов все командированные уже вернулись в Капики. Счастливые семьи, дальние родственники и близкие друзья рассматривали и примеряли подарки, принесенные из Жмуриков, Жориков, Пыриков, Буриков и Лириков. Первые модницы щеголяли в колготках со швом и без шва. Их сопровождали толпы вздыхающих завистниц. Пронесся слух, что после обеда выбросят купальники и болоньевые плащи. В толпе командированных Акимов встретил Могучего Дуба. — Командировки — движущий фактор стремительного распространения моды, — комментировал события Могучий Дуб в ожидании резолюции на отчете по командировке, — Подумать только, на сколько отстала бы в своем развитии периферия, не будь командировок! Начальник СКБ математических машин немедленно утвердил авансовые отчеты всех командированных, так как польза от этих самых командировок была очевидной. Представители СКБ математических машин заключили договоры на следующие темы:1. Математическая машина для умножения два на два. 2. Счетно-аналитическая машина для вычисления траектории Сириуса относительно двугорбого муравейника, расположенного в трех километрах южнее селения Жорики. 3. Математическая машина для определения кубатуры эвкалиптов на корню. 4. Аналоговая математическая машина дискретного действия. 5. Дискретная математическая машина аналогового действия.Начальник СКБ довольно потирал руки. — Вот оно, счастье. администратора! Счастье администратора — это отлично функционирующий механизм СКБ. В отделах были сделаны пространные отчеты о командировках. Крокодилий Хвост закончил свое выступление следующими словами: — Человек живет только в командировках! В перерывах между ними он лишь существует! Его заявление встретили рукоплесканиями.
Последние комментарии
4 часов 15 минут назад
4 часов 17 минут назад
10 часов 59 минут назад
11 часов 7 минут назад
17 часов 20 минут назад
17 часов 23 минут назад