Московское царство [Александр Евгеньевич Пресняков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Пресняков А.Е.

Московское царство


В 1487 году император Фридрих III и князья Священной Римской Империи с удивлением слушали на рейхстаге в Нюрнберге доклад рыцаря Николая Поппеля о далекой Московии. Император был сильно заинтересован делами Восточной Европы в виду своей борьбы с широкой династической политикой польских Ягеллонов, и для него было приятной неожиданностью существование на Востоке сильного и независимого государства, врага польско-литовской Речи Посполитой. Тот же Поппель явился в начале 1489 года в Москву в качестве императорского посла с миссией втянуть Московию в габсбургские интересы. Ему поручено приманить великого князя Ивана III Васильевича к союзу предложением почетного родства – браком его дочери с императорским племянником Альбрехтом, баденским маркграфом, и даже более того – приобщением Московского великого княжения к составу Священной Римской Империи путем пожалования великому князю королевского титула.

Посол западного императора был удивлен, что подобные предложения не соблазнили скверного властителя. Москвичи дали неожиданный и гордый ответ. «Мы, - было сказано Поппелю от имени Великого князя Ивана, - Божьей милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога как наши прародители, так и мы: просим Бога, чтобы нам и детям нашим всегда дале так и быть, как мы теперь государи на своей земле, а поставления как прежде мы не хотели ни от кого, так и теперь не хотим». А затем грек Юрий Траханиот, правивший ответное посольство от великого князя к императору, говорил в том же году во Франкфурте по поводу брачного проекта, что великому князю не приличествует отдать дочь за маркграфа, так как он великий государь многим землям, и его предки были искони в дружбе и братстве с прежними римскими императорами, которые Рим отдали папе и царствовали в Константинополе. В Москве признали бы для великокняжеской дочери подходящей партией только императорского наследника Максимилиана. Перед западной дипломатией впервые выступала новая политическая сила, с которой нельзя было не считаться в делах Восточной Европы, и выступала притом в сознании своей независимости и своих особых интересов.

Явление это было новинкой не только для имперского рейхстага, но и для правительства империи. Последние десятилетия XV века – момент крупнейшего исторического значения в жизни Восточной Европы. Это время коренной перестройки всего соотношения ее политических сил. Москва завершала долгую работу над государственным объединением Великороссии. Всего за шесть лет до первого приезда на Русь рыцаря Поппеля она закрепила за собой политическую независимость и стала из «улуса» ханов Золотой Орды самодержавным (в первоначальном смысле этого слова), суверенным государством. Восемь лет прошло с той поры, как Великий князь Иван III подчинил себе Великий Новгород, и Москва взяла в свои руки его западные связи и отношения, выступила участницей в борьбе за господство на Балтийском море, союзницей Дании в защите свободного морского пути с Запада на Восток против его засорения владычеством шведов. Естественный враг польско-литовских Ягеллонов из-за господства над западнорусскими областями, московский Великий князь был опасной сдержкой для их смелой династической политики, направленной на приобретение чешской и венгерской короны и против габсбургских притязаний. В южных делах – распад Золотой Орды и начало вековой борьбы Московского государства с татарским миром – связывали его интересы с излюбленной мечтой западных политиков о наступлении христианской Европы на мусульманский Восток для изгнания турок с Балканского полуострова.

Рассказ о том, что рыцарь Поппель открыл Московию, как страну неведомую, звучит несколько наивной риторикой. На Западе и без него знали о Московии, о ее быстрых успехах, по связи московских дел с прибалтийскими и черноморскими отношениями. Сюда, на дальний север, потянулись в преждевременной надежде на активную помощь греки и балканские славяне, разочарованные в расчетах на западноевропейскую поддержку: сюда еще в начале семидесятых годов XV века обращался венецианский сенат с речами о правах московского государя на византийское наследство, учитывая возможное значение русской силы в борьбе с турками за свободу восточной торговли.

Конечно, Москве было еще не до участия в широких размахах европейской политики. Она еще строила свое государственное здание, только заканчивала возведение его капитальных стен, еще замыкалась, по возможности, в работе над внутренней его отделкой – укреплением начал нового политического строя и организацией своих сил и средств. Но, тем не менее, исход XV века момент крупного общеевропейского значения. На европейскую историческую сцену выступила новая держава.

I


В первичной формации своей Московское государство было политической организацией Великороссии. Ядро, легшее в основу этой организации, Ростово-Суздальская область, выделено географически на карте Восточной Европы обширной лесной полосой. Занимает она, приблизительно, район волжско-окского междуречья, бассейны Клязьмы, Москвы-реки и средней Волги от устьев Тверцы до устьев Оки. Ветлужский лес на востоке, леса по водоразделу между бассейнами Волги и Северной Двины на севере, Оковский лес, леса и болота между Мологой и Шексной на западе, а на юге лесные пространства, связанные с Брянскими и Муромскими лесами, очерчивали территорию Ростовско-Суздальской области. С юга к ней примыкали рязанские и черниговско-северские области, с запада – смоленские и новгородские земли, на север тянулись обширные волости Великого Новгорода, на восток – поселения финских племен. Местная политическая жизнь зародилась тут, в Ростовско-Суздальской земле, «низовой» для Великого Новгорода, «залесской» для киевского юга, со времен Владимира Мономаха, когда он прислал на Ростовское княжение сына Юрия, прозванного Долгоруким. Только с этой поры, с двадцатых годов XII века, дают наши старые летописи кое-какие известия о русском северо-востоке. Такое состояние наших сведений о древнейших временах великорусской жизни создало иллюзию, что сама Ростовская земля была еще в XII веке более инородческим, чем русским краем, колонизируется заново во времена Юрия Долгорукого и его сына Андрея под руководством и по почину княжеской власти. На деле нетрудно заметить при более тщательном анализе данных северного летописания, такие черты северно-русского быта во времена Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского, которые свидетельствуют о значительной сложности общественного быта Ростовской области в XII веке. Рядом с князьями стоит влиятельное и зажиточное боярство, а городские центры, даже второстепенные, украшаются белокаменными храмами, архитектурные формы которых и скульптурная отделка составляют одну из значительнейших страниц истории древне-русского искусства. И ценность строительного материала, который приходилось привозить Волгой из Камской Болгарии, и выработка своеобразного и художественно-значительного стиля указывают на такой уровень местных материальных и культурных средств, который немыслим в условиях первоначальной колонизации полудикого края. А сила местного землевладельческого боярства, которое вызвало на суровую борьбу Андрея Боголюбского и сгубило его, а по его смерти властно руководит кровавой усобицей и борьбой претендентов на княжескую власть, черта того же уклада общественных и экономических отношений, какой наблюдаем в ту же пору и в южной Руси. XII век повсюду на Руси время роста боярского землевладения, боярского влияния и боярских привилегий. В ту пору уже сложились и окрепли на великорусском севере основы социального строя, характерные для него и в следующие столетия.

К XII веку жизнь русского северо-востока была уже достаточно напряженной, чтобы потребовать особого внимания княжеской власти. Первые князья оседают тут не на сыром корню мирной колонизационной работы, а в боевой обстановке международного торгового пути. Великороссия раскинулась на стародавнем транзитном Волжском пути, и при первых ее князьях определился особый путь ее внешних интересов, который, в значительной мере, останется характерным для нее на ряд столетий. Их основная черта – обеспечить за собой господство на путях с Запада на Восток, от Балтийского моря в Поволжье, и закрепить его властью «низовских» князей над Великим Новгородом, с одной стороны, а с другой – защитой свободы торговых и колонизационных путей в юго-восточном и восточном направлениях, вниз по Волге и в инородческие земли к Уралу, манившие промысловыми богатствами.

За жизнь двух поколений политический уклад Великороссии получил определенную, хотя еще элементарную и слабо спаянную форму. Великороссия сложилась в две крупные системы – Новгородскую и Ростовско-Суздальскую. Ростовская земля пережила во времена Юрия Долгорукого явление, характерное для ранней истории Великороссии – сдвиг своего политического центра из Ростова в Суздаль, как при Андрее Боголюбском из Суздаля во Владимир. Южная граница, рязанские и черниговские отношения, бассейн ОКИ притягивают к себе деятельную княжескую силу. При Всеволоде III, по прозвищу Большое Гнездо, слагается великорусское великое княжество с центром во Владимире на Клязьме, Владимире Залесском. При нем утвердилось значение термина «великий князь» как политического титула и очерчен круг его политического главенства - пределами тогдашней Великороссии. Всеволоду III удалось привести рязанских князей в полную от себя зависимость (одно время Рязанской землей правили его наместники), как и князей муромских. Великому князю подвластен и Новгород, куда он посылает княжить сыновей и племенников. У современников его слагается определенное представление о единой политической организации, которую они называют «Великим княжением Владимирским и Великого Новгорода». Обе упомянутые политические системы действительно связаны крепкими политическими и экономическими узами. Суздальские торговые пути были необходимой артерией новгородской торговли. По ним шел вывоз товаров из Камской Болгарии, из Рязанской земли, из самой Суздальщины, и сбыт западных, частью южных товаров в обмен, а без поволжского хлеба Новгород вовсе не мог прожить. Торговля «без рубежа» со всей Великороссией была основным условием новгородского благосостояния и сильным орудием «низовской» княжеской власти для поддержания зависимости Новгорода от Владимирского центра. Зато владимирские великие князья берут на себя оборону западных пределов. Торговые горда – Новгород и Псков – не могли обойтись своими силами, без великокняжеской поддержки и боевого руководства, в борьбе против наступления шведов и ливонских немцев. Так и на юге. Борьба со степными кочевниками и восточно-финскими племенами держала в постоянном напряжении рязанские и муромские силы, и опора в остальной Великороссии была для них такой же неизбежной необходимостью, как и для Новгорода. Так интересы экономических отношений и внешней самообороны создают первые, еще незрелые, формы объединения Великороссии под главенством одной руководящей политической власти в раннюю пору великорусской истории.

Вопреки обычному, слишком схематическому и внешнему, представлению, какое утвердилось в нашей историографии, дальнейшие процессы великорусской жизни, дробление территории и власти, образование ряда мелких княжеств, так называемый удельно-вотчинный распад и, с другой стороны, работа сил и тенденций, объединяющих социально-политический мир Великороссии, развиваются не последовательно сменяя друг друга, а параллельно, в непрерывном борении и периодических колебаниях перевеса то тех, то других, в сложном сплетении, сочетании и взаимодействии. Это процессы внутренней жизни Великорусского великого княжества, моменты и факторы развития его внутреннего строя.

Для правильного их понимания необходимо иметь в виду, что протекали они под сильным давлением и в постоянной зависимости от внешних, международных отношений великорусской национальной жизни.

Нашествие Батыя нанесло тяжкий удар Владимирскому великому княжеству. Погром обрушился, преимущественно, на местности, более замеленные, на восточную часть его территории, и тревожное татарское соседство, грозные усмирения народных волнений, налеты татарских отрядов, тягота от ханских баскаков и сборщиков дани не дали этим областям оправиться во вторую половину XIII века. Население сбилось к западу, и этот сдвиг обусловил на рубеже XIII и XIV столетий заметный подъем «молодых» городов Твери и Москвы, с землями, к ним тянувшимися. Зависимость от Золотой Орды легла большой тягостью на восточные отношения Великороссии. Надолго остановлены боевое наступление и колонизационное движение в юго-восточном направлении. Только с середины XIV столетия постепенно и с трудом возрождается поволжская торговля, а с ней великорусский напор на восточно-финские земли и деятельная борьба с инородческим миром. Замирают и южно-русские отношения Великороссии. На западе крепнет самостоятельность Великого Новгорода; свободно хозяйничает вольный город в своих северных волостях, не испытывая – на время –утеснения своих даней и промысловых доходов от попыток великокняжеской власти прибрать их к своим рукам.

Ослабление этой власти значительно. Резко сужен круг возможных задача ее деятельности, падает авторитет Владимирского центра. Последней яркой вспышкой его энергии была деятельность Александра Невского – боевая в обороне западных областей от шведов и ливонских немцев, полная политической выдержки и осторожной покорности в отношении к татарам. При нем организуется «татарское иго»: сбор дани с русского «улуса», верховная власть хана над русскими князьями. Русско-татарские отношения входят в некоторую норму, укладываются в определенное русло. Признание власти хана над Русью связано с утверждением ханскими ярлыками княжеской власти, которое дало князьям возможность стать посредниками между Ордой и Русью, взять в свои руки сбор дани и уплату татарского «выхода», вытеснить непосредственное вмешательство татарских властей в управление русскими областями. В этих новых условиях постепенно возрождается политическая жизнь Великороссии. И снова на очереди вопрос о центре этой жизни, который объединил бы ее силы и интересы. Владимир не оправился от пережитой общей катастрофы. Даже руководство внешними отношениями Великороссии – сношениями с Ордой и обороной границ – ускользает из рук Владимирских великих князей. «Знать Орду» становится самостоятельным правом отдельных местных правителей. Отношения к враждебным соседям ложатся всей тягостью на пограничные области Великороссии, вызывая их на самостоятельную организацию местных сил и политическую деятельность. Давление этих нужд самообороны создало более крупное значение, среди княжений северо-восточной Руси, областных «великих княжений» Тверского, Рязанского, Нижегородского. Между ними словно поделились внешние отношения Великороссии. Тверь берет на себя, ради местных своих интересов, борьбу с Литвой, защиту Новгорода, поддержку западных торговых и культурных сношений. Рязань обороняет свои пределы от беспокойного степного соседства, отстаивая для русских поселений южные границы лесной полосы в бассейны верхнего Дона. Восточная окраина Великороссии только к середине XIV века оправляется от глубокого упадка. Центром ее возрождения стал Нижний Новгород, стянувший к себе обломки прежнего Суздальского княжения, ради борьбы с немирными инородцами и поволжскими татарами за торговые и колонизационные пути. Но все эти окраинные силы не могли – в своем обособлении – справиться с выпавшими на их долю задачами. Непосильное боевое положение заставляет их оглядываться на области центральной Великороссии, искать в них опоры. Традиции объединения в одном великом княжении живут с новой яркостью в популярной памяти великих князей Всеволода III и Александра Невского. В самом начале XIV века тверской князь Михаил Ярославович делает судорожную попытку оживить их реально. Он ищет союза с руководящими общественными силами – митрополичьей кафедрой, нашедшей во Владимире новое убежище, и великокняжеским боярством стольного Владимира, принимает титул «великого князя всея Руси», пытается захватить власть над главными пунктами Великороссии – Великим Новгородом и Нижним Новгородом, Владимиром, Переяславлем, Костромой. Попытка разбита сопротивлением Москвы и Великого Новгорода. Рязань слишком слаба для таких покушений: но она жмется к северу, к Оке, берега которой долго будут служить главной линией обороны от южной опасности, пытается удержать опорные пункты и за Окой, но теряет Коломну и друге заокские волости, беспощадно отнятые Москвой. Нижегородские великие князья ищут, подобно тверским, углубления и расширения своей силы в захвате великого княжения всея Руси, но их ждет полная неудача. И Тверь, и Рязань, и Нижний только форпосты Великороссии. Организатором ее нового объединения, которое снова связало разрозненные нити великорусских внешних отношений и сплотило заново Великороссию в одно политическое целое, явился Московский князь, ставший, со времен Ивана Калиты, великим князем всея Руси.

Историческая роль Москвы определена, прежде всего, этим ее политико-стратегическим значением. Неизбежное боевое напряжение на три фронта усиливало центростремительные тенденции ее политической организации, построенной на подчинении всех общественных сил и всех средств страны властному, неограниченному распоряжению центрального великокняжеского правительства. Конечно, такой строй властвования был создан длительной и упорной борьбой. Эта борьба за власть над Великороссией нашла в Москве новый центр и опорный пункт, более крепкий и устойчивый, но недаром сознавалась московскими князьями, как борьба за великокняжескую «старину» , за углубление и полное осуществление стародавних притязаний старейшины – главы всей группы братьев-князей русских на патриархальную власть «в отца место». Книжники-летописатели были, по своему, правы, когда выдвигали Александра Невского или Всеволода III, а в более далеком прошлом Владимира Мономаха, как предшественников тех же тенденций сильной великокняжеской власти.

Но только с XIV века и, притом, в пределах северной Руси, в этнографически-великорусской области сложились условия, необходимые для твердой реализации политического единства. Население сплочено в этой области соседством враждебных племен и организованных боевых сил, утратило свободу переселенческого движения, которое делало, в колонизационном процессе Восточно-европейской равнины, подпочву старой Руси такой зыбкой, вынуждено к территориально-политическому самоопределению и к упорной борьбе за «рубежи» - границы своей территории. На западе – наступление шведов на новгородские волости, ливонских немцев на Псков, и, главное, Литовско-русского государства к востоку, а на южных и восточных пределах борьба с татарами и восточно-финским инородческим миром держат великорусские силы в непрерывном напряжении и постепенно сплачивают их ради самозащиты и достижения большей свободы торговых, промысловых и колонизационных путей, необходимых для обеспечения основ народно-хозяйственного быта. После первых вспышек еще в XIII веке, со времен сына Калиты великого князя Семена Ивановича началась вековая борьба Руси с Литвой, при Дмитрии Донском – борьба с татарскими царствами: исконная задача великорусской княжеской власти – оборона Новгорода и Пскова от «немцев» - шведов и ливонцев – требовала ее силы под страхом потерять связь с торговыми городами, которая питала высшие экономические и культурные интересы Великороссии, а методическое, последовательное наступление русской колонизации на финский северо-восток манило промысловыми выгодами, требуя деятельной организующей поддержки.

Эти внешние задачи центральной великорусской власти созданы географическим и междуплеменным положением Великороссии и определили ее боевой, властный характер. Под давлением таких условий развивался весь процесс социально-политической организации великорусского племени.


II

Вся русская история есть история колонизируемой страны. То шире распространяясь по ободным землям, то отступая под напором буйных азиатских орд, в разливах и отливах колонизационного движения занимали восточные славяне пространства обширной Восточно-европейской равнины, перейдя затем и за ее пределы в далекие области Европейско-азиатского материка. Политические достижения восточного славянства – основные моменты в истории русской государственности, как Киевская держава или Московское государство, возникали, когда внешние неодолимые препятствия вынуждали население замкнуться на более или менее определенной территории, сплотить и сорганизовать свои силы для самообороны, неизбежно переходившей, при успехе, в наступление по очищенным от враждебных соседей путям дальнейшего колонизационного движения. В течении долгих веков соотношение между количеством населения и размерами заселяемого пространства оставались неблагоприятными для интенсивной хозяйственной и социальной культуры. Недостаточность общественной силы – личных и материальных средств страны для разрешения очередных внешних и внутренних задач русской жизни постоянная, поистине трагическая черта ее исторических судеб. Значительные исторические достижения покупались поэтому дорогой ценой крайнего напряжения. Организационные задачи и цели брали, по необходимости, верх над творческими; вольное развитие общественной самодеятельности подавлялось служением всех сил и средств страны интересам политического целого и тех общественных групп, которые руководили его устроением и деятельностью. Наряду с внешней напряженностью общего положения Великороссии, ее внутренняя жизнь определялась элементарностью народно-хозяйственной почвы, на которой строилось социально-политическое здание Великорусского государства. В стране, богатой лесом и водой, на скудном суглинке, земледельческому населению приходилось с большим трудом отвоевывать у природы участки под пашню, расселяться мелкими поселками, выискивая для них удобные места, разбрасываться на больших расстояниях: крупное значение в его быту лесных и водных промыслов – звероловства, рыбных ловель, лесного бортничества усиливало экстенсивность и расселения в погоне за нетронутыми угодьями и ухожаями. Первобытные приемы хозяйства придавали ему подвижный, неустойчивый характер. Легко покидались истощенные участки, легко передвигалось население на новые земли в поисках более благоприятных условий применения нелегкого труда. Группы этого населения, рассеянного по мелким поселкам, широко и свободно захватывали обширные пространства свободной территории и, поскольку сохраняли соседские связи, образовывали большие волости. Малонаселенные территории этих волостей были весьма значительного объема, но слабо очерчены, слабо организованы. Их грани определялись крайними пунктами поселения, но леса и земли, невтянутые в хозяйственную эксплуатацию, оставались подолгу неразмежеванными между соседними волостями – областью вольного захвата. Хозяйственный труд скользил по поверхности страны, растекаясь вширь, овладевал территорией неглубоко при господстве экстенсивного хозяйничанья и разбросанного редкого населения. Колонизационное движение постепенно, но непрерывно, рассеивало народную силу, не давая ей окрепнуть и сплотиться, пока не встретило внешних препятствий, остановивших его дальнейшее распространение. В XIII-XV столетиях население северной Руси оказалось в таких внешних политико-географических условиях, которые сильно затормозили это движение, замкнули его в определенной – более или менее - территории. Колонизация приняла иной характер, пошла вглубь занятой области. То и дело возникают новые починки и выселки на территории больших волостей, новые «пути» и «ухожаи» в непочатых лесных участках. Новые поселения откинуты часто на десятки верст от исходного пункта, за лесом и болотами и, окрепнув, раскинувшись в ряд деревень и выселков, слагаются в новую «волостку», которая затем может вырасти и в самостоятельную волость. При иных условиях поселения располагались относительно плотнее, ближе: волость крепла, определялась в более людную и более устойчивую единицу. Великорусская крестьянская волость жила своей довольно сложной жизнью. Интересы, связывавшие группы поселений в крупные волостные соседские общины, были отчасти хозяйственного, отчасти (и преимущественно) бытового и административного характера. Хозяйство, сельское и промысловое, велось отдельными дворами и мелкими поселками при долевом и складническом владении хозяйственными угодьями, но пользование лесом, пастбищами, занятие под эксплуатацию новых участков, возникновение новых колонизационных пунктов вызывали издавна потребность в некоторой регламентации, которая была делом волостного мира. Волостной староста с крестьянами был органом власти этого мира над волостной территорией, ведал распоряжением пустошами, лесными участками и земельными угодьями, неосвоенными под отдельные хозяйства, или покинутыми, запустевшими. От волости должен был получить участок новый поселенец, чтобы иметь законное основание своему владению. Волость и защищала земли своей территории от сторонних захватов. Поскольку волость заинтересована в пополнении состава своей трудовой и платежной силы, она заботится через выборного старосту о привлечении поселенцев на пустые участки, принимает их на льготу, сдает угодья в оброк. А интерес этот связан с тяглой повинностью, легшей на волостные общины. Старинная дань в пользу князя-правителя окрепла, определилась и стала тяжелее в сочетании с «неминучей данью» в Орду и раскладывалась на волости черного, тяглого крестьянства общей суммой, которую волостная община разверстывала внутри себя «по животам и промыслам», «по силе» каждого плательщика, собирала ее и выплачивала агентам княжеской власти, с круговой порукой всех за каждого, имущих за неимущего, хозяйственных «жильцов» - волощан за пустые участки. В тоже время, волость была, в значительной мере, замкнутым в себе самоуправляющимся мирком. На ней самой лежала забота об охране внутреннего мира и порядка, борьба с преступностью, разрешение соседских споров и столкновений. Правительственная деятельность княжеской администрации была крайне слабосильна. Князь поручал суд и управление наместникам и волостелям, назначаемым редко на одну обширную волость, чаще на несколько волостей, и ведали наместники с ничтожной силой в 5-6 тиунов и доводчиков, а то и меньше, округом в сотни верст. До их суда и расправы доходили только важнейшие дела – об убийстве, разбое, татьбе с поличным, а мелкие, текущие дела решались в волости. Но и в наместническом суде велико участие волости. На волостных крестьянах лежит обязанность предупреждения преступлений путем выслеживания, ареста и выдачи наместнику «ведомых лихих людей», профессионалов разбоя и конокрадства; на них – обыск по всякому делу и ответственность за нерозыск тяжкого преступника, состоявшая в уплате всем миром уголовного штрафа, какой бы пал на самого виновного. А составные части волости – села и деревни – «тянули» к ней и данью, и судом. Создавая сами весь следственный и обвинительный материал, к тому же, сведущие в своем обычном праве, в своей «старине и пошлине», волостные люди, обычно выборные волостные власти, -необходимые участники наместничьего суда в качестве «судных мужей», без которых наместник не имеет права творить свой суд. Волостная община деятельна и в удовлетворении духовных потребностей населения. Крестьянской общинной силой строятся церкви, подыскивается причт, обеспечивается его содержание. Приходская жизнь тесно сплетена с волостным бытом, как и жизнь мелких монастырей, которые иной раз целиком в руках своих «вкладчиков» волостных крестьян.

При такой значительной и разнообразной самодеятельности волостных общин влияние и прямое вмешательство княжеской власти и ее органов в жизнь народной массы долго остаются поверхностными и внешними. Деятельность княжеского управления направлена почти исключительно на эксплуатацию народного труда ради обеспечения нужных власти средств – путем организации платежей и повинностей населения.

Назначение наместников для управления частью княжества имело, действительно, основной целью не столько выполнение правительственных функций по отношению к местной народной жизни, сколько преследовало, отчасти, политическую цель – закрепить за княжеской властью господство над данной областью, и служило, с другой стороны, способом содержания ближайших слуг этой власти. На населении лежала обязанность обеспечить содержание наместника, его агентов, слуг и семьи доставлением ему достаточных «кормов», и сама должность принимала характер «кормления» как княжеского пожалования за службу, тем более, что обычно наместнику давались «прибытки» долей княжеских правительственных сборов и пошлин. Пожалование должностью, как доходной статьей, превращало наместника в своего рода откупщика или половника на княжеских доходных владениях: уславливались, что боярин, который будет волости ведать, отдаст в княжескую казну «прибытка половину», а при уходе с должности - получит свое кормление «по исправе» (т.е. по расчету) или же обязуется отслужить службу до срока обычных расчетов по натуральным доходам при осеннем завершении хозяйственного сезона. По-видимому, годичный срок был нормальной единицей пожалования кормлением, но мог быть, конечно, повторно продолжен с года на год, как прекарное владение доходами, пока князь не «сведет» боярина с наместничества или тот сам не «съедет». Позднее установились своего рода очередь на кормление, с назначением на него нового лица, ожидающего заранее намеченного срока, совместное назначение 2-3 лиц на части доходов с должности, предоставление кормления сыну после отца, племяннику после дяди. Черты «хозяйственного» отношения княжеской власти к постановке наместнического управления типичны для всего строя ее властвования над страной и населением.


III

В княжеской среде и в общественных кругах, примыкавших к ней, установилось – с ранних времен Киевской Руси – представление о княжестве, как о семейном княжеском владении. Древняя Русь не знала иных князей, кроме владетельных. Каждый княжич имел притязание на «часть ы Русской земле», а ближайшим образом на долю во владениях отца, в том, что было для него вотчиной и дединой. Навстречу этим воззрениям княжеского права шли, с одной стороны, слабая централизация жизни и областных интересов, тяга каждого сколько-нибудь значительного городского центра и его области к обособлению под управлением своего князя, и, с другой, стремление князей, стоявших во главе политической жизни всей страны «держать» областные земли, посылая туда младших братьев, сыновей и племянников на княжение. Политическое единство пытались они удержать и укрепить патриархальной властью отца над сыновьями, а затем князя «старейшины», который должен быть «в отца место» всем остальным князьям. Развитие местной областной жизни и вотчинные притязания младших поколений многолюдного княжеского рода разбили это единство, когда ослабело и пришло в упадок значение Киева, как центра торговых и политических интересов древней Руси.

Обособившись от киевского юга, Великороссия устроила свое Владимирское великое княжество по той же системе местных княжений, объединенных под властью великого князя. Но в XII и XIII столетиях выяснилось бессилие «старейшего» или, как его титулуют на севере, «великого» князя удержать патриархальный характер за властью «в отца место». Он признается только «братом старейшим» в политической терминологии эпохи, и младшие князья решительно настаивают на «братском» равенстве князей, которых великий князь должен держать не «подручниками», а «братьей молодшей», т.е. не обращаться к ним с повелениями, признавать самостоятельность их княжеских прав и княжеской власти, а общие дела решать по совещанию и соглашению с ними («по думе» или «по сгадце»). В ту пору влиятельные общественные силы были против усиления великокняжеской власти. Попытка Андрея Боголюбского сломить самостоятельность младших князей и держать в руках боярство закончилась его гибелью под ударом боярского заговора. Его брат, Всеволод III, поднял значение своей власти в борьбе с князьями-родичами и боярством, явился организатором Владимирского великого княжения, но – недаром его прозвали «Большое Гнездо» - его сыновья и внуки пошли по старым, киевским путям междукняжеских отношений. Татарское нашествие и владычество Золотой Орды на время подорвали и подавили ранние зачатки более интенсивной организации Великороссии, и после смерти Александра Невского значение и сила Владимирского великого княжения ослаблены и расшатаны давлением ханской власти и рядом усобиц за обладание великокняжеской властью. Ко времени, когда – в тридцатых годах XIV века – эта борьба переходит в последовательное «возвышение Москвы», взявшей на себя задачу постепенного усиления центральной великорусской власти и объединения северной Руси в борьбе на три боевых фронта, определился сложный уклад политической карты Великороссии. Великокняжеской власти непосредственно подчинены только Владимирский центр с его небольшой областью и семейная вотчина московских князей. Тесно примыкают к великому княжеству, сведенные на положение «подручников» еще при Иване Калите и Семене Гордом, владетельные князья ростовские, белозерские, стародубские, галицкие и другие. Они почти вовсе утратили характер участников в политической жизни страны, но «княжат и володеют» на своих вотчинных княжениях, сохраняя независимость управления своими мелкими территориями. Отказавшись поневоле от более широких политических стремлений, они погружены в местные владельческие интересы, их княжеская власть получает характер землевладельческой вотчинной юрисдикции и расправы, а владения дробятся от поколения к поколению на мелкие участки, из которых иные не крупнее большой боярской вотчины. Но по окраинам Великороссии сложились в связи с большей широтой интересов и кругозора, в боевых и мирных отношениях к соседним странам политические формации более крупного калибра и менее зависимые от Владимирского центра: великие княжества Тверское, Рязанское, Нижегородское со своими «великими князьями» и князьями младшими, со своей борьбой за великокняжескую местную власть и ее усиление, а на северо-западе «народоправства» Великого Новгорода и Пскова, автономные во внутренних делах, хотя и признающие своим князем великого князя всея Руси. У всех у них своя политика и своя боевая сила, которая то ищет опоры в великорусском великом княжении, хотя бы ценой усиленного подчинения великому князю Владимирскому, то противостоит ему в защите местной независимости, хотя бы ценой иноземного союза и вассальной зависимости от литовского соседа или даже усиленных и нелегких связей с татарской властью.

В тех напряженных международных условиях, в каких протекала историческая жизнь Великороссии в XIV и XV столетиях, главной задачей великокняжеской власти, главной задачей великокняжеской власти, главным основанием ее стремлений к усилению и притязаний на господство было объединение в распоряжении одного центра боевых сил страны и ее материальных средств на организацию самообороны и борьбы за свободу внешних путей, необходимых для развития народнохозяйственной жизни. Сплотить внутренние силы страны и взять в свои руки все нити ее внешних отношений – неизменная тенденция договоров, которые великие князья устанавливали свои отношения к остальным владетельным князьям. Но в этом историческом деле они связаны не только противодействием более сильных из местных владельцев, а также и не менее – строем семейно-вотчинных отношений своего московского княжеского дома. Опорный пункт всей их деятельности, Московское княжество было семейной вотчиной князей Даниловичей. По смерти отца главой семьи оставалась вдовствующая княгиня-мать, из чьей воли сыновья не должны выходить, в том числе и тот старший, кто был великим князем всея Руси. Владели князья-братья общим вотчинным наследием по уделам, как им отец в своей духовной грамоте «раздел учинил». В принципе должны были быть приблизительно равны, хотя это равенство на Москве неизбежно, отчасти, нарушалось в пользу старшего тем, что уже при сыновьях Калиты выяснилась политическая необходимость сохранить в его владении наиболее важные (прежде всего – в военном отношении) пункты как Коломну или Можайск, да еще тем, что братья уступали старшему, князю великому, «на старейший путь» лишек в доходных статьях дворцового хозяйства и московских городских сборах. Раздел общей вотчины на уделы не разбивал княжества на обособленные части. Владение по уделам было владением долями общего наследства, которое не разрывало их правовой связи с целым. Уделы были наследственные, переходили ко вдове и сыновьям удельного князя, но ему не принадлежало право завещательного распоряжения выморочным уделом в случае безнаследной смерти. Такой удел должен был вернуться в общее семейное владение и идти в раздел между остальными братьями, производимый вдовствующей княгиней-матерью или старшим братом по соглашению с младшими, если матери нет в живых. Возможен был, по удельному праву, частичный передел долей – по усмотрению той же семейной власти – для пополнения утраты, какую потерпят по какой-либо причине владения одного из князей, чтобы восстановить пропорциональное отношение их объема. Правили, судили и рядили князья по своим уделам вполне самостоятельно, но в общих делах княжества должны были действовать сообща, по «думе» и «сгадце».

Основные черты удельного владения общим вотчинным княжеством повторяют порядки крестьянского долевого землевладения, с которым разделяют и черту значительной неустойчивости, так как держались обычно только между «князьями-братьями», а в третьем поколении наступал распад на обособленные вотчины, выходившие из удельных связей. Распад этот и развивался беспрепятственно везде, где не было ему противодействия в потребности сохранять объединение сил ради политической борьбы и вообще более широких политических задач. И Московское княжество пережило некоторые моменты этого удельно-вотчинного процесса. При сыновьях Калиты – владение по уделам с сохранением единства боевых сил и финансового управления. При его внуках и правнуках уже различают две вотчины (московско-коломенскую и серпуховскую), единство распоряжения военной силой сменяется договорным союзом для совместных действий, нарастает раздельность управления тяглыми людьми и сбора дани по местным княжениям, а поступление дани в великокняжескую казну обусловлено только необходимостью уплачивать «выход» хану. Однако, развитие грозившего и этому княжеству вотчинного распада пресечено влиянием на московские отношения того обстоятельства, что старший из князей московского дома был в то же время великим князем всея Руси, и внутренние московские дела ставились в тесную зависимость от его великокняжеской политики и силы. Интересам этой политики подчинен и сам выдел уделов: важнейший из них, Коломенский, должен, по определению Дмитрия Донского, всегда принадлежать тому князю, кто займет стол великого княжения. Рядом договорных соглашений поддержано единство во внешних сношениях, военных действиях, в сосредоточении собранной дани к одной казне. Тем не менее, семейно-вотчинные традиции сильно связывали великокняжескую власть. Зависимость от них противоречила основным тенденциям ее политики, ее стремления к единодержавию. С особой остротой выступило это противоречие нараставших новых условий политической жизни и традиционного княжьего владельческого права с тех пор, как Дмитрий Донской положил в своей духовной грамоте основание распространению своего вотчинного права на всю территорию Владимирского великого княжества. Ребром стал вопрос, станет ли великое княжество, станут ли все «промыслы» и захваты великокняжеской власти, какими она увеличивала территорию своего непосредственного господства, объектом семейно-вотчинного владения по уделам? Воззрения эпохи склоняли к утвердительному ответу на этот вопрос, и младшие князья не раз предъявляли притязания на то, чтобы князь великий делился с ними новыми приобретениями. Дмитрий Донской сделал уступку этим традиционным воззрениям, назначив младшим сыновьям, кроме уделов в московской вотчине, также наделы из великокняжеских владений, и между его сыновьями возникли серьезные разногласия из-за владельческих отношений, которые быстро разрослись в целый кризис межкняжеских отношений вообще, в борьбу по вопросу о преемстве в великокняжеской области, о взаимных отношениях между великим князем и его родными и более дальними братьями-князьями.

Великокняжеская власть могла стать крупной политической силой только вырвавшись из пут семейно-вотчинного обычного права. Она идет к своей цели путем фактического его нарушения и переходит, по мере успеха, к принципиальному его отрицанию. В руках великого князя значительный перевес силы над младшими князьями. Он владеет сверх удела в московской вотчине территорией великого княжения, распоряжается и силами мелких владетельных князей, которых рано свел на положение князей «служебных». Его преобладание не могло, в конце концов, не сломить семейно-владельческого строя московской семьи. И великие князья настойчиво проводят подчинение порядков удельного владения своей верховной воле. Собственное вотчинное право младших князей должно уступить место их наделению по воле великого князя, по его «пожалованию». Распоряжение всей территорией должно быть сосредоточено в его руках. Выморочный удел переходит в его распоряжение без всякого раздела. Он «государь» для членов своей семьи (в том числе и для вдовствующей княгини-матери). Такая новая постановка великокняжеской власти достигнута постепенно рядом ударов по старому обычно-правовому укладу. Преемники Дмитрия Донского идут решительно по этому путиразрушения прежних семейных отношений: захватывают выморочные уделы, не делясь с братьями, изменяют состав их владений путем принудительного обмена волостями, наделяют их по своему пожалованию «в удели в вотчину» и требуют от них отказа от самостоятельной политической роли и полного подчинения во внешних сношениях, в распоряжении боевой силой, в раскладке сбора дани. Тот же образ действий применен к вотчинным княжениям мелких владетельных князей на территории Владимирского великого княжества. Великие князья добиваются от них отказа в свою пользу от вотчинных прав, сперва с сохранением пожизненного владения и уступкой посмертного преемства зато или иное вознаграждение (таковы еще пресловутые «купли» Ивана Калиты), позднее в иной форме: владетельный князь оступается великому князю от своей вотчины, а тот его жалует его же вотчиной, иногда с добавочным наделом, иногда с урезкой.

Перед кончиной князя-вотчинника подобные мнимо-добровольные сделки иногда закреплялись подтверждением в духовной грамоте, что его вотчина – князю великому, с просьбой о поминании души и ликвидации долговых обязательств. Такие духовные грамоты дали повод нашей историографии говорить о праве князей на предсмертное завещательное распоряжение вотчинным или удельным княжеством и о праве его отчуждения в «частноправовом» порядке. На деле тут только своеобразные формы ликвидации удельно-вотчинного права, действия, вынужденные засильем великокняжеской власти, и сами такие грамоты не только писаны под московскую диктовку, но иной рази прямо отредактированы дьяками великого князя. Эта ломка старины не прошла без тяжких смут. Она сокрушала не только обычноправовые устои внешнего положения младших князей. Глубоко потрясала она основные бытовые традиции, моральные связи братского «одиначества» князей, их «крестоцеловального докончания», самих семейных отношений, тот нравственный фундамент извечной «старины и пошлины», которым так дорожило русское средневековье. Жестокая смута в дни Василия Темного с ее драматичными подробностями – ослеплениями захваченных соперников, отравлением неукротимого врага, жадной погоней за «вотчинами недругов» - была временем болезненного перелома изжитой, но еще упорной традиции. В суровых приемах ликвидации этой смуты великокняжеской властью впервые повеял над Великороссией дух «грозного» царя, воплощенный в деятельности питомца этих лет Ивана III, его сына Василия и завершителя их дел Ивана Грозного. На развалинах традиционного строя отношений, освященного вековыми навыками моральных и правовых воззрений, вырастала единая власть «государя-князя великого» и перестраивала их заново «на всей его воле». Основой своих притязаний она выдвигала патриархально-вотчинное властвование над всей территорией великого княжения, воплощая по своему стародавнюю традицию старейшины среди русских князей «в отца место» с небывалой полнотой – до крайней степени, до представления о великом князе, как «государе над всеми государями Русской земли», самодержавном в своем абсолютизме, в своей свободе от всяких традиционных норм, кроме одной – своей владельческой воли.

Иван III закончил эту ломку старого удельно-вотчинного порядка упразднением былой самостоятельности крупнейших областных политических единиц и обратил всю Великороссию в свое вотчинное государство. Некоторая незаконченность этого фактического объединения власти в полном единодержавии – сохранение внешней выдохшейся формы самостоятельной политической жизни Рязани и Пскова, формально уничтоженной только Василием III, - не нарушала сознания достигнутой полноты самодержавного вотчинного властвования. Иван III дал этому сознанию резкое выражение в своем отношении к вопросу о преемстве на столе великого княжения. Следуя примеру отца, который приобщил его к своей власти, как соправителя, еще в раннем отрочестве, и образцам византийской практики, великий князь Иван объявил, рядом с собой, великим князем своего первенца Ивана молодого. Но ранняя кончина Ивана Ивановича и вторая женитьба его отца поставили московский великокняжеский двор перед сложной проблемой. Младший великий князь оставил сына Дмитрия, который - в духе византийских понятий – был «порфирородным». Дед, в согласии с ближними боярами, признал его наследие и запечатлел это признание торжественным обрядом церковного помазания и поставления на великое княжение. Но происки второй его жены, византийской царевны Софьи Фоминичны, и борьба придворных партий изменили его намерения в пользу сына от второго брака – Василия, но начал он с полумеры – объявил и его «государем великим князем» и дал ему Новгород и Псков в «великое княжение». Псковичи, встревоженные перспективой раздела и смут, решились обратиться к великим князьям Ивану и Дмитрию с челобитием, чтобы те не делили своего государства, а был бы и для Пскова государем тот, кто князь великий на Москве. Ответ они получили суровый и характерный. Иван III гневно заявил, что волен в своем внуке и в своих детях, а также в своих владениях: кому захочет, тому и даст княжение. А года через два наложил опалу на внука и посадил сына, также с церковным обрядом, самодержцем на великое княжение Владимирское и Московское. Объединенные под его единодержавной властью территории, столь недавно политически-автономные, еще не слиты в политическом представлении о единой государственной территории. Терминология грамот великого князя Ивана III колеблется в обозначении комплекса его владений. Понятие о великом княжении то суживается до пределов московско-владимирской области («Московского государства» в тесном смысле слова по обычному разумению XVI века), то обнимает и Новгородский край. Более широкое определение достигается употреблением термина «все великие княжения». Только утверждение царского титула дает выход из этих колебаний в формуле «все государства Московского царствия». Вся вотчинная власть стянута к одному центру. Единодержавные ее носитель воплощает это единство и мог бы сказать в полном согласии с политическим правосознанием своего времени: «государство – это я».

IV


Борьба за единодержавие вела к сосредоточению в руках одной правящей власти распоряжения всеми силами страны. Оно стало неизбежной необходимостью по мере нарастания внешних опасностей, усложнения международных боевых отношений Великороссии, усиления ее порывов к выходу из вынужденной замкнутости в границах, слишком тесных для ее экономического быта и колонизационных стремлений народной массы. Однако собирание власти из состояния ее удельно-вотчинного рассеяния само по себе не давало еще великому княжению достаточной мощи. Оно было только необходимым предварительным условием большой и сложной организационной работы. Весь строй княжеского властвования лежал слишком поверхностно на народной жизни, не проникая в ее толщу, не овладевая ее силами, не находя пути к их усиленной организации и эксплуатации для «государева дела». Экономические потребности княжьей власти и управления удовлетворялись, в удельно-вотчинный период, прежде всего собственным дворцовым хозяйством князя, содержание боевой и административной силы – кормлениями и развитием крупного боярского землевладения. Налоговый сбор – «дань неминучая» - поглощался татарским выходом и иными «татарскими проторями». Другие княжеские «пошлины» - сборы с торгового оборота – мытные, таможенные, были незначительны и дробны. Такой уклад удельно-вотчинных финансов придавал княжескому властвованию землевладельческий характер. Дворцовое хозяйство князя получило значительное развитие и тесно сплеталось с элементарными задачами и функциями управления. Как везде в тот исторический период, который условно называют «средневековым», и на Руси в XIII-XV веках князь-вотчинник был не только правителем, но и владельцем своего княжества. Проявления его властвования – столь принципиально и существенно различные для нашего социального и правового мышления, как землевладельческие права и права политической власти, хозяйство и юрисдикция – сплетались в недифференцированное единство правомочий княжеской власти. Историки часто называют этот своеобразный строй отношений, условно и по существу неправильно, «смешением» частного и государственного права. Может быть, точнее было бы говорить о первичном синкретизме социально-политических функций властвующей силы. В нем источник свободного дробления правительственной власти и ее вотчинного, владельческого характера.

Княжеское хозяйство получило в крупных княжествах сложное устройство. В порядке управления оно делилось на «пути» - на ряд особых ведомств. Во главе дворцовых слуг и всей дворцовой челяди стоял дворецкий, который заведовал всем сельским хозяйством князя, его пашенными землями и населением дворцовых сел – крестьянами и «деловыми людьми» через своих агентов. К ловчему пути принадлежали княжеские охотничьи и звероловные угодья, псари и бобровники, к сокольничему – сокольники. К конюшему – луга, пастбища и штат конюхов. Чашничий путь был ведомством княжеского пчеловодства и бортных ухожаев с их княжими бортниками. Стольничий ведал дворцовыми рыболовными угодьями, садами и огородами, и селами рыболовов, садовников, огородников и «всех крестьян стольничего пути». Каждый такой путь имел свою территорию, разбросанную по всему княжеству, и свое подвластное население. Каждый был не только хозяйственным, но и судебно-административным округом. Его управители – «путные бояре» ведали этим населением по всем делам. Но значение их выходило и за пределы дворцовых земель, так как касалось не только дворцовых крестьян и «деловых» людей. В ведении «путной» администрации были и повинности, которыми к дворцовому хозяйству тянуло население, стоящее вне его системы. Эти повинности подходят под общее представление о трудовой помощи путному хозяйству окрестного населения: в косьбе сена на государевых лугах, выходе на облаву («в ловы ходити») и на рыбную ловлю, в корме коней на своем пастбище (право князя «кони ставити»), даче кормов княжьей охоте при ее проезде на государево ловчее дело и т.п. Эти повинности иногда, и чем дальше, тем больше, заменялись натуральным и денежным собором (закосное, луговое, язовое и т.д.).

Рядом с этой административной системой, выросшей из дворцового хозяйства, и чересполосно с ней сложилось управление наместников и волостелей – кормленщиков, которые ведают судом и расправой, сбором доходов и повинностями городов, пригородных станов и черных тяглых волостей. Но особо от обеих систем – дворцового и наместничьего управления – стоит третья категория населенных земель – крупное вотчинное землевладение.

Обладателями земельных вотчин были те общественные группы, которые служили главной опорой княжеской, особенно же великокняжеской власти – бояре и духовенство. Русского князя XIII-XV веков также нельзя себе представить вне боярского окружения, как древнерусского без дружины. В связях с боярством главный источник его собственной общественной силы. И первый шаг великокняжеской власти к прочному усилению, к собиранию власти над Великороссией состоял в собирании вокруг себя наиболее значительных боярских сил. Великокняжеское боярство Владимирского великого княжения, сплоченное вокруг великокняжеского двора и митрополичьей кафедры, было тем общественным слоем, который всего острее ощущал тягость от упадка объединения великорусских сил, вечных усобиц, постоянных неудач и чрезмерного напряжения в борьбе с внешними врагами. Носителем объединительных тенденций и сторонником усиления великокняжеского центра его сделали как реальные боярские интересы – стремление к социальному властвованию и материальным выгодам с опорой своего положения в тесном союзе с правящей властью, - так и неотделимые от этих интересов привычные им навыки правительственной заботы о благе Русской земли, как они его понимали. В начале XIV века порыв Михаила тверского к осуществлению «великого княжения всея Руси» был создан великокняжеским боярством, которое пыталось в нем найти себе главу и вождя. Неудача Михаила и отлив этого боярства в Москву, к которой потянула и митрополия, обусловили решительный успех московского князя, в котором боярство нашло искомый центр объединения великорусских боевых и правящих сил. И Москва растет в борьбе с соперниками, лишает их живой силы тем, что стягивает к себе многолюдное боярство, поощряя его «отъезд» из других княжеств на свою службу и закрепляя за собой эту боярскую службу пожалованием доходных кормлений и крупных вотчин.

Жалуя боярам города и волости в кормление, великий князь не расточал своей власти и своих доходов. Это был для него единственный доступный способ закрепить за собой политическое господство нал обширной территорией, за невозможностью втянуть всю массу земель и населения в путное, дворцовое управление, которое было, по тогдашнему укладу жизни, единственной системой непосредственного управления княжеской власти и непосредственного извлечения повинностей и доходов из княжеских владений. И он передает полномочия власти для выполнения неизбежного минимума правительственной деятельности на местах наместникам ради обеспечения себе боярской службы, части областных доходов и господства над данной частью территории и населения.

В каждом политически-организованном обществе, в любой стране, выработавшей хотя бы самую элементарную правительственную систему, имеются отношения, так сказать, - нити властвования, которые надо держать в руках, чтобы подлинно господствовать над ее живой силой. Таким неизбежным органом власти было для средневековой Руси боярство. Исторический облик этого класса - двуликий. Боярство – необходимый элемент княжеского властвования, как руководящая и деятельная сила в организации войск и на ратном поле, в управлении и юрисдикции. Древняя Русь не знает иного боярства, кроме княжеского, служилого. Исторический преемник старшей дружины («бояр думающих» по выражению «Слова о полку Игореве»), боярский класс составляет высший слой княжеского двора, т.е. совокупности личных служилых сил, стянутых в распоряжение княжеской власти. Сосредоточение по мере возвышения Москвы все большей массы этих сил к великокняжескому двору вызвало усложнение их состава и определенное его расслоение. Подобно древней дружине, деятельный элемент великокняжеского двора – его вольные слуги. Они поступают во двор великого князя путем челобитья в службу, а великий князь их принимает в службу с обещанием печаловаться об их интересах и кормить их по службе. Устанавливается вольная, личная связь. Ее естественно подводят под понятие договора, хотя нам неизвестны какие-либо формально-договорные ее определения. Вольная служба держалась на взаимной связи интересов, на моральном понятии «верности», на обязательстве «добра хотеть во всем», а «лиха не замышлять». Конкретно выражалась она в служении боевом, в походах и в городной осаде (защите укреплений) и политическом – в совете и делах управления. Вольная служба могла быть и прервана путем «отказа» от нее и «отъезда» от одного князя к другому.

С XIV века можно проследить в документах нарождение более определенной терминологии для обозначения разных разрядов вольных слуг. Слово «дворяне», означавшее слуг княжьего двора, прикреплено к рядовой и низшей их массе, подведомственные боярину-дворецкому они «слуги под дворским», в их составе тем дальше тем больше лиц боярского происхождения, «детей боярских», и этот термин получает устойчивое значение второстепенного, среднего слоя вольных слуг, не только в столичной великокняжеской дворцовой службе, но и «по городам» -в уездах, где потомки прежнего удельного боярства остались в положении мелких и средней руки местных служилых землевладельцев. Слово «бояре» приобрело более специальное отношение к высшему слою вольных слуг, в отличие от западной Руси, где за этим высшим слоем утвердился заимствованный из польского термин «паны», а «боярами» остались те, кто в Великороссии именуется «детьми боярскими», т.е. «бояре меньшие», в отличие от «больших» или «нарочитых».

Верхи великорусского боярства получают в ту же пору наименование «бояр введенных». Попытку таких авторитетных историков, как С.М. Соловьев и В.О. Ключевский, выяснить этот термин его определением по должностному положению этого боярства нельзя признать удачной. Конечно, мы встречаем введенных бояр на видных должностях центрального и областного управления – управителями дворцовых путей и наместниками-градодержцами, но не назначение на должность делало боярина «введенным». Вернее сказать, что великий князь, окружая себя боярами введенными, поручал («приказывал») им выполнение тех или иных правительственных функций – суд и управление, воеводство, наместничество и заведывание своим дворцом, казной или «путями» своего хозяйства. Само понятие «введенного» боярства, означенное столь искусственным термином, создано своеобразной эволюцией отношений, которая сдвоила смысл слова «боярин»: бытовой термин стал применяться к служилому положению высшей группы личного состава великокняжеского двора. Это положение выделяло боярина из боярских рядов, тем более из рядов вольных слуг вообще. В чем состоял «ввод», наши источники не поясняют, они дают только прилагательное «введенный». Но едва ли будет натяжкой представить себе этот ввод или это введение тождественным, по существу, с позднейшим «сказыванием» боярства молодому боярину, обрядом, который делал его «думным» боярином великого князя. Выделение из боярства группы введенных бояр надо представлять себе явлением аналогичным позднейшему выделению из состава «думного» боярства более тесной группы бояр «ближних» и «комнатных», ближайших советников и сотрудников великокняжеской власти.

Введенные бояре составили круг советников князя. Им он доверял в свое место существенные функции суда и управления. Термин оказался недолговечным, он уступает понятию о «думных» боярах, в составе которых повторилась затем сходная эволюция выделения ближних к власти верхов. Остальное боярство занимает второстепенные должности – путные и иные, и, поскольку не достигает приобщения к «думной» среде, тонет в рядовой вольной службе, сходит на уровень «детей боярских», дворян великого князя.

Но боярство не только служилый класс. Опорой его служилого положения был его собственный социальный вес, как, с другой стороны, влиятельное служилое положение питает, углубляет и развивает социальные преимущества и владельческую мощь боярства. Боярское землевладение, более или менее крупное, возникло в раннюю эпоху Киевского периода. С XI века имеем известия о боярских селах, где хозяйство ведется трудом невольной челяди либо полусвободных закупов. С ранних пор, по водворении на Руси монастырских учреждений и церковной иерархии, развивается и растет церковное землевладение, которое сложилось на Руси не по канонической форме владений всей Церкви, как цельного учреждения, а по вотчинному типу владений отдельных монастырей, митрополии, епископских, кафедр, церквей соборных и приходских. Это придало церковным земельным владениям характер «боярщин» - земельных вотчин, тождественных по объему и составу прав владельца с боярскими. Рядом с ними наиболее крупными землевладельцами были сами князья, с древнейших времен развивавшие собственное земледельческое и промысловое хозяйство. Сила вотчинного землевладения была в обладании средствами производства – трудовой силой холопов, скотом, запасами зерна, возможностью оборудовать новые хозяйства. Организующее руководство колонизацией порожних земель, подъем новин, постановка хозяйства на пустошах -область широкой деятельности для богатых владельцев. Первоначальный источник этого богатства – нехозяйственный: захват пленных на войне, дележ дани между князем и его дружиной, а затем – торговля так добытыми товарами, доставившая князьям и княжим боярам руководящую роль в древнейшей киевской торговле. Княжескому землевладению служило и властное положение князя. На его земли тянулись элементы населения, вышедшие по тем или иным причинам из привычной житейской колеи: холопы, выкупившиеся из холопства, вольноотпущенники, всякого рода «изгои» и свободные смерды-крестьяне, не выдержавшие трудных условий самостоятельного хозяйства в своей волостной среде. Весь этот люд шел на княжеские земли не только в поисках определенного хозяйственного положения, но и за покровительством, сильной защитой властного владельца. Те же мотивы вели этот люд на земли церковных властей, и на монастырские, в состав которых переходили из княжеского владения населенные имения путем пожалования. К исходу киевского периода во всех областях Руси заметен сильный подъем боярских привилегий и боярского землевладения, которое слагается по тому же типу, как княжеское и церковное. Землевладельческая вотчина, церковная или светская, становится замкнутым в себе мирком, экономическая характеристика которого в соединении крупного владения с мелким хозяйством, асоциально-политическая в значительном развитии вотчинного управления, судебно-административной власти владельца над всем населением его земли.

Экономическое и административно-политическое значение вотчинного землевладения растет и крепнет в северной Руси в течении следующих столетий. Роль монастырского и боярского землевладения весьма значительна в нараставшем процессе внутренней колонизации Великороссии. Это землевладение врезается клином в волостные территории, то подымая новину на земельной заимке в неразмежеванных пустошах, то захватывая земли и угодья, которые волость «извека» считала своими. На первых порах такие захваты часто и не вызывали возражений со стороны волостных общин. Но, разрастаясь и умножая свои починки и новые деревни, вотчинное землевладение постепенно все более утесняло развитие, всегда более медленное, волостного хозяйства, крестьянское пользование угодьями и новинами. И кроме земельного захвата, наступление вотчины на волость принимало иные формы – скупки у отдельных членов волости разработанных («жилых») участков богатым соседом, перехода на его землю части волостного населения ради «помоги», «ссуды» и покровительственно защиты. Теряя и земли, и угодья, и живую силу, крестьянская волость, сторона более слабая как экономически, так и социально, пыталась найти защиту в обращении к княжеской власти с жалобами на то, что «деревни и пустоши волостные разымают бояре, митрополиты и монастыри за себя» и что расходятся за бояр и за монастыри и за иных владельцев волостные «жильцы», бросая свои участки «в пусте» и тем ослабляя трудовую, и стало быть, и платежную силу волости.

Но вотчинное землевладение имело слишком большое значение для самой княжеской власти, чтобы она могла стать на сторону волости в этом конфликте. «Боярщина, -по выражению Н.П. Павлова-Сильванского, действительно была институтом не только землевладения, но и управления». Развитие вотчинного землевладения с присущей ему вотчинной властью стало существенным моментом в организации боевой силы и хозяйственных средств княжества рядом с путно-дворцовым и наместническим управлением. Боярство и духовенство, две живых и влиятельных опоры великокняжеской власти, могли особенно рассчитывать на ее заботу о своих интересах, об укреплении их социальной силы. А в то же время – дать им опору в своей власти значило для великого князя усилить свои связи с руководящим общественным слоем и свое влияние на него. Обе эти задачи великокняжеской власти определяют существо политики жалованных грамот.

Духовные и светские вотчинники находят правовое основание для своих земельных захватов за счет волостных общин в великокняжеских пожалованиях. Великий князь (а по местным княжениям такова же практика других князей) выдает духовному учреждению или своему боярину жалованную грамоту с разрешением произвести заимку в той или иной волостной околице, пользоваться местными угодьями, занять под свое хозяйство запустелые волостные участки, приобрести покупкой волостную деревню или новину, разработанную поселенцем на волостной территории и т.п., запрещая притом старосте и крестьянам чинить какое-либо препятствие. Нередко такие жалованные грамоты получались для утверждения осуществленных на деле заимок и приобретений. И в случае попытки спора народное обычное право неизменно отступает перед вотчинным правом жалованных грамот. Жалуя право на заимки, княжеские грамоты разрешают и колонизацию пустошей призывом поселенцев, преимущественно «из иных княжений», с оговоркой – не сманивать местных волостных тяглых людей. Но практика была шире этих стеснений, и «тутошние люди» продолжали притекать на вотчинные земли. Тщетно пыталась княжеская власть бороться с расхищением тяглых земель и людей. В договорах XIV века князья уговаривались не покупать земель, обложенных данью, и не отвлекать с них крестьян в свою службу, тем более ставили преграду таким действиям вотчинных владельцев. Но жизнь и эти попытки обессилила.

Как ни ревниво относились князья к своим правам и доходам, великокняжеская власть развивала свои пожалования, нуждаясь в боярской силе и раздавала боярам дворцовые имения не только в кормление, но и в вотчину, а также населенные земли с тяглыми волостными крестьянами. Но эта последняя практика развернулась во всю ширь только позднее – в XVI и начале XVII веков, с развитием поместной системы. Однако, отдельные примеры пожалования населенной земли монастырям и служилым князьям встречаются в раннюю пору (первый пример относится к 1130 году – жалованная грамота князей Мстислава Владимировича и сына его Всеволода новгородскому Юрьевскому монастырю на волость Буйцы) и имеют характер отчуждения не земельного владения, но княжеских прав и доходов в данной волости, поскольку, впрочем, такое различение возможно при данном укладе отношений.

Колонизируя занятые земли, крупные вотчинники заселяли их свободными поселенцами, кто им бил челом во крестьянство. На вотчинной земле эти свободные элементы сходились с исконной несвободной и полусвободной рабочей силой вотчинного землевладения. Их объединяла не только общая хозяйственная организация, но и общее подчинение вотчинной власти. Великокняжеские жалованные грамоты утверждают право владельца на вотчинный суд и расправу, освобождают население вотчины от подчинения органам наместнического суда и управления (так называемые невъезжая и несудимая грамоты). Вопреки довольно распространенному мнению, надо признать установленным, что эти грамоты не создавали новых прав и привилегий, а, согласно заключению, какое высказал еще К.А. Неволин, только подтверждали тот порядок, который существовал сам собой и по общему правилу с древнейших времен. Однако, формулировка этих старых прав и их определение в жалованных грамотах ставила их на новое основание и в новые условия. Признание, что для прочной действительности прав нужно пожалование от княжеской власти, делало их производными от княжеской воли, как источника всякого признанного права. Средневековое понятие пожалования вело и с другой стороны к установлению зависимости этих прав от княжеской воли: пожалование налагало обязанность верности и могло быть обусловлено определенными требованиями. Великокняжеская власть использовала практику выдачи жалованных грамот для проведения в жизнь воззрения, что права грамотчиков подчинены ее верховной воле, а обычный порядок возобновления грамот при каждой смене правителей, с одной стороны, и вотчинников, с другой, - для постепенного пересмотра грамот по их содержанию, с общей тенденцией к ограничению предоставленных грамотчикам льгот и привилегий. Так жалованные грамоты, давая крупным землевладельцам опору по отношению к другим группам населения, ставили, в то же время, вотчинную власть в подчиненную зависимость от власти великого князя, делали ее из самодовлеющей – делегированной путем милостивого пожалования.

Вся эта эволюция отношений направлена к разрешению коренного противоречия между вотчинной властью князя над всей территорией его княжения и вотчинными же правами крупных землевладельцев. Весь строй этих прав был настолько близок к княжескому властвованию над территорией и населением, что связь боярщины с княжеством, казалось, держится только на личной вольной службе ее владельца князю. Право отказа от этой службы и отъезда с нее грозило нарушением целостности самой территории княжества. В наших источниках мало свидетельств о том, что русское средневековье знало «отъезды с вотчинами», не только служилых князей, но и вольных слуг. Это потому, что наши источники относятся, преимущественно, к Московскому княжеству и к эпохе быстрого усиления великокняжеской власти. Отъезд с вотчинами был рано подавлен, и великим князьям оставалось лишь устранить их запоздалые пережитки в великорусских политических захолустьях, постепенно входивших в его прямое управление, где дольше держалась изжитая старина. В тех документах, по которым мы изучаем эти отношения, органическая связь вольной службы с вольным вотчинным землевладением, уже порвана: боярин-отъезчик может служить другому князю, сохраняя вотчинные владения по месту прежней службы, но его вотчины «тянут судом и данью по земле и по воде», т.е. не выходят из политического состава территории покинутого князя, и сам боярин обязан в случае вражеского нападения лично и с людьми явиться на ее защиту. Боярская служба врастает в землю, крепнут ее связи с территориальным господством княжеской власти.

В XIV и XV столетиях договоры между князьями озабочены закреплением боярской службы за княжествами. Великие князья проводят в них, по мере возможности, подчинение всей воинской силы мобилизации и военному командованию по месту землевладения, а не личной службы, подчиняют своему контролю боевую службу бояр младших княжений, входивших в состав территории великого княжества, добиваются права карать уклоняющихся от нее.

Связь службы с землевладением была основой всего строя средневекового военного дела. Служилые князья и бояре приводили в великокняжеское войско отряды вооруженных людей, набранных из населения их вотчин. Личный отъезд боярина с княжеской службы не мог и не должен был сопровождаться отливом вотчинной ратной силы. На почве связи службы с землей должно было разрастись постепенное подавление права свободного выезда. Оно с необходимостью вытекало из отрицания отъезда с вотчинами. Правда, межкняжеские договоры долго продолжают гарантировать право личного отъезда вольных слуг. Но эти формулы, несомненно, пережили, как и многое в договорных грамотах, живое значение соответственных явлений. Пережитки личного отъезда считались терпимыми между дружественными и родственными князьями, между великим князем и его младшей родней, но основная масса вольных слуг рано его утратила путем договорного отрицания отъезда «слуг под дворским», т.е. всего личного состава княжеского двора. Проведено в договорах и отрицание отъезда с вотчинами крупнейших владельцев – служилых князей: для них отъезд вырождается в бегство за рубеж с утратой всех прав и связей. Скудость наших исторических источников не дает полной картины упадка права отъезда, этой гарантии вольной службы. Но упадок этот является законченным во времена Ивана III. Те «записи о неотъезде», которым историки обычно придают столь решительное значение в этом вопросе – явление исключительное. При Иване III такая запись взята с князя Даниила Дмитриевича Холмского в 1474 году, когда его родной брат Михаил еще сидел на своем тверском уделе. При Василии III записи взяты с пленника – литовского воеводы князя Константина Острожского, с князя Василия Шуйского, князей Бельских, Ивана Воротынского, Михаила Глинского, двух князей Шуйских, Ивана и Андрея, и с Федора Мстиславского – всех недавних слуг великокняжеской власти. Этими «записями» ликвидируются последние проблески идеи свободного отъезда. Эти «укреплённые грамоты» обязывают служилых князей к безвыходной пожизненной верной службе в рядах московского боярства, в составе великокняжеского двора. И московское боярство –титулованное и нетитулованное – принимает их в свою среду групповой порукой за их будущую верность своему государю. Записи эти только и понятны на фоне представления об общем закреплении боярства на великокняжеской службе, с которым в противоречии стояли попытки новых пришлых магнатов считать себя, по старине, вольными слугами.

Во второй половине XV века вотчинное землевладение и вольная служба склоняются перед вотчинным единодержавием государя великого князя. Бояре, дети боярские и дворяне великого князя одинаково «невольные» его слуги, и эта смена основных начал политического строя осмысляется в общественном сознании эпохи не как смена вольной личной службы состоянием обязательного подданства государственной власти, а как переход ее в личную зависимость, полную и безусловную, которую и стали в XVI веке означать, называя всех служилых людей «государевыми холопами». Барон Сигизмунд Герберштейн, дважды – в 1517 и в 1526 году – приезжавший в Москву послом от императора Максимилиана, был поражен державным самовластием великого князя Василия III. «Властью, которую он применяет по отношению к своим подданным», - так записал Герберштейн свои впечатления в «Записках о Московитских делах», - «он легко превосходит всех монархов всего мира. И докончил он также то, что начал его отец, а именно отнял у всех князей и других владетельных лиц все их города и укрепления. Всех одинаково гнетет он жестоким рабством, так что, если он прикажет кому-нибудь быть при его дворе или идти на войну, или править какое-нибудь посольство, тот вынужден исполнять все это на свой счет. Он применяет свою власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех».

Вотчинное самодержавие выступило перед наблюдателем-иностранцем в первой четверти XVI века вполне сложившимся явлением. Собирание княжеской власти, связанной обычноправовыми отношениями, не только объединило ее в московском единодержавии, но высвободило ее из пут «старины и пошлины» на полный простор самодержавного властвования. Государь князь великий распоряжается «по своей воле» личными силами и материальными средствами всего населения, «жизнью и имуществом» всех. Эта полнота власти легла в основу большой организационной работы, какая выполнена правительством Московского государства в XVI столетии.

V

В эпоху господства вольной службы связь между князем и его боярами была столь же личной, основанной на челобитии в службу и прием в союз княжеского покровительства, как в древнерусских дружинных отношениях. Княжие мужи древней Руси обособлены от массы населения в отдельную социальную группу под властью и опекой своего князя. Он их защитник, карает преступления против их жизни и личной неприкосновенности повышенной карой, ему они подсудны помимо судов обычного права, в нем источник их материального содержания и обеспечения. Эти стародавние отношения в дальнейшей эволюции определили особое положение боярства перед княжеской властью. В пору процветания вольной службы это личное отношение к княжеской власти носило характер привилегии. Крупные землевладельцы как служилые, так и духовные, изъяты из подчинения органам княжеской администрации. Они со всем населением своих вотчин подвластны только самому князю и подсудны только центральному княжескому суду. Жалованные грамоты закрепляют за вотчинным землевладением характер княжеского пожалования, определяют объем и состав прав и привилегий вотчинника. Это грамоты льготные. Они дают вотчине льготу в уплате дани и всяких пошлин, усиливая колонизационную мощь крупного землевладения. Но среди великокняжеских грамот редки тарханы, т.е. грамоты, дающие полную финансовую льготу. Похоже, такие грамоты – явление сравнительно исключительное, и давались только особо-влиятельным и выдающимся духовным учреждениям. Обычный тип пожалования – срочная и неполная льгота. Неполной льгота бывала в двух отношениях: с одной стороны, она обнимала не все трудовое население вотчины, а только новоприходцев, или давала им, по крайней мере, более обширную льготу, чем основному населению вотчины – ее старожильцам, с другой стороны, льгота не исключала обязанности вотчины нести «дань неминучую», свою долю сбора на ордынский «выход» и другие татарские «протори», а давалась льгота на срок в 5-10 лет, с тем, что по истечении этого срока льготные поселенцы потянут повинности вместе со старожильцами – «по силе», т.е. в меру платежной способности, определяемой при разверстке сбора «по животам и промыслам» между крестьянами данной вотчины общей наложенной на нее суммы. Так жалованные грамоты определяют не только права и льготы, но, тем самым, и повинности вотчины.

Постепенное объединение власти над Великороссией в руках московского великого князя стянуло к московскому центру все великорусские боярские силы. Москва для всего боярства не только служилое и административное, но и бытовое средоточие. Личные слуги великого князя входят в состав его двора и, вне моментов служебной деятельности на воеводствах и наместничествах или в посольских посылках, живут в Москве под рукой у великого князя. Это землевладельческая аристократия насквозь служилая, связанная всеми основными своими житейскими интересами с деятельностью правительственной власти. Крушение боярской вольности было подготовлено таким правительственным значением боярского класса и только укрепило его тесную связь с великокняжеским двором.

Великий князь, по старому, держит землю с боярами своими и формально, как с личным составом верхов своей правительственной организации, и реально, опираясь на социальную силу крупного землевладения. Сохраняя в боярстве организующую силу своего властвования, великий князь проводит в жизнь полное подчинение всего боярского класса своей государской воле настойчивыми и часто крутыми мерами. Отношения складывались двояко, противоречиво и были чреваты рядом упорных и гневных конфликтов.

Объединение боярства всей Великороссии при дворе великого князя создало сильный количественный рост этого высшего слоя великокняжеских слуг, но, в то же время, глубоко повлияло и на изменение его социального состава. Его исконное ядро – старое боярство московского двора устояло в основном своем личном составе. К нему примкнули, прежде всего, служилые князья, сошедшие в боярское положение после утраты последних остатков прежней политической самостоятельности. Но из прежнего боярства местных политических единиц – великих и удельных княжений или новгородского народоправства -только удачливые верхи вошли в состав высшего столичного класса. Остальные «захудали» в рядах провинциального служилого люда, у себя ли на родном корню, или перекинутые суровой великокняжеской волей на новые места службы и землевладения. В.О. Ключевский дает приблизительный подсчет, по которому выходит, что в XVI веке на 200 боярских фамилий едва ли наберется 40, которые восходят к старому московскому боярству начала XV века, а если считать по лицам – на 200 бояр придется около 70 нетитулованных. Такому преобладанию титулованного боярства, так называемых княжат, В.О. Ключевский придал решительное значение в истории отношений между боярством и царской властью, поясняя боярские притязания на видное и влиятельное участие в правительственной деятельности традиционными навыками к власти потомков вотчинного княжения: «предание власти не прервалось, а преобразилось: власть эта стала теперь собирательной, сословной и общественной, перестав быт одиночной, личной и местной». В основе правительственной роли боярства в Московском государстве лежит, стало быть, «непрерывность правительственного предания, шедшего из уделов». Эта эффектная формула, однако, не уяснила, а только прикрыла более глубокое существо изучаемых исторических отношений. Тот же образ «государя над всеми государями Русской земли» тешил в свое время воображение молодого царя Ивана Грозного, который писал шведскому королю: «наши бояре и наместники извечных прирожденных великих государей дети и внучата, а иные ордынских царей дети. А иные польской короны и великого княжества Литовского братья, а иные великих княжеств тверского, рязанского и суздальского и иных великих государств прироженцы и внучата, а не простые люди». Не видно, чтобы при дворе московских самодержцев чуяли опасность в политической притязательности, порождаемой памятью о княжеском происхождении знатнейшего боярства. Корни тех боярских притязаний, с какими подлинно пришлось считаться власти московских государей, старше и глубже, что, кстати сказать, выяснил сам В.О. Ключевский в одной из глав своей «Боярской думы».

Вся правительственная деятельность великого князя издавна протекала в определенных привычных формах. Характернейшая среди этих обычных форм княжеской деятельности и решение вопросов уставных и административных: осуществление личного княжеского суда в боярском совете. Владимир Мономах в своем «Поучении детям» внес в расписание обычного княжеского дня постоянный момент: «седше думати с дружиною или люди оправливати» и уставы свои вырабатывал, созывая на совещание свою дружину. Практика эта держится устойчиво через ряд столетий, крепнет и развивается. Иван III законодательствует в той же обстановке, в какой Мономах создавал свой «устав о резах». Судебник 1497 года «уложил князь великий Иван Васильевич всея Руси с детьми своими и с бояры», а в Судебнике Ивана Грозного читаем о новых узаконениях «а которые будут дела новые, а в сем судебнике не писаны, и как те дела с государева докладу и со всех бояр приговору, вершатся, и те дела в судебник приписывати». По образовании обширного великорусского государства великие князья использовали стародавний обычный прием для организации своего центрального, высшего управления. Они вели его при постоянном участии «боярской думы», созывая в одну из палат своего дворца, то «всех бояр», то отдельные их группы, когда обсуждению подлежали либо специальные вопросы, либо более интимные, «тайные» дела политики, когда требовалось отнестись снекоторой осторожностью к тому, кого призвали на такую «думу». Обычны были и совещания с митрополитом с окружавшим его «освященным собором» епископов и игуменов, расширенные по составу соединенные собрания князей, бояр и духовенства, и, наконец, в случаях особой важности, созыв со всего княжества бояр-кормленщиков и даже второстепенных служилых людей, опытных в ратном деле. Так Иван III в 1471 году выяснил план большого похода на Новгород в многолюдном собрании, куда призваны все епископы, князья, бояре, воеводы и «все вои», носители боевой силы великого княжения.

Весь этот служилый люд, к которому примыкали и «государевы богомольцы», мог и должен был чувствовать себя правящим классом. Тем более его боярские верхи, постоянные участники всех решений и действий великокняжеской власти. Была ли эта правительственная роль боярства его правом или обязанностью? Прежде всего, она была обычным, шедшем из давней старины, нормальным явлением жизни. Древнерусское общественное мнение, поскольку оно нашло выражение в памятниках письменности, видело в сотрудничестве с князьями-правителями старшего, опытного в ратных, судных и расправных делах боярства – гарантию правильного хода управления. Зато оно возлагало на княжеских бояр большую ответственность. Письменность средневековой Руси богата обвинением бояр, княжих советников, за неудачи внешней политики, за усобицы между князьями, за притеснение народа, за все пороки правительственной работы. И сами князья завещали сыновьям слушать старых бояр, которые хотели им добра и верно служили, а в договорах уславливались не слушать «лихих» советов и строго карать боярские интриги из-за которых возникали ссоры и междоусобия князей. Недаром летописец-москвич вложил в уста Дмитрию Донскому такие слова его предсмертной речи: «с вами, говорит он тут боярам, держал я Русскую землю, с вами мужествовал на брани, укрепил великое княжение, защитил свою вотчину, под вами держал города и великие области, с вами делил скорбь и радость и почитались вы у меня не боярами, но князьями земли моей».

Старинная традиция близкого сотрудничества бояр во всех делах и интересах великокняжеской власти получила особое значение в организации Московского государства. Его рост вызвал неизбежное усложнение всей правительственной работы, которая потребовала ряд организационных мероприятий. Время Ивана III – эпоха крупных административных преобразований и зарождения нового законодательства. Судебник, составленный в 1497 году, имел основной задачей реформу центрального московского судоустройства. «Суд великого князя» стал обширным ведомством, к которому стянут суд по всем делам над привилегированными землевладельцами, духовными и светскими, а по важнейшим делам и над населением их вотчин. К нему же восходят в порядке доклада дела из наместничьих судов. «Суд великого князя» был лишь формально его самоличным судом, и формула «сужу аз, князь великий, или кому прикажем» приобрела значение централизации в Москве обширного круга судных дел, в зарождавшихся учреждениях приказного типа. Эволюция от архаических приемов личного судоговорения великого князя или его, более или менее, случайного заместителя к более упорядоченным формам судоустройства отложилась относительно завершенной в определении Судебника Ивана Грозного: «суд царя и великого князя судити боярам и окольничим и дворецким и казначеям и дьякам». Но первоначальная ступень новой организации великокняжеского суда установлена уже в Судебнике Ивана III: «суд судити боярам и окольничим, а на суде были у бояр и у окольничих дьякам». Слагаются своего рода судебные присутствия определённого состава и с определенной компетенцией. В идее весь этот суд есть суд великого князя, как и все управление есть его «государство», которое осуществляется боярами, кому из них какое дело «приказано» ведать именем великого князя, отрасль ли его дворцового хозяйства или область его владений, или определенный круг вопросов из всего его «государева дела».

Вся деятельность этого управления построена на предпосылке личной власти и личной деятельности государя. В нем источник всех полномочий, в нем центр руководства и наблюдения за ходом всей правительственной работы. Организуется она в порядке поручения отдельных ее моментов доверенным заместителям великокняжеской власти и исполнителям его воли – боярам. Это поручения-приказы, которыми создаются полномочия то отдельного лица, то боярской комиссии, то боярина с помощниками, дьяками и подьячими, временное или длительное, постепенно отвердевающее в присутственное место, в приказ-учреждение. Правление великого князя с боярами вступает на путь эволюции от устарелых форм властвования к элементарному строю государственного управления, который постепенно отливается в новые формы бюрократического типа. Два столетия пошло на медленное постепенное развитие этой новой системы, но его начатки в эпохе Ивана III. Этой эпохе принадлежат первые опыты устройства центрального управления и перестройки на новом основании соотношений между центральной властью и органами областного управления. Важнейшее из условий, какими определился характер этих опытов государственного строительства и их общий, во многом неожиданный, результат в XVI веке, составляло устойчивое правительственное значение боярства, «прирожденных» слуг государя великого князя.

Приспособление боярства к строю зарождавшейся новой системы управления и новых порядков государевой службы глубоко повлияло на его положение. Возникает, по необходимости, более точное, служебно-формальное, правительственное его определение. Строже проводится его отграничение от других слоев служилого класса.

В Судебнике 1497 года термин социального быта – «боярин» - получает своеобразное, должностное и правительственное значение в связи с понятием «боярского суда». В областном управлении различаются наместники, за которыми кормления с боярским судом, и такие, которые держат кормления без боярского суда. Только первые определенно названы боярами, словно «боярский суд» и составляет существенный признак боярства. Попытка В.О. Ключевского определить этот боярский суд как суд «по боярским делам», крайне искусственна по приему и только отклоняет от верного понимания постановлений Судебника. Ближе к нему комментарий Н.И. Ланге, который отождествил этот боярский суд с тем, какой производили в Москве веденные бояре по приказу великого князя. Тождества между ними, конечно, нет, но боярский суд Судебника – дальнейшее развитие суда введенных бояр. Его нельзя определить перечнем дел, ему подсудных. Ряд статей Судебника говорит о боярском суде, как суде по всяким жалобам, о суде, где можно «досудиться» до судебного поединка и до смертной казни, суде в тяжких преступлениях и в заемных делах. Для ряда дел роль судящего боярина в рассмотрении и утверждении «докладного списка»: это ясно указывает, что боярский суд - суд высшей инстанции, суд великокняжеский, центральный, которому надлежит решать важнейшие дела, подвергать ревизии и утверждению приговоры, восходящие в порядке доклада от судей, у которых кормления без боярского суда. Красноречивую иллюстрацию такого значения боярского суда составляет равенство пошлин, какие в нем взимаются, с теми, что назначены для личного суда великого князя. Боярский суд – только особая форма центрального, великокняжеского суда. Такое его определение кажется противоречащим существованию «боярского суда» наместников – областных правителей. Но Судебник недаром ставит «боярский доклад» (московский) наряду с «наместничьим докладом» (по городам) - докладом наместнику-боярину, за которым кормление с судом боярским. Перед нами особенность правительственного строя эпохи, когда компетенция связана не с учреждениями, безлично организованными, а с личными приказами-поручениями. Отпуская на наместничество своего введенного или думного боярина, великий князь давал ему полномочия боярского суда, те самые, в осуществлении которых состояла деятельность боярина в Москве; явление, весьма обычное и в средневековых государствах Западной Европы. Пройдут года, и Судебник Ивана Грозного ограничит полномочия боярского суда по наместничествам в пользу окрепших центральных учреждений и сильно затруднит понимание боярского суда исследователям, которые попытаются построить его определение на признаках, взятых из разных эволюционных моментов изучаемого явления. Но при Иване III широта полномочий кормленщиков вызывает только стремление сосредоточить высший суд в руках доверенных лиц, тесно связанных с дворцовым верхом, и поставить более определенно дело контроля: с одной стороны, в порядке доклада, с другой, в подтверждении обязательного присутствия на суде судных мужей – крестьянских выборных властей и лучших мирских людей, чем обеспечивалась и возможность проверки данных доклада. В то же время великокняжеская власть принимает меры к тому, чтобы саму наместничью должность поставить в более определенные правовые рамки. Широкое пожалование кормлением должно смениться большей регламентацией прав и порядка деятельности кормленщика. Таково значение «уставных грамот» наместничьего управления, которые появляются в правление Ивана III. Их идея пришла из области новгородского владения. Когда великий князь Василий Дмитриевич на время овладел волостью Великого Новгорода – Двинской землей, он склонил двинян «задаться» за великокняжескую власть, обеспечив им элементарную законность в управлении своих наместников тем, что пожаловал населению Двинской земли особую грамоту, по которой наместники обязаны «ходить» в своей судебно-полицейской деятельности и сборе доходов. Эта уставная грамота выдана населению Двинской земли как грамота, охраняющая его от наместнического произвола. Когда Иван III принудил Новгород отказаться от договорных отношений с великокняжеской властью, он ответил отказом на челобитье новгородцев дать им подобную охранную («опасную» грамоту), определяющую основы той «пошлины», какую должны соблюдать наместники в делах управления, но позднее и сам он, и его преемники широко использовали практику выдачи областному населению уставных грамот, ставящих предел наместническому произволу.

Совокупность всех этих новшеств в устройстве великокняжеского управления ставила деятельность исполнительных органов великокняжеской власти на новое основание. Их личному составу предстояло перевоспитание в духе ответственной правительственной деятельности агентов верховной державной власти, покорных орудий воли своего государя. С их полномочий снималась печать самостоятельного, хотя и пожалованного им, права. В этих полномочиях – только проявление единой верховной власти через деятельность подчиненных органов ее управления. Однако, на создание бюрократического управления не было еще сил, средств и организационного умения. Возникает сложная система отношений, основанная на приспособлении к задачам и формам государственного строительства самодержавной власти той социальной силы, которая была искони опорой и сотрудницей великокняжеской деятельности – боярства. Основная черта этого приспособления в более определенной и отчетливой дифференциации всего личного состава великокняжеского двора, прежних его вольных слуг на разряды – московские «чины». И в этом процессе подлинно велико значение притока в состав боярства значительного количества новой знати, владельцев вотчинных княжений и прочих «родословных» людей. прежний, более тесный круг ближних слуг великого князя должен был сильно расшириться и получить иную общественную окраску. Нелегко было определить положение служилых князей в рядах московского боярства. Эта задача была разрешена во времена Ивана III и Василия III постепенной выработкой системы местнических счетов. У Ключевского находим весьма ценное указание, что корни местничества надо искать не в боярских, а в княжеских традициях. Общие его основания вытекали из принципа княжеского братского равенства и старейшинства. В договорах между князьями встречаем тщательные оговорки о том, что одни из них выступают в поход только под условием, что во главе рати сам великий князь, других он посылает со своими сыновьями, а заменит его боярин-воевода, то и удельные князья посылают полки со своими воеводами. Великие князья стремились поднять свою военную власть над этими счетами, и им это часто удавалось. Но такие воззрения и навыки пустили глубокие корни среди служилых князей. На службе великому князю эта традиция получила особо острое значение, как гарантия высокого служебного и общественного положения родословных лиц. В известной и не малой мере служилые князья остались и на этой службе владетельными князьями. Их ратные силы, их вооруженные дворы составляют особые полки в великокняжеском войске, под их личным командованием, не входят в общий распорядок московской армии, а становятся в строй подле московских полков, «где похотят». Только к концу княжения Ивана III служилые князья появляются все чаще в роли воевод над московскими полками, все еще не смешиваясь с московским боярством. То же, что по этим наблюдениям Ключевского отмечено в ратном деле, происходит и в великокняжеском совете: великий князь совещается «с князьями и боярами», в его окружении сравнительно долго различны две группы, разного генеалогического состава. Это вступление князей в ряды слуг великого князя неизбежно повлияло на положение боярства. Его прежний состав переживает расслоение. Верхи старинного московского боярства успешно отстаивают свои позиции, находя поддержку в близости к великому князю и собственном значении крупных землевладельцев. Но ряд элементов в составе вольных слуг боярского происхождения сходит на вторую ступень в строе служилого люда. Официальная терминология эпохи сохранила любопытные черты этого переходного момента. Часть служилых людей великокняжеского двора, утратив звание боярина, сведенная к положению «детей боярских», сохраняет, однако, боярское положение в служебном отношении. Так, полагаю, нужно понимать «детей боярских, за которыми кормления с боярским судом» Судебника 1497 года (в царском Судебнике это уже черта фактически устарелая) и тех «детей боярских, которые у государя в думе живут». Нет основания видеть в них явление новое, плод антибоярской политики великокняжеской власти, как и в думных дьяках, этих потомках прежних дьяков введенных, великих и ближних.

Старинные элементы великокняжеского двора и совета оттеснены на второй план наплывом родословных людей, но значения своего не теряют. Княжеские и боярские верхи стали в первых рядах московского дворового строя, а вернее сказать, во главе его, так как «дворянами» государя, князя великого, они не считались и не назывались. Этот термин лишь постепенно, после долгих колебаний терминологии, покрыл второстепенный слой прежних вольных слуг, т.е. детей боярских. Долго еще держится различие «детей боярских двора великого князя» от рядовых великокняжеских дворян. Во всей этой перестройке великокняжеского двора идет борьба разнородных тенденций, вытекающих, с одной стороны, из организации службы и близости к центру великокняжеской власти, а с другой – из родословного начала, связанного с общественным положением служилого человека по его «отечеству». Для родословных верхов эта борьба закончилась установлением местничества с его двумя противоречивыми основаниями, родословным и разрядным. «Место» боярина в служебных и придворных выступлениях должно определяться по отношению к поставленным выше, рядом и ниже его – их относительной родовитостью. Но то, что мы назвали бы рангом должности не имеет отношения к «месту»: должность может быть выше или ниже, лишь бы служебное соотношение сослуживцев не нарушало местнических счетов. В распорядках местничества особенно ярко сказался служилый характер боярского аристократизма: при всем сознании, что «породой» государь не жалует, сама родовитость боярская, хотя бы и княжеская, определяется не только родословцем, но и разрядной книгой, закрепляющей успехи служебного возвышения или придворной карьеры в «родословном» значении местнических счетов, и может «захудать» вне такого служилого разрядного осуществления. Местничество имело, несомненно, свой политический смысл. Оно связывало верховную волю самодержавного государя рядом неизбежных норм, которые ему приходилось соблюдать в распоряжении служилыми силами. Связывало оно государя и в делах совета. Представление о великокняжеском советнике тесно ассоциировано с боярским званием. Введенные бояре сменились думными, и, по существу, это смена скорее терминов, чем явлений. Но местнические воззрения наложили на «сказывание» боярства (прежний «ввод») особое ограничение, вынуждая великого князя считаться с родословной бояр при сообщении им думного чина. Расширение круга членов боярской думы достигалось «думным» характером чина окольничего, как младшего боярского звания, через который проходило боярство, второстепенное по знатности, и дальше которого не шли местнически-младшие боярские фамилии. Достигалось оно также сохранением в государевой думе детей боярских и видной ролью, какую играли в ходе думных дел дьяки великого князя. Но все это лишь смягчало аристократический характер боярской думы, но не снимало основного противоречия в существе этого учреждения. Орган верховной власти, стремившийся к неограниченному самодержавию, определялся в своем личном составе не свободным выбором государя великого князя, а его волей, связанной обычно-правовыми воззрениями и притязаниями высшего слоя своих родословных слуг.

Правительственное значение боярской думы могло только сильно возрасти в пору коренного и крупного расширения задач и деятельности правительственной власти с образованием обширного великорусского государства. Боярские приговоры обычная форма указной и уставной деятельности великого князя. Суд «с боярами своими» (судебное заседание боярской думы) - нормальная форма великокняжеского суда. По совету с князьями и боярами ведет великий князь внешнюю политику, переговоры с иностранными державами, заключает и разрывает договора. Имела ли боярская дума во всей этой деятельности самостоятельное политическое значение? Несомненно имела в общественном сознании Московской Руси. Но для правильной характеристики и оценки этого значения не следует стоять на формальной, государственно-правовой («конституционной») точке зрения. С такой точки зрения боярская дума, конечно, не ограничивала власти государя. Но она была носительницей традиционных форм деятельности его власти, традиционных обычно-правовых воззрений на весь уклад общественных отношений и на приемы суда или управления. Охрана «старины и пошлины», сложившихся обычных порядков и признанных прав, искони считалась идеальной задачей княжеских советников. И сама служба бояр не только мечом, но и советом входила существенным элементом в состав этой «старины и пошлины». А стремление великокняжеской власти к неограниченному самодержавию ставило ее волю как по отдельным конкретным вопросам, так и принципиально в существенное противоречие с традиционным строем отношений и самим представлением о связанности всякой власти той «пошлиной», что «исстари пошла».

Перед правительством Московского государства стояли организационные задачи огромной трудности. Только что собрав к одному центру все нити господства над Великороссией оно стремилось создать большую и надежную воинскую силу, построить систему государственных финансов, наладить эксплуатацию всех сил и средств страны, недостаточность которых для все разраставшихся нужд «государева дела» ощущалась на каждом шагу. Это было по плечу только очень сильной и крепко централизованной власти. Борьба за осуществление такой власти, напряженная и порывистая, составляет основную и характерную черту внутренней политической истории Московского государства. В связи с «вотчинным» строем политических представлений той эпохи и общими условиями «собирания власти», рассеянной по вотчинным владельческим ячейкам, строилось в этом процессе московское самодержавие, разрушая все обычно-правовые традиции и устои общественного быта. С первых же шагов оно встретило на своем историческом пути охранительную инерцию боярства, и его тяга к самовластию пришла в столкновение с общественным воззрением на ценные правовые гарантии «старины и пошлины», соблюдаемой во всех областях суда и управления. На этой почве, на вопросе о связанности власти обычно-правовой традицией или ее самодержавной неограниченной свободе разыгрываются все наиболее яркие конфликты между московскими государями и боярством.

При Иване III знаем только один пример крутой расправы великого князя с «высокоумием» бояр – казнь Стародубского-Ряполовского и насильственное пострижение в монахи князей Патрикеевых, отца и сына. С.М. Соловьев убедительно и метко связал эту расправу с придворной борьбой по вопросу о престолонаследии – быть ли преемником великого князя Ивана Васильевича его внуку Дмитрию или сыну Василию. О деле этом было уже упомянуто выше. Бояре-князья стояли за право на власть Дмитрия-внука, как первенца великого князя Ивана Ивановича, соправителя отцу великому князю Ивану III, против сына царевны Софьи, на стороне которого в придворной среде стоят угодники великокняжеской власти, «меньшие» люди, неродословные – дети боярские и ближние дьяки великого князя. По поводу этого конфликта великий князь Иван, как мы видели, особо резко и определенно выразил свое притязание на полную свободу распорядиться судьбой государства по своему самодержавному усмотрению. Устойчивая придворная традиция связала с именем и влиянием Софьи Палеолог начало «нестроения» при дворе великого князя, ломки старых обычае, разлада между государем и его советниками-боярами. Думные люди ропщут на «высокоумие» великого князя, который стал удаляться от боярской среды, возноситься над ней державным повелителем и решать дела помимо боярской думы с доверенными любимцами, «запершись сам третей у постели». Такое «несоветие» государя вызывает их гневные укоры. Речи, за которые великий князь Василий III казнил сына боярского, из тех «которые в думе живут», Берсеня Беклемишева, звучат и в писаниях князя Андрея Курбского, который осудил Грозного за «непослушание синклитского совета». Протест направлен на единоличные решения, на личное властвование с укором за «величество и высокоумие гордости», по выражению анонимного автора «иносказания» при «Беседе Валаамских чудотворцев», и мотивированной, как у Курбского тем, что царь «аще и почтен царством, а дарований которых от Бога не получил, должен искать доброго и полезного совета». Мысль эта, в которой основной момент – отрицание самочинного личного властвования, выходит за пределы защиты значения боярской думы, и, например, у двух последних авторов развернулась в указание на пользу совета не только «советников, но и всенародных человек», не только «мудрых и надежных приближенных воевод», но и «вселенского совета», созванного «от всех градов и от уездов градов тех». Особо острой стороной того же разногласия между царской властью и боярами, с взаимными попреками за «высокоумие», стал со времен Ивана III личный суд государя великого князя. Личное право карающей власти искони принадлежало князьям. Епископы недаром внушали св. Владимиру, что он «поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на милование». Но те же епископы поясняли, что князю, конечно, подобает казнить людей преступных, «но с испытом». Осуществление этой власти сложилось в определенную практику великокняжеского суда «с боярами своими», в форму судебных заседаний царя с боярской думой. Это организованный суд, протекавший в обычных процессуальных формах («со испытом»), суд, по отношению к которому Судебник 1497 года устанавливает, как и для суда «детей великого князя» и для суда боярского, размер взимаемых судебных пошлин. Иван III решительно противопоставил этим формально-связанным проявлениям своей высшей судебной власти – притязание на право постановлять решения, которыми налагаются кары и имущественные взыскания помимо правильного судоговорения. «Праведному суду с боярами своими» царская власть противопоставила свою «опалу». Уже при нем слышим протесты бояр против «бессудных» приговоров, как в известном деле князя Оболенского, порешенном великим князем помимо обычного порядка «суда и исправы». А во времена царя Ивана Грозного поднялся с сугубой силой спор об «истинном суде царя и великого князя» в противоположность произвольным царским опалам. Этот спор привел к своеобразному уговору царя с московским народом в 1565 году, когда Грозный уехал из столицы в Александровскую слободу, грозил вовсе покинуть государство, объявил свою огульную опалу на духовенство, бояр, приказных и служилых людей за то, что вся эта среда, через которую государь держит свою землю, «покрывала» по его выражению, от царского гнева тех, кого он захочет наказать «в их винах». Ответное челобитье правящих кругов и всей Москвы гласило, чтобы государь своего государства не оставлял, а в жизни и казни государевых лиходеев – его государская воля. И царь Иван согласился вернуться к власти на том, что ему всех изменников и на всех, кто ему непослушен, класть опалу, подвергать их казни и конфискации имущества. Отпадали два обычая, стеснявшие личный произвол носителя верховной власти в деле осуждения и кары, - печалование духовенства за опальных и соблюдение обычных форм верховного суда. Отпадали сильные моральные и формальные сдержки крайних проявлений самодержавного усмотрения над личностью и имуществом «государевых холопов».

По существу царская власть не приобретала в 1565 году никаких новых полномочий. Писал же барон Герберштейн про Василия III, что государь «применяет свою власть к духовным также, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех». Но Грозный, прямолинейный книжник по складу ума, а по натуре требовательный и крайне самолюбивый деспот, стремился не только вырваться из каких-либо формальных стеснений своей власти, а сломить общественное мнение окружавшей его среды, добиться безусловного повиновения не только за страх, но и за совесть, полного и покорного признания всех своих деяний, отказа от малейшего их осуждения, от всякой как формальной, так и моральной, сдержки самых крайних проявлений своей самодержавной воли. Глубоко усвоил он те воззрения на царскую власть, которые так поражали барона Герберштейна в придворной среде времен Василия III. Иноземец-наблюдатель записывает с изумлением, что русские открыто считают волю государя – волей Божьей и верят, что все дела государя совершаются по Божьей воле, так как царь во всем совершитель Божественной воли. Недаром отмечает он, что если спросить русского о чем-то сомнительном и непонятном, то обычно получаешь ответ «про то ведает Бог да государь».

Личная власть царя, помазанника Божия, возносилась на недосягаемую высоту над всяким житейским правом, над всякой житейской правдой. Основная идея самодержавия в признании высшей власти и воли государя источником и верховным критерием всякого права и всякой правды. В этом воззрении сущность того, что поклонники русского абсолютизма признали особой «мистикой самодержавия». Яркое выражение найдет эта идея в XVII веке в воззрениях царя Алексея Михайловича, большого поклонника памяти Грозного. Царь Алексей верил в священный характер царского сана, в непосредственное руководительство царской воли божественным «извещением» и поэтому требовал от подвластных не только нелицемерной службы, но и «радостного послушания», осуждая тех, кто «не со всем сердцем» прилежит царю. Отсюда у него постановка милости царской выше всякого права и отрицание личных, частных прав перед верховным усмотрением государя. А в XIX веке та же идея воскресает с новой силой в официальной теории Николаевского абсолютизма, согласно которой верховная власть, как орудие Провидения, имеет для общественной жизни то же значение, что личная совесть, просветленная религией, для частных житейских отношений. Теория безусловной власти разрастается до учения о безусловном авторитете царской власти. В этой ее эволюции заложены глубокие основы восточного цезарепапизма, метафизической надстройки над реальной действительностью самодержавия. Так и Грозный признавал ответственность царской власти перед Богом за чистоту веры в подвластном народе и призвание светской власти руководить религиозно-нравственной жизнью населения страны.

На деле над Московской Русью прошли разрушительные бури эпохи казней и дворцового разгула, разгрома бытовых традиций и устоев силой царской опричнины. Мертвой зыбью затихали они, отравляя подозрительностью, затаенной враждой, сыском и произволом опал «мудроправство» Бориса Годунова. Общественная совесть не формировалась проявлениями такой власти, а замирала в «безумном молчании всего мира» по меткому слову чуткого современника. А когда боярская среда получила вновь возможность поднять свой голос, она заговорила о судебных гарантиях от произвола царской карающей власти. Боярский царь Василий Шуйский обязался в особой «крестоцеловальной записи» никого не казнить, ни у кого не отнимать имуществ, «не осудя истинным судом с боярами своими».

В попытке отстоять перед крайностями царского самовластия правоохранительную функцию боярской думы лежит основной мотив боярской оппозиции XVI века. В этой функции состояло существенное значение думы, а она неотделима от боярской службы советом, от правообразующей деятельности боярских приговоров. Но в этом круге понятий и стремлений нет «правительственного предания, шедшего из уделов»: его основа старше, шире и глубже, и искать ее надо в исконной традиции о связанности княжеской власти обычно-правовой «стариной и пошлиной». Во главе оппозиции царскому самодержавию видим, преимущественно, представителей титулованного боярства. Но защищают они не удельно-вотчинные княжеские притязания, а боярскую старину и – шире – земскую старину.

Однако рядом с этим земским моментом боярской оппозиции стоит другой – родословный. Царская власть, все более расходясь с боярством, находит себе новую социальную опору в организации более демократических слоев населения. Устроение на новых началах воинской службы и податного тягла разрушало в корень привилегированное служилое и землевладельческое положение потомков владетельного княжья, а затем и всего знатного боярства. Защита земской обычно правовой старины тесно переплеталась с защитой привилегий боярского класса. Оба эти создания гибли вместе под ударами самодержавия. Иона нашла себе мощную поддержку во враждебных боярству интересах средних слоев русского общества, главным образом – носителей рядовой службы и мелкого служилого землевладения. Опираясь на них, боевая сила самодержавия смогла развернуться свободно против боярства и всей земской пошлины.

VI

Рядом с князьями и боярами стоят в большой близости к великокняжеской власти «государевы богомольцы». Церковь была в старой Руси крупной общественной и политической силой. Русская митрополия – часть Константинопольской патриархии – имела вне Руси высший центр своего церковного управления во власти «вселенского» патриарха Византии. Патриарх поставлял на Русь главу местной церковной иерархии, по общему правилу, из клириков царствующего града. Образованный иерарх, облеченный обширными полномочиями, являлся в страну, которая представлялась просвещенной Византии варварским миром, как носитель высшей культуры и представитель высшей, независимой от местных сил, духовной власти. Такая организационная основа русской иерархии давала ей, в значительной мере, самостоятельное положение в русском политическом мире. И это самостоятельное значение русской митрополии в ряду местных политических сил увеличивалось раздельностью и дробностью политического господства русской княжеской власти. В XIV и XV столетиях разделение русских земель между двумя крупными политическими организациями – Литовско-русским государством и Великорусским великим княжением чрезвычайно осложняло положение митрополии всея Руси. Переход митрополичьей резиденции из Киева на великорусский север во Владимир, связал митрополию ближе и теснее с великорусскими отношениями и интересами. Владимирский двор митрополита всея Руси стал центром для тех общественных групп - великокняжеского боярства и духовенства – которые с особой остротой переживали тягостные последствия распада более широких политических связей в удельно-вотчинном дроблении территории и власти. В этой среде возник в первые годы XIV века при митрополите Максиме замечательный памятник письменности – обширный летописный свод, общерусский по кругозору и основной тенденции, общерусский и по материалу, собранному из местных записей о событиях в северной, западной и южной Руси. Эта же среда, при личной поддержке митрополита Максима, вдохновила тверского князя Михаила Ярославича принять титул великого князя всея Руси и сделать неудавшуюся, но показательную попытку возродить подчинение всей Великороссии единой и более сильной великокняжеской власти. Ближайшие преемники митрополита Максима – Петр и Феогност – глубоко усвоили те же великорусские политические тенденции, но, вместе с великокняжеским боярством, которое отхлынуло от Твери к Москве и здесь нашло искомый центр новой объединительной работы, направляют силу своего пастырского влияния на поддержку стремлений московских князей к усилению великокняжеской власти.

В таких условиях нарастает процесс национализации русской церкви. Преемником Феогноста на митрополичьей кафедре видим крупного политического деятеля, который вышел на митрополию из боярской среды великокняжеского двора и волею судеб стал не только правителем церкви, но и руководителем политической жизни Великороссии. Ярче и более последовательно, чем при его предшественниках, служит теперь высшая иерархическая власть целям мирской политики – в защите притязаний московского князя на великорусское великое княжение, в усилении его власти над другими владетельными князьями северной Руси, в борьбе с Литвой за западнорусские области. Митрополит-правитель вдохнул в великокняжескую политику определенную идеологию – церковно-религиозную и, тем самым, национальную. В оживленной переписке с Константинополем и в пастырских наставлениях русским князьям митрополит Алексей развивает воззрение, что православная Русь - часть священной христианской политии, политического тела Церкви, а власть великого князя всея Руси и русского митрополита – органы его устроения и защиты. Отсюда, с одной стороны, вывод, что борьба Москвы с «языческой» Литвой «огнепоклонника» Ольгерда заслуживает сочувствия и поддержки всего христианского мира, а, с другой, требование, чтобы русские князья блюли свое «одиначество» с великими князем, скрепленное крестным целованием, и служили его делу своей ратной силой под страхом отлучения не только митрополичьего, но и патриаршего.

Политика митрополита Алексея ставила ребром вопрос о великорусском характере митрополии, о превращении русской церкви в учреждение Великорусского государства. Но был он не московским митрополитом, а «Киевским и всея Руси». Национально-великорусское направление его деятельности придавало односторонне-политическое значение его иерархической власти над русскими епархиями Литовско-русского государства. Митрополия оказалась на безвыходном распутье. Неизбежным становилось ее разделение между двумя поместными церквями – великорусской и западнорусской. Великий князь Дмитрий Донской шел на это, по смерти Алексея, лишь бы сохранить в своих руках назначение кандидата на митрополичью кафедру и ее влияние в составе активных сил великокняжеской политики. Но значительная часть духовенства дорожила исконным единством митрополии. Это единство имело и свой, притом не малый, политический вес, как условие влияния Москвы на православные области западной Руси, особенно же на русские земли, колебавшиеся между Москвой и Литвой, в которой они искали опоры против московского засилья. Затяжная церковная смута, суть которой в борьбе за и против притязания московского великого князя избирать кандидата в митрополиты, за и против единства митрополии, кончилась победой этого единства и независимости митрополии от великокняжеской власти. Митрополиты Киприан и Фотий порвали с традициями Алексея, отделили свою политику от великокняжеской, поставили себя в положение митрополитов всей Руси, которые правят церковью, опираясь на высшую иерархическую власть константинопольского патриарха, а в делах мирских стремятся наладить приязненные отношения к светской власти обоих великих княжений – великорусского и литовского. Москва потеряла на время одну из существенных опор своих властных притязаний. А митрополия, с другой стороны, выступает в эти годы весьма требовательной защитницей своих мирских интересов и своего пастырского авторитета, перед которыми должен склониться великий князь, духовный сын отца своего, митрополита всея Руси.

Подчинение митрополии и всей церковной иерархии великокняжеской власти имело для последней огромное значение не только в сферах международных и межкняжеских отношений. Церковь была носительницей не только духовной, но и весьма значительной мирской общественной силы, благодаря крупным размерам землевладения церковных учреждений и их экономической роли, как единственного обладателя сравнительно крупного денежного капитала. Размеры церковного землевладения не поддаются сколь-нибудь точному учету. От середины XVI века – а за первую его половину едва ли можно предполагать особенно большой рост этого землевладения – имеем сообщение иноземца, будто монастырское землевладение охватило до трети всех земель Московской Руси. Можно признать, что такое глазомерное определение было сильно преувеличено, вероятно даже намеренно и тенденциозно, теми собеседниками из московского боярства, от которых получил свои сведения капитан Чанслор, передавший их автору рассказа о далекой Московии Клеменсу Адаму. Но если мы вспомним ряд благоприятных условий развития этого землевладения – крупные земельные вклады князей и вотчинников-бояр, хозяйственную энергию монастырей, их значение как первой на Руси капиталистической силы, широкие размеры льгот и пожалований в их пользу, острую тревогу, какую вызывает рост именно монастырского землевладения в московском правительстве и светском служилом обществе во времена Ивана III, а с другой стороны сравним сообщение Чанслора с обычным для позднего западно-европейского средневековья определением размеров церковного землевладения в 1/5, ¼ и даже 1/3 всех земель той или иной страны, - возможное преувеличение такой расценки не представится чрезмерным. Рядом с монастырским стоит землевладение епископских кафедр и крупное землевладение самой митрополии.

Положение этих земель в составе великорусского княжества было, по существу, тождественно с положением княжеского и боярского землевладения. Вотчины принадлежали отдельным церковным учреждениям, которые и были, в лицах своих начальных властей, полноправными их владельцами. Среди них митрополичьи вотчины составляли особую крупною единицу, и только этих вотчин касались грамоты и порядки, какими были обеспечены права и имущества митрополии. У других духовных вотчинников – епископов, игуменов – были свои, помимо митрополии, права, гарантии и грамоты. Это ставило их в прямые, непосредственные отношения к княжеской власти наряду со светскими крупными землевладельцами.

Митрополит стоял особо. При Киприане положение митрополии определено совместно великим князем и митрополитом в уставной грамоте, которой придана форма протокола их соглашения. Она и по содержанию близка к договорам между великим князем и его «братьей молодшей» - князьями удельными. Уставная грамота 1392 года обеспечивает самостоятельность митрополичьего суда и управления и ограничение повинностей и платежей населения митрополичьих волостей обычной стариной и пошлиной с отменой всего, что вновь «учинилось»; сбор дани только на уплату татарского выхода в определенном размере оброка-урока по старым оброчным грамотам, с его отменой в те годы, когда не придется давать дань татарам; выступление митрополичьих бояр и слуг в поход под командой митрополичьего воеводы только в тех случаях, когда сам великий князь лично выступает во главе всей ратной силы великого княжения. Внесена в эту уставную грамоту и гарантия иммунитета монастырских вотчин: в монастырские села великому князю не посылать агентов своей власти и не судить их населения: ведают и судят их игумены, а при совместном суде судебный доход делится пополам между великокняжеским и монастырским судьями. Но это не попытка общей гарантии вотчинных привилегий Церкви, а касается она тут только тех монастырей, которые определены как «извечные митрополичьи». «Свои» монастыри были и у владык-епископов, и у князей. Значительнейшие и много второстепенных тянуло ко двору великого князя. При сохранении за митрополитом его юрисдикции и власти иерархической по церковным делам, эти монастыри даже в период наибольшей самостоятельности русской митрополии находились в непосредственной зависимости от великого князя по вотчинному землевладению и привилегированной подсудности игумена, всей братии и монастырских людей великокняжескому суду. Жалованные грамоты, укрепляя вотчинные льготы населения и вотчинную власть игумена, закрепляли связь монастырских владений с великокняжеским двором и устанавливали за ними характер великокняжеского пожалования. Политически власть великого князя над церковными учреждениями вне территории собственных владений митрополии была ближе к ним и сильнее, чем власть главы русской церкви. Недаром видим великого князя в роли защитника церквей и монастырей в Москве и по городам от церковных налогов и поборов митрополита. Монастыри с их обширными вотчинами были предметом особого попечения великокняжеской власти и управление их делами стягивалось все плотнее ко двору великого князя, пока в XVI веке не стало одной изважнейших функций Приказа Большого Дворца.

При таких условиях понятно, что назначение игуменов, особенно в более значительные монастыри, было делом весьма существенным для великого князя и перешло фактически в его руки. Само сооружение новых монастырей происходило обычно с прямым участием великокняжеской власти, по крайней мере в том смысле, что возникающие монастыри, как только обстроятся и поставят свое хозяйство, спешили заручиться жалованными грамотами на свои земли и угодья, на право заселять свои вотчины пришлыми людьми со льготой в государевых пошлинах, на освобождение от подчинения местным властям с прямой подсудностью центральному великокняжескому суду.

Значительная была, с другой стороны, зависимость от великого князя епархиальных архиереев. Средневековая русская епархия представляла собой не только духовно-церковное, но и административно-владельческое учреждение. Само церковное управление, т.е. отношение архиерея к подчиненному белому и черному духовенству, было пропитано началами светского властвования. В центре архиерейского управления стояла деятельность архиерейского дома по суду и расправе над белым духовенством, которое обложено данью и оброками с церковных земель и сборов, и по управлению владычными монастырями, обширными вотчинами и их населением. По делам всего этого управления орудовал целый штат светских архиерейских чиновников, служилых людей разного калибра, наместников и дворян, приказчиков, десятильников и тиунов. Элементы епархиального и вотчинного управления характерно переплетались и сливались в духе общего строя отношений исторической эпохи, когда всякое властвование легко и неизбежно приобретало владельческий уклад. При подобном типе епархиального быта и строя архиереи сближались с боярами-кормленщиками и вотчинниками по своей социальной физиономии и по своей роли в общественном и политическом быту Великороссии. Епископы и игумены – «государевы богомольцы» - примыкают к княжескому двору, стоят в ряду – по сану в передних рядах – с боярами в княжеских советах и княжеской политической деятельности, и вместе со всей высшей общественной силой сосредотачиваются по мерее образования единого великорусского государства ко двору государя великого князя.

Глубоко были заложены во всем строе старорусской жизни основания подчинения Церкви носителю светской власти. Интересы внутренней и внешней политики великокняжеской власти и общее направление ее эволюции к полному едино и самодержавию настоятельно требовали всестороннего использования этих возможностей. Завершение национализации митрополии на великорусской почве, как учреждения в строе Московского государства, стало необходимым элементом строительной работы московских великих князей.

Княжение Василия Темного – время озлобленной и кровавой смуты, в которой рушились последние устои удельно-вотчинного строя, принесло Московской Руси по ликвидации пережитого кризиса образование той сильной великокняжеской власти, какую унаследовал Иван III, а также упразднение прежнего самостоятельного и самодовлеющего значения митрополии. По смерти митрополита Фотия (1431 г.) на митрополию наречен свой русский кандидат, епископ Иона. Но политические интересы Византийской империи, изнемогавшей под турецким напором, привели к поставлению на Русь митрополита Исидора, грека, который примкнул на Флорентийском соборе к унии с Римом. Его поездка в Италию, возвращение, низложение и бегство затянули на ряд лет прочное решение судеб Русской Церкви. Только в конце 1148 года в Москве решились на поставление Ионы собором великорусских епископов, хотя бы и ценой разрыва с Константинопольской патриархией. Иона явился завершителем деяний Петра и Алексея и стал, вслед за этими святителями, третьим святым московским митрополитом. Канонизацией их памяти Москва освящала национально-великорусские тенденции своей митрополии.

С этой поры преемство на митрополичьем престоле обходится, к немалому смущению местных строгих церковников, без обращения в Константинополь за патриаршим благословением. Вскоре даже появится в «обещательных грамотах» новопоставляемых епископов обязательство отнюдь не принимать на митрополию ставленников византийской патриархии. Преемство на московской кафедре определяется впредь либо благословением предшественником преемника, как Иона благословил Феодосия, Феодосий Филиппа, либо избранием кандидата на епископском соборе, а по существу выбором государя, князя великого, который возводит нареченного на митрополию по провозглашении и поставлении его собором епископов. Великорусская митрополия стоит перед светской властью без всякой внешней опоры и сходит на положение учреждения в составе Московского государства, влиятельного, но зависимого фактора великокняжеской политики, и живет местной великокняжеской жизнью, местными московскими интересами под властной рукой государя великого князя, опекуна русской церкви и вершителя ее судеб. Таким подчинением митрополии светской власти закончена была эволюция зависимости всего сложного строя и состава русской церкви от мирской правительственной силы. Верховная власть Великороссии, приняв царский титул, стала в то положение относительно церкви, какое сложилось для всего православного Востока на византийской почве.

К этой роли руководителя судьбами Церкви вел московского государя ряд весьма существенных интересов и отношений. Здание московского вотчинного государства заключало в себе церковные учреждения, общественное значение и социальная сила которых были слишком крупны, чтобы светская власть могла иначе разрешить вопрос о своем отношении к ним. Покровительство монастырскому и епископскому землевладению, усиление и регламентация его привилегий, развитие могущества митрополии долго играли роль одной из опор, одного из средств самого роста великокняжеской власти, подобно тому как такой же ее опорой было землевладельческое и правительствующее боярство. Но вторая половина XV века принесла быструю и коренную перестановку всех этих отношений на иную почву. Московский великий князь вырос в вотчинные государи всей Великороссии и стал забирать в свои руки самодержавное распоряжение ее силами и средствами, начал трудное и сложное дело их организации на нужды своего «государева дела». Встретив на этом пути привилегии и самостоятельную силу своих «вольных слуг» он закончил их превращение в «государевых холопов» без сколько-нибудь крупных потрясений. Но та же, по существу задача, стала перед ним и по отношению к церковным магнатам. Тут камнем преткновения была не вольность сильного и влиятельного общественного слоя, а издавняя льготность владений «государевых богомольцев» и принципиальная независимость и неприкосновенность священного сана. Власть московских государей входит в церковь в облачении царского сана. Расцвет идеологии, основы которой были заложены на русской почве митрополитом Алексеем, освящает и углубляет подчинение церкви светскому властителю. На Русь перенесена византийская идея о царе, как главе «священной христианской политии», об органической необходимости царской власти для полноты церковного строя: «невозможно, внушали византийцы своим русским ученикам, христианам иметь церковь, а царя не иметь, ибо царство и церковь находятся в тесном единстве и общности и невозможно отделять их одно от другой». Московское царство приняло наследие Византии, павшей под ударами турецкой силы, и стало «третьим Римом», православным царством, единственным во всей вселенной. Царь – верховный правитель и церкви, и государства. Притязания церковного авторитета не идут глубже и дальше идеала оцерковленного государства, т.е. такого, где царская власть, хранительница канонов и правоверия, руководится церковно-религиозными идеями в своей властной деятельности как по отношению к церкви, так и в сфере светского правления. И это уже много, так как предполагает связанность державной власти морально-религиозными нормами и церковно-каноническими положениями, истолкователем которых является церковная иерархия. Пастырский долг духовенства – печаловаться царю о страждущих и обиженных, наставлять его в истинных понятиях о добре и правде, обличать его духовные и неправедные деяния. Долг царя, как человека-христианина, вникать в эти наставления и принимать их безропотно. Но облеченный властью, которой вручены Богом милость и суд, все «церковное и монастырское» и всего христианства попечение, он решает и действует. Верховной волей государя определяется личный состав иерархии. Его повелением собираются церковные соборы, он ставит им задания, властно входит в их делопроизводство, сообщает своим утверждением обязательную силу их постановлениям. Помимо его властной воли не могли быть решены никакие вопросы церковной дисциплины, богослужебного обряда, важное и мелкое, принципиальное и внешнее церковного обихода. При большом бытовом интересе церковного дворца ко всему этому обиходу личная царская воля и личные воззрения государя получили для церкви крупное и постоянное значение.

А там, где перекрещивались между собой общественные и материальные интересы церковных учреждений с целями и стремлениями государственной власти, возникали трудно разрешимые коллизии. Существенные и житейски-реальные, эти коллизии ставили с большой остротой основной вопрос о согласовании церковного авторитета с неограниченным никакими нормами вотчинным самодержавием. Внутренняя принципиальная неразрешимость подобной задачи наложила свою печать на судьбы церкви в Московском царстве.


VII

Овладев всеми нитями властвования, московский великий князь приступил с резкой решительностью к устройству такой ратной силы, которая была бы всецело в прямом и непосредственном его распоряжении. Упразднение самостоятельных местных политических властей приняло при Иване III характер завоевания. Даже в тех случаях, где не было при этом военных действий, новый правитель действует как в завоеванной стране. Права населения, их гарантии и удостоверение в актах и грамотах прежнего времени подвергаются ломке и пересмотру под предлогом, что то грамоты «не самих великих князей», а выданы только местной, второстепенной правительственной властью. В смутные годы Василия Темного, князья, боровшиеся за вотчинные владения, выставляли требование, чтобы при возвращении вотчичу земель из чужого захвата, для него не были обязательны акты пожалования, отчуждения, даже купли, совершенные при прежней власти. Такое требование было дальнейшим развитием принятого в строе удельно-вотчинного владения общего правила, которым отрицалось землевладение князей и бояр в пределах чужого княжества, по крайней мере без особого на каждый раз разрешения местной власти. Широко и последовательно проводили это требование новгородцы в своих сделках с великими князьями, настаивая на кассации сделок купли или иного приобретения, которые его нарушили. В межкняжеских договорах оно лишь отчасти ограничивалось соглашениями союзных князей о сохранении вотчин за вольными слугами, которые отъедут от одного князя на службу к другому. Иван III обобщил эту традицию и придал ей новое значение, когда почувствовал себя вотчинным государем на всех великорусских княжениях. Местные права и отношения должны для сохранения законной силы получить утверждение и признание от его власти, единого источника всякого гарантированного права. Так великокняжеская власть выдает после покорения Твери тверским боярам свои государственные грамоты на их тверские вотчины и жалует их заново боярским званием, зачисляя в состав великокняжеского боярства. Но далеко не всегда дело сводилось к такому только формальному действию, которое, впрочем, и само по себе имело большое принципиальное значение.

Великий князь – глава обширного государства – нуждался в большой армии и средствах ее содержания. В центре его воинской силы стоял его личный полк – «двор великого князя», преемник древней дружины. Организация нового войска получила в духе вотчинной власти характер расширения этого великокняжеского двора до размеров великорусской государственной армии, а первые шаги в этом деле, как момент собирания власти, приняли форму увеличения количества дворовых слуг великого князя за счет «дворов» младших князей и бояр. Исконная основа содержания ратной силы – землевладельческий доход – требовала соответственного расширения возможности распоряжаться достаточным земельным фондом. Великокняжеская власть устремляется в ряде крутых мероприятий к пересмотру и перестройке землевладельческих отношений, подчиняя всякое частное право своей державной вотчинной воле.

«Перебор» людей и земель, примененный в таких широких размерах Грозным в эпоху опричнины, стал очередным делом в политике Ивана III по отношению к некоторым из областей, вновь подчиненных его непосредственному властвованию. Особо грозный характер получил этот прием властного действия в сочетании со старинной мерой репрессии против непокорных областей – «вывода» из них целых групп населения, какой применен был, например, к Рязани еще Всеволодом III. Такой «вывод» был видом опалы и кары, но, по существу, под его грозной и гневной формой, осуществлялись иные цели – организационные и военно-колонизационные, как сосредоточение военно-служилых сил в определенных местностях или их стягивание к правительственному центру.

В конце шестидесятых годов XV века Иван III снял ярославских князей с их родовых насиженных гнезд; «простились они со всеми своими вотчинами навек, подавали их великому князю Ивану Васильевичу», а он дал им взамен волости и села в иных своих владениях, вырвав с корнем их прежнее местное влияние. Княжеская власть над Ярославской землей перешла в руки московского боярина-наместника, который «отписывает на государя» села и деревни местных землевладельцев, записывает в великокняжескую дворовую боевую службу местных бояр и детей боярских. Такая запись местных служилых землевладельцев в государеву службу производилась, несомненно, и в других областях. Так организованы кадры ратной силы разных ярославцев, дмитровцев, кашинцев и т.п., которые «служат великому князю». Это была служба личная, не все местное население, годное в службу по личным свойствам и землевладельческому положению, втягивалось в нее, а с выбором и в порядке принудительного перечисления за великого князя местных бояр и дворян – в дети боярские его государева двора. При Василии III эта практика сложилась в нормальную систему: «каждые два или три года, так сообщает барон Герберштейн, государь производит набор по областям и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у кого лошадей и служителей», а служат они «по достаткам своего имущества» ратную службу, от которой редко дается отдых, по местным уездным спискам. Но далеко не всех князей-вотчинников постигла судьба ярославских отчичей. Большинство осталось «княжатами» на своих землях – крупными привилегированными вотчинниками. И в течение XVI века немало мелкого служилого люда, по старому, служит не великому князю, а этим княжатам и близким к ним по положению боярам или церковным властям. Только грозы опричнины и мероприятия последних десятилетий царствования Ивана Грозного завершили начатое его дедом.

Падение вольности Великого Новгорода сопровождалось «выводом» и «перебором» людей и земель в весьма широких размерах. Приняв Новгород под свою державу, Иван III велел распустить из княжеских и боярских дворов служилых людей и зачислить их на свою государеву службу. А новгородские бояре и дети боярские били челом и приказывались в службу великому князю. Но дело на том не кончилось. Политическое брожение новгородского общества дало Ивану III повод вывести из Новгородской земли в несколько приемов все местное боярство и отписать на себя его вотчины. Эти бояре были поселены на землях, пожалованных им в Московской области, и вошли в состав московского служилого люда. По-видимому, значительная часть новгородского боярства удержалась, притом, в боярском звании, по крайней мере, среди бояр Московского государства встречаем затем ряд новгородских фамилий, другие вошли в разряд второстепенных государевых слуг – детей боярских и дворян. Но вывод новгородский не ограничен боярами. К концу восьмидесятых годов XV века он захватил большое число житьих людей и купцов, а на их место переведены московские дети боярские и купцы, которых великий князь пожаловал дворами и землями высланных «на Низ», а те расселены по городам Московского государства. Самый размер этих перетасовок выходит за пределы простой репрессивной меры. В этих суровых и резких формах проходит перед нами, с одной стороны, организация на развалинах новгородского народоправства государевой ратной службы в новгородской окраине Московского государства: обширные конфискации владычных, монастырских и боярских земель, частью за действительную или мнимую «вину», частью под предлогом, что это старинные земли великих князей, освоенные новгородцами в период упадка княжеской власти в Новгороде, дали в руки великокняжескому правительству значительный земельный фонд, который пошел на содержание служилых людей, а частью – на оброчные волости – доходные статьи княжеской казны. С другой стороны, в этих мероприятиях видим первые, революционные по приемам, опыты той политики искусственного сосредоточения к московскому центру руководящих общественных сил и средств торгово-промышленного капитала, которая так характерна для московского государственного строительства. При Василии III такому же выводу подверглись верхи псковского общества, поистине не было преувеличения в словах Герберштейна, что великокняжеская власть распоряжается по своей воле жизнью и имуществом всех.

В новом военном строе не могло быть места ни союзным, ни служилым князьям, которые выступают во главе своих полков как особых тактических единиц и на ратном поле стоят рядом с великокняжеским войском, «где похотят». Единство организации и командования, планомерность боевого действия требовали их превращения в государевых воевод. Устроение ратной силы, базированное на служилом землевладении, встречало противоречие в полноте вотчинных прав и должно было ее сломить ради перехода в руки государственной власти распоряжения личными, годными в службу, силами населения и землей, как источником служилого обеспечения. «Старина и пошлина» частных прав отступает по всей линии под напором самодержавной власти и нужд «государева дела». Царская власть последовательно проводит во вторую половину XVI века отрицание добровольной частной службы и зависимости свободных людей, которые вступлением в нее ускользали от требований государства. Частная служба такого рода трактуется законодательством как холопство. Только холопство еще признается видом зависимости от частновладельческой власти, которая выводит человека из прямого отношения к государственной власти. Перед свободным человеком ребром становится вопрос: стать холопом частного лица или признать себя слугою государя. Царский Судебник ограничивает и свободное разрешение этой дилеммы, запрещая служилым детям боярским и их детям, которые еще не несли службы, поступать к кому-либо в холопы, кроме тех, кто отставлен от службы. Указное законодательство требует уничтожения служилых кабал, выданных на себя детьми боярскими, преследует добровольную службу «без крепости», создает внутренне-противоречивое представление о «добровольном холопстве», настаивая на определении и полной ясности положения путем закрепления в холопстве таких «добровольных» слуг, а в борьбе с фиктивными сделками, которые прикрывали частную зависимость долговыми обязательствами, начинает трактовать кабальных людей как холопов, проводя решительную грань между граждански-полноправным положением, которое обусловлено непосредственным подчинением лица государственной власти, и всякой частной зависимостью, как холопством. Это процесс все более глубокого проникновения государственного начала в сферу частных отношений разрушал «сеньориальные» отношения старого строя, но неизбежно перешел затем в разрушение самого института холопства созданием его «условных» и «срочных» форм, пока привлечение холопов к государственной повинности не прекратило самого существования этого учреждения. Упраздняя шаг за шагом средостение частновладельческой власти между собой и живыми силами населения, самодержавная власть развивает, с другой стороны, свой вотчинный, владельческий тип последовательной политики в области служилой организации землевладения.

Все люди, годные в службу государеву делу, должны ее нести. Все земельные имущества, организованные в более или менее значительные землевладельческие хозяйства, должны быть предназначены на обеспечение такой службы. Указом 1556 года «о службе всем людям, как им впредь служить» царь Иван Грозный установил определенный размер ратной службы землевладельцев: «со ста четвертей(около 50 десятин) доброй угожей земли человек на коне и в доспехе в полном, а в дальний поход о дву конь». Эта норма касалась всех владельческих земель, без различия их правового положения. Все должны нести «уложенную службу». Но проведение в жизнь такого принципа требовало регламентации самого размера и распределения землевладения в зависимости от задач и условий организации ратной силы.

Крутые приемы, с какими приступил к этому делу великий князь Иван III, должны были глубоко встревожить мир крупных землевладельцев. Отдельные и массовые конфискации с «выводом» владельцев из насиженных гнезд для их «испомещения» в иных местностях грозили, казалось, полным разгромом вотчинного землевладения. Великий князь Иван III оставил за княжатами многие их вотчины в родовом владении, но сузил само вотчинное право запрещением их отчуждения по воле владельца. При Василии III эти ограничения сложились в целое «уложение» и были распространены на второстепенных вотчинников – детей боярских. Эти постановления были подтверждены верховной властью в начале самостоятельного правления Ивана Грозного, но в эпоху деятельности «избранной рады» - интимного совета при молодом царе, утратили, в значительной мере, силу. Влиятельный кружок протопопа Сильвестра и А.Ф. Адашева стремился сгладить напряженные отношения между самодержавной властью и ее родословными слугами, провел возвращение многих вотчинных владений в княжеские и боярские руки и действовал в духе умиравшей «старины и пошлины», сдерживая царское самовластие. «Политическое противоречие» между строем государевой власти и социальным укладом правительствующей среды, так ярко охарактеризованное в трудах В.О. Ключевского, от этого только обострилось и нашло бурное разрешение в судорожном разгроме боярской среды кровавыми казнями, а боярского землевладения «перебором земель и людей» целыми уездами в эпоху опричнины. Законодательство шестидесятых и семидесятых годов XVI века обрушилось, преимущественно, на старинные княжеские общины. С одной стороны, они представляли собой наиболее крупную социально-политическую силу, а с другой, были обломками прежней удельно-вотчинной княжеской самостоятельности, причем, однако, их превращение в обычные вотчины с широким правом отчуждения и распоряжения противоречило, по существу, идее сосредоточения всей княжеской власти на Руси в руках государя великого князя и старой традиции об их семейно-княжеском характере с правом перехода к прямым вотчинам, но с притязанием великого князя на все выморочные вотчинные княжества, которое Иваном III возведено в общую норму московского княжеского права. Указное законодательство Ивана Грозного воспретило княжатам все виды отчуждения вотчин – продажу, отдачу в монастыри, мену, дарение, поставило переход вотчин в иные руки в зависимость от особого на каждый раз соизволения государя, ограничило долю вдов и дочерей в наследовании, сведя ее к временному пользованию «на прожиток». Вотчинное землевладение, подчиненное общей норме службы с земли, должно было принять характер части государственного земельного фонда, с определением объема прав владельцев в прямой зависимости от потребностей «государева дела» и общей земельной политики правительства. Сложнее было дело с церковным землевладением. Обязанность военной службы лежала и на нем: митрополичьи отряды шли в войско великого князя, подобно княжеским, под командой особых, митрополичьих воевод. В Новгороде владычный полк составлял особую боевую единицу, подвластную архиепископу, и все святительские и монастырские общины давали воинскую силу, подобно боярским. Значение церковных земель, как фонда, обеспечивающего ратную силу, не могло не привести к постановке вопроса о дальнейшем использовании их на государево дело, и вопрос этот стал крайне остро при Иване III. Не только общая презумпция верховного права великокняжеской власти на всю землю княжения, обусловленная вотчинным характером этой власти, но и особые отношения ее к церковным учреждениям, особенно к землевладельцам-монастырям, внушали великому князю притязание на прямое распоряжение церковными землями. Пересмотр владычного и монастырского землевладения в Новгородской области привел к отписке на государя значительной его части, насколько знаем, без протеста со стороны русских церковников. Осуществляя эту меру, Иван III выдвинул утверждение, что, по существу, это земля государя великого князя, неправильно освоенная церковными учреждениями: потому неправильно, что по постановлениям новгородской вечевой власти, а не по единственному основанию признанного, с московской точки зрения, права – великокняжеским пожалованиям. Дело не ограничилось пределами Новгородской области. Иван III приступил к пересмотру владельческих прав монастырей-землевладельцев в более широких размерах. Грамоты, удостоверяющие способ приобретения вотчин – данные, купчие, меновые – взяты в казну великого князя, например, у Кирилло-Белозерского монастыря. В пригородных слободах великокняжеские писцы отбирали на государя монастырские дворы, оставляя за монастырями только некоторые, в указанном числе. В то же время Иван III устанавливает ряд ограничений для расширения церковного землевладения в будущем, запрещает – по крайней мере, в некоторых областях – церковным учреждениям приобретать вотчины, а князьям и боярам отдавать их в монастыри. Поход на церковное землевладение сопровождался расширением иного способа содержания церковных учреждений, так называемой «ругой», т.е. выдачей из государевой казны соответствующих средств деньгами и натурой. Закончив цикл новгородских конфискаций отпиской с благословения митрополита Симона земель и угодий для наделения служилых людей, Иван III дает, с другой стороны, грамоту на ругу со всех новгородских пятин Софийскому собору. Исследователь «попыток к обращению в государственную собственность поземельных владений русской церкви в XVI веке» А.П. Павлов склонялся к признанию, что в этих мероприятиях крылась цельная программа перестройки на новых основаниях всей системы содержания церковных учреждений. Принятые на государево иждивение, они вошли бы тесно и покорно в рамки его вотчинного властвования.

Но церковь встала решительно и гневно на защиту своего достояния. В «сине православия» - на первой неделе великого поста – появился возглас: «все начальствующие обидящие святые Божьи церкви и монастыри, отнимающие у них данные тем села и винограды, аще не перестанут от такого начинания, да будут прокляты» , предостережение, к которому через триста лет прибег и ростовский архиепископ Арсений Мацевич в попытке противодействовать секуляризации церковных имений императрицей Екатериной II. Выступили церковники и с более спокойными аргументами. Знаменитый Волоколамский игумен Иосиф поставил вопрос о церковном землевладении в своих посланиях на почву русской правовой традиции и житейской практики. Игумен-полемист как бы дает великому князю урок по истории русского права в опровержение его отрицаний законности этого владения, разъясняет, что монастырское и вообще церковное землевладение имеет два исторических и правовых основания в ктиторстве и в княжеских пожалованиях. Ктиторы, созидатели обителей, обеспечивали их имуществами, которые на веки вечные получали религиозное значение, как дар благочестивых людей Богу, ради вечного поминовения памяти жертвователей во спасение их душ. Князья утверждали и охраняли эти владения заклятием на нарушителей церковных прав с угрозой проклятия в сем веке и в будущем. В поддержку вывода о неприкосновенности этих имуществ из раскрытия источников и святости прав на них Церкви, Иосиф выдвигает моральное оправдание материальных средств Церкви – в обеспечение церковного благолепия и церковной благотворительности, в значении монастырей как культурных учреждений, как школы для будущих иерархов из «почетных и благородных» лиц, принявших постриг.

Однако на церковном соборе 1503 года был поднят вопрос, чтобы, по крайней мере, у монастырей впредь не было вотчин, а жили бы чернецы по пустыням и кормились своим трудом. Иосиф Волоколамский приписывает почин этой постановки вопроса великому князю Ивану III, который-де захотел отнимать села у церквей и монастырей. Но выступила с таким требованием группа церковных идеалистов-нестяжателей в лице своего учителя и руководителя Нила Сорского. Сама постановка вопроса на почву соборного рассмотрения, как дела церковного, только подчеркивала слабую сторону позиции, занятой великокняжеской властью, и не спасла ее от поражения. Великому князю Ивану III пришлось отступиться от слишком смелых и прямолинейных планов секуляризации церковных имуществ. Впрочем, такое отступление не означало какой-либо победы Церкви над ее окрепшей и глубоко укоренившейся зависимостью от государя. в частности, в руках светской власти осталось прямое средство привлекать монастырские и святительские вотчины к нуждам ратного дела. Иосиф Волоцкий строго осуждал митрополита Серапиона за раздачу церковных земель боярам и детям боярским. Конечно, тут речь идет о светских лицах митрополичьего двора, но такие церковные слуги не были освобождены от государевой воинской службы, а должны были выступать в поход с вотчинными вооруженными воинами и «даточными людьми». Притом, с реорганизацией всего военного строя, исчезло самостоятельное значение особых митрополичьих воевод, и контингенты таких воинов входят в государевы полки наравне с другими. Получился известный компромисс между требованиями великокняжеской власти и привилегиями крупных духовных вотчинников, усиленный практикой назначения на церковные должности по воле великого князя, подчинением светской власти – ее выбору и контролю – назначения светских архиерейских чиновников, ее вмешательством во все хозяйственное управление и дисциплинарное заведывание монастырями и епархиями через Приказ Большого Дворца и непосредственными царскими распоряжениями. Особое средство самозащиты от крутых проявлений самодержавного властвования – вес церковного авторитета – не устранил от духовных владельцев такого же подчинения их вотчин государевой власти, какое сложилось и для бояр-вотчинников.

Подчинившись требованиям светской власти, вотчинное землевладение вошло в строй Московского государства как существенный его элемент, но не вполне согласованный с его принципиальной, самодержавно-вотчинной основой. Особенности княжеско-боярского землевладения не выдержали этого противоречия и были разбиты в бурные времена опричнины. Церковные вотчины дольше сохраняли черты своей старины, медленно приспособляясь к окружающему укладу жизни, и только XVIII век преодолел эти черты, и то после больших колебаний и моментов реакции к прежнему строю отношений.


VIII

Развитие вотчинного землевладения(светского) было с древнейших времен в тесной связи с переходом от первоначального строя дружины к организации территориальных (поместных – в основном значении этого слова) войск. Уже в конце Киевского периода все чаще встречаем определение дружин не по именам князей, а по городам (дружина владимирская, киевская и т.п.). Такие дружины-отряды местных землевладельцев были сгруппированы вокруг своего городского центра. Их прямое наследие – отряды уездных вотчинников, которые служат великому князю в XV веке. Мероприятия Ивана III и его преемников расширили и упорядочили их организацию, но этим далеко не ограничились. Великокняжеская власть берется за энергичное творчество в развитии поместных войск и их земельного обеспечения и создает обширную систему поместного верстанья, все углубляя свою силу по распоряжению земельными фондами Великороссии. Пользование селами и деревнями из состава владельческой земли для содержания слуг наделением их хозяйственными участками на началах условного владения было давним приемом в монастырских, владычных, митрополичьих, боярских и княжеских(дворцовых) имениях. Этой практикой создавался особый вид землевладения, которое возникало и прекращалось вместе со службой, не сообщая служилому человеку права распоряжения имением, не отвердевая до вотчинного права. Верстание в государеву службу многих людей при Иване III сопровождается наделением их такими поместьями, а с середины XVI века слагается в целую систему устройства служилого класса и управления им.

Царский указ 1556 года имел в виду установить такое «строение воинству», чтобы царская служба была вправду, «без лжи». Государь находил, что многие овладели излишними землями, а службой оскудели, так что служба их не против государева пожалования и собственного их вотчинного владения; установил «уложенную службу» с земли в точно определенном размере и повелел для ее уравнения, смотря по количеству земли, произвести землемерие в поместьях, отобрать «преизлишки» и разделить их между неимущими. Это был, по существу, тот же перебор людей и земель, какой производил в свое время Иван III. Но освобожденный от порывистого и революционного характера, он укладывался в деловые рамки постоянной правительственной работы.

Правительственная работа по устроению воинства началась раньше этого указа организацией знаменитой в истории служилого класса «московской тысячи». Царь Иван Васильевич повелел в 1550 году сосредоточить в Москве тысячу «лучших слуг», детей боярских вместе с боярами и окольничими, которые должны быть всегда готовы «в посылки» по правительственным поручениям. Кто имел вотчины недалеко от Москвы – служить эту «московскую службу» с вотчины, а у кого в данной местности земли нет – получает поместье. Поместья даются и в придачу к вотчинам, если тех недостаточно для обеспечения служилого человека и его служебной годности. Эта тысяча должна была впредь пополняться, преимущественно, сыновьями тысячников, и только при их непригодности «прибором» со стороны. Служба «по московскому списку» стала мечтой и венцом карьеры провинциального служилого люда. Но проникали в него заслуженные люди изредка и с трудом, в порядке исключительной награды и милостивого пожалования: московский список был в значительной мере забронирован началом «отечества».

Одновременно с составлением первой «Тысячной книги» - списка первых тысячников, московские дьяки приступили к работе над «Государевым родословцем». В него были внесены фамилии знатнейших и ближайших к царскому престолу княжеских и боярских родов. Так очерчивался и определялся основной круг родословных людей-носителей местнических привилегий. К тому же общественному слою принадлежали и «тысячники» первой статьи – младшие члены боярских родов, которые и сами постепенно проходят в состав думного боярства. Родословна и вторая статья тысячников – и в ней есть лица первостепенного по местничеству боярства, а остальные – второстепенная знать, выходившая на пути придворного и должностного возвышения к чинам думного боярина или окольничего. Пестрее по социальному составу третья статья Тысячной книги – наиболее людная по количеству. Тут рядом с «молодыми службою» членами родословных фамилий видим не мало выходцев из рядового уездного дворянства, даже бывших новгородских боярских послужильцев. Сюда «прибирали» больше по служебной годности, чем по признаку «отечества», но сама запись в московский список выделяла служилую семью из рядовой массы и давала впредь ее членам преимущество к возвышению в службе и общественном положении.

И вся масса провинциального служилого люда тянулась к московскому центру по служебным и землевладельческим интересам. Она поделена в каждом уезде на три статьи. Первую, высшую, составлял «из городов выбор» - отборные уездные служилые люди, которые периодически «годовали», обычно по 3 года, в Москве для несения московской службы в дополнение к тысячникам. Эта «московская служба» требовала все больше деятельных сил. Несших ее посылали во всякие «посылки», назначали на воеводства и осадными головами, ставили во главе отрядов ратной уездной силы, служилых инородцев, казаков или стрельцов и т.д. Служба в «выборе» открывала отдельным лицам путь к прямому переходу в состав «московского списка», но главное ее общественное влияние – в выделении на местах руководящей группы «выборных» дворян каждого уезда. Вторую провинциальную статью составляли «дворовые» дети боярские – основная боевая сила, ходившая всем городом в ближние и дальние походы. Третья статья – «городовых» служилых людей несла преимущественно гарнизонную, осадную и милицейскую службу на местах.

Так весь строй военно-служилого землевладельческого класса расположен в стройной иерархии, применительно к организации его государевой службы. Но распределение его личного состава по категориям не сводилось к одному признаку, не опиралось на единый критерий. Основные задачи всей организации выдвигали значение служебной годности по личным свойствам и исправности служилого человека, но по всей постановке дела она, с другой стороны, обусловлена имущественной обеспеченностью землевладельца, который должен выступать в поход. Московская служба была еще расходнее, посылки и посольства приходилось выполнять, в значительной мере, на собственный счет. Государево денежное жалование выдавалось изредка –через два года в третий или по особым распоряжениям, в скудном размере и в виде пособия или награды за особо-исправную и сверхурочную службу. Государево дело опиралось на эксплуатацию не только личных сил, но и материальных средств служилого люда. Зато правительственная власть сама и создавала эти средства, наделяя служилых людей поместьями в дополнение и взамен вотчин. Создавало оно и сам служилый класс, развивая его количественный состав новыми и новыми «верстаниями». Никакой, по существу, общественной самостоятельности за таким классом оставаться не могло. Весь он, во всем своём бытии, - функция правительственного строя. Местные общественные связи – по уездам – созданы и обусловлены территориальным укладом мобилизационных группировок и порядками управления всем служилым делом. Периодические пересмотры уездного служилого люда присланными из Москвы «разборщиками», составление списков с распределением служилых людей по статьям происходили при ответственном участии окладчиков, выбранных уездным дворянством, являвшемся группой, ответственной за добросовестность «разбора». Эти операции имели значение не только для построения служилой иерархии «статей». Ими определялось и верстание поместными окладами, от которых зависели, впрочем, никогда их не достигая, фактические земельные «дачи». Некоторое внутреннее противоречие вносило во всю эту правительственную работу над служилым классом то значение, какое при всем том, имело начало «отечества», родового происхождения служилого человека. Разверстывали служилых людей на статьи не только «по службе и по прожиткам», но и по «отечеству». Лишь сочетание всех трех разнородных признаков определяло положение служилого человека. Поэтому и родословный человек мог «захудать» при лично-служебных и материальных неудачах, и неродословный мог пробиться вверх, до московского списка включительно, а при исключительно удачных условиях – и выше, и тем самым создать новое, высшее «отечество» для своих потомков. «Породой государь не жалует», но миом государева пожалования «породе» грозит захудание, а сила его может создать и новую породу. Во всю эту поместную систему втянуто своей служилой стороной и вотчинное землевладение, разлагается в ней, теряя постепенно свои специфические черты особого правового института и сходит на уровень условного служилого землевладения.

Организация военно-служилой силы не могла ограничиться устройством службы дворян и детей боярских. Потребности постоянной обороны окраин создавали новые и новые трудности. Так в упорном наступлении на юг московская власть отодвигает все дальше от центральных областей укрепленную границу, то обгоняемая в этом движении вольной народной колонизацией, то увлекая ее за собой. Закрепление и оборона границы и всей «украины» вызвала появление новых городов и городков. Для «государева дела» привлекают сюда местные боевые силы казаков с их атаманами, организуется ряд гарнизонов путем перевода и добровольного перехода ратных людей из других местностей и путем «прибора» на службу «вольных гулящих людей». Для содержания всего этого «новослужилого» люда создается мелкопоместное землевладение, часто путем наделения целой группы служилых людей в общей меже общей «дачей». В немалом числе эти мелкие ратные люди выходили из среды крестьян-переселенцев, которые садились тут на «приборную службу». Слагался особый, пестрый, изменчивый по личному составу, своеобразные низший слой военно-служилого люда, который жил крестьянским хозяйством и бытом, а по своему социально-экономическому типу занимал среднее положение между дворянами «меньших статей» и крестьянством. Эти предки будущих однодворцев стоят вне системы поместного войска, как служилые люди «по прибору» в отличие от тех, чье общественное положение и самосознание нарождающегося сословного типа выдвигают начало службы «по отечеству».

Вся эта организация военно-служилых общественных групп, непосредственно и крепко зависимых отцентральной власти, ковала для царского престола новые нити властвования над страной. , Боярство теряет свое основное государственно-политическое значение. Крупное землевладение – средневекового феодального типа- отступает перед новой социальной силой среднего и мелкого служилого землевладения помещиков и вотчинников.


IX

Строй служилого класса и служилого землевладения сосредотачивал в распоряжении верховной власти не только личные силы Московской Руси, годные в боевую службу, но и ее землевладельческие средства. Организация торгово-промышленного класса приводила в жизнь те же тенденции по отношению к деятельным силам торгово-промышленной среды и торгово-промышленному капиталу.

По покорении Новгорода правительство Ивана III распространило на Новгородскую область свои порядки сбора торговых пошлин – тамги(с цены товара), мыта (с провоза), весчего, померного и т.д., и обратило особое внимание на постановку областного-провинциального торга. Княжеская власть Великороссии боролась, в своих фискальных целях, с вольным волостным и сельским торгом, который ускользал от наблюдения ее агентов и пошлинных платежей. Известны указы Ивана III о концентрации торговли приезжих купцов в городах и уездных торговых пунктах с запретом торговать в разъезд по волостям и монастырям. Такой мелкий торг разрешается только местным жителям, а мотив: торгуют беспошлинно. Правительственными указами устанавливаются пункты разрешенной ярмарочной торговли, под страхом конфискации всего товара за нарушение подобных предписаний. Новые торговые пункты возникают либо по правительственному почину, либо по ходатайству населения. Происходит иной раз перевод торга из одного места в другое. Разрешается открытие ярмарочной торговли в новом месте, но при условии, что оно отстоит достаточно далеко от соседнего старого торга, чтобы не составлять ему серьезной конкуренции, которая вызвала бы недобор в обычных торговых пошлинах.

Эта регламентация внутренней торговли привела, в духе организационных приемов московской власти, и к принудительному переводу торгово-промышленных людей из одного города в другой. Сокрушая былую силу Новгорода, Иван III подверг выводу не только бояр, но и житьих людей, и многих купцов новгородских. Трудно сомневаться, что у этой политической меры была и государственно-экономическая сторона. Торговая политика Ивана III по отношению к Новгороду имела в виду больше направление внешней торговли, чем воздействие на распорядки внутреннего торга. В союзе с Данией начал он вековую борьбу России за свободу Балтийского морского пути от шведского засилья, и, в то же время, подавляет новгородскую ганзейскую торговлю, чтобы перетянуть западные торговые сношения к Москве. В постепенном росте централизации Великороссии видную роль с той поры видную роль играет последовательное сосредоточение в Москве решительными мерами правительства наиболее значительных и деятельных торгово-промышленных сил, товаров, иноземной торговли. В Москву переводятся по царским указам провинциальные торговые люди, которые выделились «по городам» размерами торговых оборотов, промышленники разного промысла, ремесленники нужных государеву дворцу и столице ремесел, какие достигли особого развития в той или иной местности. Во второй половине XVI века слагается цельная система организации торгово-промышленного класса, аналогичная строю служебного люда. И этот класс должен всецело подчиниться требованиям «государева дела» во всей своей деятельности, во всем своем профессиональном быту. На верху этого класса стоит группа крупнейших торговцев-капиталистов, гости торговые, руководители оптовой торговли. Это звание становится «чиновным» и государь жалует торгового человека «гостиным именем», и такое пожалование вводило купца в ряды «гостей больших», честь которых охранялась, по царскому Судебнику, взысканием за бесчестье в десять раз большим, чем за оскорбление рядового посадского человека. Гости изъяты из связей круговой поруки по платежу черного посадского тягла, потому что они люди не тяглые, а именитые беломестцы. Наравне со служилыми людьми владеют они вотчинами, а подсудны центральному великокняжескому суду, обычно – в лице боярина, ведающего государеву казну.

Эти гости торговые – главный финансовый штаб царя и великого князя. Они ответственные руководители торговой финансовой службы по сбору торговых пошлин и продаже казенных товаров. Им с целовальниками из второстепенного московского купечества и местных провинциальных купцов поручалось заведование таможенными и питейными дворами, как и управление казенными соляными или рыбными и др. промыслами. «Верные» головы с целовальниками обязаны представить сумму годового дохода с вверенной им статьи, равную ожидаемой по примеру прошлых лет или вообще намеченной в приказе, а недобор пополнить из своих средств. При их несостоятельности за них расплачивались избравшие их с актом «выбора за руками» торговые корпорации. Служба гостей, непосредственно известных московским властям, была более индивидуальной. Другие группы торгово-промышленного класса отбывали ее по избранию или по очереди, за ответственностью всей коллегии. Наряду с заведованием сборами разного рода и доходными статьями, на гостей и купцов возлагалась оценка казенных товаров, например, соболиной казны и иного пушного товара, собранного в значительных количествах в виде ясака с инородческих племен русского северо-востока, а затем и Сибири, и возможно, выгодная их распродажа. В товарищах и целовальниках по разным видам финансовой службы бывали торговые люди из гостиной и суконной сотен – сосредоточенных в Москве корпораций «лучших» торговых людей. Их состав пополнялся, по мере надобности, из состава зажиточных торговцев московских и провинциальных черных сотен, которые горько сетовали и жаловались, что правительство обессиливает их торговую и платежную силу систематическим изъятием наиболее экономически-крепких и устойчивых элементов.

За вычетом этого, так сказать, гильдейского купечества, рядовая посадская масса организована в тяглые черные сотни. Посадские общины тяглых людей также делились на статьи по «прожиткам», несли очередные посадские службы у себя на месте и на стороне, по посылкам в ближние города, тянули государево тягло по мирской раскладке и сближались по образу жизни и бытовому укладу с крестьянами черных государевых волостей, особенно в мелких городских пунктах. На русском севере особенно крепка эта близость посада и волости, однороден по существу их экономический быт в занятиях земледелием и промыслами. «Посадские люди и волостные добрые», а то и «все крестьяне посадские люди» - одна общественная среда «уездных людей», которая и выступит цельным социальным элементом, когда тревожное время Смуты призовет ее к политическому действию.

Посадские люди вместе с крестьянами составляли тяглое население Московского государства. Отделение тяглых платежей и повинностей от обязанности воинской службы определялось постепенно. Пережитки общей ратной повинности можно встретить еще в XVI и даже в начале XVII века, когда случалось по крайней нужде привлекать торговых людей к гарнизонной службе. С другой стороны, постепенно выработался переход от податных привилегий вотчинного землевладения к общему освобождению от тягла личного, дворового боярского хозяйства при сохранении тяглых обязанностей помещичьих и вотчинных крестьян. Служба и тягло стали государственным назначением двух основных разрядов населения – служилого и тяглого, государевых слуг и государевых сирот.

В старину, в XIV и начале XV века, сиротами называется в грамотах той эпохи часть населения княжеских и монастырских вотчин, которая встречается и в редких документах, касающихся светского частного землевладения, и отличается полусвободным состоянием от свободного крестьянства тех же вотчин. Исторические потомки древнерусских изгоев, которые жили под сильной вотчинной властью на княжеской и церковной земле, сироты эти не имеют права свободного перехода. Они, а не так называемые старожильцы, первые предки позднейшего крепостного крестьянства. В то время как грамоты, упоминая про переход крестьянина из одного владельческого имения в другое, употребляют выражения «вышел» и «приняли его», про сирот говорят: «выбежали» и «переимал» их новый владелец. В эпоху развития вотчинного государства термин «сироты» означает все тяглое население по отношению к великокняжеской власти – в соответствие с наименованием бывших вольных слуг государевыми холопами. Оба термина означали гражданскую неполноправность, а послужили для осмысления нового уклада зависимости населения от верховной власти царя и великого князя. Вотчинный характер государственного властвования нашел себе яркое выражение как в этой терминологии, так и в общем представлении, что вся земля в пределах великого княжения есть земля государя великого князя. Свободное отчуждение крестьянами их земельных участков касалось пашни, покосов, угодий на великокняжеской земле: «продаю я, такой-то, - писали в купчих, - тебе, такому-то, землю государя, князя великого, а покосы и пахоты наши». Это представление в связи с организацией государева тягла легло в основу положения крестьянского населения в Московском государстве.

Полная реализация вотчинной власти великого князя над крестьянскими волостными общинами предполагала бы организацию управления ими через агентов его власти, близких к населению, подобных «посельским» приказчикам дворцовых и вотчинных сел. Такой властью, похоже, предназначено было стать волостелям, которых великий князь назначает для заведования отдельными волостями, оставляя за наместником только высший уголовный суд – дела о душегубстве и междуволостные «общие» дела. Великокняжеский волостель становится во главе волостного мира и властно вмешивается в его распорядки. Волостель распоряжается волостными угодьями, запустевшими участками и т.п., творит суди расправу с участием крестьянского волостного мира и его выборных властей. Трудно, по недостатку данных, определить, насколько волостельское управление успело получить широкое применение во времена Ивана III. Несомненно то, что оно не сыграло той роли, какая ему предназначалась, не стало исходным пунктом развития, так сказать, общегосударственного вотчинного управления. На это дело у московской власти не хватило организационных средств, да и личных сил, и середина XVI века принесла крутой поворот в строе управления Московским государством: замену кормленщиков-наместников и волостелей выборными земскими учреждениями.

Несравненно глубже, чем на порядках управления, отразился вотчинный характер государственного властвования на общем социально-правовом положении крестьянства. Отношение к нему правительственной власти всецело определяется интересами обеспечения служилого землевладения и государева тягла. В этом отношении самодержавное вотчинное господство достаточно подготовлено политикой жалованных грамот, которая укоренила в сфере крестьянского волостного землевладения и землепользования преобладание властных великокняжеских распоряжений над силой народного обычного права. Раздача в вотчину крестьянских волостных пустошей, пожалование в вотчину целых волостей знатным пришельцам «за выезд» на службу к великому князю –обычные явления предыдущей эпохи – были лишь бледными предвестниками того разрушения волостного быта и волостного права, какое принесла с собой система поместных верстаний. При развитии служилого землевладения крестьянские волости шли в поместную раздачу по частям, гибли в поместном дроблении. Исчезала волостная организация, функции мира переходили к служилому землевладельцу, который получал право облагать крестьян сборами и повинностями в свою пользу, но обязан был собирать с них и государевы подати. Его власть становилась между крестьянами и государством, перед которым он отвечал за все правительственные интересы в сельском быту поместья. Про него официальные акты говорили, что он, а не помещичьи и вотчинные крестьяне, «тянет во всякие государевы подати», ему же давались, по нужде, податные льготы. Владелец отвечал и за полицейский порядок в деревне, приобретая тем самым административно-судебную власть над ее населением. Он же наследник волостного мира в хозяйственном управлении: его воля распределяет пустые участки, привлекает и сажает на землю новоприходцев, причем правительственная власть лишь запрещает ему «пустошить» поместье худым хозяйничаньем и разорением крестьян под угрозой отписки поместной дачи на государя. В основном районе служилого землевладения – в южных и западных областях государства, где скапливалась боевая сила страны к боевым пограничным линиям, крестьянские волости вовсе вытеснены и разрушены служилым землевладением в течении XVI века. А после Смуты, когда потребность в восстановлении ратной силы стала крайне острой, а западная окраина была частью во вражеских руках, частью слишком разорена и под ударом новых опасностей, земельные раздачи охватили северо-восточные уезды замосковского края. Черные крестьянские волости почти вовсе исчезли из центральной части государства и сохранились только на поморском севере.

Земельный фонд, предназначенный для обеспечения служилого люда, далек был от обилия и избытка. Поместные «дачи» постоянно оказывались меньше «окладов», и сами помещики «приискивали», где взять то количество земли, которое «не дошло» в их оклад. В раздачу шли не только волостные и вотчинные земли, взятые на государя, но часто также дворцовые, которыми, однако, пользовались для этой цели с большой осторожностью. Земли было много, но «жилой», которая только и годилась в обеспечение служилого люда, оказывалось мало. На эксплуатации личной и земельной силы страны для государева дела глубоко отражалась слабая населенность Московской Руси.

Удержать при земле трудовую и платежную силу, иметь ее на крепком учете было постоянной заботой правительственной власти. Со времен «неминучей дани» татарскому хану князья принимали меры к охране основного источника платежной силы – тяглых людей и их земель – от расхищения княжеским дворцовым хозяйством, боярским и монастырским вотчинным землевладением. Навстречу этой тенденции шло стремление тяглых волостных общин сохранять полноту своего трудового и платежного состава, не отпускать на сторону своих членов, кроме разве тех, кто ликвидирует сове хозяйство и свои отношения к волости путем передачи и того, и других новому «жильцу» в свое место. Только такой выход из общины признавался законным. Тех, кто ушел, не поставив в свое место жильца и покинув участок «в пусте», можно принудительно вернуть как «выбежавшего» с нарушением общественной повинности. Это условное прикрепление лица к тяглу, а по тяглу к волости и к земельному хозяйству, естественно переходило, при острой недостаточности трудовой сельской силы, в безусловное закрепление за крестьянами (как и за посадскими людьми) их тяглого состояния уже как сословного признака, что и завершилось в XVII столетии.

Систематическая организация государева тягла укрепила тяглые повинности и за населением частновладельческих вотчин и поместий. Но тут, в условиях землевладельческого хозяйства и управления, роль общинной власти переходила к владельцу, хотя бы он и сохранял самодеятельность сельского общества по делам управления имением. К нему переходило естественно и притязание на сохранение старожильцев в составе своего поместья или вотчины, тем более, что с этим были связаны как обеспечение его служебной годности, так и выполнение обязанности «не пустошить» поместья. Пополнение этого состава на место «выбылых» происходило, прежде всего, за счет вольного, неответственного по тяглу сельского населения – привлечением к поселению на свободных участках младших членов крестьянских семей и несамостоятельных по хозяйству сельских людей, но не старожильцев. Эти последние могли перейти на новое жилье только без нарушения интересов волости и ее повинности, высвободившись из круговой поруки путем замены себя другими лицами.

На владельческой земле положение тяглого населения осложнялось отношениями к владельцу. Такое поселение вводило новоприходца в сферу зависимости от вотчинной власти, не только в хозяйственном, но, в большей или меньшей степени, и в судебно-административном отношении. Само хозяйственное положение владельческих крестьян неправильно освещается в нашей научной литературе, когда его пытаются подводить под понятие аренды. Жить у кого-либо в крестьянах не значит быть арендатором. Привлечение крестьян на владельческую землю было средством не простого извлечения арендной платы (деньгами или натурой), а усиления рабочих сил имения или расширения его запашки: это прием деятельной организации владельцем его вотчинного или поместного хозяйства. Владелец наделяет крестьянина землей, дает ему избу и другие хозяйственные постройки, инвентарь, хлеб «на семена и имена» до первого урожая, словом «помогу», которая окупается переходом участка из пустого в жилой, дает нередко и ссуду – в долг, который нарастает в свойственных старинному экономическому быту крупных процентах. Зато в его распоряжении рабочая сила, которая эксплуатируется и в форме уплаты оброка и разных мелких сборов, и в виде обязательных работ на господский двор и на хозяйской земле. Нет основания сводить эти отношения к арендным. Размер и состав повинностей определялся местной обычной «стариной и пошлиной», которая в крупных благоустроенных монастырских вотчинах иногда формулировалась в целом владельческом «уложении» и во владельческих «уставных грамотах», а в рядовых вотчинах и поместьях держалась обычаем и реальными условиями экономического быта. Лишенная иной санкции, кроме угрозы отпиской поместья на государя за «пустошенье», она была, однако, явлением достаточно определенным и устойчивым, чтобы найти себе выражение в перечне обычных владельческих доходов и в упоминаниях грамотами на поместные дачи о сборе дохода «по старине». Новоприходцы сидели обычно ряд лет на льготе в государевых податях и владельческих сборах, а затем «тянули со старожильцами вместе», т.е. входили по «силе» в обычный строй отношений данного имения. Это окончательно вводило их в мирок владельческого имения, как обособленной экономической и административной единицы. Постепенно нарастал ряд ограничительных условий для обратного выхода. Уклад сельскохозяйственных работ прикрепил бытовым обычаем отказ из крестьянства и отпуск крестьянина владельцем ко времени их окончания – к знаменитому Юрьеву дню осеннему, который в царском Судебнике 1550 года узаконен и определен двумя неделями: до и после 26 ноября. Настойчиво добивались владельцы, чтобы законный выход был обусловлен не только сроком, но и полным расчетом. В расчет этот, по Судебнику, входило пожилое – уплата по ¼ стоимости крестьянского двора за год житья и полной его стоимости за 4 года, затем повоз за извозную повинность, которая выполнялась по зимнему пути, иные «пошлины», которые, очевидно, вошли в жизнь на практике, Судебник отвергает. Сложнее был расчет при задолженности крестьянина из-за взятой «ссуды». Первоначально она не состояла в связи с крестьянством, как таковым, и уходящий мог ее «снести», оставаясь должником. Но недостаточная обеспеченность взыскания, особенно при обычном способе погашения ссуды работой, побудила владельцев добиваться такой расплаты до ухода. И эти притязания нашли признание власти. С конца XV века утверждается общее правило, что крестьянин-серебряник, «коли серебро заплатит, тогды ему и отказ». Ушедшие не в срок и без отказа, соединенного с расчетом, рассматриваются как беглые и подлежат принудительному возвращению на старые места.

Все эти сложные условия и требования, какими оброс крестьянский переход, - черты умирания личной свободы крестьянина-тяглеца. Положение русского сельского хозяйства чрезвычайно обострено во второй половине XVI века и переживаемый им кризис нарастает по мере развития колонизационного движения на юг и восток. Обостряется до крайности борьба землевладельцев за рабочие руки. Крестьянский переход вырождается в «вывоз» крестьян одними владельцами «из-за» других с уплатой этим последним всего, что причитается им по крестьянскому «отказу». Смена владельцев лишь усугубляет крестьянскую зависимость, и мировые сделки, какими иногда заканчивались столкновения владельцев из-за вывода крестьян, становятся очень близкими к продаже людей без земли. Все громче раздаются жалобы на повальные побеги, от которых грозит серьезное расстройство и государевой службе, и государеву тяглу. Правительственная власть встревожена обилием тяжб о беглых, о насильственном вывозе «не в срок и без отказу» и т.п., пытается их ограничить установлением пятилетней давности для иска о возврате беглого, но эта мера, проведенная царско-боярским правительством, вызывает упорное недовольство служилой землевладельческой массы, которую она ослабляла в борьбе с крупными владельцами за рабочие руки. И дворянство будет упорно добиваться отмены этих «урочных лет», пока царская власть после уступок в виде продления срока давности не отменит ее вовсе в Уложении царя Алексея. В том же Уложении было выполнено и другое, еще более существенное, домогательство дворянства – установлено вечное закрепощение всего населения владельческого имения, а не одних тяглых дворохозяев, по переписным книгам, кто за кем в них записан. Эти уступки требованиям землевладельческого дворянства не только не противоречили интересам государева дела, но вели к лучшему обеспечению ратной повинности: подлинный учет средств, наличных для ее несения, требовал, как не раз указывали челобитные служилых людей, сообразования ее размера с количеством не числа «четей» земли, а рабочих сил по числу крестьянских дворов в дворянском имении. Найдя в землевладельческом дворянстве свою главную опору после разгрома и упадка старого боярства, царская власть в жертву его интересам принесла интересы трудового сельского люда. С конца XVI века ряд распоряжений верховной власти приостанавливает крестьянский переход и крестьянский «вывоз» в отдельных областях государства или по отношению к отдельным крупным единицам землевладения на «заповедные годы» то на указанный срок, то вообще впредь «до государева указу», который заменит «заповедные годы» - «выходными». Такое разрешение выхода было предоставлено Борисом Годуновым в виде «вывоза» определенным разрядам землевладельцев на два года, но после Смуты крестьянский выход во всех формах исчез из русской жизни и живет только в крестьянских мечтах и толках о выходных годах, да в укоризнах царской власти, что «при прежних государях бывали выходы, а при нынешнем государе выходов нет».

Московское царство вполне подготовило то слияние крестьян с холопами, которое закончено в законодательстве Петра Великого в связи с его податной реформой. Крестьяне вотчин и поместий – «крепостные» люди, право на которых доказывается владельцами по «крепостным» документам разного рода – писцовым и переписным книгам, купчим и духовным грамотам. Не к земле прикрепляется крестьянин, а к личности владельца, не земельная, а личная зависимость составляет существо его положения. Уложение царя Алексея рассматривает крестьян, как живую собственность владельца, когда допускает их личную ответственность за него, подвергая их «правежу» по взысканиям с их господина, или выдачу одним владельцем другому взамен беглых крестьян иных «таких же» из населения его имения. И волостные крестьяне, государевы сироты, бесправные перед державной властью будут по следам Московской Руси признаны в императорский период крепостными государства, с которых идет в казну, сверх общего податного тягла, особый оброк, подобный тому, что владельческие крестьяне платят свои господам, а в XIX веке попадут в заведывание министерства «государственных имуществ». Московское самодержавие коренилось в глубоком закрепощении всех разрядов населения.

X

Политическое здание Московского царства строилось на самодержавном властвовании над всеми силами и средствами страны. Осуществление подобного властвования требовало постоянного и весьма интенсивного напряжения организующей и правящей деятельности центрального правительства.

Вотчинному самодержавию всего более подходило бы вотчинное управление. Но волостели Московской Руси не стали зерном развития бюрократии слуг московского государя. Размеры территории и разбросанность населения при слабо развитых внутренних связях и сношениях делали задачу создания прочной административной сети прямых орудий центральной власти непосильной для Московского царства. Волостели остались такими же кормленщиками, какими были наместники, элементом той же боярской системы управления, которая тяготила центральную власть своей дороговизной и притязательностью, тягостью для населения и слабой деятельностью, бесплодной для пользы государева дела и элементарных нужд охраны порядка и безопасности местной жизни. Преодолеть всю эту устарелую форму управления местными делами стало очередной задачей Московского государства, как только оно сложилось к началу XVI века. Во второй четверти этого столетия правительство вступает на путь реформы местного управления. Оно идет навстречу челобитьям местных уездных обществ, их жалобам на крайнее развитие грабежей и разбоев, на бездеятельность власти, на большие убытки и малую пользу от присылаемых из Москвы специальных сыщиков и обыщиков, и решается возложить местные задачи государственного управления на ответственную самодеятельность общественных организаций. В тридцатых годах XVI века центральная власть, сохраняя за крестьянскими волостными мирами и городскими посадскими общинами их прежнее значение, передает уездным всесословным обществам «губное» дело охраны общественной безопасности, полицейскую власть и уголовный суд. В 50-х годах идет отмена кормлений с передачей всех функций наместнического и волостельского управления выборным от местных тяглых общин. Так были использованы для зарождавшегося на новых основаниях государственного управления исконные навыки земской самодеятельности по сбору тягла, защите общественного порядка и безопасности и отправлению правосудия. На губных старост и целовальников возложена обязанность борьбы с «лихими людьми», их розыска, преследования, суда над ними и расправы под строгой ответственностью и контролем московского Разбойного приказа. На земских старост, излюбленных голов и земских судеек -ответственное заведывание тяглом и всеми повинностями населения и суд по гражданским делам среди местных людей. Притом, царская власть рассматривала эту реформу как льготу для населения, избавляемого от кормленщиков, и возложило на него за такое пожалование особый «окуп» в виде уплаты «оброка за наместнич корм». Однако, по существу, подобная организация местного управления была более ответственной повинностью, чем льготой. В основе земских учреждений XVI века лежал тот же принцип круговой поруки, принудительного «выбора за руками» для отбывания государственной повинности и даровой службы государеву делу, на котором построена затем финансовая служба столичного купечества и провинциального торгового люда.

Широкая организация общественной службы во всех отраслях государственного управления давала возможность обходиться весьма упрощенной административной системой, приспособленной для эксплуатации на государственные нужды личных и экономических сил страны, хотя и непригодной для более сложных и творческих задач центральной власти. Эта власть могла, при таких условиях, держать постоянных агентов лишь в некоторых пунктах для специальных целей –воевод в пограничных городах, городовых приказчиков в крепостях и т.п., обходясь в остальном работой общественных групп и их выборных или временными посылками московских служилых людей для срочных поручений. Элементарный уклад народно-хозяйственного быта и слабое развитие внутренних культурно-экономических связей между отдельными областями Великороссии суживали задачи и ослабляли интенсивность управления ее бытовой жизнью. Московский центр искал лишь таких форм этого управления, которые могли бы обеспечить, с наименьшей затратой его сил и средств, исправное отбывание службы и тягла. Стягивая к себе все более значительные элементы землевладения и торгово-промышленного капитала, этот центр выработал из социальных групп, которые имели руководящее значение в сфере основных экономических сил страны, орудия своего властвования над ними, и остальное «государево дело» (в более широком смысле слова) мог переложить на ответственную самодеятельность местных общественных организаций.

Так получился весьма напряженный социально-политический строй Московского государства. Весь строй земских сил определен задачами служения государеву делу. А над ним выросла организующая, руководящая и контролирующая всю государственную работу система центральных учреждений – боярской думы и приказов.

Разногласие нахи ученых (Сергеевич против Ключевского) по вопросу о том, была ли боярская дума «учреждением» в том строгом значении, какое это понятие получило в юридически-оформленном, бюрократическом строе управления, имеет свой глубокий смысл, как имело его и парадоксальное утверждение Сергеевича, будто указание в царском Судебнике нормального порядка издания новых узаконений по всех бояр приговору было попыткой законом ограничить царское самодержавие. Самодержавная власть стремилась превратить думу в высшее «приказное» учреждение, личный состав которого и вся деятельность целиком зависели бы от ее воли. При сохранении за боярской думой, в силу окрепших местнических традиций, аристократического характера, а за боярской средой самостоятельного общественно-политического влияния, это учреждение плохо укладывалось в рамки хоть и высшего, но исполнительного и совещательного органа приказного управления. Только разгром боярских традиций и боярской силы в суровые годы Грозного и в смутное время осуществил перерождение старой боярской думы в учреждение, которое стало и политически, и социально бесцветным орудием царской власти. Собрание «бояр всех» теряет в XVII веке реальное значение, вырождаясь в церемониальный момент торжественных выступлений царской власти. Подлинная государственная работа сосредотачивается либо в заседании ближних, комнатных бояр государева «верха», либо в деятельности отдельных боярских комиссий и административных заседаний «расправной палаты», как органов приказного дела. Такое перерождение боярской думы стало возможным и неизбежным при окончательном торжестве приказно-бюрократического строя всего управления в Московском государстве.

Преобладание и быстрое развитие приказного начала в московской государственной жизни было главным политическим результатом великого кризиса, пережитого в начале XVII века. Условия, которые привели к этому кризису, коренились глубоко в строе народной и государственной жизни Московской Руси. Замкнутая в себе внешними давлениями татарской и литовской силы, Великороссия внутренне окрепла и сплотилась под властью Москвы. Ее силы, подобранные и скованные в национальное государство под самодержавной властью в борьбе за существование, перешли с роковой неизбежностью, обусловленной общими политико-географическими отношениями, от организации самообороны в наступление и сломили преграды для нового подъема колонизационного движения в южном и восточном направлении. Борьба за торговые и колонизационные пути выводит Великороссию в ряде быстрых успехов далеко за ее этнографические пределы. Завоевание Поволжья и движение в бассейн Дона, в бассейн Днепра через Северскую украйну , а через Новгородскую область к Балтийскому морю ставит исторически-молодое Великорусское государство перед вековечной исторической проблемой организации политической жизни в сложном и неустойчивом хаосе отношений великой Восточно-европейской равнины. Ее только что собранные и элементарно-организованные силы раскидываются вширь ценой глубокого надрыва для экономического, социального и государственного равновесия центральных Великорусских областей. Колонизация новых пространств, открывшихся для народно-хозяйственной трудовой эксплуатации земледельческих и промысловых природных богатств, тяга по стародавним переселенческим и торговым путям всколыхнула население Великороссии и увлекла его на новое рассеяние. Вторая половина XVI века – время внешней силы Московского государства и нарастающего кризиса его народно-хозяйственной базы. В основе тех глубоких противоречий, какие раскрыты кризисом Смуты в социальном и политическом строе Московского государства, лежало одно глубочайшее экономическое противоречие – несоответствие наличных окрепших и организованных сил страны неустранимым запросам ее исторических судеб. Тревожными, жуткими предчувствиями полна письменность Московской Руси времен Ивана Грозного. Чуется, что почва колеблется под зданием Великорусского государства, колеблется его сила и уходит, растекаясь в открытых пространствах Восточно-европейской равнины. Судорожные, грозные приемы властвования царя Ивана Васильевича созданы отражением в его взбудораженной натуре ощущения стихийного процесса, в котором нарастало противоречие внешней мощи самодержавного царства и коренного надрыва его внутренней организованной силы. Экономический кризис обострил до крайности противоречия социальных интересов, разразившихся в Смуте годами напряженной борьбы между отдельными социальными группами. Назревший кризис развернулся в «великую разруху Московского государства», как только – с концом династии «прирожденных» государей – пошатнулась внешняя форма традиционного политического строя. Прекращение династии – грозная катастрофа для государства, построенного на началах вотчинной монархии. Она подвергла тяжкому испытанию московское политическое здание в самых его основах. Какие политические силы удержат единство государственной организации и поддержат ее внутренние связи без твердой опоры в том центре, который ее создал? Царская власть усилилась до полного самодержавия, уничтожая самостоятельное государственное значение и Церкви, и боярства. Она создала иные орудия своего правления в сильно централизованной организации служилого и тяглого классов. Носителями этой системы «государева дела» стали корпорации военно-служилого землевладельческого люда и торгово-промышленного класса. Роль высшей иерархии «государевых богомольцев» и бояр, царских советников, сузилась до значения «царского синклита», стянутого к государеву «верху». Это – советники царской власти, без самостоятельного земского политического значения. Не у них ищет царь Иван Грозный выяснения общего учета сил страны и опоры в трудном решении, вести ли дальше борьбу за свободный доступ к Балтийскому морю и за западнорусские земли при переходе Ливонской войны в более опасную войну с польско-литовской Речью Посполитой, а у «совета всех чинов Московского государства» - у земского собора.

Этот новый тип государственного совещания явился естественным результатом коренной перестройки организованных общественных сил Московского государства. Прежние собрания «всех бояр», деятелей боярской думы и областного управления, вместе с «освященным собором» духовенства, даже расширенный призывом более широкого круга государевых служилых людей, уже не обеспечивали, особенно после отмены кормлений, достаточной осведомленности в подлинном положении страны и не выражали мнения всей среды, на деятельность которой опиралось царское управление. Подобно тем собраниям, и земские соборы XVI века были, по выражению, В.О. Ключевского, совещаниями правительства с агентами его власти. Но строй органов этого властвования был иной, иным стал и состав совещания: призываются приказные люди, служилые люди разных разрядов, группы лиц из торгово-промышленных организаций. Созыв всех «чинов» Московского государства вместе с боярской думой и освященным собором и образует то, что мы называем земским собором. В самом исходе XVI века, когда прервалось существование старой династии московских государей, такому собору пришлось сыграть роль основной политической силы государства в избрании на осиротевший царский престол Бориса Годунова. В смутные годы «великой разрухи Московского государства» в напряженном искании пути к восстановлению законной государственной власти крепнет сознание, что только в «совете всей земли», в земском соборе- источник силы, которая может разрешить такую задачу. Организованные общественные группы – боярство и духовенство, служилый и тяглый классы, объединенные в лице своих представителей на земском соборе, воплощают государственную власть в учредительном собрании, которое создало временное правительство «бояр, князя Дмитрия Пожарского с товарищами», а затем избрало на престол родоначальника новой царской династии – Михаила Романова. Но это был собор иного, по существу, состава, чем прежние соборы XVI века. Формальное различие было невелико с точки зрения людей той эпохи. Избрание так широко применялось при определении лиц на разные должности и службы, что применение выборного начала к лицам, предназначенным для участия в совете всей земли, едва ли проводило сколько-нибудь резкую границу между их значением и теми агентами правительственной власти, какие созывались на соборы XVI века. Избрание представителя на земский собор производилось в XVII веке так же, как «выборы за руками» на должности по губным и земским учреждениям, и такие выборные становились рядом с призванными на собор московскими служилыми людьми, которые могли быть созваны для обсуждения спешного дела и без формальных выборов. Однако, по существу, эти представители, являясь на собор по поручению своих избирателей, с челобитными, где излагались пожелания и требования данной общественной среды, и настойчивым стремлением провести их в жизнь, были новым и значительным явлением московской жизни – народными, вернее – сословными ее представителями. Земские соборы Московской Руси не раз сравнивали с западно-европейскими сословными представительными собраниями. В их общей структуре и в той роли, какую они призваны были сыграть при переломе хода политической жизни страны, действительно много сходного. Это явления одного исторического типа. Но в степени развития, какого этот тип достиг в разных странах Западной Европы и у нас на Руси – глубокие и значительные отличия. Московская Русь по своему и в иных условиях пережила тот момент исторической жизни, который обычно характеризуется по отношению к Западной Европе термином «сословная монархия». Основное отличие может быть определено тем, что в странах Западной Европы возникновение сословных представительных собраний было необходимым и крупнейшим фактором самого собирания власти из ее феодального дробления и рассеяния. На Руси земские соборы явились фактором организации государственного дела в единодержавной и самодержавной монархии, закончившей собирание власти полной победой над удельно-вотчинным ее дроблением. Организованные общественные группы, призванные верховной властью к участию в обсуждении и решении государственных дел, не были, как на Западе, носителями элементов политической власти, а воплощали в своем строе начало ответственных служб и повинностей по «государеву делу». Однако, само обращение царской власти в трудный момент государственной жизни к совету всех чинов Московского государства было попыткой найти в общественных силах страны опору и поддержку, выходящие за пределы безусловного повиновения государевых холопов и сирот. На соборах XVI века руководящие общественные группы призваны к сознательному гражданскому участию в государственной работе. Кризис правительственной власти – основной политический мотив Смуты – призвал их к властным избирательным и учредительным действиям. «Всего мира безумное молчание», тот морально-общественный грех, который, по мнению вдумчивого книжника-современника, навлек на Русскую землю Божью кару великой разрухи, должен был быть искуплен энергичным действием земского мира на спасение родины и разрушенного государственного порядка. В сложившийся уклад социально-политических отношений вливается новое содержание – общественное, гражданское и сословное. «Государево дело» приходится понять глубже и свободнее, как «дело земское», которое имеет свою высокую ценность, независимо от целей и интересов вотчинной державной власти. Общественные силы, которые доведены до этого сознания тяжкими испытаниями «великой московской трагедии», как прозвали Смуту поляки, пробуждены к самодеятельности и самосознанию. Это силы, организованные старой властью и дисциплинированные в отбывании службы и тягла. Сплоченные в уездных и посадских ячейках, они выросли, благодаря централизованной системе организации и управления служилым землевладением и торгово-промышленным бытом, из тесных рамок местных областных интересов. «Великая разруха» заставила их остро пережить ценность государственного единства для землевладельческой и торгово-промышленной жизни. И они поднялись на восстановление государства из развалин Смуты.

Однако, тяжко жилось служилым и тяглым людям под высокой рукой царя и великого князя в годы царя Ивана. Не одни бояре страдали от властного произвола. На них только резче м мучительнее отражались безудержные вспышки царского гнева, унизительные выверты царской подозрительности и жестокие судороги взбаламученного царского духа. Личному произволу царя они противопоставили требование гарантии личных и имущественных прав соблюдением правильных форм великокняжеского суда в судебных заседаниях боярской думы и протест против небрежения обычными порядками верховного управления выработки царских постановлений в «боярских приговорах». Эти основные начала традиционной законности шли, по существу, много дальше отрицания практики опал и случайностей вотчинного усмотрения. Принятые последовательно и до конца, онизаключали в себе отрицание бесправного положения государевых холопов и государевых сирот перед вотчинной самодержавной властью и ее полномочными органами. В крестоцеловальной записи, взятой с царя Василия Шуйского, бояре придали своему стремлению к гарантии от произвола царской карающей власти общий характер: царь Василий целует крест всем православным христианам, что будет судить их истинным, праведным судом, никаким недругам их не по правде не выдаст и будет их оберегать от всякого насилия. Брожение общественной мысли в бурные годы Смуты расширило и углубило этот протест против необеспеченности всех личных и имущественных прав при вотчинном строе власти и управления. Средние общественные слои – служилые и посадские люди –поднялись на защиту государственного порядка не только от разрухи его вражеской силой иноземцев и своих смутьянов. Они ищут такого восстановления этого порядка, который обеспечил бы население от злоупотреблений властей и насилия «сильных людей», утвердил бы всемерно законность в делах суда и управления важнейшими государственными и общественными интересами. Восстановление правительственной работы тесно сплетается с потребностью ее упорядочения. Эти искания поднимаются, при благоприятных условиях, до прямой постановки основного политического вопроса – о безграничных, самодовлеющих полномочиях верховной власти. Договор об избрании на царство королевича Владислава устанавливает ограничение единоличной власти царя боярской думой, боярским судом и советом «всей земли». Организация временного правительства над «всей землей» в подмосковном ополчении 1611 года, как и во втором нижегородском, выдвигает значение «земских приговоров», как основного источника всяких полномочий и правотворческих действий. Но такая постановка политической проблемы обусловлена исключительными обстоятельствами «безгосударного» времени, решением призвать на престол иноземного и иноверного кандидата, необходимостью вручить ополченским вождям высшие полномочия правления земским государственным делом. Она не окрепла в новую политическую доктрину, построенную на идее народовластия, а создана тревогой за судьбу насущных интересов при данных чрезвычайных обстоятельствах. Основные тенденции общественной массы, глубоко консервативной по всему укладу своих воззрений, шли по иному руслу - к восстановлению традиционного политического строя, к воссозданию династии «прирожденных государей», как привычной центральной силы государственного порядка. Много было затрачено историками усилий на разрешение в положительном смысле пресловутого вопроса о попытке формально ограничить власть новоизбранного царя Михаила, и вопрос этот до сих пор считается спорным. И это понятно, хотя бесплодны такие усилия. Понятно потому, что рядом с вопросом о мнимом ограничении царской власти в начале XVII века стоят более содержательные и исторически-значимые наблюдения над общественными настроениями эпохи, измученной потрясением всех основ гражданского быта. Жажда прочного успокоения страны и устроения ее быта создавала новые, более сознательные представления о государственном управлении, которое уже не только «государево дело», а «дело земское и Божие». Все настойчивее выдвигается самой жизнью задача устроения страны, а не только эксплуатации ее сил и средств на нужды «государева дела». Эволюция самого понимания задач государственной власти, характерная для XVII века, та эволюция, которая привела, в конечном итоге, к смене вотчинной монархии полицейским государством с его системой «просвещенной» опеки над всеми сторонами народной жизни во имя «общего блага», вырастала постепенно из крайне тяжких условий московской государственной и общественной жизни. Служилые землевладельцы и тяглые посадские торговцы добиваются закрепления за собой добытых устоев своего социального положения, обеспечения своих классовых интересов, как приобретенных прав. Не участие в верховной власти их манит, а утверждение сложившегося социального строя, как правового, сословного. Их стремления направлены, прежде всего, на то, чтобы отстоять свои интересы от конкурирующих интересов общественных верхов – носителей крупного землевладения, и низов – крестьянской массы, закрепляя за собой перевес социальной силы, но также от произвола правящей власти. Они требуют определения своей сословности, ее признания и обеспечения. А в дальнейшем они не проявят большой политической настойчивости. Испытанная опора московского самодержавия, с ним выросшая и им организованная, средние классы держат в руках основной народно-хозяйственный капитал, и их интересы совпадают, по существу, с интересами государственной власти, которая расширяет в течении XVII века свои заботы о дворянском землевладении и развитии торгово-промышленной жизни, а «общее благо» рассматривает под углом их процветания. Политическая слабость сословного движения зависит, кроме того, от общего уклада тогдашней русской социально-экономической жизни. Незначительное развитие городской жизни и торгово-промышленного оборота не давало опоры росту требовательности торгово-промышленного класса, который на Руси не дорос до экономической и культурной силы «третьего сословия». На первом месте в русском сословном движении – землевладельческое дворянство, которое сохранило все социальные и психологические черты «служилого» класса. Сословные требования дворянства направлены на требование полного закрепощения крестьян с отменой «урочных лет» для сыска беглых и устранением свободы «выхода» для всего населения владельческой деревни, не одних только старожильцев-дворохозяев, более равномерного распределения служебной тяготы, соответственно количеству рабочей силы каждого имения, и служебного возвышения по заслугам вне зависимости от местнических привилегий боярства. Торгово-промышленный класс добивается устранения конкуренции других разрядов населения в торговом деле, реформы обложения, покровительственной политики против привилегий иностранного купечества. И оба сословия сходятся в настояниях на упорядочении судебного дела, чтобы суд стал ближе к населению и давал лучшие гарантии, особенно в делах против «сильных людей», бьют челом о возврате к тем временам, когда в суде участвовали представители местного земского населения. Сходились они и в протестах против привилегированного положения – особенно в государственных повинностях и подсудности – духовной и светской аристократии. И шаг за шагом они добиваются осуществления своих основных пожеланий. Только общественно-политический элемент этих пожеланий встретил решительный отпор. «Холопы государевы и сироты великим государям никогда не указывали», отвечает царская власть на челобитья, которые в ее представлении выходят за пределы материальных сословных нужд. Отвергает она мысль о восстановлении значения земского элемента в провинциальном суде и управлении, утверждая, будто «того никогда не бывало, чтобы мужики с боярами, окольничими и воеводами у расправных дел были, и впредь того не будет». Сурово отвергает царская власть тягу сословных представителей к законодательной инициативе на земском соборе, отзываясь с крайним пренебрежением о «шуме», какой подымают избиратели из-за того, что их делегаты не добились выполнения «разных их прихотей в Уложении».

Сословные пожелания доходили до правительства в изобилии путем челобитных от разных сословных групп на земских соборах и помимо них. Правительство само их вызывало, призывая на земские соборы выборных, «которые умели бы рассказать обиды и насильства и разорения» и обещая, что обсудит с ними «всякие нужды и тесноты» населения и будет «о Московском государстве промышлять, чтобы во всем поправить, как лучше». Но выполняло оно из этих пожеланий лишь то, что было полезно и нужно для интересов «государева и земского дела», а выборных людей держало в положении полезных сведущих людей да покорных челобитчиков. Земские соборы так и не вошли органическим элементом в политический строй Московского государства. Лишь в первые годы царя Михаила они существенная опора еще неокрепшего правительственного авторитета, а затем сходят на роль голоса «всей земли», сословных ее элементов, к которому правительственная власть прислушивается деловито, но с возрастающим недовольством. Слишком громко звучит для ее слуха критика приказного управления и деятельности правящих верхов на соборах 40-х годов XVII века. Эта критика вызывает острую тревогу в связи с народными волнениями, которых основной мотив – недовольство засильем приказной бюрократии и тяжкого закрепощения всех общественных интересов государственной силой. Попытка отдать дело о псковском бунте в 1650 году на суждение земского собора дала настолько неудовлетворительные результаты, что власти приняли меры для усиленного наблюдения за «воровскими» речами, какие раздались в самой столице. Правительство спешит свести на нет практику совещаний со «всей землей». Земские соборы 50-х годов – по вопросу о борьбе за Малороссию – только внешняя форма, без подлинного живого содержания. Опрошенные «по чинам-порознь» члены собора только повторяют готовое решение царя и его боярской думы. И когда московские торговые люди разных статей выступили в 60-х годах с заявлением по поводу запроса выйти из тяжелого финансового кризиса, созданного неудачной денежной политикой правительства, - что они не могут высказываться по столь важному вопросу, потому что это дело «всего государства, всех городов и всех чинов», правительство предпочло идти на решительное признание государственного банкротства, но не созывать земского собора.

Весь этот недолгий период деятельности земских соборов был временем усиленного строения приказной бюрократической системы управления. Земские соборы остались лишь чрезвычайным приемом управления при разрешении особо трудных и тревожных задач. Общие условия государственной жизни не были благоприятны для какой-либо перестройки внутренних политических отношений. После Смуты Московское государство затрачивает огромные усилия на восстановление разбитой в разрухе организации своего социально-политического строя. А внешние его судьбы лишь обострили напряженность этого строя и острую потребность усиленного подчинения всех сил и средств страны все разраставшимся потребностям государства. В первые десятилетия новой династии Московскому государству удалось – и то ценой больших усилий – укрепиться на тех территориальных пределах, какие определились после потерь Смутного времени. Это время восстановления и сосредоточения национальной силы накануне нового периода ее наступательных движений. Постепенно возрождаются старые тенденции этих движений. Разрастается колонизационное движение к Балтийскому морю, в бассейн Днепра, на юг к Черному морю, в Поволжье и на восток в Приуралье, в глубь Сибири. Нарастает и развивается в течении XVII глубокий переворот международного положения Московского государства, который изменил в корень и внутренний смысл его политической работы. В борьбе за Малороссию Великорусское государство вышло на тот путь, который привел его к перерождению в государство Всероссийское, к смене Московского царства Российской империей. Непомерное расширение территориальной базы, на которой строилась Московская государственность получило особый культурно-исторический смысл в связи с чрезвычайным осложнением этнографического состава населения государственной территории. Московское царство, выросшее на великорусской основе, теряет этот свой исконный областной национальный характер. До крайней степени увеличены всем этим историческим процессом организационные задачи правительственной власти и потребность в огромной затрате средств на удовлетворение текущих военных и мирных нужд государства. Закрепощение всех разрядов населения по службе и тяглу достигает в XVII веке лишь большей определенности и законченности, сопровождаясь более строгим разграничением между отдельными сословными группами. Общественный строй Московской Руси представляется людям XVII века в виде стройной системы «неподвижного во веки крепостного устава», которым все государевы люди распределены на четыре «великих чина»: духовный, служилый, торговый и земледельческий, строго разграниченные в государственных повинностях, с одной стороны, в специальных сословных правах и формах деятельности, с другой. Правда, что такая идеальная схема плохо соответствовала действительности. Населению Московского государства мудрено было дойти до строгой кристаллизации в замкнутых сословных формах. Колонизационное движение и рост государственной территории, элементарность экономического быта и условия торгово-промышленной жизни задерживали и нарушали отчетливую дифференциацию общественных классов, поддержать и закрепить которую стремилась правительственная власть.

Усилия этой власти «поставить на мере» службу и тягло, подчинив их распорядку всю социальную структуру страны, вели развитие государственного управления к усилению бюрократической централизации и приказной власти в местном управлении. XVII век – время полного расцвета самодержавной власти и приказной организации ее правительственных органов. Расстройство сил и средств страны после Смуты, их крайняя недостаточность при крупном и быстром росте требований государства, ставили еще более напряженно, чем в XVI веке, задачу создания такого управления, которое сосредоточило бы в руках центральной власти полный их учет и полную возможность управления ими. Тенденция к усилению административной власти и ее большей централизации воплотилась в росте центральных приказных учреждений. Усиленная работа по восстановлению служилого и землевладельческого строя, государственного и народного хозяйства переходит постепенно в ряд попыток разрешить более сложные задачи по развитию новых форм военного дела, торговли и промышленности, по усвоению западно-европейской техники этих отраслей народно-государственной жизни, по более творческому руководству экономическим и культурным бытом страны. Расширяя размеры своего правительственного почина, царская власть создает новые и новые приказные учреждения. Растет их количество, растет и их сила в ходе государственной и общественной жизни. Верховная власть времен патриарха Филарета и царя Алексея испытывает даже тревогу перед этой самостоятельной силой приказных учреждений, деятельность которых вызывает недовольство населения, а поддается лишь весьма относительному руководству и контролю державного верха. Роль личной царской власти в делах правления отступает на второй план, и эта власть характерно противопоставлена в сознании ее носителей и народной массы самодовлеющему строю приказной бюрократии. Она пытается бороться с таким явлением, организуя особо полномочные учреждения из доверенных лиц для борьбы с злоупотреблениями и вообще с теми приказными навыками, о которых царь Алексей отзывался с большим раздражением, как о «злохитренных московских обычаях» и «московской волоките». Эти органы верховного контроля – приказы, «что на сильных людей бьют челом», принимали характер чрезвычайных ревизионных и следственных учреждений – судных приказов, но мало давали прочных результатов. Царь Алексей Михайлович, отстаивая свое возможно деятельное личное участие в делах управления, создал себе особый ближний орган царской деятельности, вне и поверх обычной системы приказных учреждений – в виде Приказа великого государя тайных дел, куда переходили на рассмотрение и вершение, наблюдение и постановку по новому разнообразные дела, особенно близко интересовавшие царя по тем или иным личным или принципиальным соображениям.

Московское царство принимало строй бюрократически организованной монархии. И та же бюрократизация управления охватывает и местные органы правительственной власти. С первыхлет после Смуты центральная власть стремится поставить свои местные органы ближе к заведыванию делом государственного управления в областях, и, несмотря на то значение, какое приобрели местные самоуправляющиеся миры в эпоху восстановления государственного порядка из пережитой разрухи, ищет опоры не в них, а в усилении приказного областного управления. Готовая форма для этого была создана в боевых и тревожных обстоятельствах Смутного времени. Ею оказалась должность воеводы, которая в прежнее время существовала лишь на окраинах, где постоянная опасность пограничных отношений и скопление беспокойного населения – выходцев и беглых из центральных областей – требовали особой бдительности. Воеводы соединяли в своих руках военную власть, финансовое и полицейское управление с судом и расправой по отношению ко всему населению уезда. Условия Смутного времени вызвали назначение воевод со столь же широкими полномочиями в города и уезды Московского центра. Во время земского движения они нередко являлись для него готовыми руководителями. Правительство новой династии сохранило это значение воеводской должности и сделало ее повсеместным учреждением. Этим удовлетворялась потребность усилить правительственное воздействие на ход местной жизни.

Воевода – не самостоятельный наместник, а орган приказного управления, исполнитель подробных наказов и многочисленных отдельных предписаний, присылаемых ему из Москвы. Он и не кормленщик, казенные доходы ведает не на себя, а целиком на государя, не получает и кормов от населения. На деле эта весьма рудиментарно построенная власть стала почти бесконтрольной распорядительницей судеб местного населения. Неосведомленность центральной власти, общее расстройство порядка, усложнение задач управления по мере роста государственной территории заставляли предоставлять воеводам, при всем желании всяческие регламентировать их деятельность, весьма широкие и мало определенные полномочия, предписывая им принимать нужные меры без сношения с правительственным центром, «смотря по тамошнему делу», как окажется «пригоже». А скудость правительственных средств и организационных навыков оставляла воевод на иждивении местного населения. Они и весь их штат кормились «от дел», получая «добровольные» приношения, что не встречало осуждения ни в правительстве, ни в общественных нравах. «Злохитренные обычаи» приказного строя одинаково отравляли и центральное, и областное управление, как черта культурной и материальной бедности Московской Руси.

С такими элементарными формами государственного устройства стояло Московское царство перед задачами огромной сложности, какие созданы общими условиями его внешней, международной, и внутренней, национальной, жизни в XVII веке.


XI


В шестидесятых годах XVII века Московское царство подверглось тщательному изучению приезжего человека – хорвата, католического патера Юрия Крижанича. Первый панславист, Крижанич мечтал о могущественной Московии, как будущей освободительнице славян от иноземного ига. Мечтал он об объединении славян на почве их национально-политических интересов и единой культурной жизни, славянской и католической. Необходимой предпосылкой для осуществления этих мечтаний было государственное, экономическое и культурное процветание Московского государства. Московская действительность жестоко разочаровала Крижанича. Всматриваясь в нее, Крижанич убедился, что самодержавная власть – единственная на Руси активная и творческая сила. Свободная от раздела верховной власти «на многия части», она может рационально руководить народной жизнью, стать выше розни сословных интересов, разумно регулировать социальные отношения, установить полезные и справедливые законы, правильный суд и закономерное управление, развить торговлю и промышленность, насадить жизненно-полезное просвещение. Все это, однако, задачи будущего. Перед нами в лице Крижанича проповедник просвещенного абсолютизма, который полон веры в творческие силы и способности державной власти и человеческого разума и глядит с бодрой надеждой на грядущее, вопреки тягостным впечатлениям окружающей его действительности. А действительность эта нашла в Крижаниче строгого и наблюдательного судью. Самодержавная власть, которую он высоко ценит, является ему на Руси в искаженном, извращенном состоянии. Она выродилась в «крутое владение» и «тиранское царство», которое управляет по худым законам, жестоко и, в то же время, слабосильно, разоряет страну ошибочной финансовой системой, развращает народ винной монополией, принижает его произволом. Московская администрация развращена, с одной стороны, попустительством власти, слишком снисходительной к приказным злоупотреблениям, а, с другой, нищенским содержанием, которое заставляет кормиться от дел, и еще более самой постановкой задач управления, в котором на первом месте казенный интерес, извлечение из народа лишнего «прибытка», а не забота о благосостоянии страны. Развращен и народ всем этим укладом государственной жизни, живет в бедности и невежестве, ничего не делает по совести, а лишь ради «страха казнения», приучен к обману и лености. Все эти грехи и беды русской жизни Крижанич объясняет исторически тем, что начало «крутом владанию» и «людодерству» положил Иван Грозный, не только в силу личного своего нрава, но и потому, что занят был войнами и внешней борьбой, а затем налетели смуты междуцарствия, которые вконец разорили государство, так что новой династии пришлось, прежде всего, восстанавливать и укреплять его. И только по выполнении этого дела стала на очередь реформа всего государственного быта путем новой законодательной работы. Типичный рационалист, Крижанич, с другой стороны, объясняет те же особенности русской жизни «злыми законами», и от разумного законодательства ожидает исправления всех недостатков государственного быта и пороков народной жизни. От «крутого владания» происходит, по его суждению, и малая населенность Руси, и слабое развитие ее производительных сил, и низкий уровень ее культуры. Причину Крижанич берет за следствие и хочет, в духе миросозерцания своего времени, мести лестницу снизу, а строить ее сверху. Но, в то же время, он был прав в понимании очередных задач правительственной власти, и его проекты всесторонней реформы шли навстречу основным тенденциям московской государственной жизни.

Московское царство выросло на великорусской почве, но с середины XVI века вышло за ее пределы на широкие пространства великой Восточно-европейской равнины. Великорусская народность в упорном колонизационном движении и Московское государство в неустанном боевом расширении стремятся к господству над этой равниной, расширяя свое движение к западу, югу и востоку. Без доступа к западному морю неразрешимой была задача подъема народного хозяйства и национальной культуры. Народная земледельческая тяга увлекала население к югу на черноземные и степные пространства лежавшего втуне земельного богатства. И это стихийное движение вслед за боевой и промысловой колонизацией Дона вольным великорусским казачеством вело за собой государственную московскую власть, которая от обороны южной границы неизбежно переходит в последовательное наступление, все более углублявшееся к югу. Южная граница со степным татарским миром была издавна изнурительным кошмаром Великороссии. Открытая для враждебных набегов, вечно тревожная, она требовала непрерывного наблюдения и охраны. Против нежданных набегов крымской орды приходилось ежегодно с весны выдвигать на юг обсервационный корпус ратной силы, организовывать постоянную станичную и сторожевую службу, сооружать укрепленные пограничные линии крепостей, валов и засек. Оборонительная работа эта поглощала много сил и средств, не меньше любой прямой войны. В середине XVII века ряд обширных фортификационных работ на юге и юго-востоке создал непрерывную линию укреплений от Ахтырки на реке Ворскле до Уфы, чем была значительно облегчена оборона этой беспокойной границы. Но южная борьба не была этим закончена. Она указывала на необходимость, ради обеспечения жизни южных окраин, пробиться к Черному морю, как естественной границе Восточно-европейской равнины. К тому же исходу вели и другие политико-географические отношения Великороссии. Вековая борьба за Смоленск с соседней литовской силой и постепенное наступление на Северщину были проявлениями столь же стихийной тяги северо-востока к Днепровскому бассейну, которая была обусловлена стародавними колонизационными и народно-хозяйственными интересами. Во время Смуты эти области были потеряны Московским государством. Стремление вернуть их в состав московских владений не было самодовлеющей политической задачей. За ней подымалась иная проблема – о Днепровском бассейне, о южных путях, помимо которых неразрешим был и весь южный, черноморский международный вопрос. Внутренний кризис Речи Посполитой, разразившийся восстанием Богдана Хмельницкого, развернул этот вопрос во всем объеме. Московское государство втянуто в продолжительную борьбу за Малороссию и довело ее до половинчатого решения на условиях Андрусовского перемирия и «вечного мира» с Польшей 1686 года. Все это движение к югу выводило Московское государство на новую и широкую арену международных отношений Ближнего Востока. В конце XVII века Россия вступает в первые русско-турецкие войны, открывая тем новую эру своей позднейшей вековой международной деятельности.

И в тот же период развивается великорусская колонизация восточных окраин. В первую четверть XVII века русское население проникает в многоземельные места за Каму и движется вниз по Волге. Утверждение тут мирных отношений ради охраны колонизации и торговых путей к азиатскому востоку ведет Московское государство к долгой и упорной борьбе с анархией инородческого быта, увлекая его (государство) все глубже в прикаспийские области по путям к позднейшей имперской среднеазиатской политике. Народное движение ради промысловых и торговых целей заносит пионеров русской колонизации в Сибирь и к Дальнему Востоку. При царе Михаиле их группы достигли берегов Охотского моря и начали заселение берегов Енисея и Лены. В 1640-х годах русские поселенцы утвердились в Анадырском краю, в Забайкалье, проникли на Амур. В1689 году договором с Китаем дается первое определенное разграничение дальневосточных владений.

Огромное расширение политического кругозора питало поиски новых источников народного обогащения и национальной культуры. Московское государство втягивается все более в международную торговую жизнь, привлекая иноземцев транзитным торгом с азиатским Востоком, и в европейские международные отношения. А.Л. Ордин-Нащокин полагал даже, что важнейшая задача московской политики – приобретение Ливонии и морского побережья на Западе. Ради свободного морского пути через Балтийское море, он советовал царю Алексею сосредоточить все силы на Балтийском вопросе, отказавшись от Малороссии и западнорусских завоеваний. Московия, выступившая в конце XV века на европейском горизонте, в XVII веке входит в ряд европейских держав.

Но это уже те то великорусское Московское государство. Великорусский центр – только опорный пункт для перестройки Московского царства в обширную Империю. И все устои старой великорусской жизни переживают в XVII веке глубокий и сложный кризис. В нелегких муках исторического делания рождает Московия новую Россию. Государство могло выдержать этот кризис и преодолеть его только ценой чрезвычайных организационных усилий. Напряженный и скованный всеобщим закрепощением социально-политический строй, усиление централизации управления, бюрократизация его органов вырастали с роковой неизбежностью на почве данных условий государственной жизни. Государственная власть работала, чем дальше, тем больше, над вопросами, которые не были непосредственно связаны с великорусским народным бытом. Все нараставшее расширение территории и усложнение этнографического состава ее населения создавало огромный сдвиг национальных основ этой государственной жизни. Великорусское государство перерождается во «всероссийскую» империю, господствующую над многоплеменной страной, где русский элемент - только основа и спайка, организующая и ассимилирующая сила. XVII век – типичная «переходная эпоха», которая закончится формальным разрывом русской государственности с великорусским центром в Петербургской, всероссийской империи.

Сложный кризис, пережитый Московским государством в XVII веке, сопровождался значительным усилением государственного начала, углублением его господства над всеми сторонами народной жизни. Разрастается активная опека государственной власти над этой жизнью. Наладив в новых, более суровых формах эксплуатацию народных сил и средств для государственных потребностей, правительственная власть оказалась перед ясным итогом – их крайней недостаточности, насущной необходимости их усиленного питания и развития. Идеи Крижанича отражали не только его теоретические воззрения, воспитанные на политической литературе католического Запада, они имели отклик и находили наглядное подтверждение в русской действительности.

Самодержавная власть достигла полного расцвета в условиях острого кризиса все государственной и общественной жизни страны. Быстро разлагались и приходили в упадок бытовые и духовные культурные традиции, расшатан и выродился старый уклад социальных отношений, и властная деятельность правительства не встречает отпора в сколько-нибудь крепко организованных общественных группах, в сколько-нибудь определенном и устойчивом общественном мнении. Она чувствует себя властительницей судеб страны и всех разрядов населения, ответственной лишь перед Богом руководительницей материальной и духовной жизни народа.

Высоко стоит царь – помазанник Божий –над страной в сознании царя Алексея. Его властными действиями руководит Божественное Провидение: «сердце царево в руке Божьей». И когда нужно принять важное решение – «Бог царя известит». Царь Алексей твердо верит в богоустановленность и даже боговдохновленность своей власти, хотя готов признать, в христианском смирении, что сам он лично по своей человеческой ограниченности не достоин быть для земной жизни «людей божьих» - «солнцем великим или хотя бы малым светилом». Зато он требует от царских слуг полной, благоговейной покорности – «в страхе Божием и Государевом», и выговор боярину за ослушание царского указа звучит укором за грех религиозный: «Кого не слушаешь? Самого Христа!». Лично отзывчивый и внимательный к чужим нуждам царь Алексей резко отрицает всякую требовательность подвластных по отношению к царю как в общественном движении протеста против приказного насилия, так и в частных просьбах о выдаче, например, заслуженного вознаграждения: «хоть и довелось дать жалование, звучала в таких случаях царская резолюция, а за то, что бил челом с укором, отказать во всем». У людей государевых нет прав перед верховной властью. То, что они считают своими правами, имеет источником лишь царскую милость.

Навстречу идеальным представлениям царя Алексея о царской власти шли народные воззрения на нее, как на источник высшей справедливости, не формальной, а жизненной и житейской. К царю тянулись с челобитьями по личным делам в поисках выхода из приказной волокиты и противоречий между действующим правом и обывательской правдой. К царю взывали «изветами» на злоупотребления и насилия подчиненных властей, заявляли за собой страшное «слово и дело государево», чтобы привлечь к себе внимание верховной власти. У царя искали защиты от бесправного положения, обвиняя за это приказное «средостение» между верховной властью и народом. И царская власть XVII века разделяла эти народные воззрения, негодуя на «злохитренные» приказные нравы, порываясь к организации строгого надзора за администрацией и, особенно, суровых кар за ее тяжкие преступления. То, что вытекало из существа приказного строя и условий его функционирования, казалось чертой нравов, пороком моральной дисциплины. И мечта о правде общественной воплощалась в религиозно-моральной идеализации царского сана. Нарастала «царская легенда», так характерно выразившаяся в той черте народных бунтов, что они направлены против бояр и приказных людей.

Характерная для всей истории монархического абсолютизма борьба между личной властью самодержавного государя и ее поглощением бюрократическими органами управления окрашена в старой монархии мыслью, что зло правительственного строя в бюрократическом засилии, а спасение от него в сверхзаконной, чуждой мертвящего формализма деятельности носителя верховной власти. Лишь постепенно стремление подчинить работу правительственных учреждений началу законности в «регулярном» государстве приведет к сознанию, что основная опасность для этого начала кроется в личной самодержавной власти, по существу своему с ним непримиримой. XVII век еще далек от таких мыслей. Царская власть переживает период расцвета своего самодержавия, расширения своих задач, углубления своего властвования над народной жизнью, преодолевая суровой силой и приказной организацией глухие раскаты и бурные взрывы стихийного протеста народной массы против тягости закрепощения и великой тяготы «государева и земского дела».

Идеология Московского царства в эпоху царя Алексея еще окрашивает понимание державной власти и ее задач религиозно-нравственными началами. Это время последнего предсмертного расцвета традиционного средневекового мировоззрения. Вступление Московского государства в круг широких международных связей и отношений связано в сознании царя Алексея со старинной идеей о значении Москвы в истории христианского мира. Москва – третий Рим, последняя столица христианского всемирного – в идеале – царства, последняя опора истинной вселенской веры. Церковно-религиозные мотивы вносит он в осмысление вопросов и внешней, и внутренней политики. Политическим соображениям А.Л.Ордина-Нащокина против борьбы за Малороссию и в пользу сосредоточения всех усилий на Балтийском вопросе, царь противопоставляет мысль, что непристойно, даже греховно покинуть «черкасское дело» высвобождения православной страны из иноверного владычества. А общее призвание Москвы в международных делах представляется ему высокой ролью главы православного Востока, противостоящего иноверному Западу и мусульманскому миру. И власть правления Божественное провидение вручило ему на то, чтобы вести людей Божиих по путям религиозно-нравственной правды и праведной веры. Теократические задачи царской власти нашли выражение в ряде писем и указов царя Алексея, которые так богаты религиозными наставлениями и морализирующими сентенциями. Ярко окрашены таким пониманием царской власти ее отношение к русской Церкви. Попытка патриарха Никона поставить духовную власть независимо и выше светской и провести в русской жизни признание патриарха носителем «образа Христова», верховным пастырем и «отцом крайнейшим», авторитет которого имеет безусловное, непререкаемое значение, когда он по сану своему «возвещать будет о догматах Божиих и о правилах церковных», привела к конфликту между обеими властями. Церковный собор 1667 года осудил Никона, но основной вопрос разрешил в духе самостоятельности Церкви постановлением, что «царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх в церковных». Но царь не признал этого постановления, изъяв его из официальных соборных деяний, и конечный исход конфликта высоких властей выразился в победе государства над Церковью законченной через полстолетия отменой патриаршества и учреждением «правительствующего синода», органа светской власти по управлению церковными делами. Эта трагедия Русской Церкви получила особо глубокое значение в связи с пережитым Московской Русью культурным кризисом. Скрещение при новых условиях в исторической жизни разнородных культурных влияний – малороссийских и польских, западноевропейских, шедших из протестантского, немецкого мира и католических, более близких официальной русской церковности, чрезвычайно усложнило брожение традиционного быта и привычных воззрений. Вызванное по существу общим кризисом народно-государственной жизни, это брожение основной чертой и основным результатом имело отделение церковно-религиозных понятий и интересов от сферы мирской, светской жизни. Бурно и тягостно протекал на Руси процесс разложения старого мировоззрения. Осложненный сильными католическими влияниями в области церковно-иерархических стремлений и богословского мышления, он привел к расколу Русской Церкви на официальную Церковь «никонианства» и ряд народно-церковных общин «старообрядчества». А в связи с новыми условиями государственной и общественной жизни – к иному расколу – между Церковью и государством, старой церковностью и новым бытом. В недрах Московского царства, средневекового по всему стилю своего царского верха, неудержимо нарастает секуляризация государственной жизни и политических воззрений. Государственная работа стала слишком сложной и напряженной, чтобы удержаться в устарелых формах и устоять на старых основах. Усвоение иноземной военной и торгово-промышленной техники, ряд «новшеств» как первые попытки кораблестроения, организации врачебного дела, устройства почтовых сообщений и т.п., новые приемы воздействия на народно-хозяйственную жизнь с организацией кредита и покровительственных приемов в строении торгового дела, наконец, опыты удовлетворения острой потребности в людях, подготовленных к деятельности на разных поприщах административной и экономической жизни, -все эти новые тенденции государственного управления преобразовывали правительственную власть в новый политический тип светской полицейской государственности. Коренной перелом в направлении и в общем укладе государственной жизни развивался параллельно и в тесном взаимодействии с проникновением ряда новшеств в общественный быт и в духовный кругозор русских людей. Наплыв новых и непривычных впечатлений манил интересными новыми сведениями, вводил в сознание ряд новых понятий, приучал к иным приемам мысли, создавал потребность в обновлении средств и способов ее выражения. В общественных кругах, охваченных волной новых культурных веяний, шел острый процесс ломки старых традиций, их вырождения и упадка. И развивался он под тем же знаком секуляризации целых крупных областей и быта, и духа. Разлагалась и падала старая культура, умирала старая Московская Русь. На смену ей надвигалась новая Россия.


Оглавление


Первые выступления Москвы на международной арене

Великороссия

Народная жизнь великорусского севера

Образование Великорусского государства

Вотчинное самодержавие

Великорусское боярство

Церковь и государство в Московской Руси

Судьбы вотчинного землевладения

Государевы служилые люди

Государевы тяглые сироты

Государственный строй Московского царства

Московское царство и Российская империя