Западня [Юрий Александрович Фанкин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Юрий ФАНКИН ЗАПАДНЯ Повесть


 

1

Заватажились черными хлопьями стаи перелётных птиц в выцветшем за лето белёсом небе, зарядили дожди-моросеи в обнимку с пушистым снежком, и всё реже и реже, словно прощальная улыбка, радовали душу погожие солнечные деньки. После Стратилата пошли инеистые утренники, быстрее стала выхолаживаться земля, и молочные понизовые туманы подолгу не рассеивались, скрывая многоцветье дальних лесов.

На Ерофея - третий день после бесснежного, слякотного Покрова - в лесах стало особенно неуютно, тревожно, и редко кто из заядлых грибников отваживался выйти на позднюю охоту. Как никогда, любил поозоровать в эту пору покидающий свои лесные владенья леший: то по-молодецки ухнет в еловой гущине, то живо стряхнёт с берёз ветхую листву, то, поднатужившись, выворотит до самого комля гиблую сосну.

Не случайно бывалые, близкие к лесу люди поговаривают: можно уйти в эти дни за боровой дичью или грибами и больше не вернуться.

Выждав осеннюю теплинку, Сергей ранним пригородным поездом отправился по грибы. Удачно разминувшись с дородными, берущими в контрольный обхват каждый вагон кассиршами, он торопливо спрыгнул с заплёванных ступенек на пустой перрон. Оглянулся на женщину в синей казённой форме - она крикнула ему что-то обидное…

“Перебьёшься! - ухмыльнулся Сергей. - Министр заплатит…”

И вразвалочку, то и дело поправляя прутяную корзину на плече, двинулся к ближайшей деревне, занавешенной густым туманом.

Оделся он по своим возможностям тепло, даже брезентовый плащишко накинул с давно разорванным правым карманом, из которого заметно высовывался грязный комковатый платок, и всё же теперь, после прогретого вагона, ему стало беспокойно и зябко. Пониклые травы и разлапые кустарники, обмётанные сухим инеем, действовали уже своим видом - он нервно ёжился, крутил головой по сторонам…

“И чего я, дурак, собрался? Какие теперь грибы!..”

За лесополосой напоминающе крикнул поезд…

Скользя стёртыми резиновыми подошвами по белёсой траве, он выбрался к насыпи, едва узнал в отступающем по мере его шагов тумане большую, проезжую дорогу и, прижавшись к заросшей обочине, пошёл вперёд.

Охота ругать себя не оставляла его:

“Эх, раздолбай ты, раздолбай! Спал бы себе, спал…”

Как ни странно, он находил особое успокоение в этих попрёках. Сам он уже почти смирился со своей беспутной одинокой жизнью, и теперь эта “ругань”, казавшаяся идущей откуда-то со стороны, даже радовала его, создавала впечатление чьего-то неравнодушия - чьего, он и сам не знал, - мать давно умерла, с женой развёлся, разменяв квартиру, единственная дочь, лишённая отцовского попечения, не признавала его отцом, с работой на автостоянке он покончил, и теперь хозяину не нужно было упрекать его за “левый” приработок и похмельные опоздания…

“Дурак и есть дурак…”

Он словно согревался этими словами, окончательно высвобождая себя от сонной хмари.

И всё же не до конца убитое самолюбие давало знать:

“Ничего… Не такой уж и дурак! С пустыми руками в любом случае не вернусь. Всё будет “чики-чики”.

Эту деревню Сергей привык считать “своей”…

Когда в тумане прорисовался оскуделой осенней кроной тополь, росший у крайнего дома, Сергей, как обычно, не пошёл деревенской улицей, а свернул к задам, где едва угадывалась тропка между отгороженными заборами усадьбами и выведенными за их пределы картофельными участками.

Жёсткие росные травы охлёстывали до зеркального блеска его резиновые сапоги. Подол плаща потемнел, намок. И всё же Сергей не жалел, что пошёл задами. Он даже не предполагал для себя иного пути.

Он знал эти бурьяны и скудеющую год от года картофельную чересполосицу, давно заприметил, что и где растёт. Так, напротив общей мусорной кучи, в средине которой росла бузина, опутанная хмелем, неведомые ему хозяева сажали вкусную крахмалистую картошку, которую почти не трогали ни парша, ни проволочник. Однажды Сергей набрал полный рюкзак полюбившейся ему картошки и даже похвастался перед пассажирами чужим урожаем.

Одна дачница поинтересовалась:

“Что за сорт?”

Сергей усмехнулся:

“Сорт - “ворованный”!”

И все сидящие в купе весело заулыбались, сочтя уверенные, сказанные без какого-либо смущения слова безобидной шуткой.

Он шёл неторопливо, оглядчиво, иногда приникал к дощатым заборам и смотрел на убранные грядки. Теперь, в позднюю осеннюю пору, на огородах ничего не было, кроме сизых вилков капусты, да и капуста оставалась некрупная - самые большие ядрёные кочаны хозяева срубили, не дожидаясь непрошеных гостей.

На берёзовом прясле висела, касаясь земли, громадная тыква, вызревшая, с пятнистой зеленцой.

“Сколько же она весит?” - удивился Сергей.

И, чуть поразмыслив, с серьёзностью человека, собравшегося взять на себя непростой груз, сказал:

“Пуда два, не меньше!”

Искренне удивился:

“Как же они её унесут? Не разрубать же…”

Доцветающие астры и георгины не интересовали Сергея. Не задержала его взгляд и калина с алыми тяжёлыми гроздьями, обсахаренными утренним инеем. Но вот погребок, покрытый рубероидом, причём покрытый тщательно, мастеровито - на швах белели металлические ленты - привлёк его внимание. Ещё прошлой осенью на погребке была драная крыша, а теперь он, подновлённый, освобождённый от росших рядом крапивы и чертополоха, выглядел достойным хранилищем овощей и фруктов. Если учесть, что в усадьбе было много яблонь, и яблонь матёрых, немолодых, то хозяева могли бы вполне хранить в погребке варенье и компоты.

Он посмотрел на большой амбарный замок, косо висящий в ржавом пробое, что-то вспомнил и даже посочувствовал:

“А замочек-то не сменили!..”

Так, с задержками, с заинтересованным взглядом, приближался Сергей к осеннему лесу. Рассвет был каким-то замедленным, неярким. И лишь по возгорающимся каплям росы на полотнах паутины, прильнувшей к бурьянам, можно было догадаться, что наступает утро.

2

Он знал этот лес, но сейчас, когда многие кроны оскудели, а хвойные дерева заметно обросли инеем, ему начало казаться, что он угодил в незнакомые пределы и может заблудиться. Не сворачивая, он шёл по запорошенной листвой лесной дороге, приглядывался к преобразившимся просекам и полянам. На одной из куртинок вытаивали цветущие рябинки-пижмы и ястребинки, и всё же тёмный цвет одичалых трав преобладал, грозя захватить своим мрачным одноцветьем цветы-хладолюбы.

Он решил заглянуть в березняки, славившиеся в летнюю пору обилием челышей-черноголовиков, но сейчас, попинав пухлую цветастую подстилку, безошибочным чутьём старого грибника понял, что искать здесь нечего, и снова свернул к подтаявшей лесной дороге, по обочинам которой, среди рыжей хвои, кучно росли мелкие жёлтые “гвоздики” - так он про себя называл эти осенние грибы, хотя они имели какое-то другое, мудрёное, название, кажется, гигрофоры - и на всякий случай, для затравки, срезал десятка два подмороженных шляпок.

Сергей очень надеялся на “рядовки” - эти поздние грибы, особенно “серухи”, не раз выручали его в октябрьских поисках. Для начала нужно было найти хотя бы одну семейку, посмотреть, как они выглядят, где любят прятаться, а дальше всё становилось проще…

Возле ельника он обнаружил несколько “серух”: сначала в глаза бросился большой скособоченный гриб, белеющий исподом, а потом отыскались и другие, присыпанные игольником. На пробу Сергей разрезал большой гриб - он был чист, без какой-либо червоточины.

И, как он предполагал, дело сразу пошло на лад: стали попадаться зарывшиеся в землю “зеленушки”, лопушистые фиолетовые “рядовки”, сосновые опята, растущие ярусами на трухлявых пнях.

“А всё же я молодец! - похвалил себя Сергей. - Хорошо, что выбрался…”

И для окончательной уверенности добавил присказку, услышанную когда-то от бывалых людей:

“Всё будет “чики-чики”…”

Солнце упрямо пробивалось сквозь молочную пелену облаков. В лесу становилось светлее и как будто теплее. Ели, просыпаясь, зашевелили убелёнными изморозью хвойными ресницами, затрепетали золотые, тронутые чернью листья в берёзовом мелятнике, и пошёл странный дождь без дождя, лёгкая морось от тающего снега, которую Сергей поначалу не замечал, а заметив, удивился. Чтобы не промокнуть от бесконечного сеева, Сергей старался держаться открытых мест, и лучше всего ему подходили боровые просеки.

Подала печальный голосок синичка-теньковка, и так же грустно заговорили между собой клесты-еловики: “дью-дью”.

Сергей, сидя на корточках, срезал мясистые, с серыми чешуйками наверху, “ежовики”:

“Ну что бы я теперь делал в городе? По пивнушкам шакалил…”

Кто-то потряс огненную осинку над головой Сергея - он отскочил в сторону и, досадливо глядя вверх, вытер влагу за шиворотом. Но у него не было мысли, что это леший подшутил над ним. И даже тогда, когда в нескольких метрах рухнула гиблая, с отставшей корой, сосна, он не испугался, не вздрогнул, а продолжал идти, как шёл, приглядываясь к подсыхающим на солнце мхам.

Тогда леший решил использовать излюбленное средство - сбить упрямого грибника с пути, покружить как следует по лесу, но теперь ориентиром у Сергея была не лесная извивчивая дорога, а надёжный диск солнца в продувных кронах, и леший, поманив Сергея в чащобу листочками, которые при беглом взгляде можно было принять за грибы, потолкав его под видом налётного ветра в спину, понял тщету своих усилий и, по-мальчишески свистнув, отстал.

Корзина быстро наполнялась.

“Половину продам! - кроил планы Сергей. - А половину на жарёху!..”

На заваленной листопадом тропке он обнаружил цветастую кочку, которая была по-особому приземиста и округла.

“Неужели боровик?” - ёкнуло сердце.

Он осторожно ширкнул носком сапога и увидел серые иглы. Ёжик, защищаясь, выгнулся, потом распрямился и, вороша опадь, побежал по дорожке. Сергей, торопя ежа, потопал ногами и, чтобы не мешать зверюшке, свернул в другую сторону…

Грибы продолжали попадаться. Теперь Сергей с особой осторожностью, экономя место, раскладывал добычу в заметно потяжелевшей плетёнке, и у него даже мелькнула мысль “нарастить” корзину - это можно было сделать за счёт наломанных прутьев, - но Сергею не хотелось жадничать.

На спине у него висел выгоревший до бесцветья рюкзачок, но он не собирался перекладывать туда хоть малую часть грибов: рюкзачок предназначался для другого…

Есть пока не хотелось, и всё же Сергей, сообразуясь со временем, решил перекусить. Изловчившись, он стянул со спины жёсткий рюкзак, выложил на просторный дубовый пенёк хлеб, варёные яйца, плавленый сырок “Дружба”, луковицу, коробок с солью, поставил пластиковую бутылку с простой водой. Прежде чем приступить к еде, вытащил рваную пачку “Примы” и, вглядываясь в рябь падающих листьев, задумчиво закурил.

В лесу ему было всегда хорошо, спокойно, и, наверное, дело было не только в том, что лес будил отрадные воспоминания деревенского детства, - здесь, среди заядлых грибников, он был равным среди равных, никто не обращал внимания на его поношенную одёжку, и люди, встречаясь, смотрели не на его испитое, часто небритое лицо, а на тяжёлую, уёмистую корзину.

Солнце светило прямо в спину, от прорезиненного плаща шёл лёгкий парок. От уютного, пристального тепла Сергея повело в дрёму…

“Вот бы уснуть сейчас, а проснуться весною, - думал он. - Нет, пожалуй, лучше в июне, когда пойдут “колосовики”…”

И, усмехнувшись собственным мыслям, даже позавидовал лесному ёжику.

Стряхнув с себя сонливость, Сергей немного поел, вспомнил про свой заводской “тормозок” - тот был получше, посытнее, - и, убрав остатки еды в рюкзак, по-звериному принюхался к ядрёному, прочищающему ноздри запаху…

Подумалось:

“Вроде мочёными яблоками пахнет!..”

Помечталось:

“Вот бы парочку бочковых…”

И сразу на ум пришла знакомая деревня:

“Неужто никто не мочит? Разучились…”

После отдыха - так почти всегда кажется - корзина с грибами ещё больше потяжелела, Сергей наклонил плетёнку, потрогал ребристое дно: мокровато, но, если аккуратно нести, можно и не замочить подтаявшими грибами плащ. За качество собранных “рядовок”, особенно “серух”, он нисколько не переживал: даже промороженные до сердцевины, они легко отходили в тепле, сохраняя обычный вкус и товарную форму - эти осенние грибы своей живучестью напоминали Сергею расплодившихся в последнее время хищных рыб - ротанов, которые зимой, на мелководье баклуш, врастали вместе с камышами в лёд, но, вытаяв по весне, обретали былую подвижность.

Чтобы не смущать себя дальнейшими поисками, Сергей решил возвращаться по старой дороге, но, удивительное дело, грибы продолжали попадаться на прежних проверенных обочинах. Он вынужденно наклонялся, старался срезать только шляпки.

“Словно приманивают…” - подумал Сергей.

А осенний лес, словно предчувствуя беду, продолжал придерживать своего верного охотника нехитрыми дарами.

3

Как обычно, он возвращался из леса деревенскими огородами. Матёрые, ещё не обронившие семена бурьяны подсохли и уже не мочили ни подол плаща, ни заправленные в сапоги брюки. Корзина с грибами заметно оттягивала руку, и этот вес словно подсказывал Сергею, что с него достаточно грибной тяжести и не стоит помышлять о чём-то другом, рисковом…

Он, занятый движением, сразу и не заметил, как оказался напротив знакомого забора. Блеснула обитая консервной жестью верхушка опорного столба. Сергей, привлечённый блеском, остановился и неуверенно подумал:

“Не заглянуть ли в погребок?”

Позапрошлой осенью, незадолго до Покрова, он наведывался в это огородное хранилище и ничего не взял. Хорошо запомнились бочки с мелкой выродившейся картошкой и обильная плесень на потолке - тогда Сергей неосторожно выпрямился и вымазал белой слизью свою шерстяную, плотно сидящую на голове шапочку.

Теперь, судя по всему, в избе появились новые владельцы - богачи не богачи, но, похоже, не безденежные, с хозяйской хваткой люди: заменили дождевой сток, вырыли скважину для насоса и покрыли погребок новым рубероидом. Но вот амбарный замок остался на прежнем месте.

“Что же они замочек на погребе не сменили?”

В тот раз устрашающего вида замок не запирался. Очевидно, старые хозяева вешали его для отвода глаз…

Сергей придвинул корзину к колючему разросшемуся терновнику, на котором ещё держались фиолетовые с белёсым налётом ягоды, деловито потёр нечистые ладони и, приблизившись к забору, откинул внутренний деревянный запор.

В глубине души Сергей не считал себя вором, и если бы кто-нибудь всерьёз окрестил его этим словом, то он не только бы обиделся, но и искренне удивился. Конечно, он не был в том голопузом возрасте, когда, не ведая стыда, лазят по соседским усадьбам, и всё же сейчас, когда нередко кажется, что воруют все и в стране буквально не осталось ни одного честного человека, все посягательства Сергея на чужое выглядели мелко-безобидными, не стоящими особого внимания.

Внутренне Сергей всегда обозначал пределы своего посягательства: дом - это святое, и туда Сергей, как бы его ни гнобила судьба, ни за что не заберётся, но вот погребок на огороде - другое дело. Конечно, погребок - не яблони, не грядки с овощами, и всё же это нехитрое сооружение, как и растущее на огороде, находится на “отшибе”, а этот “отшиб” - место особое. Как говорил один знакомый охотник: “Если домашний гусь отойдёт метров на тридцать от своего дома, его можно смело считать диким… Пиф-паф!..”

Стараясь не ступать на копаную по осени землю, Сергей двинулся расчищенной, со следами железных граблей, межой к обновлённому погребу. Прежде чем взяться за дужку замка, он зорко взглянул на соседние огороды - нет ли кого? - и окончательно успокоился.

Он медлил и сам не мог понять, почему на этот раз медлит. В уголке двери, ветхой, щелястой, он обнаружил тусклый, нарисованный мелом крестик - скорее всего от старых хозяев метка… Вспомнилось: такие же охранительные крестики рисовала его мать на дверях и притолоках деревенского дома.

“Значит, спаси и сохрани! - усмехнувшись, Сергей потянул дужку. - Если бы Господь Бог спасал, то и замки не нужно вешать…”

Дужка закаменела - словно вросла. Уже не было смысла гадать: закрыт замок на ключ или не закрыт? - проще всего было выдрать его вместе с непрочным пробоем.

Вырвал ржавый пробой с пристывшим к нему куском ветхой древесины, открыл, придерживая, старую дверь и застыл в насторожённом ожидании, изучая внутренность “шалашика”. Всё было завалено сухим мхом-утеплителем. Посредине “шалашика” горлышком вниз торчала большая пластиковая бутылка из-под минеральной воды.

Присмотревшись, догадался, что бутылка надета на металлическую трубку.

“Ишь, ты! - усмехнулся Сергей. - Вытяжку сделали… Как в силосной яме. И что же мы пьём? - любопытствуя, придвинулся к цветной этикетке. - “Сарова”… Что за “Сарова”? - и неожиданно вспомнил: - Святые места…”

В глубине “шалашика”, под застрехой, торчали рожки деревянной лестницы, заваленной бумажными коробками, Сергею были известны деревенские хитрости: нередко хозяева, опасаясь расплодившихся двуногих грызунов, вытаскивают лестницу из погреба, прячут где-нибудь во дворе или, не мудрствуя лукаво, оставляют в погребном чердачке, присыпая мусором.

“Всё будет чики-чики!” - взбодрил себя Сергей и, сделав бесшабашное лицо, отбросил брезент, закрывающий проём.

“Ни-ичего себе!..” - протянул с удивлением.

Такого он ещё не встречал: вместо обычной деревянной крышки с выступающими поперечинами, он увидел металлическую круговину. Силясь, он попытался приподнять крышку. Ничего не получалось.

“Силён мужик!” - похвалил Сергей. Однако, раззадоренный препятствием, уступать хозяину он не собирался - работая на сборке, ему приходилось вникать и не в такие механизмы. “Ничего, ничего… - успокаивал себя. - И на хитрую гайку найдётся болт с винтом!”

Отгребая песок и мох, он прошёлся пальцами по крышке - должен же быть какой-то запор! - и наконец обнаружил две расположенные как на молочном бидоне защёлки.

С трудом отжал. Крышка пружинисто откинулась…

Проём был завален всяким тряпьём: драные ватники, дерюжки, мешковина. Раскачиваясь, словно терпеливый рыбак над январской прорубью, он освободил углубление от утепляющих вещиц и принялся убирать выложенные ровным рядком деревянные плашки, вставленные в пазы.

Теперь, когда окончательно открылся проём, Сергей по свежим спилам толстых брёвен догадался, что новый хозяин сделал основательный накат, после которого деревенский погребок превратился то ли в хорошее бомбоубежище, то ли в надёжный схрон на случай конца света…

В погреб вела металлическая лестница, связанная единой конструкцией с крышкой.

Сергей бросил зажжённую спичку в погребную темь - что-то блеснуло в глубине, кажется, трёхлитровые банки.

Не сняв рюкзака, он втиснулся в “люк”, увлекая за собой чужую стёганку. Подосадовал на свою неловкость. Если бы мог знать, что скоро порадуется этой оплошке…

Щупая резиновыми подошвами железные ступени, Сергей медленно сползал вниз. Как нарочно, ступени, в отличие от обычных деревянных лестниц, были расположены редко - через одну не переступишь…

Он коснулся предпоследней ступени, и вдруг над его головой раздался резкий удар, солнечный свет в проёме погас, и он, понимая, что оказался в западне, закричал отчаянно, не щадя голоса:

- Су-ука! Ну и су-ука-а!..

И, обмякнув, бессильно добавил, казалось бы, неуместное:

- Рационализатор!

4

В голове звенело - было такое ощущение, что массивная крышка шарахнула прямо по затылку. Всем нутром своим Сергей чувствовал, что угодил, словно мышь в мышеловку, и всё же, желая проверить себя, он, отдышавшись, вскарабкался вверх по лестнице, попытался приподнять крышку. Всё было сработано на редкость прочно - не расшибёшь и кувалдой. Присмирев, он спустился вниз и долго ощупывал оказавшуюся роковой предпоследнюю ступеньку, стараясь понять, как она сообщается с крышкой, и, конечно, догадался, но это открытие не принесло ему радости.

“Как же я раньше не допер?..”

Уже несъёмная, на пружинах, крышка, как и створчатые перила, должны были насторожить его…

“Эх, дурак ты, дурак!”

Он старался связать свою ошибку с хитроумным механизмом, но что-то подсказывало ему: главный просчёт произошёл раньше, когда он, отставив корзину с грибами, смотрел через забор на обновлённый погребок и довольно безразлично, словно советуясь с кем-то, спрашивал: “А не заглянуть ли?”. И - видит Бог - не очень-то ему хотелось в этот погреб. Куда было проще, не слишком утруждая себя, срезать парочку подмороженных кочанов на другом огороде и спокойно, рассчитав время до минуты, топать большаком к своему поезду.

Вспомнив о пригородном поезде, он осветил спичкой циферблат стареньких часов.

“Ушёл мой поезд…”

И тут же рассердился на собственную глупость:

“Да какая теперь разница! Ушёл - не ушёл…”

И кто его, живущего уже пять лет бобылём, может хватиться? Ушёл спозаранку - никому не сказал. Ни с кем в своём подъезде не столкнулся. Бывало, в поезде столько знакомых, а на этот раз, как нарочно, ни одного. Ему даже показалось: в другой поезд сел…

По-стариковски согнувшись, он сидел на нижней ступеньке, упершись ногами в плотный утрамбованный пол - наверняка укатали песочек глиной, - и у него не было никакого желания проверить чужие запасы. Он ещё жил чувством пришлого человека, вознамерившегося прихватить от силы две банки, а теперь, волею обстоятельств, все припасы, нужные и ненужные, навязывались ему, да и сам погреб становился для него не чем-то временным - пришёл и ушёл, - а жутковатым жильём, кухней и спальней. Если бы по воле какой-то высшей силы железный “люк” распахнулся навстречу свету, то он немедленно ушёл бы отсюда, ничего не взяв, и никогда впоследствии не пожалел бы об этих банках: ведь жил же без них, а стало быть, мог жить и дальше…

Захотелось курить, хоть на несколько минут забыться в душистом дурмане. Подумал: “А не задохнусь ли?”. Решительно чиркнул спичкой, но какой-то охранительный инстинкт продолжал жить в нем, и он не делал обычных глубоких затяжек.

“Словно горячий чай пью…”

Накурившись до головокружения, он решил проверить припасы. Сергей зажигал спички одну за другой. Они догорали почти до основания, но Сергей как будто не чувствовал боли.

Три большие, укрытые тряпьём бочки - скорее всего картошка. Десятка три трёхлитровых банок. Что в них? Компоты, компоты, огурцы…

Всё же он решил проверить стоящие на коротких столбах пузатые, с заржавелыми обручами, бочки. Убрав прижатое кирпичами тряпьё и скрытые под ним деревянные крышки, он ощупал ядрёную, без каких-либо изъянов, сортовую картошку и тяжко вздохнул: зачем она ему? в погребе костровище не разведёшь! Свёкла тоже не обрадовала его, но вот морковь…

Сергей вытер о бок плаща крепкую, с коротко остриженной ботвой морковину, поплевал на неё, снова вытер и стал живо грызть…

Подумалось:

“Витамины!”

Долго ли протянешь на таких витаминах?..

Он чувствовал нервную дрожь в теле и такую усталость, о которой мать, поработавшая в горячую летнюю страду, не раз говорила: “На мне словно черти всю ночь сено возили…” Хотелось с пьяным безразличием плюхнуться на земляной пол и лежать на нём до тех пор, пока не проймёт идущий снизу холод.

Скорее бы заснуть, забыть хоть на короткое время о своей западне, но его, ещё не смирившегося с неволей, смущало теперь будничное слово “спать”. И он, пытаясь представить своё пребывание в погребе как что-то временное, подобное отдыху на лесной опушке, настойчиво повторял:

- Надо полежать немного. Да-да, полежать…

С какой бы радостью растянулся он теперь в полный рост на своей плюшевой, затёртой до лоска кушетке!..

Сергей постелил на свободном месте мешковину, рваный, словно расстрелянный из ружья, ватник и, прежде чем лечь, проверил содержимое рюкзака: бутылка с водой, хлеб, сваренное вкрутую яйцо. Пожалел о плавленом сырке: зачем съел - ведь не очень-то хотелось?..

Знать бы, где упасть…

Сдерживая себя, сделал несколько глотков из бутылки. Словно готовясь к чему-то, собираясь в дорогу, завёл до упора старенькие часы.

И, словно подрубленный, неловко упал на правый бок.

Ему показалось, что высоко над головой печально тенькнула синица.

5

Он не спал - дремал, вспоминая то, что могло успокоить его и создать недостающее ощущение былой воли, - золотой дождь в лиственном лесу, солнце, прорывающееся сквозь наволочь туч, большие, с трещинками, “серухи” на бирюзовом мху - и, наверное, это, памятное, зримое, привело бы его вскоре к желанному сну, но вдруг подперла, сдерживаемая до поры, малая нужда.

Не зажигая бесценных спичек, он наощупь пробрался к бочкам и, стыдясь себя, помочился в том месте, которое ему казалось углом. И только теперь подумал о том, о чём поначалу не думалось:

“Куда же я буду ходить по большой и малой нужде? Да я же утону в собственном дерьме!..”

Но какая-то неистребимая усмешливость жила в нём:

“Да с какой стати ты будешь ходить по большой нужде? С этих компотов?”

И всё же, поразмыслив, он решил простым перочинным ножом выкопать себе нужник. Подложив под колени ватник, он нащупал податливое местечко возле кирпичной кладки и стал усердно кромсать землю. Одной рукой рыхлил, другой отгребал, стараясь свести крошево в одну кучу.

По перегнившим веточкам догадался, что прежние хозяева, пока их не оставила сила, набивали погреб снегом из сада. Кто сейчас набивает по весне погреба льдом или снегом? Позабылись, отошли в прошлое дедовские “холодильники”…

Лезвие ножичка вихлялось. Сергей сейчас пуще всего боялся сломать нож. Прежде чем поглубже резануть землю, он ощупывал медленно растущую ямку - как бы не попался дикий, неуступчивый камень. Тупели колени, из-под сбившейся вязаной шапочки натекал пот в глаза. Впрочем, этот рабочий пот только щипал глаза, но совершенно не мешал зрению: в кромешной тьме Сергей и так ничего не видел.

“Словно слепой крот!” - думал о себе Сергей.

Мысли о новых хозяевах не покидали его:

“Кто они? Здешние, городские? Или москвичи? Если москвичи - значит, каюк. Эти уехали по осени и только к маю вернутся. Если свои, местные, - какая-то надежда есть. Могут просто приехать проверить избу… Может, на праздники или на день рождения понадобятся огурцы и компоты…”

“А какие могут быть праздники? - прикидывал Сергей. - Октябрьскую отменили, какой-то новый праздник назначили. Спроси первого попавшегося: “В честь чего праздник?” Никто не ответит… Неужели кантоваться в этом погребе до Нового года?”

От последней мысли у Сергея даже горло пересохло. Он вспомнил о компотах:

“А не открыть ли?”

Ему и раньше хотелось открыть на пробу яблочный компот, но почему-то откладывал. А вот сейчас жажда и волнение подтолкнули…

Нащупал скользкую, вырывающуюся из рук банку, зажёг неверно мигающую спичку… Компот! Потрогал плотно пригнанную крышку. Гладенькая, без налёта ржави, крышечка, а это значит, что компот нового урожая, не залежался.

Примостив банку на коленях, Сергей стал остриём ножа подбираться к резиновой прокладке.

“Надо же так закрутить!”

Нож то и дело срывался, но по лёгкому шипению воздуха Сергей догадывался, что банка подаётся…

Прежде чем сделать первый глоток, он наклонился к отверстию банки, шумно понюхал - будто ждал какого-то подвоха. Зримо представил, как открылась ему крышка погреба…

“Раньше надо было нюхать!” - упрекнул себя.

Компот был вкусным, но довольно сладким:

“Похоже, сахару переложили. Плохо…”

И повторил вслух:

- Плохо…

Понимал: сладким сложно утолить жажду

Медленно, не отпуская банку ото рта, он пил свежий компот, и ему представлялось, как будут тянуться в кромешной тьме дни, которым он наверняка потеряет счёт, как он будет, вымучивая себя, сидеть на корточках возле зловонной ямы, и отвращение к себе, словно похмельная рвота, выплеснулось наружу…

- Сдался, гнида! - зло и громко заговорил он. - На первый же день сдался! Какая-то поганая мышь в любой погреб нору проточит, а ты сортир устраиваешь! Ты что, делегацию с цветами ждёшь?

Руки у него ходили ходуном. Чувствовал: подкоп нужно делать сейчас, немедля, пока злоба не изошла в пустом недовольстве собой.

Он, придерживая, опустил на землю банку с яблочным компотом, потряс коробком над ухом - спичек становилось всё меньше и меньше - и, шаркая сапогами, приблизился к кирпичной кладке. Посветил, стараясь высмотреть в удобном месте, на уровне груди, расщелинку в затвердевшей замазке. Вроде бы нашёл…

“Главное - взять первый кирпич. Дальше - проще…”

Он орудовал лезвием, словно сверлом, и с трудом удерживал себя от спешки.

- Тихо… Тихо… - приговаривал он.

Связка оказалась на редкость прочной, да и кирпич, чувствовалось, был хорошего обжига.

“Как в церковной стене! - подумал Сергей. - Умели делать…”

И всё же неуёмная торопливость сделала своё недоброе дело: перочинный нож обломился…

- Приехали! - отчётливо сказал Сергей. И налёг обеими руками на неподатливую кладку, как налегает хмеловатый скандальный мужик на запертую женой дверь; не хватало лишь одного - потарабанить изо всех сил кулаками, но Сергей, при всём безразличии к физической боли, так и не решился кровянить мослы.

Радоваться было нечему, и всё же он попытался немного успокоить себя: хорошо, что нож обломился у самого черенка - банки открывать можно…

Отвалившись от глухой стены, он наощупь отыскал открытый компот и жадно, обливая подбородок и грудь, принялся пить.

На этот раз компот показался ему не таким уж сладким.

6

Оробевшая за последние годы зима долго не могла перебороть затяжную слякотную осень. У Сергея ещё было время как-то утеплить свой погреб, понадёжнее одеться самому, используя любую ветошь, оказавшуюся под рукой. И нужно было, принуждая себя, порой без особой цели, двигаться в ограниченном пространстве. Физические движения не просто согревали, но и скрадывали изнурительное, медленно текущее время.

Он высыпал из бочек картошку, морковь и свёклу, распределив по разным кучам; снял изъеденные ржавчиной обручи и попытался из выгнутых бочковых досок, взамен плашкам, убранным из проёма, соорудить преграду для внешнего холода. Доски были длинноваты - их приходилось обламывать, примерять, стоя на лестнице, и все равно некоторые из них ложились чуть наискосок, не желая помещаться в старые, разработанные пазы. Кое-как ему удалось закрыть нижнюю часть сруба, протыкать щели ватой, извлечённой из поношенной стёганки.

Сам того не желая, заботясь только о тепле, он отгородился от привычного мира с его небогатыми и всё-таки ставшими желанными звуками: растяжистым скрипом то и дело открывающейся погребной двери, озороватым свистом ветра и каким-то металлическим, флюгерным, стрекотаньем осенних сорок…

Пытаясь одолеть ощущение полного одиночества, он всё чаще и чаще, нарочито усиливая голос, разговаривал с самим собой.

- А не скрутить ли мне портянки?

- Отчего не скрутить? Попробуй…

Он раздирал тронутую тленом мешковину и, вспоминая армейский навык, умело, начиная с носка, укутывал ногу. Мешковина сбивалась, ложилась крупными складками.

- Не беспокойся, товарищ младший сержант! Марш-бросок отменяется!..

Он по привычке продолжал заводить часы, но редко, жалея спички, высвечивал поцарапанный циферблат. Проснувшись на своём неудобном жёстком ложе, под которое он приспособил выложенные рядком днища бочек и деревянные крышки, Сергей с острым звериным вниманием прислушивался к дрожанию, которое, минуя лесополосу, заброшенное совхозное поле и деревенские картофельные участки, докатывалось до него, отражая движение поездов по железнодорожной двухпутке. Когда шли длинные большегрузные товарняки, земля дрожала методично, долго, вызывая у Сергея желание как-то пересчитать вагоны - этим он порой занимался, коротая время на ближайшем полустанке. Скорые проносились стремительно, отдаваясь в земле не дробно-пунктирной, а почти единой линией. Пригородные поезда, идущие днём, давали знать о себе неторопливой, слабой дрожью, сходящей на нет, когда состав притормаживал на остановке. Бесконечные, нудно дрожащие товарняки чаще всего шли по ночам - Сергею иногда казалось, что эти поезда, везущие куда-то уголь, бензин, древесину, уходят только в одном направлении и назад уже не возвращаются. Зато время пассажирских поездов и особенно своего, пригородного, Сергей распознавал безошибочно.

- Вот и мой прошёл! - не раз говорил он.

И тешил себя неугаснувшей надеждой на скорое освобождение.

Ну почему какому-нибудь деревенскому человеку, пусть случайно, не пройтись теми же задами, которыми шёл он, Сергей, и не натолкнуться на его корзину с грибами, усыпанную ягодами терновника, не обратить внимание на не ко времени распахнутую огородную калитку. Деревенский, в отличие от городского, пришлого, поймёт всё с первого взгляда. И не просто поймёт, но и кому-то скажет…

Живо, во всех деталях, он представлял, как к погребу придут люди, и, мучительно дожидаясь их, вынимал одну из досок в проёме и слушал, слушал…

Скрипя молодым крахмалистым снегом, к погребу подошли двое.

- Ну что? - безразлично сказал один. - Сидит?

- Сидит! - спокойно подтвердил другой.

- Ну и пускай сидит! - сказал первый. - Его сюда никто не звал…

- Всё же человек, а не какая-то крыса… - вдруг пожалел другой. - Надо открыть…

Первый что-то забормотал - трудно расслышать, - однако в его голосе угадывались неуступчивость и какая-то старая обида…

Понимая, что сейчас должно решиться всё, Сергей закричал диким голосом:

- Откройте! Ради Бога, откройте!

И сразу куда-то провалились, не скрипнув молодым снегом, незнакомые люди. Он долго слушал звенящую - будто муха угодила в паутину - тишину и, обессилев, свалился вниз.

- Ну что, наорался? - спросил кого-то.

И заплакал горько, не понимая, почему ещё продолжает жалеть этого несносного человека…

Казалось, он всё исследовал в своём погребе, вызнал его до каждого кирпичика, до малой впадинки на земляном полу, но оставалось одно местечко, под лестницей, которое он не обшарил, и однажды Сергей решил наверстать упущенное. Не зажигая спички, он осторожно водил предельно протянутой рукой и наконец нащупал открытую литровую банку с отколышем на рубчатом ободке. Попробовал банку на вес, потряс: какой-то мусор!

И всё же он хотел убедиться в бесполезности находки до конца…

То, что он потом нащупал торопливыми пальцами, а потом высветил бледным светом спички, повергло его в состояние радостной ошалелости, подобное недавнему наваждению, когда ему показалось, что он наконец-то дождался своих освободителей. Опасаясь, что и эта желанная явь окажется очередным обманом, он цепко, боясь потерять, держал найденную банку и повторял с мальчишеским восхищением:

- Вот это да! Вот это да!

В скрученном целлофановом пакете лежали почти непочатая стеариновая свеча и тугой коробок спичек.

- Вот это да!

Он потрогал короткий фитилёк, поднёс свечку к носу - лёгкую гарь перебивал запах цветущей липы и летней, рабочей пасеки. Сергей был готов нюхать эту необыкновенную душистую свечу бесконечно, однако трезвое, практическое начало побуждало к другим действиям.

Засунув свёрток в карман плаща, продолжая в каком-то суеверном опасении придерживать рукой бесценную находку, Сергей короткими, выверенными шагами приблизился к овощным кучам, нащупал свёклу покрупнее, с устойчивым основанием, и, опустившись на свою “кровать”, принялся вырезать на месте длинного жёсткого хвоста округлое, под размер свечи, отверстие…

Диковинный свекольный канделябр с зажжённой свечой стоял на верхней ступеньке роковой лестницы и жидким рассеянным светом выделял то, что Сергей до этого момента мог видеть ненадолго и обособленно с помощью спички: красная, с прозеленью мха, кирпичная кладка, серый шероховатый потолок с белыми следами очищенной плесени, тёмный земляной пол с овощной россыпью и его неуютное лежбище. Теперь, когда он мог видеть всё сразу, погребок не казался ему таким тесным.

Овальное пламя свечи напомнило ему жёлтую маковку распускающегося ириса. Сколько раз такие цветы Сергей встречал на чужих дачных участках, и всегда они оставляли его спокойным и равнодушным. Но сейчас этот “ирис” связывал его зыбкой ниточкой с внешним, казалось бы, навсегда утраченным миром, и потому Сергей смотрел на свой “цветок” широко раскрытыми глазами и не мог наглядеться…

Каждый вечер, мысленно проводив свой поезд, Сергей зажигал свечу, смотрел, как извивчиво, застывая, стекает воск по белому стволу, и ему припоминалась весенняя берёза, истекающая пенистым соком.

Порой стеариновая свеча обретала строгое церковное обличье, и однажды, задумавшись, он спросил:

- И как только монахи живут в своих пещерах?

Спросил и не получил ответа.

7

Морщась, как от зубной боли, он искурил, иссосал до трухи последний бычок и, ощущая во рту горечь и сильное желание пить, сказал себе:

- Всё! Бросаю курить!..

И тут же усомнился:

- А что от тебя, собственно, зависит?..

Жижа на дне трёхлитровой банки показалась ему забродившей:

- Правильно сделал, что допил. Пора открывать новую.

- Это как сказать, - с ехидцей возразил себе. - Подождал бы немного, и винцом бы разжился.

- Сейчас не о винце думать надо. Пора и с ним завязывать.

- Красиво запел! Поглядел бы я на тебя на воле…

- А что, не смогу? - озлился Сергей.

Жажда на какое-то время отвлекла спорщиков. Сергей поточил замотанное у основания лезвие на кирпиче и ловкими, безошибочными движениями снял крышку. Отделение “питья” от “еды” требовало свободной банки. Придерживая на только что открытой банке крышку, он процедил жижу в порожний сосуд. Попробовал нарезь. Яблоки в новой банке были порезаны довольно крупно, сохраняли вкус зрелой антоновки. Он почувствовал, что раздразнил аппетит и, не желая переводить яблоки, решил обойтись морковью, которой было много, но вот одна беда - в погреб каким-то образом просочились мыши-полёвки, и Сергею пришлось присыпать ценный овощ толстым слоем бесполезной картошки.

Засунув руку почти по локоть, он извлёк грязную, в песке, морковину, но не поплевал на неё, как это делал раньше - приходилось беречь и слюну, - а просто потёр о замызганную штанину и принялся затачивать лезвием, словно карандаш. Съев несколько морковин, он решил помыть руки огуречным рассолом…

Лил, не жалеючи, вкусно пахнущую жижу. Потом стряхнул прилипшие к ладоням веточки укропа и листья чёрной смородины и, прежде чем выбросить крепкие огурцы в нужник, ненадолго задержался и вздохнул:

- Эти бы огурцы да к жареной картошечке…

Он научился использовать свободные банки под малую нужду. При помощи деревянной лопатки, выструганной из обломка доски, присыпал нечистоты в земляном нужнике, стараясь не думать, не сосредотачиваться на мысли, что в погребе дурно пахнет и можно умереть не только от голода, но и от вызывающего рвотные судороги духа.

В какие-то дни ему начинало казаться, что он может вообще обойтись без еды, но тающая свеча не делала его безразличным.

Встав на лестнице, он извлекал стеариновый стерженёк из овощного светильника и, подставив ладонь, срезал лезвием ветвистые наплывы, мельчил, чтобы положить потом в изогнутую чашей впадинку.

Когда он зажигал фитиль, сбережённые им частицы таяли, замедляя горение, и он, спустившись вниз, задумчиво смотрел на светлый огонёк в оправе лестничного проёма, напоминающего своими очертаниями иконный оклад.

Он, воспитанный государством в безбожии, не знал ни одной молитвы. И ему было странно и как-то неловко связывать свое возможное высвобождение не с обычными людьми, а с какой-то высшей, неведомой ему силой, но с каждым прожитым днём он всё яснее ощущал, как гаснут его заземлённые надежды, сужается возможность выбора, и он, подобно утопающему, готовому ради спасения схватиться за всё, стал обращаться к Богу.

- Господи! - чего-то стыдясь и понижая голос, взмолился он однажды. - Помоги мне выбраться отсюда! Вовек не забуду…

Сказал и усовестился последних слов:

“Будто с человеком разговариваю…”

И в следующий раз уже строже, осмотрительнее подбирал слова:

- Господи! Милостивый! Прости меня, грешного! За всё плохое прости! Бывало, чужую вину видел, а свои поганые грехи в упор не замечал… Прости меня и вызволи! Я не подведу тебя…

Подобно монаху, трогающему в задумчивой сосредоточенности костяные чётки, он перебирал своё прошлое, с запоздалым покаянным теплом думал о матери.

- Была бы жива матушка - наверняка бы почувствовала, в какой я беде… - говорил Сергей, беспорядочно крестясь. - Где же теперь моя матушка?

Говорил и удивлялся собственному вопросу: казалось бы, всё ясно - его мать на деревенском кладбище, но вот ведь спросил и, может быть, впервые задумался всерьёз об ином мире…

И мать однажды явилась ему во сне.

Звучно откинулась металлическая крышка, освободился от гнутых дубовых досок проём, и в солнечном квадрате появилась его старенькая, в ситцевом платочке, мать.

“Серёжа, ты здесь?” - негромко спросила она.

Он услышал родной голос и, торопясь, отозвался:

“Здесь я! Здесь!”

Он почувствовал, что отказывают ноги. На коленях, отталкиваясь руками, он двинулся к проёму и увидел, что знакомой лестницы нет - он находится в какой-то узкой яме, похожей на канализационный колодец, в который когда-то угодил по пьянке.

“Давай руку!” - попросила мать.

И он встречно протянул ей руку, осознавая, что не дотянется.

И она, видя тщету сыновних усилий, вдруг выпрямилась, сняла с себя простой крест на гайтане и, погладив тыльной стороной руки мучившую её поясницу, снова наклонилась к нему.

“Держись, Серёжа, за крест… Я тебя вытащу…”

Медный крестик раскачивался над его заросшей, всклокоченной головой.

“Нет, не вытащишь!” - подумал Сергей, но ничего не сказал.

Вытягиваясь до хруста в костях, он потянулся к материнскому кресту:

“Нет, не хватит у тебя сил, да и верёвочка оборвётся…”

“Не оборвётся! - прочитала его мысли мать. - Только тянись…”

Он, слабый, измождённый, подтягивал к животу перебитые ноги зверя, угодившего по неосторожности в железный охотничий капкан.

“Ещё немного!” - не сдавалась мать.

Из него уже было готово вырваться бессильное слово “не могу”, но, подавляя сомнения и немочь, он продолжал тужиться из последних сил…

Онпроснулся с искусанными до крови губами и долго лежал на своём жёстком, опостылевшем ложе, пытаясь вспомнить, что же было дальше…

8

Только здесь, в затхлой тьме и замкнутом погребном пространстве, он стал по-настоящему осознавать и чувствовать то, о чём когда-то, не слишком обременяя душу, догадывался: ещё в лихие годы перестройки-перекройки, не без посторонней помощи, угодил в хитроумную западню. Тогда не было перед ним “люка” в погребе, но были другие обманки - ваучеры, акции, вклады под головокружительные проценты,- и он, выброшенный с родного разворованного завода, как и многие люди, сразу же ощутил гибельную стеснённость своего жизненного пространства. Однако никто не отнимал у него солнце над головой, речку с рыбой, лес с грибами и ягодами, и это всё, надёжное, вечное, несмотря на любые передряги, скрашивало жизнь…

Сейчас он не злился бездумно, как это было в первые дни неволи, на нового хозяина избы, представляя его таким же в чём-то обделённым, брошенным в пучину непривычной деревенской жизни человеком, а как-то понимающе, по-братски, жалел.

“Эх ты, рационализатор, рационализатор! - не раз говорил он, глядя туда, где ложились отсветы свечи на ступеньки лестницы. - Ну скажи мне честно: чего ты добился? Поставил волчий капкан на какого-то зайчишку!..”

Он ждал внятного, вразумительного ответа от этого изобретателя поневоле, а не плоского упрёка, мол, зачем ты, такой-сякой, забрался в чужой погреб, но хозяин, очевидно помудрев в последнее время, только напряжённо молчал, и это беспомощное молчание ещё больше утверждало Сергея в его правоте.

“Что ж, - делал заключение Сергей. - Один брат наказал другого брата, а прожжённый жулик так и остался в стороне”.

Отчаянная мысль как можно быстрее прекратить выпавшие на его долю мучения, желание покончить со всем разом приходили к нему, когда он, оставляя нужник, старался потуже затянуть поясной ремень на теле - легко представлялось, как он заберётся в кожаную петлю, закреплённую на той предпоследней, роковой ступеньке, но не страх и тем более не ощущение греховности самоубийства удерживали его, а какой-то внутренний запрет, которому он не находил объяснения.

Намаявшись возникшим соблазном, он сказал себе:

- Пусть идёт, как идёт…

И продолжал делать то, что на его месте делал бы любой не отрекшийся от себя человек.

Он как мог боролся с голодом и подступающим, вместе с неуверенной зимой, холодом. Облегчая себе жизнь, он начал верить в чудеса. Самым большим из чудес, конечно, была хозяйственная свеча, найденная под лестницей, потом он, проверяя без особой надежды кармашки рюкзака, обнаружил затверделый ржаной сухарь и горсть калёных семечек.

Как-то, проснувшись, словно от вагонного толчка, он услышал где-то рядом отчётливую капель…

Он поднялся по лестнице, убрал несколько досок, дотронулся до тающего инея на внутренней стороне железной крышки - похоже, в ночь ударил мороз, а днём подоспела оттепель…

Сергей, торопясь, поставил на влажноватую доску пустую банку и, сидя в стороне, занялся счётом:

- Раз! Два…

Он мог бы без устали считать эти волшебные капли, но звуки, истончаясь, становились всё реже и реже.

Натекло совсем немного, и он, привыкший к похмельным меркам, грустно сказал:

- Каких-то сто грамм…

По-петушиному вскинув голову, залпом выпил скудную воду и пошутил:

- На помин грешной души…

Он с каждым днём слабел, но, как ни странно, порой испытывал даже удовольствие в своей смиренной немочи, приближающей к неизбежному. Если бы это было возможно, он мог бы вообще перестать пить и есть, но ему претило насилие над собой, и он продолжал по привычке поддерживать свою плоть, сосредоточиваясь лишь на душевной свободе и желании сохранить маленький огонёк, родственный солнцу. Свеча, которую он всячески берёг и изредка зажигал, неумолимо таяла, и он, не дожидаясь погружения в полную тьму, решил позаботиться о лучине.

Мысль о горящей щепе пришла к нему неожиданно и вовремя - может быть, спасительно аукнулась в нём отдалённая веками жизнь деревенских предков. Немного потесав бочковую доску и убедившись, что вялая дубовая стружка никуда не годится, Сергей забрался в знакомый до мелочей проём погреба и попытался отделить кусочек от свежего соснового бревна. Верхний отщип был слегка влажноватым, и он постарался забраться лезвием в сухую глубь, пахнущую живицей.

Наскоро выструганные лучины горели неверно, быстро гасли, и он догадался, что его деревянные “свечки” должны быть ровными и в меру тонкими. Он втыкал лучины в резаные овощи и, отстранившись, ревниво, как знающий себе цену мастер, смотрел на свои светильники, успокаивая себя тем, что они в любом случае горят намного медленнее обыкновенной спички.

…В ту ночь как-то тише, отдалённее отдавались дрожью в земле бесконечные товарняки - похоже, заметно подморозило, выпал снег. Готовясь ко сну, Сергей кутался в сползающее с него тряпьё, сворачивался по-звериному, калачиком, - эта поза помогала сохранить тепло - и пытался поскорее уснуть, мечтая о том, как однажды погрузится в глубокий сон и уже никогда не проснётся.

Чесалось давно немытое тело, ныло в желудке, но более всего тревожил, не давал уснуть какой-то холодок, поселившийся в жилах. Он ворочался с бока на бок, говорил:

- Видно, не даёт мне Господь лёгкой смерти. Не заслужил…

И вдруг, обласканный неожиданным теплом - будто его лба, забеспокоившись, коснулась рукой мать, - он провалился в долгожданный сон, и было в этом спасительном сне всё то, о чём мечталось в неволе: яркое, ласкающее лицо солнце, свежая, с глянцевым блеском, зелень и радостное, райское пенье лесных птиц.

Неожиданно, не нарушая сновидений, где-то наверху, в роскошной куще деревьев, лязгнуло что-то металлическое, глухо заскреблось, будто орудовали деревянной лопатой, и он услышал мужской голос, который ему чудился не раз:

- Есть тут кто-нибудь… живой?..

Желая избавиться от наваждения, Сергей надвинул капюшон плаща на самое ухо, съёжился ещё больше.

И тут повеяло пронизывающим верховым холодом, от которого не было спасения.

- Есть тут кто? - тревожно повторил человек.

Сергей разлепил глаза, попытался крикнуть ответно, но вырвались из него не человеческие слова, а рваное, звериное рычание.

Наверху стало тихо - пришедший, похоже, расслышал звуки из подземелья.

Шатаясь от слабости, от свежего воздуха, действующего сильнее любого хмеля, Сергей двинулся к освещенному солнцем проёму, сглатывая тягучую слюну и пытаясь выдавить из себя что-то членораздельное.

- Спа…

Кололо в горле, перехватывало дыхание.

Прикрывая правой рукой слёзы, рвущиеся из отвыкших от света глаз, он с трудом, оскальзываясь на ступенях, выбрался наружу.

- Простите меня… ради Бога… простите! - взволнованно заговорил Сергей. Привыкший к невысокому потолку, он вбирал голову в плечи, и от этого его вид становился ещё более виноватым.

- Это вы меня великодушно простите! - отвечал ему невидимый, но по-доброму ощущаемый человек. - У меня душа извелась! Простите…

Сквозь белёсую поволоку широко, всеохватно светило дневное солнце, играя в падающих звёздчатых снежинках; в увалах свежего снега стояли спящие яблони с голыми ветками, опушёнными белой бахромой, а возле дощатого забора на рябинах томно поскрипывали красногрудые снегири, выбирая семена из сладковатых после мороза ягод…

Этот мир как будто существовал сам по себе, не печалясь и не радуясь чьему-то спасению. Но зато ликовал Сергей, закрывая глаза одной рукой, а другой оберегая горло от сладкого, доходящего, казалось, до самых печёнок морозного воздуха.

Поддерживая под локоть, пожилой человек вёл другого человека, грязного, заросшего, пахнущего зловониями, по белому искристому снегу…

9

Братия сходилась на обеденную трапезу. Отец Серафим, возделывавший грядки под огурцы и салат, немного задержался и, входя в трапезную, бросил скорый взгляд на сидящего близ иконы Спасителя игумена, который не терпел опозданий и довольно легко отправлял провинившихся в смежный зал, за отдельный стол.

Он сел на своё обычное место, полагавшееся ему по чину, рядом с богатырского сложения иеродиаконом. После прочтения короткой молитвы и звона колокольчика братия принялась за еду.

Серафим неторопливо, с крестьянской обстоятельностью, ел пустые щи из квашеной капусты, поглядывая то и дело на бордовую чашу лампады, свисающей на трёх длинных цепочках с крестами. Он делал остановки в еде, чуть заметно шевелил обветренными губами:

- Хлеб наш насущный даждь нам днесь… И остави нам долги наша…

Он бережно брал ломтики ноздреватого ржаного хлеба, испечённого в монастырской пекарне, и съедал их до малой крошки, не брезгуя подгорелой корочкой.

Весенний свет из просторных окон с витражами падал на лица вкушающих, и этот радостный свет, красный огонёк лампады и особая сосредоточенность иноков за скудным, без какой-либо скороми, столом говорили о приближающейся Пасхе…

Молодой послушник Светозар с любопытством приглядывался к отцу Серафиму, слывшему большим молчальником, а когда была прочитана молитва после вкушения пищи, подошёл к нему и негромко, не привлекая внимания остальных, заговорил:

- Простите за любопытство, отец Серафим… Как вас звали в миру?

- В миру? - переспросил Серафим, вглядываясь в простодушное лицо послушника. - Говоришь, в миру?.. - Он задумался, и было такое чувство, что он вспоминает не своё, а чьё-то чужое имя. И наконец, погрустнев, произнёс: “Сергий… Сергей…”


Оглавление

  • Юрий ФАНКИН ЗАПАДНЯ Повесть
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9