В людских и лесных дебрях [Антоний Фердинанд Оссендовский] (fb2) читать онлайн

Антоний Фердинанд Оссендовский В людских и лесных дебрях

Предисловие

Это повествование посвящаю моей матери.

Автор

Мы, поляки, исторически связаны с Азией, и, в частности, с Сибирью. Прежде мы защищали цивилизации Запада от набегов азиатских кочевников, а наши родичи, взятые в ясырь (в плен), доходили прямо-таки до берегов Тихого Океана, вплоть до вершины Куэнь-Дуня.

Позже, после раздела Польши, российские цари бросили сонмы поляков в изгнание, в холодную Сибирь, на мучительную смерть. Половина Азии видела наших мучеников, которые,  звеня кандалами, шли бесконечным сибирским трактом от Урала до реки Лены, на верную смерть только за то, что верно и отважно защищали Родину.

В последние пятьдесят лет царизма поляков-чиновников, врачей, ученых и солдат, всего охотней посылали на поселение в Сибирь.

Я вспоминаю открытие Сибирского Клуба в Петрограде, где один из присутствующих гостей, поляк, в своей речи очень остроумно заметил:

«Мы, поляки, имеем две родины: одна — Польша, вторая — Сибирь!» Мои личные судьбы также в значительной степени связаны с Сибирью. В течение почти 10 лет, всё это долгое время провёл я в Сибири, изучая месторождения угля, соли, золота, нефти, или совершая научные экспедиции для исследования многочисленных лечебных источников, часто очень эффективных и целебных.

Должен упомянуть, как о характерном факте, что путешествуя по всей Сибири от Урала до индийской границы и от Ледовитого океана до Тихого, почти всегда я встречался с другими исследователями, как проф. Леонард Ячевский, проф. Кароль Богданович, проф. Станислав Залесский, проф. И. Банковский, инж. Е. Рожицкий, инж. Л. Бацевич и другие. Удивительными представлялись эти неожиданные встречи, где-то на безлюдном берегу озера Кулунда в Алтайских степях или среди скал побережья Охотского моря. Но так уж предопределила судьба, что дороги поляков пересекаются во всех странах целого земного шара… Только теперь стала свободной наша родная земля, к которой мы все стремимся, привозя сюда наш умственный, моральный и материальный багаж.

В этом повествовании о моих приключениях, преимущественно на Дальнем Востоке, я собрал самые сильные впечатления и воспоминания из своих путешествий по Российской Азии в течение 10 лет.

Строгие научные описания тех путешествий в своё время были опубликованы в разных специальных журналах или изданы отдельными книжками — к сожалению, только на русском языке, так как я совершал путешествия или по поручению российского правительства, или научных и промышленных организаций, также российских.

Варшава, 1923 г.

Проф. доктор Ф. Оссендовский

Часть первая

I. Край неизвестных могил

Где человек, там и мука его.

В моей книге под названием «Через край людей, зверей и богов», я много говорил о реке Енисей, которая начинается в Урянхайском крае, впадает же в Ледовитый океан. Я описывал Енисей, как красивую реку, но и ужасную, так как видел её, когда она несла сотни и тысячи сокрушенных тел политических заключённых, убитых советской властью. Эту, самую красивую из рек, какие я когда-нибудь видел, обесчестили, запятнали кровавым омерзительным убийством людей 20-го века.

Когда видел этот сапфирово-зелёный, громадный поток холодной чистой воды, которая сбегала из-под снегов, покрывающих вершины Саян, Ара-Дана, Улан Тайги и Танну Ола; когда этот поток в чудовищно могучем и быстром беге на Север, круша ледовые башни, нёс за собой в своих водоворотах тысячи изуродованных человеческих тел — удивлялся красоте красных скал, покрытых живописными лесами. Но когда замечал у подножия этих скал, выброшенные Енисеем трупы, отворачивал от них глаза и искал забытья на островах, которые замедляют течение реки; но и там вздрагивал от ужаса и мерзости, так как среди зарослей волны Енисея нагромоздили груды трупов, над которыми с клёкотом носились хищные птицы. Я видел всё это в 1920 году, начиная своё бегство из Советской Сибири в Польшу через Урянхай, Монголию, Тибет, Китай, Японию и США, моё сердце начинало гореть ненавистью и слова проклятия повисали на губах.

Культура, цивилизация, христианство… двадцатый век, а здесь на Енисее, эти тысячи невинных жертв, убитых в мрачных, кровавых застенках российских судов.

Но познакомился я не с таким Енисеем, а было это тогда, когда моя жизнь, полная впечатлений, переживаний и политических бурь ещё не припорошила сединой моей головы, когда был молод и верил в прогресс человечества, в прогресс не только техники, но и духа и моральности.

Было это в 1899 году.

В этом году я должен был получить ученую степень доктора в Петербургском Университете. Но Российское правительство в феврале этого года спровоцировало студенческие волнения, а полиция саблями и нагайками разбила головы молодёжи. Студенты отказались от экзаменов, и никто не появился в Университете; таким способом они выразили свой пассивный протест.

Известный учёный, химик и геолог, профессор Станислав Залесский, был в это время направлен правительством для исследования минеральных озёр в Чулымо-Минусинских степях. Он пригласил меня в качестве помощника. Я принял предложение и поехал из Петербурга в Сибирь.

Мы добрались железной дорогой до Красноярска, а оттуда небольшим пароходом совершили путешествие на юг до мыса Батени, где высадились, и дальше уже путешествовали в небольших повозках, «пестерках», запряженных в тройку хороших степных лошадей.

Берега Енисея в этом месте низкие степные; постепенно поднимаясь на западе, они переходят в хребет Кизыл-Кая, сложенный из пластов девонских песчаников и составляющий ответвление Большого Алтая.

Только в одном месте, над берегом Енисея, возвышается громадная скала Батени, далеко врезанная в русло реки. Это скала из красного песчаника, высотой пятнадцать — двадцать метров, поросла густыми кустами и берёзами. Узкая тропинка ведёт от пристани на её вершину, откуда открывается очень красивый вид. На западе тянутся степи, покрытые высокой степной травой, среди которой пасутся табуны коней и стада овец и баранов; дальше на горизонте чернел невысокий, с резкими контурами, хребет Кизыл-Кая (красный камень); в степи тут и там можно было разглядеть тёмные юрты кочевий (стоянок) абаканских или «чёрных» татар и костры пастухов. На востоке растянулась широкая лента Енисея с беспорядочно разбросанными островами, а далее правый берег реки, с возделываемыми полями и деревнями российских колонистов, которые при поддержке правительства отобрали эти прекрасные пространства у прежних их владельцев, татар, те же были вынуждены перебраться на левый берег, где в настоящее время и дальше ведут кочевую жизнь.

На вершине скалы Батени, которая как громадный столб, возвышается над рекой, всегда можно встретить паломников-татар. Они прибывают сюда издалека. Порой случалось видеть здесь алтайских татар или из Семиречья, и даже тюркских туземцев со склонов Памира, так как эта отдельно стоящая скала имеет свою историю. Когда Батый-х ан двигался через Чулымские степи, захватывая в свою армию не только туземцев, но и стада скота и коней, один из татарских князей, Азюк, решил положить этому конец. Собрав большой отряд из татар разных племен и родов, он напал на арьергарды Батыя и отобрал награбленный скот и коней.

Разгневанный хан выслал против бунтовщиков своего военачальника Хубилая, который разбил отряд Азюка, а после несколько тысяч загнал на скалу Батени. Азюк долго оборонялся, но по причине голода был вынужден капитулировать и бросился вместе со своими товарищами в быстрый Енисей, где погиб смертью мученика, борясь с течением этой бешеной реки. После смерти Азюка, уже никто не смел ничего противопоставить беззаконию, творимому победоносными монголами. Татары с благодарностью сохраняли в памяти имя Азюка и считали его за «muelina», или святого. В июле наплыв паломников бывает самым большим, и татары бросают в реку пищу, ножи и даже ружья со скалы Батени в дар отважному, но несчастному князю.

От Батени сразу начинается дикая степная местность, потому что татары избегают здесь кочевать, опасаясь частых встреч с российскими чиновниками, требующими постоянных взяток, а также с колонистами с противоположного берега, которых они ненавидят.

Через этот кусок Чулымских степей, носящий название Шира-Булык, бежит достаточно широкая и хорошо укатанная дорога, тянущаяся от железнодорожной станции Ачинск вплоть до Минусинска, города, находящегося в шестистах двадцати километрах от железной дороги, и расположенного почти у самого устья реки Абакан, при впадении её в Енисей.

Степи покрыты буйной и высокой травой, которая превращает их в отличное пастбище для скота. Кое-где блестят на солнце, как огромные обломки зеркала, озёра с соленой или пресной водой. Солёные озёра окружены рамкой из чёрной грязи, или болота, выделяющего неприятные испарения сероводорода или гниющих мелких водорослей, бактерий и многочисленных микроорганизмов. Пресные озера окаймлены тростниками и камышом.

Когда нам случалось приблизиться к таким озёрам, приводило в изумление количество водоплавающих птиц. Самых разнообразных видов дикие утки и гуси, кулики, журавли и даже лебеди, порой, фламинго и пеликаны, поднимались с воды целыми стаями и долго носились в воздухе, громко крича, потом снова садились на озеро или скрывались в густых островках тростников.

У меня была тогда с собой дубельтовка Lepage'a шестнадцатого калибра. Было это старое и слабое ружье, но даже с его помощью мне удалось многократно сеять существенное разорение среди этих водных птиц и обогатить наши коллекции такими экземплярами, как китайский журавль или индийский фламинго.

Но не только на озёрах встречал я птиц: в густой степной траве гнездились полевые тетерева, так называемые Tetrao campestris Amman, или по-татарски «стрепет». Название это пришло и в российский язык. Проезжая через степь, я очень часто видел срывающихся пепельно-серых больших птиц, которые отлетев на несколько шагов, снова прятались в траве и в редкие кустики альпийских рододендронов (rhododendron terrogineum), очень часто встречаемых здесь.

Охота на них была достаточно лёгкой, так как птицы подпускали стрелка близко, поднимались достаточно медленно, и, при этом, полёт стрепетов был ровным и по прямой линии, что облегчало выстрел.

Между Батени и хребтом Кизыл-Кая, тут же у восточных его склонов, расположено большое озеро Шира-Куль, что означает «горное озеро». Оно имеет форму яйца, длиной в одиннадцать километров, а шириной — три. Находится оно в совершенно безлесной котловине, а в северном его углу можно заметить небольшие заросли тростников. Именно здесь впадает в озеро небольшой ручеек с пресной водой. Само же озеро является бассейном горько-солёной лечебной воды, успешно применяемой для лечения желудочных болезней и для купания. На восточном берегу расположено небольшое поселение, где имеется маленькая водолечебница и купальни.

На следующий после приезда день я собрался с помощником начинать наши работы. Мы нашли небольшую и очень легкую лодку, в которую погрузили несколько приборов: инструмент для измерения глубины и забора проб грунта со дна, аппарат для измерения температуры на разных глубинах и приборы для некоторых химических исследований.

Когда мы уже собрались выходить в озеро, целые толпы татар, живущих в поселении и кочующих вблизи берегов озера, внимательно и тревожно приглядывались к нашим приготовлениям и с сомнением качали головами.

— Это плохо! — говорили они угрюмыми голосами. — Это священное озеро и оно мстит смельчакам.

Так как татары исповедуют мусульманство, нас удивило их утверждение, что озеро является священным, так как у приверженцев ислама не отмечается таких традиций. Тогда нам объяснили, что Шира-Куль с глубокой древности считается священным озером, и такая вера сохранилась с давних времен у местных племен и родов, которые здесь некогда кочевали, а теперь исчезли без следа.

Сдавалось мне, однако, что угрожающее предсказание о мести озера не сбудется потому, что наша работа на Шире проходила в совершенном спокойствии.

Это была интересная работа!

Наши замеры глубины показали, что озеро имеет форму воронки, самая глубокая часть которой расположена у южного берега; от берега этого места дно стремительно поднимается вверх.

У южного берега мы отыскали глубину девятьсот двадцать футов. Но это глубокое место имело радиус не более чем пятьдесят футов, и за его границей глубина не превышала тридцати — тридцати пяти футов. Каким же было наше удивление, когда спустя две недели, делая снова промеры, мы не нашли этого места, очень четко нами определенного, в то же время в километре на север отыскали бездну глубиной девятьсот шестьдесят восемь футов.

Тогда мы поняли, что дно Шира подвижное и подвержено каким-то внезапным мощным изменениям. Такие изменения провоцировали тектонические силы, о которых свидетельствовали также многочисленные трещины в скалах.

Вынимая со дна озера пробы черного и холодного шлама, так как его температура не превышала (+2 °C), всегда пахнущего сероводородом, мы заметили удивительное явление. Уже через некоторое время из шлама вырастали длинные подвижные травинки бледно-желтого цвета, которые вскоре исчезали без следа. Казалось, что это какие-то живущие в шламе существа высовывают щупальца и быстро их прячут.

Мы оказались правы, так как это были колонии бактерий Beggiatoa, этих предвестников смерти морей и соленых озер, когда в них растворялись некоторые соли, выделяющие сероводород, который в свою очередь убивает жизнь в таких бассейнах.

Когда мы предприняли дальнейшие исследования, оказалась, что на определенной глубине от поверхности озера как бы висит огромная сетка из большого количества связанных между собой колоний Beggiatoa, которые поднимались со дна все выше и выше, убивая всяческие проявления жизни. А значит озеро Шира было совершенно мертвым; только в самых высоких слоях жили еще маленькие рачки, так называемые Hammarus, весьма похожие на обычных креветок, только маленьких, не более одного сантиметра длиной, но такие же быстрые и смелые как их морские «сестры».

Однако должно наступить время, когда количество сероводорода, создаваемого Beggiatoa, убьет и этих представителей прежней, далекой фауны озера и тогда закончится процесс его умирания, так как и сами бактерии отравятся выделяемым ими самими вредным газом.

Некогда вместе с профессором Вериго участвовал я в исследовании лиманов под Одессой и в некоторых районах Черного Моря. Там также происходил процесс умирания, угрожая в ближайшие или более дальние сроки полным исчезновением жизни в этом море. Так как этот процесс ощущают рыбы, то мы замечали, что они все более избегают Черное море, потому что на самых значительных глубинах встречаются лишь отравленные слои воды, все более поднимающиеся к поверхности моря.

Так происходит мрачный и печальный период смерти больших водных бассейнов, превращающихся в мертвые резервуары соленой воды, насыщенной сероводородом. Таким бассейном издавна является Мертвое море в Палестине, и огромное их количество разбросано на неизмеримых пространствах Азии.

Очень интересный зверек Hammarus!

Тысячи этих рачков плавают в верхних слоях Шира и очень энергично атакуют купающихся, ударяя в их тело острыми головками, а потом молниеносно уплывают. Когда мы бросали в воду кусочки хлеба или корку, видели, что все вокруг кипело от этих мельчайших живых существ, которые разбрасывали пищу во все стороны, съедая ее очень быстро.

Во время наших вылазок на озеро, порой, мы причаливали к северному берегу, где в озеро впадал небольшой ручеек с пресной водой, и где росли тростники и камыши. Нас притягивали сюда большие утки, так называемые «турпаны», жили они, очевидно, где-то на другом озере, но прилетали сюда с какой-то целью.

Так как горько-соленая вода Шира является лечебной при желудочных заболеваниях, похоже, что птицы прилетали сюда… на лечение.

Застрелив несколько экземпляров, мы пожалели об этом, так как их мясо было мерзким, твердым, пахнущим рыбой.

Однажды, когда мы сидели на берегу ручья и пили чай, услышали за собой шорох и заметили какую-то голову, которая тотчас же исчезла в высокой траве.

Мы пошли в ту сторону и нашли там маленькую, очень красивую, татарку. Когда мы приблизились к ней, она расплакалась. Долго мы не могли успокоить ее. Наконец она дала себя уговорить и пошла с нами к костру. Здесь, угощаясь чаем с сахаром, она рассказала нам свою печальную историю, но, к сожалению, обычную в Азии, за исключением Монголии.

Ей было четырнадцать лет, и родители уже выдали ее замуж за достаточно старого, но богатого татарина, который кроме нее, имел шесть жен.

Так как она происходила из убогой и не влиятельной семьи, другие жены относились к ней с пренебрежением и с полным отсутствием сострадания. Часто били, вырывали волосы, щипали и царапали ее милое, свежее личико.

Рассказывая о своей грустной судьбе, несчастная женщина громко плакала.

— Зачем пришла сюда? — спросили мы.

— Убежала из кочевья моего мужа, чтобы уже никогда не возвратиться к нему, — ответила она, рыдая.

— Что же будешь дальше делать?..

— Пришла сюда, чтобы утопиться в Шира! — воскликнула она в страстном отчаянии. — Обижаемая при жизни женщина, когда утопится в этом озере, становится достойной милости Аллаха… На дне озера лежат груды костей таких мучениц, как я…

— Мы тогда были молоды и впечатлительны, а значит уже другими глазами смотрели на тяжелые и соленые волны Шира, которые в своей громадной бездне хранили кости беззащитных, порабощенных женщин, ищущих в умирающем озере успокоения и вечного покоя.

Однако же недолго пришлось нам размышлять об этом, так как вскоре появилось несколько всадников, которые смотрели на нас очень подозрительно, а потом велели женщине сесть на коня, так как муж требовал ее возвращения в свой дом.

Заливаясь слезами, татарка исполнила повеление своего хозяина и села на коня. Тогда один из татар стегнул нагайкой коня так, что тот взвизгнул от боли, и вся кавалькада помчалась неистовым вихрем в степь и вскоре исчезла с наших глаз.

Долго еще не могли мы справиться с волнением, и в течение последующих нескольких месяцев, плавая по озеру, помимо воли оглядывались вокруг, внимательно изучая поверхность озера, не выплывает ли из него где-нибудь замученное тело маленькой бедной татарки.

Но никогда уже не пришлось нам увидеть ее, и не знаю, была ли более светлой ее дальнейшая судьба, или осталась такой же мрачной, полной издевательства, оскорблений и мук.

А в это время озеро готовило нам свою месть…

Однажды работали мы в лодке, в каких-то пятидесяти метрах от южного берега, когда внезапно почувствовали сильные раскачивания лодки с боку на бок. Осмотревшись, увидели, что от прибрежных скал бежали на северо-запад тяжелые, большие волны.

Было это удивительное явление природы. Небо было ясным, безоблачным, не чувствовалось ни единого дуновения ветра и, однако, озеро взволновалось, волны ходили от берега до берега. Они поднимались все выше и выше, с шумом ударяясь в нашу легкую лодку, заливая её водой и бросая в нас соленую пену. Лодку несколько раз наклонило так сильно, что она начала зачерпывать воду одним бортом.

— Беда… — произнес мой товарищ. — Какая теперь работа… Надо возвращаться!

Я согласился с ним, но Шира думало иначе. Хотя мы были уже сильными и опытными гребцами, однако, несмотря на всяческие усилия, не могли мы приблизиться к берегу. Волны, тяжелые, как из свинца, гнали нас дальше и дальше, на середину озера. Целые сонмы волн все чаще наскакивали на нас и заливали лодку. Уже сидели мы по колено в воде, уже наши руки начали млеть от усталости. Мы напрягали все силы, но в тоже время уже давали себе отчет, что эта работа была напрасной, так как волны уносили нас все дальше от берега.

Тогда решили мы отдаться на милость или немилость Шира, полагая, что волны унесут нас на противоположный берег. Мы сосредоточили все внимание на том, чтобы освободиться от воды в лодке и не перевернуться вместе с ней. На всякий случай, мы надели на себя пробковые пояса и попеременно выливали воду из лодки большой жестяной банкой из-под нефти.

Большие волны многократно перехлестывали через лодку и почти отрывали нас от нее, но нам удалось удержать равновесие.

В поселении заметили наше приключение. Тотчас же несколько людей вскочило в большую лодку, которая служила для безопасности купальщиков и, обладая только одной парой весел, начали медленно передвигаться в нашу сторону. В конце концов неопытные гребцы сломали одно весло и с громадным трудом сумели вернуться в поселение.

В это время нашу лодку несло в сторону противоположного берега. Красные скалы Кизыл-Кая становились все заметнее, и вскоре над водой показался низкий берег, поросший кустами рододендрона и высокими, острыми, как лезвие палаша, листьями ирисов.

Вскоре волны начали слабеть. Мы взялись за весла и наконец добрались до берега.

Мы не были еще никогда на склонах Кизыл-Кая. Эти горы уже издавна притягивали нас своими яркими красками и густыми кустами в глубоких расщелинах, где надеялись мы встретить крупного зверя с большей вероятностью, чем в безбрежных, однообразных степях, окружающих умирающее озеро Шира.

У нас не было в мыслях, но как оказалось, встретили мы вскоре зверей совершенно неожиданно рода.

II. Звери на Кизыл-Кая

Втянув лодку на берег и немного отдохнув после тяжелой борьбы с волнами мстительного Шира, решили мы поближе познакомиться с хребтом Кизыл-Кая, который начинался тут же у берега, зубастой красной стеной. Мы очень медленно начали подниматься все выше и выше, с трудом пробираясь через невысокие, но густые заросли рододендрона (rhododendron), ивы и ирисов. Вскоре со всех сторон начали срываться, с громким хлопаньем крыльев и дикими криками, куропатки. У нас не было с собой ружья, поэтому птицы улетали безнаказанно, однако не обошлось без жертв. Одна из куропаток выпорхнула почти из-под моих ног и, отлетев немного, упала в кусты, покрикивая беспокойно. Я понял, что где-то находится ее гнездо. Мы начали поиски и вскоре в нескольких шагах, среди жестких листьев ириса, заметили гнездо, выстланное сухой травой. Двенадцать маленьких серых существ, с пятнышками цвета ржавчины на хребтинах и боках, сидели, прижавшись друг к другу, внимательно глядя на нас черными поблескивающими глазками.

Это были птенцы так называемой каменной куропатки, горной или красной (Perdrixrubra), живущей в сухих местностях, расположенных на значительной высоте.

Едва мы успели наклониться над обнаруженным гнездом, как целая череда птенцов рассыпалась в разные стороны, как сухие листья, сорванные порывом ветра. Однако мы заметили, что, добежав до травы, они прильнули к земле и затаились. Мы устроили нападение и вскоре все птенцы попали в наши руки. Мы отнесли их в лодку и поместили в жестянку от нефти, наполнив ее предварительно наполовину травой. У нас было намерение, поместить птенцов куропатки среди стайки цыплят, которые ходили по нашему подворью в поселении. Нас занимала мысль, освоятся ли эти «дикари» в домашних условиях и привыкнут ли к курице и ее потомству.

Мы совершили этот эксперимент, а результаты были очень поучительными. Маленькие куропатки сразу пошли за наседкой, послушно прятались вместе с цыплятами под ее крылья и очень ожесточенно и победоносно сражались с более крупными цыплятами за корм. Были они сильнее, ловчее и смелее цыплят. Наиболее же нас заинтересовало такое обстоятельство, что, когда одна из куропаток сражалась, другие тотчас же бросались ей на помощь, чего никогда не делали цыплята.

В течение нескольких дней мы с интересом наблюдали всю большую семью наседки, разгуливающую по подворью, огороженному высоким деревянным забором, когда она бегала, проказничала, искала пищу, дралась и шумела. Но спустя несколько недель без следа исчезли две куропатки, через день — еще три.

Мы обыскали все углы, но нигде не нашли их, ни живых, ни мертвых. Так как ни один цыпленок не исчез, следовательно не могли мы допустить, что куропаток схватил какой-то четвероногий или крылатый хищник. Вскоре бесследно пропали еще две куропатки. Это произошло в воскресенье, а значит мы стали следить. Через некоторое время мы заметили, что две куропатки побежали к забору и начали с большой энергией копать канавку в земле между двумя досками ограждения, а затем одна за другой мгновенно выскользнули в этот тоннель и исчезли.

В течение следующих трех дней этим же самым путем и последние куропатки покинули свою приёмную мать и гостеприимное подворье, оставив наседку только с ее законным потомством.

Один из старых сибирских охотников, выслушав рассказ о моих наблюдениях, касающихся птенцов куропатки, заметил:

— Куропатки и тетерева никогда не поддаются приручению до такой степени, чтобы не убежали. Они живут в неволе, постоянно думая о свободе, и достаточно дыхания ветра из степи или леса, достаточно призыва свободных птиц, и тотчас же они отыщут способ для бегства, хотя бы это было сопряжено с опасностью для жизни. Свобода, мой приятель, это не шутка, и этого не понимает только человек!

В это время, после доставки наших маленьких узников на лодку, мы начали снова карабкаться по склонам Кизыл-Кая. Массив этого хребта составляли твердые, красные девонские песчаники, пересеченные в некоторых местах слоями окаменевших глин.

Начиная с половины подъема на хребет встречали мы широкие террасы, на которых были заметны следы волн в форме типичных складок, бока же террас с глубокими брешами и блюдцами (геология) убедительно говорили, что когда-то безумствовали здесь волны какого-то великого водного бассейна. Ибо все пространство Чулымо-Минусинских степей составляло некогда, во время далеких геологических эпох, дно Центральноазиатского Моря, которое оставило после себя многочисленные минеральные соленые озера от Урала вплоть до Большого Хингана и Куэнь-Луня. Поэтому не подвергалось сомнению, что уходящее к востоку море, имело здесь в далеком прошлом свой западный берег. Об этом говорили многочисленные раковины, а в частности белемниты (палеонтология), разбросанные значительными массами.

Словом, начиная от умирающего Шира и кончая Кизыл-Кая, мы имели перед собой великую могилу, в которой природа погребла громадное море.

Остроконечные вершины хребта возникали под воздействием ветров, дождя и морозов, которые уничтожали твердый песчаник, превращая его в пыль и песок и засыпая все больше следы моря и давно уже умерших эпох.

На вершине хребта мы нашли глубокие горные расщелины и пещеры, выдолбленные осенью мчащимся вместе с вихрями песком из пустыни Гоби. Некоторые из них были достаточно глубокими.

Приблизившись к одной из таких пещер, мы заметили внезапно выходящую из нее тонкую струйку дыма. Заинтересованные, мы пошли в ту сторону, но вдруг внезапно из пещеры выскочили трое босых мужиков в обветшалой одежде. Они начали удирать к западным склонам хребта, а когда они находились у края скал, один из них задержался и выстрелил. Расстояние было слишком большим, чтобы можно было попасть в нас, кроме того, выстрел был из револьвера, и пуля даже не долетела до нас.

Я бывал в Сибири не раз, и подобные встречи имел уже многократно, поэтому знал с кем имею дело. Это были, несомненно, беглецы из уголовных тюрем, может быть даже с Сахалина, с этого Острова Дьявола, куда российские суды ссылали самых опасных преступников. А значит, я сразу крикнул им, что мы не полиция, не чиновники и что нам нет никакого дела до них. Медленно, с большой осторожностью и недоверием они вернулись и приблизились к нам. Хотя и сняли шапки и выглядели покорно, однако их глаза бегали, оглядывая нас со всех сторон и ища оружие или признак какого-то обмундирования.

Наконец, мы ответили им, что работаем на озере и что нас там постигло, тогда они значительно успокоились и очень любезно пригласили нас в свою нору.

Мы вошли в достаточно обширное глубокое блюдце (геол) в скале, закрытое спереди обломками камней, которые скатились с вершины. Наши новые знакомые устроились здесь прекрасно. В самом дальнем углу была устроена мягкая подстилка из сухой травы, в середине помещения было кострище, а на костре варился чай. В расщелинах стен пещеры были аккуратно сложены мешочки с сухарями и чаем, в углу лежали мешки и топоры — эти обязательные принадлежности кочевой жизни сибирского бродяги, покидающего тюрьму или место изгнания через северную тундру, через горы и девственную тайгу, и идущего в Европу, за Урал, зимой и летом, в дождь, жару и в самые тяжелейшие морозы.

В мешках бродяга-беглец носил все свое скромное и очень умно обдуманное имущество. Топор служил ему для рубки дерева, а в случае необходимости оружием для охоты или в стычке с полицией и с постовыми казаками. Сибирский бродяга обладал большой сноровкой в использовании топора. Брошенный им топор, со свистом резал воздух и попадал между глаз медведю или… человеку, если тот был опасен для скрывающегося в лесу беглеца.

В течение двух лет наши новые знакомые совершали свою опасную и тягостную дорогу. Это было занимательное сообщество. Один из них, который называл себя Гак, бежал зимой с Сахалина, пройдя по льду Татарский пролив, отделяющий остров от континента. За беглецом, естественно, была погоня, что можно было ожидать, так как Гак был не каким-то обычным преступником. Он убил около пятнадцати человек, совершив нападение на почту. В его мешках находилась специальная зимняя одежда, а именно широкий плащ из белого перкаля, или же из полотна. Каждый, кто замечал погоню, тотчас же ложился на снег, закрывая себя и свои узлы белым плащом и совершенно сливаясь с мертвой белой пустыней, через которую мчался северный ветер с Охотского моря, неся тучи снега.

Другого звали Сенька. Он был поджигателем и бежал с каторги на Амуре, пробираясь через всю Сибирь, куда-то в Подмосковье, специально для того, чтобы убить свидетелей, которые доказали на суде его преступления. Насколько Гак был вежлив и общителен, весело шутил и отпускал остроты, однако, старательно избегая встречи со взглядом другого человека, настолько Сенька был угрюм, молчалив, и своим тяжелым ненавидящим взглядом, как если бы въедался в глаза людей.

Наиболее интересным был третий обитатель норы в пещере на Кизыл-Кая — Труфанов — худой, с длинными седыми волосами, черными, проницательными, беспокойно бегающими глазами. Был он в постоянном движении и постоянно вертелся, вставал и тотчас же садился, удивительно быстро говорил, не слушал разговоров приятелей, входил и выходил из пещеры, создавая впечатление собаки, все время беспокойно принюхивающейся. Он ничего о себе не говорил, а когда мы спросили его, откуда он убежал и за что попал в тюрьму, бросил с неохотой:

— Из тюрьмы, куда меня несправедливо посадили.

И тотчас же вышел из пещеры своим вкрадчивым бесшумным шагом.

— Несчастный! — пробормотали его друзья.

Несколькими днями позже я узнал от Гака, что Труфанов попал в тюрьму за какую-то мелкую кражу, будучи еще молодым человеком. Но из тюрьмы, где ужасно тосковал о семье, пытался бежать, за что был наказан на более долгий срок и уже был сослан в Сибирь. Оттуда через несколько лет снова сбежал, а когда его схватили тюремные надзиратели, он убил одного из них. В настоящее время был беглецом уже в десятый раз.

Искренность беглецов с честными лицами является характерным обычаем в Сибири. Беглец всегда открывает свои карты честному человеку, потому что в Сибири каждый крестьянин и мещанин помогает бежавшему с каторги, укрывает его от преследования полиции, на ночь выставляет перед порогом еду для бродяг, которые приходят ночью, так как днем они не любят обычно показываться в населенных местах, где всегда «крутятся» представители власти.

Почему же сибиряки проявляют такое милосердие по отношению к беглецам? В этом случае нужно принять во внимание две причины. Одна — практическая: желание снискать благосклонность одичавшего и часто жестокого беглеца, преследуемого в течение целой жизни, как дикий зверь. Другая — моральная: сибиряки всегда знали, что царские суды часто посылали в тюрьмы и в сибирское изгнание совершенно невинных людей, например, тех, которые были наказаны за свои политические убеждения, и которые также часто были вынуждены бежать из Сибири, где преданные забвению через суд и власти, они были обречены на неизбежную смерть и помешательство.

Благодаря этим сибирским обычаям, мы узнали о прошлом Гака, Сеньки и Труфанова, а когда потребовались работники, мы пообещали исполнить их просьбу, что нам удалось, благодаря связям заслуженного профессора Залесского.

Под вечер волны совершенно успокоились, и поверхность озера была как зеркало. Попрощавшись с нашими новыми знакомыми, мы вернулись в поселение, где нас дожидались с беспокойством и нетерпением.

Профессор запретил нам появляться на озере на легкой лодке, заменив ее большой морской, в которой так неудачно пытались нас спасти некоторые поселенцы.

Эта лодка имела две пары весел и руль, и таким образом, требовала трех работников. Мы воспользовались этим обстоятельством и уже на завтра в нашей лодке гребли: Гак, Сенька и Труфанов в то время, когда мы делали промеры глубин и температуры, черпали пробы воды и шлама и ловили hammarusy, укладывая их в банке с формалином. Длинные и мрачные рассказы услышали мы от наших работников о жизни, судьбах и трагедиях мучеников тюрем и сибирской каторги, но самую ужасную страницу этих историй открыл нам в один из вечеров, Труфанов.

— Все это пустяки! — воскликнул он, когда Сенька закончил какой-то страшный рассказ о приключениях заключенных-беглецов. Я вам поведаю, что у меня произошло один раз, после чего я стал седым и таким, каким вы меня видите… не в своем уме… Задумали мы впятером побег из Акатуя. Мы связались со знакомыми, которые были на свободе и должны были приготовить нам мешки, топоры и котелок.

Однако произошло несчастье! Когда, перепилив тюремные решетки и перебравшись через стену, пришли мы в деревню, где жили наши знакомые, узнали мы, что их арестовали и бросили в тюрьму. Таким образом остались мы без крайне нужных для бегства и скитания вещей, а бежать нужно было, так как в деревне с легкостью могли нас обнаружить полицейские. И мы, хотя понимали безрассудство предприятия, однако, начали бродяжничество.

Была поздняя осень… Уже начали докучать морозы, голод и болезни терзали нас. Наконец после нескольких месяцев этого голодного мученичества мы совершенно ослабли и поняли, что нам угрожает смерть. Наша дорога тянулась через безлюдные дремучие леса, мы ниоткуда не могли ожидать помощи, так как знали, что невозможно идти большой дорогой, где нас выследят власти. Стало быть, брели лесами, в голоде и холоде.

Наконец один из наших спутников вечером упал и уже не поднялся. Очнувшись утром от полузабытья и онемения, заменяющего нам сон, мы убедились в его смерти. Я помню то утро, как если бы это было вчера…

Помню, что в моей голове блеснула и тут же погасла мысль — ужасная и отвратительная. Человек умер, он ничего уже не чувствует, ничего не может сделать и не хочет, и такая же самая судьба ожидает нас. В то же время умерший может нас спасти! Достаточно только осмелиться — есть человеческое мясо, тело того, кто страдал рядом с нами, имел еще искру надежды… Достаточно этой решимости и смелости, и все на какое-то время поправится. А дальше — что Бог даст! Может произойдет что-то, что нас спасет!.. Эта мысль вскоре вернулась снова и начала возвращаться все чаще, становясь мучительной и настойчивой, и в глазах своих товарищей я заметил то же… Мы боролись с голодом и с этой ужасной мыслью еще несколько дней. Пока однажды, ничего меж собой не говоря и совсем не условливаясь, мы выкопали из снега тело нашего приятеля и разделили его между собой так, как делят мясо быка или барана. С той минуты были мы постоянно сыты, только перестали смотреть друг другу в глаза и старались есть в одиночестве…

Никаких угрызений совести, никаких огорчений, никаких тяжелых мыслей не ощущали мы, только какое-то мрачное оцепенение и неприязнь к людям и… к самим себе…

Труфанов остановился и долго в молчании курил папиросу, скрученную из кусочка старого календаря. Потом выбросил окурок в озеро и, сплюнув, продолжал дальше…

Долга сибирская зима, черт возьми, долга, и не матушка это, а злая мачеха!.. Нам снова не хватало пропитания, и не могли идти, так как выпал глубокий снег. Снова голод и холод сковывал кровь в жилах и зажигал зеленые и красные огоньки в глазах. Сердце, то било как молотом, то снова проваливалось в какую-то бездну без звука и движения. И мысль, уже однажды отравленная, работала и нашептывала каждому из нас порознь: «Держись и жди, пока умрет более слабый, чем ты».

Я и старый татарин, Юсуф, дождались. Однажды умерло двое наших приятелей. Мы управились с ними быстро и гладко. Один был упитаннее, другой худой и маленький. Устроили лотерею. Я выиграл большого… Снова тянулись дни сытости… Нам хватило трупов вплоть до весны, когда смогли мы продолжить прерванное путешествие.

У меня оставался за пазухой довольно большой кусок мерзлого человеческого мяса, когда Юсуф подошел ко мне и молвил: «Поделись со мной, ведь я голодный!»

«Не поделюсь, ведь в таком случае и я буду завтра голодным!» — ответил я. Он ушел, ничего не сказав, а я решил есть мясо понемногу, чтобы не остаться совсем без питания, до момента, когда с голоду умрет мой последний спутник, татарин.

Однако же уже той ночью я убедился, что мои надежды могут остаться тщетными… Какой-то шорох разбудил меня перед рассветом. Я с трудом открыл глаза и поднялся. Заметил только, что Юсуф привязал к своему поясу тяжелый камень и, крутя им, приближался ко мне. Я сразу понял, что хотел он сокрушить мне череп во сне этим страшным оружием, которое мы, бродяги, называем на жаргоне давних разбойников «кистенем». Он не знал, что я проснулся и стою, готовый к обороне и лучше вооруженный, так как у меня был нож. Он зарычал в отчаянии и отошел.

С той минуты началась самая ужасная мука. Юсуф охотился на меня постоянно, подкрадываясь по ночам, подкарауливая в кустах или за камнями, кидая в меня большие камни или, сходя с горы, скатывал на меня обломки камней или лежащие деревья.

У меня не было ни минуты покоя и отдыха. Мой разум мутился, кровь бурлила, а зубы щелкали… Наконец пришло решение, окончательное, беспощадное и кровавое. С утра я съел последний кусок мяса, чтобы набраться сил и, держа кость в руке, начал приближаться к татарину, который таился в нескольких шагах от меня.

Увидев кость, с ревом какой-то безумной радости, он бросился ко мне. Я понял, что он выпустил из рук тяжелую сучковатую палку, с которой не расставался и которую приготовил для меня, когда Юсуф подбежал ко мне, я вытянул из рукава нож и ткнул в это ужасное привидение, которое мучило меня несколько страшных дней.

Радость охватила меня, когда железо вошло во что-то мягкое, и я почувствовал горячий ручей крови на руке. Удар был метким… Он даже не крикнул!

Легкая дрожь медленно двигалась у меня с ног до головы, пока не прекратилась…

Передо мной был новый запас мяса… С этого проклятого утра, тень Юсуфа всюду идет за мной!.. Не могу спать, потому что боюсь, что он бросится и задушит; когда сижу в доме или в пещере, постоянно должен выглядывать, чтобы убедиться, что татарин не подкрадывается ко мне. В лесу ожидаю, что прыгнет он на меня с ветви сосны, в степи слежу за его тенью в траве или за камнями. Я поседел и лишился разума, ничего уже меня не спасет! Юсуф мстит ужасно жестоко, хотя я и съел его всего. Теперь он съедает мою душу и мозг, как червь внутри яблока. Только водка немного помогает, так как все тогда забывается… Нет ли у вас, господа, немного водки для несчастного Труфанова, которой перед вами открыл свою нагую душу?

Мы молчали, глубоко потрясенные этой мрачной повестью-исповедью. Но другие вмешались в разговор и, увлеченные искренностью людоеда, начали рассказывать еще более ужасные и омерзительные переживания заключенных, беглецов и бродяг, которые расходовали столько энергии, только для того, чтобы спасти свою жизнь, которая не имела никакой цены на общественном рынке в России, где власть с такой планомерной жестокостью превращала людей в диких зверей и толкала их в двадцатом веке в объятия людоедства и омерзительных преступлений. Таким образом, создавались бесчисленные отряды мстителей, которые довершили свои мести в кровавые дни большевизма.

Гак и Сенька были опытными преступниками, которые после мук, испытанных в тюрьмах, были решительными врагами общества. Они по нескольку раз убегали из тюрьмы, и были уже известны всюду, как «птицы» или «непоседы», что на тюремном жаргоне означало людей, не желающих примириться с образом жизни арестантов. Тюремная администрация, которой эти «птицы» доставляли много неприятностей и хлопот, боролась с ними путем жестокого и постоянного преследования. При погоне каждый солдат имел право убить беглеца, за что даже получал денежное вознаграждение с головы. В Сибири по этой причине существовала целая группировка казачества, особенно среди якутских казаков, которые исключительно занимались преследованием убегающих заключенных, вылавливая их или просто убивая и зарабатывая по… десять рублей с головы. Беглеца, схваченного и препровожденного назад в тюрьму, администрация клеймила специальными стигматами. Гак показал нам эти стигматы — ужасные знаки на своем теле. Были это круги и треугольники на плечах и груди, выжженные горячим железом. Знаки были такие глубокие, что через выжженное мясо на груди было видно ребра, Сенька имел другие стигматы — вырванные ноздри и отрезанную верхнюю часть уха.

Каждый российский обыватель, встретив людей с такими знаками, имел право убить их, хотя бы только для того, чтобы получить сильное впечатление или проверить меткость своего огнестрельного оружия. Арестанты, имеющие такие знаки, были признаны судом за «вечных» арестантов и были поставлены вне закона.

Таких, собственно, подонков общества имели мы в лице наших работников, с которыми мы плавали и работали на озере Шира.

Однако были этолюди очень учтивые, трудолюбивые и чувствительные. Может быть излишняя впечатлительность, чрезвычайная легкость и способность к раздражению являлись, собственно, причиной их необузданных и кровавых поступков. Местное общественное правосудие, вместо больницы или школы выбрало для них местонахождение в тюрьмах, разрушающих моральные понятия, в каторгах или местах тяжелых принудительных работ.

Особенно приятным в общении и совместной жизни был Гак. Всегда спокойный и трудолюбивый, благодарный за каждое проявление человеческих чувств, с его точки зрения, был он незаменим при работах на воде. Он был некогда моряком, знал и любил воду, и чувствовал себя в ней, как в собственной стихии. Плавал, как рыба, нырял, как дикая утка.

Когда однажды мы упустили наш «лаг» для измерения глубины, Гак взялся помочь нам в этом несчастье. Взяв тяжелый камень, он вместе с ним опустился на дно озера, глубина которого достигала восьми метров, распутал шнур, который зацепился за обломки камней, скатившихся с Кизыл-Кая, и достал тяжелый инструмент.

Гак умел замечательно ловить турпанов.

Было просто невозможно подплыть на лодке к этим чутким, угрюмым птицам. Поднимались же они в воздух выше возможности достать их из ружья. Гак же в одно воскресенье добыл для нас несколько этих птиц.

Он взял плотный мешок, перебросил его через плечо и пошел. Когда я узнал, что он идет за турпанами, пошел с ним вместе. На северном берегу озера, где в озеро впадал ручеек, он снял одежду, взял мешок, нарвал достаточное количество тростника, чтобы он закрывал сверху его голову, прикрепил мешок к шее, а сверху велел набросать травы и вошел в воду. Наткнувшись на глубокое место, он поплыл, сохраняя над головой видимость маленького островка, который медленно двигался к небольшой стайке турпанов, кормящихся на озере. Вначале птицы, внимательно оглядываясь, начали отплывать от незнакомого предмета, но убедившись что это островок тростников, уже не обращали внимания.

В это время «островок» доплыл до ближайшего турпана, который даже щипнул один из стеблей, но спустя мгновение крикнул пронзительно и исчез под водой. Остальные с видимым удивлением осмотрелись, но, не видя опасности, успокоились. Спустя несколько минут исчезла вторая птица, а затем третья.

Островок начал двигаться в сторону берега и через некоторое время из воды вынырнула фигура Гака, мастерски выбрасывающего руки и плывущего очень быстро в сторону тростников.

Вскоре он уже был на берегу, а в его мешке было три турпана, которых он схватил за ноги на озере, втянул под воду и сунул в мешок, где они утонули.

— Нужно снять шкурки еще сегодня, так как птицы испортятся, и тогда все ваше удивительное искусство плавания и ваши старания останутся тщетными.

— Нож? — спросил Гак. — Сейчас дам.

С этими словами он дотронулся до своих нагих бедер и там, где от бедренного сустава начинается живот, оттянул кожу. Я заметил небольшое отверстие, в которое Гак запустил два пальца и вытащил длинный тонкий нож и маленькую пилу. Это был «карман», сделанный в собственной коже «вечного заключенного».

— Мы, старые арестанты, почти всегда подвергаемся такой операции! — объяснил он мне с хитрой улыбкой. — Иначе нельзя! Ведь, чтобы сбежать из тюрьмы, нужно перепилить решетки, а порой, и кандалы. Чтобы защититься от надзирателя или солдат, преследующих нас, нужно иметь оружие.

Поэтому всегда носим с собой это «перо» — тонкий и острый как бритва нож, которым легко «шить» (на тюремном жаргоне означает резать) человека.

Говоря это, Гак, самым спокойным способом приступил к сдиранию шкурок турпанов, и делал это, очевидно, так же ловко, как убивал людей, а позднее «шил» тюремных надзирателей.

III. Затопленный город

Плавательные способности Гака оказали нам помощь в одном интересном открытии, которое мы совершили в южной части озера Шира. Однажды оторвался у нас от шнурка хороший термометр, которым мы измеряли температуру разных слоев воды. Наш работник тотчас же сбросил с себя одежду и прыгнул в воду. После нескольких глубоких нырков, он вынырнул на поверхность озера, бледный и охваченный ужасом.

Мы были очень удивлены, потому что считали, что нет таких вещей на свете, которые могли бы испугать Гака.

Однако он был смертельно испуган и бормотал дрожащими губами, что-то невразумительное.

Наконец, забравшись в лодку, он немного успокоился и начал рассказывать.

— Когда я спустился под воду в последний раз, меня охватила какая-то удивительная темнота. Чувствовал, что дно уже близко, но не мог его увидеть. Не понимал, что произошло. Но спустя мгновение глаза освоились с темнотой, и я заметил, что нахожусь между двумя высокими камнями, когда, однако, начал передвигаться, держась этих камней, нашел в них отверстие. Было оно совершенно квадратным. Я понял, что это было окно или дверь и что камни — это стены. Через окно увидел какие-то руины и часть башни… а позже…

Гака внезапно что-то содрогнуло, а лицо его еще более побледнело.

— Что же увидели позже? — допытывались мы с интересом.

— Увидел человеческий скелет! Он стоял у стены и качался, как если бы переступал с ноги на ногу…

— Уверены ли вы, что видели это все? — спросили мы.

— Так как я вижу вас! — отозвался он, тяжело дыша.

— Готов поклясться спасением души!

В течение нескольких дней мы ежедневно бывали на этом месте, стараясь заглянуть в темные глубины Шира, но в воде озера ничего не смогли разглядеть.

Зато узнали мы от купца-татарина, что существует предание об озере Шира, что якобы оно возникло в течение одного дня из-за появления воды из-под земли.

Татарин отыскал нам какую-то старуху-татарку, слепую и глухую, которая получила от нас серебряный рубль, рассказавшую, что произошло:

— Там, где находится горное озеро (по-татарски Шира-Куль, горький вкус воды происходит от растворенных в воде значительных количеств глауберовой и магнезиальной солей), некогда был город татар-уйгуров, которые в свое время господствовали во всей Азии. В этом городе находилось святилище, где покоились последние из уйгурских владык, под тяжелым камнем со священными знаками. Пришел великий Чингис-Хан-Темуджин, убил мужчин, чтобы исчезли навсегда с земли уйгуры. Тогда распался камень на могиле уйгурского хана, а тень его, появившись, воскликнула: «матери, жены и дочери уйгуров! Плачьте горькими слезами ненависти и проклятья, так как пришел последний час для нашего народа!» Исполнили этот наказ уйгурские женщины, и воины Чингис-Хана взяли их в жены и ожидали веселья, песен и танцев, гибких, как тростник уйгурок, увидев же их, льющих слезы и посылающих проклятья, впали в ярость завоеватели и убили всех. Но и трупы мучениц постоянно плакали, и было этих слез так много, что котловина, в которой стоял город, наполнилась горькой водой. Город был затоплен, а над ним шумят и бушуют волны Шира-Куль, так как там, в бездне, мечутся отравленные ненавистью, последние владыки некогда могучих и доблестных уйгуров…

Эта легенда содержит черты азиатских преданий, но, несомненно, является значительно более древней этих городских руин, которые видел на дне Шира наш отважный Гак. В воспоминаниях известного российского исследователя Мартьянова, есть упоминание, что татары видели на дне Шира развалины домов и стен. Как я уже упоминал, котловина Шира является местом еще продолжающихся геологических процессов, а дно озера подвергается внезапным подъемам и опусканиям. Могло так случиться, что какие-то татарские постройки, и даже мечеть, опустились вместе с частью берега и оказались залитыми озером. Когда его дно поднялось на более значительную высоту, татары смогли разглядеть в воде развалины затопленных домов, и тогда родилась легенда, так как люди любят таинственные романтические рассказы, находя в них отдых после обычных трудов серой ежедневной жизни.

— А колышущийся в воде человеческий скелет? — спросили мы вместе. И тотчас же нашли ответ, потому что вспомнили мрачный рассказ маленькой печальной татарки о прибывающих сюда на берега Шира, несчастных женщинах-невольницах, которые ищут в бездне озера вызволения от несносных уз жизни. Разве не могли бы волны Шира занести в руины подводного города тело одной из утопленниц? Зацепившись за что-то ногами, осталось оно, превратившись в скелет, на долгие, долгие годы в глубине этого умирающего озера, где бактерии Beggiatoa воюют с последними всплесками жизни в озере, сами безотчетно стремясь к смерти?

Все это представляется таким простым, понятным и возможным, но среди безлюдных пространств, наивности и предрассудков Азии — таким таинственным, романтичным и трогательным!

IV. Среди цветов

Озеро Шира, на востоке и на западе, где громоздится хребет Кизыл-Кая, имеет по берегам горное поднятие. Его характер — невысокое плоскогорье, покрытое буйной травой. Это плоскогорье отделяет котловину озера Шира от котловины другого озера Ит-Куль. В высшей части плоскогорья, в нескольких местах мы встретили значительное нагромождение белемнитов и окаменевших раковин, характерных для этих геологических отложений, среди которых всегда лежат более толстые или тонкие слои каменного угля. Были это преимущественно, так называемые аммониты.

За плоскогорьем растянулось громадное пространство степи, охватывающее полосу гор, поросших хвойными деревьями; эти горы с трех сторон окружают озеро Ит-Куль, несколько большее озера Шира.

В один день мы отправились в научную экспедицию на озеро Ит-Куль с целью выяснения характера этого водного бассейна.

Когда мы пересекали степи между Шира и Ит-Куль, наше внимание задержало громадное количество цветов, разноцветными пятнами украшающих зеленый фон степи. Большие экземпляры белых и желтых лилий с чашечками, достигающими двадцати сантиметров, как прекрасные букеты поднимались высоко над травой, распространяя вокруг сладкий упоительный запах; несколькими шагами далее, как восковые свечи стояли неподвижно так называемые степные ночные фиалки. Это растение обладает одним стеблем, покрытым пятидесятью-восьмидесятью мелкими белыми, как бы восковыми, цветами, своей формой, напоминающими цветок орхидеи и как она хищными; потому, что многочисленные мелкие насекомые в их привлекательных чашечках находят неминуемую смерть.

Эти цветы обладали чрезвычайно сильным, прямо одуряющим запахом, который усиливался после восхода солнца. И достигал умопомрачительного аромата в полночь. Случилось нам встретить достаточно обширную лесную поляну, где рос только единственный экземпляр ночной фиалки, но весь воздух ночью был напоен чрезвычайно тонким ароматом и просто проникал в мозг. Мы пробовали делать из этих цветов парфюмерию. С этой целью мы изготовили экстракт на основе миндалевого масла. Достаточно было десяти капель этого экстракта на пол литра спирта, чтобы получить парфюмерию с очень деликатным и стойким ароматом. Однако же помещенный в комнате букет ночных фиалок оказался настоящей отравой - у меня ужасно разболелась голова, и головная боль продолжалась почти двое суток, в течение которых я постоянно чувствовал удары сердца и онемение левой половины тела. Несомненно, что кроме обычных в цветах эфирных масел, ночные фиалки обладают каким-то ядовитыми элементами, например цианистый водород, горько-миндалевый запах которого, порой, временами, явно чувствуется. Мы обнаружили отравляющие способности ночных фиалок еще и другим способом.

Я уже отметил, что эти цветы являются хищниками, пожирая насекомых, которые забираются в их внутренние полости. Однако нервные окончания цветка, которые при прикосновении к ним, заставляют цветок закрыться, расположены в самой глубокой части маленькой чашечки цветка. Маленькие насекомые, попадая в чашечку, начинают съедать мед у входа и могут спокойно потом улететь. Цветок в этом случае, руководствуясь инстинктом хищника, задерживает грабителя в чашечке тем, что начинает выделять ядовитый и одуряющий запах. Насекомое теряет сознание и чувство направления, и движется не наружу, а внутрь чашечки, добираясь до ее дна и касаясь нервного центра. Лепестки тотчас же закрываются, и цветок превращается в ароматный «гробик», в котором почивает охочее до лакомства насекомое, постепенно высасываемое хищной и мстительной восковой чашечкой ночной фиалки, выделяющей чудесный, но смертельный аромат. Мы также заметили, что пчелы избегают этих цветов, хотя их запах и притягивает пчел издалека.

Среди травы скрывались красные и черные пятна и полосы, альпийских лилий, которые здесь носят название «Сарана». Лепестки чашечек скручены спирально к низу, запахом они почти не обладают. Этот род лилий чрезвычайно востребован среди китайских гурманов, хотя здесь, в Чулымо-Минусинских степях, они не находят применения. Сарана обладает белой продолговатой луковицей, величиной с грецкий орех, состоящей из двух половинок. Китайцы, вывозящие сарану из Урянхая и Монголии, варят эту луковицу, поливают сладким соусом из меда и имбиря, и подают как особое блюдо на самых изысканных обедах. Луковица сараны мучниста, как каштан и имеет сладковатый вкус.

Желтые, белые и фиолетовые японские ирисы, с цветами длиной двадцати-тридцати сантиметров, образуют в траве целые кочки, прелестно выделяясь на зеленом ковре степи. Их сопровождает тонкий аромат фиалок, но более сильным ароматом обладают корни ириса.

Этот корень, высушенный и растертый в порошок, в течение долгих лет сохраняет запах и в связи с этим повсеместно используются в Азии. Мешочки с этим порошком, в некотором роде sachet (франц.) — (для отдушки белья и носовых платков), азиатские женщины носят в складках одежды и даже в волосах. Мужчины же добавляют его в табакерки с трубочным табаком.

В некоторых, более влажных ущельях мы встречали голубые цветы какого-то растения из рода Saponifera, обладающего очень сладкими стеблями и корнями. Оно является степным лакомством, и около татарских кочевий множество детей упорно ищет это растение.

Целый ряд представителей из вида Asparagus (спаржи) прекрасно развивается в окрестностях Ит-Куль, а весной, как нам поведал инженер Е. Рожицкий, там можно питаться спаржей, некоторые виды которой очень вкусны.

Наконец еще одно растение выбрало местом обитания котловину озера. Оно относится к виду Brassica, и в Китае носит название «цыбет». Его корень обладает сильным запахом мускуса и называется «растительным мускусом». В Китае из него делают самую популярную парфюмерию, которой пропитаны дома богатых китайцев.

Абаканские татары знакомы с ароматическими свойствами цыбета и используют его в форме порошка, которым женщины посыпают себе волосы и тело; мужчины же добавляют во всегда присутствующий при них мешочек с трубочным табаком.

Я привел наиболее интересные виды растений этого флористически богатого края, но не вспомнил, однако, о целом ряде лекарственных и ядовитых растений, которые старательно собираются татарами, и особенно мусульманскими лекарями и чудотворцами или колдунами. Они знают ипекуану, валерьяну, генцяну, стрихнин, опиум, кониину и белладонну. У меня не было подходящего случая убедиться в медицинских дарованиях туземцев-лекарей, но слышал о степных драмах, в которых не малую роль сыграли стрихнин и опиум, после чего в степях появились новые камни, указывающие места последнего упокоения сынов степей, усыпленных навсегда умелой рукой татарских колдунов.

Очень интересным и характерным для этого местности является эдельвейс, этот представитель исключительно альпийской флоры, встречаемый здесь повсеместно и большом количестве.

Это явление объясняется тем, что степь между Шира и Ит-Куль расположена очень высоко, климат же соответствует высокой горной цепи Альп. Всюду мы встречали альпийские пастбища с буйной, питательной травой, среди которой росли эдельвейсы, большие бессмертники, как если бы вырезанные из белого бархата.

Само озеро Ит-Куль имеет альпийский тип. Крутые, входящие прямо в озеро скалы, у подножья которых мы наткнулись сразу на значительную глубину, низкую температуру и большую прозрачность воды, толстые отложения некогда затопленных и совершенно окаменелых стволов деревьев, которые скатились с горы на дно озера — все это напоминало многочисленные альпийские озера в Европе и того же самого типа озера в Урянхайском Крае, описанные господином Douglas Carruthers в его «Unknown Mongolia» и мною в «Beasts, Men and Gods».

В горах окружающих Ит-Куль, скрыт целый ряд ископаемых богатств. Здесь находятся месторождения железа, марганца, меди и угля. С этой точки зрения, геология территории этого озера сходна с геологией Шира, где также известны месторождения марганца и железа.

На Ит-Куле у нас не было лодки, потому что берега его совершенно безлюдны. Только порой приходят сюда на водопой табуны татарских коней, но случалось это так редко, потому что в этих окрестностях воды всюду достаточно. Когда ходили мы по берегу озера, сразу обратили внимание на обилие рыбы в нем. Объясняется это тем, что в прекрасной воде озера преобладал очень богатый планктон, или микрофлора и микрофауна, состоящая из различных водорослей, червей и гидр. Постоянно мы видели много рыбы, выскакивающей из воды и преследующей своих более мелких родственников.

Так как мы должны были провести здесь несколько дней, послали Сеньку за удочками и другими принадлежностями для рыбалки как, например, искусственные рыбки на приманку, большие крючки-тройники, шелковые лески для удочки. В этот же вечер, немилосердно, кусаемые комарами и мухами, сидели мы с удочками. Улов был чрезвычайный. Почти постоянно поплавки наших удочек резко ныряли под воду, удочки сгибались в дугу, и мы чувствовали энергичные рывки больших и сильных рыб. Спустя несколько часов мы вытянули около шестидесяти карпов и окуней. Некоторые экземпляры весили по 15 фунтов.

Сенька и Гак, которые с детства были рыбаками, а позже во время своего бродяжничества приобрели большую сноровку и опыт в этой области, решили ловить рыбу в течение целой ночи, особенно рассчитывая на восход солнца, когда рыба берет на крючок особенно охотно.

Они взяли достаточно толстый шелковый шнур и привязали к нему по всей длине несколько поводков с крючками, а на конце шнура на тонкой леске прикрепили крючок — тройник, на которого насадили небольшого карпа. С высокой скалы, стоящей над водой, они забросили все это сооружение в озеро и привязали свободный конец к кусту.

Затем они вернулись к костру и, вырубив длинные и крепкие прутья из березы, прикрепили к ним лески с искусственными рыбками.

— Где живет много спокойных рыб, там должны быть и разбойники! — поучительно заметил Гак, закончив свою работу.

Мы нисколько не сомневались, что Гак, который убил достаточно много людей, что-то об этом должен был знать.

— Хотим поймать щуку на искусственную приманку, — продолжал он дальше, — я видел, как что-то очень большое сегодня утром метнулось в глубину. Это была непременно щука, что в траве у берега караулила добычу!

После ужина и чая, я пошел с Сенькой проверить заброшенную со скалы снасть.

С трудом подтянули мы ее к скале, и с еще более громадным усилием вытащили на берег, так как много больших карпов и линей попалась на крючки. Сенька был вынужден прежде войти в воду и оглушить топором рыбу, чтобы она не дергалась и не порвала леску.

Несколько раз в течение ночи наши работники проверяли лески, и каждый раз они приносили нам полный мешок больших рыб.

Чрезвычайно интересные и необычные вещи, я увидел на восходе солнца, когда Гак и Сенька начали свою рыбалку с искусственными, ощетинившимися крючками, рыбками. Они шли берегом и, забрасывая наживку в воду, тянули рыбок, которые крутясь и поблескивая серебряными поверхностями, приманивали хищников красными тряпочками, прикрывающими крючки. Через некоторое время я увидел, как из густого камыша и тростников, что-то выскользнуло с громким плеском так, что волна ударила в берег.

— Есть, есть!! — воскликнул Сенька и начал бороться с пойманной рыбой, держа удочку обеими руками. Почти в течение пятнадцати минут продолжалась эта борьба; он то подтягивал ее к берегу, то снова отпускал на глубину, пока не измучил ее и начал смелее уже тянуть к себе. У самого уже берега, рыба, подгоняемая остатками сил, начала метаться в воде так, что все вокруг кипело, наконец, бросилась в глубину и исчезла из виду. Все быстрей и быстрей раскручивалась леска, пока не натянулась так сильно, что казалось, вот-вот лопнет. Но все-таки рыба была уже смертельно измотана и не способна к дальнейшей борьбе. Немного погодя Сенька уже совершенно спокойно потянул ее к берегу, вошел в воду, несколько раз ударил по голове топором и с усилием вытянул добычу на берег. Была это старая, почти полностью черная щука, со злыми желтыми глазами и могучей головой. Она была еще жива и открывала чудовищную пасть с острыми, как иглы зубами. Она схватила никелированную рыбку со всеми ее крючками так глубоко, что пришлось распластать ей ножом горло и брюхо, чтобы достать приманку и леску. Сенька пошел дальше, я же утащил чудовище в наш лагерь. Щука весила по меньшей мере шестьдесят фунтов, а на ее хребте был целый ботанический сад, состоящий из различных водорослей, образовавших на ней целые заросли. Был это экземпляр очень старый и хищный.

Сенька с Гаком поймали еще три щуки, но уже меньшего размера, большого окуня, весящего около двадцати фунтов; высота его торчащих колючек-плавников превысила тридцать пять сантиметров. О силе и кровожадности окуня Сенька рассказал нам следующие подробности.

— Окунь — это коварная и ленивая рыба! Он не любит создавать себе затруднений с преследованием добычи. А бывают ею не только карпы и другие спокойные рыбы, но даже щуки. Окунь находит жертву, подплывает снизу под нее и задерживается. Медленно, не шевеля плавниками, и только расправив колючий верхний гребень, поднимается он, приближаясь к брюху не ожидающей нападения рыбы. Когда же почти коснется ее своими колючками, тогда совершает он два молниеносных движения, которыми вбивает колючки в брюхо жертвы и распарывает его. Если не сможет сразу съесть добытой рыбы, уносит остатки в укромное место и закапывает где-то под камнем или деревом.

Когда мы обходили вокруг озера, разглядывая окружающие его горы и скалы, к нам присоединился наш знакомый с озера Шира, известный в Сибири врач, доктор Реасоск, обрусевший англичанин. Был это славный человек и страстный охотник. Он приехал, чтобы поохотиться в лесах, растущих на берегах Ит-Куля. После обеда мы пошли с ним вдвоем в сторону леса, расположенного на западных склонах.

Не успели мы войти в густые кусты, составляющие опушку леса, как оттуда выскочили три серны и один самец-рогач. Я выстрелил первым крупной картечью из моего Lepage'a и смертельно ранил серну.

Peacock стрелял в рогача из ружья Henel'a с диоптрическим прицелом. Он стрелял с расстояния около двухсот шагов и буквально пронзил его навылет. Выпотрошив нашу добычу, мы с трудом дотащили ее до костра, у которого приготовили на ужин отличный «шашлык». Это кулинарное блюдо совершенно не требует особых дарований. Мясо режется на небольшие кусочки, надевается на прут и печется над горячими углями. Приготовленное таким образом, блюдо, как правило, чрезвычайно ароматно и вкусно.

На завтра с рассветом вышли мы опять на охоту. Вскарабкались на горы и попали в живописный лес альпийского характера. Огромные сосны поднимались прямо из буйной травы. Вокруг не было ни одного куста и весь лес напоминал хорошо ухоженный английский парк.

— Будь начеку, приятель! — шепнул Peacock. — Сейчас начнется!

Как если бы в ответ на этот предостережение, из травы выпорхнул с хлопаньем крыльев громадный черный глухарь, но не успел он еще долететь до верхушек деревьев, когда прогремел выстрел Реасоск'а, после которого прекрасная птица, трепеща крыльями, упала и, сделав несколько шагов в траве, вскоре уже была неподвижной.

Я побежал к нему, как вдруг внезапно с криком и шумом вспорхнула целая стая молодых тетеревов. Летели они еще неуклюже и в каких-то тридцати шагах сели в траву. Приготовившись к выстрелу, я начал подходить к ним и вскоре вспугнул стаю, из которой убил двух птиц.

В этом лесу было, как если бы какое-то искусственное скопление разных птиц. Постоянно вспархивали глухари, тетерева и рябчики. Были между ними старые и молодые птицы. Одни из них уже встали на крыло, другие еще только бегали, очень ловко, скрываясь в густой траве. Пришлось мне даже наблюдать картину воспитания стайки молодых глухарей. Я заметил наседку, сидящую на какой-то кочке. Подпустив меня примерно на пятьдесят шагов, она сорвалась, с глухим басовым и тревожным криком, и исчезла среди ветвей сосны. Я не стрелял в нее, не забывая об охотничьих правилах, внушенных мне еще в детстве, так как охочусь с двенадцати лет. Сразу подумал, что курица глухаря имеет где-то поблизости гнездо с птенцами. Таким образом, я начал искать и тут же у кочки заметил стайку молодых глухарей. Они еще не умели летать. Увидев меня, они собрались в кучку, а потом, как по команде, рассыпались в разные стороны. Создалось впечатление, что это разбежались в испуге мыши. Маленькие желто-серые существа умчались с удивительной скоростью. Я видел их отлично, стоя почти тут же над ними. Вытянулись они в один шнур и затаились. Видя, что я не двигаюсь, они успокоились и начали лихорадочно собираться вместе, направляясь с двух сторон шнура к центральному своему братишке или сестричке. Вскоре они снова были в одной стайке, крутили головками и жалобно пищали. Я отошел.

Едва я повернулся спиной к кочке, когда с тем же самым глухим криком с верхушки сосны слетела в траву, как камень, встревоженная судьбой своих детей, наседка.

В этот день мы настреляли много дичи. Были это огромные, переливающиеся всеми цветами, глухари самцы; с двумя белыми, закрученными перьями в хвостах, тетерева; рябчики с красными бровями и косматыми ногами.

Было этого так много всюду, что вскоре наскучила и надоела охота. Выстрелы были легкие все одинаковые, так как птицы поднимались вверх медленно и долго искали для себя в воздухе отверстия для прохода через густые кроны сосен. Таким образом, мы стреляли в почти неподвижную цель, что вообще неприемлемо для охотника-спортсмена.

Не менее обильной была следующая охота на диких водоплавающих птиц. У южного берега озера Ит-Куль росли на большом пространстве густые тростники. Часть их уже была в воде, часть же на берегу, покрытом высокими кочками, между которыми мы встречали или болото на торфянике или же достаточно значительное нагромождение песка.

В тростниках гнездились водные птицы: гуси и утки, кулики разных видов и цапли. Молодое поколение уже подросло, но еще не летало, хотя и была это уже половина июня. После каждого раза, когда мы подходили к тростникам, видели, что на озере начинало кишеть от молодых уток и гусей, которые плавали в разных направлениях, метались в панике и снова забивались в чащу. Мы долго не могли вспугнуть старых уток и гусей. Реасоск рассказывал мне, что охотники в Сибири заметили, что гусаки и селезни улетают от самок на все время выращивания птенцов. Когда потомство начинает летать, отвыкая от опеки матери и, наконец, покидает ее совсем, тогда самцы прилетают и снова начинают временно прерванную супружескую жизнь. Однако бывают исключения, что некоторые самцы берут на себя вместе с женами тяжесть воспитания детей, отыскивая пищу и защищая гнезда. На таких верных терпеливых мужей точил зуб старый Реасоск. Он действительно не ошибся, так как после некоторого времени лазания по зарослям тростников и по кочкам, мы вспугнули несколько гусаков. Они сорвались однако с места так далеко, что наши ружья не причинили им вреда, хотя и слышали мы, как дробь ударяла в их могучие и твердые крылья.

— Мы должны разойтись в разные стороны, — предложил Peacock, — так как испуганная одним из нас птица, может направиться в сторону другого, и тогда можно будет стрелять.

Я пошел в другую сторону, высматривая добычу, но ничего не встретил в кочках и зарослях тростников и камыша. Внезапно, среди высокой жесткой травы, я заметил достаточно большую песчаную полянку, по которой с уверенной миной прохаживалось несколько старых гусаков. Я протяжно свистнул, чтобы они поднялись, потому, что никогда не стреляю по птицам на земле. Когда мне было двенадцать лет, я убил дикую утку, сидящую на берегу, и мой отец, который видел это, очень обидно пристыдил меня перед всеми охотниками, которые там были. С того времени стреляю по птице, только тогда, когда она защищается, то есть находится в полете.

Помню, как отец тогда сказал:

— Стрелять по птице на земле, является таким же унизительным поступком, как напасть на человека сзади. Спортсмен — это рыцарь и должен дать противнику шанс защищаться. Охотник имеет более или менее меткий глаз, а птица более или менее быстрый и запутанный полет. Тут имеются шансы и для нападения и для защиты. Когда, например, бекас стоит на болоте, на кочке, его застрелит какой попало негодяй, но когда это быстрая и находчивая в полете птица делает в воздухе свое «сальто мортале» в форме буквы S, попасть в нее сможет только очень умелый и меткий стрелок.

Таким образом, свистнул я на гусаков, и они побежали, распустив широкие могучие крылья, и начали почти вертикально подниматься вверх, раздался выстрел, и одна из птиц тяжело сраженная крупной дробью, упала на песок, но встала и направилась в сторону тростников, волоча за собой сломанное крыло.

Я помчался наперерез, но едва мои ноги коснулись песка, почувствовал, что они вязнут. Но разве можно остановиться, когда преследуешь добычу!

Ступил еще несколько шагов, уже не чувствуя под ногами опоры, так как песок расступился подо мной, я начал погружаться в песок-плывун, и вскоре уже песок скрывал мои бедра, спустя минуты, уже погрузился мой пояс с патронами. Сделав резкое движение, я еще глубже погрузился в песчаную топь, глубокую и не оставляющую никаких надежд на спасение. Я начал кричать, поворачивая голову во все стороны, так как даже не предполагал, где находится доктор Реасоск.

Мое положение становилось все плачевней. Еще несколько минут было достаточно, чтобы я скрылся в песке с головой, и эта предательская топь тотчас же засыпала бы все следы человека, и никто никогда не нашел бы даже моего тела.

При этой мысли мои волосы поднялись на голове, но мозг начал упорно и молниеносно работать. Как спастись? Может, доктор уже услышал мои крики?

Я вспоминал рассказы о людях, которые уже погибли в подобной ситуации. Не переставая призывать своего товарища, я притянул к себе ружье, которое бросил в сторону во время борьбы с песком, положил его перед собой на поверхности топи, и опершись о него грудью, постарался наклонить через него свое исчезающее в топи тело, делая как можно меньше резких движений. И осторожно поочередно вытягивая ноги. Это была трудная гимнастика! Ружье тоже вязло под моей тяжестью, но я вынужден был вытягивать его и снова повторять свой маневр. Однако спустя несколько минут я уже лежал на песке, вытянувшись всем телом, которое почти не увязало, становясь значительной опорой на мягком грунте. Из этого положения, я начал осторожно продвигаться в сторону тростников. Вскоре меня окружили эти спасительные заросли, надежно защищая от предательской пучины. Я спасся, но полностью был пропитан мокрым песком. Отыскав сухое место, залитое горячим солнцем, я разделся и, ожидая, когда подсохнет одежда, начал приводить в порядок своего старика Lepage'a, который тоже до отвращения «наглотался» песка. Только спустя час я смог отправиться на поиски Реасоск. Он ушел далеко и совершенно не мог слышать моих криков. Я несомненно бы погиб, не будь со мной доброго Lepage'a. Доктор настрелял достаточно много гусей и уток, а я вернулся в лагерь с пустой торбой.

Но когда Peacock узнал о моем приключении, стал серьезным и произнес:

— О, вы добыли чего-то гораздо более ценного, чем гуси и утки, то есть уверенность в собственном хладнокровии, которое гласит: «страх страхом, а мысль — мыслью»!

Старый англичанин был прав.

Поэтому уже во время ужина, я совершенно успокоился.

Но с той поры, очень хорошо помню те песчаные пятна на болотах и некогда им не доверяю. Предпочитаю шлепать по воде и грязи, путаться ногами в густой и колючей болотной траве, чем ступать по чистым, но таким коварным и предательским пескам.

Хорошей наукой стала для меня эта западня на Ит-Куле.

V. Дикая жизнь

После возвращения на Шира и проведя там несколько дней, обрабатывая Иткульские наблюдения, мы с профессором Залеским двинулись в степи, куда нас пригласил богатый татарин Юсуф Спирин, владеющий громадными табунами лошадей.

Это был совершенно необразованный, простой, но сказочно богатый кочевник. Жил он со своей многочисленной семьей в шатрах, которые переносил с места на место по мере того, как табуны съедали траву в той или иной части степей, между озерами Шира, Иткуль и Шунет.

Он пригласил нас в гости, говоря, что ему очень польстит пребывание ученых людей.

Он прислал за нами добрый возок, запряженный в тройку больших и красивых коней. На козлах сидел работник, молодой, красивый и веселый татарин Алим. Когда мы уселись, он взглянул на нас, уселся на свое место, стегнул коней длинным, сплетенным из ремешков, кнутом и дико крикнул.

Нам показалось, что кто-то вырвал из-под нас возок. Едва мы успели ухватиться за поручни, чтобы не выпасть. Кони взяли с места полным галопом и помчались через степь, подгоняемые пронзительными криками дикого кучера и ужасным хлестаньем бичом. За один час мы одолели двадцать два километра.

Мы увидели несколько шатров из серого войлока. Тут же в степи паслись бараны и коровы для повседневного домашнего пользования. Все же основные стада и табуны были далеко, за хребтом Кизыл-Кая.

На горизонте чернели низкие шестистенные юрты из сосновых бревен, окруженные высокими стенами из глины.

Это были так называемые «аулы», в которые богатые татары проводят зиму.

Спирин со старшим сыном Махметом встретил нас перед своим шатром-юртой, в которую нас проводили с низкими поклонами и благословением от имени Пророка. Внутри юрта была прекрасно обставлена. Земля была застлана толстым слоем войлоков, с набросанными сверху толстыми пушистыми коврами, изготовленными руками трудолюбивых бухарских и сартских женщин. Мягкие шелковые занавеси покрывали стены юрты изнутри, как и потолок, а громадные шелковые подушки и матрасы приглашали отдохнуть. Вдоль стен стояли большие сундуки и маленькие шкафчики, окованные серебром и украшенные бирюзой, ляпис-лазурью и малахитом. Оловянные, медные и серебряные миски, стаканы, тарелки и блюда поблескивали на висячих полках. Напротив входных дверей, на стене, в тяжелой серебряной раме висел священный стих из Корана, а рядом в деревянной раме — портрет Шейх-Уль-Ислама, наивысшей духовной особы Магометан. Между двумя богато окованными серебром шкафчиками стояло что-то вроде мольбертов, на которых с помощью колышков были развешаны ружья, револьверы, сабли, палаши и короткие сабли или ятаганы, прямые как стилеты или изогнутые, как косы или серпы.

— Это божественно! — воскликнул профессор. — У вас тут целый арсенал!

— Да! — поклонился старый татарин. — Время неспокойное, а мы должны защищать себя и свое имущество. Тяжелые, черные времена!..

По-видимому, он очень болезненно ощущал приход этих «черных» времен, так как усадив нас удобней на подушках, начал рассказывать о том, что происходит в степях.

Российское правительство всегда извлекало пользу из споров и ненависти между разными племенами и народами, входящими в состав государства. Так было и в Чулымо-Минусинских степях. Власти послали в этот край, издавна принадлежащий татарам Абаканского племени, колонистов с Украины — ленивых, распутных и пьющих крестьян. Они начали косить сено на татарских территориях, красть коней и скот, обижать женщин и убивать туземцев! Татары безуспешно подавали жалобы властям, но никто не хотел исправлять это зло, в конечном итоге, даже вставая на сторону украинцев. Тогда татары схватились за оружие. Степи стали сценой диких стычек, кровавых актов мести и беззакония. Уже никто не оглядывался на власти и каждый защищал свою жизнь и имущество, борясь с произволом, который допускали деморализованные выходцы с Украины. Не один труп скрыла буйная степная трава, и сильные ветры высушили их и, обратив в прах, разнесли по свету.

Спирин принял нас очень гостеприимно. У него было шесть жен, от старой, насчитывающей пятьдесят лет, до молодой, гибкой, как тростник, с большими печальными глазами серны. Все эти женщины хлопотали в соседней юрте, где помещалась кухня. Постоянно вносили они все новые, и все более вкусные блюда, а именно горячие «султы», или жирную баранью грудинку, испеченную на углях; «чихерты» или суп из курицы и желтка, «шашлык» из баранины, посыпанной какими-то кислыми сушеными ягодами; «шашлык» из бараньих почек; «азу» или разновидность венгерского гуляша из баранины; «тмалык» или блинчики с грибами и ягодами; пресный овечий и козий сыр; компот из ревеня, изюм, фиги и финики.

Все это запивали мы «кумысом» кислым ферментированным кобыльим молоком, бургундским красным и настоящим шампанским, привезенным к нашему приезду из города. После этого пира наступила бесконечно долгая чайная церемония с конфитюрами разных видов, мармеладом, медом и конфетами, причем на закуску подавали английские бисквиты в банках.

Чаепитие, как официальная часть восточного обеда, обычно продолжается очень долго и утомляет. Но Спирин разнообразил для нас, эту обузу. Он велел женам вынести и уложить перед юртой несколько ковров и подушек, поставить низкие столики, и пригласил нас на «свежий воздух».

— Я покажу вам самых лучших моих коней! — произнес он с улыбкой и хлопнул в ладони.

Наш кучер, Алим, и сын хозяина, Махмет, тотчас вскочили в седла и помчались в сторону аулов. Спустя пятнадцать минут они уже возвратились, гоня перед собой табун из пятидесяти лошадей. Были это жеребцы, буланые, белые и совершенно черные, как вороны. Все это буйство мчалось сломя голову, с развевающимися гривами и прекрасными хвостами, которыми играл степной ветер. Кони хрипели и громко фыркали, лягаясь и кусая друг друга. Блестящие, налитые кровью, глаза, казалось, горели, а из раздувающихся ноздрей почти что вырывался огонь.

— Это дикие молодые жеребцы, не знающие не только седла, но даже прикосновения человеческой руки. Их вырастили в Чум-Баслыке, где самая лучшая трава. В них кровь от лучшей породы, самой лучшей в нашей степи. Они сильны, как медведь, здоровы, как лесные коты и быстры, как соколы, при этом, злые и смелые. Они не испугаются схватки с волками и медведем, и лучше всего подходят для войны. В конной атаке они бьются зубами и копытами вместе с наездником. От породы восприняли они качество «аргамаков» туркменов, эти кони бьются в бою ожесточенно, а после боя мчатся на поле битвы, чтобы разбить головы врагов, лежащих на земле.

Он бросил несколько слов по-татарски двум молодым парням, а те тотчас же издали ужасный вой. После этого табун разбежался в разные стороны, оглядываясь яростно и мчась все дальше. Татары погнались за жеребцами на хороших верховых лошадях. Наконец они расправили «арканы» — длинные веревки с петлей на конце и, раскрутив их над головой и размахивая ими на ветру, помчались быстрей. Началась гонка. Дикие жеребцы без всадников сразу оторвались от погони, но два татарских наездника, натренированные в длительной езде, постоянно сокращали расстояние до табуна, и когда несколько уставшие от бешеной скачки молодые жеребцы начали замедлять бег, два наездника незаметно, но все быстрее начали приближаться к ним. Татары прекрасные наездники, искусно руководили движением жеребцов, принуждая их описывать по степи все большие круги.

Когда они уже собрались в табун, тогда мы увидели татар, выпрямившихся в седлах и постоянно раскручивающих в воздухе, собранные в кольца арканы. Чуть погодя, вылетели они, как две быстрых змеи, и сразу же после этого, вся громада жеребцов снова разбежалась по степи.

Наездники следовали за табуном, но два жеребца, один черный, а другой буланый, начали заметно замедлять бег. Постоянно вставали на дыбы, метались в разные стороны, пока, наконец, не упали, как сраженные молнией.

Старый Спирин рассмеялся:

— Задушил их аркан!

На самом деле, мы увидели, как оба наездника соскочили с седел и начали осторожно приближаться к лежащим жеребцам, и просто молниеносными движениями начали связывать им ноги. Немного погодя, жеребцы, освобожденные от душивших их арканов, тяжело поднялись с земли и хотели умчаться, но со связанными ногами они смогли сделать только несколько конвульсивных скачков, и встали как вкопанные. Татары сразу же завели им удила и надели уздечки, сильно притягивая головы жеребцов к земле. Еще мгновение, и ноги жеребцов были освобождены от пут. «Дикари» совершили несколько бешеных брыканий, вращение мельницей на задних ногах, а затем мы увидели скачущих на своих лошадях татар, низко склонившихся в седлах, а за ними бежали схваченные дикие жеребцы, которых прежде не касалась рука человека.

Вскоре они были уже у юрт. Дикие жеребцы хрипели, оглядывались с бешенством, прижимая уши к голове и обнажая крепкие зубы.

Несколько парней принесли седла. Алим держал одного жеребца за узду, а Махмет начал его седлать. Начало происходить что-то чрезвычайное. Черный жеребец почти все время был в воздухе. Всем своим упругим телом он выскакивал вверх, зависал копытами над человеком, на одно мгновение касался земли только, для того, чтобы снова от нее оторваться, шалел от бешенства и страха, ржал и хрипел. Однако могучий, как дуб Алим держал его крепко за ремень узды и не отпускал. Ремни из сырой шкуры были крепки, как стальные канаты, а удила врезались в губы жеребца, вплоть до того, что кровь окрасила пену, которой он брызгал, тряся головой. Махмет же не терял напрасно время. Он постоянно прижимался к коню и затягивал кусок за куском ременные подпруги. Наконец затянув подпруги, он перебросил стремена. Алим завис на ремне и притянул голову коня к самой земле. Махмет молниеносным движением коснулся стремени и был уже в седле по татарскому обычаю, ссутуленный, с согнутыми в коленях ногами. Он крикнул, ударил коня нагайкой. Алим отпустил ремень уздечки и отскочил в сторону.

Спустямгновение, жеребец стоял, как вкопанный, только сыпал искрами из глаз. Внезапно он поднялся на задних ногах, а нам показалось, что он упадет навзничь, но не упал, а тотчас же в этой позиции начал совершать скачки, вращаясь мельницей и мечась во все стороны. Затем, встав на все ноги, он начал лягаться задними ногами так высоко, как если бы хотел перевернуться через голову. Был это какой-то удивительный вихрь бросков, движений и высоких скачков. Но собранная в комок фигура татарина неподвижно застыла в седле, становясь частью беснующегося коня.

Потеряв надежду сбросить с себя всадника, жеребец помчался как стрела в степь, перескакивая камни и рвы. Я заметил, что Махмет свободно отпустил поводья, и слегка двигая ими в воздухе, приятно щекотал мягкой обувью бока коня и время от времени стегал его нагайкой. Замечал я тогда, как пружинило мускулистое тело свободного животного, и как он вытягивался, почти распластывался по земле, то и дело выбрасывая в воздух свое стройное и сильное тело. В такие минуты Махмет выглядел, как легендарный наездник, мчащийся в воздухе, потому что не мог поймать я момент, когда конь касался копытами земли.

Пущенный, казалось бы, свободно, жеребец, однако, описывал большое кольцо и снова приближался к юртам. Я видел, как пена большими хлопьями падает с его боков и шеи, и как все больше и больше окрашивается кровью пенящаяся пасть.

Жеребец описал еще два круга, и после этого я не смог не издать возгласа удивления. Сидящий на этом бешеном «Буцефале», татарин, самым спокойным способом склонился на один бок, отпустил поводья и, достав трубку, начал старательно набивать ее табаком и разжигать. Когда он закончил с этим, поправился в седле и подъехал к шатру. Жеребец слушался каждого движения его рук и ног, при этом, дрожал всем телом, но уже был покорен.

— Только это, настоящее искусство! — воскликнул я, восторженно поглядывая на Махмета, который спокойно улыбался, курил и хлопал жеребца по шее, покрытой пеной.

— Нет в этом ничего трудного! — засмеялся старый Спирин. — Этот дикий конь понял, что если не будет послушным, колена и икры Махмета, сжимающие его бока, поломают ему ребра.

Когда взглянул я на кривые, могучие, как корни старого дерева, ноги Махмета, поверил, что могли бы они поломать кости коню.

Другое, еще более головокружительное искусство показал работник Спирина Алим.

Так как молодой хозяин, подтягивая подпругу на жеребце Алима, по всей видимости небрежно закрепил пряжку, в результате, когда Алим прыгнул в седло, эта подпруга разболталась, а седло сдвинулось набок. Алим упал на землю, но конь уже мчался, и тогда даже старый Спирин вскрикнул от ужаса.

Алим волочился по земле, застряв ногой в стремени. Несколько раз грозила ему неизбежная смерть, когда конь несся по камням, но хладнокровный татарин отталкивался руками от земли и перебрасывал тело через угрожающие его жизни камни. Наконец, он уже видимо разобрался в своем, казалось бы, безвыходном, положении, так как упер свободную ногу в бок коня, а спустя минуту, спружинил и поднялся над землей. Теперь он встал перпендикулярно к боку коня на правой, напряженной, ноге и на вытянутом ремне стремени. Мы видели, как он что-то мастерил стременами, а потом снова опустился до самой земли и, подвинувшись под брюхо коня, начал хватать ноги мчащегося коня. Спустя несколько минут стараний, он забросил на переднюю ногу лошади ременную петлю и снова напрягся, оказавшись на боку коня. Нога коня уже была подтянута под самую грудь, но он еще скакал и необузданно метался. Наконец встал, как вкопанный и упал на колени. Как дикий кот бросился ему на шею Алим, перебросил ему ременную петлю через голову и сдавил. Конь начал глухо ржать. Алим же, продолжая его душить, правой рукой проверил седло, поправил подпругу и уселся на седло. Ослабил узел на шее и освободил ноги коня. Стало быть после этого приключения жеребец уже не пытался перечить всаднику и покорно направился в сторону юрт, управляемый рукой весело улыбающегося Алима, который ласково к нему обратился:

— At, at, jakszi, at, Toor!^[1]

Эта картина покорения диких табунных коней была самым лучшим подарком для нас, потому что жирный, тяжелый обед добродушного Спирина произвел на нас ошеломляющее впечатление. Долго мы еще с профессором не могли оправиться от сытного степного гостеприимства, и после этого испытания мы были осторожны и воздержанны в еде на татарских обедах.

Мы даже поссорились с моим любимым преподавателем.

— Это «азу» нас так подрубило! — заметил профессор с горечью в голосе.

— Нет, думаю, что слишком много мы съели этих облитых жиром «султы»! — парировал я.

— Ну, нет! — утверждал профессор. — «Султы» все же имеет легко перевариваемый жир. А вот «азу» с какими-то корешками, овощами и с сушеными ягодами, было просто отравой!

Я, однако, оставался при своем мнении, профессор же защищал «султы» и метал молнии в «азу».

Не удалось нам прийти к взаимопониманию, но позже все-таки он боялся «султы», я же остерегался «азу».

VI. Степная драма

Не предчувствовали мы, угощаясь у Спирина, что находимся в семье, на которую двумя днями позже должно было свалиться большое несчастье.

Профессор, спустя несколько дней после визита к татарам, послал меня в степь произвести разведку для некоторых геологических работ. Я искал такие пласты, которые смогли бы быть источником сернистого марганца в воде Шира. Я спускался в овраги, вырытые весенними ручьями, осматривал обрывистые берега высохших степных рек, когда внезапно обратил внимание на большую стаю воронов и несколько больших сипов, кружащих над одним местом. Предположил, что там лежит труп сдохшего вола или коня, но, когда, поднимаясь на невысокий холм, взглянул в ту сторону, показалось мне, что заметил лежащего в траве человека. Пошел на место несчастного случая, и аж сердце перестало биться, когда узнал в лежащих в траве двух трупах, уже известных мне смелых наездников: Махмета, сына Спирина, и его работника Алима. Лежали они с лицами, изуродованными топором и с разбитыми головами. Я не заметил вокруг никаких следов борьбы.

Сопровождающий меня Гак очень старательно осмотрел убитых и со знанием дела высказал мнение:

— Головы татар разбиты обухом топора, а позже был выполнен удар в лицо. Это уже было сделано, как издевательство над убитыми.

Об ужасном случае мы сообщили полицейскому и старому Спирину. Следствие пошло быстро, потому что случайно среди отдыхающих на курорте в Шира оказался следственный судья.

Вскоре уже мы узнали, что произошло в степях, где пролилась кровь двух молодых татар. Чтобы понять всю эту драму, нужно знать некоторые подробности степной жизни.

Татары более всего ценили свои стада, или «табуны», потому что они выращивали специальному конскую породу с очень высокими достоинствами. Абаканские жеребцы пользовались спросом на Алтае, где с их помощью улучшали и облагораживали местную породу коней, почти выродившуюся и измельчавшую. Вследствие чего конокрады, среди вновь прибывших украинских поселенцев, охотились на татарских коней и уводили их на продажу на Алтай. Однако же была эта задача нелегкой, потому что татарские пастухи, сторожившие табуны, были очень бдительными, смелыми, хорошо вооруженными и ничуть не уклонялись от стычек с грабителями. Кроме того, табуны стерегли и охраняли табунные жеребцы, дикие и смелые животные, которые бросались на чужих, кусаясь и лягаясь. Так же было и в табунах Спирина. Но в последнее время заметили, что некоторые табуны были покинуты жеребцом, который возглавлял целую массу кобыл, и собственно такие табуны убегали. Пастухи заметили, что вокруг табуна было много следов подкованных коней, видимо каких-то всадников, которые спрятались при приближении татар. Пойманные жеребцы, которые покинули свои табуны, имели раны на теле, из чего сделали вывод, что, прежде чем они покинули своих кобыл, вынуждены были биться с чужими жеребцами.

Это было таинственное, загадочное дело, потому что даже опытные татары никого в степях не могли выследить. И таким образом, терялись они в догадках.

Искусный и опытный следственный судья раскрыл эту загадку. Осмотрев раненого жеребца и один из бежавших и возвращенных табунов, а также следы подкованных коней и дорогу, которой прошли табуны, он отдал приказ полиции, отыскать в целом регионе человека, хозяина очень большого, рыжего жеребца, не подкованного, с одним сломанным копытом. Спустя несколько дней, полицейский из деревни, находящейся в шестидесяти километрах от Шира, привез крестьянина-украинца, который был владельцем именно такого коня. Жеребца же не привели с собой, так как, со слов хозяина, он убежал, и его теперь ищут. Судья пригрозил крестьянину тюрьмой, если не скажет правду, но тот упорно запирался.

Тогда судья приказал арестовать крестьянина, а когда его водворили в полицейскую канцелярию, пришел к нему и так заговорил с ним.

— Вижу, что ты добрая «птица», но я в своей жизни видел еще «лучших». Потому что, видишь ли, мой приятель, я ловил конокрадов в Туркестане… отважных туркменов и хитрых, как лисы, персов. И никто теперь меня в этом не обманет. Помни об этом, а теперь слушай! У тебя есть большой и злой рыжий жеребец, который сломал себе копыто на левой задней ноге. Этот жеребец имеет почти белый хвост. Как если бы я его видел перед собой! И умный же этот коняга, потому что сумел научиться у тебя воровской практике. Ты поступаешь так… знаю и это, мой приятель! Приметив себе татарский табун, приводишь ночью своего рыжего. Тот начинает битву с татарским жеребцом и побеждает его, так как он больше и сильнее. Пастухи, услышав ржание и визг бьющихся лошадей, не обращают на это внимания, и даже если, порой, глянут в сторону табуна, увидят, что все в порядке, и снова заснут. Не спали бы они, однако, если бы ты не приехал к их костру днем и не всыпал в их мешки с мясом «сонного порошка»…

Победив, рыжий жеребец сначала медленно, а потом все быстрее ведет за собой всех кобыл, и прямо-таки приводит их до места, где ты и подобные тебе ждут табун. Тогда вы гоните коней галопом в сторону Алтая, когда в это время ваши друзья уничтожают следы украденного табуна, прогоняя в этом самом направлении своих кляч. Ну, наверное, это все, так как дальше у вас все пошло, как по маслу! Продаете коней алтайским крестьянам и татарам, возвращаетесь в вашу деревню с деньгами, начинаете напиваться до пьяна водкой и пивом, а потом, когда все пропьете, начинаете обдумывать новую авантюру. Но в тот раз что-то вас испугало, потому что тотчас же после выступления пастухов в погоню за украденными лошадьми, вы приезжаете на их кочевье и лазите всюду, в поисках чего-то. Чего же вы искали в степи?

Крестьянин, бледный и дрожащий, охваченный ужасом после рассказа этого «колдуна» или «дьявола-судьи», молчал с вытаращенными глазами. Судья продолжал дальше:

— Знаю также, зачем вы приехали в кочевье. Кто-то из вас потерял мешочек с «сонным порошком». Вы, однако, не нашли этой улики, потому что были пьяные, а я нашел. Здесь кроется ваша погибель!

Говоря это, судья достал из портфеля мешочек с порошком, как он мне потом объяснил, смесь растертых ягод белладонны и опиума.

Крестьянин упал на колени и начал умолять о снисхождении, выдавая своих приятелей, которые погнали табун на Алтай. Судья распорядился устроить погоню более короткими дорогами, то есть с помощью телеграфа.

Грабители были схвачены, табуны возвращены хозяину. Однако с этого времени Махмет и Алим, работник и дальний родственник Спирина, часто навещали свои табуны, контролируя пастухов. Родственники арестованных грабителей, подкараулили татар и убили жестоким способом. Исполнителей этого преступления не сумели найти.

Когда я расспрашивал судью, каким способом он выявил весь ход событий, он рассказал мне следующее:

— Я знаю методы конокрадов, благодаря своей обширной следственной практике среди восточных народов. Следовательно, загадочность происшествия сразу натолкнула меня на эту мысль, и я должен был только проверить ее. Осматривая раненых жеребцов, я нашел в их пастях рыжие конские волосы, а также несколько длинных белых волос из конского хвоста. В этой местности, в табунах Спирина, не было таких жеребцов. Между прочим, на месте схватки жеребцов, я отчетливо видел следы копыт рыжего агрессора, и по этим следам мог судить о его размерах и фигуре. Что же касается мешочка с сонным средством, я нашел его, когда осматривал кочевье татарских пастухов. Только не мог понять, каким образом они упустили из виду чужого коня и позволили ему увести табун. Думал, что выпили «бузы»^[2] или «арака»^[3], но не заметил никаких следов пьянства, в то же время нашел вдавленный ногой в землю мешочек с порошком. Кто-то из татар наступил на него и вдавил его в землю, только потому его не нашли грабители. Что касается преступления, связанного с убийством сына Спирина и его работника, то это уже не первый похожий случай, имевший место в этом крае, где право мести является признанным и среди туземцев-татар, и среди россиян.

Судья, действительно, был очень опытным и наблюдательным человеком, поэтому дело было раскрыто быстро и основательно. Но когда я видел, как плакали старая мать и жена Махмета, подумал, что все средства и предписания закона не воскресят ловкого и смелого татарина, который умел так красиво покорять диких жеребцов из табуна своего отца. Думая так, обратил я внимание на толпу татар, провожающих тела убитых на склон холма, где уже была приготовлена могила, а мой взгляд помимо воли задержался на красивом личике молодой татарки, почти еще ребенка. С невыразимой тоской и отчаянием, она смотрела без слез и вздохов на веселое даже после смерти, лицо крепкого Алима. И понял, что этот великан и силач, зажег в глубине молодого сердца девушки горячий огонь степной любви и, кто знает, не нанесет ли карающая рука справедливости удар с помощью тонких милых пальцев этой печальной девушки, которая ведь тоже теперь знает о праве мести.

И может?..

Припомнился мне скелет, колышущийся в развалинах подводного города и полный отчаяния рассказ молодой татарки с Шира о мученическом конце восточных невольниц, какими являются жены и матери большинства монгольских племен.

VII. Мертвое озеро среди могил

Когда минули первые впечатления кровавой степной драмы, мы продолжили свою обычную работу. Жизнь остается жизнью, она оплакивает смерть, бывает на могилах тех, которые ушли, но след жизни идет другой дорогой, своей, полной усилий, энергии, желания реальности и знания.

Спустя несколько дней, я поехал в дальнее путешествие на озеро Шунет. Это озеро слыло, как наиболее соленое и имеющее на дне и побережье толстый слой черного шлама с сильным запахом сероводорода. У меня было поручение исследовать его. Мы ехали в пароконном возке вместе с Гаком, который очень привязался ко мне, скорее всего, по причине моего хорошего и человечного обхождения с ним, как с равным себе.

Мы не проехали и десяти километров, когда обратили внимание на угнетенный вид растительности: травы становились менее густыми и буйными, пока, наконец, не остались только кустики с красными, словно налитыми кровью, мягкими стеблями. Это были различные виды солянок Salicornia, характерных для почв, насыщенных солью. Затем и эта трава исчезла и осталась совершенно черная степь, покрытая, как инеем, кристаллами соли. Это был так называемый в Сибири «солончак».

Вблизи этой мертвой степи, я встретил первые древние могилы туземцев-номадов. Эти могилы, как объяснял известный российский этнограф и археолог, Адрианов, уничтоженный советской властью в 1920 году, являются уцелевшими свидетельствами существования на этих территориях туземцев-уйгуров, которые кочевали здесь перед нашествием Чингис-Хана.

Это были некогда курганы, уже обрушившиеся, но еще окруженные, как обычно, четырьмя или шестью камнями, высокими плитами или столбами, монолитами, из девонского песчаника, привозимого сюда, порой, из очень далеких местностей, как я видел это на реке Тува и в степях между Тувой и рекой Абакан, притоком Енисея. Эти могилы, или так называемые «дольмены» тянутся шеренгой и исчезают где-то на горизонте.

На некоторых монолитах сохранились какие-то знаки: это были рунические письмена, самого старого алфавита человечества, с помощью которых не только пытались общаться в отдаленные времена, посылая письма на дощечках или березовой коре, но и оставили после себя воспоминания для будущих поколений на камнях.

Тогда я только поверхностно осмотрел дольмены и монолиты, с которыми в дальнейших путешествиях познакомился ближе и лучше, потому что проезжал через край могил, через громадное историческое кладбище целых племен и народов, которые тянулись через неизмеримые пространства Азии, гонимые какой-то невидимой рукой на Запад, на завоевание Европы, на уничтожение христианской цивилизации.

Наконец, в рамке черной, зловонной грязи, покрытой пятнами соли, перед нами заблестела поверхность Шунета. На солнце она вся искрилась и прямо-таки била в глаза.

Ни одной птицы не было видно на берегах озера.

Оно было мертвым, но красиво умирало. На его поверхности образовывались кристаллы соли, искрясь как алмазы, они связывались между собой, создавая целые льдины соли и опускаясь на дно, формируя толстый слой соли и все более заполняя бассейн исчезающего таким образом озера.

Увязая в черном зловонным болоте на берегу, мы с Гаком приблизились к озеру, чтобы взять пробы воды для химических исследований и сделать промеры температуры. Когда мы подошли к самому озеру удивились, заметив, что оно окружено горящей рамкой (шириной в один фут) ярко красного цвета. Не понимая, что это может значить, я нагнулся над этим красным обводом и убедился, что состоит оно из слоя каких-то красных существ, уже мертвых, и от праха которых в воздухе носился неприятный и даже тошнотворный запах.

Я собрал несколько «трупиков» этих маленьких организмов во фляжку и начал наливать пробу озерной воды в сосуд. Сразу же заметил, что в стеклянном сосуде плавают какие-то красные рачки, величиной не более пяти миллиметров, очень быстрые в движениях и очень хрупкие, так как они погибали уже через несколько минут.

Более поздние биологические исследования доказали, что это был последний вид живущих в Шунете существ-рачков Artemia Salina. После них там жили только бактерии Beggiatoa, убивающие остатки жизни в озере и сами слепо идущие к гибели.

Я послал Гака, чтобы он попробовал, глубоко ли озеро. Гак разделся и вошел в воду. Немного погодя, уже находясь достаточно далеко от берега, он воскликнул:

— Идешь, как по стеклу.

Это заинтересовало меня и, раздевшись, я пошел к нему. Действительно, дно Шунета было твердым и гладким, как полированный кристалл или мрамор, состоящий из слоев соли, издавна оседающей с поверхности озера; под влиянием лучей солнца и ветров, способствующих испарению воды и делающих ее все более концентрированной, соль осаждалась почти в течение полугода.

Мы обошли все озеро, которое имело округлую форму и содержало почти совершенно чистую кухонную соль; в твердом пласте, лежащем на дне, ее было девяносто девять и восемьдесят девять сотых процента. Наконец, пользуясь жарким днем, мы решили искупаться, хотя озеро было совершенно мелким, не глубже трех футов.

Мы имели много хлопот с этим купанием!

Когда мы хотели нырнуть, не смогли этого сделать, так как вода нас выталкивала, как выбрасывает пустые бутылки, закрытые герметически. Хотели плавать — с этим тоже была морока, так как лежали на воде, почти не погружаясь в нее, так, как если бы находились на полу. Только этот пол был каким-то неустойчивым, опускался и колыхался под нами. Мы переворачивались с боку на бок, с груди на спину.

— К черту! — крикнул наконец-то Гак, громко смеясь. — И это только скандал! Хуже всего, когда о человеке говорят, что он глуп, как пробка. А здесь мы чувствовали себя, как самая настоящая пробка, плавающая в воде. Наверное, и ум у меня был пробочный?

Гак был совершенно прав. Тела наши, с этим, собственно, недостатком, были так же соотносимы с водой Шунета, как пробка с обычной водой.

Нам не удалось искупаться, но зато мы сделали одно интересное наблюдение.

А именно, мы заметили, что на одном из берегов озера что-то движется, направляясь в нашу сторону. Черная точка приближалась, двигаясь к нам по поверхности воды.

Сидя в воде, мы присматривались к этому явлению. Вдруг Гак вскочил и заорал:

— Убегайте быстрее!

Помимо воли я последовал его примеру и отбежал в сторону.

Только тогда я заметил огромного паука-тарантула, который шагал на длинных, косматых ногах по воде, совершенно не погружаясь в неё. Шёл он, однако, осторожно, так как вода под ним прогибалась, чем он был немного напуган и недоволен. Он передвигался, угрожающе выставляя щупальца и подняв голову вверх, готовый к нападению и обороне с помощью своих страшных ядовитых желез.

Он прошёл недалеко от меня, очень воинственно, ещё выше подняв голову, как если бы предупреждая:

— Не советую вмешиваться в чужие дела!

Мы с уважением проводили взглядом этого великана, который медленно удалялся в сторону противоположного берега.

Выйдя из воды, мы сразу вскрикнули, так как почувствовали острую боль всей кожи. Казалось нам, что тысячи игл впиваются в наше тело. Это вода солёного озера так разъела нашу кожу. Спустя несколько минут, наши тела, от шеи до ступней, покрылись тонким слоем кристаллизованной соли, которая опадала с нас кусочками при сгибании суставов и резких движениях.

— Это выглядит совершенно так, — смеялся Гак, — как если бы кто-то в нас повыбивал все стекла!

И снова был прав остроумный Гак. В конце концов, все «стекла» из нас вылетели, но зато осталась съеденная солью кожа, раздраженная и болезненная, красная от ожога. В течение нескольких дней после этого, мы не могли избавиться от этой неприятной и надоедливой боли.

Два дня на берегу озера Шунета, были наполнены у нас разными исследованиями воды, соли шлама (грязи) озера, ловлей Beggiatoa и быстрых коралловых рачков, сбором растений и насекомых.

Я провел интересные наблюдения над тарантулами. Вся окрестность была полна их нор. Это были совершенно округлые дыры в земле, у дна которых в противоположные стороны расходились два достаточно длинных коридора. Один, более длинный, представлял собой жилой отсек, где находится семейный дом паука; другой — короткий — является оборонным фортом и укреплением.

Именно из крепости совершает тарантул нападение на свои жертвы и защищается от непрошенных гостей, больших коричневых жуков с твёрдыми панцирями и железами, выделяющими пахучую и одуряющую жидкость. Эти жуки в свою очередь охотятся на тарантулов и пожирают их. Паук, когда он защищается от преследователей, строит «колючие заграждения» из крепкой паутины, в которой запутывается противник, что облегчает для тарантула атаку и отражение нападения. В конце этого форта, у паука так же имеется небольшая сеть, у которой он располагается и в которой держит жертвы, схваченные в траве и затащенные в нору.

Этот вид пауков рыщет в траве, и быстрым молниеносным движением бросается на намеченную жертву, которую либо умерщвляет ядом, или просто схватывает, несёт в нору и сохраняет живую, держа в сети. Я видел одну нору, в которой было пять больших гусениц, содержащихся за решетками из крепкой паутины.

Укус тарантула очень болезненный, потому что укушенное место ужасно распухает, сопровождаясь значительной лихорадкой во всём организме. Мне рассказывали, что люди, которые отказывались от первой помощи после укуса, получали заражение крови и умирали. Самым ужасным врагом тарантула является овца. Она не боится ядовитых желез паука и, запустив свой хвост в его нору, ждёт, пока паук не вцепится в её хвост всеми лапами. Тогда, чувствуя, видимо, приятное щекотание, она блаженно жмурит глаза и глотает разъяренного паука так, как глотают устрицу Blue point или Cold spring, только, естественно, без лимона или острого соуса.

Я попросил Гака, чтобы он наловил мне тарантулов, как самых больших, так и самых лучших. Я дал ему для этих целей большую стеклянную банку с пробкой. Мой товарищ, воспринял эту работу с явным интересом, потому что любую работу он делал охотно и с чувством юмора.

Нужно заметить, что все три беглеца были постоянно приветливы, трудолюбивы и исполнительны.

Однажды только я заметил, что они сидели в своей комнате на Шира с мрачно опущенными головами и о чем-то шептались между собой.

Я спросил их о причине печали. За всех отвечал мне Труфанов, который тогда выполнял обязанности повара для всей нашей экспедиции.

— Ээ! — вздохнул он глубоко. — Что тут гадать, господин? Легко догадаться. Сейчас мы сравнялись со всеми людьми, никто нас не считает за диких зверей, чудовищ и отбросов общества, так как вы защищаете нас своими чистыми и уважаемыми именами. Но эта наша «настоящая» жизнь скоро закончится. Вы отсюда уедете, а мы тотчас же вернёмся к прошлому, к безлюдным ущельям, к норам в скалах и под землей, в леса, в кусты на недоступных топях! Снова обратимся в волков, преследуемых всеми. Пойдём на голод, болезни, муки и скитания! Всё к черту! Не стоит так дальше жить!

Он умолк и отпустил голову в глубоком раздумье.

Остальные тоже молчали. Однако немного погодя отозвался Гак, каким-то незнакомым угрюмым голосом:

— Трудно! Жизнь ещё сидит в нас, а значит нужно жить, хотя бы по-волчьи…

Сенька при этих словах поднял свою хищную голову и забурчал:

— Ещё нужно рассчитаться со свидетелями. Не успокоится душа, пока не увижу их бездыханными… Буду жить для их беды, для их чёрного часа! Однако все будем вспоминать вас и сожалеть, что расстаемся!

Такие мысли были в головах этих необычных наших приятелей на Шира.

Гак, взяв банку, пошёл охотиться на тарантулов. Заметил я, что взял он в карман штанов бутылку с водой.

— Будете пить воду? — спросил я удивленно, зная, что Гак с отвращением говорил о холодный воде, признавая только водку или чай, если был он горячий, а что самое главное, чтобы его было очень много.

— Нет! Это для того, чтобы выгнать тарантула из норы. — Ответил он. — Волью в нору немного воды, а вымокший паук, который, как и я, не любит холодную воду, вылезет на поверхность земли, я же сразу приглашу его в банку.

Так и сделал Гак, шагая по степи, отыскивая норы и выгоняя из них пауков.

Он вернулся спустя час, неся банку, наполненную до половины пауками. Там было чёрно от запутавшихся темных и косматых тел тарантулов. Они сидели тихо, охваченные ужасом и выжидающие. Мы поставили банку на землю и рассматривали их с интересом. Я отчётливо чувствовал, что все паучьи глаза зорко и с ненавистью всматриваются в меня. Хотел залить их спиртом, чтобы законсервировать для наших коллекций, но Гак схватил меня за руку и воскликнул:

— Прошу вас воздержаться от этого! Увидите такую интересную историю! Потом я наловлю вам новых пауков, сколько хотите.

— Что это может быть? — спросил я.

— Не скажу! — засмеялся он. — Сами увидите! Говорю вам — история, скандал, и очень похоже на человеческие истории и скандалы!

Он снова рассмеялся, а в его голосе звучало презрение и издёвка.

Таким образом, я уже с большим интересом начал присматриваться к паукам. Они лежали толстым слоем, неподвижные, широко раскинув длинные ноги. Только порой одна из ног дёргалась и хищно сокращалась. Продолжалось это в течение нескольких минут, пока внезапно, откуда-то с самого дна, расталкивая всех пауков, появился наверху большой, совершенно черный тарантул. Он встал на своих толстых ногах и угрожающе поднял вверх голову и челюсти. Еще мгновение, и внезапным резким движением он напал на ближайшего соседа и ударил его верхними челюстями (хелицерами). Несколько беспомощных дёрганий, несколько всё более тихих и слабых движений ногами и… конец! В банке произошло первое преступление.

Как бешеный бросался тарантул, раня и убивая других пауков. Это возбудило и привело в ярость остальных. Все забурлило в тесной банке. Нельзя было различить отдельных пауков. Они сбились в массу, сплелись между собой, метались, скакали и тяжело падали на подвижную массу чёрных тел, разя и получая удары. Уже несколько трупов безжизненно лежало на дне, задавленные и искусанные разбушевавшимися «бойцами». Безжизненно лежала первая из преступниц, которой распороли брюшко и оторвали две ноги в общем шуме разыгравшейся не на шутку битвы. Внезапно я увидел большого рыжего паука, который украдкой выбрался из массы дерущихся и, вскочив на их мечущиеся хребты, подпрыгнул вверх. Здесь в узкой части банки он упёрся в её стенки и завис, колыхаясь на длинных ногах, покрытых рыжим волосом. А под ним кипела смертельная битва не на жизнь, а на смерть.

— Это молодой тарантул! — воскликнул Гак. — Молодой, а хитрый, как каждый рыжий.

Рыжий паук висел долго, до мгновения, когда последний из бойцов уже лежал после полученных травм и слабо шевелил ногами. Вот в этот момент паучиха соскочила вниз, добила последнего из живых пауков и безо всяких сомнений начала его есть.

— Ну! — выдохнул Гак. — Разве не так же происходит среди людей, в больших «банках» — городах?

Помимо воли я усмехнулся. Сравнение было метким!

Гак, уже ничего не говоря, открыл банку, вытряхнул тела тарантулов на траву и, увидев убегающего рыжего паука, пробормотал:

— Удирай приятель! Тебе принадлежит жизнь, так как не откажешь тебе в сметливости… Произнеся это, он пошёл за новыми тарантулами.

Вернулся он, когда уже было темно, начал готовить чай и греть суп у костра. В это время я залил спиртом почти полную банку с тарантулами и составил график разведочных работ.

Во время ужина, Гак, поглядывая на стоящий препарат из пауков, начал рассказывать одну из своих многочисленных историй.

— Однажды я, после бегства из тюрьмы, хотел проскочить из Ачинска в Туркестан. Где-то в киргизских степях, сдается, около озера Балхаш, в совершенно безлюдном и уединённом месте, наткнулся я на хату одного человека. Не был он ни киргизом, ни россиянином, кем же был — не знаю, собственно. Знаю только, что по-российски он говорил плохо и не любил распространяться о себе. Проведя у него несколько дней, я заметил, что после захода солнца он выходил из дома и возвращался поздно, поддерживая под полой сермяги что-то большое. Просыпаясь ночью, видел его у печки, склонившегося над большим горшком, в котором что-то варилась.

— Как-то к нашему приюту подъехали несколько всадников. Это были киргизы и сарты, и еще какие-то туземцы из Туркестана. Меня удивило, что были они вооружены, что жестоко преследовалось российскими властями, запрещающими носить оружие азиатским туземцам. Догадался, что были это разбойники, а, следовательно, почувствовал к ним симпатию. Они также, узнав, что я «тюремное мясо», стали разговорчивыми и откровенными. Вскоре я узнал, что это батраки нескольких хозяев заезжих дворов на пути из Бухары в Красноводск. Эти хозяева грабили купцов, возвращающихся в Бухару из Хивы после продажи скота, коней, шелка и шерсти. И грабили удивительным способом. Так как у купцов всегда были вооруженные отряды, делали это следующим образом. Добавляли в напитки так называемого «тарантулового вина», которое готовилось из тарантулов, доведенных перед смертью до бешенства, затем же заливаемых спиртом и подвергаемых длительному кипячению с различными ягодами и травками. Это вино имеет зелено-коричневый цвет и отвратительный запах. Несколько капель тарантулового вина, добавленных в другой напиток, становятся причиной почти мгновенный потери сознания, которое возвращается спустя несколько часов, однако оставляя после себя длящееся долго помешательство, утрату памяти и полубессознательные движения и слова. Во время потери сознания, хозяин заезжего двора грабит купца и его людей, потом батраки вывозят его далеко в степь и там оставляют. Чаще всего жертва не может дать себе отчёт, что с ней произошло и где была в последнее время. На этом заканчивается все приключение. Если ограбленный смог бы припомнить себе весь ход дела и прибыл бы со своими людьми, чтобы потребовать потерянное, то в заезжем дворе тоже знали, как поступить в таком случае, высылая против пострадавшего вооруженных батраков, которых вербуют среди преследуемых бродяг, авантюристов и других «потерянных голов». Такие вот люди прибыли в уединенную хату, где скрывался я.

Вы, наверное, уже догадались, что мой хозяин был изготовителем «тарантулового вина». Ужасное это ремесло, однако я видел, что делал он и много хорошего. С разных сторон киргизской земли и из Семиречья прибывали к нему больные с ломотой в костях. Прибывали с опухшими ногами и руками, согнутые в дугу, едва передвигающие ногами. Этот фабрикант отравленного вина лечил всех охотно и бесплатно. Он давал пить настой какой-то травы, добавляя к этой жидкости своего ужасного вина, которое тогда совсем не действовало так одуряюще, велел лежать на солнце, и после нескольких дней пациенты почти выздоравливали и, поблагодарив его, уезжали. Благодарили его не подарками, но другим способом. Ему лично сообщали, когда и куда будет приезжать начальник полиции, судья или другой чиновник, чтобы лекарь был «начеку». Благодаря такой почте, я был там в полной безопасности, имея возможность мгновенно исчезнуть, если бы на нашу фабрику пожаловал непрошенный гость. Почти полгода я помогал своему хозяину фабриковать «тарантуловое вино», за которое ему дорого платили разбойничьи заезжие дворы, научился дразнить пауков раскалённым прутом и узнал все их привычки.

— Почему же бросил это убежище? — спросил я Гака.

Он махнул рукой и неохотно произнёс:

— Все случилось из-за женщины!

— Расскажите! — попросил я.

— История простая! — произнёс он. — Жажда внезапного большого заработка погубила и моего приятеля, и меня. Было это так! К нам неожиданно приехала какая-то хорошо одетая дама. Они закрылись с хозяином дома и долго о чем-то разговаривали. Обеспокоенный и заинтересованный, я начал подслушивать. Вскоре услышал голос прибывшей дамы. «Ну, уже согласна, — говорила она, — отдам вам все перстни и ещё тысячу рублей, только сделайте это тотчас же!» «Пусть госпожа не сомневается, — бормотал мой приятель на своем ломаном языке. — Влейте мужу перед обедом десять капель, и это будет для него последний обед. Пусть меня молния убьет, если я обманываю!» Дама уехала, устроила для мужа последний обед, но, видимо, неумело, потому что суд догадался о преступлении, её арестовали, она выложила, откуда взяла яд. Полиция неожиданно напала на нас, как ястреб на цыплят, и когда мы уже были связаны и посажены в возок, чтобы везти нас в тюрьму, внезапно приехал «пациент» моего приятеля с донесением, что полиция проехала в нескольких километрах от его хаты. Только запоздалой была эта новость, потому что мы наглядно знали, что полиция подъехала значительно ближе к нашему убежищу. Долго ещё потом таскали нас по тюрьмам. А всё из-за женщины!..

Он замолк, закурил трубочку и, вставая, произнёс:

— Пора уже спать, господин!

Этот «тарантуловый день» произвёл на меня неизгладимое впечатление. Долго ещё ворочался я с боку на бок на своем толстом войлоке и думал, что будет не очень приятно, если из-под моей подстилки вылезет из какой-нибудь норы чёрный косматый тарантул и кольнет меня в ногу. Скверные дела! Не понравились мне эти злобные и отвратительные степные разбойники! Я мирился только с теми, из которых сделал в моей стеклянной банке «тарантуловое вино», очевидно не для какой-то красивой дамы или бандитского двора, а для зоологической коллекции.

Гак услышал, что я не сплю и спросил сонным голосом:

— Не спите?

— Не могу! — ответил я. — Боюсь пауков.

Он громко зевнул и успокоил:

— Не бойтесь, так как на кошму (войлок) из овечьей шерсти ни один тарантул не осмелится вползти. Это уже проверено миллионы раз.

И тут же Гак захрапел, как дикий конь.

VIII. История о могилах и надгробиях

Долго ещё, пожалуй, около двух месяцев, мы пересекали Чулымо-Минусинские степи в разных направлениях. Мы посещали и исследовали озёра с кухонной солью, такие как Форпост и Чёрное, где были древние производства для выпаривания соли из воды, озёра с содой, как Гусиное в Салетжане, глауберовой солью, сравнимое с Шира и целый ряд других. Мы посещали месторождения медной руды на руднике Джулия, где работали англичане, а также железной и марганцевой руды, и двигались всё дальше на юг, в сторону Минусинского округа или восточного отрога Большого Алтая. По мере того, как мы углублялись в Чулымские степи, придерживаясь левого берега Енисея, мы встречали все чаще многочисленные большие и малые дольмены. Порой попадались на нашем пути их огромные скопления — «городища» или массовые могилы древних туземцев, которых там постигла какая-то катастрофа.

Этот край, где кочуют со своими стадами татары Абаканского племени, превратился в одно историческое кладбище. Татары-огузы, уйгуры, сойоты, халхасцы, олеты, джунгары и тысячи других кочевых племён, людское множество, возникшие в широком лоне Азии, этой матери народов — все они, по различным причинам и с разными целями, тянулись через безбрежные степи и проходящий через них красный хребет Кизыл-Кая с его отрогами, которые соединялись на юго-западной стороне с Алтайскими горами. Туда шли орды Чингиса-Завоевателя, Тамерлана Хромого, грозного Гунджюра и последнего потомка Великого Монгола — Амурсан-Хана. Ещё раньше устремлялись этими путями купцы и вооруженные отряды из Вавилона, Экбатаны и воинственные авантюристы с северных склонов Памира.

После всех оставались памятники, могилы умерших и убитых, обозначенные красными монолитами дольменов. В этих исторических могилах можно было найти мечи, стрелы и топоры из бронзы и железа, медные и серебряные лошадиные удила, стремена, золотые пряжки уздечек и женские серьги, и только изредка черепа и кости их владельцев и владелиц, так как время и природа уже поглотили навсегда эти людские останки.

Среди однообразных, больших и меньших дольменов, порой, возвышается гордая, вызывающая груда, сложенная из камней, с воткнутой на самом верху плитой из песчаника. Это курганы, оставленные кровавым Чингисом — Темуджином. Он возводил их на местах битв с туземцами, над могилами своих потомков, вождей и воинов, с их помощью метил свой кровавый путь Великий Завоеватель. До сегодняшнего дня они являются дорожными указателями от Урала до… Пекина и Ташкента, являются вехами для подсчета степных пространств, не измеренных никем.

— Как далеко до кочевья Асул? — спрашивает путешественник татарина-пастуха.

Татарин задумался и ответил:

— Столько, сколько выпадет раз расстояния от малого Чингис-Кургана до Кара-Чингис-Кургана (чёрный Курган Чингиса).

Так измеряются степные дороги, и такое имеют назначение эти кровавые древние следы Великого Созидателя Монгольского государства.

Впечатлительный путешественник чувствует, что над этими могилами и океанами степной травы, носятся тени давно умерших героев мучеников, и где-то высоко на фоне бесцветного серо-голубого неба ещё не погасли зарева пожаров и не умолкли грозные голоса войны и смерти. Сдается, что каждый камень этих могил имеет свою историю или легенду, и что время ещё не стерло на нем окончательно следы пальцев смоченной кровью ладони, которая решала судьбы людского множества, завершающего через это пространство своё безграничное человеческое скитание. Может быть этой или той каменной плиты касался тот, который несколькими годами позже стал Ужасом Восточной Европы, и под этим столбом из красного песчаника сидел в задумчивости вождь, который на Большом «Курултае» (Верховный Совет, рада, сейм) увлек за собой тысячи кочевников из-под древней китайской стены и вывел прямо-таки на Днепр, кровью и огнем заливая землю и переполняя реки и ручьи слезами пленных и полонянок?!

С волнением или ужасом я отчетливо ощущал исторические события этих мест, события, после которых остались могилы и легенды, которые заговаривают голосами жестоких воинов или рыданиями и тоской жертв! Казалось мне, что трава шепчет неизвестные рассказы о давно минувших временах и о покоящихся под дольменами людях, а камни монолитов пытаются в страшном напряжении, произнести имя героя, который нашел место последнего упокоения на этом пути рас, народов и племен.

Меня охватывала какая-то печаль и растроганность, когда блуждал я среди монолитов, дольменов и городищ, а моя душа восклицала:

— Где же теперь вы все, которые пришли сюда с берегов Евфрата, Тарима, Керулена, Жёлтой Реки? Вы, которые были рождены среди гор Куэнь-Луня, Памира, Тянь-Шаня, Большого Хингана и таежного Танну-Ола? Помните ли цели и историю своей жизни? Упокоение или вечную муку нашли вы в неизвестном крае, куда прибыла ваша душа, когда ваше тело поглотила земля, украшенная в вашу честь красными плитами и столбами дольменов? Почему отделываетесь молчанием на тревожные вопросы души живущих? Дайте знать, что осталось после вас что-то более хорошего и прочного, чем от тела и костей, что исчезли без следа.

Такие мысли бродили у меня, когда я осматривал камни старых могил неизвестных исторических странников. Большинство столбов и плит были гладкими, на других я видел опять же рунические письмена, какие-то кружки, треугольники, квадраты, зигзаги, стрелы и точки, беспорядочно разбросанные. Порой что-то, напоминающее индийское письмо или тибетское, ажурное и замысловатое. В другом месте вязаное письмо, как кружево монгольского алфавита, дальше вновь знаки в форме ассирийской или вавилонской клинописи. Все это неисследованное, таинственное и притягивающее возможностью новых исторических и этнографических открытий.

Отыскав прекрасный, громадный дольмен, я решил сфотографировать его. Это было вблизи Чёрного озера, где мы провели два дня, осматривая достаточно большое производство по выпариванию соли из воды озера. Дольмен был расположен в небольшой котловине, окруженной небольшими холмиками, покрытыми обломками красных девонских песчаников и кусками зеленой медной руды. Это был прекрасный дольмен! Шестнадцать больших восьмифутовых столбов окружали могилу. В центре дольмена ещё сохранились следы кургана. На северных камнях я обнаружил какие-то часто повторяющиеся рунические знаки. Глубокаятишина заполняла эту котловину, и ничто её не возмущало. Я чувствовал себя так, как если бы был в храме или в присутствии открытого гроба с умершим. Тихо, без шороха проползла и исчезла в траве змея, мелькнула быстрая ящерица, без шелеста и отзвука, таинственная и полная жизни, как дневной призрак. Я сделал два снимка этого дольмена с разных сторон. Когда уже складывал свой фотоаппарат в футляр, появился на лошади пастух-татарин.

Спросил, что я здесь делаю, грустно покачал головой, сошел с коня и уселся около меня.

Я начал с ним разговор. Пастух совсем не интересовался дольменами. Но сразу вспомнил, что недалеко от нас проходила «тропа богадыра», или богатыря. Я попросил его, чтобы он показал её мне. В трехстах шагах от дольмена протянулся ров глубиной около пяти футов, выходящий прямо на берег Енисея. Он начинался прямо на вершине прибрежных гор, спускался их склонами до самой воды, которая, кружась в водоворотах, мчалась тут же под скалами, вертикально спускающимися в реку. Показывая на ров, обрывающийся вместе с краем скал, висящих над рекой, татарин рассказал следующее:

— Давно, ещё перед тем, как пришли сюда из Абакана наши татары, в степях кочевали какие-то племена под руководством старого князя Гуна. В одной стычке Гун был убит. Сын похоронил его на вершине гор, окружающих озеро Кара-Куль, а так как там не было твёрдых красных камней на надгробие, он каждое утро выходил на берег Енисея, отламывал эти красные плиты и поздним вечером приносил их на могилу отца, хотя и от озера был почти день дороги, а камни были большие и тяжелые, тяжелее двух быков. Таким «богатырем» был этот сын старого князя! Это именно он, поднимал такую большую тяжесть и, двигаясь быстро как дикий козёл, пробил своими могучими ступнями эту тропинку «богатыря» и здесь, в мягкой степи, и там — в скалах!

Такие повествования о тропках, вытоптанных в скалах татарскими силачами, я слышал многократно в других окрестностях, и всегда в тех преданиях фигурировал сын, издалека приносящий камни на могилу отца. Видимо это является данью, какую приносит народная поэзия сыновней привязанности. Однако эту тему затрагивают исключительно туземцы с Енисея, Тувы, Амыла и Абакана. Дальше на юге и востоке не встречается подобных легенд.

В этот же вечер я начал проявлять фотографические клише со снимками дольмена. Каким же было мое удивление, когда на снимках плит я не нашел ни каких знаков. На следующий день я снова пришел к дольмену для новых снимков, предварительно ночью вставив в кассеты аппарата новые клише Lumiere'a, открыв новую коробку. И снова на клише не показались таинственные знаки! Я начал делать разные предположения, относительно причин этого явления. Клише были новые и качественные, а аппарат работал хорошо, и, значит, нужно было искать причину во внешних воздействиях. При этом могла быть правильной только одна гипотеза, а именно предположение, что в котловине, где находился дольмен, существовало редкое, но возможное явление интерференции лучей. Потухшие световые волны не действовали на фотографическое клише. Такое объяснение сразу понравилось мне, я успокоился и решил не тратить клише на этот дольмен.

Объезжая грустную окрестность Чёрного озера и исследуя разбросанные в разных местах содовые минеральные источники и месторождения медной руды, я встретил однажды группу татарских всадников, а среди них одного муэдзина, или муллу — священника. Мы ехали вместе достаточно долго. Татары интересовались жизнью в других краях, я же со своей стороны делал то же самое, задавал вопрос о их жизни.

«Муэдзин» или «мулла», будучи несколько более образованным, рассказывая мне об исторических эпизодах, в основном из эпохи похода монголов в Европу, упомянул, при этом, о неизвестном мне факте:

— Когда Чингис-хан, через Амыл, Кемчик и Абакан, проник в наши степи, — начал мулла повествование, — тогда кочевали здесь доблестные уйгуры. Это были уже остатки великого народа, который некогда господствовал над всей Азией и основал самую большую на свете империю кочевников. Когда она распалась, остатки разгромленных уйгурских войск, после перехода через Саянские горы и Алтай, скрылись в этих степях, где кочевали, возглавляемые ханами, потомками великих уйгурских вождей. Когда Чингисовы орды вторглись в степи, убивая упорных, вырезая стада и табуны, здесь царствовал последний уйгурский хан Абук.

Хан послал к Чингису двух наездников с просьбой, чтобы Великий Вождь прошел спокойно через степи, не принося вреда населению. Однако Чингис убил одного посыльного, так как это был сын Абука, другого же подкупил богатыми дарами, подговорив его, чтобы тот убедил Абука, что Чингис со своей ордой пройдет правым берегом Енисея. Посыльный всадник, который был поверенным хана Абука, сумел его успокоить и тот не приготовился к обороне. Чингисовы полки напали на него ночью и одержали победу. Абук был взят в плен и убит. Когда же он шел на смерть, воскликнул: «Ненавижу всех и всё! Кто заберёт что-нибудь с места моей смерти, тому будет угрожать моя месть! Душа моя будет кружить здесь, как осенняя мгла».

— Так сказал хан Абук, — продолжал дальше мулла. — А Чингис, захватив его имущество и воинов, пошёл дальше, как всё уничтожающий огонь. Оставшиеся уйгуры окружили место, где погиб их владыка, красными камнями и выбили на них слова его проклятия и ненависти. Здесь были какие-то люди и хотели забрать камни с надписями, но одного убил конь, а другой утонул, переплывая реку в лодке. Наши татары думали, что большие жертвенные сокровища находятся в могиле Абука, и хотели их добыть. Когда же они начали копать землю, появилась мгла, которая скрыла от них всё. Лопаты ударяли постоянно в камни, из которых вылетал огонь и дым. Трое татар ослепло, четвёртый убился, спускаясь скалистой тропинкой к реке… Был также здесь несколько лет назад российский художник и хотел нарисовать могилу Абук-хана, но убежал оттуда от страха. Приходил три раза, напрасно, так как ни разу не мог увидеть камней надгробья по причине тяжелых испарений, поднимавшихся над ним.

— Покажи мне эту могилу! — воскликнул я, так как любил и люблю таинственные местности, в которых всегда остается какая-то частица ещё не исследованной истины.

— Собственно, мы будем проезжать рядом с ней, — ответил мулла, — так как будем пасти лошадей на Чёрном озере. У нас обитает там приятель-россиянин (кунак).

Мы поехали дальше, сокращая себе путь беседой. Наконец один из татар, который ехал впереди, обернулся на седле и воскликнул: — Могила Абук-хана!

Я издал крик удивления. Был это тот самый дольмен, который я не смог сфотографировать!

«Что за черт!?» — подумал я. — Неужели старый Абук закрывал мне невидимой ладонью мой объектив Zeiss'a?

Я тотчас же решил сделать новую попытку. Ночью приготовил три кассеты с клише, осмотрел аппарат, проверил его во всех подробностях и ожидал утро с таким же самым чувством, с каким ожидаю обычно в течение ночи захватывающую интересную охоту.

Назавтра в девять утра я уже был у дольмена. Ярко светило солнце. Красные монолиты представлялись плитами из стали, раскаленной до красна. Я обошел весь дольмен, выбрал три точки съемки и молниеносно сделал два снимка, один же с выдержкой в двадцать секунд. Кроме того, должен был ждать до вечера, чтобы проявить свои снимки, таинственно вырванные «ненавидящим всех и всё» уйгурским ханом.

В полдень пришел профессор и после обеда, захватив меня с собой, велел ехать в большую деревню, расположенную на берегу Енисея, откуда уже пароходом мы должны были переправиться значительно на юг, для изучения пластов соли, в которых вероятно могла быть селитра.

Возок быстро катился по укатанной дороге, а за нами поспевал возок с работниками и с багажом. Перед самой деревней из-за камня какого-то дольмена выскочил пес. Кони перепугались, рванули возок вправо и резко повернули, мы же, не ожидая рывка, выпали из повозки. Я упал на кучу камней и вывихнул левую руку, которая с того времени у меня более слабая и тонкая, чем правая. Кроме того, был сломан фотоаппарат так ужасно, что объектив Zeiss'a и кассеты с клише разлетелись на куски.

Когда я поднялся, весь побитый, чувствуя сильную боль в руке, не мог воздержаться от возгласа.

— Пусть же тебя, Абук, припекает дьявол в аду за твою глупую ненависть!

Профессор, который во время аварии потерял бинокль и разбил часы, был очень удивлен и начал допытываться, что мог значить мой возглас.

Я рассказал ему историю Абука и мою «фотографическую» борьбу с ним.

Он усмехнулся, слушая мой рассказ, а затем сказал:

— Ну, это действительно чрезвычайное стечение обстоятельств! Однако довольно злобная особа, этот господин Абук!

Я же был побитый, пострадавший и злой. Никогда не забуду этого проклятого уйгура!

Знал старый Чингис-хан, за что уничтожить Абука! Упустил он только заставить его подписать обязательство, что не будет бандитом после смерти!..

IX. Жизнь кочевников

В течение целого лета до поздней осени, мы путешествовали между Абаканом и Сибирской железной дорогой. Также побывали на левом берегу Енисея, где кочуют татары. Они относятся к Абаканскому этническому сообществу, состоящему из четырёх больших племён: качинцы, сагайцы, койбалы и кызыльцы. Это этническая группа при более подробном рассмотрении состоит из остатков разных тюркских народностей (мелких племен), вовлеченных в мощное кочевое движение маховиком Чингис-хана в XIII–XIV веках и еще ранее (VIII век) Кюль-Тегином на территориях существующих сейчас стран и регионов России: Монголия, Бурятия, Тува, Хакасия, Алтай, Красноярский край.

Абаканские татары с великим трудом поддаются влиянию цивилизации и остаются на ступени культуры XIII–XIV веков, а был это период, который так незаурядно обозначился в общественном и государственном устройстве Азии.

Право (закон) Чингиса, или так называемое степное право, смешанное с положениями Корана, господствует здесь всевластно.

Авторитет старейшины, который управлял и судил, похоже, является непоколебимым. На устройстве семьи отражаются всяческие свойства племени, ведущего воинственно-кочевой образ жизни, в котором женщина является предметом развлечения, порой, только, временного. Она не имеет никакой ценности, потому что кочующий воин, который завтра может погибнуть в первой стычке, вовсе не намерен любить женщину или привязываться к ней. Сегодня он обладает ею, но завтра бросает без сожаления и воспоминаний или убивает ножом, чтобы она не стала трофеем для противника, когда он должен убегать. Когда жизнь кочевника бывает несколько спокойней, он поглядывает на женщину, как на «patan» или рабочий скот, и принуждает её к тяжелой работе от восхода солнца до полуночи, отказывая ей не только в чистоте духовной любви, но даже в уважении.

Однако женщина, эта вершина мужских мечтаний, была предметом вожделения воинственных кочевников, проводящих долгие месяцы на войне и в походах. Они бились за женщин из других племён, для их добычи предпринимали тяжелые и рискованные походы.

Недостаток любви и уважения для женщины отразился на семейных отношениях. Она всегда служила лишь рабочим или грузовым скотом. Ничто не предохраняло её от этой судьбы, разве что случай!

Звериное влечение к женщине, к её добыче так, как это было в давние времена, установило особенные обычаи при подыскании жены. Татарин высматривает себе жену среди дочерей своего знакомого, ничего не говоря об этом девушке и никогда с ней не разговаривая. Вскоре посылал он отцу подарки, а сват обращался к нему:

— Мой «кунак» (приятель) завтра объедет твою юрту на гнедом коне и бросит на землю связанный ремень.

— Скажи своему «кунаку», — отвечал отец или брат, — что он вор и что его не минует пуля, если на завтра после бросания ремня, будет быстро ехать на восходе солнца вблизи нашего кочевья! После этой таинственной фразы, сват забирает дары для себя и своего приятеля.

Молодой татарин исполняет обещание. Объезжает в молчании шатёр и бросает ремень. Отец и мать перед восходом солнца связывают руки девушке и выводят в степь с закрытым лицом. На восходе солнца прибывает жених, похищает девушку и мчит её на седле в степь.

В момент брачного предложения, жених должен быть очень осторожным и ловким и иметь запасного коня.

Когда он мчится около кочевья, отец или старший брат издают возглас и стреляют в наездника, целясь в голову коня. Если всадник не услышит возгласа или не сумеет сразу осадить коня, пуля может достать его.

Некогда это случалось, но всегда по другой причине. Порой отец, будучи старым и не имея сына, поручает стрелять в жениха, одному из батраков.

Порой случается, что такой батрак влюбляется в дочку своего хозяина, и посредством её надеется стать свободным обитателем степей. Видя, что надежда исчезает, он крепко сжимает ружье в руке, старательно метится в наездника и… не издает предупреждающего сигнала.

В таких случаях неудачливый жених тяжело падает с коня, а надежда в сердце скромного батрака загорается новым огнём. Он бежит к девушке, старательно снимает с её руки ременные узы и, кто знает, может быть шепчет ей на ухо простые и сильные слова первой любви, неукротимые, как степные стихии.

Если жених довезет избранницу до своего кочевья удачно, тогда снимет ее с седла, сидя на коне и держась за ремень, проведёт её вокруг своего шатра, старательно разрежет узы и введёт в новый дом.

Обряд на этом не заканчивался. На следующий день семья юноши посылает в дом родителей девушки «калым», или выкуп, состоящий из скота, денег и разных предметов, относительно которых уже договорились родители молодой пары.

Такие браки, в которых играет роль односторонний выбор, без права протеста со стороны женщины, являются причиной частых драм в женской жизни. Я уже упоминал о самоубийствах несчастных невольниц, и в таком бесправном положении находится большинство татарских жен. Правда изредка бывают другие случаи, именно тогда, когда в женском сердце зацветает пурпурный цветок любви, а вместе с ней рождается ревность, дикая и беспощадная, как сама природа этого океана травы, песков, голых гор и ужасных, холодных зимних ветров.

Женщины скрывают между собой тайное искусство приготовления ядов из ягод цикуты (Belladonna) и из корешка таинственного растения «газам», который они ищут упорно и для приобретения которого могут пойти на преступление, выкрадывая из табунов мужа хороших и дорогих коней.

Обычно оказывают помощь разочарованным женщинам лекари-шаманы. Те знают ядовитые свойства трав и зелий, умеют изготавливать «привороты» и амулеты. Они обладают таинственной силой заклятий и за хорошие деньги изготавливают безотказный яд для соперницы — новой жены, или даже для самого господина и владыки — мужа. Шаманы, нашептывая заклинания, роются у старых дольменов; собирают чёрные человеческие кости, истирая их в порошок; раскапывают свежие могилы и вонзают в гниющие тела покойников ножи, отравляя острия, которые также посыпают порошком из костей умерших или смачивая в жидкости из желез ядовитых змей. Именно такой отравленный нож прервал не одну нить жизни кочевников и дал выход женской ревности и отчаянию, чаще всего безутешному в жестоких условиях дикой степной жизни.

Время от времени кажется, что как бы смерть присутствует на этом громадном историческом кладбище, чтобы увеличить число могил и костей. Часто начинают свирепствовать разные болезни: холера, чума или оспа, и косить население кочевий. Приходят также эпидемии скота: чума, инфекционное воспаление лёгких, слюнявая болезнь Тысячами падают быки, кони и овцы, начинает неистовствовать голод, а за ним идёт смерть и собирает свой мрачный урожай.

Первичные формы жизни, первичные права, первобытная психология и равнодушие Российского Правительства помогали ей, и ничем не стесняемая смерть мчалась и косила человеческое начало, как острая крестьянская коса режет сочную и буйную траву.

Никто не удивляется, никто не протестует и не борется со смертью, потому что возвела она здесь повсюду свои извечные следы. Степняки рождаются среди могил, матери усыпляют детей сказками о смерти, отцы воспитывают своих сыновей рассказами об умерших и убитых богатырях.

Каждая скала, каждое ущелье, каждое озеро или русло высохшей степной реки, имеют свою историю, кровавую, мрачную, заканчивающуюся смертью…

О ней говорят тысячи дольменов, тянущихся непрерывной полосой от устья Маны вплоть до Саян и Большого Алтая.

Здесь, под этими уже исчезающими курганами и монолитами из красного песчаника, погребены целые цивилизации, племена и народы, о которых остались только слабые и неясные воспоминания.

Каменные, отесанные начерно монументы, едва заметные среди травы и скал руины неизвестных городов, о судьбах которых уже никто и никогда не узнает — все это говорит, вопиет, кричит отчаянным голосом о смерти, только о смерти.

Перед мировой войной начала медленно продвигаться вперёд через эти степи европейская культура.

Появились врачи, ветеринарная помощь, промышленные предприятия, современная торговля скотом, породистые кони и бараны, проекты железной дороги, шоссе и курорты.

Но прошла война и увлекла за собой вольных сынов степей, а их смерть среди чужих, не понятных для них условий, видели Карпаты и восточная Пруссия.

Вернулись ли они в свои родные степи, и увидели ли ещё раз старые дольмены предков?

Пожалуй, нет!..

Потом пришел кровавый преступный большевизм…

Я видел его следы в 1920-м году, когда, уходя от большевиков, ещё раз пробежал этот край могил и смерти с севера на юг.

Видел культурные опытные станции, где породистым коням до колен отрубали ноги, а мериносов резали для питания пьяных советских солдат.

Я ехал степями, где в течение веков паслись миллионы голов скота и коней. Теперь там — пустыня! Татары ушли на юг, пересекли монгольскую границу, убегая от преступных советских властей; трава была сожжена с помощью умышленных степных пожаров, или оказалась съеденной саранчой.

Целые тучи саранчи носились над степями, в поисках пропитания. Когда я ехал между Батени и Чёрным озером, колеса моего возка оставляли мокрый след на высохшей, убитой, потрескавшейся от жары земле. Это была раздавленная саранча, миллиарды этих насекомых, покрывающих как инеем всю степь.

Кара Божия?.. Проклятье Абук-хана?.. Месть обиженных и оскорбленных теней, великих вождей, умерших в далекие времена народов?

Я всюду встречал трупы татар, убитых большевиками, кости съеденных татарских баранов и коров.

В нескольких местах дорога была усыпана трупами, как рамкой. Дорога, которой проходили банды советских партизан-украинцев с Танну-Ола и западных отрогов Алтая.

На Черном озере, где я некогда жил с профессором и с беглецами из российских тюрем, увидел сожженные постройки фабрики соли и развалины жилых домов. Осталась только маленькая халупа, где жил сторож с семьей — люди голодные и больные, ожидающие смерти, которая должна там появиться.

Как символ этой безнадёжной мрачной жизни, на вершине горы, на фоне весеннего неба, бросался мне в глаза тёмный силуэт волка.

Он стоял неподвижно, как статуя из бронзы.

Внезапно он поднял голову, вытянул шею и завыл.

Выл протяжно, тоскливо и угрожающе, как бы призывая смерть, погибель, забытье… Где же ты, моя молодость? Где же твои мысли и идеалы? Или же всё-таки что-то я ожидал от жизни и цивилизации, когда бродя среди дольменов, слушал предания о старых, давно минувших временах и думал, как пройдут сюда большие познания и культура, и спасёт эти умирающие племена от погибели. Разве такие картины хотел увидеть я в будущем, когда для лучшей судьбы этой безбрежной и умиляющей своей непосредственностью земли, я работал скромно, как мог и умел, для прогресса и счастья человечества?

Неужели наконец, этого я ожидал от наиболее сильного проявления прогресса — революции, когда во имя этого прогресса, этого протеста против преступного правительства царя, угнетающего другие народы, кинулся я в 1905 году в вихрь первой революции и когда после этого порыва страдал два года в камере царской тюрьмы?

О, нет! Не этого жаждала моя душа!

Говорят, что революция — это прогресс.

Но неужели всегда так бывает?

Край смерти и могил в Чулымо-Минусинских степях шепотом своих трав и камней на могилах говорил мне то же самое, что сказал мне Гак, когда мы прощались уже в конце сентября с нашими коллегами по работе недалеко от Минусинска.

— Плохо нам теперь будет без вас, но вам ещё хуже! Мы в голоде и холоде будем ожидать смерти, но зато вокруг нас будут шуметь свободные леса и травы, говорить с нами будут горы и реки! Вы там, в городах будете воевать с хитрой и злобной жизнью, которая с каждым годом становится все хитрее и злее, все более угрожающей людям. Умрете, а умирая, будете слышать крики и стоны тех, кого убивает жизнь!..

Они пожали нам руки, глубоко заглянули в глаза и ушли.

Шли гуськом, как волки, скрываясь в кустах, так как опасались и ненавидели посещаемых, больших дорог, больших городов и незнакомых людей.

На опушке густого леса они остановились и изучали окрестности, молчаливые и бдительные.

Они были тогда похожи на того волка с Чёрного озера, что выл с ненавистью и проклятьем, потому что прогресс человечества обрек его на голод и смерть.

Он проклинал «хитрую, грозящую опасностью, жизнь», о которой говорил несчастный преступник Гак, аморальный и благодарный за каждое сердечное слово, за каждый порыв понимания его больной души.

Часть вторая

I. В царстве тигра

Между рекой Амур, Тихим океаном, маньчжурской границей и Кореей расположен Уссурийский край, с юга на север пересеченный рекой Уссури с притоками Сунгача и Даубихэ, разделенный на две части, континентальную и морскую, хребтом Сихотэ-Алинь.

Удивительный это край, какое-то смешение Севера и Юга!

Ель, сосна, кедр и полярная береза рядом с грецким орехом, липой, пробковым дубом, пальмовой диморфантой и виноградной лозой. Олень, кит, бурый северный медведь, соболь встречаются в этих самых дебрях с тигром, с боа и красным волком. На водах озер и топких болотах равнины озера Ханка плавают и кормятся вместе северные гуси, лебеди и утки с австралийским черным лебедем, с индийским фламинго, южно-китайскими журавлями и уткой мандаринкой.

Или это загадка, или шутка природы?

А легенда, это самое яркое проявление туземной мысли и воображения, гласит: Когда Бог закончил сотворение Земли и всюду поселил соответствующие деревья, кусты и траву, зверей, птиц и земноводных животных, только один кусок земли остался нагой и безжизненный. Это был край, пересеченный рекой Уссури. Дух реки воскликнул громким голосом:

— Творец! Всем краям даешь прекрасные дары, только эту землю пропустила благосклонность Твоя! Смилуйся над ней и одари в соответствии с мудростью и милосердием Твоим!

Бог-Творец услышал голос духа реки и, взяв отовсюду понемногу всего: растений, зверей, и птиц и камней, бросил это на Уссури. Край сразу расцвел, наполнился жизнью, а разные племена начали устремляться сюда ради счастья и благосостояния…

Так говорит легенда, а натуралист Маак, который побывал в этом крае, сообщает в своих воспоминаниях, что ни в чем нельзя упрекнуть эту легенду с точки зрения естествознания.

Российские исследователи издавна называют Уссурийский край «Жемчужиной Востока» и недалеки от истины!

Я прибыл во Владивосток по поручению Российского Правительства для изучения рынка Дальнего Востока, а значит имел возможность хорошо ознакомиться с Краем и его экономическим значением. После краткого пребывания в этом месте, я был избран на должность ученого секретаря Восточного отдела Географического Общества, что открыло мне доступ во все библиотеки, музеи и архивы, которые очень помогли мне в моих персональных научных работах.

Я проводил химико-биологические исследования каменных углей. Так как угольные пласты в Уссурийском крае и на всем Российском побережье Тихого океана разбросаны на всем протяжении этого крупного Российского владения, стало быть исследовал Уссурийский край и остров Сахалин.

Это путешествие предоставило мне очень много впечатлений и наблюдений, из которых соответственно состоит эта часть моей книги.

За мои исследования каменных углей, изданные в виде монографии Российским Геологическим Комитетом, Российское Географическое Общество присудило мне большую награду имени академика Буссе.

Я прибыл во Владивосток в феврале. Солнце уже светило, хорошо пригревая. Деревья начали распускаться, в садах и на склонах гор зеленела трава, цвели фиалки и ландыши.

Город расположен на берегу глубокого морского залива, называемого «Золотой Рог», и переходит потом на полуостров Егершельд. На Русском Острове, расположенном напротив города, были видны оборонные форты, из которых высовывали любопытные грозные шеи крепостные орудия.

Сам город, состоящий в основном из кирпичных светлых зданий и небольшого количества старых деревянных домов, террасами поднимался в гору, где на самой высокой вершине, называемой «Орлиное Гнездо» была расположена метеостанция.

Первая терраса была застроена домами чиновников, зданиями железной дороги, складами, банками и казармами.

Эта столица Дальнего Востока вершит выступ Полуострова Муравьева-Амурского, расположенного в заливе Петра Великого, между заливами: Уссурийским и Амурским, представляющими часть Японского моря.

За официальным и европейским районами, выше, в горах, находится японский район, живущий собственной своеобразной жизнью, которая переносила европейца в страну Восходящего Солнца. Дальше, за этим районом, уже за горами, тянется свалка людская: норы, наполовину врытые в землю, сломанные заборы, разрушенные здания и целые потоки зловонной грязи, стекающие по улицам и переулкам. Здесь подобно массам крыс на свалке, кишело от людей, одетых в белые или розовые, хлопчатобумажные, широкие штаны и в короткие куртки, с причудливыми прическами или в прозрачных цилиндрах из конского волоса, в которых, как птичка в клетке сидела завязанная узлом коса. Смуглые, грязные, коричневые с красивыми чертами лица; гортанная, какая-то угрюмая, лающая речь! Это были корейцы — дети Страны Печального Заката. Здесь, в этом районе, в этих кротовых норах, в загородных клоаках, в лабиринте улочек, грязных и замусоренных, на грудах отбросов, свозимых и выбрасываемых со всего города, проходила совершенно особая, остающаяся вне закона жизнь этих пришельцев. Преступления среди этого множества не были предметом расследования российского суда, и трупы убитых гнили рядом с трупами дохлых собак и кошек на грудах мусора и омерзительных отбросов. Только, порой, когда в этом районе вспыхивала холера, оспа или чума, полицейские власти выбрасывали всех корейцев за пределы крепости и, под угрозой сурового наказания, давали им распоряжение идти в голоде и холоде в сторону корейской границы, к берегам реки Хубту. «Город» предавали огню, этой самой сильной дезинфекции. А спустя год на пепелищах старых свалок, отходов и руин нор возникал новый город, новые жители которого, корейцы, вели такую же самую, как их предшественники, жизнь, занимаясь воровством, ворожбой, лечением разных болезней, ловлей рыбы и крабов, содержанием курильни опиума и гашиша, а так же притонов для преступников всяческого рода. Полиция не рисковала углубляться в лабиринт кривых улочек этого предместья, где за каждым углом могла подстерегать их опасность, и, где любая погоня за злоумышленниками была бесполезна, так как все дома были связаны между собой искусно скрытыми переходами, в которых при появлении непрошеных гостей рушилась земля, происходили взрывы или выливалась горящая нефть или сера.

Таким было это корейское предместье.

Целая банда разбойников, которая постоянно при белом свете совершала в Владивостокском порту нападения на магазины и банки, или похищения богатых людей ради выкупа, имела тут свои логова, недоступные для полиции и суда. А скольким бандитам, после смелой вылазки, удавалось просочиться в корейский район, где они были в безопасности и могли только смеяться над полицией и следственными властями.

Когда началась война России с Японией, я был во Владивостоке и знаю, что подземные мины для взрыва двух главных фортов крепости управлялись из корейского района, а все шпионы, на след которых напали военные власти, пропали в «муравейнике» одетых в белое, таинственных и молчаливых сынов Страны Печального Заката.

Как из джунглей, как из тайги выходят ночью на охоту хищные звери: тигр, пантера и медведь, так отсюда выходили люди, преследуемые законом, а поступки их были не менее кровавыми и дикими. В этих подземных норах золотые и серебряные предметы переплавлялись в небольшие куски драгоценных металлов, и продавалась через корейских ювелиров российским; дорогие камни, ценные бумаги и предметы, не пригодные для переработки, паковались в коробки с сушеной рыбой или с вязанками употребляемых в пищу водорослей и, грузились на двухмачтовые корейские джонки, которые как бесшумные тени двигались Амурским заливом до Японского моря и до берегов Кореи или дальше до Китая.

Эту злодейскую процедуру вела особая каста пиратов, а так как их услугами до недавнего времени пользовались еще россияне и чужеземцы, люди эти дошли до большой сноровки, полагаясь на мореходов и боевиков большой отваги.

Эхо этого корейского предместья донеслось и до меня в первый же вечер моего приезда во Владивосток.

Прекрасная полная луна плыла по темно-сапфировому небу. Мерцали и горели звезды, которые, казалось, висели низко над горами и морем. Мои знакомые посоветовали мне пойти в горы, расположенные над городом, чтобы полюбоваться прелестной ночной панорамой моря.

Я положил в карман верный в моих путешествиях маузер (автоматический револьвер фирмы Маузер из Германии) и поднялся вьющимися по склону горы улицами на самую высокую террасу. Наконец начали попадаться отдельные домики, а позже халупы, сколоченные кое-как из планок от ящиков. Скоро и эти постройки исчезли. Я карабкался по склонам горы, поросшими травой, на вершине которой рос молодой лес с деревьями, покривившимися и изуродованными туманами и ветрами.

Отсюда открывался прекрасный вид.

Внизу, переливаясь и мерцая огоньками в домах и электрическими фонарями освещенных улиц, лежал город с несмолкаемой какофонией звуков и беспокойным шумом порта.

Дальше угадывалась черная глубина залива, оживляемая разноцветными огнями кораблей, и длинными ровными рядами прекрасно освещенных оконцев на боках пассажирских пароходов и грозных белых крейсеров. Черные контуры Русского Острова, с редкими, едва видимыми фонарями, понижались на входе в пролив и, исчезали в море, а немного далее возбуждал непонятную тревогу, то загораясь, то угасая, ослепляющий сноп лучей морского прожектора на Скале Скриплева. За черной массой этого острова уже безраздельно и всевластно господствовало море. Было оно похоже на расплавленное серебро с бегающими по его подвижной поверхности темно-синими волнами, широкими и кроткими, которые добегали до берегов залива Патрокла или Улисса и, ласкались с кустами лещины и свисающими над водой плетями дикого винограда.

Где-то очень далеко двигался силуэт парусника, может корейского или китайского пирата, а прямо на востоке плыл вдали от берегов большой корабль. Длинный ряд освещенных иллюминаторов передвигался, словно какой-то многоглазый змей.

Я подумал, что там пульсирует особая жизнь какой-то горстки человечества, которая перебирается с одного континента на другой, там присутствует музыка, танцы, любовь, печаль и тоска. Там, может, умирает кто-то или появляется на свет новое существо, и все это не имеет ничего общего ни с городом, лежащим у моих ног, ни со мной, который думает об этом судне, уплывающем в неизвестную даль. «Корабли, плывущие в ночи» — мне вспомнилась повесть, прочитанная в поезде, и мысль гналась за судьбой корабля и его временных обитателей.

Но рассеял эти мысли какой-то хриплый басистый голос, обнаруживающий большую симпатию к алкоголю.

— Прошу облагодетельствовать уволенного в отставку чиновника!

Передо мной вынырнула из кустов громадная фигура обладателя пропитого голоса с суковатой палкой в руке и в вытертой чиновничьей фуражке.

Знаю я таких, находящих радость в водке, неспособных к работе и общественной жизни, типов. Их называют «босяками».

Я вынул из кармана куртки несколько серебряных монет и дал ему.

Иронично усмехнувшись и небрежно подбросив на ладони монеты, которые блестели в свете луны, он проворчал:

— Мне… здесь… несколько монеток, когда я могу забрать все?

Буркнув это, он начал небрежно размахивать своей тяжелой суковатой «палочкой».

Я, ничего не говоря, вынул из кармана маузер и направил на него.

— Ах, пардон! — произнес подонок, дотрагиваясь по-военному до козырька фуражки. — С этого и нужно было начинать разговор. Доброй ночи почтенному господину.

Он ушел, еле держась на ногах и размахивая своим первобытным оружием, но время от времени оглядываясь назад, по-видимому, в опасении, что маузер своим единственным оком может всматриваться в его спину.

Это было забавное приключение, но как бы то ни было испортившее мне настроение, а мысли о «Кораблях, плывущих в ночи» улетели вместе с удаляющимися шагами «босяка». Только остался отчетливый запах алкоголя и отзвук неуверенных шагов «уволенного на пенсию чиновника» с сучковатой дубиной и странно элегантным в устах этого громилы «Pardon».

Он был одним их тех, что живут — как «птицы небесные» — в кротовых норах корейского района, выходят только ночами за пищей и трофеями, одни с сучковатыми дубинами, другие с ножами за голенищами дырявых сапог или с револьвером за пазухой. Оврагами спускаются они на улицы центральных городских террас, и здесь нападают на запоздавших прохожих, возвращающихся с ночной пирушки или из клубов после игры в карты.

Владивосток был удивительным в эти времена! Чиновники, офицеры, российские купцы и иностранцы: японцы, корейцы и китайцы — Вавилонская башня, смесь рас, племен и языков. Около полумиллиона китайских кули прибывало сюда весной, среди которых было много «хунхузов», или бандитов, сразу начинающих свою кровавую работу, добавляя беспорядка и смятения в жизнь громадного порта. Когда я был здесь в 1921 году, в окрестностях Владивостока разбойничали тысячи хунхузов, которые грабили кассы в магазинах, обирали до нитки прохожих, схватывали и уводили в горы богатых людей, за которых бандиты рассчитывали получить хорошие деньги.

Население Владивостока, представляющее этнографическую смесь, являлось носителем различных моральных понятий и убеждений, а часто спокойно обходясь без них. Российские чиновники здесь спивались и обогащались взятками или попадали в тюрьму; офицеры, ведущие жизнь пьяниц и картежников, заканчивали полным одичанием и моральным упадком; купцы вели спекулятивную торговлю, грабя и спаивая туземцев; фабриканты делали деньги на эксплуатации дешевого и лишенного прав работника. Кроме перечисленных прослоек здесь процветали разные отбросы общества: бандиты, шулеры, торговцы людьми, поддельщики документов, фальшивомонетчики, шантажисты, фальшивые свидетели, безнравственные врачи без патентов, отравители, воры, шпионы, конокрады, взломщики огнестойких касс, личности без профессии или, собственно говоря, всех профессий от бандитизма до изготовления фальшивых денег, подонки всех стран и народов, среди которых можно было завербовать партизан для любого приключения: от путешествия за золотом на побережье Охотского моря до охотничьих экспедиций на Командорские Острова для добычи тюленей, так нерадиво охраняемых российскими властями, для торговли с туземцами Камчатки и Анадыря, где за шкуру соболя или бобра дают добрый стакан водки и полфунта подмоченного пороха, для поджога и ограбления города, как это произошло во время революции 1905 года — таким было население этого города.

Вне всякого сомнения, с моральной точки зрения, было оно почвой, на которой развивалась изначальная история Владивостока. В течение длительного времени здесь была лишь маленькая российская крепость, под окопами которой таилось небольшое поселение, где находились шинки, подозрительные рестораны, игорные дома и все, что является бедствием выдвинутых далеко на границы России культурных центров. На рубежах поселения гнездились в земляных норах и шалашах из ящиков всяческие преступники, беглецы из тюрем, храбрые, беспокойные, авантюрные элементы, потому что здесь на границах, где власть была заинтересована в небольшом числе жителей, не очень заглядывая в прошлое тех, кто с каждым годом увеличивали население нового города, будущей «Жемчужины Дальнего Востока».

Спустя некоторое время в публике города появились новые особы: два немецких матроса-беглеца с какого-то корабля, голландец, которого преследовал закон, а также швед и финн, заброшенные сюда на берег Тихого Океана игрой судьбы. К ним вскоре присоединился какой-то россиянин, сдается из числа беглецов с каторги.

Заложили они вместе небольшой магазин, где продавали водку, табак, вино, спички, сардины, свечи, деготь и веревки. Магазинчик был очень невзрачный, но хозяева богатели с молниеносной быстротой и вскоре начали скупать участки земли, строить дома на улицах, самых лучших в то время.

Причины такого успеха скрывались за пределами магазинчика и даже самого города. Эта компания предприимчивых авантюристов имела совершенно другой интерес в открытом море, потому что владела несколькими небольшими, но проворными и хорошо вооруженными парусниками, которые нападали в Японском море на мелкие японские, китайские и американские суда, занимающиеся контрабандой, а также корейские джонки, возившие дорогие меха, дорогой лекарственный женьшень, весенние рога оленя, золото и другие товары, купленные или награбленные в границах Российского Дальнего Востока. Все это потом складывалось в безопасном месте, а позже продавалось.

Предпринимательство группы международных авантюристов продолжалось очень долго. Хозяева его стали богачами, почетными гражданами города, сохраняли высокие должности, пользовались доверием населения и, наконец, приостановили деятельность на море, посвящая свои способности полностью легальному предпринимательству. Однако однажды какой-то молодой и смелый прокурор начал судебное расследование прошлой деятельности этих магнатов Дальнего Востока. Однако он заплатил жизнью за свою смелость. Приглашенный на оленью охоту, «случайно» получил пулю между глаз. С его смертью прекратились всяческие попытки пролить свет на мрачную жизнь этих «почетных граждан». Когда я приехал во Владивосток, некоторые из них еще были живы.

Все кланялись им почти до земли, тайком обсуждая ужасные, кровавые подробности их жизни и деятельности на берегах Тихого океана.

Смирившись с невозможностью начала непосредственных работ, по причине перестройки помещения для моей лаборатории, я знакомился с окрестностями города и ближайшими местностями на Полуострове Муравьева-Амурского и в обоих заливах.

В одно воскресенье, взяв ружье, пошел я в горы, поросшие мелким и редким лесом. Это была безлюдная местность. Удивило меня это чрезвычайно, потому что в каких-то двух километрах, у подножия этих гор, кипела жизнь большого портового города, в заливе «Золотой Рог» кружили торговые и военные корабли под флагами разных государств, почти триста тысяч жителей вело активную жизнь, а здесь в горах царила пустота и тишина. Огромные ястребы, быстрые соколы и черные орлы с белыми хвостами тяжело поднимались с земли с отдельно стоящих скал и улетали; в густых зарослях дубов бегали мелкие зайцы — помесь белого зайца и кролика; белки носились среди ветвей невысоких деревьев; среди камней ползали ужи и ящерицы, а громадные пауки крестовики тянули свои крепкие и коварные сети между деревьями.

Несколько раз на полянах срывались перепелки и забивались в чащу. Я уже потерял надежду на охоту, когда внезапно с каким-то исключительным писком из-под камней высунулся темно-коричневый зверек с длинной шерстью. Бежал он быстро, но направлялся в сторону голой вершины. Я выстрелил. Зверек упал и начал крутиться на одном месте, но немного погодя поднялся и с громадной быстротой побежал дальше. Остановил его второй заряд крупной дроби. Я пошел и разглядел темно-коричневого зверька с белой шерстью на груди и брюхе, с длинным светлым волосом, изредка растущим среди темного меха. Он был очень похож на небольшую собаку, только более пушистую и совершенно дикую. Когда я его внимательно рассмотрел, убедился, что это енот (Procyon lotor), исчезнувший в настоящее время на территориях Дальнего Востока и остающийся еще в Корее и восточной части провинции Хэйлункянг, или в Маньчжурии.

В течение всего моего пребывания и путешествия по Уссурийскому краю, я еще только раз встретил енота. Было это на реке Майхэ, недалеко от угольной шахты.

Охотничий клуб, спустя некоторое время, пригласил меня на охоту на оленей аксины (Cervus axis), значительное количество которых сохранилось на острове Аскольд, расположенном в заливе Петра Великого. Нас довезли небольшим пароходиком до отвесно выступающих из моря берегов этого скалистого острова. Поднимались мы узкими тропинками, вьющимися среди скал, пока наконец не ступили на удивительную поверхность, покрытую прекрасным лесом из дубов, грабов и лещины. Нас расставили в одну линию, предупредив, что можно стрелять только «ekspresowymi» пулями и только по самцам.

Мы стояли, сохраняя глубокое молчание. Двое загонщиков со сворой гончих собак обходили лес одновременно с двух противоположных берегов. После долгого ожидания, легкий ветер принес нам отголосок охотничьего рожка, а минутой позже очень далекий лай пущенных по следу собак. Дай начал быстро приближаться к линии стрелков. Уже можно было различить разные тона голосов бегущей своры: басистые, протяжные или отрывистые, тонкие и звучные, как звонки, порой, просто нетерпеливое истерическое скуление или редкий вой.

Передо мной поднималась небольшая округлая горка, полностью лишенная растительности, на которой я заметил несколько темных силуэтов оленей. Они остановились и прислушивались, по всей видимости, оставив далеко позади собак, бегущих по их следу. Явзял бинокль и пригляделся к оленям. Они стояли, стригая длинными ушами, осторожно поворачивая головы и принюхиваясь. Предполагал, что они выйдут на меня, но были это, к сожалению, самки и, значит, я не мог в них стрелять. Во мне бурлила кровь при мысли, что рядом со мной мелькнет без выстрела целое стадо, мне же останется только смотреть и чертыхаться.

Наконец стадо двинулось дальше, так как приближались собаки. Они шли на мой номер, но в момент, когда уже приближались к зарослям передо мной, слева раздался выстрел какого-то из более удачливых охотников. Целое скопление зверей тотчас же рассеялось и сразу же исчезло с моих глаз. Я был даже рад, что так случилось, и не было повода для искушения. Стоял я уже значительно спокойнее, пока внезапно не услышал перед собой треск сухих ветвей. Думая, что это одна из самок вышла на меня, я взглянул в ту сторону и, ноги мои задрожали от волнения! В каких-то шестидесяти шагах от меня стоял громадный темно-серый самец с прекрасными рогами и, отклонив голову назад, прислушивался. Вдали уже заливались гончие. Я приготовился к выстрелу, но было достаточно самого легкого движения, чтобы олень заметил меня в кустах. Одним прыжком он поднялся в воздух и бросился назад, зацепившись, однако, рогами за сухую ветвь дуба, сломал ее и понес за собой. Он отбежал едва на пять шагов, когда прогремел мой выстрел. Зверь упал, как сраженный молнией. Пуля перебила и раздробила в нескольких местах его позвоночник.

Я уже видел в кустах подбегающих собак, когда внезапно на номере моего соседа прозвучал выстрел, а сразу же после него большой олень, перескакивая кусты и завалы камней, помчался через заросли. Я два раза выстрелил по нему, после чего он упал, а собаки тут же набросились на него. Олень еще был жив и, стрелок, идущий за собаками, добил его ударом ножа.

Я даже не слышал во время охоты, чтобы на линии стрелков была достаточно оживленная стрельба. После охоты, когда уже все собаки были собраны, оказалось, что наши трофеи составили шесть оленей, а во второго из убитых мной стреляли с пяти номеров, так как мчался он вдоль линии стрелков, пока не оказался у фатального для него куста перед моей позицией. Кроме моих двух пуль, не было в нем никакой другой.

Вся охота состояла из одного раунда и заняла у нас не более двух часов. До вечера оставалось еще много времени, поэтому решил я осмотреть золотой рудник, находящийся на острове.

В скалах из песчаников и зеленых геологических пластов, пересекая их до поверхности земли, коренится толстая (два фута) жила серых и белых кварцев, содержащая очень мелкие зерна золота, малозаметные при разглядывании невооруженным глазом. Какие-то предприниматели построили фабрику, в которой с помощью разных способов эту руду преобразовывают в мелкую как мука пыль; и только из нее извлекают золото, растворяя ее в ртути или в слабых растворах цианистого поташа.

В руднике работало несколько россиян и тридцать китайцев. Россияне были хорошо вооружены, опасаясь китайских рабочих, а более всего частых нападений китайских пиратов, которые не оставляли намерения захватить рудник.

На острове Аскольд, кроме обитателей золотого рудника, в отдельном домике пребывали вместе с семьями двое сторожей, охраняющих оленей под патронатом Владивостокского Охотничьего Общества. Однако же самыми лучшими защитниками оленей были жители маленькой корейской деревни, расположенной на узком морском побережье, тут же под скалистым берегом острова. Корейцы следили, не приближается ли к острову какой-то подозрительный парусник или группа джонок и, в случае грозящей опасности, сообщали по телефону сторожам, которые имели для обороны острова достаточно винтовок и даже один пулемет Maxim.

Китайские и корейские пираты с вожделением смотрели на остров, так как на нем находились около двух тысяч оленей. Вылазки на остров Аскольд с берегов Кореи и Китая совершались по нескольку раз в год, преимущественно весной, и только по той причине, что весенние рога оленей, или так называемые «панты», переполненные кровью и разными соками, азиатские лекари относят к наиболее сильнодействующим и к самым чудесным лекарствам при всяческих нервных расстройствах и при нарушении обмена веществ в организме. Стоимость хорошо приготовленных, то есть вываренных и высушенных рогов, сопоставимо с ценой золота.

Ввиду этого восточные пираты напрягали свои силы и находчивость, чтобы проникнуть на Аскольд и разбойничать на нем, но помехой им стали корейцы, которые за право проживать там, рыболовство и разведение овощных огородов, добросовестно стерегли остров. За свою верность страдали они не раз, так как пираты ночами добирались до острова, только за тем, чтобы совершить нападение на это поселение, подпалить его и вырезать жителей. По этой причине темные скалы Аскольда и всегда бурное море были свидетелями кровавых схваток и мрачных драм.

Охотничье Общество во Владивостоке, владея островом Аскольд, на котором оно разводило оленей аксисы и эксплуатировало «панты», было одним из самых богатых Охотничьих Обществ России. Нужно ему также отдать справедливость, что вело оно хозяйство умело и рационально. Во время же российско-японской войны экипаж японской эскадры адмирала Урии вырезал на мясо всех оленей на острове Аскольд.

II. Черные алмазы

— Наш полуостров, — говорил мне один из старых жителей Владивостока, — можно назвать «Черным алмазом», так как состоит он из пластов каменного угля!

Мои исследования в этом направлении полностью подтвердили это мнение гражданина Владивостока. Начиная с северной части полуострова и заканчивая острым мысом на юге, в черте самого города тянутся толстые пласты каменного угля, преимущественно бурого. Целый ряд открытых разработок и шахт осмотрел я вдоль линии Уссурийской Железной Дороги. С технической точки зрения они хорошо организованы и обеспечивают топливом железную дорогу, промышленные предприятия и мелкие паровые судна (пароходы). Очень характерным обстоятельством для почти всех углей этого округа является примесь янтаря. Этой смолой давно погибших деревьев, в такой степени пропитаны эти угли, что было бы практичней и выгодней добывать янтарь и перерабатывать его в лак.

Весь полуостров Муравьева-Амурского покрыт густыми лесами со смешанной флорой, северной и южной, хвойной и лиственной. Большое количество дождей, удобная орография^[4] полуострова делают его прекрасной территорией для разведения лесов. По-видимому такие условия существовали в предыдущих геологических эпохах, что стало причиной образования многочисленных пластов каменного угля в глубоких горных ущельях, где накопились громадные массы деревьев, которые упали со склонов гор. Подобные условия существуют во всех долинах южной и центральной части хребта Сихотэ-Алинь, где в самом деле я встречал очень часто большие или маленькие пласты бурого угля недавнего происхождения.

В лесах полуострова я видел почти джунгли; дебри, трудные для прохождения, обвитые, как лианами, диким виноградом и разными вьющимися растениями, как например хмелем и европейским плющом.

В этих лесах существует смесь северных хвойных деревьев, как кедр, сосна и лиственница, и лиственных: береза, осина, а также южных видов: пробковый дуб, грецкий орех, липа, черная береза и даже родственник южной пальмы, диморфант. Громадное количество цветущих кустарников, как боярышник, малина, крыжовник, сирень, создают почти непроходимые уссурийские дебри; путешественник должен продираться через них с помощью топора. В таких джунглях развивается неслыханно буйная жизнь разных зверей. Только этим можно объяснить тот факт, что в каких-то пятнадцати километрах от Владивостока, города с оживленным железнодорожным движением, с густой населенностью и портом, где днем и ночью раздаются пронзительные стоны корабельных сирен и могучие гудки пароходов, можно встретить владыку этих дебрей — тигра или медведя, а охота на фазанов или тетеревов возможна тут же, почти за городом.

Проживая в тридцати километрах от города, на угольном разрезе Российско-Английского Общества, вышел я ранним утром из дому и в саду обратил внимание на дворового пса, облаивающего кого-то на верхушке дерева. Внимательно приглядываясь, я заметил небольшого зверька с прекрасным, почти черным мехом; он сидел на ветке и горящими глазами поглядывал на облаивающего его пса. Я вытащил из кармана револьвер и несколько раз выстрелил по нему. Когда зверек упал на землю, я убедился, что это соболь (Mustela zibellina). Как известно, это самый дикий и живущий уединенно лесной хищник, ужас всяческих птиц и белок, однако убил я его в двадцати шагах от жилого дома! Несомненно, что он попал сюда из дебрей, из уссурийской тайги, приманенный запахами домашней птицы.

Во время вылазок в леса, растущие на скалах этого отрога Сихотэ-Алиня, встречал я тут же, поблизости от Владивостока, целые стаи фазанов, тетеревов и глухарей. В густых зарослях кустарника со злобным хрюканьем передвигался кабан, а по земле, заросшей высокой травой и кустами кашкары, мчались вспугнутые серны-мученицы, которых постоянно преследовала уссурийская пантера, или «барс», рысь, лесной кот, тигр и, наконец, самый страшный и самый кровожадный из всех врагов — человек.

Однако нигде я не встречал людей. Только их след вился тут и там через дебри в виде редких, едва заметных в чаще, тропинок. Но видимо редко ходили ими, так как были они почти заросшими не только травой, но даже маленькими кустами. Здесь рубят лес только вблизи железнодорожного полотна или на опушке леса, следовательно, в глубине дремучего леса никто не занимается заготовкой леса и, лишь изредка, какой-то охотник или бродяга-натуралист углубляется в сердце этих джунглей, отдавая себя живым на съедение: днем — громадным едким оводам, а ночью же — комарам и мошке.

Во время одной из своих вылазок я шел вместе с помощником из лаборатории — солдатом. Мы пробирались сквозь густые лесные заросли, запутываясь в крепкой паутине, как бы сплетенной из шелковых нитей, с отвращением сбрасывая цепляющихся за лицо пауков и, время от времени стреляя в резко взлетающих фазанов, которые кормились желудями под буками и дубами. Когда же мы вышли на невысокие холмы, за которыми простирался песчаный морской берег, заметили джонку, привязанную к лежащим там деревьям, сваленным бурей. Людей не было видно, но, когда мы начали спускаться с холмов, из кустов появилось трое корейцев в белой одежде, которые тащили большой тяжелый ящик. Мы крикнули им. Тогда они бросили свой груз и помчались в сторону лодки. Они прыгнули на палубу лодки и в тот момент, когда двое из них с чрезвычайной ловкостью поднимали складные почти черные паруса, третий начал очень часто стрелять в нашу сторону из винтовки. Пули свистели рядом с нами, ударяли в деревья и взбивали в холме небольшие облачка песка. Мой солдат спрятался за камнем и в свою очередь сделал по лодке два выстрела. Я тоже спрятался за камень. В это время на джонке, помогая парусам, начали грести изо всех сил веслами. Лодка быстро отдалялась от берега, где мы всполошили этих, одетых в белое «джентльменов», а когда свернули они за небольшой выступ скалы, их подхватил ветер, надул паруса и быстро понес джонку в открытое море.

Мы осмотрели ящик. Были там военные винтовки, украденные или купленные у вороватых российских чиновников в крепости. С громадным трудом затащили мы тяжелый ящик в кусты и, после возвращения во Владивосток, уведомили военные власти об этом происшествии.

Зима этого года прошла у меня в работе в лаборатории и в обработке собранных научных материалов.

III. Охотничий рай

Весной я уже начал делать интересные охотничьи экскурсии по краю.

С группой охотников я побывал во время пасхальных праздников на двух интересных островах, расположенных вблизи от берегов Полуострова Муравьева-Амурского, в заливе Петра Великого, а именно на острове Рикорд и острове Путятин.

Первый из них являлся владением Охотничьего Общества, которое разводило там серн. Остров зарос травой, чрезвычайно буйной, питательной и охотно употребляемой сернами.

Это был скальный массив, разделенный ущельем, которое превратило скалу в подобие седла. Его покрывал красивый лес из высоких берез, лип и грабов, но без подлеска. На этом острове нашли себе неплохое пристанище сотни серн и, что самое удивительное, они не хотели покидать этот остров, хотя замерзающее в декабре море, давало им возможность перейти по льду на континент. Наоборот, с полуострова на Рикорд, мигрируют зимой небольшие стада серн и оленей. По-видимому, причина заключается в прекрасной кормовой базе острова.

Раз в году, осенью, на Рикорде происходит облавная охота с собаками на серну. Но Охотничье Общество оговаривает, как исключение, запрет на отстрел оленей аксисы, которых Охотничье Общество пока что разводит на Рикорде, как на Аскольде.

Охотники встают в одну линию, вдоль яра, разделяющего остров на две равные части. Сегодня намечены две облавы с гончими. Стрелять можно только крупной дробью или картечью, стрельба пулями запрещена.

Я как раз попал на такую облаву, осенью.

Стоял я между двумя камнями, спереди заслоненными кустами боярышника. До меня отчетливо долетал лай собак, а из этого я мог предположить в какую сторону бегут серны. Вскоре несколько серн промелькнуло недалеко от моего укрытия, но я воздержался от выстрела по самкам. В это время вдоль линии стрелков, слева и справа от меня, гремели выстрелы. Но рогача так и не было. Уже видел я гончих, идущих по следу с веселым лаем.

Рядом со мной, на соседнем номере, раздался одиночный выстрел, и дробь, ударяясь в листву деревьев, пролетела надо мной. «Что за черт, — подумал я, — во что-то там стреляют в воздух?» Внезапно прямо на меня выскочил, делая бешеные прыжки, большой рогач. Он подбежал к моим камням, спружинил и, скакнув, как громадная птица, пролетел над моей головой. Не приходилось мне стрелять в летающих козлов, поэтому переждал я это мгновение, и только тогда, когда он был уже в каких-то двадцати шагах от меня, выстрелил. Он покатился по склону горы, задержали его только небольшие липовые деревца.

После облавы мой сосед на линии стрелков объяснил мне, что он стрелял в рогача, в воздух, когда тот перескакивал куст, но смазал. Этот второй акробатический прыжок стал для козла последним, когда он после перескакивания камней, вынужден был бежать по открытому пространству, где его догнала моя добрая английская картечь.

Вторая облава не принесла мне добычи. Вышел на меня только олень и долго стоял, прислушиваясь к отголоску собачьей погони, удаляющейся к западу. Я весь дрожал от искушения послать пулю из третьего ствола моего «зауэра», но помня запрет на отстрел оленей, только старательно прицелился и убил… в своих мечтах. Он же не стал меня больше искушать, потому что повернул назад и растянутой рысью побежал в сторону морского берега и вовремя, так как кто знает, не заставила бы меня охотничья страсть выстрелить по такой красивой и даже роскошной цели.

Второй остров я посетил сразу после Пасхи. Проживала там семья колониста, сына польского повстанца, сосланного в Сибирь в 1863 году, пана Янковского. Было у него там отлично организованное хозяйство: он разводил породистых и беговых коней, возделывал землю и работал на овощных огородах и во фруктовом саду. Имел дочь и двух сыновей.

Дочке было шестнадцать лет; это была очень энергичная девушка. Ни один ковбой не постыдился бы соревноваться с ней в состязаниях на лошади. Она объезжала диких жеребцов и ловила арканом лошадей из табуна.

Она, лично, в нашем присутствии, оседлала коня, который никогда не знал подпруги и, поехала на нем в поле. Вернулась спустя час на взмыленном коне, который был уже покорным и тихим.

Вместе с нами прибыли сыновья Янковского. Были это здоровые и сильные парни, с широкими плечами и могучей грудью. Глаза их горели веселостью и отвагой. По ним было видно, что уже были в их короткой жизни приключения и что они не спасуют ни перед какой опасностью.

Нам о них рассказывали, что во время нападений на остров пиратов и хунхузов, бились они храбро, наравне со взрослыми, и часто помогали отразить нападение. Они ничего не рассказывали о себе, что всего лучше свидетельствовало не только об их скромности, но и моральном достоинстве.

Очень мило я провел целый день на острове Путятин, осматривая табуны Янковского, его беговые (скаковые) конюшни и пласты отличной порцелановой глины, или каолина.

Несколькими днями позже, после моего возвращения во Владивосток, донеслись до меня вести, что на завтра после прощания со мной, молодые Янковские находились на волосок от смерти.

Взяв ружье для охоты на уток и оседлав коней, поехали они через лес в сторону морского берега, где весной собиралось много перелетных уток и других водоплавающих птиц.

Парни ехали гуськом, когда тропинка была узкой и вилась как змея в густых зарослях.

Младший брат, находясь сзади, заметил в кустах затаившегося лиса, который, однако, сразу исчез из поля зрения. Поднявшись на стременах, он остановил коня и начал внимательно шарить взглядом по кустам. Но лис как в воду канул! Парень уже хотел слезть с коня, когда услышал грозное и хриплое рычание и крик старшего брата.

Он пришпорил коня и помчался по тропинке вперед. Вскоре оказался он на маленькой поляне и увидел страшную картину.

Брат мчался на коне, наклоненный назад, а на крупе коня висел тигр, которого конь волок за собой. Одна лапа страшного хищника лежала на правом плече всадника и все более клонила его назад, другая лапа вцепилась в бок коня, но не мог он опереться на коня одной из оставшихся лап и, волочился по земле, с яростью цепляясь за землю и кусты.

Младший брат стегнул коня нагайкой и вскоре догнал старшего брата и хищника. Старший брат в это время начал слабеть, так как тигр всей своей тяжестью висел на нем, сжимая и раня его, кровь залила плечо и спину парня.

Младший брат настиг тигра, а когда тот повернул к нему разъяренную голову, выпалил из револьвера в ухо зверя. Тот безжизненно скользнул с коня и упал на землю мертвым. Молодой парень вколотил в лоб тигра еще несколько пуль, и только потом начал помогать брату, который получил серьезные раны, как и конь, и был весь окровавлен. Он помог брату сойти с седла, быстро сделал перевязку, разорвав свою рубаху на бинты, а затем привез домой. Взяв батрака, он вернулся на место происшествия, содрал с тигра шкуру и, появился с этим трофеем в усадьбе отца.

Жизнь рядом с природой воспитывает таких молодцов среди приключений и постоянных опасностей, требующих отваги, силы воли и присутствия духа. Это самая лучшая, хотя и очень жестокая школа для подрастающего поколения, от которой будут зависеть судьбы, счастье и величие всех стран и народов.

IV. Остров преступления

Почти под крепостными фортами Владивостока, в Уссурийском Заливе, возвышается маленький остров, состоящий из одной скалы. Это голый камень и только в его щелях растут маленькие кустики. Не видно здесь ни европейского дома, ни китайской или корейской фанзы, хотя в каких-то двух километрах на берегу полуострова Муравьева-Амурского расположен серо-желтый корейский район. Временами какая-то убогая джонка задерживается у этой скалы для ловли устриц и крабов. Только стаи чаек гнездятся на ее вершине.

Остров этот совершенно безлюдный и ненужный, однако слышит о нем каждый путешественник, посещающий Владивосток, потому что когда-то здесь происходили страшные дела, так обычные в России. Для строительства крепости во Владивостоке присылали с Сахалина уголовных преступников. Копали они валы и выемки для подземных сооружений. Начальником над этими принудительными заключенными был поставлен чиновник тюремной администрации, некий Коморский, происходящий из российской аристократической семьи. Он плохо кормил рабочих и обходился с ними жестоко. Заключенные долго сносили терпеливо эти издевательства, пока наконец один из них не бросил в Коморского камнем, после чего начался бунт. Этот «бунт» был только бунтом в рапортах Коморского и других тюремных чиновников, в действительности же это был протест против беззаконного произвола над заключенными. Они отказались от работы до времени, когда будет снят со своей должности Коморский и будет установлен сносный образ жизни и работы заключенных, предусмотренных законом.

Однако высшие власти приказали этому самому Коморскому устранить инцидент. Коморский выполнил директиву властей. Он отослал «бунтовщиков» на отдельно стоящую скалу и оставил их там без пропитания. В результате умерло с голоду около двухсот человек, остальные же подчинились Коморскому и продолжали вести мученическую жизнь под опекой своего ката и мучителя.

Этот уединенный остров не имеет названия, но во Владивостоке и в каждой российской тюряге знают этот «Остров Коморского», который проклинают многие поколения заключенных. Но не только печальные обитатели российских тюрем, которые хорошо знают и помнят истории людей, отсидевших в тюрьмах или прошедших каторгу, проклинают Остров Коморского.

Судьбы многих людей, тем или иным образом, однако всегда трагические, были связаны с этой уединенной скалой. Сложилась из этого история Владивостока и конгломерат, каким сейчас является его население.

Я уже упоминал, что самым близким от этого острова населенным пунктом был корейский район. Жители этого предместья, в какой-то своей части, занимаясь рыболовством и особенно же ловлей чудовищно больших крабов, избравших себе жилищем Уссурийский залив, часто занимаясь ремеслом недалеко от зловещей скалы.

Однако они не любили выходить на ее берег, не только по причине мрачной истории острова, но и потому что здесь всегда ударяются волны в обрывистый берег, подвергая опасности небольшие рыбацкие лодки. Море достаточно глубоко у острова Коморского, а дно его покрыто густым лесом водорослей из вида Fungt и Laminaria. Они являются съедобной, очень вкусной и популярной в Китае, Корее и Японии «морской капустой». Однако сборщики этих водорослей, в этом месте предпочитают не заниматься их добычей. Причиной этого является одно обстоятельство: эти водоросли «нечистые», и даже, как утверждают корейцы, отравленные.

В зарослях морской капусты всегда можно было найти человеческие трупы, съеденные крабами, маленькими раками-отшельниками и другими морскими существами.

Откуда же брались трупы?

Об этом могли бы рассказать, прежде всего, хозяева разных подозрительных заведений, как рестораны, шинки, кофейни, игорные дома, маленькие грязные гостиницы, теснящиеся тут же у берега, в отдаленной части порта. Кроме этих людей, в основном грузин, армян и греков, смогли бы дать подробную информацию некоторые из корейских рыбаков.

В этих ночных пристанищах, дорого откупающихся от полиции или скрывающихся от нее, часто происходили кровавые события, после которых оставались трупы.

Я был свидетелем подобного случая. Это произошло перед русско-японской войной. Один из моих знакомых предложил мне посетить эти портовые «берлоги» и около одиннадцати ночи мы собрались туда, вооруженные заряженными пистолетами. В зале, плохо освещенном и насыщенном смрадом несвежих кушаний и спирта, было тесно, многолюдно и шумно. Моряки с иностранных кораблей, портовые грузчики, какие-то элегантно одетые молодые люди с тяжелым и беспокойным взглядом, оборванцы разных категорий, китайские кули, корейские рыбаки в волосяных цилиндрах и белых, подбитых ватой, штанах и куртках, пестро и кричаще одетые женщины, лакеи с лицами преступников-рецидивистов — все теснились около столиков и, в особенности, у стойки хозяина, атлетичного упитанного грузина с красным опухшим лицом и подбитым глазом. «Грузин» наливал в рюмки водку, ликеры, кюммель и проворно раздавал огромные кружки пива и портера. Гости пили, ели, играли в карты, пели, обнимались или дрались. Всюду увивались лакеи, разнося кушанья, пиво и бутылки с крепкими напитками. Порой в дальних, затемненных углах раздавались яростные крики и шум серьезных потасовок, тогда вся прислуга бросалась туда и, по сноровке, с какой они заканчивались, можно было судить о достаточно пестрой и необычной карьере, которая приводила этих людей в ресторан «Грузина» во Владивостокском морском порту.

Мы уселись за свободный столик, со всех сторон нас изучали зоркие и подозрительные глаза. Подошел гарсон, великан с опухшим лицом и с красными руками мясника. Мы заказали пива.

Долго продолжалось это упорное приглядывание к нам, пока наконец кто-то из присутствующих не произнес достаточно громко:

— Нет, это не полиция!

Приглушенные разговоры, шепоты, какая-то затаенная сосредоточенность сразу исчезли. Раздались крики, громкие разговоры, смех и ругань, зазвенели стаканы и тарелки.

Гости вели себя очень бесцеремонно. На наших глазах какой-то игрок проиграл все, что имел и клялся, что не имеет чем расплатиться, и в доказательство этого разделся в зале до рубашки и отдал всю свою одежду партнерам для обыска. Естественно, что ничего в ней не нашли, кроме различных нестерпимых живых созданий. Части туалета невезучего игрока вернули их владельцу, за исключением обуви, которую оставил себе счастливый партнер, какой-то темный и длинный китаец-дылда.

— Одевайся быстрей! — торопили его лакеи и, когда он оделся и стоял босой, они громко и омерзительно ругаясь, схватили его за шею и выбросили на улицу.

Пьющие пиво и водку, закончив бутылку, бросали ее через головы гостей за стойку, стараясь попасть в мешок с соломой, повешенный с этой целью в углу предусмотрительным «Грузином», при этом, требовали:

— Эй, ты там, морда грузинская, восточный человек, пьющий нашу кровь, давай новую бутылку!

В такой компании мы провели несколько часов, внимательно разглядывая собравшихся. Замечали мы, что в дальних углах зала какие-то темные личности шептались между собой с таинственными лицами, видимо обговаривая важные и не совсем легальные делишки. К этим группам приближались, порой, элегантно одетые джентльмены и бросали смятые банкноты, а также несколько слов приказа или совета. Это были главари бандитских и воровских шаек, которые оставались за кулисами, будучи, однако, ее мозгом и движущей силой. Эти господа, как хищные щуки среди рыб незаметно рыскали среди городского населения, даже не скрываясь, охраняемые соответственными документами через связи с полицией, которая, порой, принимала даже активное участие в преступных вылазках, а также благодаря своему зажиточному и «солидному» образу общественной жизни. Я знал во Владивостоке одного молодого человека, который владел европейскими языками и занимал должность секретаря в больших промышленных предприятиях во Владивостоке, но внезапно был арестован в одном из самых грязных портовых притонов, где он поссорился при дележе бандитской добычи.

Заметили мы на столиках игроков в карты, в кости и домино необычные ставки. Фигурировали здесь не только банкноты, золотые и серебряные монеты разных стран, но корни женьшеня или ароматного цибета, золотой песок, жемчуг, дорогие камни; собольи, горностаевые, бобровые и тюленьи шкурки; револьверы, стилеты, куски янтаря; и даже нарисованные беззаконной рукой планы местности, где сыскали лесные бродяги месторождения золота, меди или угля. Все это проходило через биржу азартной игры, где люди или искали забытья и отдыха после жестокой и опасной жизни, верными и неотступными товарищами которой были тюрьма и смерть.

За этими ставками следили лакеи и информировали «Грузина». Тот, порой, покидал свой трон за стойкой шинка, приближался к наиболее азартному столику и устраивал торг, покупая дорогие предметы за бесценок или водку.

Во время наших наблюдений у одного столика вспыхнула ссора.

— Ты мошенник, пес вонючий! — кричал с пеной у рта молодой, бледный человек с глазами, горящими ненавистью и отчаянием. — Я явно видел, что ты подбросил пикового туза!

Тучный китаец с загадочным, но уверенным в себе выражением лица, к которому относилось это обвинение, поднял на кричащего партнера свои черные скошенные глаза и молчал.

— Отвечай, отвечай тотчас же! — метался молодой человек — если не признаешься и не отдашь мне выигранных часов, посажу тебя, или донесу полиции, что во Владивостоке у «Грузина» скрывается главарь хунхузов, Су-Лю-Ин. Запомни, чертов сын, клянусь тебе виселицей!

Китаец поднялся и сразу же раздался выстрел. На одно мгновение ока увидели мы залитое кровью лицо бледного человека, но исчезло оно за головами бегущих к столику китайца гостей и лакеев. Бежал туда и упитанный «Грузин», размахивая руками и крича пронзительным, писклявым голосом, который так не соответствовал его фигуре циркового атлета.

Он протиснулся сквозь толпу любопытных и, подбежав к китайцу, начал тянуть его за шелковую, черную «kurme»^[5] и что-то кричать ему на ухо.

Су-Лю-Ин освободился из рук «Грузина» и, не меняя выражения лица, бросил ему несколько слов, после чего хлопнул в ладоши. Тотчас же несколько корейцев, пахнущих крабами и рыбой, подошли и осмотрели труп убитого.

Китаец указал глазами на лежащего и уселся. Когда все успокоилось и притон вернулся к дневному порядку, мы заплатили за пиво и покинули ресторацию «Грузина».

Однако он ожидал нас в прихожей и сразу запищал:

— Это был плохой человек, тот в которого стрелял китайский купец из Чифуу… Я вызвал врача и, велел доставить его в больницу, господа! В самом деле, клянусь спасением души христианской, что был это очень плохой человек! Не стоит даже жалеть его… клянусь! Прошу заходить ко мне… Завтра будут великолепные устрицы и огромные, больше речных раков «czylimsy»^[6] с Тюленьего Острова… У нас обычно совершенно спокойно, это только сегодня публика напилась и… такая вот произошла неприятность… До свидания, до свидания!..

Мы вышли, а когда оглянулись, толстая фигура «Грузина» торчала еще в дверях заведения и следила за нами внимательно.

Мы свернули за угол какого-то каменного дома и ждали. Спустя несколько минут через другой выход заведения «Грузина» выскользнуло двое корейцев, несущих с трудом свои рыбацкие сети. Они подошли к джонке, забросили сеть на палубу, подняли парус и начали грести веслами, удаляясь от берега. Лодка направилась на Север.

— Поплыли они теперь к острову Коморского! — шепнул мой знакомый.

— Там привяжут камень к покойнику и выбросят его на глубине в заросли водорослей. Будут они для него «больницей», о которой говорил нам писклявый «Грузин»…

— Теперь мы должны уведомить полицию, — заметил я.

— Что касается меня, то нет! — воскликнул мой товарищ. — Бессмысленно это и не совсем безопасно! Полиция будет даже рада, если несколько разбойников и головорезов перекочуют на тот свет, тем более, что и так не удастся обнаружить следов преступления. Для этого существуют корейцы и старый испытанный туз — «грузин»: он пообещал, что его гость будет в больнице, и будьте уверены, что найдется какой-то доброволец за хорошую плату. Обладая настоящими документами и не будучи преследуемый властями, позволит он слегка поранить себя за оплату и будет доставлен в больницу, где расскажет, что по пьяному делу подрался с кем-то из китайцев-кули и тот его ранил из револьвера. Китайца не найдет сам великий Бог, так как в этом муравейнике кули никто не справится… В это время нависнет над нами месть этих негодяев, и уже никогда не будем мы иметь возможность провести время, так накопленное впечатлениями в портовых берлогах. Впрочем, и полиция не похвалит нас за этот гражданский поступок и даже может устроить нам скандал и впутать в какое-то грязное дело… Плюнь на это и, лучше, если хочешь, прочитай молитву за душу бледного молодого человека, тело которого, о, видишь, уже приближается к месту последнего упокоения!

Он указал пальцем на джонку, которая зловеще чернела на освещенной луной воде, подплывая к острому мысу.

— Сейчас за этой скалой начнутся валы форта, оттуда уже близко до Острова Коморского!

Несколькими днями спустя после этой ночи встретил я в одном обществе губернатора Владивостока, генерала Чичагова и разговаривал с ним о приключении у «Грузина». Он очень возмущался полицией, которая ничего не делает и ни о чем не знает. Позднее эта самая полиция, неизвестно почему, чинила мне много препятствий во время выполнения моей работы, губернатор же, как мне рассказывали, намеревался выселить с территории крепости и города «некоторого ученого», который «лазит» по портовым забегаловкам и сует нос не в свои дела.

Мой знакомый, который молчал, лучше меня знал условия жизни «Жемчужины Востока» и не хотел ближе знакомиться с гущами водорослей в море, бьющим волнами в берега Острова Преступлений.

V. Подземный город

Там, где поселяются китайцы, изгнанные с родины голодом или законом, там сразу гнездится преступление, как единственное оружие в руках этих бедняков, борющихся с современной жизнью за свою жизнь и жизнь своих семей, оставшихся где-то на Хванг-Хо, Пей-Хо или Ян-Тзе-Кянг. Преступление ненавидит дневной свет, боится лучей солнца, чувствует отвращение к течению свежего воздуха, стало быть, прячется оно в подземельях, развалинах домов или уползает как змея под землю. Так было и во Владивостоке. Не только корейский район, но и японский, скалы самого города и окрестные горы изобиловали подземельями, где скрывались разные опасные организации и хищные личности, всплывающие из множества китайских пришельцев.

Были там не только укрытия самых убогих и самых грешных сынов Страны Неба, но и закусочные, склады похищенных вещей и оружия, сложенные здесь главарями китайских бандитов или хунхузов, чайные, курильни опиума и гашиша, фабрики спирта и папирос, даже китайские театры. О некоторой части этих логовищ и тайников знали российские власти, но не принимали это близко к сердцу, потому что существование этого «подземного» города избавляло их от хлопот по размещению гигантских масс китайцев, прибывающих сюда весной. Естественно, что в каждой другой стране, город обратил бы на себя внимание властей, потому что среди этих тысячных толп всегда рыскали самые ужасные эпидемии тифа, оспы, холеры и чумы.

Санитарные распоряжения властей сопровождались тем, что полиция вызывала китайских старейшин и предупреждала весьма угрожающе:

— Чтобы не было больных! В противном случае выбросим всех через границу.

Это предостережение существенно давало результат. Очень редко можно было наблюдать массовую эпидемию среди китайского населения. О том, что она есть, узнавали из других источников, а именно — из переполненных заболевшими россиянами больниц. Эпидемия переселялась из подземелья, из открытых гостиниц и китайских постоялых дворов и распространялась среди европейцев. Китайцев же в больницах никогда не было, за исключением китайцев, работающих у россиян или у иностранцев.

Особенно опасной была чума и, в случае вспышки эпидемии этой болезни, власти были вынуждены предпринимать очень хлопотные и дорогостоящие профилактические меры.

Первым распоряжением было бы выселение китайских пришельцев на родину, для которых это равнялось смертельному приговору, так как сразу за российской границей их поджидали голод и закон. И первое, и второе несли с собой смерть. А значит нашелся способ: больных чумой помещали в безлюдной пещере, старательно их изолируя, останки же умерших сжигали или заливали известью. Похоже были случаи, когда эпидемия начинала угрожать, тогда больных сбрасывали в канавы с известью, чтобы не распространялась инфекция.

Как бы то ни было, при строительстве новых фортов всегда откапывали участки с большим количеством извести с останками костей и лоскутов одежды. Были это, как объясняли, или кладбища умерших от чумы китайцев, или канавы, в которых бросали больных чумой.

Европейцы, которые никогда не были в Китае, обычно посещали опиумокурильни.

Я был там со знакомым китайцем, известным богачом Юн-Хо-Заном. Он мне показывал одну курильню, которая могла бы считаться наиболее типичной для китайского вкуса. Размещалась она на Алеутской улице, на горе, в подвале грязного китайского отеля, в котором и днем и ночью господствовал такой гомон, как будто там был пожар или толпы людей избивали друг друга. Только в первом подвале господствовала тишина, как в храме, но естественно не в китайском. У входа висел большой бумажный фонарь с горящей свечой из красного воска. Уже в сенях поразили нас духота и неприятный горький запах дыма из трубок. Приоткрыв двери и нагнув головы, чтобы не удариться о косяк, прошли мы в середину курильни. Это был длинный подвал с одним окном в углу, но и оно было заслонено кучей мусора, собираемого с подворья и улицы; в этом мусоре дрались между собой за куски хлеба и кости собаки, свиньи и множество китайских детей.

В подвале, вдоль стен, были размещены двумя рядами топчаны с узким проходом посредине, которым без шороха и шума шагов двигались молчаливые фигуры двух слуг, подающих гостям приборы для курения. В углу, у деревянной стойки, покрашенной в красный цвет и расписанной черными китайскими иероглифами, придающими этому пороку какую-то высшую мудрость, сидел старый китаец, владелец курильни. Он выдавал необходимые предметы и запасы слугам и курил табак из длинной трубки, запивая холодным чаем.

На топчанах, устланных бамбуковыми матами, отделенные один от другого невысокими бумажными ширмами, также украшенными рисунками и китайскими иероглифами, лежали гости. Около каждого из них стоял миниатюрный столик с подносиком, на котором помещался прибор для курения. Стояла там также масляная лампадка, прикрытая стеклянным абажуром с отверстием вверху, стеклянная банка с опиумной смолой, металлическая шпилька для вынимания опиума и толстая бамбуковая трубка. Гость, лежа на боку, вынимал шпилькой смолу, уминал из нее шарик и разогревал его на огне лампадки, вплоть до появления дыма и даже горения. Потом вкладывал его в трубку и совершал несколько глубоких затягиваний и, в блаженном наслаждении, закрывал глаза. После двух или трех трубок, переворачивался на спину и лежал, устремленный взглядом в потолок, с которого свешивался бумажный фонарь с привязанным к нему блестящим стеклянным шариком, цветком или птичкой. Другие лежали с закрытыми глазами, погруженные в какие-то мечтания или спали спокойным блаженным сном.

Время от времени к курильщикам приближались слуги и заглядывали им в глаза, наблюдая не настигла ли их случаем смерть в этом состоянии роскошного забытья.

Это происходило часто в этих приютах ужасной привычки! Тогда эти самые молчаливые слуги заворачивали мертвое тело в маты и укладывали его под топчаны, на которых другие курильщики устремлялись к такому же жизненному пределу. Ночью тело или отдавали родственникам, либо ждали появления китайских торговцев, продающих зелень и рыбу. Те укладывали покойника на дно возка, присыпали его сверху картофелем или распространенной здесь рыбой с красными плавниками и вывозили в корейские кротовые норы, а затем покойника, в лучших традициях этого «общества», выбрасывали в море в окрестностях острова Коморского.

Мы провели в курильне с Юн-Хо-Заном около часа. Мой товарищ выкурил две трубки, а я выпил стакан теплого китайского «majgolo», или анисовой водки, закусывая этот не слишком вкусный напиток пряниками из бобовой муки и китайского марципана. При этом я внимательно приглядывался к окружающей среде.

Курящие китайцы впадали во все большее оцепенение, уже с трудом переворачиваясь на бок для приготовления свежей трубки, и все дольше погружаясь в глубокий сон. Однако сон становился все более беспокойным. Они метались, выкрикивали какие-то слова или бурчали что-то едва слышным голосом. Слуги все чаще заглядывали за ширмы, стоящие на топчанах, а некоторым знакомым и постоянным клиентам клали холодные компрессы на голову и сердце, растирали руки и ноги или давали выпить холодной воды.

Некоторые, закончив курение и опомнившись, выходили, пошатываясь на ногах, смертельно желтые, с потухшими мертвыми глазами. Здесь, в этих курильнях, они оставляли, порой, все свое состояние и падали все глубже в бездну нужды, с каждым днем все быстрее скатываясь в пропасть-смерть.

Позднее мне приходилось бывать многократно в еще худших курильнях, в предместьях, где топчаны были сделаны в два и даже в три этажа, один над другим? и где этому пороку предавались одновременно десятки китайцев.

Владельцы курилен подвергали своих гостей эксплуатации, требуя ужасно высоких цен за опиум и за услуги.

Подозрительные слуги грабили потерявших сознание гостей, а когда позднее те протестовали, то заканчивали с ними расчеты за стенами норы, убивая их и вывозя трупы за город или на берег моря. Хунхузы обычно похищали из курильни богатых людей, после чего высылали родственникам или на предприятия письма, угрожая смертью похищенным, если не получат за них выкуп.

Такие случаи происходили в курильнях, размещающихся в подземельях или в пещерах, где начинали собираться наркоманы, когда российские власти отдали приказ о преследовании опиума. Только российско-японская война положила конец существованию этого нелегального города, потому что военные власти, опасаясь подкопов, взрывов и шантажа, выгнали этот людской муравейник за пределы крепости, разрушили корейский и японский районы, и даже залили цементом некоторые пещеры и подземные переходы.

Я был во Владивостоке в июне 1921 года, когда между вождями антибольшевистского движения происходили споры, что мешало установлению порядка и безопасности в городе. «Жемчужина Востока» стала ареной деятельности китайских бандитов, которые даже в белый день совершали нападения на китайские магазины и банки, похищали богатых купцов, убивали российских полицейских, боялись же только японцев, которые тогда были хозяевами положения в столице Российских владений на Дальнем Востоке. Я слышал от постоянных и давних жителей Владивостока, что подземный город снова возродился, заполнился новыми людьми, возобновил давние, излюбленные китайцами обычаи и порядки, начиная от опиумокурильни, заканчивая же чумой и холерой.

Помню, что бывали тогда такие дни, когда никто без опасения за свою жизнь не мог выйти за черту города, а все местности, застроенные вилламибогатых обывателей, сделались территорией энергичной деятельности бандитов.

Вместе с упадком закона и авторитета власти, этот край все более отпадал от России, автоматически становясь ареной для анархистских групп и для экспериментов иноземной политики.

VI. Ограбленное море и кровавый путь

Однажды в процессе моих работ, касающихся угля и золота, я должен был побывать в районе Залива Посьета, или так называемого Нижегородского порта, расположенного на юге Уссурийского края вблизи от российско-корейской границы. На берегах этого залива было расположено военное поселение Новокиевск, где имелся гарнизон и несколько десятков офицеров. Некогда тут должна была возникнуть крепость для обороны края с южной стороны, но проект не состоялся, и в заливе осталось только одно поселение, где люди спивались, проигрывались в карты, заканчивали жизнь самоубийством и старались развлечься таким удивительным образом, что я не могу не посвятить этому вопросу особую главу в своей книге.

Поселение Новокиевск окружено лесами, очень густыми вблизи корейской границы, где кое-где встречаются фанзы^[7] охотников, в основном китайских. Между Владивостоком и этим поселением курсируют небольшие почтовые судна, перевозя немногочисленных пассажиров, так как с точки зрения торговой и промысловой этот пункт не перспективен и никого не привлекает.

Однако же в лесах, окружающих поселение, можно встретить значительное количество тропинок и удивительные постройки. Это скрытые в кустах, низкие, до половины врытые в землю избушки с крышами из бревенчатого наката, покрытые дерном и поросшие кустами.

Мне объясняли, что это «засидки», или места охотничьих засад на зверей и птиц. Офицер Попов, который выезжал со мной на охоту, говоря о «засидках», усмехнулся и прибавил:

— Это засады на «белых лебедей». Наши казаки построили их в давние времена, но пользуются ими и теперь, хотя уже реже!

Я не спросил его тогда о подробностях, хотя и поразило меня, почему казаки охотятся на лебедей в лесах, вместо того чтобы делать это где-нибудь на берегу озера. Объяснение этому я получил несколькими днями позже совершенно неожиданным образом.

Я посетил берега Залива Посьета, а позднее и сам залив, на небольшом военном судне. Поразило меня полное отсутствие признаков жизни в воде этого залива, не было даже водорослей, так обильно растущих во всех заливах Японского моря.

Капитан судна начал рассказывать с горечью в голосе:

— Причина в том, по-видимому, что наша власть так «мудро» ведет государственные дела! Пять лет назад японцам была выдана концессия на ловлю рыбы в этом заливе. Они выловили всю рыбу, с помощью водолазов вытащили все водоросли, устриц, трепангов (съедобный, очень вкусный, жирный и питательный вид морских червей) и крабов и оставили здесь после себя водную пустыню, которую избегает всё живое, напуганное варварским способом ловли. Если хотите, дам вам скафандр и оснащение для прогулки по дну залива!

Меня заинтересовал этот рассказ, и я согласился на предложенную экскурсию. Недалеко от поселения капитан остановил судно и распорядился спустить лодку с помпой и принадлежностями для водолазов. Меня всунули в резиновый мешок, надели на ноги тяжелые ботинки со свинцовыми подошвами, на голову-тяжелый скафандр и предложили войти в море по сходням. Мой напарник спустился с другого борта лодки. Когда я погрузился в море и, наконец, держась за шнур, прикоснулся ногами ко дну, начал я осторожно ступать по достаточно вязкому грунту дна залива и осматривать подводный мир.

В мягком голубоватом полумраке увидел я затопленные бревна и какой-то кусок железа; несколько дальше торчал в иле якорь с куском цепи. Камни, ржавые банки из-под нефти и консервов, разбитые бутылки и какие-то тряпки и веревки лежали на дне, разбросанные в разных местах, но нигде не было видно следов жизни. Дно было совершенно оголено. Не встретил я здесь ни водорослей, ни рыб, ни морских звезд или медуз, даже остатков раковин самых обыкновеннейших моллюсков не смог обнаружить. Была это настоящая пустыня, мертвая, покинутая всеми живыми существами, как если бы какая-то зачумленная окрестность, которую обходит стороной каждое живое существо.

Мрачной и жуткой была эта картина. Я дернул за шнур и вскоре уже был на палубе лодки, где меня вытащили из медно-резиновой скорлупы.

— Веселенький пейзаж? — спросил капитан с иронией.

Я рассказал о своих впечатлениях, а моряк печально опустил голову на грудь.

Недалеко от Новокиевска проходила дорога к Корейской границе. Бежала она через поросшие лиственным лесом отроги Сихотэ-Алиня. Однако никто той дорогой не ездил Дорога имела стратегическое назначение, но никто не посещал ее, потому что были другие тайные дороги, или тропинки, которыми брели одетые в белое корейцы на свою печальную и меланхолическую родину из Уссурийского края, где они добывали разными легальными и нелегальными способами средства для своей жизни и жизни своих семей, порой, покинутых на долгое время.

Я был на охоте с офицерами российского поселения вблизи от Корейской границы.

В качестве проводников служили нам казаки, которые прибывали сюда в качестве пограничной стражи из города Николаевска Уссурийского и из казачьих деревень. Охотились мы там на серн, целые стада которых паслись на склонах, в высокой траве и в густых кустах.

Во время охоты, двигаясь за сернами, уходившими в горы через густые заросли дуба, я заметил что-то черное за грудами камней. Сразу подумал, что это человек и крикнул ему, чтобы уходил с линии огня, так как легко мог получить ранение. Никто мне, однако, не ответил. Я направился в сторону камней, когда внезапно раздался звериный рев, и большой черный медведь выскочил справа от меня и направился вниз, на дно оврага. Заметил только сгибающиеся при его беге кусты, но зверя не было видно.

Хотел я уже идти за ним, когда внезапно внизу прогремел выстрел, а эхо многократно его повторило, унося все дальше в горы.

Тут я заметил одного из наших проводников, казака, который звал другого проводника, чтобы пришел помочь освежевать медведя. Я пошел на место происшествия: на земле лежал, сраженный пулей в сердце, большой медведь, а казаки уже сдирали с него шкуру.

Здесь же, рядом с медведем, в густой траве, я обратил внимание на обрывки корейской одежды и куски мокрой пожелтевшей ваты.

Казаки, заметив, что я разглядываю эти лохмотья, громко засмеялись:

— Это «белый лебедь» проходил, а я его здесь захватил врасплох! — пояснил строгий казак, распарывая медведю шкуру на брюхе, — Было это два года тому. Я с двоюродным братом, казаком из Имана, приехал сюда на «белых лебедей», потому что знал, что целая их толпа тянется этими тропами.

— Что называете «белыми лебедями»? — спросил я казаков.

— Корейцев, господин, корейцев! — отвечал старший из них веселым голосом. — Идут они с Амурских золотых рудников, Сунгачи, с Майхэ, с Залива Императора, а несут на хребтах, в своих корзинах, много ценных вещей: золотой песок, панты (весенние оленьи рога), женьшень, янтарь, грибы, речной жемчуг, шкурки соболя, горностая и куницы. Почему мы должны им это позволять, когда такие вещи и нам, христианам, могут пойти впрок?

Снова взорвались они громким смехом.

— Каким образом вы запрещаете им это? — спросил я, уже догадываясь об истине.

— Очень это простое предприятие! Устраиваем себе на тропах «засидки» и ждем. Почти все тропинки еще в давние времена были окружены таким образом. Корейцы идут в одиночестве, так как взаимно не доверяют друг другу, и прокрадываются, прячась в лесах и кустах. Когда казаки услышат шум шагов или стук топора, или заметят ночью на верхушках деревьев отсвет от костра корейца, хватают они такого «белого лебедя» и забирают содержимое его корзины. Порой бросается он на нас с топором или ножом, защищается ожесточенно — только пуля его успокаивает навсегда. Если он плачет и проклинает, казак его тоже застрелит, зачем же жить такому неудачному «лебедю»? Так или иначе, должен умереть…

Так говорил спокойным звучным голосом, старый казак, и я не имел причины не верить ему, потому что передо мной лежали запятнанные, скорее всего человеческой кровью, лохмотья корейской одежды, а из кустов выглядывали замаскированные под земляной холмик предательские «засидки».

— Ведь это преступление? — заметил я, глядя на казаков.

— Какое же там, извините, преступление! — парировал молодой. — Разве это люди? Это «гадины»! И много их, как муравьев! Теперь уже редко бывает такая охота, так как ездят они сейчас железной дорогой и на кораблях и, только самые бедные прокрадываются лесами. Впрочем, власть, за охоту на «белых лебедей» сажает казаков и крестьян на шесть месяцев в тюрьму, а Цырила Фоменко посадили на целый год: какой-то консул заступился за убитого, узнав об этом от китайцев, которые видели труп корейца, а позже встретили Фоменко, который «наводил порядок» в корзине «лебедя». Прежде царила тут свобода! Это был рай для смелого и сильного казака! Минули те времена! Теперь идешь лесом, и даже здесь телеграф тянется неведомо куда и зачем! Наверное, чтобы ограничивать свободных людей…

От всего сердца ругали они это ненужное изобретение цивилизации и, закончив с медведем, двинулись дальше.

Наткнулись мы на большую поляну, с которой поднялась стая фазанов. Я в полной мере воспользовался этим! После каждого моего шага с кустов или из травы вспархивали фазаны, серые курочки и золотые петушки, переливающиеся на шее, грудке и хребте разными цветами. Я совершил настоящий погром, стреляя непрестанно. Выстрел в фазана несложный, потому что птица срывается с места кормежки с шумом, хлопаньем крыльев и криком, тяжело и очень медленно взлетает вертикально вверх на десять-пятнадцать метров и только после этих маневров начинает лететь по прямой линии, совершенно ровно и со значительной скоростью. Поскольку охотник не стреляет, когда фазаны находятся в чаще и требуется быстрое прицеливание и ловкость, то ему быстро надоедает такая охота. Особенно это касается Уссурийского края, где количество фазанов просто ошеломляющее. В окрестностях Залива Посьета я охотился в компании двух офицеров и в течение дня мы убили двести семьдесят птиц.

Другой же птицей, в большом количестве находящейся в этом крае, является бекас даурский. В 1905 году на болотах, тут же за главными мастерскими Восточно-Китайской железной дороги, охотясь с восьми утра до полудня, убил я восемьдесят бекасов.

Так выглядит этот охотничий рай, а среди трофеев стрелка можно встретить даже «белых лебедей», несчастных корейских скитальцев, которые, разбогатев благодаря тяжелой и всегда опасной работе в лесах Уссури или в ущельях Сихоте-Алиня, направляются на свою родину, в страну Печального Заката, где еще более печальную жизнь ведут их семьи, покинутые на целые годы отцами и мужьями. Напрасно будут они ждать их возвращения, напрасно питать надежду на лучшее будущее, так как там, около тайных казачьих скрыток, на незнакомых тропинках остались от них только окровавленные лоскутья белой одежды, разорванные пулей, и, лишь порой, кости. Тела давно исчезли, растащенные тиграми, медведями и волками.

Такие мысли угнетали меня, когда я встречал в уссурийских дебрях эти кровавые пути «белых лебедей», что весной брели на север к надежде, а осенью тянулись назад на юг… в объятия неизбежной смерти от рук «европейцев» - россиян, несущих «культуру» на Дальний Восток.

VII. Клуб тигра

Я провел несколько дней в поселении Новокиевск, где приглядывался к его жизни. Постоянно бывал в обществе местных офицеров. Особенным было это общество. Большинство составляли офицеры, сосланные сюда за разные неблаговидные проступки, как, например, растрата казенных денег, пьянство, нечестная игра в карты, скандалы, убийство солдат и за жестокость в казармах. Были это типы дегенеративные, падшие, находящие развлечение только в водке, картах и разврате. Большинство было холостяками, поэтому в случае прибытия офицерской семьи, начинались романы, скандалы и поединки.

Отрадным исключением становились офицеры из хороших семей, назначенные в Новокиевск случайно. Жизнь этих людей становилась непрестанной мукой.

Они не могли акклиматизироваться, привыкнуть к омерзительным условиям жизни и сосуществования с подонками. Единственным развлечением и средством убить время для них становилась охота. Кроме этого не было ничего — ни книжек, ни общества, ни культурных удовольствий. Они обычно бежали отсюда как можно быстрее, при первой возможности, но кому это не удавалось, тот был обречен на самоубийство. Чаще всего этот горемыка начинал пить и, в бессознательном состоянии, в приступе пьяной веселости или отчаяния, всаживал себе пулю в лоб или в сердце.

Кладбище в Новокиевске являло собой мрачную страницу истории российской колонизации на побережье Тихого океана.

Большинство же их, однако почти забытое властями, брошенное на берега мертвого залива, на дикое пограничье Кореи, сумело как-то существовать.

Гомерическое пьянство, азартная игра в карты и нескончаемые, часто кровавые скандалы еще как-то освещали жизнь этих падших людей. Наилучшей иллюстрацией этого ужасного существования офицеров берега Посьета был «Клуб тигра».

Во время моего пребывания там, уже он был вынужден скрываться, потому что его не терпели власти, но двадцать лет назад он существовал вполне открыто, а слава его доходила даже до Центральной Сибири. Тогда он носил странное название — Общество (Союз) Ланцепупов.

Я перескажу рассказ о нем старого офицера, который провел долгие годы в Новокиевске.

— Вечером, после хорошей пьянки, собирались мы в офицерском казино, грязном и темном сарае, пропитанном испарениями алкоголя. Достаточно было трезвому человеку только войти в это помещение, чтобы мгновенно почувствовать себя пьяным. Пьяные же уже раньше находились в состоянии мрачного отчаяния или находились в припадке гнева. Эти настроения породили соответствующую игру, отысканную на берегах Нижегородского Залива, в казармах Новокиевска. Называлась она игрой в тигра. Игроки создали Клуб Тигра, который до 1895 года носил название Союз Ланцепупов. Члены Клуба входили в комнату, освещенную только одной свечой. Затем вытягивался жребий: белый и красный. Белый означал охотника, красный — тигра. Охотник получал заряженный револьвер, тигр получал колокольчик. Остальные участники размещались на верхних ступеньках лестниц, приставленных к стенам, оставляя внизу только охотника и тигра. Когда все находились на своих местах, приглашали слуг, которые немедленно вносили подносы с большими стаканами, наполненным водкой. Главные действующие лица получали вместо водки спирт или крепкий арак. После распития этого «прохладительного напитка», слуги гасили единственную свечу и удалялись, плотно закрыв за собой дверь. Раздавалась команда: «Пошла охота», и игра начиналась.

Тигр крался бесшумно в темноте, так как перед игрой снимали обувь, таился в углах комнаты, порой, ложился на пол или полз на брюхе, стараясь обмануть бдительность и слух охотника. Внезапно раздавался звонок, глухой и оборванный, а за ним выстрел охотника в тигра.

Временами сразу же слышался грохот падающего тела убитого или раненного «тигра», порой, радостный крик: «Промазал, теперь ты будешь тигром!»

Игроки менялись ролями, и игра продолжалась дальше. Порой после такой «веселой» ночи в Клубе Тигра, утренние патрули находили на берегу залива тела убитых офицеров. Все знали, каков был конец этих членов Союза Ланцепупов, но в рапортах всегда писали, что «такой-то и такой-то офицер были найдены мертвыми вследствие неосторожного обращения с огнестрельным оружием».

Рассказчик задумался на мгновение, охватывая взглядом годы, проведенные в казармах Новокиевска, а потом поднял голову и пробормотал:

— А все-таки, в самом деле, эта игра в «тигра», была самым лучшим во всей нашей жизни в поселении и в казармах, там, на берегу залива! Это была проклятая жизнь, мерзкая, грязная, животная!..

Он выругался ужасно и замолчал, пыхтя дымом трубки!

VIII. В дебрях

Я не могу забыть о моей экспедиции на север от Владивостока, где я занимался геологоразведкой месторождений золота и залежей угля. Здесь простиралась дикая «тайга», уссурийские дебри, океан зелени, мешанина флоры Севера и Юга. Здесь, на другом берегу Уссурийского Залива, поглотили меня глухие безлюдные ущелья Центрального Сихотэ-Алиня. Вьющиеся в глухомани и то и дело исчезающие тропинки вели от фанзы к фанзе, где жили российские и китайские охотники.

Я часто задерживался в этих одиноких фанзах. Порой меня принимали вежливо и гостеприимно, иногда же, при моем приближении к избе, ее хозяин выбегал и молнией скрывался в лесу, порой даже, пуля из невидимой винтовки свистела у меня над головой, как предостережение, чтобы я миновал жилье этого человека, по-видимому, не любящего общения.

Однажды вечером мигнул мне сквозь чащу огонек. Я направился к нему и вскоре увидел небольшой домик из тонких бревнышек, оштукатуренных глиной. Забор из стоячих стволов деревьев с тяжелыми воротами из грубо отесанных досок окружал эту «фанзу». Я крикнул, чтобы отворили ворота, а мой проводник, казак, ударил прикладом ружья в забор. Послышалось какое-то бормотание, непонятный чужой выговор и, ворота медленно приоткрылись. Сперва появился бумажный фонарь, а потом встревоженное исхудалое лицо китайца с большими испуганными глазами. Волосяная коса была обвита вокруг его головы, а за прическу была всунута трубка.

— Ни льяо-хо!^[8] — приветствовал его казак на маньчжурском языке.

Китаец начал быстро кивать головой и что-то бормотать. Мы ничего не могли понять, хотя проводник бегло говорил на маньчжурском наречии. Китаец же продолжал что-то бормотать глухим, постоянно срывающимся голосом. Наконец он широко раскрыл рот и приблизил к своему лицу фонарь. Мы заметили остатки отрезанного почти у самого горла язык и выбитые передние зубы.

Казак быстро объяснился с калекой с помощью жестов и, вскоре передал мне, что наш хозяин был искателем женьшеня, пока однажды не напали на его дом, в этом лесу, хунхузы. Приказали, чтобы отдал им всю добычу. Он, однако, отказал им. Тогда они начали его пытать, вбивали под ногти щепки, припекали ноги на горячих углях, наконец, отрезали ему язык и выбили зубы. Но он не указал тайника, где хранил колдовской корень. Объясняя все это бормотанием и жестами, китаец, казалось, хотел нас убедить, что теперь, когда ступни его ног обожжены, ногти вывернуты и обрезан язык, он ничего уже не боится, не признается в своей тайне никому, в том числе и нам.

Что касается меня, то именно так я понял бормотание и жесты китайца.

Мы устроились в его домишке с комфортом. Наносили много свежей травы и устроили удобную постель, расседлали коней и привязали их под стрехой маленькой конюшни, стоящей тут же, у фанзы; принесли воды из ручья и начали готовить чай, китаец был растроган и успокоился на том, что ничего не требуем от него и даже угощаем табаком и сахаром. Он принес нам корзину фазаньих яиц и вязанку морской капусты.

После ужина, который мы съели вместе с ним и, после чая, стал он очень общительным. Бормотал он все быстрей и громче, размахивая руками, постоянно озираясь по избе и рыская по всем углам. Наконец он нырнул в какую-то дыру, исчез на мгновение и вскоре появился с загадочной миной на лице. Что-то держал на ладони, прикрывая другой рукой. Когда же он подошел к кану^[9], освещенному нашими свечами, бросил нам два больших коричневых корня удивительной формы, очень выразительно напоминающей тело человека. Было видно голову, грудь, ноги и руки с длинными искривленными пальцами. На голове росли тонкие сплетенные волосы. Казак, хороший знаток этих вещей, внимательно оглядел корни и произнес с затаенным угрюмым вздохом: — За такие женьшени во Владивостоке или в Хабаровске некоторые дали бы столько золота, сколько они весят. Это старые, здоровые и самые сильные корни.

По его вздоху и угрюмой мине я мог судить, что если бы меня не было, немой китаец, с полной уверенностью, снова бы подвергся пыткам на предмет указания тайника сокровища, так ценимого на Востоке. В полночь, когда мы уже лежали в своих постелях, при слабом мигании лампадки, вошел товарищ калеки, второй искатель женьшеня. Это был гигант, с суровым и почти угрожающим лицом, с широкими плечами и могучей шеей медведя. Когда он передвигался в тесной избе, казалось, что он ее развалит. Он задержался у нашей постели и зорко разглядывал нас, но сразу же успокоился, жестами объяснившись с немым; сдернул ружье, поставил его в дальнем углу, вынул из-за пазухи маленький кожаный мешочек и отдал его старику. Тот поднес мешочек к лампадке и, торопливо развязав, начал разглядывать добычу. По-видимому, она была хорошей, так он радостно бормотал и хлопал в ладоши, как ребенок. Гигант раздевался медленно и был он, вероятно, очень измучен; с трудом проглотил мисочку каши из проса, выпил чай и, громко кряхтя, упал на кан. И вскоре он захрапел, как конь, а немой снова нырнул в какой-то тайник и долго не возвращался. Сдавалось мне, что слышу грохот катящихся камней и глухой скрежет железа; впрочем, может быть это был сон, так как уже не помню когда вернулся несчастный калека. Назавтра, с рассветом, мы были уже на ногах и пили чай, закусывая его сухарями и бисквитами. Гигант, еле сдерживающий стоны и смертельно измученный, тем не менее оказался очень разговорчивым и общительным человеком, он неплохо говорил на русском языке, потому что жил во Владивостоке уже несколько лет и служил там в качестве боя^[10].

Мне думалось, что этот лакей с телом слона и шеей медведя, наверное, был незаменим в обращении с мебелью и предметами домашнего обихода. Представлял я также себе, как например, он прислуживал у стола, мыл рюмки «Baccara» или гладил батистовое белье.

— Тяжелая и опасная наша работа! — говорил он, попивая чай и кривя, порой, лицо от боли в суставах ног. — Чтобы найти корень, человек должен обойти горы и долины, почти на коленях, так как это небольшое растение и, как правило, скрывается в густой траве. Наконец, найдешь желанное место и, тогда нужно ощупать каждую пядь земли. А тут еще нужно остерегаться. «Большая кошка»^[11] и барс тоже приходят сюда за женьшенем. Корень приносит силу и долгую жизнь, значит, они его ищут и потом съедают. А когда встречают человека или медведя, начинают борьбу и никогда не уступают, разве только погибнут в схватке. Я уже шесть лет брожу по тайге и убил девять тигров и два барса, а медведей даже сосчитать не могу! Не боюсь «Большой кошки», потому что когда убил первую, которая напала на меня на Майхэ, на поляне с корнями, я съел ее сердце и желудок. Однако более страшным является дьявол, который охраняет женьшень. Он маленький, красный, с горящими глазами. Днем он охраняет корни таким образом, что ослепляет человека, а ночью зажигает траву и впивается в грудь, высасывая кровь!..

— Видели его? — спросил я.

— Я нет! Но старый Фу-Дзян два раза видел его, и вся его грудь изодрана когтями дьявола! — отвечал гигант.

— Часто происходит, что дьявол превращается в женьшень, который вырастает перед искателем, а когда тот приближается, отодвигается все дальше, пока человек не потеряет дорогу и не погибнет в дебрях. Это со мной произошло в прошлом году. Иду себе ущельем и высматриваю вытянутые листья чудесного растения. Вдруг вижу большой лист и красные мелкие цветочки, как огоньки, старый это должно быть корень! Подхожу, а приблизиться не могу; расстояние остается тем же самым. Кружил, кружил по лесу и внезапно исчез лист и цветки. Оглядываюсь — нет ничего! Искал всюду, но найти не смог. Уже приближался вечер. Я хотел вернуться в фанзу, но не смог сообразить, где нахожусь! Блудил до полуночи, пока уже совсем измученный не уселся под деревом и собирался заснуть, когда внезапно услышал, что кто-то громко ходит, продираясь через лес. У меня не было тогда ружья, только топор. Приготовился. Наконец увидел медведя, который шел и принюхивался. Он поднял голову и остановил свой взгляд на мне. Затем двинулся в мою сторону, приблизился ко мне и уже был в пяти шагах. Потом заглянул мне в глаза, повернулся и пошел. Я остался под деревом. Медведь оглядывался на меня несколько раз, потом вернулся и, снова оглядываясь, ушел! Понял я, что моя воля при мне, что вернулось мое самообладание. Я пошел за ним, а он привел меня к нашему ручейку, откуда попал я сразу на фанзу. Много, Ta-je^[12], много удивительного можно увидеть в тайге!

Он встал, потянулся со стоном так, что затрещали суставы, перебросил ружье через плечо, лопату и нож привязал к поясу, за который заткнул также топор, и вышел. Заметил я, что взял он с собой на целый, наполненный работой день, два небольших «mento» — хлебца, приготовленного на пару.

Мне приходилось встречать и другие фанзы, где жили охотники. Они редко использовали ружье, охотясь с помощью разных силков и ловушек. С помощью силков ловили соболя, куниц и хорьков. Применялось обычно два вида силков: обычная сеть, или западня, чрезвычайно примитивная, но сооруженная на основе знания обычаев зверей.

Такая охота происходит обычно зимой, когда на снегу можно разглядеть следы добычи. Охотник идет по следам соболя и куницы до их гнезда. Зверя обнаруживают в дупле дерева. Охотничья собака, так называемая чао-чао из вида косматых волков, со стоячими ушами и черным языком, начинает лаять, почуяв зверька, и царапать ствол дерева. Любопытный и обеспокоенный соболь тотчас появляется на верхних ветках дерева и изучает обстановку. Тогда китайцы срубают ближайшие деревья, если жертва может на них перепрыгнуть и убежать. Потом ствол дерева окружают со всех сторон свободно повешенной на кольях сетью. Наступает облава. Китайцы пугают обитателя гнезда, ударяя топором в ствол, крича и бросая вверх палки и камни. Соболь взбирается на самую верхушку дерева, но, постоянно вспугиваемый шумом, возвращается в гнездо, из которого немного погодя снова убегает. Это продолжается достаточно долго, пока вконец отчаявшийся зверек не соскальзывает ловко вдоль ствола вниз, чтобы соскочить на землю и убежать, но здесь он попадает в сеть, которая спадает с кольев и сразу же оплетает его, когда он старается освободиться, постоянно дергаясь. Удар обухом топора прерывает часы его жизни. Так гибнут соболя, куницы и хорьки.

Ловушки, используемые для этих хищных зверьков, достаточно просты. Соболь всегда старается ходить по лежащим стволам деревьев и не любит рыться и увязать в снегу. Охотник, зная эту привычку, ставит на таких соболиных дорогах ловушку — доску, подпертую с одного конца легким прутом, вверху же прижатую тяжелым камнем. Соболь, двигаясь вдоль лежащего дерева и встречая помеху, не соскакивает в снег, а начинает протискиваться, стараясь проскользнуть между доской и краем ствола. Наконец задевает он за прутик и, доска падает, прижимая своей тяжестью зверька. Этот способ применяется для ловли куниц и хорьков, только с приманкой — привязанной живой птичкой.

Оленей и лосей ловят осенью, устраивая для них так называемые «солонцы». Охотник летом выжигает в лесу достаточно большую поляну, избавляя ее от кустов и травы. Землю же в течение лета подсаливает. Звери начинают приходить сюда лизать соль, в результате после этого на земле остаются глубокие канавки. Когда же звери освоятся с местом и часто приходят сюда, осенью выкапывается на этой поляне несколько глубоких канав, прикрытых сверху ветками и сильно посоленной землей В эти канавы попадают олени, лоси и серны, потому что ветки ломаются под их тяжестью. После этого зверей убивают топорами и копьями.

С помощью таких канав ловят также бурого владыку дебрей — медведя. Его приманивают падалью, а в дно вбивают заостренные колья, на которые падает хищник.

Поразительная вещь, но тигр никогда не попадает в такую западню. Он кружит вокруг и всегда чует работу своего врага — человека — и отойдет как можно дальше от искушения и опасности. Алчные охотники охотятся на тигра с винтовкой в руках и охотно хаживают на него, так как китайские лекари платят большие деньги за желчь и сердце тигра, а колдуньи, шаманы разных племен, кочующих в уссурийских лесах, ищут для амулетов когти и клыки владыки тайги.

На реке Майхэ, где я исследовал месторождения бурого угля, встретил фанзу российских охотников. Было их двое, и имели они двух хорошо дрессированных собак. Я прибыл в их поселение накануне их охоты на тигра, так как они нашли в окрестных лесах многочисленные следы этого хищника.

— Это должно быть старый и дерзкий тигр, — рассказывал мне один из охотников. — Ночью перескочил забор казачьей хаты, похитил корову и с ней вместе перескочил через забор. Она, по-видимому, соскользнула у него с хребта и упала на забор, но он ее вытянул, оставив на остриях столбов куски ее шкуры и шерсти. Было это неделю назад, после чего тигр исчез, теперь же снова появился и утащил позавчера двух собак. Завтра идем на него с Божьей помощью!..

Они пригласили меня с собой, когда увидели мой карабин Henela с оптическим прицелом и большой маузер в деревянной кобуре. Я согласился. Назавтра на рассвете вышли мы на охоту. Была осень и лес стоял в золотых и пурпурных одеждах, как бы украшенный празднично. Мы шли тропинкой среди густых кустов, растущих на мягком грунте. Внезапно собаки остановились и начали принюхиваться, тревожно выставив уши. Увидел, как мои товарищи, оглядывались по сторонам с пальцами на спусковых крючках. Но собаки успокоились и помчались к лесу. Спустя несколько минут они остановились и, прижав носы к земле, казалось, замерли в этой позиции внимания и раздумья. Охотники тоже изучали местность. Вскоре мы наткнулись на место, где тигр лежал. Трава была помята, а на сухой ветке, лежащей в траве, мы обнаружили глубокий свежий след ужасного когтя. Собаки уже осторожней бежали вперед, но вскоре снова остановились. Теперь на мягкой земле я увидел глубокий след лапы тигра. След этот, окруженный следами когтей, был совершенно свежий.

— Он должен быть где-то здесь! — шепнул мне один из охотников. Оба постоянно оглядывались, время от времени резко поворачивая назад. Позже я узнал, что тигр, когда чувствует погоню, обходит охотника и нападает с тыла.

Поведение охотников раздражало меня и будило тревогу. Я начал сожалеть, что согласился с ними охотиться. Внезапно в густой траве раздалось жалобное скуление собак и обе прибежали к нам с поджатыми хвостами, дрожащие и напуганные, прижимались к нашим ногам, оглядываясь с ужасом. Мои товарищи… начали удирать, зовя и меня. Громадным усилием воли я удержался на несколько секунд, после чего, может быть излишне быстро, догнал их.

Мы шли в молчании, достаточно пристыженные. Даже собаки понимали всю значимость скандала и бежали за нами, понуро опустив головы.

— Страшно было! — буркнул один из охотников.

— Ой, страшно! — тотчас же отозвался другой. — Один тигр — и то уже много, — тянул далее первый, — а здесь, наверное, два сразу!

— Откуда знаете, что было два тигра? — спросил я, злой на целый свет.

— Разве, вы, не видели следов? — Спросил он. — Это были следы двух разных тигров. Наверное, их тут несколько лазит…

— У Вас двоится в глазах от страха! — воскликнул я.

— Будет двоиться, когда человек наскакивает на несколько таких дьяволов! — парировал он. — Если бы это двоилось! Но там было действительно два. Два тигра таились в траве и в кустах, так как даже собаки не лаяли, а сразу убежали, потому что тигры, наверное, начали подкрадываться к ним с разных сторон.

— Страшно, ой, страшно! — вздохнул другой «укротитель тигров», тревожно оглядываясь.

Я хотел высмеять его, но припоминал себе ту поляну, поросшую буро-желтой травой, золотые кусты дуба, какую-то затаенную тишину, ужасное скуление испуганных собак, чувство подкрадывающейся опасности, грозной, находящейся неизвестно с какой стороны, а также след хозяина и владыки леса, большой, как глубокая тарелка, украшенный, как рамкой, врезанными в землю отпечатками острых чудовищных когтей. Я припомнил себе это все и отказался от упреков своим товарищам, с которыми и я так быстро прибежал домой с охоты на тигров.

Я был очень злой и пристыженный, но несколько позже успокоил меня славный охотник и стрелок, директор Томского Политехнического института, профессор Н. И. Карташов, который рассказал мне, как сам убегал с подобной охоты.

И другие охотники подтвердили, что охота на этого ужасного хищника в густых кустах, где его никакое око не выследит, откуда он нападет, несомненно, и всегда, с результатом, хорошим для себя и плохим для охотника, наполняет тревогой самые смелые сердца. Только один человек говорил иначе, но о нем расскажу в другом месте.

Посетил я этой осенью Заливы Святой Ольги, Святого Владимира и Тетюхе. Это местности на побережье Тихого Океана, наиболее притягивающие капиталистов с точки зрения на самые большие месторождения железной руды, угля, меди и цинка. Перед японской войной и после нее развертывали там свою торговую компанию немцы, которые захватили бы эти богатства края, если бы не мировая война.

После этой войны наступила перемена: на побережье начали действовать японцы.

На Дальнем Востоке говорили иронически:

— Святая Ольга и Владимир прислали на помощь России против большевиков японцев!

Было это правдой, потому что Япония, лишенная больших запасов железной руды и нуждающаяся в этом сырье для своей промышленности и для военных целей, могла его найти только в Заливах Святой Ольги и Святого Владимира. Поэтому так долго японские войска и японские дипломаты сидели во Владивостоке и в Николаевске на Амуре, то сражаясь с бандами красных партизан, то ведя переговоры с атаманом Семеновым, противником Советов, то снова проводя конференции в Дарене и Чите с дипломатами Московского коммунистического Правительства.

Богатства эти были неисчерпаемыми, а качество руды самым лучшим. Металлургическая промышленность имела там среду деятельности, по меньшей мере, на сто пятьдесят лет вперед. За такой кусок стоило бороться, болтать и покрывать стыдом японский народ, как это делало современное правительство в Токио.

IX. Драма на реке Лесной

Путешествуя по Уссурийскому краю, побывал я не только в уединенных китайских или российских фанзах нелюдимов, разыскивающих таинственный женьшень и золото или охотящихся на соболей, куниц, оленей и медведей, но и большие поселения, чаще всего казаков или украинских крестьян, переселенных сюда с берегов Днестра. Поселения эти, поскольку они расположены вдалеке от железнодорожной линии, связывающей Владивосток с Хабаровском, представляли скопления людей, состоящие из десяти-пятидесяти хат, обычно разбросанных на большом пространстве, потому что расстояние между хатами является значительным.

В этих деревнях, затерянных в лесах и на берегах быстрых горных рек, жизнь течет совершенно иначе, чем в городах или даже в поселениях, более приближенных к железной дороге. Какие-то удивительные бытовые законы, своеобразная моральность и бесспорное влияние монгольских кочевников господствуют здесь, при полном отсутствии связывающих их правил.

На этой почве разыгрываются, порой, жизненные драмы, тяжкие и мрачные. Я оказался свидетелем одного такого случая, когда путешествовал верхом от станции Черниховской до берега Залива Тетюхе.

Тропинка бежала через лесные пространства и пересекала главный хребет Сихотэ-Алиня. В шестидесяти километрах от морского побережья догнал нас молодой казак. Служил он в пограничной страже в Маньчжурии, где в стычке с хунхузами получил пулю в грудь и, после госпиталя, получил четырехнедельный отпуск домой. Был он бледным и исхудавшим, в его широко открытых глазах поселилась постоянная тревога, его лихорадило, и харкал он кровью. Не сулила вовсе судьба долгой жизни этому молодому молчаливому казаку.

Мы были вместе в дороге несколько дней, и понемногу он становился откровенен со мной, может потому, что я его немного лечил, давая хину, а на ночь — валериановые капли, так как он плохо спал.

Таким образом рассказал он мне, что уже в течение трех лет не был дома, по которому тосковал. С растроганностью в голосе вспоминал он свою маленькую деревню, расположенную среди старых дубов, на берегу реки, быстрой и глубокой, полной водоворотов и омутов. Особенно долго он рассказывал о небольшом озере, поросшем высоким тростником с султанами, словно сделанным из бархата, о шумящих ручейках, текущих из озера.

— О, если бы, Вы, увидели это озеро! — Говорил он с восхищением. — Прекрасно оно, особенно в лунную ночь. Если сесть на высоком берегу в дубовых кустах или за стеной тростников, которые спят над водой, озеро представится серебряным.

Порой только по его блестящему зеркалу начинают бегать черные круги и пятна. То рыба где-то плеснулась или запоздалая утка прилетела, рассекла гладкую поверхность расплавленного серебра, на которой сразу начинают подниматься маленькие волны, морща серебряное зеркало… Как это красиво!

Я взглянул на побледневшее лицо казака и в его мечтательные глаза. Улыбнулся помимо воли и спросил:

— А не сами ли сидели в этих кустах и вглядывались в серебряную воду озера?

Он склонил голову и спустя минуту молчания шепнул:

— Да, господин! Бывал я там с девушкой. Люблю ее больше жизни! Когда я уезжал, клялась, что будет ждать меня. Мне теперь только год службы в войске остался, а потом вернусь на хозяйство, в деревню, и тогда поженимся!

— Дай, Боже, счастья! — сказал я.

— Благодарю, Вас! — Шепнул он между приступами кашля.

Край между Уссурийской железной дорогой и далее за Сихотэ-Алинь интересен с исторической и этнографической точки зрения. Некогда преобладала здесь значительная культура, вероятно корейская. Жители Страны Печального Заката были некогда могучим и доблестным народом, но имея очень беспокойных и предприимчивых соседей, японцев и китайцев, разорились, обеднели и, наконец, утратили культуру, свободу, а теперь и собственную страну. В лесах я встречал руины валов и стен, рассыпающиеся уже фундаменты больших зданий, может храмов и дворцов или крепостей. Кое-где остались памятники древней скульптуры тех времен. Были это громадные — длиною в два-три метра черепахи, выдолбленные из больших гранитных глыб, изъеденные временем. Некоторые имели на хребтах высеченные рисунки, изображающие дракона, или какие-то цветы и орнаменты.

Некогда кипела здесь жизнь, о чем свидетельствуют следы широких дорог, заросших в настоящее время лесом. Эти дороги были даже вымощены округлыми камнями и имели мосты, так как их остатки встретил я в двух местах: на реке Даубихэ и на неизвестной мне по названию, чрезвычайно быстрой, хотя и маленькой речке, текущей среди высоких скалистых берегов.

В настоящее время там остались только дикие, безлюдные дебри. Даже одиноких фанз не встретил я, но зато видел стада оленей, кабарожек (Gasela mosea cabarga), или мускусной антилопы, и следы барса, или северной пантеры. След этот был кровавый — труп оленя с перегрызенным горлом. Мы испугали хищника, который скрылся мгновением назад, потому что олень был еще теплый, а на земле отчетливо отпечатались следы лап и когтей хищника. Казаки, осмотрев следы, единогласно высказались, что это был барс, ужас оленей и серн, а также бедствие для коней и домашнего скота.

Двигаясь его следами, мы дошли до места, где они внезапно исчезли.

— Спрятался на дереве, — заметил пожилой проводник. Мы осмотрели кроны дубов и кедров, но нигде не заметили зверя. Прошли так не менее двух километров, исследуя каждое дерево, когда внезапно заметили темную массу, которая соскочила с дерева, перебежала небольшую полянку и с удивительной быстротой вскарабкалась на одиноко стоящий дуб.

Казаки схватились за винтовки и помчались в ту сторону. Я поспешил за ними, приготовив своего Henela. Первым добежал до дуба больной казак и моментально, не сходя с коня, прицелился и выстрелил в барса. Хищник, как тяжелый мешок, упал в густую траву. Он еще сделал несколько бессознательных прыжков, беспорядочных подрагиваний и, в конце концов, растянулся мертвый, так как пуля поразила его за ухом.

Был это великолепный темно-коричневый экземпляр, с большими пятнами по всему телу и длиною полтора метра. Он имел непропорционально большую голову и длинный хвост.

— Хороший выстрел! — похвалил я казака.

— Служу в команде кавалерийских стрелков! — ответил он с гордостью. — В нее определяют тех, кто стреляет самым наилучшим образом. Между прочим, мы постоянно охотимся на крупного зверя в лесах Северной Маньчжурии. Уже приобрел сноровку.

Казаки быстро содрали шкуру, которую я приобрел за десять рублей для музея.

Когда мы приехали в родную деревню больного казака, я был вынужден провести там три дня, потому что мой конь сильно ударил себе копыто, которое распухло. Провел я это время на охоте, так как озеро, поэтически описанное больным казаком, кишело утками. Я воспользовался этим, не щадя пороха и дроби.

Остановился в хате старосты и, поэтому не видел своего спутника по путешествию, жившего на другом конце деревни, растянувшейся почти на три километра. Впрочем целый день я шатался с ружьем по берегам озера, многочисленных ручьев и маленьких речек, вытекающих из него.

Однажды я возвращался домой уже после заката солнца. Сильно устал, так как целый день охотился, взяв из дому только хлеб, немного сушеного мяса и плитку шоколада. Уселся я таким образом на камне в кустах на берегу ручейка и решил немного отдохнуть, так как отделял меня от села самое меньшее час ходьбы.

Отдохнув полчаса, я снова мог двигаться дальше, когда внезапно донеслись до меня отзвуки шагов и разговор людей, идущих другим берегом ручья. Я присел снова. Услышал грустный голос женщины, дрожащий от сдерживаемых рыданий и прерываемый время от времени негодующим мужским баритоном.

Говорящие приблизились и, ступая тропинкой, ведущей к озеру, проходили близко от моего невольного укрытия.

Женщина говорила тихим, безнадежно печальным голосом.

— Я не смела воспротивиться… Мачеха велела идти замуж — пошла, чтобы не быть обузой в доме. Горе у нас все-таки, нужда!..

— Но клялась, что будешьждать меня! — взорвался мужчина и задохнулся в кашле. — Клялась?

— Клялась… — отозвалась эхом женщина.

— Клялась! — издевательски засмеялся мужчина. — Что с того, что клялась? Предала меня!.. Вышла замуж!.. Замуж!.. За моего отца!.. Понимаю!.. Богатый и щедрый для молодой жены, а я — солдат, бедняк!.. Эх, какую обиду ты мне причиняешь!.. Нет слов, чтобы высказать мою печаль, мою муку… Боюсь даже этих слов, так как это слова проклятия и ненависти!..

Женщина что-то еще говорила, но уже я не слышал этого, так как они пошли дальше, а ветер зашумел в тростниках и ветвях кустов. Я вылез из своего укрытия, откуда помимо воли подслушал печальный разговор двух несчастных, и узнал своего товарища по путешествию — казака, который, тяжело раненный, ехал в родимую деревню на отдых и за любовью.

Какое-то тревожное любопытство заставило меня назавтра появиться у моего случайного попутчика по путешествию.

Я застал его на подворье, осматривающим колеса телеги. Он обрадовался, увидев меня, но вскоре впал в грустное раздумье. Он пригласил меня на чай, традиционно сибирское, а в общем-то азиатское угощение.

Мы вошли в хату. Всюду был виден крестьянский достаток. У стен стояли тяжелые сундуки с разным имуществом. Стол был накрыт чистой вышитой скатертью; в правом углу висело много икон в серебряных окладах с горящей перед ними день и ночь лампадкой. Образа были украшены рушниками и искусственными цветами яркой расцветки. На стенах висело большое зеркало и какие-то картины в черных рамах. Пол из гладко выстроганных досок светился чистотой, также как лавки и столы. Было понятно, что жизнь в этой хате устроена навсегда и течет нормальным ходом. Через двери, ведущие в другую комнату, я заметил на полу и на стенах ковры домашней работы, широкую кровать с целой горой подушек, от огромной до совершенно маленькой, пригодной пожалуй для детской колыбели; подушки лежали одна на другой и создавали башню, поднимаясь почти до низкого потолка из кедровых досок. Всюду на стенах висели ружья, револьверы, сабли и охотничьи ножи. Было это самым лучшим напоминанием, что находился я в казачьей хате, так как казаки, всю жизнь относящиеся к военной касте, имеют пристрастие к оружию всяческого рода, старательно его собирают и сохраняют. Эта казачья каста поддерживала перед большевизмом собственную боевую традицию, украшенную кровавым эпосом, этой наполовину легендарной, наполовину настоящей историей казачества, воинственные инстинкты которого загнали его вплоть до Иртыша, в Присаянье, на Байкал, Амур, на берега Уссури.

Молодой печальный казак, проведя меня в дом, позвал своих. Немного погодя вошла молодая щуплая женщина с гладко зачесанными черными волосами и темно-карими глазами. Мне бросилась в глаза матовая бледность ее лица и горькие морщинки около полных, красиво скроенных губ. Она была одета в темное платье, руки же держала на фартуке, почти судорожно стиснув пальцы. Войдя, она бросила на молодого казака взгляд, полный испуга и боли.

«Это она! — подумал я. — Это та, которая клялась ждать молодого сына, а вышла замуж за старого отца…»

Вскоре пришел из лесу сам хозяин. Был это громадный казак, широкий в плечах, с густой седой шевелюрой. В его горячих серых глазах блестела веселость и жажда жизни.

Он приветствовал меня с достоинством и, пригласив к столу, произнес с неприятной иронией:

— Благодарю вас за лечение этого заморыша! Слабые теперь люди ходят по земле! В мои времена на такие раны не обращали внимания. Я получил две такие дыры в грудь и пулю в ногу во время Турецкой войны и, видите, что и сейчас в полном порядке!

Он засмеялся громко и добавил.

— Я молодой, моложе моего сынка, поэтому год назад женился повторно. Наверное, сын хвалился своим отцом перед Вами?

— Поздравляю Вас, — ответил я, — но ничего не слышал об этом от него. Однако, думаю, что Вы не имели таких дыр, какую в груди молодого человека пробуравила китайская пуля. Рана очень серьезная и ему необходимо лечиться очень долго, обращая внимание на состояние своего здоровья.

Я замечал не раз во время чая, как старик подозрительно и злобно поглядывал на молчаливую жену и на тоскливое осунувшееся лицо сына. Эти грозные поблескивания в веселых, энергичных глазах старого казака ужаснули меня. Я почувствовал и понял интуитивно, что достаточно какой-то более серьезной причины, чтобы в сердце седого великана пробудился дикий, хищный зверь. Не мог я не отметить также, что практически и в физическом плане был он более сильным, чем смертельно пострадавший, благодаря ему, сын.

Время, проведенное в этой семье, показалось мне не слишком приятным. Я чувствовал, что из всех углов этого богатого дома выглядывает несчастье, дышащее ужасом, висящим в воздухе. У меня создавалось впечатление, как если бы приближалась буря, а идущие впереди нее тяжелые черные тучи, сильные порывы вихря и первые, еще далекие раскаты грома и молнии уже приближались.

Стало быть, я облегченно вздохнул, когда наконец, закончилось угощение, и я смог попрощаться с семьей, над которой, в чем я не сомневался, нависло близкое и неизбежное несчастье. Однако я не думал, что так скоро оно придет во всей своей жестокой беспощадности.

В тот же самый вечер, когда я упаковывал свои вещи, так как назавтра собирался выезжать дальше, ко мне ворвался мой хозяин, староста.

— Господин! Золотой, хороший господин! — восклицал он, дрожа всем телом и почти плача. — Быстрей, быстрей! Произошло несчастье! Помогите! Этот молодой казак, который приехал вместе с Вами, застрелился.

Я схватил с собой аптечку и выбежал за старостой. В первой комнате, на широкой лавке лежал казак.

Белая полотняная рубаха его была залита кровью, которая тяжелыми каплями падала на пол. Он был без сознания и лежал навзничь с синим лицом, крепко стиснутыми губами, а открытые глаза его смотрели прямо перед собой неподвижными, грозными зрачками.

Я сразу понял, что немного будет здесь для меня работы, так как смерть уже опередила мня. Взялся за пульс. Еще он чувствовался слабо, но с каждым ударом слабел и, наконец, умолк навсегда. Тяжелые веки, медленно и как бы вынужденно, начали опускаться, лицо побледнело и набрало прозрачности и воскового цвета. Я огляделся.

Боялся сказать правду, потому что считал, что молодая казачка не вынесет этого и взорвется, пробуждая бурю в сердце мужа.

Но женщины нигде не было. Заглянул в соседнюю комнату — она была пуста!

— Кого вы ищите? Жену? — спросил меня мрачным голосом старик. — Нет ее… Она вышла перед вечером и еще не вернулась…

— Тем лучше! — ответил я. — Не будет отчаиваться, так как должен Вам сообщить, что умер Ваш сын.

Старик ни одним движением не выдал своих чувств, только поднял на меня сверкающие глаза и пробормотал:

— Уже не будет отчаиваться, эта проклятая женщина. Отравила жизнь и мне, и ему! Но уже теперь не принесет никому несчастья… Конец!

— Что с ней стало? — спросил я, чувствуя, как холод закрадывается мне в сердце. — Что случилось?

Казак долго молчал, а потом, стискивая руками голову, прошептал:

— Утопилась…

Назавтра мы допоздна бродили берегом вьющейся реки, вытекающей из озера, которое сияло в блеске луны, как жидкое серебро. А в этой серебристой глубине нашла упокоение молодая женщина с грустным лицом, та, что поклялась и нарушила клятву. Проезжая берегом, помимо воли, всматривался я в быстро мчащийся поток и спрашивал, не мигнет ли где-то мне на мели или в прибрежных камышах черное платье утопленницы и ее бледное лицо, заклейменное болью… Но река мчалась дальше и скрывала тайну в своих водоворотах и пене, выбрасывая ее высоко в воздух, где течение ударялось с бешенством о камни и сваленные стволы старых истлевших дубов.

X. Металл золотого дьявола

Пробираясь по Уссурийской тайге с места на место, в зависимости от сведений, какие я получал о новых месторождениях каменного угля или золота, случилось мне однажды ехать обычной лесной тропой, рекой Бикин и ее мелкими притоками. Река Бикин впадает в Уссури и разделяет горные хребты Санку и Цифаку, имея свои истоки на Западных склонах Сихотэ-Алиня.

Угля здесь не найдено, зато в руслах мелких притоков Бикина природа собрала золото. Это, по правде говоря, не Клондайк, но люди авантюристического склада и с великой жаждой разбогатеть, возлагали много надежд на золото скрытое в недоступной тайге на Бикине.

Я почти ежедневно встречал на своей дороге следы работ проспекторов, этих подвижных и беспокойных искателей золота: взорванные, истреблённые порохом скалы и каменные кучи, глубокие канавы и шахты, водоотводящие канавы для высушивания площадок, которые предположительно содержали золотой песок. Разбросанные среди камней и в кустах консервные банки и жестянки из под нефти, куски ржавого железа, остатки вагонеток для перевозки земли, какие-то поломанные железные трубы и убогие сараи — все свидетельствовало о кипящей здесь некогда человеческой работе, но те, что оставили, по-видимому, воспоминания после себя, уже давно ушли; на их место пришли другие. Одиночки или небольшие группы, состоящие из разных индивидов, чаще всего с криминальным прошлым, углублялись в дебри, чтобы обманув бдительность полиции и горной инспекции, в течение лета и осени рыться в земле, стоя по пояс в воде и вымывая из песка золото, хотя бы только в таком количестве, чтобы прожить до следующего лета и… затем повторить то же самое. Такие люди строили норы в земле, копали для себя шахту, слабо укрепленную срубленными деревьями; работали, не имея никаких других желаний, кроме отыскания золота и чтобы полиция миновала их убежище.

Эти люди никого не трогали, погрузившись в свою шахту, как рак-отшельник, и всех боялись. Когда я случайно встречал их в глухом лесу, никогда они не признавались сразу о роде своих занятий, но уверяли, что они охотники или рыбаки и, в зависимости от места встречи, показывая несколько шкурок белок или хорей или сушеную рыбу, развешанную на шнурах рядом с убежищем.

Но в кустах и в лесной чаще таились и другие индивиды. Были это небольшие, насчитывающие две или три особи, летучие, не связанные между собой, банды грабителей. Они охотились на искателей золота; после же успешных нападений, они были вынуждены сохранять большую осторожность, потому что другие подобные им банды, всегда планировали атаку на счастливых грабителей. В этом году, когда я ехал через Бикинскую тайгу, ужасом был для всех бандит, известный под прозвищем «Одноглазый». Имя это ужасом и угрозой пронизывало нелегальных и даже легальных жителей тайги, так как «Одноглазый» умел нападать неожиданно и всегда успешно для себя, был жестоким и беспощадным для противников, грабя их до последнего зернышка золота, до последней рубашки, причем он пытал строптивых и укрывающих свою добычу, а позже всегда перерезал горло.

При этой операции он обычно говаривал своим пяти помощникам, таким же извергам, как и он сам:

— Убивать всех, чтобы никого не осталось ни для мести, ни для болтовни!

Однако я не слышал о нем еще тогда, когда покинул маленькую безлюдную железнодорожную станцию, углубился в тайгу, встречая в дороге достаточно редкие украинские деревни выходцев из-под Днестра, привезенных сюда российской властью для колонизации края.

Вспоминаю горячий июльский полдень, когда я въезжал в маленькую деревню, насчитывающую десять хат, на левом берегу Бикина. Никто не выходил из дома при виде моей скромной экспедиции, состоящей из трех людей и пяти коней. Женщины, выглянув через окно, тотчас же прятались, даже дети не показывались на улице. Я задержался у одного из домиков, который показался мне более чистым и богатым, и постучал в ворота. Долго никто не отвечал мне, хотя и было слышно, что кто-то несколько раз хлопал дверями, выходящими на подворье, привязывал рвущегося на цепи пса и что-то бормотал вполголоса.

— Вы что там с ума посходили! — крикнул один из моих казаков, разъяренный медлительностью хозяев дома. — Заставляете ученого человека стоять на такой жаре!

Этот выкрик подействовал. Спустя мгновение появилась пожилая женщина, отворила ворота и проводила нас в комнату, объясняя:

— Мы напуганы, господин, простите! Ходит тут по людям молва, что «Одноглазый» рыскает где-то поблизости и собирается прийти к нам, чтобы взять откуп. Наши крестьяне, может быть, справились бы с ним, но потом придут чиновники и полиция, начнутся авантюры, следствие, суд. В такое горячее время для земледельца, нужно будет ехать в суд, в город. Лучше уж никого не впускать!

Мои казаки громко рассмеялись.

— И то, мудрые из вас люди! — воскликнул старый казак, высокий и худой, с быстрыми нервными движениями. — Что же до самой смерти будете сидеть замкнувшись в хатах?

— Это будет видно дальше! — оправдывалась женщина, хлопоча с чаем. — Садитесь, пожалуйста, располагайтесь, мигом приготовлю чай и угощу вас горячим пирогом с рыбой!

Но мы уже давно расположились и почти лежали на широких лавках, измученные жарой и борьбой с комарами, которые едва ли не собирались высосать из нас всю кровь. Иначе не смог бы объяснить их ожесточение в этот день.

Даже мои проводники, уже привыкшие к этой «небольшой» лесной неприятности, ругались так энергично, что даже кони оглядывались с упреком.

Мы напились чаю, съели превосходный пирог из свежей калуги, рыбы из рода осетров, и решили немного отдохнуть. — Я не буду спать! — заявил старший проводник. — Пойду познакомлюсь с крестьянами-чудаками. Может, у них узнаю что-то об угле и золоте. Ну-ка подскажите, бабушка, вероятно, ваши крестьяне бродят по тайге?

— А как же! — ответила хозяйка. — Лес рубят, охотятся, собирают кедровые орехи…

— Вижу, что живете вы, как у Христа за пазухой — засмеялся он весело. — И хорошо ли вам тут живется?

— Хвала Богу — хорошо! — ответила и перекрестилась набожно старушка.

— Земля урожайная, хлеба имеем в достатке и продаем его в Хабаровске и Николаевске, скота сколько нам нужно, крестьяне соболей и куниц бьют, с гольдами^[13], торгуют спиртом, табаком, порохом и спичками, а те платят золотом и мехами. Они для нас самые ближайшие соседи и мы у них более всего покупаем или берем на комиссию. Все их товары через нас идут дальше к железной дороге и в город. Только один Голенко прошлой зимой купил пятьсот соболей и продал в Хабаровске!..

Говорила она с восторгом, счастливая своим благосостоянием и успехом.

— Жить бы здесь с вами и не умирать! — воскликнул мой казак, а другой взорвался громким смехом и воскликнул:

— Хорошо вам, а сами себя закрываете в хатах, как в тюрьме!..

— Это только сейчас, ведь «Одноглазый»… — разъяснила баба, моя посуду.

Я заснул во время этой болтовни, а когда проснулся, заметил, что мой проводник уже готов к дороге. Рассчитался я с хозяйкой, и выдвинулись мы в путь. Спустя несколько часов езды через лес, по-прежнему преследуемые комарами и большими паутами, которых казаки определяли одним и тем же названием «гнус», встретили мы рядом с тропой следы колес, а в каком-то полукилометре далее — спрятанный в чаще шалаш, в котором застали трех искателей золота, уже изрядно пьяных.

После приветствия, проспекторы осторожно расспросили нас, кто мы такие и, тотчас же успокоились.

Я осмотрел их шахту с золотоносным песком, дав торжественное обещание, что никому из властей о ней не расскажу и, поехали мы дальше.

— Повезло, по-видимому, этим крестьянам что-то большее наскрести из земли! — заметил пожилой казак. — Это уже богатая «группа», так как у них два коня с телегами, да и водки в избытке! Не часто это происходит с оборванцами, что живут одним днем!

На ночлег мы остановились в глубоком ущелье, по которому тек ручей, громко шумя в каменном русле.

После ужина я завернулся с головой в широкий брезентовый плащ и заснул на мягкой подстилке, которую мне устроили казаки. Сквозь сон я слышал какой-то шум, чьи-то шаги, фырканье коней, но так как ничто это меня не интересовало и нечего было у меня украсть, кроме лежащих рядом со мной под плащом ружья и револьвера, продолжал спокойно спать.

Я проснулся, когда солнце уже было высоко в небе. Казаки сидели у костра и пили чай. Заметив, что я уже не сплю, подошли ко мне и сообщили, что убежали два вьючных коня и что они не смогли их найти, так как, видимо, пошли они в сторону домов, пробитой уже нами дорогой.

— Сейчас едем на поиски! — произнес пожилой проводник, подходя к оседланному коню. Я заметил, что конь был весь в пене, как после долгой и тяжелой дороги.

Казаки уехали.

Я ждал их очень долго, так как уже вечерело. Ругал и их, и коней, как мог и как умел. Только около семи вечера услышал я издалека стук подков и людские голоса. Спустя несколько минут вынырнуло несколько всадников. Когда они приблизились, узнал я полицейские шапки и мундиры.

— Не двигаться, будем стрелять! — крикнул всадник, едущий во главе отряда, и поднял карабин.

Я ничего не понимал. Нападение полицейских на путешествующего ученого? Это даже в России редко случается.

— Хорошо, не двигаюсь! — ответил я.

Они подъехали и потребовали предъявить документы. Так как все мои бумаги были в порядке, заверены подписями самого губернатора, полиция сразу изменила тон и сошла с коней.

Когда мы уже сидели около костра, командир отряда с видимым беспокойством спросил:

— Весьма извиняюсь, но каким образом вы сговорились с «Одноглазым».

— С кем? — спросил я.

— С бандитом… с очень опасным бандитом, «Одноглазым».

— Поскольку его так зовут, он должен иметь один глаз, а я такого человека не знаю! — ответил я решительным голосом.

— Вы не признаетесь? — спросил удивленный полицейский.

— Не отпираюсь, но утверждаю, что из моих людей, которые поехали на поиски лошадей, никто не обладает таким изъяном!

Полицейский пожал плечами и, обратившись к своим коллегам, воскликнул:

— Ну-ка, приведите сюда и покажите этому господину «Одноглазого»!

Немного погодя передо мной стоял мой пожилой проводник, а из-за его спины выглядывало глуповатое, испуганное лицо второго казака.

Удивлению моему не было границ. Мой проводник, а это был он, собственной персоной, обладал одним глазом: кровавая яма левого глаза была залита слезами, а веко висело над ней безвольно. Второй, здоровый глаз, смотрел на меня весело и плутовски. Звеня надетыми кандалами, он склонился передо мной и пробормотал:

— Извиняюсь за неприятности по моей вине!

Полицай отвел их в сторону. Я же должен был дать объяснение, каким образом нанял в деревне, расположенной у станции железной дороги людей, не совсем подходящих для личной охраны.

После этого командир отряда сообщил мне, что «Одноглазый» со своим товарищем напали на скрывающихся в лесу проспекторов. Вырезали всех и унесли почти пять фунтов золота; затем вернулись ко мне позднее под видимостью поисков лошадей, добрались до деревни, где мы отдыхали в хате излишне откровенной бабы. Там они посетили дом богатого крестьянина Голенко и, под страхом пыток и смерти, принудили его отдать деньги. Тот уже был готов исполнить их требование, когда внезапно подъехал отряд полиции и схватил бандитов, не ждавших нападения. «Одноглазый» уже тогда был без одного глаза, так как, ожидая драки и стычки, спрятал свой искусственный глаз в карман блузы. Этот искусственный глаз являлся наилучшей маской для бандита в окрестности, где «Одноглазый» становился ужасом для всех.

Что касается меня, должен отметить, что «Одноглазый» в общении со мной проявил себя хорошо воспитанным и довольно учтивым человеком. Может быть, это тоже было прекрасной игрой? Однако он наделал мне хлопот, так как уже дальше я ехал с нанятым для меня, глупым и ленивым деревенским жителем, украинцем, который постоянно путал дороги, боялся старых дуплистых дубов, так как в них, по его словам, жили зеленые лесные бесы.

К тому же, совершенно непонятным для меня способом, по нескольку раз в день он бывал пьяным, после чего уже не понимал ничего и беспричинно смеялся, как идиот. Имея при всем этом фамилию… Орел!

В этой бикинской тайге над всем господствует золото. Рассказывают небылицы о несуществующих богатых золотых жилах в массивах горных хребтов, в руслах глубоких и быстрых рек, как Хор и Иман, из уст в уста переходящие рассказы о преступлениях, совершенных в этих лесах и об ужасных приключениях проспекторов.

Действительно, немало крестов встречал я в местностях, совершенно безлюдных, и ведь знаю, что сибиряк ставит крест над найденными и им самим закопанными останками убитых, замерзших или разорванных зверями людей. Во имя металла Желтого Дьявола, как называют золото корейцы, в уссурийской тайге делаются страшные и кровавые вещи, совершаются поступки геройские, полные отваги, силы воли или бесправия, но Желтый Дьявол всегда побеждает и ведет людей, обманутых блеском золота, к гибели и преступлению.

XI. Дыхание древних времен

Здесь, в этих безбрежных и еще девственных дебрях, где только изредка можно встретить белого человека, находят для себя укрытие и средства для жизни китайцы и корейцы. Являются они по настоящему исключительными владельцами этих лесов, непостижимых и бездонных, знают их обстоятельно, вырубая с каждым годом все новые тропинки и всё более углубляясь в леса, которые тянутся вплоть до северной приполярной тундры. Кроме этих пришельцев с юга, которые хозяйничали согласно своим обычаям и законам, было здесь еще давнишнее население, уже вымирающее, которое считалось владельцем этих лесных территорий, а именно кочующее монгольское племя гольдов. Жили они так, как жили много веков назад, ставя западни на оленя и лося, даже, порой, стреляя, в этом нашем веке электричества и пара, из луков стрелами с остриями из камня или из кости. Единственной добычей цивилизации на землях гольдов были порох и алкоголь.

Некогда, под господством всевластных азиатских монархов из монгольской династии Юань, гольды входили в состав Государства Неба, становясь его северной стражей и воюя с наступающими тунгусами. Позже, во время великих переворотов и внутренних перемен в государстве Чингис-Хана и Тамерлана, гольды попали под власти корейцев, тунгусов и японцев, пока, наконец, вместе с занятием через Россию Дальнего Востока до берегов Тихого океана и до корейско-маньчжурской границы, стали они гражданами России.

Они добросовестно платили всяческие подати в виде меха, терпели страшную эксплуатацию российских купцов и быстро вымирали, отравленные алкоголем, этой установленной пионерами Сибири «монетой». Они не знали точно, к какому принадлежали государству, так как, платя казначейские подати Российскому Государству, каждые несколько лет были они регулярно посещаемы пробирающимися сюда с моря китайскими чиновниками, которым также без протеста отдавали подати в Пекинскую казну соболями, куницами и белками. В 1903 году здесь даже произошел трагикомический случай, когда какой-то предприимчивый негодяй, добравшись до гольдов, начал собирать подати в пользу английской казны, исключительно соболиными шкурками. К счастью гольдов предприимчивый «англичанин» наткнулся на российского чиновника, который отобрал у него соболей, а его арестовал. Соболя эти влились в выручку… чиновника, который, похоже, поделился с «англичанином», после чего его освободил.

Эти замечательные охотники; неутомимые, меткие стрелки; отважные, ходящие в одиночку на тигра и медведя, пробегают летом и зимой всю тайгу от Амура до Бикина, и даже до реки Иман; дальше на юг, однако, не продвигаются, потому что когда-то, в тринадцатом веке, китайский император издал указ, запрещающий «северным варварам» приближаться к корейской границе и к Земле Манчу, в опасении, что они присоединятся к воинственным маньчжурам и вместе с ними ударят по коренным китайцам и по населению Чингизидов — Монголии.

Моя встреча с гольдами произошла в лесах, расположенных на север от Бикина, во время моего путешествия к Заливу Императора, откуда Царское Правительство намеревалось провести канал, чтобы связать Амур с морем, предполагая более короткую дорогу, чем через устье этой громадной реки.

Так ехал я с двумя помощниками и с тремя проводниками через леса, часто увязая в заболоченных горных оврагах.

Однажды вечером, в момент, когда мы собирались остановиться на ночлег, заметили на невысокой горе отсвет от костра, бросающего кровавые блики на верхние ветки грабов и дубов.

— Там, наверное, гольды! — воскликнул один из проводников.

Мы двинулись в сторону костра. Вскоре поднялись на обширную лесную поляну, где около костра сидели около двадцати мужчин, одетых в широкие кожаные куртки и штаны, с кожаными головными уборами на головах. Они сидели в молчании, куря трубки и направив неподвижный взгляд на огонь.

Несколькими шагами дальше, под деревом, стоял высокий туземец в поношенной одежде, украшенной яркими лоскутьями и лентами, в высоком колпаке из березовой коры. Он постоянно сгибался до самой земли и выпрямлялся, держась за длинный кожаный ремень, конец которого исчезал во мраке, среди ветвей старого, раскидистого дерева. Я начал всматриваться в неясные контуры ветвей и, внезапно заметил, что высокий человек в колпаке… вешает другого человека. Черная фигура висельника медленно ползла вверх, к широко раскинувшимся ветвям, колыхаясь из стороны в сторону.

Первым моим желанием было спасти несчастного, но один из моих проводников, давно живущий в Амурском Округе, улыбнулся и произнес:

— Прошу Вас не принимать так близко к сердцу этот кажущийся ужас! Так гольды подвешивают своих покойников. Это является формой погребения.

Так было и в самом деле. Мы попали на похороны гольда, который умер от чрезмерного пьянства.

Останки помещают между двумя половинками березовой коры, содранной с дерева очень искусно. После этого импровизированный гроб обвязывают ремнями, а затем подвешивают его на верхних ветвях дерева, где он должен висеть до времени, пока не сгниет или порвется от старости ремень, и гроб не упадет в высокую траву. Гольдская практика показывает, что промежуток времени, необходимый для полного сгнивания ремня, является достаточным для полного исчезновения тела умершего, от которого остаются тогда только кости. Часто мне приходилось видеть висящие на деревьях гробы, в которых устраивали себе гнезда скальные ласточки, разные мелкие птички или даже белая полярная сова (Nyctea nivea).

Жизнь всегда беспощадна. Ничто ее не интересует, и не волнует смерть. Она огибает ее, как обходят груду камней, загораживающих дорогу. Равнодушие природы, с точки зрения смерти, является необычным, но эта ее черта не свойственна людям. Те чувствуют инстинктивное отвращение, страх перед бездонной пропастью смерти, предчувствуя на ее дне или неизвестную новую жизнь, или небытие.

Когда покойник уже спокойно колыхался под кроной дерева, освещенный снизу кровавым блеском костра, шаман подошел к гольдам и, усевшись, принял от самого старейшего из них кусок мяса и стакан алкоголя. Когда он поел и выпил, тогда только поднялись гольды со своих мест и приблизились к нам, приветствуя и интересуясь нашей дорогой и намерениями.

Немного погодя уже сидели мы в окружении гольдов у костра. Я с интересом вглядывался в их серьезные, разумные лица, совершенно лишенные улыбки. Не знаю, чем это объяснялось, или какими-то атавистическими особенностями психики, или также… алкоголизмом, так как часто наблюдал, что хронические закоренелые пьяницы обычно весьма серьезны и совершенно не склонны к шуткам, смеху и остроумию, однако, это наблюдение относится исключительно к россиянам, среди которых часто встречаются горькие пьяницы.

Когда луна уже была высоко, шаман снова приступил к своим занятиям, так как похороны состояли из четырех частей. Первая состояла в приготовлении гроба к завешиванию его вместе с останками на кладбищенском дереве. Другие были более запутанные и трудные, а именно: ублажение духов других покойников, уже покоящихся или вернее — висящих здесь, чтобы они благосклонно приняли нового соседа, взывание духа умершего для взаимопонимания с семьей и приятелями и, наконец, самая приятная часть — погребальный пир, или так называемая «изана».

Шаман, поднявшись от костра, начал «менять» одежду. Снял с себя все яркие лоскуты и ленты из красной и желтой ткани, заменяя их шнурками, ремешками и цепочками с привязанными к ним амулетами, кореньями разных растений удивительной формы, цветными камешками, обломками человеческих костей, медвежьими клыками и другими «таинственными» и колдовскими предметами; на голову надел широкую шляпу из оленьей шкуры, взял бубен и пищалку из кости, на плечи закинул мешок с дарами: там были бутылки со спиртом, несколько пачек табака, трубки, соль и бобы.

Сцена началась с какой-то колдовской пьесы. На поляне, среди высоких деревьев, горел костер, бросая кровавый свет на стволы деревьев, дрожа и мерцая на листьях. Молчаливый круг людей в мрачных и сосредоточенных позах чернел на фоне горящего костра. Лица их были красными от блеска пламени.

Поодаль, в густой траве, шаталась неустойчивыми шагами, освещенная только с одной стороны, фигура шамана. Он ходил с головой, поднятой вверх и время от времени выкрикивал пронизывающим голосом:

— Yin, Yin! — сопровождая крики ударами бубна.

Мой помощник объяснил мне, что шаман таким образом обращается к каждому из покойников, чтобы его слышали. Я начал вглядываться в деревья и заметил в разных местах уже давно подвешенные гробы, частично заслоненные ветвями и густой листвой.

Шаман сорок раз ударил в свой бубен и столько же раз выкрикнул таинственное слово. Наконец, он умолк, расположился так, чтобы все покойники могли его слышать и начал длинную речь хриплым, гортанным голосом, время от времени прерывая ее игрой на пищалке и тарахтением бубна.

— Yin Szumgu Tamaz, — произнес он, наконец, торжественным голосом, и должно было это значить, что души покойников собрались, чтобы принять жертву.

Шаман открыл одну бутылку спирта и, очерчивая ею полукруг, вылил на траву немного драгоценной жидкости, после чего поднес ее к губам и, сделав глоток, снова вылил спирт на землю, после чего совершил следующий глоток. Такие действия шаман совершил с двумя бутылками шесть раз.

Однако я заметил, что был он опытным и ловким человеком, так как выливал торжественно на землю по нескольку капель, а глотки же тянул долгие и глубокие. Из этого можно судить, что души умерших в этот вечер напиться не сумели, зато шаман… напился в стельку.

После алкоголя дошла очередь до табака, которым колдун по-приятельски поделился с покойниками, даже порядочную щепоть соли вложил он себе в губы, только не коснулось это трубки и бубна.

После церемонии начались ритуальные танцы шамана.

Шаман, несомненно, обладал хореографическими способностями. Высоко и ловко скакал, совершая в воздухе разные движения руками и ногами; топал в такт быстрого ворчания бубна, вращался на одной ноге так быстро, что трудно было различить его лицо. Он танцевал долго, невероятно вспотел и начал, не прерывая танца, сбрасывать с себя амулеты, шляпу и верхнюю одежду, наконец, обнажился до пояса, но все еще танцевал, размахивая худыми руками и конвульсивно поворачивая голые плечи. Потом остановился сразу, как какая-то четкая машина и, схватив одежду и ремешки с амулетами, подошел к гольдам и объявил им, что души мертвых приняли жертвы, а значит будут благосклонны к новой душе.

Колдун снова напился чая, несколько остыл, оделся, потянулся к стоящей, для общего употребления, миске с водкой, закусил куском жареного мяса и снова поднялся.

В этот раз он ничего на себя не надел. Только взял две маленькие дощечки с вложенной между ними, тонкой, как бумага, полоской белой березовой коры и, тихим шагом, отошел в сторону подвешенного им покойника. Стоял там долго, молчал как бы в сосредоточенности, поскольку это не было результатом действия водки, потом же мы услышали слабый звук, подобный гудению комара. Шел он издалека, и я подумал тогда, что шаман издает его с помощью дощечек, которые вложил в губы.

Это гудение, однако, усиливалось с каждой минутой, пока, наконец, не перешло в неустанный басовый гул, который наполнил весь лес, все его закоулки от густой травы до крон дубов. Звук этот забирался в души, сердце и мозг. Порой казалось, что взорвет он череп. Наверное, колдун сумел бы довести человека до безумия с помощью этих маленьких дощечек с полоской бересты.

Гудение начало слабнуть и перешло в удивительное, едва уловимое ухом жужжание. Одновременно шаман отошел в тень деревьев и, тогда в разных местах, среди царящей под кронами темноты, начали загораться бледные фосфоресцирующие огоньки.

Гольды начали что-то шептать про себя, с благоговением и тревогой вглядываясь в ночной мрак.

Что это было? Внушение, вызванное игрой шамана, или, опять же, он бросал в воздух какие-то светящиеся предметы, например кусочки дубовой трухи, порошок сгнивших грибов или светящихся насекомых, которых так много водится в Уссурийском крае?

После появления огоньков, шаман выкрикнул что-то, очень порадовавшее уже совершенно пьяных, самых близких родственников покойного.

Гольдов, устроивших торжество, эта весть принудила к наполнению нескольких новых мисок и кувшинов, что очень понравилось нашим проводникам.

— Богатые, солидные похороны! — бормотали они, потирая руки.

Когда колдун занял свое место у костра, начался пир, точнее пьянка, в которой приняли активное участие и мои проводники. Люди просто напивались алкоголем, давились им, падали и снова поднимались затем, чтобы пить дальше.

Ели мало, время от времени разрывая зубами куски жареного и вареного мяса или сушеную рыбу. Спустя несколько часов костер уже угасал, а гольды, что-то бормоча и ворочаясь, спали пьяным сном.

Проводники еще хлопотали у оставшегося бочонка с водкой, но были уже совершенно пьяны.

Я боялся за следующий день, но ошибся. Проводники встали на рассвете, немного побледневшие, но выполняли обычные дела с прежней ловкостью и быстротой. Что касается гольдов, уже спозаранку след их простыл. Кладбище опустело, и остались только висящие на дереве и колышущиеся порывами ветра гробы из бересты.

Несколькими месяцами позднее встретил я в тайге гольдов, от которых осталось такое неприятное воспоминание по причине пьяной похоронной оргии.

Однако я изменил свое мнение, когда увидел их в условиях тяжелой борьбы за существование. Их было трое, все охотники; у них были пистонные ружья, ножи и топоры за поясами. Их одежда заинтересовала меня. В первую очередь штаны и ботинки, сделанные вместе из оленьего меха. Мех был на внутренней и наружной стороне обуви. Вовнутрь были вшиты стриженые заячьи шкурки. Сверху на голое тело гольды надевали специальные гольдские рубахи. Они заслуживают описания. Представим себе две рубахи из оленьего меха, вложенные одна в другую так, что мех присутствует на наружной и внутренней стороне. Это сделано, чтобы между слоями шкур оставался воздух, как наилучшая защита от холода, при этом, два меховых слоя отделяются изнутри друг от друга спиралями из оленьих жил. К плечевой части такой рубашки пришивается капюшон, заменяющий не только шапку, но и маску на лицо от холодного ветра, а к рукавам меховые рукавицы.

У меня была такая рубаха во время зимней охоты и, утверждаю, что не знаю лучшей одежды для больших морозов. Путешественник, одетый в такую рубашку, может спокойно пребывать прямо на снегу при полярных морозах и ветрах.

Я застал гольдских охотников у костра. Они только что убили несколько серн и оленей. С рассветом один из гольдов собирался на охоту. Я воскликнул, когда увидел, как он одевался. Он надел на голое тело тонкие штаны и рубашку из замши, из шкуры молодого оленя. На его ногах были низкие меховые сапоги, типа североамериканских индейских мокасин, и короткие, но широкие лыжи, которые не сдерживали движения в лесу, среди кустов.

Отъехав несколько километров от лагеря гольдов, я оказался свидетелем удивительной охотничьей сцены. Молодой гольд преследовал оленя. С чрезвычайной скоростью мчался он на своих лыжах через чащу, крича и свистя, как бы побуждая оленя к бегу.

Скорость гольда была настолько велика, что он ни на минуту не терял из виду свою жертву, которая направлялась в сторону глубокого оврага, наполненного снегом. Испуганный олень скрылся в этом овраге и, увязая в глубоком снегу, начал скакать, стараясь быстрее его пробежать и выйти на противоположный крутой склон. Но, собственно, в эту минуту с крутого берега оврага скатился на своих лыжах гольд и обрушился на оленя, который уже вскоре лежал связанный. Гольд вскарабкался на крутой склон оврага, чтобы позвать на помощь своих товарищей.

Во всех движениях гольда была такая ловкость, сила и упорство, столько красоты обнаруживала эта сцена противоборства человека со зверем, что я, порой, чувствовал досаду, когда темным облаком надвигались на меня воспоминания омерзительной ночной оргии в лесу, на маленьком кладбище с висящими на ветвях дуба гробами.

XII. Люди — тигры

Уссурийская тайга переполнена богатствами. Изобилует она самыми дорогими мехами, золотом, цветными камнями, женьшенем, прекрасной рыбой, а прежде всего запасами продовольствия для тысяч людей, состоящего из мяса птиц, оленей, лосей и серн. Становится понятным, зачем люди пробираются через дебри, отыскивая эти богатства и способы выживания. Естественно, за этими людьми идут другие, более предприимчивые, лишенные, порой, даже элементарных моральных понятий. Это люди-тигры. Я уже упоминал об «Одноглазом», о бандах разбойников и других преступниках, рыскающих в лесах и охотящихся на людей и их добычу, с таким трудом вырванную у земли, воды и дебрей.

Люди — тигры… Так поэтично назвал этих лесных «конквистадоров» один из китайских охотников на реке Улахэ, порой, обижаемый ими, хотя и «тигры» — это преимущественно китайцы. Это разрозненные, но хорошо организованные банды хунхузов, которые возникают среди постоянно голодных миллионов сынов Небесного Государства, безработных кули, а также дезертиров недисциплинированной китайской армии.

Такие отчаявшиеся или авантюристические индивиды запасаются оружием и отправляются за приключениями и добычей. В Китае с его густой населенностью и нуждой не имеют они ничего для работы, и, таким образом, или разбойничают в северных областях Кореи, где уже с ними расправились японские власти, но также переходят границы российских концессий в Маньчжурии или углубляются в леса Уссурийского края. Хунхузы часто орудуют в определенных областях, где обычно находятся большие предприятия; работают в них время от времени в роли обычных работников, но также держат в своих руках под угрозой смерти китайцев, работающих на этих предприятиях, взимают с них дань, порой же, и с предприятий, которые же взамен за это требуют от бандитов помогать им держать работников в строгом повиновении. Чаще всего, однако, хунхузы рыскают по всему краю, быстро передвигаясь с места на место: к этому их вынуждает или преследование вооруженных отрядов полиции, или известие о группе людей, успешно эксплуатирующих естественные богатства лесов.

Предоставленные собственным силам, они никогда не работают, разве что занимаются разведением и собиранием грибов, но вскоре переходят на открытый бандитизм, омерзительный и безнравственный.

Самым обычным проявлением такого бандитизма являются хунхузы, служащие в европейских домах в роли боев, лакеев, поваров или кучеров.

Хунхуз остается на службе так долго, пока не исследует и не осмотрит все в доме; не оценит имущество; не узнает, где хозяева прячут деньги, драгоценности или оружие; не ознакомится с распорядком дня всех обитателей квартиры. Только тогда дает он знать своим сообщникам, чтобы были где-то поблизости, затем совершает грабеж, отдает добычу своим помощникам, которые все выносят и прячут; сам же он покидает дом так, чтобы все видели его, уходящего без вещей, якобы идущего в город за покупками.

Горе жителю дома, если он войдет в квартиру во время грабежа, совершаемого обычно тихим и услужливым боем. Тогда он будет вынужден либо одолеть грабителя, либо погибнуть жестоким способом. Случаи, что хозяин квартиры убивает китайца, которого застал во время грабежа, были достаточно часты в Маньчжурии, во время моего пребывания там. Но один подобный случай ужаснул меня своим трагизмом, так как касался он женщины. Произошло это в Харбине, в семье достаточно высокого чиновника Восточно-Китайской железной дороги, некоего Голикова. Когда муж ушел утром в учреждение, китаец-бой, известный хунхуз, по прозвищу «Волк», которого отлично знали по его преступному прошлому все харбинские китайцы, но не выдавали его властям, прокрался в спальню, где еще спала госпожа Голикова. Затем бой начал выламывать замок в письменном столе хозяина. Женщина, разбуженная шумом, окликнула китайца, он тотчас же бросился на нее и тонким крепким шнурком начал душить ее. Женщине, однако, удалось вырваться из рук убийцы и добежать до окна, в котором она выбила стекло, но китаец догнал ее и куском стекла перерезал горло. Совершив преступление и грабеж, он вышел, но, не имея помощников, нес с собой только большую коробку с серебряными ложками. Это сгубило его. Когда началось следствие, какой-то китаец проболтался, что утром увидел «Волка» с коробкой подмышкой. «Волка» схватили и повесили.

Я вспомнил о разведении и собирании грибов. Является это очень интересной формой промысла, исключительно для китайского вкуса. На упавшем или срубленном дубе спустя год начинают развиваться белые или желтые грибы из вида слизистых сморчков. Китайцы собирают их, сушат и продают китайским гурманам. Из этих грибов делают известное в Китае утонченное блюдо, действительно очень вкусное и ароматное.

Вот именно такие плантации грибов являются бедствием для дубовых лесов в Уссурийском Крае, Китайские вредители вырубали эти леса на реках Хор, Даубихэ и Улахэ исключительно для того, чтобы на срубленных стволах росли и множились сморчки. Срубленные гиганты лежат и гниют без какой-либо пользы для культурной жизни, так как спустя четыре-пять лет грибы уже не растут на этих стволах.

В Уссурийском Крае повторяется то, что произошло в самом Китае, где после падения феодализма крестьяне вырубили все дубовые леса, главным образом с той целью, чтобы реализовать вкусныегрибы прежним феодалам.

Во время одного из своих путешествий по Краю, в районе реки Сучан, охотясь в лесах, я вместе со своим солдатом наткнулся на одиноко стоящую фанзу.

Мы незаметно вошли в нее. На кане лежали шесть китайцев. Они были прилично одеты и курили трубки, они вскочили при нашем появлении, но мой солдат, бывалый человек, поднял винтовку и приказал:

— Руки вверх!..

Все подняли руки, как по команде своего начальника. Предупредив меня, чтобы я держал свое ружье наготове, солдат подошел к столбу, на котором висели винтовки, вынул у них патроны, связал вместе все патронташи с зарядами и обратился к китайцам на русско-китайском слэнге, той непонятной смеси чуждо звучащих слов:

— Мы знаем, что вы хунхузы, плохие люди. За нами едут казаки и поступят они с вами «рц-szango»^[14].

Но мы не хотим вашей погибели, поэтому заберем ваши винтовки и двух лошадей. Оружие спрячем около переправы через Сучан; когда же встретим казаков, то скажем, что никого из плохих людей не видели, а вы, немедленно после нашего ухода, убирайтесь отсюда на все четыре стороны. «Tunda?»^[15].

— Tunda-la. Tunda! — ответили они хором.

— Szango!^[16] — с достоинством произнес находчивый солдат, сгребая и связывая винтовки.

Мы выбрались из фанзы с ружьями наготове, закрыли за собой двери и приперли их крепким колом; потом выбрали два самых лучших коня и удалились.

Несколькими неделями позже солдат продал свою добычу какому-то любителю старого оружия, особенно так востребованного, как оригинальное хунхузское и, хорошо на этом заработав, спросил меня, подмигивая плутовски:

— Любезный господин, скажите мне, кто там в этой фанзе был хунхузом? Эти бедные «manzy»^[17] или, извините за выражение, вы и я?

— Естественно, что вы, — парировал я, смеясь, — боитесь, что порядочно нагрели руки на хунхузах и, как настоящий хунхузский начальник, не поделились с товарищем добычей?

— Я знал, что Вы не примете своей доли! Впрочем, простите… вы ехали вплоть до Владивостока на хунхузской лошадке! — фыркнул он, хитро посмеиваясь.

— Но ведь я отдал ее военным! — отвечал я.

— Это была уже ваша воля! — произнес он. — Нам беднякам это не по карману… Наше дело взять и продать, а дальше — что Бог даст!

Такой это был остроумный, смелый и хитрый человек.

XIII. В Черном котле

Для моих научных исследований, очень интересной местностью оказался так называемый Черный котел. Это котловина между реками Сучан и Тудагоу. Здесь находятся громадные залежи бурого угля, над которыми много и мудро поработала природа, исполнив функции инженера и химика.

Бурый уголь относительно недавнего происхождения, совершенно подобен углю, находящемуся повсюду на полуострове Муравьева-Амурского, а следовательно пригоден как топливо. В Сучанской Котловине, сама природа очень искусно создала доступ внутреннего тепла Земли к этим углям, которые ближе к поверхности Земли частично стали полукоксом. Таким образом в Черном котле Россия обладает бурым углем, хорошим как топливо, углем, дающим кокс, а следовательно пригодным для металлургических целей, и наконец, антрацитом, который под влиянием высокой температуры наиболее подвержен изменениям. В этом «котле» природа заложила громадную лабораторию, в которой оказались переработанными миллионы тонн угля.

Сучанские залежи угля составляют значительное богатство Края и имеют громадное промышленное значение, потому что ближайший коксующийся уголь можно получать только с Сахалина, но отсутствие на этом острове портовых сооружений и плохо организованная коммуникация становятся препятствием^[18] этому.

Еще одним богатством долины Сучана является необычно урожайная земля — чернозем. Поэтому Петроградское Правительство направило сюда волну миграции, преимущественно из Киевского и Полтавского регионов, так как состав почвы в этих областях приближен к Сучанскому. Крестьяне здесь быстро освоились, развернули большие земледельческие хозяйства и достигли значительного благосостояния, увеличивая его охотой на соболя и на крупного зверя.

Вместе с долиной реки Тудагоу, где в руслах ее малых притоков обнаружено золото, округ Сучана представляет для капиталистов очень привлекательный объект. Впрочем, прежде всего, на него обратили внимание разрозненные банды китайских бродяг, которые добывали здесь золото и занимались охотой.

Близко от этих мест я встретил уже упоминаемую банду хунхузов, которых я вместе с ловким солдатом так бесстыдно ограбил.

В поселении, расположенном недалеко от разработок угля, я познакомился со старым веселым казаком, Кунгутовым. В свободное время я ездил с ним вместе на охоту, которая была прекрасной в плодородной Сучанской долине.

Когда инженеры, руководящие работами на угольном разрезе, узнали, что Кунгутов является моим товарищем по охоте, они рассмеялись и воскликнули:

— Кунгутов? «Пьяный Тигр»! Это хороший охотник и знает наизусть каждый уголок здешней тайги.

Тогда я уже выходил, и таким образом не успел спросить о причине такого странного прозвища, как «Пьяный Тигр».

Вместе с Кунгутовым я совершил несколько охотничьих вылазок на фазанов, а позже на кабанов, это бедствие для кукурузных полей.

На межах пшеничных и бобовых полей, среди зарослей гаоляна, или китайского проса, между кустами бобов сои, на берегах ручейков, заросших ивой и высокой травой, всюду встречали мы стаи фазанов. Мой охотничий пес, очень породистый сеттер-гордон, уже был так измучен и задерган волнующей охотой, что после обеда лежал и не хотел двигаться, скулить и лизать свои лапы, порезанные острой травой. Но когда поднялся и, прихрамывая, пошел за мной, уже в первых кустах забыл о своих страданиях, так как пробудил в нем охотничий пыл сильный запах фазанов, которых его чувствительный нос унюхал издалека.

Случалось так, что пес останавливался перед учуянной птицей в чудесной неподвижной позе, приводившей охотника в восторг, и здесь внезапно и с правой и с левой стороны с хлопотом крыльев и громким криком поднимались другие фазаны. Удивленная легавая ложилась почти на землю и, опасаясь повернуть голову, только щурила умные глаза и морщила лоб, упрямо втягивая дрожащими храпами наполненный запахом птиц воздух. Порой на полном бегу, описывая первый разведывательный круг, пес внезапно замирал на месте в необычной позе и стоял, пока я не приближусь. Когда же я подходил, он медленно поворачивал голову, нервно и громко принюхиваясь, и застывал время от времени на одно мгновение. Это означало, что мой гордон принимает в расчет птиц, которые затаились где-то поблизости в кустах бобов или в густых зарослях очень густой полыни. В таких случаях задавал я взбучку невинным фазанам, убивая дуплетом две штуки из своего «зауэра». Позже, охотясь в Сибири, я в высшей степени оценил преимущества пятизарядного винчестера двенадцатого калибра для дроби. Обладая этим дальнобойным оружием, убивал я из резко взлетающей стаи сразу по три штуки. Этот винчестер незаменим на весенних и осенних перелетах гусей и уток. Принимает много патронов, несет далеко заряд, является достаточно легким ружьем, крепким, и не боится жестоких условий охотничьего спорта.

Это касается летней и осенней охоты, зимой же, при резких морозах и снегах, мой винчестер модель 1895, порой, меня подводил, так как механизм, подающий патрон, несколько деформировался при низкой температуре. Помню, что, порой, благодаря ему, должен был даровать жизнь зайцам, лисам и сернам. Считаю однако, что американские спортсмены с Севера и из Канады, дали фирме указания, касающиеся перечисленных недостатков этого оружия, и, что новые модели избавлены от этих недостатков. К сожалению у меня нет, и даже не видел я оружия этого типа нового производства.

Однако же спортсменам, которым улыбается судьба, бросая их в такие леса, какие я посещал на Уссури, Сучане и Бикине, смело рекомендую винчестер двенадцатого калибра для патронов с дробью. Только охотник поймет, какое удовольствие доставляет обладание сильным и дальнобойным оружием.

На полях и в зарослях Сучана и Тудагоу, меня, наверное, запомнили фазаны до пятого поколения.

Я кормил ими в течение двух недель двадцать семей и, так мне опротивело это белое вкусное мясо, что позднее на Дальнем Востоке почти вообще не ел его, пожалуй, даже в виде любимейшего во Владивостоке супа из фазанов… на шампанском.

Монотонная и легкая стрельба по фазанам наскучила мне быстро, и захотелось мне более сильных охотничьих ощущений. Такие ощущения доставляла охота на кабанов (Sus skrofa). На Сучане она не является в полной мере безопасной, так как обычно происходит среди очень густых дубовых кустов и высокой травы, доходящей до плеч взрослого мужчины.

В этих зарослях кабаны объедаются желудями, падающими с дубов и буков, проводя там целые дни, ночами же они выходят на поля и грабят их самым ужасным образом.

Казак Кунгутов завез меня до местности Аксеевка, где в лесу были кабаны. Я взял с собой карабин Хенеля с оптическим прицелом и запасся пулей «дум-дум».

Кунгутов рассказывал мне о злоключениях охотников, занимающихся охотой на кабанов, не совсем приятных, как например, распоротый раненным кабаном-одиночкой живот или содранный клыком толстый слой кожи и мяса на лодыжке неудачного стрелка и что-то еще в том же роде.

Я прервал поток его мученических повествований вопросом:

— Скажите мне лучше, почему Вас называют «Пьяным Тигром»?

Он усмехнулся, пренебрежительно качая головой.

— Людская болтовня! — засмеялся он. — Не стоит рассказывать!

— Расскажите! — попросил я.

— Эээ, — произнес он недовольным голосом. — Произошел один раз такой случай, а людишки сразу прицепляют какое-то прозвище. Было это, уважаемый, так… На Сучанские шахты приехал губернатор из Владивостока. От нас до железнодорожной станции он ехал лошадями, а я был назначен верхом на лошади для его сопровождения. Когда прибыли мы на станцию, генерал на прощание дал мне в награду золотую десятирублевку. Понимаете господин, что каждый порядочный и здоровый человек в таком случае должен немного повеселиться. Ну и повеселился я немного в буфете, на железнодорожной станции, а утром уже сидел на коне и ехал домой тропинкой рядом с железнодорожным полотном. В моей голове был такой гул, шум и звон, как если бы рядом происходила битва с участием артиллерии. Ужасно был пьян тогда, ужасно! Еду и качаюсь в седле. Вдруг конь чего-то понесся, бросился в кусты, а я выпал из седла и, почувствовав высокую и мягкую траву, заснул как камень. Было это уже далеко после захода солнца, и уже сгустился мрак. Когда же проснулся, всходило солнце. Поднял голову — болит, тяжелая, как если бы кто в нее залил свинец. Хотел заснуть, не смог! Поднялся на колени и огляделся, чтобы понять, где нахожусь. Внезапно волосы поднялись у меня на голове…

На железнодорожной насыпи стоял тигр и, размахивая хвостом, смотрел на меня. Нельзя было медлить! Снял ружье, повешенное на плече, прицелился и, выстрелив, спрятался в кустах. Немного погодя выглянул. На полотне стоял тигр и смотрел в мою сторону. Был убежден, что промахнулся, что по пьяному делу легко может случиться, снова выстрелил, и снова спрятался. Целился хорошо, но опасался, что водка затуманила мне глаза. Стало быть, лишь спустя несколько минут поднялся, но тотчас же присел в кустах, так как тигр по-прежнему стоял на насыпи и поглядывал куда-то вниз. Еще раз выстрелил и снова спрятался. Лежал в кустах может быть целый час, желая себе, чтобы было лучше, если бы тигр ушел, так как и так ему никакого вреда не причиняют мои пьяные глаза и еще более пьяные руки. Пусть уж себе идет, потому что еще готов сожрать меня!

Наконец я выглянул после долгого лежания. На насыпи никого не было! Подождав несколько минут, я вылез с винтовкой из кустов и пошел к насыпи. Вижу, лежат сваленные три тигра! Всех убил по пьяному делу, а была это самка и двое самцов! За это меня прозывают «Пьяным Тигром».

Продал шкуры за шестьсот рублей во Владивостоке, а губернатор, узнав о моем приключении, прислал новую награду — двадцать пять рублей! И снова погулял и был пьяный, но уже без тигров! За это сам стал «Тигром», и даже пьяным! Глупая болтовня, бабские сказки! Всегда какие-то насмешки и остроты!..

Наконец «Пьяный Тигр» привез меня на место охоты.

Была это маленькая деревня из пяти-шести хат, принадлежащих богатым крестьянам, которые вместе держали около ста китайских батраков для возделывания полей. У них было много пшеницы, но они ее не возили в город на продажу, только нелегально перерабатывали на «сивуху», которую продавали окрестным крестьянам. Свои винокуренные «фабрики», устроенные весьма примитивно, они прятали в густом лесу, где было легко с топливом, а еще легче было скрыться от ревизоров и надзирателей акцизного управления, которое имело спиртовую монополию в своих руках, снимая таким образом с плохой привычки населения почти половину бюджета государства, и выслеживала частных конкурентов, какими также были жители маленькой деревни в Сучанском округе. Те находились в большой и короткой дружбе с моим «Пьяным Тигром». По-видимому, он был хорошим и давним клиентом. Приняли нас гостеприимно, а проявлением этого радушия было великое обилие водки, выпиваемой в каждую пору дня и ночи и по каждому поводу многократно совершенно неуместной, например, по причине усиления жары.

В окрестностях этой пьяной деревни мы с Кунгутовым охотились, а каждый убитый или даже подстреленный кабан становился причиной все новых пиров, страстным любителем которых был старый казак.

Как я уже вспоминал, охота всегда происходила в густых кустах и высокой траве… Мы шли с Кунгутовым обычно в каких-то пятидесяти-шестидесяти шагах один от другого через чащу, высматривая добычу. Летом кабан выделяет очень резкий запах пота, который предупреждает о близости зверя. Часто происходило так, что этот запах внезапно ударял в нос почти, одновременно с сердитым хрюканьем, а из кустов выскакивал кабан-одиночка и, ломая ветви и топча траву, убегал. Порой даже не удавалось увидеть его и, только шевелящиеся ветви и вздрагивающие сухие стебли травы, указывали направление его бега. Чаще всего кабан выскальзывал из чащи, не опережаемый доносящимся от него «запахом», таким образом, всегда нужно было быть начеку, так как старые одиночки часто мчались навстречу людям. Так было, собственно, при моем первом знакомстве с уссурийским кабаном. Мы уже миновали гладкую болотистую поляну с сожженной травой и вошли в заросли. Мне хватило ста шагов, когда почувствовал неприятный запах одиночки и, в ту же самую минуту зверь бросился на меня, как камень, катящийся с горы. Он вырвал с корнем большой дубовый куст и ударил левым клыком в толстый ствол березы, за которым я успел спрятаться. Он отколол кусок дерева и пробежал рядом со мной, как ураган, с бешеным хрюканьем. Затем он помчался на поляну, но там, на открытом месте, догнала его моя пуля «дум-дум». Угодила она ему в позвоночную кость и выскользнув, вышла за ухом. Он упал, как сраженный молнией, а когда мы его позже подняли, я убедился в эффективности действия «дум-дум».

Череп кабана был расколот и напоминал мешок, наполненный осколками костей, мозгом и кровью.

Мы подвесили кабана на ветку дерева, привязав, чтобы его не разорвали дикие звери и двинулись дальше. После возвращения мы послали крестьян за нашей добычей. Ходили мы по чаще до заката солнца и за это время я убил еще одного кабана, а Кунгутов — три. На этой охоте я имел возможность оценить охотничий опыт казака. Он стрелял с поразительной скоростью и чрезвычайно метко. Ему было достаточно, чтобы кабан выставил из зарослей хотя бы часть своего тела, чтобы «мигнул» ему только между двумя кустами: «Пьяный Тигр» уже посылал ему пулю, которая никогда не шла мимо цели! Он убил три кабана, а следы крови указывали, что стреляя, он поранил еще пять одиночек. Одного из подстреленных нашли проезжающие крестьяне назавтра, тут же у дороги. Другие кабаны, которые стали жертвами метких выстрелов Кунгутова, были схвачены и съедены тиграми, которые часто рыскают в этих окрестностях, привлеченные кормящимися здесь кабанами и сернами.

В течение одной из таких охот, мы наткнулись на уединенную фанзу, стоящую в глубоком овраге, среди густых лесных зарослей. Нашли мы старого китайца, который принял нас радушно, но постоянно крутился около небольшого сундука, стоящего в углу. Мы пили у него чай, долго разговаривали с ним, а когда уже собирались распрощаться, смущенный хозяин обратился к нам с такой речью:

— Осенью здесь проезжал китаец. Я не знал его. Он остановился в моей фанзе, заночевал, а позже заболел. Он долго жил у меня, а когда уезжал, вместо денег, которых у него не было, подарил мне какую-то доску из меди и сказал, что это несравненно дороже денег, так как эта доска некогда была сорвана с усыпальницы великого вождя и чудотворца. Может, взглянете на нее?

Разумеется, я согласился. Китаец отворил сундук и вынул из него красный платок, развернул его, подал мне металлическую доску, длиной двадцати пяти сантиметров и шестнадцати — шириной. Была она покрыта неизвестными мне знаками, связанными между собой, как вязаная работа; в глубине вырезанных знаков находилась черная эмаль.

С одной стороны доска имела остатки петли, из чего я сделала вывод, что была эта половина маленьких дверок какого-то шкафчика или шкатулки; с правого бока доски был обрублен каким-то острым предметом небольшой кусочек с частью знаков. Этот кусочек китаец мне подал тотчас же.

— Если, вы, заплатите мне двадцать пять рублей, отдам Вам эту доску, — предложил, несмело улыбаясь, китаец.

Я купил этот удивительный предмет. Позднее, во Владивостоке, ее осмотрел один богатый китайский купец и заявил, что это обычная медная доска, которая помещается на усыпальницах монголов-ордосов вместе с выбитым на них заклятием. Он спросил о ее стоимости, а узнав цену, сразу выплатил ее мне. Я оставил себе только маленький кусочек, который долго сохранял. Уже будучи в Петрограде, изготовил из него брелок для часов, а однажды, встретив в некотором обществе известного востоковеда, академика Рандлоффа, показал ему этот медный кусочек со странными знаками и рассказал о его происхождении. Он очень им заинтересовался, взял его и спустя несколько дней позвонил мне, сообщив, что старо-монгольская надпись, которая звучит так: «великому воину, который…».

Дальнейший текст остался на основной части доски, перепроданной мной китайцу.

Рандлофф утверждал, с полной уверенностью, доска золотая. Ювелир же, которому я отнес свой брелок, исследовал металл и констатировал, что это сплав золота и платины.

Таким образом, я узнал, к сожалению поздно, что китаец забрал у меня, по меньшей мере, два фунта золота и платины, лишив в свою очередь историческую науку очень ценного материала для исследований.

Тогда я не придал слишком большого значения этому поступку хитрого и бессовестного сына Небесного Государства. Но в настоящее время, когда судьба и история нашей эпохи бросала меня от Куэнь-Луня до Саян и от Джунгарии до Тихого Океана, где создавал историю этот «великий воин», о котором начинала что-то рассказывать оставшаяся у меня золотоплатиновая дощечка на брелоке от часов, не могу простить себе легкомысленности.

В моем воображении возникают славные картины далекого прошлого, когда простирали над Азией свою могучую власть потомки Темуджина-Чингиса, пастуха с Керулена, который сумел создать громадное государство и расширить его границы до Волги. О котором из потомков Великого Монгола говорила золотоплатиновая доска? Может, святотатственная рука китайского хунхуза или купца-эксплуататора сорвала ее с усыпальницы славного Хубилая или с печального надгробья Гунджюр-хана из Эрдэни-Дзу, который взял в жены польку, или же с каменного надгробия могилы Тамерлана Хромого, а может быть с арабского святилища последнего из великих Чингизидов — прекрасного султана Бабера?

Но на эти вопросы уже никогда не прозвучит ответ прошлого, потому что доску неизвестного воина китайцы давно уже переплавили, наверное, на перстни и кольца для своих «Si-fa» — женщин, с таинственными глазами и губами, знающими только непередаваемыми словами жалобы или слова грозной и мрачной любви.

XIV. Люди железной воли

На железнодорожной линии, связывающей Владивосток с Николаевском Уссурийским, находится станция и поселение Раздольное. В период колонизации этого края, была она одной из самых больших деревень, которая вскоре разбогатела, так как через нее проходили дороги, или тропы, ведущие с юга, от корейской и маньчжурской границы, с запада — от озера Ханка, а с севера — из тайги на Уссури, Даубахэ, Улахэ и Бикин. Охотники, агенты разных фирм, китайцы, корейцы, бродяги и все, которых кормили и обогащали дебри, проходили, направляясь во Владивосток, через Раздольное и, здесь были поставлены на них сети. Разные спекулянты за товары или за небольшие и часто фальшивые деньги скупали золото, оленьи рога, чудесные корни, меха и дубовые грибы; предприниматели разного сорта, как хозяева рестораций, постоялых дворов, игральных домов, опиумокурилен, грабители, бандиты, разные безнравственные типы, которые только ночами появлялись на улицах Владивостока, подкарауливали этих выходцев из лесов и алчными глазами всматривались в кожаные тюки, льняные мешки или корзины из камыша и ивы, содержащие сокровища дебрей.

Богатства эти разными дорогами, дорогами обмана или кровавого убийства, попадали в руки жителей этого поселения и уже оттуда через другие руки путешествовали на главный рынок во Владивосток. Из такого прошлого выросла зажиточность и развитие поселения. Уже были там добротные каменные дома, церкви, кое-какая общественная и светская жизнь, некоторые государственные учреждения, школы, казармы знаменитого драгунского полка, которым командовал известный спортсмен-кавалерист, бывший гвардейский офицер и друг императора Николая II — полковник Волков. В охотничьем клубе полковник познакомил меня с двумя, может быть, самыми яркими особами на всем Дальнем Востоке.

Были это братья Худяковы, простые российские крестьяне, прибывшие сюда на свой страх и риск тогда, когда только начиналась настоящая колонизация на Уссури. Они происходили с Северного Урала и были людьми, закаленными в условиях сурового климата; охотниками, которые между Екатеринбургом и устьем реки Кары, впадающей в Ледовитый Океан, знали все леса, горы и пустынные тундры этой северной глубинки. Прибыв на Уссури, они начали с того, что совершили двухлетнее странствие по краю, исходив его от реки Хубту на границе с Кореей вплоть до берегов Охотского моря; забирались на запад до озера Ханка и реки Сугача, а на востоке часто появлялись из лесов на побережье Тихого океана.

Из этой экспедиции вернулись они с совершенно определенным взглядом на ценности края и на его богатства, кроме того приобрели очень ценную вещь, а именно, знание китайского и корейского языков, наречий гольдов, орочонов и тунгусов, так как в течение двух лет общались с туземцами; характерная же для россиян способность к усвоению чужих языков и умение пользоваться небольшим количеством слов, оказывала им помощь в установлении дружеских отношений с пришельцами и туземцами.

Когда я познакомился с Худяковыми, они уже были зажиточными купцами и колонистами. Однако слушая их рассказы, а позже из уст давних жителей края, господ Поторочинова и Вальдена, узнав целую эпопею их жизни на берегах Тихого океана, я начал мечтать о написании повествования об этих людях железной воли. Но российская интеллигенция, находящаяся в это время в упадке, со слабой жизненной волей, с уверенностью не поняла бы яркой, полной приключений жизни этих колонистов, потому что любовалась она исключительно болезненными проявлениями и психическими переживаниями эпохи декадентства. Поэтому я удовлетворен, что смогу в настоящее время рассказать, хотя и бегло, о жизни и поступках Худяковых полякам и американцам, для которых настойчивость, находчивость и энергия являются основой могущества и счастья народа и государства.

В течение длительного времени братья Худяковы занимались охотой, добывая белок, соболей, куниц, хорьков и горностаев и, торгуя шкурками с иностранными агентами. Одновременно они вели торговлю с обитателями тайги, меняя порох, свинец, ружья, табак и чай на меха.

Таким способом они чрезвычайно быстро разбогатели, но не возбудили по отношению к себе ненависти туземцев, так как вовсе не эксплуатировали их и не торговали спиртом, этой отравой, ведущей к неминуемой смерти. В течение этого времени, когда братья вели исключительно охотничью жизнь, случаи охоты на «белых лебедей» становились более редкими, так как корейцы, идущие домой с большой добычей, крупно платили Худяковым за препровождение их до границы. Эти искушенные уральские охотники умели обходить казачьи «засидки» на лесных тропинках, а в случае встречи с бандитами, меткость выстрелов и отвага Худяковых были очень эффектной охраной для их одетых в белое, безоружных клиентов.

Имя Худяковых было известно во всей Корее и в Северном Китае и, этим обстоятельством в полной мере пользовались эти оборотистые люди, в руки которых попадали самые лучшие экземпляры женьшеня, оленьих рогов и золота, добытых желтыми людьми в уссурийских дебрях.

Отлично поняв значение торговли драгоценным корнем женьшеня, братья поручили жителям лесов выкопать целые растения этого вида и заложили первую плантацию женьшеня в каком-то горном ущелье Сихотэ-Алиня. Эта плантация существовала до 1917 года и дала хозяевам громадные прибыли.

Худяковы доставляли бродягам деньги, инструменты и продукты питания в целях организации поисков золота и ничего не потеряли на этом, так как те люди, неизвестно откуда прибывшие, чаще всего преследуемые полицией, никогда не обманывали и возвращали пособие, чем могли: золотом, мехом или просто оплачивали долг своей работой.

Главным полем деятельности братьев Худяковых была местность между поселением Раздольное и рекой Сучан, где рыскали тигры и барсы и, где по этой причине поселенцы не могли выращивать скот. Худяковы в течение одного лета выследили и убили шестнадцать тигров и пять барсов, совершенно очистив от них местность, при этом, отлично заработали на шкурах во Владивостоке, а от китайцев получили в лесу немало денег за сердца и желудки «большой кошки», так как эти органы используются китайскими и корейскими колдунами, как талисманы против нападения хищников и смертельных болезней.

Такой успех однако не был легким для достижения и каждый из братьев-охотников самое меньшее дважды был в когтях тигра и ужасные следы лап хищников они оба носили на груди и ногах. Однако их не отпугивала опасность встречи с ужасным зверем, а среди охотников-промысловиков и спортсменов слыли они победителями тигров.

Старший Худяков однажды рассказывал мне:

— Как Вы уже слышали, я убил около ста тигров и многое увидел и пережил на этих охотах. В результате мы с братом сделали одно наблюдение: преследуемый тигр быстро ориентируется и начинает предпринимать разведку, как бы изучая того, кто его преследует. Если за ним идет случайный охотник, не опытный, скажем не такой профессионал, как я или мой брат, тигр чаще всего обойдет его и спрячется в кустах или между камнями. Иначе поступает он с тем, кто имеет уже на совести кровь хищного зверя! Тигр, почуяв такого, сразу начинает охотиться на него, пытаясь подойти к нему и неожиданно напасть в месте, где охотник не имеет достаточно широкого пространства для прицеливания и выстрела, то есть где-то в гуще кустов, среди деревьев или же в каком-то горном ущелье, заросшем травой.

В нашей охотничьей практике после убийства третьего тигра, следующих мы не убили ни разу так, если бы они нападали спереди, но всегда, обернувшись всем телом назад, по причине обязательного нападения сзади. Нужно было внезапно обернуться и стрелять тогда, когда зверь был уже в прыжке или на бегу, или же припав к земле, готовился к нападению. Такой внезапный выстрел из неудобной позиции всегда был на грани риска для охотника. Если пуля не сразу остановит хищника, катастрофа бывает неизбежной. Зверь обязательно бросится и, тогда вся надежда на нож или топор. Мы пробовали защищаться так, и знаем, насколько подобная встреча с тигром опасна.

Сделали мы еще одно наблюдение. Если тигр голоден и выходит на поиски добычи, все равно нападает он на человека не слишком охотно, разве что голод приводит его к крайности. Но и тогда на белого он нападает редко, чаще на желтого: китайца или корейца. Если пара тигров, самец и самка, охотятся вместе, то встретив белого, желтого и собаку, идущих вместе, нападают в первую очередь на собаку, позже на желтого и только напоследок начинают атаку на белого человека.

— Тигры не любят мяса европейцев, — добавил со смехом Худяков. По-видимому, оно не вкусное, потому что пропитано алкоголем. Бывали случаи, что смертельно поранив и обездвижив россиянина, тигр предоставлял его собственной судьбе, но не съедал, в то время как китайца обгрызал так, как бы мы поступили с цыпленком.

Этот рассказ Худякова несколькими месяцами позже нашел подтверждение в случае, который произошел на железнодорожной линии, связывающей Харбин с Владивостоком, в лесах Северной Маньчжурии, недалеко от станции Удзими.

Я строил там в то время большую фабрику древесного угля для потребностей артиллерийских мастерских и железной дороги, во время войны с Японией.

Для защиты от хунхузов у меня было несколько солдат, из которых один был страстным охотником, и постоянно обеспечивал нас мясом кабанов, серн и оленей. Один раз он ушел очень рано в лес и не вернулся. Только назавтра заметили это и выслали людей на поиски. Нашли его, наконец, в кустах уже мертвого. У него был совершенно сломан череп и когтями поранен мозг, а все суставы были просто выкручены тигром, который, по-видимому, играл с несчастным таким же образом, как кот играет со схваченной мышью.

Охотники по этому поводу рассказывали мне, что тигр, схвативший человека, сперва его обездвиживает таким образом, что запускает ему в суставы свои ужасные когти, разрывая все связки, а кости выворачивает. Когда человек уже лежит безоружный и неподвижный, тигр разрушает ему череп и оставляет на долгое и мучительное умирание, пока, наконец, не возвращается, чтобы его съесть.

Во Владивостоке рассказывали мне о начале настоящей зажиточности Худяковых. Спустя несколько лет после своего пребывания на Уссури, Худяковы провели целый год на берегах Залива Императора, находящегося недалеко от устья реки Амур в Татарском Проливе. Там они вели торговлю с гольдами, кочующими охотничьими племенами, и одновременно форсировано строили две большие парусные лодки для дальних морских путешествий. Первым их намерением было обогнуть северный берег Сахалина и добраться до Залива Ный. Вблизи этого залива располагалась местность Нутово, изобилующая нефтью, как рассказывали охотники-туземцы Худяковым.^[19]

Взяв с собой нескольких смельчаков, братья вышли в море, началась неистовая буря, которая понесла их лодку на север. Высадились они только в Охотском море на берегу неизвестного острова, который оказался южным островом группы Шантарских островов. Здесь отважные мореходы увидели целые стада тюленей и много китов в море. Тотчас же они организовали охоту на морских зверей и дошли в этом деле до большой сноровки, препятствуя японским браконьерам, бьющим тюленей без милосердия и вопреки существующим законам. Худяковы со своими людьми имели, порой, очень серьезные стычки с чужеземными вредителями, и не одна пуля завязла в теле отважных и предприимчивых пионеров Севера.

Почти в течение двух лет братья вели здесь свою операцию, завязали отношения с туземцами, оленеводами и охотниками, собрали значительное количество тюленьих шкур, китового жира, моржовых клыков; мехов, купленных у туземцев и, узнав, что в Петропавловске и Марково на Камчатке можно продать эти товары, двинулись на Север, где также нашли хороший рынок сбыта.

Худяков говорил мне, что они уже намереваются поселиться на Камчатке, чтобы заняться охотничьим промыслом на Шантарских Островах и на Охотском море, когда внезапно услышали о существовании вблизи северо-восточного берега Камчатки, на море Беринга, Командорских Островов, где, как им сообщили, имеются лежбища тюленей из вида самых маленьких, называемся по-английски «Seal», дающих очень дорогие меха, высоко оцениваемые на рынках Англии и Америки.

— Решили добраться на наших парусниках до Командорских Островов и заняться охотой на тюленей, количество которых, по рассказам камчадалов и купцов-контрабандистов, было просто неописуемым. Однако нас предупредили, что поблизости от этих островов постоянно крутятся небольшие японские парусники и даже канадские, которые стараются отыскать места пребывания тюленей.

Следовательно, мы приготовились к этому переходу надлежащим образом. На одном из парусников у нас даже имелась небольшая пушка, купленная в Марково.

Плыли мы достаточно удачно, но когда приближались к цели путешествия, нас догнал российский военный корабль, направляющийся к Командорским Островам, на которые напали японские пираты и заложили там свое поселение.

Присутствие военного корабля было для нас совершенно нежелательным, следовательно, мы решили переждать на море, вплоть до того, когда он удалится.

Десять дней мы провели на волнах, что, правда, с благополучным для нас результатом, так как, встретив большую стаю китов, устроили за ними погоню. Тогда мы добыли два морских чудовища и, отбуксировав их к скалистым рифам поблизости от островов, сняли с них жир и китовый ус, и вскоре, после окончания этой работы, заметили на горизонте исчезающий дым, оставленный военным кораблем, который направился на юг.

Плывя вблизи берегов, наконец, мы добрались до южного залива Острова Беринга. Но там ничего не нашли, кроме громадных косяков сельди, которые только что вошли в залив. Сделав запасы сельди, мы поплыли дальше, держась берега. Наконец на низком берегу какого-то маленького заливчика увидели мы картину, которой никогда не забуду! Там не было ни пяди свободной земли. Тысячи темно-коричневых тел тюленей отлеживались на солнце. Они спали, лежа неподвижно, как набитые продолговатые мешки, другие играли между собой, тяжело и неуклюже прыгая и переваливаясь вперед целым телом. На высоком песчаном бугре располагались старые тюлени, лежащие кружком. Когда бросив якоря, в легких челнах мы приблизились к берегу, несколько лежащих отдельно тюленей повернуло голову в нашу сторону, а спустя время начали неуклюже передвигаться в сторону остального стада.

Выходя на берег, мы вооружились тяжелыми палками и напали на стадо. Началась самая чудовищная бойня этих безоружных существ. Рыча протяжно и жалобно, падали они под нашими ударами один за другим. Только изредка старые самцы, поднимаясь на ластах, оскаливали клыки и отрывистым гневным лаем пытались нас испугать. Это было единственным проявлением протеста этих спокойных безобидных созданий. Мы забили около ста животных, выбирая самые большие особи. С этой целью мы поднялись на бугор, где лежали старые тюлени и перебили их всех поголовно. Но совершили мы большую ошибку, так как миновали стадо, оставшееся между нами и морем. Слишком поздно поняли мы свою ошибку: целое стадо, насчитывающее не менее тысячи пятисот тюленей, бросилось в море и исчезло в его волнах.

Уже позднее объяснили нам, что настоящие охотники загоняют тюленей на середину острова и выбивают ежедневно какое-то их количество. Остальные же не могут добраться до моря и в конце концов гибнут — опять же от рук охотников. Тюлени, которых мы обнаружили в последнюю очередь, оказались счастливее ста своих товарищей, сумев ускользнуть в море, и уже не вернулись на сушу, хотя и ожидали мы их в течение нескольких дней, тяжело работая над обдиранием шкур с обильной добычи.

Выдвинувшись далее на север, мы обнаружили еще один пункт на северном берегу острова из группы Командорских островов, где добыли еще восемьдесят пять тюленьих шкур и сразу же махнули прямо на юг, минуя Петропавловск и направляясь в сторону Сахалина, откуда после короткой остановки в порту Дуэ поплыли во Владивосток. Здесь мы хорошо заработали, очень хорошо! Расплатились с нами за труды и большие жизненные риски. На следующий год мы совершили еще более удачное путешествие на остров Беринга. Всю добычу мы продали немцам, которые конкурируя с американцами, соглашались на любую цену.

— Но, к сожалению, — закончил свое повествование Худяков, — было это наше последнее путешествие на море Беринга. Спустя год правительство послало туда чиновников и вооруженный отряд для охраны тюленей от чужеземцев и россиян. С этого времени можно было действовать только как браконьеры, чего мы с братом не любим делать…

— Как вы поступили со своими парусниками? — спросил я, заинтересованный подробностями этого морского приключения отважных мореходов.

— Они еще долго служили нам, — ответил он. — Мы приспособились так, что один из нас вел дела в крае; организовывал отряды охотников на соболя, медведя, тигра, куниц, белок, лосей, оленей, скупал женьшень, золото и весенние оленьи рога, или «панты», вырубал лес и готовил новые площади под возделывание пшеницы, бобов и проса, строил производства для изготовления соевого масла, возводил новые дома или выполнял доставку леса для железной дороги или же открывал и продавал новые территории с залежами угля, золота и руды. Второй из нас ходил по Охотскому морю, где около Шантарских островов охотился на китов, добывал из них жир и китовый ус, ловил лосося и сельдь и продавал этот дорогой и востребованный товар во Владивостоке или даже в Шанхае, куда добирались они на наших парусниках многократно и оттуда опять привозили китайский чай, «czesueze»^[20] и английские шерстяные материалы. Одним летом мой младший брат доплыл снова до Моря Беринга и там, на берегу залива Анадырь, обнаружил значительное количество выброшенных морем янтаря и амбры. Он привез из этого далекого залива много янтаря, обломки которого весили, порой, по нескольку фунтов. И были они золотисто-желтого цвета, китайцы платили за них самую большую цену, так как в Китае янтарь используется не только для изготовления украшений, но также на амулеты, гарантирующие долгую и счастливую жизнь.

Амбра — это продукт жизнедеятельности китов, который, находясь некоторое время в морской воде, набирает сильный и очень приятный аромат. Амбра растворяется в растительных маслах и в спирте, что стало причиной ее использования на парфюмерных фабриках в Китае, где платят за нее цену, соразмерную с ценой такого же количества золота.

Худяков показал мне прекрасные нагромождения разных диковинок Дальнего Востока. Это был целый музей, в котором братья накопили корни женьшеня самых удивительных форм и расцветок (Pentifolia panacea genseng), весенние рога оленей, мускус, шкуры медведей, тигров и барсов, бивни моржей, кости китов, китовый ус, амбру, янтарь, золотой песок, дорогие камни, руды разного вида, шкурки уссурийских птиц, предметы религиозного культа гольдов, орочонов, айнов^[21], камчадалов, корейцев и китайцев.

Спустя два года я узнал, что Худяковы пожертвовали свои ценные и редкие коллекции Музею Русского Географического Общества во Владивостоке и Хабаровске.

Братья Худяковы, их жизнь, их общественные и политические взгляды, черты их характера, возбудили во мне глубокую симпатию, и я всегда думал, что эти люди железной воли должны стать примером для молодежи, формирующей свою душу во время ослабления моральности и силы воли, нервной депрессии и политических, а также общественных потрясений.

XV. Юг в борьбе с севером

Как я уже упоминал, Уссурийская Железная Дорога связывает Владивосток со столицей всего Амурского Края, с городом Хабаровск. На половине дороги находится станция Шмаковка, на которой стоит достаточно заметный православный монастырь, «Шмаковская Обитель». Около ста монахов вели здесь огромное земледельческое и молочное хозяйство, разводили породистый скот^[22] и коней, делали отличные сыры, занимались ловлей рыбы, ведя жизнь строгую, трудолюбивую и богобоязненную.

После нашествия большевистской бури от этого славного монастыря почти ничего не осталось, кроме строений. Скитаются они сейчас где-то по безмерному и возмущенному российскому морю, без крыши над головой, преследуемые властями, настроенными против религии, лишенные каких-либо прав. Скот вырезан для Красной Армии и для партизан, кони взяты для армии, монастырское имущество, святые образа и церковная утварь разграблены. Пустырями и руинами светит сейчас Шмаковский монастырь.

Я посетил его как-то во время своего путешествия по Уссурийскому краю. Тянула меня туда не только заинтересованность хозяйством монахов, сколько прекрасный лечебный источник, славящийся на весь Край и, расположенный в пределах монастырских земель.

Его содовая (натриевая), щелочная вода, с естественным содержанием газов, типа Giesshubler, Kreiznach или Кавказские Ессентуки.

Десятки семей приезжали сюда летом на курорт, находили приют в монастыре, врачебную помощь и исцеление.

Главной чертой этого источника была высокая радиоактивность его воды, устойчивость впитываемого чрез нее излучения. Из-за этого действие этого источника на больных было очень быстрым и эффективным.

Мне рассказывали, что в окрестностях монастыря имеются и другие минеральные источники, но кроме одного маленького источника с водой, содержащей достаточное количество угольной кислоты, и вытекающего из-под доломитовых скал, я ничего не нашел. Зато видел много интересных вещей, характеризующих жизнь на этих окраинах. В каких-то пятидесяти километрах на восток от монастыря я встретил на берегу маленькой горной речки «Кочевье покойников». На поляне и на берегу стояло менее или более двадцати юрт, или вигвамов, сооруженных из тонких березовых жердей и покрытых белой берестой, из остроконечных юрт не поднимались, такие привычные клубы дыма из горящих внутри костров. Перед одним из шатров сиделссутулившийся человек. Стая черных косматых собак, с острыми ушами и с волчьими хвостами, бродила между юртами, угрожающе ворча и схватываясь между собой из-за чего-то, чего мы не могли издали разглядеть.

— Это, несомненно, кочевая стоянка орочонов! — объяснил мне мой проводник-монах. — Прибывают они сюда ранней осенью на зимнюю охоту на соболя. Это спокойный, трудолюбивый и добрый народ! Поехали к их юртам, потому что вы обязаны описать это.

Мы приблизились. Собаки с лаем и враждебным воем разбежались по кустам.

— Эй, приятель! — крикнул монах. — Примите гостей? Сидящий у юрты туземец не отозвался. Мы подъехали прямо к нему и… издали возглас ужаса. Упертый спиной в стену шатра, одетый в блузу, штаны, унты и шапку из оленьей шкуры, сидел мертвый человек. На лице, обгрызенном уже собаками, было видно скульные кости, а остальное мясо свисало черными лоскутьями, ладони были отгрызены.

В молчании, ошеломленные ужасом, мы взглянули друг на друга, слезли с коней и начали заглядывать во все юрты. Всюду были трупы, только трупы! Мужчины, женщины, дети. В одной юрте стая собак начала кидаться в разные стороны, стараясь выбежать из юрты, пока наконец они не нашли какое-то отверстие под стеной юрты и через него не выбрались наружу. В юрте никого не было. Чего же здесь искали черные угрюмые собаки? Вскоре мы поняли, что их сюда притягивало. Рядом с давно погасшим очагом, прицепленная к потолку на ремне, висела колыбель. Мы заглянули в нее. Там лежал ребенок. Мертвые глаза уставились в верхнее отверстие юрты, как если бы перед смертью обращались к Небу, прося о помощи и помиловании.

— Что стало причиной смерти этих людей? — спросил я монаха.

Но он снял шапку и начал тихо молиться. После долгого молчания, опустив голову на грудь, он произнес со вздохом:

— Это наше российское преступление, господин!

Не понял я, и он начал мне объяснять.

— Взгляните вокруг! Везде бутылки, жестяные банки, бочонки. Они были наполнены водкой. Она убила это кочевье. Российские купцы не считают туземцев за людей. Их можно безнаказанно грабить, обманывать, даже убивать, и тем более, спаивать алкоголем! Это обычный способ торговли россиян с кочевниками! Сперва всех споят, а потом за гроши скупят все самые дорогие меха, а заплатят за них водкой… Орочоны издавна становились пьяницами и за стаканчик водки собственную душу продавали дьяволам! Этим пользуются россияне. Так было и с этим орочонским родом! Наверное, где-то на Амуре продали они свою добычу и пьяные, еще зимой, прибыли сюда. Здесь во время какого-то своего праздника напились, а морозы и вихри докончили дело. Костры погасли, и погасла жизнь. Только собаки остались и принялись за работу. Видели кости человеческие, которые лежали в траве? Ведь это останки этих отважных и мужественных охотников и рыбаков. Большое преступление, уважаемый, совершается во имя золота и богатства! Дьявол бросил в человеческий муравейник эту заразу, а для ее расширения дал людям отраву — спирт! Тот ослабляет совесть, волю и силы, он же ведет к гибели!

Монах поднял руку вверх и погрозил кому-то, кто отравил совесть человеческую и отдал жизнь на произвол преступления и жуткой привычки.

Такая безнравственная деятельность российских купцов среди сибирских монгольских кочевников вела к полному угасанию недавно еще многочисленных племен. Делается это на Камчатке, на реке Анадырь, на Чукотском Полуострове, среди якутов, остяков и айнов на Сахалине.

Российские чиновники, врачи и охотники, которые изредка заглядывают в эти безлюдные края, всегда встречают кочевья вымерших туземных родов, причиной же катастрофы всегда является водка, которой российские эксплуататоры расплачиваются за меха.

Разные эпидемии, особенно же оспа, косят пьющее население северо-восточной части Российской Азии, и никто, кроме шарлатанов-шаманов, не борется с заразой. Но эта борьба не дает результатов, потому что шаманы не борются с микробами болезни, а с вымышленным собой духом, которого они пытаются отогнать и испугать гудением бубнов, свистом пищалок, и пьяными истеричными криками.

С очень тяжелым чувством, полные мрачных мыслей покидали мы стоянку мертвых кочевников. Поблизости, продираясь через высокую густую траву, мы обнаружили несколько фазанов, которые были уже почти сгнившие. Когда я осмотрел птиц, заметил, что была у них на шее затянута петля из конского волоса.

Это является обычным способом добычи фазанов, тетеревов и куропаток. Туземцы связывают густую траву таким образом, чтобы она создавала, как бы ряд небольших низких ворот, в которые закладывают петли из конского волоса. Фазаны и другие птицы, кормясь в траве, пробираются через нее, попадают в воротца и петли, и в результате гибнут таким варварским способом десятками и сотнями.

В окрестностях монастыря в Шмаково, где на территориях, принадлежащих монахам, имеются места, облюбованные многочисленными стаями фазанов, я видел многократно такие ловушки на птиц. Однажды я нашел в петле большую змею, которая перерезала себе горло конским волосом, привязанным к достаточно крепкому кусту, оборвала петлю и издохла, отползши едва ли на каких-то десять шагов.

Змея была длиной, около полутора метров, имела на светло-коричневом теле черные полосы и пятна и, принадлежала к виду боа-констриктор. Эти питоны, хотя и редко, но встречаются в Уссурийском крае, нападают же они не только на птиц, но и на серн, и даже на молодых кабанов. Во время изучения болотистой долины реки Суйфун, проезжая ночью на телеге по степной дороге, мы переехали змею боа, которая спала после хорошего и сытного обеда. Колеса телеги перерезали ее полностью, а в желудке змеи мы обнаружили пять зайцев, какую-то птицу и крысу.

Мне также рассказывали, что боа в некоторых местностях вблизи железной дороги становятся причиной уничтожения домашней птицы, душа кур, уток и гусей.

Музей Общества Исследований Амурского Края обладал перед большевистским нашествием несколькими экземплярами уссурийского боа.

Этот зоологический вид доказывает наиболее красноречиво, что Уссурийский Край является ареной борьбы юга с севером, на этой арене встречаются в одних дебрях: житель снежных пространств, соболь, с грозой субтропических джунглей — змеей боа.

Сама же природа, чтобы создать для боа условия, лучше ему знакомые, и понятные, бросила в уссурийскую тайгу пальму, Dimorphantus palmoideus, которая спокойно растет рядом с туземцем приполярной зоны, кедром, оплетенным виноградом, через который пробирается «кузен» бенгальского тигра — тигр амурский.

Все это вместе взятое склоняло путешественника к предположению, что природа в момент созидания этой флоры все перепутала, забыла о своих принципах и пристрастиях или же хотела выкинуть шутку. Некоторые шутки этого рода не являются для человека приятными вообще.

Расскажу об одной из них. Когда уссурийские колонисты начали сеять пшеницу южно-российских сортов, спустя несколько лет начала родиться пшеница, мука из которой была ядовитой. Крестьяне называли это «пьяным хлебом», потому что проявления отравления напоминали отравление алкоголем. Исследования, проведенные в этом направлении, доказали, что в пшенице развивается специфичный грибок из рода Mixomycetes, становящийся причиной ферментационных процессов в крахмале зерна, которые наиболее энергично развиваются во время ферментации теста из зараженной муки. В таком хлебе создаются так называемые «высшие спирты», как амиловый, гликолевый, глицериновый, а также ацетон.

В настоящее время уссурийская пшеницы уже поборола эту болезнь и все реже «пьяный хлеб» бывает бедствием края.

XVI. Охотничий рай

Если все же путешественник захочет увидеть в Уссурийском крае удивительную смесь Севера с Югом, место, где встретились Ледовитый Океан с Египтом и Индией, Сибирь с Японией, конечно непременно, должен увидеть озеро Ханка, лежащее на пограничье Уссурийского края и Маньчжурии.

Если же он не только исследователь, но и охотник-спортсмен, он будет иметь двойное наслаждение, так как само озеро, вытекающая из него река Сунгача и окружающие его на сто километров в разные стороны болота и топи, заросшие стеной камыша и тростника, являются настоящим охотничьим раем.

Я был на этом озере весной и зимой, и всегда выносил оттуда одинаково сильные впечатления.

В первый раз я побывал на Ханке весной. Это была ранняя весна, и на ручьях, а также на маленьких озерцах, окружающих это громадное озеро, еще держался лед. Правда, что он уже посинел и весь был продырявлен лучами солнца, но был еще достаточно прочным, чтобы держать человека и даже пароконный возок.

Я находился там вместе с группой охотников, которые выбрались на охоту на перелетных водоплавающих птиц.

С одной из станций Уссурийской Железной Дороги на нанятом возке направились мы в сторону северного берега Ханки. На громадном пространстве, около семидесяти километрах от озера, начинались болота, заросшие разными водными растениями. Сеть малых речек и ручьев, текущих из озера, прорезала эту равнину, на которой находились мелкие и большие озера, скрытые за высокой стеной тростника. Когда мы выезжали на рассвете, стоял небольшой морозец, но около полудня солнце уже так пригрело, что колеса нашего возка почти целиком увязали в мягкой болотистой грязи, кони же с трудом вытягивали ноги из топи. Мы ехали очень медленно и, наконец, наш кучер, казак, объявил, что кони не дойдут до намеченного нами места. Посоветовавшись, мы решили остановиться там, куда уже добрались, так как вокруг было достаточно много озер и укрытий, подходящих для охотничьих засидок.

Уже в дороге с трудом удерживались мы от возгласов удивления при виде бесчисленных, огромных стай гусей, лебедей и уток, летящих над долиной Ханки. Они опускались на озера и в заросли тростника или резко поднимались и устремлялись дальше, за весной, продвигаясь все севернее.

Мы задержались вблизи достаточно большого озера, к которому невозможно было подобраться из-за густого камыша и тростников. На берегу этого озера остался не вывезенный в течение зимы стог сена. Велели мы распрячь лошадей и устроить здесь лагерь.

Это были весьма простые приготовления. Мы вбили в землю две пары деревянных развилин, положили на них железный лом, на котором должен был висеть котел для приготовления супа и каши, а также чайник. Из сена, взятого из стога, приготовили мы мягкие подстилки для сидения и ночлега, поблизости сложили ящики и мешки с провиантом, инструментом и охотничьими припасами, и на этом закончили обустройство лагеря…

Не ожидая чая, который уже готовил наш казак, я взял ружье, свистнул пса и пошел к озеру. Мой сеттер-гордон сразу поднял голову, прижал уши, нервно вытянул хвост и начал осторожно подкрадываться к островку тростников. Я сам еще ничего не видел, но слышал, как плещутся и перекликаются на воде утки; из их голосов я даже различал отдельные виды. Порой до меня добирались басовые трубы гусей или протяжный стон северного лебедя. Под облаками тянулись птицы, стая за стаей, паря над озерами и, широкими спиралями снижаясь на их поверхность.

Собака внезапно остановилась у небольшого кусточка и замерла как статуя из бронзы, живописно напрягши мускулатуру.

Я удивился, так как куст рос из земли, где даже не было намека на воду. Я мог ожидать единственно бекаса или дубельта.

Приказал псу идти дальше. Едва он двинулся, что-то черное мелькнуло из-за куста и исчезло в высокой траве. Это была не птица, и таким образом я терялся в догадках, какой же зверь может находиться на этой топи. Я направил пса в ту сторону, куда направился зверек. Прошел пятьдесят шагов, когда пес снова остановился. Едва я сделал несколько шагов, когда из травы выскочил заяц очень темного цвета. Он почти добежал до зарослей ивы, когда я выстрелил. Он упал. Когда же поднял его и осмотрел, меня заставили задуматься небольшие размеры передних и задних ног, большая, чем у зайца, голова и почти совершенно черная шубка грызуна. Это был черный заяц, открытый на реке Сунгача, вытекающей из озера Ханка, известным путешественником Пржевальским.

Но Пржевальский назвал его зайцем, я же допускаю, что это был дикий кролик.

Несколькими годами позднее, а именно во время моего путешествия через Урянхай и Монголию, описанного в моей книге под названием «Через край людей, зверей и Богов», я убедился, что моя гипотеза не была лишена основания, потому что в окрестностях Хубсугул, в лиственничных лесах, вблизи поселения Хатгал я видел многократно диких кроликов с очень темным коричневым мехом, и напоминающих размерами бельгийскую породу этих зверьков. В котловине Ханки эти грызуны редки, так как, по-видимому, чистой породы не осталось, ибо кролики скрестились с обычными зайцами, среди которых часто удается встретить экземпляры с очень темными шкурками и внешним видом, несколько отличающимся от северного зайца.

Встреча с зайцем была случайной, и только черная шубка оправдывала мой выстрел, после которого с ближайшего озера сорвались тучи водоплавающих птиц. С шумным кряканьем улетали стаи уток и сваливались в дальних тростниках; тревожно трубя, вертикально вверх взмывали дикие гуси; пересекали воздух, бросались в разные стороны со стрекотом бекасы и кулики разных видов; осторожные лебеди, цапли и чуткие журавли, быстро махая крыльями, летели тут же над морем камыша и исчезали за высокими холмами на западе.

Я считал, что все уже закончилось, что я вспугнул всю птичью империю и испортил себе и своим коллегам охоту этого дня. Но не успел я еще привязать к поясу свой трофей, когда мой пес, отбежав на каких-то сто шагов, внезапно остановился у небольшой лужи, распростерся на земле в напряженной позе и замер в страстном ожидании. Я начал подходить и, приблизившись к псу на выстрел, крикнул:

— Взять!

Пес вскочил и прыгнул вперед. Из лужи, громко хлопая крыльями, сорвались три большие темно-серых утки, пронзительно крякая. Раздались два выстрела и две раненые утки уже бегали в траве, пытаясь скрыться от сеттера. Но тот уже их отыскал одну за другой и принес мне живых. Вскоре они уже находились в моей охотничьей сетке. После этой репетиции я вернулся в лагерь и извинился перед коллегами, что вспугнул дичь. Они начали смеяться, один же из них сказал:

— Дорогой, даже если бы Вы стреляли постоянно, и то для нас еще много останется! Сейчас день, но уже после заката солнца вот вы удивитесь, что тут будет твориться! Сколько, Вы, взяли с собой зарядов?

— Пятьсот, — ответил я, стыдясь, правда, своего корыстолюбия.

— Что?! — воскликнули охотники. — На три дня пятьсот патронов? Каждый из нас имеет с собой по две тысячи и кроме того запас пороха, дроби и гильз.

Я был удивлен этими словами, но в глубине души похвалил себя за предусмотрительность, потому что сунул в свою сумку сто штук стальных гильз, две банки пороха и пятифунтовый мешок дроби номер три, прекрасного при охоте на уток и даже на гусей при выстреле с небольшого расстояния.

С большим нетерпением я ожидал вечера. Даже не хотел есть. Просмотрел свои пояса с патронами, которых было шестьдесят четыре, взял еще двадцать и разложил их по карманам своей меховой охотничьей куртки, которая уже видела столько замечательных охот в лесах, горах, на озерах и морях Европейской России и Азии; вычистил ружье, смазал касторовым маслом свои высокие, почти до пояса, охотничьи сапоги, привязал пса к колышку, вбитому в землю, так как вечером, на перелете птицы, он был не нужен и мог только помешать мне и, сидя в мягком сене, завистливо поглядывал на летящих в разных направлениях уток, гусей и лебедей. При этом я все время опасался, что до вечера пройдет вся птица над болотами Ханки, а для нас останутся только мелкие птицы, множество которых летало в тростниках, пело, ссорилось и даже дралось.

Наконец пришло это долгожданное мгновение: я сидел уже в своем укрытии на берегу озера, притаившись за тростниками. Солнце медленно, как бы издеваясь над моей нетерпеливостью, опускалось на запад, очерчивая в небе громадную дугу. На землю спустились первые волны мрака, еще прозрачного, пропитанного светом, и в гуще тростников и камыша обрисовались сапфировые и фиолетовые тени, в которых искали ночного приюта мелкие птички, чирикая сонными уже голосами. На западе начали пылать расплавленным золотом и драгоценным пурпуром маленькие облачка, неподвижно стоящие на бледно-зеленом небе. Какая-то тень, как прозрачный креп накрыла верхушки сухих тростников и бурые бархатные их султаны, все контуры и формы, притемнила золотые пластины озер и розовые ленты ручьев и речек. Таинственная тишина наплывала отовсюду и, казалось, все звуки, отголоски и говоры придавила к внимательно слушающей сухой траве. Давно уже умолкли веселые обитатели тростников и камышей — певчие птички, которые просвистев последнюю благодарственную молитву или прощание гаснущему солнцу, уснули; утихло кваканье проснувшихся кое-где жаб, затаился ветерок, колышущий сухие стебли и траву, замороженные зимней стужей; не плескались утки на озере, и только время от времени сопровождали тишину резкие зигзаги летучих мышей, бесшумно разрезающих воздух.

Солнце выглядывало из-за горизонта, лучезарной короной своих огненных волос, но само уже утонуло где-то на западе, за фиолетово-сапфировым хребтом лесного Сихотэ-Алиня.

На небе еще догорали полосы зеленых, золотых и пурпурных сияний; плыли, как бы набухшие кровью и расплавленные в огне, странствующие летучие облачка, но на земле, в зарослях тростников и камышей, уже гнездился мрак, а из него начинали подниматься туманные испарения и ползли, стелясь по неподвижным сонным верхушкам бурно разросшегося камыша и гибких ив, вывернутых как сплетения бьющихся змей.

Тишина становилась еще более глубокой и могущественной.

Поражало даже гудение комаров и шорох ползущего по стеблю тростника жука-рогача.

Исчезли последние гонцы заходящего солнца и, тишина всевластно объяла землю.

Внезапно издалека приплыла на волнах тишины и ниспадающего мрака короткая, басовая и громкая песня. Снова тишина, а затем новая песня, уже ближе, громче и какие-то отголоски, шума и эха движения.

Невысоко над топью, вытянувшись в треугольник, как острие стрелы, летел косяк гусей. Опытный глаз насчитал тридцать две птицы. Летящий впереди вожак изредка спокойно и громко «трубил» басовым на три тона голосом, как бы успокаивая или уговаривая к чему-то.

Грянул первый выстрел. Он упал, как гром и потревожил, разорвал, заклубил тишину. Зашумели возмущенные заросли, на болотах и озерах тревожно крикнули и шумно сорвались утки, где-то близко свистели несущиеся в ужасе кулики, крикливо простонала озерная чайка, а сверху, безвольно цепляясь за воздух одним крылом, быстро падал большой дикий гусь. Клин, угрюмо покрикивая, взвился вертикально вверх, выпрямляя свой строй и вытягиваясь в подвижный волнующий шнур, как летящая осенняя паутина, и начал быстро удаляться от предательского озера, охота началась…

Изо всех укрытий гремели выстрелы, я видел или слышал падающих птиц. Три раза мне пришлось возвращаться из своего укрытия в лагерь за новыми патронами.

В этот вечер на перелете я сделал около двухсот выстрелов. Бывали моменты, когда стволы моего винчестера и запасного ружья так разогревались, что не мог прикоснуться к ним рукой.

На вечерних перелетах, в этом обманчивом мраке, в котором тонет пространство и все размеры, стреляют на разные расстояния, не считаясь с надежностью выстрела.

Когда уже совершенно стемнело, пустили мы собак на поиски убитых или подстреленных птиц, которые сами не смогли найти или достать.

Как уже писал, в этот вечер стреляли, очень много, а мои трофеи составили несколько десятков птиц и в том числе шестьдесят четыре утки, среди которых было двадцать шесть разных видов. Остальную часть добытой птицы составили гуси и северные лебеди (Cugnus musicus); между ними угодил под мой выстрел индийский фламинго, который приблудился, наверное, к косяку обычных журавлей.

Во время этой охоты, где почти всем приходилось стрелять на большом расстоянии, надлежит оценить пятизарядный автоматический винчестер для дроби за его дальнобойность, надежность механизма и, что самое важное, за выносливость при сильных зарядах. Некоторые выстрелы из этого оружия были просто удивительными. Другие охотники доставили в наш лагерь целые груды убитых птиц. Казак тотчас же выкопал яму, выложил ее сеном, кусками льда и снегом и устроил таким образом ледник, сложил туда наши трофеи и укрыл все толстым слоем снега и сухого камыша. После ужина, наполненного оживленными, часто смешными враками о прошедшей охоте, мы устроились на мягких подстилках. Я долго не мог заснуть.

В моих ушах гудели и звучали выстрелы, я слышал трубные кличи гусей и крики уток, дергался на отголосок садящихся на воду птиц. Были это эха пережитых в этот вечер впечатлений, но когда проснулся ночью, наяву долго прислушивался к ночным звукам.

По темной бездне неба передвигались, изредка покрикивая, косяки гусей и уток; стонущими, с металлическими нотками голосами перекликались лебеди; где-то совершенно близко заорала цапля, испуганная горящим костром; крякали и попискивали утки и кулики, пересекая со свистом воздушное пространство. Жизнь кипела целую ночь, так как перелетные птицы догоняли быстро передвигающуюся на север весну, чтобы где-то в тундре Азии, в болотах побережья Ледовитого океана или на островах, расположенных в дельтах великих сибирских рек, где ничто не угрожает жизни молодого поколения, завести свои потаенные гнезда, ревниво скрываемые от человеческих глаз. Бедные птицы! Не думали они, что осенью этой самой дорогой должны лететь их дети и, что здесь в зарослях на Ханке будут поджидать их охотники. И сколько же таких предательских мест могли встретить эти свободные птицы, прежде чем с берегов Северного Океана, долетят они до болот и озер, скрытых в джунглях Индии?!

Вторую охоту мы устроили себе перед рассветом и при первых отблесках восходящего солнца. Она была более трудной. Птицы стали более осторожными и обнаруживали нас в засадах среди тростников своим зорким взглядом. Однако же и тогда добыча была очень обильной. Я застрелил несколько уток, а между ними экземпляр очень редкой южно-китайской, встречаемой также в Японии, утки мандаринки, с выступающими над крыльями двумя белыми, как парус, широкими перьями. Похоже, что эта утка вьет себе гнездо не в траве, а на деревьях. Каким образом забралась она сюда, так далеко на Север? Была это, вероятно, целая трагедия. Отбившись от своей стаи, присоединилась она к северным товаркам и с ними вместе прилетела на Ханку, где настиг ее выстрел охотника. Кроме этого я убил три красных казарки (Casarca Rutila) — которых называют в Монголии «птицами-ламами» по причине красного оперения, напоминающего цветом плащи буддийских священников — лам.

Когда взошло высоко солнце, птицы начали огибать наши «засидки». И тогда я удивился остроте зрения, наблюдательности и осторожности птиц, которые с большого расстояния всегда могли заметить эту опасность: тогда взмывали они на недоступную для выстрела высоту, или меняя направление полета, оставались вне досягаемости выстрела.

Мы вынуждены были прекратить охоту, и собрались у костра, где дожидался нас горячий чай и испеченные на рожне утки и гуси, что очень искусно и быстро готовил наш услужливый казак.

XVII. В трясине

После раннего завтрака мои товарищи снова легли спать, я же взял пса и погрузился в море камыша и почерневшей прошлогодней травы. То и дело выскакивали бекасы и кулики. Но я не стрелял в них, так как во взятых патронах была крупная дробь, к тому же, я уже знал, что должен экономить свои охотничьи запасы. На бекасов мне приходилось охотиться многократно в другом месте, а именно на болотах под самым Харбином, там, где в настоящее время возводятся здания железнодорожных мастерских. Нужно упомянуть, что маньчжурский и уссурийский бекасы относятся к так называемой даурской разновидности этого вида куликов (Gollinago); он больше своего европейского родственника и отличается от него в полете: делает в воздухе более короткий и менее замысловатый зигзаг.

Я с трудом пробирался через густые заросли сухого тростника, среди которого еще лежало много снега. Сразу понял, что с точки зрения добычи, сегодня я не буду иметь хорошей охоты, так как трава и тростники ломались подо мной с громким треском и пугали дичь, но я шел, потому что хотел немного изучить эту болотистую котловину, о которой с таким воодушевлением писали путешественники: Пржевальский, Буссе и Маак, и одновременно понаблюдать жизнь водоплавающих птиц в полной свободе, что так страстно любил с детских лет. Так как моя мать, когда я был еще ребенком, на прогулках в лесу или в поле, приучала меня к этому и пробудила во мне горячую и прямо стихийную любовь к природе, особенно не тронутой рукой человека и не изуродованной им, например… фабричной трубой.

Эта моя любовь к девственной природе, к жизни зверей и птиц вероятно и стала причиной моей охотничьей страсти, потому что в такие минуты пробуждается во мне первобытный человек-охотник, борющийся своей ловкостью, меткостью глаза и силой за пищу и существование. Помню сам хорошо, что то же самое говорила обо мне мать, что я никогда не бросал камни в собаку или кошку, не причинял вреда курам, домашним уткам, голубям и воробьям, но когда впервые увидел зайца, гонялся за ним во весь дух и бросал в него камни, с желанием попасть в него. Было же мне тогда всего пять лет. После этого события я упросил, чтобы мне купили пистолет, стреляющий бумажными пистонами, и сам выходил на охоту. Успешно подкрадывался к диким уткам и тетеревам и пугал их из своего пистолета, целясь очень старательно. Только удивлялся, что никогда никого не убивал. Тогда я еще не знал, что для добычи дичи недостаточно только шума из пистолета.

Помню также еще одно проявление своей любви к дикой и девственной природе. Уже будучи студентом, я принимал участие в экскурсии на Кавказ. Кто-то из местных жителей показал мне гору, куда, якобы, не ступала нога человека. В течение целого дня карабкался я, калеча себе руки и ноги, пока, наконец, не добрался до вершины.

Я был счастлив и горд, что первый на этой горе с тех пор как она появилась на поверхности Земли, и что только орлы до сих пор были моими соперниками. Горы, леса, реки, море и города там, внизу, а я здесь, высоко, под облаками.

Я огляделся радостно и внезапно вздрогнул. На поверхности темно-серой скалы я прочел надпись, сделанную мелом: «Здесь был клоун А. Дуров» (известный в России цирковой клоун). Под скалой лежала коробка из-под сардинок, осколки бутылки и поломанная коробка из-под спичек.

Почувствовал обиду, оскорбление и заплакал.

Эта, собственно, стихийная тяга к природе, которая помогла мне пройти в тяжелейших условиях, в 1920–1921 гг. Центральную Азию, когда я бился за существование в одиночестве, скрываясь под корнями дерева в Енисейской тайге, когда в трясинах Урянхая я боролся с большевиками, в голоде и холоде переходил Тан-ну-Ола и Гоби, это же влечение погнало меня в топи Ханки.

Затаившись на берегу маленького озерца, провел я долгие мгновения, прижав к себе пса, чтобы он не вспугнул стайку уток, которая села на воду. Я с интересом наблюдал их оживленные движения, когда они гонялись, ныряли за добычей, дрались за нее, плавали, перелетали с места на место; пронзительно, как если бы ругаясь ссорились и кричали пострадавшие, и, лукаво склонив голову, поглядывали на кружащегося под облаками большого черного орла с белым хвостом.

В другом месте я видел стаю журавлей, которые устроили «дансинг». Несколько журавлей создали круг, а внутри круга один из них, забавно выбрасывая ноги, кланяясь в разные стороны головой размахивая крыльями, танцевал, время от времени издавая музыкальные звуки, достаточно хриплым и скрипучим голосом, но, несмотря на это, вполне приемлемо для товарищей, которые начинали трепыхать крыльями и перебирать нетерпеливо ногами. Когда танцор закончил свой фокстрот, на его место вышел другой и исполнил что-то вроде onestepa к великой радости всего журавлиного собрания, а также моего пса, который начал громко смеяться, или лаять, чем испугал танцоров.

Переходя от озера к озеру, я добыл несколько уток, которые, не заметив меня за тростниками, неосторожно вылетели прямо на меня. Наконец я забрел в такие заросли ивы и тростников, что с трудом передвигался вперед, тем более, что снег там уже совершенно растаял, и мои ноги увязли почти до колен в размякшей земле, пахнущей гниющими растениями.

Я шел осторожно, внимательно раздвигая перед собой стебли и ветви, так как знал, что где-то здесь должно быть озеро, потому что уже заметил несколько стай уток, которые опустились в эти заросли, а в нескольких сотнях шагов от меня носились с пронзительными криками мелкие речные чайки.

Пес шел за мной, наступая мне на пятки, так как не хотел калечить себе нос об сухие стебли и траву.

Вдруг заросли внезапно расступились, и я увидел перед собой достаточно широкий берег, а дальше большое озеро. Я не мог оторвать глаз от этой картины! Берег был усеян птицами, а поверхность воды черна от стай гусей и уток.

На берегу, в каких-то шестидесяти шагах от меня, прохаживалась стайка китайских журавлей (Grus montignesia), среди которых выделялись два японских журавля (Grus Lencochen). Это экзотическое сообщество жило в самом лучшем согласии с обыкновенными европейскими журавлями, может быть с теми самыми танцорами, которых испугал мой пес.

Немного далее стояли серые цапли, по колено в воде и, нахохлившись, они опустили головы, возможно приглядываясь к своим мокнущим ногам. В эту минуту они очень напоминали старых женщин в морской купели.

Гомон, крики, плеск, свист, наполняли воздух. Целое это птичье сообщество шумело, как могло и как умело. По-видимому, о чем-то они между собой говорили, ссорились, вели политические споры, ругались, сплетничали, бормотали себе под носом колкости, остроумничали, смеялись грубовато.

Особенно мокнущие в воде цапли, неохотно приглядываясь к публике, делали какие-то очень едкие замечания по чьему-то адресу, потому что все сообщество начинало на разные тона ужасно шуметь.

Я был уверен, что цапли критиковали кокетство серебристых лебедей, которые купались на середине озера, причесывали черными клювами белоснежные перья и делали себе «маникюр».

Гордые птицы держались в отдалении от других и с пренебрежением поглядывали на остальное сообщество, что, видимо, возбуждало его зависть и ненависть; цапли же, пользуясь общим негодованием и неприязнью, агитировали против прекрасных птиц незаметным, но эффективным способом.

Но внезапно все на мгновение умолкло, а позднее птицы с пронзительными криками начали подниматься и полетели в разные стороны в безумном испуге.

Только тогда я заметил быстрого сокола-сапсана, который выскользнул неожиданно из-за кустов, в мгновение ока поднялся высоко над озером и камнем упал на стаю уток, кормящихся у островка тростников. Молниеносно он схватил одну из них и понес над водой, направляясь в сторону холмов, тянущихся к северу.

Нападение хищника разбудило мои кровожадные инстинкты. Я сделал три выстрела из винчестера, один за другим, целясь в журавлей. Два из них упали, тяжело ударившись грудью о прибрежный песок. Таким образом я добыл два экзотических экземпляра: китайского и японского журавлей.

Когда, покинув вместе с моим четвероногим помощником берега озера, снова пробирались мы через чащу, я оказался свидетелем чрезвычайной сцены, полной дикого очарования.

Быстро ныряя вниз, с явным намерением скрыться в тростниках, летела какая-то большая птица, которую я принял за цаплю. За ней мчался орел, распростерши широко крылья, и все более снижаясь, пока, наконец, стремительным броском не спустился почти до земли; тогда он быстро начал догонять свою жертву, после чего вынудил ее снова подняться высоко в воздух. Тогда двумя могучими спиралями с молниеносной скоростью он вознесся наверх и завис над жертвой. Это продолжалось несколько секунд, затем орел, внезапно прижал к телу крылья, превратившись в маленький черный клубок, который начал камнем падать на летящую вкось цаплю. Она заметила этот маневр и незамедлительно приготовилась к обороне. Закинув голову на хребет, птица выставила в сторону хищника клюв, намереваясь пронзить ему грудь, когда он налетит на нее со всего разгону.

Но орел заметил этот маневр и понял план цапли.

Со всего размаху он ударил ее в тыльную часть тела так, что она кувыркнулась в воздухе и начала падать грудью вверх. Орел, ожидавший этого мгновения, напал на цаплю и нанес ей смертельный удар. Цапля начала беспорядочно падать вниз, слабо помогая себе крыльями и косо приближаясь к земле. Наконец птица сумела обуздать свое падение и упала на тростники в каких-то трехстах шагах от меня. Тогда я бросился к ней через чащу, стараясь опередить орла, который собирался добить ее на земле. Шум ломаемых мной сухих стеблей испугал его, орел поднялся высоко и кружил надо мной. Мой пес отыскал птицу. Это была не цапля, а очень редко залетающий сюда японский ибис.

Был это прекраснейший экземпляр, превышающий размерами большую цаплю. Его хребет и хохол на голове были голубого цвета, бледно-розовая грудь и пурпурные крылья довершали изумительное убранство этой редкой птицы. Она уже не дышала, когда орел разорвал ей горло там, где шея связывалась с грудью. Благодаря орлу, я добыл для музея прекрасный экземпляр птицы редкого вида.

Пройдя несколько километров и подстрелив несколько уток, решил я уже более не стрелять, потому что мой мешок сделался очень тяжелым, а впереди меня ожидал достаточно трудный кусок дороги до лагеря. Дорогою, среди тростников, наткнулся я на большую поляну, выжженную степным пожаром, устроенным местными крестьянами для истребления сорняков и удобрения почвы; после сожженной травы остается пепел, обильный поташом. На земле, черной от углей, торчали обгоревшие тростники, а между ними лежали, сверкая на солнце, большие куски бумаги. Случилось мне пройти через это выгоревшее место, но каким же было мое удивление и отчаяние моего пса, когда бумага, лежащая между островками тростника, сорвалась с шумом, превратившись в фазанов и улетела.

Охотники рассказывали мне позже, что фазаны часто прилетают на сожженные торфяники, на которых они лежат целыми часами, расправив крылья, как можно шире. Видимо, так они лечатся от какой-то болезни, может быть от паразитов, часто беспокоящих диких птиц.

Это место на болотах устроило мне еще одну неожиданность, с которой я долго не смог примириться. Пройдя обгоревший торфяник, я начал подниматься на невысокий холм, покрытый кочками. Земля там была совершенно мягкая, я несколько раз поскальзывался и даже один раз упал.

Поднявшись после падения, я внезапно заметил лиса, который стоял около кустов и зорко поглядывал на меня, когда я схватился за ружье, он побежал, ловко лавируя между кочками. Я выстрелил и, зная, что дробь слишком мелка для такого сильного зверя, послал вслед еще один заряд. Лис упал и начал крутиться на месте. Легавая бросилась к нему, но добежав до лиса, пес спокойно помахал хвостом и вернулся ко мне. Дрессированный для охоты на птицу, пес не понимал удовольствия от стрельбы по зверям, а тем более в далекого собачьего родственника!

Лис, перестав крутиться и кружить между кочками, лежал неподвижно с вытянутым на земле прекрасным рыжим хвостом. Успокоившись, я начал заряжать ружье снова, но тогда лис воспользовался этой минутой, вскочил и, пробежав несколько шагов, скрылся в норе.

Я ругал, как умел, своего пса. Пес был пристыжен, но не мог понять почему.

В это время начало смеркаться. Уже не шло речи о том, чтобы перед началом охоты успеть в лагерь, тогда решил я охотиться отдельно и тотчас же поискать для себя укрытие. Намеревался идти в лагерь, когда наступит ночь, ориентируясь на пламя костра, который будет виден издалека, добычу же оставить на месте и послать за ней на завтра казака.

Передо мной была равнина, достаточно большая, заросшая невысокой травой. У конца этой равнины при последних лучах заходящего солнца поблескивало озеро и чернели какие-то заросли. Там собственно и решил я сделать «засидку». Двинулся прямо в сторону озера, но не прошел нескольких шагов, как земля исчезла у меня из-под ног, и я попал по пояс в жидкую черную и вонючую грязь. С трудом выбравшись на более сухое место, я попробовал идти в другом направлении. Там была более твердая земля, хотя и продавливалась под ногами, но держала тяжесть человека. Осторожно ступая и исследуя каждую пядь земли, наконец, добрался я до озера. Здесь я привязал моего «Верного» к кусту, сам же спрятался в чаще тут же на берегу. Пришел я в момент, когда солнце как раз исчезало за горизонтом, и начался перелет птиц. Миллионы водоплавающих и болотных птиц летели в разных направлениях над громадной котловиной Ханки. Я стрелял до тех пор, пока не остался у меня только один патрон. Этот я должен был сохранить на всякий случай. Собрал я с помощью собаки свою добычу, состоящую в основном из гусей, стаи которых раз за разом садились на озеро так близко от моего укрытия, что одним выстрелом я убивал не менее трех гусей. Сложив добытых птиц в кустах, я прикрыл их сорванной травой и начал оглядывать местность.

Уже спустилась тьма. На небе ползли тяжелые, черные тучи. Звезды, как бы погасли. Я не мог ничего распознать. Считал, что выпало мне разложить костер и заночевать без чая, испекши себе какую-нибудь птицу на углях, и, перекусив шоколадом, плитка которого была в моей сумке, когда внезапно вдали вырвался большой огонь. Сообразил, что это был наш лагерь, и что мои товарищи бросили в костер сено, подавая мне сигнал. Вскоре до меня начали долетать залпы. Это также был сигнал. Сидя в укрытии, я отдохнул, затем закинул ружье на плечо вместе с легкой торбой и с опустевшими поясами для патронов, и двинулся в путь. Мне нужно было пройти равнину с топью, скрытой под травой. Местность, через которую я шел утром, я не узнавал, и вынужден был идти напрямик.

Меня охватило неприятное предчувствие грозящей опасности, когда снова начала прогибаться подо мной почва. Тревога росла. Я ничего не видел перед собой в этой кромешной темноте; ступал осторожно, ощупывая ногой землю после каждого шага. Снял ружье, чтобы иметь возможность опереться на него в случае падения в топь. Я шел очень медленно, «Верный» тоже был сосредоточен и шел за мной с опущенным хвостом.

Вскоре я почувствовал перед собой поверхность воды. Земля стала более мягкой, и я несколько раз проваливался по колено. Начал обходить эту лужу или маленькое озерцо, но земля не становилась тверже, так как даже пес, скуля от страха, угодил в болото.

Все осторожней двигался я вперед и, вдруг вздрогнул. Какие-то черные бесформенные призраки маячили справа от меня и при приближении разошлись в разные стороны. Вскоре сориентировался, что это растущие на болоте кусты, которые передвигаются и колышутся на прогибаемой под моим весом почве. Под поверхностью земли таилась пучина, наполненная зловонной водой и липкой грязью с остатками гниющих растений, образующих торфяник.

Я давал себе отчет, что только счастливое стечение обстоятельств спасет меня от непредсказуемой случайности того, что под моими ногами прорвутся тонкие слои дерна, покрывающие топь. Что я буду делать тогда в этой темноте? Кого звать? Откуда ждать помощи?

Меня вернули к реальности слова одного из моих знакомых: «Зачем перед смертью заказывать траурное богослужение?» Я удвоил осторожность, старался ступать как можно легче, не совершать не нужных и панических движений и выбрать наиболее короткую дорогу до края топи, который был обозначен темными пятнами кустов ивы. Через некоторое время я заметил темную стену зарослей и, погрузившись еще раз достаточно глубоко в грязь, вышел наконец, на твердый грунт.

Немного отдохнув, я еще долго после этого брел до лагеря, огибая озерца, переходя через ручьи, плутая среди кочек, скрытых в высокой траве и, продираясь через тростники. В конце концов оказался я среди охотников, сильно обеспокоенных моим отсутствием.

Я переоделся у костра в сухую одежду, подсушил вещи и, ужиная отличным супом, прислушивался к бесконечным рассказам о разных приключениях, связанных с ночным блужданием в топях.

Вскоре я заметил, что отсутствует среди нас один охотник. Был это немец, бухгалтер Уссурийской Железной Дороги, некий Мартин Лютер.

Оказалось, что он пошел навстречу мне, опасаясь, что я заблужусь или утону. Хотя и Лютер еще не вернулся, не было причин для беспокойства.

— Лютер знает здесь каждый бугорок, каждую лужу, этот не заблудится! — говорили охотники.

Как если бы в ответ на эти слова, где-то далеко вырвался вверх красный язык пламени и, внезапно скользнув к земле, разлился в узкую золотистую полосу, которая расширялась все дальше. Время от времени из этой подвижной, быстро бегущей полосы, взлетали высоко огненные волны, бросая под облака снопы красных и золотистых искр. Огонь двигался быстро, пожирая все большие пространства котловины, покрытые сухой травой.

— Это «пал», степной пожар! — воскликнул один из охотников. — Как бы только до нас не дошел, так как придется заранее переносить лагерь, а здесь все-таки место, отличное для перелета!

Спустя полчаса пожар начал слабеть, хотя и еще достаточно долго во тьме светилась узенькая ленточка огня. Но и та вскоре разорвалась на мелкие полоски, от которых постепенно остались светящиеся точки, гаснущие одна за другой без следа.

Одновременно с этим мы услышали шорох тростников и тяжелые шаги. Немного погодя из темноты вывернула сухая высокая фигура Лютера и его старого, чрезвычайно толстого пса, Османа.

— Вы не попали в пожар? — спросил его кто-то из охотников. — Кто же пустил огонь?

— Это я! Сушил хвост моему Осману, так как он озяб ужасно! — спокойно ответил Лютер, садясь у костра и закуривая трубку.

Все долго дивились добродушному немцу, что собирался спалить всю котловину Ханки и нас с ней вместе, чтобы только у Османа был сухой хвост.

XIII. Перед лицом смерти

— Знаете, господа! — воскликнул на рассвете Лютер, когда мы были уже готовы идти к нашим укрытиям. — Достаточно этой охоты! Скучно, когда только утки и гуси, гуси и утки! Вчера, лазая по болоту в поисках господина Оссендовского, я сделал важное открытие!Началась миграция серн!

— Неужели это возможно сейчас? — спросил старый инженер, опытнейший охотник. — Сдается мне, что еще слишком рано?

— Видел собственными глазами стадо, которое заночевало на западном берегу Старого Озера! — заверил немец.

Посоветовавшись, мы все двинулись к озеру. Снова затаились в укрытиях и ждали. Перед нами было море зарослей тростника и ивы.

Я сидел почти час, в течение которого слышал только один выстрел. Наконец пришла моя очередь. Тихо зашевелились заросли и пара серн спокойно, ничего не подозревая, двинулась чащей, неохотно щипая свежие стебли и молодые ветки. Одна из них упала после двух моих выстрелов.

Вскоре несколько серн прошло с левой стороны от меня — и эти также оставили жертву среди тростников.

В котловине Ханки, в этом море травы и кустов, стада серн проводят зиму. Они спускаются со склонов Сихотэ-Алиня и из долины реки Уссури и кормятся на схваченных морозом топях, где легче с кормами. Весной, когда болота становятся вязкими, серны возвращаются в горные лесные местности, где проводят все лето и осень.

На этот путь серн отвел нас Мартин Лютер, где мы сеяли уничтожение в течение целого дня. Я заметил в чаще прокрадывающихся по следу серн кабанов, но мы не стреляли в них, так как наши заряды с дробью не подходили для этого.

В полдень мы прервали охоту вплоть до захода солнца, так как днем серны торчали в недоступных зарослях.

После обеда, как обычно, я блуждал по топи держась издали от направления, которым мигрировали серны, чтобы не испугать их выстрелами.

На озере, встреченном мною в дороге, я увидел большую стаю гусей, среди которых плавало несколько бледно-розовых пеликанов. Я решил добыть хотя бы одного, чтобы пополнить очень разнородную коллекцию водоплавающих птиц Ханки. Начал подкрадываться к стае, но старые гуси заметили меня: стая поднялась и отлетела на соседнее озерцо. Я пошел в ту сторону, но вскоре преградила мне дорогу небольшая речка, быстро текущая к Ханке. Она была еще покрыта льдом, разрезанным посредине быстрым течением. Я поднялся на лед, который хорошо меня держал. Я не мог проскочить слишком широкую промоину. Тогда принес большую охапку сена из стоящего поодаль стога и думал уже делать переправу, когда вспугнутая прежде мной стая, снова сорвалась с глухими криками и полетела прямо на меня.

Я спрятался за сеном и выстрелил несколько раз, целясь в розовые тела пеликанов. Одна из птиц, раненная в крыло, упала в тростники, растущие по другому берегу речки. Поэтому я все же был вынужден перебраться на другой берег. Собрав сено, бросил его толстым слоем на промоину и, тотчас же, в одно касание ногами по этой сомнительной опоре, перебежал на другой берег. Поднял пеликана и, добив его, вернулся к реке со своим трофеем. Задержавшись у «сенного моста», я перебросил на лед свою добычу в сторону оставленного на другом берегу ружья, сам же, разбежавшись, попытался переправиться предыдущим манером. Но вымокшее сено утонуло под моими ногами, а я рухнул в воду с головой. Когда я, двигая руками и ногами, постарался выплыть на поверхность, моя голова ударилась об лед, который не пускал меня наверх. Меня ужаснула резкая мысль, что я подо льдом и, поэтому не могу терять ни минуты. Вдруг я вспомнил совершенно отчетливо, что упал под лед лицом вперед, а значит открытое ото льда пространство находится за мной. Отталкиваясь от льда руками и борясь с течением, я передвигался плечами вперед, и через несколько секунд вода выбросила меня. Моя голова уже было снаружи. Огляделся, «Верный» стоял на льду и, повернув голову в мою сторону, с удивлением разглядывал меня. С трудом я выбрался из глубокой и быстрой речки на ее крутой болотистый берег и, печальный, мокрый и дрожащий, направился в лагерь. Там переоделся и высушил вещи. Товарищи же дали мне водки с перцем, что отлично разогрело меня. Перед заходом солнца уже я сидел в укрытии на серн, в зарослях Старого Озера, вспоминая подробности опасного приключения этого дня.

В этот вечер мне не повезло. Видел несколько серн, но шли они далеко, и стрельба по ним дробью была бы бесцельной.

Когда я сидел, высматривая добычу, в какое-то мгновение мне почудилось, что верхушки тростников передо мной едва заметно шевельнулись. Я начал внимательно всматриваться в гущу тростников и, снова на короткий миг, на одно мгновение ока, показалось мне, что два огненных зрачка проницательно погрузились в мои глаза. Был это взгляд настолько тяжелый и полный острой ненависти, что какой-то неприятный холод закрался мне в сердце. Я снова начал искать эти глаза, но напрасно.

«Привиделось мне!» — подумал я, но в этот момент Лютер, стоящий справа от меня, громко крикнул:

— Тигр! Тигр!..

Я выскочил из укрытия и еще успел увидеть длинное полосатое тело тигра, который громадными прыжками мчался склоном холма, за которым начиналась топь.

Тогда только дал я себе отчет, что несколькими минутами назад мои глаза встретились с горящими глазами ужасного хищника. Видимо он собирался, или напасть на меня, или же проскользнуть незаметно.

Выбрал он на мое счастье последнее, иначе бы я погиб, без всякого сомнения.

Когда мы осмотрели место, где я видел глаза тигра, опытный охотник, инженер Головин, произнес, показывая на следы, оставленные на болоте лапами хищника, подобные большой тарелке.

— Тигр здесь притаился и присел на все лапы, прижавшись к земле всем телом, потому что был готов к прыжку… Но ушли вы от неизбежной смерти!

Говоря это, он снял шапку и набожно перекрестился.

И таким образом, в течение двадцати четырех часов находился я три раза перед лицом смерти, которая угрожала мне сперва гибелью в топи и подо льдом глубокой и быстрой речки, а позже смертью… в желудке тигра.

Судьба чрезмерно постаралась в этот день в предоставлении мне сильных ощущений на болотах озера Ханка.

XIX. Мука — это неотступная тень человека

Когда мы вернулись из этой охотничьей экспедиции во Владивосток, я прочитал в Географическом Обществе подробный реферат обо всем, что видел на Ханке и предложил, что через несколько недель, когда уже наступит лето, отбуду я с консерватором музея, молодым энтомологом, в новое путешествие на озеро Ханка, для пополнения зоологических коллекций.

С моим предложением согласились полностью и в мае уже мы были готовы к путешествию.

Наступили ясные, горячие, полные солнечного блеска дни. Все деревья и кусты уже распустились и цвели. На лесных полянах буйно разрослись лилии, пионы и диоскореи (Dioskorea). Изумрудные молодые листья покрывали ясени, липы, пробковый дуб, грецкий орех и грабы. Цвела яблоня и черемуха. Ночами в лесной чаше мерцали летающие огоньки. Это были светящиеся насекомые, которые ползали в густой сочной траве, подсвечивая себе, как бы фонариками, в поисках пищи. Пели мечтательные соловьи.

Над залитыми солнцем цветами носились огромные, как ласточки, темно-синие бабочки Маака (Papilio Maackii) и желтые крапчатые Аполлоны… Всюду бурлило и клокотало от живых существ, радующихся лету, жарким дням и таинственным теплым ночам.

На Ханке все изменилось. Зеленое море тростников и кустов сливалось на горизонте со сверкающим зеркалом озера. Оно было подобно громадному алмазу, оправленному в зеленую эмаль, украшенную алмазами более мелких озер. На севере, извиваясь, как тонкая змея, среди поросших лесами берегов вытекала из Ханки река Сунгача. Этой рекой брели осенью на родину корейцы со своими сокровищами, вырванными дебрями, а за ними устремлялись казаки и российские крестьяне, с целью убийства и грабежа.

Над зеленым морем тростников, камыша и кустов не поднимались уже, как ранней весной, неисчислимые стаи гусей, уток и лебедей; не метались в воздухе ловкие бекасы, не кричали протяжно и тонко хищные птицы, выглядывающие добычу.

Все, что было здесь во время перелета, уже улетело на Север, а что должно было остаться на целое лето и осень, осталось и спряталось в чаще зарослей и в лабиринте ручьев, речек и малых озер.

Об охоте не могло быть и речи, так как птицы были заняты своими гнездами и ожидали будущее потомство.

Мы занимались с товарищем другим спортом.

Он блуждал по зарослям, ловя бабочек, жуков и других насекомых, я же, вооруженный хорошим английским спиннингом и небольшой сетью, устраивал нападения на водных жителей озер и речек котловины Ханка. Моей добычей становились щуки, карпы, караси, лини, а также особенный вид рыб, так называемый «касатка». Это небольшая желто-серая рыба, длиной около тридцати сантиметров, напоминающая акулу. На ее хребте и нижних плавниках имеются острые шипы. Эти касатки попортили мне много крови, потому что, плавая стаями, они набрасывались на мои приманки, отпугивая других рыб и вызывая мои проклятья, так как они не были пригодны для еды и коллекций, как самые заурядные в этом крае.

Я достаточно долго кочевал в окрестностях Старого Озера, о котором уже упоминал в предыдущей главе. Заметив большое количество рыбы, плещущейся после захода солнца, я решил там устроить большую рыбалку. Забросил в озеро большую сеть, называемую в Сибири по-татарски «морда». Она выглядит, как мешок, приобретающий объемную форму благодаря деревянным обручам, с узким отверстием внутрь. Даже большая рыба сможет влезть через это отверстие в «морду», но выйти не может, так как этот вход представляет из себя округлый и узкий конец сети, всунутый как воронка вовнутрь. В сеть кладется кусок мяса или хлеба, после чего сеть опускается на дно с помощью привязанных камней и прикрепляется шнурами к вбитым в дно кольям или к прибрежным деревьям.

После установки своей сети в Старом Озере, я вернулся в лагерь, но спустя час решил проверить, все ли в порядке. Начал вытягивать «морду» и почувствовал, что шла она очень тяжело. С трудом вытащил ее на берег и увидел несколько десятков рыб, которым удалось втиснуться в мою сеть.

Были это достаточно большие лососи из вида кета, карпы и, естественно, мерзкие, назойливые касатки.

Забросив сеть назад, я унес в лагерь обильную добычу. Вечером, сидя у костра с энтомологом и постоянно борясь с комарами, предложил ему после чая вместе посмотреть сеть, в которой наверняка должна быть порция новой рыбы. Развели мы небольшой костер, чтобы он светил нам с берега, а позже подошли к шнуру, которым была привязана на берегу сеть.

Каким же было наше удивление, когда не нашли шнура на колу!

Напрасно нащупывал я сеть крюком, привязанным к длинной жерди. Уже не знал, что и думать… Стали мы смотреть друг на друга с изумлением.

— Послушайте! — произнес мой товарищ. — А не какой-то это забытый ихтиозавр запутался в наших сетях и утащил их с собой?

— Наверное, это так, — согласился я.

Мы ходили по берегу, отыскивая следы сети. Наконец разошлись в разные стороны и вскоре мой товарищ начал звать меня. Я прибежал, он же в молчании показал мне несколько кочек, выступающих из озера. У кочек вода клокотала, вероятно, что-то большое металось в ней. При блеске луны на мгновение показались обручи сети, но сейчас же снова погрузились в воду, а вода с новой силой закипела вокруг.

— Факт, что это ихтиозавр! — засмеялся мой товарищ.

Но я уже был в бешенстве и быстро сбросил с себя одежду. Взяв с собой жердь с крюком, я вошел в воду. Я вскоре уже был у кочек, попав на неглубокое место. Ухватился за обручи сети, но тотчас же что-то с силой вырвало их у меня из рук.

— Подойдите сюда! — позвал я энтомолога. — Это очевидно ихтиозавр и, если вы его поймаете, то позволю посадить на булавку и поместить под стеклом!

Препаратор не дал себя упрашивать и вскоре уже был рядом. С трудом нам удалось высвободить сеть, которая зацепилась за кусты и тростники, и мы едва дотащили ее до берега. Там снова развели костер и тогда начали охоту. Была это огромная щука, длиной почти в два метра. Она сунула голову в сеть, но вытянуть ее назад не смогла и таким образом сорвала «морду» с привязи и утащила ее дальше под воду.

Энтомолог с очень большой профессиональностью распорол щуке брюхо и помог вытянуть ее на берег. Весила она не менее ста двадцати фунтов! Кроме этого мы нашли в сетях несколько карпов и линей, и на эту собственно живую приманку попалась несчастная щука, которая издавна была ужасом и бедствием для обитателей Старого Озера.

Вернулись мы в наш лагерь, нагруженные добычей, и начали готовить себе ужин.

После вкусной ухи из линей, мы сидели у костра, делясь впечатлениями прошедшего дня. Я смотрел на котловину Ханки, отлично видимую с несколько возвышенного места, на котором был устроен наш лагерь. Перед собой я видел зеленое море травы, тростников и кустов, а среди них, как осколки огромного зеркала, большие и малые озера и вьющиеся ленты рек и ручьев, блестящих серебром при бледном свете луны. Внезапно в одном месте, среди зарослей, далеко от нас, я заметил маленький огонек. Нам стало ясно, что мы не являемся единственными обитателями на этом болотистом пространстве. Какие-то люди жгли костер, сидя около него, как мы при своем, говорили, думали, радовались или тосковали. Порой можно было заметить, что какой-то черный силуэт передвигался на фоне пылающего костра или даже целиком его заслонял.

Какие-то люди таились в этих болотах. Что же они делали там? Это были ни охотники, ни рыбаки, так как эта пора не была самой подходящей для такого рода занятий. Меня почему-то заинтересовал этот огонь, таинственно и ненавязчиво поблескивающий в зарослях.

Назавтра с утра, запомнив направление, двинулся я на поиски наших соседей, которые прибыли сюда, наверное, не за тем, чтобы укладывать рыбу в формалин или сажать бабочек и жуков на булавки.

Я передвигался берегом небольшой, но глубокой речушки, которая шумя и плеща на поворотах, бежала в Ханку.

Порой одинокий селезень выплывал из тростников, но заметив меня, в испуге бросался назад в чащу, где его самка, наверное, сидела в гнезде на яйцах. Черные кулики с белыми грудками и хвостами, протяжно посвистывая, летели передо мной, вдоль берега, постоянно садясь на песок только затем, чтобы тотчас же сорваться и отлететь несколько дальше. Рыба плескалась в тихих заливах и на мели. Тихо пищал сип, висящий в воздухе, под серебристым, как лебедь, облаком, высматривая добычу в виде жабы или выброшенной на берег мертвой рыбы.

Внезапно я услышал размеренный плеск воды и тихую российскую песню:

Я остановился в тростниках и ожидал.

Из-за крутой петли реки, достаточно быстро плыл по течению маленький плот, состряпанный из четырех бревен, связанных на концах гибкими прутьями. Впереди лежал мешок, по-видимому, с продуктами, две удочки и котелок. Посредине плота стоял рослый человек, в потертой одежде, без шапки и обуви. Лицо его дочерна было опалено солнцем, буйная шевелюра и густая черная борода довершали облик этого отшельника. Он отталкивался от дна длинным шестом, мерно вытягивая его из вязкого болота и плыл, мурлыча грустную песенку. Еще заметил я топор, заткнутый за опояску из шнура.

Когда он подплыл к моему укрытию, я вышел на берег и воскликнул:

— Откуда и куда плывете?

При звуке моего голоса незнакомец вздрогнул и, прежде чем я успел повторить вопрос, огромным прыжком соскочил с плота на противоположный берег и скрылся в зарослях.

Шест упал в воду и плыл тут же у берега.

Я понял, что для этого бродяги каждая встреча была неприятной или просто опасной. Долго сидел я у плота и видел, как шевелятся тростники, указывая направление бегства бородатого человека. Через некоторое время я почувствовал, что кто-то внимательно и упорно приглядывается ко мне. Знал, что так будет, но долго не мог найти глаза, которые изучали меня. Наконец, увидел я кудлатую голову, высунувшуюся из прибрежных тростников, и испуганное лицо, полное беспокойного ожидания.

Я рассмеялся и молвил:

— Вам нечего бояться! Я частное лицо и ничто меня не интересует, приятель!

Затаившийся человек долго молчал, приглядываясь ко мне все внимательней, наконец, отозвался голосом тихим и полным сомнения:

— Не обманете?

— Поскольку, вы, мне не верите, — ответил я, — бросаю вам шест; заберите свой плот и плывите дальше!

Я бросил ему шест и ушел.

Вернувшись в лагерь, я рассказал энтомологу о своей встрече с человеком, который предпочитает жить в одиночестве, за исключением… неба над головой. Кроме того о неудаче установления с ним дипломатических отношений.

— А! — произнес он. — Здесь всюду в болотах и лесах скрываются целые банды всевозможных людей, которые находятся в очень плохих отношениях с полицией и законом.

Вскоре мой товарищ отправился на свою скромную охоту на жуков, я же остался в лагере и начал рисовать акварелью добытую громадную щуку. Многократно я слышал шелест в тростниках и плеск воды, даже различил громкое дыхание человека. Усмехнулся, потому что знал, что вскоре он зайдет. Человек, вероятно давно преследуемый, долго прячась, кружил около нашего лагеря и изучал наши вещи, чтобы по их виду сделать вывод, кто мы такие.

Но после заката солнца он вышел из чащи и остановился передо мной в каких-то пятидесяти шагах, проявляя каждым своим движением готовность скрыться и убежать при первых признаках опасности. Он стоял молчаливо, внимательно, по-звериному, вглядываясь в меня.

— Может быть, хватит этого? — произнес я. — Лазите по этим зарослям в течение целого дня, еще, не дай Бог, утонете! Лучше присядьте и напейтесь чаю с сухарями!

Он колебался еще немного, а потом подошел и уселся по другую сторону от костра. При этом держал правую руку за спиной.

— Ничто вам здесь не угрожает, приятель, — произнес я, улыбаясь — стало быть, заткните топор за пояс, ведь он вас утомляет.

Он выполнил это, как по команде и немного погодя пробормотал:

— Всегда лучше убедиться в лояльности соседей…

— Пожалуй! — согласился я. — Наливайте чай и берите сахар и сухари.

— Благодарю! — произнес он уже смелей и принялся за чай, закусывая самым мелким кусочком сахара, какой нашел в мешочке.

Я избегал вопросов, ожидая, что он или начнет выкручиваться, прибегнув ко лжи, или разоткровенничается.

После стакана чая, он начал с первого, убеждая меня, что прибыл сюда для ловли рыбы, которую намеревался солить и доставлять на продажу в ближайшую деревню. Однако я заметил, что у него на плоту были только удочки, но не было там ни запасов соли, ни тем более сетей и посуды для хранения рыбы.

Было очевидно, что он лгал, а я скептически молчал. Он почесал затылок, подумал и внезапно выпалил:

— Бежал я из Хабаровской тюрьмы. Первый раз поймали, а теперь получилось…

Это была уже чистосердечная правда.

— Будете здесь все лето?

Он поднял на меня быстрые карие глаза и пробормотал:

— Не знаю… Как получится…

Я молчал, чтобы мои вопросы не возбуждали в нем подозрения.

— Я здесь недалеко: строю себе шалаш, — заявил он, а в его голосе была и просьба о снисхождении и вопрос.

— Хорошо! — ответил я. — Будем соседями, а при желании можете помочь нам в ловле рыбы и бабочек.

— Почему нет? — ответил он живо. — Кормить будете?

— Будем.

— Ну, тогда согласен! А теперь пойду устраиваться. Благодарю за угощение!

Он встал и сразу, как змея, проскользнул под защиту зарослей.

Более в этот день мы его не видели. Очевидно, не хотел быть навязчивым, ведь какие же это гордецы — бродяги сибирские! А может быть, он ожидал ответного визита? Вечером, когда в каком-то километре от нас запылал костер соседа, я собрался к нему. Подходя, я заметил, что при звуке моих шагов, он быстро нагнулся и взял в руки топор… На всякий случай.

Встретил он меня очень сердечно, сразу пригласив к костру, на котором в черном от копоти котелке он готовил чай.

С любопытством изучал я лагерь моего нового знакомого, так как обнаружил там много предметов, не замеченных мною на плоту, например, ружье и солдатский пояс с патронами.

— Где же вы это прятали? — спросил я, указывая глазами на оружие.

Он улыбнулся и ответил:

— Такую игрушку невозможно провести открыто! Когда строил свой плот еще в горах, в лесу, сделал желоб в одном бревне и в нем спрятал ружье.

Может выпадет зимовать в тайге; что может сделать человек без ружья? Кто его накормит и защитит?

Месяц плыл высоко по небу, маленький, быстрый и до того светлый, что плывущие перед ним облака, не могли затмить его блеска. Болотистая равнина была залита серебром и, казалось, что замерла она в немом восторге. Успокоенные, спали тростники и кусты. Тишина заполнила озера и ручьи, не плескалась рыба, и никакой звук не возмущал великого молчания природы. Из глубины души поднялась невыразимая грусть, а воспоминания роились в голове.

Не знаю, почему здесь, на болотах, в безлюдье, в присутствии этого неизвестного мне бродяги, тюремного беглеца, почувствовал я непреодолимое желание и потребность поделиться с ним своей тихой, но мучительной тоской.

— Сижу здесь с вами среди зарослей, — шепнул я, — и ничего не знаю, что происходит с любимой женщиной… Понимаете?.. Ничего не знаю! Как это ужасно… ведь может быть она больная, умирающая в тяжелой нужде… может, наконец… напрасно моя мысль бежит к той, которая в эту минуту моей тоски уже другому отдала свое сердце…

Я прошептал эти слова, инстинктивно боясь оскорбить момент великой, священной тишины; шептал едва слышно, вернее громко думал и был уверен, что сидящий напротив меня бродяга не услышит моих тихих признаний.

Но он сразу поднял взлохмаченную голову и упер в меня широко открытые зрачки, в которых горели кровавые отблески огня. Смотрел долго, и произошла удивительная и страшная вещь! Внезапно из глаз незнакомца выглянуло отчаяние и глубоко затаенная мука, а потом кровавые слезы начали стекать по его лицу и исчезать в густой бороде. Понял я, что бродяга плакал, что красные блески отражались в его слезах, которые всегда кристально чисты и искренни, текут ли они из глаз святого, или преступника, так как «слеза — это жертва души, пребывающей в муке», как говорят на Востоке.

Он долго плакал, вплоть до того, что начали сотрясать его рыдания и, сквозь слезы начал он выбрасывать слово за словом, предложение за предложением, прерывистым ломающимся голосом.

— Правду сказали… правду!.. Так и я, так и я думаю в эту минуту… Видите ли… как это было… Любил женщину и через нее попал в тюрьму… Потом убежал к ней… но другой, который ее любил, предал меня… Меня поймали казаки… Снова тюрьма и тоска о ней… И снова убежал, однако уже не нашел ее… выехала… Предатель, узнав, что я на воле, убежал от меня, и говорили мне, что скрылся он здесь, где-то… на Ханке… Приплыл искать его здесь, и закончить расчеты… А тоска ест сердце и сушит душу!.. Правду говорите… Может не стоит… ведь там может быть нет даже тени воспоминаний обо мне. Однако это болит, болит…

Он громко плакал и дрожал всем телом. Я же думал, что жизнь невероятно капризна: то покроет все тайной, то неожиданно перевернет самым ревнивым способом скрываемую страницу своей никогда не разгаданной книги.

Понял я, зачем сюда прибыл этот бродяга! Чтобы совершить месть за предательство, за кражу любимой женщины… Все было просто и ясно, как месяц на небе, как эти слезы тюремного беглеца.

Он проводил меня до костра, а назавтра бродил со мной по озерам, ловя рыбу и помещая ее в банки с формалином, или гоняясь за бабочками и ползая по земле за жуками для моего энтомолога. Мы сидели на болотах еще пять дней. На третий день бродяга не появился утром. Пришел он только перед вечером, запыхавшийся, с еще более растрепанной шевелюрой и бородой; в одежде, покрытой толстым слоем грязи и водяных растений.

Взгляд его был мрачен, но решителен.

— Сегодня нашел его в камышах на Гусином ручье, — пробормотал он. — Он затаился там и даже не разжигал огня. Но сегодня на рассвете заметил я человека, который выходил на высокий берег. Это был он! Даже прокрался я, как змея и высмотрел все хорошо. У него револьвер, ружье и топор… Завтра пойду к нему.

Он выпил с нами чаю и пошел. Назавтра, с утра, когда мы просматривали наши коллекции, до нас донесся одиночный выстрел. Прозвучал он оборванным громом и замолк стыдливо… Бродяга не вернулся. Назавтра приехал к нам казак, загрузил на возок вещи, и двинулись мы в сторону железной дороги.

Когда, ожидая поезда, ходили мы по перрону, заметили группку людей, окруживших молодого человека с веселым красивым лицом. Он что-то рассказывал внимательно слушающим казакам и железнодорожному сторожу.

Мы подошли.

— Я боялся его, как каторжника, поэтому поехал на Ханку… Сижу в камышах, а он вдруг, как тигр, бросается на меня с топором. Выстрелил в него из револьвера. Только бултыхнул в Гусиный ручей и поплыл за крестом и могилой…

Неприятным показался мне этот рассказ. Я отошел в сторону и повернул глаза на запад, где остались болота и заросли тростников.

Встала передо мной картина успокоенного тишиной болота, увидел я костер и бродягу около него, плачущего кровавыми слезами, отражающими блеск пламени…

XX. Великий аквариум

Ранней осенью выпало мне в третий раз наведаться на Ханку. В этот раз поехал уже на само озеро, до большого села Камень-Рыболов, население которого составляли переселенцы тридцатилетней давности, крестьяне с Украины. Это большое и богатое поселение, занимающееся ловлей рыбы и разведением крупного рогатого скота на урожайной земле южного берега озера.

Я проводил там исследование химического состава земель этих окрестностей, так как Российское Правительство носилось с намерением заложения там новых колоний выходцев из России. В конце концов, речь шла о том, чтобы более точно определить характер земли и климатические условия, с целью посылки новых колонистов из таких местностей Европейской России, где эти новые уже поселенческие факторы были бы сопоставимы с подобными факторами южной части Уссурийского Края.

В Камень-Рыболове я провел около трех недель и узнал озеро очень близко, плавал с рыбаками и объезжал его во время научных экспедиций, а кроме того, охотился в свободное от работы время.

Озеро Ханка делится на две части. Большая, относящаяся к России, носит название Большая Ханка; меньшая, расположенная уже в границах Китая, на пространствах Маньчжурии, называется Малая Ханка. Собственно это два озера, разделенные полосой песчаной земли. Геологические исследования доказывают, что это разделение Ханки на два озера произошло недавно, вероятно каких-то восемьдесят-сто лет назад. Через этот нанесенный ветрами пояс проходит Российско-Китайская граница.

Большая Ханка — это большое озеро, имеющее поверхность воды около четырех тысяч ста квадратных километров, но неглубокое и, как утверждают рыбаки, самая большая глубина озера не превышает двадцати двух футов. В этом кроется причина, что во время сильного ветра или бури на Ханке возникают такие большие волны, что, порой, небольшой пароходик, курсирующий между северным берегом и Камень-Рыболовом на юге, выбрасывает на берег.

Несмотря на это, озеро переполнено рыбой, среди которой немало великанов.

Самая большая среди рыб Ханки — так называемая «калуга» из вида осетров (Acipenser orientalis). Весной здесь поймали калугу, весящую две тысячи сто фунтов и длиною шесть метров. Я не видел этой рыбы, но несколькими годами позже, живя в Харбине, видел калугу, пойманную китайскими рыбаками в реке Сунгари. Это было чудовище длиною около семи с половиной метров и весом три тысячи триста двадцать фунтов!

Существует очень интересный способ ловли этих громадных рыб.

Рыбаки с Ханки знают подводные дороги, которыми плывут в неглубоком бассейне озера самые большие рыбы, и собственно там ставят ловушки на них. Они чрезвычайно просты и приходится только удивляться, каким способом им удается обмануть эту рыбу. Рыбаки перегораживают самые глубокие места в озере толстым шнуром, который лежит на дне. К шнуру привязывают короткие двухфутовые куски крепкого шнура с крючком на конце. К этим шнурам привязывают или пустые жестяные банки или большие куски коры пробкового дерева, которые позволяют крючкам плавать в воде, раскачиваясь в ней свободно. При этом на крючки не насаживается никакая приманка.

Это удивительный на первый взгляд способ ловли основан на непонятном пристрастии больших рыб к «игре» предметами, находящимися в воде и даже прыгающими на волне, при порывах ветра, ряби. Рыба начинает толкать такой предмет, например кусок дерева или погруженный в воду труп маленького зверька, подбрасывая его, задевая его хребтом и боками, играя вокруг него, схватывая пастью и волоча за собой. Такие игры при соседстве острого крючка, висящего на пробке, являются опасными и, в конце концов, рыба — калуга, обычный осетр, большая кета или щука — должна зацепиться, тогда начинает она метаться от боли, попадает на другие крючки и, наконец, совершенно слабеет, становясь добычей рыбаков.

Часто происходит, что большая рыба попадает на крючки, зацепившись боком или хвостом.

Зачем рыбы занимаются этим опасным футболом с подвешенными человеком опасными крючками? А может эти рыбы, попадающиеся на крючки, являются весьма трагическими самоубийственными типами? Правда, что скромное количество мозга в рыбьих головах исключает существование какой-нибудь мании, но кто знает, или мания является причиной развития мозга, или может наоборот?

Несколькими днями позже моего приезда на Ханку, поплыл я с рыбаками на озеро, вытаскивать «перемет», или веревку с крючками. Мы поплыли на двух лодках, и рыбаки начали вытягивать шнур с разных концов и осматривать крючки. Вскоре со второй лодки крикнули, что попалась большая рыба. После окончания осмотра нашей части шнура, с которой мы сняли две небольшие калуги весом в каких-то сорок-шестьдесят футов каждая и щуку, такую же, какую мы поймали с помощью «морды» в Старом Озере, мы подплыли ко второй лодке. Они уже сняли рыбу с крючка и, протянувши шнур через жабры, привязали ее к корме лодки. Мне хотелось непременно посмотреть рыбу, так как это была большая калуга, весящая около пятисот фунтов. Я взялся за шнур и начал подтягивать рыбу к лодке. Она была уже измотана болью и борьбой, поэтому уже не сопротивлялась.

В глубине я видел длинное, чудовищное ее тело. Подтащив ее к лодке, начал поднимать ее вверх, чтобы лучше осмотреть. Когда она была не более чем на два-три фута от поверхности воды, увидел я огромную, остроконечной формы, голову, серо-желтого цвета, сильно загрязненную илом. Удивительно маленькие, кровавые глазки смотрели на меня мрачно и злобно.

Внезапно произошла неожиданная для меня вещь. Калуга взмахнула хвостом и кинулась в сторону с такой ужасной силой, что, не успев выпустить из рук шнур, к которому она была привязана, я рухнул в воду.

Естественно сразу выплыл и, спустя момент, уже опять сидел в лодке, правда полностью мокрый и пристыженный. Рыбаки деликатно улыбались, но один из них молодой, не выдержал и взорвался громким смехом.

Все рассмеялись, и я сам также смеялся от всего сердца, а позднее сказал:

— Хорошо, что поймали шнур, так как был бы я на крючке, и что же тогда сделали бы вы со мной, мужики?

Один из рыбаков покачал головой и ответил серьезно:

— Было бы это трудным делом, потому что не известно, как привязать такую «калугу»: жабер нет, а за шею не годится!..

Плавая по Ханке, заглядывал я в укромные, заросшие тростниками и камышом места. Ближе к северному берегу, недалеко от истоков реки Сунгача, в подобных заливах встречал я колонии местной Victoria regia. Это так называемая Нелумбия (Nelumbium speciosum) — прелестный экземпляр, не уступающий по красоте своему индийскому прототипу. Громадные листья, подобные подносу, по ширине больше полуметра, плавали на поверхности воды, удерживаемые на длинных стеблях, поднимающихся со дна водоема. Некоторые экземпляры еще цвели; чудесные розовые цветы имели в диаметре до пятидесяти сантиметров. В зарослях нелумбии кишело от рыб, которые плескались, выскакивали над поверхностью воды, сновали и охотились на разных слизняков, гидр и червей, живущих на стеблях и листьях громадного и красивого растения.

Известный естествовед Маак объяснил это чрезвычайное обилие рыбы в озере Ханка следующим образом.

Озеро очень обильно обеспечено планктоном, или микрофлорой и микрофауной, которые являются самым лучшим кормом для рыбы и других живых существ, между прочим, для черепах с темно-зеленой окраской панциря и длинными ногами. Эти черепахи из вида Shyonix Maackii весят десять-пятнадцать фунтов, хотя и можно встретить значительно большие экземпляры.

Однажды я был свидетелем такой сцены. Казаки из Камень-Рыболова купали в озере коней. Когда выводили коней на берег, один из них начал совершать какие-то удивительные кульбиты. Он вставал на дыбы, лягался, метался и ржал. С большим трудом удалось заставить его выйти на берег и, тогда заметили, что за его хвост зацепилась черепаха. Был это большой экземпляр, так как весил он около сорока фунтов, а его роговые челюсти были такие могучие, что только после умерщвления его, удалось высвободить конский хвост.

Еще был на озере трагический случай с «бакланом», или кормораном. Это большая черная утка с острым, изогнутым на конце клювом. Кормораны слывут за превосходных рыболовов-нырков. И китайцы дрессируют их таким образом, что птицы нырнув и поймав рыбу, возвращаются к хозяину и отдают ему свою добычу. Что правда ничего другого им не остается, так как хитрый китаец надевает корморану на шею железное кольцо, которое не позволяет птице проглотить рыбу.

Таким образом я видел стайку корморанов, занятых ловлей рыбы. Птицы то и дело исчезали под водой и появлялись с добычей в клюве. Тогда начиналась погоня и борьба за добычу.

Один из корморанов нырнул и выплыл, отчаянно размахивая крыльями и с разинутым клювом. Он метался, как одержимый, собирался взлететь и снова тяжело опускался, пока, наконец, не погрузился в воду и выплыл уже недвижимый. Удивленный я велел плыть лодке на место происшествия, вытащил корморана и осмотрел его внимательно. Оказалось, что под водой птица схватила касатку, которая ощетинила свои защитные колючки и увязла в горле неудачного рыболова. В результате птица задохнулась из-за недостатка воздуха.

Я всегда ненавидел назойливых касаток, которые беспардонно накалывались на крючок моей удочки, но никогда я не допускал, чтобы дерзость этих негодяев простиралась так далеко, чтобы влезать в чужое горло.

Я сравнивал Ханку со всеми виденными в жизни озерами и смог ей дать только одно название, а именно Великий Аквариум, где кишит от разных существ, начиная от микроскопических Diatomea и заканчивая чудовищными калугами и самыми большими на свете незваными гостями, касатками.

В 1921 году, когда я прошел Центральную Азию, судьба снова бросила меня в Уссурийский край. Был я недалеко от озера Ханка, которое никогда не может забыть мое благодарное охотничье и рыбацкое сердце. Был в Раздольном, где некогда познакомился с отважными конквистадорами-Худяковыми. Был во Владивостоке, где бездарная российская культура встретилась с нашествием самых худших элементов Китая и Кореи. Но прибыл я не для научных исследований. Хотел убедиться, насколько серьезным делом является антибольшевистское движение, которое началось тогда там и чего от него можно было ожидать!

Нашел я там обычную у россиян партийную борьбу, интриги, угрозу гражданской войны и, естественно, приближающееся поражение, которое пришло годом позже.

Этот красивый, богатый, захватывающий Уссурийский край полон неведомого обаяния девственных лесов, родина прекрасного тигра, красного волка и енота; место, посещаемое черным австралийским лебедем, индийским фламинго, японским ибисом и китайским журавлем, подвергся безнаказанному и бессмысленному уничтожению и опустошению одичалыми бандами красных партизан, пьяных от крови и водки.

Настоящая цивилизация, умная и гуманная, должна прийти туда и сделать из этих лесов, гор и озер, из реки и из моря великую кузню счастья общества и человечности, чтобы не пропала даром Благосклонность Творца, который, согласно преданию, бросил на Уссурийскую землю полную горсть всего, чем обладают другие края, народы и даже континенты.

Часть третья На родине жёлтого дьявола

I. На дне высохшего моря

Человек никогда не знает, что его ожидает.

Так было со мной, когда я сидел в своей комнате в Петербурге и читал письмо одного хорошего знакомого, который приглашал меня в свою деревню, чтобы провести там лето. Я чувствовал себя утомлённым после тяжелой зимы, наполненной упорной работой в химической лаборатории, предпринимая новые исследования. Я уже собирался написать слова благодарности и выразить согласие на приглашение, когда внезапно и нетерпеливо раздался телефонный звонок.

— Алло! — Услышал я хорошо знакомый голос моего старого преподавателя, профессора Станислава Залеского. — Полагаю, что вы завтра уже поедете со мной в экспедицию. Хорошо?

— Но куда? — спросил я.

— На большой Алтай, мой дорогой! — отвечал он спокойно. — Побываем в малоизвестных Кулундинских степях с прекрасными озёрами и в Алтайских горах, более красивых, чем Альпы.

— Но…

Не обращая внимания на моё «но», профессор продолжал дальше.

— Для вас, как для охотника и литератора, это приятный сюрприз!

— А на что же там охотятся? — спросил я.

— Медведи, олени, тетерева, а в горах даже есть, похоже, «туры». Это горные быки, что-то вроде зубров или бизонов! — отвечал он.

— Еду! — воскликнул я в трубку телефона.

— Завтра в три часа пополудни отходит сибирский экспресс, — закончил разговор профессор. — До свидания!

Я сел у своего письменного стола и написал своему знакомому, что приехать не могу, так как еду в Сибирь, на Алтай, о чем давно мечтал.

На следующий день удобный Сибирский экспресс уже вёз меня на восток, в сторону Уральских гор. Позади остались дымящиеся трубы петербургских фабрик и шум прекрасных и широких улиц столицы России. Действительно, человек никогда не знает, что его ждёт! На шестой день путешествия мы уже добрались до научного центра Сибири, Томска, расположенного на реке Томь, притоке реки Обь, истоки который находятся в Алтайский горах, а устье в Ледовитом Океане.

Здесь мы получили от властей необходимые в дороге документы, а в университетской библиотеке подобрали материалы из научной литературы, касающиеся края, в который мы направлялись. Очень много ценных указаний, касающихся Алтая, предоставил нам ректор университета, профессор, доктор Сапожников В. В.

Спустя несколько дней после пребывания в Томске, на маленьком пароходе выбрались мы наконец в дальнейшую дорогу. По течению Томи мы доплыли до Оби, и, собственно, здесь началось наше тягостное путешествие против течения этой могучей реки, борьба с песчаными отмелями и с нагроможденными во многих местах деревьями, вырванными в прибрежных лесах весенним половодьем.

Плыли мы очень медленно, часто цепляясь за затопленные деревья, постоянно садились на мели и с трудом снимались с них. Моряк, стоящий на носу судна, то и дело кричал, измеряя глубину фарватера реки:

— Осторожно! Три фута… два… один… сели!

Это путешествие было монотонным, когда и ландшафты берегов реки не радовали глаз. Мы плыли между низкими островками, проросшими ивой, или вблизи однообразных берегов, поросших кустами или берёзовыми рощами, уже сильно вырубленными. Единственным нашим развлечением становилась пища. Великий Боже! Каким же был наш аппетит на этом «ковчеге», который как неуклюжая черепаха, боролся с течением мутно жёлтой Оби. Что касается пищи, она была необычной, в самом лучшем гастрономическом смысле. Прибрежные рыбаки доставляли повару свежих стерлядей, нельму и муксуна, а это было таким деликатесом, что мы забывали, порой, о нашем тихоходном средстве передвижения.

В конце концов, мы оказались в Ново-Николаевске, тогда ещё поселении, в настоящее же время столице Советской Сибири, в городе, расположенном на правом берегу Оби, у железнодорожной магистрали, где построен громадный мост через Обь. Поселение стало громадным городом, связанным рекой, с плодородными земледельческими пространствами на юге, а железной дорогой со всеми мировыми рынками, вырастающими со дня на день.

Мы с большим интересом познакомились с этим центром сибирской торговли, с этим экспортным пунктом, откуда вывозились заграницу мука, зерно, масло, мясо, яйца и шкуры. И после целого дня, насыщенного экскурсией по Ново-Николаевску, мы двинулись дальше на юг, обречённые снова медленно ползти по Оби, садясь на мели, сталкиваясь с плывущими под водой деревьями и объедаясь стерлядями.

Пароход должен был доставить нас в Барнаул, столицу Алтайского горного округа, откуда нам предстояло добираться лошадьми в Кулундинские степи.

Берега Оби до Барнаула не обладают исключительной живописностью, какая присутствует на прекрасном и могучем Енисее, этом созданным в мечтах рае для пейзажиста. По этой причине этот отрезок путешествия не стал для нас запоминающимся. Только в одном месте, в каких-то восьмидесяти километрах от Барнаула в северном направлении, вблизи неизвестной деревеньки, оказавшись напротив её первых домиков, оказались мы свидетелями довольно экзотической сцены. На небольшой поляне, тут же у берега пасся белый конь, привязанный длинной верёвкой к тонкой берёзе. Внезапно он поднял голову и бросился в сторону, пытаясь освободиться от верёвки. Когда же ему это не удалось, он начал тревожно ржать, бегая около дерева.

Я подумал, что его испугал наш болезненно сопящий пароход, но сразу же увидел нечто более угрожающее. Из лесу выскочил, переваливаясь с боку на бок, большой бурый медведь и с необычайной быстротой бросился на коня, догнал его моментально, схватил одной лапой за шею, а другой пытался ухватиться за торчащие пеньки срубленных деревьев, как за опору. Но конь волок его в страхе на себе. Однако же медведю удалось дотянуться когтями до одного из пней и, в туже самую минуту, конь оказался лежащим на земле, а бурый хищник тут же поломал ему хребет ударом могучей лапы.

Я несколько раз выстрелил по медведю, который бросил свою жертву и скрылся в лесу.

Назавтра, ранним утром, наш пароход хриплым гудком известил Барнаул о своём прибытии.

В первую очередь мы уладиливсяческие формальности в Горном Управлении и в конторе персональных императорских владений, в границах которых мы собирались осуществить некоторую часть наших исследований, и назавтра уже выехали на запад на двух повозках, запряженных тройками хороших степных коней.

Дорога с самого начала бежала очень живописными взгорьями, составляющими отроги Алтайских гор. Нас постоянно окружали берёзовые леса, среди которых были разбросаны небольшие российские деревни.

Поскольку нас сопровождал верхом на лошади полицейский чиновник из Барнаула, любезно предоставленный нам властями, всюду мы заставали уже приготовленных лошадей, а учитывая прекрасную дорогу, мы двигались быстро, делая двадцать — двадцать два километра в час.

Это путешествие началось удивительно, так как крестьяне приводили из табуна сильных, но совершенно не объезженных лошадей, запрягали их в наши повозки, или «тарантасы», причём, при этом, крепко держали рвущихся коней за узду. Кучер, которого там называли «ямщиком», сидел на козлах, брал в руки ременные вожжи и длинный бич, сплетённый из сырой кожи, или по-татарски «кнут» и, стегнув коней изо всей силы, кричал:

— Пускай!

Крестьяне, держащие коней, отскакивали в сторону, и повозка, как вихрь, мчалась дорогой до следующей деревни.

Если в дороге более слабый конь начинал уставать, кучер, не останавливая упряжку, наклонялся и перерезал постромки, освобождая коня, который оставался у дороги и, отдохнув, направлялся в свой табун.

Мчащийся перед нами, полицай, хотя и был для нас удобен в смысле быстрой смены коней, в то же время становился причиной беспокойства для профессора.

Крестьяне постоянно принимали нас, за каких-то высоких чиновников, а так как что-либо выше губернатора они не могли себе представить, поэтому считали профессора губернатором и обращались к нему с множеством просьб, прошений и других своих дел. В одной деревне молодая крестьянка обвиняла своего мужа в том, что он избил её по пьяному делу; во второй деревне, супруги просили о разводе; в третьей — снова какой-то крестьянин утверждал, что его умерший отец был отравлен незаконными наследниками…

Из этого уже можно было сделать вывод, что бедный профессор должен был выполнять обязанности не только химика и геолога, но ещё и судьи, прокурора и священника! При этом всём, было очень трудно объяснить крестьянам, кто мы такие и каковы наши намерения и планы.

Вскоре закончились леса и начались чистые степи, покрытые травой. Стада овец и скота паслись всюду на неизмеримых пространствах Кулундинской степи. Около стад, верхом на лошадях находились пастухи. Это были киргизы-телеуты, которые владели этими пастбищами.

Однако российские власти бросили в эти степи волну мигрантов из Европейской России и поселили их в нескольких местах, отобрав часть пастбищ у законных владельцев — киргизов.

Это стало причиной споров и сильной неприязни между туземцами и приезжими, а также частых стычек между ними. Теперь с оружием в руках стерегли киргизы свои пастбища и стада и, как всегда в России с её захватнической психологией, часто проливалась людская кровь; затем же начинались разбирательства и суды, после чего тюрьмы и каторги наполнялись новыми обитателями; чаще всего это были наказанные за защиту своих законных прав киргизы.

Обращаясь в тюрьмах с молитвой к своему Пророку, напрасно пытались они понять, за что их бросили в тюрьму, и жили исключительно надеждой мести над захватчиками их земель, над полицией и судьями.

Можно легко себе представить, какие государственные и общественные отношения царили в этом крае, так безнравственно управляемым Петербургским Правительством. Киргизы, с которыми мы жили в дружеских отношениях, после отъезда сопровождающего нас полицая в Барнаул, рассказывали нам о целом ряде тяжелых испытаний и переживаний этого спокойного и культурного монгольского племени, и рассказы их дышали ужасом, отчаянием, и все чаще горячей ненавистью.

Кулундинские степи покрыты сетью небольших озер, чаще всего соленых. Самое большое из них Кулундинское озеро, отделенное болотистым поясом шириной около полукилометра от расположенного на юге озера Кучук. Это бассейны солёной воды, первое длиной семьдесят километров, а второе — двадцать пять. На запад от этой группы озёр тянется длинная полоса солёных озёр, доходящих до реки Иртыш; дальше на запад от Иртыша находится ещё значительная группа озёр на землях Большой и Малой киргизской орды.

На юге от Кулундинского озера, Кулундинские степи переходят в степи Белягаг и заканчиваются двумя большими озёрами, Зайсан и Балхаш, или Ак-Денгиз.

После двух дней путешествия мы, наконец, добрались до озера Кулунда и остановились в российском поселении на юго-восточном берегу озера.

Мы провели там столько времени, сколько было необходимо для приобретения киргизской юрты, баранов и хлеба, найма верховых лошадей и лодки, чтобы иметь возможность поселиться в степи, ездить по ней и работать на озере.

В этой деревне мы познакомились с услужливым полицейским, который принуждал нас к выслушиванию дел, совершенно не относящихся к сфере нашей компетенции.

Два дня мы провели без этого представителя власти, самой высшей и самой ужасной для крестьян и киргизов. После отъезда чиновника, жизнь, стесненная его присутствием, пошла обычным порядком. Сперва возобновилось пьянство, вероятно из тех соображений, что полицай, опасаясь нас, во время своей бытности никого не арестовал, не избил и не принял взятки. После пьянства между крестьянами начались уличные бои. Они дрались всегда ожесточённо и бешено, пуская в ход не только крепкие руки, но также колы и камни. В тот же самый вечер, когда уехал наш защитник — полицай, мы были вынуждены склеить несколько разбитых голов и поломанных челюстей. Несколько молодых, совершенно пьяных крестьян совершили нападение на киргизское стадо, пасущееся в десяти километрах от деревни. Они убили пастухов и забрали достаточно много овец и баранов. Снова возобновилось пьянство в честь «победителей». Этой ночью мы вообще не могли уснуть. Крестьяне шатались по всей деревне, кричали и пели пьяными голосами, играли на гармонях бравурные мелодии, оскорбляли друг друга самыми омерзительными выражениями, какие знает русский язык, дрались и били стекла в окнах.

Наконец все успокоилось. Пьяные мужики расползлись по своим хатам; часть их лежала и храпела прямо на улице или в придорожных рвах. У нас была однако надежда, что нам удастся немного отдохнуть и поспать. Увы! Эта ночь была полна несчастных случаев и тревоги.

Едва лишь мы только улеглись, как на улице раздался пронзительный крик.

— Горим! Горим!..

Выскочив из дома, мы увидели, что в обоих концах деревни, два дома были объяты пламенем и занимались уже соседние. Мы организовали помощь, а было это нелёгкой задачей, с мужиками, только наполовину сохранявшими сознание.

— К черту! — бурчал профессор, глядя на, едва держащихся на ногах, крестьян.

— Такой индивидуум, пропитанный алкоголем, сам может загореться, как испорченная спиртовая лампада.

Две хаты сгорели, остальные уцелели.

В сгоревших хатах погибли две семьи. Когда пожар закончился, мы направились в свою квартиру, чтобы наконец отдохнуть, но внезапно снова раздались шум и крики.

— Новая авантюра! — Воскликнул профессор Залеский. — Ну-ну, весёлое здесь место, не соскучимся!

Вскоре мы заметили толпу крестьян, ведущих какого-то человека. То и дело поднимались над ним кулаки и палки.

Мы поспешили на помощь. Оказалось, что это был поджигатель. Все дело имело местный, этнографический колорит: крестьяне напали на стада киргизов, киргизы в качестве мести подожгли деревню.

Поджигателя, который прятался за деревней, в траве, схватили, и теперь он должен был погибнуть путём самосуда. Уже немного ему, по правде сказать, осталось, потому что толпа избила его так, что лица и головы киргиза нельзя уже было различить: они превратились в раздувший кусок окровавленного мяса. Кроме того, в борьбе с крестьянами, у него была сломана рука, и он едва волочил одну ногу.

Мы заступились за киргиза, объявив, что до времени прибытия властей, которые его допросят и препроводят в суд, необходимо посадить его под арест.

Староста поддержал нас, отогнал крестьян и лично препроводил преступника в свою конторку, где и замкнул его. Утром, когда мы уже ожидали коней, профессор спросил старосту, уведомил ли он власти о ночном происшествии.

— Нет, господин! — отвечал смущенный крестьянин. — Уже не нужно! Потому что, видите ли, не знаю, как это случилось, но кто-то влез к арестованному, выволок его на улицу и зарубил топором…

Так шла жизнь в Кулундинской степи. Сеть солёных озёр и геологические отложения убедительно свидетельствовали, что некогда здесь было огромное Центрально-азиатское море, могучее и спокойное. Теперь же на его дне кипела морально не здоровая, полная преступления, убийства и ненависти, жизнь людей, пришедших с Запада затем только, чтобы растравлять и побуждать к делу мести уже давно потухшие зарева в душах людей Востока.

Культурный и учтивый учёный не мог успокоиться, он произнёс целую речь, в которой обвинял крестьян в деморализации населения, в преступлении, угрожал пожаловаться губернатору, и даже позже центральным властям, что также он сделал, и за что имел достаточно много неприятностей, так как опять вмешался… не в свое дело.

Однако известие о нашем отношении к ночному происшествию неизвестным путём добралось до киргизов, и с той минуты они всегда были готовы помочь нам. Когда мы прибыли на южный берег Кулундинского озера и поставили юрту (шатер из войлока), появилось несколько киргизов на лошадях, которые помогали нам в работе, плавали с нами по озеру, пригоняли нам самых жирных баранов, стерегли коней, были нашими проводниками.

Один из них, молодой, симпатичный, со смелыми глазами хищной птицы, Сулиман Авджаров, был спутником моих экспедиций вокруг озера Кулунда и Кучук.

Вместе с ним я исследовал глубину очень мелких озёр, химический состав воды и толстых слоев грязи на дне; установил факт, что Кулунда и Кучук разделились недавно, прежде составляя один бассейн.

Во время посещения озер я очень часто охотился. Эта охота не была чрезмерно увлекательной, потому что на заросших камышом озёрах приходилось мне встречать только уток и различные виды куликов; их было такое множество, что никогда не случалось убить мне одну птицу. Целился в одну, а убивал несколько. Приходилось мне видеть на озёрах Кулундинский степи пеликанов и выпей (Botavius stellaris).

Выезжая в степь, недалеко от озёр, я всегда встречал хищных птиц, а среди них громадного сипа (Gypsfalvus). Это птица в буром оперении, с голой шеей и с воротником из серых мягких перьев.

Несколько раз я стрелял в сипов, но безуспешно, так как они очень осторожны, и подойти к ним вещь невозможная, особенно в открытой степи.

Профессор посоветовал мне положить для них отравленную приманку. Я взял несколько убитых уток и, отравив их сублиматом и стрихнином, разбросал на местности, где встречал сипов. Это возымело действие, так как в первый же день я добыл таким способом сразу два экземпляра.

Один из них имел размах крыльев два метра тридцать пять сантиметров, другой был значительно меньше. Но удивительная вещь: с того времени уже никакой сип и никакая другая хищная птица не трогали отравленных уток, хотя две лисы и один хорек попробовали это лакомство и расстались с жизнью.

Видя мой охотничий пыл, Сулиман в одно из воскресений, таинственно улыбнувшись, уехал, обещая мне большой сюрприз. Я ожидал его возвращения с нетерпением. Он вернулся вместе с пятью другими молодыми киргизами и с великолепным верховым конем. Он заседлал его моим седлом и пригласил меня на прогулку по степи. Не хотел он пока ничего говорить, но я чувствовал, что будет это чем-то необычным.

Мы проехали уже около двадцати километров, когда увидели перед собой достаточно обширное болото, заросшее кустами.

Киргизы остановили коней, Сулиман же серьезно обратился ко мне:

— Волки все чаще нападают на наши стада и похищают овец и ягнят. В этих кустах, имеются волчьи логова. Мы собираемся поохотиться на них!

— Предатель! — воскликнул я. — Почему ничего мне не сказал об этом? Я взял бы с собой ружье!

— Это излишне! — ответил он. — Поохотимся по-нашему!..

Говоря это, он подал мне тяжелую нагайку с длинной рукоятью и коротким ремнём, завершенным большим свинцовым шаром.

— Киргизы выгонят из кустов волков, которые помчатся в степь. Кони хорошие, догонят, а мы будем убивать волков нагайкой, кунак (друг).

Три киргиза действительно окружили болото, мы же вчетвером вытянулись в одну линию, ожидая зверей.

С криком и шумом киргизы влетели в кусты, и через несколько минут волки начали выскальзывать из-под их укрытия. Они мчались во всю мочь, распластываясь над землёй, с поджатыми хвостами и с прильнувшими к голове ушами.

— Трогай, кунак! — крикнул мне Сулиман.

Я стегнул коня. Он, привычный к этого рода охоте, помчался как стрела и начал быстро догонять большого волка, со светлой почти белой шерстью. Но зверь, оценив ситуацию, начал совершать по степи зигзаги, пытаясь обмануть коня. Вот тогда я удивился сметливости моего коня, который предупреждая сигнал с моей стороны, сам делал нужные повороты, менял направления и бежал все быстрее, постоянно имея преследуемого волка справа от себя, чтобы наезднику было удобней дотянуться до волка правой рукой.

Наконец хищник начал уставать, а расстояние между мной и ним становилось всё меньше. Ещё несколько минут стремительного движения и волк уже находился тут же рядом со мной, с правой страны.

Я поднялся в стременах и, с полного размаха, стегнул зверя нагайкой. Он глухо взвизгнул, споткнулся, но немного погодя снова оторвался от меня, сделав прыжок вперёд, но в тоже мгновение я ударил его снова со всей силы. Зверь, глухо заскулил, упал и начал извиваться на земле, сильно истекая кровью.

Когда я ещё описывал круг на скакуне, разгулявшемся от быстрого бега и моих ударов плёткой, подоспел один из киргизов, соскочил с коня и перерезал хищнику горло.

— Jakszi, ok jakszi dzigit bet at!^[23] — кричали киргизы, скача ко мне и волоча на арканах трех добытых волков.

Спустя несколько часов я уже подъезжал к нашей юрте, перед которой сидел профессор, обеспокоенный моим отсутствием.

Всё же, полагал он, что с верным и смелым Сулиманом ничто не могло угрожать мне. Профессор просто соскучился без меня, так как этот учёный с мировым именем, по своей природе был очень общительным человеком и любил поговорить. Однако он извинился, когда увидел наши трофеи.

После той необычайной охоты наступили дни настоящей экспедиционной работы. Я проводил научные обследования на озере и в окрестных степях, собирая коллекции и производя полевые анализы воды из встречаемых источников и колодцев. Во время одной вылазки мы с Сулиманом забрались далеко в степи, в поисках селитрового озера, находящегося по слухам где-то в этих местах. Мы отыскали его, однако оно оказалось обычным солёным озером с небольшой примесью магнезиальных солей. Оно находилось близи Иртыша. Во время этого похода какой-то бешеный тарантул укусил Сулимана в большой палец левой руки. Это оказался первый и единственный подобный случай, какой произошёл за время всего моего странствия в киргизских степях, в этом крае тарантулов.

Сулиман сообщил мне об укусе паука только спустя несколько дней, когда уже палец распух ужасно. Настойка йода не помогла, и вскоре его лихорадило и он, буквально, крутился от боли. Я ещё раз осмотрел его палец и пришел к выводу, что началась гангрена, и что операция неизбежна. Объяснил Сулиману, не скрывая серьезности диагноза и большой опасности, если диагноз подтвердится. Наш лагерь на Кулунде был в двухстах километрах, а жара стояла страшная.

— Удали мне этот палец! — попросил киргиз.

— У меня нет ничего необходимого для такой операции, — ответил я, — только перочинный ножик.

— Перочинным ножом даже можно быка зарезать! — Заметил Сулиман решительным голосом. — Дольше уже не могу терпеть этой боли, друг!

Я согласился. Сулиман сам наточил перочинный нож на камне, а позже, когда я промыл ему больной палец спиртом, положил ладонь на тот самый камень и бросил сквозь стиснутые зубы:

— Режь!

Я отрезал ему палец до второго сустава, сделал перевязку и бандаж, удивляясь, при этом, терпению пациента; но он не вздрогнул, ни одним стоном или даже вздохом не выдал своего страдания. Встал, поблагодарил и самым спокойным способом пошел ловить и седлать коня. Однако я опасался, что может быть напрасно отрезал ему палец, поэтому положил отрезанную часть пальца во фляжку со спиртом, чтобы показать ее профессору Залескому. Когда мы вернулись на Кулунду, профессор осмотрел палец и объявил, что если бы я не решился тогда на операцию, гангрена поднялась бы выше и нужно было бы отнимать всю руку.

Услышав это, Сулиман подошел ко мне, положил мне на грудь свою руку, потом себе и торжественным голосом произнёс:

— Я — твой кунак, ты — мой кунак, пока я живу на этой земле! Клянусь Пророком!

Под наблюдением профессора Сулиман быстро пошёл на поправку и уже, спустя несколько дней, работал со мной на заливе озера Кучук. Он назывался Солоновка. Был это ров длиною в двадцать метров, наполненный солёной водой, которая стекала в озеро. Солоновка представляла собой интересное биологическое явление, потому что со дна этого природного бассейна били холодные источники с температурой +5 °C, у берегов же — один тёплый, с температурой +29 °C, а другой — горячий, с температурой +41 °C. Таким образом в Солоновке одновременно существовали три слоя воды совершенно различной температуры. Когда мы закончили наши исследования в Кулундинских степях, попрощались с Сулиманом, с которым ещё мы должны были встретиться, спустя несколько недель в степи, через которую пролегал наш путь прямо на север, на станцию железной дороги. В настоящее время мы поехали в Барнаул, откуда собирались отправиться в горы.

II. Экспедиция… не совсем научная

Мы провели в Барнауле несколько дней, принятые очень радушно городскими горными инженерами и властями.

Барнаул — это прелестный городок, тонущий в березовых рощах, с каменными домами богачей, которых здесь было достаточно много, так как город еще двадцать лет назад был известен, как центр богатого золотоносного округа. На всех притоках Оби и Томи открыты месторождения золота и серебра; из недр этой земли были добыты большие капиталы, и жизнь здесь бежала полным ходом. Барнаульские дамы не только привозили себе наряды из-за границы, но даже посылали белье в стирку в Париж. Потом большую часть золотоносных земель захватило Управление личных царских владений, где была запрещена горная промышленность, и весь Алтай замер с той поры. Однажды вечером в доме одного из инженеров я встретил городского полицмейстера Богачёва, который поведал мне, что раскрыл банду фальшивомонетчиков, известных головорезов и бандитов, и что этой ночью собирается схватить их. Он предвидел стычку и, видимо, радовался этому, так как будучи ужасным силачом и весьма смелым человеком, любил приключения такого рода.

Заметив, что я слушаю его с интересом, предложил мне присоединиться к этой вылазке, обещая, что рассвет мы уже встретим дома.

Я взглянул вопросительно на моего профессора, так как не знал точно, относится ли подобная экспедиция к разряду химико-геологических исследований. Но Залеский похлопал меня по плечу и произнёс:

— Человек всегда должен помнить, что нужно брать от жизни всё, что ему необходимо. Вы учёный и, вместе с тем, писатель. Химия — там, в степях, в городе же — поиск литературных сюжетов. Езжайте, так как это может быть интересным, только возьмите с собой мой револьвер.

О, этот револьвер профессора! Это был археологический памятник старины, бульдог самой старинной системы, ржавый до неприличия и только двухзарядный. Этот предмет фигурировал в списке самых необходимых вещей, взятых профессором в экспедицию, но оставался погруженным в самый глубокий угол самого большого кофра так надёжно, что не было возможности отыскать его быстро. Зато Богачёв предоставил мне хороший револьвер системы Наган и фонарь.

Около девяти вечера мы уже находились в большом тарантасе, запряженном четверкой отличных коней. Напротив нас сидел огромный рыжеволосый полицай с весёлым, смелым лицом, по фамилии Соколов.

— Сколько преступников? — спросил я у полицмейстера.

— Пять! — отвечал он. Заметив, что я с изумлением взираю на малочисленный состав нашего отряда, он рассмеялся и произнёс:

— Для них хватит одного Соколова, так как это машина, а не человек! В настоящее время нас трое, стало быть, поделимся таким образом: Соколов возьмёт двоих, я — двоих, а вы — одного. Согласны?

Я кивнул головой и спросил.

— А как я буду его брать?

— За что брать, вы хотите меня спросить? — рассмеялся Богачёв. — За горло, господин учёный, только за горло, так как иначе ускользнёт!

— Гм… — буркнул я себе. — По правде, предпочитал бы наблюдать стычку, а не принимать в ней слишком активного участия и хватать кого-то за горло!

Полицмейстер и его помощник в это время обговаривали план нападения на злоумышленников.

Мы ехали берегом реки и, спустя несколько часов, вдали блеснули огоньки. Это была большая деревня. Мы подъехали к самой близкой от берега хате, и Соколов вызвал из неё хозяина.

Тарантас въехал во двор, возница-полицейский распорядился не выпускать из дома никого, хозяину же было приказано проводить нас к лодке и отвезти туда, куда мы скажем.

Мы сели в лодку и поплыли по течению реки. Плыли мы где-то до полуночи, может быть ещё дольше. Наконец заметили слабый огонёк в окне невидимой в темноте хаты. Соколов повернулся к гребцу, схватил его за горло, связал руки и сунул в рот кляп.

Взявшись затем за весла, пробормотал:

— Теперь не свистнет и не предупредит преступников, с которыми здесь все в сговоре!..

Мы высадились под обрывистым высоким берегом, со свисающими над водой кустами, и через лес начали подкрадываться к хате.

Преступники, очевидно, чувствовали себя в полной безопасности, так как не был выставлен караул. Мы подкрались под самые окна и заглянули внутрь избы.

У стола, освещенного большой керосиновой лампой, сидели двое мужчин, из которых один осматривал банкноты и отдавал другому для укладки в правильные пачки. Трое других работали, крутя маленькую печатную машину и изготавливая деньги.

— Оказывают помощь министру финансов… — зашипел Богачёв, трогая меня за плечо. — Ну, теперь наше время…

Первым двинулся Соколов, держа в руке фонарь, за ним шел, тоже с фонарем, Богачёв, я шел последним. Соколов внезапно отворил дверь и заскочил в избу. Один из преступников тотчас же сбросил на пол лампу, которая погасла. В избе воцарилась тьма. Но в ту же минуту прогремел револьверный выстрел со стороны злоумышленников, а после него в темноте появилось освещенное фонарем лицо, на которое сразу же опустился громадный кулак.

Началась немая и яростная потасовка, так как мои приятели загнали обитателей хаты в один угол и прижали их так, что те не могли применить огнестрельное оружие. То и дело я слышал глухие удары, стоны, какой-то лязг, порой, отзвук падающего тела. Но обороняющиеся выскользнули из угла, и началась погоня по всей избе. Кто-то ударил меня так сильно, что я упал, и чья-то тяжелая ступня ударила меня в голову. Я поднялся, но в туже самую минуту получил ужасный удар в глаз и другой за ухом. Закачался, как пьяный, но одновременно меня охватил гнев, я посветил себе фонарем и увидел какое-то ожесточённое лицо. Махнул в него кулаком и лицо сразу исчезло, как бы кто-то упал на землю.

— Хорошо! — Услышал я голос Соколова. — Этот полежит некоторое время.

Снова упал мне на шею тяжелый кулак. Я повернулся и снова посветил. Заметил толстую шею и нанёс удар от всей души. Шея дрогнула, наклонилась, но тут уже на её месте появилось лицо Богачёва.

— Своих бить нельзя! — зарычал он, борясь со злоумышленником, которого уже ухватил за горло.

У меня не оставалось времени на извинения, так как должен был схватить «своего» противника, который спрятался под стол; однако пришла мне в голову мысль, что первый сокрушительный удар, опрокинувший меня, как удар грома, получил я от «своих» богатырей.

Спустя несколько минут связанные злоумышленники, сопровождаемые нами, с угрюмо опущенными головами, тащились к лодке. Соколов нес мешок с банкнотами и печатной машинкой, полицмейстер же с револьвером в руке ускорял шествие. Я был в арьергарде, держась за подбитый глаз, растирая другой рукой шею, которая сильно болела. Было бы интересно увидеть это лицо, когда я, наконец, доберусь до зеркала, но уже догадывался об очень печальной картине. Действительность же превзошла самые фантастические предположения.

Соколов освободил от пут испуганного крестьянина и вытащил кляп, потом поочерёдно связал пленных, превратив их в полугусей, и уложил их на дно лодки. Затем мы поплыли к деревне. Крестьянин усердно грёб, с ужасом поглядывая на атлетичную фигуру Соколова. Лодка быстро продвигалась вперёд.

Когда мы были уже на середине реки, один из пленных как змея вывернулся из лодки, ударился своим упругим телом о борт лодки, которая чуть не перевернулась, сильно зачерпнув воды. Я успел только заметить, что он с плеском упал в воду; течение схватило его, а темнота скрыла смелого беглеца. Полицейские сделали в его сторону несколько выстрелов «вслепую». Когда уже мы были вблизи деревни, издалека донёсся до нас мрачный протяжный крик. Может, был это крик добравшегося до берега смельчака, или последний отголосок борьбы за жизнь, после которого быстрая и глубокая Обь понесла мёртвое уже тело на север, в Ледовитый океан.

Богачёв приказал подать возок и позвать трёх крестьян для сопровождения арестованных, после чего вошли мы в дом старосты на чай. В избе, освещенной маленькой керосиновой лампой, было достаточно темно, но, заметив зеркало, висящее на стене, я подошел, чтобы полюбоваться на свое лицо. И вскрикнул от ужаса! Правый глаз был совершенно чёрным от громадного синяка и опух так сильно, что оставалась только маленькая щелка, через которую выглядывал полный отчаяния зрачок. На лбу красовалась большая кровавая полоса от удара чьего-то сапога в момент, когда я упал. Кроме того, у меня так болела шея, что я с трудом мог её поворачивать.

— Удружили мне, однако, — заметил я, не подавая виду и усмехаясь очень натянуто.

— Ах, да! — Согласился Богачёв. — Сильно изуродован циферблат! Но это все пройдёт; у меня для этих целей имеются превосходные примочки, впрочем, так как вас ожидает поездка в горы, то это и так пройдёт.

Безразличие полицмейстера в отношении моего облика очень меня раздосадовало, но ничего не поделаешь. Я перевязал себе глаз повязкой из носового платка, а болевшую шею помыл холодной водой.

— Глупость! — смеялся Богачёв. — Вы тоже очень прилично попали мне по шее, но что сделаешь? Война есть война! Выпьем-ка лучше чаю.

Под утро мы были уже в Барнауле, где профессор очень старательно осмотрел мои раны и, закончив эти хлопоты, покачал головой с грустью и пробормотал:

— Ну-ну! Украсили вас в этой поездке! Не знаю, нашли ли вы для себя там сюжеты, ну что касается синяков, этого вы привезли достаточно!

Я был полон горечи и ярости, и счел замечания профессора неуместными.

Спустя две недели ко мне вернулся очень мечтательный и грустный глаз, а также весьма прилично поворачивающаяся шея — как память о необычной охоте на непрошеных помощников Министра Финансов.

III. В окрестностях Барнаула

В Барнауле Залеский познакомил меня с доктором Зассом, своим учеником с тех времён, когда профессор был ректором Томского университета. Засс оказался высоким худым немцем с голубыми близорукими глазами и с всегда взлохмаченной, бесцветной шевелюрой. Он слыл в Алтайском крае отличным врачом, каким действительно был.

Доктор Засс не пил, не курил, не играл в карты, но имел одну страсть, на которую жаловалась его жена: он был страстным охотником, превосходным стрелком и прекрасным благородным спортсменом.

Наше знакомство началось с того, что Засс завёл меня в свой кабинет и показал коллекции охотничьего оружия. Были там ружья разного рода, для всяческой охоты и, сдается мне, всех наиболее известных мастеров: чешские Лебеда, бельгийские Lepage'a, английские Scott, Pardey, Lancaster, Holland and Holland, американские Winchester и Remington, немецкие Sauera, шведские и французские. Показав мне эти сокровища и поглядывая на меня через очки, он воскликнул:

— Знаете что? Давайте поедем на дроф. Молодые уже начали летать, а старые самцы уже собираются в кучу!

Естественно я согласился, и, спустя несколько часов, небольшой возок доктора, запряженный сильным, карим конем, катился хорошей дорогой между берёзовыми рощами. За возком бежала борзая. В каких-то двух километрах от города, когда мы проезжали большую поляну с высокой травой, легавая вытянула шею и хвост, и начала красться в сторону кустов. Засс остановил коня и схватил ружье. Немного погодя, из кустов вылетела стая молодых тетеревов. Засс выстрелил два раза, и две птицы упали, но доктор успел перезарядить ружье и выбить из стаи третью птицу, молодого самца.

Меткость и скорость выстрелов Засса удивляли меня многократно. За свою жизнь я встретил только однажды стрелка с такой сноровкой и опытом. Это был известный в Сибири владелец золотых рудников и стрелок-рекордсмен на стендах в Петербурге и Монако, К. Ю. Иваницкий.

Так в дороге на главное место охоты мы с Зассом добыли двадцать четыре тетерева. Наконец, закончились берёзовые перелески, и перед нами открылась северная часть степей Балягаг.

Перевалив невысокие возвышенности, мы увидели равнину на которой кормилась стая дроф.

Через бинокль можно было хорошо разглядеть этих больших серых птиц на высоких ногах и с бакенбардами у клювов. Они были очень похожи на индеек, только несколько больших размеров и выше. Между взрослыми птицами ходили молодые, оживлённые, постоянно прыгающие и дерущиеся. Казалось, что, увидев нас, они начали очень медленно передвигаться, но шли такими шагами, что быстро удалялись от нас.

Выйдя из возка, мы распрягли коня, а собаку привязали к оси возка.

Когда конь был уже распряжён, Засс оставил на нём только узду, взял в руки ремень от неё и велел мне встать сбоку так, чтобы мы оба были закрыты туловищем коня. Затем началась простая, но длительная стратегия. Доктор маневрировал так, чтобы конь описывал широкое кольцо и таким образом окружал стаю. После первого круга последовал второй, но уже меньший. И так все более суживая круги, мы подобрались к дрофам на какие-то семьдесят шагов. Птицы уже начали чересчур беспокойно крутить головами и приседать, готовясь к взлёту.

— Стреляйте, но хорошо, так как вы успеете сделать только два выстрела! — шепнул мне Засс.

Мы выскочили из-за коня и открыли огонь из всех стволов наших ружей. Засс убил две дрофы, я ранил одну в крыло. И набегался же я за ней по степи! Она мчалась так, как если бы была страусом. Она долго не подпускала меня на расстоянии выстрела, пока, наконец, потеряв достаточно много крови, измученная беготней и болью, не начала слабеть. Тогда, выстрелив снова, я добил её. Это был старый самец, весящий двадцать восемь фунтов.

Для такого трофея пришлось проехать сорок километров и ужасно запылиться. Мы возвращались уже после захода солнца, но другой, более короткой дорогой, так как Засс спешил в госпиталь. Пришлось нам проезжать через большую деревню. Когда крестьяне увидели доктора, начали его просить, чтобы он вошёл в один дом, где произошло какое-то несчастье. Войдя в дом, мы услышали стоны и увидели молодого паренька 18 лет, с руками, обвязанными грязными окровавленными тряпками. Нам рассказали, что несколько дней назад этот парень, будучи на охоте, поставил заряженное ружье прикладом на землю и оперся обеими руками о ствол. Курок, по рассеянности видимо, не спустил, произошел выстрел, и заряд дроби пробил две ладони, отрывая пальцы и дробя кости. Осмотрев раненого, Засс мрачно покачал головой и велел тотчас же доставить его в свой госпиталь.

— Плохо с несчастным, — сказал он мне в дороге, — очень плохо! Необходима ампутация обеих ладоней, но опасаюсь, что даже это будет поздно!

В этот же вечер Засс ампутировал руки неосторожному парню, который не умел обращаться с оружием, но несколькими часами позже пациент умер, так как гангрена уже поднялась выше и продвигалась с большой скоростью.

Живя в Барнауле, я совершал прогулки за город в компании с несколькими знакомыми. Во время одной из них мы заметили печальную фигуру в истрепанной одежде, проходящую по берегу Оби. Заметив нас, незнакомец подошел к нам и попросил папиросу,потому, что, с его слов, не курил он уже около трёх дней. Мы начали расспрашивать о его жизненных испытаниях, и тогда он рассказал нам обычную историю во всех золотоносных областях России. Он был мелким почтовым чиновником. Скопив немного денег, он решил искать золото и «сразу нажить миллионы». Кто-то услужливый за десять рублей указал ему «надёжные» залежи «золотого песка», он же поверил и проработал там целую весну и лето, то есть закопал свои сбережения и ничего не нашел.

— Что же будете делать дальше? — спросил я этого золотоискателя.

— Высматриваю, не плывёт ли какой плот по Оби. Сяду на него и поплыву до Ново-Николаевска, откуда доберусь до Томска, чтобы там снова занять место на почте и скрипеть пером.

— Расхотелось вам миллионов? — воскликнул один из присутствующих.

— О, нет! — Ответил неудачливый миллионер, встряхивая энергично головой. — Соберу деньги и снова сюда приеду, и, убеждён, что тогда найду золото!

— Рискуете, не имея возможности прежде выполнить хорошие геологические работы, — заметил я.

— Трудно! — ответил он. — Но это уже у меня в крови. Впрочем, пятый год уже встречаю подобное разочарование, уже привык, но верю в свою удачу!

Мы угостили его закусками и молоком, которые были у нас, он же поделился с нами рассказами о случаях из своей авантюрной жизни.

— Однажды, — начал он, — я искал золото недалеко от города Кузнецка, на реке Томь. Лишился всего и, имея в кармане только пятьдесят копеек, ожидал плот. Наконец увидел небольшой плот из десяти связанных между собой бревен и человека на нём, плывущего по течению. На камнях, уложенных на носу плота, горел огонь, на котором в котелке варился чай. Человек управлял плотом с помощью грубо отесанного весла. Начал кричать ему. Он направил плот к берегу, и начался у нас с ним торг. Только когда я, вывернув все карманы, убедил его, что являюсь обладателем только половины рубля, согласился он и за эту мизерную плату забрать меня с собой. Поплыли мы, но плот, построенный из свежесрубленного леса, проплыв несколько дней, начал погружаться в воду. Вблизи от Томска, мы сидели уже в воде, доходившей нам до подмышек. Крестьяне из прибрежных деревень поглядывали на нас насмешливо и спрашивали хитрыми голосами.

— Мужики! На чем же вы это плывете?

Не трудно было, стоя на берегу, смеяться над такими, как мы, «мореходами»; в это время каждое ускорение водяного потока или стремительный поворот реки угрожали нам погибелью, потому что мы с нечеловеческой силой должны были цепляться за погружающийся все глубже плот. Однажды пожаловал к нам новый «пассажир». Труп утопленника зацепился за плот и провел рядом с нами изрядный кусок дороги, а мы даже не смогли оттолкнуть его, вынужденные держаться за плот.

«Капитан» плота, заметив церкви Томска, огляделся и произнёс голосом, полным издёвки:

— Дёшево я взял с тебя за проезд!

— Очевидно, пятьдесят копеек это недорого, за перемещение по реке таким видом транспорта на расстояние в шестьсот километров, но, по правде говоря, две трети этой мученической дороги я плыл, ломая себе голову над вопросом, почему, собственно, и на основании каких физических законов мы не тонем, и тогда становился понятным для меня вопрос крестьян, стоящих на берегу. Ну, коли доплыли, и это самое главное, уже спустя несколько дней, я сидел на почте и принимал заказные письма, мечтая об тех миллионах, которые меня не минуют. Знаю это и чувствую, потому что родился в рубашке!

Говоря это, он задумчиво пускал дым из папиросы и, с миной уверенного в себе человека, пил молоко из нашей охотничьей фляжки.

Такие типы часто случалось встречать нам на сибирских реках осенью. Это были авантюристы, смелые головы, рисковые люди и вместе с тем неисправимые мечтатели. Многие из них гибнут в сибирских дебрях, в волнах холодных таёжных рек или просто с голоду и от изнурения. Но за ними идут другие, которых притягивает очарование золота, этой силы нашего века, во имя которой расходуется столько энергии, изобретательности и страсти.

IV. Перед лицом бога

Наконец мы выбрались из Барнаула, где, воспользовавшись химической лабораторией городского Горного Управления, завершили некоторые очень сложные анализы.

Нас перевезли паромом на правый берег Оби, откуда двинулись мы на юго-восток, до города Бийска.

Вблизи этого города начинается Обь, так как именно здесь сливаются Катунь и Бия, собирающие, в свою очередь, все речушки и ручьи, текущие, как и они, с ледников могучего Алтайского хребта.

Бийск, типичный сибирский городок, насчитывающей только пять тысяч жителей и расположенный очень живописно на реке Бия, холодный, быстрый, изумрудный поток которой мчится между скалистыми берегами, поросшими густой тайгой. Мы провели здесь едва ли несколько часов и выехали в большую деревню Белокуриха, находящуюся в тридцати пяти километрах от города. Здесь находится известный своими лечебными свойствами сернистый источник с температурой воды +57 °C. После исследования этого источника, мы вернулись в Бийск, откуда я совершил самостоятельные экскурсии в город Кузнецк, расположенной на реке Томь. Тогда здесь была страшная глушь, в настоящее же время Кузнецк является центром громадного промышленного округа, потому что в Кузнецкой области открыты неиссякаемые залежи металлургического каменного угля и превосходной железной руды. Ещё перед советской властью здесь началось сооружение огромных металлургических и химических комбинатов, которые, несомненно, будут составлять большое богатство Сибири.

Тогда же я собрал лишь небольшое количество образцов угля и руды и добавил их к коллекции Залеского. В окрестностях Кузнецка я также посетил несколько золотых рудников, впрочем, очень убогих.

Возвратившись в Бийск, я не застал профессора, который на несколько дней уехал в Барнаул, вызванный телеграфом по какому-то вопросу. Я воспользовался этим, чтобы несколько ближе познакомиться с Алтаем. Я нанял на несколько дней верхового коня, нагрузился охотничьим снаряжением и поехал правым берегом Катуни на юг. Дорога бежала по очень живописной местности среди гор и сосновых боров.

Холодные быстрые, полные пены речки и ручьи пересекали мне дорогу. Леса были удивительными. В них совершенно не было высокой травы, золотистые стволы сосен гордо взмывали вверх, где широкие прекрасные кроны этих гигантов шумели, рассказывая что-то таинственным шепотом.

Я задержался на обед в одной маленькой деревне. В доме не было никого из взрослых, так как все ушли на сенокос. Только дети и собаки являлись обитателями этой таёжной деревни. В каком-то домике обнаружил я очень старую и глухую женщину, которой сумел объяснить, что я голоден.

— Хлеба, молока нет, так как хозяин замкнул кладовую, — ответила она, — но могу изжарить рыбу.

— Отлично, — воскликнул я, — жарьте рыбу!

— Петя! — Позвала баба, высунувшись из окна. — Ну-ка иди сюда! Приехал гость, беги налови рыбы!

— Что? — крикнул я с ужасом. — Только сейчас ловить? Умру с голоду до этого времени.

— Нет, господин, это будет тотчас же! — отвечала старушка, принимаясь за чистку сковородки.

Мальчик примерно десяти лет, достал из-под стрехи сарая продолговатую корзину, закрепленную на короткой палке, и направился к воротам.

— Ну-ка подожди! — крикнул я ему. — Пойдем вместе. Мальчик привел меня к небольшому, но достаточно глубокому ручью, где нашел место с устроенным искусственно водопадом. Струя падающей воды выдолбила в каменистой почве достаточно глубокий ров. Когда мы погрузили в него корзину так, как погружают ложку в миску, а потом вытащили и вытряхнули, только тогда я убедился в правоте древней бабушки.

Мы сразу поймали пять достаточно больших «хариусов», или азиатских форелей. После нескольких таких уловов, наш мешок наполнился запасом отличной рыбы, достаточным, чтобы удовлетворить аппетит такого проголодавшегося путешественника, как я. Полчаса спустя я уже объедался этим деликатесом, принося благодарственные молитвы небу за то, что в алтайских ручьях, по первому зову голодного странника, появляется достаточное количество рыбы, очень подходящей для этого случая.

Проезжая дальше берегом реки Катунь, наткнулся я на небольшую деревню, насчитывающую не более пятнадцати домов, и был вынужден задержаться там на ночлег. Стало быть, подъехал к хате, которая показалась мне более чистой, чем другие, и попросил приюта.

— Пожалуйста! — ответил хозяин, серьезный пожилой крестьянин. — Будет у вас компания, так как из Онгудая сюда приехала какая-то дама.

Он отвёл в конюшню моего коня, я же, сняв свой кожаный мешок, вошёл в избу. При свете лампы я заметил молодую, одетую в тёмное женщину с большими чёрными глазами и грустным интеллектуальным лицом. Когда я поклонился ей, она неохотно бросила на меня взгляд и едва кивнула головой в ответ.

Во время совместного с хозяевами ужина, я разговорился с незнакомкой и узнал, что она жена инженера, с которым приехала в Онгудай — на курорт в Алтайских горах, охотно посещаемый жителями городов западной Сибири.

Удивило меня, что она одна прибыла в эту деревню, удалённую от главной дороги, но не стал узнавать подробности, которые, впрочем, меня не интересовали.

Под конец ужина тихо отворилась дверь, и в избу вошёл высокий, худой человек с горящими глазами и чёрными, уже седеющими на висках, длинными волосами, спадающими ему на плечи. Он был одет в монашеское одеяние, а серебряный крест нацепи свисал ему на грудь.

Он перекрестился и сел у стола. Какая-то тревога таилась в полных почтения глазах крестьян, когда ненароком они касались взглядом нового гостя. Тот же сидел, выпрямившись, неподвижный и молчаливый. Я внимательно изучал его и внезапно заметил, что глаза монаха встретились с печальными, почти трагичными глазами женщины, которая внезапно загорелась румянцем, а потом ужасно побледнела; по судорожным движениям тонких пальцев я мог судить о её внутренней тревоге. Монах также сидел со сплетенными пальцами и сжимал их всё сильнее, пока они не начали трещать в суставах.

Что-то происходило в этой избе и в этой безлюдной деревне. Но что?

Мой писательский инстинкт вынудил меня задержаться в этом поселении до момента развязки странной тайны.

В это время монах, наконец, допил стакан чая, встал, благословил присутствующих и глухим проникновенным голосом сказал:

— Завтра воскресенье… Буду отправлять богослужение…

Ещё раз взглянул он строгим, пронизывающим взглядом на женщину, которая в этот момент сидела с низко опущенной головой, поднял руку для благословения, широким движением перекрестил всех собравшихся и вышел, плотно закрыв за собой тяжелую дверь.

В избе воцарилось долгое молчание. Я же внимательно приглядывался к присутствующим, а мысль работала, теряясь в догадках.

— Страшный этот монах! — отозвался хозяин с тяжелым вздохом.

— Ой, конечно! — вторили ему две деревенские женщины. — Ужасный!..

— Благочестивый человек! — неожиданно горячим и сильным голосом взорвалась незнакомка. — Этот монах провозглашает великую правду, а если она страшная, то разве наши грехи не являются во сто крат более страшными? Он, набожный, ещё более страдает за нас!

Во время этой горячей речи, моё внимание привлекла какая-то тень, появившаяся в окне, у самого стекла, но также мгновенно она исчезла в темноте. Спустя мгновение она опять замаячила за окном, и тогда я успел разглядеть бледное лицо, нос и наполненные тревогой глаза.

— Пойду проведать коня! — произнёс я, выходя из избы.

Я быстро выскочил на подворье и выглянул из-за угла дома. Увидел хорошо одетого мужчину, который, засмотревшись в окно, уже не обращал никакого внимания на то, что происходит рядом с ним.

Теперь я уже знал наверняка, что в этом безлюдье происходит что-то серьезное.

Вернувшись в избу, я отправился отдыхать. Долго ещё слышал, как тут же, за перегородкой, плакала и молилась печальная женщина с трагичным лицом; заснул я среди шепота её горячих, страстных молитв, обращенных к Богу, который посылает утешение и желание жить.

Проснувшись утром, я напился молока и, взяв ружье, якобы с намерением поохотиться, вышел из хаты. На склоне горы, за деревней, я спрятался в кустах. Видел, как толпа мужиков и баб, набожно крестясь, выходила из домов, а затем направилась окольной тропой к лесу. Вскоре после них, из избы вышла незнакомка и последовала той же тропой в лес. Переждав, пока все удалились, я двинулся их следом. Уже было у меня позади около трех километров этой лесной тропы, когда меня остановил внезапный треск в кустах и шум шагов. Я поднял ружье.

— Подождите стрелять! — раздался звучный интеллигентный голос, и из кустов вышел тот самый человек, который прошедшей ночью подглядывал в окно избы. Я узнал его по одежде и маленькой, хорошо ухоженной бородке.

Я вопросительно посмотрел на него. Он понял и с отчаянным движением руки шепнул:

— Не могу ничего говорить, не могу, не смею… Но знаю, что произойдёт большое несчастье!..

Из-за этого отчаяния и тревоги, не чувствовал я себя вправе расспрашивать его; только, угощая его папиросой, спросил безразлично:

— Куда ведет эта тропа?

Он поднял на меня встревоженные глаза, но ответил:

— К маленькой сектантской часовне «Скита», где будет происходить богослужение…

— До свидания! — попрощался я и вышел на истоптанную многими ногами тропу.

Лес в это время затеял свой громкий разговор, глухой и угрожающий. Ветер колыхал и гнул верхушки деревьев. По небу издалека двигалась темно-серая туча, предвестница приближающейся бури. Перед ней уже мчались взлохмаченные и разорванные облака, постоянно меняя свои формы. Где-то в чаще тихо пищал ястреб-тетеревятник и, с карканьем, кружила над лесом стая ворон, порой, сдуваемая и разметываемая порывами ветра.

Тропинка, извиваясь среди больших и потемневших стволов сосен, привела меня на обширное болото, заросшее травой и кустами.

Ноги вязли в размокшей земле, а торчащие вблизи кочки, после каждого моего шага дрожали и качались во все стороны. Это был наиболее убедительный признак скрытой топи.

Я шел ещё около часа, пока передо мной не открылась обширная поляна, окруженная густым лесом, на опушке которого уместилась маленькая часовня, рубленная топором и уже потемневшая от старости. Лиственничные бревна кое-как поддерживали уже покосившийся купол, завершенный крестом.

Несколько крестьян, прибывших с другой стороны леса, уже входили внутрь часовни. Я присоединился к ним. Внутри было мрачно и тесно, так как около пятидесяти человек наполнило с избытком это маленькое и низкое помещение, рассчитанное когда-то на малый круг обитателей «Скита». Я уместился в самом тёмном углу и начал осматриваться. У единственного крохотного оконца стоял, собранный из простых строганых досок, стол, а на нём рядом с Библией, латунный крест. В левом углу висела совершенно чёрная от старости и копоти свечей, икона Христоса, перед которой в висячем подсвечнике горели едва заметными огоньками две тонкие восковые свечи. Огненные язычки свечей то синели, затухая, то разгорались сильнее, превращаясь в большие жёлтые языки. Тени и блики сновали по образу Спасителя мира в терновом венце, с грозным и строгим выражением лица. Под мигающими огнями оживали очи Христоса, набирали блеска и жизни, а уста, казалось, складывались в болезненную улыбку, полную муки и тревоги.

Крестьяне с ужасом смотрели в оживающее лицо Сына Божьего, все чаще падали на колени и, делая рукой знак креста, бились лбом о пол.

За столом, в неподвижной позе, как бы вырубленный из черного камня, стоял бледный монах с горящими глазами и с напряжением всматривался в окно, шепча что-то тонкими губами. Недалеко от стола я заметил незнакомку. Она стояла на коленях с глазами, упертыми в пол, и, по-видимому, молилась.

Внезапно, монах, быстрым движением повернулся к собравшимся, охватил их горящими глазами и, голосом, возбуждающим тревогу, произнёс:

— Вот, взглядом моей души, вижу приближающегося Бога — Творца Мира и наших душ, Бога — чашу всяческих блаженств и добра; Бога — осуждающего за грехи человеческие! Молитесь и просите Его криком своей души, огнём ваших сердец, чтобы ступил Он среди нас, в живом теле, показался нам грешным и разрешил, чтобы мы оказались перед Его обличием!

Сказав это, он согнулся почти до земли, принял вид согбенный и униженный, вытянул перед собой руки и, среди расступающейся перед ним толпы, направился к выходу.

Оставшиеся начали громко бормотать молитвы, падать на колени, склонять головы к земле и вздыхать с тревогой и раскаянием.

— Боже Милосердный, Боже, Судья и Царь добрый! — раздавался, уже за стенами часовни, голос монаха. — Войди в Храм Свой, где стадо Твое исполняет Твою волю, когда входишь в Храм Твой.

Толпа, затаив дыхание, замерла в ожидании и страхе.

Как бы в ответ на призывы монаха, раздался глухой и угрожающий рокот леса, всё более раскачиваемого могучими порывами вихря. Далёкие отголоски грома добежали тяжелыми волнами и разбились о чёрные стены «Скита».

— Здесь слуги, невольники Твои, — уже значительно ближе я услышал голос монаха. — Они готовы пролить свою кровь за грехи мира, для отмывания следов великих преступлений!

Немного погодя я увидел монаха; он ползал на коленях, касаясь лицом земли и, вытянутой рукой ведя за собой, как бы кого-то невидимого. Он дополз до порога часовни, никто из молящихся не смел взглянуть в сторону двери, так как всех охватил могучий, парализующий, мистический страх. Я взглянул на монаха. Видел, что никого нет перед ним; понял, что вихрь, гром, буря и сотрясаемый ею лес отвечают словам худого монаха с горящими глазами, но одновременно чувствовал, что страх закрадывается в моё сердце, и мозг перестаёт работать логично и холодно.

Я взглянул на женщину. Она все ещё была на коленях, но уже подняла лицо к лику Христоса, а в ее широко раскрытых глазах, полных слез, надежды и муки ожидания, была такая вера, что мне начало казаться, что я присутствую на заре христианства, в какой-то тайной катакомбе Рима времён Нерона или Калигулы, среди тех, кого завтра будут терзать на арене цирка дикие звери и жестокие африканские невольники. Монах внезапно прервал течение моих мыслей. Он поднялся на ноги и казался каким-то гигантом; он отчаянно размахивал руками, падал на землю и снова поднимался, убегал и возвращался. Наконец он начал кричать хриплым голосом:

— Уходишь?.. Бросаешь стадо Твое на произвол греха и преступления?.. Не уходи! Великий, Милосердный, прими умоляющую жертву!..

Он упал ещё раз на землю, поднялся, крикнул ужасно и влетел в часовню, прося запыхавшимся, приглушенным голосом:

— Божие люди, Творец и Царь, уходит от нас! Снова преступления, грехи и мерзость будут господствовать на земле!.. Умоляйте Его о пришествии, кровью своей! Кровью!.. Спешите, спешите!..

Голос монаха проникал в глубину души, звал, убивал волю, приказывал и, наконец, перешел в шипящий шепот:

— Спешите, спешите!

Стоны, рыдания и тяжелые вздохи наполнили низкую, душную избу.

В одном углу произошло движение. Толпа, наступая друг другу на ноги, быстро расступалась перед молодым, высоким и плечистым мужчиной, который весь дрожа, шел вперёд к алтарю, повторяя только одно слово:

— Я… Я… Я!

Внезапно произошло что-то неожиданное. Мужик блеснул широким охотничьим ножом и упал с перерезанным горлом, громко хрипя. Кровь, широкой струей, полилась на пол, впитываясь в щели.

Монах встал у умирающего и крикнул высоким, пронзительным голосом:

— Падайте ниц! Ниц!.. Ступает Он, Великий, Милосердный Бог, который принял кровь за грехи мира!

Все упали на землю, и в ту же минуту меня ослепил поразительный блеск; ужасный треск и грохот встряхнул всю землю; казалось, что «Скит» подбросило вверх; с потолка посыпалась земля и пыль, с жалобным звоном, на мелкие куски, разлетелось мутное оконце…

Было очевидно, что монах искусно воспользовался разразившейся стихией, в целях своей мрачной пропаганды самоубийства, как единственного средства для спасения остального человечества из бездны греха. Но толпа не понимала этого и лежала на земле, дрожа всем телом, боясь увидеть обличие Бога и ещё раз услышать Его голос. Люди лежали, втиснув голову в плечи и, заслонив лицо руками, и не слышали, что уже утихли хрипы самоубийцы и прекратились судороги тела, окостеневшего и неподвижного…

Первой очнулась от ужаса незнакомка. Со страхом смотря на труп и поднимая низ платья над лужей крови, она в трансе ступала среди поверженных крестьян. Добравшись, наконец, до двери, она выскочила как птица из клетки, и побежала, куда глаза глядят, стиснув голову бледными ладонями и выкрикивая в беспамятстве какие-то непонятные слова.

Монах, заметив исчезновения женщины, выскочил за ней, ступая по головам и спинам лежащих, и начал преследовать её.

Я вышел из часовни заметил, что он её догнал и, схватив в объятия, начал покрывать поцелуями шею, лоб, лицо, глаза и губы женщины. Она, с отчаянным криком вырвалась, оттолкнула его и побежала в сторону леса, стараясь убежать от преследования.

Я побежал за ними, чтобы защитить женщину. Когда я был уже в лесу, понял, что не один я пытаюсь вмешаться в исход этой драмы — кто-то невидимый бежал в кустах в ту же сторону. На повороте тропы я почти догнал монаха, который побежал напрямик, через заросли и кочки топи! Внезапно раздался мрачный, полный ужаса и страха голос:

— О… о… о… спасите! — Лесное эхо долго носило от дерева к дереву, от скалы к скале, это полное безысходности и тревоги «О… о… о…»

Я добежал до места, откуда слышался крик монаха, когда вдруг прогремел выстрел. Глубоко проваливаясь в торфяное болото, я с трудом пробрался сквозь кусты и внезапно окаменел от ужаса.

Передо мной появилась небольшая поляна в бархате ярко-зелёного мха.

Топь уже почти поглотила в свою бездну тело человека На поверхности ещё оставалось только бледное лицо монаха: широко открытые, умоляющие глаза и окровавленный лоб, разбитый выстрелом. Вскоре исчезло это ужасное лицо, а на его месте появилась маленькая лужа чёрной воды с лопающимися в ней пузырьками.

В кустах стоял человек, которого ещё вчера я видел под окнами хаты, а сегодня встретил в лесу. Он держал в руке дымящееся ружье и, полным ненависти взглядом, смотрел на чёрное пятно воды в зелёном ковре топи.

Он поднял голову и наши глаза встретились.

— Суд был жестоким и ужасным, но человеческая рука должна была остановить преступника, — шепнул незнакомец.

Мы долго стояли в молчании, переживая разные мысли и впечатления. Я понимал, что это полубезумный монах, обманщик, основатель мрачной секты самоубийц; проповедник, жаждущий крови верующих для отмывания грехов мира и преследующий тихую, печальную женщину, увлечённую его мистической силой и красноречием, заслужил наказание смертью. Но у меня еще были сомнения…

После долгого молчания я спросил:

— Зачем вы это сделали?

— Я муж этой женщины… — отвечал он со стоном.

Тревожно шумел лес. Я чувствовал во всей природе беспокойство, которое как боязливый, осторожный зверь таилось в дебрях, среди кочек пучины, скрытой под ковром из зеленых мхов, водных растений и густых кустов. Какая-то маленькая птица жалобно пищала, каркал ворон, скрипело сломанное бурей дерево, и внезапно болото отозвалось какой-то жаждой жестокого и дикого триумфа. Мои мысли мчались через мозг с ужасной быстротой; возникло и укрепилось не сформулированное еще решение.

Наконец я взглянул в лицо бледного человека с ненавидящими глазами и произнес:

— Я был на охоте в течение всего дня. Ничего и никого не встретил…

Я повернулся и пошел через кусты к тропе…

— Благодарю!.. — донесся ко мне горячий и проникновенный шепот.

Упали первые капли дождя. Я быстро шел лесной тропинкой, торопясь домой. В этот же самый день я выехал из деревни, которую выбрал себе местом пребывания кровавый сектант, Степан Колесников, монах, бежавший из какого-то монастыря.

Позади меня осталось печальное лицо, трагичные глаза женщины, и дрожащий от ненависти жестокий судья.

Когда я выехал за последние деревенские ограды, со стороны топей ветер донес до меня какие-то голоса, крик или стон — «О… о!»

Но это было эхо воспоминаний и переживаний минувшего дня.

V. Перед вечными ледниками

После этих событий в маленькой деревне я ехал дальше берегом Катуни в сильном душевном разладе.

Ничто не радовало меня, хотя и была прекрасная погода, богатая природа и удивительные виды. В течение целого дня ничего не ел и в тот же день добрался до Онгудая.

Он оказался большой деревней, живописно расположенной на правом берегу быстрой Катуни, в которую шумно впадают полные пены и водоворотов большие и малые речки и ручьи, прыгая через завалы камней и убегая из-под вечных снегов главного хребта Большого Алтая. Я приехал сюда уже после захода солнца. Передо мной, с южной стороны, поднимался под облака пик Белуха, покрытый снегом и зарумяненный последними лучами солнца.

В Онгудае было многолюдно и шумно, потому что все дачники вылезли на улицу и в этот тихий теплый вечер восхищались чудесным закатом солнца и прекрасной Белухой, этой королевой живописного Алтая в нарядной розовой одежде.

Я встретил здесь знакомых из Барнаула и заночевал у них. Назавтра прибыл с женой инженер, дом которого стоял рядом.

В этот же день я познакомился с ними. Были это те самые люди, которые участвовали в мрачной лесной трагедии на вьющейся по топи тропинке, где их муку и борьбу видел только Бог, Наивысший Судья, природа и я!

Я пробыл в Онгудае три дня, которые целиком посвятил охоте в обществе инженера Вольского и одного местного татарина.

За Онгудаем горы быстро начинают подниматься до значительной высоты и сменяются прекрасными альпийскими лугами, где не трудно встретить оленей и их врагов — медведей.

Поднимаясь на одну гору, мы наткнулись на обширные луга, поросшие высокой и сочной травой. Вольский внимательно изучал через полевой бинокль местность и вскоре, движением руки, подозвал меня к себе. Когда я приблизился, он дал мне бинокль и велел смотреть в сторону густых зарослей рододендронов (кашкары), которыми с юга заканчивался широкий луг. Я внимательно осмотрел местность и чуть не издал возглас радости: в густой траве стоял, спокойно жуя траву, прекрасный олень с раскидистыми рогами, другой лежал на земле, а из кустов торчали рога третьего. Расстояние между нами и оленями достигало пяти тысяч шагов. Следовательно, их нужно было скрадывать.

Мы начали эту трудную часть охоты. Необходимо было подняться выше расположения нашего луга, и там, ползком одолев расстояние до кустов, проползти между ними самое меньшее три тысячи шагов, чтобы уже иметь шанс хорошего прицеливания и выстрела. Мы ползли в густой траве и жёстких кустах, немилосердно царапая руки и лицо. Но ползли мы видимо хорошо, потому что ни один из оленей даже не поворотил головы в нашу сторону. Правда, ещё помог нам ветерок, дувший со стороны зверей. Окончательно исцарапав себе лица, окровавленные и измученные, мы остановились наконец в каких-то тысяче двухстах шагах от оленей, находясь выше их на двадцать — двадцать пять метров. Положив ружья на ветви кустов и выстрелив одновременно, мы издали возглас триумфа: все три оленя лежали неподвижно, сраженные насмерть.

Однако вскоре олень, лежавший в кустах, стремительно побежал, а мы только наблюдали, как шевелятся все дальше и дальше кусты. Видимо он был ранен и, не сумев подняться, полз через заросли.

Прыгая через кусты и камни, мы бросились к убитым оленям. Два лежали мёртвые, но третьего нигде не было видно. Помятая трава и поломанные кусты подсказывали нам дорогу, которой он полз; мы даже отыскали на траве несколько отчётливых кровавых пятен, но затем всяческие следы исчезли. Мы с удивлением огляделись.

— Что за черт? — ворчал татарин. — Не исчез же он без следа?

Тем временем Вольский, озираясь во все стороны, внезапно вскрикнул:

— Смотрите, смотрите, там под горой! — И тогда мы поняли всё. По склону не слишком крутой горы бежал большой медведь с оленем, заброшенным на хребет. Видимо он тоже скрадывал оленей, а после наших выстрелов схватил ближайшего и побежал в сторону леса.

— Какой негодяй! — воскликнул татарин. — Воруешь мою добычу — посчитаемся с тобой!..

Он стремительно побежал по следу убегающего грабителя, делая такие большие прыжки с большой высоты, что мы постоянно опасались за его жизнь. Но туземец, привычный к горам, был сильным, лёгким и ловким, как горный баран, и даже ни разу не споткнулся, и расстояние между ним и медведем-бандитом, отягощенным тяжелым трофеем, быстро сокращалось.

Наконец, татарин, не добежав до медведя даже на расстояние двух тысяч шагов, остановился, быстро прицелился и выстрелил. Медведь, однако, ускорил бег. Татарин продолжал погоню. Во второй раз он стрелял уже с расстояния в тысячу шагов; тогда медведь споткнулся и выпустил оленя, рычал и с бешенством хватал траву и землю. Тут татарин быстро подоспел и уже с близкого расстояния прикончил медведя.

Три оленя и медведь — таковы были охотничьи трофеи этого дня. Нам пришлось потратить много времени на переход до ближайшей деревни, чтобы нанять подводы и привезти нашу добычу в Онгудай, куда мы прибыли только вечером.

Такая превосходная охота нам очень понравилась, поэтому на завтра мы снова направились на охоту. Проезжая через маленькую деревню, населённую кара-татарами, остановились мы для замены лошадей.

В хате, кроме хозяина, находился невысокий худой татарин с лицом, обезображенным оспой. Заикаясь, он упрашивал нас, чтобы мы взяли его с собой, оплатив рубль, так как он знает место, где шатаются три медведя, причём один из них очень большой, старый и злобный.

Мы ответили ему, что он уже старый и слабый для такой тяжелой охоты, но он противоречил этому и уверял, что может носом учуять медведя, и хозяин, деревенский староста, подтвердил это.

Однако мы отказали этому татарину в удовольствии охоты и дали ему в утешение двадцать копеек. Он с пренебрежением отказался принять подачку и своим стонущим голосом начал роптать:

— Не будет у вас успеха, не будет! Я шаман и знаю, вижу это! Встретите медведя, одного, двух, трёх… да трёх, и не убьете ни одного… У вас будет потеря… Значительно большая рубля… значительно большая рубля!..

Вольский со смехом воскликнул:

— Слушай, старый! Если я встречу медведя, не бойся — не промажу, хотя бы в тебе сидело пять шаманов и двадцать пять шайтанов (дьяволов), так как умею стрелять. Смотри!..

Сказав это, он высунулся из окна и прицелился и своего оружия в сидящего на дереве голубя. Раздался выстрел и голубь, как камень, упал с дерева.

Но и шаман не остался в долгу. Он вынул из-за пазухи обломок камня с какими-то знаками и прикоснулся им к нашим ружьям.

— Плохо будет, плохо будет! — Пробурчал он, гневно сопя, и вышел из избы.

В это время подали нам коней, и мы поехали дальше, до устья ручья Шурмак, где начинались негустые, полные мхов и диких ягод, леса — излюбленное место медведей, как нам объяснили ещё в Онгудае старые опытные охотники.

Оставив там наш возок, мы направились в лес. Зашли мы уже очень далеко, когда внезапно увидели медведя, который взбирался по склону горы.

Мы побежали туда, но нам перегородило дорогу вязкое болото, через которое мы не смогли никаким образом перебраться.

Медведь сбежал. После долгого блуждания по лесу, Вольский встретил двух медведей. Был уверен, что оба, как он говорил, «уже находятся в его охотничьей торбе». Прицелился в одного и выстрелил, но пуля застряла в стволе, газы вырвали замок и искалечили ухо охотнику, он же сам споткнулся от потрясения и упал, сломав, при этом, приклад оружия. А я вообще не встретил медведя.

— Проклятый шаман! Почему мы не дали ему рубль!

Я стал в высшей степени суеверным. Впрочем, все охотники полны предрассудков, и я не являюсь, с этой точки зрения, исключением. А кто не суеверен, тот не охотник-спортсмен потому, что это относится к категории охотничьих наслаждений.

В этом случае уже сказывается атавизм.

Охота — это черта первобытного человека, а первобытный человек — дитя природы, и не может не быть суеверным и предрассудочным.

Потеряв два дня на эту охоту, проклятую шаманом, с повреждённым и поломанным ружьем, мы вернулись в Онгудай, где уже меня ждало письмо от профессора Залеского, призывающего меня в Барнаул.

VI. Как я убежал от своей жены

Я застал профессора в очень плохом настроении. Он получил из Петербурга поручение исследовать озеро Чаны, расположенное вблизи города Каинск. Это озеро должно было стать главным водосбором для поселений колонистов, присланных из европейской России, между тем, правительство не располагало точными сведениями относительно характера воды этого громадного бассейна. Были ещё и другие поручения, которые изменили планы профессора в отношении посещения им минеральных озёр, расположенных вблизи Иртыша и на другом берегу этой реки, прорезающей степи, принадлежащие Большой и Малой Киргизской Орде.

Нужно было искать разные мелкие озерца, о которых мы не имели понятия, и таким образом были вынуждены позаботиться о проводнике. Лучшего, чем наш Сулиман, мы не могли отыскать, поэтому решили добраться до Кулунды, чтобы снова встретиться с этим незаменимым киргизом.

Нашли мы его очень быстро потому, что он кочевал тогда между Барнаулом и Кулундой, в восточной части степи. Он очень обрадовался, увидев нас, и с радостью принял наше предложение. Его опечалила только весть, что добравшись до Каинска, мы намереваемся уже возвращаться в Петербург. Он только попросил нас о нескольких часах времени на улаживание собственных дел и уехал. Уже после захода солнца он вернулся и привёл с собой молодого верблюда. В качестве подарка для меня, причём, сделал это очень демонстративно в знак нашей большой дружбы. Мне с трудом удалось убедить его, что не смогу я ехать в столицу с таким животным, и что в Петербурге на улицах взбесились бы все лошади, если бы я появился на верблюде. Он понял это и больше не настаивал.

Мы ночевали в деревне Кулунда, но ночью я заметил что Сулимана нет на месте. Спросил хозяина, где он. Отвечал, что киргиз уехал на верблюде. Однако утром, когда мы проснулись, Сулиман явился с рапортом, что лошади уже запряжены в возок, наши дорожные сундуки и мешки уложены и привязаны, и что мы можем ехать.

После чая мы выехали в дорогу. Впереди же на хорошем буланом жеребце ехал Сулиман, а рядом с возком, держась постоянно с моей стороны, гарцевал киргиз-подросток с красивым белым лицом и мечтательными, широко открытыми глазами. Вскоре я убедился, что паренёк, по поручению Сулимана, прислуживал исключительно мне. С большим старанием и ласковостью, он наливал мне чай и накладывал еду, упаковывал мои вещи, стряхивал пыль с одежды и с обуви и бегал за водой для питья и умывания.

Вечером, когда готовя на привале постель мне, он положил букет полевых цветов, я спросил удивленно, не Сулиман ли приказал служить мне так трогательно.

— Да, господин! — ответил паренек звучным голосом. — Но я делаю это с радостью, так как я теперь твоя «ханум» — первая жена.

Я вздрогнул, услышав это: сразу представил отчаяние моей матери при виде моей «первой жены», и язвительные мины коллег. Моё положение было очень глупым, я чувствовал, что отговориться от «ханум» удастся мне с большим трудом, чем от верблюда.

Я прибегнул к совету профессора, который очень легко отнёсся к моему новому приключению, и вызвал Сулимана на беседу.

— Что значит слова паренька? — спросил я его суровым голосом.

— Какого паренька? — ответил он вопросом на вопрос, поведя плечами. — Это Биби-Айне, моя младшая сестра. Я велел ей быть твоей ханум, кунак, так как дарю ее тебе, как подарил бы тебе верблюда, коня или пса. Биби-Айне с тех пор твоя невольница, вещь. Ей тринадцать лет и она самая красивая среди наших девушек. Бери её и будь счастлив!

Долго и осторожно я пытался уклониться от этого подарка, но Сулиман при упоминании об отказе хватался за нож.

— Это было бы оскорблением и позором для всего народа, кунак! — Кричал он, поблескивая глазами. — Только кровью мы смогли бы это смыть! Кунак, не делай этого! Лучше бери девушку, увези на озеро и выбрось в воду! Ты имеешь право, так как это твоя вещь, но не отказывайся! Не отказывайся, кунак!

Сулиман просил, кланялся и складывал руки, как для молитвы, а «моя жена» в это время украшала цветами упряжь коней, которые должны были везти её владетеля и хозяина, то есть меня!

Я не спал в течение целой ночи, размышляя, что мне делать, и сожалея, что вблизи нет глубокого озера: бросил бы в него Сулимана, а девушку отправил бы домой, дав ей в качества «калыма», или выкупа несколько фунтов карамелек из деревенского магазина!

Но что делать? Что делать?

Эта мысль преследовала меня в течение целого часа исследований на озере Чаны, где мы открыли очень интересное явление. Это соленое озеро, лишенное рыбы, и только северо-западная часть его имеет пресную воду, изобилующую в большом количестве карпами, линями, щукой и окунем.

Чаны находится в зарослях тростников и окружено болотами, где собираются дикие утки, и даже гуси, которые задерживаются здесь во время сезонного перелёта на север. Я ходил очень часто на охоту, и всякий раз моя непрошеная «ханум» срывалась с места, чтобы сопровождать меня. К великому неудовольствию Сулимана и к отчаянию Биби-Айне, я не позволял этого.

Наконец, однажды, она поймала меня, когда я возвращался с охоты, нагруженный утками и, снимая с меня мешок с птицей, своим мелодичным голосом произнесла:

— Мой господин постоянно сердится на Биби?

Я почувствовал, что приближается решительное столкновение, и прямо-таки холодок пробежал по телу!

— Девушка, я не сержусь на тебя, — ответил я, скрывая смех и свое замешательство.

— Я не девушка, поскольку отец и брат отдали меня тебе в «ханум» (жены)! — воскликнула она с гневом.

— Всё-таки ты мне не жена! Моя вера запрещает мне жениться на магометанке, Биби.

— Я твоя собака и невольница, хочу молиться твоему богу, как ты молишься! — сказала она, опуская свои прекрасные глаза.

Биби-Айне завоевала мой первый оборонный форт. От всей души призывал я на помощь кого-то неведомого. Но в степи не было никого, до нашего же лагеря оставалось не менее пяти километров.

Прелестная и обаятельная киргизка шла рядом со мной, а её громкое дыхание и раздувающиеся ноздри свидетельствовали о её негодовании и решимости.

— Ханум спрашивает тебя, мой господин, нравлюсь ли я тебе? Может я не красивая, не ловкая и не сильная? Или мои песни и мои танцы не волнуют твоего сердца, мой господин? Ответь, так как я не знаю этого и плачу по ночам. Смотри, уже почти выплакала все глаза! Особенно этот левый глаз!.. Смотри!

Она поднялась на цыпочки и взглянула в моё лицо своими «выплаканными глазами», особенно тем левым глазом, который блестел как хрусталь и, естественно, совсем не был выплакан.

Я опустил глаза и погладил девочку по волосам.

— Всё хорошо! Твои глаза блестят, как звезды, маленькая Биби! — воскликнул я.

— И! — она хлопнула ладони, бросив мешок на землю. — Это значит, что мои глаза нравятся моему господину?

— Очень! — Выпалил неосторожно я, привыкший говорить женщинам только приятные вещи, особенно, когда они сами настойчиво просят об этом.

— Я такая счастливая! — воскликнула Биби, прыгая, как коза. — Возьмёшь меня с собой в большой город? Буду твоей «ханум»?

Великий Боже! Пророк Магомет! Снова вопросы!.. Я молчал, а «ханум», уже совершенно успокоенная, начала мне рассказывать:

— Отказаться от девушки, которую отдают как «ханум», это значит то же самое, что обречь ее на смерть, так как никто ее больше не возьмет в жены, и она будет вынуждена покончить с собой, спасаясь от насмешек и презрения. У киргизов так заведено от прадедов! Только в том случае позор не упадет на голову несостоявшейся жены, когда мужчина, уйдет, а глаза покинутой девушки не увидят его в минуту, когда конь или возок движется. Тогда девушка расплетает косы и ходит так в течение трех дней, а потом вырывает четыре волоса и бросает их в ту сторону, куда уехал мужчина. Вместе с волосами исчезают и воспоминания о нем, «ханум» становится обычной девушкой и может быть отдана другому.

Уже было видно дым нашего лагеря. Я увеличил шаг, чтобы избежать дальнейшего разговора. И особенно вопросов.

Уехать так, чтобы глаза Биби меня не видели в минуту отъезда! Уже меня не покидала эта спасительная мысль! Но как это сделать? В степи всегда увидят меня быстрые глаза Биби-Айне и Сулимана. И не хотел я, чтобы у девушки были какие-то неприятности по той причине, что я откажусь от нее.

Оставалось одно — бежать!

Эта мысль преследовала меня. Вероятно, маршалы Першинг и Фокс не думали о стратегии перед решающими битвами с немцами более упорно, чем я перед бегством от прекрасной, как весна, и смелой, как степной ветер, Биби-Айне, насильно навязанной мне в жены — «ханум».

Наконец закончились наши работы на озере Чаны, и мы двинулись в сторону Каинска, который располагался у сибирской железной дороги. Сулейман и Биби не спускали с меня глаз и не отходили от меня ни на минуту, видимо опасаясь, что могу сбежать.

Я не мог преждевременно ничего сказать профессору, потому что он был рассеян и болтлив, и таким образом мог перечеркнуть все планы, которые уже созрели в моей голове.

Мы прибыли на станцию за час до прихода поезда. Я отвёл в сторону профессора под каким-то мнимым уважительным предлогом и попросил его, чтобы он постоянно давал какие-то поручения Сулиману и девушке.

Пришел поезд. На перроне началась беготня, шумиха и толкотня, которые совершенно оглушили детей степи — киргизов.

Собственно на это я и рассчитывал.

Я постоянно крутился около Сулимана и его сестры, ничем не выдавая своих никчемных намерений. Внутренне был совершенно спокоен и покорен судьбе. В магазинчике при станции я купил серебряный браслет с зелёными уральскими хризолитами и подарил его Биби-Айне, а её брату, моему кунаку, и… моему шурину, такой же перстень.

Оба не помнили себя от радости, восклицая с удивлением и восторгом и показывая друг другу красивые подарки. Сдавалось мне, что на мгновение они забыли о «своём муже и шурине». В это время «этот предатель» внимательно следил за стрелкой часов на перроне.

До отправления поезда оставалось пять минут… три… две…

Я показал киргизской паре блески камней, если их держать прямо под лучами солнца. Они кричали от восхищения и изумления!

Я же в это время смешался с толпой, обежал поезд и встал у ступеней другого вагона, чем тот, в котором уже самым удобным способом на свете расположился профессор, но не со стороны вокзала, а со стороны платформы.

Звонок, свисток, глубокий вздох локомотива, первые вздрагивания паровоза и стук колёс… Я вскочил в вагон и затаился так, как если бы подкрадывался к оленю. Но в этом случае я был невидимой добычей, и тем старательней прятался между тюками и толпой пассажиров третьего класса.

Мне подмигнули последние стрелки станции, последние фонари, последние постройки… Однако я не вошёл сразу в свой вагон, где был профессор, потому что смертельно боялся, что увижу рядом с ним сладко улыбающееся личико моей «ханум». И вошёл только на следующей станции. О счастье! «Ханум» не было! Мои хризолиты спасли меня. Сулиман и Биби вероятно еще приглядывались к блеску и игре света, когда поезд ушел, и «ханум» не видела в минуту движения поезда лица предателя — «мужа».

«Милая прекрасная Биби-Айне! — думал я в тот же вечер. — Теперь, наверное, ты расплетаешь свои чёрные косы, надушенные сандалом и мускусом, и вырываешь из них четыре волоска, чтобы выбросить их на все стороны света и убить воспоминания обо мне. Не гневайся на меня! Ты прекрасна, чудесна, ловка и упруга, поешь, как степной жаворонок, танцуешь, как райская гурия, отлично пришиваешь пуговицы, прекрасно делаешь шашлыки на углях и азу^[24], как никакая другая женщина! Но не мог я взять тебя в жены, так как в первую очередь ты безграмотная, и чтоб ты делала с ученой и скучной молью, а во-вторых, что бы сказала моя мама, такая требовательная, хорошо воспитанная и не любящая, чтобы с ней шутили. Good-bye, милая, маленькая Биби-Айне. Будь счастлива!»

Несколькими днями позже я был уже в Петербурге, а моя мать, увидев мое почерневшее, загорелое лицо и огрубевшие руки, рассмеялась и заметила шутливым голосом:

— Что-то в тебе сейчас есть татарского!

«Ага! — Искренне воскликнул я в душе. — Как бы ты себя повела, мамочка, когда я заявился бы к тебе с красивой Биби-Айне, моей несостоявшейся „ханум“?»

А что бы это было, что бы устроила моя теперешняя настоящая «ханум», которой я подарил не хризолиты, а сердце и душу, и за которой я внимательно слежу, чтобы она не вырвала из своих чудесных каштановых волос тех «четырёх колдовских» и не бросила их на все четыре стороны света?!

Часть четвертая Проклятый остров

I. Недоступный берег

На Тихом Океане находится большой остров Сахалин, отдаленный от Азиатского континента и от Российских владений Татарским Проливом, шириной от семидесяти до ста километров.

Два или три раза в год плыли к западным берегам Сахалина российские корабли из Одессы. Очень необычный вид имели эти пароходы. На палубе нельзя было заметить пассажиров, только кое-где таился солдат со штыком, а на мачте полоскался темный флаг с какими-то буквами. Если бы при встрече такого судна, где-нибудь около Коломбо или Шанхая, кто-то смог бы проникнуть на его палубу, был бы, несомненно, удивлен мрачным звоном кандалов и неумолкающим ни днем, ни ночью гудением внутри судна, которое напоминало пчелиный улей.

Только эти «пчелы» не были свободными насекомыми, которые могли пересекать воздушное пространство в произвольном направлении, а были это люди с закованными руками и ногами, часто впятером прикованные к одной цепи, ютились же они в железных клетках и охранялись грубыми, свирепыми солдатами с винтовками в руках.

Корабли перевозили из Одессы на Сахалин самых опасных уголовных преступников: убийц, бандитов поджигателей и рецидивистов. В Одессе, южном порту России, собирали всех осужденных на изгнание преступников и отправляли на Сахалин, место пожизненной ссылки и «каторги», или тяжелых принудительных работ. Перевоз судном этих людей, закованных в кандалы, закрытых в железных клетках, был чем-то напоминающим самые страшные сцены из Дантовского «Ада». Бури на океанах, жара в тропиках, холода в северной части Тихого Океана, превосходящие самое изощренное воображение, нечистоты, издевательства над этими обессиленными, беззащитными людьми — все это выбивало из их рядов десятки, а порой, сотни жертв. Для власти это было даже желанным обстоятельством, так как уменьшало ее затраты и избавляло от лишних хлопот.

В конце концов, судно вплывало в Татарский Пролив и останавливалось недалеко от берега, около одного из двух административных пунктов: Дуэ или Александровка. Спускали лодки и выгружали пассажиров, измученных и больных, а также их скромный багаж.

Море в Проливе всегда беспокойно, а волны наваливаются на челны. Порой двое скованных вместе арестантов падали в воду и, никто не спешил оказать им помощь; узелки и сундучки с разными лохмотьями, парой запасной обуви, с табаком и спичками, всегда промокали насквозь а, порой, даже, были вырваны из рук безумствующими волнами. Лодки с трудом добирались до берега, у которого особенно бесновались волны, разбиваясь о высокие и крутые скалы.

Никакого порта или хотя бы пристани для кораблей и лодок, российская власть в период владения Сахалином, оказалась не в состоянии построить.

Пассажиров выталкивали прикладами на берег и окружали со всех сторон ощетинившимися штыками. По команде эти люди, грешники, но и одновременно мученики, двигались к Главному Тюремному Управлению, одного из двух правительственных поселений, где их записывали и назначали в определенные тюрьмы и на какие-то принудительные работы, часто приковывая их цепью к тачке или к вагонетке.

С этой минуты в поселении появлялся новый житель. Все эти поселения были одного типа, потому что они состояли из дисциплинарного управления, церкви, солдатских казарм, из нескольких магазинчиков и нескольких больших тюремных зданий, мрачных и страшных, то есть наполненных беспокойством, тоской и мукой тысяч людей, вычеркнутых из общества, фактически лишенных всяческих прав человека и гражданина.

Кроме этого весь остров был почти не заселен людьми. Говорю почти, потому что существовали еще там шахты превосходного металлургического угля, для которого я собственно посетил этот проклятый остров, а рядом с шахтами, где работали исключительно ссыльные, были построены временные тюрьмы для принудительных работников. Были еще немногочисленные поселенцы, разбросанные по всему острову, но о них пойдет особая речь.

Угольные шахты, руководимые тюремным управлением очень необдуманно и, с технической точки зрения, неправильно, находились около Дуэ, Онора, Александровска, на речках Мгач и Найяси. Теперь часть этих прекрасных залежей угля, в силу соглашения, заключенного в Портсмуте, перешла в собственность Японии, которая строила для себя большие планы в деле освоения богатств Сахалина, или по-японски Карафуто, где она даже построила форт и железную дорогу.

От давних, вынужденных, жителей Сахалина я слышал много рассказов о страшных случаях в угольных шахтах, где от взрывов, пожаров или обрушения подземных галерей гибли сотни рабочих в кандалах, людей, прикованных к тачкам, вагонеткам и помпам. Целые тома мрачных, переполненных ужасом повестей можно было бы написать о заслуживающих наказания случаях административной опрометчивости и незнания горнопромышленной техники, за которую платили жизнью сотни лишенных всяческих прав работников.

Ужасное обращение и условия работы заключенных, непередаваемо тяжелое влияние сурового климата, приступы тоски и отсутствие надежды принуждали, порой, изгнанников к взрывам протеста или к побегу.

В каждом из этих случаев администрация пользовалась услугами солдат штрафного батальона, в который ссылали самых худших и строптивых солдат со всей Сибири, и даже из Европейской России. Этот штрафной батальон был своего рода войсковой каторгой, потому что существовавшая в нем дисциплина и настроение были так невыразимо тяжелыми, что солдаты лишали себя жизни. Большинство, однако, пытаясь как можно быстрее выбраться с проклятого острова, делали все, чтобы завоевать расположение офицеров и тюремной администрации. Самой кратчайшей дорогой, ведущей к этой цели, была беспощадная жестокость и зверство по отношению к заключенным. Эта жестокость преступала границы человеческого понимания тогда, когда речь шла о наказании пойманных беглецов или о подавлении бунта в тюрьмах или угольных шахтах.

Тогда кровь лилась рекой, а жизнь людская вообще ничего не стоила потому, что бунтовщики были вне закона. Солдаты же тюремной администрации, как осужденные в штрафной батальон, немногим выше оценивались чиновниками.

Виноватых в забастовке или в бунте, а также беглецов наказывали увеличением количества работы, более тяжелыми условиями тюремной жизни, но прежде всего они должны были пройти через наказание розгами. Часто это наказание становилось последним в жизни изгнанника, и после его совершения, вырастал новый могильный холмик на тюремном кладбище.

Осужденного отдавали в руки ката.

Сахалинские каты становились особой кастой, ненавидимой всеми. Были это охраняемые администрацией арестанты, наиболее морально павшие, которых содержали в специальных тюремных камерах, таккак в общих им грозила немедленная смерть от рук ненавидящего их каторжного населения.

Каты совершали приговоры над всеми осужденными, были ли это арестанты, или же солдаты из батальона, или даже какой-то чиновник, который обокрал казенную кассу. Они выполняли свои обязанности с громадной старательностью, так как получали за это, денежное вознаграждение и сокращение срока пребывания в тюрьме, после чего наступала относительная свобода, а именно право строительства собственной усадьбы на острове и переходе в состояние колониста-поселенца.

Правда, в течение последних двадцати пяти лет, только один из катов сумел воспользоваться этим правом. Другие же остались в тюрьмах, справедливо опасаясь мести арестантов, которые хотя сами и не побывали в руках ката, однако были обязаны исполнить приговор всеобщего и тайного арестантского суда.

Осужденный сахалинский арестант получал разное количество ударов, от пятнадцати до трехсот. Били ивовыми прутьями, вываренными перед экзекуцией в морской воде. Пятнадцатый удар всегда просекал кожу и из раны брызгала кровь.

Если крови не было, чиновник, следящий за экзекуцией, обвинял ката в снисходительности и осуждал его также на наказание розгами. С хребта и с ног наказываемого, растянутого на лавке, прутья кусками срывали кожу и мясо. Потерявшего сознание относили в лазарет, немного подлечивали раны, а позднее, если он не получил еще назначенной порции ударов, продолжали наказание до конца. Порой на окровавленной лавке оставался уже неподвижный труп.

На Сахалине, еще недавно, жили легендарные каты, которые могли уже после седьмого удара убить свою жертву, перебив ей позвоночник.

Жестокость и издевательство над заключенными превосходили самое пылкое и болезненное воображение. Все это совершалось вдалеке от центральных органов власти, до которой доходили только глухие слухи, на которые вообще не обращали внимания.

Только после того, как известный российский филантроп, немец, доктор Гаазе, посетил сахалинскую каторгу в Оноре, а затем прочитал ряд публичных лекций и опубликовал статьи в ежедневной прессе и в журналах, произошли некоторые перемены, а именно, заменили тяжелые, весящие более тридцати фунтов, «акатуйские» кандалы, легкими, которые носили название «гаазовских».

А ивовые прутья по-прежнему свистели в воздухе и рвали в клочья живое тело лишенных человеческих прав жителей Проклятого острова. Только когда известный российский литератор В. М. Дорошевич посетил на Острове Изгнания каторгу и издал свою книжку под названием «Сахалин», только тогда обратили внимание на жизнь и судьбу мрачных жителей острова, и были предприняты незначительные перемены в направлении ограничения количества ударов при наказаниях, а также некоторой дисциплинарной градации относительно заключенных. Такая система продолжалась до 1905 года, до периода русско-японской войны. Царское правительство, справедливо опасаясь, что японцы, заняв остров, окажутся в состоянии мобилизовать каторжников и создать из них весьма опасные отряды мстителей, бросив их на российское побережье Тихого Океана, вывезло всех заключенных и поселило их в тюрьмах Николаевска на Амуре, Хабаровска, Благовещенска и Владивостока.

Стены и заборы этих «каменных мешков» не смогли, однако, удержать уже в течение первых месяцев тех, которые прошли Сахалинский ад. Почти все они сбежали и, организовав банды, начали разбойничать на золотых рудниках, на Лене, Бодайбо, Зее, Керби и во всем Амурском крае, наполненном девственными дремучими лесами, неизвестными горными ущельями и опасными топями.

Многие из этих бандитов погибли от пуль преследующих их казаков или на виселицах, но довольно много осталось на свободе до момента, когда Российские Революционные Власти легкомысленного князя Львова и словоохотливого Керенского дали амнистию всем осужденным Царской властью. Тогда эти, с которых царские тюрьмы смогли стереть всяческие черты человечности, появились в городах и затаились на некоторое время, как таится дикий, жаждущий крови зверь в ожидании скорой добычи. Это время пришло быстро, и представилась отличная возможность! Власть в России захватил большевизм и он, то и дело призывая этих полулюдей, полузверей к исполнению своих кровавых приговоров, поставил их во главе революционных карательных трибуналов, полномочных политико-следственных комиссий, или Чека, и, собственно, те, кому рвали тело в клочья солеными прутьями, начали щедро «выпускать кровь» из представителей царской власти и общества. Коммунистическая советская власть в Петербурге и в Москве спокойно повторила политику царской власти и смотрела сквозь пальцы на совершаемые зверства, только с той разницей, что лилась кровь не нескольких тысяч преступников и опасных в общественном отношении дегенератов, а тридцати миллионов интеллигентов, в том числе профессоров, писателей, художников и героев двух минувших войн.

Так как все, кто мог и умел критиковать антикультурную большевистскую систему, были вредны и опасны для новых российских «коммунистических царей», то эти каторжники-палачи, бывшие жертвы окровавленных лавок и сахалинских прутьев, в сто раз более кровавым способом употребили для интеллигенции карательную и палаческую систему хорошо знакомых им тюрем в Дуэ, Александровске и Оноре. Оттуда вырвались кровавые испарения и самые страшные в человеческой истории рассказы, которые родились в мрачных застенках советских судов и Чека.

История повторяется. А злодеяние само найдет для себя суд и казнь.

Так случилось и так происходит в Советской России.

II. В лесах и горах

Я прибыл на Сахалин, для геолого-химических исследований, летом на корабле «Алеут». С большой трудностью доставили меня лодкой на берег поселения Дуэ. Меня здесь встретили местные врачи, которые как наиболее интеллигентные, получили телеграфное распоряжение от Генерал-губернатора, чтобы они позаботились обо мне.

Я поселился у одного из этих врачей. Во время завтрака пришел солдат и позвал доктора на службу. Мой хозяин вернулся через полчаса и, извинившись передо мной, самым спокойным образом продолжил завтрак. На вопрос жены о причине вызова, не проявив никакого волнения, отвечал он между глотками водки и закуской:

— Засекли прутьями какого-то старого арестанта, ну и вызвали меня, но я мог только подтвердить смерть!

Я затрясся от негодования, видя интеллигентного человека, говорящего с такой спокойной интонацией об убийстве беззащитного заключенного.

Мне это показалось настолько ужасным, что я потерял охоту общения с подобными людьми. Хотя и в Японском море и в Татарском Проливе достаточно меня укачало, чтобы мог я почувствовать удовольствие в проведении нескольких дней на суше и в полном комфорте, однако же решил я как можно скорее двигаться дальше.

Таким образом, я употребил всяческие старания и назавтра уже располагал двумя возками, запряженными хорошими казенными лошадьми и тремя помощниками. Все трое в недалеком прошлом были убийцами, которые совершили не какое-то особое злодеяние, а наиболее частое преступление, какое знало российское криминальное право.

Двое из них были кучерами при возках, третий имел распоряжение оберегать и охранять меня и мой багаж.

Этот третий был малый, проворный как уж, грузин с черными волосами и смуглым лицом, на котором светились большие карие глаза, совершенно не моргающие и бдительные, как у зверей. Был это некий Каландаришвили, известный главарь бандитов, нападающих на почту. При большевиках это имя звучало в разных местностях России и принадлежало оно отважному и жестокому вождю красных партизан, которых советская власть использовала против армии адмирала Колчака и генералов Белова и Гришина. С полной уверенностью не знаю, но описание наружности и манеры держаться «красного» Каландаришвили напоминали мне этого арестанта с Сахалина, который был моим защитником и «опекуном» на острове изгнанников. У меня остались о нем хорошие воспоминания, так как был это человек учтивый, услужливый, вежливый и чрезвычайно сильный и, при этом, очень полезный в условиях путешествия через дикий Сахалин.

Моя дорога проходила почти серединой острова. Говорю дорога потому, что действительно она существовала. Власти, используя бесплатную работу заключенных, вырубили лес с юга на север широкой полосой, в какие-то пять метров, через речушки и ручьи перебросили многочисленные деревянные мостки, на болотах в низинах устроили переходы, набросав в топи груды срубленных деревьев и камни.

Кому была нужна эта дорога! Никому, кроме чиновников, которые посылали по ней солдат в погоню за беглецами, направляющимися обычно через дебри с западной стороны острова к некоторым пунктам, откуда легче всего было достичь через Пролив континента. Солдаты, проезжая этой дорогой, обгоняли беглецов, устраивали засады и схватывали арестантов, убегающих с острова, волоча их затем назад: в тюрьму и на лавку в руки ката.

Пунктом, к которому устремлялись беглецы, было маленькое поселение Погиби, на западном берегу острова, едва ли в пятидесяти километрах от континента.

Перебравшись через Татарский Пролив, беглец мог скрыться в густой тайге Амурского Края и постепенно продвигаться в сторону города Николаевска, предместья которого были населены разным авантюрным элементом, охотно укрывающим пришельцев с темным и кровавым прошлым и даже оказывающим им помощь в некоторых случаях. Само поселение Погиби или иначе «Место гибели», было населено выходцами из предместья Николаева, занимающихся рыболовством, контрабандой, а также организацией побегов для сахалинских изгнанников за большие деньги. Беглецы обычно платили за это тем, что убивали или грабили врагов или врагов-конкурентов своего избавителя, нелегально перебрасывали товары с Острова на континент или совершали рискованные вылазки вглубь Сахалина или на Остров Тюлений, расположенный в Заливе Терпения, где истребляли тюленей и привозили на материк их шкуры и жир на продажу.

Правительственная дорога вела только до Погиби, и ею-то двигались мои повозки под руководством Каландаришвили.

Между Дуэ и Погиби встретил я в нескольких местах, в долинах малых рек небольшие горнодобывающие работы колонистов. Они искали здесь и промывали золотоносный песок, не очень богатый, но зато залегающий на обширных территориях. Я не считал, чтобы здесь можно было организовать промышленную добычу, рассчитывая исключительно на людскую силу, но использование драг и экскаваторов дало бы, несомненно, отличные результаты. Однако колонисты упорно работали и добывали некоторое количество золота, которое они были обязаны сдавать исключительно Тюремному Управлению, выплачивающему им за это половину цены, установленной правительством.

Прекрасные леса покрывали невысокие горы, пересекающие остров с севера на юг. Местами здесь были совершенно девственные дебри, которые становились все более дикими вблизи восточного берега Сахалина, совершенно безлюдного. Даже сидя в возке, я мог наблюдать разных диких зверей, больших и малых. Белки скакали среди ветвей разлапистых кедров и сосен. Несколько раз куницы и лисы перебегали передо мной дорогу, ночами же достаточно часто слышал я глухой, нервирующий вой волков. Однажды, проезжая через небольшую, но очень быструю речку, я заметил в густых зарослях рога лося. Он даже не пошевелился, когда начали мы кричать и свистеть. Меня очень это удивило, и я спросил моего кучера, что бы это могло значить.

— Летом Сахалин постигает страшное бедствие: жгучие слепни, мухи, мошка и комары, — начал рассказ кучер. — Эти насекомые почти заедают скот, жеребят и телят, и сколько не заворачивают их в платки или рогожи — гибнут вскоре после рождения. Дикие звери также страдают от этих насекомых; оводы прогрызают им шкуру и откладывают в раны свои зародыши (яйца), которые развиваясь и превращаясь в червей, вгрызаются в мясо, что сопровождается ужасной болью. Звери прячутся в чаще, где мух и оводов меньше, и очень неохотно из нее выходят.

Так мне объяснил мой кучер-убийца, а говорил он это с таким выражением лица, что легко можно было себе представить, каким бедствием являются эти насекомые. Впрочем, после захода солнца, я убедился в этом на собственной коже. Но в минуту, когда я слышал это повествование, охотничий инстинкт вынудил меня к организации охоты на лося. Я сошел с возка и затаился за крутым берегом речушки, послав перед этим Каландаришвили и одного из кучеров, чтобы обошли лося с двух сторон и выгнали его из чащи к речке. Сидел я достаточно долго, пока, наконец, не услышал крики моих помощников, а несколько минут спустя треск ветвей и отголоски копыт зверя на берегу, засыпанном гравием. Приготовился к выстрелу и поднял голову. В ста шагах от меня стоял лось, внимательно прислушиваясь и осторожно стригая длинными ушами. Я высунул ружье и начал целиться в прекрасного зверя. Он сразу меня заметил. В течение мгновения он наблюдал за мной, а затем, нагнув рогатую голову, бросился в атаку. На половине пути его остановил мой выстрел и бросил этого гиганта на колени. Затем лось завалился на левый бок и, попытавшись подняться, вытянул свои могучие длинные ноги и остался недвижимым.

В скором времени прибежали мои «разбойники» и, сняв с лося шкуру и рога, отрезали отличные окорока и грудинку (корейку).

— Добро наше! — воскликнул с воодушевлением легко возбуждающийся грузин. — Будет у нас отличная и свежая еда! А теперь взгляните на шкуру.

Говоря это, он поднял ее вверх и растянул передо мной. Я увидел, что вся она была в дырах, как если бы кто-то стрелял в лося пулями большого калибра.

— Это дыры, просверленные личинками слепней и мух — объяснил мне кучер.

Передвигаясь этой дорогой на север, я много раз охотился на лесную птицу: глухарей, тетеревов, рябчиков и белых куропаток. Этих птиц я встречал всюду и в большом количестве, они были совершенно не пуганными. На Сахалине, около Александровска, видел я применение известного способа охоты на тетеревов с чучелом. Мой знакомый, инженер Горлов, велел мне сделать из черного сукна подобие птицы, вместо хвоста вставил два согнутых куска твердой бумаги, поместил на голове две красных полоски, являющихся подражанием бровей самца.

Чучело помещали на длинном шесте, который Горлов велел привязать к верхушке березы. Для охотников был сооружен небольшой шалаш из веток и, двое солдат верхом на конях начали объезжать лес издалека, вспугивая стаи тетеревов, сидящих с утра на деревьях.

Испуганные птицы срывались и летели, но заметив спокойно сидящего на верхушке березы черного самца, не предполагали обман и садились на всех соседних деревьях, с криком, ожесточенно ссорясь и борясь за место. Когда все птицы успокоились, Горлов начал побоище. Начиная с тех, что сидели на нижних ветках, стрелял он одного за другим. Тяжело падали они в траву, судорожно цепляясь за воздух ослабшими крыльями. Птицы, сидящие выше, с удивлением поглядывали вниз, не понимая удовольствия в падении на землю. Однако же, когда охотник застрелил птицу, сидящую выше других, последняя сорвалась с шумом, а за ней улетела вся стая. Эта форма охоты является варварской и омерзительной для спортсмена, когда таким способом зимой в Сибири гибнут десятки тысяч тетеревов.

Когда я ехал с Каландаришвили, в сахалинские реки подымались последние косяки рыбы, идущей на нерест. Как говорили мне помощники, рыбы было уже мало, но не для меня, европейца, так как я видел даже хребты рыб, плывших против течения и выталкиваемых наверх рыбой, находящейся ниже. Мы поймали несколько экземпляров, выбрасывая их на берег с помощью кривой кедровой ветви. Несколько раз я стрелял в рыб с хорошим результатом, так как после каждого выстрела несколько оглушенных рыб вверх брюхом появлялось на поверхности воды, а Каландаришвили подтягивал их к берегу.

Однако не только мы играли в рыбаков. Был еще один рыбак — огромный бурый медведь.

Сидел он у самой воды, как темный валун, и время от времени запускал в воду свою ужасную лапу, выбрасывая на берег больших рыб. Это был удивительный гурман. Он не ел всей рыбы, а только отгрызал ей голову, оставляя остальное хищным птицам, которые поджидали конец трапезы владыки леса.

Почти все рыбы были одного вида, а именно кета, или восточноазиатские лососи, весящие от десяти до двадцати пяти фунтов. В эту пору года уже очень редко видел я осетров, которые нерестятся раньше лососей.

В центральной части острова я встретил первую стоянку аборигенов Сахалина и Японских островов, айнов, так называемых, айнов бородатых.

Это монгольское племя, отличающееся малым ростом, удивительно тонкими ногами и богатым волосяным покровом головы, груди и лица. Некоторые племенные роды имеют оседлые усадьбы, занимаются земледелием и разведением скота.

Охотники-айны пользуются исключительно ловушками и силками для ловли мелких зверей, а также ямами, с заостренными палками на дне, для больших зверей.

На северных границах острова, около Мыса Елизаветы, айны занимаются морским рыболовством, на своих больших лодках, сооруженных из коры и тюленьих шкур, заплывая далеко в Охотское море, которое почти никогда не замерзает.

Они славятся, как превосходные и умелые метатели гарпуна, с помощью которого ловят тюленей, моржей и даже китов.

Тюлень и морж, убитые на воде, когда плывут, тотчас же тонут и пропадают для охотников, как добыча. По этой причине айны прикрепляют гарпун к прочным палкам, связанным между собой в одну длинную жердь, образующую фантастически длинное «копье», плывущее по воде с острым гарпуном, направленным вперед. Айн плывет в своем челне к лежащим на ледяных полях тюленям и моржам и вонзает в них острие «копья». Зверь ныряет в воду и тянет за собой жердь и веревку, привязанную к ней. Через некоторое время смертельно измученное животное выплывает на поверхность, где его добивают.

Невозможно себе вообразить рыбаков, лучших чем айны. Сдается мне, что их таинственные черные глаза проникают в глубь морскую и видят косяки рыб, плывущих в определенном направлении. Я плавал с айнами по Охотскому морю и дивился их рыбацкой способности. Они знают море, как собственный карман и ничто не может сбить их с толку. Самые мельчайшие признаки, как цвет воды, появление плавающих водорослей, морских зверьков, и даже форма волн действуют на айна-рыбака, как открытая книга.

Преследуя стаи китов, айны забираются далеко в море и, порой, гибнут во время бешеных бурь, частых на мрачном Охотском море. Порой на лодке айнов находил безопасное укрытие беглый сахалинский заключенный и, трудясь вместе с ним и как работник совершал путешествие вплоть до Шантарских Островов, откуда разными, и всегда полными приключений, способами, пробирался на континент, чтобы провалиться в людское море в городах, как капля дождя в океане.

Спокойные, радушные и всегда невозмутимые айны, однако, были чрезвычайно отважными и выдерживали всяческие невзгоды и самые тяжелые приключения, на какие не скупилось море и их суровый Остров.

Айны не употребляют хлеб и заменяют его с большим удовольствием сушеной рыбой, или так называемой юколой, которой питаются все туземцы Северо-восточной Сибири. Юколу изготавливают из сельди и макрели, косяки которой два раза в год мигрируют через Охотское море. Юкола служит пищей для людей и ездовых собак, некоторое количество которых айны держат для передвижения по Острову.

Айны являются язычниками, шаманистами. На груди их колдунов и лекарей-шаманов я видел те самые магические знаки (ментрамы), которые позже встречал в Северном Тибете.

Когда я осматривал стоянку айнов в окрестностях мыса Елизаветы, у Охотского Моря, случилось мне наблюдать очень интересное явление. От южного берега Камчатки, появляясь из-за Курильских Островов, как погребальное шествие, перемещалась полоса мертвой рыбы шириной в километр и длиной в несколько километров. Тучи всевозможных птиц сопровождали это траурное движение; стада тюленей, касаток плыли за ним, питаясь трупами рыб. Когда я осматривал этих рыб, заметил, что они были покрыты какой-то белой плесенью, особенно обильно наполняющей их жабры. На первый взгляд, эта плесень напоминала пятна и сетки в горле больного дифтерией и, несомненно, эпидемия началась с жабр, которые были налиты кровью и полностью облеплены омерзительной плесенью.

Старый рыбак поведал мне, что такие явления случаются в северных морях, но в последнее время повторяются все чаще. Он мне рассказал также, что в этом году шаманы совершают человеческую жертву злому духу, который обосновался в водорослях Северного Моря в месте, указанном шаманами. Айны должны выбрать между собой юношу и девушку, посадить их вместе с умоляющими дарами в большую лодку и доставить в открытый океан, откуда в маленькой парусной лодке жертвы направляются на север, на поиски места, где поселился Дух Моря.

— Если они его найдут, — продолжал рыбак, — отдадут ему дары, а он уже пошлет им легкий ветер, который донесет их до родного берега.

Так говорил старый айн, но я не сомневался в одном, что прежде чем молодая пара найдет Духа Моря, волны Северного Тихого Океана проглотят их вместе с лодкой и с парусом из тюленьих шкур.

Я встречал среди айнов довольно много христиан, православного вероисповедания, но христианство это удивительным способом было смешано с язычеством первобытных кочевников.

III. С теми, которые вышли из ада

В северной части Сахалина я встретил несколько поселений арестантов, выпущенных из тюрьмы, которые получили разрешение на закладку собственных усадеб.

Более всех на север была выдвинута усадьба Лысакова. Хорошо построенный дом из кедровых бревен, с большими окнами и с высоким забором, охраняющим доступ к нему, состоял из трех комнат, кухни, широких сеней; несколько хозяйственных построек размещались рядом.

Хозяин, привязав яростно лающих и рычащих собак, отворил ворота, впустил нас, затем снова наглухо закрыл их. Это был невысокий широкоплечий мужчина с длинной, выглядящей аккуратно, уже седеющей бородой, коротко остриженными волосами и сухим аскетическим лицом. Он совершенно избегал моего взгляда, говорил мягким, кротким голосом, так удивительно не вяжущимся с его угрюмым лицом. Он был очень вежлив и гостеприимен. Меня быстро разместили в светлой и чистой комнатке, где стояла белая кровать из строганых досок, такой же стол, несколько табуретов и широкая лавка, покрытая медвежьей шкурой.

Хозяин подвел ко мне и представил свою семью. Жена поселенца, высокая худая женщина, с гладко зачесанными волосами и пробором посреди головы, обладала большими бесцветными, холодными и пытливыми глазами и удивительно свежими, красными, крепко сжатыми губами. Когда она улыбалась, во рту сверкали большие, ровные и белые зубы. У этой пары был сын, семилетний Михалка, рыжий как пламень, подвижный мальчуган с веселыми плутовскими, голубыми глазами.

Я провел в доме этих людей несколько дней, так как объезжал окрестности, пытаясь найти на болотах и озерах какие-то следы нефти, о которой имел информацию от властей в Дуэ. И конечно мне представилось больше возможностей, чтобы ближе присмотреться к жизни этой необычной семьи.

Прежде всего я заметил, что хозяин, с момента нашего прибытия в его усадьбу, не расставался с топором, который постоянно был заткнут у него за поясом. Также не ускользнуло от моего внимания, что Каландаришвили и два кучера обменивались между собой многозначительными взглядами и, порой, посматривали на Лысакова ненавидящими глазами. Проезжая через лес со своим грузином, я начал разговор о Лысакове. Он говорил уклончиво, но, видя, что я не отступаюсь, начал говорить, с нахмуренными бровями и необычным для него мрачным голосом.

— Лысаков, бывший арестант, несколько раз убегал с Острова, был наказан тремястами розгами и даже был отмечен раскаленным железом. Ему было тяжело на каторге, долго держался, но, наконец, сдался… Плохо это, подло, никчемно!..

— Что же такого он сделал? — спросил я.

— Согласился быть катом! — воскликнул грузин, стискивая пальцы и скрежеща зубами. — Арестанты вынесли ему смертный приговор. На него было совершено нападение и ему было сломано несколько ребер и рука, но он вырвался, и тогда власти поселили его в тюрьме с другими катами. Лысаков, однако, был самым лучшим из них, так как никогда не старался издеваться над наказываемыми, а порой, наказывая слабых и старых, делал это достаточно милосердно, за что сам несколько раз получал хлысты от властей.

— В таком случае, за что ненавидите его? — спросил я снова. — Ведь я видел, как вы на него смотрите!

— Приговор смерти висит над Лысаковым. Правда, что мы его ненавидим, ведь быть катом — позор для арестанта. Из-за трусости Лысаков был более милосердным. Но и это не спасет его и он должен погибнуть… раньше или позже! И поселился он здесь, на этом пустыре, так как здесь никогда не бывают арестанты…

Я испытующе взглянул в глаза Каландарашвили, который сразу же опустил глаза. Это движение было настолько красноречивым, что я решил не выпускать из виду своих «разбойников».

Одно обстоятельство в доме поселенца не могло ускользнуть от моего внимания: Лысаков и его жена, отбывшая десять лет изгнания за отравление, никогда не разговаривали между собой. Изредка только обменивались несколькими словами и снова впадали в задумчивость и молчание, он — никогда не поднимая глаз, она же — постоянно глядя перед собой широко открытыми зрачками, как казалось мне, насквозь пронизывающими человека, и полными звериной бдительности и тревоги.

Слишком много страшных вещей произошло в жизни этих двух людей, слишком суровой и тяжелой была их мука в течение ряда лет, чтобы могли они осмелиться открыть, друг перед другом души, полные мрачных переживаний и мыслей. Жили они, с дня на день избегая темной и мрачной области воспоминаний и не имея надежды на будущее, как не могло быть никакого будущего у этих двух людей, связанных брачными узами по приказу властей и лишенных права покинуть Проклятый остров.

Имея сына, могли ли они надеяться на лучшую долю? Но и на это не могли они рассчитывать, потому что детей из арестантских семей неохотно выпускали на континент, где смотрели на них, как на подонков общества, на париев, на особей из касты, покрытой вечным позором.

Впрочем, родители знали, что рожденный на Сахалине «вольный» гражданин, будет обязательно втянут в бурную, морально нездоровую жизнь Проклятого острова изгнания и муки, и станет тем или другим способом обитателем тюрьмы.

Однажды во время обеда внезапно отворились двери, и вошел какой-то человек, нет, призрак человека! Он был в лохмотьях, почти съеден насекомыми, весь в коростах и ранах, с покалеченными босыми ногами, с темным и истощенным лицом, лихорадочно сверкающими глазами, давно не знавшими сна. Вошел и, остановившись у порога, крикнул охриплым голосом.

— Сарынь…^[25] Воды!

Хозяин и мои люди вскочили.

— Погоня? — упал короткий вопрос.

— Поручик Носов! — шепнул беглец. — Уже близко…

Установилось долгое молчание. Наконец Лысаков, еще ниже опустив голову, поднялся и воскликнул:

— Иди за мной…

Вышли. Спустя час Лысаков вернулся. Был он измазан в грязи, одежда была порвана в нескольких местах, как если бы пробирался через чащу, колючки и кусты.

— Уже? — спросил Каландаришвили.

Тот кивнул головой в молчании и уселся у стола.

Вскоре застучали копыта нескольких лошадей, и раздался сильный стук в дверь. Мы все вздрогнули.

— Открывай, открывай! — раздались голоса солдат.

Хозяин направился к дверям, но жена задержала его за руку и сказала твердым голосом:

— Переоденься и хорошо спрячь одежду и ботинки! Сама отворю.

Оба вышли из избы. Спустя минуту с громыханьем винтовок и тяжелой обуви, вошло несколько людей. Во главе их был небольшой рыжий офицер, Носов, с лицом, покрытым веснушками.

Он остановился и внимательно посмотрел на нас и, наконец, спросил шепеляво:

— Где Лысаковы?

Мои люди молчали, стоя в покорных и испуганных позах.

— Вышли, но вскоре будут! — ответил я.

— Ты кто? — бросил вопрос Носов, окидывая меня взглядом с ног до головы.

— А ты кто? — спросил я в свою очередь. — На тебе офицерские погоны, а болтаешь как хам… Наверное, украл где-то эти эмблемы офицерские, предписывающие вежливость и лояльность.

Он сразу смешался, наклонился, в его глазах мелькнул страх, поднял ладонь к фуражке и представился:

— Поручик Носов из гарнизона Погиби.

Последовало знакомство, при котором я подтвердил свою личность показанием документов с подписью Генерал-Губернатора и других высших чиновников Края.

Носов струхнул окончательно, но когда напился чаю с аракой, которая была при нем, снова стал наглым и невоспитанным. Он называл арестантов не иначе, как псами и канальями. Одного же из моих кучеров, который подвернулся ему под руку, внезапно ударил. Я поразился, что этот небольшой, худой человек одним ударом свалил на землю моего рослого крепкого, как дуб, кучера, из уха которого полилась кровь.

— Надеть всем кандалы! — приказал Носов.

Приказ выполнили в мгновение ока, после чего все, кроме меня, стояли уже с цепями на руках. Они были даже на маленьком Михалке, которого это, видимо, забавляло, так как он ожесточенно звенел кандалами, потрясая маленькими ручками.

— Тихо, ты, щенок! — заорал на него Носов и ударил ногой.

Мои помощники съежились еще более, а родители понуро смотрели в сторону разъяренного офицера.

— Обыскать весь дом! — проревел Носов.

Спустя несколько минут один из солдат принес найденную в овине одежду и ботинки Лысакова со свежими следами грязи.

— Был ли здесь кто-то? — спросил Носов.

— Нет! — прозвучал ответ.

Носов злорадно усмехнулся и поднял глаза на меня. Я подумал, что он начнет меня расспрашивать, но тот сориентировался, а может не хотел таким простым способом уладить дело.

— Ты видела здесь кого? — спросил он у хозяйки. — Ты? Ты? Ты?

Один за другим падали вопросы и звучал один ответ:

— Нет!..

— Отлично! — загоготал офицер. — Взять этого маленького щенка и всыпать ему пятьдесят нагаек!

Мое заступничество не помогло. Офицер показал мне книжицу с предписаниями для гарнизона и перечислением прав и способов наказания заключенных.

Солдаты схватили Михалку и выволокли его во двор. Родители страшно побледнели, и нервная судорога пробегала по их лицам. Когда раздался отчаянный крик ребенка, Лысаков поднял угрюмо глаза на офицера и шепнул:

— Не бейте ребенка, господин поручик, все скажу…

Этому шепоту ответили рыдания матери и нетерпеливый звон кандалов других арестантов.

— Хватит там! — крикнул офицер. — Перестать!

Солдаты ввели плачущего и воющего от боли Михалку.

Я вышел из избы потому, что не хотел видеть следствия, а также фигурировать в роли свидетеля.

Когда я вернулся в дом, обнаружил там большие перемены.

Лысаков, лежа в кровати, метался в горячке, кричал, стонал и проклинал. Он получил сто пятьдесят ударов тяжелой нагайкой, у него был изорван в клочья хребет и потерял он много крови. Мои люди получили по пятьдесят кнутов и не были годны к дальнейшей дороге. Офицер забрал жену Лысакова с собой, как очевидца прибытия в их усадьбу беглеца Власенко, которого нашли укрывшимся среди кочек болота, в километре от поселения.

Смертельно испуганный маленький Михалка, плакал навзрыд в темном углу комнаты, боясь приблизиться к отцу, мечущемуся в горячке и выкрикивающему невразумительные слова.

Я провел там еще два дня, делая перевязки покалеченному хозяину и моим людям. Наконец выехал, но уже не на север, а назад, до Погиби, где был вынужден искать для себя новых помощников и кучеров.

Когда я прибыл в поселение Погиби, меня принял капитан, начальник гарнизона, которому я рассказал о происшествии в поселении и о грубости и зверстве Носова.

Капитан помрачнел и уведомил меня решительным голосом:

— У нас существуют четкие правила в отношении арестантов, от соблюдения которых мы отступать не можем! Впрочем, Вы, не знаете этих людей: это звери, в чем, Вы, вскоре убедитесь.

Мое вмешательство в дело Лысакова, возымело для меня самые наихудшие последствия. Власти так повели дело, что в Погиби я вообще не смог найти людей для дальнейшей своей экспедиции. Вынужден был посылать гонца в Дуэ, в Главное Тюремное Управление, откуда пришел четкий приказ на имя капитана. На это у меня ушло около недели, которую я употребил для знакомства с типами жителей этого наиболее выдвинутого на север поселения на Сахалине. Его население состояло из бывших арестантов, которые уже отбыли сроки изгнания, либо различных элементов, прибывших с континента. Это были преимущественно авантюристы в прошлом, очень пестром и таинственном. Отчасти они занимались рыболовством, порой доплывая на маленьких парусниках вплоть до Острова Святого Иоанна в Охотском Море, где ловили рыбу и охотились на тюленей и китов, занимаясь отчасти контрабандой, нелегальным изготовлением спирта, торговлей с туземцами и перевозом беглецов с Сахалина на континент. Я встречал здесь: россиян, армян, грузин, татар, греков и турков. Эта международная банда, как омерзительный нарост или отвратительный паразит существовала на теле несчастных жителей Проклятого острова мук, слез и зверства.

На пятый день пребывания в Погиби ко мне заехала жена Лысакова. У нее были еще более широко открытые и отчаявшиеся глаза, трагично стиснутые губы и бледное, как мел лицо. Она уселась и, по обычаю арестантов, долго молчала, укладывая в голове предложения и приводя в порядок мысли. Наконец она молвила:

— После дачи показаний отпустили меня домой. Знакомый купец дал мне коня и возок. В дороге, на половине пути между Погиби и поселением, встретила я ваших людей. Один из них убежал в лес, другие говорили со мной. Я спросила о Вас: мне сказали, что вы уже уехали. Охватило меня какое-то злое предчувствие. Я погнала коня и поздно вечером доехала до дому…

Она застонала и судорожно стиснула руки.

— Уже не нашла я нашей усадьбы… Она была сожжена дотла. Поняла тогда, что Каландаришвили выполнил приговор над бывшим катом, которым был мой муж. Копаясь на пепелище, я нашла останки мужа. Убедилась тогда, что горло его было перерезано, а голова размозжена. Сынка нигде не нашла. Тогда начала его искать в окрестности и, наконец, обнаружила в кустах у забора. Он лежал мертвый, с головкой, разрубленной топором. По-видимому, убежал, а мстители, опасаясь свидетеля, догнали и убили. Все наше хозяйство сгорело, даже собаки не сумели убежать… Что мне теперь делать?

— Подайте жалобу на подозреваемых вами особ. Рассчитывайте на меня, я расскажу о своих подозрениях относительно этих людей. Заступлюсь за вас у генерал-губернатора.

Женщина, такая покорная судьбе и непреклонная в рассказе о своих переживаниях и чувствах, долго сидела в молчании.

Не дождавшись ответа, я спросил:

— Стало быть когда-то начнете действовать?

Она подняла голову и, увидел какое-то незнакомое, почерневшее и яростное лицо. Спустя мгновение она начала говорить мрачным голосом, то и дело прерываясь.

— Губернатор не вернет мне сына… о, нет!.. Это уже пропало… Теперь не нужны мне достаток и свобода… За кровь должна пролиться кровь… Не вспоминайте обо мне плохо, когда что-то обо мне услышите! Была спокойна… после тюрьмы никому ничего плохого не сделала… все, что было, минуло навсегда… В тишине духа, в работе и смирении думала закончить свою мученическую жизнь. Но иначе мне было суждено… Иначе!..

Она низко мне поклонилась, с благодарностью приняла более десяти рублей, которые я ей дал, и ушла, тихая, молчаливая, полная какой-то страшной тайны.

В тот же вечер в тайном трактире был отравлен сублиматом один из моих кучеров, назавтра же едва не погиб Каландаришвили. Произошло это так. Был он у знакомых, где организовали «майдан», или игру в карты. Азартная игра затянулась за полночь. Внезапно кто-то выстрелил через оконное стекло в Каландаришвили и опасно его ранил. Проходящий патруль задержал двух ведущих себя подозрительно особ. Одной из них оказалась вдова убитого Лысакова, другой оказался какой-то мелкий торговец, грек, который достал мстительнице яд и оружие для совершения мести.

Наверное, дальнейшая судьба несчастной матери должна была сложиться тяжело, и нескоро ей удастся потом выйти из каменного мешка, наполненного проклятьем тысяч людей, которые разными путями дошли до ужасного злодеяния, порой, не по собственной воле.

Не знаю этого, но уверен, что российское право, применяемое на Сахалине, было причиной повторных и, порой, еще более тяжелых преступлений. Лысакова стала жертвой последствий этого права, за которые собственной кровью, своим имуществом и родиной расплачивались в настоящее время его творцы и исполнители.

IV. Сахалинская Пенсильвания

После трагических событий в Погиби, получив помощников и пропитание, двинулся я на восток, в сторону открытого моря, так как вблизи именно этого берега находились местности с нефтеносными пластами.

Я пересек Сахалин от Погиби на юго-восток, через лесистый край с несколькими невысокими горными хребтами. Посетил большие заливы Охотского моря, а именно Ныйский и Набильский, в которые впадают реки: Тим, Нутов и Поата-Сын. В этих окрестностях, в болотистых местностях, нашел я несколько пунктов, где нефть, просочившись через геологические пласты, образовала озерца, которые с течением времени под влиянием атмосферного воздействия превратились в бассейны, наполненные черной липкой массой. Это был так называемый «Кир», или нефть, сгущенная и окисленная. На глубине ста пятидесяти футов уже попадаются песчаники со следами нефти. Нефтяная ропа по своему химическому составу и свойствам приближена к типам кавказской нефти и содержит до 30 % нефти. Пласты, содержащие ропу, относятся к миоцену, и таким образом являются ровесниками угольных пластов, обнаруженных на этом острове.

Начиная от Ныйского Залива, большие или меньшие подземные скопления тянутся далеко на юг, и даже Тюлений Остров в Заливе Терпения обнаруживает некоторые следы нефтяной ропы на более низких геологических горизонтах. Наблюдая одно озеро с киром, обнаружили мы пять человеческих скелетов, лежащих среди кочек на обширном болоте, из которого текут ручьи, впадающие в реку Поата-Сын. Озираясь по сторонам вокруг, мы не отыскали никаких следов одежды, которая могла бы свидетельствовать о том, кем были эти люди, которые нашли здесь смерть. После достаточно долгих поисков мы заметили остатки башмака, типичного арестантского «кота». Отсюда смогли мы сделать вывод, что какие-то пять беглецов с целью замести свои следы, направились не к западному берегу, а к восточному безлюдному. Здесь они и погибли зимой, во время суровых морозов и бешеных снежных бурь.

Побеги с Западного берега совершаются летом и осенью на лодках, зимой же, когда Татарский Пролив замерзает — по льду. Осужденные бегут в белых плащах, сшитых из перкаля и накинутых на одежду. Задрапированные таким образом, передвигаются они, как лесные привидения, а когда замечают погоню, ложатся на снег и сливаются в одно целое с его белой поверхностью, часто вводя в заблуждение таким образом погоню. Так бредут беглые заключенные через глыбы поломанного льда и через глубокий снег, питаясь сушеной рыбой и снегом.

В этом случае за один переход требуется пройти не менее восьмидесяти километров на морозе, при неистовствующей снежной буре, кроме этого, ожидает их неопределенно долгое и скрытое пребывание в уссурийской или амурской тайге.

Восточный берег «официально» не заселен людьми. Я встречал там крошечные туземные поселения Пилыги и Унну, но кроме них, видел несколько лагерей канадцев и японцев. Опасаясь, чтобы их не обнаружил правительственный корабль, который, порой, предпринимает экспедиции вокруг острова, эти пришельцы вытягивают на берег свои парусники и прячут их под грудами сена. К мачтам привязывают ветки, придавая им видимость деревьев. Так замаскированный лагерь часто обманывает бдительность команды правительственного корабля.

Чужеземцы, ведущие с кочующими туземцами обменную торговлю пушниной, золотом, китовым усом, китовым жиром и тюленями, обменивая это на спирт, табак, карты, спички, иглы, опиум и хлопчатобумажные материалы, ужасно распространяли среди них пьянство и азартные игры. Чужеземцы также занимаются добычей речного жемчуга в реках Тим и Нутово, креветок, пожалуй, самых больших в мире и достигающих пятидесяти сантиметров в длину, а также просто ужасающих крабов. Эти последние сушатся на солнце и перерабатываются затем на крупную муку. Из этой муки на Севере делают тесто и пекут что-то в форме оладий, очень питательных и легко переносящих всяческие климатические условия.

Кроме местных айнов, я встречал там гольдов, орочонов и манегров с Уссури и Амура, которые зимой переходят по льду Татарский Пролив, а затем весь Остров с запада на восток и потом кочуют по восточному его берегу. Кроме этих монголо-тунгусских кочевников, такое путешествие с континента совершают также лоси, олени и тигры. Эти дикие звери, огибают западный берег, относительно заселенный, добираются до берега Охотского Моря и там пасутся и охотятся. Тигры являются бедствием для айнов, у которых они не только похищают скот и ездовых собак, но нападают на людей, порой, уничтожая обитателей целых кочевий кочевых туземцев, вооруженных только луками и копьями. Айны отдают орочонам и гольдам свои земли для бесплатной кочевки, однако обязуя отважных охотников к истреблению тигров, этих ужасных пришельцев с континента.

Кочующие орочоны и гольды, а также беглецы из Дуэ и Онору, были первыми разведчиками, которые принесли вести о нефти на севере Сахалина.

V. Мститель

На север от Погиби, куда я приехал после посещения нефтяных местностей, в Татарском Проливе находится Мыс Марии, один из самых северных пунктов острова.

У меня были сведения, что в окрестностях этого Мыса какой-то охотник отыскал болото с серьезными следами нефти и кира. Так как до момента прихода судна за мной у меня оставалось в распоряжении две недели, я решил посетить эту местность.

Я поехал верхом на коне вместе с нанятым мной проводником. Меня удивило обстоятельство, чтовоенные власти не захотели выделить мне солдата, отвечая уклончиво на все мои просьбы и настойчивые требования. Таким образом я был вынужден искать гражданского проводника в Погиби. Им оказался какой-то рыбак, наполовину монгол, наполовину русский, каких встречается достаточно много в Сибири. Он отлично знал Остров, порой, плавал на север до Острова Святого Иоанна, занимаясь ловлей рыбы и добычей тюленей.

Когда я сказал ему, что хочу побывать в окрестностях мыса Марии и Елизаветы, он обрадовался, попросил совершенно незначительную сумму, но оговорил себе право забрать с собой двух вьючных лошадей.

Мы выступили на рассвете следующего дня. Дорога шла лесом, через который вела узкая тропинка, вытоптанная лошадьми. Была она в зарослях травы и кустов, что свидетельствовало о том, как редко ею пользуются.

Мой проводник, Густов, был молчаливым человеком. Он ехал впереди, ведя за собой привязанного гуськом вьючного коня и вообще не оглядываясь на меня. Я замыкал шествие, поэтому спокойно часто сходил с коня и охотился, так как всюду встречал многочисленные стаи белых куропаток и тетеревов. Целые сутки я провёл на небольшом озерце, где буквально кишели водные птицы, среди которых преобладали северные морские виды, что можно было объяснить близостью моря и просто необычным обилием рыбы. Она выскакивала над водой, плавала на самой поверхности озера и плескалась в прибрежном камыше. Здесь в первый раз в жизни увидел я миграцию рыбы. В каких-то трехстах шагах от озера находилось ещё более мелкое озерко, почти лужа, полностью заросшее травой и камышом. Когда я приблизился к нему, испытал впечатление, что это какой-то склад живой рыбы, или искусственно организованный бассейн. Поверхность этого озерка ни на мгновение не оставалась гладкой. Постоянные круги и рябь морщили воду, в которой передвигались рыбы, переполняющие озерцо до берегов.

На рассвете я шел между большим и маленьким озерцом и заметил, что в высокой траве что-то шевелится. Я крикнул громко, чтобы вспугнуть зверя или птицу, но безрезультатно. Тогда я начал приближаться к этому месту, внимательно вглядываясь в траву. Долго не мог ничего обнаружить, но, наконец, заметил большую щуку, которая ползла в высокой траве, обильно смоченной росой, направляясь… в сторону маленького озерца, куда видимо привлекала ее рыба. В этот же самый день после захода солнца видел я другую щуку, которая возвращалась в большое озеро, и была так полна добычей, что последнюю рыбу до конца так и не смогла проглотить, и хвост добычи торчал в пасти хищника.

Я слышал о путешествии рыб по суше, но только на Северном Сахалине лично убедился в существование такого явления.

Вскоре после ухода с берегов озера, в лесу встретил я всадника. Это был человек в расцвете сил, с почти квадратной фигурой и мрачным лицом, сильно заросшим светлой бородой. Он подъехал к нам, загородив тропу и поставив своего коня поперёк. Я видел, что едущий впереди проводник обменялся с ним несколькими словами, указывая глазами на меня, незнакомец свернул в кусты и пропустил мой маленький караван. Когда я подъехал к нему, он приблизился ко мне, очень вежливо поклонился и начал разговор.

— Вероятно, наш Остров представляется вам удивительным.

Я ответил ему со всей искренностью, что думаю об Острове и его населении.

— О, да, — воскликнул незнакомец, — в других, не в наших российских руках, этот Остров, несомненно, стал бы самой богатой колонией. Все здесь есть: уголь, нефть, золото, рыба, дорогие меха, тюлени и киты. Это какой-то созданный в мечтах рай! В то же время держат здесь преступников-заключённых, используя их только для порчи природных богатств и заражая дыханием и трупами этих чудовищ землю и воздух Сахалина!

— Однако же не очень доброжелательно смотрите вы на обитателей каторги! — воскликнул я с удивлением, потому что был убеждён, что вижу перед собой одного из поселенцев, бывшего заключённого.

— Нужно их так знать, как я! Знать до глубины их чёрных оподленных душ! — парировал он, угрожающе стискивая руки. — Власть делает глупость, оставляя жизнь этим людям-зверям. Американцы умней, так как они приглашают таких «господ» на электрический стул и дают им возможность лёгкого освобождения общества от своего заразного и опасного присутствия.

— Разве вы не верите в возможность исправления сахалинских изгнанников? — спросил я.

— Нет! — ответил он твёрдым голосом. — Разве могут исправиться люди, которые здесь оказались, многократно прошли тюрьмы, с каждым разом отсиживая наказание за все более тяжелые проступки и преступления? Они выглядят людьми только внешне, но это люди… без души, без Божией искры… Отметил я это на детях и внуках этих бестий… Рождённые родителями, не обладающими душой, сами её не имели, а не имея её, они при первой возможности становились преступниками, часто ещё более худшими, чем их родители.

Говорил он с глубоким убеждением. Я же терялся в догадках, кто бы это мог быть. Необычайно наблюдательный и начитанный, этот человек, несомненно, очень много думал над значением Сахалина и над характером тех, которые представляли его трагическое население, что прошло наказание прутьями на окровавленных лавках, носило позорные цепи и клейма, выжженные на теле и было навсегда лишено людских прав, тая глубоко в мозгу и сердце воспоминания и эхо самых страшных и омерзительных преступлений.

Ничего не мог я придумать, поэтому спросил напрямик, а кто же он такой.

— Вижу что вы здесь недавно! — Рассмеялся незнакомец. — В противном случае вы должны были знать обо мне. Я — Андрей Болотов.

Фамилии этой, я никогда не слышал, стало быть, спросил снова, давно ли находится он на Острове, откуда и зачем сюда приехал.

Он отвечал, что живёт уже здесь около семи лет, прибыл сюда из Томской губернии. Потом задумался на мгновение и продолжил далее:

— Я приехал сюда по религиозным делам потому, что считал, что этим людям потребуется чем-то успокоить угрызения совести, заглушить эхо своей вины. Продавал религиозные книжки, Святую Библию, образки и распятия, также собирал пожертвования на строительство церквей…

— Насколько это было успешным? — спросил я.

Он умолк, а лицо его внезапно помрачнело.

— Очень хорошо! — засмеялся он язвительно. — Видите седину в моих волосах? Это результаты успеха моей христианской миссии.

— Не понимаю!..

— О да! — вспыхнул он. — Трудно это для понимания, очень трудно…

Он угостил меня табаком для трубки и, подав мне спички, произнёс:

— Мне нужно довершить небольшой кусок дороги в этом же самом направлении, в котором едете вы, значит, может быть, вы позволите поехать вместе с вами?

— Пожалуйста, — ответил я.

Болотов ехал рядом, попыхивая трубкой. Выкурив её до конца, он вытряс пепел о стремя и, спрятав трубку за голенище, продолжал рассказывать:

— Большое несчастье встретило меня на этой проклятой земле! О, такое большое, что невозможно этого высказать человеческим языком! Когда говорю это, душа моя плачет кровавыми слезами. Была у меня в родной стороне любимая жена — умерла, оставив десятилетнего сына, ребёнка очень умного, тихого и доброго. Обещал умирающей, что уберегу его от всяческой беды и выведу его в люди… Понимал, что Бог послал мне смерть жены за вину, следовательно, решил смыть свои грехи благочестивым поступком: начал проповедовать религиозные чувства, на дело строительства церквей продавал книжки и образки, собирая денежные пожертвования.

Обошел всю Сибирь вместе с сыном, который в глухих необразованных деревушках так хорошо читал Святую Библию и говорил о Боготворце и Спасителе Мира. Я был убеждён, что он станет священником. Наконец я решил закончить скитания и осесть там, где мой мальчик будет учиться. Свою деятельность, которую высоко оценивали епископы Николай, Сильвестр и Макарий, хотел я закончить посещением острова Сахалин, чтобы совершить что-то для бедных заключённых, навсегда лишенных свободы и человеческих прав. Мы прибыли сюда, как всегда, вместе с сыном. Скопили денег, встретили людей, которые были готовы слушать со средоточением души слова Святого Писания, которые читал им своим звучным голосом мой мальчик, полный воодушевления и христианского усердия. И сколько же детей арестантов научил он читать и писать! Спустя некоторое время я решил все собранные деньги отослать в Сибирь епископу Макарию.

Мы были тогда в Оноре. Но я заболел внезапно и вынужден был послать сына с деньгами на почту в Дуэ. Он выехал и более никогда не вернулся. Искал я его целый месяц и, наконец, нашел в лесу с головой, разбитой топором. Он был совершенно оборван, а вместе с одеждой и обувью исчезли деньги, собранные нами с таким трудом на Дом Божий. Долго искал я виновников преступления… Нашел их. Были это те самые, которые, порой, слушали… слова, читаемые моим теперь уже убитым сыном! Были это они…

Он замолчал, вздыхая тяжело. Один раз я даже услышал внезапный скрежет зубов Болотова.

— Теперь понимаю, почему так плохо думаете о жителях Острова, — заметил я, глядя с сочувствием на несчастного отца. — Но почему остались здесь?

— Вероятно, вы думаете, что я могу спокойно жить, не сдержав слов обещания жене, что сберегу сына?

Он сказал это с ужасным, хотя сдержанным раздражением. Я промолчал. Он же тем самым голосом начал быстро, лихорадочно говорить:

— Обнаружил убийц. Были это Кошка, Сокол, Селиванов, Дормидонтов и Грених. Когда они узнали, что я обнаружил их след, сбежали из Оноре и направились в сторону Погиби. За ними направили погоню, но напрасно. Всех переловил сам, поодиночке, и зарубил топором. Тогда тюремные подонки приговорили меня к смерти и уведомили меня об этом. Ответил им, что каждый, кого поймаю, погибнет! И видит Бог, я выполнил свое обещание! Тогда онорские заключённые начали караулить меня! Несколько раз я был в их руках. В моей спине две раны от ножа и сломанные ребра, но за свои обиды щедро заплатили они своей смертью. Нет! Никто из онорской тюрьмы не ускользнёт от меня. Власти знают, что я не преследую других заключённых, но когда который из них убежит из Оноре, уведомляют об этом меня, и тогда моя мстительная рука достает их. Ни один не убежит, ни один!

Таким мстительным был Андрей Болотов.

Командир дисциплинарного батальона в Дуэ, полковник Журавский, рассказывал мне позже, что Болотов жил в разных местах Острова, блуждая всюду и живя охотой. Но достаточно было пустить слух по кругу, что убежал арестант из Оноре, и Болотов тотчас же появлялся, выпытывал всё о беглеце, собирал всю необходимую информацию о нём и снова исчезал без следа. В таких случаях власти даже не высылали за беглецом погоню, зная, что «мститель» выследит его и убьет. За каждую голову Болотов получал правительственную премию, которую он полностью жертвовал на строительство церквей и на молебны за душу убитого сына.

Когда Болотов закончил свой рассказ, я долго не мог освободиться от тяжелого и удручающего ощущения.

Я понимал, что месть является плохим советчиком, но не мог не ощутить всей глубины отчаяния и ненависти этого человека. Прощаясь с ним, я подал руку и сказал:

— Пусть Бог пошлёт успокоение вашему сердцу!

Болотов перекрестился набожно, после чего шепнул:

— Я тоже только об этом Его прошу, но, наверное, это уже никогда не наступит, никогда!

По удивительному стечению обстоятельств было угодно, чтобы после нескольких лет я ещё раз встретил «мстителя». Было это в январе 1920 года, когда я пробирался из Томска в Красноярск, чтобы начать оттуда бегство от большевиков за границу, в Монголию и Китай. На моей дороге находилось село Ботогол, около которого рыскал какой-то жестокий партизан, одновременно грабя и убивая буржуев и советских комиссаров, чиновников и солдат. Все объезжали эту местность, проезжая не вдоль железнодорожной линии, а северным шоссе. Я же, не имея никакой потребности прятаться, так как был убеждён, что тем или иным способом погибну, ехал почти безлюдной дорогой, имея с правой стороны железнодорожную насыпь, заставленную непрерывной цепью поездов, брошенных армией и правительством адмирала Колчака и убранных большевиками только тремя месяцами позже.

На одной из маленьких станций железной дороги перед Ботоголом я задержался, чтобы отдохнуть и подкрепиться, так как был иззябший, измученный и голодный. На станции я застал какого-то второстепенного чиновника и нескольких железнодорожных рабочих. В углу сидел ещё какой-то человек, который, когда я вошёл, внезапно поднялся, но сразу же снова сел, заслонив лицо большим меховым воротником.

Я заметил только длинную седую бороду и такие же волосы, выглядывающие из-под барашковой шапки-папахи.

Я попросил чиновника и рабочих, чтобы продали мне что-нибудь из еды, но они отказали мне в очень грубой форме, после чего даже не захотели со мной разговаривать. Ехал я лёгкими санками, запряженными двумя лошадьми. Я вышел из станции и начал оглядывать своих кляч, могут ли они совершить ещё каких-то двадцать километров до следующей станции, где может быть я смог бы найти лучший прием. К сожалению, кони оыли совершенно изнуренные и стояли с мрачно опущенными головами, дрожа всем телом.

Когда скрипнули двери вокзала, я оглянулся.

Невысокий мужик, широкоплечий, совершенно седой, в барашковой шапке и в полушубке с большим воротником, стоял на перроне и внимательно приглядывался ко мне. Наконец он протер лицо ладонью и, обращаясь ко мне, спросил:

— Что же это? У вас нет никакой еды?

— Нет, — ответил я, — и не знаю, что делать, так как с этими лошадьми не доеду до следующей станции. Может быть, вы посоветуете мне, где можно добыть хотя бы хлеба для себя, а для коней — овса или сена?

Он засмеялся тихо и ответил:

— Трудно будет! Здесь все уже разграбили, сначала солдаты Колчака, а потом большевики. Но поскольку у вас все так плохо, угощу вас.

Сказав это, он хлопнул в ладони.

Из лесу, который был отделен от станции только железнодорожным полотном, появился всадник. Старик что-то шепнул ему, потом пригласил меня внутрь вокзала. Мы уселись у стола. Немного погодя появился всадник и, соскочив с коня, внес мешок, из которого достал бутылку водки, стакан, хлеб, яйца и кусок солонины, и разложил это все на столе.

— Ешьте! — произнес старик, внимательно рассматривая меня. — А ты, парень, распряги и накорми коней этого странника, так как это мой знакомый. Слышишь?

Я не заставил себя уговаривать и ел так, как только может есть голодный человек, у которого чиста совесть, который ничего не боится и ничего не ждет.

— Что же, не боитесь ехать этой дорогой? — Подняв плечи и усмехнувшись, произнес старик.

— Кого и чего должен бы я бояться? — ответил я. — Денег нет, вреда никому не причинял. А если погибну, ну, и это хорошо, так как мне опротивела уже такая жизнь!.. Подумайте сами! Всю жизнь работал, как вол, ни от кого наследства не получил, никого не ограбил, всему обязан собственной голове и рукам, а господа большевики заверяют меня, что был я эксплуататором трудового народа, буржуем и вампиром, который пил их кровь. Такое глупое положение мне опротивело. Пусть бы уж скорей пришел какой-то конец!

Незнакомец фыркнул громким смехом и воскликнул:

— Да! Большевики идиоты, и поэтому наделают глупостей, которые их погубят. Но что касается вас, то могла вам грозить опасность, так как здесь в окрестностях Ботогола крутится партизан Болотов. Слышали, наверное, что вырезал он целый город Кузнецк.

В самом деле, вести о страшной резне, учиненной каким-то партизаном из Кузнецка, где были обезглавлены инженеры Первов, Садов и другие, головы же их были насажены на палки и выставлены на площади; где издевались самым отвратительным способом над женщинами; где истребили поголовно всю интеллигенцию и спалили здания школ, больниц и церквей, мрачным эхом разнеслись по всей Сибири, а имя Болотова ужасом пронизывало сердца жителей.

— Слышал! — отвечал я. — Но с этим ничего поделать не могу. Еду этой дорогой, и баста! Доеду ли — не знаю, но зачем над этим ломать себе голову? Вскоре все узнаю.

Незнакомец снова рассмеялся, так как, видимо, позабавило его моё легкомыслие по отношению к жизни и смерти, но вскоре став серьезным, он спросил, наклонившись ко мне.

— Были ли вы когда-нибудь на Сахалине?

— Был и объехал весь Остров… Но это уже было давно!..

Старик поднялся и протянул мне ладонь.

— Помните Болотова, — воскликнул он, — Андрея Болотова, «мстителя», которого вы встретили в дороге из Погиби до мыса Марии?

Он замолчал внезапно, а немного погодя продолжил:

— Того, который вам рассказывал об убитом в Оноре сыне… Помните?..

— Выходит это вы были? — Спросил я удивленно. — Очень изменились!

— Много времени и воды уплыло с того дня! — произнёс он в задумчивости. — Теперь все изменилось, и я изменился. Был собирателем пожертвований в церкви, а теперь взял винтовку и лью кровь людскую, как воду!

— Это вы, тот Болотов, партизан… из Кузнецка? — Задал я вопрос.

— А, я! — воскликнул он, весело встряхивая седой гривой волос. — Гуляем теперь, и всюду для меня дорога свободная!

— Как же это случилось? — с изумлением выпытывал я, совершенно забывая, какая страшная знаменитость находится передо мной. — На Сахалине вы преследовали арестантов из Оноре, а теперь нападаете на правительственных чиновников, которые были не очень снисходительны к этим арестантам?

— Это простая вещь! — отвечал он. — После первой революции власть предоставила амнистию «сахалинцам», и первыми начали выезжать арестанты из Оноре. Естественно я начал истреблять их всюду и при каждой возможности. Тогда чиновники арестовали меня и наказали на пять лет тюрьмы. Убежал, добрался до Кузнецка, откуда я родом, собрал банду разбойников и начал преследовать властных чиновников, которые помиловали моих врагов. Досадил им! Ого! А позднее большевики поубивали всех этих чиновников. Думал, что пришли к власти учтивые и справедливые люди, и пошёл с ними. Но вскоре убедился, что те, что были арестантами в Оноре, стали теперь комиссарами. Тогда начал биться с большевиками. Это вся моя история! Иначе не могу, потому что до тех пор, пока останется в живых, хотя бы один из прежних арестантов тюрьмы в Оноре, нигде не найду покоя. Не найду покоя!

Говоря это, он с размаху ударил кулаком по столу. Благодаря Болотову, я спокойно проехал через зону его влияний и уверен, что оказался единственным путешественником, который без всякого ущерба проехал эту местность. Так неожиданно пригодилась мне встреча с «мстителем» в сахалинской тайге, на тропе между Погиби и берегом Охотского моря. Убедительны бывают встречи на Земном шаре и таинственны их последствия.

IV. Чёрный монах

После встречи с Болотовым, этим трагическим «мстителем» за кровь сына, без особенных приключений добрался я до мыса Марии, расположенного на Охотском море. Вся северная часть острова было совершенно незаселённой, потому что два мелких поселения, Мотнар и Пильво, находящиеся на западном берегу острова, лежали в стороне от моей дороги.

Всюду в лесах встречал я медведей, в основном небольших, совершенно чёрных, так называемых «муравьятников», так как питаются они муравьями и их личинками, которые выгребают из муравейников. Эта пища так возбуждающе действует на медведей, что не залегают они на зимнюю спячку и не устраивают для себя берлогу. Некоторые из сибирских охотников доказывают, что «муравьятники» не являются специальной разновидностью медведя, а только экземплярами, психически болезненными, которые останавливаются в развитии и приобретают цвет, более тёмный, чем у обычного бурого медведя, а также большую злобность.

Охотники, орочоны и гольды, имеющие большой опыт в охоте на медведей, считают «муравьятника» олицетворением злого духа, которого нужно, порой, умолять и делать из него могучего союзника. Ввиду этого, только в случае большой необходимости они стреляют в него, когда, в то же время, они охотятся охотно на обычного медведя, выходя на охоту с одноствольным ружьем. Мне не приходилось быть свидетелем единоборства орочонов с владыкой северных лесов, но я присутствовал на какой-то шаманской церемонии, когда происходил смертельный поединок между человеком и медведем. Было это приблизительно от Николаева на Амуре, на стоянке кочевых орочонов. На поляну, заросшую травой, притащили пойманного и оплетенного ремнями медведя, который весил около трехсот фунтов.

Его поместили посреди небольшого пространства, огороженного невысокими столбиками и натянутыми между ними крепкими ремнями. Шаман начал тянуть жребий для присутствующих, чтобы указать на того, кто должен будет биться с медведем.

Жребий пал на молодого парня, в возрасте не болеет шестнадцати лет. Очень довольный, он взял нож, заткнул его за пояс, поправил на себе кожаную блузу и ступил за ограждение поля боя. Развязав ремни, связывающие зверя, он отбежал на противоположную сторону площадки, держа наготове охотничий нож. Медведь некоторое время озирался маленькими, налитыми кровью глазами. Потом поднявшись на задние лапы, бросился на парня. Тот, нагнувшись, встретил зверя и в мгновение ока всунул медведю подмышку свою голову, крепко схватился за него левой рукой, правой же, вооруженной ножом, сделал быстрое движение снизу вверх по брюху зверя. Медведь ужасно заревел и упал тотчас же. Хлынула струя крови и на траву выпали внутренности зверя. Охотник же не получил никаких телесных повреждений. Таким образом туземцы охотятся в тайге на медведя, только никто из них не отважится напасть так на «муравьятника». Если же тот начнёт чрезмерно разбойничать и наносить ущерб, орочоны убивают его из винтовки, съедая, при этом, сердце «злого духа» и сводя все счеты с «муравьятником», который оказался недостаточно учтивым с точки зрения людей.

Я видел там небольшие стада одичавших оленей, которые зимой перебрели по льду Татарский пролив и оказались на Острове. За ними следовало несколько волков с почти белой шкурой.

Однажды застрелил я греющегося на солнце белого лиса, шубка которого в ту пору была очень пожелтевшей.

Наконец мы увидели море и далеко выдвинутый в море песчаный мыс Марии. Тучи птиц носились над берегом и наполняли воздух пронзительными криками.

Когда вышли из лесу на морской берег, увидел я высокий крест из отёсанных берёзовых стволов с такой обычной в мире людей, но не очень вписывающейся в тревожный настрой громадной водной пучины, надписью: «Хвала Богу на небесах, и мир людям на земле и жизни на море!»

Удивило меня присутствие христианского девиза на этом пустыре, поэтому спросил проводника, кто поставил этот крест.

С большой растроганностью в голосе он ответил:

— «Чёрный монах»!

Как раз мы въехали на достаточно высокий песчаный холм. Кони с трудом вытягивали ноги из песка. Мы вынуждены были слезть с коней и переложить груз, чтобы облегчить вьючных лошадей. Всё это помешало мне допытаться об этом «Чёрном монахе». Когда мы перебрели сыпучие пески, преобразованные могучими вихрями в череду холмиков, увидел я старый одноэтажный дом, построенный из уже почерневших лиственничных бревен. С северной стороны он был увенчан чем-то вроде башенки, завершенной золоченым крестом.

— Здесь живёт «Чёрный монах», — воскликнул проводник. — Не знаю только, дома ли он, ведь чаще всего пребывает он на море!

Мы подъехали к дому. Никто не вышел нам навстречу, и только когда начали кричать, появилось несколько айнов-туземцев. На ломаном языке они объяснили нам, что монах находится на море, и что сами они прибыли к нему издалека за советом и ожидают его.

Мы провели там два дня. На рассвете следующего дня пробудил нас лай собак айнов.

Я вышел из дому, так как проводник уведомил меня, что хозяин будет очень доволен этим. Большая парусная лодка уже добралась до берега.

На лодке свернули паруса, и когда они упали, я заметил троих людей. Они привязали лодку к стойкам и направились к дому.

Впереди шел высокий монах, седой, как лунь, и такой худой, что, казалось, под грубой чёрной монашеской сутаной заключён только скелет.

Заметив меня, он погладил длинную седую бороду и усы, и быстрым движением закинул на голову чёрный капюшон.

Над его лицом, на капюшоне, в своей простой и скромной красоте светился белый крест монаха-отшельника, другой чёрный символ христианской веры висел у него на груди, на толстой железной цепи. На его ногах были высокие сапоги из тюленьей кожи, окованные железом на подошвах и каблуках. Он был перепоясан толстой верёвкой, а на левой руке нёс чётки из больших костяных бусин.

Капюшон, надвинутый почти на самые глаза, не мог скрыть от меня их живой пытливый взгляд, кустистые седые брови, тонкий орлиный нос и красиво скроенные губы, обнаруживающие железную силу воли.

При его приближении поразил звон металла, так знакомый мне по сибирским каторжным тюрьмам.

«Неужели и этот также был арестантом?» — промелькнула в моей голове догадка.

Но в эту минуту «Чёрный монах» поднял худощавую руку и сделал в мою сторону знак Святого креста, а немного погодя потревожил тишину этого пустынного места его старческий голос:

— Пусть Предвечный Бог благословит твое прибытие, сын, в нашу пустынь!

Я представился ему, и сразу устремились мы к дому. Проводник и айны встретили монаха у порога дома, встали на колени и поклонились ему до земли. Когда же он, положив руку на их головы, благословил туземцев, поднялись они и с большой любовью и покорностью поцеловали руки старца. Монах исчез на какое-то мгновение и вернулся уже умытый, в легкой чёрный сутане с капюшоном, отброшенным на плечи. Его длинные, совершенно седые волосы, свободно спадали на плечи.

Я провёл с «Чёрным монахом» целый день и целую ночь. Он расспрашивал меня о политической жизни в России и за границей, об интеллектуальном и религиозном движениях, о некоторых известных в России особах из правительственных и научных сфер. Наконец совершенно неожиданно заговорил он на превосходном французском языке. Потом объявил, что ему нужно уладить кое-какие взаимные торговые дела с моим проводником, который привёз ему запасы продуктов, и с айнами, прибывшими за врачебной помощью, после чего мы останемся вдвоём и побеседуем более обширно.

К сожалению, удалось нам это только после ужина, состоящего из свежей рыбы, потому что монах уже с пятидесяти лет не употреблял мяса.

Ел он очень мало и, как бы неохотно, по необходимости. Выпил небольшую чашку чая без сахара, произнес короткую благодарственную молитву и удобней уселся на топчане, покрытом шкурой пятнистой нерпы.

Долгое время я был вынужден рассказывать о Петербурге и о Москве Он, узнав, что я был долгое время в Париже, начал расспрашивать о таких ученых, как Liehtenbergen, Reklus', Roux, Boussinesgue, Flammarion и Poincare; очень интересовался Львом Толстым, Владимиром Соловьевым и литератором Короленко. Всех их он когда-то знал лично, так как в свое время встречался с ними, путешествуя по всей Европе.

Он проявлял исключительное знакомство с литературой из разных областей знаний, обнаруживая при этом, глубокие и фундаментальные познания и собственный взгляд на всё. Но из сказанного им, я смог заключить, что его связь с современной жизнью прервалась, должно быть, лет тридцать назад.

Однако было в этом человеке столько достоинства, разума и ничем не замутненного спокойствия, понимания смысла жизни, такое величие мысли и движений, что я не смел напрямик задавать ему вопросы, ожидая, что сам начнёт высказываться, так как издавна заметил, что люди зачастую охотно откровенничают со мной. На этот раз мои надежды оказались тщетными.

Заметив, что несколько раз я прислушиваюсь с удивлением к звону железных цепей, который раздавался при малейшем движении монаха, он поднял на меня свои живые голубые глаза и тихим голосом произнёс:

— Ношу на теле «вериги», или цепи, проходящие через плечи и заканчивающиеся на поясе тяжелой колодкой; кроме того, ношу рубашку из конского волоса. Делаю это для терзания тела; принял я на себя это лёгкое наказание добровольно, потому что являюсь большим преступником…

Я не решился взглянуть ему прямо в глаза.

— Вы меня слышите? Я преступник, — бросил он мне нетерпеливый вопрос.

— Я услышал! — ответил я.

— Ну и как вы к этому относитесь?

Я интуитивно почувствовал в голосе старика раздражение и любопытство. Пожал плечами и ответил, спокойно глядя в голубые глаза монаха.

— Все мы бываем, порой, самыми большими преступниками и каждый из нас, если захочет, может стать исповедником для самого себя и вместе с тем самым строгим судьей, отче!

Старец прикрыл глаза и после минуты молчания снова отрывисто произнёс, с любопытством не сводя с меня глаз.

— Что же дальше?

— Дальше? Могут произойти ужасные вещи, если человек найдёт в себе силы, чтобы осознать свои тайные преступления! Может наступить период помешательства, ужасного раскаяния или возрождения.

— Молодой ты ещё, сынок, а говоришь, как будто знаешь жизнь! — Шепнул монах, усмехнувшись.

— Отче! — отвечал я. — Жестокая и лукавая жизнь, подстерегающая людей, издавна окружает меня со всех сторон. Я знаю её хорошо и знаю, чего она стоит. Знаю, что наиболее часто искушение обретается в недостижимом желании. Оно может сделать из человека мученика со светлой, но слабой душой, полной слез, либо преступника с чёрной душой, полной крови и ненависти. Только самые сильные оказываются в состоянии устоять, и жизнь их, хотя суровая и невеселая, может быть примером для других, а их работа может принести обильный урожай.

Монах опустил седую голову на грудь и глубоко задумался… Молчание продолжалось долго, а я уже знал, что услышу исповедь человеческой души, полной тоски и муки.

Старец встал, налил мне и себе чай, а потом уселся и начал говорить, время от времени прерывая рассказ и впадая, порой, в раздумье.

— Это правда, что только моральная мука может погубить или вознести человека… Так было и со мной… Какое совершил преступление — это все равно! Разве меняет положение вещей убийство тела или души? Преступление остается преступлением. Преступление родит муку моральную, отзвук, воспоминание, стыд, огорчение. Я прошел в своей жизни все этапы муки: имел душу чистую, имел и чёрную, наконец не имел никакой, потому что не чувствовал ни тоски, ни радости… Наконец, все превратилась во что-то иное… Во что-то, что призвало к жизни других. Искал дороги к такой жизни, но не находил её в городах, в культурных средоточиях. Высокая сфера (общество), из которой я происхожу, создавала ряд препятствий для моих новых пристрастий… Вступил в монастырь, самый строгий во всей России; своим усердием и смирением добрался до высокого звания, но понял, что монастырь не дает мне умиротворения. Тогда надел я на себя власяницу и «вериги» и ездил с места на место, отыскивая поприще для своей склонности в служении ближним. Забрёл на Сахалин. Увидел эту пучину муки неописуемой, этот ад, где пылают тела и души живых людей; понял, что не трудно на этой почве сделать любой рисунок. Начал работать в этом направлении, но взгляды властей сделали невозможной мою задачу. Покинул тюрьмы и поселения изгнанников и перебрался сюда, на север, где проповедовал христианство среди туземцев и где долго боролся с привезенной ко мне россиянами и чужеземцами заразой пьянства, разврата и азартных игр, леча тела и души.

Он вздохнул глубоко и тихо добавил:

— Говорю, как бы похваляясь… Но это не похвальба. Говорю, как на исповеди, потому что подхожу и к пределу своей жизни. Чувствую это отчётливо. Скажу больше: думаю, что теперь уже вернулся из последнего своего путешествия в море, которое так давно видит меня среди своих волн.

Я пытался возразить ему, но видя, что это не воспринимается им, спросил:

— Что за путешествия совершаете, отче, по морю?

Ответил он сразу, и очень оживлённым голосом, из чего я сделал вывод, что это его никогда не оставляет равнодушным.

— Сидя здесь, на берегу, у самого конца Татарского пролива, часто видел я лодки рыбаков и беглецов Сахалина, уносимых через волны и вихри в открытое море, где несомненно их ждала погибель.

Спасение утопающих является христианской обязанностью, и даже, как мне рассказывали, сигналом тонущего корабля, зовущего на помощь таинственным немым голосом телеграфа, без провода, являются три буквы SOS, что значит «Save our souls»^[26]. Начал спасать эти «тонущие души». С помощью двух моих старых приятелей, айнов-христиан, построил хорошую лодку и с ними выплываю во время каждой бури на помощь гибнущим. На этом песчаном мысу, где мы привязываем нашу лодку, по ночам горит морской фонарь для потерявших дорогу.

Говоря это, он тихо улыбнулся и указал мне через окно на высокую мачту с висящим на ней фонарем.

Мы сжигаем в лампе фонаря жир, а когда беснуется буря, зажигаем большой костер, в который подбрасываем кир, чтобы никакой вихрь и ливень не смог потушить огня. Мои айны — очень опытные и смелые мореплаватели, я тотчас же покажу их вам.

Он хлопнул в ладоши. Вошли пожилые айны, одетые в кожаные куртки, штаны и в длинные, привязанные к поясу, сапоги. У них были уродливые лица, так как они были без носов, век и губ и щерили большие жёлтые зубы скелетов! Я не сомневался в отношении рода болезни, которая таким страшным способом обезобразила лица этих спокойных и верных айнов.

— Проказа? — спросил я.

— Да! — отвечал монах. — Но очень тихо развивается, потому что эти люди болеют ей уже тридцать лет. Я убеждён, что эта проказа совершенно не является заразной, так как я общаюсь с ними очень давно; общаются с ними также мои приятели, которые каждый год съезжаются сюда, чтобы навестить меня, старого, и никто из нас никогда не заразился, хотя мы вообще не избегаем общения с ними!

— Наверное, много людей обязаны вам, отче, спасением? — спросил я.

— В течение сорока лет набралось этого достаточно, потому что мы не только ожидаем, что кого-то сюда принесут волны, но сами плывём на юг и кружим в северной части пролива, спасая гибнущих. Нас хорошо знают в этих водах! Когда-то побывал здесь какой-то поэт, который описал меня под прозвищем «Летающего монаха». Спасаю беглецов, и власти мне в этом не мешают… Почему — не знаю!.. Что касается меня, я убежден, что такой беглец, раньше или позже погибнет или опять попадет в тюрьму; знаю, что для него было бы лучше утонуть, но думаю, что раз бунтует и убегает, означает это, что не прошел еще всей муки, которая дала бы ему смирение. Спасая его, хочу дать ему возможность прохождения всех духовных мук и избавления своей души из черного мрака, который им овладел.

Не на радость и счастье спасаю гибнущих беглецов, но на новые муки и тоску!..

— Знает ли арестант, намеревающийся перебраться через пролив, о Вашем существовании.

— О, да! Об этом говорят повсюду в каторге; что же арестанты очень суеверны и не без предрассудков, следовательно, собираясь в этот трудный поход, делают из мягкого хлеба, смешанного с угольным порошком, фигурки чёрных монахов и носят их как талисманы, чтобы в случае тяжелого приключения на море встретить мою лодку! — сказал старец с тихим смехом. Была поздняя ночь и небо светлело перед рассветом, когда мы закончили беседу. «Чёрный монах» поднялся с топчана со звоном своих цепей и простился со мной коротким благословлением. Он вышел в соседнюю комнату, которая была его кельей, и долго ещё слышал я звон железа и глухие удары колен о пол, потому что монах усердно молился до рассвета.

Было самое начало шестого, когда я встал и вышел из дома. Монах был уже на ногах и разговаривал с моим проводником, давая ему какие-то советы и указания.

— Рано встаёте — заметил я — не знаете отдыха!

— Старое тело не требует долгого сна — ответил он весело. — Тем более скоро засну навсегда.

Спустя несколько часов я попрощался с «Чёрным монахом» у креста, до которого он меня проводил. Долго ещё стоял он, как высокая чёрная статуя, с рукой, поднятой для благословления. И снова я ощутил спокойное величие этой таинственной души, которая после совершенного, и только ей известного преступления, прошла огненные муки совести и воспоминаний, слившись, наконец, с вечным покоем в одну прекрасную совокупность, чистую как кристалл, закалённую как сталь и впечатлительную как поверхность безбрежного моря.

В Дуэ меня ожидал уже «Алеут». Капитан корабля уведомил меня, что должен был пересечь Татарский пролив и достигнуть Мыса Марии, так как получил приказ от одного из великих князей доставить письма «Чёрному монаху».

Он предложил мне ожидать возвращения «Алеута» в Дуэ, но я попросился на корабль, чтобы совершить путешествие проливом.

После двух дней, поздно ночью бросили мы якорь в песчаное дно в двух километрах от Мыса Мария.

— Удивительная вещь, — заметил капитан. — Сегодня море достаточно бурное, и монах всегда в таких случаях зажигает свой фонарь. Не видел, однако, огня. Может он в море, но пока не встречали мы его в проливе?.. Что бы это могло значить?

В эту ночь мы не смогли спустить лодки и высадиться на берег.

На завтра, очень рано, мы были уже в усадьбе монаха.

Никто нас не встретил. Мы вошли в дом. Все здесь осталось по-прежнему. Отворили дверь кельи старца и умолкли помимо воли. Перед высоким пюпитром с Библией, покрытым чёрной бархатной скатертью с вышитыми на ней серебряными крестами, в съеженной позе лежал старый монах. Видимо смерть захватила его врасплох в минуту, когда он, молясь, поклонился и лбом коснулся земли. Капюшон был надвинут на лицо, а костистые, уже застывшие пальцы крепко держали бусины четок.

Мы разошлись по комнате. Ничего не было затронуто, никакие предметы не были сдвинуты с места. Только на маленьком столике у окна лежал белый запечатанный конверт с надписью:

«Положить в могилу вместе с моими останками…».

Сквозь тонкую бумагу конверта просвечивал портрет женщины в белом нарядном подвенечном платье, с вуалью на чёрных волосах. На обратной стороне портрета маячили едва видимые, уже выцветшие, едва уловимые слова какой-то надписи, выполненной мелким почерком. Рядом лежала четвертушка бумаги с такими словами:

«Уже отхожу, успокоенный и примиренный. Пусть будут спасены тонущие в море жизни, благословляю их во Имя Божие!»

Мы похоронили «Чёрного монаха» у подножия креста, возведенного им, и отплыли…

Покидая навсегда этот край муки и тоски, этот проклятый остров, на котором плыла позорная мелодия кандалов, я сохранил в своих воспоминаниях видения трёх так не похожих друг на друга мучеников.

Вижу трагическое лицо и немигающие, тревожные бдительные глаза жены и матери-мстительницы, которую я встретил в последний раз в Погиби; вспоминаю полные ненависти слова Андрея Болотова, который преследовал убийц своего сына, и седое, величественное и мудрое обличие примиренного с жизнью таинственного «Чёрного монаха».

А над ними, как самый благородный девиз человечества, мечущегося в жизненной борьбе, простой крест с Мыса Марии и ещё более простая надпись:

«Хвала в вышних Богу, и мир людям на земле и на море жизни!»…

Антоний Фердинанд Оссендовский

В людских и лесных дебрях

Перевод с польского Ю. И. Перцовского

16+

Ответственный редактор А. Иванова Верстальщик С. Лобанова

Издательство «Директ-Медиа»

117342, Москва, ул. Обручева, 34/63, стр. 1

Тел/факс + 7 (495) 334-72-11

E-mail: manager@directmedia.ru

www.biblioclub.ru

www.directmedia.ru

Антоний Фердинанд Оссендовский (1876–1945), необычайно оригинальная и красочная фигура, имевшая исключительно бурную жизнь. Писатель, мыслитель-футуролог, журналист, редактор многих журналов, страстный охотник, путешественник, доктор химических наук, преподаватель многочисленных высших учебных заведений. В некотором периоде своей жизни революционный деятель, а также решительный противник большевиков.

Бегло знал восемь языков, в том числе такие экзотические, как китайский и монгольский. Был вторым после Сенкевича польским автором, имеющим наибольшее количество переводов своих произведений на иностранные языки. В период ПНР был обречён на публичное забвение по причине издания своей обличительный книги «Ленин», строго оценивающей большевистскую революцию и её вождя.

УДК 821.162.1

ББК 84(4 Пол)

ISBN 978-5-4499-0241-2

© Издательство «Директ-Медиа», оформление, 2019

Перевод с польского Ю. И. Перцовского

Москва

Берлин

2019

УДК 821.162.1

ББК 84(4 Пол) 0-75

Оссендовский, Антоний Фердинанд

0-75 В людских и лесных дебрях / А. Ф. Оссендовский; пер. с польск. Ю. И. Перцовского. — Москва; Берлин: Директ-Медиа, 2019. - 290 с.

ISBN 978-5-4499-0241-2

Примечания

1

Конь, конь, хороший конь. Тихо! (татарск.)

(обратно)

2

Водка из кислого кобыльего молока (татарск.)

(обратно)

3

Водка из кислого коровьего молока (татарск.)

(обратно)

4

Орография (от греч. óros — гора, grapho — пишу, описываю) или морфометрия^[1] — раздел геоморфологии и физической географии, занимающийся описанием и классификацией форм рельефа по их внешним признакам и взаимному расположению вне зависимости от происхождения.

(обратно)

5

Кигта (полъск.) — короткая куртка, заменяющая пальто.

(обратно)

6

Czylimsy (кит.) название креветок.

(обратно)

7

Избы, хаты.

(обратно)

8

Здравствуйте! (маньчж.)

(обратно)

9

Кан (кит.) — обогреваемый снизутопчан.

(обратно)

10

Лакей.

(обратно)

11

Тигр.

(обратно)

12

Господин (кит.)

(обратно)

13

Монгольское охотничье племя, кочующее в лесах на Уссури.

(обратно)

14

Плохо (кит.)

(обратно)

15

Понимаете (кит.)

(обратно)

16

Хорошо (кит.)

(обратно)

17

Российское название китайцев.

(обратно)

18

Смотреть мой труд, изданный Российским Геолог. Комит. в Петрограде в 1909 г. «Угли Дальнего Востока».

(обратно)

19

Двадцать лет спустя немецкий журналист Клеие по поручению корпорации Ллойд нашел там нефть и создал акционерное общество.

(обратно)

20

Китайская ткань из шелка-сырца.

(обратно)

21

Первоначальные обитатели Курильских островов, Сахалина и Хоккайдо.

(обратно)

22

Холмогорская порода.

(обратно)

23

Хорошо, очень хорошо, и наездник и конь!

(обратно)

24

Туземные блюда из баранины.

(обратно)

25

Тюремное жаргонное выражение, употребляемое как клич (пароль) среди беглецов из тюрьмы.

(обратно)

26

Спасите наши души.

(обратно)

Оглавление

Антоний Фердинанд Оссендовский В людских и лесных дебрях

  Предисловие

  Часть первая

    I. Край неизвестных могил

    II. Звери на Кизыл-Кая

    III. Затопленный город

    IV. Среди цветов

    V. Дикая жизнь

    VI. Степная драма

    VII. Мертвое озеро среди могил

    VIII. История о могилах и надгробиях

    IX. Жизнь кочевников

  Часть вторая

    I. В царстве тигра

    II. Черные алмазы

    III. Охотничий рай

    IV. Остров преступления

    V. Подземный город

    VI. Ограбленное море и кровавый путь

    VII. Клуб тигра

    VIII. В дебрях

    IX. Драма на реке Лесной

    X. Металл золотого дьявола

    XI. Дыхание древних времен

    XII. Люди — тигры

    XIII. В Черном котле

    XIV. Люди железной воли

    XV. Юг в борьбе с севером

    XVI. Охотничий рай

    XVII. В трясине

    XIII. Перед лицом смерти

    XIX. Мука — это неотступная тень человека

    XX. Великий аквариум

  Часть третья На родине жёлтого дьявола

    I. На дне высохшего моря

    II. Экспедиция… не совсем научная

    III. В окрестностях Барнаула

    IV. Перед лицом бога

    V. Перед вечными ледниками

    VI. Как я убежал от своей жены

  Часть четвертая Проклятый остров

    I. Недоступный берег

    II. В лесах и горах

    III. С теми, которые вышли из ада

    IV. Сахалинская Пенсильвания

    V. Мститель

    IV. Чёрный монах

*** Примечания ***