У нас в Крисанте [Джика Ютеш] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ДЖИКА ЮТЕШ У нас в Крисанте

Эта книга расскажет вам, ребята, о румынском мальчике Михэлуке, о его жизни, полной суровых испытаний и борьбы.

События, описанные в книге, происходят в Румынии в бывшем поместье Крисанта, вскоре после окончания второй мировой войны. К власти пришел народ, но в Крисанте на первых порах жизнь еще течет по-старому. Судьба мальчика складывается нелегко. Особенно сложны отношения Михэлуки с теткой Олимпией, которая воспитывает его после смерти матери. Всю жизнь прослужив у помещика, она мечтает лишь о деньгах, потому что только в богатстве видит выход из унизительного положения прислуги.

В этих трудных условиях складывается характер Михэлуки, закаляется его воля. Школа, пионерский отряд помогают ему понять то, что так и не поняла трагически погибшая от пули помещика Олимпия. Умный и любознательный мальчик ясно видит, что счастье человека не в богатстве, а в творческом труде на благо людей.

Защищая свое право на светлое будущее, Михэлука с риском для жизни помогает взрослым поймать опасного преступника, фашиста.

Написала эту увлекательную книгу талантливая румынская писательница Джи́ка Ютеш.

Часть первая

РАЙСКОЕ ПРЕДМЕСТЬЕ

Несказанно красивым казался Михэлу́ке мир, когда он взбирался на пригорок Райского предместья. Как только начиналась оттепель, мальчик разыскивал на залитых солнцем склонах холма прячущиеся под сверкающей кольчугой талого снега первые подснежники. Красивый цветок подснежник. Нежный, как последний снег, а корешок его, напоминающий по вкусу молодое кукурузное зернышко, был для Михэлуки самым лучшим лакомством на свете.

А как только пригорок покрывался нежной, словно пушок, травой, кто лучше Михэлуки умел заговаривать осот? Напевая веселую песенку и приплясывая, растирал он в ладошках стебель осота, пока тот не становился слаще майского меда.

Эй, осот!
Сладким стань, осот, как мед,
А не то, осот, смотри,
С корнем вырву из земли!
Силу дай своих корней,
Чтоб я вырос всех сильней!
Сладким стань на целый год.
Эй, осот, эй, осот!
В конце мая под жаркими лучами солнца пышно расцветали кладбищенские кусты и липы. Над старым деревянным забором склоняли цветущие ветви кусты жасмина и шиповника. В траве, словно смазанные яичным желтком, поблескивали лютики, а мята и тысячелистник благоухали на всю округу острым и дурманящим ароматом.

В погожие весенние дни по всему пригорку звенели веселые голоса детворы Райского предместья.

Для ребят даже похороны становились поводом для веселья. На похоронах бедняков, правда, им перепадал лишь пшеничный колобок, сваренный на молоке. Зато, когда хоронили какого-нибудь богача, громко звучала музыка, колыхались хоругви, а провожающие несли платки и калачи.

К такой процессии летела сломя голову вся босая детвора. Глаза ребят блестели от нетерпения. Раз играет музыка, значит, покойный был богатым человеком, а богачу всегда на свежую могилу бросают монетки; а то чем же его многогрешная душа заплатит за вход в рай? Как только родственники покойника, разбросав монетки, удалялись, шумной стайкой, как цыплята на зерно, сбегались ребятишки. Каждый старался перещеголять другого в ловкости, и маленькие кулачки жадно сжимали подобранные монетки. Но до драки дело не доходило. Как только все монетки были подобраны, ребята, словно по мановению волшебной палочки, успокаивались. Теперь надо было собрать все монетки вместе и пересчитать, попутно выяснив, кому на этот раз больше повезло! Затем ребята старательно подсчитывали, сколько леденцов можно будет на эту сумму купить в корчме господина Пэлтэгу́цы. Случалось, что денег хватало только на один леденец, но и это не беда. Ребята усаживались рядком на траву и, тесно прижавшись друг к другу, пускали леденец по кругу. Очередь соблюдалась свято, и каждый имел право лизнуть леденец столько раз, сколько монеток ему посчастливилось подобрать.

Деньги всегда подсчитывал Ца́ки, сын сапожника. Ему же, как старшему, была доверена и покупка леденцов в корчме господина Пэлтэгуцы.

Но вот как-то раз, когда денег оказалось очень мало и, чтобы купить леденец, надо было раздобыть где-то еще один лей[1], Цаки подал блестящую мысль:

— Послушай, Михэлука, на этот раз ступай ты к Пэлтэгуце. Он все же твой крестный! Может, даст леденец, не посмотрит, что не хватает монетки…

Судорожно сжимая в кулаке деньги, Михэлука со всех ног помчался в корчму. Сердце билось отчаянно — ведь он первый раз в жизни отправлялся за покупкой.

В корчме посетителей не было. За последнее время в корчму заглядывало гораздо меньше народу, и крестный плакался, что скоро придется пойти по миру. Вот и сейчас одиноко сидел он за прилавком и пересчитывал пачку денег. За ухом у крестного торчал карандаш.

Михэлука подошел на цыпочках к корчмарю, раскрыл потный кулачок и высыпал мелочь на прилавок.

— Ребята сказали, чтобы вы нам дали леденец!

Крестный поднял глаза на мальчика, сгреб мелочь, деловито ее пересчитал, смахнул ладонью в ящик и, не сказав ни слова, опять принялся пересчитывать пачку сотенных ассигнаций.

Испуганно глядя на огромные руки, перебирающие пачку денег, Михэлука потоптался на месте и, собравшись с духом, жалобно пролепетал:

— Дайте же леденец, меня ребята ждут.

Господин Пэлтэгуца вздрогнул и недовольно поморщился. Потом вдруг побагровел и с такой силой хватил кулаком по прилавку, что стаканы и рюмки жалобно зазвенели.

— Чего тебе дать? — заорал он в бешенстве. — Мало, что ли, я тебе и твоей матери даю? Убирайся, гаденыш!

Михэлука выскочил как ошпаренный.

Ребята ждали его у калитки.

— Дал он тебе леденец? — крикнул Цаки.

— Нет, он только забрал у меня деньги! — сквозь слезы прошептал Михэлука и громко зарыдал.

Цаки на минуту растерялся, потом презрительно сплюнул.

— Ну и болван же ты! Я сейчас сам пойду! — заявил он, засунув руки в карманы залатанных штанишек и гордо выпятив грудь. — Это же наши деньги!

Ко всеобщему изумлению, Цаки тут же вернулся, гордо размахивая тремя завернутыми в бумажку леденцами.

— Дурак ты, дурак! Господин Пэлтэгуца просто пошутил с тобой! Он сказал, что ты труслив, как заяц! В корчме был дядюшка Та́се, и он мне дал еще два леденца. Сказал, чтобы мы съели их за упокой души его дочерей. Золотой человек дядюшка Тасе!

То что жестянщик Тасе дарил детям Райского предместья леденцы «за упокой души», было еще понятно. Ведь у него обе дочери умерли от чахотки. Зато про возчика деда Ха́деша люди говорили, что он просто впал в детство. Дед Хадеш постоянно возился с ребятами: играл с ними в мяч и в жучок, рассказывал сказки и разные истории. Особенно он любил повторять рассказ про свою старую клячу Арабе́ллу, которую обычно пас на холме.

В молодости Арабелла была лихой кавалерийской лошадью. Дед Хадеш купил ее у одного полковника, которому в свое время Арабелла завоевала пять золотых медалей. Верхом на Арабелле полковник брал препятствия высотой с постоялый двор господина Пэлтэгуцы и всякий раз, как только получал на скачках приз, тут же награждал и Арабеллу — поил ее шампанским из собственной фуражки.

Сама Арабелла равнодушно выслушивала рассказы о своих былых подвигах. А когда дети ее гладили, прядала ушами и, пофыркивая, продолжала щипать своими редкими желтыми зубами жирную траву луговины за кладбищем. Когда-то Арабелла была гладкой вороной лошадкой с тонкими ногами, теперь же ее шерсть потеряла блеск, а на стертой костлявой спине змеились покрытые лишаями и болячками уродливые шрамы.

Но ребята на все это не обращали внимания. В их глазах она все еще была лихим скакуном своей далекой молодости, когда она легко брала барьеры выше постоялого двора господина Пэлтэгуцы, а в награду за золотую медаль пила шампанское из фуражки полковника.

Ребята жили дружно и дразнили друг друга редко, но иногда бывали и жестокими. Именно в такую минуту как-то раз Цаки неожиданно спросил Михэлуку:

— Послушай, Михэлука, отчего твоя мать рехнулась?

Михэлука оцепенел. Но потом быстро взял себя в руки.

— Моя мама не сумасшедшая! — спокойно сказал он, нагнулся и бросил мяч в цель.

— Нет, сумасшедшая: она ходит и разговаривает сама с собой! — не унимался Цаки. — Идет по дороге, бормочет что-то себе под нос и размахивает руками…

Ребята захохотали. Смеялись все: и Ли́кэ — сын почтальона, и Фифи́ца — дочка прачки, и Мо́ки — сын каменщика.

Михэлуке показалось, будто его острым ножом кольнули прямо в сердце. Он задрожал, перед глазами все поплыло, и в следующее же мгновение из расквашенного носа Цаки хлынула кровь.

— Она не сама с собой разговаривает! — в отчаянии крикнул Михэлука. — Она с ангелами говорит!

Цаки опешил. До сих пор Михэлука никогда не лез в драку первым, а тут сразу бросился с кулаками на обидчика, и через секунду оба мальчика молча покатились по траве, колотя друг друга.

Фифица сорвалась с места и бросилась бежать, а Ликэ и Моки заорали во всю глотку — правда, скорее от удивления, чем от страха:

— Дед Хадеш! Дед Хадеш!..

Дед Хадеш мирно спал на траве за пригорком. Рядом с ним паслась Арабелла. Услышав крики ребят, Арабелла вздрогнула, навострила уши, переступила с ноги на ногу, оскалила желтые зубы и заржала.

Дед Хадеш спросонок никак не мог разобрать, в чем дело. А у драчунов уже трещали по швам рубашки и носы стали цвета спелых помидоров.

Разнять ребят оказалось нетрудно — каждый хотел поскорее доказать деду свою правоту…

— Она с ангелами разговаривает! Не сама с собой, а с ангелами! — не сводя умоляющих глаз с деда, твердил Михэлука.

Дед Хадеш задумчиво покрутил кончики усов и погладил жесткой ладонью лицо мальчика.

— Твоя правда, малыш, с ангелами она толкует, с ангелами.

— Но ведь ангелы приходят к нам только во сне! — всхлипывая, возражал Цаки.

Старик ласково провел рукой по его белокурому хохолку и объяснил:

— Ангелы показываются, когда хотят и где им вздумается!

Прижав обоих драчунов к груди, дед думает о том, что им слишком рано пришлось столкнуться с горем, и тихо вздыхает. А мальчишки вырываются у деда из рук, пятятся и готовы снова ринуться в бой…

Но деду хорошо известны самые верные пути к примирению. Он поднимает тряпичный мяч, внимательно его разглядывает и неодобрительно качает головой.

— Ну что это за мяч! Эх, какие я мячи делал в ваши годы!.. — вздыхает он, далеко отбрасывая перевязанный бечевкой тряпичный ком. — Разве это мяч! — пренебрежительно фыркает старик, усаживаясь на траву с таким видом, будто ни о чем больше он рассказывать не намерен, достает свою зеленую, похожую на лягушку табакерку и свертывает цигарку.

Первой нарушает молчание Фифица. Как только девочка увидела, что драка кончилась, она сразу вернулась. На цыпочках подходит она теперь к деду и с нетерпением спрашивает:

— А какой вы мяч делали?

Дед продолжает курить, глубоко затягивается и молчит. Молчит до тех пор, пока, по его расчетам, ребята не потеряют всякое терпение.

— Я-то знаю, как надо мячи делать! И какие мячи!.. Первоклассные мячи марки «Медведь»!

Михэлука и Цаки замирают от изумления, только глаза блестят, как у диких зверьков. Слезы давно высохли. На запыленных, грязных личиках остались лишь их белесые следы.

Фифица устроилась рядом с дедом и ластится, как котенок:

— А нам вы не можете сделать такой первоклассный мячик… марки «Медведь»?

— Ишь чего захотели! — смеется дед Хадеш, радуясь, что драка забыта. — Такой мяч делается из шерсти…

— Медвежьей? — выпаливает Цаки.

— Нет, из воловьей. В этом деле вам может помочь Михэлука. Только у корчмаря есть волы.

— А у нас корова! — кричит Фифица. — А коровья шерсть не годится?

О ссоре никто уже не помнит.

— Вот что, ребята. Для того чтобы получить первоклассный мяч марки «Медведь», надо, нажимая изо всех сил, проводить мокрыми ладонями по спине вола от загривка к хвосту. Выпавшую шерсть хорошенько смочить и скатать в тугой ком. Потом этим комом снова и снова тереть спину вола, но только теперь против шерсти — от хвоста к загривку. Шерсть в комке сама склеивается, а ком все растет и растет. Мяч получится — заглядение и такой величины, какой хочешь, а скачет аж до самого неба, ничуть не хуже резинового… Да что говорить! Мяч марки «Медведь» — первоклассный мяч!

— Непременно сделаю себе такой мяч! — восклицает Михэлука. — А тебе играть не дам!

— А мне и не надо, — угрюмо пробормотал Цаки.

Михэлука задумался.

— А может, и дам, — добавляет он. — Только ты не говори, что моя мамка разговаривает сама с собой!

— Не буду! — соглашается Цаки. — Ей-богу, не буду! Разве она может сама с собой разговаривать? Она с ангелами толкует!..


И все же этот случай оставил глубокий след в душе Михэлуки. Он еще слишком мал и не может осознать, что драка с Цаки была его первой настоящей схваткой с жизнью, но с этого дня мальчик как будто стал намного старше. Хотя Михэлука не допускает и мысли, что его дорогая мамочка «сумасшедшая», как назвал ее Цаки, или «тронутая», как ее обзывает господин Пэлтэгуца, когда он не в духе, но все-таки ему и самому часто кажется, что его мама не такая, как все. Это его очень мучает.

Но в одном Михэлука твердо уверен: мать любит его больше всех на свете. Она приносит ему самые лакомые кусочки. А когда у мальчика что-нибудь болит, например зубы, и он плачет от боли, мамина ласка, ее тихий голос сразу приносят исцеление.

РАФИЛА

Михэлуке трудно понять, как относится мамка к дяде Гавриле. Дядя приезжает редко, всегда неожиданно и ненадолго. Когда дядина телега подъезжает к воротам, Михэлука от радости скачет на одной ножке и с веселым криком бросается дяде на грудь. Лицо у дяди щетинистое, колючее, но глаза голубые и добрые, совсем как у мамки.

На дне дядиной телеги, под сеном, всегда много вкусных вещей. Тут и сыр, и масло, и мед, и абрикосы. Как-то раз дядя привез даже жареную курицу. После отъезда дяди в их конуру тут же заглядывала крестная, чтобы отведать «крошечку от каждого гостинца». Но на самом деле она никогда не довольствовалась «крошечкой». А как-то раз забрала целиком весь горшок меда.

— Мед очень помогает мне от сердцебиения! Но ты, Рафи́ла, не беспокойся, я за мед заплачу! — посулила крестная и утащила горшок.

Неудивительно, что каждый приезд дяди Гаврилы был для мальчика настоящим праздником. А вот мамка, казалось, совсем не радовалась гостинцам и всегда так пугалась, словно дядя Гаврила приезжал из какого-то страшного для нее мира. Как только он появлялся, мамка сразу становилась какой-то странной.

— Это «он» тебе дал? — всякий раз спрашивала она, подозрительно косясь на гостинцы.

Однажды дядя Гаврила приехал, когда у них сидела в гостях бабка Текла. Дядя привез маме два красивых платья: одно желтое, шелковое, с маленькими блестящими пуговичками, вроде золотых, а второе сиреневое.

— Эти платья тебе Олимпия прислала, — объяснил дядя и положил платья маме на кровать. — Мне подумалось, Рафила, что в праздничные дни тебе и выйти не в чем…

Но мамка, вместо того чтобы обрадоваться, отскочила от них, как от огня. Глаза налились кровью, а рот так перекосило, что Михэлука оцепенел от ужаса.

— Платья? — хрипло пробормотала мать. Глаза ее помутнели, и, задрожав всем телом, с диким криком она протянула руки, словно защищаясь от кого-то: — Ты опять хочешь меня обмануть? Сгинь, убирайся, пес поганый!

— Успокойся, Рафила! Ради бога, успокойся! — бросился ее обнимать и успокаивать перепуганный дядя.

Отчаянно вырываясь, мамка жалобно заплакала:

— Не бей меня! Не бей меня!

Бабка Текла поспешила убрать платья обратно в корзинку и горестно вздохнула:

— Ох, боже мой, видать, бедняжка снова все вспомнила! Вези обратно эти тряпки. На них лежит проклятье! Пусть на глаза ей не попадаются. А ты, малыш, иди ко мне, — принялась она утешать расплакавшегося Михэлуку. — Заболела твоя мамка.

И старуха увела напуганного мальчика к себе домой.

— А чем мамка заболела? — с тревогой спрашивал Михэлука. — Кто поганый пес? Кто хочет побить мою маму? Кого она так боится?

— Злого человека, деточка! Ее очень мучил один злой, бессердечный человек!.. Да ты об этом не думай!

— А где этот человек? Он сюда не придет?

— Нет, не придет! Помер он, бог ему судья! Да вот, Рафила, бедняжка, из-за него так на всю жизнь и осталась напуганной.

С тех пор дядя Гаврила стал приезжать реже. А когда Рафила, увидев гостинцы, спрашивала: «Это «он» тебе их дал?» — дядя заводил разговор о чем-нибудь другом. Но дядины уловки не всегда помогали, и тогда мама снова и снова повторяла один и тот же вопрос:

— Это «он» тебе их дал?

— Нет, это я тебе привез гостинцы для мальчика, — терпеливо объяснял дядя Гаврила.

Но мамка стояла на своем:

— Ты это украл для меня, потому что я стала убогой нищенкой.

Стараясь успокоить Рафилу, дядя Гаврила ласково гладил ее по голове и всегда твердил одно и то же:

— Потерпи еще малость. Встанем и мы на ноги. Выправит он мне бумаги на домик и на луговину. А все, что мое, — это значит твое! Ведь оба мы сиротами малыми пошли искать счастья по свету!.. Ты была еще совсем несмышленой девчонкой, а я не сумел тебя защитить… Ну, да ничего! Потерпи еще самую малость… Теперь и для нас, бедняков, наступили лучшие времена! Эх, знала бы ты, что сделали мужики из Присэка́нь, глазам бы своим не поверила! Прогнали своего барина Пау́ла Попе́ску и поделили между собой его землю. Закон новый вышел: каждому мужику положен теперь свой надел земли. У кого больше детей, тому и надел побольше…

Не сводя с дяди глаз, мать как будто внимательно его слушает, а потом вдруг как захохочет:

— Ха-ха-ха!.. Ты думаешь, он отдаст тебе землю? Ничего он тебе не даст! Выгонит как собаку на улицу! В шею вытолкает!.. Вышвырнет так же, как меня и моего ребенка! Какой же ты дурак! — рыдала она, закрыв лицо ладонями.

Но стоило к ней подойти Михэлуке и спросить: «Мамка… что ты плачешь, мамка?» — и Рафила сразу забывала о своей обиде.

— Чего тебе, сыночек? Крестный зовет? Крестной вода нужна? — спрашивала мамка, и лицо ее становилось ласковым и спокойным, как всегда…

Она выбегала из комнатки, бестолково металась по двору, потом хватала коромысло и ведра, мчалась в долину к колодцу и на ходу опять разговаривала с ангелами.

Дядя Гаврила всегда уезжал расстроенный и снова наведывался лишь через несколько месяцев.

Но в один из своих приездов этой зимой дядя застал сестру тяжело больной в холодной каморке с ледяной печью. Михэлука как мог укутал ее всеми одежонками, которые сумел найти. С тех пор дядя снова стал навещать их чаще. Нередко, когда стужа была особенно сильной, он приезжал даже ночью и привозил в телеге под сеном длинные поленья.

Потом дядя пилил их, колол и аккуратно складывал в поленницу у завалинки.

— Послушай, Рафила, а почему Пэлтэгуца не дает тебе дров? Сколько лет ты на него бесплатно спину гнешь! Хоть бы малого пожалел!

Мама с испугом глядела на брата и горячо заступалась за хозяина:

— Да не бери ты греха на душу, Гаврила!.. Крестный Пэлтэгуца человек добрый. Просто у него теперь дела на постоялом дворе плохо идут!

Дядя Гаврила недоверчиво качал головой:

— Добрый человек! Вот так добрый человек!.. Ну что мне с тобой делать, сестричка?


Господин Михала́ке Пэлтэгуца и в самом деле заботится о худенькой, хрупкой женщине, которая проворно и бесшумно, словно тень, не зная ни сна ни отдыха, хлопочет в его обширном хозяйстве. Рафила подметает, моет и трет полы, белит стены, откармливает огромных, величиной с теленка, свиней, убирает лопатой навоз с широкого заезжего двора, куда в ярмарочные дни ставят свои возы мужики близлежащих сел.

Все в округе хорошо знают «дурочку» Рафилу. Всем давно уже примелькалась ее худенькая, сгорбленная под тяжестью коромысла фигурка. А воду она носит издалека, из колодца, что в конце долины.

До войны перед самым постоялым двором стояла водоразборная колонка с тремя кранами и каменной колодой для водопоя, но немцы ее разбомбили. В ту ночь, когда они бежали из городка, одна бомба подожгла фабрику ваты, вторая разрушила до основания красивое здание педагогического училища, а две последние угодили в Райское предместье. Первая — за кладбищем, в ангар немецкого аэродрома, вторая — в каменную колоду для водопоя.

Но, в общем, господину Пэлтэгуце тогда еще здорово повезло — бомба могла бы стереть с лица земли и весь постоялый двор. А тут была сорвана лишь железная крыша, обвалилась северная стена дома и рухнула конюшня. Многие думают, что несчастная Рафила тронулась умом именно в эту ночь. При встрече с ней люди останавливаются и с жалостью смотрят ей вслед.

Изо дня в день без отдыха таскает Рафила воду из колодца, что под горой.

Постоялому двору господина Пэлтэгуцы требуется много, очень много воды: надо напоить волов крестьян — гостей постоялого двора, надо обмыть свиней господина Пэлтэгуцы, которые до того заплыли жиром, что не могут сдвинуться с места. Если их не мыть, они покроются коростой и запаршивеют. Кроме того, огромный куб, что стоит у самого прилавка, всегда должен быть наполнен до краев.

Ну, а если госпоже Пэлтэгуце вдруг захочется отведать варенья из роз и запить его стаканом холодной свежей воды, приходится хватать ведра и бежать на колодец, даже если в доме воды сколько хочешь. За целый день Рафила и не присядет. Сломя голову несется она в долину с пустыми ведрами и медленно бредет с полными до краев в гору, согнувшись в три погибели. Но у нее крепкие плечи, сильнее, чем думают люди… Только крестный Пэлтэгуца знает, сколько ведер воды может она перетаскать с зари до поздней ночи. Из-под выцветшего платка выбилась толстая, длинная каштановая коса, а два огромных, необыкновенно ярких голубых глаза освещают ее красивое, чистое лицо. Иногда она смотрит людям в лицо вполне осмысленно, но потом вдруг взор ее тускнеет, она краснеет и снова принимается беспорядочно размахивать руками и бормотать что-то невнятное. Полные ведра раскачиваются, брызги летят во все стороны, платье у Рафилы мокрое, но несчастная не обращает на это никакого внимания…

Все, что удается ей заработать, она отдает Михэлуке. А у самой всего два платья — одно старое, залатанное, на каждый день, другое — праздничное, оставшееся еще с той поры, когда она молодой девушкой служила в Крисанте. Платье это из дешевого голубого шелка, с юбкой в широкую складку, Рафила никогда не надевает. Прячет на дно сундука, в котором держит свое убогое постельное белье. Но об одежде сына она очень заботится и, как только представляется возможность, шьет ему что-нибудь. Иногда крестная из жалости швырнет ей какую-нибудь старую тряпку. Рафила старательно отстирывает ее и выкраивает сыну обновку. «Чтобы сыночек был чисто одет и люди над ним не смеялись». Ботинки, правда, ей еще не удалось ему справить, зато она вяжет мальчику из шерсти тапочки. Даже крестная Пэлтэгуца, судача с соседками, с удивлением говорит:

— Золотые руки у несчастной. Как жаль, что она рехнулась!

Но во всем, что касается ее ребенка, Рафила в здравом уме. Она так заботливо пестует и наряжает сына, что все только диву даются.

Даже о волосах Михэлуки она не забывает. Как только его кудри отрастают, Рафила выпрашивает у хозяйки ножницы, аккуратно обстригает спадающий на лоб чубчик, старательно причесывает и умывает сына, то и дело сплевывая в сторону, чтобы уберечь мальчика от дурного глаза.

По вечерам она моет черного от пыли и измазанного до ушей ягодным соком мальчика в деревянном корыте и ласково напевает:

Ты лети, комарик, к нам,
Куртку бисерную дам,
Шапку уберу цветами,
Дам сапожки с бубенцами.
А ребенок радостно хохочет и бьет ладошками по воде.

В эти минуты нищая темная каморка на задворках постоялого двора господина Пэлтэгуцы кажется и теплой и светлой.

Мальчик хохочет. Два передних зуба у него выпали, а это значит, что сын растет. Выпавшие зубки мама забросила через крышу, не забыв спеть при этом песенку:

Сядь, ворона, на забор,
Не забудь наш уговор:
Забери ты зуб больной,
Принеси нам зуб стальной!
Как только жесткие мозолистые ладони матери касаются лица ребенка, они становятся нежными и мягкими, словно шелк, а чуть хрипловатый голос звучит нежно и ласково. И все-таки малыш чувствует себя неспокойно. Смутная тревога овладевает сердцем мальчика, особенно когда он слышит, как мать разговаривает сама с собой.

— С кем ты разговариваешь, мамочка? — спросил как-то Михэлука, уставившись на мать своими ясными голубыми, как небо, глазами.

— С ангелами, милый! — вздрогнув, ответила Рафила.

— С ангелами? — удивился мальчик. — А где же эти ангелы? И о чем ты с ними разговариваешь, мамочка? — упрямо продолжает свои расспросы Михэлука.

— Прошу их, чтобы они позаботились о нас, помогли нам.

— А они что говорят?

Рафила улыбается. У нее белые мелкие, ровные зубы. Правда, двух верхних зубов не хватает. Они выпали летом во время засухи. Сперва один, потом другой. Черный провал придает ее улыбке детскую трогательность.

— Ангелы говорят, что они помогут тебе, родной…


Михэлуке семь лет, но ростом он меньше своих сверстников. А тут еще тяжело переболел корью и совсем ослабел. Бедная Рафила за время его болезни так извелась — краше в гроб кладут. Пока мальчик болел, к ней и подступиться нельзя было. Ни на кого не глядя, уныло сидела она на пороге своей каморки. Стоило кому-нибудь до нее дотронуться, как она тут же начинала громко рыдать, потом эти рыдания переходили в глухой вой, и она выла, как дикий зверь, чующий близкую гибель. Все это выводило господина Пэлтэгуцу из себя, и он разражался громкими проклятиями.


Рафила нежно гладит сына худой, изъеденной щелоком рукой.


— Ты только послушай! Совсем спятила! — говорил он жене. — Ступай отнеси им что-нибудь, заткни ей глотку…

Рафила успокаивалась только тогда, когда приносили что-нибудь мальчику. Госпоже Пэлтэгуце прямо тошно становилось от того, что их соседка, бабка Текла, жена деда Хадеша, то и дело шныряла к ним во двор с крынкой молока под фартуком. Крестной не хотелось ругаться с соседями, но зачем они вмешиваются в чужие дела?

— Будет тебе хлопотать, Текла, я уже дала ребенку молока. Занимайся лучше своими делами. Рафила ни в чем не нуждается! Ну скажи, Рафила, разве я не даю твоему сыну все, что ему нужно? — спрашивает хозяйка и выразительно смотрит на Рафилу.

Рафила бросается к хозяйке, целует ей руку, лихорадочно хватает с завалинки коромысло и ведра, бежит за водой и снова садится на порог и сидит, пока опять не принесут ее сыну гостинца. А дел в доме уйма… Вот почему в изголовье маленького больного всегда стоит кружка молока, лежат твердые, как камень, бублики из связки, что висит в окне корчмы, и кусочки сахара. А иногда можно увидеть и блюдце с вареньем.

Мать ко всем этим лакомствам и не притрагивается. Даже свой полагающийся ей на обед кусок сухой мамалыги Рафила норовит отнести к изголовью больного, и ее приходится кормить чуть ли не насильно. Она пришла в себя только тогда, когда Михэлука встал на ноги. Теперь ее уже не надо подгонять. Она опять работает с утра до ночи. А в свободное время, как зачарованная, не помня себя от радости, смотрит, как ее малыш выпивает кружку теплого молочка.

— Налей еще, мамочка, — просит мальчик.

Иногда она вынимала из-за пазухи пакетик, и мальчуган сразу же догадывался, что в нем. Он нетерпеливо тянулся к нему худыми ручонками, и его голубые глаза сияли ярче самых драгоценных камней.

В пакетике леденец…

— А еще есть, мамочка?

— Нет, больше ничего нет, родной, а то дала бы! — оправдывалась Рафила.

— А потом принесешь?

Конечно, принесет. Когда-нибудь принесет даже шоколадку. Настоящую шоколадку в серебряной бумажке. Как только получит деньги от господина Пэлтэгуцы, обязательно купит шоколадку…

И Рафила нежно гладит голову сына худой, изъеденной щелоком рукой.

— Птенчик мой родной, мамин птенчик!

ГОСПОДИН ПЭЛТЭГУЦА

Михэлука забился в угол между столом и плотно закрытой бочкой соленых огурцов и сосет кусочек сахара. Тряпка вокруг затычки намокла и тоже стала соленой на вкус. А как чудесно пахнет от бочки чесноком и укропом! У Михэлуки даже слюнки потекли и страшно захотелось есть. Но он ни за что отсюда не вылезет. Надо выждать! В корчму пришли дядюшка Тасе и дед Хадеш. Они уселись за столик у самой двери и заказали по стопочке. Мальчик не сводит с них глаз и ждет, а крестная уже давно его кличет, хочет засадить перья щипать… Она его ищет по всему двору.

— И куда этот маленький бродяга делся? — доносится до Михэлуки ее голос.

Но он не дурак, чтобы в такое ненастье бегать по двору. Дождь льет, холодно, к тому же на дворе уже темно. Крестная посылает на поиски маму. Но мамочка знает, где прячется ее сын. Она заметила его, еще когда подметала корчму, даже нарочно веником задела. Михэлука знаками попросил не выдавать его, и мама смолчала, не выдала. Тихонько рассмеялась и притворилась, что не заметила сына.

А потом незаметно бросила ему кусочек сахара, завернутый в бумажку. Где она только его достала? Бедная мамка! Весь день бегала под дождем и таскала на себе глину для кирпичей. Крестный дал большой мешок, чтобы мамка набросила его на голову, но все равно бедняжка промокла до костей и вся дрожала. А когда она зашла на кухню, чтобы там у печки согреться и просушить платье, крестная, наверное, тут же ее спросила, нашла ли она маленького бродягу. А она, конечно, ответила:

«Нет нигде мальчика!»

Мамка добрая!.. Она хорошо знает, что Михэлука не любит щипать перья. А у крестной целых три мешка, битком набитых перьями, и, как только ей подвернется под руку Михэлука, она тут же засаживает его за работу… Чем перья щипать, лучше он посидит за бочкой. А когда дядюшка Тасе соберется уходить, Михэлука выскочит из-за бочки. Дядюшка обрадуется ему, возьмет на руки и расцелует, потом вытащит из кармана деньги и скажет господину Пэлтэгуце:

— А ну-ка, подай мне за пять лей конфетку для сыночка Рафилы!

Крестный подойдет к шкафу, достанет банку с конфетами и даст мальчику леденец!

Ведь дочери дядюшки Тасе умерли от чахотки, и ему некому покупать теперь сладости. Он их покупает Михэлуке! Но сегодня дядюшка Тасе чем-то очень озабочен. Чокаясь с дедом Хадешом, потягивает он цуйку[2] и рассеянно смотрит на висящую под самым потолком лампочку.

Крестный моет за прилавком стаканы. Из крана сочится тонкая струйка воды и скупо орошает краешек стакана, позвякивающего от прикосновения к золотому колечку на пальце крестного.

В открытую дверь влетают ночные бабочки. Они бестолково кружат вокруг лампы, пока не наткнутся на длинную ленту липкой бумаги. Ленты эти недавно подвесили к вновь побеленному потолку. Это мама побелила весь дом, а заодно и их каморку. Каморку она выбелила даже два раза — первый раз еще до того, как Михэлука заболел корью, а когда он выздоровел — второй раз, чтобы никто не заразился.

Со двора несет холодом. Михэлука натягивает на колени черный шерстяной платок, завязанный крест-накрест у него на груди. Платок вышит красными цветочками, а длинная бахрома прикрывает ноги почти до пят. Дядя Гаврила привез его маме еще прошлой зимой. Какой это мягкий и теплый платок!.. Хорошо сидеть, когда ты так тепло укутан!.. Только бы корь не вернулась!

Плохо болеть корью, очень плохо. Нельзя выходить во двор, нельзя даже смотреть в окошко, потому что от света глаза распухают, словно луковицы. Брр!.. Хорошо, что он избавился от кори. Мамочка обещала, как только он выздоровеет, отдать его в школу, в ту самую школу, куда ходит Цаки. Вчера вечером мамка допоздна шила ему сумочку для букваря. Отрезала кусок от вышитого зелеными петушками коврика, что лежит на их постели, и смастерила сумочку. Теперь на коврике только три петушка, и к тому же один без хвоста… Но и трех петухов вполне достаточно, чтобы прикрыть лежанку. Четвертый петушок и хвост от третьего петушка красуются теперь на сумке Михэлуки… Да, сумочка чудесная! Когда мальчик утром проснулся, сумка была уже готова. Мамка пришила к ней лямки и красную шерстяную завязку, чтобы мальчик мог носить сумку через плечо. Мамка даже обещала, что даст дядюшке Кости́кэ Цы́нгу задаток за пару ботинок, да еще каких — точь-в-точь как у Цаки!..

Вот будет хорошо! Теперь Цаки уже не сможет важничать и хвастаться своими ботинками и букварем… Так ему и надо! И Михэлука мысленно передразнил Цаки… Мама обещала отдать его в школу, но сперва ей надо поговорить с крестным, с господином Пэлтэгуцой. Прислонившись к бочке, мальчик задумчиво глядит на влетающих в открытую дверь бабочек. Они неустанно кружатся вокруг лампы, которую крестная украсила красной бумагой. И что им надо ночью в корчме крестного? Почему бабочки кружатся вокруг лампы? Может, им холодно после дождя и они принимают электрическую лампочку за солнце?

Михэлука напряженно ждет. Он спросит об этом деда Хадеша — дед все знает. Но сейчас дед Хадеш пьет вместе с дядюшкой Тасе, жестянщиком. Оба пьют молча. Может, они не в духе?

Дядюшка Тасе медленно прихлебывает из стопочки и неожиданно задает своим хриплым голосом вопрос:

— Так ты, господин Пэлтэгуца, говоришь, что в том году дал мне два миллиона?

Крестный берет вымытый стакан, ставит его вверх дном на прилавок и неохотно отвечает:

— Дал!

Но дядюшка Тасе хмурится и опять спрашивает:

— Значит, ты мне дал два миллиона? Да? А что я сделал на эти миллионы?

По-видимому, крестного совсем не интересует, что сделал со своими миллионами дядюшка Тасе. Он берет другой стакан и старательно моет его. Дядюшка Тасе гневно кричит:

— Я ими оклеил стены! Вот что я с ними сделал! Ты меня, проклятая лиса, месяцами за нос водил… Все ныл, что у тебя нет денег, и расплатился только тогда, когда эти деньги и двух грошей не стоили! Я за твои миллионы получил только десять лей!.. — еще громче орет дядюшка Тасе и, распахнув рубаху, бьет себя кулаком по худой волосатой груди.

Да, дядюшка Тасе напился, и от злости усы у него топорщатся, как у кота. Всякий раз, когда дядюшка Тасе напивается, он вспоминает о тех миллионах.

— Сдеру жесть с твоей крыши… обязательно сдеру… и получай свои десять лей!

Но корчмаря эта угроза не пугает. Он продолжает тщательно протирать стопки и стаканы и бережно ставит их на место: стопки для цуйки — по одну сторону, стаканы для вина — по другую. Он их осторожно ставит вверх донышком на прилавок, обитый жестью тем же дядюшкой Тасе. Спокойствие корчмаря еще больше выводит из себя жестянщика:

— Сдеру жесть и с крыши и с прилавка! Провалиться мне сквозь землю, ежели не сдеру!

Михэлуку разбирает смех. Как это дядюшка Тасе провалится сквозь землю?..

Он вытягивает шею, чтобы лучше рассмотреть крестного. А крестный наводит порядок в шкафу, и мальчику видны лишь его широкая спина и завязанные крест-накрест тесемки синего фартука. Вдруг он поворачивается, распрямляет спину и в упор смотрит на дядюшку Тасе. Лицо у Пэлтэгуцы красное, а багровые щеки такие толстые, словно он за каждой щекой держит по конфетке.

— Эх, Тасе, Тасе! — весело смеется он. — Был бы ты чужой человек, я бы не удивился. Но ведь мы соседи. Кто-кто, а ты хорошо знаешь, сколько сразу бед свалилось на мою голову! Уж видно, так мне на роду было написано — сразу в одну ночь без гроша остаться.

— Ну и лиса! Вот ведь как хочешь меня обдурить!.. Ничего, стабилизация денег все равно нам на пользу!.. Теперешние министры правильные люди! Из народа! Кабы встретил их, прямо сказал бы им: «Браво! Спасибо вам!»

— Это ты брось, не такой уж ты умный, — рассмеялся корчмарь.

Но дядюшка Тасе снова обозлился:

— Твоя правда, господин Пэлтэгуца, совсем я не умный! Дурак я, потому и задаром гнул на тебя шею! Будь я умнее, выколотил бы из тебя свои деньги!

— Какие такие деньги, какие деньги? — яростно орет крестный и багровеет, как индюк. — А откуда мне их взять, ежели из-за их стабилизации я лишился всего капитала! Разве это товар? — жалуется он, указывая рукой на полки, заставленные пустыми бутылками. — Эх, каким был раньше мой постоялый двор! А теперь что? Что от него осталось? Развалюха, а не корчма!

— Ха-ха-ха! — смеется дядюшка Тасе, к которому сразу вернулось хорошее настроение. — Так вам и надо! Зачем тебе понадобился домина величиной с поезд? Не так ли? — обращается он за поддержкой к деду Хадешу. — Почему бомба не обвалила мою хибару? Вихрь пролетел и над ней, а хибара как стояла, так и стоит, прижавшись к земле. Почему я не лишился капитала? А? Почему дед Хадеш не лишился капитала?

Господин Пэлтэгуца выпучил глаза и спрашивает в полном недоумении:

— Так какого же черта ты из-за этих двух миллионов всю душу из меня выматываешь?

— Ну, это совсем другой разговор. Я о чем говорю? О доминах величиной с поезд и капиталах, о том, что теперь капиталистам конец пришел, крышка им! Теперь у власти рабочие!

— Вот что, Тасе: у меня в корчме политикой не положено заниматься! — проворчал корчмарь и снова занялся посудой.

Дядюшка Тасе хохочет и бьет себя кулаком в грудь:

— Ничего ты поделать уже не можешь! С помещиками покончено раз и навсегда: крестьяне отобрали у них землю. С фабрикантами тоже покончено. Рабочие отобрали у них фабрики. Кто же еще остался? Только жирные корчмари!

Господин Пэлтэгуца косится на жестянщика и в сердцах резко завертывает кран.

— Хватит! Я не люблю ругаться; и так вижу, что ты напился! Сейчас закрою корчму!

Господин Пэлтэгуца продолжает возиться в шкафу, и снова видна только его широкая спина и завязанные крест-накрест тесемки синего фартука. Дядюшка Тасе нетерпеливо стучит стопкой о стол:

— Эй, хозяин! Подай еще по стопочке — одну для меня, вторую для деда Хадеша. Выпьем за здоровье рабочих! Запиши за мой счет в твои книги.

Дед Хадеш подмигивает и смеется, растягивая до ушей беззубый рот:

— Хватит, Тасе! Хватит! Пошли по домам!

— А что мне дома делать? Жены нет, детей нет! «Я как облако, что по небу летит, как роса, что на заре блестит!..» — запевает Тасе печальным голосом.

Жена у дядюшки Тасе есть, но она хворает… Крестная говорит, что она скоро отправится вслед за дочерьми. Желтая, как лимон, она до того худа, что, кажется, вот-вот переломится. Оттого он, бедный, наверное, и пьет, думает Михэлука, высовывает голову из своего убежища и с жалостью смотрит на дядюшку Тасе.

Тот сразу же его увидел:

— Постой… Вот куда этот зайчонок спрятался! Ну как, избавился от кори? А ну, подойди сюда, глазастый!.. Иди, иди! — манит он к себе мальчика.

Михэлука прячется, но хриплый голос жестянщика звучит ласково и многообещающе:

— Эй, господин Пэлтэгуца, запиши в мой счет и леденец для сыночка Рафилы! Да побыстрее двигайся, а то сейчас национализирую все твое добро! — подгоняет он хозяина и нетерпеливо стучит стопкой по столу.

Дядюшка Тасе усаживает Михэлуку на колено и щекочет ему ухо усами.

— Эх, мамин зайчик! Значит, поправился после кори?

Господин Пэлтэгуца сердито захлопывает забранную в сетку дверцу шкафа и косится на мальчика.

— А тебе что здесь надо, сопляк? Ступай к маме! Крестная тоже тебя искала. Марш отсюда! А то я сейчас за тебя возьмусь!

Но Михэлука не торопится — пусть раньше господин Пэлтэгуца отдаст его леденец! Дядюшка Тасе усадил мальчика к себе на колени… В корчме снова раздается хриплый, сердитый голос:

— Ну как, господин корчмарь, я же заказал две стопки и леденец!

Господин Пэлтэгуца рывком хватает с полки бутылку с цуйкой. А ему так хочется схватить за шиворот этого пьяницу Тасе и вытолкать за дверь! Берет в долг и еще нахальничает! Но тогда неприятностей не оберешься. К тому же господин Пэлтэгуца помнит, что мастер ему еще понадобится — ведь конюшню тоже нужно будет перекрыть железом.

— Разве я сказал, что не подам?

Он наполняет две стопки и, тяжело переваливаясь, подходит к столу. Ставит выпивку и бросает хмурый взгляд на Михэлуку.

«А может, мне лучше уйти?» — думает мальчик. Но дядюшка Тасе крепко держит его, гладит по макушке и не сводит глаз с корчмаря.

— А леденец?

— Нет у меня леденцов! Могу дать бублик! — цедит сквозь зубы крестный, протягивая руку к связке, что висит над окном, выбирает бублик и, словно обжигаясь, держит его кончиками пальцев. — Бери, ненасытная утроба! Ступай к своей мамке и скажи, чтоб уложила тебя спать.

Напрасно подталкивает дядюшка Тасе Михэлуку. Мальчик хорошо знает, что в банке есть леденцы. А бублик черствый, как камень. Крестный держит бублик над головой и его заплывшие, как у поросенка, глазки сверкают:

— Хочешь бублик?

— Не хочу! — всхлипывает мальчик и выбегает из корчмы.


Дядюшка Тасе с отвращением сплевывает на самую середину пола.

— Скупердяй же ты, господин Пэлтэгуца!.. Не дал ребенку леденца! Не пожалел замученную его душонку… Не разорил бы тебя этот леденец!

Господин Пэлтэгуца швыряет в сердцах на прилавок серый черствый бублик:

— Ну и нализался ты, Тасе! Да как ты можешь говорить, что это замученный мальчишка? Ты что, хочешь приучить его попрошайничать? Я ли не забочусь о нем? А кто его вырастил, кто крестил? Не будь меня, что стало бы с его матерью?.. Думаешь, легко в наше время прокормить два лишних рта? Пусть хоть дед Хадеш скажет, он хорошо знает, как обстоят дела.

— Так-то оно так… — поддакивает дед Хадеш. — Несчастную Рафилу я чуть живую нашел на большой дороге. Моя Текла выхаживала ее целый месяц день за днем… А когда мы поставили бедняжку на ноги, господин Пэлтэгуца взял ее к себе в услужение.

Дядюшка Тасе вздыхает и пристально рассматривает стопку.

— От доброты господина Пэлтэгуцы недолго и в могилу лечь. Я сегодня утром видел, как эта горемыка под дождем таскала на спине глину. Ежели уж господин Пэлтэгуца надумал снова поставить конюшню, то для такого дела надо было нанять здорового мужика. А он всю работу взвалил на эту несчастную пигалицу.

Господин Пэлтэгуца в сердцах хватает кулаком по прилавку:

— А что прикажешь, вставить ее в рамку и молиться на нее? Каждый должен трудиться! Разве сам я неработаю? Где мне взять деньги, чтобы нанять еще одного человека? Все в округе знают, что я сделал для Рафилы! Не будь меня, она бы подохла со своим щенком! Ведь старый барин Крисанта вышвырнул обоих на улицу! Почему он не захотел их кормить? А разве можно равнять мой достаток с его богатством? Тут еще жене взбрело в голову наречь мальчишку моим именем. Одно уж это должно засчитаться нам на том свете… А когда ударила засуха и я решил отдать мальчишку в приют для сирот, Рафила и ее брат в ногах у меня валялись, упросили его оставить. А ведь в голод не шутка прокормить два чужих рта. А какая мне за это благодарность? Взять хотя бы тебя: приходишь и честишь меня по-всякому — и злой, мол, я, и скупой…

Господин Пэлтэгуца гордо расправляет плечи и не сводит внимательных глаз со слушателей. «История Рафилы» — его любимый конек. Как только набьется в корчме побольше народу, он повторяет ее, словно выученный наизусть урок, и ревниво следит, какое произвел впечатление.

Но сейчас в корчме только два гостя. «И что это за гости, — с огорчением думает господин Пэлтэгуца. — Пьяница Тасе, который, с тех пор как перекрыл кровлю, пьет только в долг, да старый возчик. При нем, пожалуй, и не стоило рассказывать о Рафиле. Он всегда портит все впечатление своей болтовней. Думает, большое дело сделал, что подобрал Рафилу и приютил, пока она не стала на ноги. Не будь его, господина Пэлтэгуцы, все равно подохла бы с голоду вместе со своим сопляком! Даже слушать их противно!»

Господин Пэлтэгуца причмокивает и презрительно смотрит на задремавшего с разинутым ртом деда Хадеша… Разве это покупатели? Да, нынче дела идут хуже некуда!.. А слухи один страшнее другого!.. Поговаривают даже, будто корчмы совсем прикроют… К власти пришли коммунисты. Во время войны тоже было нелегко, но разве те трудности можно сравнить с теперешним несчастьем? Его постоялый двор и корчма были лучшими во всей округе! Первое время господин Пэлтэгуца держал корчму около Рыбачьего моста. Но, когда во время наводнения у него из восьми свиней три утонули, он твердо решил перебраться в Райское предместье. Сказано — сделано. И жалеть не пришлось. Нет, господину Пэлтэгуце совсем не пришлось жалеть, что он перебрался сюда. Он даже похвалялся, что свое название поселок получил по вывеске его постоялого двора — «Рай». А место бойкое, не то что у Рыбачьего моста. Постоялый двор стоит у самой дороги. Мимо него проезжают все возы и телеги, направляющиеся на ярмарку и на скотный рынок. В обширном дворе господина Пэлтэгуцы могли разместиться сразу десять подвод, а в двух задних комнатах, за корчмой, — два ряда столиков, к которым с трудом протискивались захмелевшие от магарычей покупатели. А госпожа Пэлтэгуца — хозяйка хоть куда! Вся витрина была забита закусками и яствами, приготовленными ее руками: тут и наперченные, как огонь, колбаски, и чесночный студень, и маринованные огурчики… Все это обжигало горло и вызывало неутолимую жажду.

С тоской вспоминает господин Пэлтэгуца о тех счастливых днях, когда он волчком вертелся среди густой толпы посетителей. Да, бойкое было здесь место и хорошо шла торговля! Перед глазами господина Пэлтэгуцы мелькают пухлые пачки немецких кредиток; в сундук из-под белья они уже не вмещались. А в двух шагах аэродром… В корчму набивалось столько немецких офицеров и солдат, что приходилось вытаскивать столы во двор. Но тут корчмарь вспоминает о чернеющих в глубине двора развалинах, и его начинает бить дрожь… Хорошо, что еще так обошлось. А затем грянула засуха. Правда, благодаря засухе удалось сколотить кое-какой капиталец от продажи зерна, но не успел он как следует развернуться, как коммунисты провели денежную реформу. Тут господин Пэлтэгуца так глубоко и горестно вздохнул, что дед Хадеш вздрогнул и проснулся…

Дед, по-видимому, решил, что хозяин вздыхает из-за разговора о Рафиле, и ласково его утешает:

— Святой ты человек, господин Пэлтэгуца, ничего не скажешь!

Господин Пэлтэгуца вытаскивает из-за фартука засаленную тряпку и, мрачно ворча себе под нос, принимается вытирать прилавок.

— Ну и народ нынче пошел! Не люди, а черти! Кто еще сделал столько добра Рафиле? А теперь даже брат ее и тот недоволен. На слова все вы добры, а кто приютил, кто кормит ее с ребенком в трудные времена?

Со злостью хватает он все еще валяющийся на прилавке бублик и нанизывает на связку, что висит над окошком. Вдруг из кухни доносится вопль обезумевшей от ужаса госпожи Пэлтэгуцы:

— Михалаке! Михалаке! Скорее! Рафила помирает!

СМЕРТЬ МАМЫ

Двери и окна корчмы наглухо закрыты металлическими шторами. В доме как будто все вымерло. Крестный и крестная даже не показываются. Они очень обиделись на похоронах, когда хромой дядя, тот, что приехал с теткой Олимпией, полез с крестным драться. А вот Михэлука нисколько на него не сердится. Хромой правильно сделал, что хватил тогда крестного кулаком. Так ему и надо! С утра до ночи заставлял он мамку таскать на себе глину для новой конюшни. Все говорил, что начнутся дожди и конюшня останется незаконченной. А теперь кто ее достроит? Кто будет месить ногами землю для кирпичей, таскать воду и делать всю работу? Кого теперь они будут подгонять подзатыльниками, на кого будут кричать «ползешь, как сонная муха»? На кого? Ведь мамочка умерла… Умерла мамочка!.. Положили ее в могилу и засыпали землей… А что с ней будет зимой, когда начнутся морозы и вьюги? Ей не будет холодно? Дед Хадеш говорит, что бедняков земля греет. Мама тоже была бедной… И Михэлука бедняк, ведь он ее сын!.. Нет, он теперь ничей. Мамочка оставила его одного на свете.

Михэлука сидит съежившись на завалинке. На нем новая пикейная, в синюю крапинку, курточка, а в руках — сумочка с зеленым петушком. Да, теперь он ничей! И ни к чему ему теперь сумочка… Ведь в школу теперь он не пойдет! Один Цаки будет учиться. А Михэлуку дядя заберет с собой в Крисанту. Дядя говорит, что там Михэлука будет играть со своим двоюродным братом, с Бенони. Но Михэлука никогда и в глаза не видел этого Бенони. Да и знать его не хочет! Не будет он играть с Бенони. Ему хочется только плакать, и на сердце так тяжело, словно навалился на грудь большой камень и не дает дышать. По лицу мальчика непрерывно текут слезы, и он совсем охрип от плача. А веки так горят, словно в глаза насыпали песку. Из каморки доносится шорох шагов и шепот тетки Олимпии: она собирает вещи. Дождь утих, показалось солнце, и над холмом прояснился уголок неба.

У ворот их уже поджидает телега деда Хадеша с Арабеллой. Дядя Гаврила попросил старика отвезти вещи в Крисанту. И что это за Крисанта? Незнакомое и странное название пугает мальчика. Взрослые ушли к бабке Текле, которая устроила по маме поминки. Хромой дядя хотел взять с собой и Михэлуку, обещал дать ему конфет, но Михэлука не пошел. Его звали и старые друзья — Цаки и Моки. Но он и к ним не пошел. Фифица принесла даже два яблока и перебросила через забор, но Михэлука не двинулся с места, чтобы их поднять. Сидит и прислушивается, как тетка собирает вещи. Дядя Гаврила вытащил во двор их большой сундук, на крышке сундука лежат две подушки, завернутые в коврик с зелеными петушками. Тетка все в мамином сундуке переворошила, но нашла там только вышитую красными деревцами скатерть и старое красное шерстяное одеяло, которое как-то зимой привез маме дядя Гаврила. Тетка Олимпия чем-то очень недовольна. Она рылась даже в подушках, но и там ничего не нашла. Искала она и за трубой, и в печи, и под потолочной балкой. Михэлука не знает, что́ именно тетка ищет, но рад, что она ничего не находит… Исподлобья следит он за теткой и шарахается в сторону, когда она пытается его приласкать. Почему-то он сразу невзлюбил ее. На маминых похоронах даже не всплакнула, а теперь копается в их опустевшей каморке.

— Гаврила, а Гаврила! Куда она могла их деть? Куда она их засунула? — то и дело повторяет тетка.

Дядя Гаврила шепотом ругает ее:

— Да ты, баба, совсем рехнулась! Я же тебе говорил: старый барин дал Рафиле всего тысячу лей. И то только потому, что испугался, как бы Томе́ка не пожаловался в профсоюз.

— А мне барин сказал, что дал Рафиле два петушка[3]. Ты ей их отвез, не сказав мне ни слова. Зачем оставлять тут золото? Чтобы жена Пэлтэгуцы его себе забрала?

— Ты совсем спятила! В жизни я золотого петушка не видел!

А Михэлука крепко прижимает к груди сумочку с вышитым зеленым петушком… Может, тетка про этого петушка говорит? Наверное, приметила, что на коврике остались только три петушка. Но он ни за что не отдаст ей сумочку! Михэлука надевает на шею красную лямку и старательно засовывает сумочку за пазуху. Пусть поищут!.. Сумочку мама сшила для него, только для него… Мама! Его мамочка! На глаза мальчика снова навертываются слезы и медленно катятся по осунувшемуся личику.

Но отчего она умерла? Неужто дядюшка Тасе прав и у мамы хлынула кровь из носа и рта, оттого что она весь день под проливным дождем таскала на себе глину? А бабка Текла говорит, что у мамки загорелись легкие. Как это могут загореться легкие?

В тот вечер мамка совсем не казалась больной. Отмылась от глины, подмела корчму, дала корм свиньям и принялась щипать перья… Когда крестная приказала разыскать Михэлуку, мамка притворилась, что не заметила его за бочкой с огурцами. Хотела избавить Михэлуку от ненавистной ему щипки перьев. Михэлука все хорошо помнит. Из корчмы он убежал растерянный. Дядюшка Тасе хотел купить ему леденец, а господин Пэлтэгуца пожадничал и леденца не дал! Мамку Михэлука нашел в кладовой — за щипкой перьев. Дверь в кухню была раскрыта, и крестная пекла блинчики. Они громко шипели на сковороде, а растопленное масло так чудесно пахло, что у Михэлуки слюнки потекли.

Мамка подняла голову и взглянула на сына. Пушинки летали вокруг ее рук, словно снег. Она вся раскраснелась, и глаза ее странно блестели.

— Пришел, сынок? Проголодался? Сейчас крестная даст тебе блинчик.

Тут в дверях появилась крестная и сразу набросилась на мальчика.

— Явился, бездельник? Как перья щипать, его с собаками не найдешь, а как блинчики жрать, он тут как тут! — закричала она и в сердцах насыпала перед мамкой целую горку перьев.

Потом крестная принесла два блинчика. Один отдала маме, второй — мальчику. Михэлука тут же проглотил свой блинчик, а мама, как всегда, отдала ему и свою долю.

— Ешь, родной! Ешь, птенчик, мне совсем не хочется!

Михэлука так же быстро проглотил и второй блинчик и тут же почувствовал, что ему страшно хочется спать. Сварливый голос крестной он слышал уже сквозь сон.

— Клади, Рафила, в кирпичи побольше половы. От этих дождей все отсырело, а солома придаст кирпичам прочность. Сегодня ты совсем мокрую глину натаскала. Не глина, а грязь!.. Завтра выкопай новую яму где-нибудь повыше. Я покажу где… Глина должна быть чистой и желтой… Ты меня слышишь?

Михэлука уж совсем было заснул, как вдруг пронзительный крик крестной так и подбросил его с мешка, набитого пухом, на котором он прикорнул, свернувшись калачиком.

— Да что это с тобой, Рафила? Ты что, оглохла, уснула? Еще и одиннадцати нет!.. Рафила-а-а!.. Да что с тобой, Рафила-а-а?

И тут, словно в страшном сне, сквозь облако летящих пушинок Михэлука увидел, как у мамы из носа и рта хлынула кровь. Она ткнулась лицом в кучу пуха, которая сразу стала кроваво-красной…

В ту же ночь дед Хадеш отвез мать на своей телеге в больницу. А на второй день привез из больницы укутанное в простыню тело. Михэлуке даже не разрешили взглянуть на мамку. Мальчика впустили в их каморку лишь к вечеру, когда приехала тетка Олимпия.

Мама неподвижно лежала на столе в своем воскресном голубом платье.

Лицо белее подушки, косы уложены вокруг головы, а в волосах — красный цветок георгина. Казалось, она спит, но Михэлука испугался ее закрытых глаз с прозрачными синими веками… Это она, его мамочка… Но она не открывает глаз, не протягивает к нему рук, чтобы утереть слезы сына, и не шепчет, как обычно:

«Ну замолчи, птенчик! Успокойся, сыночек! Молчи, мамина ласточка!»

Она лежит бледная, неподвижная и какая-то чужая, с красным цветком за ухом.

А потом были похороны. Лил дождь, и священник, отец Киркэлу́ш, очень торопился. Он то и дело оборачивался и подгонял деда Хадеша, который вел под уздцы Арабеллу. А лошадь, словно чувствуя, что везет мамин гроб, еле тащилась и, как только сквозь равномерный шелест дождя прорывался горестный плач бабки Теклы, навострила уши. Старуха сидела рядом с гробом и держала в руках венок из георгинов, который они сплели с теткой Олимпией. За телегой с непокрытой головой шагал дядя Гаврила. Он держал за руку Михэлуку и то и дело прикрывал его от дождя полой своего кожуха. Рядом шла тетя Олимпия, а сразу за ними, под огромным черным зонтиком, тесно прижавшись друг к другу, шествовали супруги Пэлтэгуца. Крестная то и дело сморкалась и, старательно прячась под зонтиком, вздыхала и причитала тоненьким голосом:

— Рафила, милая Рафила! Сестрой родной ты мне была!.. Видно, чуяло твое сердечко, что скоро помрешь, — всегда-то ты мне говорила, что ангелов видишь! А какая ты была трудолюбивая! Работящая, как пчелка!

— Молчи, не плачь! — успокаивал ее густой и хриплый голос крестного. — Значит, столько века ей было отпущено! Так на роду написано!

И тут хромому дяде, который ковылял сзади с дядюшкой Тасе, видно, что-то померещилось. Растолкав всех, он неожиданно подскочил к крестному:

— Что это за комедию вы тут ломаете? Думаете, люди не знают? Это вы ее убили, вы с вашей новой конюшней! Несчастную, слабую женщину заставили выкопать и перетащить на себе столько глины!..

— Кто это, Михалаке? Что он плетет? — взвизгнула крестная и с перепугу уронила в грязь зонтик.

Крестный побледнел, поднял зонтик, отряхнул его и заорал хриплым голосом:

— Да как ты смеешь? Я на тебя в суд подам!

Тут хромой размахнулся и ударил крестного кулаком по лицу.

— Ты на меня в суд подашь? Ты еще осмеливаешься рот раскрыть? Сперва душу ее растерзали, а потом убили! Ей еще двадцати четырех лет не было! Убирайтесь оба отсюда! Нечего вам делать у ее могилы!

Поднялся страшный переполох. Михэлука в ужасе убежал от дяди и с плачем вцепился в деда Хадеша. Арабелла остановилась, тихо заржала, протянула к мальчику морду и обдала его своим теплым дыханием.

Тетка Олимпия что-то шепнула дяде Гавриле, он подбежал к хромому и оттащил его в сторону:

— Оставь, Томе́ка, не надо. Господь бог сам покарает их по заслугам! — попытался он успокоить хромого.

Но тут Томека обрушил свой гнев на дядю:

— А ты разве не виноват?.. Как ты мог допустить, чтобы Пэлтэгуцы так ее мучили. Работала за семерых, пока кровь горлом не пошла! Да какой же ты после этого брат!.. — Он сплюнул и швырнул шапку на землю.

Дядя Гаврила поднял шапку хромого, отвернулся и, опустив голову, тихо побрел за гробом.

Крестный и крестная тут же повернули и поспешили домой, заперлись и не вышли даже, когда тетка Олимпия и дядя Гаврила вытащили все вещи из каморки… Наверное, очень испугались Томеки.


Большой сундук, стол, стулья и узел с постельным бельем погрузили на дядину телегу. Томека усадил Михэлуку на телегу деда Хадеша, рядом с теткой, и заботливо закутал в кожух.

У ворот бабка Текла с плачем обняла и расцеловала мальчика.

— Ну, дай бог тебе счастья, птенчик дорогой! Может, у дяди лучше будет житься, ягненочек мой ласковый!


Растолкав всех, дядя неожиданно подскочил к крестному.


Но Михэлука словно оцепенел. Он не плачет, сидит и не сводит больших испуганных глаз с раскрытой настежь двери их опустевшей каморки. Затем в отчаянии окидывает взглядом стены незаконченной конюшни и широкий двор. Его мамочка каждое утро убирала этот двор. А под навесом кладовой лежит коромысло и стоят пустые перевернутые ведра. Они тоже словно ждут его маму.


Припав к щели в железных жалюзи, крестная не сводит глаз с отъезжающих:

— Только бы топор не украли. Как это я его забыла на дворе! Ох, ох, святая Параскива! Вот какую получаешь награду, когда делаешь людям добро! Черт хромой, нас на посмешище выставил! Этот босяк тебя ударил, а ты хоть бы пальцем пошевелил в свою защиту! Надо было вторую ногу ему переломать.

А господин Пэлтэгуца мечется по пустой корчме, как зверь в клетке.

— Дура ты безмозглая! — орет он. — Этого еще не хватало! Захотела, чтобы начали следствие производить и у меня на постоялом дворе всех допрашивали, что, да как, да почему? Не понимаешь, на каком мы свете живем? Не знаешь, что голодранцы сели нам на голову, плюют в лицо и кричат, что теперь они стали хозяевами? Того гляди, вмешается профсоюз и заставит еще заплатить ей за все годы жалованье.

— Кому заплатить? — спрашивает крестная, заикаясь от изумления.

— Как — кому? Рафиле…

— Куда же ей платить? В могилу?

— Много ты понимаешь! Смирись и молчи. Этот хромой служит в Крисанте. Ты что, не слышала, какой он на меня поклеп возвел? А ведь он записан в профсоюз.

Госпожа Пэлтэгуца в ужасе перекрестилась:

— Ну, раз так, хорошо, что ты не стал с ним связываться. Бог знает какую беду могли на себя накликать! Хорошо еще, что этот сопляк не остался у нас на шее!

— А сиротские приюты на что? — огрызается крестный и наливает себе большой стакан газированной воды. — Даже ихний профсоюз не может меня принудить кормить чужого щенка. Не на таковского напали!..

В КРИСАНТЕ

С дороги зданий не видно. Похоже, будто по ту сторону глухой, увенчанной тремя рядами колючей проволоки стены просто густой лес, окруженный со всех сторон оградой, чтобы никто не смог выбраться из этой чащи. Но вот и железные ворота, на них цепь, а изнутри они заперты на замок. На одном из его столбов висит колокол. Кто хочет пройти в ворота, должен потянуть за привязанную к языку колокола веревку. Но сильно раскачивать не стоит, сразу из-за забора подают голос сторожевые псы; густой, сердитый лай злых собак извещает хозяина, что к его воротам подошел кто-то чужой.

Барский особняк полностью скрыт за листвой деревьев. Он построен на склоне холма, между ухоженным фруктовым садом и виноградником, который тянется до самой бахчи. Высокий квадратный особняк с широкой белокаменной лестницей с трех сторон опоясан просторной галереей. Но по вечерам в особняке светится одно-единственное окно, забранное в красивую фигурную решетку из кованого железа. За освещенным окном до поздней ночи маячит длинная сутулая фигура. Это старый барин Кристу Крисанта, владелец фермы, носящей его имя. Он уже долгие годы живет тут один-одинешенек. Люди рассказывают, что его сын пустил по ветру огромное богатство, которое господин Крисанта унаследовал от жены, богатой горбуньи, скончавшейся лет двадцать назад.

Теперь у барина осталась только эта усадьба и десять гектаров земли.

Но в молодости господин Кристу и того не имел. Он был бедным адвокатом, и в голове его то и дело возникали самые сумасбродные планы обогащения. Счастье улыбнулось ему довольно скоро. Богатство принес процесс, наделавший лет сорок назад много шуму среди местных помещиков…

Широко известный в те годы молодой богач, промотав на пирушках и за карточным столом унаследованное от родителей чудесное поместье в несколько сот гектаров земли, решил присвоить также наследство своей сестры и подделал для этого завещание. Калека с детства, сестра его в ту пору лечилась в Швейцарии, в санатории.

Распутав все нити дела, адвокат Крисанта сразу сообразил, какие огромные деньги можно заработать, защищая интересы молодой помещицы Он тут же отправил ей письмо, в котором сообщил о подделке родительского завещания. Девушка немедленно вернулась домой, поручила адвокату Крисанте вести процесс, и приданое было спасено. Признательная помещица вышла за Кристу Крисанта замуж, и вчерашний голодранец сразу стал владельцем нескольких поместий, лесов, виноградников и фруктовых садов в Северной Молдове.

Долгие годы пытался новоиспеченный барин уговорить госпожу Эмилию Крисанту продать разрозненные владения и вместо них купить обширное поместье их соседа Паула Попеску. Но жена ни за что не соглашалась… Разочаровавшись в собственном брате, она никому не доверяла, даже мужу. Всеми деньгами распоряжалась сама, а когда поняла, что неизлечимо больна, завещала все свое имущество их сыну Емилиану.

Вскоре отец убедился, что Емилиан унаследовал не только имущество матери, но и нрав дяди. Как только молодой барчук поступил на медицинский факультет в Яссах, тут же от него посыпались требование за требованием на такие огромные суммы денег, что у отца волосы становились дыбом.

Господин Кристу попытался приструнить сына и потребовал у него отчета в расходах, но Емилиан тут же поставил отца на место.

— Вот что, отец: все имущество записано на мое имя и принадлежит мне! Следовательно, тратить я могу сколько мне заблагорассудится! А ты только простой управляющий и обязан выплачивать из моих доходов столько, сколько я потребую!

Ошеломленный таким нахальством, господин Кристу так вспылил, что отвесил своему отпрыску увесистую оплеуху. Но обошлась она ему очень дорого. Емилиан расколол каблуком зеркало в гостиной, приказал запрячь лошадей и уехал в Яссы. В течение нескольких месяцев он не подавал никаких признаков жизни. Потом, никого не предупредив, вдруг нагрянул с восемью здоровенными верзилами. Давно не стриженные волосы этих молодчиков свисали длинными космами, а странное их обмундирование повергло господина Крисанту в изумление: высокие сапоги, военные портупеи и темно-зеленые рубахи, на боку — пистолеты.

Весь день лил дождь, а странные гости протопали в грязных сапогах по персидскому ковру оливкового цвета прямо в гостиную. Емилиан распорядился, чтобы гостям подали закуски и вина, и отправился в комнату старика. Там у отца с сыном состоялась беседа, от которой старик не мог прийти в себя до конца жизни.

— Папаша, нам с тобой нужно рассчитаться. Для этого я и приехал. Немедленно отдай мне мамочкино завещание и всю наличность, что спрятана у тебя в чулке.

— Убирайся отсюда, подлец! Как ты осмелился явиться ко мне в комнату в грязных сапогах? — крикнул господин Кристу.

Но Емилиан рассмеялся ему прямо в лицо и принялся выразительно играть рукояткой висевшего у него на боку тупорылого пистолета.

— Оставь, папочка, в покое мои грязные сапоги. Лучше не шути с огнем. Нам надо поговорить о более важных делах. Эти деньги тебе больше не принадлежат! Теперь Железная Гвардия[4] заменяет мне и мать и отца. Я даже лично знаком с нашим вождем. Он пожал мне руку и сказал, что гордится мной и надеется на меня! С той секунды все, что принадлежит Емилиану Крисанте, — собственность Железной Гвардии.

Но, так как отец не проявил по этому поводу особой радости, любимый сын толкнул его в удобное кожаное кресло и вырвал из рук ключи от сейфа. Отперев сейф, он вытащил оттуда все: ценные документы, векселя, пачки голубых тысячных кредиток и, наконец, завещание, написанное на смертном одре рукой матери. Не обращая ни малейшего внимания на жалобно скулившего в кресле папашу, сынок засунул добычу в кожаный чемоданчик и вышел, даже не оглянувшись. Емилиан и его друзья — косматые громилы в зеленых рубахах — сразу же укатили, оставив за собой настежь распахнутые двери и оцепеневших от ужаса слуг. Как только гости выехали за ворота, господин Кристу сразу пришел в себя, с неожиданной легкостью вскочил с кресла, выбежал на галерею и завопил:

— Эмилия, встань из могилы и взгляни, кому ты завещала все состояние! Он ограбил меня! Этот жулик и бандит ограбил меня! Мой собственный сын убил меня!

Старый барин вопил до тех пор, пока не рухнул, сраженный тяжелым сердечным приступом. В ту же ночь его разбил паралич. Он пролежал неподвижно целых три месяца и тонким, плачущим голосом все время жаловался, обращаясь то к врачу, то к ухаживавшей за ним Олимпии:

— Он меня погубил! Разорил он меня, нищим оставил! Ничего у меня не осталось, кроме этой несчастной хибарки. Все забрал! Все, все!.. Жив буду — пристрелю! Убью! Застрелю своей рукой!

А тем временем весь городок ходуном ходил. Там бесчинствовали фашистские громилы во главе с Емилианом Крисантой. Они разграбили несколько бакалейных лавок и мануфактурных магазинов, разгромили винный склад и, напившись до бесчувствия, на извозчичьих пролетках покатили на вокзал, к ясскому поезду. По дороге на вокзал они столкнули на ходу с козел извозчиков, а двух из них — Блюма и Хромого Бера — привязали к задку пролетки и протащили по всей Вокзальной улице. Испуганные прохожие шарахались и старательно обходили оставшиеся на мостовой кровавые полосы. Потом в городке стало известно, что в Яссах и в Бухаресте фашистские банды также совершили чудовищные преступления.

Через три месяца старый барин поднялся с постели. Вид у него был страшный — краше в гроб кладут. Он весь поседел, щеки ввалились, ноги и руки дрожали. Только золотые зубы и сомкнутые над большим орлиным носом густые черные брови напоминали о том, каким он был до болезни. Каждому встречному и поперечному рассказывал он о подлости обобравшего его до нитки сына и горько жаловался слугам, привыкшим всегда трепетать перед ним. Старик упрямо повторял, что убьет Емилиана на месте, если тот еще раз осмелится показаться в Крисанте.

Но, как только началась война и усадьбу наводнили немецкие офицеры, старый барин стал выгодно торговать продукцией фермы, и дела его заметно поправились.

Но вот как-то вечером снова пожаловал Емилиан, на этот раз в офицерской форме. В руках он держал коричневый кожаный чемоданчик, при виде которого старый барин сразу лишился голоса и слуха. Старика вдруг осенила нелепая мысль: «Быть может, чемодан набит теми самыми ценными бумагами, купчими и деньгами, которые он у меня украл…» Но надежда эта тут же погасла. Он вспомнил, что сын успел уже заложить ферму. Старику с трудом удалось спасти ее, и то благодаря тому, что покойная жена оставила за мужем право пожизненно владеть фермой. «Мерзавец! Все распродал, все заложил, все пустил по ветру и еще осмеливается мне на глаза показываться!..»

— Я уезжаю на фронт, папа! — заявил Емилиан, гордо выпятив затянутую в изящный парадный китель грудь и с насмешкой поглядывая на отца.

Не в силах раскрыть рта, почти парализованный от ненависти и гнева, старый барин не сводил глаз с маленького чемоданчика.

Тем не менее он не проклял Емилиана, не спустил с лестницы и даже не сопротивлялся, когда сын прошел с ним в его комнаты. Видно, побоялся скандала: дело в том, что в коридоре в кресле дремал один из расквартированных в усадьбе немецких офицеров.

Но, придя к себе в комнату, старый барин громко зарыдал.

— Эх, Vater, Vater[5], — примиряюще пробормотал Емилиан. — Твой блудный сын не так глуп, как ты думаешь! — усмехнулся он и театральным жестом раскрыл чемодан. Сверху лежал портрет самого Емилиана в офицерской форме, а под ним — длинный мешочек из сурового полотна, тщательно завязанный проволокой. Емилиан с улыбкой развязал мешочек и высыпал содержимое на отцовскую постель, накрытую старомодным одеялом из цветастого бархата. Мешочек был битком набит золотыми монетами.

— Благослови меня, Vater! Это чистое золото!.. — шепнул он лукаво и придвинулся вплотную к отцу, от души потешаясь над выпученными от страха глазами старика.

Лишь теперь господин Кристу почувствовал резкий запах рома и понял, что Емилиан очень пьян. С отвращением оттолкнул он сына, подскочил к окну и тщательно задернул шторы.

— Болван! Разве так хранят золото? — злобно зашипел он и принялся дрожащими руками запихивать монеты обратно в мешочек.

Емилиан, пошатываясь, вышел из комнаты.

— Сохрани их, Vater! — захихикал он на прощание. — Спрячь в чулок! Золото — самый верный капитал в наши дни. Береги его как зеницу ока!..

Старик сразу же заперся в спальне на все запоры и не выходил из комнаты, пока Емилиан не уехал.

Мешочек с золотом он спрятал в кровати, у стенки, за пуховыми подушками, опустил шторы и уселся на кровать в напряженном ожидании. Потом достал из ящика ночного столика маленький кинжал с костяной ручкой, инкрустированной серебром, и спрятал его в рукав халата. Старик опасался, что, протрезвившись, Емилиан потребует свой чемодан обратно, и все эти дни не выходил из спальни и к себе никого не впускал. Даже Олимпии, которая приносила ему еду, он не открывал дверей и в течение пяти суток питался лишь водой да сладкими сухариками, которые всегда лежали в хрустальной вазе на его ночном столике. День и ночь сидел он на страже у запертой двери, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Всякий раз, когда до господина Крисанты доносился голос Емилиана, ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание.

— Vater! Что ты там делаешь, Vater? Выйди, выпьем стаканчик по случаю отъезда твоего сына на фронт!..

По голосу было слышно, что сын пьян, и это несколько успокаивало старика. Но все же он не двигался с места.

Совершенно равнодушным оставался старик и к царящей на ферме суматохе. Во дворе жалобно верещали поросята, которых резали для пира Емилиана с немецкими офицерами. В доме раздавался оглушительный хохот, громкие песни и звон разбитой посуды. Весь этот ералаш служил барину лучшим доказательством того, что Емилиан не думает о чемодане, а лишь пирует и пьет. Все это время старик мучительно придумывал самый верный тайник для золота и, как только его осеняла новая мысль, тут же соскакивал с постели и осторожно прокрадывался к облюбованному месту. То засовывал мешочек с золотом в широкий камин из белых изразцов, то прятал под бельем на дне комода и снова принимался выискивать новые тайники. В конце концов он снова засунул деньги под пуховики около самой стены. Старый барин чувствовал себя спокойно только тогда, когда золото лежало рядом с ним, и не отходил от кровати. Олимпия несколько раз стучала в дверь, предлагала еду и жаловалась, что молодой барчук сбил замки с погреба, вытащил затычки из всех бочек, вино льется рекой и его лакают собаки, а всех молочных поросят велел заколоть. Но в ответ на все эти жалобы старый барин только злобно вопил:

— Убирайся, дура, и оставь меня в покое!

Не открыл он дверь и тогда, когда Олимпия вдруг в полночь принялась как сумасшедшая дергать дверную ручку и со слезами умолять барина выйти и утихомирить молодого барчука, который задумал злое дело против их молодой прислуги Рафилы.

— Помогите, барин! Спасите ее! Они застрелят несчастную! Отвели в тир и прикрепили мишень над самой ее головой! Бегите, барин, быстрее, там и немецкие господа офицеры, все пьяные в стельку, на ногах не держатся… Выпалят мимо цели и убьют несчастную…

Но старик словно не слышал и не понимал, что ему говорят. Втянув голову в плечи, как филин, сидел он на кровати, только глаза дико поблескивали.

— Грех, барин! Ох, какой грех! Пожалейте несчастную, спасите ее!..

Владелец Крисанты не сдвинулся с места и ничего не ответил, даже когда Олимпия стала проклинать барина самыми страшными проклятиями: «Сгореть тебе в адском пламени, да так, чтоб следа не осталось от всего твоего рода!» Затаив дыхание он только думал о том, как бы уберечь золото, и дрожал от ужаса при одной мысли, что Емилиан может передумать и забрать обратно золотые монеты.

Перед самым своим отъездом Емилиан пришел и попытался поговорить с отцом. Но, убедившись, что старик в спальню его не впустит, пнул изо всех сил дверь ногой и крикнул:

— Послушай, Vater, я надеюсь, что оставил свое добро в хороших руках… Но, если надумаешь меня обжулить, тебе придется горько раскаяться! Я вернусь, и мне понадобятся деньги. Так что не играй с огнем! А припрятать золото ты сумеешь, в этом я уверен!

С отъездом Емилиана в усадьбе воцарилась мертвая тишина, особенно после того, как покинули ферму и немецкие офицеры. Старый барин облегченно вздохнул, когда увидел, что они уезжают со всем своим багажом и денщиками, Может быть, их отправили на фронт, откуда все чаще приходили плохие вести?

В усадьбе все было перевернуто вверх дном: окна выбиты, зеркала расколоты, а персидский ковер в гостиной имел такой вид, словно на нем валялось стадо свиней. Вино наводнило погреб, вся домашняя птица исчезла.

Но самое худшее натворил Емилиан в последнюю ночь…

Старый Крисанта лишь теперь очнулся от овладевшего им в те дни тупого оцепенения. Оказывается, Емилиан не только пустил по ветру родительское добро — он еще бесстыдно надругался над слугами. Как бешеный пес, набросился на самую молодую из прислуг — Рафилу… Рафиле недавно исполнилось семнадцать лет. Десятилетним ребенком привезли ее в усадьбу вместе с братом Гаврилой — оба они были круглыми сиротами. Других родственников, кроме брата, у девочки не было, и покойная госпожа Крисанта привезла ее из деревушки с севера Молдовы, из-под Солки, чтобы вышколить горничную себе по вкусу. Умная девочка быстро со всем освоилась, многому научилась и вскоре в точности выполняла все прихоти хозяйки. Рафила выросла вместе с Емилианом, который был старше ее на пять лет, и умело вела хозяйство. После смерти барыни она оказалась очень полезной в доме. Рафила умела хорошо вышивать и даже шить верхнюю одежду и тщательно убирала господские комнаты. Жилось ей, пожалуй, лучше, чем другим слугам. Даже Емилиан, который тогда еще не совсем распоясался, вел себя так, словно она не была простой прислугой. Да и старый барин, несмотря на свою скупость, каждую пасху не забывал купить ей платье из дешевого шелка и туфли на тонкой подметке. Рафиле даже в голову не приходило, что она могла бы требовать за свою работу еще и жалованье. Да и брату ее Гавриле ничего не платили. Просто старый барин освободил его от военной службы и посулил подарить на свадьбу пару волов и два погона[6] земли.

Быть может, и в дальнейшем вся жизнь брата и сестры так и протекла бы в надежде на то, что старый барин когда-нибудь выполнит свое обещание. Но молодой хозяин жестоко разбил все их надежды…

Но их судьба Кристу Крисанта мало волновала. Почему это понадобилось Рафиле, всегда такой смирной и покорной, выводить из себя Емилиана? Что плохого в том, что он приказал ей петь на пирушке с немцами? Говорят, что толстый полковник даже опустился перед ней на колени, умоляя что-нибудь спеть. Упрашивали, как принцессу! Емилиан ей даже свои ручные часики подарил, а она все равно не пожелала рта раскрыть. Разве она не понимала, что нельзя им прекословить, тем более что все они были вдрызг пьяны? До поздней ночи приставали они к Рафиле со своими просьбами, а когда глупая девка выплеснула Емилиану прямо в лицо стакан вина, он надавал ей пощечин, прижег руку сигаретой и пригрозил пистолетом. Но Рафила все равно не согласилась петь. Тогда они потащили ее в павильон для стрельбы и поставили под мишенью. Упрямая мужичка лишилась от страха чувств! Но тут в павильон ворвался Томека, механик. Отчаянный человек, вошел без всякого оружия! Они не помешали ему взять девушку на руки и понести к выходу, но не успел Томека сделать несколько шагов, как Емилиан выстрелил в него. Гаврила тайком отвез раненого в больницу. В ту же ночь исчезла и Рафила.


Узнав про все, что произошло тогда, Кристу Крисанта почувствовал настоящий прилив великодушия. Правда, это чувство было вызвано скорее всего той огромной радостью, которую он испытывал от сознания, что остался жив и золото у него не отобрали. А все, что наболтал ему Емилиан перед отъездом на фронт, — просто чепуха. Фронт остается фронтом! Осколок, пуля, ночная вылазка — мало ли что может случиться, и Емилиан больше никогда не вернется! Старый барин снова почувствовал себя сильным и богатым. Приказал немедленно разыскать Рафилу — наверное, девушка спряталась у родственников Томеки, — а сам отправился в больницу выяснить, в каком состоянии здоровье механика. Там он узнал, что рана тяжелая: Томеке пришлось сделать сложную операцию. Но врач все же обнадежил старого барина: здоровый молодой организм справится с ранами и механик отделается лишь несколькими швами.

Но весть, принесенная Олимпией, привела старого барина в неистовство. Рафилу разыскали на окраине города. Она родила и лежала в доме какого-то возчика.

— Что ты сказала? У этой бесстыдницы ребенок? Не смейте даже имени ее упоминать! Чтоб ноги ее здесь больше не было!

Олимпия с плачем сказала, что тогда и Гаврила уйдет, но барин был неумолим.

— Пусть убирается!

— В таком разе придется и мне уйти. Мы, барин, решили обвенчаться! Отдайте нам обещанные два погона земли и пару волов.

— Землю? Волов? — заорал в бешенстве барин. — А больше вам ничего не потребуется, разбойники? Убирайтесь вон, вон!..

Жизнь в Крисанте так и не вошла в свою колею, хотя в трех парадных комнатах поселились другие немецкие офицеры, на дверях винного погреба были навешены новые, двойные замки, свиньи опоросились, наседки вывели новых цыплят, а фруктовый сад, огород и пасека к осени покрыли все убытки.

Покой Кристу Крисанты был нарушен другими, куда более тревожными событиями. В один прекрасный день насовсем ушли немецкие офицеры: победоносная Советская Армия непрерывно гнала гитлеровские полчища. Яссы были уже освобождены, соседний поселок стал жертвой бешеной ярости отступающих фашистов, забросавших его бомбами, и хозяин Крисанты притаился, как крыса, пойманная в собственной норе. Покинуть усадьбу он не решился, хотя в ночь на 23 августа[7] его сосед, Паул Попеску, и заехал за ним в Крисанту на сером «Оппеле».

Сломя голову промчался Попеску по главной аллее и вихрем ворвался в комнату Кристы Крисанты.

— Что же вы, сударь, сидите? Надвигается катастрофа! Здесь оставаться больше нельзя! Едемте вместе! Я в машине один и могу взять вас с собой. Попытаемся добраться до моей виллы в Синая[8].

На какое-то мгновение Кристу Крисанта чуть не поддался соблазну. Он бы мог поехать, захватив с собой заветный кожаный саквояж… Но тут же у него появилось страшное подозрение, и он пытливо уставился на своего соседа.

Паул Попеску был человеком высокомерным и суровым. В разговоре он немного картавил, а выдающаяся нижняя челюсть придавала ему сходство с бульдогом. Попеску часто бывал за границей и одевался всегда изысканно и с большим вкусом. А теперь на нем был старый комбинезон, какие обычно носят механики или рабочие, а кепку он надвинул на глаза. «Вот черт! Где он раздобыл такую одежду?» — удивился Кристу Крисанта и от промелькнувшей в уме страшной догадки почувствовал легкий приступ тошноты: «Этот разбойник хочет взять меня в машину, чтобы спасти свою шкуру. В случае чего сыграет роль шофера, а меня выдаст за помещика! Вот негодяй!..» Господин Крисанта покачал головой и ответил ровным, тихим голосом:

— Нет, господин Попеску, до Синая меня не довезти! Вы же знаете, как я болен! Останусь здесь, будь что будет…

И старый барин никуда не уехал. Он созвал своих шестнадцать слуг, выплатил им до копейки жалованье и тихим, ровным голосом заявил: «Я вас сюда вызвал, дорогие мои, чтобы сообщить, что могу оставить в своем хозяйстве только двоих слуг. Пока положение дел не прояснится, со мной останутся Гаврила и Олимпия… Я оставлю тех, кому больше всего задолжал. К тому же я давно с ними условился, что оплачу их труд не деньгами. Я отдаю им луговину с домиком. Кроме того, для обзаведения хозяйством они получат от меня лошадь и корову».

Олимпия разрыдалась и кинулась целовать хозяину руки.

— Дай вам бог здоровья, барин! Да вознаградит вас бог за вашу добрую и милостивую душу!

Таким образом Кристу Крисанта сумел сохранить свое имущество и после освобождения страны от фашистов. Не надо было ему больше бояться и возвращения Емилиана. Извещение о том, что Емилиан Крисанта пропал без вести на Ясском фронте, он воспринял как настоящее избавление от всех мук. Смерть своего недостойного сына старый барин теперь использовал вовсю. Защищаясь от аграрной реформы и новых законов народно-демократического строя, он с документом в руках доказывал, что никогда не был ни помещиком, ни эксплуататором. «Просто всю свою жизнь управлял имуществом, которое мне не принадлежало!»

Теперь Кристу Крисанта боялся только грабителей. Они мерещились ему повсюду, и один из них в его воображении всегда принимал облик Томеки. Механик вернулся из больницы с поврежденной ногой, но здоровым и вскоре нашел общий язык с крестьянами деревень Присэка́нь, Зэворы́та и Сэлку́ца. Он даже принял участие в разделе поместья Паула Попеску.

Самым неприятным было то, что Томека вернулся на ферму. Застрял, словно кость в горле. «И почему этот босяк, будь он трижды проклят, не взял себе гектар или два земли в поместье Попеску, как поступили остальные голодранцы из деревень Присэкань, Зэворыты или Сэлкуца? Нет, он захотел вернуться на ферму, чтобы науськивать на меня Гаврилу с Олимпией и все время колоть глаза Рафилой с ее отродьем! Томека заставляет давать Гавриле для Рафилы то деньги, то съестные припасы. И кто его знает, что ему еще может прийти в голову? Неужели я должен их всех кормить?»

Все эти мысли мучили и терзали старого Крисанту. Спал он чутко, как заяц, и под подушкой всегда держал кинжал с рукояткой из кости, инкрустированной серебром.


Чтобы попасть на ферму, надо пойти от шоссе по узкой, размытой дождями проселочной дороге, с одной стороны которой высится рощица акации, а с другой — холм Крисанты.

По ту сторону холма, вдоль долины Жымбу, нанизаны, как бусинки, села Присэкань, Зэворыта и Сэлкуца, а с вышки, что на винограднике, или с чердака конюшни можно увидеть мерцающие, словно светлячки, огоньки городка.

На задворках барской усадьбы тесно лепятся друг к другу разные пристройки: кухня, кладовая с погребом и две комнатушки для слуг. Одну комнату занимают дядя Гаврила, тетя Олимпия и Бено́ни, во второй живет Томека. Но, когда Томека напивается, он отправляется спать в конюшню, потому что, по его словам, ему куда приятнее быть со скотиной, чем с людьми!..

В первый вечер, когда Михэлуку привезли в Крисанту, его уложили спать вместе с Бенони. Бенони, пятилетний пухлый белокурый крепыш, бесконечно рад, что будет спать на одной постели с Михэлукой. Он прижимается к брату, то и дело обнимает его за шею и болтает без умолку. Рассказывает, что пчелы с пасеки купаются в воде фонтана, на бахче водятся зайцы, на винограднике поспел виноград, а в копне соломы он устроил замечательный тайник. Там он прячет вертушку, которую смастерил дядя Томека…

Михэлука уткнулся носом в подушку и слушает. Бенони обнял его пухлыми своими ладошками за шею, это немногоуспокаивает мальчика, и подкативший было к горлу противный комок скользит куда-то вниз и подбирается к самому сердцу, а сердце испуганно трепещет, словно выпавший из гнезда птенчик.

Постепенно ребят одолевает сон, и белокурая головка Бенони опускается Михэлуке на грудь. Не так уж он одинок… На винограднике созрел виноград, в бахче водятся зайцы, а в тайнике, что в копне соломы, Бенони спрятал вертушку. Вертушку смастерил дядя Томека. Значит, Томека любит детей…

На похоронах Михэлука очень испугался, когда Томека набросился на крестного, и потом, когда механик захотел взять Михэлуку на руки, мальчик спрятался за спину дяди Гаврилы. У Томеки черные торчащие усы, но, когда он смеется, становится почти красивым и выглядит намного моложе дяди. У дяди много седых волос, а у Томеки волосы как воронье крыло… Ну, а раз он так сильно переживал смерть мамы и мастерит ребятам вертушки, значит, он человек добрый!..

Утром тетка вымыла Михэлуку, старательно его причесала, велела надеть пикейный костюмчик в голубую крапинку, взяла за руку и повела к усадьбе с каменной лестницей. Столбы галереи увиты красными вьющимися розами, но на галерее никого нет.

— Ты поздоровайся вежливо, обязательно скажи «целую ручку», слышишь? — поучает мальчика тетка. Голос ее звучит сурово, а красивое лицо хмуро.

— Она ведет тебя к старику! — успел ему шепнуть Бенони. — Он этой как черт!..

Тетка это услышала, и Бенони тут же заработал увесистый подзатыльник.

Почесывая затылок, Бенони прячется за дверью, а у Михэлуки от страха сердце в пятки ушло.

— Непременно скажи ему «целую ручку», — снова поучает тетка. — Он твой дедушка. — С этими словами она подталкивает мальчика к двери.

Но Михэлука замирает на пороге и не двигается с места. До сих пор ему никто не говорил, что у него есть дедушка.

Огромная комната, но в ней никого нет. Натертый до блеска пол прикрыт большим красным ковром, на стенах — вешалки из бычьих рогов. В комнате три двери, а между ними зеркала, в которых можно увидеть себя во весь рост.

Дальше тетке приходится тащить Михэлуку за шиворот. Она легонько стучит пальцем в дверь, минуту ждет, а затем входит. Михэлука весь дрожит и последнее напутствие тетки слышит будто сквозь сон.

— Скажи вежливо и громко «целую ручку», слышишь? — говорит тетка, толкая его в спину.

Около стола кто-то стоит.

Мальчик сперва различает огромные полосатые валенки, затем трость с острым, блестящим металлическим наконечником, потом полы вишневого халата и, наконец, руку, сжимающую рукоятку трости… На одном из пальцев искрится золотое кольцо с большим красным камнем… Кольцо в десять раз красивее, чем то, что носит крестный Пэлтэгуца.

Пальцы тетки Олимпии снова впиваются Михэлуке в затылок, но голос ее звучит ласково и нежно:

— Скажи, миленький, «целую ручку»! Барин Кристу нам всем заместо родного отца с матерью.

— Ха-ха-ха! Значит, я отец и мать разбойников… — неожиданно взвизгнул злобный голос, а трость два раза стукнула по полу.

Михэлука таращит глаза. Из вишневого халата высовывается длинная тонкая шея и трясущаяся голова. Лицо у барина сморщенное и желтое, как лимон. Михэлука никак не может оторвать глаз от головы старика, которая непрерывно дрожит, словно ее кто-то дергает за веревочку… На макушке черная плоская феска с длинной, свисающей к самому уху кисточкой. Большой, кривой нос барина похож на клюв коршуна. Черные и густые брови срослись над уставившимися на мальчугана глазами.

— Поцелуй ручку, родненький, — снова поучает тетка.

Испуганный Михэлука больно тыкается носом в красный камень перстня. Рука барина приятно пахнет розой.

— Это Рафилин лягушонок? — спрашивает барин. — Я думал, он поменьше.

— Он уже подрос, — оправдывается тетка. — Этой осенью восьмой пошел!

— Гм! — покашливает барин. — Делать что-нибудь умеет или только жрать?

Тетка проводит жесткой, как терка, рукой по лицу Михэлуки и пытается замолвить за него словечко:

— Он уже не маленький… А в доме дел много, подмога всегда нужна!

Барин насмешливо хихикает, и смех этот похож на блеяние козла. Когда он смеется, видны все его желтые, но еще крепкие зубы…

— И без него хлопот хватает! Незачем мне еще одну мороку брать на свою голову! — промолвил старик и вдруг как застучит тростью по полу, как взвизгнет: — Убери немедленно, чтоб глаза мои больше его не видели!

Тетка в испуге тащит Михэлуку в зал с ковром на полу и вешалками из бычьих рогов на стенах, потом грубо выталкивает на галерею и сердито шипит:

— Торчит, как чурка бесчувственная! Весь в мать! И она такая же была. Облезлая овца, а хвост задирает! Марш домой, и пока я не вернусь, сиди в комнате!

Где же вы, зайчики и бахчи? Где вертушка, спрятанная в копне соломы? Где гроздья сладкого винограда? Где вы, пчелы, купающиеся в брызжущих струях фонтана? Где вы все? Придите и утешьте малыша, одетого в убогий пикейный костюмчик в голубую крапинку. Придите и приласкайте малыша, он так горько рыдает на кровати в комнатке хромого Томеки…

Ни мягкие ручонки Бенони, ни ласковый голос дяди, ни деревянный человечек, пляшущий на четырех ниточках на коленях у Томеки, не в силах осушить первые слезы, пролитые Михэлукой в Крисанте.

Мальчик перестает плакать лишь после того, как снова раздается резкий голос тетки:

— Даже взглянуть на ребенка не захотел, старый черт!.. А Михэлука тоже хорош! Стоит как каменный! Я ему все шепчу: «Скажи «целую ручку», скажи «целую ручку», а он стоит и только глазами хлопает!

— Ни к чему ты все это затеяла, — неодобрительно качает головой дядя. — То, что мальчик так похож на Емилиана, старику только неприятно. Не может он простить Емилиана!.. Даже мертвому ничего не прощает! Ты что, надеялась разжалобить его сердце? Как бы не так! Сердце его там, где его богатство! Богатство он потерял? Значит, потерял и сердце! Он и в могиле только о деньгах думать будет!..

— Да замолчи ты со своими глупостями! — огрызается тетка Олимпия и снова принимается поучать Михэлуку: — Ты должен барину во всем угождать! Главное, без дела не сиди ни минутки. Пусть барин видит, какой ты работящий и послушный. Понял, негодник ты этакий?

Но Михэлука понял, что тетку лучше не сердить, а как только хоть издали покажется старый барин, надо скорее прятаться. Бенони тоже это понимал и хорошо знал все закоулки и тайники, куда барин никогда не заглядывал. Так, например, можно было чувствовать себя совершенно спокойно на бахче. Бахча — на холме, а барин не станет на холм взбираться, у него может сердце заболеть. Если старик вдруг надумает пойти к копнам, пусть идет, все равно их тайник никому не найти, даже самому господу богу. А вот во фруктовый сад за черешнями или абрикосами лучше всего пробраться после обеда, когда старик спит… В конюшне тоже столько темных закоулков под яслями, под кормушками за старыми бочками, что ребят там сам черт не разыщет… Но лучше всего держаться около дядюшки Томеки. С ним можно гулять где вздумается, потому что Томека старого барина не боится. А когда напьется, ругает барина на чем свет стоит и грозится пойти пожаловаться на него в профсоюз.

— Я тебе покажу профсоюз, пьяница! — бормочет господин Кристу, и голова его так дергается, что, кажется, вот-вот отвалится. — Я тебе, лодырь, плачу жалованье, какое полагается мастеру-механику!

— Лучше бы вы заплатили за то, что погубили все мое счастье. Заплатите, и я уйду! Уйду работать механиком на фабрику!.. — не унимается Томека. — Хотел бы я знать, где вы найдете другого такого дурака, который работал бы у вас и за кузнеца и за механика на молотилке! Теперь на нашей улице праздник! Мы вступили в союз с трудовым крестьянством! Долой бояр! Долой буржуев! Я союзник трудового крестьянства!

— Жулик ты, вот ты кто! — вопит старый барин и торопливо взбирается по лестнице, а взобравшись, орет на весь двор: — Свинья неблагодарная, вот ты кто! Сколько я денег переплатил лучшему врачу больницы, чтобы он тебе как следует шкуру залатал!

Но Томека, сдвинув шляпу на затылок, подкручивает черные усы и поет себе под нос:

У попа была собака,
Он ее любил,
Она съела кусок мяса,
Он ее уби-ил!..
Старый барин убегает в дом, а Томека забирается в стог сена и храпит так, что слышно за километр.

Дети любят Томеку. Они ходят за ним по пятам и, когда видят, что механик в хорошем настроении, просят смастерить то бузиновый самопал, то какую-то особую камышовую дудку, то еще что-нибудь. Томека ребятам не отказывает. Иногда даже по их просьбе пробирается во фруктовый сад и приносит полную фуражку черешен, летних персиков или сочных медово-сладких слив. Он ребят и пчелиными сотами угощает, когда помогает старому барину брать из ульев мед и выжимать соты под прессом.

Одна лишь тетка ругательски ругает Томеку, обзывает дармоедом и швыряет в него чем попало, когда он на кухне принимается над ней подтрунивать. А дядя не сердится, даже когда Томека пьяным валяется на конюшне или в шалаше на бахче, и сам справляется со всей работой: косит сено, поит лошадей, запускает двигатель для подачи воды на огород и одергивает тетку, которая проклинает на чем свет стоит «дармоеда, за которого другим приходится работать».

— Да помолчи ты, баба, займись лучше своими делами!

Дядя очень добрый и трудится с раннего утра до поздней ночи. Тетка тоже много работает, и Михэлука помогает ей по дому. Он чистит картошку, подметает кухню и аллею перед барской усадьбой, задает корм курам и цыплятам, для утят мелко рубит траву и смешивает ее с ячменной кашей, тащит дрова для плиты. Бенони охотно ему помогает, потому что чем быстрее будет сделана вся работа, тем скорее они с Михэлукой смогут заняться своими делами: будут вылавливать привязанными к ниточкам восковыми шариками тарантулов из норок, обирать в капустных листьях улиток, играть с ежиком, которого они прячут под опрокинутой бочкой с продырявленным дном…

Но больше всего Михэлука не любит сбивать масло! Для этого надо так долго сбивать молоко, что, кажется, вот-вот руки отвалятся, а спина уж никогда не распрямится. Желтые мягкие кусочки масла тоже собрать нелегко, и Михэлука то и дело получает увесистые подзатыльники.

— Снова не в ту сторону крутишь, вражина?

Почему тетка называет его «вражиной»? Может, потому, что он смотрит на нее исподлобья и никогда не плачет от ее затрещин и тумаков? Глотает слезы, сжимает зубы, но не плачет. Почему она всегда такая сердитая? Ей не нравится, что дядя привез своего племянника на ферму? Или хочет выслужиться перед старым барином?

— Видать, Олимпия, тебя в колыбели черти укачивали! — дразнит тетку Томека. — Что тебе сделал малыш Рафилы? Может, боишься, что он наложит руку на добро, которое преподнесет тебе барин Кристу? Так ты не бойся, все равно ничего от старого хрыча не получишь!..

От таких слов розовое лицо тетки чернеет от злости, а с губ срываются самые страшные проклятия. Если бы хоть одно из них исполнилось, Томека давно бы уже провалился сквозь землю. Но тетке этого мало, и она швыряет в обидчика всем, что подвернется под руку: крышкой так крышкой, скалкой так скалкой.

Она закрывается одна в большой белой кухне с большой голубой изразцовой плитой посредине. На пяти конфорках в прикрытых крышками кастрюльках и сковородках что-то кипит, тушится, жарится. От плиты струится такой аромат, что у ребят слюнки текут. Но все эти яства только для барина Кристу. Кастрюлек много, но все они маленькие, рассчитанные на одного человека — в Крисанту почти никогда не приезжают гости. Разве только толстый приземистый купец, господин Бэкэля́ну, которого Томека прозвал «господин Бочоночек»

Бэкэляну скупает у барина пчелиный мед, творог, сыр, масло и урожай фруктового сада — черешню, сливы, яблоки и айву. Все это он увозит в Бухарест.

Но даже когда Бэкэляну не приезжает, для хозяина Крисанты готовят на обед пять блюд. А раз в неделю тетка печет сдобный пирог или пирожное, к которому никто не смеет прикоснуться. Стоит в кладовке, пока не покроется плесенью.

Тетка очень боится барина. Он ее часто ругает, а как-то раз вдруг раскричался, что она «снова рылась в ящиках», и вытянул Олимпию тростью по спине.

А тетка со слезами на глазах клялась, что барин ошибся.

— Да не трогала я, барин, ваших вещей! Провалиться мне на этом месте!

Но господин Кристу продолжал яростно орать, что она рылась в перине и в ящиках.

— Подсматриваешь за мной, разбойница! Подсматриваешь, воровка! — взвизгнул барин и изо всех сил снова вытянул ее тростью по спине.

Перепрыгивая через две ступеньки, тетка с громким плачем скатилась с лестницы. Да, странные дела творятся в Крисанте!

СТРАННЫЕ СОБЫТИЯ

Раз в неделю тетка устраивает в барских покоях генеральную уборку и берет с собой Михэлуку, чтобы он помогал натереть пол.

Стоит мальчику поднять глаза и бросить взгляд на чудесные вещи, которыми набиты комнаты барина, тетка сразу же тычет ему в физиономию вонючую, пропитанную скипидаром суконку:

— Чего рот разинул? Нечего глаза на стены таращить!

А старый барин радуется, прямо ликует. Сколько бы ни длилась уборка, старик от Михэлуки и тетки не отходит ни на шаг. Словно преследуя двух воров, намеревающихся похитить у него бог весть какие ценности, как тень скользит повсюду за ними. В феске, кисточка которой болтается у самого уха, в длинном вишневом халате, в огромных полосатых валенках, переходит он с места на место, постукивая тростью и недовольно ворча: «Здесь не начищено, здесь не протерто, тут осталась пыль». А когда тетка тычет Михэлуке в нос тряпку для натирки пола, старик, весь дрожа от радости, злобно хихикает:

— Так, так, учи лягушонка, научи его не лениться! Пусть работает, как положено!

А у Михэлуки от стыда и обиды на глаза навертываются слезы. Он ползет на четвереньках вслед за вонючей тряпкой и думает о том, как отомстить барину. Томека посоветовал собрать сотню тарантулов и выпустить их барину в постель или бросить дохлую мышь в чайник, который тетка подает ему по вечерам. Можно еще поймать змею и сунуть в пуховую перину… Все эти советы Томека давал Михэлуке в присутствии тетки, как раз в то утро, когда старый барин отколотил ее тростью. Но она все равно рассердилась:

— Ты совсем рехнулся! Не смей забивать мальчику голову глупостями!

Томека расхохотался и погладил Михэлуку по голове.

— А ты не порть мальчика, не делай из него труса, а то будет так же, как ты, дура, лизать барину ноги!

После натирки полов надо было во всех комнатах обмести пыль. До чего красивы были все эти комнаты!.. Всего их десять, но тетка и племянник убирали только девять комнат. Дверь десятой всегда заперта, и Михэлуке до смерти хотелось узнать, что в ней.

Он даже как-то спросил об этом Томеку.

— Что в запертой комнате? — переспросил тот. — Наверное, баба-яга. Сидит верхом на сундуке с золотом и сторожит его. Мы все на барина шею гнем, а он продает плоды наших трудов купцу Бэкэляну и получает от него золото, потом барин дает это золото бабе-яге, чтобы она спрятала его в сундук.

Но самая красивая комната — гостиная. Там висит канделябр с длинными дрожащими стеклянными сосульками. Стоит пройтись по полу, как сосульки, словно серебряные колокольчики, звенят легким нежным звоном.

А когда солнечные лучи пробиваются сквозь толстые портьеры лимонного цвета, канделябр искрится и сияет, отбрасывая чудесные блики радуги на разрисованные розовыми цветочками красивые стены!

Между двумя большими, забранными в решетки окнами висят три портрета. С двух хозяин всегда сам сметает пыль. Тетка не смеет к ним прикоснуться даже легкой метелочкой из перышек. Она придвигает к картине один из обитых кожей и разукрашенных золотистыми гвоздиками стульев, снимает фартук и стелет его на сиденье, потом приподымает под мышки старого барина и помогает ему взобраться на стул. Затем оба с Михэлукой крепко держат спинку стула, чтобы, не дай бог, стул не перевернулся вместе со старым барином.

На первом портрете изображен барин в молодости, когда он был префектом уезда. Старик всегда смахивает пыль в первую очередь именно со своего портрета.

Каким молодцом был барин Кристу в молодости! С тех пор он страшно изменился, и узнать его можно разве только по черным сросшимся бровям. На портрете голова у него гордо задрана, под носом — тонкие торчащие усы, а руки покоятся на продолговатом, похожем на грушу набалдашнике дорогой трости.

После того как барин молча смахнет метелочкой пыль со своего портрета, тетка должна ему помочь слезть и передвинуть стул ко второму портрету. С этого портрета старик тоже собственноручно сметает пыль. На портрете черноволосая дама с прической, похожей на перевернутый вверх дном котелок. На даме черное платье с таким высоким накрахмаленным воротничком, что кажется, будто голова ее покоится на глубокой тарелке. Широкая юбка так стянута в талии, что Михэлуке становится страшно — ведь при малейшем движении женщина могла сломаться, как тростинка.

Барин Кристу нежно обмахивает метелочкой ее лицо, затем белый накрахмаленный воротничок, а когда добирается до складок на юбке, из глаз его брызжут слезы.

— Мили! — жалобно причитает он. — Дорогая моя жена, что ты наделала? Зачем ты меня покинула, оставила одного на свете?

Когда Михэлука в первый раз услышал это, он чуть не расхохотался. Ему было очень смешно, что такой старый человек оплакивает свое одиночество. Но желание смеяться сразу пропало, когда, словно по команде, громко зарыдала и тетка:

— Наша дорогая барыня Мили!

Михэлука в изумлении уставился на нее. Он ведь ясно видел, что в глазах у тетки ни слезинки. Но со временем он к этой комедии привык и понял, что тетка просто старается потрафить барину. Как только у барина иссякали слезы и он ей сердито приказывал: «А с этого портрета ты смахни сама пыль», тетка сразу переставала причитать и торопливо влезала на стул перед третьим портретом, к которому старый барин никогда сам не прикасался.

— А это кто? — спрашивает Михэлука шепотом.

— Никто, — шипит в ответ тетка и палкой метелки отталкивает мальчика.

Пока тетя обметает портрет, барин стоит, повернувшись к ним спиной и нервно постукивая тростью, бормочет себе что-то под нос.

С портрета смотрит молодой статный офицер, похожий как две капли волы на барина в молодости, только без усов.

Михэлука всегда со страхом смотрит в лицо молодого офицера и всякий раз вспоминает один из вечеров…

Томека был тогда сильно навеселе.

— Почему ты пьешь, дядюшка Томека? — спросил Михэлука. — Сожжешь себе все нутро… Пойдем лучше ляжем спать. Я лягу с тобой в конюшне и расскажу сказку… Хорошую сказку, ты такой не знаешь!

Опираясь о плечо Михэлуки, механик пошел с ним на конюшню, но там неожиданно отрезвел.

— Какую ты сказку знаешь, Михэлука? Какую сказку? — повторил механик и, заплакав, крепко обнял мальчика. — А ты знаешь, какая сказка самая занятная? Ведь ты должен был быть моим ребенком, моим мальчиком! Как я твою мамку любил, любил Рафилу больше жизни, больше света небесного! Добрая, красивая она была, как цветок. Это из-за нее я нанялся в Крисанту, чтобы быть с ней рядом, защитить ее! Да только ничего у меня не вышло, не было у меня никакой возможности это сделать. Ушла она от нас, растаяла, как роса небесная!.. — Томека всхлипывал как малый ребенок. — А теперь уйди, оставь меня одного… Ох, как тяжко!.. Тяжко мне… Ты был еще совсем маленьким несмышленышем и не помнишь, как я приехал к Пэлтэгуце и захотел взять вас к себе. Но Рафила тогда уже была не в себе и спутала меня с «ним». «Не притрагивайся ко мне, волчище!» — крикнула она. Ты слышишь, малыш? Вот что она мне сказала!..

Потом Томека как-то сразу уснул, а Михэлука продолжал задавать себе мучительные вопросы и не находил на них ответа.

Дни шли за днями, и все окружающее постепенно приобретало новый смысл. Теперь уж Михэлука не боялся барина. Не пугался ни его трости, которой старик яростно стучал по полу, ни угроз, ни приказов. Михэлука вскоре понял, что старый барин сам чего-то боится, может быть, воров. Придут ночью и ограбят усадьбу, в которой хозяин живет одинокий как перст. Понял также, что барина никто не любит, даже тетка Олимпия. Она просто притворяется такой смиренной и покорной, чтобы старый барин не выгнал ее нищей из дома, как когда-то выгнал мамку.

А к дяде Томеке в душе мальчика зародилось какое-то робкое, теплое чувство. Когда механик бывал пьян, мальчику казалось, что он обязан его охранять и защищать. Он старался его защитить даже от гнева тетки. Иногда он даже прокрадывался на кухню, чтобы там с помощью Бенони утащить для механика обед, который тетка не хотела ему давать, потому что он в тот день не работал.

И вот за последнее время цуйка из бутылки Томеки почему-то стала испаряться, словно ее поглощала нечистая сила. Томека решил, что в этом виновата тетка Олимпия, и пытался усовестить ее:

— Послушай, Олимпия, ты, видно, сама не знаешь, что еще придумать! Что плохого сделала тебе моя цуйка? Какое тебе дело, что я пью?

Но тетка в ответ только хохотала:

— По мне, хоть голову пропей!

Разговоры эти обычно кончались ссорой, а цуйка все продолжала убывать. Томеке приходилось оставаться без водки иногда день, иногда два, а то и целую неделю. Не станешь же каждый день бегать в деревню Присэкань за новым запасом.

Тщетно пытался Томека найти для своих бутылок надежный тайник. Это был очень ловкий и хитрый вор.

Но вот как-то вечером, вернувшись из деревни с новым запасом цуйки, Томека застал вора на месте преступления.

— Значит, это твоих рук дело! — закричал он, выхватывая у Михэлуки бутылку.

Мальчик потерял равновесие, упал и сильно стукнулся о камень. Томека растерялся, лицо у него перекосилось, и казалось, что он вот-вот заплачет. Затем сломя голову Томека убежал на гумно и весь следующий день не показывался, даже обедать не пришел.

Михэлука сильно ушибся и пришел в себя лишь на руках у дяди, который отнес его в комнату. За дядей плелся перепуганный Бенони. Он то и дело хватал Михэлуку за ногу и спрашивал:

— Он умер, папочка? Он умер?..

Михэлука тихо стонал, а тетя, всячески понося и проклиная Томеку, забинтовала мальчику голову.

— Так тебе и надо, не лезь к пьянице в душу! — сердито ворчала она.

Михэлука страшно осунулся и отказывался от еды. Тогда тетка стала кормить его из ложечки, все время бормоча себе под нос:

— Совсем очумел малый! Пресвятая богородица, чем только я перед тобой согрешила?

А Михэлука был в отчаянии, ему хотелось только одного — закрыть глаза и умереть. Боль незаслуженной обиды тисками сжимала сердце. «Как только мог Томека так со мной поступить?»

Бенони старался изо всех сил утешить брата.

— Не горюй, Лука! — шептал он. — Знаешь, что я ему сделаю? Как только снова напьется, утащу бутылку с цуйкой и выброшу в уборную! Вот увидишь. А еще я ему засуну за пазуху крапивы и налью дегтю в ботинки, которые он надевает по воскресеньям!

Но брат отворачивался к стенке. Ему ничего не нужно! Михэлуке хочется умереть!

На третий день Бенони вдруг пулей влетел в комнату и, еле переводя дух, выпалил:

— Томека идет! И не один, а с какой-то костлявой горбатой бабкой. Слышь, Михэлука? А вдруг он привел с собой злую волшебницу? Наверное, наябедничал, что я налил ему дегтя в ботинки! Ой, что со мной теперь будет?

— Где ребенок? — донесся вдруг из кухни скрипучий голос.

Потеряв последние остатки храбрости, Бенони нырнул под кровать.

— Тетушка Саломи́я! — с удивлением воскликнула Олимпия. — Да как же вы взобрались на нашу горку? Добро пожаловать! Отдохните малость, отдышитесь, а потом я вам все по порядку расскажу про Томеку…

— Рада видеть тебя, Олимпия, — снова раздался хриплый, суровый голос. — Я пришла навестить сынка Рафилы.

— Значит, Томека вам все рассказал?

Бенони нетерпеливо закопошился под кроватью и потянул одеяло.

— Она к тебе пришла… Только это не волшебница… Это бабушка Саломия из Зэворыты. Мы с мамкой были у нее в гостях, она меня еще пирогом угостила. Это мамка Томеки.

Михэлука лежал, крепко зажмурив глаза, и весь дрожал. Он чувствовал, что в кухне должен быть и Томека. «Но почему он ничего не говорит? Почему молчит?»

Дверь протяжно скрипнула, и тетка шепотом окликнула больного:

— Эй, Михэлука!.. Смотри, что тебе принесла бабушка Саломия…

Михэлука приоткрыл глаза. К его кровати мелкими шажками подошла худая, сутулая, почти горбатая старушка со смуглым, сморщенным лицом. Из-под черной шали выбивались белоснежные волосы. Она присела на край постели и проницательно взглянула на больного своими маленькими черными, глубоко запавшими глазками.

— Бедный ягненочек! — прошептала она и нежно погладила лицо мальчика.

К горлу Михэлуки подступили слезы, и он быстро спрятал голову под одеяло.

— Ты-то чем виноват? — пробормотала старуха и неожиданно властно крикнула: — Никула́е!

На пороге появился Томека. В руке он держал узелок, и весь его вид — заросшие густой щетиной щеки, жалобно обвисшие усы и похудевшее лицо — говорил о том, как много он за эти дни пережил.

— Посмотри ему в глаза! — снова приказала бабушка Саломия.

— Ты уж прости меня, Михэлука! — тихо попросил Томека.

Сердце Михэлуки словно обожгло пламенем, у него сразу стало легко на душе, и он заплакал.

Томека весь съежился и, не зная, что сказать, тихонько положил узелок на подушку. В узелке были медовые соты.

Бенони высунул из-под кровати голову и дернул за подол вздрогнувшую от неожиданности старуху:

— Теперь он принес соты! Михэлука хотел ему добра, а он…

Стоявшая в молчании, опершись о дверной косяк, Олимпия расхохоталась:

— А ты откуда заявился? А ну, вылезай из-под кровати, неслух! Вот подожди, узнает отец, на что ты сгубил деготь, и всыплет тебе как следует!..

Но старуха погладила малыша по голове:

— А я-то думала, что под кроватью щенок скребется!

Расхохотался сквозь слезы и Михэлука.

— Испортил мировые чоботы! Слышь, Михэлука, что он сделал? — разъяснил повеселевший Томека. — Этот братец за тебя, Михэлука, готов в огонь и в воду!

Казалось, что сладость принесенных Томекой сот успокоила и примирила всех.


После того случая Томека долгое время водку в рот не брал, зато стал молчаливее самого дяди Гаврилы. Он все время как будто размышлял о чем-то известном ему одному и работал так усердно, что как-то раз старый барин похвалил его:

— Ну как, бездельник, взялся за ум?

— Взялся барин, взялся! — серьезно ответил Томека, прислушиваясь к работе двигателя.

Каждый вечер он уходил в деревню, но возвращался совершенно трезвым и еще более задумчивым. Теперь он частенько заводил речь о своем младшем брате, который уехал в большой город, где пылали огромные печи, каждая величиной с усадьбу барина Кристу. В печах этих день и ночь варилась сталь.

— Знали бы вы, какой платок он прислал матери! С шелковой бахромой… А вот из меня ничего путного не получилось.

Тетка слушала и посмеивалась:

— Что же ты туда не уедешь? Может, даст бог, напьешься пьяным и свалишься головой в печь!

Но Томека не рассердился, а лишь печально вздохнул:

— Эх, кабы я только знал, как мне свою жизнь наладить, как дальше жить!

Но иногда механик забывал свои печали и, как в былые времена, принимался рассказывать всевозможные чудесные истории, которые Михэлука слушал с разинутым ртом до поздней ночи. Бенони обычно давно уже спал, тетка дремала на завалинке, и только Михэлука неподвижно сидел между Томекой и дядей Гаврилой и укладывался лишь после окрика тетки, разбуженной ночной прохладой:

— Да прекратите наконец свою болтовню и ложитесь!.. И что это за ребенок! Не ребенок, а черт! Полюбуйтесь на него — торчит до полуночи и слушает разные байки!

Больше всего Михэлука любил рассказы про отца Пауля Попеску. Старый барин Попеску был страшно уродлив, и из-за вечно оскаленного рта и торчащих во все стороны зубов люди прозвали его обезьяной. Всю свою жизнь он безжалостно угнетал и притеснял крестьян, а под старость совсем рехнулся. Напротив его усадьбы был большой пруд, в котором в изобилии водились карпы, но ловить их помещик строго запрещал и самолично кормил рыбу сырой говядиной. На их прокорм каждую неделю в усадьбе забивали по одному волу, и в конце концов карпов так раскормили, что на них страшно было смотреть — свиньи, а не карпы! Барин до того любил своих питомцев, что провел на берег пруда электричество, а карпов называл человечьими именами. Как-то летом приехал в усадьбу из Бухареста его сын, Паул Попеску, с приятелями, и все они принялись удить рыбу. Старик страшно рассердился, утащил из кухни выловленных карпов и похоронил их на берегу пруда, причитая и гнусаво отпевая рыбу по-церковному. Дни и ночи проводил он в лодке и, чтобы карпы могли наслаждаться не только электрическим светом, но и музыкой, то и дело заводил граммофон. Как-то ночью лодка перевернулась вместе с барином, а утром, когда слуги его выудили, труп был без носа и ушей. Барина объели карпы!


Стоило завести речь о домике и луговине, о том, что барин Кристу обещал выправить на них бумаги — дядю и тетю не узнать. Оба сразу оживлялись. Дядя Гаврила становился даже разговорчивым. Он усаживал ребят к себе на колени, гладил их по голове своими мозолистыми, узловатыми, как корни, руками и шепотом рассказывал чудесную сказку, которая завораживала в первую очередь его самого.

— Барин обязательно выправит нам бумаги на землю и домик! Слышите, дети? Ведь мы с Олимпией служим ему уже шестнадцать лет… Вот и у нас будет своя землица и домик…

— А лошадь у нас будет? — ластился к отцу Бенони.

— Конечно, будет!

— А корова? — недоверчиво спрашивал мальчик. — Мы будем сами себе хозяевами? И все у нас будет, как у старого барина? И улья и колодец с фонтаном?

— Рыжий петух у вас будет! — смеялся Томека.

А тетка, всегда такая вспыльчивая и сердитая, как только разговор заходил о земле и о доме, становилась веселой и даже на Томеку не злилась, когда тот вмешивался в разговор, чтобы ее позлить.

— А я так и останусь нищим босяком! — притворно вздыхал механик. — Барин, конечно, отдаст вам и землю и дом. Он подарит еще и желтый шарабан да двух арабских скакунов, которых молодой барчук проиграл в карты. Ты, Олимпия, будешь восседать в шарабане с розовым зонтиком в руке, расфуфыренная до невозможности, ну совсем как покойная барыня Эмилия, земля ей пухом. А я на козлах заместо кучера. Как хлопну кнутом, арабские скакуны как встанут на дыбы, а ты не спеша откроешь свой зонтичек, чтобы укрыться от солнца и пыли. Я тебя прокачу по главной улице нашего города, а народ от удивления только рот разинет: «Ой-ой-ой! Кто эта важная и гордая барыня?..» Ну, а кто понаглее, спросит меня: «Послушай, кучер, кажись, раньше она была кухаркой у барина Кристу?» А я его как огрею кнутом, как рявкну: «А ну, посторонись, хамское отродье!.. Это барыня Олимпия, помещица с луговины, хозяйка усадьбы с фиговину!..» Томека сдвигал кепку набекрень и искоса поглядывал на тетку. Но по ее лицу было ясно видно, что ему нисколько не удалось поколебать ее веру в будущее.

— Все равно он отдаст нам все, что положено!.. Помереть мне на этом месте!.. — мечтательно повторяла тетка, уставившись просветленным взором куда-то вдаль.

Но дядя расстраивался, хмурил брови и испуганно спрашивал:

— А ты, Томека, думаешь, что барин может отказаться от своего слова?

Тут механик переставал шутить и мрачно говорил:

— Сколько раз я тебе говорил — не верь ты этой старой лисе. Раз он в сорок пятом году не выправил тебе эти бумаги, то теперь и подавно не выправит. Если бы его сыночек в свое время не пустил все поместье по ветру, старый барин считался бы теперь помещиком. Тогда был бы совсем другой разговор. Вы бы имели такое же право на землю, как все мужики из Присэкань. А так? Что у него есть? Усадьба да пятнадцать гектаров земли. Выходит, он просто кулак, и, если будет исправно платить государству налог, никто его и пальцем не тронет. Сколько раз тебе советовал: иди запишись в профсоюз. Я слыхал, что у сельскохозяйственных рабочих большие права.

— Хорош совет, нечего сказать! — сердито перебивала его тетка. — Гаврила дойдет в профсоюз, пожалуется на барина, а тот нас просто выгонит из Крисанты. А ты почему не получил земли, хоть и вступил в профсоюз? Ты-то там был, когда делили поместье Попеску. Почему же не взял себе два-три гектара? Хочешь чужими руками жар загребать?

— А зачем мне земля? — отбивался Томека. — Я механик… Мне он положенное жалованье платит в срок. Со мной шутки плохи!..

— А я что у него прошу? — рассердился дядя. — Тоже только то, что мне положено! Он же обещал вместо жалованья отдать нам луговину.

— А ты побольше ему верь. Пусть даст документ, выправленный в трибунале. Крисанта не зря был адвокатом… Может какую угодно штуку выкинуть… Возьмет и докажет, что ты ему еще задолжал. Я, мол, содержал и его, и жену, и двух детей!..

— Как это «докажет»? — вскипела тетка. — Ничего он не докажет! А ты не каркай, язык у тебя поганый. Это все твоя дурная башка да дурацкий твой профсоюз придумывают всякие страхи. Разве Михэлука наш сын? — Охваченная тревогой и страхом, она тут же набрасывалась на дядю: — Тряпка ты, а не мужчина! Сколько раз я тебе говорила — потребуй, чтобы он выправил в трибунале все бумаги.

Все ее благодушие как ветром сдуло. Томека пренебрежительно сплевывал сквозь зубы и уходил в свою комнату.

Михэлука и Бенони, как побитые собачонки, старались не попадаться на глаза разъяренной тетке, а дядя Гаврила, глубоко вздыхая, закутывался в свой лохматый кожух и укладывался спать на дворе, где долго еще курил, переворачиваясь с боку на бок.

Постель ребят стояла у самого окна. Бенони, как только касался головой подушки, сразу же засыпал, а Михэлука еще долго лежал не смыкая глаз и слушал, как дядя, горестно вздыхая, курит цигарку за цигаркой. Мальчик понимал, что дядя боится, как бы старый барин не передумал выправить нужные бумаги на луговину и домик. «Жалко дядю, — думал Михэлука. — Бедный он, бедный!.. Это он из-за забот стал такой худой и молчаливый. Никто его не жалеет! Ему больше всех попадает от тетки: она его и немым обзывает, и тряпкой, и мамалыгой, и квашней. Но дядя Гаврила вовсе не немой, не тряпка и, конечно, не мамалыга и квашня. Он просто очень добрый да ласковый. Даже когда сердится, не может ругаться, как Томека. Трудится с утра до ночи, чтобы задобрить барина, и верит, что тот выправит ему документы на домик с луговиной… Но, может, Томека прав? А вдруг барин и в самом деле обманет дядю? Что тогда с нами будет?» Словно сквозь сон, раздается в ушах мальчика странный смех мамки, когда она говорила дяде:

«Он тебя вышвырнет на улицу! Так же, как меня и моего ребенка!»

«А как быть, — размышляет Михэлука, — если старый барин и в самом деле не отдаст луговину и домик, а просто выбросит нас за ворота? Что с нами со всеми будет? Разве я смогу тогда жить у тетки?»

И Михэлука от всей души желает, чтобы хозяин Крисанты выполнил свое обещание.

Он так об этом мечтает, что готов вскочить с постели и посреди ночи бежать к старому барину. Он бросится ему в ноги, будет целовать руки и умолять не обмануть дядю… Он мысленно уже представляет себе, как будет просить барина, и в уме приготовил целую речь: «Барин, я вас очень, очень прошу, выправьте дяде бумаги на луговину и домик. А то нет у него жизни с теткой… Уж очень она стала сердитой! Это же совсем не трудно сделать! Вы только не сердитесь, ведь у вас такая большая усадьба, комнат столько, что и не сосчитать, фруктовый сад, ульи, виноградник и так много земли, засеянной пшеницей и кукурузой… Пожалейте вы дядю, помогите ему избавиться от забот, а то он совсем замучился…»

Но на заре, когда тетка грубо будила Михэлуку, вся его отвага исчезала.

Потом мальчик решил, что надо действовать другим путем, и стал учиться у тетки хитрому искусству угождать хозяину. Теперь он уже не избегал барина, а старался все время попадаться ему на глаза, чтобы хозяин видел, что Михэлука все время занят работой. Он перестал также молчать, словно в рот воды набрал, и, как только видел барина, не поднимая глаз, громко говорил: «Целую ручку». В дни уборки барских комнат Михэлука, не поднимая глаз, тер пол до зеркального блеска и летел, как ветер, когда надо было принести барину туфли или тазик с теплой водой для бритья. Весь день он ходил по пятам за теткой и всячески старался ей помочь.

А вот Бенони ходил как в воду опущенный — ему теперь совсем не с кем было играть. Какими бы чудесами он ни соблазнял двоюродного брата, неизменно получал ответ, от которого даже тетка Олимпия приходила в изумление: «Нет, Бенони, я теперь занят. Мне сейчас не до глупостей. Играй сам со своим самопалом, ты еще маленький. Ну, иди, иди, видишь, я занят!»

Старания Михэлуки не пропали даром. Как-то в воскресенье, хорошо выспавшись после обеда, старый барин потребовал к себе «лягушонка Рафилы».

Михэлука помогал дяде смазывать упряжь, как вдруг дверь распахнулась и вбежала тетка.

— Он его зовет наверх! — крикнула она, еле переводя дух. — Ой, боже, боже, видать, не зря у меня сегодня правое веко дергалось! Все утро дергалось! — повторяла тетка с блестящими от радости глазами.

Дядя тоже заволновался.

— Сам барин Кристу зовет тебя к себе! Ежели спросит про мамку, расскажи ему всю правду, расскажи как вы бедствовали и мучились у Пэлтэгуцы. Я сам хотел это сделать, да барин был тогда не в духе и слушать меня не пожелал.

— Если даст конфет, принеси и мне! — потянул Михэлуку за рукав Бенони.

— Не забивай ему голову глупостями! — оттолкнула Бенони тетка и заторопила Михэлуку: — Причешись, умойся и надень чистую рубаху. Ты что, не слышишь, что барин тебя зовет?

Михэлука окунул в плошку с маслом пучок пакли и, хотя сердце его отчаянно колотилось, спокойно спросил:

— А зачем я ему понадобился?

Потом поспешно помылся, тетка насухо вытерла ему суровым полотенцем лицо, руки и колени, натянула на него чистую рубаху и причесала. Теперь Михэлуке по-настоящему стало страшно. Как он скажет барину про бумаги? Мальчику показалось, что он забыл все слова, которые так тщательно подбирал для этой встречи.

— Смотри барину прямо в глаза! — снова и снова поучала тетка. — Говори складно, уважительно, все время повторяй «целую ручку». Будешь торчать с закрытым на замок ртом, ничего не получишь!

«А что я должен у него получить?» — со страхом спрашивал себя Михэлука, взбираясь по лестнице на галерею. Ноги у него дрожали совсем как в тот раз, когда он пришел сюда впервые.

Впрочем, ни красный ковер, ни зеркала, ни вешалки из бычьих рогов его уже не пугали. Ко всему этому он успел давно привыкнуть. Не испугался он и когда тетка легонько постучала в дверь комнаты барина.

— Вот я его и привела, — заявила тетка, вталкивая мальчика в комнату.

Барин поставил на стол чашку с чаем, пристально посмотрел на Михэлуку и спросил:

— Как тебя звать?

Михэлука так и застыл с разинутым ртом. Как же так? Он живет в Крисанте уже целый год, а барин даже не знает его имени! Может, поэтому он его и называет всегда лягушонком?

— Ты что, не слышишь? — подтолкнула мальчика тетка. — Барин спрашивает, как тебя звать!

— Михэлука.

— Так, так… Михэлука, значит! Хочешь, Михэлука, бисквит? Я вижу, ты трудолюбивый мальчик… Так хочешь бисквит? — И, взяв двумя пальцами печенье, барин протянул его мальчику: — Бери, бери!

Михэлука проглотил слюнки, немного подумал и твердо заявил:

— Я не хочу бисквита.

От изумления старый барин уронил печенье и голова его затряслась — верный признак, что барин сердится.

— Да как тебе не стыдно? — вспылила раздосадованная тетка. — Барин угощает бисквитом, а ты, сопляк, отказываешься! Ишь как нос задрал!

— Оставь его в покое! — крикнул старик, с раздражением стукнув ложечкой по чашке. — А что ты хочешь от меня получить, Михэлука? — спросил он притворно ласковым голосом. — Может, хочешь несколько лей, озорник?


Взяв двумя пальцами печенье, барин протянул его мальчику.


Михэлука собрался с духом и в отчаянии выпалил:

— Я хочу, чтобы вы выправили дяде бумаги на луговину и дом. А то он все время боится, что вы нас вышвырнете на улицу.

Тетка шлепнула мальчика по губам:

— Молчи, дьяволенок!

Хватая широко разинутым ртом воздух, барин вскочил со стула, потом расхохотался безудержным визгливым смехом и, еле переводя дыхание, крикнул:

— Ишь чего выдумал, лягушонок!

На лбу у него вздулись вены, лицо перекосилось и в следующую секунду вне себя от злости он заорал:

— Выгони его! Вышвырни вон! Во-о-он!.. Бандитское отродье!

Тетка тут же схватила Михэлуку за шиворот и вышвырнула за дверь. Кубарем скатился он с лестницы, в ужасе убежал и зарылся в стог сена.

Через некоторое время он услышал голос тетки. Она звала его домой.

«Небось поколотить хочет», — подумал мальчик и решил не отзываться.

Но Бенони все же его разыскал.

— Не смей никому говорить, где я! — прошептал Михэлука.

— А почему мне не говорить? — удивился Бенони. — Как хорошо, что я тебя разыскал! Я и на чердак лазил — думал, ты там! Пошли скорей к столу! Тебя мамка зовет поесть!

— Чего поесть? Тумаков? — сердито огрызнулся Михэлука, метнув сердитый взгляд на Бенони. — Посмей только сказать — я с тебя шкуру спущу!.. Ступай принеси мне лучше кусок хлеба.

— А зачем хлеб, когда мама напекла для тебя пирогов, — удивился Бенони. — Пироги с творогом!.. Мама ждет тебя!.. Говорит, что ты поумнее нашего папки.

— А что я такого умного сделал?

— Ведь это ты сказал барину, чтобы он выправил бумаги на дом и луговину! Думаешь, он не выправил? Тут же подписал бумагу и отдал мамке. А мама спрятала ее за пазуху и все боится, как бы не потерять! — победоносно продолжал Бенони. — Ей-богу, подписал!.. Только вот Томека говорит, что подпись эта ни гроша не стоит. Обзывает старого барина хитрой лисой, а мамку — глупой гусыней. Хочет пойти с папкой в профсоюз, но папка не пойдет, мамка его не пустит. Так что она тебя зовет вовсе не для того, чтобы отлупить!

Михэлука на радостях завопил и толкнул что было сил Бенони в бок. Они пустились на стогу в пляс, а потом помчались домой — есть пироги с творогом.

Михэлука чувствовал себя по-настоящему счастливым. Дядя уже не будет вздыхать до поздней ночи, а тетка станет доброй и веселой. Они получили свою луговину и домик!..

ПЛАНЫ

Луговина находится по тусторону дороги, ведущей к холмам деревни Присэкань. Луговина небольшая и тянется от рощицы акаций, где раньше проходила межа, до края коммунального выгона. Чьи-то трудолюбивые руки посадили вокруг луга живую изгородь — не луг, а рай для пяти швейцарских коров старого барина.

А вот покосившийся от дождей и снега домик — настоящая развалюха. Кровля из полусгнившего камыша накренилась набок, точь-в-точь как старая шапка Томеки, когда он навеселе.

Порог порос травой и, казалось, вот-вот уйдет в землю, замок и металлические кольца на дверях покрылись ржавчиной. Тетка пытается изо всех сил повернуть ключ в замке, но замок не поддается.

— Папка, а кто здесь жил? — спрашивает Бенони и, приподнимаясь на цыпочки, старается дотянуться до маленького, забитого досками оконца.

— Пастух, дед Хэнту́к.

— А почему он здесь жил?

— Это был его дом.

В конце концов приходится сбить кольца. Дядя велит Михэлуке принести камень. Михэлука нашел камень, но он слишком велик и глубоко врос в землю. Тетка находит другой, поменьше. Дядя колотит камнем по заржавевшим кольцам.

Бенони и Михэлука все время вертятся под ногами и болтают без умолку.

— А где же дед Хэнтук? Почему он ушел из своего дома? — спрашивает Бенони.

Дядя Гаврила смеется:

— Барин подал на него в суд и отобрал домик.

— Как отобрал?

Заржавленные кольца наконец поддаются, и дядя открывает жалобно скрипящую дверь.

— Да замолчите вы, черти! — кричит тетка. — Совсем заморочили голову!

Михэлука отходит, но Бенони и не думает замолчать и дергает отца за рукав:

— Ты что, папка, не слышишь? Как это он отобрал домик через суд?

— Очень просто. У барина Кристу околели две коровы. Пастух недоглядел, и они забрались в люцерну.

В домике пахнет плесенью. В темных сенях до самого задымленного потолка — печь. Нет ни лавки, ни стола, только в одном углу — затканный паутиной разбитый кувшин. Сени ведут в единственную комнату. Косо свисает сорванная с петель дверь, придавая комнате еще более унылый вид.

— Посмотри, Гаврила, сколько щелей! — восклицает тетка. — А на потолке дыра величиной с голову. Придется тебе принести камыша и починить крышу.

Дядя свистнул и почесал затылок.

— Ладно, принесу. Только вся эта хибарка, того и гляди, развалится. Вот чертов барин! Выправил бы бумаги в сорок пятом году, домик был бы в сохранности. А теперь, чтобы можно было жить, нужно в него всадить уйму денег…

Тетка стоит руки в боки и не сводит глаз с позеленевших от плесени стен.

— А все потому, что ты не мужчина, а тряпка!.. Столько лет мучились, ждали, а теперь никакой радости!

Дети носятся как угорелые. Снуют из сеней в комнату, из комнаты в сени, царапают позеленевшие от сырости стены, постукивают по закопченной трубе.

Вдруг из темени забитой сажей трубы вырывается черное чудище.

— Ой, мама, мамочка! — вопит Бенони, быстро прячась за юбку матери.

Михэлука окаменел… Он не кричит. Такая уж у него теперь привычка: что бы ни случилось — молчать…

— Сова!..

Напуганная птица ударяется о потолок и вылетает в открытую дверь.

— Сова! Сова! — кричит Михэлука и выбегает во двор.

Испуганная тетка отплевывается.

— Видать, тоже отсиживалась в убежище, — смеется дядя.

Но тетка сразу мрачнеет и спешит выйти. Всю ее радость как рукой сняло.

Михэлука и Бенони носятся вокруг избушки и швыряют комьями в полусгнившую крышу. Но сова словно сквозь землю провалилась.

— Не стоит привозить камыш, — заявляет тетка, собираясь уходить. — Надо будет на этом же месте новый дом поставить.

— Да, место подходящее, — соглашается дядя.

— Пусть старый черт и не надеется! — ворчит тетка. — Будь он хоть трижды адвокатом, а я все равно на него в суд подам. Подожду только, пока он документы в трибунале заверит. Завтра же запряги коня в шарабан и отвези барина в город. Я не дам ему увильнуть. Не хочу, чтобы мы до самой смерти на чужих людей спину гнули.

— Мамка, пусть он нам лучше отдаст свой дом!.. — вмешивается в разговор Бенони. — Ведь он живет один, а нас во-о-о-он сколько!

Но мать сердито одергивает его.

— А ты зачем в разговор встреваешь?.. — кричит она и отвешивает сыну подзатыльник. — А тебе что надо? Что все ходишь да подслушиваешь, лисенок? — набрасывается она на Михэлуку. — Зачем за мной увязался? Сию же минуту оба марш домой, а то ноги переломаю! — грозит она и тут же смеется: — А вдруг этот молокосос отправится к старому барину и пригрозит ему профсоюзом?

Михэлука тоже готов рассмеяться. Но дяде совсем не весело. Мрачно уставившись в землю, понуро шагает он за теткой. Потухшая цигарка прилипла к уголку губ.

Михэлука мчится к широко распахнутым воротам усадьбы, а Бенони то и дело его задирает, ему все хочется побаловаться. Да какие у него могут быть заботы? А вот Михэлуке не до шуток. Выходит, что, хотя старый барин и подписал бумагу на домик и луговину, дядя и тетка все равно недовольны? А кто такой этот «профсоюз», о котором все время толкует Томека? Может, это тоже барин, да еще поважнее самого господина Кристу?

К вечеру тетка успокоилась, перестала сердиться и даже испекла пирог с творогом. Не так страшен черт, как его малюют! Ничего, она упросит барина дать еще денег, и они построят себе новый дом на луговине.

На дворе уже ночь. Старый барин погасил свет. Успел уже напиться чаю и лечь спать. Томека принес из кухни лампу и поставил на подоконник.

С низкой завалинки барская усадьба кажется еще больше и выше. Спать не хочется. Один только Бенони уснул, укутавшись в отцовский кожух.

Над листвой сада поднимается желтая круглая луна. «Как она похожа на только что вываленную из котелка свежую мамалыгу!» — думает Михэлука. Легкое облачко окутывает луну прозрачной дымкой. Огоньки множества звезд мерцают в глубине ночного неба, сверчки отчаянно трещат, а издалека, от самого болота, доносится неистовое кваканье лягушек. Михэлука начинает их передразнивать.

Дядя держит совет с Томекой, а тетка молча их слушает.

— Сделайте, как я вам говорю. Пусть он сперва выправит бумаги да заверит их в трибунале, а потом потребуйте жалованье за последние годы.

— А ты думаешь, он заплатит? — недоверчиво спрашивает дядя.

— Обязан заплатить! Мне-то он платит? Боится, вот и платит.

— Он тебе деньги платит, а ты их тут же пропиваешь, — усмехается тетка. — Целое море цуйки уже вылакал!

Но Томека не сердится.

— Мне-то дом не нужен. Было время, когда и я хотел дом построить да хозяйство завести… А теперь… надоест в Крисанте жить — шапку в охапку и пошел… Я со своим ремеслом и в городе и в деревне на хлеб заработаю…

Дядя глубоко затягивается цигаркой и с упреком говорит тетке:

— Ну что ты к нему пристала? Занимайся лучше своими делами.

Тетка обиженно надувает губы, а потом вдруг как рассмеется:

— Послушайте! А вдруг старый барин надумает усыновить мальчишку? Когда бумагу подписывал, со слезами мне сказал: «Вы надо мной издеваетесь, потому что я одинок и никого у меня на всем белом свете нет. Разбойники вы, гадюки! Я вас вскормил и вспоил, а вы ждете не дождетесь моей смерти». Тетка пододвигается к Михэлуке, хватает его за нос и поворачивает лицом к себе. — А вдруг, — смеется она, — мальчонка принесет нам счастье!..

Что это с теткой? То приласкает, то бранит на чем свет стоит! Прав Томека: чудна́я женщина. Видать, черти ее колыбель качали!..

Михэлука на всякий случай отодвигается к Томеке — тот заботливо укутывает его полой своего пиджака и вдруг ни с того ни с сего сердито отталкивает:

— Слыхал? Барин Кристу возьмет тебя в свои покои! Станешь спать с ним в одной постели, есть за одним столом и покрикивать на тетку: «Обуй меня!.. Разуй меня!..» Будешь ходить в красных сапожках с желтыми подковками. Барином заделаешься!

— Правильно, пусть усыновит! — говорит дядя, закуривая свернутую из газетной бумаги цигарку.

Но тетка начинает сердиться:

— Я ему покажу красные сапожки! Я ему покажу, как нос задирать!

— Пусть усыновит! — повторяет дядя. Эта мысль, видно, ему очень понравилась. — Пусть старый скупердяй даст что-нибудь и ребенку. Ради кого он деньги копит? Мог бы пожалеть малыша!..

Михэлуке становится страшно… «Как они могут так говорить?» — думает он, чувствуя себя несправедливо обиженным, и начинает горько плакать.

— Что я вам сделал? Не хочу я спать в одной постели со старым барином! Я хочу спать с Бенони!

Томека крепко обнимает мальчика и смеется:

— Не бойся, малыш! Барин — всегда барин, а человек — всегда человек! А ты, малец, человек! — Томека сажает Михэлуку к себе на колени и тихо покачивает. У мальчика веки слипаются, словно смазанные медом.

ГРУШИ

Все пропало! На другой же день тетка потеряла всякую надежду на то, что старый барин усыновит Михэлуку.

Барин застал его на месте преступления. Мальчики рвали в саду груши, но Бенони успел удрать, а Михэлука нет.

Ребята были уверены, что старик после обеда лег спать. Барин, как обычно, пообедал на галерее, съел цыпленка в сметане, съел жаркое с тушеными в масле баклажанами и заел все это пончиками с вишневым вареньем. Потом, вымыв руки розовым мылом, отправился отдыхать. Михэлука полил ему на руки, подал полотенце и своими глазами видел, что барин ушел в спальню. В спальню-то он ушел, но спать не лег, а спрятался за занавеску, чтобы подкараулить ребят.

Виноват, конечно, во всем сладкоежка Бенони. «Ей-богу, умру, ей-богу, умру, если не съем хоть одну желтую грушу», — приставал он все утро к Михэлуке.

А ведь на нижних ветках все груши пересчитаны. Барин всегда собственноручно заворачивает каждую грушу в папиросную бумагу, чтобы созревали медленно и становились желтыми, как лимон, и сладкими, как мед.

Но этот дурачок Бенони так долго умолял Михэлуку, что тот в конце концов уступил и полез за грушами.

— Стой, не двигайся с места! — гаркнул старый барин, выбегая на галерею.

— Ой! — взвизгнул Бенони, бросился на четвереньки, быстро-быстро прополз мимо пчельника и исчез.

А Михэлука так и замер на месте.

— Стой, не двигайся! — снова крикнул барин и как вихрь слетел с лестницы.

Подумать только! Вот ведь как может бежать! А когда Томека приходит за жалованьем, у барина сразу же начинается сердечный приступ. «Ой, сердце схватило! Олимпия, где ты? Принеси капли, у меня сердце болит. Ой, плохо! Уложи меня в постель!» — стонет он, да так жалобно, что, кажется, вот-вот помрет. Но Томека хорошо знает все фокусы барина и на эту удочку не клюет. «Вы, барин, раньше заплатите, что положено, а потом ложитесь и лежите, сколько вашей душеньке угодно!»

— Стой! — третий раз крикнул барин, размахивая тростью.

Но Михэлука и так стоит как вкопанный. Он бы мог давно убежать, но почему-то замер на месте. Вывалив от жары язык, виляя хвостом, ластится у его ног привязанный в саду цепью к длинной проволоке дворовый пес Бэлца́ту. Бэлцату виляет хвостом, смотрит то на Михэлуку, то на барина. «Ничем не могу помочь! Груш тебе захотелось? Ну и ешь их теперь!» — говорит его взгляд, когда он смотрит на мальчика. А когда переводит взор на барина, пес словно оправдывается: «Я ни в чем не виноват! Я лаю на воров. А откуда мне было знать, что Михэлука вор? Он меня поит водой, кормит мамалыгой, иногда даже кости дает! Как мне угадать, что́ у него на душе?» И Бэлцату продолжает угодливо вилять хвостом.

Старый барин стоит в трех шагах от Михэлуки и не сводит с него глаз. Голова его трясется, глаза под черными сросшимися бровями мечут молнии. От ярости старик не может выговорить ни слова, но он не бьет мальчика. Лучше бы уж избил, избил бы тростью, только бы не видеть, как трясется у него голова и вздуваются вены на тонкой желтой, морщинистой шее.

— Вор! Жулик! — шипит барин, но трость не пускает в ход.

У Михэлуки отчаянно колотится сердце.

— Отвяжи его! — кричит барин.

Михэлука с недоумением смотрит на старика и никак не возьмет в толк, что он хочет.

— Отвяжи пса! — приказывает барин, указывая тростью на Бэлцату.

«Для чего это ему? Бэлцату привязан на цепи в саду, рыжая Карми́на — на винограднике, а Бимба́ш сторожит бахчу… Собаки сидят на цепи с утра до вечера. Их спускают только ночью. Зачем сейчас спускать Бэлцату?» — лихорадочно думает мальчик. Он никак не поймет, что старому барину нужно, и еще больше пугается.

— Отвяжи пса. Ты меня слышишь или оглох? — неумолимо повторяет барин.

Михэлука нагибается и отвязывает Бэлцату. Руки дрожат, и ему никак не удается расстегнуть заржавевшую пряжку ошейника. Да и Бэлцату мешает — лижет своим красным мокрым языком лицо мальчика и от нетерпения приплясывает. «Вот ведь мне как повезло!» — радостно повизгивает он и снова старается лизнуть Михэлуку.

Как только ошейник снят, пес, заливаясь веселым лаем, стремглав уносится в кусты. В высокой траве мелькает только его белый пушистый хвост.

— Привяжи себя на его место!

Михэлука застыл в нерешительности. «Что он сказал?»

— Ты что, не слышишь? Надень ошейник на шею…

Михэлука опускается на колени. В траве валяются желтые груши, но осунувшееся лицо мальчика еще желтее. От сердца отхлынула вся кровь, и в голове шум. Михэлука не понимает, что с ним происходит.

— Застегни как следует пряжку! — вопит барин.

Михэлука застегивает дрожащими руками пряжку.

— Вот так! — презрительно бросает барин, поворачивается и уходит по посыпанной гравием дорожке.

В конце аллеи стоят тетка с дядей. Увидев, что Михэлука сидит на цепи вместо Бэлцату, они оцепенели. А Бенони и след простыл. Может, забрался в копну, а может, и убежал в кузню к Томеке, чтобы рассказать о случившемся.

Барин дико орет на дядю Гаврилу и тетю Олимпию.

— А вы что уставились? Сговорились ограбить меня? Профсоюзом грозите? Я с вами справлюсь! Я не Попеску! У меня нет никакого поместья! У меня ничего нет! — кричит он, грозно размахивая тростью. — Не вздумайте только его отвязать… Пусть до завтрашнего утра сидит на цепи, как собака! Пусть научится сторожить груши, а не растаскивать их! — Барин поднимается по лестнице на галерею и плюхается в соломенное кресло.

Михэлука лежит ничком, зарывшись лицом в траву с ошейником на шее. А что, если расстегнуть пряжку и убежать? Но он тут же в ужасе отказывается от этой мысли. Куда ему бежать? Вдруг к самому лицу подкатывается желтая, с румяным бочком груша. Наверное, сам нечаянно подтолкнул коленом или локтем. Как будто нарочно кто-то подбросил ее, чтобы посмеяться над мальчиком… А какая она душистая!.. Пахнет солнцем, травой, землей, цветами! Но Михэлука с ненавистью отшвыривает ее в сторону. Он ни за что не притронется к груше, хоть режь его на мелкие кусочки. Наконец крупные, как горох, слезы покатились у мальчика по щекам, а жадная до слез земля собирает их и прячет в своей глубине. Но Михэлука сердито вытирает глаза. Внутри у него будто что-то оборвалось. Он сейчас же сорвет ошейник! Он убежит отсюда! Уйдет к деду Хадешу и бабке Текле, упросит их приютить его. Михэлука приподнимается на коленях, но тут же снова прячется в траву.

Кто-то громко звонит в подвешенный у ворот колокол. Кто это может быть? Бэлцату, радуясь неожиданно выпавшему на его долю счастью, мчится во весь дух к воротам. Видно, он уже успел рассказать своим друзьям Бимбашу и Кармине о событиях в саду и лает так громко, так усердно, чтобы хозяин понял, на что он, Бэлцату, способен, когда его не держат на цепи. Кто там осмелился войти в ворота? Ага, какие-то чужие люди. Да их много! Это разбойники! Бэлцату разорвет их на клочки! Сперва схватит за ногу того, что справа… Да, но ведь у него в руке суковатая дубинка… Может, наброситься на того, слева? Нет, лучше всего на последнего! Не зная, на что решиться, Бэлцату скалит клыки и подымает такой лай, словно на него напала стая волков.

— Цыц, шавка! — кричит тот, что с дубинкой.

Дядя Гаврила бежит людям навстречу.

— Это мы, Гаврила! А почему Бэлцату не на цепи?

Дядя Гаврила швыряет в пса камнями, но Бэлцату не унимается. Он пятится и снова бросается в атаку. Бимбаш и Кармина тоже рвутся с цепи и отчаянно воют.

Размахивая кнутом, прихрамывая, подбегает Томека. Он здоровается за руку с крестьянами и что-то им говорит, но из-за собачьего лая ничего нельзя разобрать. Тогда Томека подкрадывается к Бэлцату, захлестывает ему шею кнутом, волочит в погреб и закрывает там.

— Ну, теперь можно будет поговорить с господином Кристу! — облегченно вздыхает тот, что с дубинкой, и снимает соломенную шляпу величиной с аистово гнездо.

Старый барин с трудом встает и враждебно смотрит на пришельцев.

— Вы что, за молотилкой пришли? Испорчена она, а чинить не буду! — кричит он. — Не буду ее чинить. Вы же не пришли работать на моем винограднике?

Томека поворачивается и мягким, тихим голосом перебивает старика:

— Я ее уже починил, барин! Двигатель работает, как часы. Так работает, что может сразу с трех поместий обмолотить пшеницу.

— А ты, болван, не вмешивайся! Не дам им молотилку! Сказал, и кончено! Я ее продаю! Продаю государству, государственной ферме в Зорле́нь! Там и берите!

Крестьяне ухмыляются.

Михэлука осторожно приподнимает голову. «Так ему и надо! Сейчас они ему зададут. Вот хорошо! Может, и с барином Кристу разделаются, как с Паулом Попеску…»

Томека как-то рассказал мальчику, что случилось с Паулом Попеску. Он был не лучше, а даже похуже своего отца, которому карпы отгрызли нос и уши. Паулу Попеску принадлежал в Бухаресте целый дворец со стеклянными стенами и огромное поместье. Крестьяне были обязаны вспахать всю его землю, засеять ее пшеницей и кукурузой, собрать урожай. А барин приезжал из Бухареста и забирал себе все. Крестьяне почему-то всегда оказывались у него еще и в долгу. Вот так и шла жизнь год за годом, пока наконец мужики не порешили между собой, что ничего больше этому кровопийце не должны. Взялись за ум и поделили все поместья, как мамалыгу. «Кусок тебе, кусок ему, кусок мне…» А Паула Попеску насовсем прогнали из усадьбы. Может, эти мужики сейчас также поступят и со старым барином Кристу, который в отместку за то, что весной они не пришли гнуть спину на его винограднике, не хочет теперь одолжить им молотилку?

— А мы, барин, не за молотилкой пришли! Теперь в Зэворыте для нас устроили машинно-тракторную станцию. У нас молотилка своя, — гордо выпрямившись, заявляет тот, что все время размахивал суковатой дубинкой.

— Так какого же черта вы явились? — огрызнулся старик. — Что вы забыли в моем дворе? Я не помещик! У меня был сын, который своевременно пустил по ветру все мое имущество, чтобы вам ничего не досталось.

Вперед пробирается приземистый мужик с пушистыми белокурыми усами и сует барину под нос какую-то бумагу:

— Мы пришли, барин, договориться по-хорошему. Хотим соединить все наши участки. Не желаем, чтобы они были разбросаны бог знает где, а нам пришлось бы клянчить у соседей волов и молотилку… Одним словом, сговорились заделаться помещиками…

— Что ты все сочиняешь, Апетри́кэ? Думаешь, если ты воскрес из мертвых, так тебе все можно? — взвизгнул барин. — Видно, забыл, как умолял меня, когда судился! Это по моему совету Паул Попеску предложил за несчастную твою землянку такие деньги, на которые можно было купить пару хороших волов… А ты заупрямился и не захотел уступить свой надел, чтобы Попеску мог перестроить мельницу. А ведь на эту мельницу приезжали бы мужики из семи сел! Заартачился и надсмеялся над своим барином. Вот он и отправил тебя на фронт, чтобы навсегда от тебя избавиться. Да, к несчастью, не избавился!

— Не суждено, видно, было ему от меня избавиться!

— А ведь пришло извещение, что ты убит на Волге. Как же ты воскрес?

— Воскрес, барин Кристу, воскрес! Я рассказал русским, что у меня свои счеты с барином Паулом Попеску, и они отправили меня обратно!

— Ты что, Апетрикэ, смеешься надо мной? А ну, убирайтесь вон отсюда! — заорал барин, стуча тростью по полу. — Вытолкайте их в шею! Томека, бандит, спусти собак! А может быть, ты с ними заодно? А ты, Гаврила, чего рот разинул и к земле прирос? Вышвырни их отсюда! Пришли грабить средь бела дня…

— Послушайте, барин, — вновь вмешался человек в огромной соломенной шляпе, — не те нынче времена, чтобы нас в шею выталкивали! Адвокат, а новые законы не знаете. Прочтите лучше эту бумагу! Ведь Апетрикэ теперь председатель Народного совета нашей деревни. Мы устраиваем коллективное хозяйство и хотим присоединить ваши пять гектаров, что у нас в деревне, к нашей общей площади.

Почувствовав себя в безопасности, Михэлука поспешно расстегивает пряжку ошейника и далеко отбрасывает цепь. Потом пробирается поближе к галерее и прячется за фонтаном. Там он лучше услышит и увидит, что скажет и сделает старый барин. Но тот не говорит ни слова, беспомощно разевает рот и весь дрожит. Потом вдруг роняет трость и, задыхаясь, хватается обеими руками за перила галереи.

— Вы не имеете права забирать мою землю! — сипит он. — Я сполна заплатил государству все налоги. Так почему же вы отбираете у меня землю?

— А мы, господин адвокат, пришли не отбирать, а по-хорошему договориться об обмене. Мы дадим вам такой же участок около пруда, — разъясняет Апетрикэ.

Но старый барин не отвечает. Он хрипит, шатается и падает как подкошенный на белые доски галереи.

— На помощь, барин умирает! — вопит тетка и, причитая, бросается к нему.

Дядя Гаврила отталкивает ее и пытается сам поднять барина на ноги. Но это ему не удается. Тогда он хватает барина за голову, тетка за ноги, и оба уносят его в комнату. Крестьяне стоят и смотрят с недоумением.

— Что это с ним? Может, доктора позвать?

Но Томека только ухмыляется:

— Комедию ломает… Это он, чтобы вы ушли и оставили его в покое!

— Хитрая лиса этот адвокат! — бормочет председатель, пряча бумагу обратно в карман. Затем он поворачивается к остальным и добавляет: — Согласится или не согласится, а землю мы все равно объединим.

Все молча направляются к воротам. Вслед за ними плетется и Михэлука. А Бенони, как нашкодивший и раскаявшийся кот, так и кружит вокруг братца, но Михэлука не обращает на него никакого внимания. Ведь во всем виноват этот трусливый обжора! Смотреть на него тошно. Пусть скажет спасибо, что Михэлуке неохота с ним связываться. А надо было бы ему как следует всыпать…

Глядя прямо перед собой, высоко подняв голову и насупив брови, Михэлука быстро проходит мимо своего двоюродного братца, стараясь шагать в ногу с Томекой.

— Значит, устраиваете коллективное сельское хозяйство? — спрашивает Томека мужиков.

— Устраиваем, — нехотя отвечает Апетрикэ.

Томека смеется:

— Вам хорошо — поделили между собой поместье Попеску и сами помещиками заделались.

— А почему бы и нет? Да и ты, Томека, был бы вместе с нами, кабы не ушел из деревни, чтобы слугой стать.

Томека останавливается и сердито сплевывает:

— Ты, Ила́рие, черт длинный, говори, да не заговаривайся! Разве сам не нанимался к Попеску? И ты и твои мать с отцом работали на барина не разгибая спины всю весну и лето за кусок мамалыги!

— Это раньше так было. А теперь совсем другая жизнь! У меня, например, пять погонов земли, на каждого ребенка по погону.

Томека меняется в лице и цедит сквозь зубы:

— Зачем ты мне сапогами в душу лезешь?

Но Иларие не унимается:

— Лучше ты, Некулай Томека, скажи, долго ли ты еще думаешь старому живодеру руки лизать? Мало он над тобой поиздевался?

Михэлука испугался: «А вдруг подерутся!»

— Вы дядю Томеку не трогайте, — кричит он, — а то я спущу псов и они вас всех загрызут!

Крестьяне останавливаются, переглядываются и смеются:

— Смотрите, какой богатырь! На́, малый, бери дубинку да держи ее крепко! А кто полезет драться — бей прямо по башке.

Не успел Михэлука опомниться, как в руках у него очутилась дубинка. А хозяин этой дубинки обнял Томеку за плечи и уговаривает:

— Уходи, Томека, из Крисанты. Идем к нам!.. Нам такой мастер, как ты, до зарезу нужен. Наймись на нашу машинно-тракторную станцию, в Зэворыту. Хочешь, мы поговорим с инженером-механиком и он тебя испробует? Только водку пить брось! И брат твой из Хунедоа́ры все время пишет, что никак не поймет, почему ты в Крисанте застрял!..

Томека мрачно отпихивает Иларие и говорит Михэлуке:

— А ну, отдай сейчас же ему дубину! — и, широко распахнув ворота, бормочет себе под нос: — Ты меня не жалей, не твоя это забота. Я-то рабочий, могу идти, куда захочу. И мое умение работать проверять нечего. Какой я ни есть, а сам себе хозяин!

— Эх, Томека, Томека, — вздыхает Апетрикэ, — хоть бы Саломию пожалел! Уж так она стара, так одинока…

Томека на это ничего не ответил. С трудом волоча хромую ногу, медленно плетется он обратно, понуро уставившись в землю.

— Дядюшка Томека… — пытается утешить его Михэлука.

Механик вздыхает и гладит мальчика по голове:

— Что, малыш? Узнал, как сладок собачий хлеб? Ничего, мы это так не оставим. Дай срок — рассчитаемся с барином, за все рассчитаемся!

Как только Томека запер ворота, к ферме подъехала пролетка. Пожаловал гоподин Бэкэляну, с которым старый барин ведет все свои дела.

— А вот и господин Бочоночек! — шепнул Михэлука, стараясь хоть немного развеселить Томеку.

Но Томеке не до шуток. Огрев Бэлцату кнутом, он раскрывает ворота и впускает гостя, который, как видно, очень торопится. Красный, как рак, он то и дело вытирает мокрый лоб белым величиной с полотенце платком.

— Господин Крисанта дома?

Узнав, что только что приходили крестьяне из Присэкани и сейчас у барина сердечный приступ, господин Бэкэляну рысью трусит по аллее. С трудом переводя дыхание, он озабоченно спрашивает:

— Что, ему очень плохо?

— Думаю, что не так уж плохо! — насмешливо говорит Томека. — Дело-то в том, что крестьяне требовали ответа насчет земли, а в таких делах торопиться не следует!..

— Ах, вот оно что! — бормочет Бэкэляну и быстро взбирается по лестнице.

Тетка как раз выходит из барских покоев и широко раскрывает перед Бэкэляну дверь.

Томека злобно сплевывает и уходит к дяде на завалинку. Вслед за ним плетется Михэлука, и дядя тут же начинает его корить:

— Ты зачем полез за грушами? Еще раз поймаю вас в саду, так и знай — отхлестаю кнутом.

Мальчик покорно слушает. Дядя замолкает. Томеке тоже, как видно, не хочется разговаривать.

— Так мне захотелось поесть груш, когда я смотрел, как барин их пересчитывает и каждую укутывает в бумагу! — хнычет откуда-то вынырнувший Бенони. — Это Михэлука для меня полез за грушами, — смиренно признается он.

— Ну и задаст тебе мать трепку!.. Тебе повезло, что барин заболел!

— Это барину повезло, что пришли мужики из Присэкани, а то бы я ему показал, как ребенка на цепь сажать!

— Разве барин не помрет? — спрашивает Бенони с огорчением.

При этом у него такой потешный вид, что дядя Гаврила не может удержаться от смеха:

— Типун тебе на язык, дурачок! Что ты еще выдумал?

Смеется и Томека, а Михэлука толкает братца в бок:

— Типун тебе на язык!

Но Бенони не сдается:

— Не думаю, что он помрет! Я хотел посмотреть, что там в спальне делается, и подобрался к окну. Зачем это, думаю, мамка столько мисок воды барину тащит? Наверное, холодной водой обливает, чтобы он глаза открыл. Оказывается, ничего подобного, с барином ничего не сделалось. Не знаю, что сказал ему Бочоночек, но только старый барин сразу вскочил с постели как встрепанный. А теперь они там ругаются. Бочоночек дал какое-то письмо, старый барин прочел его, повертел в руках, порвал на мелкие кусочки, поджег их спичкой и вдруг как заорет: «Меня это не касается, наплевать мне на этого бандита, я ему памятник на кладбище поставил, покойники из могил не возвращаются!»

— Что ты там мелешь? Какой бандит? — хрипло спрашивает Томека. — Какие покойники не возвращаются из могилы? Где ты все это слышал?

— У окна. Это барин Кристу так кричал. А Бочоночек все вытирал платочком лоб и просил помочь парням избавиться от тюрьмы. Ну, а старый барин как треснет кулаком по столу да как закричит, что не даст ни одной копейки, даже если увидит их с петлей на шее.

— Кого избавить от тюрьмы? Кому не даст ни копейки? Что ты выдумал?

— Не знаю, кому, папка! Бочоночек встал и сказал барину, чтобы тот не кричал, а не то услышат слуги и быть беде, затем подошел к окну, чтобы закрыть его. Тут я испугался и убежал. Но, может, мамка больше знает? Я слыхал, как старый барин выгнал ее из комнаты да еще обругал, что она подслушивает за дверью. Ну и орал же он! Вопил, что избавится от всех воров и жуликов, которых пригрел у себя на груди.

Томека вскочил на ноги в страшном возбуждении.

— Что я вам говорил! Я вам говорил, а вы с Олимпией не верили… Но ничего, пусть только вернется — я его своими руками задушу!

— Поверил болтовне несмышленого ребенка, — тихо пробормотал дядя, затем зажег цигарку и цыкнул на ребят: — А ну, убирайтесь отсюда! Ступайте умойтесь, нечего вам тут болтаться!

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Утром Михэлука проснулся в испуге. Ему показалось, что кто-то зовет на помощь, только не мог разобрать, на самом это деле или ему почудилось. Но тут под окном раздался топот, словно кто-то за кем-то гонится, и отчаянный вопль. На этот раз Михэлука ясно различил голос тетки.

— Гаврила! Га-а-аврила-а-а! Не слышишь, что ли! — вопила она истошным голосом.

Напуганный мальчик выскочил из комнаты… Солнце только-только взошло и заливало багровым светом гравий аллеи и листву деревьев.

По двору с кнутом в руке гоняется за лошадью Томека и никак не может ее поймать. Снова раздается отчаянный вопль тетки, и Томека, отшвырнув кнут, бежит к ней так быстро, как только ему позволяет хромая нога.

— Ой, горе мне, горе!.. — вопит Олимпия. — Помер наш барин, помер, бедняга!..

Со стороны огорода, весь в грязи, с засученными до колен штанами, сломя голову мчится дядя Гаврила.

Михэлука хочет спросить, что случилось, но не может вымолвить ни слова. От страха и утренней прохлады у него зуб на зуб не попадает.

Вдруг из их комнаты доносится тоненький, похожий на поросячий визг плач. Это голос Бенони. Услышав вопли матери и обнаружив, что в комнате никого нет, он, видно, очень испугался и заплакал.

Михэлука просунул голову в дверь и цыкнул на брата:

— Да не ори ты, я здесь!

Бенони тут же замолк, выскочил на завалинку, и ребята во весь дух помчались к барской усадьбе.

Старый барин умер! Скончался ночью, и тетка над ним причитает. Рано утром, как всегда, принесла ему в постель завтрак, а он уже окоченел.

Ломая руки и громко всхлипывая, в десятый раз повторяет Олимпия, как постучала в дверь, как, не дождавшись ответа, вошла в спальню, как сперва ей показалось, что в комнате никого нет и она даже подумала, что старик, проснувшись на заре, ушел на пасеку…

Выслушав рассказ тетки, первым в спальню барина вошел Томека. За ним двинулись и остальные.

Желтые портьеры из тонкого плюша слегка отдернуты, и солнце заливает светом мрачную комнату и широкую постель со смятым бельем. Угол шелкового, вишневого цвета одеяла свисает на пол, а старик лежит навзничь на полу между постелью и столом, за которым вчера вечером пил кофе с господином Бэкэляну. На нем длинная ночная рубаха с вышитыми рукавами и подолом, черные его брови сердито насуплены, глаза широко раскрыты, а рот перекошен. Михэлука отступает к двери. Ему кажется, что барин уставился прямо на него и вот-вот закричит: «Как ты посмел, разбойник, снять цепь без разрешения?»

Но нет! Старый барин мертв, и смотреть на него страшно. Уж очень он уродлив в своей белой ночной рубахе, с широко раскрытыми глазами и перекошенным ртом.

— Помер! — хрипло бормочет Томека и медленно стягивает с головы шапку.

— Злой был человек, горемыка! — шепчет дядя. — И отчего это с ним приключилось? Неужто и впрямь Бэкэляну какую-нибудь страшную весть принес? — испуганно шепчет он.

— А ты уж рад языком почесать! Совсем как дитя малое!.. — в сердцах кричит тетка и сердито топает ногой. — Запрягай коней и гони скорее в город за полицией, или милицией… черт знает, как ее теперь величают… Да зови народ, пусть увидят, что он помер. А то еще скажут, что это мы барина придушили, чтобы ограбить.

Дядя вздрагивает, словно его кто-то ударил.

— Ты что, Олимпия, рехнулась? Что это ты за вздор мелешь? — огрызается он и поворачивается к Томеке: — Она совсем спятила… Ты своим глупым языком, того гляди, всех нас в тюрьму упрячешь!..

Томека отступает к дверям, дрожащими руками натягивает на голову шапку и тихо спрашивает:

— Как ты могла такое подумать, Олимпия. Постыдилась бы детей! Опомнись, глупая! — взволнованно продолжает он и выпроваживает в коридор Михэлуку и Бенони. — А ты, Гаврила, все-таки поезжай. Езжай немедленно! Бабы иногда лучше понимают, что к чему. Может, она и права, не нажить бы нам беды.

Дядя проводит ладонью по небритой щеке и в недоумении спрашивает:

— Как это могут сказать, что мы его придушили? Сразу же видно, что барина удар хватил!

На мгновение все замирают и с испугом глядят на тетку. Олимпия стоит смертельно бледная, простоволосая, и руки у нее дрожат.

— Да будьте вы все прокляты! — пронзительно кричит она и начинает так рыдать, словно действительно сошла с ума. — Ступай, Гаврила! Ступай! Пусть люди придут, пусть увидят! — жалобно умоляет она, падает на колени и принимается колотить себя кулаками по голове: — Ушел от нас добрый наш боярин! Покинул нас! Оставил нас сиротами! Осиротели мы!

Дядя Гаврила бросается во двор, бежит на конюшню и садится на коня.

Не прошло и часа, как из города явились два милиционера. Уселись на галерее около двери и не уходят, один из них прикрикнул на Бенони и запретил ему карабкаться по перилам галереи.

Бенони на перила больше не лазает, но от лестницы не отходит и все время искоса поглядывает на милиционеров. «Чего только им надо? — думает он. — Почему нельзя на перила влезть? Что они там охраняют? Теперь можно повсюду ходить, бояться некого — старый барин не воскреснет. Помер насовсем. И Михэлука видел, что он уже помер, и мамка, и папка, и дядюшка Томека…»

Потом на легковой машине приехали врач и майор милиции (Томека сказал, что это майор). На майоре китель с золотыми пуговицами, а у врача в руках небольшой черный сундучок, наверное полный доверху ампулами для уколов.

— А вдруг он захочет сделать старому барину укол и воскресить его? — пугаются ребята.

Врач вошел в комнату и долго оттуда не выходит.

— Он умер четыре часа назад, — заявил он и добавил какое-то слово, которое понял один Томека.

Потом Томека разъяснил ребятам, что барина удар хватил.

Как будто ребята и без врача этого не знали!

А майор принялся всех подряд, даже Михэлуку и Бенони, расспрашивать, как все случилось.

— Мы-то еще вчера думали, что он помрет! — не преминул объяснить Бенони.

— Это почему? — спросил майор.

Милиционеры, те, что стоят у дверей, не могут удержаться от смеха, но майор нахмурился.

Дядя тут же торопится подробно рассказать, как вчера пришли крестьяне из Присэкани и потребовали пять гектаров барской земли, только не задаром, а в обмен на такой же участок у пруда. Барину стало плохо, и он упал в обморок. Но довольно быстро пришел в себя. Господин Бэкэляну может подтвердить. Они потом долго о чем-то толковали и даже поругались. Может, купец принес барину плохую весть?

— Бэкэляну? — переспрашивает майор. — Тот Бэкэляну, у которого бакалейная лавка в центре города? — уточняет он и, качая головой, что-то отмечает в своей записной книжке.

— А потом барин успокоился и даже проводил господина Бэкэляну до пролетки, — всхлипывает тетка.

— А вы-то почему так его оплакиваете? Вы что, родственники? — спрашивает майор, с удивлением глядя на тетку.

Простоволосая, с распухшими и красными от слез глазами, тетка, кажется, вот-вот умрет от горя.

— Я у него в кухарках жила! — рыдает тетка. — Шестнадцать лет в услужении была…

— Он что, был очень добрым хозяином? — еще больше удивляется майор.

— Какой бы он ни был, но шестнадцать лет я на него работала. А теперь мы остались нищими. За все годы, что мы без денег на него трудились, он нам выправил бумагу на луговину и домик, что по ту сторону дороги. Подписать бумагу он подписал, а поехать в город и заверить, как положено, не успел! — еще пуще захлебывается слезами тетка.

— А вы, товарищ, бумагу эту берегите. Да не волнуйтесь попусту. То, что за работу положено, никто у вас не заберет… А это ваши богатыри? — поинтересовался майор, указывая на Михэлуку и Бенони, не сводящих глаз с его погон с золотыми звездочками.

— Мой тот, меньшой!.. — отвечает тетка. — А второй — племянник, круглый сирота, и мне приходится его кормить. Нищими мы остались с двумя ребятами!

— Перестаньте плакать. Государство позаботится, чтобы вы получили то, что вам по закону положено.

— А кто нам жалованье выплатит? — продолжает причитать тетка.

— И это пусть вас не волнует, — успокаивает ее майор, — государство трудящегося человека никогда не обидит.

Перед самым отъездом, садясь в машину рядом с врачом, майор неожиданно спрашивает дядю Гаврилу:

— Ведь сын Кристу Крисанты умер, не так ли?

Дядя бросает испуганный взгляд на Томеку:

— Барин Кристу получил извещение о том, что его сын пропал без вести на фронте у города Яссы.

Но Томека отстраняет дядю, подходит к майору и хмуро заявляет:

— Я-то думаю, что Емилиан Крисанта жив! А коли он не помер, то я его своими руками прикончу!

Майор внимательно смотрит на Томеку:

— Как ваше имя, товарищ? Вы, кажется, работаете на этой ферме механиком?..

— Меня зовут Некулай Томека!

Майор достает из кармана кителя записную книжку, что-то записывает, вырывает листочек, складывает и протягивает Томеке. Но потом, видно раздумав, предлагает:

— А вы не могли бы сейчас с нами поехать?

— Могу.

— Тогда садитесь.

Томека залезает в машину.

После их отъезда тетка падает в обморок. Ее обрызгивают водой и укладывают в постель. Она тут же приходит в себя, но не говорит ни слова. Видно, ей не хочется разговаривать ни с дядей, ни с Бенони. Через некоторое время она потихоньку подзывает Михэлуку:

— Как только вернется этот пьяница, сразу дай мне знать!

Томека вернулся к обеду, но уж на другой машине, с красными крестами на окнах. Двое мужчин в белых халатах кладут тело старого барина на носилки и увозят его.

Как только Томека вернулся, Михэлука бежит к тетке, и тетка встает с постели. Ноги ее плохо держат, глаза лихорадочно блестят, а лицо желтое, как воск.

— Это правда?.. Он не помер? — дрожа от волнения, спрашивает она Томеку.

— Коли не помер, вернется околевать в той же берлоге, где родился! — равнодушно отвечает Томека.

— Не все ли нам равно, жив он или нет? — сердится дядя. — Ты, Олимпия, совсем рехнулась!..

— Ежели вернется, от моих рук не уйдет! — спокойно заявляет Томека.

— Как же он может вернуться, мамочка? — вмешивается Бенони. — Разве старый барин воскрес?

— Марш отсюда, озорник, не лезь, куда не просят!

Но Михэлука чувствует, что речь идет не о старом барине Кристу, а о ком-то другом. Он понимает, что происходит что-то странное, что дядя и Томека чем-то встревожены и озабочены, а тетка сердится на Томеку за то, что он прокатился на машине майора. Да, здесь какая-то тайна, которую Михэлука никак не может разгадать…

В тот же день в Крисанту прибыл худой, высокий человек в очках. При милиционерах он переписал на длинной бумаге с печатью все вещи барской усадьбы. Томека сказал, что это они производят опись имущества, оно теперь переходит в руки государства. Затем приезжие заперли дверь, наложили повсюду красные сургучные печати и повесили пломбы.

Сразу же после смерти старого барина тетка начала жаловаться, что ей больше невмоготу жить в Крисанте. Она не хочет больше оставаться в усадьбе ни часу. Как только темнеет, страшно выйти даже за порог: ей все чудится, что на галерее сидит «старик». Словно боясь произнести его имя, тетка покойника иначе, чем «старик», и не называет.

— Он мне подает знак! Он меня зовет!.. — повторяет Олимпия, дико размахивая руками.

— Бабские бредни! Будешь забивать себе голову всякой чепухой, совсем с ума сойдешь! — укоряет ее Гаврила. Он по-прежнему спит во дворе на завалинке и ничуть не боится покойников.

— Нет, не могу, не могу я больше здесь жить! — твердит тетка.

— Перестань дурить, Олимпия! — успокаивает ее дядя. — А как ты до сих пор терпела? Посмотрим, что закон скажет. Не обидит закон нас, не оставит с пустыми руками…

Но у тетки уже не хватает терпения.

— Я хочу жить в своем доме! Хочу быть сама себе хозяйкой, хочу новую жизнь узнать! Хватит на чужих спину гнуть!.. — твердит она и снова клянется, что видела «старика», видела длинную белую тень…

Томека смеется над теткой:

— Да брось ты! На том свете у чертей столько пел с барином Кристу, что они ему ни за что не дадут увольнительную, чтобы он мог с тобой повидаться в Крисанте!

Тетка отплевывается, ругает Томеку поганым язычником и кричит, что о покойниках нельзя говорить ничего плохого. Но, когда Томека получил в городе разрешение пользоваться охотничьим ружьем старого барина, ей все-таки стало спокойнее на душе.

Теперь Томека все ночи напролет бродит вокруг барской усадьбы с ружьем за спиной или торчит без сна, как сова, на помосте, который он себе соорудил в саду, в ветвях раскидистого ореха. Когда ребята его спросили, почему он все время ходит с ружьем, Томека ответил, что его друг майор приказал ему охранять ферму от воров.

Раз уж тетка так много говорит о новой жизни, почему бы не потолковать об этом и Михэлуке с Бенони?

— Ты, Бенони, кем хочешь стать? — спрашивает Михэлука.

— Милиционером. Буду ходить в синей форме и носить ружье, как Томека.

— А я шофером. Запушу мотор, сяду на мягкое кожаное сиденье и полечу как ветер. Нужно только научиться крутить то колесо, которое называется рулем. Давай играть: ты будешь машиной, а я — шофером.

— А я не хочу быть машиной! — отказывается Бенони. — Не хочу перевозить мертвецов, не хочу, чтобы на моих окнах были намалеваны кресты.

— Ох, и дурак! Не обязательно же быть машиной, что с красными крестами на окнах. Ты совсем другая машина… Ты та машина, на которой приехал майор, друг Томеки.

Но Бенони не соглашается:

— Нет, я лучше буду майором. Давай так: ты будешь шофером, а я — майором.

— Нет, ты не можешь быть майором, ты слишком мал. Ты будешь машиной.

— Не хочу! — упрямится Бенони. — Я первый сказал, что я буду майором!

В другой раз Михэлука не стерпел бы, что с егомнением не посчитались, а тут вдруг уступил:

— Ладно! Пусть будет по-твоему! Ты будешь майором, а я… я буду машиной.

— А шофером кто будет? — настораживается Бенони.

— Без шофера! — разъясняет брату Михэлука, и глаза его лукаво блестят. — Значит, ты майор, а я машина… — Михэлука медленно подкрадывается к Бенони и кричит: — Сейчас машина сковырнет тебя в овраг! — Михэлука ловко ставит брату подножку, и Бенони, не успев опомниться, лежит уже на земле.

— Вот видишь, какой из тебя майор?

Ребятам очень весело. Их визг и смех звенит на весь барский сад. Спущенные с цепи уже несколько дней назад собаки совсем ошалели от радости и, задрав хвост, с громким лаем носятся по ферме.

Никто теперь не подстерегает ребят, притаившись за портьерами окон барской усадьбы. Началась новая жизнь — жизнь без хозяина.

На землю падают спелые груши, их никто теперь не прячет под замок, так же как и пожелтевшую айву и отборный ароматный виноград.

Но беззаботной, счастливой жизнью живут в Крисанте только дети. Взрослые никак не могут избавиться от своих бед и горестей. Томека, правда, перестал подкарауливать воров, он поговаривает об отъезде и частенько отлучается то в город, то в деревню, но никому ничего об этом не рассказывает. Ясно только одно, что ходит он туда не за цуйкой. Томека хочет найти себе настоящее место в жизни и решил поступить механиком на машинно-тракторную станцию в Зэворыты. Но каждый вечер он возвращается в Крисанту и спит на том помосте, что устроил себе на ореховом дереве. А тетка все время бранится с дядей:

— У тебя дети, а ты о них и думать не хочешь!

Тетка во что бы то ни стало хочет покинуть Крисанту и готова даже перебраться в полуразвалившуюся хибару на луговине. Но дядя не соглашается.

— Если мы туда въедем, — настаивает тетка, — трибунал признает наши бумаги правильными. Закон будет за нас. Почему мы должны лишаться домика и земли? Зачем нам здесь оставаться? Разве ты не знаешь, какие ходят слухи?

А слухи всегда приносит господин Бэкэляну. То он уверяет, что государство хочет снести барскую усадьбу и построить на ее месте больницу для туберкулезных больных, так как здесь, на холме, очень хороший воздух, то говорит, что старый дом останется на месте, но в нем откроют приют для сирот войны, а землю и виноградник отдадут крестьянам села Присэкань.

Все эти разговоры выводят тетку из себя.

— Где это слыхано, где это видано! Как же так? Снести такой чудесный дом ради чахоточных? — недоумевает она и в негодовании сплевывает.

А весть о том, что земля и виноградники отойдут крестьянам деревни Присэкань, совершенно выводит тетку из себя.

— За что им такая милость? — кричит она. — Мало с них поместья Паула Попеску? И так у этих бездельников всего полно, разве только птичьего молока не хватает!

Когда Томека возвращается из села, тетка тут же набрасывается на него и орет, что это он подучил крестьян требовать себе землю и виноградник Крисанты.

— Ну что ты зря кричишь, Олимпия? Не нужен им этот виноградник. Слишком он мал, чтобы они морочили из-за него себе голову. В их коллективном хозяйстве больше тысячи гектаров. А в Крисанте будет государственная ферма! Зачем ты только прислушиваешься к сплетням Бэкэляну? — урезонивает ее Томека.

Но самая страшная ссора у тети произошла с дядей, когда Бэкэляну захотел забрать себе весь урожай фруктов. Купец пожаловался тетке, что он, мол, давно сторговался со старым барином Кристу и даже задаток заплатил, а вот дядя не разрешает ему забрать фрукты. А дядя говорит, что все до последней нитки должно остаться на ферме. Если господин Бэкэляну хочет забрать фрукты, пусть принесет от Народного совета бумагу, что ему это разрешено! Без такой бумаги Гаврила ничего ему не выдаст…

А тетка ругательски ругает дядю, обзывает его дураком и недотепой и стоит горой за господина Бэкэляну, она даже обещала продать ему самую жирную свинью. Каждый раз, как только купец приезжает, тетка долго с ним о чем-то шепчется, провожает его до калитки, а дядя от злости места себе на находит… Он называет Бэкэляну жуликом и грозится вытолкать в шею, ежели тот еще раз заявится на ферму. Но тетка и внимания не обращает на то, что дядя сердится, и спокойно передает господину Бэкэляну две большие корзины с грушами. Дядя кричит, что государство поручило ему охранять ферму, что он за это жалованье получает, а тетка своими темными делишками хочет его в тюрьму засадить.

— Да что ты из себя дурачка строишь! — вопит тетка. — Подумаешь, какой командир нашелся! У меня такое же право здесь командовать, как у тебя! Сколько лет я здесь спину гнула…

— Я тут не командую и тебе не советую. Все имущество фермы перешло к государству. Ферму национализировали. А ты знаешь, что означает это слово?

Но тетка и знать ничего не хочет. Она вбила себе в голову, что ей надо немедленно уехать из Крисанты. А на дядину службу ей наплевать, она просто переберется в свой дом.

— Да возьмись ты, баба, за ум! Разве можно на зиму глядя перебираться в эту развалюху?

— Все равно переберусь! Это мой дом! На мое имя выправил барин Кристу бумаги. Пока не построим новый дом, поживем и в развалюхе!

Но дядя не соглашается. Он останется на службе, — это он твердо решил. Тетку ему не переубедить, но и он не сдается. Не соглашается даже починить крышу хибарки. Видно, надеется, что тетке все же придется остаться вместе с ним в Крисанте.

Моросит мелкий дождик, но тетка запрягает в телегу лошадей и собирается на пруд за камышом. Прикрывает голову от дождя мешком и просит Томеку поехать с ней на пруд и помочь нарезать камыш.

Дядя ей не мешает, но держится так, будто все это его не касается. Он ничего не говорит, даже когда видит, что она снаряжает за камышом и ребят. Томека соглашается помочь тетке. Сегодня настроение у него хорошее: он договорился насчет работы в другом месте и по этому поводу притащил из деревни бутылку цуйки, чтобы распить с дядей на прощанье. В понедельник он должен явиться уже на новую службу, будет механиком машинно-тракторной станции в Зэворыте.

— Незачем мне тут оставаться. Что мне тут делать? Ждать, когда мертвецы воскреснут? Нет, я ухожу! — заявляет Томека и в который раз принимается рассказывать о том, как его приняли на работу.

— Мне сначала не очень понравилось, что инженер хочет проверить, какой я мастер. «Что это еще за проверка? Хотите проверить? Ну что ж, дайте мне поломанный двигатель, хоть совсем дохлый, а я его поставлю на ноги, вот и вся проверка», — сказал я ему. Так что же этот чертов инженер придумал? Подсунул мне трактор, а у этого трактора не двигатель, а балалайка… Три дня и три ночи копался я в его нутре… А инженеру что? Подойдет, посмотрит и уйдет, и все молчком… А вот сегодня утром, когда я перед самым его носом прокатился на этом тракторе, инженер от изумления только рот разинул. Пожал мне руку и спросил, как меня зовут. «Николай Томека», — говорю я. Инженер тут же отвел меня в контору и зачислил на работу. Вот так-то! — закончил механик, чокаясь с дядей. Потом выпивает еще стакан цуйки и хлопает себя по животу. — Браво, Некулай Томека! Тысячу лет тебе жить, Томека! Ну и намучился я с этим проклятым двигателем!

Захватив с собой бутылку, Томека едет с теткой за камышом, а тетка вся кипит от обиды, что была вынуждена просить помощи у Томеки.

— Давай пошевеливайся! Или прикажешь ждать, пока ты всю бутылку вылакаешь?

Томека громко хохочет и во всю глотку горланит свою любимую песню про попа и собаку. Затем взбирается на телегу и тут же засыпает как убитый. У пруда тетка пробует его растолкать, но все напрасно.

Зря привезла она Томеку к пруду… Тетка с проклятиями лезет сама в воду, косит камыш, а Михэлука с Бенони охапками носят его. Тетка зорко следит за их работой, но сегодня все не по ней. Чуть что не так, она сразу сбрасывает с телеги камыш и заставляет все делать заново. Ну и сила у тетки! Одним рывком она вместе с камышом чуть не сбросила с телеги и Томеку. Томека просыпается и начинает оправдываться, что он не из-за цуйки уснул, просто очень устал. Ведь он три ночи не спал.

Но тетка стоит на своем — это все цуйка. Томека смеется и снова толкует о двигателе:

— Вот чертов двигатель! Но я нашел на него управу.

А тетка ругает его последними словами и умолкает только после того, как Томека молча забирается в воду и валит косой огромные валы камыша.


Теперь уже дяде не отвертеться. Надо чинить крышу и вставлять в маленькие, забитые досками оконца стекла. Тетка торопится выровнять глинобитный пол и побелить стены. Хибарка стала словно светлее и просторнее. Если бы еще побелить наружные стены, она бы стала еще светлее, но известка вся вышла, и белить нечем…

— Ничего! Поживем и так, а там построим новый дом. Надо только немедленно поставить вокруг двора надежный забор.

Дядя молчит и не мешает тетке строить свои планы. Но это не значит, что он с ней согласен. Из Крисанты он все равно не уйдет.

— Ну, раз так — переберусь одна! Заберу ребят и переберусь!

— Сожрут тебя, Олимпия, там зимой волки! — пугает ее дядя, ухмыляясь в усы. — Подождала бы до весны. А там видно будет.

А Томека, как всегда, подливает масла в огонь.

— Поторапливайся, Олимпия, поторапливайся! Не переберешься вовремя в свои барские хоромы на луговине, глядишь — государство их и национализирует! — смеется он.

Томеке, конечно, горя мало. Он завтра уходит в Зэворыту. А тетка все плачет. Ведь старый барин ни копейки не завещал для выплаты жалованья, а из трибунала все еще нет ответа. Так до сих пор и неизвестно, имеют они право на домик и землю или нет.

Тетка на чем свет стоит клянет старого барина. Умер и оставил их нищими! Но делать нечего, надо ждать… А зима, как на беду, ранняя. Дует холодный ветер, с неба хлещет ледяной дождь вперемешку со снегом. Были бы у тетки в запасе дрова, она бы все равно перебралась в хибарку. Но дрова и в Крисанте кончились. Пришлось дяде даже срубить в саду засохшее абрикосовое дерево. Срубает он на винограднике и старый орех…

В Крисанте холодно и очень тоскливо. Хорошо еще, что ферму навещают на машине разные люди или, как их называет Томека, «товарищи». В один из таких приездов товарищи привезли бумагу, в которой было написано, чтобы им выдали лошадей и коров. Скот угнали на государственную ферму в Зорлень.

Затем приехали другие товарищи. На этот раз за мебелью. Но забрали они не всю мебель, а только ту, что стояла в гостиной: стулья и диваны с золочеными ножками, зеркало и люстру с хрустальными подвесками. Мебель эта предназначалась для Государственного Народного театра.

— А кто это такой «государство»? — спрашивает Михэлука тетю.

Но тетка только цыкает на ребят. Не отходя ни на шаг от грузчиков, с мрачным видом следит она, как выносят мебель.

Как только грузовик выехал за ворота, тетка, сердито плюнув ему вслед, лезет под лестницу и вытаскивает два серебряных подноса с зубчатыми краями и продолговатый ларец. Ларец падает, крышка открывается, и из ларца вываливаются серебряные ложки. Тетка торопливо заворачивает их в передник и уносит в свою комнатку. Михэлука пробирается украдкой за ней и заходит в комнату как раз в ту секунду, когда тетка прячет серебро в узел с подушками и запихивает узел под кровать.

— Ты что глаза пялишь? — сердито спрашивает она краснея. — Чем отдать чужим людям, лучше сами попользуемся. Мы-то в Крисанте всю жизнь трудились не разгибая спины, и я, и твой дядя, и твоя несчастная мать! — бормочет она и в сердцах сплевывает. — Еще чего выдумали — гостиную отдают театру, будь он трижды неладен! О театре у них вся забота, а чтобы выдать человеку на руки какой полагается документ — их нет!

Бедная тетка! Этот документ сведет ее в могилу! Каждый божий день ждет она ответа, а ответа все нет и нет. Все готово уже к переезду, все вещи уложены, и теперь тетка старается запрягать узлы и ящики подальше от чужих глаз. Ящики прикрыла рваным мешком, а сверху поставила швейную машину.

— Машина несчастной Рафилы! — вздыхает со слезами тетка, старательно запихивая узлы под кровать. — А это все мои вещички.

Тетка беспрерывно что-то подбирает и засовывает в старые наволочки и мешки Раньше она даже не посмотрела бы на все это разбросанное по темным чердачным закоулкам барахло. Старые шлепанцы барина, поломанный зонтик барыни, пустые банки, склянки… Но сейчас все бережно собирает и прячет, ласково приговаривая:

— Мои это вещички, мои! Сколько лет мы работали, спину гнули, а теперь и голову негде приклонить, — бормочет она, в который раз перевязывая свои узлы, словно собираясь в бог весть какую дальнюю дорогу.

ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

Какую вела тетка войну с дядей, чтобы заставить его уехать из Крисанты!

Томека стал механиком машинно-тракторной станции, перебрался в Зэворыту, оставил дяде ружье, и дядя остался в Крисанте один-одинешенек. Предстоящие перемены его как будто совсем не волновали.

— Да пусть устраивают здесь что хотят! Хоть больницу, хоть гостиницу, мне все равно! Государство приказало мне тут остаться, платит за это жалованье, и я с места не сдвинусь!

— «Не двинешься с места»! — передразнивает его тетка. — Торчишь, как воронье пугало на жнивье!.. Ему и горя мало, что я из последних сил выбиваюсь. Как-нибудь ночью прикончат тебя разбойники.

Но, как видно, дядю ее слова совсем не трогают. Ведь он получает жалованье как сторож. Но вот наконец тетка получила долгожданную бумагу со всеми печатями и подписями, документ, удостоверяющий, что луговина и стоящий на ней домик являются собственностью Олимпии и Гаврилы Бреб. Тетка забирает вещи, обоих ребят и немедленно перебирается в крытую камышом хибарку. Наконец исполнилась мечта всей ее жизни — Олимпия Бреб стала хозяйкой!

Скучная и печальная это была зима. Ссоры следовали за ссорами. Чтобы как-то их избежать, дядя редко наведывался в маленький домик. Стоило тетке его увидеть, как она тут же начинала отчаянно браниться. Затем следовали безудержные слезы, и тетка замертво валилась на постель. На другое утро она с трудом вставала, чтобы сготовить ребятам какую-нибудь еду. А мальчики бродили по пустынному двору, словно побитые щенки. Выходить за ограду тетка им не разрешала, а то они уже несколько раз порывались сбежать в Крисанту. Михэлука и в самом деле охотно остался бы там насовсем. Дядя торчал на ферме одинокий как сыч, непрерывно курил и, по примеру Томеки, изредка напивался и спал как убитый. Но Михэлука не мог удрать. Не мог удрать из-за Бенони. Уж очень он жалел этого глупыша. Стоило Михэлуке хоть ненадолго отлучиться из дому, как Бенони принимался отчаянно плакать. А когда они вдвоем убегали куда-нибудь, им здорово попадало от тетки. Ребята очень тосковали по Томеке и при первой возможности мчались на кузню. Может быть, их друг вернулся? Ежик, с которым ребята так любили играть, тоже давно сбежал, и двор усадьбы, в котором теперь не слышно было шуток и смеха Томеки, казался им печальным и заброшенным!..

Щенок Кармины еще не открыл глаз и почти все время спал. Такой он еще был глупый и беспомощный: не умел даже лакать молоко из миски и жалобно скулил, как только мать от него отходила.

Жизнь ребят полегчала лишь к весне. Тетка немного успокоилась, меньше ругалась, готовила вкусную еду, и дядя приходил каждый день обедать. Они больше не ссорились, но у обоих был какой-то больной вид, и они словно избегали смотреть друг другу в глаза. Как-то после обеда тетка спросила дядю:

— Ты пойдешь к Бэкэляну?..

— И не подумаю! Я не стану у ростовщика деньги одалживать! — твердо заявил дядя и, бросив взгляд на глазевших ребят, вдруг изменился в лице и закричал: — А ну, убирайтесь отсюда! Сейчас же убирайтесь!

Дети в испуге выскочили за дверь, и за ними звякнула железная задвижка.

Михэлука расстроился до слез. Мальчику показалось, что там, по ту сторону закрытой двери, решается что-то важное… Может быть, изменится вся эта опостылевшая жизнь с бесконечными ссорами и плачем тетки? Но почему их выгнали?

Задрав курносый носишко, Бенони уставился на брата и тоже озабоченно покачал головой.

— Ну вот, теперь опять ругаются! — вздохнул он.

Но на этот раз ссора длилась недолго. Гаврила Бреб вышел, хлопнув дверью так сильно, что отвалился большой кусок штукатурки, и на стене осталась похожая на огромный лишай уродливая плешь.

— Пойдем проведаем щенка. Может, глазки у него прорезались. Ты обещал его окрестить.

— Я-то обещал, а тетка не разрешает, — пробормотал Михэлука.

— Пойду попрошу, может, позволит.

И, припрыгивая на ходу как козленок, Бенони помчался к окошку и крикнул тоненьким голоском:

— Мамка, можно нам пойти к щенку? А вдруг у него глазки прорезались?

Окно распахнулось, и тетка Олимпия запустила в сына жестяной тарелкой. Тарелка пролетела мимо и покатилась по двору.

— Убирайтесь отсюда, будьте вы неладны!.. Ни минуты нет от вас покоя! — заорала она в бешенстве.

Бенони убежал к Михэлуке.

— Ой! Сколько денег было у мамки в подоле!

— Какие деньги?

— Целая куча! И все золотые!

— Ну и дурак же ты! Откуда у нее могут быть деньги? Глупости болтаешь! Если бы у твоей мамки были деньги, она тут же отстроила бы дом.

Ребята пробрались сквозь дыру в плетне и помчались в Крисанту. Щенок Кармины еще не открыл глаз, но они все равно решили его окрестить и нарекли Цынкой. Самое подходящее имя для такого крохотного щеночка с черными полосками на спине. Это выглядело очень смешно: можно было подумать, что щенок натянул на себя полосатый жакетик. А на лбу черная звездочка.

А как он скулил!.. Как скулил!.. Вспомнив, как когда-то служил молебен священник Киркэлу́цэ с их предместья, Михэлука принялся гнусаво распевать над щенком, а выполнявший роль крестной и дьякона Бенони позаботился о купели и приволок ржавую консервную банку с водой. Когда ребята окунули Цынку в воду, несчастный щенок жалобно завизжал и весь задрожал, только тоненький хвостик гордо торчал, как палка. Ребята отдали его Кармине, которая давно уже смотрела на них с тревогой и жалобно скулила. Мать тут же схватила Цынку за загривок, уволокла в темный закуток под лестницей и принялась тщательно его вылизывать.

На пиршестве по поводу крестин Михэлука и Бенони угостились на славу: на первое — черешня, на второе — две отборные репы, прямо с огорода, а на третье — опять черешня. Потом по очереди напились воды из заржавленной трубки фонтана и пожелали друг другу, чтобы их маленький крестник вырос в большого злого пса.

Вечером тетка, сменив гнев на милость, накормила ребят пирогами, искупала и пораньше уложила в постель. Увидев, что развеселившиеся ребята и не думают засыпать, Олимпия пригрозила задать им такую трепку, что они сразу перестанут смеяться. Она была чем-то очень озабочена, взволнована и, видно, кого-то ждала…

Хотя вещи были еще не разобраны, тетка попыталась навести в сенях, где спали ребята, кое-какой порядок. А в комнате на полу даже расстелила дорожку, которая в Крисанте висела на стене над ее постелью. Вокруг стола, застланного скатертью с кружевной каймой, расставила три стула, которые до сегодняшнего дня торчали вверх ножками на груде узлов и ящиков.

Возбужденные всеми этими приготовлениями, дети разыгрались не на шутку.

— Да лежите вы смирно! Спите! К нам должен прийти господин Бэкэляну.

— Маленький толстенький господин, которого Томека прозвал Бочоночком? — рассмеялся Бенони.

— А ты знаешь, сколько у него денег? Хочу попросить, чтобы он одолжил нам денег на постройку дома, не век же мучиться в этой халупе.

Но вот со двора донесся скрип калитки, шум шагов, и в дверях показался господин Бэкэляну. Дети, как по команде, натянули одеяло на голову и украдкой поглядывали на него сквозь щелку.

— Вы уж нас простите! — заохала тетка, встречая гостя. — Живем здесь как крысы…

— Так-то оно так! — откашлялся гость, подозрительно косясь на одеяло, которое перекатывалось волнами, словно под ним возились и дрались какие-то звери. — Ничего, так оно и лучше, а то сразу всем бросится в глаза!

Тетка поторопилась пригласить его в комнату и, захватив лампу, мимоходом дернула за чуб неунимавшегося Бенони.

— Да спи ты, нечистая сила! — сердито прошипела она.

Но разве теперь уснешь? В темноте ребята еще больше разыгрались.

— Пришел господин Бочоночек! — прыснул Бенони и лягнул Михэлуку.

Тот не остался в долгу и чуть было не столкнул брата с постели. Но, так как господин Бэкэляну все время говорил так тихо, что ничего нельзя было разобрать, ребята вскоре мирно уснули.

…Не притронувшись ни к пирогам, ни к вину гостеприимной хозяйки, господин Бэкэляну выложил на стол пачку денег и заявил:

— Вот деньги. Десять тысяч. Покажи товар.

Олимпия Бреб помрачнела и не сдвинулась с места.

— Времена тяжелые, — торопливо оправдывался Бэкэляну, — больше заплатить не могу. Я, кажется, тебе уже говорил, Олимпия, что собираюсь переехать в Бухарест и наличные деньги мне там самому понадобятся.

— Да вы что, господин Бэкэляну, насмешки надо мной строите? — рассердилась Олимпия. — Зачем вы скаредничаете? Бумажные деньги — это бумага. А бумага всегда только бумага. Может, завтра-послезавтра их даже на улице никто подбирать не станет. Разве три года назад старый барин не остался с целой горой бумажных тысяч? Перину можно было ими набить. «Забери этот мусор и сожги!» — приказал он мне. Ну и проклинал же он вас тогда! Говорил, что вы так обманули его с медом!.. То ли дело золото! Бросай хоть в огонь — золото все равно остается золотом!..

Бэкэляну положил на стол свои маленькие пухлые ручки с тонкими, белыми пальцами.

— Золото, конечно, остается золотом, — усмехнулся он, — но из-за золота можно и на каторгу угодить. — Перегнувшись через стол, посмотрел тетке прямо в глаза и тихо промямлил: — Вот что я тебе скажу, Олимпия, дай еще двадцать монет, а я выложу еще пятнадцать тысяч!

Тетка вздрогнула, побледнела и от волнения стала даже заикаться.

— Да что вы такое говорите, господин Бэкэляну? Откуда мне еще двадцать монет взять? Думаете, господин Кристу был таким щедрым? Вот все мое богатство. Эти десять золотых он мне дал для мальчика. Пожалел, видать, ребенка…

— Гм! — вновь недоверчиво откашлялся гость. — Слабо верится, что старый барин стал таким жалостливым. Не пожалел бы он мальца за сходство с Емилианом! Емилиан был круглым идиотом! Со своими бандитами из Железной Гвардии пустил по ветру целое состояние! Он и моего Бебе́ завлек в политику и испортил ему карьеру! — процедил сквозь зубы Бэкэляну, багровея от злости. — Была бы ему от этого хоть какая-нибудь польза!.. — крикнул он в сердцах и, пошарив в кармане, дрожащей рукой вытащил еще одну пачку денег. Новые шелковистые кредитки ласково зашелестели. — Вот еще пять тысяч!

Но тетка и бровью не повела.

— Бери, говорю тебе, бери, пока не поздно! — прошипел Бэкэляну. — А вдруг воскреснут покойники? Пожалеешь, что упустила случай, да поздно будет…

Слова эти прозвучали как угроза. Почувствовав, что они попали в цель, Бэкэляну быстро протянул руку и схватил узелок, который Олимпия Бреб вытащила из-за пазухи. Тетка облокотилась о стол и неожиданно завела разговор совсем о другом:

— Господин Бэкэляну, я уж давно хотела вас спросить об одном деле. Вот в Присэкань возвратился с войны один мужик — Апетрикэ. Он еще заходил к старому барину о земле потолковать. Так вот его жена во время войны получила извещение, что он погиб на фронте. Она поминки по нем справила, ей даже пенсию как вдове стали платить, а он потом вернулся. Живет себе припеваючи, да еще чуть ли не главным в деревне стал. Люди его слушаются больше, чем раньше старосту. По его наущенью поделили поместье Паула Попеску, а теперь он еще надоумил их вести хозяйство всем вместе, устроить колхоз, как у русских…

Бэкэляну, казалось, и не слушал, что говорит ему тетка. Кончики узелка были крепко затянуты, и он изо всех сил старался развязать тугой узел. Наконец это ему удалось, и Бэкэляну осторожно высыпал монеты на стол.

— Что вы делаете, господин Бэкэляну? — испугалась тетка. — Не ровен час, явится Гаврила. Да он убьет меня, ежели узнает!

Бэкэляну прикрыл монетки уголком скатерти, старательно все пересчитал и, попробовав каждую на зуб, молча собрал все в кучку. Он как будто и не замечал, с каким волнением ждет Олимпия ответа. Потом не спеша снова завязал их в тряпочку, спрятал узелок во внутренний карман своего довольно потертого пиджака и тихим, ровным голосом произнес:

— Ну, в добрый час…

Но тетка Олимпия прикусила губу и спросила напрямик:

— А может, такое случилось и с молодым барином? Вдруг Емилиан не помер и пожалует к нам? Только я думаю, что старый барин должен был бы знать, что сын остался в живых.

Лоб господина Бэкэляну покрылся испариной, но он притворно рассмеялся и бросил мрачный взгляд на Олимпию.

— Вот что, кума, у дверей подслушивать не полагается, а то и до беды недолго.

Олимпия поняла, что Бэкэляну испугался. Испугался, что она слышала его последний разговор с барином, и обрадовалась. Со злобой посмотрела она ему прямо в глаза и протянула стакан вина:

— Заплатите мне еще пять тысяч, господин Бэкэляну!

Но Бэкэляну отстранил стакан:

— Охотно заплатил бы, да у самого нет! Будь умницей — я всегда считал тебя умницей — и никому ничего не говори! Какое тебе дело до Емилиана? Боишься, как бы он не воскрес и не потребовал свое золото? Или, может, боишься, что милиция нагрянет?

Олимпия Бреб вздрогнула и в испуге уронила на стол пачку кредиток.

— А по какому праву он их у меня будет требовать? — пролепетала Олимпия. — Это деньги ребенка, и милиции тут соваться нечего. Какие у меня могут быть дела с милицией?

Бэкэляну поудобнее уселся, взял стакан и сразу его осушил.

— Милиция найдет, к чему придраться. Ты и сама это прекрасно знаешь. Правильно поступила, что ничего не сказала Гавриле. Умница! — усмехнулся он. — Только не лезь на рожон. Я-то тебе всегда помогу. А ты молчи как могила. И остерегайся Томеки! Он что-то пронюхал и наболтал майору милиции. Что он мог ему рассказать? — словно про себя, шепотом размышлял Бэкэляну. — Меня даже в милицию вызывали. Это уж после смерти господина Кристу. Спрашивали о моем сыне. Ну, я им сказал, что сын работает зубным врачом в другом городе, в Пя́тра-Нямц. Что им от него надо? За те глупости, что он в молодости натворил, сын уже расплатился — просидел два года в тюрьме. Думаешь, они успокоились? Не прошло и месяца, а меня опять в милицию вызывают. «Ваш сын ничего вам не писал?» А он мне не пишет. Зачем ему писать? Отец и мать ему теперь не нужны! Я его вырастил, обучил на зубного врача, на что ему теперь какой-то жалкий лавочник? Он и в самом деле мне не пишет, скотина этакая! Ну, а раз не пишет, то и я знать его не хочу!.. Вот так! Да и раньше, когда писал, никогда даже о моем здоровье не спрашивал. В каждом письме только одно: «Пришли денег!» А последний раз в милиции меня спросили и об Емилиане. Ну, я их и отослал на кладбище, пусть, мол, полюбуются мраморным памятником. — Лицо господина Бэкэляну снова покрылось испариной. — С тех пор они оставили меня в покое. Вот уж прошло восемь месяцев… Но я все равно перееду в Бухарест. Нечего им знать, где я живу. Они и не пронюхают, где я! У моей жены там домик — наследство от родителей. Будем жить там тихо, мирно… Да и кем я был? Несчастным лавочником! Чего они от меня хотят? Все-то мое достояние — две руки: левой покупал, правой продавал. Я не отвечаю за то, что мой сын полез в политику. А сам я никогда политикой не занимался. Кто занимается торговлей, тому в политику лезть нечего. Для нас, купцов, самое главное — покупатель, будь он хоть черт с рогами. Разве я заставлял Бебе стать фашистом? Во всем виноват Емилиан. Это он вскружил ему голову и испортил парня бешеными своими деньгами. А я давал сыну только самую необходимую сумму на ученье в университете!.. Хотел, чтобы стал зубным врачом. Эх, будь он неладен, балбес эдакий!

Но тетка молчала. Ей хотелось только, чтобы гость поскорее ушел. Весть о том, что Бэкэляну вызывали в милицию, напугала ее до полусмерти. Только бы он поскорее ушел! А главное — чтобы никто не узнал о его посещении, даже Гаврила.

Бэкэляну наконец понял, что с той минуты, как он выложил на стол пачку денег, ему здесь не место. На бледном, застывшем лице женщины можно было прочесть ничем не прикрытую ненависть.

Он было совсем собрался уходить, как вдруг заскрипела калитка, и во дворе раздались тяжелые шаги. Купец замер и, видно, только теперь понял, какая ему грозит опасность.

— Это Гаврила, — прошептала побелевшими губами Олимпия. — Вы лишнего не болтайте, — предупредила она лавочника, направляясь к двери.

— Что ты так долго задержался? — притворно спокойным голосом спросила она мужа. — Господин Бэкэляну тебя давно дожидается.

Гаврила Бреб снял меховую шапку и сухо поздоровался.

— Не мог раньше прийти, — ответил он, с трудом скрывая свою неприязнь к гостю жены. — Позвали в Народный совет на совещание. Толковали о ферме.

— Значит, и ты стал ходить по совещаниям! — усмехнулся Бэкэляну. — Что же будет с фермой? Снесут усадьбу и построят на ее месте больницу для чахоточных?

— Ничего сносить не станут. Тут будет государственная ферма. Приедет директор и новые работники. Говорят, и Томека возвратится.

— А зачем ему возвращаться? — удивилась Олимпия. — Выгнали из Зэворыты за пьянство?

— Ничего подобного! Просто ферме нужен механик к новым машинам.

— Вот оно что! — хмыкнул Бэкэляну.

Воцарилась гнетущая, преисполненная неприязни тишина. Каждый думал о своем и в то же время пытался разгадать мысли другого.

Тетка Олимпия наполнила стаканы. Выпили молча, не чокнувшись.

Наконец тетка нарушила молчание:

— Господин Бэкэляну одолжил нам пятнадцать тысяч лей.

— Так! — пробормотал Бэкэляну и принялся судорожно шарить в карманах, вытащил аккуратно сложенную бумажку, расправил ее и протянул дяде Гавриле. — А вот расписка на пятнадцать тысяч лей. Подпиши и проставь срок.

Олимпия побледнела и медленно встала:

— А зачем ее подписывать? — спросила она дрожащим голосом и вырвала из рук Гаврилы бумажку. — Вы это бросьте, господин Бэкэляну, — попыталась она улыбнуться. — Какая еще вам расписка нужна?

Бэкэляну захихикал:

— Такой порядок, когда даешь деньги в долг! — Он хотел еще что-то сказать, но, видно, испугался бешеной ярости, пылающей в глазах Олимпии. — Ну уж ладно, пусть будет без расписки! Я вам и так поверю!

Дяде Гавриле показалось, что гостя обидело его упорное молчание. Он с трудом отвел усталый, задумчивый взгляд от дрожащего огонька керосиновой лампы и мягко заверил гостя:

— Вы, господин Бэкэляну, не сомневайтесь. Я вам долг сполна уплачу и ваше благодеяние не забуду. Может, теперь моя баба успокоится, а то все плачет да плачет, места себе не находит. Все скулит, что после стольких лет работы осталась без своего угла. Ей бы еще чуток потерпеть, да она у меня словно птица — все о своем гнезде печется. Было бы только здоровье, а заработать — мы деньги заработаем.

Бэкэляну поерзал еще на стуле, потом встал, отпил глоток вина за здоровье хозяев, попрощался, схватил шляпу и выскочил за дверь.

— Свинья, а не человек! — обругала Олимпия лавочника, как только он исчез из виду, и сердито принялась в третий раз пересчитывать деньги. — Еще расписку жулик потребовал! А те три бочонка брынзы, что я ему дала, не в счет? Вот разбойник! Обещал дать двадцать тысяч, а принес только пятнадцать.

— Какие еще три бочонка брынзы?

Тетка пристально взглянула на Гаврилу, ничего не ответила, задумчиво полистала кредитки, как страницы книги, и тут же их отшвырнула.

— Конечно, ты ничего не знаешь! Ничего не видишь! Тянешь лямку, как слепая кляча. Хлещут тебя кнутом — ты и тащишь. Натягивают узду — останавливаешься! Подвесят под нос торбу с овсом — жуешь! Не подвесят — подыхаешь с голоду! — плача, закончила Олимпия.

Она чувствовала себя бесконечно усталой, одинокой и несчастной.

НОВЫЙ ДОМ

В тот день, когда дядя Гаврила принес вести, что в Крисанте будет организована государственная ферма, прибыла и начальница новой фермы — женщина-агроном. Но тетка Олимпия притворилась, будто она все это принимает за шутку.

— Значит, пожаловала «главная»? Я эту замухрышку еще утром приметила. Вырядилась, как мужик, и шпарит на велосипеде!

Но все старания тетки все высмеять не увенчались успехом. «Замухрышка» и в самом деле стала «главной» в Крисанте и перевернула все вверх дном. Приказала все побелить, даже конюшни, и наняла много новых работников. А дядя, как самый старый здесь работник, знакомил новичков с фермой, выдавал им все необходимое, и был все время так занят, что иногда не успевал даже вообще поесть.

Тетка была вне себя от негодования. Ей казалось, что все дела по постройке дома не двигаются с места из-за этой «замухрышки», хозяйничающей теперь на ферме.

Но на самом деле теткины дела продвигались довольно успешно.

Она уже закупила кирпич и лес и рассчитывала в августе перебраться в новый дом. В новый дом, с большими комнатами и «колидором». Настроение тетки заметно улучшилось. Сгорая от нетерпения, торопила она теперь дядю Гаврилу поскорее сторговаться с плотником насчет дверных и оконных рам.

— Да ты не торопись, — посмеивался Гаврила. — Надо сперва достать сухое дерево для косяков и рам. Не лезь на рожон, по одежке протягивай ножки! — повторял он всякий раз, как только тетка заводила речь о крытой галерее вокруг дома.

— Нет, я не успокоюсь, пока не построю и галерею. Не хочу, чтобы снег валил прямо в колидор.

Дядя только отмахивался и заговаривал о чем-нибудь другом. Но тетка тут же принималась обвинять его в том, что ради проклятой фермы он готов разорваться, а на жену и собственный дом ему наплевать. С глубокой неприязнью смотрела она на все, что происходило за ее забором. Тетке казалось, что все строят против нее козни и думают лишь о том, как бы пустить по ветру все ее труды.

Тетка работала от зари до поздней ночи. Готовила еду на двух каменщиков, не отходя ни на шаг, непрерывно подгоняла их и перетаскивала на себе кирпичи и ведра с известковым раствором. Она вывозилась с головы до ног в известке и песке, но глаза горели, как угли, и у стен нового дома весь день раздавался ее сварливый голос.

Михэлука и Бенони веселились вовсю. День-деньской носились они вокруг штабелей кирпича, копали землянки в кучах песка, рыли туннели, украдкой карабкались на конек новой крыши, с дикими воплями съезжали оттуда и падали на гору песка, как на пуховую перину.

Но весна прошла, прошло и лето, а надеждам Олимпии Бреб, казалось, так и не суждено осуществиться… Как-то ночью в рощице во второй раз расцвели акации, а на следующую же ночь белые гроздья осыпались. Только Михэлука и Бенони попробовали, какие они сладкие. Кроме них двоих, никто и не заметил этого цветения. Ни у дяди, ни у тетки не было времени полюбоваться цветением осыпавшихся за одну ночь акаций…

Окруженный новым забором луг имел печальный и заброшенный вид. Трава перед завалинкой казалась выжженной горячим желанием тетки поскорее увидеть свой новый дом. Ярко зеленевшая ранней весной травка постепенно отступала от дома, убегала к холмам и болотистым берегам поросшего высоким камышом пруда. Песок, известь, кирпичная пыль оставили на земной мураве двора большие уродливые проплешины. А старая хибара под камышовой крышей со щербатой, источенной дождями завалинкой, казалось, еще глубже вросла в землю. Как старая ведьма, с насмешкой смотрела она на кирпичные стены недостроенного дома, беспомощно уставившегося на дорогу провалами невставленных окон.

Но новый забор и стены в два счета проглотили все деньги тетки Олимпии. Нечем было оплачивать каменщиков и плотников, не на что покупать кирпич. Попусту выбивалась она из сил… Попусту!..

Глаза тетки глубоко ввалились, а лицо сморщилось и почернело.

Как-то ночью, услышав, что тетка снова горько плачет, Михэлука потихоньку спросил ее:

— Тетя Олимпия, почему ты все время плачешь?

Тетка промолчала. Они спали втроем в большой постели, устроенной из досок, Михэлука — у стенки, Бенони — посредине, а тетка — с краю.

Но через некоторое время Михэлука почувствовал на лбу ее горячую мозолистую руку.

— Очень мне худо живется, Михэлука! — пожаловалась она, всхлипывая.

Теткина ласка тронула мальчика, и сердце его сжалось от жалости.

«Ой, как она мучается!» — подумал он и шепотом спросил:

— Деньги уже все разошлись?

— Конечно! — вздохнула тетка. — Ты это и сам знаешь, а вот твоему дяде и горя мало.

— Много еще нужно денег?

— А у тебя что, деньги завелись? — рассмеялась тетка.

— Нет. Но мы могли бы поискать клад. Томека говорил, что в земле зарыто много кладов.

Тетка соскочила с кровати.

— Что ты болтаешь? Какой клад? — пролепетала она, чиркнула спичкой, зажгла лампу и осветила лицо мальчика. Глаза ее странно блестели.

— На том месте, где спрятан клад, после полуночи горит голубой огонек. Если бы я нашел клад, сразу отдал бы тебе половину на постройку дома.

— Ах, вот оно что!.. Ты отдал бы мне… кабы нашел… — задумчиво прошептала Олимпия и тут же сурово на него прикрикнула: — Сейчас же засыпай! Ишь ты чего выдумал! — Тетка задула лампу и вновь улеглась.

Михэлука вздохнул и повернулся лицом к стенке. «Странная она какая! И за что рассердилась?» — думал он, засыпая. Сквозь сон мальчик услышал, как тетка тихонько встала, набросила на плечи платок и вышла из дому. Наверное, отправилась ругаться с дядей!..


Осенью Михэлуке исполнилось девять лет. Он очень вытянулся, похудел, а серьезный взгляд его синих глаз придавал детскому личику не по годам взрослое выражение. Он тоже считал, что дядя поступает неправильно. Как он может так равнодушно относиться к их новому дому и так беспрекословно исполнять все распоряжения этой «замухрышки», этой чужой женщины? Тетка совсем перестала разговаривать с мужем, усаживала его за стол одного, а сама выискивала себе какую-нибудь работу во дворе, чтобы вместе не обедать. Дядя, в свою очередь, тоже ничего им не рассказывал о том, что делается на ферме. Хмурый и насупленный, сидел за столом словно чужой. Правда, он без всякого напоминания со стороны тетки привез полный воз камыша и укутал новые кирпичные стены, чтобы уберечь их от сырости. А когда тетка тут же стала причитать, попытался ее урезонить:

— Да замолчи ты! До весны где-нибудь раздобуду денег.

Но по его равнодушному тону было ясно, что мысли его далеко. Он и в самом деле тут же ушел на ферму. По всему было видно, что теперь в этой ферме вся его жизнь.

Начальница фермы по нескольку раз в день ездила на велосипеде в город. Как только она появлялась на шоссе, тетка и ребята бежали к забору, чтобы еще раз на нее поглазеть. Им казалось, что «замухрышка» виновата во всех их напастях, — ведь это из-за нее дядя пропадал все дни в Крисанте.

— Может, бог даст, свернет себе шею на этом чертовом велосипеде и не вернется из города! — бормотала тетка.

Но «главная» и не думала сворачивать себе шею. Всякий раз благополучно возвращалась на ферму и привозила всё новые и новые планы.

Тетка перестала запрещать ребятам бегать в Крисанту. Как только она потеряла надежду немедленно завершить постройку нового дома, у нее появился интерес к делам фермы. Теперь она сама то и дело посылала ребят узнать, что еще там затеяла «замухрышка».

А на ферме работа кипела вовсю. Отовсюду выметали мусор и грязь, все скребли, чистили и белили, наводили везде порядок, ремонтировали и барскую усадьбу и комнаты, что по соседству с кухней, в которых теперь жили новые рабочие. Снесли даже старый навес над кузней и на том месте начали возводить прочное здание из кирпича. Дядя говорил, что там будет механическая мастерская и, как только здание достроят, Томека вернется на ферму.

Михэлука только сейчас понял, что дядя очень привязался к Томске и тоскует по другу. Одна лишь тетка не радовалась скорому возвращению механика.

А на огороде рабочие возводили какой-то необыкновенный стеклянный дом, от которого дядя был в полном восторге. Хвастался даже, что в этом домике можно и зимой выращивать перец, помидоры и баклажаны. Кроме того, рабочие копали на ферме канавы, по которым будет подведена вода из пруда. Для этого был заказан даже специальный двигатель. Дети радовались всей этой непривычной для Крисанты суматохе, но злые слова тетки о «замухрышке» все же запали им в душу. Стоило ребятам услышать голос «главной» или заметить ее издали, как они тут же удирали. С бьющимся от страха сердцем они уползали по грядкам, прокрадывались на четвереньках между кустами и — высокими травами, как будто им угрожала бог весть какая опасность. Вскоре посещения фермы превратились в новую, увлекательную игру.

Михэлука полностью стал на сторону тетки и старался все высмотреть и разузнать. Он даже начал следить за дядей и с таинственным видом сообщника докладывал тетке обо всем, что делается в Крисанте. Бесконечно радуясь этой новой игре в таинственность, Бенони слепо повиновался брату и ходил за ним как тень.

В один из дней «главная» открыла опечатанный склад, в котором хранилась не пригодная для Народного театра мебель старого барина, и Михэлука тут же стремглав помчался домой доложить об этом тетке. Как только дядя пришел обедать, тетка сразу набросилась на него:

— На наш дом и на наше хозяйство тебе наплевать, а для нее стараешься! Холуем был, холуем и остался.

— Какой же я холуй? Что это ты выдумала? — притворился дядя, что не понимает, о чем идет речь. — Я же тебе говорил, что меня назначили бригадиром!

— «Бригадиром»!.. — передразнила его тетка. — Это ты как бригадир перетаскиваешь на собственном горбу для нее мебель? А по какому праву заделалась она хозяйкой над этой мебелью?

— А ты тут при чем? — вскипел дядя. — Какое тебе до всего этого дело? Вещи внесены в список и принадлежат ферме. Этой мебелью мы обставим кабинеты.

— Кабинеты обставляете? — прошипела тетка. — Кроватями да шкафами из орехового дерева кабинеты обставляете?

— Я уже давно вижу, что ты не в своем уме, — вздохнул дядя и сел обедать. — Может, хочешь наняться на ферму? Пожалуйста, тебя примут.

— Еще чего выдумал! Снова хочешь меня в прислуги определить? — взвизгнула тетка и столкнула со стола тарелку с едой. — Убирайся! Пусть твоя хозяйка тебя кормит! Нечего тебе в моем доме делать, ненавистник!

Дядя горестно вздохнул и бросил пристальный взгляд на двух маленьких шпионов, которые тихо сидели,уткнув носы в тарелки.

— А вы тоже хороши! — сурово упрекнул он их. — Наболтали невесть что! Чтоб я вас на ферме больше не видел, а то возьму ремень и так отстегаю…

Дядя вытер усы, будто наелся досыта, встал из-за стола и протянул руку за шапкой.

Тут тетка залилась душераздирающим плачем.

— Боже, боже, нет человека несчастнее меня! Живу, мучаюсь, торчу одна, как колючий куст на обочине!.. Смотрите, люди добрые, опять уходит и оставляет меня без всякой помощи… Выйду я на широкую дорогу, буду плакать, буду вопить, пусть все знают о моем горе!.. Весь мой труд идет прахом, дожди его поливают, снега съедают! — запричитала она, хватаясь в отчаянии за голову.

Дядя снял кепку и повесил снова на гвоздь.

— Что с тобой, Олимпия? Успокойся! Что я могу еще сделать? Я все думал, как лучше… Говорил же я тебе, объяснял, давай строить дом потихоньку, не торопясь… — сказал дядя мягким голосом и подошел к тете, чтобы ее успокоить. Но тут ему попался на глаза Михэлука, он снова помрачнел и стукнул мальчишку по затылку. — А ну, убирайся отсюда! — прикрикнул на него дядя.

От неожиданности и удивления мальчик оцепенел. Ведь до сегодняшнего дня дядя никогда на него руку не поднимал. Ноги Михэлуки налились свинцом, он не в силах был сдвинуться с места, а Бенони с громким плачем, словно и его побили, бросился обнимать брата.

У тетки тут же высохли слезы, и она с яростью набросилась на дядю:

— Теперь ты принялся детей избивать? Избивай, избивай! Может, и меня ударишь?

Дядя отшатнулся, провел рукой по лбу и растерянно пробормотал:

— Это все из-за тебя! Задурила им голову своими глупостями! Только на ферме чтоб духу их не было, а то уши оборву!


Как-то вечером дядя вернулся с фермы очень довольный, вытащил из кармана какой-то конверт и бросил тетке на колени.

Оторвавшись от работы — она как раз что-то штопала, — тетка с удивлением посмотрела на него.

— Получай! — весело сказал дядя. — Тебе письмо от бригадира. Это моя заработная плата.

Тетка ничего не ответила, швырнула конверт на постель, как ненужную тряпку, и снова принялась за штопку. Тут дядя открыл конверт и вытащил деньги. По всему было видно, что он очень хочет помириться с теткой…

— Это тебе для постройки дома. Моя начальница хороший человек… Да, очень хороший, так и знай! Она еще обещала написать для меня прошение, чтобы я получил в долг железо для кровли. Вот мы и закончим постройку.

Тетка перекусила нитку и пренебрежительно процедила:

— Ты надеешься на эти гроши закончить постройку дома?..

— А что? В два-три года все и закончим.

— Так вот оно что! Значит, через два-три года? Неплохо твоя «главная» надумала!

— Ей и положено быть главной. Сколько она училась! Всю науку прошла. Она не из барского рода, сама рассказала, что ее родители были бедными крестьянами.

— Сама из бедных, а теперь вон какой барыней заделалась: может спать только на кровати из орехового дерева! А велосипед ее тоже, видать, может стоять только в шкафу из орехового дерева! Приданого, видно, от матери она не получила, вот и пришла на все готовенькое.

— Глупости ты говоришь, Олимпия! — рассердился дядя. — Как это — пришла на все готовенькое? Ведь здесь не ферма была, а черт знает что! Сколько она сделала за то время, что здесь работает! Сразу видно, что сама из рабочих. С пятнадцати лет работала на обувной фабрике, работала с утра до вечера, а в конце недели получала такое жалованье, что еле-еле на еду хватало, и то только чтобы два раза в день поесть. Фасонные дамские туфельки делала, а сама в деревянных башмаках ходила…

— А я разве в лаковых туфлях франтила? Не работала от зари до поздней ночи?.. А ты разве не трудился?

— Да какое тут может быть сравнение? Мы — это одно, а она — другое. Мы как работали? Копались в земле, как слепые кроты. А она всегда держала высоко голову. На той фабрике рабочие за свои права боролись, они не лизали руку хозяину. Говорят, она даже в тюрьме побывала… — добавил с таинственным видом дядя. — Она коммунистка. Я к ней большое уважение имею… хотя вначале тоже думал: «Ну что сможет сделать в нашем хозяйстве такая пигалица?»

Тетка взяла деньги, несколько раз их пересчитала и спросила:

— Значит, пообещала написать бумагу, чтобы тебе железо выдали?

— Обязательно напишет.

— Видать, твоя правда, хороший она человек.

То ли потому, что тетка надеялась получить у «главной» помощь для достройки дома, то ли рассказ дяди заставил ее призадуматься, но только с этого дня отношение ее к новой хозяйке Крисанты резко изменилось. Она не обзывала ее больше «замухрышкой» и не высказывала пожеланий, чтобы «главная» свернула себе шею на велосипеде. Теперь так же, как и дядя, она именовала ее «товарищ Гига», и дети перестали бегать на ферму. Прежняя игра как-то сразу потеряла свое очарование.

СОСЕДКА

В Крисанту приехала девочка. И Михэлука с Бенони, прячась за растущими вдоль всего высокого забора фермы кустами смородины и колючего крыжовника, с интересом ее разглядывали. В тени кустов было прохладно, но они обстрекались о крапиву и замерли, боясь, как бы девочка их не увидела. До нее было шагов пятнадцать, не больше. Девочка привязала к ветке орехового дерева веревку для качелей и, отталкиваясь подметками красных сандалий от гладкого ствола дерева, неумело пыталась раскачать качели. Нет, эти качели явно никуда не годились. При каждом толчке ветка, к которой была привязана веревка, пригибалась, веревка перекручивалась, и девочка ударялась спиной о другую, низко растущую ветку. После каждого удара девочка упрямо расправляла веревку и снова пыталась раскачаться. Но все ее попытки кончались новыми ушибами. От жары и злости она вся раскраснелась, волнистые белокурые волосы растрепались, а из-под края голубого платьица выглядывали исцарапанные в кровь колени.

Михэлуку так и подмывало ей крикнуть:

«Лучше брось, это дерево не годится для качелей! Вот на винограднике было подходящее ореховое дерево, да дядя срубил его зимой, когда у нас дрова кончились. А вот на бахче растут рядом две черешни с толстыми и прямыми ветками. Вот на них хорошо повесить качели!.. Не согнутся, даже если втроем взобраться. Я бы тебе их показал!» — думал он, но так и не успел выполнить свое доброе намерение…

Бенони так обстрекался о крапиву, что не выдержал, заерзал на месте и принялся яростно чесаться.

— Ой, как жжется! — пробормотал он и, забыв о всякой предосторожности, начал искать другое местечко для убежища.

Из густой листвы кустарников на мгновение вынырнула его растрепанная голова. И хотя Бенони, зажмурив глаза, тут же метнулся обратно в крапиву, но было уже поздно — девочка его заметила.

— Эй, мальчик! Мальчик! Что ты там делаешь? — зазвенел ее тоненький голосок.

— Не мог еще немного потерпеть! — сердито буркнул Михэлука. — Теперь нечего прятаться, она все равно нас уже увидела. Надо вылезать.

Девочка еще больше удивилась, когда увидела, что из кустов вылезают двое мальчишек.

— Что вы там делаете? — строго спросила она.

— А тебе какое дело? — не остался в долгу Бенони, в кровь расчесывая ноги.

— Как — какое дело? А вы кто такие? Сюда чужим заходить нельзя! Здесь государственная ферма.

— А ты здесь не хозяйка! — фыркнул Михэлука и, потянув за собой Бенони, гордо зашагал к калитке.

— Стойте! — крикнула девочка. — Вы, верно, пробрались сюда, чтобы абрикосы красть!

Ребята замерли… Нет, такую обиду стерпеть нельзя!

— А ну замолчи! — откликнулся Михэлука, грозно подступив к девочке.

— А ну замолчи! — как эхо, повторил Бенони и тоже сделал шаг вперед.

— А чего мне молчать? — Девочка, видно, ничуть не испугалась. — Убирайтесь оба отсюда!

— Если захочу, буду здесь сидеть хоть до послезавтра, — заявил Михэлука.

— Ага! Будем торчать до послезавтра! — поддержал брата Бенони.

В подтверждение своих слов он тут же повалился на траву и принялся яростно расчесывать покрытые волдырями ноги.

— Послушай, — обратилась незнакомка к Михэлуке, — твой брат попугай? Он сам ничего не умеет сказать?

Михэлука сделал еще шаг вперед. «Если она еще раз скажет, что мы воры, стукну ее как следует, а потом убежим, — решил он. — Подумаешь, какая хозяйка!»

Но девочка не двинулась с места. Она упрямо тряхнула кудрями и, словно угадав мысли Михэлуки, сказала:

— Да, я вижу, что вы не воры. Все воры трусы, а вы не боитесь, — добавила она и отбросила в сторону зажатый в кулак зеленый орех с почерневшей, сморщенной шкуркой.

— А кто мы? — мрачно спросил Михэлука и сделал еще один шаг в ее сторону.

Но девочка ничуть не испугалась:

— Вы просто упрямые дурачки!..

— А ты настоящая обезьяна! — крикнул с обидой Бенони. — Вот, посмотри, все из-за тебя! — Мальчик показал расчесанные до крови ноги.

— А ты перестань чесаться, — посоветовала девочка. — Еще заразу внесешь. Идем, я дам тебе спирт, промоешь ранки. Ну, пошли! — заторопила она Бенони.

Бенони вопросительно посмотрел на брата, но тот словно окаменел. К ним не спеша направлялась сама начальница фермы… Идет и смотрит прямо ему в глаза. На ней синий рабочий халат с большими карманами, в кармане торчат садовые ножницы.

Когда она подошла ближе, Михэлука увидел, что начальница ничуть не сердится. Этой черноволосой стройной женщине совсем не подходило прозвище «замухрышка».

— А я было подумала, что вы драку затеяли, — улыбнулась она.

— Мама! — громко затараторила девочка. — Эти два мальчика ни за что не хотят сказать, что им здесь надо. Вот мы и поссорились.

Начальница ласково улыбнулась.

— Я была на пасеке и все слышала. А может быть, Ина, они тебя искали? Я-то их знаю — это ребята товарища Бреба. Я их здесь уже не раз видела. Ведь вы здесь уже бывали, не так ли? — обратилась она к Михэлуке.

— Бывали, — прошептал он, покраснев до ушей.

Сердце мальчика отчаянно заколотилось, и он украдкой бросил взгляд на калитку. Может, лучше убежать? Значит, начальница знает, что он за ней подсматривал. А вдруг ей известно также, что он на нее тетке наябедничал?.. Но начальница ласково погладила Михэлуку по голове и спросила:

— Как тебя звать, мальчик?

— Михэлука Бреб.

— А я называю его Лукой! — вмешался Бенони и быстро добавил: — А меня зовут Бенони! Ой, как меня обожгла крапива! И все из-за нее! — указал он на Ину.

— Вот оно что, — весело рассмеялась мать Ины. — А ты, Тити́на, почему молчишь? Скажи, как тебя звать и в каком ты классе учишься. Ты же видишь, что они хотят с тобой познакомиться.

Титине Ги́ге восемь лет, и она перешла во второй класс. Когда ее мать узнала, что Михэлуке исполнится осенью девять лет и он еще не ходил в школу, она с удивлением спросила:

— А почему? Ты, наверное, болел и два года не ходил в школу?

— Когда мне исполнилось семь лет, умерла мамочка, — запинаясь, ответил Михэлука, — и дядя забрал меня в Крисанту.

— Ах, вот оно что, — задумчиво протянула начальница. — Я поговорю с твоим дядей… А где твой отец?

— Я… я не знаю… у меня не было отца. А мамочка сестра дяди! — прошептал Михэлука, и глаза его наполнились слезами.

Титина тихонько подошла к нему и взяла за руку.

— Не плачь, — попросила она дрожащим голосом. — Не плачь, а то и я заплачу. У меня тоже нет папы.

— А он не плачет, — взволнованно сказала мать. — Просто, вспомнил о маме!

Михэлука сам не понимал, что с ним творится. Хотелось плакать, но слезы почему-то не лились. Эта чужая девочка берет его за руку, а ее мать разговаривает с ним так ласково! Она и не думает их прогонять…

Как-то незаметно они все оказались на галерее усадьбы и уселись в соломенные кресла, в которых обычно сиживал старый барин… Михэлука смущенно прятал под кресло босые ноги. Но Бенони не смущался!

На соломенном столике появились корзиночка со спелыми абрикосами и блюдце с круглыми разноцветными конфетами, куда Бенони то и дело запускал свою пухлую и довольно грязную лапу. Глаза мальчика сияли от удовольствия, а челюсти работали вовсю.

— Бери и ты, — великодушно угощал он брата.

Но Михэлука окончательно пришел в себя, лишь когда услышал голос дяди.



Михэлука сидел молча, не выпуская из рук обеих кукол.


— А вы зачем сюда пожаловали? Какие вы оба растрепанные, грязные! — пробормотал он смущенно. — Вы уж простите, товарищ Гига, не сердитесь на них, они у меня настоящие дикари. Людей мало видели.

Но начальница ласково рассмеялась.

— Ничего, ничего, не надо их обижать. Мы скоро будем друзьями, ведь дети вместе пойдут в школу! Надо обязательно их учить, а то я сообщу в школьное управление и вас оштрафуют, — пошутила она.

Заметив, что дядя Гаврила явно чувствует себя не в своей тарелке, «главная» рассмеялась и позвала его в сад — надо, мол, подсчитать, сколько заказать черенков для одичавших яблонь.

После ухода матери Титина принесла мяч и две большие облысевшие куклы. Одну звали Мили, другую — Лили. Они были одеты или, вернее, закутаны в разноцветные тряпочки. Ина рассказала, что кутает их так потому, что обе долго болели скарлатиной, и она боится, как бы куклы не простудились. Девочка всячески старалась развеселить Михэлуку, но он сидел молча, не выпуская из рук обеих некрасивых кукол с такими красивыми именами.

— Они похожи на пугала! — ляпнул Бенони и, схватив мяч, с радостным воплем далеко забросил его. Но вскоре ему наскучило играть одному. Титина так и не отходила от Михэлуки.

— У меня есть книжки с картинками, — заявила она. — Идем покажу!

Так зародилась дружба с Иной, и вскоре для детей началась новая жизнь, полная радостей.


Вернувшись домой вечером, дядя твердо заявил жене:

— Мы с тобой, Олимпия, занялись своими делами, а о ребятах забыли. Растут они у нас как дикари. Ну и ругала меня начальница! И поделом ругала. Сами грамоте не обучены, так давай хоть детей в школу определим. Михэлуке скоро девять лет сравняется…

— Нам сейчас не до того! — взвилась тетка. — Только мне и дела, что о Михэлуке думать! А Бенони не исполнилось еще и семи…

Но дядя настоял на своем.


Деревня Присэкань — по ту сторону холма, и до ее школы целых пять километров. Школа, что напротив городской больницы, поближе, туда можно пройти напрямик по шоссе. Но и до нее три с половиной километра, и дядя отвозил в школу всех троих ребят на старом барском шарабане. Усаживал их рядком на мягком, обитом потрескавшейся белой кожей сиденье и доставлял, как барчуков, до самой школы и на том же шарабане привозил обратно. Эти ежедневные поездки вызвали новое недовольство тетки.

— Ты что, нанялся кучером у агрономши? Возишь ее дочку в школу, как принцессу!

— Так ведь я отвожу не тольку ее дочку! Мои ребята тоже едут! — смеялся дядя.

Весной, когда ферме вернули коров и организовали большое животноводческое хозяйство, в Крисанту каждое утро стал приезжать грузовик за молоком для рабочей столовой, а столовая находилась в двухстах метрах от школы.

Теперь каждое утро отвозил ребят в школу грузовик.

Даже тетка вынуждена была признать, что лучшего выхода и не придумаешь.

В сущности, она довольно скоро примирилась с мыслью, что ребята должны посещать школу, и еще летом энергично принялась за шитье их одежды. Если уж Олимпия бралась за какое-нибудь дело, то доводила его до конца.

Порывшись в битком набитых сундуках, она вытащила полотно для новых рубашек и кое-что из старья, чтобы сшить обоим первоклассникам штаны да куртки. И вот к началу учебного года ее мальчики были одеты во все новое. Хотя тетка в этом и не признавалась, но по всему было видно, как она довольна, что дети учатся. Она купила им даже новые ботинки и достала со дна сундука песочного цвета сумку из жеребячьей шкурки с двумя застежками.

Сумка эта служила когда-то старому барину ягдташем, и такого ранца ни у кого из детей не было. Михэлука с Бенони гордо носили его по очереди, и все ребята им завидовали. Правда, случалось иногда, особенно когда сумку надевал Бенони, у которого она болталась где-то под коленкой, что какой-нибудь насмешник и крикнет:

— Гляньте, ребята, на их ранце волосы выросли!

— А тебя завидки берут? Небось тоже хочется иметь такую сумку! — не оставался в долгу Бенони. — Этот ранец из шкуры немецкого жеребенка.

И насмешник прикусывал язык. Сумка из шкуры немецкого жеребенка! Этого было достаточно, чтобы владельцев такой сумки окружили ребята. Каждый мальчишка был готов отдать перышко, резинку для рогатки или пуговицу, только бы ему разрешили хоть кончиками пальцев дотронуться до «шкурки немецкого жеребенка». Но Титина, ставшая неразлучным другом обоих ребят, к огорчению Бенони, строго запретила принимать за это плату.

— Верни немедленно перышко и пуговицу. Правильно я говорю, Михэлука?

— Они же трогали наш ранец. Смотри, какая у него мягкая шкурка.

— Ну и что с того, что трогали?

— Послушай, Лука, вернуть им перышко и пуговицу? — спрашивал брата расстроенный Бенони.

— Раз она велит… — Михэлука всегда и во всем беспрекословно подчинялся новому другу.

Бенони со вздохом возвращал и перышко и резинку. Вообще Бенони был в большом недоумении. До сих пор он привык подчиняться Михэлуке, но за последнее время стал замечать, что брат сам во всем слушается Титины. Не в силах скрыть свое разочарование, Бенони то и дело продолжал упрямо добиваться мнения брата: «А ты что на это скажешь, Лука?» — настаивал он, хотя прекрасно знал, какой последует ответ: «Раз она говорит…»

Титина вскоре завоевала даже расположение тетки. Олимпия как будто и в самом деле любила девочку и всячески ее расхваливала:

— Хорошая девочка. Да и пригожая, как куколка! Совсем на мать не похожа. Верно, в отца пошла.

Тетка все еще косилась на начальницу фермы, но прямо свое недовольство не высказывала.

Она даже стала заходить на ферму, правда, лишь после того, как начальница пожаловала к ней «лично» и уважительно попросила прострочить на швейной машине несколько наволочек и простынь. Но дяде все-таки за это влетело.

— Ты зачем разболтал, что у нас имеется швейная машина? Что, мне больше делать нечего? Я вовсе не обязана шить для них простыни и наволочки!

Но шила она так старательно и умело, что все ее похвалили; кроме того, за работу хорошо заплатили и стали давать новые заказы. Всякий раз, когда тетка относила работу в Крисанту, она наряжалась в воскресное платье. Сдав заказ, она гордо восседала в соломенном кресле на галерее бывшей барской усадьбы, и черные блестящие глаза ее так и шныряли по сторонам. Начальница фермы потчевала гостью вареньем, но та все равно была недовольна и чувствовала себя обиженной:

— Ну и дура я, что шью на нее! Даже в дом не приглашает. На галерее со мной разговаривает, словно я ей прислуга!

Тетка чуть не лопалась от желания посмотреть, как выглядят теперь барские комнаты. А на самом деле в бывшей барской усадьбе ничего интересного не было и чисто выбеленные комнаты имели довольно пустынный вид. Вся их обстановка ограничивалась несколькими письменными столами да застекленными шкафами. На полу были постланы длинные джутовые дорожки в голубую полоску, а вдоль стен стояли полки с папками. В бывшей спальне намечено было оборудовать клуб, но пока что в этом клубе были лишь шкафы с книгами. Титина сказала ребятам, что привезут еще «шахматные столики», но мальчики посмотрели на подружку с недоумением, и ей пришлось им тут же рассказать все, что она знала о шахматах.

Титина и ее мать жили в бывшей гостиной. Комната казалась теперь еще больше, может быть, оттого, что не было ни люстры с хрустальными подвесками, ни бархатных портьер лимонного цвета, ни стола и стульев с гнутыми позолоченными ножками… Но комната все равно выглядела очень красиво! Обе постели были покрыты красными пушистыми покрывалами, у стены стоял большой шкаф с книгами, между окнами — столик, на котором Титина делала уроки, а на полу — широкий красивый, затканный красными маками ковер… Светлая, гостеприимная комната.

Когда Михэлука впервые вошел туда после смерти барина, сердце его учащенно забилось, и он невольно поднял глаза и посмотрел на то место, где раньше висели три больших портрета. Но портреты исчезли. На чисто выбеленной стене над шкафчиком висели теперь две фотографии: большой портрет статного мужчины с приятным улыбающимся лицом — это был отец Титины — и открытка. Эта фотография была до того выцветшая и старая, что Михэлука с удивлением подумал: «Зачем только они ее повесили, да еще в такой красивой рамке?» На траве сидели какие-то парни. И среди них девушка с длинными косами. Но, когда он внимательнее пригляделся к этой карточке, ему показалось, что эту девушку он уже где-то видел.

А Бенони на фотографии даже не взглянул, зато застыл с разинутым ртом перед шкафчиком… На шкафчике стояла высокая прозрачная ваза с красными розами, но Бенони смотрел не на розы. В Крисанте розы были не в диковинку, их хватало с лихвой: вьющиеся розы вокруг галереи, желтые и розовые — для варенья, кусты роз на пасеке и, наконец, ярко-красные да белые вдоль всей аллеи, от калитки до лестницы.

Нет, Бенони уставился не на цветы. За блестящими стеклянными дверцами на подушечке из красного бархата сияла маленькая звездочка!

— Что это такое? — в изумлении пролепетал он, повернувшись к Титине.

— Это папина звездочка… Когда нам с мамой становится тоскливо, мы смотрим на эту звездочку, и она начинает сиять ярче настоящей звезды. И мама каждый раз снова рассказывает мне историю этой золотой звездочки, чтобы я ее никогда не забыла.

— Послушай, Лука, пусть она нам тоже расскажет эту историю! Расскажешь? — упрашивал ее Бенони, усаживаясь на коврик перед шкафчиком.

Но Титина испуганно бросилась его поднимать.

— Нет, ты не садись. Я не могу вам рассказать эту историю.

— Ты не помнишь ее до конца? — разочарованно спросил Михэлука.

— Нет, помню. Только я не умею хорошо рассказывать. Мама рассказывает по-настоящему, красиво, — пояснила Титина и, встав на цыпочки, робко дотронулась до пожелтевшего снимка. — Девушку с косами зовут Анна — это моя мама. А смеющийся парень, что около нее, — Алик. Алик мой папа. Он всегда был веселый и отважный. Остальные тоже были очень отважные… — продолжала Титина дрожащим голосом… — А когда мне исполнилось шесть лет, папу убили…

— Кто его убил? — прошептал, еле переводя дух, Бенони.

— Его застрелил Ставриад… бандит и буржуйский прихвостень. Папа был… — Но тут голос девочки дрогнул… — Папа… — попыталась она еще что-то сказать, но не смогла.

Тайна старой пожелтевшей фотографии и золотой звездочки в шкафчике с хрустальными дверцами страшно взволновала Михэлуку. Но Титина, словно нарочно, перестала заводить ребят в гостиную, а Михэлука сам не осмеливался ее расспрашивать. В его представлении «буржуи», убившие отца Титины и его друзей, были вроде разбойников, что живут в лесу, и походили на конокрада Мину Борчя. Мину Борчя он видел, когда его со связанными руками вели жандармы. Позднее, когда Михэлука узнал подлинную историю золотой звездочки, он понял, что убийцы отца Титины гораздо злее и страшнее Мины Борчя.

СУББОТНИЙ ДЕНЬ

Михэлука и Бенони вообще были бы рады вычеркнуть субботу из календаря… По субботам Титина ходила в Дом пионеров, и им тоже очень хотелось пойти с ней, но они еще не были пионерами.

А эта суббота показалась мальчикам особенно скучной. Вот уже неделю, как моросит дождь, играть на дворе нельзя, и приходится сидеть дома.

В довершение всего именно в эту субботу тетка надумала покрасить шерсть… Она приготовила два котелка — один для красной пряжи, другой для синей, вода в котелках закипает, а мотки шерсти всё еще не готовы.

Михэлука изо всех сил старается побыстрее наматывать пряжу, а Бенони… Бенони только балуется, путает нити и то и дело выводит мать из себя.

Наградив ребят подзатыльниками, Олимпия сама принимается за дело.

— Небось над миской с пирогами вы бы не так работали! — ворчит она. — Уплетали бы наперегонки!.. А зимой теплые шапочки вам подавай, варежки просите, без шарфиков обойтись не можете…

Не успела тетка пересчитать все грехи ребят, как в комнату вошел дядя с огромным кругом овечьего сыра в руках.

— Сколько ты за сыр заплатил? — с тревогой спросила тетка.

— Это подарок Томеки!

— Томека приехал! Приехал Томека! — радостно завизжали мальчики, и руки их замелькали, точно челноки ткацкого станка.

— Смотри, как обрадовались! Томека сам не приехал, он только сыр прислал. Прислал с трактористом, который привез на грузовике из Зэворыты инженера на совещание.

— А где этот тракторист? — разочарованно спросил Михэлука.

— Наверное, уже уехал.

— А может, он еще здесь? — крикнул Бенони, натягивая по самые брови теплую шапку из зеленой шерсти. — Пошли, Лука! Может, он еще не уехал! — зовет он брата и выскакивает за дверь с такой быстротой, что тетка в негодовании сплевывает.

— Вот нечистая сила!

Ребятам повезло. Грузовик все еще стоит на шоссе у ворот фермы. Но водителя нигде не видно. Михэлука и Бенони вертятся вокруг машины и щупают огромные твердые, как камень, шины и стараются заглянуть в кузов. Но в кузове ничего интересного нет. Тогда Бенони забирается в кабину. Только он взялся за баранку, как раздается встревоженный шепот Михэлуки: «Водитель идет!» — и Бенони кубарем скатывается с сиденья и падает прямо в лужу.

Засунув руки в карманы, водитель не спеша выходит из ворот фермы. Это совсем еще молодой парень. Расстегнутый ватник и меховая шапка с торчащими ушами придают ему веселый и беззаботный вид. Сразу видно, что это свой парень.

Однако ребята на всякий случай отступают на несколько шагов.

Водитель вытаскивает ключ, собирается запустить мотор, а потом, словно передумав, достает из кармана сигарету и закуривает.

— Я спрошу, как его звать! — подталкивает Бенони Михэлуку.

Водитель улыбается, бросает спичку и говорит:

— Меня звать Виктором!

От изумления, что ему оказана такая честь, Бенони в первую секунду теряется, а потом делает два шага вперед и заявляет:

— А меня звать Бенони!

Но Виктор уже запустил мотор и из-за гула не расслышал слов мальчика.

— Как ты сказал? — переспрашивает он.

— Бенони!

Тут Михэлука, увидев, что Виктор берется уже за баранку и вот-вот уедет, подскакивает и в отчаянии кричит:

— А вы знакомы с дяденькой Томекой?

Виктор с удивлением смотрит на мальчика:

— Оказывается, и у тебя есть язык! А как же мне не быть с ним знакомым? Томека наш мастер.

Сердце Михэлуки преисполняется гордостью.

— Значит, вы знаете его?

— А ты ему кем приходишься? Какой он тебе дяденька?

Вопрос ставит Михэлуку в тупик, но тут приходит на выручку Бенони:

— Он наш друг. Разве не он дал вам круг сыра для нас?

— Ах, вот оно что! Ну, раз так, могу вас немного прокатить, — добродушно приглашает водитель ребят.

Кто сказал, что субботний день лучше вычеркнуть из календаря?

Виктор помогает ребятам взобраться в кабину и усаживает их рядом с собой. Проехав километр, он останавливает машину, но глаза Михэлуки странно блестят и на губах мелькает хитрая улыбка…

— Дяденька, а вы нас не подвезете до самой Зэворыты?

Бенони на седьмом небе от счастья. Скорость машины совсем свела его с ума. Он хватает Виктора за рукав ватника и умоляет:

— Возьмите нас с собой! Пожалуйста, возьмите! Мы с прошлого года Томеку не видели!

— Что же вы, птенчики, молчали? Так бы с самого начала и сказали! — весело смеется Виктор, набирая скорость. Ведь до Зэворыты четырнадцать километров.

Грузовик с грохотом подпрыгивает на ухабах, разбрызгивая во все стороны фонтаны жидкой грязи. Но ребятам кажется, что они слушают райскую музыку. А сиденье, на котором их так подбрасывает, что зуб на зуб не попадает, кажется пуховой колыбелью.

— Держитесь! — кричит им Виктор, и уши его меховой шапки трепещут на ветру, словно два черных крылышка.

Небо хмурое, но все же воздух светится каким-то мягким светом, а вершины холмов и пологие долины, покрытые тонким слоем снега, тускло поблескивают, как старое серебро. Вокруг чернеют вспаханные поля.

— Вон то поле вспахала наша бригада!.. — кричит Виктор. — Это поле коллективного хозяйства деревни Присэкань.

— А там что? — спрашивает Михэлука. — Вон в том доме, что на холме?

— Там была усадьба барина… Старого Попеску.

— Того, у которого нос и уши карпы объели?

— Того самого!.. — смеется Виктор.


Увидев ребят, Томека глазам своим не поверил.

Он как раз выходил из кузни. А здешняя кузня в десять раз больше старой кузни в Крисанте.

— Откуда вы свалились?

На Томеке замасленный комбинезон и руки в машинном масле, но ребят это не пугает. Они с разбегу бросаются ему на шею и от радости не могут произнести ни слова.

— Уж очень просили, вот я их и привез, — говорит Виктор, прощаясь с ребятами за руку, как со взрослыми мужчинами. — Ну, будьте здоровы! Мы еще увидимся, — говорит он и уходит в кузницу.

— Большие какие стали! — удивляется Томека и, пытаясь скрыть волнение, похлопывает ребят по спине и смеется. — А я думал, что вы меня уже забыли.

Немного успокоившись, все трое засыпают друг друга вопросами. Михэлуке и Бенони все хочется узнать.

— А что в том круглом доме?

— Склад топлива.

— А в том? Во-он в том длинном, как поезд?

— Там цех приемки машин.

— Что это значит — цех приемки?

— Туда ставят отремонтированные машины и тракторы.

— А сколько у вас тракторов? Завтра ты нас покатаешь на грузовике?

Томека, в свою очередь, тоже засыпает ребят вопросами:

— Вы в самом деле научились читать и писать? Ни за что не поверю, пока сам не увижу своими глазами и не услышу своими ушами!.. А старую мастерскую на ферме давно снесли?.. А новая большая? Ну, примерно какая? Как этот сарай?.. Еще больше? Значит, правда, что у вас там откроют центральную механическую мастерскую?


Вечером ребята ужинают у Томеки, и бабка Саломия кормит их до отвала теплой мамалыгой и глазуньей со сметаной.

Бенони совсем осоловел и, зевая во весь рот, бормочет:

— Вот удивится мамка, когда узнает, где мы побывали!

У Томеки кусок застрял в горле.

— Как, разве она не знает, что вы ко мне поехали?

Михэлука смотрит ему прямо в глаза и безмятежно качает головой:

— Нет, не знает!

Томека отбрасывает вилку и грозно кричит:

— Я с Виктора шкуру спущу!

— Мы ему тоже ничего не сказали. Это я во всем виноват.

А бабка Саломия только смеется:

— Значит, ушли по своей воле, никого не спросясь? Ну, как нам теперь с ними быть, Некулай?

— Почему ты это сделал, Михэлука? — тяжело вздыхает Томека. — Что теперь скажет твоя тетка? Они с дядей, наверное, уже с ног сбились и совсем голову потеряли Вас же там ищут.

Мальчик упорно молчит.

— Что же ты не отвечаешь?

— А ты почему к нам ни разу не приехал? Тебе не хотелось меня повидать?

Томека не сводит с Михэлуки глаз.

— Слышишь, мамочка? — радостно и вместе с тем горестно обращается он к бабке Саломии.

Старуха встает и гладит голову Михэлуки:

— Эх ты, сердечко доброе! Ну, ступай спать, ступай, я тебе постелю…

Томека встает и надевает шапку.

— Пойду позвоню Гавриле на ферму.


На другое утро Томека сам отвозит ребят домой на грузовике.

Чем ближе они подъезжают к дому, тем скучнее становится Бенони.

— Давай скажем маме, что это Виктор во всем виноват. Скажем, что мы хотели только покататься и влезли в кузов, а он увез нас в Зэворыту. Виктора мамка не знает и не сможет отлупить.

Михэлука хмуро смотрит на брата:

— Но ведь это неправда. А Титина говорит, что тот, кто лжет, не может стать пионером.

Бенони возмущен:

— Я хочу тебя спасти от порки, а ты говоришь, что меня не примут в пионеры!

— А я не хочу, чтобы меня спасали от порки. Я скажу правду!

Томека смеется:

— А что ты скажешь, Михэлука?

— Скажу, что был у тебя в Зэворыте.

— А что потом будет?

— Ничего не будет! Выпорет меня тетка, вот и все.

— Ну и дурак же ты! — в отчаянии кричит Бенони. — Ведь лучше, если не выпорет!

— Никто его не выпорет, — успокаивает ребят Томека.


Томека оставляет мальчишек на ферме, а сам отправляется к Олимпии, чтобы упросить ее сменить гнев на милость.

Титина встречает братьев, словно пришельцев с того света.

— Значит, вы живы и здоровы!

Но мама ее вовсю распекает ребят при дяде Гавриле:

— Как же это вы так уехали без спроса? Где вас только не искали! Всю ферму вверх дном перевернули. Никогда больше так не делайте!..

Дядя молчит и на ребят даже не глядит. Сразу видно, что он очень рассержен.

Михэлука понимает, что дядя прав. Но он сам толком не может объяснить, как это ему вдруг вздумалось попросить Виктора отвезти их в Зэворыту. Знает только, что очень тосковал по Томеке. Но вот идет Томека, сейчас он отведет их к тетке. У Михэлуки от страха сжимается сердце.

Тетка поджидает ребят на пороге. Во дворе на веревке развешаны свежевыкрашенные мотки шерсти.

Но Томека на страже и охраняет ребят, как наседка птенцов от ястреба. Ястреб — это тетка, и кто бы мог это подумать — вдруг «ястреб» начинает упрашивать «наседку».

— Дай, Томека, хоть старшему ослу уши надрать! Дай хоть душу отвести! Как я вчера измучилась! Ведь это старший во всем виноват!

— Брось, Олимпия! Я уж им вчера такую трепку задал! — говорит Томека. — Пусть только как следует попросят прощения.

— Прости, тетя, больше не буду!

— Прости, мамочка!

Вот как удалось ребятам побывать в Зэворыте, повидать Томеку и избежать порки.

…Когда ребята перешли во второй класс и учитель научил их составлять письма, Михэлука отправил Томеке первое в своей жизни письмо:

«Дорогой дядюшка Томека. Я здоров и занимаюсь хорошо, чего и тебе желаю! Дядя обещал через три воскресенья отвезти нас в Зэворыту. Тетка говорит, что тоже поедет, хочет все своими глазами увидеть. Правда ли, что у бабки Саломии дома электричество, с тех пор как она вошла в коллективное сельское хозяйство?

С большой любовью

Михай Бреб,

ученик II класса».

Второе письмо было подлиннее, да и написано покрасивее:

«Дорогой дядюшка Томека.

Пишу про себя, что я здоров. В школе занимаюсь хорошо и уже получил красный пионерский галстук. Бенони тоже получит, когда ему исполнится девять лет и он будет лучше себя вести в классе (перестанет шалить с другим озорником — Лупешем, они друг друга под партой колют перышками). Мы с Бенони очень хотели бы приехать к тебе в Зэворыту, но дядя говорит, что ты теперь очень занят — ремонтируешь тракторы для весеннего сева. У нас на ферме тоже ремонтируют наши два трактора КД. Приехали даже два механика, один — постарше дяди, а второй моложе тебя, похож на Виктора, а зовут его Нэстэсика. Он знает Виктора и был у него на свадьбе. А почему Виктор больше не приезжает к нам на грузовике? Потому что поженился? Мы очень часто бываем на ферме, потому что очень подружились с Иной, дочкой начальницы. У нее куча интересных книг с картинками, она дает читать их даже Нэстэсике. Если бы ты перебрался сюда на ферму, нам всем вместе было бы очень весело.

У дяди на работе дела идут хорошо, а вот с теткой все не ладится. Ей теперь даже наш новый дом не нравится, и она все время сердится. Она поругалась из-за каких-то денег с господином Бэкэляну, выгнала его из нашего дома, и он убежал страсть какой сердитый. Он переезжает в Бухарест. Тетка и на тебя сердится, говорит, что тебя завидки берут, что у нее новый дом, а ты все еще живешь у своей матери, бабки Саломии, и у вас старая халупа, пусть даже там электричество. Ты уж на меня не обижайся, что я все это тебе пишу. Сам знаешь, какая тетка сердитая.

С любовью

Михай Бреб, пионер.

Бенони тоже хочет подписать.

Бенони.

Вот пожалуйста: только подписался — и сразу посадил чернильное пятно! Дядюшка Томека, он совсем не бережет свои тетради. Сколько у меня с ним хлопот, только я один знаю! А теперь он шлет тебе привет и просит, чтобы ты к нам поскорее приехал!..»

Часть вторая

БЕСПОКОЙСТВО

Та же проселочная дорога, скрытая разросшейся за последние годы вплоть до самого шоссе рощицей акации, прорезает наискосок долину и приводит к Крисанте. Так же гордо возвышается на вершине холма стройное белое здание с широкой сводчатой галереей и цветными стеклами окон. Как и прежде, перед каменными ступенями неподвижно стоят на страже три ели, и их хвоя в пурпурных лучах заходящего солнца кажется такой же черной. По-старому вдоль высокой ограды, увенчанной колючей проволокой, вьется дикий виноград. Онемел только железный колокол с заржавленным языком, и пышная вывеска с золотыми буквами «Образцовая ферма Кристу Крисанта» заменена простой двухцветной табличкой: «Государственная ферма «Заря социализма».

На высоких воротах нет теперь ни цепи, ни замка. Днем ворота всегда широко распахнуты, а ночью заперты на простой засов. Очевидно, нового хозяина Крисанты вполне удовлетворяет и такой запор. На главной аллее, у конюшни и у хлева, в фруктовом саду и на огороде с зари до поздней ночи кипит работа.

Теперь в Крисанте не держат цепных псов. Кармина от чего-то околела, и бедный Цынку, едва открыв глаза, остался сиротой, а Бимбаш бесследно исчез сразу после того, как Томека перебрался в Зэворыту.

На ферме остался один Бэлцату, но он теперь старик. Во рту больше нет ни одного клыка, а черная-пречерная шерсть на морде и спине поседела. На старости лет он совсем поглупел и ни на кого не лает. А может, просто не понимает, кто на ферме свой, а кто чужой? К шуму машин он тоже никак не может привыкнуть. Как только услышит тарахтение городского «газика», поджав хвост, сразу пускается наутек и, тихонько рыча, прячется в нору под лестницей, куда дети натаскали сена и устроили для Бэлцату мягкое ложе.

— Ну и скучный пес! — жалуется Титина Михэлуке и Бенони. — Я люблю веселых собак…

— Он, бедняга, старенький! — Михэлука гладит Бэлцату, и верный пес смиренно ложится у его ног и с благодарностью глядит на мальчика желтыми слезящимися глазами…

Да, в Крисанте многое, очень многое изменилось! И кругом все стало другое. Через дорогу напротив бывшей фермы Крисанты, на луговине, выросло новое хозяйство.

Наполовину крытый серебристым железом дом не очень высок, но прочен и вместителен, и в глубине двора — опрятные пристройки. Правда, сарай и хлев еще не оштукатурены, но все, даже садик с аккуратными клумбами и посыпанной речным гравием дорожкой, — все свидетельствует о домовитости и трудолюбии хозяев новой усадьбы. Среди кустов петунии и благоухающего по ночам табака красуются две молодые, недавно посаженные яблоньки.

Аккуратный забор из гладко обструганных досок захватывает и небольшой участок акациевой рощицы в том месте, где поставлен колодец.

Тетка имеет все основания быть довольной, но она все равно недовольна.

Михэлуке часто приходит в голову, что она как две капли воды похожа на жену того рыбака из сказки, который поймал золотую рыбку — владычицу морей. Старуха никогда ничем не была довольна и все требовала что-то новое.

Сколько тетка бегала и волновалась, пока не заполучила документы на луговину! Потом начались новые муки — надо было построить новый дом. Наконец дом отстроен. Теперь тетка плачет, что им никогда не расплатиться с государством. Как они вернут заем? Горько жалуется, что на чердаке не расправить спину, что в коридоре нужны двойные двери и весь дом похож на конюшню, потому что он без галереи…

— Того гляди, крыша на голову свалится! Нет, Гаврила, я больше так жить не могу! Давай продадим все и уедем отсюда… И что ты держишься за эту Крисанту?.. Будь она трижды проклята! Что, на ней свет клином сошелся?..

— Куда же мы поедем, жена? Видно, ты не в своем уме, — вздыхает дядя и пристально смотрит на тетку, словно ему не верится, что она снова взялась за старое. — Зачем же ты столько сил и здоровья положила на постройку этого дома?

— Да пусть он сгорит, проклятый!.. — вздыхает тетка. — Разве это дом?

Дядя в сердцах швыряет шапку на пол.

— А ты чего хочешь? Уж не дворец ли? — кричит он в отчаянии, хватает шапку, натягивает до самых бровей, выскакивает за дверь и бежит в кооператив выпить стопку цуйки. А тетка начинает так отчаянно рыдать, что у ребят от страха волосы дыбом становятся. А то вдруг ей померещится, что лай и вой Цынку предвещает беду. Лицо ее покрывается мертвенной бледностью, руки дрожат, и она в испуге шепчет:

— Ты слышишь, Гаврила, как пес воет? Это он беду накликает!..

— Да какую там беду!.. — отмахивается дядя. — Пойдите, ребята, спустите пса с цепи, надоело, наверное, ему на привязи сидеть.

Бенони и Михэлука мчатся наперегонки к Цыпку. Они его очень жалеют — сами вырастили, выходили. Тетка была уверена, что щенок околеет, такой он был маленький, беспомощный, бестолковый. Он даже не умел лакать молоко из плошки, а вымахал в здоровенного пса, величиной с теленка. Еще щенком ребята научили Цынку носить поноску, давать лапу, ходить на задних лапках и прикидываться мертвым. Но тетка в один прекрасный день решила, что мальчишки только портят собаку.

— Мне нужен сторожевой пес, а не циркач! — заявила она и посадила Цынку на цепь.

И бедный Цынку, сидя на цепи, жалобно и отчаянно воет от злости и скуки. Как только увидит ребят, сразу начинает жалобно скулить и смотрит на них такими печальными глазами: «Этого я от вас не ожидал!.. Долго ли вы меня будете еще держать на цепи?»

А чем могут помочь псу ребята, если хозяйка боится воров?

Как только наступает ночь и все собираются лечь спать, тетка снимает с гвоздя лампу и начинает обход: заглядывает под кровати, за печь, в платяной шкаф. Как-то она даже приподняла крышку ящика с мукой, чтобы проверить, не прячутся ли там воры. А Бенони тут же приподнял крышку ведра с водой.

— Погляди, мамочка, нет ли и здесь вора?

— Вот надеру тебе уши! — цыкает на него мать и отправляется с лампой в парадную комнату.

В этой комнате никто не ночует. Летом она там сушит цветы акации и липы для чая. Осенью кладет между рамами окон айву и яблоки, которые дядя приносит из Крисанты. В широкой, никогда не топившейся печи хранятся банки с вареньем. Из-за этих банок она, наверное, всегда так тщательно и запирает дверь горницы. Но все равно каждый вечер она отпирает парадную комнату и, высоко подняв над головой лампу, внимательно проверяет, хорошоли закрыты окна, заглядывает под широкую, накрытую красивым красным покрывалом кровать и лишь после этого стелит ребятам постель.

— Живем, как в пустыне! — частенько повторяет тетка. — Ни город, ни деревня. Халупа на обочине дороги! Хуже не придумаешь!

— Брось глупости говорить!.. — возмущается дядя. — Какая это пустыня?.. На ферме работает двадцать человек, в пятистах метрах от шоссе — стройка, а на стройке — сотни людей. Ну какая же это пустыня?

Но тетка стоит на своем. Не говоря ни слова, она протягивает дяде фонарь, и дядя, тяжело вздыхая, отправляется проверять, задвинут ли на воротах засов, заперты ли сарай и хлев.

Заметив как-то, что дядя такой усталый и сонный, что еле сидит на стуле, Михэлука решил избавить его от этой ежевечерней повинности:

— Можно, тетя, я пойду и все проверю?

— И я с тобой! — обрадовался Бенони.

Но тетка как ножом отрезала:

— Это работа не для детей! Иди, Гаврила!

И так день за днем, вечер за вечером. Чтобы успокоить тетку, дядя рассказывает о том, что на ферме теперь ночной сторож, а на строительстве работа ведется круглые сутки.

— Завтра-послезавтра город к нашим воротам подойдет, — говорит он. — Да выйди из своей норы! Слишком уж ты замуровалась в четырех стенах, вот и думы всякие в голову лезут.

Но тетка стоит на своем:

— Не попусту в голову всякие думы лезут! Что с того, что на ферме ночной сторож? Он ведь не меня охраняет? А какая мне радость от того, что на стройке работают круглые сутки? Откуда я знаю, кто там ночью работает?

Эти слова почему-то обижают Михэлуку и Бенони.

— Ну как ты можешь так говорить, тетя? Ведь там рабочие! Они работают, стараются поскорее построить фабрику. Там и каменщики, и инженеры, и электрики! Электростанцию они уже построили. Свет горит всю ночь напролет. С чердака нашей конюшни хорошо все видно.

— А перед общежитием всегда дежурит сторож! Как же смогут воры прийти? — пытается уговорить мать Бенони.

Но Олимпия и слушать их не желает.

— Вы меня не учите, я лучше знаю!

Но как-то тетка выдала себя. Оказывается, что все ее страхи начались с того дня, как она узнала, что мужа начальницы фермы убил какой-то бандит, по имени Ставриад. Ведь муж Анны Гиги был секретарем райкома, а его все-таки пристрелили. А она кто? Простая баба. А что может сделать одинокая, беззащитная женщина?

Но Бенони отнесся к этим опасениям с полным пренебрежением.

— А почему Инина мама не боится? Она ненавидит бандитов, но не боится их. Ина тоже не боится. Если хочешь знать, то и я их не боюсь. Когда вырастем, мы с Лукой станем майорами милиции. Правильно, Лука? Мы этим бандитам зададим!

ТЕНЬ И СВЕТ

Как только Михэлука и Бенони пошли в школу, дядя стал говорить, что есть у него своя заветная мечта. Он хочет, чтобы его ребята были лучшими учениками в классе и учились так же хорошо, как Титина. Дядя все твердил Бенони, чтобы тот слушался Михэлуку. Михэлука, мол, и умнее, да и к грамоте способнее… Но тетка от этих слов приходила в ярость:

— А как же ему не быть умнее? Ведь он на два года старше. Значит, и грамота должна ему в башку влезать в два раза быстрее.

А когда Михэлуку приняли в пионеры и Бенони вернулся домой, горько плача от обиды, что ему тоже не надели красного галстука, тетка сразу же решила, что во всем виноват Михэлука.

— Почему Бенони не дали галстука? Сам вперед вылез, а о Бенони и не подумал! Завтра же скажи учителю, чтобы он дал и Бенони галстук. Спроси, сколько этот галстук стоит, и я заплачу.

Тщетно пытался Михэлука объяснить тетке, что Бенони никто и не думал обижать, что пионерский галстук нельзя купить за деньги и его дают только тем ребятам, которые хорошо учатся и примерно себя ведут. Тетка заладила свое: «Пусть немедленно дадут Бенони красный галстук, а то сама пойду в школу и наведу там порядок!» Но вот и Бенони получил долгожданный пионерский галстук.

— Значит, все-таки без денег дали тебе галстук, — сердито проворчала тетка. — Они бы у меня поплясали, если бы не дали!

Тетка очень ревностно следила за успехами своего сына, и каждый раз, когда у Михэлуки отметки были лучше, чем у Бенони, строго отчитывала племянника:

— А ты почему ему не помог, чтобы и он такую же отметку получил? Сидишь, лодырь, день-деньской, уткнувши нос в книгу, и даже такую чепуху сделать не можешь! Ни для какого дела ты не годишься!

Но Бенони всегда горячо заступался за брата:

— А как же может быть иначе, мамочка? Не могут же все ребята быть первыми учениками в классе. В каждом классе один лучший ученик. Титина лучшая в своем классе, а Лука — первый у нас.

— Это он-то первый ученик? — недовольно фыркает тетка Олимпия. — А ты почему не первый? Чем твоя голова забита? Глупостями? Опилками? — кричит она и в наказание приказывает сыну вымыть полы и перечистить всю кухонную посуду; она хорошо знает, что худшего наказания для Бенони и не придумаешь.

— Мы же не девчонки! Это не мужская работа. Даже Титина пол не моет! — ворчит Бенони.

— А я не главная агрономша! — насмешливо отвечает Олимпия. — У нас слуг нет!..

У Михэлуки Бенони тоже не находит поддержки.

— Перестань хныкать и принимайся за дело! — говорит Михэлука.

После этих слов Бенони умолкает и энергично берется за работу. Но тетку это еще больше раздражает. Она чувствует себя глубоко оскорбленной и в такие минуты видеть не может племянника. Это он похитил у нее любовь сына! «Его Бенони слушает, а на мои слова внимания не обращает», — думает она с огорчением.

Поддавшись чувству обиды, она частенько несправедливо наказывает обоих ребят. Но, только когда дяди нет дома, дядя строго запретил посылать детей на тяжелую работу.

— Вот что, Олимпия: ты в эти дела не суйся и не отрывай ребят от занятий. Ведь это их будущее! Пусть хоть они науку пройдут, а то останутся темными мужиками, как мы.

Но тетка всегда находит повод, чтобы придраться к Михэлуке… Правда, колотить его ей почти не приходилось. Племянник научился у дяди не возражать тетке, когда она не в духе. Все затрещины и подзатыльники обычно достаются Бенони, который даже в минуту опасности не умеет держать язык за зубами.


В середине марта неожиданно началась оттепель.

Солнце ярко засияло в голубом, безоблачном небе, и талый, словно масло, снег ринулся под гору желтыми потоками. Главное шоссе было затоплено, и вода залила равнину, на которой строился новый завод.

Хотя к вечеру вода схлынула, было решено немедленно укрепить почву вокруг завода и вырыть канавы для стока воды. Кроме того, решили посадить на склоне холма лесозащитную полосу.

Это почетное дело поручили пионерам. Началась пионерская «Неделя зеленых насаждений».

Накануне первого дня посадки деревьев старшая пионервожатая Илдика Барани зашла на ферму, чтобы узнать, сколько саженцев привезли из Трестинского леса. Заметив Михэлуку и Бенони, она соскочила с велосипеда и весело крикнула:

— Эй, Бреб старший и младший! Вы уже знаете, что у нас шестьсот саженцев? Целых шестьсот саженцев! Завтра в восемь часов приходите сажать деревья. Сбор в школе! Прихватите с собой два заступа.

Тетку Олимпию, которая пряла на завалинке, Илдика даже не заметила. Проворно вскочила на велосипед и умчалась по шоссе.

— А это кто? — спросила тетка, подбежав к забору.

— Наша пионервожатая! — разъяснили ребята.

— Еще одна любительница гонять на велосипеде и всеми командовать!.. А где вы собираетесь сажать эти деревья?

Узнав от ребят, где именно намечено сажать деревья, тетка подскочила как ужаленная.

— Еще чего выдумали! Им все мало! Забрали поле, где раньше бывали ярмарки, построили там завод, а теперь эта свистушка на сельском выгоне приказывает посадить лес! Ох, святая Параскива, спаси нас и помилуй!

— Мы хотим посадить лесозащитную полосу, чтобы уберечь завод от наводнения и ветров. Ветер гонит песок, а наша пионервожатая говорит, что песчинки могут повредить шарикоподшипники.

— Еще одна умница нашлась! — не унималась тетка.

— Мамочка, а ты нам дашь два заступа?

— Какие еще заступы? Никаких заступов я вам не дам, и никуда вы в воскресенье не пойдете.

— Как — не пойдем? Все пионеры пойдут!

— А вы не пойдете! Не разрешаю, и все!

Ребята смолчали, надеясь, что к утру тетка успокоится и все позабудет. Но не тут-то было!

— Ступайте в огород и копайте грядки. Будем сажать лук, — заявила она в воскресенье утром.

Бенони, как всегда, пытался настоять на своем. Вытащил из сарая два заступа и побежал к воротам.

— Пошли, Лука! Разве не видишь, что на маму снова затмение нашло?

Олимпия почернела от обиды и ярости, запустила в сына поварешкой. Поварешка угодила ему прямо в лицо и рассекла мальчику верхнюю губу. Бенони стоял, обливаясь кровью, а мать с громкими рыданиями помчалась за водой, чтобы вымыть сыну лицо.

Но Бенони вырвался у нее из рук и с отчаянными воплями убежал.

— Я ухожу! Все расскажу нашей пионервожатой! Все, все!

Напрасно звала его Олимпия, грозя переломать руки и ноги, если не послушается, — Бенони даже не обернулся. Михэлука весь день проработал на огороде.

Вечером Бенони вернулся и потихоньку признался Михэлуке:

— Знаешь, Лука, я никому не пожаловался. Не хочу, чтобы над мамкой смеялись. Сказал, что колол дрова, топорище соскочило и угодило мне в губу.

По всему было видно, что тетка очень жалеет о случившемся и всячески старается загладить свою вину. Целую неделю до отвала кормила она мальчиков любимыми блюдами Бенони: варениками с творогом и жареной картошкой с котлетами. Она отправилась даже в город и купила сыну пару сандалий с двумя пряжками. Этого от нее никто не ожидал.

Ведь с тех пор как они стали строиться, тетка экономила на всем, а когда дядя приносил заработную плату, как бы в шутку тщательно обыскивала все его карманы и забирала даже те гроши, которые он оставлял на табак.

А в последнее время она начала экономить даже на еде. Обычно тетка готовила на обед два-три блюда, а теперь частенько кормила ребят одной фасолевой похлебкой. Об одежде и говорить нечего. Привезенные из Крисанты сундуки оказались просто бездонными. Тетка без конца выуживала оттуда всякое старье и шила из него одежду для мальчиков. Из этих же сундуков извлекались и какие-то странные остроносые ботинки из тонкой желтой или красной кожи. Неприятно было появляться в школе то в голубых штанах, то в какой-то странной куртке в зеленую клеточку, то в полосатой шелковой рубашке и в таких ботинках, какие никто не носил. Михэлука всегда безропотно надевал все, что давала ему тетка. Он понимал, что ей приходится на всем экономить, чтобы расплатиться с долгами за дом, но Бенони ничего знать не хотел и всякий раз, когда мать преподносила ему подобного рода обнову, поднимал скандал. А из-за желтых остроносых ботинок просто расплакался.

— Разве это ботинки? — всхлипывал Бенони. — Где только ты их откопала? Орестел Урся смеется, обзывает меня Пимперли́но. А кто такой Пимперлино, ты знаешь? Пимперлино — это вроде Петрушки из балагана. Во всей школе ни у одного мальчика нет голубых штанов и зеленой куртки! Приду я в этих ботинках в класс, ребята сразу спросят: «Пимперлино, Пимперлино, где ты раздобыл такие роскошные ботинки?»

Дядя попытался взять ребят под защиту.

— А ведь он прав, Олимпия! Надо постараться нам урвать хоть несколько лей и купить ребятам подходящую одежку. Засмеют нас люди!

— Пусть смеются! Такого материала нынче не найдешь. Чистая шерсть! — настаивала тетка и принялась допрашивать ребят, кто этот озорник, что обзывает ее сына разными именами.

Но, чтобы заставить Бенони обуть желтые ботинки, ей пришлось наградить его еще парой увесистых подзатыльников. Бенони с горя вымазал ботинки сажей и тщательно почистил черной ваксой. Так, по крайней мере, они меньше будут в глаза бросаться.

А Михэлуке достались огромные, подбитые гвоздями бутсы с квадратными носами. Для его ног они оказались слишком велики, но тетка была счастлива. Такой прочной обувке никогда износу не будет.

И вот после всего этого тетка вдруг сама купила Бенони в городе новые сандалии. Но Бенони вдруг заупрямился и отказался их обуть. Мальчишка придумывал всякие причины, одну глупее другой. Раньше он так яростно протестовал против желтых ботинок, а теперь ныл, почему мать не купила ему красные сандалии, как у Титины. Затем придумал, что обновка ему велика, спадает с ног, и одна из пряжек впивается в ногу, как гвоздь… Наконец он твердо заявил, что наденет эти сандалии лишь после того, как мать купит и Михэлуке такие же. В противном случае она может их пересыпать чебрецом и положить за икону. В конце концов тетке пришлось сдаться и купить еще одну пару сандалий с двумя пряжками.

Однако, что бы она ни делала, ей уже никак не удавалось вернуть потерянное доверие и любовь ребят.

С каждым днем тетка Олимпия становилась им все более чужой. Все их заботы, интересы и радости не имели ничего общего с ее заботами о новом зажиточном доме.

Бенони, быть может, еще не совсем это осознал, зато Михэлука резко ощущал эту все растущую отчужденность. Мальчик стал молчаливым и замкнутым… Иногда у него даже был такой вид, будто он захворал. Встревоженный учитель, товарищ Ни́стор, часто останавливался около его парты, брал за подбородок и спрашивал:

— Что с тобой, Михэлука?

— Ничего! — отвечал Михэлука, с трудом сдерживая слезы.

У Михэлуки в школе почти не было друзей. В своем классе он на два года старше всех остальных ребят и легко мог бы завоевать какие-нибудь командные высоты: стать капитаном футбольной команды, снискать общее восхищение, отличившись в стрельбе из рогатки, или стяжать славу первого драчуна, как, например, Корнел Лу́пеш!.. Но Михэлука просто самый старательный и трудолюбивый ученик. Хорошо учились и другие ребята. Премии получал и Оресте́л Урся, на хорошем счету были и братья-близнецы Ри́га, и Ми́шу Велиза́р, и Алеку́цу Гасс. Этот белокурый тщедушный мальчик мог несколькими штрихами нарисовать все, что ребята просили: и зайца, и петуха, и двугорбого верблюда, и даже шпагоглотателя, как две капли воды похожего на того, что выступал у них в цирке.

В классе Михэлуку считали скучным зубрилой. А вот Бенони вполне пришелся ко двору. Он всегда весел, всегда готов играть и шалить. Бенони никогда не капризничает, не обижается, даже когда его называют Пимперлино, и принимает горячее участие во всех проделках и шалостях ребят.

Хуже всего к Михэлуке относился Орестел Урся. Он вообще терпеть не мог Михэлуку и даже придумал ему обидную кличку — «лакей принцессы». «Принцесса», конечно, Титина Гига. А прозвал он Михэлуку так потому, что тот каждый день терпеливо поджидал Титину, чтобы вместе идти домой.

Как-то раз, увидев Титину у остановки автобуса, Орестел подошел к ней и насмешливо отвесил поклон до самой земли:

— Принцесса, ваш лакей сейчас прибудет!

Титина смерила его с ног до головы пренебрежительным взглядом и отвесила ему здоровую оплеуху.

— Вот тебе и за принцессу и за лакея!

Наверное, Титине пришлось бы плохо, но тут как раз подошел автобус, и девочка вскочила на подножку и уехала.

С противоположного тротуара всю эту сцену с удовольствием наблюдали другие ребята.

— Нокаут! Принцесса уложила его на обе лопатки! — восхищенно присвистнул драчун Корнелиу Лупеш.

Большой любитель подраться, Лупеш всегда горячо подбадривал обоих противников. Он мечтал стать боксером и, конечно, известным чемпионом. Матери у Корнелиу нет, отец его — каменщик и работает здесь же, на стройке, и они с отцом занимают комнатку в том же доме, где живет его дружок Орестел. Вот почему на этот раз по-настоящему порадоваться он не может. Корнелиу толкнул в бок Мишу Велизара:

— Посмотри, как расстроился Орестел. А Лакей и Пимперлино сейчас лопнут от радости.

На самом же деле Михэлука ничем не выдал своей радости, хотя и очень гордился смелым поступком Титины. Зато ликовал Бенони! Но Михэлука утихомиривал его:

— Смотри не вмешивайся! Я сам с ним справлюсь.

Бенони очень хочется узнать, что именно намеревается предпринять Михэлука, но так и не успел расспросить: ребята уже окружили их со всех сторон. Тут и Корнелиу Лупеш, и Мишу Велизар, и братья Рига, и Алекуцу Гасс. Это все закадычные дружки Орестела. Ходят они всегда вместе и все живут по соседству, в новых, недавно построенных домах.

Понятно, что и сейчас они все на стороне Орестела и ждут только знака, чтобы наброситься на Михэлуку и Бенони.

Как только отъехал автобус, Орестел быстрыми шагами перешел улицу и направился к ребятам. Его авторитет председателя пионерского отряда поставлен под удар. Надо немедленно что-то предпринять, надо отомстить! Но, как на грех, он ничего толкового не может придумать и еще сильнее начинает ненавидеть Михэлуку. До сих пор все это была только игра, а теперь дело начинает принимать серьезный оборот. Простой дракой тут не обойтись… Надо придумать что-нибудь другое…

Подойдя к тротуару, он засовывает руки в карманы и, не глядя на Михэлуку, мрачно заявляет: «Кто мне друг, пойдет со мной!» — и, резко повернувшись на каблуках, уходит.



Ребята все, словно по приказу, следуют за Орестелом.


Ребята все, словно по приказу, тоже засовывают руки в карманы и следуют за ним. Один только Алекуцу Гасс обернулся и с удивлением смотрит на Михэлуку и Бенони, оставшихся в одиночестве.

— Что они еще задумали? — встревоженно спрашивает Бенони.

— А нам какое дело! — притворяется равнодушным Михэлука.

Но при первой же встрече с Титиной Михэлука ее предупреждает:

— Ты поберегись, а то Орестел Урся что-то задумал. Он хочет тебе отомстить.

— Пусть попробует!

— Правильно! — горячо поддерживает ее Михэлука. — Если он еще хоть раз тебя тронет, я его так отделаю…

— Ну и председателя отряда вы себе выбрали! А я очень рада, что стукнула этого задаваку и хвастуна!

Орестел Урся и впрямь большой хвастун. От него то и дело слышишь «папа сказал», «папа сделал», «папа распорядился» — и держится так, точно не его отец, а он, Орестел, главный инженер завода.

Мишу Велизар тоже хвастается своим отцом. Его отец электромонтер и в день пуска электростанции взял Мишу с собой на работу.

— Понимаете, я был там, на самой верхотуре, — хвастался потом Мишу, — и запросто мог достать рукой красную звезду на верхушке башни.

А братья-близнецы Рига хвастаются своей матерью. Отец мальчиков погиб на войне. Они утверждают, будто через руки их мамы проходят все шарикоподшипники (она работает на контроле и ставит на упаковке марку завода).

Похваляются они и старшей сестрой — шофером одного из тех двух автобусов, что недавно начали курсировать между заводом и вокзалом.

Бенони тоже решил похвастаться своим отцом. Он рассказал, что у его отца на ферме в оранжерее и зимой растут огурцы и помидоры. Но разве можно сравнить уход за помидорами, пусть даже выращенными зимой, с работой главного инженера, пуском электростанции, проверкой шарикоподшипников или вождением автобуса!

Всякий раз, когда затеваются такие споры, Михэлуку терзает горькое чувство обиды. Как больно, как унизительно, что у него нет ни отца, ни матери, которыми он мог бы гордиться! Эх, была бы у него такая мать, как у Титины, или такой отец, как у Орестела!

Но нет, не нужна ему другая мать! Его родная мамочка с ее нежной улыбкой все время стоит перед глазами, как немой укор. И всякий раз, когда он вспоминает мать, ему хочется горько плакать.

А вот отец… Отца Михэлука не знает, и он представляется мальчику то военным, то главным инженером завода, то электромонтером, как отец Мишу Велизара. Стоит закрыть глаза, и Михэлука видит его в парадном мундире с орденом или золотой звездочкой на груди. С такой же звездочкой, какую он видел в застекленном шкафчике Титины. Ни отцовского лица, ни его голоса Михэлука представить себе не может, но зато отчетливо видит, как отец берет его за руку и идет с ним по улице, а ребята — Орестел, Мишу, близнецы Рига и даже Титина — шепчут им вслед: «Вот идет Михэлука со своим отцом! На груди у него орден! Он, видно, отважно боролся с фашистами или с другими страшными бандитами!» Но эти радужные мысли быстро сменяются печальными, и Михэлука становится еще угрюмее.


Но все эти печали и тревоги недолговечны. Выросшее в темном, сыром закоулке деревце всегда жадно тянет свои тонкие, хрупкие ветки к солнечному свету и теплу, а Михэлука бережно хранил в своем сердце каждое доброе слово. Может быть, именно поэтому он все чаще и чаще стал переписываться с Томекой, хотя особенно и писать-то было нечего, и все его письма обычно начинались и кончались одними и теми же словами:

«Дорогой дядюшка Томека, знай, что я здоров и хорошо занимаюсь. Мы с Бенони ждем твоего приезда. С большой любовью

Михэлука Бреб».

Мальчику все казалось, что его с Томекой связывает какая-то неразрывная нить, и он был по-настоящему счастлив, когда механик изредка навещал их и привозил какой-нибудь небольшой подарок: перочинный ножик с двумя лезвиями, жестяной свисток или круг сыра, чтобы задобрить тетку.

С таким же доверием относился Михэлука и к семье Гига. Анна Гига, занятая весь день с утра до ночи на ферме, была рада дружбе детей, и ребята проводили вместе весь свой досуг. Михэлука и Титина относились к Бенони покровительственно, и ему, как младшему, словно в игре, была отведена роль озорного и не всегда послушного меньшого брата.

Во всех играх обычно верховодила Титина, а Михэлука лишь выполнял ее приказания. Он охотно мастерил мебель для ее кукол и безропотно праздновал по три раза в неделю их дни рождения и именины. Зато и Титина не мешала ребятам катать восковые шарики для ловли тарантулов и часами глазеть, как тракторист Нэстэсика проверяет ход своей машины и все старается выяснить, отчего у нее мотор чихает. А когда мальчики познакомились с библиотекой Титины, Михэлука еще больше подружился с девочкой. Она всегда знала, какая книга самая интересная и какую «обязательно» надо прочесть.

Бенони, правда, не очень любил читать и, чтобы избавиться от этой неприятной для него обязанности, ластился к старшим, как котенок:

— А мне больше нравится рассматривать картинки и слушать, когда мне читают вслух!

Но даже слушать у него терпения хватало ненадолго. Очень скоро он начинал ерзать на стуле и то и дело предлагал «пропустить это место». Кроме того, ему всегда хотелось с самого начала узнать, чем этот рассказ кончится.

Но все это изменилось, когда он прочел книгу Гайдара «Тимур и его команда».

Как-то раз, возвращая Титине книгу о Тимуре, Михэлука с жаром принялся рассказывать девочке, что ему больше всего в ней понравилось. Старшие ребята всегда наперебой рассказывали друг другу о своих впечатлениях. Бенони сначала слушал их, но потом ему это наскучило — ведь книги он не читал — и потихоньку занялся какой-то игрушкой Титины, да так заигрался, что не сразу заметил, что Михэлука и Титина куда-то исчезли. Бенони искал их повсюду, и вдруг откуда-то из-под лестницы донесся до него таинственный шепот Титины:

— Спрячем ее здесь! Это будет наш секрет! Хорошо?

Потом раздался какой-то шум, словно скребли стенку, и снова шепот Титины:

— Ты Бенони не рассказывай! Мы только двое должны знать этот секрет.

Последние слова так разобидели Бенони, что он чуть не крикнул: «А что именно я не должен знать?» Но тут снова донесся тот же шорох, и он понял, что это Михэлука скребет ножиком стенку.

— Криво получилось, — раздался голос Михэлуки.

— Ничего, звездочка всегда на счастье, — ответила Титина.

Бенони осторожно скатился с лестницы, как ящерица нырнул за кусты вьющихся роз и выждал, пока Михэлука с Титиной не ушли.

«Хотите от меня спрятать! Ничего, я вам отомщу!» — мысленно пригрозил он. Когда ребята стали его разыскивать, он не откликнулся на их зов, а продолжал деловито раскапывать тайник. К великому своему удивлению. Бенони нашел там только книгу «Тимур и его команда». Спрятав свою находку за пазуху, мальчик прокрался на чердак и внимательно ее перелистал, но ничего интересного, кроме надписи, сделанной Титиной и Михэлукой на последней странице, не нашел. А надпись гласила, что Титина и Михэлука эту книгу прочли и она им очень понравилась. Бенони страшно обозлился, что тайна этой книги осталась нераскрытой, и принялся ее читать. Прочел он ее за два дня, а когда дошел до последней страницы, поставил под надписью Титины и Михэлуки и свою подпись. Потом, не сказав никому ни слова, положил книгу обратно в тайник. С тех пор, к великому удивлению Титины и Михэлуки, Бенони, словно боясь, как бы его снова не обошли, начал сам читать книги.

ИЛДИКА

Орестел Урся отомстил на другой же день. На перемене Михэлука, как всегда, остался один в классе, сидел и готовил урок на завтра — рисовал в тетради географическую карту. Аккуратно выводил он на карте названия африканских гор и рек, стараясь при этом запомнить их названия, и так углубился в это занятие, что не заметил, как дверь тихо отворилась и в класс прокрались три мальчика. У одного из них был в руках старый, залатанный мешок, в котором обычно приносили опилки для гимнастического зала. Вчера на боевом совете Орестела и его друзей было принято решение перво-наперво хорошенько проучить «лакея». Как отомстить «принцессе», они пока не знали, это надо было еще как следует обмозговать. Ну, а с Михэлукой все решено: они набросят ему на голову мешок и так отдубасят, что в другой раз ему неповадно будет… Если бы ребят спросили, что именно Михэлуке неповадно будет, никто из них не знал бы, что ответить. Ужасно злы они были на Михэлуку!

Прокравшись в класс, в мгновение ока они набросили на голову Михэлуки мешок и принялись яростно его тузить.

— Бейте лакея! — орал во все горло Орестел. — Бей его! Так его! Для чего торчишь во время перемены в классе? Скажи, для чего?

Задыхаясь в пыльном мешке, Михэлука отчаянно сопротивляется. Но вот наконец ему удается высвободиться. Теперь он им задаст, он заставит Орестела самого залезть в мешок! Со смехом хватает Михэлука мешок, но смех тут же замирает у него на губах: на его тетради, на его почти законченной географической карте расплылось огромное чернильное пятно. Как он ее завтра покажет учителю? Орестелу что, у Орестела все есть, ему отец даже пообещал купить часы… Перед глазами Михэлуки пляшут багровые искры, и он яростно набрасывается на обидчика. Этого Орестел не ожидал, он пятится, спотыкается и, потеряв равновесие, всей своей тяжестью валится на шкафчик с экспонатами кружка «Умелые руки». Стеклянные дверцы с оглушительным звоном разлетаются на мелкие кусочки.

В ту же секунду дверь класса распахивается и появляется Мишу Велизар, который все время держал дверь, отбиваясь от рвавшегося на помощь к брату Бенони.

— Илди́ка идет! Товарищ Илдика идет! — кричит Мишу.

Но стройная высокая девушка, старшая пионервожатая Илдика, уже вошла. А в классе пыль столбом от опилок, на полу — осколки стекла, и на спинку учительского стула, как на пугало, напялен злополучный мешок.

— Что это такое? — спрашивает Илдика, насупив брови. — Что все это значит? — повторяет она, теряя последние остатки терпения.

Орестел с несчастным видом ощупывает шишку на лбу и облизывает пересохшие губы.

— Это не я разбил стекло, — наконец процедил он сквозь зубы.

— А кто же? — спрашивает пионервожатая, обращаясь к остальным ребятам.

Все молчат. Никто не осмеливается сказать правду.

Но немного погодя раздается неуверенный голос Корнелиу Лупеша:

— Во всем виноват старший Бреб, это он толкнул Орестела к дверце шкафа.

И опять тягостное молчание.

— Нет, Михэлука Бреб не виноват, — неожиданно доносится робкий голосок Алекуцу Гасса, по прозвищу «Девочка».

— Виноват он или нет, мы потом на собрании разберемся! — заявляет Илдика. — А сейчас немедленно уберите осколки и приведите в порядок класс.

Илдика Ба́рани — высокая, стройная девушка с черными блестящими косами, которые она укладывает короной над высоким прямым лбом. Всегда веселая и готовая пошутить и посмеяться, она сейчас явно разгневана, и зеленые ее глаза мечут искры.

Орестел как-то сказал, что, когда их пионервожатая сердится, она как две капли воды похожа на своего отца, вспыльчивого старого мастера Барани. Михэлука никогда не видал отца Илдики и не знает, прав Орестел или нет. К самой же Илдике он относится с недоверием. Учитель всегда отмечает его трудолюбие и ставит хорошие отметки, а вот старшая пионервожатая ни разу еще ему доброго слова не сказала.

Илдика Барани и в самом деле относится к Михэлуке без особой симпатии и считает его просто зубрилой. Зато Бенони от Илдики в восторге. Дело в том, что пионервожатая открыла у Бенони «музыкальный талант», назначила его горнистом пионерского отряда и то и дело предлагала ему «дать тон» или сыграть какую-нибудь песню. А когда он кончал, не забывала похвалить: «Браво, Бреб младший! Ты хорошо играл!»

А вот «браво, Бреб старший» она никогда не говорила.

Илдика сейчас «проходила в школе практику» и иногда на уроках заменяла учителя. А когда сдаст в институте все экзамены, тоже станет учительницей. Ребята рассказывают, что все свои экзамены Илдика сдает только на «отлично». Старый учитель товарищ Нистор тоже очень хвалит Илдику и говорит, что пионервожатая скоро займет его место.

Но Михэлуку это ничуть не радует. Он очень привязан к старому учителю и совсем не хочет, чтобы его заменила Илдика. Учитель часто болеет — его мучит старая рана, полученная в боях с фашистами за город Дебреце́н. Особенно эта рана дает себя знать в холодную, дождливую погоду… В такие дни у учителя отнимается правая рука, он не может даже мел удержать, и бывают такие приступы жестоких болей, что приходится прерывать урок.

Больше всех ребят переживал болезнь учителя Михэлука. Во время приступа он первым бросался подать учителю стакан воды и с тревогой смотрел, как учитель медленными глотками пьет воду. Мальчик от всей души желал, чтобы поскорее разгладились глубокие морщины на бледном, покрытом испариной лбу учителя.

— Все! Прошли проклятые боли! А ну, Михэлука, возьми мел и продолжай писать.

Но проклятые боли возвращались все чаще и чаще, и старшей пионервожатой Илдике Барани то и дело приходилось замещать учителя. Она очень серьезно относилась к своей работе, была строга и ничего не прощала ребятам. Во многих случаях, когда учитель ограничился бы простым замечанием, Илдика Барани ставила плохую оценку. Сразу после уроков Илдика собрала ребят.

— Давайте, ребята, поговорим о том, что произошло сегодня в классе. В первую очередь пусть скажет Бреб старший, что он об этом думает.

Михэлука хмуро встает. Молча стоит он, угрюмо уставившись на царапину в углу парты. Все мысли его заняты только одним — он думает о разбитом стекле: «Придется вставить новое стекло. А сколько может стоить такое большое стекло? Ведь оно раза в два шире оконного!»

— Странно! — говорит Илдика. — Видно, некоторые пионеры думают, что достаточно хорошо учиться, чтобы иметь право носить пионерский галстук. На пионерские собрания они не ходят, посадка деревьев их не интересует, в классе бог знает что вытворяют, а ответ держать за свои проступки боятся.

Но так как Михэлука по-прежнему стоит и молчит, Илдика сердито поворачивается к Бенони, который яростно грызет ногти.

— Ногти нечего есть, они невкусные, — говорит Илдика. — Передай маме, что я ее прошу завтра утром прийти в школу.

Бенони быстро прячет руки за спину и вскакивает как ужаленный.

— Ты понял?

Но Бенони усиленно моргает и качает головой в знак того, что не понял. Пионервожатая смотрит на него с удивлением.

— Что все это значит? — с недоумением спрашивает она, стараясь сохранить спокойствие.

— Не могу я ей этого сказать! — лепечет Бенони. — Не могу! — повторяет он с отчаянием. — Вы мою маму не знаете. Если ей сказать, что Михэлука разбил стекло, она его живьем съест.

В классе раздается смех. Но Илдика стучит карандашом о кафедру и строго спрашивает:

— Кому здесь смешно?

Орестел, прикусив губу, смотрит на потолок. Близнецы братья Рига лихорадочно лезут под парту, а Лупеш засовывает в рот кулак. Каждый пытается сдержать смех. Ребята еще ни разу не видали свою пионервожатую в таком гневе.

— Им легко смеяться! — кричит Бенони. — Им-то что! А кто всякие клички выдумывает, кто нас дразнит? Кто всячески над нами издевается?

— Перестань кричать и расскажи все по порядку.

— А что мне рассказывать? — жалобно спрашивает Бенони. — Михэлука ни в чем не виноват! Я очень вас прошу, товарищ пионервожатая, не вызывайте мамку в школу. Если она узнает о стекле, не жить больше Михэлуке в ее доме.

— Как это «в ее доме»?

— Ну, в доме моей мамки! — повторяет Бенони, скорчив такую несчастную мину, что ребята не могут удержаться от смеха.

А Корнелиу Лупеш в восторге визжит:

— Пимперлино!

Илдика бросает на него грозный взгляд.

— Тише! Лупеш, встань и стой около своей парты… Я ничего не понимаю, Бенони! — говорит она мягким голосом. — Разве вы с Михэлукой не родные братья?

— Я его люблю больше, чем брата! А мамка его умерла, она была сестрой папы.

— А где его отец?

— Отец? У него нет отца!

Весь класс уставился на Михэлуку. Ребята словно видят его впервые, а он стоит, низко опустив голову.

— Садись, Михэлука! — тихо говорит Илдика.

Мальчик садится. Он смертельно бледен, глаза его лихорадочно блестят, а голова гудит, как котел. С ужасом ждет он новых насмешек, но тут раздается тоненький, робкий и вместе с тем решительный голосок Алекуцу Гасса:

— Михэлука Бреб не виноват.

— Никто из вас не должен думать, что вся эта история касается только пионера Бреба, — задумчиво говорит расстроенная Илдика. — Я хочу напомнить всему классу, что ваш учитель серьезно болен. Сегодня ему стало очень плохо, и я попросила разрешения заменить его на уроках. «Не могу я спокойно лежать дома, да еще в конце учебного года. Мне надо обязательно быть с ребятами, когда они повторяют весь пройденный материал. Я должен быть с ними», — ответил он мне. А вы как себя ведете? Какой вы сюрприз ему подготовили? Подрались и разбили дверцы шкафа?

Слова пионервожатой заставили ребят глубоко задуматься. Как иголки вонзились они и в сердце Михэлуки. Как он мог думать только о разбитом стекле и забыть больного учителя!

Опечалились и остальные виновники происшествия. Корнелиу Лупеш, который всегда был рад посмеяться даже без всякой причины, насупился и стиснул зубы. А Орестел громким голосом, так, чтобы все слышали, спросил:

— Кто пойдет со мной к телефону? Я позвоню папе, и он пришлет в школу стекольщика.

— А ты полагаешь, что твой отец обязан расплачиваться за стекла, которые ты выбил? — спросила Илдика и, бросив строгий взгляд на мальчика, вышла из класса.

«Орестел зазнался, это ясно, — думает она. — А это очень плохо, когда председатель пионерского отряда зазнается». В ушах у нее еще звучит печальный голос Бенони: «А кто всякие клички выдумывает, кто дразнится? Кто над нами издевается? Им-то что!.. А вот если мама узнает, что Михэлука разбил стекло, она съест его живьем… Не жить больше Михэлуке в ее доме… В доме мамки…» А Михэлука Бреб упорно молчал… А потом тоненький голосок Алекуцу Гасса: «Старший Бреб не виноват».

В тяжелом раздумье отправляется Илдика разыскивать ученицу Титину Гигу из пятого класса.

— Ты ведь живешь по соседству с братьями Бреб и дружишь с ними. Почему ты мне никогда ничего не рассказывала о том, как они живут?

— А почему я должна была что-то рассказывать? Разве с ними что-нибудь случилось? Я скажу вам всю правду: это я дала пощечину Орестелу Урся, потому что он ее заслужил. Орестел нахал и зазнайка! Он всех передразнивает и любит давать обидные клички.

— Какие клички?

— За то, что мы с Михэлукой дружим, он меня прозвал «принцессой», а Михэлуку «лакеем» — «лакеем принцессы».

— Это все пустяки! — озабоченно перебивает ее Илдика. — Послушай, Титина, я всегда думала, что Михэлука и Бенони родные братья, а оказывается, что Бреб старший круглый сирота и тетка его обижает.

— Тетя Олимпия? Не может этого быть. Я ее хорошо знаю. Она совсем не злая, Михэлука никогда на нее не жаловался. По-моему, она его любит не меньше, чем Бенони. Да и дядя Гаврила очень добрый. Он у нас на ферме бригадир.

Илдика совсем растерялась.

— Так что же все-таки у них там происходит? Бенони изо всех сил защищал своего двоюродного брата. Сказал даже, что, если мать узнает о разбитом стекле, она сживет Михэлуку со света. Меня это очень встревожило. Что там у них творится? Хорошо, по крайней мере, что Бреб младший оказался отважным и верным товарищем. Да и характер у него твердый… — задумчиво говорит Илдика.

— А разве Михэлука плохой мальчик? — обиженно спрашивает Титина. — Знали бы вы только, как он помогает Бенони в занятиях!

— Это знаю. Мне товарищ Нистор говорил. Он тоже заступается за Михэлуку. Как-то раз он мне сказал: «Мне все кажется, что этого мальчика всегда что-то тяготит и мучает!» Но я тогда его словам не придала особого значения…


По дороге домой Титина попыталась завести речь о том, что́ произошло сегодня в школе.

— Как бы тебе помочь, Михэлука?

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи! — угрюмо ответил мальчик. — А Бенони дурак. Выставил меня перед всем классом на посмешище!

— Не выставлял я тебя на посмешище! Это Орестел во всем виноват! — оправдывается Бенони, встревоженный неожиданным поворотом дела. Если уж говорить начистоту, он теперь очень боится, как бы мать не прослышала о том, что он говорил о ней в школе. — Я хотел тебя выручить. Разве ты не видел, что все хотели свалить на тебя? Один Алекуцу стал на твою защиту.

Но Михэлука продолжает хмуриться. Он, конечно, понимает, что Бенони пошел на жертву, когда нажаловался в классе на свою мать, но ему тяжело, что теперь и учитель узнает всю эту историю, и он продолжает отчитывать брата:

— Ты сам всегда говорил, что мы никогда никому не должны об этом рассказывать. Как они будут теперь над нами насмехаться, какими кличками наградят!..

Титина внимательно слушает этот спор и никак не может понять, о чем идет речь, что именно ребята должны скрывать.

— О чем вы не должны рассказывать? Что это за секреты у вас от меня завелись?

— А разве у тебя нет от нас секретов? — огрызается Михэлука.

— У меня секреты?

— Ведь ты нам тоже ничего не рассказала о своем папе и его друзьях… ну, тех, что на фотографии. Вот видишь, у каждого свой секрет.

— Никакой это не секрет, — краснея, взволнованно шепчет Титина. — Мне просто тяжело рассказывать о том, как папу убили.

— А мне, думаешь, было не тяжело? — упрямится Михэлука. — А вот Бенони все разболтал!..

— Вот и делай людям добро! — бормочет Бенони.

Некоторое время они идут молча. Вдруг вдали показался автобус, и ребята помчались к остановке. Но на этот раз они бежали как-то нехотя: сезонный билет на автобус был только у Титины. Мальчикам тетка ни за что не соглашалась купить абонемент.

«Нечего бросать деньги на ветер!» — говорила она. Если бы еще автобус довозил их до самых ворот. А тут изволь из-за каких-то трех остановок такие деньги платить». Из солидарности Титина тоже обычно шла с ними домой пешком. Всю дорогу они болтали, смеялись, шутили, и им было очень весело. Но на этот раз девочка поспешно вскочила на подножку автобуса. Даже головы не повернула, даже не кивнула им на прощанье.

«Обиделась, — с грустью подумал Михэлука. — И зачем только я сказал про фотографию? С чего это я взял, что она что-то от нас скрывает?» А тут еще Бенони подлил масла в огонь:

— Ну чего ты раскричался? Она настоящий друг и хотела нам помочь, а ты кричишь!

— А ты в чужие дела не встревай, не лезь, куда не просят!

— С тобой и говорить не хочется! Ну, а раз уж зашла речь о секретах, то я первый должен на вас обидеться. Думаешь, не знаю, что вы там от меня спрятали?

— А ты уже все раскопал? — покраснел Михэлука.

— Конечно! А что, я не имею права расписаться на книге о Тимуре? Я тоже ее прочел.

— Это не твоя книга.

— И не твоя. Это книга Титины.

— Ну, если ты только эту книгу запачкал…

Так шли они, переругиваясь, до самого дома.

Тетка сразу почувствовала, что у ребят что-то неладно — уж очень они тихо вели себя за обедом.

— Что у вас там в школе случилось?

— А что могло случиться? Ничего.

— Ты получил плохую отметку, Бенони?

— Нет, тетя, честное слово, нет! — заступился за брата Михэлука.

Сразу же после обеда тетка принялась за стирку, и вскоре ей понадобился Михэлука, но тот словно сквозь землю провалился.

— Куда этот бродяга запропастился? — рассердилась она. — Кто мне дров наколет?

— Я наколю, — предложил свои услуги Бенони.

— Еще чего! Будешь тут копаться до послезавтра! Для такого дела мне Михэлука нужен, а не ты.

— Пойду поищу его. Может, найду. — Бенони отлично знал, куда исчез Михэлука.

— Не вздумайте только вернуться через десять часов! Такую взбучку дам — не обрадуетесь…


Рядом с камнем, на котором чем-то острым нацарапана пятиугольная звездочка, лежит кирпич. Михэлука осторожно его вытаскивает, засовывает руку в щель, долго там шарит и вытаскивает книгу в переплете из двух фанерных дощечек. Михэлука поспешно раскрывает ее и хмурится.

На последней странице синими чернилами, аккуратным, продолговатым почерком выведено:

«Я прочла эту книгу с большой любовью.

Титина Гига,

ученица V класса «А»,

10 апреля 1952 года».

Под этими словами другим, округлым почерком написано:

«Я тоже прочел эту книгу с большой любовью.

Михэлука Бреб».

Рядом тупым карандашом, корявым почерком добавлено:

«Бенони,

ученик IV класса «А»,

10 апреля 1952 года».

Пониже тем же продолговатым почерком, что наверху, написано:

«Тимур и Женя были хорошими друзьями.

Я хотела бы, чтобы ты стал Тимуром, а я — Женей.

Ина».

А в конце страницы круглым почерком добавлено:

«И я бы хотел стать Тимуром, а ты чтобы стала Женей.

Твой лучший друг Лука».

Рядом тем же корявым почерком и тем же тупым карандашом подпись: «Бенони».

Михэлука торопливо захлопывает книгу, засовывает ее обратно в щель и прилаживает на место кирпич. Вдруг за спиной раздается шорох, и мальчик вздрагивает… Кирпич падает, Михэлука быстро поворачивается и прижимается к стенке… Нет, это только Титина.

— А я испугался! Подумал, кто-то чужой! — восклицаетон и смущенно умолкает. — Бенони здесь рылся, книгу запачкал…

— Не запачкал, а просто расписался в книге! — спокойно возражает девочка.

— А ты разве знала? — спрашивает Михэлука, укладывая на место кирпич.

— На второй же день узнала, — кивает головой Титина.

— Значит, ты на меня не сердишься?

— А я думала, что это ты на меня сердишься, — улыбается девочка.

— Михэлука! Эй, Михэлука, где ты? Пошли дрова колоть! Скорей! — доносится со двора голос Бенони.

Ина весело смеется:

— Иди, иди, твой тимуровец зовет тебя дрова колоть!

…В тот же день, после обеда, старшая пионервожатая Илдика решилась на героический поступок. Впоследствии Михэлука и Бенони были ей очень за него благодарны, а вот сейчас, когда Михэлука услышал, что Илдика у калитки окликает тетку, у него от страха ноги подкосились. Мальчик сразу вспомнил о разбитом стекле…..

Тетка как раз поставила кипятить белье, а Михэлука должен был то и дело его переворачивать в баке палкой и поддерживать в плите огонь.

— Кто это там? — удивилась тетка.

За исключением Титины и ее матери, к ним никто не приходил в гости, да и эти гости бывали не часто. Из комнаты выскочил Бенони, которого мать усадила готовить уроки.

— Это товарищ Илдика, наша пионервожатая! — крикнул он и бросился к калитке, еле переводя дух от страха.

Тетка сняла передник, тщательно вытерла мокрые руки и смущенно поздоровалась.

— Здравствуйте, здравствуйте, — весело приветствовала ее Илдика, держа за руку Бенони. — У вас сегодня стирка?

— Стирка, — подтвердила тетка, подозрительно оглядывая гостью с головы до ног.

— Я тоже люблю белье стирать, — широко улыбнулась Илдика, показывая белые ровные зубы. — Я маме не разрешаю даже притрагиваться к белью. Ей в молодости и так пришлось много чужого белья перестирать!

Тетке, как видно, слова эти пришлись по душе, лицо ее прояснилось, и она пригласила гостью в комнату… Такую честь в этом доме редко кому оказывали.

«Что теперь будет? Что теперь с нами будет?» — с тревогой думает Михэлука.

Бенони выуживает из корыта белье, тут же швыряет его обратно в синеватую мыльную пену и снова выуживает. Вода громко плещет, и Бенони говорит притворно равнодушным голосом:

— Будь что будет! — И, тяжело вздыхая, добавляет: — Теперь нам тут не жить. Как только закончим школу, переберемся в Зэворыту, к Томеке.

— А ты забыл, что он нам даже на письмо не ответил? Да и Виктор давно не приезжал на своем грузовике…

Но вот Илдика наконец ушла, а тетка молча продолжает стирать, низко наклонившись над корытом.

Михэлука всячески старается ей помочь, но она молча отталкивает его. Как это пионервожатой удалось убедить тетку не поднимать скандала? Но Бенони все-таки смотрит на мать с недоверием и на всякий случай держится на расстоянии и вздрагивает при каждом резком движении матери.

Ребята не знают, что им нечего волноваться. Илдика пришла не для того, чтобы пожаловаться на них, и о том, что случилось сегодня утром в классе, не обмолвилась ни словом… Она просто пришла побеседовать о том, как родители могут помочь школе, рассказала, что начальница фермы обещала свое содействие в организации пионерского лагеря на летние каникулы. Илдика не без Лукавства спросила тетку, может ли она, Илдика, рассчитывать и на ее помощь в этом деле. Польщенная тетка обещала помочь чем сможет, если, конечно, «барышня» укажет, чем именно может она быть полезной.

Илдика не стала поправлять тетку, когда та назвала ее барышней. Подробно разъяснив, что такое пионерский лагерь, Илдика попросила Олимпию прибрать к рукам Михэлуку, который «частенько пренебрегает своими пионерскими обязанностями». Вот Бенони намного добросовестнее брата. А потом, у Бенони самый чудесный голос в школе…

Илдика говорила горячо и долго, то и дело повторяя одни и те же столь приятные для тетки слова: «Мы вас от всей души просим оказать нам содействие». После ее ухода у тетки в голове все смешалось, но одно она твердо усвоила: надо Михэлуку приструнить, чтобы он впредь не вздумал пренебрегать своими пионерскими обязанностями. Придя к такому выводу, тетка тут же повернулась к ребятам и крикнула:

— А ну, садитесь за уроки! Вы почему лодырничаете? Вам что, нянька нужна, чтобы уроки заставляла делать?

А вечером, когда пришел дядя, ребята просто рты разинули от изумления, когда услышали, что тетка хвалит Илдику:

— Какая хорошая барышня! Такой длинный путь отмахала — и ради кого? Она все силы кладет, чтобы учить этих поросят, а они ей душу выматывают. Но я за них возьмусь, они у меня по струнке ходить будут!

ПОБЕДА

Илдика обещала пионерам организовать летний лагерь всем на зависть на пустыре, за недавно законченными корпусами нового квартала.

До войны здесь возвышалось красивое здание педагогического училища. Но гитлеровцы в ту ночь, когда удирали из города, разрушили его до самого основания. За последние годы на этом месте были построены жилые дома для рабочих, и шесть новых четырех- и пятиэтажных корпусов с квадратными окнами и белыми балконами придавали старой улице такой нарядный вид, что население прозвало этот квартал «новым районом».

Илдика надумала устроить пионерский лагерь на пустыре за двумя только что построенными корпусами. Пустырь, конечно, нужно было разровнять и очистить от мусора и сорняков, но Илдика все-таки считала, что лучшего места для их пионерского лагеря им не найти. Пустырь был несколько похож на глубокую тарелку. Как видно, самые большие мины взорвались как раз в самой его середине, и архитекторы считали, что для строительства здания всю территорию пустыря необходимо укрепить бетоном. Ну, а для пионерского лагеря он вполне подходил, а его приподнятые края даже образовывали нечто вроде естественных границ лагеря.

Но заполучить этот пустырь оказалось совсем не просто, и Илдика уже целую неделю тщетно добивалась письменного разрешения. Все «компетентные инстанции» были полностью с ней согласны, что пионеры должны хорошо отдохнуть летом, но никто не хотел брать на себя связанные с устройством лагеря хлопоты.

— На словах все согласны, а на деле никто не хочет даже палец о палец ударить! — негодовала Илдика. — Все до того заняты, что не находят свободной минуты для того, чтобы снять телефонную трубку и доказать начальнику строительства, что дети трудились всю зиму и имеют право на хорошие каникулы.

Но Илдика твердо решила не сдаваться. И вот в одно прекрасное утро она терпеливо дождалась начальника стройки и, как только он появился, тут же сорганизовала небольшую делегацию пионеров.

Михэлука и Бенони тоже очень хотели попасть в число делегатов, но они смирно стояли в сторонке, в то время как Орестел, Корнелиу, близнецы Рига, Мишу Велизар и другие ребята окружили Илдику и, размахивая руками, орали во все горло:

— Я пойду! И я! И я!

— Возьмите меня, товарищ Илдика!

— Меня тоже!

У Михэлуки с Бенони только что была опять стычка с Орестелом.

Орестел принес в школу подшипник и страшно этим хвастался. Когда он показал его Илдике, пионервожатая объяснила ребятам, как устроены подшипники и для чего они нужны.

— Скоро подшипники станут гордостью нашего города! — заявила она. — Благодаря подшипникам наш город скоро станет важным промышленным центром.

Маленькое и круглое, словно часы, стальное кольцо блестело, как серебряное, а во внутренней части кольца легко и быстро вращались крошечные, как бусинки, шарики. Илдика предложила Орестелу дать возможность ребятам каждому подержать кольцо в руках и как следует рассмотреть подшипник. Мальчик согласился показать его всем, но только не братьям Бреб.

— Им я не дам его в руки! — заявил он и пронес подшипник мимо Михэлуки и Бенони.

— Да что ты нос задираешь? — не выдержал Бенони. — Думаешь, я подшипников не видел?

— Они, верно, растут у вас на ферме, как тыквы? — насмешливо спросил Орестел.

— Это у тебя вместо головы тыква! — огрызнулся Михэлука. — Я попрошу своего друга Томеку, и он мне принесет из Зэворыты десять таких подшипников.

— Что ты сочиняешь? — рассердился Орестел. — Можно подумать, что в Зэворыте пекут подшипники, как блины. А где они их взяли? У моего папы! Вот скажу папе, чтобы он не давал больше в Зэворыту ни одного подшипника!

Тут как раз подошла Илдика. Она сразу заметила, что ребята о чем-то спорят, но ей сейчас было не до того. Илдика ограничилась лишь тем, что позвала Михэлуку:

— Пойдем со мной, Бреб старший.

В делегацию пионеров из IV класса попали только Михэлука и Мишу Велизар. Но остальные не разошлись и с нетерпением стали ждать, чем кончатся переговоры.

Вот наконец одно из окошек строительной конторы распахнулось и показался длинный нос и огромные очки начальника строительства. Поморщившись, словно отведав кислицы, он сухо спросил Илдику:

— Вы снова ко мне пожаловали?

— Да, снова пожаловала! — твердо заявила пионервожатая и, кивнув на членов делегации, добавила: — Но на этот раз я пришла не одна, а с целой делегацией, и мы не уйдем, пока вы не дадите нам разрешение занять пустырь.

— Пожалуйста. Если вам это нравится, можете торчать хоть до завтра! — равнодушно ответил начальник. — Никакого разрешения я вам не дам. — Сказав это, он попытался захлопнуть окно.

Но Илдика приподнялась на цыпочки и, крепко придерживая створку окна, спокойно спросила:

— Вы меня извините, но я очень прошу объяснить, почему вы нам отказываете.

— Потому что эта территория запланирована для другой цели.

Но этот довод не произвел на Илдику никакого впечатления.

— Строительство запланировано на 1955 год, а сейчас только 1952 год, так что мы спокойно можем пользоваться этим пустырем еще по крайней мере два года.

Начальник высунулся в окно и сурово отчеканил:

— Эта площадка отведена под строительство жилых домов для рабочих, а не под такую чепуху, как ваш детский садик.

Такое оскорбление Илдика не могла стерпеть, глаза ее гневно сверкнули.

— А вам известно, как важны детские садики и вся «эта чепуха», как вы ее называете? Вы знаете, кем станут наши ребята?

— Кем они станут?

— Строителями ваших же жилых домов! Строителями этого города, всей нашей страны!.. А вам известно, кем вы сами станете, именно вы? Бумажной душонкой! Я иду жаловаться в партбюро строительства.

Начальник строительства раскрыл было рот, чтобы снова крикнуть: «Я вам разрешения все равно не дам!» — но, увидев устремленные на него беспощадные взгляды «будущих строителей жилых домов, города и всей страны», схватился за голову и быстро отошел от окна. Через мгновение ребята услышали, как он гневно крикнул своей секретарше:

— Закройте сейчас же окошко! Меня здесь нет! Понятно?

Илдика резко повернулась на каблуках, и все члены делегации увидели, как по ее щекам медленно покатились две большие слезы. Но девушка тут же сердито их смахнула.

— Пошли! Я думала, что мы сами сумеем добиться справедливости, а теперь вижу, что это невозможно. Пойдем, ребята. Я уверена, что найдутся люди, которые не дадут нас в обиду!


Делегация поднялась на второй этаж. Все остановились перед дверью с надписью: «Партбюро». Илдика пригладила волосы и поправила пояс своего белого, в голубую крапинку платья.

— Идемте! — взволнованно шепнула она ребятам, перед тем как постучаться в дверь. — Только не шумите и не толкайтесь!

Дверь открыла маленькая, тщедушная седеющая женщина в очках.

— Это мама Алекуцу! — шепнул Мишу, подталкивая Михэлуку. — Жаль, что Алекуцу нет с нами.

Илдика, как видно, была уже с ней знакома:

— Товарищ Гасс, я вас очень прошу, помогите нам. У нас большое горе…

— Знаю, знаю, — с улыбкой перебила мама Алекуцу Илдику. — Вы насчет площадки для пионерского лагеря? Мой сын уже несколько дней рисует на картоне различные стрелки, указатели и надписи: «К лагерю!», «Добро пожаловать в наш лагерь!», «Пионерский лагерь района Подшипников!» Я все знаю, только, к сожалению, вы пришли не совсем вовремя. У секретаря совещание с главным инженером Урся и мастером Барани — на станцию Унгень прибыла первая партия советских машин для нашего завода.

Илдика в волнении провела рукой по лицу.

— Как же нам быть? Может, подождать?

Но тут дверь в соседнюю комнату распахнулась, и на пороге появился смуглый, сурового вида человек.

— Входи, входи, дочка, и расскажи, что там у вас стряслось! — пробасил он.

— Мастер Барани! — снова толкнул Михэлуку в бок Мишу. — Ничего у нас не выйдет. Он сегодня сердитый.

Но Илдику сердитый голос отца, видно, ничуть не испугал.

— Папа! — радостно воскликнула она. — Ой, как хорошо, что я тебя застала!

— Заходите, богатыри, заходите! — пригласил ребят мастер Барани, дружески подталкивая делегатов.

Во второй комнате у письменного стола двое мужчин. Перед окном прогуливается, заложив руки за спину, главный инженер Штефан Урся, отец Орестела. За столом сидит секретарь партбюро. Это совсем еще молодой человек со светлыми волосами и усами. Правая бровь его рассечена шрамом.

С удивлением глядит он на Илдику, потом, улыбнувшись, бросает внимательный взгляд на членов делегации и наконец спрашивает:

— Кто вы такие? Чем мы можем быть вам полезны?

— Меня зовут Илдика Барани, — робко говорит девушка. — Я пришла с делегацией пионеров по поводу площадки для пионерского лагеря… Для нашего летнего лагеря! — поясняет она, ободренная доброжелательной улыбкой секретаря.

Инженер остановился.

— Я никак не пойму, зачем вам эта площадка? Зачем вы за нее так боретесь? Ведь она хуже любого пустыря. Почему бы вам не поискать лучшего места? Здесь вам столько придется поработать…

— А мы, товарищ инженер, не боимся работы. Мы просим только разрешения оборудовать эту площадку…

Тут пронзительно затрезвонил один из трех телефонов на столе секретаря. В комнату торопливо вошла мать Алекуцу Гасса:

— Звонят из Унгени. На проводе наш представитель!

Мастер Барани неуклюже, как медведь, бросился к телефону, а инженер, захлопнув окошко, сухо заметил Илдике:

— Подождите в той комнате.

Но секретарь махнул рукой — оставайтесь, мол, — и взял телефонную трубку.

— Это Унгень?.. Да, да, это завод «Подшипник». У телефона секретарь партбюро Деду. Подождите минутку! — попросил он и обратился к своей помощнице: — Товарищ Гасс, мы должны непременно помочь ребятам. Нужно оказать пионервожатой всяческую помощь и поддержку.

Илдика от радости даже зажмурилась.

— Мы вам очень благодарны, доварит секретарь!

Мастер Барани нагнулся над письменным столом, приставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, и, бросив взгляд на дочку, скомандовал:

— Ну, а вы марш за работу!

Весело переговариваясь, ребята кубарем скатились по лестнице.

— Вот как все просто разрешилось! — вздохнул кто-то. — «Алло, Унгень! Да, у телефона секретарь. Подождите минутку!» И все. Вопрос разрешен.

— Просто? — удивилась Илдика. — «Подождите минутку» не означает «просто». Для такого коммуниста, как товарищ Деду, пионерский лагерь такое же важное дело, как разговор с Унгенью. А вам известно, откуда у товарища Деду этот шрам над левой бровью? Это памятка от «кошки с девятью хвостами». Мне об этом отец рассказал.

— «Кошки с девятью хвостами»? — с изумлением переспросил Мишу Велизар. — А что это за штука?

— Это сплетенная из ремешков короткая плетка с девятью ремешками со свинцовыми шариками на концах. Наши враги — помещики и буржуи — пытались этой плеткой уничтожить в сердцах рабочих веру в звезду справедливости, пытались отучить их от борьбы за будущее своих детей. Только ничего из всего этого у них не вышло!

Рассказ о «кошке с девятью хвостами» произвел на Михэлуку такое сильное впечатление, что он не удержался и через несколько дней отправил Томеке письмо:

«Дорогой дяденька Томека!

Сообщаю про себя, что я здоров, хорошо закончил учебный год и получил первую премию. Сердечное тебе спасибо от меня и от Бенони за те два подшипника, что ты нам прислал через Нэстэсику. Орестел Урся так и остался с разинутым ртом, когда увидел, что мы не нуждаемся в его подшипнике. Правда, что ты приедешь и привезешь нам самокат, который вы с Виктором смастерили для нас? А когда же ты все-таки его привезешь? А то у нас и времени не останется погонять на самокате. С завтрашнего дня у нас куча дел! Начнем расчищать площадку для пионерского лагеря. Один начальник никак не хотел отдавать нам эту площадку, но наша пионервожатая, товарищ Илдика, пошла с пионерской делегацией прямо в партбюро. Там товарищ Деду из-за нас прервал даже на минутку важный разговор по телефону и позволил устроить лагерь. У товарища Деду левая бровь рассечена «кошкой с девятью хвостами», потому что он всегда верил в звезду справедливости и боролся против помещиков и буржуев за наше будущее, за будущее детей. Интересно, была ли у Паула Попеску такая плетка? Ты, дяденька Томека, рассказывал нам о том, что на сборе винограда людям надевали намордники, словно собакам, чтобы они не могли съесть ни одной виноградинки. А тетка Олимпия говорила, что и у госпожи Эмилии, жены старого барина Кристу, тоже была плетка из переплетенных ремешков. Она мне даже показала шрам за ухом — это барыня ее когда-то так сильно избила плеткой.

С большой любовью

Михэлука».

В первые дни после открытия лагеря Илдика каждое утро справлялась:

— Братья Бреб пришли?

— Мы здесь! — гордо выпятив грудь, орал в ответ Бенони, хватался за горн и трубил сигнал к подъему знамени.

Он был твердо уверен, что без него Илдике утром не начать работу лагеря.

Старшая пионервожатая весело улыбалась, а потом, взглянув в глаза Михэлуки, снова спрашивала:

— А Бреб старший тоже пришел?

— Пришел! — краснея, отвечал Михэлука.

— Так, прекрасно, Бреб старший! — отмечала довольная Илдика, расценивавшая присутствие обоих братьев как серьезную свою победу.

Это и в самом деле была победа. Тетка уже не ворчала, когда заходила речь о лагере, и не запрещала ребятам туда ходить. Быть может, в душе она и не всегда была этим довольна, но так как Илдика сумела вырвать у нее обещание следить за тем, чтобы Михэлука ежедневно посещал лагерь, тетке податься было некуда.

Каждое утро, как только у калитки останавливался старый, обшарпанный шарабан и Титина принималась колотить кнутовищем по плетню, с веселыми криками навстречу ей выбегали Михэлука и Бенони. Радостные и возбужденные, они то и дело забывали дома сумочку с обедом.

— Опять обед забыли, растеряхи! — кричала им вслед, подбегая к калитке, тетка и, укоризненно качая головой, словно нехотя, доставала из кармана фартука какое-нибудь лакомство: пончик с вареньем, пирожок или еще что-нибудь. Как видно, она сперва поскупилась положить такое угощение в сумочку ребят. — Захватите и это с собой, бродяги! — кричала она, увидев, что ребята уже успели вскочить в шарабан и думают лишь о том, как бы не опоздать в лагерь.

Мальчики торопливо выхватывали у нее из рук гостинец и подхлестывали кнутом серенького конька, которого за маленький рост Титина прозвала Птенцом. Птенец был уже немолодой конь и смирный, как ягненок. Дети сами за ним ухаживали, и в ящичке, прикрепленном к задку шарабана, хранилась скребница и набор разных инструментов. Все это положил туда предусмотрительный Михэлука в предвидении возможных «аварий». Шарабан был очень древний, из него то и дело вылетали какие-то винтики. Ребятам потом никак не удавалось установить, откуда именно они выпали.

В лагере повозку встречали веселыми криками.

— Помещики едут! Помещики! — верещали братья Рига.

Остальные пионеры жили в новых корпусах и с раннего утра сами бежали в лагерь. Особенно полюбил Птенца Мишу Велизар, он всегда хранил в кармане две-три конфеты для своего любимца. Крестная Мишу работала в кондитерской, и Мишу хвастался, что она каждый день угощает его конфетами. Как ни странно, но сам Мишу сладостей не любил. Зато любил их Бенони…

Глядя на то, как Птенец хватает губами сразу по две конфеты, Бенони, глотая слюнки, принимался долго и пространно поучать конька:

— Ну и дурачок же ты! Разве так конфеты едят? Я бы их под языком держал и сосал, пока не растают, — разъяснял он, косясь на Мишу. Поняв намек, Мишу шарил в карманах, извлекал оттуда еще конфетку и угощал Бенони:

— Бери. Только дай мне поработать скребницей.

Бенони не заставляет себя долго упрашивать.

— Ладно, дам! Только ты скребницу никому не передавай, а то Михэлука с меня шкуру спустит.

Михэлуке все это не нравилось. Ведь лошадь дали детям под его личную ответственность. Правда, Михэлука научил и Титину править лошадью, и под ее командой Птенец послушно шел шагом, бежал рысью, скакал галопом, сворачивал вправо, влево и останавливался на всем скаку как вкопанный. Но все-таки отвечал-то за лошадь лично он, Михэлука.

— Я сам почищу скребницей лошадь, — строго говорил он Бенони.

— Ну пожалуйста, разреши Мишу ее почистить. Видишь, как он старательно ухаживает за нашим Птенцом! — принимался упрашивать брата Бенони, облизывая липкие от конфет губы.

— Хорошо, — соглашался Михэлука, не подозревая истинных причин доброты Бенони. — Только пусть он не заплетает Птенцу хвост и гриву. Птенец этого не любит.

Неудивительно, что вскоре появились и другие охотники почистить скребницей Птенца, а Бенони никак не мог устоять перед соблазном получить за это соответствующее вознаграждение.

Однажды после того, как полученные от Мишу Велизара конфеты были съедены, Бенони отдал скребницу Орестелу Урся, который, поступившись своим самолюбием, преподнес Бенони пять подшипников. Вполне понятно, что Мишу и Орестел серьезно поссорились. Каждый из них считал, что честно расплатился за скребницу и имеет теперь полное право ею орудовать. В конце концов оба побежали к Михэлуке жаловаться. Михэлука предложил ребятам чистить Птенца по очереди, а братцу задал хорошую трепку:

— Если ты еще хоть раз осмелишься поживиться за счет Птенца, я все расскажу Илдике! А ну, немедленно верни подшипники!

Испугавшись, Бенони подчинился, даже не пикнув.

Вскоре у Михэлуки появилось много друзей. С первых же дней устройства лагеря он проявил столько находчивости, энергии и трудолюбия, что поразил даже Илдику. Это Михэлуке пришла в голову мысль использовать Птенца для перевозки мусора и песка. До сих пор возня с мусором и песком считалась самой скучной и неприятной работой, и каждый старался найти себе более приятное занятие. Кто сколачивал скамейки для передвижной библиотеки, кто бегал проверять, готовы ли обещанные фабкомом качели, кто таскал строительный материал, кто шел на ферму за рассадой.

Но, как только Птенца впрягли в колымагу, колеса которой сразу заверещали, словно четыре поросенка, ребята слетелись к Михэлуке, как мухи на мед, и все наперебой принялись упрашивать включить их в свою бригаду.

— Ты меня назначь, Михэлука, песок возить, меня! — убеждал его Корнелиу Лупеш. — Вот увидишь, как я равномерно буду его рассыпать.

— А разве это не ты говорил, что не хочешь быть землекопом? — возражал Михэлука. — Не торопись. Теперь очередь Алекуцу.

Михэлука даже завел себе тетрадку, в которой отмечал задания бригады, и весь сиял, когда Илдика ему говорила:

— Я на тебя, Михэлука, надеюсь! Ты пока за всеми присмотри, а я сбегаю в фабком. В фабкоме обещали нам волейбольный мяч.

Вглядываясь в сияющие от радости и гордости глаза мальчика, Илдика прекрасно знала, что может полностью на него положиться.

Все недоразумения с друзьями Орестела тоже давно были забыты, и никто из них на Михэлуку больше не сердился. Это стало всем ясно, когда вопрос зашел о том, кто из ребят должен войти в комитет по руководству лагерем. Первым взял слово Алекуцу Гасс. Он встал и тоненьким, робким голосом заявил:

— Я предлагаю выбрать Михэлуку Бреба. Он вполне достоин стать членом комитета. Его можно даже избрать председателем комитета, потому что он больше всех трудился над устройством лагеря и никогда не гнушался никакой работы. А кроме того, он доказал, что может быть хорошим организатором. На Михэлуку вполне можно положиться. Я так считаю! — закончил Алекуцу.

И все ребята дружно проголосовали за Михэлуку.

Однако выбор этот страшно обидел Орестела Урся. Орестел даже представить себе не мог, что председателем лагерного комитета изберут не его, а кого-то другого. Ведь он уже два года подряд был председателем совета пионерского отряда! Сперва Орестел смолчал и старался держать себя в руках. Но потом ему стало невмоготу, он пулей помчался домой, влетел в свою комнату и бросился на кровать.

— Ты уже закончил все дела в лагере? — спросила мать, удивившись, что сын так рано вернулся домой.

— Закончил! — угрюмо пробормотал Орестел.

— А что с тобой случилось? — забеспокоилась она, увидев, что мальчик с мрачным видом лежит на диване.

— Ничего! — угрюмо буркнул Орестел.

— Может быть, ты перегрелся на солнце? Сейчас открою дверь на балкон, — сказала она и пощупала лоб сына. — Ты что, опять подрался с тем мальчиком? А мне товарищ Илдика говорила, что это очень хороший и трудолюбивый пионер.

— Н-да… даже слишком! — фыркнул Орестел.

— Что вы с ним никак поделить не можете?

— Черта лысого!

— Как тебе, Орестел, не стыдно? — прикрикнула на него мать и, обидевшись, ушла, забрав свое вязанье, на балкон. «Слишком я ему во всем потакаю, — подумала она с горечью. — Надо бы все-таки узнать, что у него там стряслось!»

Но вскоре все выяснилось. Дверной звонок продолжительно затрезвонил, передавая по азбуке Морзе сигнал бедствия — SOS. Пришли друзья Орестела. Но мать была так сердита на сына, что на этот раз даже не вышла к ребятам.

— Куда ты исчез, Орестел? — услышала мать тоненький голос Алекуцу Гасс. — Мы тебя повсюду искали.

— Что ты скорчил такую рожу? — раздался удивленный возглас Мишу Велизара.

— Что вам еще от меня надо? — отрезал Орестел.

— Да что с тобой? — изумился Корнелиу Лупеш.

— И вы еще называете себя моими друзьями! — последовал насмешливый ответ Орестела. — А с тобой, господин Алекуцу, я не желаю даже разговаривать. Я-то думал, что мы друзья, но оказалось, что мы не друзья! Я думал, что мы соседи по парте, но мы больше и не соседи по парте! Иди и целуйся со своим Михэлукой Бребом.

— Так я и знал! Вот где собака зарыта! — насмешливо отозвался Алекуцу.

— Ах, ты знал? Очень хорошо, что ты все знал. В таком случае, немедленно верни все мои книги.

— А ты верни мне мои, — спокойно ответил Алекуцу.

Тут раздался какой-то грохот, — как видно, Орестел швырнул на стол пачку книг.

— И ты, Лупеш, голосовал за Михэлуку, — печально упрекнул Орестел лучшего своего друга.

Тот попытался как-то оправдаться:

— Алекуцу его предложил, и все за него проголосовали. Что я мог сделать? Подняться и заявить, что я против? А товарищ Илдика сказала бы: «Объясни, пожалуйста, Лупеш, почему ты считаешь, что Михэлуку не надо выбирать?» Как я мог это объяснить?

Но Орестел никак не мог успокоиться:

— Что касается меня, то я умываю руки.

Мишу Велизар, видно, попытался перевести разговор на шутку:

— А я умываю… ноги. Моя старшая сестра проверяет их каждый вечер. Иногда она меня даже будит. Как закричит: «Опять ты не вымыл ноги…»

Но Орестелу было не до шуток.

— Так ты еще надо мной издеваешься? Напрасно я целый год выбивался с вами из сил, напрасно старался, чтобы вы не посрамили честь нашего отряда! Если бы не я, Лупеш схватил бы переэкзаменовку по математике. Скажи, Лупеш, сам, мало я с тобой бился, мало я на тебя сил тратил?

— Что я могу сказать? — кисло подтвердил Лупеш. — Только уж больно ты этим хвалишься. Сперва поможешь человеку, а потом глаза этой помощью колешь.

Тут раздался голос одного из братьев Рига:

— А разве старший Бреб не помогает в учебе младшему Бребу?

Ангелу́ца Рига поддержал брата:

— Пошли, Раду, домой! Ты разве не видишь, что господину Орестелу очень хочется сегодня ссориться?

— Теперь мне ясно одно: с сегодняшнего дня у меня нет ни одного настоящего друга! — торжественно заявил Орестел и тут же иронически добавил: — Подумать только, кого они выбрали председателем! «Лакея принцессы»! Ну что хорошего сделал этот зубрила для нашего отряда? А кто вам завоевал первую премию на районном шахматном турнире? Может, Михэлука Бреб? А кто в прошлом году занял первое место на велосипедных гонках?

— Ты, ты, конечно, ты! — нехотя подтвердил Мишу Велизар. — Да и кто другой мог его завоевать? Ведь в нашем отряде у тебя у одного велосипед.

Но, упоенный собственными успехами, Орестел не унимался:

— А кто получил первую премию на смотре кружков «Умелые руки» за макет «Наш шарикоподшипниковый завод»?

Но тут неожиданно в разговор вмешалась мать Орестела. Бледная как полотно, стояла она в дверях балкона.

— Мы получили премию втроем! В первую очередь твой отец, потом я и, наконец, ты. Тебе премия досталась только за то, что ты наклеил красные бумажные флажки.

Ребят как будто громом поразило.

— Ну, мы пошли… до свиданья!..

О чем толковали потом мать с сыном, осталось неизвестным, но на другой день Орестел явился в лагерь как ни в чем не бывало.


Но вот как-то раз, когда Илдика ненадолго отлучилась и оставила ребят одних, в лагере чуть было не случилось несчастье.

Неподалеку от пионерского лагеря, под горой, там, где когда-то был фруктовый сад педагогического училища, сохранился заброшенный колодец с низким каменным срубом. Покалеченные артиллерийскими снарядами деревья засохли, и в тяжелые послевоенные зимы их срубили на дрова. От всего сада уцелело лишь несколько одичавших сливовых деревьев да кривая черешня, жалкий урожай которой склевывали воробьи.

Заброшенный колодец был без колеса. В свое время, видно, воду доставали просто ведром. Теперь этот колодец никому не был нужен, и строители в дальнейшем должны были его засыпать, а пока что, чтобы в колодец не угодили живущие в соседних корпусах детишки, сруб заколотили досками.

Орестел Урся и Мишу Велизар обнаружили колодец сразу же, как переселились в третий корпус. Недолго думая они вытащили гвозди из двух досок и то и дело, перегнувшись через край сруба, кричали:

— У-у-у-у!

«У-у-у-у!» — отвечал им, к их великой радости, странный глухой голос из глубины колодца.

И вот сейчас в лагере им пришла в голову замечательная мысль: ведь колодец можно отлично использовать для охлаждения дынь и арбузов… А Титина каждый день приносила с фермы большие круглые, изумительно сладкие арбузы. Ребята нашли старое ведро, привязали к нему веревку и стали в ведре опускать в колодец арбузы. Через несколько часов ведро подымали наверх, и арбузы были холодные, как лед. Ребятам это очень нравилось, и они по нескольку раз в день мчались к колодцу.

— У-у-у-у-у! — кричали они, перегибаясь через сруб.

«У-у-у-у!» — отвечал таинственный голос.

Ребята хохотали, весело отталкивали друг друга и орали, что кому в голову придет.

— Пимперлино!

«Пимперлино-о-о!» — гулко вторил голос из темной прохлады.

— Принцесса-а-а-а! — орал Орестел.

— Хвастунишка! Индюк! — не оставалась в долгу Титина.

Но, когда об этом узнала Илдика, она очень рассердилась и велела немедленно вытащить арбузы. К несчастью, ведро перевернулось, и два арбуза так и остались в колодце. Однако Илдика все равно приказала Орестелу и Мишу тут же, при ней, забить колодец досками. Арбузы отлично можно охладить и под краном.

Ребята послушались, но обиделись. Что это, Илдика считает их совсем несмышленышами? В колодце арбузы охлаждались в сто раз лучше, чем под краном, а потом, разве можно допустить, чтобы ни с того ни с сего на дне колодца сгнили два прекрасных, великолепных арбуза?

Илдика не обратила на их негодование никакого внимания, и дала им ряд интересных заданий.

Но сегодня ребята всё делали без всякого энтузиазма. Молча прибили они полки, нехотя поставили качели и натянули палатку. Палатка предназначалась для шахматного столика и передвижной библиотечки. Кроме того, в ней будут храниться мячи, гербарии и другое лагерное имущество. Палатка издали сильно смахивала на юрту. Это несколько развлекло ребят, и они на время забыли даже об арбузах.

Но, как только Илдика отправилась с девочками за книгами и походной аптечкой, Орестел снова вспомнил об арбузах.

— А какие арбузы были! Титина сказала, что тот, что побольше и с толстыми черными полосами, непременно должен быть с желтой сердцевиной.

— Давай вытащим арбузы, пока Илдики нет! — предложил Мишу Велизар и, не дожидаясь ответа, помчался к колодцу.

Первым взялся за дело Мишу, но у него ничего не получалось. Как он ни забрасывал ведро, всякий раз зачерпывал только воду. Михэлуке больше повезло; после долгих стараний он вытащил тот арбуз, что поменьше.

— А теперь хватит! — предложил он. — Сейчас вернется Илдика и задаст нам жару. Второй арбуз вытащим завтра.

Но Орестел заупрямился. Он ни за что не хотел оставить в колодце до завтра полосатый арбуз с желтой сердцевиной…

Мальчик низко свесился над скользким краем колодезного сруба и изо всех сил дергал веревку.

Даже Бенони попытался его отговорить:

— Да брось ты! Завтра принесем другой полосатый арбуз, еще получше этого.

Но Орестел вскочил на край сруба и с азартом старался подвести ведро под арбуз, но вдруг поскользнулся, выпустил веревку из рук и полетел в колодец. Все произошло так быстро и неожиданно, что мальчик даже не успел вскрикнуть. Колодец был узкий, и каменные его стенки обросли скользким мхом. Падая, Орестелу удалось упереться спиной и пятками в стенки. Перепуганные ребята завопили истошными голосами, Орестел растерялся и стал скользить все ниже и ниже.

— Держись, Орестел! Держись! Я сейчас принесу шест! — крикнул Михэлука.

Алекуцу Гасс закрыл глаза руками и с мольбой прошептал:

— Быстрее, Михэлука, быстрее…

А Мишу дико завопил:

— На помощь, на помощь, спасите! Он утонет! Спасите!..

— Да перестаньте вы орать! — прикрикнул на ребят Михэлука. — Вы своими воплями его пугаете. Я его вытащу! Найдите только шест!

Перекинув ноги через край колодца, Михэлука начал осторожно спускаться, то и дело подбадривая Орестела:

— Держись хорошенько! Да ты не бойся, я тебя сейчас вытащу! Еще немного, осталось совсем немного!

Орестел молча застыл на месте, боясь сделать лишнее движение. В темноте колодца виднелись только его бледное как полотно лицо и красные трусы.

Еле переводя дух, с шестом в руках примчался один из братьев Рига, и вскоре с помощью Михэлуки и шеста, который держали ребята, Орестел оказался на земле. Ребята окружили его тесным кольцом, каждому хотелось пощупать его, ну хотя бы дотронуться рукой. Да, Орестел был цел и невредим, он отделался лишь шишкой на лбу и незначительными царапинами на локтях и коленях. А вот Михэлука так и замер верхом на краю колодца с веревкой в зубах. В нескольких шагах от колодца стояла Илдика и с недоумением смотрела на ребят.

— Как тебе не стыдно, Бреб старший! — наконец с укоризной произнесла она. — Ну зачем ты полез в колодец? А я-то думала, что могу на тебя положиться!

Как видно, Илдика и понятия не имела о том, что здесь произошло. Но тут внезапно обрел дар речи не произнесший до сих пор ни слова Орестел. Весь бледный, с дрожью в голосе, он простонал:

— Это я во всем виноват… Я… я упал в колодец, а Михэлука… меня вытащил! — и, бросив взгляд на полосатый арбуз, который Михэлука вытряхнул из ведра, рухнул на траву.

К счастью, обморок длился недолго. Мальчик пришел в себя, как только его отнесли в палатку и уложили в тень.

Но этот неприятный случай имел и свою хорошую сторону — Михэлука окончательно завоевал дружбу Орестела и всех остальных пионеров. На линейке отряда Илдика отчитала как следует Мишу и Орестела, а потом скомандовала:

— А теперь, ребята, крикнем три раза «ура» в честь Бреба старшего!

На эту линейку пришел и отец Орестела.



…Вскоре с помощью Михэлуки Орестелу удалось выбраться из колодца.


— Так вот как выглядит этот герой! — обратился он к Михэлуке. — Мне Орестел рассказал, что ты вел себя как настоящий пионер. Спасибо! — закончил он и протянул мальчику черную квадратную коробочку. — Это подарок от нас, родителей Орестела, — и, заметив, что Михэлука колеблется, брать подарок или нет, добавил: — Бери, бери, ты этот подарок вполне заслужил. Мы его приготовили для Орестела ко дню рождения, но ты его больше заслужил.

В коробочке были ручные часы, настоящие ручные часы «Победа» на кожаном ремешке.

МИХЭЛУКА ПИШЕТ ПИСЬМО

«Дорогой дядюшка Томека!

Сообщаю про себя, что я здоров, а с тех пор, как у нас открылся пионерский лагерь, живу очень хорошо. А ты знаешь, дядюшка Томека, у меня ручные часы! Часы «Победа». Совсем новенькие, с секундной стрелкой. А ходят как! Я их каждый день проверяю по заводскому гудку, и они очень точные. А знаешь, откуда у меня часы? Мне их подарил товарищ Урся, главный инженер подшипникового завода. Я потом тебе подробно расскажу, за что он мне их подарил…

Тетка хотела их у меня забрать и спрятать, пока я не вырасту, но дядя ей не позволил это сделать. Он сказал, что раз их мне подарили, то пусть я ношу их на здоровье, пока не вырасту.

А там, когда буду получать заработную плату, куплю себе сам другие часы.

Титина попросила меня подарить ей мои часы. Я сказал, что дарю их ей насовсем, но только с тем, чтобы мы носили их по очереди — один день она, один день я. Титина рассмеялась и сказала, что хотела только проверить, настоящий ли я ей друг или нет. А я одолжил часы на целый вечер нашему Нэстэсике. Он сказал, что должен встретиться в точное время с какой-то девушкой у кинотеатра.

Бенони я тоже разрешаю подержать их в руке, но в это время не спускаю с него глаз. Ты ведь сам знаешь, какой он озорной, а часы так легко разбить.

И тебе, дядюшка Томека, я дам их поносить. Теперь все всегда спрашивают меня, который час.

С большой любовью

Михэлука Бреб.

Дядюшка Томека, пожалуйста, приезжай к нам в следующее воскресенье. У нас будет пионерский костер в честь закрытия летнего лагеря.

С большой любовью

Михэлука Бреб».

Через несколько дней после того, как Михэлука отправил в Зэворыту письмо, неожиданно вечером в Крисанту явился Томека. Михэлука и Бенони с радостными криками выбежали ему навстречу и наперебой стали показывать ему часы и рассказывать о том, что стряслось с Орестелом и как Михэлука получил в подарок часы.

— Только часов ему не хватало! — вмешалась в разговор тетка. — Лучше бы ему подарили костюм или пальто, а то мальчишка растет как на дрожжах, ничего на него уже не налезает.

— Еще бы! — рассмеялся Томека. — А еще лучше, если бы ему подарили бы дом к свадьбе!..

— А ты все такой же! Зачем сейчас к нам пожаловал? Пришел насмешки надо мной строить?

— Всегда-то ты так меня встречаешь, — рассмеялся Томека. — «Зачем пришел?» А нет того, чтобы принять как гостя, угостить стаканом холодной воды с розовым вареньем.

— Ишь чего захотел! — бурчит тетка. — Подумаешь, какой гость объявился — розовым вареньем его угощай! Скажи лучше, зачем пожаловал?

— У меня важное дело к Михэлуке. Послушай, Михэлука, я приехал, чтобы ты написал мне заявление.

— Какое заявление? — любопытствует тетка и усаживается к столу.

— Надумал я свою жизнь по-новому устроить.

— Уходишь, значит, из Зэворыты? Выгнали тебя? — спрашивает тетка. — Хочешь подать прошение, чтобы в другое место на работу взяли?

Томека снова смеется, роется в карманах и вытаскивает какие-то бумажки.

— Нет, из Зэворыты меня не выгоняют. А заявление подаю, чтобы занять свое законное место. А ну, Бенони, поставь лампу поближе. Засвети, Олимпия, и вторую, пусть Михэлуке светлее будет писать.

— Зачем тебе две лампы? Одной не хватит? Ты, видно, теперь без электричества жить не можешь?

Бенони быстро снимает лампу с гвоздя и ставит ее на стол, а Михэлука, гордый тем, что может оказать Томеке помощь, уже приготовил ручку и чернила.

— Вырвать страницу из моей тетради?

Томека отрицательно качает головой и кладет перед ним двойной лист хорошей бумаги.

— Только ты, сынок, пиши разборчиво, — просит он, — и как можно красивее…

— Неужто надумал записаться? — удивляется тетка.

Но механик ничего ей не ответил. Он уже диктует с другого листа бумаги, который бережно держит в руках, как бог весть какую драгоценность. Тетка понимает, что сейчас не до шуток, и спешит зажечь вторую лампу.

«Я, нижеподписавшийся Некулай Томека, механик МТС, родился 16 января 1924 года в селе Зэворыта, волости Присэкань, района Бырлад, — старательно под диктовку Томеки выводит Михэлука. — Мой отец, Теренте Томека, был кузнецом, и в семье было пять душ детей и один погон земли, но и тот он продал кулаку Алдулаке Софрону из Присэкань, когда померли мои три брата от заразной хвори, что косила тогда детей.

Мой отец, Теренте Томека, работал кузнецом, пока не умер от чахотки, потому как всегда хворал. Мать, Саломия, осталась вдовой, без всякой помощи, с двумя малыми детьми на руках — со мной и с моим младшим братом Тудорицей, тем, что в засушливый год переехал в Хунедоару и стал там работать на доменной печи.

Я, Некулай Томека, закончил только два класса начальной школы в селе Присэкань, потому как у нас в Зэворыте тогда школы вовсе не было, школу открыли только теперь. Так что, когда умер отец, я больше не занимался. Мама отдала меня на работу к крестному Алдулаке Софрону, который арендовал мельницу у барина Паула Попеску. Там я обучился ремеслу у господина Франца, механика мельницы, который меня очень полюбил. Он меня одевал, обувал и спасал от рук крестного, а у крестного были очень тяжелые кулаки, да и злой он был как черт.

В 1943 году я ушел с мельницы крестного Алдулаке. Он выгнал с работы господина Франца, потому что тот стал старым и ненужным, а я тогда и сам не захотел у него больше оставаться. Нанялся я механиком на ферму Кристу Крисанты. Там мне повредили ногу, и я остался инвалидом из-за молодого Крисанты, который стрелял в меня из револьвера за то, что я хотел спасти из его рук одну несчастную девушку».

Тетка, которая до сих пор молча слушала, уткнув лицо в ладони, глубоко вздыхает:

— И про это, значит, пишешь!

Томека с досадой отмахнулся.

— Ты пиши, Михэлука, пиши дальше… «После раздела земли помещиков я сперва хотел вернуться в свою деревню, но невернулся, потому что на вокзале города Бырлада встретил Емилиана Крисанту».

— Господи боже! — испуганно восклицает тетка.

Томека снова махнул рукой, чтобы не перебивала, и продолжает диктовать:

— «Я-то знал, что было извещение, будто бы он погиб на фронте, и тут, когда я его увидел переодетым в гражданское, пошел за ним следом, чтобы убить его. Но он ускользнул у меня из рук и убежал между вагонами, через железнодорожные пути… Упустил я этого преступника и фашиста, который причинил столько зла всюду, куда ступала его нога. Вот я и вернулся в Крисанту, чтобы подстеречь змею, когда она приползет в свою нору».

Тут тетка снова перебивает Томеку:

— Но он же умер! Умер он! — кричит она, ломая в отчаянии руки.

Ее тревога и отчаяние передаются и Михэлуке. Он с испугом смотрит на Томеку, и рука его цепенеет.

Томека сердится и укоризненно упрекает тетку:

— Перестань болтать, Олимпия! Ты что, помолчать не в силах? Мальчик так писать не может…

— Правда, мамочка, зачем ты его все время перебиваешь? — вмешивается в разговор Бенони.

Но тетка стоит, прислонившись к стене, и усталым, тихим голосом спрашивает:

— И зачем тебе понадобилось, Томека, все это писать? Помер и пусть лежит в могиле!

Но Томека ей не отвечает. Мрачно закуривает цигарку и говорит Михэлуке:

— Пиши, пиши, теперь уже немного осталось… «Потом я понял, что допустил большую ошибку и напрасно потратил столько времени, и так мучился на ферме, что даже приучился к цуйке. Может, я обознался и тот штатский, за которым я гнался на вокзале города Бырлада вечером 16 мая 1946 года, был не Емилиан Крисанта. Может, мне только почудилось, что это был он…»

— Правильно, тебе это только почудилось! — шепчет тетка.

— «Из-за этого я потерял столько лет и был в стороне от нашей рабочей партии, но теперь больше не хочу быть в стороне, потому что я рабочий, мой брат доменщик и моя мать, Саломия, — член коллективного сельского хозяйства. Это партия открыла нам глаза, избавила от всех страданий и мук и исполнила наши надежды на хорошую жизнь. Ват поэтому, товарищи, я вас прошу принять меня в партию, потому как я готов отдать жизнь, чтобы нашему народу больше не жилось так, как до освобождения, до 23 августа 1944 года».

— Да, горькая была тогда наша жизнь! — шепчет тетка. — Сколько я натерпелась, как мучилась!

— Да, и ты настрадалась! Знаю! — мягко соглашается с ней Томека. — Но вот теперь наша жизнь пошла в гору… Да, а как мне закончить? — озабоченно спрашивает он Михэлуку. — Что мне еще написать? Может, «Да здравствует Румынская рабочая партия»?

— У нас, у пионеров, говорят: «На борьбу за дело Румынской рабочей партии будь готов!»

— Я готов, — шепчет Томека, придвигает к себе свое заявление и коряво расписывается: «Некулай Томека».

— Имя надо писать с прописной буквы, — поправляет его Михэлука.

— С прописной буквы! — послушно повторяет Томека.


Недели через две Михэлука снова пишет Томеке в Зэворыту письмо:

«Дорогой дядюшка Томека!

Сообщаю про себя, что у нас в лагере все хорошо, мы готовимся к празднику и покажем даже пьесу под названием «Пуговицы». В этой пьесе Титина будет сестрой Орестела, у которого другое имя, но в пьесе он такой же хвастун, как и в жизни. А Титина — его сестра, значит, — отрезает у хвастуна все пуговицы, и ребята смеются до слез. Никак не дождусь этого праздника, вот только не знаю, как быть с теткой. Очень она все время убивается и тайком плачет, так чтобы дядя не увидел. Даже нам пригрозила, ежели мы с Бенони проговоримся, она не пустит нас больше в лагерь и знать нас не захочет. А к тетке снова пришел господин Бэкэляну. Он нарочно прикатил прямо из Бухареста, чтобы поговорить с теткой Олимпией. Но тетка, когда его увидела, совсем не обрадовалась и прямо в глаза сказала, что уж не раз запрещала ему переступать порог нашего дома. А господин Бэкэляну подумал, что тетка шутит, и попросил отослать из дому меня и Бенони, чтобы они могли спокойно поговорить. Но тетка не захотела нас отсылать, и они потом долго ругались из-за каких-то денег. Бэкэляну все требовал у нее какие-то деньги и стал грозить, что, если она их не отдаст, ему, Бэкэляну, будет плохо, но ей, тетке, в тысячу раз хуже. Она, мол, пальцы будет себе кусать, если сейчас его не послушается. Но тетка обозвала Бэкэляну лгуном и пиявкой, которая кровь высасывает. Даже сказала, что вызовет тебя из Зэворыты, чтобы ты с ним по-свойски потолковал. Ну и испугался же он! Видать, боится тебя до смерти. Вскочил со стула как ужаленный и начал метаться по комнате. «Ради бога, не вздумай ему что-нибудь рассказать. Ты что, хочешь совсем меня погубить?» Он, верно, раз десять повторил: «Ты что, хочешь меня совсем погубить?» Я чуть в лицо ему не расхохотался, а тут еще Бенони все время толкал меня в бок и передразнивал господина Бэкэляну.

Я теперь, дядюшка Томека, ничего не понимаю. Что это происходит с теткой? В тот вечер неожиданно вернулся домой и дядя Гаврила, а тетка, которая только что прогоняла и проклинала Бэкэляну, вдруг почему-то смилостивилась и велела дяде попросить господина Бэкэляну подождать с долгом за дом. А дядя ответил, что откладывать плату не надо. Лучше он продаст откормленную к рождеству свинью и расплатится, чтобы потом жить спокойно. А Бэкэляну, который до прихода дяди все требовал денег, сказал, что продавать свинью не следует. Он, мол, Бэкэляну, человек добрый и никогда не согласится отнимать кусок у детей. Но у него есть другая просьба: пусть дядя купит его виноградник, тот, что по ту сторону будки путевого обходчика, так как он, Бэкэляну, за этим погоном земли ухаживать не может.

Дядя ответил, что не может еще больше запутываться в долгах, он и так уже задолжал государству, но Бэкэляну ответил, что деньги ему не нужны.

Теперь вот я никак не пойму, почему, как только дядя пришел, тетка и Бэкэляну сразу перестали ругаться и почему теперь она все время, когда дяди нет, проклинает Бэкэляну и украдкой плачет, а перед дядей его защищает.

Дорогой дядюшка Томека, только ты не проговорись об этом письме тетке Олимпии. Я тебе все это написал, потому что никак не пойму, что у нее за дела с Бэкэляну.

С большой любовью

Михэлука Бреб».

ГОРЬКАЯ ОБИДА

Тетка твердо решила взять виноградник Бэкэляну. Ведь он так близко от их дома, на склоне холма Присэкань, рядом с шоссе. Из-за этого решения дядя с тетей ссорились всю ночь до утра. Дядя говорил, что нечего им брать на себя еще одну мороку, нечего путаться в это дело.

Утром рано тетка сердито будит Михэлуку.

— Вставай! — кричит она. — Тебя дядя ждет. Он уже запряг лошадь. Поедете на виноградник, надо сторожку починить!

— Но сегодня у нас начинаются занятия в школе!

— Ничего с тобой не случится, если и пропустишь несколько дней!.. Посидишь в сторожке и посторожишь виноградник.

— Вот хорошо, и я с тобой! Возьмем и Цынку! — обрадовался Бенони и весело отшвырнул одеяло.

Но мать тут же резко его одернула:

— Нет, лодырь, ты-то сегодня в школу пойдешь! Может быть, в конце концов чему-нибудь да научишься! Михэлука и один виноградник посторожит, все равно он лучше всех в классе учится. Ты будешь ходить на виноградник только ночевать с Михэлукой, а то, того гляди, все эти босяки со стройки повадятся виноград красть.

Михэлука чувствует себя очень обиженным и одевается медленно. «Бенони она посылает в школу, а вот меня отправляет сторожить виноградник!» А когда тетка называет рабочих стройки «босяками», мальчик не может ей не возразить:

— На стройке рабочие, а не босяки!

— Ты меня не учи! — взвивается тетка и дает ему оплеуху.

Михэлука стискивает зубы и сдерживается. Натягивает зеленую выцветшую куртку, из которой уже давно вырос, и старательно застегивает ремешок от часов, которыми так гордится.

— Без часов ты, наверное, помрешь! — насмехается тетка.

Михэлука молчит и старательно завязывает пионерский галстук.

Может, тетке показалось, что он нарочно, ей назло, так медленно одевается, или просто была не в духе из-за ночной ссоры с дядей, но она снова набрасывается на мальчика:

— Сколько раз тебе надо говорить? Я тебе что сказала? Да двигайся побыстрее, чертово отродье!

А Михэлуке, как назло, никак не удается правильно завязать пионерский галстук. У него дрожат руки, и узел то и дело развязывается.

— Что ты все дергаешь эту тряпку? Оставь ее, к черту, дома! Брось сейчас же!

— Я галстука не оставлю! — упрямится Михэлука. — Это мой пионерский галстук.

— Не оставишь? Нет, оставишь, раз я велю! — визжит тетка, яростно хватая галстук.

Но Михэлука крепко держит его обеими руками за другой конец.

— Не рви галстук! И не бей меня ни за что ни про что! — кричит он и, задыхаясь от слез и обиды, вырывает у нее из рук галстук. Потеряв равновесие, тетка пошатнулась и больно ушиблась о край стола.

— Так ты вот как, змееныш! Кусаться начинаешь? — кричит она, бледнея от ярости. — Я тебя кормлю, одеваю, обмываю, в школу посылаю, а ты меня толкаешь? Сейчас я тебя проучу! — И тетка бросается к печке за кочергой.

Но Михэлука вылетает пулей из дома, мчится сломя голову мимо дяди, накладывающего на телегу какие-то доски, и без оглядки выбегает на шоссе.

От негодования и гнева, от горестных мыслей, подстегивающих, словно удары кнута, у мальчика все в душе перевернулось. Ведь он не толкал тетку! Это она хотела порвать его галстук! Назвала пионерский галстук тряпкой! Почему она так его ругала? Он же не отказывался идти сторожить виноградник. И обязательно пошел бы, если она… Но только почему его посылают на виноградник как раз сегодня, когда он первый день должен пойти в пятый класс? Ну кто там с утра будет красть виноград? Рабочие со стройки? Нет, этого не может быть! А может быть, она решила не пускать его больше в школу? Хочет сделать своим батраком? Неужели она и дядю уговорила?

Мальчик мчится, еле переводя дух, по шоссе. Но спускающийся с холмов в это тихое сентябрьское утро теплый туман кутает его словно в мягкое, теплое одеяло, и Михэлука постепенно успокаивается и замедляет шаги. «Ничего, я расскажу все Томеке! Разве это справедливо, что она меня лупцует, когда я ни в чем не виноват?» По обеим сторонам шоссе ласково шелестят золотистые мечи листьев спелой кукурузы, а впереди поблескивают на солнце окна первых корпусов стройки. Вдруг до слуха Михэлуки доносится шум автомобильного мотора. Это больничный грузовичок везет молоко. Одним прыжком Михэлука соскакивает с дороги и прячется в густой кукурузе. Грузовичок пролетает мимо, но Михэлука успевает заметить в кузове Бенони и Титину. Весь съежившись и низко опустив голову, Бенони сидит на молочном бидоне, а рядом с ним стоит Титина и, размахивая руками, кричит ему что-то на ухо. Наверное, расспрашивает о случившемся. Они оба едут в кузове, ведь сегодня его, Михэлуки, очередь сидеть в кабинке, рядом с шофером. Он мог бы их окликнуть, и машина остановилась бы. А зачем? Ведь тетка приказала ему стеречь виноградник… Горестно вздыхая, мальчик выбирается на шоссе, старательно соскабливает приставшую к подметкам сандалий липкую грязь и сворачивает к винограднику.

Вокруг виноградника ограда из переплетенного колючей проволокой кустарника. Михэлука шагает по тропинке, ведущей к полуразвалившейся сторожке, а на тропинку легла тень от двух персиковых деревьев и дикой яблони. Персики еще совсем зеленые и безвкусные, а яблочки до того кислые, что сводит челюсти. Мальчик подбирает румяное яблочко, надкусывает и тут же отшвыривает.

Медленно бродит он между лозами, нехотя отщипывая то здесь, то там по виноградинке, пока наконец не набредает на спелые, золотистые кисти. Мальчик опускается на корточки, ест виноград и думает о том, что делается сейчас в школе. Наверное, в их класс уже зашел учитель. А может быть, пришла Илдика и спрашивает Бенони, почему отсутствует Михэлука. «Мама его послала на виноградник», — отвечает Бенони.

Но мысли Михэлуки снова и снова возвращаются к тетке. Ведь за последнее время она стала с ним обращаться гораздо лучше… Особенно после разговора с Илдикой. А теперь снова на нее что-то нашло!.. Она и с Томекой поругалась, и с дядей… Михэлука срывает в сердцах виноградную кисть и направляется к сторожке.

Он останется здесь навсегда, будет жить на винограднике. «Я и ночью домой не вернусь! Может, она тогда хоть раз в жизни будет довольна». Михэлука садится на порог сторожки и сидит, пока солнце не начинает сильно припекать. Вдруг он вспоминает, что дядя накладывал на телегу доски для починки сторожки. Он давно уже должен быть тут. Почему же его до сих пор нет? Что там, дома, могло случиться? А вдруг тетка пожаловалась, что Михэлука ее толкнул? Может, она решила не пускать Михэлуку больше в свой дом? Вдруг она его совсем прогонит? Ну и пусть! Ему даже лучше будет! Переберется на ферму и будет жить вместе с Нэстэсикой. Ведь и дядя много раз грозился, что сбежит из дому куда глаза глядят!

На шоссе затарахтела телега. Михэлуке сразу легче стало на душе. Дядя едет! Он, наверное, успокоил тетку, а до вечера она совсем утихомирится.

Но это не дядя. На телеге сидит тетка. Михэлука замер, да и тетка Олимпия нахмурилась, увидев племянника. Телега уже в винограднике, и тетка сбрасывает доски, Михэлука ей помогает и некоторое время оба работают молча. Наконец тетка спрашивает:

— Ты что здесь делаешь?

— Сторожу!

— А я решила, раз уж ты меня толкнул, то пошел в школу, а не на виноградник! — сурово говорит тетка.

— Да не толкал я тебя! Я только вырвался и…

Вдруг тетка начинает плакать:

— Все вы меня толкаете и обижаете. И твой дядя, и Бенони, и ты. А во всем виноват этот негодник Томека, это он сеет в семье раздор. С тех пор как он снова появился, я все время плачу.

Михэлука с изумлением смотрит на тетку. А тетка вся дрожит и еле сдерживает слезы:

— А ради кого я из сил выбиваюсь? Из-за кого такую муку принимаю? Из-за вас. Хочу вас в люди вывести, чтобы не пришлось вам всю жизнь слугами быть. А вам и горя мало. Твой дядя весь день пропадает на ферме, а я одна бьюсь как рыба об лед в своих четырех стенах! — причитает она, а потом как крикнет: — А ну, убирайся в школу! Бенони, наверное, уже наябедничал той девушке и учителю. По всему свету растрезвонил, что я вас обижаю!

Но Михэлуку не трогают ни теткины слезы, ни ее горестные слова. Он никак не поймет, что это с ней происходит. Торопливо буркнув: «Ладно, я пойду!» — он припустился по заросшей травой тропинке в лощину.

Пробежав изрядный кусок дороги, Михэлука вдруг сообразил, что на занятия он все равно уже опоздал, в нерешительности остановился и задумался. Значит, тетка считает, что ее все обижают. Так и сказала. Но ведь она одна во всем виновата. Ну зачем ей понадобился виноградник Бэкэляну? Дядя Гаврила и Томека вполне правы! Чем так закабаляться у Бэкэляну, лучше потратить деньги на новую одежду. Это она заставляет всех ходить в старой, латаной-перелатанной одежке. У бедного дяди Гаврилы нет даже воскресного костюма. Они еще не расплатились за постройку дома, а теперь нате вам, пожалуйста, — тетке понадобился еще и виноградник. Видно, она вконец разругалась с дядей, раз он сейчас ей даже помочь не хочет. А разве она одна сможет починить сторожку? Ей даже столбы для крыши одной не поставить… «Вернусь-ка на виноградник и помогу ей! — решает Михэлука. — Пусть тогда не жалуется и не ноет! Сама придумывает всякие несчастья, а потом портит всем Жизнь. Ох-ох-ох! — вздыхает мальчик и поворачивает обратно к винограднику. — Ну что ты, тетка, за человек? Починю твою сторожку, и ты наконец увидишь, как ты ко мне несправедлива».

Телега на винограднике стоит на том же месте, лошадь все еще не распряжена, доски лежат, как он их оставил, а тетки нигде не видно. «Стоит где-нибудь и причитает! — улыбнулся Михэлука. — Ничего, в другой раз будет умнее! Теперь я ей докажу, чего я стою. Утром мне крикнула: «Убирайся из моего дома, вражина!» А сама без этой вражины обойтись не может!..»

Прячась за густыми лозами и отщипывая по пути золотистые виноградины, мальчик крадучись взбирается по склону холма. Но тетка словно в воду канула. Где она может быть? Когда Михэлука взобрался на самую вершину холма, из сторожки донеслись какие-то глухие звуки. Он подкрадывается к двери, осторожно заглядывает и с трудом удерживается от смеха. Опустившись на колени, тетка Олимпия с ожесточением долбит мотыгой землю. А земля там сухая, утрамбованная… Тетка вся побагровела, а платок сполз с головы. Наверное, хочет выкопать яму для толстого столба, чтобы подпереть крышу. Но вся ее работа никуда не годится… Надо сперва старую крышу снять и заменить все подгнившие столбы Михэлука расстегивает куртку и весело ее окликает:

— Эгей, пришел плотник!

Тетка подскакивает как ужаленная.

— Это я! — смеется мальчик, думая, что она испугалась его неожиданного крика. — Напрасно долбишь, земля тут слишком твердая, ничего ты не сможешь на этом месте зарыть.

Тетка растерялась.

— Что? Что я в землю зарываю? Значит, ты следишь за мной? — кричит Олимпия и вскакивает, чтобы наброситься на Михэлуку.

Но тут из подола ее падает на землю старая жестяная коробка, со странным звоном откатывается в сторону и застревает в кусте репейника.

Побледнев как полотно, тетка уставилась на коробку с таким ужасом, что испуганный мальчик подумал, не сошла ли она с ума.

Жестяную коробку, которую тетка выронила, Михэлука сразу узнал. Дядя обычно хранил в ней гвозди и еще вчера очень рассердился, что коробочка эта, исчезла, а гвозди рассыпаны по всему ящику с инструментами. Подозрение, конечно, пало на Бенони. Зачем тетке понадобилась эта коробка, зачем она ее унесла? Михэлука захотел было поднять ее, но тетка набросилась на мальчика с кулаками:

— Так ты шпионить за мной надумал? Подлое отродье, мерзавец, негодяй! Чтоб ноги твоей больше в моем доме не было!

Михэлука с трудом вырвался у нее из рук и выбежал на шоссе.

— Она сошла с ума, она совсем сошла с ума! — в ужасе повторял мальчик.


Грузовик остановился у калитки, а Титина, как всегда, сидела уже с шофером в кабине.

— Скорее в машину! — звонко крикнула она.

Но никто не вышел. Девочка так долго звала ребят, что чуть не охрипла, а водитель раз пятнадцать нажимал на гудок, пока наконец не появился Бенони. Вид у него был самый несчастный.



— Значит, ты следишь за мной? — кричит Олимпия.


Водитель открыл дверцу кабинки, и Титина выскочила ему навстречу. Глаза Бенони распухли от слез, а на лице багровела свежая царапина. Титина сразу догадалась: «Его, наверно, мать поколотила за то, что он снова заступился за Михэлуку», — и сердце ее сжалось.

— А где же Михэлука? Что с тобой стряслось? Почему ты молчишь? Кто тебя оцарапал? Ты воевал с кошками?

Водитель только головой покачал:

— Видать, у мальчишки неприятности.

— Ну скажи, что с тобой? — принялась снова допрашивать Титина, как только они влезли в кузов и устроились на бидонах с молоком. — Почему ты мне не хочешь сказать?

Грузовик мчался по шоссе, и гул мотора заглушал ее голос.

— Ты не слышишь, о чем я тебя спрашиваю? — теребила она мальчика.

Бенони весь съежился и низко опустил голову:

— Михэлука убежал из дому! Убежал навсегда!

— Что? — ужаснулась Титина. — Куда он убежал? Что у вас там случилось?

— Не знаю. Мама его избила! — горестно вздохнул Бенони. — А я… я тоже решил убежать, но не успел. А тут ты приехала!

— Ничего не понимаю! Грузовик тарахтит, как разбитая телега! — крикнула Титина. — Расскажешь все подробно, когда приедем в школу. Придется посоветоваться с Илдикой.

* * *
Пионерка с голубой лентой в светлых волнистых волосах стоит на часах перед дверью в пионерскую комнату. Стоит уже больше получаса и с нетерпением поглядывает на дверь. А любопытные так и вьются около нее, всем ужасно хочется узнать, что творится там, за этой дверью. Но девочка со всей серьезностью уговаривает их отойти:

— Уходите, ребята. И не шумите! Решается судьба человека.

Первоклассники послушно отходят, но ребята из четвертого и пятого пионерских отрядов считали себя вправе быть в курсе дела.

— Что случилось? Чья судьба решается? — наперебой спрашивали они, чувствуя себя несправедливо обиженными.

И почему это дежурит председательница совета пятого отряда, когда там, за дверью, разбираются дела пионеров четвертого отряда? Чего они там так долго совещаются?

Первым к дежурной подошел на цыпочках Орестел Урся и таинственно шепнул:

— Знаешь, Титина, мама решила, что Михэлука должен перебраться к нам. Я и с папой уже говорил по телефону. Он будет спать вместе со мной, вместе будем готовить уроки и вместе ходить в школу.

— Ну, значит, все в порядке, — говорит Титина таким довольным голосом, словно она только этого и ждала.

Орестел удовлетворенно кивнул и также на цыпочках удалился. Не прошло и минуты, как явились братья Рига. Они, как обычно, вышагивали рядышком и о чем-то перешептывались.

— Послушай, Ина! — позвал Титину Рэду́ку, складывая трубочкой толстые губы.

— Пусть Михэлука перебирается жить к нам, — добавил таинственным голосом второй брат.

— Очень хорошо! — согласилась девочка с таким видом, словно тайна эта умрет с нею.

Близнецы сделали красноречивый жест, который должен был означать: «Следовательно, все в порядке», и удалились. По дороге они встретили Мишу Велизара и Алекуцу Гасса.

— Все уже вышли? — спросил Мишу.

Близнецы отрицательно покачали головой.

— Пошли, Алекуцу, поглядим и мы.

— А чего там глядеть? — насторожились братья Рига.

Мишу Велизар выразительно постучал пальцем по лбу, давая понять, что ему пришла в голову потрясающая мысль, а Алекуцу рассмеялся и пошел дальше. Близнецы обеспокоенно переглянулись и остались на месте, с тревогой наблюдая за своими товарищами.

— Послушай, — начал Мишу Велизар, уставившись круглыми карими глазами на Титину, — я и Алекуцу, или Алекуцу и я, договорились, что Михэлука Бреб будет жить у нас по очереди: одну неделю у меня, вторую — у него.

— Пожалуйста.

— Значит, так и сделаем? — радостно переспросил Алекуцу, и его худенькое личико порозовело от радости.

Но вот дверь пионерской комнаты распахнулась. Первым вышел Бенони. Лицо его пылало, и учитель, как бы ободряя мальчика, держит руку на его плече. За ними следовала встревоженная и озабоченная Илдика.

— А вы чего пришли? — с мягкой улыбкой спросил товарищ Нистор собравшихся у дверей ребят.

— Мы вас ждали, — ответила за всех Титина.

Орестел поднял руку:

— Я уже говорил с мамой и с папой по телефону. Просил у них разрешения, чтобы Михэлука жил у нас. Я очень хочу, чтобы он стал лучшим моим другом.

Слова Орестела были встречены недовольным ропотом.

— Нет, он у нас будет жить! — закричали близнецы Рига. — Мы тоже хотим с ним дружить!

— Нет, у нас, у нас! — рассердился Мишу Велизар, расталкивая локтями ребят. — Самое лучшее, чтобы он жил по одной неделе у каждого из нас. Одну неделю у меня, вторую — у Алекуцу! — разъяснил он, с мольбой уставившись на Илдику.

— Слышишь, Илдика? Теперь, надеюсь, ты больше не будешь волноваться, — обратился к ней учитель, потрепав по плечу Мишу Велизара.

Мишу счастливо улыбнулся.

Но Илдика вздохнула:

— Я очень рада, что мы теперь стали одной большой семьей. Только вы не подумали о том, — обратилась она к детям, — что будет с Бенони. Как он будет жить без Михэлуки?

Ребята растерялись.

— Пусть и Бенони живет с нами! — раздалось со всех сторон.

Учитель снова улыбнулся.

Но тут решительно выступила вперед Титина:

— И Михэлука и Бенони будут жить у меня!

— А я думаю, что им обоим следует вернуться домой, — тихо сказал товарищ Нистор.


Михэлука мчался по шоссе изо всех сил, а внутри у него все словно пересохло. Дрожа всем телом, он беспомощно повторял, еле двигая распухшими от побоев губами:

— За что? За что она меня так избила? На что ей понадобилась эта коробка из-под гвоздей? Почему она ее спрятала? Чтобы выставить меня виноватым?.. Что мне теперь делать? «Подлое отродье» — так она меня обозвала. А я пришел ей помочь, хотел починить сторожку…

«Чтобы ноги твоей в моем доме не было». Нет, он домой не вернется… Выгнала его как собаку, а куда он денется? Может быть, пойти на ферму и рассказать все дяде? Но дядя сам не в силах с ней справиться… Чем он ему поможет?.. Убежать к Томеке, в Зэворыту? Может, там его примут на работу, он будет помогать трактористам? А как быть со школой? При мысли, что ему не придется больше ходить в школу, у мальчика сердце болезненно сжимается. Поговорить с Илдикой? Чем ему поможет Илдика? Упросит тетку взять его обратно? Но ведь, если тетка Олимпия не захочет его содержать, никакая Илдика и никто на свете не заставит ее кормить, одевать и обувать Михэлуку да еще покупать ему книги и тетрадки. Ведь он не родной ее сын. Тут он вспомнил об отце Орестела. Товарищ Урся главный инженер завода, он может принять мальчика на работу, ну хотя бы двор подметать. Он будет спать в будке у ворот, а утром ходить в школу.

Мальчик никак не может решить, что он должен делать, и чувствует только, что смертельно устал.

Вдруг, откуда ни возьмись, вынырнул ему навстречу велосипед начальницы фермы. Мать Титины о чем-то его спросила, но он ничего не понял и бессмысленно смотрел на ее ласковое, улыбающееся лицо.

Она же, испуганная его растерзанным, несчастным видом, все время повторяла:

— Что с тобой? Что с тобой случилось, малыш?

Слово «малыш» словно прорвало плотину окаменевшей боли, горячие слезы неудержимым потоком хлынули из глаз, и Михэлука безутешно зарыдал.

— Она не пускает меня больше в школу. Не пускает!

— Кто это тебя не пускает?

— Тетя!.. А мне некуда уйти, негде жить!

— Она тебя избила? Ой, как она тебя избила! — взволнованно прошептала мать Титины. — Садись скорее на раму, поедем домой.

Недоверчиво взглянув на нее сквозь слезы, Михэлука не сдвинулся с места.

— Я не вернусь домой.

— Садись, садись! Поедем, поговорим с твоим дядей, — ласково пояснила она и, взяв Михэлуку за руку, помогла ему усесться на велосипед.

Дувший в лицо прохладный воздух и ласковые слова матери Титины: «Держись, малыш, не падай духом!» — ободрили Михэлуку. Но, как только они добрались до фермы и Михэлука увидел дядю Гаврилу, слезы снова покатились градом.

— Вы что, решили не пускать его больше в школу? Забрать из пятого класса? — резко спросила начальница и без того расстроенного дядю.

— Кто сказал, что мы не хотим больше пускать его в школу? Что с тобой, Михэлука? Расскажи дяде, почему ты плачешь?

— Ладно, оставьте его теперь в покое. Поговорим обо всем попозже! — сухо прервала дядю мать Титины. — А ты, малыш, ступай в дом, отдохни, успокойся…

Она отвела Михэлуку в свою комнату и принялась угощать медом с холодной водой.

— Главное, не бойся, — уговаривала она мальчика, вытирая ему слезы. — Ты обязательно пойдешь в школу. Я поговорю с дядей и тетей.

— Все равно она меня не пустит! — печально повторял Михэлука. — Кто за меня заступится?

— Ну, это ты говоришь глупости. А о своем учителе и об Илдике ты забыл? А меня совсем в расчет не принимаешь? Вытри скорее слезы. Вот увидишь, все уладится…

— Нет, вы ничего не сможете сделать. Тетя — хозяйка в доме, и, если она не захочет, ничего нельзя будет сделать. Никто не в силах ей приказать.

Товарищ Гига невесело улыбнулась.

— Нет, есть такая сила, которая может и твою тетю победить. Эта сила может послать тебя в школу, дать тебе книги и сделать все, чтобы ты вырос большим и сильным. Взгляни-ка сюда! — воскликнула она и повернула Михэлуку к шкафчику со стеклянной дверцей, в котором хранилась золотая звезда. — Кто крепко верит в эту звездочку, тот становится сильным. А ты знаешь, что это за звездочка?

— Знаю! — вздохнул Михэлука.

— Ну, раз знаешь, то вытри слезы и ступай умойся как следует. А дядя тем временем запряжет в шарабан Птенца и отвезет тебя в школу. Пока все уладится, ты будешь жить у меня.


Михэлука остался на ферме. Первые дни он никак не мог найти себе места, не мог свыкнуться с новыми условиями, к тому же ему все время казалось, что дядя им очень недоволен и считает, что во всем виноват сам Михэлука. Дядя и в самом деле все время хмурился, ходил низко опустив голову и совсем не разговаривал с мальчиком. Наверное, тетка бог весть что ему наговорила, и теперь он на Михэлуку даже смотреть не хочет. Мальчик не осмеливался спросить об этом дядю и раскрыть перед ним всю душу. Томеке он тоже не решался обо всем написать: тот сразу бы приехал и вспыхнула бы новая ссора с теткой… Все это страшно мучило мальчика, он почти ничего не ел и плохо спал.

Титина и ее мать вели себя так, словно ничего и не произошло. Михэлуке устроили постель на красном диване в проходной комнате, из которой был ход в комнату Титины и ее матери. Вечером, чтобы уберечь мальчика от сквозняка, диван загораживали голубой ширмой. Во времена старого барина эта ширма стояла в гостиной, перед большой изразцовой печью, и, когда Михэлука помогал тетке убирать комнаты, он нередко украдкой пробирался в этот уголок и гладил шелковистую ткань, на которой, словно в глубокой голубой воде, плавали красные рыбки и зеленые драконы с золотыми коронами на голове. А теперь он эту ширму просто возненавидел. В первый же вечер, как только он лег спать, все эти красные рыбки с выпученными глазами и широко раскрытыми ртами да зеленые драконы с коронами превращались то в тетку, то в старого барина Кристу, то даже в Томеку и дядю Гаврилу и мучили его всю ночь напролет. Все казались страшно разгневанными, в чем-то его обвиняли, хватали то за голову, то за ноги и старались утопить в глубокой голубой воде. А он не мог даже закричать и лишь отчаянно метался, пытаясь выбраться на поверхность голубой воды, но чудища снова тянули его на дно. Утром мальчик проснулся весь в поту, с тяжелой головой.

Он все время боялся какой-нибудь новой беды, но дни проходили мирно, жизнь вошла в свою обычную колею, и казалось, что так все и останется. Дети по-прежнему ходили в школу втроем и возвращались тоже вместе. Бенони провожал Михэлуку и Титину до самой фермы и на прощанье обычно заверял:

— Через час я буду у вас!

Но всякий раз, когда Михэлука проходил мимо дома тетки, у него болезненно сжималось сердце. Он боялся, как бы не вышла тетка и не обругала его за то, что он все рассказал матери Титины.

По утрам, когда грузовик останавливался перед домом Олимпии, чтобы захватить Бенони, Михэлука дрожал от страха. Он заметил, что Титина и Бенони, словно сговорившись, даже не пытаются сесть в кабинку, и он был им за это очень благодарен. В кабинке, рядом с водителем, дядюшкой Горе, Михэлука чувствовал себя почти в безопасности. Но тетка не показывалась ни во дворе, ни на галерейке.

В школе дети ни о чем Михэлуку не расспрашивали, но Бенони все время горячо упрашивал его вернуться домой и чуть не плакал. Михэлука понимал, что учитель и Илдика всё знают, но ни о чем его не расспрашивают.

На четвертый день, перед тем как детям отправиться в школу, к Михэлуке подошел дядя и сунул ему в руку несколько лей.

— Купи для себя и Бенони абонемент на автобус, — буркнул он и, не сказав больше ни слова, ушел на огород.

Растерявшийся Михэлука так и остался на месте, сжимая деньги в руках. Но тут подошла мать Титины, она погладила мальчика по голове и успокоила его:

— Твой дядя прав, вам необходим абонемент. Незачем идти так далеко пешком из школы.

По-видимому, она не знала, что дядя и раньше хотел купить ребятам абонемент на автобус, но тетка устроила такой скандал, что пришлось эти деньги отдать ей. А сейчас он ее не послушался. Наверное, ему здорово от нее попадет…

Вернувшись из школы, Михэлука собрался с духом и пошел поблагодарить дядю.

Дядю он нашел в парнике, где он высаживал рассаду на зиму. Мальчик показал ему абонементы и робко спросил:

— Ты не сердишься на меня, дядя Гаврила?

Но дядя на это ничего не ответил и продолжал работать. Его молчание вконец расстроило Михэлуку, на глаза навернулись слезы, и он дрожащим голосом начал оправдываться:

— Я не нарочно это сделал, я ведь всегда ее слушался.

— «Слушался, слушался»!.. А теперь нас всех на посмешище выставил! — хмуро проворчал дядя, даже не глядя на племянника.

— Да не виноват же я! Я не хотел ее толкнуть!.. — всхлипывал Михэлука. — Она хотела разорвать мой пионерский галстук, а я просто вырвался из ее рук! А потом я пошел на виноградник, чтобы ей помочь, а она меня там избила! За что она меня избила?

Увидев слезы мальчика, дядя еще больше нахмурился, но голос его стал мягче:

— Замолчи, хватит плакать. Такой большой парень! Разве ты не знаешь, какой у нее нрав? Не видишь, что она нас всех мучает?

— Но что с ней, дядя? Почему она так делает?

Дядя отложил в сторону рассаду и, тяжело вздохнув, сел на ящик с землей, закурил цигарку и глубоко задумался.

— Она и сама не знает, что с ней творится, — пробормотал он. — А я ума не приложу, как ей помочь!..

— А может, она меня просто терпеть не может? — горестно прошептал Михэлука. — Она сказала, чтоб ноги моей больше в ее доме не было, сказала, что я вражина и подлое отродье…

Дядя вздрогнул, тяжело вздохнул и обнял мальчика.

— «Сказала, сказала»! Мало чего она наговорит, а потом сама об этом жалеет и раскаивается… Ты же это отлично и сам знаешь. Тетя тебе сейчас сшила новую рубаху и курточку шьет… Она не хочет признаться, что раскаивается, но я-то хорошо это вижу… Ей даже стыдно из дому выходить, стыдно людям в глаза смотреть. А как совестно перед товарищем Гигой! Начальница столько для нас сделала, помогала как хорошим людям, а тетка твоя вон что вытворяет. Мне за нее так стыдно, что я готов сквозь землю провалиться! А иногда становится ее так жалко, прямо сердце разрывается. Сколько я ее помню, она всегда так себя терзала. Нет и нет ей в жизни никакой радости. Так уж у нее душа устроена, всегда себя грызет, всегда чему-то завидует… Да ты и сам все это знаешь. Ну на что нам, к примеру, этот виноградник? Мы же еще не успели расплатиться с государством. Не вернули еще деньги, что взяли на постройку дома, а она позарилась на виноградник.

— А чем я могу тут помочь? — вздохнул Михэлука.

Дядя выглядел таким несчастным, таким расстроенным. А все из-за тетки. А что, если предложить дяде забрать Бенони и перебраться на ферму? Пусть тетка останется со своим домом, виноградником и прочим добром. Пусть поживет одна, пока не образумится! Но Михэлука все же не осмелился предложить это дяде.

А дядя уже встал и, тяжело вздыхая, снова взялся за рассаду.

— Вот так, мой мальчик! У тети больная душа. Но она совсем не злая. Да ты это и сам знаешь. Она тебя любит и очень жалеет о том, что сделала…

Михэлука ушел грустный. Он понимал, что дядя сам не знает, как всех примирить.

Через несколько дней Михэлука написал Томеке письмо:

«Дорогой дядюшка Томека!

Сообщаю о себе, что я здоров и в школе у меня все хорошо. Я начал учиться в пятом классе. Теперь у нас другие учителя. А товарищ Нистор только навещает нас. Он скоро выйдет на пенсию, но ему все равно жалко расстаться с нами. Еще знай, дядюшка Томека, что я уже несколько дней не живу дома. Товарищ Гига устроила мне постель в зальце, что рядом с ее комнатой, потому что тетка Олимпия очень сильно меня избила и даже выгнала из дому. А за что, я и сам не знаю. Наверное, не хочет меня больше пускать в школу. А я хочу учиться, не хочу бросать школу. Титина и ее мать тоже думают, что я должен учиться. Я-то знаю, что и дядя на моей стороне, но что поделаешь, если тетка не хочет? Никак я не пойму, почему она меня так невзлюбила. Я знаю, что теперь у нас все дети имеют право учиться, ведь сейчас не так, как было прежде, при помещиках, когда дети бедняков не могли ходить в школу. Ведь и ты закончил только два класса и дядя, да и тетка умеет только считать и подписываться. Я хотел ее выучить читать, но она мне сразу запустила букварем в голову и накричала, чтобы я не умничал. Но почему она теперь на меня так обозлилась, почему хочет выместить на мне свою злобу на Бэкэляну? Ведь тетя стала такой злой с тех пор, как снова пришел к нам Бэкэляну.

Только я тебя прошу, дядюшка Томека, не вздумай к нам приезжать, чтобы ругаться с ней из-за меня. Если она узнает, что я тебе хоть словечко рассказал, мне совсем житья не будет. Я о ней никому ничего бы и не рассказывал, но должен же я подумать, как дальше жить. Сперва я хотел перебраться к тебе в Зэворыту. Мне Нэстэсика советовал поступить в школу трактористов, тогда бы и я через три года получал зарплату, как он и Виктор. Ведь в такой школе живут на всем готовом, да и книги даром получают. Ученики должны только заниматься и ремеслу обучаться. Но только меня, дядюшка Томека, наверное, не примут в эту школу. Ведь туда принимают только тех, кто закончил семь классов. Так ли это? А товарищ Гига, мать Титины, меня уговаривает набраться терпения и остаться на ферме. В будущем году откроется школа при подшипниковом заводе, и она тогда меня отдаст туда и в интернат устроит. Я бы остался на ферме, но не знаю, как быть, потому что Бенони все время просит меня вернуться домой. Да и дядя говорит, что тетка уже не сердится, а для него позор, что я живу у чужих, и он просто сквозь землю готов провалиться. Но я, дядюшка Томека, ни в чем не виноват, и очень мне не хочется снова жить у тетки. Сердце не пускает снова переступить порог ее дома. Почему она так избила меня из-за виноградника Бэкэляну? Очень трудно угодить ей. Как бы мне хотелось завтра утром проснуться взрослым и жить на те деньги, которые заработаю своим трудом, чтобы никому не приходилось меня кормить и одевать!

С большой любовью

Михэлука Бреб,

ученик V класса.

Только ты, дядюшка Томека, ничего не говори тетке о моем письме, да и дяде не говори ни слова. Он-то совсем не виноват, ты сам знаешь, какой он добрый и хороший. А теперь, когда у него такие горести, он просто тает как свечка…»


Тетка как огня боялась попасться на глаза матери Титины. А товарищ Гига уже несколько раз вызывала ее на ферму. Посылала к Олимпии то дядю, то Бенони, как-то раз поручила даже Титине ее разыскать. Но тетка заперлась в доме, задернула занавески и ни за что не соглашалась выйти. Ей, наверное, было очень совестно и хотелось как-то загладить свою вину. Когда Михэлуке потребовалась смена белья, она ему послала через дядю не только чисто выстиранное, тщательно заштопанное и отглаженное белье, но добавила еще и новую голубую рубашку с блестящими пуговками и нагрудными кармашками. Неделю спустя Бенони принес Михэлуке коричневую куртку, перешитую из старой теткиной жакетки.

— Мамка приказала, чтобы ты прислал ей старую куртку, она удлинит рукава, а пока поноси эту.

Михэлука не знал, что и думать. Куртка была хорошая и теплая, но он надел ее без всякой радости; все никак не мог простить тетке обиду.

Мать Титины с улыбкой рассматривала и тщательно выутюженное белье, и голубую рубаху, и новую коричневую куртку, но решение свое не изменила:

— Может быть, она и сожалеет о том, что сделала, но я не разрешу Михэлуке вернуться домой, пока его тетя сама не придет за ним.

Труднее всего приходилось Бенони. Мать, правда, ему разрешала бегать на ферму, готовить там уроки, играть вместе с Михэлукой и Титиной, но вечером все же надо было возвращаться домой, а это было очень грустно.

Не проходило и дня, чтобы он не приставал к матери:

— Мамочка, пойдешь сегодня за Михэлукой? Ведь товарищ Гига просила тебя прийти.

Но мать всегда отвечала одно и то же:

— А зачем она вмешивается? Ей-то что за дело? У него что, ног нет, сам не может прийти?

И вот как-то раз, когда дядя Гаврила снова попытался уговорить ее пойти на ферму за мальчиком, она страшно вспылила и обрушилась на Михэлуку:

— Подумаешь, большое дело, если я ему и влепила пару оплеух! В семье всякое бывает. А кто его обмывал и одевал, кто за ним ухаживал? А он как мне за это отплатил? Пошел и всем на меня нажаловался! Чужие ему ближе, чем родные… Ну и пусть живет у чужих…

Но на этот раз дядя Гаврила не сдался. Он спокойно ее выслушал и твердо заявил:

— Ты, Олимпия, моего терпения больше не испытывай, а то, боюсь, ему уже конец приходит… Ну что тебе Михэлука сделал плохого?

— Как — что он мне сделал плохого? — расплакалась тетка.

— Пойди, мамочка, пойди и приведи его обратно. Даже товарищ Илдика знает, что ты его выгнала из дому. Мне стыдно ей в глаза смотреть.

— Ах, вот как, значит, и Илдика знает! — еще пуще разрыдалась тетка. — Ну и пусть знает. А я пойду и спрошу ее: это у вас в школе учат пионеров толкать старших и нахально им перечить?..

— Ты ведь сама его избила. Избила ни за что ни про что, — перебил ее дядя Гаврила. — Сама себя на посмешище выставила. А знаешь, что решила товарищ Гига? Она сказала, что выправит ему документы, отдаст в школу-интернат для металлургов и государство позаботится о мальчике. Выходит, я не в силах содержать своего племянника? Стыд и срам! Государство одолжило мне деньги, чтобы я себе дом построил, выплачивает мне заработную плату, а я не в силах довести до дела своих детей? Напрасно ты плачешь и причитаешь. Ступай лучше и приведи домой Михэлуку! — закончил он твердо.


В тот день Бенони не пришел, как обычно, после обеда готовить уроки вместе с ребятами, и Михэлука печально подумал, что, наверное, тетка ему запретила ходить на ферму.

Но Бенони остался дома, чтобы выяснить намерения матери. Отец ушел, и из второй комнаты все время доносился громкий плач. Ясно, что она колеблется, не знает, как быть, и на ферму идти боится.

Мальчику стало жалко мать, и, пытаясь ее утешить, он подошел и спросил шепотом:

— Приготовить тебе чаю, мама?

— Гроб лучше мне приготовьте!.. — вздохнула она. — Вот и избавитесь от меня.

— Не надо тебе умирать, мамочка! С кем же мы останемся?

— Ладно, принеси мне из шкафа платье и шаль, — наконец вздохнула она, вытирая слезы.

Бенони, ошалев от радости, метнулся к шкафу. «Значит, идет на ферму, чтобы привести Михэлуку!..» — подумал он.

Если бы Олимпия знала, что наткнется там на Томеку, она бы ни за что не пошла. Но вот она открыла дверь в комнату начальницы, а там уже все сидели вокруг стола, словно ее только и ждали, чтобы открыть судебное заседание.

— Добрый вечер, — упавшим голосом поздоровалась Олимпия, не выпуская дверной ручки и словно собираясь тут же повернуть обратно.

— Пожалуйста, пожалуйста! — пригласила мать Титины и пододвинула ей стул.

Увидев, что мать не двигается с места, Бенонидля ободрения крепко сжал ей руку.

Наконец Олимпия молча села. Михэлука боялся поднять на тетку глаза, а сердце его так колотилось, словно вот-вот выскочит из груди. «Что теперь будет?» — волновался он. Ничего хорошего не могло быть, так как Томека примчался из Зэворыты с твердой решимостью забрать мальчика и уже успел поругаться с дядей.

Мать Титины первая нарушила тягостное молчание. Она сразу приступила к делу:

— Очень хорошо, что мы собрались все вместе. Надо решить, как быть с мальчиком.

— Я уж вам говорил, товарищ Гига, — выпалил Томека, — что заберу его с собой в Зэворыту. Возьму к себе, и дело с концом. У нас там школа-семилетка. А потом парень обучится моему ремеслу и станет на ноги!

Тетка вздрогнула, словно ее кто-то ударил по лицу.

— А ты-то тут при чем? — воскликнула она дрожащим от волнения голосом. — Это ты его так разбаловал. Это из-за тебя он стал таким упрямым и озорным! Пусть вернется домой! Кто его вырастил? Ты или я?

— «Вырастила»! — передразнил тетку Томека. — Я твои планы хорошо знаю! Думаешь, мне неизвестно, на что ты надеялась все эти годы, пока был жив старый Кристу Крисанта?

— На что надеялась? — вспылила тетка. — Ты слышишь, Гаврила, какую он на меня напраслину возводит? Ты слышишь? Да порази его огонь божий…

— Я вам уже все сказал, товарищ начальница… — вмешался дядя. — Для меня Михэлука все равно, что родной сын, и для своих двух детей я работаю не покладая рук. А теперь, Михэлука, пойдем домой. Скажи спасибо товарищу Гиге за ласку и заботу, а тетя твоя тут, при всех, пообещает никогда тебя и пальцем не тронуть…

— Ваше мнение, товарищ Бреб, мне известно, но я хочу знать, что думает ваша жена о будущем мальчика.

— А что я могу еще сказать? — горестно вздохнула тетка. — Вот Томека пожаловал сюда и наговорил всем, что знает все мои планы. А какие такие у меня могут быть планы? С тринадцати лет я на хозяина работала за корку хлеба… Такой горькой жизни, как моя, ни у кого не было!

— А вы думаете, моя жизнь была слаще? Я тоже на хозяина спину гнула! Пришла в город с куском мамалыги за пазухой, в посконных онучах. А какие потом были тяжелые годы! И голод, и борьба, и тюрьмы, и пытки в тюрьме. А сколько страданий причиняла нам гибель самых дорогих сердцу людей, самых близких товарищей и друзей! Вот видите фотографию — нас было пятеро друзей, а вот до свободы, до счастливой жизни дожила я одна. Мне одной из нас всех была суждена радость растить свою дочку под светом той звезды, в которую мы все так верили. Да и эта радость у меня неполная. Шесть лет назад убили моего мужа! Ради чего мы боролись? Ради того, чтобы завоевать людям человеческую жизнь и чтобы малыши не знали тех ужасов, которые нам пришлось пережить… Вот меня и удивляет, товарищ Олимпия, как это вы, батрачка, не понимаете смысла нашей сегодняшней жизни.

— Вы все только умеете нападать на меня! — разрыдалась Олимпия. — А что у меня на душе, и знать не хотите. Чего я только не делала, чтобы нам легче жилось! Как рыба об лед билась!.. Пусть Михэлука сам скажет, был ли он у меня когда-нибудь голодным, не заботилась ли я о нем…

— Заботилась, тетя! — прошептал, всхлипывая, Михэлука. — Только скажи и ты, не был ли я всегда послушным? Может быть, я отлынивал от работы, лодырничал? Я ведь не хотел тебя толкнуть, я просто вырывался, я тебя боялся… Почему ты была такой в тот день?..

И Михэлука вернулся домой, к дяде и тете. Вернулся он со спокойной душой, Мальчик теперь твердо знал, что ему нечего волноваться из-за школы и своего будущего.

СНОВА ВМЕСТЕ

Осень в этом году была щедрой, но короткой. И, когда выпал первый снег, на теткином винограднике осталось еще много неубранного винограда.

— Значит, вино будет сладким и крепким, — сказал дядя, чтобы доставить удовольствие жене.

Но Олимпия после того разговора на ферме впала в какое-то странное оцепенение, и ее не тронуло даже то, что виноград остался неубранным. Убрать его не успели потому, что всю эту осень дядя был очень занят на ферме и до собственного виноградника у него просто руки не дошли. Впрочем, тетка оставалась равнодушной и ко многому другому, из-за чего раньше перевернула бы в доме все вверх дном.

Какой бы раньше она подняла скандал из-за того, что дрова в беспорядке валяются посредине двора, а сейчас как будто даже этого и не замечала. Разве раньше она позволила бы дяде так хвастаться богатым урожаем помидоров на ферме? А теперь он мог говорить об этом сколько угодно. Тетка смолчала, даже когда он стал рассказывать, что именно сказала ему начальница про эти помидоры.

— Ты только послушай! Она мне сказала, что я, наверное, все помидоры вымерял циркулем. А они и в самом деле все одного размера, все круглые, и каждая помидорина — величиной с тарелку. Ну что ты на это скажешь, Олимпия? — Дядя радовался, как ребенок. С гордым видом вытащил он из сумки огромный помидор с зеленым хвостиком и положил жене в руки. — Шестьсот пятьдесят граммов — и ни грамма меньше. Ты когда-нибудь в жизни видела такую красоту?

Но тетка только скользнула равнодушным взглядом по этой красоте и рассеянно пробормотала:

— Да, да, хороший у вас урожай!

И помидор несколько дней валялся на столе, пока наконец Бенони не разрезал его на шесть долек и не заправил подсолнечным маслом.

Михэлука смотрел и удивлялся — тетку словно подменили. Ребят она никогда не ругала, не спрашивала ни куда они уходят, ни где они были. Вся ее забота о детях ограничивалась тем, что она их кормила да собирала им в субботу чистую смену белья. Да, тетя Олимпия очень изменилась, и теперешнее ее поведение убивало у домашних всякую радость. Не хотелось ни смеяться, ни шутить, и все разговаривали друг с другом вполголоса. Даже Бенони, шумный, неугомонный Бенони, который не мог ни минуты спокойно усидеть и то и дело что-нибудь да разбивал, осторожно прикрывал теперь за собой дверь и частенько объяснялся знаками, как немой. Когда ребята и дядя Гаврила бывали все трое дома, они вели себя так, словно во второй комнате находился тяжелобольной. Но там была только Олимпия.

С наступлением морозов она перетащила свой ткацкий станок в чистую горницу и теперь проводила там все дни и вечера. Тетка словно и сон потеряла, ложилась позже всех, а вставала первой.

Она ткала необыкновенно красивый ковер, рисунок которого выдумала сама. Самым причудливым и неожиданным образом переплетались на этом ковре звезды, цветы и птицы с красочными, разноцветными перьями. Когда Бенони как-то вечером спросил мать, что это за сказочные птицы, она с печальной улыбкой и слезами на глазах ответила:

— Я хочу, чтобы эти птицы пели на моей могиле!

Тетка теперь то и дело говорила о смерти. Она очень осунулась, ее красивое румяное и всегда такое оживленное лицо побледнело и приобрело какое-то отчужденное и болезненное выражение. А глаза стали еще больше, в глубине их притаилась скрытая боль.

Казалось, что ей все на свете опротивело. Все, кроме ковра с его звездами и причудливыми птицами.

Даже заработную плату дяди она не хотела больше брать. А раньше дрожала над каждой монеткой и не знала, куда их лучше спрятать.

— А ты сам распоряжайся своими деньгами! — говорила она все тем же ровным, тихим голосом.

Дядя в недоумении почесывал затылок.

— Ну что за блажь на тебя напала, Олимпия? Долго ли ты думаешь так продолжать?

Тетка в ответ только плечами пожимала и садилась за свой ткацкий станок.

Она осталась равнодушной даже к премии старшего бригадира за отличный урожай овощей. Тетка удивилась только, что премия оказалась больше месячной зарплаты дяди. Тетка пересчитала деньги и положила их на кровать.

— Что мы на них купим? — растерянно спросил дядя, до глубины души оскорбленный теткиным равнодушием.

— А мне какое дело? Купи что хочешь.

Дядя купил себе и ребятам новые ботинки и серые меховые шапки, а тетке чудесную шерстяную жакетку синего цвета. Жакетка была такая красивая, что все домашние окружили тетку, чтобы посмотреть, как она будет в ней выглядеть. По лицу Олимпии скользнула улыбка, она погладила мягкий ворс, оба пушистых шарика у воротника и отчаянно разрыдалась…

Теперь жизнь с теткой стала еще невыносимее. Раньше она могла ребят ни за что ни про что обругать, отвесить им пару подзатыльников, задать здоровую трепку, но потом она все же приходила в себя и успокаивалась. А теперь молчала сутками. Из дому она вышла всего лишь раз, да и то только потому, что начальница фермы сама пришла и попросила ее помочь рассортировать сто ящиков яблок и персиков для отправки в Бухарест.

— Я надеюсь, что вы больше на меня не сердитесь, — приветствовала товарищ Гига Олимпию. — Я очень прошу вас присмотреть за этой работой. Вы ведь это дело знаете лучше нас всех.

На самом деле тетку пригласили для того, чтобы сделать ей приятное. Особенно на этом настаивала Илдика. Но дядя этого не знал и, когда он увидел жену на ферме, очень удивился и обрадовался:

— Смотрите, смотрите, кто к нам пришел на подмогу!

Дядя был очень доволен, что тетка принарядилась. Она надела новую синюю жакетку и новый красный передник. Красный цвет очень шел к ее бледному красивому лицу, к блестящим черным волосам, затянутым в тугой узел.

Первое время она хмурилась и смущалась, но Илдика все время суетилась возле нее и то и дело обращалась за советом. В конце концов Олимпия разошлась и принялась за дело по-настоящему. Она внимательно следила за тем, чтобы дети правильно укладывали плоды в ящички, и вела себя, как в лучшие дни.

А когда на пионерском костре Олимпия услышала, как запевает Бенони, на глаза у нее навернулись слезы. Потом и ее голос присоединился к общему хору. Поначалу дрожащий и робкий, с каждой минутой становился он все сильнее и звонче.

Илдика весело захлопала в ладоши и с восхищением воскликнула:

— Ну вот, теперь я знаю, от кого унаследовал младший Бреб свой соловьиный голос.

Все принялись просить Олимпию что-нибудь спеть. Она не заставила себя долго упрашивать и спела старинную песню:

Все горше слезы льются,
Рекою разливаются,
А девушки смеются,
Водой той умываются.
На прощание Титина проводила гостью до самой калитки:

— Ой, как красиво вы пели, тетенька Олимпия! Просто чудесно!

Тетка ее обняла и растроганно прошептала:

— Спасибо, голубка! Передай маме от меня большое спасибо, за то что она меня позвала.


Зима началась рано, с мягкими морозами и обильными снегопадами, укутавшими все белым, сияющим снегом.

Тетка немного отошла, оставила на время свой ковер и, словно обрадованная веселым полетом падающих днем и ночью снежинок, принялась бодро готовиться к зимним праздникам.

В дом снова вернулось веселье, и Титина частенько навещала Михэлуку и Бенони.

Дети бегали и резвились, зарывались в самые большие сугробы, и их веселые, счастливые голоса словно манили тетку из дома. Она частенько выбегала на помощь Титине, которой мальчишки ставили на каждом шагу подножки и то и дело валили в снег.

Ребята прибегали домой раскрасневшиеся и веселые, а там их уже ждали шипящие шкварки и свежевыпеченный хлеб с румяной корочкой. Все трое уписывали за обе щеки, а тетка ласково смотрела на них…

Так началась эта ранняя зима. Но вот грянули трескучие морозы, принесшие людям много хлопот.

Накануне зимних каникул. Орестел вихрем влетел в класс как раз в ту минуту, когда Илдика читала ребятам открытку от их бывшего учителя, товарища Нистора. Он лечился на курорте Геркулане, и письмо предназначалось всему классу. «Дорогие ребята! — писал он. — Я чувствую, что здешние ванны мне помогут. Я очень тоскую по школе и с нетерпением жду от вас вестей. Так хочется узнать про ваши успехи!»

— Ну, теперь дело только за вами, — заявила Илдика, пряча открытку в свою красную сумочку. — Постарайтесь не огорчить своего учителя.

Никому, конечно, не хотелось огорчать учителя. Не хотел этого делать и Орестел Урся, но почему-то получалось так, что он регулярно опаздывал на первый урок.

Но на этот раз Орестел не стал ждать, пока Илдика начнет его отчитывать. Сорвав с головы красную вязаную шапочку с длинной кисточкой, он жалобно воскликнул:

— Илдика! — и тут же, прикусив язык, запинаясь, начал снова: — Товарищ Илди… товарищ учительница… — А дальнейшее выпалил единым духом: — На этот раз я уже в семь часов был одет и вышел из дому вместе с папой. И как вы думаете, с кем мы столкнулись на лестнице? С мастером Барани! Я сразу понял, что мастер очень сердит, потому что усы у него топорщились, как у кота. Он вытащил из кармана конверт и отдал его папе.

Илдика закрыла классный журнал так осторожно, словно он был из стекла и мог расколоться.

— Значит, пришел из комиссии ответ, — сказала она, пытаясь говорить спокойным голосом.

— Да, но какой ответ! «Вопрос находится в стадии изучения», — звонко отчеканивая каждый слог, доложил Орестел.

— Значит, вопрос еще находится в стадии изучения, — потухшим голосом повторила Илдика.

— Да, но мастер Барани сказал, что не потерпит больше никакого изучения!

— Вот оно что! — пробормотала Илдика и уже другим голосом скомандовала Орестелу: — А ты, сударь, ступай и садись за парту.

Обращением «сударь» Илдика пользовалась в двух случаях: когда она была очень веселой или очень сердитой. Но сейчас она не казалась ни сердитой, ни веселой, и ребята в недоумении переглянулись.


История нового станка была в классе всем хорошо известна. Ведь Илдика Барани сама водила пионеров на вокзал встречать эту огромную машину, которую с таким нетерпением ждал старый мастер Барани. От магнитогорского завода до их маленькой станции несколько тысяч километров, и все же станок прибыл точно в назначенный срок, а вот те несколько километров, что отделяли его теперь от цеха, оказались почти непреодолимыми, так как железнодорожная ветка от станции до завода еще не была проведена. А ведь станок весил несколько десятков тонн!

Больше всех волновались рабочие, так как весь план их работы был рассчитан на пуск нового станка. И вот главный мастер цеха товарищ Барани предложил свою идею доставки станка с вокзала в цех. Рассмотрев и обсудив эту идею, главный инженер товарищ Урся поддержал ее, но станок по-прежнему оставался на станции. Кое у кого возникли опасения, как бы не осел под давлением такой большой тяжести промерзший грунт дороги. Могут произойти несчастные случаи с рабочими, да и станок надолго застрянет в снежных сугробах.

И вот решено было вызвать комиссию специалистов, которая на месте решила бы, как без риска перевезти машину на завод.

Комиссия вскоре прибыла. Укутанные в толстые шубы специалисты в течение двух дней изучали дорогу от товарной станции, что-то мерили, что-то считали, а мастер Барани неотступно следовал за ними и всячески старался внушить комиссии, что через неделю станок должен быть водворен на место.

Не дав никакого ответа, комиссия укатила обратно в Бухарест, чтобы там тщательно изучить собранный материал. И вот наконец через десять дней пришел долгожданный ответ. И ответ этот гласил: «Вопрос находится в стадии изучения».

Орестел Урся, который все время был в курсе дел, так как старый мастер Барани не раз заходил к ним домой, чтобы потолковать о перевозке станка, считал себя непосредственным участником всех событий.

— Я сказал папе, чтобы он разрешил мастеру Барани уложить дорогу из песка, — с важным видом заявил он. — Мы ведь тоже поможем, все пионеры помогут. Мы этот песок утрамбуем, несколько раз польем и дадим замерзнуть как следует. Будет дорога потверже асфальтовой!

— А что сказал товарищ инженер, когда ты выдвинул это предложение? — спросила с улыбкой Илдика.

— Сказал, что, если в ближайшие дни от комиссии не будет ответа, он так и сделает, — заверил ребят Орестел.

И вот теперь, после такого ответа специалистов, ребята решили, что они должны прийти на помощь мастеру Барани.

КРЫЛЬЯ

С вахтером, что дежурил у первых ворот, договориться было невозможно. Ни уговоры, ни ласковые слова, ни хитрые ребячьи выдумки не помогли.

Как только ребята подходили к калитке, окошко справочного бюро приоткрывалось и раздавался ворчливый голос вахтера:

— Опять пожаловали? Сколько раз я вам уже говорил, что товарищ главный инженер распорядился чужих на завод не пускать! — И окошко снова захлопывалось.

— Этот вахтер, наверное, родной брат начальника строительства, — фыркнул Мишу Велизар.

— Но, товарищ вахтер, нам обязательно надо попасть на завод! Мы же сюда по делу пришли, а не баловаться, как вы говорите! — ринулся в наступление Корнелиу Лупеш, нетерпеливо колотя в закрытое окошко.

Угрюмый вахтер снова высунул голову и мрачно спросил:

— Вас командировали на завод? Тогда покажите командировку!

Но тут, видно, ему все-таки стало жалко зябко переступавших с ноги на ногу ребят, то и дело растиравших покрасневшие носы и уши. Да, такое зрелище могло разжалобить даже человека с каменным сердцем. Убедившись, что ребята и не думают уходить, вахтер стал их уговаривать по-хорошему.

— Идите, ребята, домой, дома тепло. Что вы тут мерзнете понапрасну? Вы не сомневайтесь, станок водворят в цех и без вас. Ну ладно, ступайте ко вторым воротам. Может, там пройдете без пропуска. Я-то вам ничем не могу помочь, у меня строгий приказ от главного инженера — посторонних не пропускать.

Окрыленные надеждой, ребята помчались ко вторым воротам. Из будки им навстречу вышел усатый старичок в длинной, до пят, шубе и на их просьбу только головой покачал:

— Сюда нельзя! Сюда нельзя!

— Что вы, дедушка! — неожиданно жалобно завопил Мишу Велизар, притворно всхлипывая. — Я ведь сын Василе Велизара из электроцентрали. Пропустите меня, пожалуйста, моя сестренка проглотила пуговицу, и я не знаю, что с ней делать! Мама плачет и не может никак эту пуговицу вытащить! — еще громче захныкал Мишу.

Дед вытянул шею и уставился на Мишу Велизара, не зная, поверить ему или нет, потом коротко откашлялся и испуганно воскликнул:

— Так беги скорее к отцу. Беги, не теряй времени!

Дед широко распахнул калитку, и Мишу умчался без оглядки.

Алекуцу Гасс, братья Рига и Лупеш на секунду оцепенели, изумленно переглянулись, пока наконец не поняли, что Мишу Велизар проник «туда», а они остались «здесь».

— Ну, а мы? Нас вы не пропустите?

— А вы ступайте домой. А то еще носы обморозите.

— А почему вы его пропустили? — возмутился Лупеш. — Нет у него никакой сестры! Вот у этих двух есть сестра, — изменив тактику, указал он на братьев Рига, — у них есть сестра, и она уже целый месяц болеет. У нее ангина. А вы знаете, дедушка, какая это страшная болезнь? В горле появляются нарывы и они растут и растут, пока не задушат человека. Умрешь как муха! Раз-два — и нет больного. Пусть они сами скажут…

— Да, конечно… — залепетали, заикаясь, братья. — Мама работает на контроле и упаковке… а вот наша… сестра…

— Ишь ты! — удивился дед и поплотнее запахнул шубу. — То пуговица, то ангина! А ну, убирайтесь отсюда, бесенята! Вот чертовщина какая!.. — растерянно пробормотал он и направился к будке.

— А мы, дедушка, все равно через забор перелезем!

— А кто это вам дозволит через забор лезть? — обозлился дед. — Кто ты такой, скажи на милость?

— Я сын главного инженера Урся, — бессовестно соврал Лупеш.

— А я для чего здесь поставлен? Чтобы ты через забор лазил? Ты думаешь, я не увижу? Подожди, все расскажу товарищу главному инженеру.

— Дедушка, вы на нас не сердитесь, — тонким голосом вмешался Алекуцу Гасс. — Мы вас очень просим впустить нас. Мы не можем больше здесь торчать. Ведь мы не знаем, выдержит новая дорога или не выдержит.

— А как же ей не выдержать, малыш, коль мороз нашу сторону держит! К вечеру новый станок будет на месте.

Подготовительные работы велись уже целую неделю, а к перевозке рабочие приступили лишь вчера. Работали в три смены, и мастер Барани не ушел из цеха даже ночью, когда здесь работа шла при свете прожекторов. Все время поступали обнадеживающие вести: «Дела идут хорошо, мороз здорово нам помогает. За ночь дорога стала тверже бетона». Но такие вести могли удовлетворить кого угодно, но только не ребят. Ребятам хотелось самим принять в этом деле непосредственное участие. А как это сделать, если их даже во двор не пускали! А попросить помощи не у кого: все — и главный инженер Штефан Урся, и отец Мишу Велизара, и мать близнецов Рига, и мать Алекуцу Гасса, — все ушли еще на рассвете. А от вахтеров ребятам один ответ: «Нельзя, никак нельзя! Нечего детям делать на заводе!» Илдика и та пропала; наверное, тоже ушла на завод еще на рассвете.

Последнюю новость принес Орестел. Главный инженер Урся позвонил домой по телефону и попросил жену прислать десять пачек сигарет «Карпаць» и что-нибудь поесть. «Как идут дела?» — спросила она. «Прекрасно! — ответил главный инженер. — К вечеру все закончим!» Это, конечно, очень хорошо, но ребята опять остались не у дел. Зато Орестел со всех ног припустился на завод. В руках у него судки с едой, а во всех карманах пальто — пачки сигарет. Ребята побежали за ним.

— Я сын главного инженера. Папа просил меня принести сигареты и еду, — запыхавшись, крикнул он вахтеру.

— Пожалуйста, проходи, пионер! — радушно встретил его на этот раз вахтер. — А дорогу ты знаешь? Повернешь налево, за водокачку, потом пойдешь все прямо и прямо, вдоль вон того корпуса, что еще в лесах, а затем…

Но все его добродушие как рукой сняло, как только он увидел, что вместе с Орестелом собираются нырнуть в ворота и остальные ребята.

— А вы кто такие?

— Это мои друзья…

— Ну, а твои друзья пусть подождут тебя здесь.

И друзья остались у ворот. Долго ребята стояли и ждали Орестела. И это называется друг! Какое ему теперь дело до товарищей! Вошел и пропал…

Носы и ноги ребят совсем уже закоченели, когда вдруг услышали они топот копыт и увидели хорошо знакомую гнедую лошадку.

— Михэлука! — заорал Алекуцу Гасс, и все бросились навстречу подводе.

Михэлука натянул поводья и остановил сани на обочине дороги…

— Ну, что у вас здесь слышно, ребята? — спросил он сердито. — Мы с утра ждем от вас весточек, а вы молчите.

— Ведь Орестел обещал нам позвонить по телефону! — крикнула Титина, сбрасывая полосатое одеяло, которым были укутаны ее ноги.

— Орестел? Обещал? — с кислой миной, словно проглотив по большой ложке касторки, хором откликнулись братья Рига.

Лупеш с негодованием сплюнул в сугроб и торжественно заявил:

— Осел тот, кто хоть на грош поверит в обещание Орестела.

— Сам-то он пролез, — печально прохрипел Алекуцу, — а мы тут торчим с часу дня!

— Сейчас уже половина четвертого! — воскликнул Михэлука, взглянув на часы.

— Ой, бедненькие! А они всё торчат здесь и мерзнут! — раздался вдруг звонкий, веселый голос.

— Товарищ Илдика!..

— Дедушка, вот у меня пропуск на моих пионеров.

— Да какой же это пропуск? Это пачка сигарет «Карпаць»! — обиженно пробормотал вахтер. — За кого вы меня принимаете! Я все расскажу мастеру Барани…

Илдика весело расхохоталась:

— Да не сердитесь, дедушка, лучше посмотрите, кто на этой пачке расписался. Ведь это подпись секретаря нашей парторганизации товарища Деду! Он пишет, что разрешает пропустить ребят, а вам посылает пачку сигарет. Курите на здоровье.

— Ну, это совсем другое дело! — с удовлетворением отметил старик.


«Дорогой дядюшка Томека!

Я здоров, и у нас такой страшный мороз, что дядя Гаврила должен был и ночью остаться у парников, чтобы поддерживать в котле пар. Но мороз этот пришелся нам как нельзя более кстати. Мы вчера вечером закончили перевозку в цех с вокзала нового станка. А вот комиссия из Бухареста считала, что надо обязательно сделать асфальтовое шоссе от железной дороги, через все поле, до самых дверей цеха. За такое шоссе нужно было бы уплатить кучу денег — целых 40 000 лей. А мастер Барани, отец нашей пионервожатой, взял на себя обязательство перевезти станок в свой цех по такому шоссе, которое ничего не будет стоить… Только бы мороз был на его стороне! Вот почему я написал, что мороз пришелся нам как нельзя более кстати. Я, Титина и Бенони тоже поехали поглядеть, как будут перевозить новый станок. Его перевозили два дня и одну ночь! Ну, а работа там была «колоссальная». Так сказал секретарь нашего партийного бюро товарищ Деду, когда он обнял и поздравил мастера Барани. Да и мы все от радости плясали, обнимались и целовались! Даже на Орестела перестали сердиться, хотя он не сдержал слова и пошел без нас смотреть, как перевозят станок. Он клянется, что, как только увидел, какая там кипит работа, у него сразу из головы вылетело обещание достать и на нас пропуск.

Очень жаль, дядюшка Томека, что ты не видел мастера Барани, когда все выпили по стаканчику за его здоровье. Он слегка захмелел и все потчевал станок из своего стакана. «Пей, сынок, пей, — приговаривал мастер, — пей и набирайся сил Завтра начнем работать, будем соревноваться и обязательно завоюем почетный вымпел!..» Старый мастер радовался как ребенок, хотя очень устал и совсем с ног сбился. Ведь он столько времени не присаживался и не спал ни минутки… А это не шутка. Работа и впрямь была колоссальная… Перевезли этот станок на огромных бревнах. Продвигали его на несколько сантиметров и перетаскивали задние бревна вперед. Двигались очень медленно, а бревна у нас были вроде шарикоподшипников. Отец Орестела нам рассказал, что так работали еще в древности, так перевозили каменные глыбы египетские феллахи и построили две-три тысячи лет назад огромные памятники — пирамиды.

На обратном пути, дядюшка Томека, мы отвезли домой на санях Илдику и мастера Барани и всю дорогу веселились и хохотали.

На ферму мы возвратились очень поздно, и мать Титины уже беспокоилась. Мы ей рассказали подробно, как все там было, а она почему-то, вместо того чтобы радоваться, начала вдруг плакать. Я еще никогда не видел, чтобы она плакала. Но товарищ Гига объяснила нам, что это она не от горя плачет, а от радости, потому что видит, как у пас вырастают крылья, на которых мы полетим к светлому будущему. Бенони, словно маленький, начал себя ощупывать, хотел увидеть, в каком это месте у него начинают расти крылья, и товарищ Гига стала смеяться сквозь слезы. А мне за него стало очень стыдно, потому что я понял, что она хотела этим сказать.

С большой любовью

Михэлука Бреб».

«Дорогой дядюшка Томека!

Знал бы ты только, что мне рассказала Титина! Ты бы даже не поверил. До чего же наши враги злые, как сильно ненавидят они рабочих за то, что те вырвали из их когтей поместья и фабрики и не хотят больше быть их слугами. Товарищ Гига, начальница фермы, никогда не плачет. Вот потому-то у нее волосы совсем поседели, хотя она еще не старая. Она одна знает, сколько горя у нее на сердце. Даже тетка плакала, когда я ей рассказал все, что узнал. Как раз вчера, 22 декабря, исполнилось шесть лет, как отца Титины застрелил бандит и провокатор Ставриад, который раньше выдавал полиции коммунистов. Понимаешь, дядюшка Томека, до нашего освобождения, 23 августа 1944 года, Ставриад только этим и занимался — знакомился с рабочими, разнюхивал, выведывал, кто из них коммунист, и выдавал полиции. Так он поступил с отважным коммунистом Лудовиком, который из-за него погиб в тюрьме от пыток. Я видел этого Лудовика на той фотографии, на которой мать и отец Титины. Но в конце концов и сам Ставриад околел как собака.

Так вот, 22 декабря отец Титины возвращался домой после совещания с крестьянами из района Пятра-Нямц. С ним в машине, кроме шофера, был еще один инженер. А когда они проезжали лесом, навстречу вышел какой-то человек и замахал руками, попросил захватить его с собой. Они остановились, а тогда из-за деревьев выскочили еще два вооруженных бандита, потому что тот, первый, тоже был бандит. «Руки вверх!» — закричали они. Но товарищи не подняли рук, и тогда фашисты начали в них стрелять. Шофер погнал машину, но его сразила пуля, и он так и умер, зажав в руках баранку. Другие пули продырявили колеса. Инженер испугался и выскочил из машины. Тут бандиты решили, что товарищ Гига, отец Титины, у них в лапах. Ведь это его они хотели убить, потому что он был партийным секретарем, как наш товарищ Деду. Но выстрелы бандитов услышали лесорубы, которые работали невдалеке. Они закричали и помчались на помощь.

Бандиты попытались спасти свою шкуру и побежали, прячась между деревьями, но рабочие гнались за ними, как за стаей волков. Двое бандитов удрали, а третьего они нашли под горным обрывом, куда он свалился. При падении он сломал себе ногу. А на склоне у того обрыва была берлога этих бандитов. Они хуже ядовитых змей! Товарищ Гига пошел посмотреть, кто этот бандит, что стонет там на снегу. А когда он перевернул его, проклятый фашист выстрелил ему прямо в грудь. Вот этот убийца и был Ставриад.

Я тебе рассказываю все это, дядюшка Томека, чтобы ты тоже знал, кто был отец Титины.

С большой любовью

Михэлука Бреб из V класса «Б».

НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

До рассвета оставалось совсем недолго. Скорый поезд Бухарест — Яссы фыркнул и, словно нехотя, остановился у маленькой промерзшей станции.

Дежурный по станции, ежась от холода, выскочил из диспетчерской и сонно махнул несколько раз фонариком. Он что-то крикнул растерянно толпившимся в дверях зала ожидания немногочисленным пассажирам, но тут резкий порыв ледяного ветра хлестнул его по лицу, и он умолк. Три тусклые лампочки под самым карнизом стены узкого перрона замигали, словно намереваясь совсем погаснуть. Тут паровоз внезапно так хрипло и грозно загудел, что пассажиры, отталкивая друг друга, стремительно ринулись со своими чемоданами, узлами, корзинками и сундучками к двери, на которой красовалась надпись «Вход — выход». Громада скорого поезда равнодушно двинулась и исчезла в ночном мраке.

На перроне остался лишь один пассажир — высокий, худой мужчина. В руках он держал деревянный сундучок, как будто никуда не торопился и тщетно пытался закурить сигарету. Испортив несколько спичек, он согнулся, пряча огонек от ветра за полой своего короткого пальто, подбитого мехом. Когда наконец пламя спички затрепетало и на миг осветило его лицо, резкий снежный вихрь погасил спичку, сорвал с него шляпу и зашвырнул ее куда-то далеко между шпалами второго железнодорожного пути; человек, прихрамывая, метнулся за шляпой. Сонный дежурный минутку с интересом следил за ним, затем, крикнув что-то невнятное об автобусе, продолжительные гудки которого извещали о том, что автобус вот-вот отъедет, спрятался в свою каморку, где, разморенный теплом хорошо протопленной чугунной печурки, он сладко дремал до прихода поезда.

Радуясь своей проделке, ветер с озорным свистом старательно смел снег с перрона. Затем, словно вспомнив о чем-то важном, набросился на старую крышу вокзала и неожиданно притих, присматриваясь к тому, что происходит по ту сторону перрона, на привокзальной улице.

А на привокзальной улице осталась всего одна пролетка с двумя костлявыми клячами в упряжке. Закурив наконец сигарету и покрепче нахлобучив на голову шляпу, пассажир упорно торговался с извозчиком.

— Да влезайте же, господин товарищ, а то мы тут замерзнем! — нетерпеливо воскликнул извозчик.

Седок с трудом залез в пролетку, сгорбившись втиснулся под ее верх, и тяжело опустился на сиденье. Старые пружины жалобно заскрипели, и он с раздражением буркнул:

— Значит, договорились — подвезешь меня до городского парка и я там сойду.

Извозчик тоже что-то пробормотал задубевшими на морозе губами и хлестнул лошадей.

Но, как только пролетка тронулась, ветер, словно пробудившись от сна, ринулся по ее следам. Ему удалось швырнуть еще одну пригоршню снега в лицо пассажиру и погасить единственный подслеповатый фонарь, болтавшийся у правого крыла пролетки. Потом, утомившись, он притаился за большим снежным сугробом, в тупике между двумя стенами, словно размышляя, что бы ему еще натворить на маленьком промерзшем вокзале.

Извозчик высунул нос из-под теплого воротника шубы и искоса взглянул на пассажира. «Видно, совсем свихнулся, — подумал он, — коли требует, чтобы я его в такую вьюгу высадил у городского парка!»

Но пассажир спокойно курил, погруженный в какие-то свои думы. Извозчик спрятал нос в толстый овечий тулуп, но через некоторое время не утерпел и спросил:

— А может, вам надобно в новый район?

— В какой такой новый район? — вздрогнул пассажир.

— Ну там, где новые корпуса.

Седок помолчал, как будто немного поколебался и нехотя согласился:

— Да, как будто к новым корпусам.

— Так ведь новые корпуса по ту сторону городского парка, господин товарищ! — с изумлением воскликнул извозчик. — Все новое строительство по ту сторону. А там, где рабочее общежитие, есть комната для приезжающих. Так куда вас подвезти: к новым корпусам или к рабочему общежитию? К общежитию будет подальше…

Пассажир почему-то рассердился, нервно пнул ногой переднее сиденье и крикнул:

— Заплачу тебе разницу, и дело с концом!

Извозчик молча сплюнул: «Ну что за пассажир! Каждое слово из него нужно вытягивать клещами, сам курит, а извозчика не угощает, как это делают другие, порядочные люди в такую собачью погоду». Свою злобу возница выместил на левой пристяжной, которая совсем не тянула, а перекладывала всю тяжесть на коренника.

— Двигайся, слышишь? Что же это выходит, другие за тебя работать должны?.. Перебирай быстрее копытами, ослица несчастная!

Кобыла, видно, уразумела свою вину и прилежно принялась за работу. Пролетка еще громче загрохотала по замерзшим булыжникам главной улицы.

Мрачный пассажир, оцепенев на своем месте, безразлично и холодно посматривал на тянувшиеся по правую сторону улицы спящие магазины, вывески которых, однако, нельзя было прочесть в смутном, расплывчатом свете январского утра. Только один-единственный раз он встрепенулся и, вытянув шею, уставился на магазин с двумя витринами, закрытыми ставнями.

Заметил это и извозчик и тотчас же пояснил:

— Здесь когда-то был магазин купца Бэкэляну.

Пассажир отвернулся и ничего не ответил. Затем он закрыл глаза и притворился, что дремлет. Так он сидел, пока пролетка не подъехала к городскому парку. Тут седок все чаще стал высовывать голову из-под кожаного верха пролетки, внимательно оглядываясь по сторонам, и наконец спросил:

— Где, ты сказал, здесь общежитие?

— Недалеко от будки путевого обходчика, — охотно пояснил извозчик и, оживившись, торопливо продолжал: — Вы, верно, притомились в пути… Сколько инженеров я вот так привозил! А теперь на вокзал ходят два автобуса. Да, ничего не скажешь, растет наш городок… Скоро большим городом станет, сударь мой. Говорят, что этот завод будет самым крупным не только у нас, но и в соседних странах. Да, подшипники — это не шутка.

— Это что, общежития? — скучающе перебил его пассажир, пристально всматриваясь в смутные очертания низеньких прямоугольных домиков по левой стороне шоссе, и, не дожидаясь ответа, повелительно крикнул: — Остановись… Я здесь сойду!..

Извозчик натянул вожжи. «Ух, и вредный, видать, человек! Наверное, из тех инспекторов, что так и норовят неожиданно нагрянуть и налететь как ястреб… А то зачем бы он стал вылезать посередине дороги? Черт его душу знает…»

Получив деньги, он поспешно повернул лошадей и обстоятельно отругал ленивую кобылу, которая опять ухитрилась переложить всю тяжесть на смирного буланого конька…

— …Двигай, двигай, ослиное отродье! — прикрикнул он и вытянул кобылу по заснеженному крупу.

Но странный пассажир не направился к воротам, над которыми поблескивала красная звездочка. Не оглядываясь по сторонам, пересек наискосок шоссе и, с трудом передвигая больные ноги, поплелся мимо грязных сугробов по краю придорожной канавы. Шляпа его была низко надвинута на лоб, и он шагал, тяжело прихрамывая и то и дело перекладывая из одной руки в другую деревянный сундучок. Внезапно он замер на месте. Справа, вдоль шоссе, в сером туманном свете зимнего утра вырисовывались очертания корпусов большого завода. Некоторые из них были еще в строительных лесах. На бледном небе словно серебристые льдинки медленно таяли звезды. Ветер завывал на вершине засыпанного снегом холма и посвистывал между тонкими стволами деревьев по ту сторону шоссе. Деревья эти, по-видимому, были посажены совсем недавно.

— Целых десять лет! — пробормотал сквозь зубы пришелец, поглядывая то на вершину холма и тоненькие, беспомощные на ветру деревья, то на внушительные корпуса завода. — Десять лет! — пробормотал он и в испуге вздрогнул.

Его нагнали два больших крытых грузовика. Они мчались из города и въехали в высокие ворота завода.

Человек еще больше съежился в своем коротком, подбитом мехом пальто и ускорил шаг. Но у ворот фабрики он не остановился, а пошел дальше по шоссе, с трудом передвигая длинные, несгибающиеся ноги, обутые в тяжелые, подбитые гвоздями ботинки. У четвертого километра, там, где главное шоссе сворачивало к холмам Присэкань, он сошел с шоссе и побрел по узкой тропе, почти скрытой акациевой рощицей, издали напоминающей кривой, щербатый гребень.

Около дома Гаврилы Бреба он остановился и неуверенно направился к воротам. Глаза его трусливо забегали по сторонам, то и дело возвращаясь к зданию бывшей усадьбы старого Крисанты. Высящиеся перед террасой ели на фоне белого снега казались огромными дымчатыми призраками… Он снова пробормотал себе что-то под нос, быстро отвернулся и принялся с силой трясти железную скобу калитки.

Цынку выскочил из-под сарая в глубине двора и с громким лаем бросился к воротам. В бешенстве кидался он на ворота и царапал их когтями. Незнакомец отступил на шаг и злобно обругал собаку.

Наконец дверь сеней приоткрылась, и раздался глухой, сонный голос:

— Кто это там?

Незнакомец вздрогнул, но ничего не ответил и продолжал колошматить калитку.

А Цынку словно взбесился. Куснул дерево забора, вскочил на задние лапы и поднял такой визг, словно ему привязали жестянку к хвосту.

— Ты что не отвечаешь? Кто это там? — вновь спросил хозяин, спускаясь со ступенек завалинки.

— Уйми свою шавку! — тихо приказал незнакомец. — Это я!

— Кто — я? — так же неприветливо спросил дядя Гаврила, тщетно пытаясь разглядеть в темноте гостя. Он недоверчиво уставился в лицо незнакомца и вдруг так и замер на месте.

— Это я. Ты что, шурин, не узнал меня?.. — насмешливо расхохотался пришелец, оскалив белые острые, как у волка, зубы… — Рад, что застал тебя в добром здравии!..



Странный человек поплелся мимо грязных сугробов.


— Господин Емилиан! — в испуге пролепетал Гаврила Бреб, с трудом сдвинулся с места и огрел обиженно завывшего пса. — Марш отсюда!

Но Цынку словно прилип к его ногам. Угрожающе оскалив клыки, он яростно лаял, как бы чувствуя, что хозяин его чего-то боится.

Но тут Гаврила пнул пса ногой, и обиженный Цынку, визжа от боли, с рычанием убрался под сарай на место.

— Ну, встретились в час добрый! — насмешливо пробормотал гость, входя во двор. — Вижу, вижу, что ты очень рад моему приходу! — снова рассмеялся он, оскалив белые острые зубы.

Гость смеялся, но черные глаза его смотрели на Гаврилу с угрозой. Не протянув хозяину руки, хромая, направился он к дому.

Гаврила Бреб запахнул дрожащими руками кожух. Все черты его светлого, добродушного лица вдруг заострились, он как-то сразу постарел и осунулся и, словно стараясь выиграть время, чтобы собраться с мыслями и решить, как поступить, последовал за гостем мелким, неуверенным шагом. Емилиан Крисанта, наверно почувствовав это, резко повернулся, бросил на Гаврилу короткий злобный взгляд и спросил глухим голосом:

— А где Рафила?

Гаврила Бреб поднял глаза и посмотрел гостю прямо в лицо.

— Рафила? Рафила померла. Сами знаете, какой она была слабенькой… Хлынула ночью кровь горлом и носом, и померла в одночасье. Угасла. Хворать, можно сказать, не хворала, но и здоровой не была, — вздохнул он горестно.

Емилиан Крисанта остановился и растерянно пробормотал:

— Вот оно что… О смерти отца я узнал, а вот про нее мне не сказали… — И, подозрительно покосившись на Гаврилу, спросил: — А ребеночек где?

Гаврила Бреб, словно собравшись наконец с силами, усмехнулся:

— Ребеночек, говорите? Ребеночку скоро тринадцать лет исполнится…

Емилиан Крисанта провел ладонью по лбу…

— Значит, ребеночку тринадцать лет? Вот он уже какой! А как его звать? — рассмеялся он деланным смехом. — Где он? В сиротском приюте или в другом месте?..

Глаза Гаврилы Бреба враждебно сверкнули. Емилиан, видно, это почувствовал, отвернулся и заковылял дальше.

— Михэлуку я взял к себе. Пока я жив, ребенку моей сестры не нужен приют для сирот! — резко сказал он и вытащил из кармана кожушка сигарету и зажигалку.

Молча прошли они еще несколько шагов. Заметив, что за окном кто-то дергает легкую маркизетовую занавеску, Гаврила гневно крикнул:

— Выходи, Олимпия, к нам пожаловали желанные гости…

Дверь открылась, и на пороге появилась Олимпия. Узнав пришельца, она коротко вскрикнула и отшатнулась, словно ее ударили по лицу.

Емилиан Крисанта отодвинул ее, распахнул дверь и вошел в дом.

Белая как мел, с бессильно опущенными вдоль пестрой широкой юбки руками, стояла Олимпия, не в силах двинуться с места.

Емилиан Крисанта и ей не протянул руки.

— Если бы пожаловал сюда сам черт с рогами, ты бы, Олимпия, наверное встретила его радушнее, чем меня! — процедил он сквозь зубы, разглядывая низкую комнату, в которой пахло мокрой овчиной и сушившимися за большой кирпичной печкой сопревшими портянками.

— Господи помилуй! — задыхаясь, пролепетала Олимпия. — Это вы, барин Емилиан? Боже ты мой… Кто бы мог подумать! — в отчаянии запричитала она срывающимся от испуга голосом.

Емилиан Крисанта уставился на широкую постель, стоящую в глубине комнаты. Из-под красного, домашней работы одеяла торчали две кудлатые детские головки. Четыре круглых глаза с удивлением уставились на незнакомца.

Емилиан снял шляпу и пальто и медленно направился к кровати.

— Этот, белокурый, ваш сын?

Олимпия судорожно сглотнула слюну и молча кивнула головой.

— Да, глаза у него Рафилины, голубые! — протянув руку, пробормотал Емилиан и дотронулся до лба черноволосого мальчика. Ясные глаза Михэлуки словно ожгли его. Отдернув руку, он погладил по голове второго,белокурого мальчика. — Как тебя звать? — хрипло спросил он.

Мальчик нырнул под одеяло. Вместо него ответила мать:

— Бенони…

— Так, значит, Бенони! А тебя как звать?

Уставившись огромными испуганными глазами на незнакомца, старший молчал.

— Я его называю Лука!.. — рассмеялся Бенони, высовывая из-под одеяла круглую мордочку.

— Лука. Вот оно как… А у тебя что, нет языка? — мрачно спросил он.

Хозяйка торопливо распахнула дверь во вторую комнату.

— Прошу, заходите, пожалуйста, барин Емилиан.

Как только гость вошел во вторую комнату, она на мгновение задержалась на пороге и бросила испуганный взгляд на детей.

— Вставайте! Вставайте и ступайте подоить коров, — коротко приказала Олимпия и ушла во вторую комнату.

Михэлука вскочил с постели как встрепанный и принялся дрожащими руками одеваться. А Бенони потянулся, лениво зевнул и, почесываясь, с удивлением спросил:

— Послушай, Лука, кто это может быть?

Михэлука скорчил страшную рожу, приставил к голове два пальца, словно рожки, и выскочил за дверь. Бенони это очень развеселило, и он от удовольствия перекувырнулся в постели.

Только очутившись на дворе, Михэлука почувствовал, как он взволнован и испуган. В голове у него была лишь одна мысль, страшная мысль: «Тетя Олимпия назвала его барином Емилианом… Значит, это он… Это он!..»

ЕМИЛИАН КРИСАНТА

Емилиан Крисанта окинул взглядом невысокую чистую комнатку, убранную полосатыми домоткаными коврами. Его угловатое, осунувшееся от бессонницы лицо на секунду отразилось в овальном зеркале шкафа. Он было уселся на одном из четырех стульев с высокими спинками, стоящих вокруг стола из орехового дерева, но тут же передумал и плюхнулся на край широкой постели, застланной чистым бельем, погладил новое одеяло из красного, блестящего шелка и насмешливо заметил:

— Богато живете, ничего не скажешь! От вонючего кожуха сразу перешли к шелковым одеялам.

Олимпия словно окаменела у двери с лампой в руке. Емилиан перестал смеяться и, как бы извиняясь, пояснил:

— Я не видел чистого белья с тех пор, как ушел из дому. Вот теперь высплюсь как следует в вашей постели.

Заметив, что хозяева продолжают неподвижно стоять на пороге, с иронией пригласил:

— Входите, гости, садитесь! Будьте как дома! — и, нагнувшись, принялся распутывать шнурки своих огромных ботинок на толстой, подбитой гвоздями подметке.

Гаврила и Олимпия тупо уставились на его давно не стриженный затылок и засаленный, обтрепанный воротник рубахи.

— Никто не должен знать, что я у вас. Но как быть с детьми? Я все думал, что они поменьше… Ушлите их куда-нибудь. Придумайте что-нибудь… — Емилиан говорил тихим голосом, старательно распутывая гнилые шнурки.

Стягивая ботинок, он весь побледнел и застонал от боли. Из грязных портянок появилась опухшая, посиневшая нога с желтыми кривыми пальцами.

— Отморозил ноги! — вздохнул он и, вытянув разутую ногу, пытался пошевелить изуродованными, обескровленными пальцами. — Перед тем как дать поесть, принеси мне таз со снегом.

Олимпия взглянула на него, молча поставила лампу на стол и повернулась к двери.

Стаскивая второй ботинок, Емилиан снова застонал, но тут же взял себя в руки и, бросив мрачный взгляд на Олимпию, еще раз напомнил:

— Убери немедленно детей из дому! Скажи им, что я инженер или еще что-нибудь… Нам нужно спокойно обо всем поговорить, — закончил он и снова занялся своими болячками.

Олимпия вышла, с трудом передвигая словно налитые свинцом ноги.

— Отправь их в школу, — нехотя предложил Гаврила.

— Левая нога больше обморожена, — пробормотал Емилиан. — У вас квашеная капуста найдется?

Гаврила Бреб тупо уставился на ноги гостя, не замечая, что сигарета, стиснутая в углу рта, давно уже потухла.

Дверь распахнулась, и тетка Олимпия внесла большой медный таз со снегом.

Емилиан Крисанта взглянул на таз и весело воскликнул:

— Ух ты, что я вижу! Наш старый медный таз! В нем ты мне мыла голову, когда я был еще маленьким. Какая приятная встреча! — захихикал Емилиан и сунул ноги в снег.

Снег быстро почернел и начал таять. Емилиан поднял голову и с перекошенными от боли губами злобно прошипел:

— Если хоть кто-нибудь узнает, что я здесь, я вас обоих сразу пристрелю. Не думайте, что я шучу, — угрожающе добавил он и вынул из кармана блестящий маленький, как игрушка, револьвер. — Револьвер заряжен. Опущу предохранитель, и вам конец… — закончил он, сделав красноречивый жест.

Олимпия схватилась за притолоку двери. Подбородок ее дрожал.

Гаврила гневно выплюнул окурок.

— Будь ваша воля, вы бы нас всех еще десять лет назад пристрелили.

— Заткнись! — гаркнул Емилиан и, спрятав револьвер в потайной карман на груди, снова принялся растирать ноги, разбрызгивая грязную воду по пестрому коврику перед кроватью. — Скоро кормить меня будешь, Олимпия? — спросил он уже более примирительно. — Зажарь яичницу и принеси большой кусок сала. А может, и стакан цуйки преподнесешь для согрева? Вот уже четырнадцать дней и ночей я только о том и думаю, как сяду у вас за стол. Что же вы стоите? Давайте пошевеливайтесь, а то я проголодался как волк…

Олимпия метнулась к дверям, а Емилиан, старательно растирая пальцы обмороженных ног и не поднимая головы, продолжал бормотать себе под нос:

— Будь бы мой уважаемый батюшка пощедрее, чтоб ему под землей было так же плохо, как мне сейчас, я сегодня гулял бы в другом месте и не пришел бы нарушать ваш покой.

Гаврила лихорадочно шарил по карманам в поисках сигареты. Его голубые ласковые глаза потускнели, а лицо стало суровым. Он долго раскуривал сигарету над чадящей лампой и, закурив, заявил тихим твердым голосом:

— А наш покой вы теперь не в силах нарушить.

Емилиан Крисанта уставился на Гаврилу, а его черные глаза под широко расставленными бровями по-кошачьи сверкнули. «Он сбрил брови над переносицей, — подумал Гаврила. — Наверное, чтобы его не узнали». Но злой, похожий на лай голос тут же оборвал его мысли:

— Ты помнишь Бэкэляну? У него был сын Бебе… Я еще приезжал с ним на каникулы в Крисанту… Ну как, вспомнил? Бебе?

— Он был студентом, учился с вами в Яссах, — нехотя откликнулся Гаврила. — Господин Бэкэляну говорил, что Бебе стал зубным врачом и живет теперь в Пятра-Нямц.

— Бебе зубной врач в Пятра-Нямц? Это тебе Бэкэляну сказал! — рассмеялся Емилиан. — Так ты говоришь, в Пятра-Нямц? Нет, Бебе испарился оттуда! — прошипел он, злобно сплюнув, и взбешенный какими-то, как видно, очень неприятными воспоминаниями, резко вскочил и сделал несколько шагов. Но распухшие, посиневшие ноги, видно, причинили ему такую боль, что Емилиан с громким стоном рухнул на постель. Немного оправившись, вытащил большую жестяную табакерку, открыл ее, но, убедившись, что табака в ней нет, яростно отшвырнул.

— Я отдал свой золотой портсигар… А знаешь, сколько я за него получил? Две буханки хлеба! Да, да, болван, всего две буханки! — вдруг завопил он, не в силах стерпеть режущую боль в ногах. Потом повалился на бок и, кусая до крови губы, простонал: — Дай мне сигарету!

Гаврила Бреб медленно встал, взял пачку сигарет и подошел к кровати. «Откуда он свалился? — лихорадочно думал он. — Зачем пришел? Что ему от нас надо? Что ему нужно в моем доме?» — с ненавистью спрашивал он себя.

— Нет сил больше терпеть! Убьют меня эти проклятые ноги!

Гаврила подал Емилиану лампу, чтобы тот закурил сигарету, а потом прикрутил фитиль. Лампа тут же погасла. Но он не стал больше зажигать. В комнате стало темно.

Емилиан глубоко затянулся и опустил голову на подушку.

— Ладно, так и быть, я вас прощу. А может быть, даже отблагодарю. Если бы вы оставили золото в отцовском тайнике, они бы его забрали еще до того, как организовать в Крисанте государственную ферму. Вы золото взяли себе, построили дом, вышли в люди, а теперь я пришел, чтобы вы мне вернули то, что принадлежит мне.

Гаврила Бреб откинулся на спинку стула и, уставившись на Емилиана, с изумлением спросил:

— О чем вы говорите, господин Емилиан? Что мы должны вам вернуть?

Лицо Емилиана перекосилось.

— А ты из себя дурачка не строй! Я приехал сюда прямо из Бухареста… И повидал там Бэкэляну, — многозначительно добавил он и внимательно посмотрел на Гаврилу, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на него эта новость. — Я зашел к Бэкэляну, чтобы сообщить ему, что его сыночек Бебе скончался. Папаша был вне себя от радости, когда узнал, что его наследничка нет больше в живых. Наверное, так же обрадовался бы и мой папаша, если бы ему сообщили, что меня ухлопали… А ведь он мог меня спасти… Небось, если бы пришли к власти мои железногвардейцы и меня назначили министром, ему бы это очень понравилось!.. Гордился бы сыном… А когда я попал в беду, он спокойно умыл руки. Получил извещение, что я пропал без вести на Ясском фронте, и только облегченно вздохнул! Скажешь, это не так? Может, не радовался, когда узнал, что я подох?

— Откуда мне знать! Он вам памятник на кладбище поставил… — пробормотал сквозь зубы Гаврила.

Емилиан Крисанта ухмыльнулся:

— Ну и дурак же ты, как я посмотрю! Да ведь памятник поставил, чтобы вы все считали, что я и в самом деле подох! Ничего-то ты не понимаешь! А знаешь, что он ответил Бэкэляну, когда тот принес весть, что я жив, здоров и нуждаюсь в его помощи? «Ничего я знать не хочу! Пусть убирается за границу, пусть повесится, пусть делает что хочет! Но, если домой вздумает явиться, я его сразу выдам властям. Для меня он мертв и похоронен!» За свою шкуру дрожал, пес проклятый! Да и золото мое хотел себе прикарманить. Моим же золотом не хотел мне помочь. А Бэкэляну своему Бебе помогал! Посылал одежду, жратву… Но мой папаша никогда ничего мне не посылал. Стоило Бэкэляну попросить что-нибудь для меня, он вытаскивал из ящика бумажонку, на которой было написано: «Пропал без вести», и совал ее Бэкэляну под нос: «Вот что, сударь, мой сын мертв!» Он хорошо знал, что мне до зарезу нужны деньги, но ни гроша ломаного не прислал. Те двадцать золотых монет от Олимпии я получил уже после того, как он подох. Вот тут-то я и понял, что вы здесь не теряли времени даром.

Емилиан Крисанта умолк, мрачно взглянул Гавриле в глаза и грозно спросил:

— Где чемодан, который вы украли у отца?

Гаврила встал и твердым голосом отчеканил:

— Вы эти штучки, господин Емилиан, бросьте, все равно у вас со мной ничего не выйдет! Ступайте себе подобру-поздорову, а нас оставьте в покое.

— Сесть! — рявкнул Емилиан.

Но Гаврила не сел, а остался стоять у стола.

Емилиан глубоко затянулся сигаретой и снова пристально посмотрел Гавриле в глаза. Потом ухмыльнулся и продолжал:

— Поговорим как мужчина с мужчиной… Бэкэляну болтал, будто ты о золоте ничего не знаешь. Но я этому никак не мог поверить. Не может быть, чтобы ты не знал, что в твоем собственном доме делается. Олимпия давно обменяла двадцать золотых у Бэкэляну, обменяла на теперешние деньги. Сперва Олимпия сказала ему, что это мой отец дал их ей для мальчишки. Но Бэкэляну уверен, что после смерти отца это она наложила руку на мое золото. А в прошлом году она дала ему еще десять золотых монет — за виноградник. Но беда в том, что золото отцу и не принадлежало. Золото это мое! Я оставил его у старика на хранение, когда отправлялся на фронт, вот в чем вся загвоздка…

— Неправда! Олимпия не могла так сделать! — крикнул Гаврила, но тут же осекся и в отчаянии уставился на павлина, вытканного на коврике над постелью.

И вдруг все стало ясно… Холодная, безжалостная действительность предстала перед ним во всей своей наготе — Емилиан говорил правду.

— Я ее убью! Я ее убью, коли она впрямь так сделала! — простонал он.

Емилиан Крисанта задумчиво растирал ноги и, не глядя на Гаврилу, через минуту продолжал тем же ровным голосом:

— А я даже теми двадцатью монетами, что прислал мне Бэкэляну, не смог воспользоваться. Его милый сыночек к тому времени совсем свихнулся. Бебе наложил лапу на золото и не захотел с нами даже поделить. А мы могли бы на эти деньги купить и одежду и харчи… Но Бебе, видно, спятил окончательно. Он золото спрятал и объявил, что решил сохранить его для себя одного. Хотел один сбежать. Три дня мы все трудились как окаянные, три дня старались выпытать у него, куда он спрятал золото. Но, видно, Бебе действительно сошел с ума. Ничего не рассказал, даже когда уже петлю накинули ему на шею…

Емилиан вдруг замолчал, поняв, что проговорился, но потом, увидев ужас на лице Гаврилы, расхохотался тем же истерическим, лающим смехом и продолжал, явно стремясь еще больше напугать собеседника:

— Ты чего так на меня уставился? Да, ты правильно понял — мы его повесили, но он подох, так и не сказав, где спрятал золото. Мы там в лесу шуток не шутили. Шли на смерть, и отступать нам было некуда. Даром нам там никто и сухой корки не подавал. А чтобы не навлечь на себя подозрение, тот, кто отправлялся в село за жратвой для всех, должен был выглядеть прилично — быть в хорошем костюме, чистой рубахе, начищенных ботинках, а не то мог бы навлечь на себя подозрение. Ну, а чтобы достать хорошую одежду или ботинки, приходилось убивать. Что же тут удивительного, если мы и Бебе прикончили? Он и так конченый был человек, тряпкой оказался. С тех пор как в Яссах столкнул под поезд какую-то старую еврейку, которая все равно не доехала бы до концентрационного лагеря, он стал страшно задирать нос. Выше всех себя ставил! А фронта и не нюхал. Даже не пойму, как он в лес пошел со мной. Ты, Гаврила, даже представить себе не можешь, какую мы там жизнь вели. Голодные, холодные, на ногах тряпки вместо обувки. Чтобы достать вот эти ботинки, мне пришлось прикончить какого-то путевого обходчика… Ты что дрожишь? Эх ты, недотепа! Не мужчина, а мокрая курица! Ну да, я его убил, мне же нужны были ботинки. Да только убил я его слишком поздно! — вздохнул Емилиан, не сводя глаз со своих распухших ног. — Слишком поздно! — повторил он, растирая обмороженные пальцы шелковым одеялом. — Теперь тебе ясно, для чего я пришел к вам? — сурово спросил он, вытаскивая револьвер и подбрасывая его на ладони. — В барабане еще две пули, а мне терять нечего. Но вот тебе не стоит портить свою спокойную жизнь. Отдай по-хорошему то, что мое, и я уйду. Уйду, словно никогда к вам и не приходил…

Тут дверь бесшумно отворилась, и вошла Олимпия. В руках большой поднос, заставленный всякой снедью, под мышкой — бутылка, заткнутая половинкой кукурузного початка.

Гаврила посмотрел на жену, и осунувшееся лицо его прояснилось. В сердце закралась искорка надежды. «Может, все это неправда? Может, этот негодяй Емилиан хочет обманом выудить у нас деньги…»

Емилиан Крисанта снова спрятал револьвер в потайной карман.

— Я принесла яишенку и творогу. А к обеду, барин, приготовлю для вас курицу, — упавшим голосом сказала Олимпия и, не глядя на Емилиана, поставила поднос на столик около кровати. На лице ее горели два багровых пятна.

Емилиан придвинулся к столику, и огромная его тень легла на всю стенку. С жадностью набросился он на еду, глотал огромные куски и, казалось, был занят только едой, но на самом деле глаза его подстерегали каждое движение хозяев. Олимпия смотрела, как он ест, и ей казалось, что с каждым куском он обретает новую силу, а эта сила ее уничтожит.

Первым нарушил молчание Гаврила Бреб, в голосе его слышалась мольба:

— Послушай только, Олимпия, что говорит господин Емилиан. Он говорит, что мы ограбили старого барина после его смерти, что Бэкэляну поменял тебе золотые монеты на деньги… (Жена молчала, как немая.) Да ответь же что-нибудь! Ты что, не слышишь? — крикнул Гаврила в ужасе. — Какие у тебя были дела с Бэкэляну? Разве он тебе не в долг деньги давал?

Емилиан перестал жевать и бросил насмешливый взгляд на Олимпию:

— Перво-наперво, золовушка, налей мне стаканчик. А Гаврилу ты не слушай. Я же не говорил, что ты кого-то ограбила… Лучше расскажи нам, как отец дал тебе золото для мальчика.

Олимпия наливала в стопку цуйку, но рука у нее так дрожала, что прозрачная струйка полилась на стол. Наконец ей с трудом удалось наполнить стакан.

— Он мне подарил двадцать золотых монеток, господин Емилиан. Своей рукой дал мне их. Подарил, потому что полюбил Михэлуку! — горячо заверила она Емилиана, не смея глаз поднять на мужа. — Из-за Михэлуки он нам и бумаги на домик и луговину выправил.

— На этот домик? — ухмыльнулся Емилиан.

— Домик мы уж сами построили как умели. Но старый барин Кристу, земля ему пухом, много помог нам. Видать, чувствовал, что конец его близок… А как он вас призывал, господин Емилиан, как он по вас тосковал на смертном одре! — пролепетала Олимпия, и слезы ручьем хлынули у нее из глаз.

— Ах, как мило! Значит, призывал и тосковал! — осклабился Емилиан, смакуя цуйку.

Покончив с едой, он поудобнее облокотился на белую подушку и вытянул на красном шелковом одеяле изуродованные ноги. Осоловев от цуйки и обильной еды, он не спеша продолжил начатый разговор:

— Я вот что скажу: все, что вы успели себе уже отхватить, так и быть, пусть вам и остается. Дом теперь у вас есть, скотина тоже, да и служба хорошая — на государственной ферме. Я же требую только остатки. Надо же и мне найти себе место под солнцем!.. — рассмеялся Емилиан и широко зевнул. — Надоело как псу бездомному по свету скитаться… Я теперь только об одном мечтаю: вылечить как можно скорее ноги и удрать куда-нибудь ко всем чертям. А куда, я и сам не знаю, только непременно куда-нибудь подальше.

— Дай вам бог и пресвятая дева Мария! — снова запричитала Олимпия. — Бедный, горемычный наш барчук!

Емилиан Крисанта весело посмотрел на нее:

— Правильно, золовка, оплакивай меня! Оплакивай!.. Но только отдай мои золотые монеты, а не то кровью будешь плакать…

Олимпия сразу же умолкла и всплеснула руками:

— Вы всё шутите, барчук! Откуда у нас, у простых поденщиков, могут быть золотые монеты?

Емилиан Крисанта еще раз зевнул во всю пасть и выразительно похлопал себя по потайному карману:

— Я вам больше ничего не скажу. Хватит с вас и того, что вы уже заграбастали. Если меня заберут, то и вас не оставят в покое. Мы все связаны одной веревочкой. Так что выбирайте одно из двух — или каторгу, или жизнь в новом доме в собственное удовольствие… — пошутил Емилиан и, удобно растянувшись на постели, подложил руки под голову. — Только хорошенько все обдумайте… Одно из двух! — Зевнув, он бросил пытливый взгляд на хозяев. — Я хочу уехать ночью, первым же поездом. Так будет лучше и для меня и для вас.

Потом он закрыл глаза и сразу же уснул.

Гаврила и Олимпия сперва подумали, что он притворяется, но Емилиан действительно заснул. Олимпия еще раз взглянула на его худое, бледное лицо, черные, выбритые над переносицей брови и тихо вышла из комнаты. Гаврила неуклюже поднялся со стула и последовал за ней. Он осторожно прикрыл дверь и подошел к жене. Лицо его осунулось и почернело.

— Что ты, жена, наделала? Что с нами теперь будет? Откуда мы достанем столько денег, чтобы отдать ему? Видно, придется продать лошадей и корову… Продадим и отдадим, пусть убирается…

Олимпия в оцепенении застыла посредине комнаты, но при этих словах глаза ее яростно сверкнули и в голосе зазвучала неприкрытая злоба:

— Ничтожество ты и трус!.. Ступай лучше проверь, ушли ли ребята! — приказала она и, словно лишившись последних сил, оперлась о стенку. Увидев, что Гаврила не двинулся с места, Олимпия с горькой усмешкой взглянула мужу прямо в глаза. — Ты очень боишься его, да? А ежели я тебе скажу, что золотые монеты у меня? Да, они все у меня! Я до сих пор даже не успела их как следует пересчитать. Но монет много! Чемоданчик с золотом валялся рядом со стариком. Видать, чуял он свою смерть и снова бросился пересчитывать деньги. А чемодан был набит до самого верха. Сам старик не дал мне ни гроша! Если бы я тебе сразу все рассказала, ты бы уже тысячу раз помер от страха. А я все про себя переживала… Все, все! — простонала Олимпия. — Сколько ночей я не спала из-за этих денег… Тебе-то что! Ты только и знал, что хныкать и расспрашивать, что со мной, чего я терзаюсь… А я от ужаса и страха совсем было разума лишилась. Чемодан я закопала на винограднике, у сторожки, под дикой яблоней… А дома у меня только пятнадцать монет, я их положила в коробку, а коробку зашила в тюфяк. Но ему я ничего не дам, ничего! Почему я должна отдать деньги этому негодяю? По нему уже давно петля плачет!

— Ты совсем с ума сошла! — упавшим голосом пробормотал Гаврила, и лоб его покрылся холодной испариной. — Зачем тебе понадобилось это золото?

— Я у него заберу револьвер! Заберу, и всё! — машинально повторяла тетка Олимпия, шагнув к двери. Но тут же остановилась и продолжала: — Я ведь его с детства знаю, он всегда был жестоким. Помнишь, как он убил нашу рыжую собаку? У нее, бедняги, были щенята, и она, защищая их, цапнула его за руку, а он ее пристрелил. Емилиан так же спокойно и нас обоих застрелит.

— Зачем тебе только понадобилось это золото? — снова повторяет Гаврила. — Зачем? А теперь как нам быть? Что нам с тобой теперь делать? Ты нас всех погубила!

Но Олимпия, казалось, не слышит его слов. Она делает еще шаг, открывает дверь и тихо шепчет про себя:

— Заберу у него револьвер, и он сразу присмиреет. Станет тихим, как ягненок!

Бледная как смерть Олимпия решительно переступает порог горницы и идет, вытянув вперед руку, словно слепая. Но вот она уже у постели. Дрожащими руками расстегивает пиджак Емилиана, нащупывает потайной карман и рывком вытаскивает револьвер. Емилиан вздрагивает, бормочет во сне что-то невнятное и, не просыпаясь, судорожно хватается обеими руками за карман. Потом открывает сонные глаза и видит направленное на себя дуло револьвера, которое Олимпия держит двумя руками.

— Опусти револьвер! — орет он диким голосом, бросается на Олимпию и вырывает у нее из рук револьвер.

— Олимпия!.. — вопит в отчаянии Гаврила Бреб и кидается жене на выручку.

Но тут раздается оглушительный грохот выстрела, и Олимпия, вскрикнув, валится на таз с грязной водой. Гаврила смотрит на жену словно безумный и видит, как глаза ее постепенно тускнеют, а по лицу разливается смертельная бледность. Он кидается к ней, опускается рядом и трясет ее за плечи. Олимпия открывает глаза и со странной улыбкой тихо шепчет:

— Я знала, что так будет. — Глаза ее снова закрываются, а под правым плечом расплывается большое красное пятно.

Гаврила медленно встает.

— Что ты сделал?.. — спрашивает он Емилиана, который, тяжело переводя дыхание, стоит, прислонившись к стене. — Ты и ее убил! — На лбу у Гаврилы вздуваются вены, кулаки сжимаются. Медленным шагом направляется он к Емилиану. — Зачем? — требует он от него ответа. — Зачем ты к нам пришел?

Емилиан в ужасе еще плотнее прижимается к стенке и наставляет на Гаврилу дуло револьвера.

— Отстань, а то я и тебя уложу на месте! Вы напали на меня, вы оба напали на меня, когда я спал! А я — я только защищался! Я ни в чем не виноват! Эта дура сама застрелилась!..

Гаврила, закрыв лицо руками, горестно плачет.

— Дети! Детки мои несчастные! — стонет он, не в силах вымолвить больше ни слова.

ДЕТИ

В хлеву было темно, тепло и сладковато пахло навозом и прелой соломой. Михэлука вошел, звеня подойниками, и коровы, повернув к нему влажные морды, ласково замычали. Мальчик пошарил за бревном, нашел спички и зажег фитиль маленькой коптилки. Дыхание коров поплыло над яслями, как белое облачко, и растворилось где-то наверху, у стропил. За загородкой всхрапнула лошадь и нетерпеливо стукнула копытом о деревянный желоб.

— Стой, стой, старик, сейчас приду! — окликнул ее Михэлука, явно подражая спокойному, мягкому голосу дяди Гаврилы.

Потом достал трехногую скамеечку, ловким движением поставил ее около рыжей Домники, старательно обмыл ее тугое вымя и осторожно подставил подойник.

Вжик! Вжик! — запенилось в подойнике белое, жирное молоко, и острый его аромат смешался с приторными запахами хлева… Все это Михэлука проделал так спокойно и уверенно, как будто ничего не случилось. А на самом деле все его существо было преисполнено страшной тревогой.

Вдруг во дворе раздались шаги. Мальчик вздрогнул и вскочил на ноги. «Наверное, идет дядя. Сейчас я его обо всем расспрошу», — подумал Михэлука. Дверь скрипнула, и вошел Бенони.

— Эй, Лука, послушай, Лука! — раздался таинственный шепот.

Михэлука молча отвернулся.

— Ты что, не слышишь?

— Слышу. Чего тебе надо? — неприветливо откликнулся брат.

— Мамка велела нам немедленно отправиться в школу, — захныкал Бенони.

— На дворе ночь, школа еще закрыта, что нам там делать? — удивился Михэлука и осторожно отодвинул полный до краев подойник.

— А мама сказала, чтобы мы сейчас же шли в школу, а коров она сама подоит.

— Что это с ней?

Но Бенони уже надоело объяснять:

— Да ну ее! Пошли, Лука. Наверное, боится, что помешаем инженеру выспаться.

— Какому инженеру?

— Да тому, что сегодня пришел к нам. Это новый инженер. Он будет у нас жить. Мама мне все рассказала! — таинственно разъяснил Бенони, и глаза его радостно заблестели. — Он возьмет нас с собой на завод, покажет, как работает новый станок. Орестел прямо лопнет от злости, мы этому хвастуну нос утрем! Теперь и у нас в доме живет инженер.

Михэлука повернулся на табуретке и хмуро уставился на Бенони:

— Ну и дурачок же ты! Больно нужен нам твой новый инженер. Отец Орестела и так обещал в воскресенье показать, как работает станок. А чем это мы мешаем ему спать?..

— Вдруг шуметь будем на кухне… Наш новый инженер очень устал. Знаешь, как он ноги отморозил в дороге!

Михэлука передвинул табуретку ко второй корове, и та, вытянув морду, дохнула ему в ухо теплым своим дыханием. Мальчик сердито отпихнул ее:

— А я не верю, что он инженер… Ты чего глаза вылупил? Никакой он не инженер. Я это знаю! Я это знаю от Томеки.

Бенони от удивления широко разинул рот и полез всей пятерней в белокурые патлы.

— А кто же он? Мамка сказала, что к нам пришел инженер.

Но Михэлука ничего не ответил, нахмурился и, казалось, был всецело занят дойкой.

Вжик! Вжик!.. Пенистое молоко быстро наполняло подойник. Бенони, присев на корточки, ждал ответа, но терпения его хватило ненадолго.

— А откуда ты все-таки знаешь, что он не инженер?

— Знаю! Никакой он не инженер! С каких это пор сын старого барина Емилиан заделался инженером? Разве ты не слышал, как тетка назвала его? Она назвала его господином Емилианом. А Емилиан Крисанта офицер, а не инженер. Ты ведь сам видел тот его портрет, где он в офицерском мундире!

— Значит, офицер? — все еще недоумевал Бенони. — Так зачем же он к нам пришел?

— Может, для того, чтобы меня забрать.

Бенони испугался.

— Тебя забрать? Это почему же? А я с кем останусь? Ты с ним не уходи, слышишь, Лука, не уходи! — умолял он брата.

— А что я, дурак? Очень мне нужно с ним уходить! Ни за что на свете я с ним не пойду! А если тетка захочет меня ему отдать, я убегу и никогда не вернусь.

— Как это можно тебя отдать? — возмутился Бенони. — А папка, думаешь, смолчит? А Томека? Если она тебя захочет отдать, мы убежим вместе. Я тоже с тобой убегу.

Обе головы — белокурая и черноволосая — прильнули друг к другу. Корова глухо замычала и, повернув голову, кротко смотрела на ребят. За перегородкой нетерпеливо заржали лошади — в этот час хозяин обычно поил их и приносил свежее сено.

— Послушай, но ведь Емилиан умер! — вспомнил вдруг Бенони. — Его убили на войне. Значит, это не он. Не мог же он воскреснуть!

Но Михэлука упрямо покачал головой и лихорадочно зашептал:

— Это он! Я знаю, что это он! Может, он тогда убежал с фашистами… Ведь Томека мне говорил, что Емилиан был в большой дружбе с фашистскими офицерами… Из-за фашистских офицеров он избил тогда плетью мою мамочку! — с ненавистью добавил мальчик.

— Так тебе сказал Томека? Ну, раз он дружил с фашистами, значит, и сам фашист! Но зачем тогда он пришел к нам?

— Может, он вернулся попросить прощения? — прошептал Михэлука.

— У кого попросить прощения? — еле переводя дух от волнения, спросил Бенони.

— Может, у мамочки!

— У мамочки?.. Что это ты выдумал? Ведь тетя Рафила умерла… А может… он не знал, что она умерла? Конечно, не знал! Он, наверное, приехал, чтобы на ней жениться.

— Почему он раньше на мамочке не женился? — вздохнул Михэлука. — Тогда ему было на нее наплевать, ведь он был барином, а мама — простой прислугой. — Мальчик сжал кулаки и насупился. — Напрасно он приехал. Я его никогда не прощу! Тетка и дядя, если хотят, могут его простить, а я никогда не прощу! Лучше из дому уйду, но его не прощу.

— Я тоже не прощу, — присоединился к брату Бенони. — Послушай, Лука, а ты уверен, что Емилиан сын старого барина?

Из дома донесся грохот выстрела.

— Что это? — в испуге пролепетал Бенони.

Цынку жалобно завыл и заметался на цепи.

— Это у нас стреляют! — вскрикнул Михэлука, и оба выскочили из хлева.

На дворе они на минутку замерли в нерешительности и, зябко поеживаясь, огляделись. Кухонная дверь была приоткрыта, и ветер колыхал белую занавеску, словно кто-то у окна подавал ребятам таинственный знак.

Тут из дому выскочил дядя Гаврила. С непокрытой головой, не закрыв за собой дверь, ринулся он во двор и остановился как вкопанный. Пес еще громче завизжал и стал отчаянно рваться с цепи, но Гаврила словно его и не слышал. Стоял и не сводя глаз смотрел на калитку. Но ни у калитки, ни на дороге никого не было.

Дети бросились к нему.

— Папочка, ты слышал выстрел? — спотыкаясь на бегу, кричал Бенони.

— Что случилось, дядя? — испуганно спросил Михэлука, схватив его за руку.

Но большая жесткая рука дяди не ответила на пожатие маленькой горячей ладошки. Но вот Гаврила повернулся к ребятам и, заикаясь, пробормотал что-то невнятное:

— Вы подоили коров? Ах да… это… это вы здесь? Да… да… конечно, вы… — повторял он, и слезы градом покатились по его лицу.

— Что с тобой, папочка? Что случилось? — захныкал Бенони, в отчаянии цепляясь за отца.

— Мамка помирает! — простонал Гаврила, содрогаясь от рыданий. — И все из-за него… Беги, Михэлука… Беги сейчас же… Запряги лошадь… нет, садись верхом и гони в больницу. Пусть пришлют «скорую помощь».

Но тут дверь широко распахнулась, и раздался глухой повелительный голос:

— Приведи детей домой! Не играй с огнем, Гаврила! Приведи их сейчас же.

Услышав этот страшный голос, ребята оцепенели от ужаса, а Гаврила крепко прижал их к груди. Михэлука почувствовал на голове горячую, дрожащую руку дяди.

Хриплый, злой голос снова прогремел:

— Двигайся побыстрее и делай, что приказано. А не то… мне теперь терять нечего… Стрелять буду!

— Папка, я боюсь! — завопил в ужасе Бенони.

Гаврила сгорбился, как под ударом кнута, и зажал сыну рот.

— Молчи, родной, — шепнул он ласково и взял малыша на руки. — Пойдем, Михэлука! Да ты не бойся, ведь дядя с вами, — успокаивал он ребят и ласково подтолкнул Михэлуку, не сводившего глаз с длинной тени спрятавшегося за дверью человека.

Емилиан Крисанта заковылял в комнату. Он был босиком, а спутанные волосы в беспорядке падали на лицо. Словно почувствовав испуганный взгляд мальчика, он отвел глаза, но тут же его охватила дикая ярость, и бандит проскрежетал сквозь зубы:

— Почему ты не убрал этих сопляков из дому?

Гаврила спустил Бенони на пол, но тот еще жалобнее захныкал и уткнулся лицом в грудь отца:

— Папочка, не надо, папочка, держи меня!

Но отец легко отстранил его и, словно боясь кого-то разбудить, осторожно прикрыл дверь.


Гаврила лихорадочно пытался разобраться в страшном несчастье, поразившем его, и в отчаянии искал какой-нибудь выход. Он по природе был тяжелодум и всякий раз, когда надо было на что-нибудь решиться, долго размышлял и все взвешивал. Его честное и справедливое сердце в конечном счете всегда подсказывало ему верное решение. Но сейчас надо было действовать немедленно, а он, охваченный страшным смятением и отчаянием, совсем не знал, что предпринять.

Сразу после выстрела, когда Гаврила в панике ринулся во двор, перед глазами его маячило лишь алое пятно на груди Олимпии, и он думал только о том, как спасти ей жизнь. Но по-настоящему всю безысходность своего положения Гаврила понял лишь тогда, когда к нему на грудь бросились перепуганные дети. И теперь в ушах все время звенел отчаянный вопль Бенони: «Папка, я боюсь!.. Папочка, мне страшно!» Нет, он должен их защитить, он должен спасти жизнь Михэлуки и Бенони, а для этого надо выиграть время… Выиграть время хотя бы для того, чтобы продумать план действия…

— Золота дома нет! — спокойным голосом обратился он к подстерегавшему их убийце. — Золото спрятано на винограднике. Можешь пойти и забрать его оттуда!

— Ты меня, видно, за идиота принимаешь! — злобно прошипел Емилиан. — Ты думаешь, я десять лет только о том и мечтал, как бы поиграть с тобой в жмурки?… Где мой чемодан с золотом? — проскрежетал он.

— Жена сказала, что золото на винограднике!.. Она его закопала у сторожки под дикой яблоней. А несколько монет она спрятала в коробочку, зашила в тюфяк. Я все деньги тебе отдам, — покорно добавил Гаврила. — Только уходи отсюда.

Но про себя он твердо решил сделать все, что в его силах, чтобы не дать Емилиану уйти. «Он бандит, он зверь! И я не дам ему удрать! — думал Гаврила. — Он сейчас пошлет меня за золотом, а я махну на ферму за помощью. Нет, не на ферму, а прямо в милицию. Я не боюсь, я ни в чем не виноват…»

Но, подбадривая и оправдывая себя, Гаврила не мог не вспомнить о жене, и его охватило отчаяние. Кто ему поверит, что он ничего не знал? Кто поверит, что он жил в собственной семье как слепой? «Пес проклятый!.. — подумал он в бешенстве. — Уйди, окаянный, из моего дома…»

Емилиан Крисанта, словно угадав его мысли, тут же процедил сквозь зубы:

— Ты только не думай, что обведешь меня вокруг пальца! Вы все у меня в руках. Мальчишки останутся здесь, а ты бегом марш за деньгами.

«Какой чемодан? Какое золото зарыто на винограднике? О чем это дядя говорит? Чье золото? — растерянно думал Михэлука. — Значит, Емилиан пришел к нам за золотом. Но откуда у дяди золото?»

Из второй комнаты донесся жалобный стон.

— Ей плохо! — воскликнул Гаврила и бросился к двери.

Бенони и Михэлука кинулись было за ним, но Емилиан угрожающе поднял руку.

— Ни с места! — проскрежетал он.

Ребята в ужасе прижались к стенке.

— Что ты наделала, Олимпия? Что ты сделала с нашей жизнью, почему не подумала о детях! — донесся из горенки голос дяди и жалобный стон Олимпии.

— Мамочка! — зарыдал Бенони и метнулся в дверь.

Емилиан хотел его остановить, но тут на шоссе загудела машина, и бандит замер на месте. Через несколько секунд у ворот остановился грузовик, отвозивший по утрам детей в школу. Прогудел сигнал, и сейчас же зазвенел тоненький голосок Титины.

— Михэлука! Бенони! Скорее!

— Кто это? Кто там кричит? — шепотом спросил побелевший от страха Емилиан.

Михэлука еще плотнее прижался к стене, с тем чтобы потом одним прыжком броситься в дверь.

— Двинешься с места — убью как собаку! — отшвырнув мальчика в угол, прикрикнул Емилиан.

— Мы опоздаем в школу! Михэлука, Бенони! Вы что, не слышите, сони ленивые? — кричала Ина, стуча в калитку. Потом она что-то сказала Цынку, который лаял и визжал так, словно призывал всех на помощь.

Емилиан повернул ключ в дверях и направил дуло револьвера на Михэлуку. Мальчик слышал, как Титина торопливо бежит по замерзшей тропинке, которую несколько дней назад тетя Олимпия посыпала опилками. «Ставриад, Ставриад», — мелькнуло в голове у мальчика. Так звали какого-то человека. Но кого?

— Михэлука! — снова раздался знакомый звонкий голосок.

И Михэлука вдруг все вспомнил. Так ведь это про Ставриада рассказывала в новогодний вечер мать Титины. Так звали предателя, который выдавал полиции молодых коммунистов, а позднее Ставриад стал бандитом и убил отца Титины.

«На помощь, Ина! У нас бандит!.. Он такой же бандит, как Ставриад!» — мысленно призывал мальчик на помощь своего друга.

Во второй комнате захныкал Бенони. Дядя ему что-то сказал и раскрыл окошко.

Емилиан пнул дверь ногой и прошипел:

— Не шути, Гаврила, с огнем! Помни, что мне терять больше нечего!

И вот дядя каким-то чужим, хриплым голосом крикнул Титине:

— Ребят нет дома, Титина! Я их отправил в аптеку. Тетя Олимпия захворала.

— Заболела тетя Олимпия? — огорчилась девочка. — Бедненькая! Как только вернусь из школы, приду ее навестить. Я бы сейчас зашла, да боюсь опоздать в школу.

— Спасибо, девочка, беги скорее! Ребята тоже скоро придут в школу! — успокоил ее дядя Гаврила и закрыл окно.

Цынку снова жалобно завыл, калитка захлопнулась, и грузовик загрохотал по шоссе.


Михэлуку охватило отчаяние. Почему дядя солгал? Почему он не позвал на помощь шофера, дядюшку Горе?

Что он надумал? Почему он потакает Емилиану? Ведь Емилиан злодей и преступник.

— Дядя, почему ты не позвал на помощь шофера? — закричал мальчик.

Но дядя Гаврила ничего не ответил.

— Почему ты его не позвал, папка? — заплакал во второй комнате Бенони. — Дядюшка Горе очень сильный, что же ты оставил мамочку без всякой помощи? Она умрет!

Емилиан явно повеселел.

— Осмелели, птенчики, шуметь начали? — криво усмехнулся он и подмигнул Михэлуке. По побледневшему от страха лицу бандита градом катился пот.

Михэлука понял, что Емилиан все же боится, и, отскочив от стенки, с ненавистью бросил ему в лицо:

— Ты бандит! Разбойник! Фашист! Да, да, настоящий фашист! Ты дружил с фашистскими офицерами! Ты выгнал на улицу мою мамочку! Ты такой же, как Ставриад!.. Да, да, такой же!.. Ты стрелял в Томеку, а Томека знает, что ты не умер… Ничего, он тебя еще поймает!

Емилиан Крисанта в изумлении уставился на мальчика и внимательно всмотрелся в его пылающее лицо и грозно сведенные брови над голубыми, блестящими от ненависти глазами.

— Как, что ты сказал? Да откуда ты знаешь Ставриада? — вдруг в бешенстве заорал он.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Емилиан уже оделся в дорогу. Но все еще был босой, так как решил перед самым уходом натянуть на ноги дядины валенки. Ботинки, в которых Емилиан пришел, хотя он их и распорол по шву бритвой, больше не налезали. Ноги его до того опухли, что пальцев почти не видно было, и он еле-еле ковылял, словно ступая по иголкам. Наверное, ему было страшно больно. Вне себя от злости, Емилиан отшвырнул ботинки далеко в сторону. Один угодил под печь, а второй полетел к двери и шлепнулся в ведро с водой. Никому и в голову не пришло его оттуда вытаскивать, и вздувшийся от воды ботинок казался Михэлуке похожим на огромную черную жабу.

Дядя отправился за золотом, за золотом, которое тетя зарыла на винограднике, а Емилиан грозно предупредил его, чтобы он только не вздумал выдать его милиции. Придется, мол, тогда дяде горько об этом пожалеть.

— Если придут меня арестовывать, я пойду на все!.. Только я думаю, что тебе еще дорога своя жизнь и жизнь ребенка. Отдай мне то, что принадлежит мне, и я исчезну, как дым. Но, если ты по глупости выдашь меня, никто все равно не поверит в твою невиновность. А я тебе за это отомщу самой страшной местью. Ты сам похоронишь своего ребенка. Твоего сына я застрелю в первую очередь, так и знай!..

Но дядя казался спокойным.

— Да не стращай ты ребят. Они и так тебя не забудут до самой смерти. Ты хорошо знаешь, что я теперь все сделаю по-твоему. Я в твоих руках. Не было бы здесь детей, тогда другое дело. Убил бы тебя своими руками, а потом сам пошел бы в милицию.

Емилиан насмешливо ухмыльнулся:

— Я уже сказал, что тебя ожидает! Не меньше двадцати лет каторги. Ты скрыл от государства золото. А все золото вы были обязаны сдать властям. Так что хлебнешь горя!

— Неправда! Я честный человек! Я ничего не знал! — в отчаянии запротестовал дядя. — Я ничего не знал!

— А кто тебе поверит? Кто даст хоть два гроша за твою честность? — торжествующе захохотал Емилиан и встряхнул жестяной коробкой, в которой раньше хранились гвозди, а теперь звенели золотые монеты.

Так вот почему тетка его тогда поколотила! Вот почему она кричала, что он за ней шпионит… Как раз в тот день она зарыла золото под яблоню, а дома оставила только то, что в коробке… Вот почему так нервничала и сердилась. Она спрятала золото и боялась, как бы его не нашли… Теперь мальчик понял, почему она вечно так боялась воров… Нет, не воров она боялась… Она боялась Емилиана!

Вдруг тетка приоткрыла глаза и тщетно попыталась приподняться на локтях…

— Гаврила… — простонала она. — Гаврила! — Но силы ее покинули, и на губах выступила красная пена. Потом она снова встрепенулась и, сделав огромное усилие, прошептала: — Пойди… и скажи, что я… я во всем виновата. Бэкэляну свидетель, что ты ничего, ничего… не знал. Иди, а то из-за него… и ты на каторгу попадешь. Иди, Гаврила!

«Бэкэляну? — изумился Михэлука. — Значит, Бэкэляну знал про золото? Вот почему так часто приезжал он к тетке! Наверное, потому-то она его прогоняла и ругалась с ним».

— За тобой, Гаврила, никакой вины нет! — вновь простонала тетка Олимпия. — Ты его не слушай!.. Ой, дитя мое родное, что с тобой будет! — вдруг завопила она и стала биться головой об пол, но тут же умолкла — кровь хлынула горлом, и она захлебнулась.

— Умирает! — охнул дядя и бросился к ней.

— Ничего, не умрет! — пробормотал Емилиан. — Не бойся! Пуля, видно, попала в легкое, вот почему столько крови. Утри ей рот и подложи подушку под голову! — скомандовал он.

Затем он полез в свой деревянный сундучок, вытащил оттуда длинный, еще новый бинт и быстрыми, ловкими движениями перебинтовал руку и плечо тетки. Сделав перевязку, он посоветовал дяде, чтобы тот сразу после ухода Емилиана отвез тетку к частному врачу. Частный врач извлечет пулю и даже не полюбопытствует, откуда она взялась. Надо только заблаговременно всучить врачу несколько сотен… В конце концов, можно врачу даже рассказать всю правду — ведь эта дура сама застрелилась.

Слушая Емилиана, можно было подумать, что он жалеет тетку. Но Михэлука прекрасно понимал, что Емилиан сделал тете перевязку не потому, что он ее жалел. Ее жизнь ему была безразлична. Он старался лишь убедить дядю, что рана жены не опасна, и заставить поскорее отправиться за золотом… «А дядя, по всему видно, ему поверил, — подумал Михэлука, внимательно следя за каждым движением дяди Гаврилы. — Неужто он впрямь пойдет за золотом для этого бандита?»

Дядя ушел. Ребята сидели на кровати, тесно прижавшись друг кдругу. Огонь в печи давно погас, и в доме стало холодно. Погода была пасмурная, и в окошко скупо просачивался серый, печальный свет. Бенони натянул на себя простыню, одеяло, прикрылся даже подушками, но это не помогло. Все его тело дрожало мелкой дрожью, и зуб на зуб не попадал. Он все время жалобно плакал. Но Михэлука понимал, что малыш дрожит скорее от страха, чем от холода. На полу, у самой кровати, на разворошенном тюфяке, из которого торчали клочья шерсти, неподвижно лежала тетка. Она все время глухо стонала, нос у нее заострился и глаза глубоко запали.

Михэлука с жалостью посмотрел на нее и слез с кровати, чтобы сменить мокрую тряпочку, которую дядя положил ей на лоб.

Удобно устроившийся в кухне на лежанке Емилиан приподнялся на локтях и не сводил глаз с мальчика. Он все время молча курил и так надымил, что казалось, будто все предметы на кухне плавают в прозрачном белесом тумане.

Тетка громко застонала, и Емилиан злобно выругался сквозь зубы.

— Ты почему ее ругаешь? — не стерпел Михэлука. — Застрелил бедную и ее же ругаешь.

— Снова принялся болтать? — насмешливо откликнулся Емилиан. — Если хочешь знать, это она хотела меня застрелить, когда я спал! Но, как видишь, пуля была уготована ей, а не мне…

— Еще смеешься! — пробормотал Михэлука, усаживаясь рядом с Бенони. — Лучше бы пуля в тебя попала! Почему ты с револьвером ходишь? Потому что ты бандит!

— А ну замолчи! — перебил его Емилиан и тут же с любопытством спросил: — Ты, видно, болтать большой мастер… А ну скажи, от кого ты слыхал о Ставриаде?

— Не твое дело! — буркнул Михэлука, укутывая шерстяным одеялом съежившегося Бенони.

Емилиан смолчал. Затем встал, а Бенони в испуге еще теснее прижался к Михэлуке и зажмурил глаза. Михэлука поплотнее укутал брата и без всякого страха обратился к Емилиану:

— Может быть, теперь ты и меня убьешь? А я не боюсь тебя! Я знаю, кто ты такой. Мне Томека все рассказал… Он мне рассказывал, как бежал за тобой, чтобы свернуть тебе шею. Ты только чудом от него спасся!

Емилиана всего передернуло.

— Что ты сказал? Значит, ты знаешь, кто я такой? Это Томека вбил тебе в голову все эти глупости о фашистских офицерах и Ставриаде? Откуда он знает Ставриада? — И, словно боясь ответа, тут же добавил: — А я решил тебе что-то подарить. — И Емилиан открыл жестяную коробку. Ту самую коробку, из-за которой когда-то тетка отлупила Михэлуку.

Звякнули золотые монеты, и одна из них, стукнувшись о грудь Михэлуки, как искорка, замерцала в складках одеяла. На маленькой, зубчатой по краям монетке выгравирован петушок. Бенони протянул было к ней руку и тут же, словно обжегшись, отдернул.

Емилиан протяжно зевнул и рассмеялся:

— Это тебе. Купи себе велосипед!

Михэлука взял золотую монетку, мельком взглянул на нее и с отвращением швырнул обратно в кухню.

— Не нужен мне твой велосипед! Это плохие деньги!

Емилиан снова рассмеялся:

— Ну и дурак! Монетка-то золотая!

— Пусть золотая! — упорствовал мальчик. — Мне эти деньги не нужны! И дяде они не нужны! Это краденые деньги! Они отравили тете всю жизнь!

— Ишь какой сопливый философ нашелся! Тогда возьми ты, Бенони. По крайней мере, не сможешь сказать, что бесплатно скулил. Купи ты себе велосипед!

Бенони шмыгнул носом и, осмелев, твердо заявил:

— Мне тоже не нужен твой велосипед. Нам папка сам купит велосипед, когда получит премию!..

— Выходит, вы оба настоящие барчуки!

— Сам ты барчук! — огрызнулся Михэлука. — Мы не барчуки, а пионеры!

— Вот как! Значит, вы пионеры… — угрюмо буркнул Емилиан. — А почему ты считаешь меня барином? Где ты видел босого барина, с обмороженными ногами?

Сказав это, Емилиан Крисанта вдруг почувствовал, как он бесконечно устал и как ему хочется спать… Ведь он не спал несколько ночей… Хоть бы немного поспать…

Он крепко потер ладонями щеки, сел на край кровати и еще раз попытался трезво взвесить свое положение: «Надо будет заставить Гаврилу отвезти меня на вокзал. Ничего, отвезет, никуда он от меня не денется!.. Ну и болван этот Гаврила!.. Ничего не знал о золоте!.. Даже поверить трудно! А когда все узнал, у него был такой вид, словно его дубиной по башке стукнули. Он всегда был смирным и честным слугой. Все пошло бы как по маслу, если бы не история с Олимпией. Ну и гадюка!.. Только бы не сдохла, проклятая, а то спутает все мои карты! Этот слюнтяй Гаврила сразу проболтается. Нет, она баба здоровая, такие от одной пули не подыхают… — Вдруг в голове убийцы промелькнула страшная мысль. — А вдруг Гаврила пошел меня выдать? Нет! Не может быть! Из-за детей побоится! Не принесет же он в жертву собственного ребенка, — успокаивал себя Емилиан. — Слишком он напуган, чтобы на такое решиться… Нет, не выдаст… Он у меня в руках!» А когда все окончится благополучно, первые три-четыре дня Емилиан будет только спать. Спать, спать и спать, чтобы забыть все на свете. Емилиан встал и взглянул, что делается во второй комнате. Михэлука сидел и не сводил с него глаз, удивительных синих глаз Рафилы… Жгучая боль снова огнем обожгла ноги.

— Ой, как болят! Не могу больше терпеть!

Михэлука вздрогнул… Он неотступно следил за каждым движением Емилиана…

— А как ты отморозил себе ноги? — спросил он, хотя заранее знал ответ.

— Много пришлось торчать в снегу, на морозе.

— Где же ты так долго торчал на морозе?

— В лесу. За зайцами охотился.

— Значит, ты фашист? — спросил осмелевший Бенони.

Емилиан попытался обратить все в шутку.

— Вы что, взбеленились? Да с вами труднее разговаривать, чем с милицией! — воскликнул он и, пытаясь стряхнуть сон, нервно заковылял по кухне, глубоко засунув руки в карманы.

На пороге он остановился и, хмуро уставившись на ребят, принялся их поучать.

— Никогда и никому не вздумайте рассказывать про то, что сегодня тут произошло, а если спросят, вы ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаете. А то все на каторгу угодите. И Гаврила, и вы оба, и она!

Словно испугавшись этих слов, тетка широко открыла глаза, попыталась подняться и что-то сказать, но на губах снова выступила кровавая пена и голова бессильно упала на тюфяк. Бинт на плече окрасился в алый цвет.

— Мамочка умирает! — зарыдал Бенони.

Емилиан злобно выругался и, прихрамывая, быстро подошел к раненой.

— Принесите бутылку цуйки!

Михэлука метнулся на кухню, чтобы взять бутылку из шкафчика. Он ее сразу нашел и тут же принес, но по пути все же успел бросить взгляд на кровать и увидел, что на меховой куртке лежит револьвер. Его сразу же осенила смелая мысль, и от волнения подкосились ноги. Дрожащей рукой он отдал Емилиану бутылку.

— Ступай принеси стакан, дурачок! — прикрикнул Михэлука вдруг на Бенони и вытолкнул брата на кухню.

Бенони в испуге вытаращил глаза, но послушался.

— Лучше дай ложку, — проворчал Емилиан. — Стиснула зубы, словно я ей хочу отраву дать. А цуйка пошла бы на пользу… — продолжал он бормотать, растирая руки и виски раненой.

Емилиан понял, что рана значительно опаснее, чем это ему сначала показалось… «А Гаврила все не идет. Если Олимпия умрет прежде, чем я смоюсь, все пропало. Тогда с Гаврилой мне не справиться…»

— Ложку! — повторил Михэлука, дрожа от волнения и снова побежал на кухню. Вытащив ящик буфета и громко перебирая вилки, ножи и ложки, он шепнул Бенони, схватившему первый попавшийся стакан.

— Вылезай через окно! Беги на ферму за помощью! — повелительно повторил он и ударил брата по руке. Стакан упал, раскололся, и тут только Бенони понял, что́ Михэлука велит ему делать.

— Размазня несчастная! Ничего не можешь толком сделать! — заорал Михэлука, чтобы обмануть Емилиана, а взор его блестящих глаз, подбадривая Бенони, словно говорил ему: «Смелее, Бенони! Делай, что я тебе говорю! Не теряй времени, дурачок! Открывай окно!» Потом резким движением снова выдвинул ящик и загрохотал ложками.

Бенони бросился к окошку. Михэлука снова прошел мимо лежанки, на которой перед этим валялся Емилиан, хотел уже протянуть руку за револьвером, но передумал. Переступив через порог в комнату, он как бы случайно захлопнул кухонную дверь.

Тетя Олимпия снова застонала. Емилиан приподнял ей голову, ложкой разжал зубы и попытался влить в рот цуйку. Но Олимпию вырвало кровью.

От напряжения, страха и жалости к тетке Михэлуке стало дурно и перед глазами все поплыло.

— Мне плохо! Меня тошнит, — объяснил он Емилиану, бросившему взгляд на желтое, как воск, лицо мальчика. — Этот Бенони никуда не годится. Пойду соберу осколки, на кухне весь пол в стекляшках, еще порежетесь! — добавил он, указывая на босые ноги Емилиана.

Емилиан махнул рукой и снова попытался влить в рот тетки Олимпии немного цуйки.

Михэлука осторожно приоткрыл дверь, чтобы сквозняк не распахнул ее, и увидел, что Бенони все еще торчит верхом на подоконнике. Видно, он совсем растерялся от страха. Михэлука махнул ему для ободрения рукой и тут же скорчил такую страшную рожу, что Бенони сразу оказался по ту сторону окна. Свежий морозный воздух, видно, привел его в себя, он пригнулся и бесшумно, как кошка, прокрался к ступенькам. В ту же секунду Михэлука подскочил к лежанке и схватил револьвер.

— Эй, что вы там делаете? — раздался голос Емилиана. — Почему дверь закрыли?

Но, пока он доковылял до кухни, Михэлука тоже успел уже выскочить во двор, а Бенони, испуганно оглядываясь, мчался к воротам.

— Брось револьвер! — завопил Емилиан вне себя от ярости. — Он не на предохранителе, сам выстрелит и убьет тебя! Околеешь как собака!

Михэлука ничего не ответил. Он неподвижно застыл на месте и, нахмурив брови, направил револьвер на Емилиана.

— Я ведь твой отец! — простонал Емилиан. — Ты что, хочешь застрелить родного отца?

«Нет, ты мне не отец! Ты просто бандит!» — хотелось крикнуть Михэлуке, но с его крепко сжатых губ не сорвалось ни звука.

Ветер продолжал яростно трепать белую маркизетовую занавеску. Емилиан отпрянул от окна и заметался по комнате, как слепой натыкаясь на мебель. Он понял, что погиб. Сквозняк гнал по полу клочья шерсти, один из них подкатился под ноги Емилиана, он тяжело наступил на него и тут же почувствовал острую, режущую боль. Емилиан нагнулся, схватился за ноги и увидел рядом на полу бутылку с цуйкой. Бандит поднес ее к губам и опорожнил большими, жадными глотками, затем подошел к окну и с насмешкой сказал:

— Значит, мне крышка!.. — Затем, широко размахнувшись, швырнул пустую бутылку в окно. Бутылка пролетела в двух пальцах от виска Михэлуки, успевшего отскочить в сторону, и зарылась в снежный сугроб, на том самом месте, где тетя Олимпия осенью посадила черенок розы.

Ветер трепал и развевал занавеску, как белый флаг, и Михэлука не сводил с окна своих блестящих голубых глаз. Он был весь как натянутый лук, и ему казалось, что он сжимает в руках не револьвер, а ядовитую змею и стоит хоть на секунду ослабить пальцы, как она сразу вывернется из рук и ужалит его.

Но тут он услышал стук копыт по дороге и слезы сразу брызнули из его глаз.

— Скорее, дядя, скорей!..


Тетя Олимпия умерла, как только ее привезли в больницу. Ее мятущаяся, вечно неспокойная душа нашла наконец покой. Когда Михэлука пошел проститься с ней, ему показалось, что на ее лице запечатлелась печальная, словно виноватая улыбка, будто она хочет попросить у кого-то прощения. Горько зарыдав, припал губами мальчик к ее огрубевшим от работы мирно скрещенным на груди рукам.



Михэлуке казалось, что он сжимает в руках не револьвер, а ядовитую змею.


Тетя умерла от пули Емилиана… Но на самом деле она погибла уже давно. Олимпию погубила жадность. Золото старого барина отравляло ее душу и подтачивало силы, как тяжелая скрытая болезнь. Тетка давно уже заживо похоронила себя под грудой проклятых золотых монет.

В памяти Михэлуки яркой чередой мелькали воспоминания о том, как они жили в Крисанте, какие планы строили на будущее после смерти старого барина. Тетя Олимпия всегда так стремилась к другой жизни, в которой никто не будет ею помыкать… Как горько, что из всей семьи она одна не нашла верного пути к той жизни, о которой так страстно мечтала! Проклятое золото по рукам и ногам связало Олимпию с судьбой ее бывших хозяев, а ведь она их так ненавидела. Она сама себя поработила и осудила на такую же страшную жизнь, какой жил старый барин. Оба жили в вечном страхе потерять деньги, оба были ожесточены и никому не доверяли.

А ведь могло быть все по-другому. С грустью вспомнил Михэлука, как красиво пела тетя у пионерского костра на празднике урожая. В ушах его все еще звучал ее воркующий, как у горлицы, смех, каким она смеялась, когда бывала в хорошем настроении. Но это случалось так редко! Мрачная тайна, как червь, день и ночь точила ее душу. А какой веселой и доброй могла бы она быть, если бы ее сердце осталось чистым и незапятнанным!


После похорон тети Олимпии Гаврила с ребятами перебрались жить на ферму. Они захватили с собой и Цынку…

Дядя не знал, как отблагодарить товарища Гигу за ее помощь в эти страшные дни. Вместе с дядей Гаврилой она дежурила у постели больного Бенони, который на другой же день заболел, и врач сказал, что у мальчика ангина. Наверное, простудился в то страшное утро, когда выскочил раздетым в окно за помощью. Пережитый страх и высокая температура вызвали у Бенони дикий бред. Он метался на постели и упрашивал мать, чтобы она не заставляла его глотать эти проклятые золотые монетки. Они его душат и жгут.

— Помоги, папочка! Спаси меня, папочка! — кричал он. — Не давай ему меня застрелить!

— Ну успокойся, глупенький, — уговаривала его мать Титины. — Никто тебя не застрелит. Лежи спокойно… На, попей лучше… — приговаривала она, пытаясь влить мальчику в рот ложечку лимонада.

Да, Емилиана можно было уже не бояться. Сердце не обмануло Михэлуку в то страшное утро. Он верил, он знал, что дядя Гаврила спасет их. Дядя погнал в то страшное утро коня вовсе не для того, чтобы поскорее доставить золото Емилиану Крисанте. Он гнал коня, чтобы скорее добраться до начальника милиции и рассказать ему все. Начальник посоветовал дяде выкопать золото, доставить его Емилиану и вызваться проводить гостя на вокзал. По всей дороге будет выставлена засада, и Емилиана поймают.

Но выполнение этого плана значительно облегчилось тем, что Михэлука разоружил бандита, а Бенони убежал и находился в безопасности. Не видя другого выхода, преступник сдался. На прощанье начальник милиции пожал Михэлуке руку и поблагодарил его:

— Спасибо, пионер! Мы гордимся тобой. Ты вел себя, как настоящий боец!

Но самой лучшей наградой для Михэлуки были любовь и уважение его друзей и школьных товарищей.

Из-за болезни Бенони соседнее место за партой Михэлуки некоторое время пустовало, и ребята каждый день спорили, кому сидеть с Михэлукой. В классе то и дело раздавалось: «Сегодня моя очередь сидеть с Михэлукой». На переменках ребята толпились вокруг Михэлуки, наперебой угощали его завтраками или дарили самые ценные свои сокровища: блестящие пуговицы, рогатки с необыкновенной резиной, лучшие перья для чистописания. Орестел Урся подарил Михэлуке свою коллекцию подшипников всех размеров. Мишу Велизар преподнес новенький карманный фонарик; лампочка, правда, у него перегорела, но все равно очень приятно, когда в кармане у тебя фонарик. Братья Рига после длительных уговоров заставили Михэлуку принять их альбом с марками, для пополнения которого совсем Недавно достали такие редкие марки, как японская, индийская и даже гвинейская. Алекуцу Гасс принес в подарок Михэлуке свой любимый карандаш с грифелями шести цветов и золотистым зажимом. Раньше этот карандаш он одалживал только Илдике. Всякая попытка Михэлуки отказаться от подарков так расстраивала ребят, что в конце концов он поневоле стал обладателем величайших богатств.

Как-то раз худенький первоклассник подошел к Михэлуке, вытащил из-за пазухи маленького взъерошенного галчонка и не переводя дыхания выпалил:

— Бери, Михэлука! Я дарю его тебе. Я его начал воспитывать, когда он был еще совсем маленьким и даже есть не умел. Но я его научил есть. Его зовут Пикирики. Он очень умный!

Ребята рассмеялись, а малыш еще больше смутился.

— Почему же ты мне его отдаешь? — спросил смущенный Михэлука.

— Да так… просто так!.. Я очень люблю Пикирики и потому… дарю его тебе… — пробормотал мальчуган и убежал, оставив галчонка в руках Михэлуки.

Все свои подарки Михэлука дома вручал брату. Бенони после болезни очень похудел и изменился и, оставшись один, часто плакал от тоски по матери.


Томека приехал, чтобы дать свидетельские показания по делу Емилиана, которого должны были скоро судить. Все свободное время он проводил с мальчиками и Гаврилой.

— Как мне теперь быть, дружище? — горестно спрашивал его Гаврила. — Как я смогу смотреть людям в глаза?

— Ты теперь должен смотреть на жизнь широко открытыми глазами. Подумай о будущем своих детей.

Когда Томека остался с глазу на глаз с Михэлукой, он крепко его обнял и прижал к груди.

— Эх, птенчик, птенчик! Отомстил ты за Рафилу… За всех нас отомстил… Этому разбойнику, наверное, даже в голову не приходило, что именно ты отомстишь. Сколько лет он прятался, пришел домой и здесь, у нас, сломал себе шею. Как ты только не побоялся?

Но Михэлука знал, что выдержал схватку с Емилианом вовсе не потому, что был очень храбрым. Он уж давно ненавидел Емилиана Крисанту. А когда он увидел бандита, ненависть эта обожгла его как огнем. Как мог он допустить, чтобы Емилиан продолжал издеваться над всей их жизнью! Михэлука был уверен, что хвалить его совсем не за что. Ведь он не мог иначе поступить. Если бы Михэлука струсил перед врагом, как бы он мог потом смотреть в глаза Илдике, учителю, начальнице фермы, Титине и всем товарищам по пионерскому отряду?

Это означало бы, что он забыл историю золотой звездочки, забыл, что на книге о Тимуре Титина написала:

«Я бы хотела, чтобы ты был Тимуром, а я Женей». Так думал Михэлука… И звездочка, которой он остался верен, направила его шаги по правильной дороге…


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Лей — денежная единица в Румынии.

(обратно)

2

Цуйка — сливовая или виноградная водка.

(обратно)

3

Золотая монета (разгов.).

(обратно)

4

Железная Гвардия — террористическая фашистская организация в буржуазной Румынии.

(обратно)

5

Отец (нем.).

(обратно)

6

Погон — мера длины, равная половине гектара.

(обратно)

7

23 августа 1944 г. — день освобождения Румынии от гитлеровцев.

(обратно)

8

Горный курорт в Румынии.

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая
  •   РАЙСКОЕ ПРЕДМЕСТЬЕ
  •   РАФИЛА
  •   ГОСПОДИН ПЭЛТЭГУЦА
  •   СМЕРТЬ МАМЫ
  •   В КРИСАНТЕ
  •   СТРАННЫЕ СОБЫТИЯ
  •   ПЛАНЫ
  •   ГРУШИ
  •   ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
  •   ПОЗДНИЙ ГОСТЬ
  •   НОВЫЙ ДОМ
  •   СОСЕДКА
  •   СУББОТНИЙ ДЕНЬ
  • Часть вторая
  •   БЕСПОКОЙСТВО
  •   ТЕНЬ И СВЕТ
  •   ИЛДИКА
  •   ПОБЕДА
  •   МИХЭЛУКА ПИШЕТ ПИСЬМО
  •   ГОРЬКАЯ ОБИДА
  •   СНОВА ВМЕСТЕ
  •   КРЫЛЬЯ
  •   НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
  •   ЕМИЛИАН КРИСАНТА
  •   ДЕТИ
  •   ЛИЦОМ К ЛИЦУ
  • *** Примечания ***