Под тремя коронами [Петр Гаврилович Чигринов] (fb2) читать онлайн

ПЕТР ЧИГРИНОВ Под тремя коронами

Посвящается памяти моего сына суворовца, курсанта Ленинградского высшего общевойскового командного училища Чигринова Андрея

I

Весна в 1492 г. от Рождества Христова в Великом княжестве Литовском наступила вовремя. Неторопливо сошел с полей снег, затем растаял в лесах, а на полянах обильно зацвели голубые и белые ветреницы. Реки незаметно вошли в свои берега, солнце подсушило дороги. Как и тысячи лет перед этим, весна постепенно катилась в лето.

Но людям было неспокойно: волнуя и будоража всех, по городам и весям широко расходился слух о грядущем конце света. И не мудрено: истекала седьмая тысяча лет от сотворения мира по византийскому летоисчислению, принятому у православных. В соответствии с Откровением Иоанна Богослова все ждали Апокалипсиса — страшного Божьего суда и конца света, когда на грешное человечество должны обрушиться всемирные катастрофы. Когда вострубит третий Ангел и на землю упадет большая звезда Полынь, а на грешников выльется семь чаш Божьего гнева. Страх перед невидимыми грядущими событиями подогревали пронесшиеся по европейским странам эпидемии чумы, унесшие сотни тысяч человеческих жизней. Это усиливало тревожные настроения людей. Повсеместно стал процветать культ смерти, люди даже учились умирать. На городских площадях и в храмах давались представления, где танцы смерти совершали скелеты, а на полотнах художников изображались трупы, пожираемые червями. Триумф смерти заполнял сознание как верующих, так и безбожников, считавших, что умножение зла на земле действительно может привести к концу света. Те, кто не до конца верил пророчествам Нового завета, полагали, что человек должен чего-то бояться, так как страх помогает стать лучше…

Людская молва, слепое суеверие подхватывали страшные опасения, покоряя сердца и воображение людей. Разгоревшаяся шире обычного заря, ярко скатившаяся с неба звездочка или разразившийся прямо над головой гром не просто удивляли людей как раньше, а ужасали, вселяли страх, апатию и равнодушие, убеждали, что все в этом мире ненадежно и непрочно, близится к своему концу. Тревожная неопределенность побуждала людей готовить убежища-схроны, запасаться продуктами и водой. Богатые и просто зажиточные для собственного спасения сооружали свои храмы. В результате многие празднолюбцы, не подготовленные к великому пастырскому предназначению, становились служителями-проповедниками, совращали народ не только невежеством, но и своей неправедной жизнью. Вместе с обретавшимися возле церквей нищими, каликами, бившимися о землю и катавшимися в пыли юродивыми, они разносили тревожные слухи…

То, что в соответствии с пророчеством после страшного суда и конца света наступит тысячелетнее счастье, никто не хотел брать во внимание. Как и разъяснения православных священников, что «блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят во время второго пришествия Христа, что как праведники не спасутся, так и грешники не погибнут…» Страшась светопреставления, многие стремились уединиться в недоступном месте и даже лишали себя жизни. Другие готовы были искать спасения в неведанных краях. Священник из-под Витебска отец Акинфий, один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которых много было на Руси и которые если уж поверят в какую-либо истину, то отдаются ей всей душой, часто говорил своим прихожанам, что спасение можно найти, если идти встречь солнцу. И что если держаться ближе к полуночным странам, то там, далеко на востоке, за Каменным поясом, находится богом благословенная земля, изобильная и полная укромных мест, где можно найти убежище от любого лихолетья и даже от светопреставления. Люди в той земле могут легко и непосредственно общаться с самим Господом Богом, который является к ним с небес, чтобы оказать верующим особое внимание и благословение.

И вот в назначенный день, когда уже отошли бурные дни с грозами, ветром и проливными дождями, а над землей стала стлаться золотистая летняя дымка, когда июль с его васильками, ромашками и уже пожелтевшими хлебами незаметно сменялся тихим, задумчивым августом, когда в садах наливались яблоки, а скворцы и ласточки сбивались в стаи для отлета в теплые страны, прихожане с детьми и стариками во главе с Акинфием, окруженным юродивыми-вещунами, которые, посыпая свои головы песком и пеплом, хватали людей за руки и одежды и тянули их встречь солнцу, бормоча при этом непонятные, а потому и убедительные слова, двинулись в путь. Все, что было нажито праведным трудом, оставлено, взято самое необходимое. И очень скоро странники затерялись в густых лесах, расположенных на великой восточной равнине. Посланный витебским наместником отряд стражников, чтобы вернуть беглецов назад, возвратился ни с чем.

В эту весну король польский и великий князь литовский Казимир со своим малым двором задержался в Вильно дольше обычного: в столице Великого княжества он всегда чувствовал себя лучше, чем в любом другом месте и даже в Кракове. И не мудрено: княжество было родиной его отца Ягайло и матери Софьи Гольшанской. Здесь зародилась у них так удивившая многих любовь семидесятилетнего короля и семнадцатилетней Софьи. Их второй сын Казимир был высокого роста, хорошо сложен, с сильными плечами и широкой грудью. Князь и в свои шестьдесят пять лет выглядел не старым, сильным мужчиной. Его не портили маленькие живые глаза, выгнутый, с горбинкой нос, как и мрачность лица, часто выражавшая недовольство всем и вся. Как настоящий Ягеллон, он имел обширную память, любил всякую активную деятельность, знал толк в развлечениях и отдыхе…

Вильно привлекал короля и великого князя своей простотой и надежностью. Мощь и гордая устремленность ввысь башни Гедимина, врезавшейся в гонимые ветрами облака, успокаивала и вселяла уверенность. Как и его отцу, Казимиру нравилось все в княжестве: и Литва со Жмудью с их нескончаемыми труднопроходимыми дремучими лесами, вековыми напоенными сумрачной тишиной дубовыми рощами, бескрайними весенними разливами вод и равнинно-холмистая, располагающая к спокойствию, Русь. И все это изобилует дивными богатствами природы. Конечно, по просторам княжества уже не гуляют стадами, как в старину, дикие кони, буйволы-туры, но зато свободно обитают лоси, вепри и олени, козы, бобры, а речные заводи и озера всегда кажутся белыми от лебединых стай и серебристокрылых чаек. Все это Казимир любил до самозабвения, оно вносило умиротворение и успокоенность.

Здесь, в Вильно, всегда приходили воспоминания о той судьбоносной тревожной ночи в конце июня 1440 г. Прошло уже 52 года, а все помнится. Его, младшего брата польского короля, не считаясь с неудобствами скорого пути, в сопровождении большой свиты королевских сановников и отряда польских рыцарей спешно привезли в Вильно. Поляки пытались воспользоваться ситуацией, сложившейся после гибели великого князя Сигизмунда Кейстутовича, чтобы еще больше подчинить Великое княжество Литовское Короне Польской, введя наместничество во главе с тринадцатилетним королевичем Казимиром. Но литвины не хотели этого — и уперлись прочно. Практически все решила группировка, сложившаяся в апреле-мае 1440 г. В нее входили виленский епископ Матвей, краевой маршалок Радзивилл Остикович, староста Жемайтии Михаил Кезгайло, Николай Немирович, Петр Мантигирдович, Иоанн Гаштольд и дядя Казимира Георгий Ольшанский. Эти вельможи и предложили взять в Вильно его, брата короля, тринадцатилетнего Казимира. Он неохотно слушал их соблазнительные речи на этот счет, но они так увлекательно рассказывали об охотничьем рае — литовских лесах и пущах, что ему, страстному охотнику, как считали все при дворе, трудно было не согласиться…

Эта группировка, в которой верховодил Иоанн Гаштольд, терпеливо и последовательно, а главное успешно, шла к основной цели — объявлению королевича великим князем. Его, Казимира, быстро убедили, что быть великим князем престижнее, чем наместником короля. Нужен был решительный шаг — и он был сделан. Поскольку пасхальные праздники уже завершились, а в начале лета Богородичных праздников уже не было, избрали день святых православных апостолов Петра и Павла. И ранним утром 29 июня 1440 г., когда большинство поляков еще спали, Казимир был объявлен великим князем литовским. Никто не спрашивал позволения у Польши и не сверялся с договоренностью об унии двух государств. Фактически это было не что иное, как самостоятельный государственный акт, возрождавший независимость Великого княжества Литовского.

Воочию помнится, как литовские паны-рада разбудили его ночью и почти силой привели в Кафедральный собор. В тревожных бликах горящих факелов у входа в костел литовские паны оттеснили от королевича часть польской свиты, стремившуюся ни на шаг не отходить от него. Несколько панов подняли и на руках донесли его до специального возвышения, усадили на позолоченный трон и возложили на голову шапку Гедимина. Иоанн Гаштольд не мешкая сказал ему, что теперь он — великий князь литовский. Ни длинных речей, ни строгих напутствий не было — только из-под свода собора доносился приглушенный, как бы шелестящий, шум толпы. Поддержавший литвинов наставник королевича и главный воспитатель пан Олесницкий — человек невысокого роста, коренастый, с короткими руками и ногами, на лице которого выделялись обвислые усы, густые брови и проницательные глаза — сунул в руку ничего не понимавшему, растерявшемуся Казимиру бумагу и почти бесцеремонно потребовал:

— Ты должен зачитать это сейчас же… Откладывать нельзя…

И Казимир, придвинувшись к ближайшему факелу, зачитал свою присягу на верность Великому княжеству Литовскому, где пообещал никогда не отдавать Польше Волыни, Подолья и Киева. Слушая его, многомудрый пан Олесницкий мысленно просил бога, чтобы все было хорошо с этим премилейшим мальчиком, слабым и нервным, как девочка, но вместе с тем веселым и простодушным, с душой открытой и способной к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным… Выдержит ли столкновение с политикой его восприимчивость, его легкомыслие, доходящее иногда до бессмыслицы, его чрезвычайная способность подчиняться всякому внешнему влиянию и совершенное отсутствие воли…

Когда все свершилось, церковные колокола и ликующая толпа разбудили и остальную часть представителей Польши. Объявляя о полном суверенитете Литвы, паны-рада сумели обеспечить и возможность компромисса с Польшей, которая не собиралась признавать независимость Литвы. Однако момент для Великого княжества Литовского был благоприятен: занятый венгерскими делами, польский король Владислав III не был склонен воевать со страной, отдавшей свой трон польской ветви династии Гедиминовичей, к которой и он принадлежал. В Венгрию, к Владиславу III отправилась литовская делегация. Поляки расценили это как просьбу об утверждении избрания Казимира.

Оформившийся к этому времени панский совет Великого княжества Литовского — паны-рада — оказался на высоте положения. Была создана центральная распорядительная власть, и именно в то время, когда Ягеллоны отвернулись и оторвались от страны, а Кейстутовичи деградировали и вымирали.

Так разрешилась острая проблема, грозившая Великому княжеству смутами и междоусобицами. Вскоре пан Олесницкий объяснил Казимиру, что после убийства внуками Ольгерда, князьями Александром и Иваном Чарторыйскими, а также виленским и трокайским воеводами Довгирдом и Леллем великого князя Сигизмунда Кейстутовича в его собственном замке в Троках, интересы знати разошлись:

— Одни хотели, чтобы великим князем был племянник Витовта Михаил Сигизмундович, — спокойно рассказывал Олесницкий, — другие стояли за приглашение на великокняжеский трон брата Казимира Владислава, третьи хотели снова видеть великим князем Свидригайло, владевшим в это время небольшим княжеством на юге Гатчины.

Но Казимира интересовали не столько устремления различных вельмож, сколько, почему убили великого князя? Он так и спросил Олесницкого:

— Как же эти почтенные люди подняли руку на великого князя? Разве можно?

Олесницкий как бы нехотя разъяснил:

— Это не почтенные люди, а заговорщики. Дело в том, что Сигизмунд Кейстутович, став великим князем и изгнав из княжества Свидригайло, бывшего затем несколько лет пастухом в Молдавии, господствовал как ужаснейший из тиранов. Сжигаемый страстью златолюбия, губил вельмож, купцов, богатых граждан, чтобы завладеть их имуществом. Он не верил людям и вместо стражи держал при себе диких зверей. Но это не спасло князя от ножей убийц, — сказал Олесницкий и продолжил рассказ о том, что ему казалось в этом случае более важным и существенным:

— Польские сенаторы также долго спорили о том, кому быть великим князем литовским. Съезжались и в Краков, и в Варшаву. Пока на последнем заседании пан Богуш, человек лет около тридцати пяти, имевший смугловатое, с едва заметными рябинками лицо, эффектно обопершись на богато украшенную саблю, не предложил:

— Пора, паны сенаторы, в большей мере, то есть крепче, привязать княжество к Короне Польской.

— Этого все хотят, пан Богуш. Но, может быть, ясновельможный сенатор знает и подскажет нам, как это сделать, — вступил по своему обыкновению в рассуждения пан Засинец, самый молодой из сенаторов. Все знали: пан Засинец необычайно умный человек, обладающий чувством юмора и порою бывал просто обворожительным. Любовь была высшим смыслом его существования, а главным принципом — я люблю женщин до безумия, но всегда предпочитаю им свободу. Он был хорош собой, внимателен и щедр. Но, главное, он говорил, говорил, говорил обо всем на свете: о любви, о политике, о медицине, о сельском хозяйстве. Поэтому все внимательно стали слушать.

— Знаю, — Богуш повернулся в сторону пана Засинца, — и говорю вам: вместо должности великого князя литовского нужно ввести в княжестве наместничество короля.

По обыкновению раздался шум: каждый из сенаторов хотел поделиться своим мнением на этот счет с соседом. Но после того как на скамьях установилась тишина, все снова вопросительно обратили свои взоры к пану Богушу. И он продолжил:

— И наместником в Вильно поставить младшего сына Ягайло Казимира. Да, ему только 13 лет, но это означает, что он будет и послушен нам, коронной шляхте, и сговорчив. В конечном счете это позволит повысить роль Короны Польской в руководстве княжеством и скорее сделает его неотрывной частью великой Польши.

Согласие сенаторов было единодушным. Только сидевший в первом ряду старейший, много повидавший на своем веку пан Заремба, пробормотал в седые усы:

— Кажется мне, что не удастся польскому сенату из Ягеллонов веревки вить. Не тот корень…

Но это мнение осталось неуслышанным, и уже через две недели мы с тобою оказались в Вильно… — завершил рассказ Олесницкий. Помолчав, он почтительно обратился к Казимиру:

— Позволь, великий князь, удалиться.

Но это было давно… Почитай около пяти десятков лет, — подумал Казимир. А заботливый и всезнающий Олесницкий рано ушел из этого мира. К сожалению, он не мог видеть, как его, Казимира, великого князя литовского, молодого и полного сил младшего сына знаменитого короля Ягайло избрали королем польским. 10 ноября 1444 г. близ Варны турки разбили венгерско-польскую армию. В пылу битвы Владислав III пропал без вести. Польский трон оказался свободным. И 25 июня 1447 г. в Кракове Казимир был объявлен королем Польши. Новый король обозначил взаимные межгосударственные отношения как дружеские и равноправные, а государственные границы Великого княжества как территорию времен Витовта Великого, т. е. включающую занятые поляками Ратно, Лопатин, Ветлу, Олеску и Западное Подолье.

Не смог Олесницкий порадоваться и успехам первых лет пребывания своего ученика на великокняжеском троне, которые помогли ему упрочить власть. Весной 1443 г. признал верховенство Казимира Свидригайло — главный возмутитель спокойствия в государстве. Ему пожизненно было оставлено Волынское княжество и титул великого князя литовского. Этот компромисс позволил направить усилия против Мазовии, захватившей Подляшье. В начале 1444 г. войско Великого княжества Литовского вступило в Подляшье и Мазовию, захватив и принадлежавший Короне Луков. Литвинам помогали татары. Командовал войсками Иоанн Гаштольд, но номинальным командующим был объявлен следовавший за армией великий князь. Хотя мазовшане были лучше вооружены, все решил численный перевес литвинов и их боевой опыт. Польша реагировала на это болезненно, но в Коронном совете все же возобладали идеи мирной дипломатии.

Великое княжество неуклонно улучшало свое международное положение. Были возрождены дружеские отношения с Новгородом и Псковом, заключен союз с Молдавией. В отношениях с Ливонией Литва все увереннее брала инициативу в свои руки. В 1445 г. казанские татары, стремясь поддержать можайского князя, разорили Вяземскую и Брянскую область. В ответ на это литовские отряды под началом Судивоя, Радзивилла Остиковича, Андрея Саковича и Иоанна Немировича разорили Козельскую, Верейскую, Калужскую и Можайскую области. У Твери был отнят Ржев.

Упрочению власти молодого великого князя во многом способствовал Иоанн Гаштольд. Он разумно сочетал свое влияние с растущими амбициями великого князя, прикрывал свои действия его именем, постепенно втягивая государя в управление и осторожно направляя течение дел в желаемое русло. Скоро он стал канцлером Великого княжества Литовского, традиционно совмещая этот пост с должностью виленского воеводы. По настоянию Гаштольда молодой августейший чужестранец обучился литовскому языку, усвоил литовские обычаи. Казимир везде утверждал, что он — наследник и продолжатель дела своего великого дяди Витовта. К концу сороковых годов удалось ограничить влияние краковского епископа Збигнева Олесницкого, фактически управлявшего Польшей До избрания королем Казимира и требовавшего полного присоединения Великого княжества Литовского к Польскому королевству.

Да, все это — дела давно минувших дней. Сейчас же здесь, в любимом Вильно, Казимир почувствовал недомогание. Князь никому из приближенных, даже своему медику, ничего не сказал, но дня через два появилась уже явно ощутимая слабость. Казимир чувствовал, что силы уходят…

Лекарь, почти тридцать лет бывший при великом князе, по обыкновению пыхтя и кряхтя, долго выстукивал и выслушивал в груди и животе князя и, тоже по обыкновению, ничего не стал говорить.

— Тебе, великий князь, уже седьмой десяток лет, — только и сказал. Вздохнув, добавил:

— Нужно ехать в Краков.

— Скажи искренне и честно, неужели меня ждет смерть?

— Прости, государь, за откровенность… Она всех нас ждет… Это неизбежно, как восход и заход солнца…

Князь жестом отпустил лекаря. Подошел к окну, чтобы по обыкновению полюбоваться видом на Вильно. Но и любуясь панорамой города, думалось об одолевавшем нездоровье. Князь лучше лекаря понимал, что на этот раз болезнь едва ли пройдет: силы уходили, все внутри ныло и болело. Казимир почувствовал реально появившийся в душе страх. Не успокаивало и то, что он никогда не уклонялся от тревожных забот короля и великого князя. В какой-то мере утешало лишь то, что жил и трудился не напрасно. Государственная казна все время пополнялась, хотя приходилось слышать упреки, что двор и королевское семейство не только далеки от роскоши, но и, более того, терпели недостатки от непомерной экономии и расчетливости короля и великого князя… Что ж, лучше быть скупым, чем бедным. Да, это тяготило всех четырех сыновей, склонных ко всякого рода развлечениям. Получилось, как это всегда и бывает, что у бережливых отцов сыновья бывают расточительны. Особенно это присуще Александру… Он миловиден, обаятелен и полон энергии. Но иногда кажется, что все его силы направлены на мотовство и развлечения…

Сейчас он, Казимир, почитается как властелин и Польши, и Великого княжества Литовского. Пока удается держать их в послушании и повиновении даже вопреки трудно объяснимому самодурству и сумасбродству польских панов-шляхты. Да и литовские, и белорусские вельможи, следуя их примеру, не далеко ушли. Вспомнилось совсем уже давнее: как, не пробыв на троне и года, вынужден был передать слуцкому князю Олельке Владимировичу, которого поддержали Иоанн Гаштольд и другие паны, Киевское княжество. Иначе белорусская аристократия взбунтовалась бы. Правда, через тридцать лет княжество было ликвидировано, и в Киев был назначен его, Казимира, наместник.

«Да, вся жизнь прошла в заботах и треволнениях, — подумал Казимир. — Как у всякого властителя. Но быть монархом Польши и Литвы одновременно — вдвойне трудно». Как только возникали затруднения у одной стороны, другая тут же спешила воспользоваться этим и решить свои проблемы. Казимиру вспомнилось, как почти сорок лет назад группировка Гаштольда, воспользовавшись затруднениями Польши, захотела отнять у нее Западное Подолье и часть утраченной Волыни. Хотя понимали паны-рада, что в этом случае им пришлось бы выступить не только против поляков, но и против своего великого князя. Были, разумеется, польские и литовские группировки вельмож, желавшие компромисса. Но понимали они его лишь как достижение собственных целей, избегая при этом крайних мер. Вспомнилась встреча поляков и литовцев в Парчеве, когда обе стороны явились при оружии. Бесконечные споры ни к чему не привели. И когда поляки предложили передать спор на рассмотрение арбитража папы и германского императора, в ответ получили издевательский совет — обратиться к татарскому хану. Литовские представители покинули Парчев, а некоторые при этом отказались от полученных в Городне польских гербов. На Сандомирском польском сейме было даже озвучено предложение о детронизации Казимира.

Породнившись с Олельковичами — знаменитой православной ветвью Гедиминовичей, Гаштольд пытался настроить панов на союз с оставшимися удельными князьями, тем более что появилась якобы основа для этого. В Новгород-Северской земле были выделены владения для бежавших из Московского княжества Ивана Можайского и Василия Шемяки.

Тогда группировка Гаштольдов-Олельковичей вопреки интересам Литвы вовсю разыгрывала карту Большой Орды. Ее хан Сеид-Ахмед ворвался в юго-восточные земли Великого княжества. Казимир обратился за помощью к крымскому хану Хаджи-Гирею. Но разгромленный золотоордынец повернул не в степи, а в Киев, где его принял Симеон Олелькович. По повелению Казимира в Киев было направлено войско под началом русского воеводы Андрея Одрованжа. Поляков поддержал их ставленник в Молдавии Петр. Они взяли Киев, а Сеид-Ахмед с сыновьями попал в неволю и был заключен в виленской тюрьме.

Паны-рада вновь и вновь требовали от Польши вернуть Западное Подолье и обеспечить постоянное пребывание Казимира в Литве. Король польский не мог на это согласиться, и тогда появилась идея избрать великим князем Симеона Олельковича. Но епископ Николай, семья Кезгайло, Иоанн Монвидович поддержали Казимира. А затем к ним присоединился Олехно Судимонтович. Приехав в Вильно вместе с женой великой княгиней Елизаветой Габсбург, он, Казимир, попытался на сейме знати Великого княжества расправиться с Иоанном Гаштольдом, но не получилось. Пришлось купить его терпимость щедрым пожалованием земель близ Жасляй.

А чего стоила ему, Казимиру, тринадцатилетняя война с Тевтонским орденом. Папа Римский по традиции расценил ее как союз с мятежниками против церковной военной корпорации и отлучил короля Польши и великого князя Литвы от церкви. Но тем не менее в результате этой войны Польша получила выход к Балтийскому морю, а великий магистр ордена признал себя вассалом польского короля. Как бы то ни было благодаря его усилиям определенное равновесие между Великим княжеством и Польшей было установлено. Но возникла другая, не менее важная проблема: поскольку внимание рады панов было поглощено отношениями с Польшей, политика в отношении Москвы оказалась заброшенной. А между тем, в Московском государстве внутренние распри Иоанна III со своими братьями Борисом Васильевичем и Андреем Суздальским завершились переходом этих князей в Литву. Они, заявив, что не могут больше жить в Московском государстве, вместе с женами и детьми, с большими дружинами выехали из своих уделов. Посланный Иоанном боярин не смог отговорить их от перехода в подданство великого князя литовского. Остановившись в Великих Луках, они попросили у его, Казимира, заступничества. И он дал им Витебск для прокормления семей. Переходы князей и бояр с обеих сторон были весьма нередки и начались издавна. И этим ловко воспользовался утвердившийся во власти московский великий князь Василий II.

В 1449 г. был заключен договор с Василием II, получивший известность как «Великий акт раздела Руси между Москвою и Вильно». Московит брал на себя обязательство «не вступатися» в вотчину Казимира: «ни в Смоленск, ни в Любутск, ни во Мценск, ни во вси… окраинные места». В свою очередь Казимир отказывался от притязаний на Новгород Великий и Псков. Московский князь обязался жить в мире и любви с литовским, быть с ним везде заодно, хотеть добра ему и его земле. Такие же обязательства взяла на себя и другая сторона. В договоре указывалось, что если татары пойдут на «окраинные места», то московским и литовским князьям и воеводам обороняться заодно. Василий и Казимир обещали друг другу в случае смерти одного из них заботиться о семействе другого. Московского князя в договоре титуловали новгородским. Было обусловлено также, что если новгородцы или псковичи предложат Казимиру принять их в подданство, то король не должен на это соглашаться. Если же они нагрубят великому князю московскому, то Казимиру за них не вступаться.

«Однако, — думал Казимир, — прошло время и в нарушение договора 1449 г. Москва покорила все-таки Тверь».

Это княжество длительное время являлось своеобразным яблоком раздора. К середине XV в. оно оказалось окруженным со всех сторон московскими владениями. Тверской князь Михаил, шурин Иоанна III, понимал, что его княжеству, бывшему когда-то серьезным соперником Москвы и долго спорившим с ней о первенстве, приходит конец. По традиции он попытался защитить себя союзом с великим князем литовским. И между Казимиром и Михаилом установилось взаимопонимание. Даже предполагалось, что тверской князь женится на любимой внучке Казимира Алдоне. Это не на шутку встревожило московита. И он в 1485 г. объявил Михаилу войну. В результате тверской князь отказался от права называться равным братом московского государя и признал себя младшим. Более того, уступил Москве некоторые земли и обязался вместе ходить на войну. В мирной договорной грамоте фиксировалось, что Михаил разрывает союз с ним, Казимиром, и без ведома Иоанна не должен иметь с литовским князем никаких отношений. Равно как и с сыновьями Шемяки, а также потомками князей Можайского, Боровского и других российских беглецов. Михаил тверской и его дети поклялись «вовеки не поддаваться Литве».

Но Михаил Борисович продолжал надеяться на Казимира и готовился к переходу в Литву. Он послал к Казимиру своего человека, но его перехватили москвичи, а письмо Михаила к Казимиру, в котором он уговаривал великого князя литовского выступить против Москвы, доставили Иоанну. Началась осада Твери, а Михаилу все же удалось бежать в Литву. Он получил во владение поместья Белавичи и Гощов в Слонимском уезде, где и прожил до конца жизни. Дочь его вышла замуж за одного из Радзивиллов. На сторону Иоанна перешел князь Михаил Холмский, но московит сослал его в заточение за то, что, целовавши крест своему тверскому князю, отступил от него. Переходы князей всегда имели пагубные последствия. Беглецы обыкновенно подстрекали к войне, вносили смуты и раздоры между великими князьями…

Затем под полный контроль Москвы попала Рязань. Одновременно московский князь совершил нападение на Новгород, которому Литва не оказала никакой поддержки — лишь зять Шемяки Александр Чарторыйский сражался на стороне новгородцев. Казимир чувствовал, что Литва теряла свои позиции, что во всех этих событиях она оглядывалась в прошлое, Москва же смотрела в будущее.

Не так, как хотелось великому князю, складывались в славянских землях Литвы и религиозные дела. В 1456–1457 гг. в Великом княжестве предпринимались попытки назначить у себя независимого от Москвы митрополита. Наконец при согласии Рима в сан митрополита киевского был возведен сторонник объединения православной и католической церквей Григорий. Ему подчинилась часть православных епископов Великого княжества. Через два года московский митрополит Иона созвал церковный собор с целью осудить киевского митрополита, но не все иерархи поддержали его. Но взгляды на религиозные проблемы как, впрочем, и на все остальные не были согласованными. Олельковичи и Юрий Ольшанский не хотели унии. Они даже признали митрополита Иону московского. Ему же подчинились смоленский и брянский епископы. Масло в огонь подлил и отказ Григория подчиняться Риму, и получение им посвящения константинопольского патриарха. Исходя из обычаев русской церкви, следовало признавать его превосходство над Ионой, не имевшим такого посвящения. В целом же вопросы унии, т. е. объединения церквей, разделяли русскую знать Великого княжества Литовского, сеяли вражду. И не только. Сама позиция его, Казимира, опиравшегося на католическое большинство рады панов, и откровенное давление на православие, ограничение строительства новых храмов вызывали неоднозначную реакцию русской элиты княжества: в правящей среде зрело раздражение, часть магнатов и шляхты склонялась к унии.

Не приносили спокойствия и светские, государственные дела. В начале 1471 г., после смерти Симеона Олельковича, киевским наместником был назначен не его брат Михаил, а сын Иоанна Гаштольда Мартын. Ему пришлось применить военную силу, чтобы сломить сопротивление киевской знати и занять свой пост. Правда, женившись на православной дочери Юрия Ольшанского Марии, Мартыну удалось стабилизировать свое положение.

Похоже, что радные паны, как и он, Казимир, не смогли в это время оценить перемены и в татарском мире. Литва возлагала главные надежды на традиционный союз с мусульманским Крымским ханством, за которым стояла могущественная Турция, а разногласия между ним и Большой Ордой считала маловажными политическими манипуляциями. Литва укрепляла связи с Большой Ордой, расценивая их как дополнение к добрым отношениям с Крымом. А на самом деле создавались предпосылки для их ухудшения. А между тем, новый великий князь московский Иоанн III нашел общий язык с могущественным в Крыму ханским Ширинским родом. Он все еще продолжает бить челом Менгли-Гирею, что означает форму обращения вассала.

Главное, думал Казимир, не удалось помешать Москве распространить свое влияние на территориях, жизненно важных для Литвы. Это четко проявилось в Новгороде и Пскове, городах, которые в течение вот уже более двух сотен лет являются камнем преткновения в отношениях Литвы и Московского государства. Великие князья литовские неоднократно предлагали свое покровительство Новгороду, однако оно отвергалось, главным образом из-за иной веры литовских князей Гедиминовичей. Однако по мере роста опасности попасть в прямое подчинение Москвы в Новгороде увеличивалось число сторонников объединения с Литвой. А совсем уж недавно — всего пятьдесят лет назад — в Новгороде была смута, вызванная стремлением знатных людей присоединиться к Великому княжеству Литовскому: «вельможи же града вси и старейшины хотяху латыни приложиться и их кралю повиноваться…» Видя, что все недовольные, лишенные отчин князья Северо-Восточной Руси ищут защиты у великого князя литовского, который одновременно назывался и русским, новгородцы также обратились за помощью к нему.

При этом сторонники сближения с Литвой утверждали, что это не несет опасности православию, что в старом Киеве такой же православный митрополит, как и в Москве. Чтобы противодействовать этим настроениям, Иоанн III отправил новгородскому епископу послание-наставление: «Тебе известно, откуда пришел этот митрополит киевский Григорий и от кого поставлен; пришел он из Рима, от Папы, и поставлен в Риме же бывшим цареградским патриархом Григорием, который повиновался Папе с осьмого собора. Ты знаешь также, за сколько лет отделилась греческая церковь от латинской, и святыми отцами утверждено, чтобы не соединяться с латинством. Ты должен хорошо помнить, какой обет дал ты Ионе-митрополиту, когда приезжал к нам в Москву: ты обещал не приступать к Григорию, не отступать от Ионы-митрополита всея Руси и от его преемников… Так если тот Григорий начнет посылать к тебе или к новгородцам с какими-нибудь речами или письмами, то ты, богомолец наш, поберегись и своим детям внуши, чтоб Григорьеву посланию не верили, речей не слушали и даров не принимали».

В конце 1470 г. в Новгороде сторонники Москвы захватили духовные, а сторонники Литвы — светские властные позиции. Последние группировались вокруг сыновей покойного посадника Исаака Борецкого и руководившей ими матери Марфы-посадницы, женщины энергичной и гордой. Она хотела освободить Новгород от влияния московского князя и даже, как говорили многие, выйти замуж за литовского вельможу, чтобы вместе с ним от имени его, Казимира, править городом. Она неустанно славила великого князя литовского, убеждая граждан в необходимости искать у него защиту от Иоанна III. Новгородцам внушалось, что они вольные люди, а не отчина князей московских, что им нужен покровитель в лице Казимира. Новгородское вече не только возвысило прибывшего из Литвы со множеством панов и витязей Михаила Олельковича, но и потребовало признать его сюзереном великого князя литовского, а не московского. Да и явился он по просьбе новгородцев. И раньше новгородцы принимали с честью литовских князей и давали им кормление в пригородах. Это, как правило, не вело к разрыву с московскими князьями, которые также продолжали держать в городе своих наместников. Но в случае с Михаилом Олельковичем проявилась другая ситуация: его пригласили не для защиты от шведов или немцев, как это бывало прежде, а для усиления пролитовской партии, для противостояния Москве. Новгородцы даже составили весной 1471 г. договор о военном союзе с Литвой. Прошло более тридцати лет, а воочию вспомнилось, как он принимал богатое посольство Новгорода, какой неожиданностью для него явилось предложение стать главою новгородской державы на основании древних уставов ее гражданской свободы. Вспомнились колебания и сомнения, охватившие его тогда. Но все же он принял все условия и подписал договорную грамоту, в которой объявлялось о заключении союза с владыкой Феофилом, с посадниками, тысяцкими, «людьми житыми», купцами и со всем Великим Новгородом. Казимир обязался держать в городе своего наместника православной веры вместе с дворецким и тиуном. Наместнику предоставлялось право судить бояр, простых граждан и сельских жителей. В суд тысяцкого, владыки и монастырей он не мог вмешиваться. Великому князю литовскому, княгине литовской и панам запрещалось выводить из Новгорода людей, покупать села и рабов. И, конечно же, Казимир взял тогда на себя обязательство не касаться православной веры. «Где захотим, там и посвятим нашего владыку, в Москве или в Киеве, а римских церквей не ставить нигде в земле новгородской». Это требование новгородцы выдвинули тогда как безусловное. Отдельно оговаривалось, что если московский государь пойдет войною на Новгород, то великий князь литовский, а в его отсутствие рада, должны без промедления оказать новгородцам помощь.

Но он, Казимир, в это время практически отдал Новгород воле великого князя московского: на первый план выходили другие проблемы — отношения с Пруссией, Богемией, Венгрией. Да и польская знать отказалась поддержать его. А в июле 1471 г. на берегу Шелони новгородцы были жестоко разгромлены московскими войсками. Они потеряли 12 тыс. убитыми и тысячу семьсот человек пленными. Обещанная Казимиром помощь не подошла. Так были окончательно похоронены и сами перспективы влияния Великого княжества Литовского на Руси. Новгород был объявлен вотчиной великого князя московского.

Пскову же удалось сохранить самостоятельность. Но, опять-таки, благодаря постоянному старанию угодить московскому великому князю, покорностью утишить его гнев. И Рязань сохраняла свою самостоятельность только потому, что на самом деле беспрекословно подчинялась распоряжениям великого князя московского.

Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков, Иоанн III вступил на московский престол, когда дело собирания Северо-Восточной Руси могло почитаться завершенным. Татарская Орда падала сама собой от неустроенности и усобиц. И стоило только воспользоваться этим, чтобы так называемое татарское иго исчезло без больших усилий Москвы. Что, собственно, и сделал Иоанн.

Король польский и великий князь литовский не может помешать Москве в ее усилении. Спокойный, единовластный московский князь удачно пользуется счастливыми внешними обстоятельствами, затруднительным положением соседей и не устает напоминать, что Киев, Смоленск, Витебск и Полоцк издавна являются вотчинами его предков. К тому же державы Западной Европы узнали, наконец, что на северо-востоке существует обширное самостоятельное Русское государство, кроме той Руси, которая подчинена польским королям, и начинают отправлять в Москву послов, чтобы познакомиться с этим государством.

Мысли князя, уютно устроившегося в кресле перед окном, текли подобно низким, сплошным облакам над Вильно: ровно и спокойно. Засилие вельмож и шляхты, бывает, выходит за всякие разумные пределы. К голосу короля и великого князя даже обносившийся шляхтич может не прислушиваться. Была бы сабля на боку и право не считаться с мнением даже великого князя. Но вопреки этому положение государства прочно. Постоять шляхта за себя, если возьмется за дело, может. И храбрости, и денег в этом случае хватает. Да и авторитет его, государя, здесь, в Литве, достаточно высок. Ему удалось вернуть в состав Великого княжества принадлежавшую Польше Дрогичинскую землю, закрепить Волынь, окончательно присоединить Жемайтию.

Западные европейские страны стали уважать короля польского и великого князя литовского. Чехи избрали себе королем его сына Владислава, хотя претендовали на чешский трон и сын умершего короля Юрий, и Матвей, король венгерский, и германский император Фридрих. А иные из шляхты хотели короля французского. На этой почве возникли междоусобицы. Пришлось, отправляя Владислава в Прагу, дать ему значительный воинский отряд. Взбунтовавшиеся подданные венгерского короля также прислали к нему, Казимиру, просить к себе в короли его другого сына. Послы даже угрожали в случае отказа поддаться туркам. Пришлось и второго сына, названного по настоянию его матери Альжбеты Ракушанки в честь отца также Казимиром, отправить в Венгрию с двенадцатитысячным отрядом. Хотя утвердиться на венгерском престоле и не удалось, но сама просьба венгров говорила о многом. Помнится в Польше и Великом княжестве Литовском все отнеслись к ней благосклонно. Хотя по большому счету он, Казимир, понимал, что его отвлечение делами западных соседей привело к нежелательным событиям на востоке и, в частности, полному подчинению Москве Новгорода. «Но это неизбежно, — подумал себе в утешение князь. В одном приобретаешь — в другом теряешь». В последнее время заботы, связанные с Москвой, как и с крымчаками, турками, преследуют его неотступно даже в дни отдыха и веселья. Особенно тревожит, что на границах с Московским княжеством практически нет мира. И московские, и литовские князья, живущие на границе, постоянно ссорятся, а это значит постоянно идут разбои, опустошения и просто захваты волостей. Со всем этим разбираться нужно великому князю.

Повод для «порубежных» столкновений давали сами пограничные князья, большей частью потомки черниговских, часть из которых находились в зависимости от Литвы, другая же от Московского княжества. Продолжая старые родовые споры, они беспрепятственно ссорятся между собой, переходя из одного подданства в другое. Что сказывается и на отношениях обоих государств.

А диалог великих князей по этому поводу напоминает разговор глухих. Иоанн извещает Казимира: «Что служил тебе князь Дмитрий Федорович Воротынский, и он нынче нам бил челом служить, и тебе бы то ведомо было». На это Казимир отвечал, что не выпускает из подданства ни князя Дмитрия Воротынского, ни князя Ивана Белевского, что князь Дмитрий перешел с уделом своего брата, князя Семена, что он, помимо того, взял и казну брата, а также захватил его бояр, слуг и заставил служить себе. Иоанн отвечал на это: «Ведомо королю самому, что нашим предкам, великим князям, князья Одоевские и Воротынские на обе стороны служили с отчинами, а теперь эти наши слуги старые к нам приехали служить с своими отчинами: так они наши слуги». Казимир жаловался, что русские заняли Тешиново и волости, а брат великого князя московского Андрей Можайский взял у Вяземского Ореховскую волость. Из Москвы отвечали, что князь Андрей никаких вяземских волостей не брал, что, напротив, люди Литвы наносят много вреда его владениям. Великий князь литовский жаловался на опустошение русскими Торопецких, дмитровских и других волостей. Ему отвечали жалобами на опустошение литовскими людьми калужских, медынских и новгородских…

Тем не менее открытой войны не было. У Казимира не хватало для этого средств. Иоанн, как правило, избегал решительных действий, если они не приносили гарантированного результата.

И если бы только с этими трудностями приходилось разбираться. Сколько и помнит себя королем польским и великим князем литовским, всегда был зависим от вельмож и шляхты, от сейма. Часто чувствовал полное бессилие. В Петркове на сейме малополяки выставили условия: дескать, о денежном воспоможении для войны с Москвой и не говори, пока не выдашь подтверждение наших прав и не означишь в грамоте, какие области принадлежат Польше, а какие Литве. Король до сих пор помнит разодетого в вышитую золотом одежду и украшенного драгоценными камнями пана Вотрубу, который, предъявляя эти требования, то и дело становился в красивую и горделивую позу. А депутаты сейма аплодировали, криком и стуком сабель о пол выражали свое одобрение.

Никто из них и знать не хотел о том, мог ли король, зависевший во всем от сеймов, успешно бороться с великим князем московским, который полностью, по своейволе располагал силами всего государства? И который к тому же мнил себя царем, басилевсом, равным ромейскому. Поэтому-то Москва ущемляет, унижает Великое княжество Литовское, оттесняет его на запад, захватывает издревле принадлежащие ему земли. И с этим приходится мириться. Перед силой кто устоит?

Казалось бы, опасность с востока должна заставить и Псков крепче держаться Великого княжества Литовского. Он ли не ласкал псковичей, не принимал и не отпускал их послов с честью и великими дарами? Но понимания до конца как не было, так и нет. Как-то съехались псковские послы на съезд с литовскими панами, четыре дня толковали и разъехались, не достигнув никакого, даже маломальского согласия. Весной следующего года король объявил, что сам приедет на границу и своими глазами осмотрит спорные места. Но удивительное дело: на своем вече псковичи объявили, что это им не любо. Мало того, псковичи продолжали чинить в своем городе обиды виленским и полоцким купцам. А как трудно им, псковичам, станет, как наступят им на хвост немцы — тут же бегут за помощью к великому князю литовскому, говоря при этом, что бьют челом своему господину, честному великому королю о том, что немцы вступают на землю святой Троицы, на отчину великих князей, что супостаты пригороды захватывают, волости жгут, христианство посекают и в полон берут. Псковичи могут удивить кого хочешь: как-то при очередной жалобе на немцев послы поднесли ему, королю Казимиру, в дар от Пскова пять рублей, да от себя полтора рубля. Не забыли и о королевичах — им поднесли по полтине. Одарили и королеву — от Пскова рубль, да старший посол от себя полтину, а младший — венгерский золотой. По этому случаю весь королевский двор злорадствовал — ну и отстегнули псковичи от щедрот своих.

II

Тревожные мысли не давали успокоения, бередили ум и душу. Главное — нет средств вести открытую войну с Москвою, которая к тому же активно ищет союзников против Литвы.

В комнату тихо вошла служанка, поправила подушку и укрыла короля легким пледом. Когда Казимир впервые увидел Эмму, ей было двадцать, ему — сорок два. Она была худенькой, очень симпатичной: с лебединой шеей, пышными каштановыми волосами. Но главное, что привлекало в ней — большие черные очи, которые, как казалось Казимиру, были яснее дня, темнее ночи. Казимир с нетерпением ожидал их первой ночи любви, но Эмма не сумела ответить на его безумную страсть. Она оказалась наивной и беспомощной в любовных утехах, но, главное, у них не появилось и близости духовной. С тех пор она и жила при дворе, часто прислуживая королю. Стала испытанной и преданной, но самой своенравной ворчуньей из всех служанок, с настойчивым и упрямым характером. Великого князя она боялась и при нем прикусывала язык. Зато вознаграждала себя перед другими, грубила им на каждом шагу и показывала явную претензию господствовать над всей прислугой, хотя, похоже, всех их нежно и преданно любила. «Удивительно, — подумал князь, — но после встречи с ней ему уже не нравилась ни одна женщина. И не потому, что старый любовник, как и старый конь, никуда не годится. Скорее потому, что я принадлежу к людям, у которых сердце стареет скорее, чем все остальное…»

В мыслях Казимир соглашался с тем, о чем никогда не позволял себе говорить открыто: да, он, король польский и великий князь литовский, уже стар, а значит иногда и немощен, порою одолеваемый малодушием, боялся твердого, хитрого, деятельного и удачливо-счастливого Иоанна. В сношениях с Менгли-Гиреем, этим коварным, дурно пахнущим крымчаком, Иоанн постоянно называет короля и великого князя своим недругом. Обо всем этом недавно доносил Казимиру московский дьяк, уже много лет доброхотствуя Казимиру. И как это водится, не бесплатно, предпочитая при этом только золотые монеты. В результате крымские татары, можно сказать, постоянно разоряют земли Великого княжества, особенно киевскую и подольскую. Последний раз Менгли-Гирей овладел Киевом, увел в плен жителей, а те, что спрятались в Печерском монастыре, задохнулись в сухих пещерах. А ведь это при его, Казимировой, поддержке было создано Крымское ханство. Неблагодарные татары, — в который уже раз отметил про себя великий князь.

Усталость и надвигавшаяся слабость брали свое. С трудом поднявшись с кресла, Казимир прилег на диван и погрузился в дрему. Последнее, о чем подумалось: и не постеснялся же Иоанн, радетель православия, принять в дар от разбойников татар дискос и потир из киевской Софии… Последним реальным шансом потеснить, ослабить Москву были события 1480 г., когда хан Большой Орды Ахмат, узнав о восстании братьев великого московского князя, поддался уговорам его, Казимира литовского, и выступил против Москвы. Но это выступление оказалось неудачным: усобицы Иоанна московского с братьями прекратились; босых и ободравшихся татар погнали от берегов Угры лютый мороз и страх, а не русские… К тому же он, Казимир, занятый домашними делами и набегом крымских татар на Подолию, не смог оказать обещанной Ахмату помощи.

Наступившее неглубокое забытье прервали крики челяди во дворе. Казимир не без удовольствия прислушивался к женскому сквернословию и угрозам ниспослать на кого-то кару небесную. Но затем мысли вернулись к своему, важному: хорошо, однако, что взаимная вражда с Иоанном не всегда превращается в явную войну. Но неприязненные столкновения между Литвой и Москвой можно сказать не прекращаются. А повод к ним дают, прежде всего, мелкие пограничные князья, большей частью потомки черниговских, что находятся в зависимости и от Литвы, и от Москвы. Как же живучи старые родовые усобицы! При этом подданство свое князья меняют как перчатки. К сожалению, в большинстве случаев, литовское на московское. Присягу с себя сложить им ничего не стоит. А переходят на службу к проклятому московиту обязательно с отчинами и пожалованиями. Вступив в московское послушание, князья Одоевские стали нападать на князей Мезецких, Глинских, Крошенских, Мосальских. Любая попытка короля разобраться в причинах приводит к тому, что и та и другая сторона отвечает: а они, дескать, первыми начали. При этом вспоминают даже обиды, чинимые прадедами. Не забывают и того, что литовские пограничные князья когда-то, почти в незапамятные времена, убили одного из Одоевских — Семена.

Своего подданного Ивана Воротынского Казимир из присяги и записи не выпустил: ценил этого богатого и порядочного, к тому же в рати храброго князя. Но люди его нападают на соседние литовские земли, то есть земли своего же государства. Да и князь Иван оказался под стать своим холопам: прислал все же человека с известием о сложении присяги. Его примеру последовали Иван Бечевский и Федор Воротынский. А Иоанн московский, знай, присылает известить его, короля Казимира, что нынче тот или иной князь ему, московскому, бил челом. Почти с издевкой пишет: «И тебе то ведомо было бы, что теперь эти давние слуги московских великих князей приехали ему служить с отчинами и что теперь это его слуги».

Хорошо однако ж, что внешне взаимная учтивость соблюдалась: литовские послы всегда обедали у государя московского; не только он, но и юный сын его, Василий Иоаннович, передавал с ними дружеские поклоны к Казимиру; в знак приязни великий князь московский помог освободить даже многих поляков, которые находились в плену в Орде.

Вспомнились тревожные дни десятилетней давности. Дело до мятежа дошло. Когда Казимир предпринял попытку активной борьбы с удельными князьями и в 1471 г. практически ликвидировал Киевское княжество, послав туда своего наместника. Это вызвало резкое противодействие белорусско-украинской аристократии, которая тут же обратила взоры в сторону Москвы. В Киеве возник заговор с целью свергнуть Ягеллонов и посадить на престол Великого княжества Михаила Олельковича — князя слуцкого. На случай неудачи был предусмотрен и другой вариант — отделение от Великого княжества восточных земель Белой Руси и Украины с Киевом и признание над ними опеки великого князя московского: «захотели князья-отчичи — Иван Ольшанский, Михаил Олелькович и князь Федор Бельский — передаться великому князю московскому, отсесть от Литвы по реку Березыню». Но намерение этих родственников матери великого князя Софьи Ольшанской было открыто: в Вильно к великому князю прискакал вместе с женой слуга одного из князей. Они и поведали о заговоре. При розыске слуга Олельковича показал, что заговорщики хотели даже убить Казимира, короля и великого князя литовского. Правда, Казимир и паны-рада понимали, что под кнутом и на дыбе чего не скажешь, тем более в руках такого известного в Литве мастера розыскных дел, как татарин Аджибей. Но слово было сказано. Судили заговорщиков канцлер и виленский воевода Олехно Судимонтович, дочь которого была замужем за братом Ивана Ольшанского, и маршалок, он же трокайский воевода Мартын Гаштольд, женатый на сестре того же Ивана Ольшанского. Князья-заговорщики были казнены. Желающие посмотреть на казнь родственников великого князя заполнили не только самую большую площадь в Вильно, но и прилегающие улицы. Их любопытство и терпение было вознаграждено: помощник палача высоко поднял окровавленные княжеские головы — так чтобы было видно всем толпившимся вокруг места казни. А затем их выставили и на всеобщее обозрение. Пушечный выстрел возвестил жителям столицы, что приговор над мятежниками совершен, правосудие удовлетворено и души казненных вознеслись к небу, как облачко порохового дыма. Но Бельского предупредил его добродетель из охраны Казимира, и тот убежал в Москву прямо из-за свадебного стола. Убежал, хотя перед этим и говорил всем направо и налево, не скрывая, что наконец-то встретил богиню, о которой мечтал всю жизнь: столь чувственна и сладострастна была она в любви, а полеты ее фантазии были сравнимы разве что с фантазиями самого князя Бельского. Его молодая жена, оставшаяся в Литве, стала предметом торга между великими князьями. Иоанн московский то и дело посылал к королю с требованием отпустить жену Бельского, но всегда получал отказ. Потому что московит не просил, а требовал. Сыновья осужденных Юрий Ольшанский и Симеон Олелькович вскоре проявили воинский дух и мастерство и отличились как активные защитники государственных границ Великого княжества Литовского.

Как и следовало ожидать, беспорядки на пограничье после этого усилились. Король жаловался на опустошение русскими торопецких, дмитровских и других волостей — ему отвечали жалобами на опустошение литовскими людьми калужских, медынских и новгородских. И совсем уж плохо обстояли дела в смежных владениях на юге Новгородской области. Со Ржева, Великих Лук дань шла в казну литовскую. В некоторых ржевских волостях великому князю литовскому принадлежало и право суда. Но когда московит подчинил себе Новгород, его наместники повыгоняли чиновников литовских. А ответ Москвы на жалобы один: Луки Великие и Ржев — вотчина наша.

Мысли князя переключились на другое: никак не удается разрушить отношения Москвы с Крымом. Крымский хан тоже хорош — кто больше дает подарков, на стороне того он и выступает. Больше золота и серебра, всякой ценной пушнины дает московский князь — татары грабят Литву. И наоборот. Их набеги страшнее черных эпидемий. Татары режут всех, кто слабее. При этом и у послов московита, и у литовских хан, по обыкновению, спрашивает: а почему сам великий князь не садится на коня, чтобы укротить недруга, а меня просит об этом. Попытался Казимир вовлечь Иоанна в войну с турками, чтобы пресечь его союз с Менгли-Гиреем. Благо случай представился. Пять лет назад султан начал громить земли Стефана, воеводы молдавского. Но Иоанн вел себя так, будто дела свата — сын Иоанна, называвшийся в Московии Иваном Молодым, был женат на дочери молдавского господаря — его не касались. Казимир послал в Москву своего расторопного, обладавшего даром не только убеждения, но и внушения, чиновника, литовца Эрдивилла. Напомнил московиту об обязательстве, заключенном между им, Казимиром, и отцом нынешнего великого князя московского Василием, стоять заодно против всякого недруга. Ответ был просто издевательским: если б нам было не так далеко и было бы можно, то мы бы сердечно хотели то дело делать и стоять за христианство… «Да… Видимо, Иоанн не принимает в расчет родственные связи, — подумал Казимир».

Все эти воспоминания, чередуясь с болезненным забытьем, беспокоили Казимира всю ночь. Боль то уходила, то усиливалась так, что казалось, не хватит сил выдержать… Комнатному слуге, робко и осторожно заглянувшему в дверь, Казимир сказал:

— Сегодня-завтра мы отправляемся в Польшу, в Краков.

К вечеру все сборы были завершены. Выехать решили рано — поутру, когда всякая дорога спорится. Ехать решили через Эйшишки: там жил знаменитый не то лекарь, не то колдун-знахарь. Все в ход пускал — и травы, и заговоры. И помогало. Казимир знал его: даже к великой княгине дважды в Вильно его приглашали. И оба раза возвращался он с кошельками, набитыми золотом. И от княгини, и от князя.

Дом знахаря, расторопного польского еврея, выделялся из всех остальных. В два этажа, с небольшими, но часто прорезанными, стеклянными окнами. Они гармонично сочетались с размером дома, со стенами и утопали в роскошных резных изображениях диковинных заморских растений и зверей. А крыльцом, выходившим на улицу, великий князь даже залюбовался. Массивные стойки, державшие крышу, были увиты цветами, яблоками, грушами, сливами, вишнями, так искусно вырезанными и раскрашенными, что казались настоящими.

Лекарь с женой и двумя молодыми, явно любопытными, дочерьми встречал государя на улице, у самых ворот. Они застыли в таком глубоком поклоне, который, казалось, никогда не закончится. Королевский лекарь подошел к хозяину и негромко поторопил его:

— Принимай государя, Мошел. Он плохо себя чувствует, и время, как тебе известно, не терпит.

— Конечно, конечно, ясновельможный пан… Но лечение, как тебе известно, не терпит суеты и требует обстоятельности и неторопливости. К тому же в этом особом случае лекарства нужно готовить крайне тщательно…

Через полдня знахарь сказал королевскому лекарю:

— Боюсь, до Кракова не доедете…

Предсказание Мошела сбылось. Оставалось полдня пути до Гродно, когда Казимир попросил остановиться. Его вынесли из повозки и уложили на мягкой, высокой траве. Казимир увидел над собой бесконечно высокое и всегда казавшееся таинственным небо, почувствовал ласкающее тепло клонившегося к закату солнца… Попросил привести к нему любимую собаку Яссу, которая легла рядом с князем и, положив морду на грудь хозяину, начала тихо, жалобно скулить. Вскоре великий князь, впав в забытье, перестал отвечать на вопросы лекаря. Последней мыслью великого князя было: так и не успел сказать всем сыновьям, что Польша и Литва станут великими, если сломят Москву. Его спешно и суетливо положили опять в повозку и ускоренным ходом направились в Гродно. Здесь король и великий князь, не приходя в сознание, скончался. Еще за четырнадцать лет до этого Казимир условился с радой панов, что литовский престол останется за его потомками. Поэтому находившиеся при умирающем великом князе виленский епископ Альберт Табор, виленский воевода Николай Радзивилл из Гонендзы и многоопытный трокайский воевода Петр Мондигирдович объявили двору и гродненской знати, что Казимир избрал своим наследником королевича Александра.

Ни в Польше, ни в Великом княжестве Литовском скорой кончины Казимира не ожидали. Несколько месяцев назад, отъезжая из Кракова в Литву, он как всегда был весел, общителен и даже милостив больше обычного. Отъехав положенные по королевскому протоколу три версты от Кракова, провожавшим магнатам, знатным шляхтичам и приближенным дворовым служащим сказал шутливо:

— Вижу, Панове, что вы готовы провожать меня хоть до самого Вильно. Но вам пора возвращаться…

При этом он живо сошел с коня и тепло попрощался с каждым. А пана Ожешко, известного длительной тяжбой с паном Сейбитом из-за того, что его слуга, будто бы не заметив, не поклонился ему, даже обнял и обнадежил:

— Вот вернусь из княжества и помирю тебя с паном Сейбитом. Тем более что слуга давно осознал свою вину и раскаялся. Да и оба вы понимаете, надеюсь, что даже небольшая дружба и мир лучше большой, как, впрочем, и малой ссоры.

— Хорошо бы, мой король, — потупил взор Ожешко, понимая, что его тяжба с паном Сейбитом давно стала притчей во языцех и вызывала у магнатов и шляхты недоумение.

Провожавшие одобрительно, с пониманием закивали головами, высказывая этим восхищение своим королем.

И магнаты, и знать королевства и Великого княжества любили Казимира. Все чаще его называли Великим не только в торжественных случаях, но и в повседневной, будничной жизни. И поэтому весть о его смерти, подготовка к похоронам и сами похороны прошли быстро и слаженно без звона сабель и выстрелов. Обошлось без интриг, выяснений кто за кем должен ехать и идти в похоронной процессии. Живо собравшись, вовремя приехали и литовские паны-рада с подобающей каждому из них свитой. В Кракове им оказали уважительный прием и размещение, о чем позаботился пан Слыха, авторитетный глава городского совета. Похороны были достойны великого короля.

Не долгой была борьба и за будущее общего государства. Против обыкновения за два дня совместных заседаний Сената Польши и панов-рады Литвы, проходивших в предместье Кракова, удалось обо всем договориться. Всех волновал вопрос: сохранится ли династическая уния, то есть будет ли король польский одновременно и великим князем литовским? Паны-рада считали, что Казимир, вынужденный больше времени проводить в Польше, не мог и не проявлял должной заботы о княжестве. Первым об этом открыто сказал оршанский староста Кмита:

— Пора нам в княжестве иметь своего государя…

Это заявление пало на благодатную почву: каждый из панов-рады считал точно также. Все дружно поддержали старосту.

На одном из заседаний канцлер Литвы пан Сангушко твердо заявил:

— Мы в княжестве считаем, что больше пользы не только нам, но, собственно, и Польше принесло бы разъединение власти короля и великого князя.

— Да, ясновельможные Панове, вам — король, нам — великий князь, — уточнил самый молодой из панов-рады Николай Немирович.

Поляки не соглашались. В том числе архиепископ Збигнев Олесницкий, один из авторитетных католических церковных иерархов. Споры продолжались до тех пор, пока Иоанн Гаштольд не предложил:

— А почему бы нам не учесть на этот счет мнение самого короля?

Всем понравилась эта мысль. Но было ли высказано мнение короля на этот счет? И кто об этом знает?

Трокайский воевода Петр Мондигирдович пояснил:

— Да, Панове… Почти пятнадцать лет назад Казимир высказал пожелание, чтобы на троне Великого княжества его сменил сын Александр…

Но поляки решили обратиться к настоятелю Вавельского костела Геронтию, который был духовно близок к королю и с которым Казимир советовался практически по всем вопросам. Послали за Геронтием.

Он явился в черной одежде католического священнослужителя со смиренным и, как многим показалось, непроницаемым видом. Польские сенаторы знали, что жизнь он вел праведную, скромную. Не то, что в прежние годы, когда был подобен Адаму перед грехопадением. Будучи молодым викарием, он как-то устроил устричный ужин с шампанским для двух монашек, Армаллиены и Элимет, искусных в теологических диспутах. Он натопил комнату так жарко, что девушки были вынуждены снять верхнюю одежду. Затем, затеяв игру, во время которой один брал устрицу у другого прямо изо рта, он умудрился уронить кусочек за корсет сначала одной монашке, потом другой. После извлечения их он осматривал и сравнивал на ощупь их ножки. Вскоре девушки позволяли делать все, что он хотел. Следовал молодой викарий правилу: двух женщин гораздо легче соблазнить вместе, чем порознь.

Без всяких обиняков настоятель прямо сказал:

— Знаю, что воля короля многим из вас не понравится, а многие и не захотят принять ее. Но благословенной памяти король Казимир хотел, чтобы королем Польши был его старший сын Иоанн-Альберт, а великим князем литовским Александр. Оба — правнуки великого Ольгерда и внуки Ягайло…

Эти слова для большинства присутствовавших поляков оказались громом среди ясного неба. После минутного замешательства раздались недовольные крики: «Как так? Прекращается династическая уния Польши и Литвы? Уния, начало которой положил великий Ягайло?» С другого конца зала донеслось: «И королева Ядвига! Более сотни лет мы, поляки, всячески укрепляли этот союз! Стремились жить и бороться заодно с Литвой! И Польша и Литва опять разделяются…»

Но крики эти разбивались о твердую решимость литовских панов-рады, одобрительным шумом встретивших предложение об избрании великим князем литовским одного из сыновей Казимира. Не подействовали на них и пущенные в ход слухи, а также прямые намеки польских сенаторов о том, что, дескать, Казимир в последние годы жизни подозревал, что не он является отцом Александра…

Четвертый сын Казимира не был любимцем своих родителей. Природа отказала ему в блестящих дарованиях, в стойком характере и в ясных идеалах, но он не был столь развратен, как его брат Фридрих, ставший архиепископом гнезненским и примасом польского духовенства, а затем и кардиналом. Хотя в пору ранней молодости его и называли Александром любвеобильным. Но это не самое почтенное прозвище для королевича мало его беспокоило. Еще меньше Александра волновало мнение близких, пытавшихся помешать его похождениям.

Наследственные черты рода Ягеллонов сказались как на внешнем облике, так и на характере будущего великого князя литовского. В нем было и литовское упорство, часто выливавшееся в упрямство, и чисто литовская мрачность. Видимо, сказывалось действие главного воспитательного принципа его отца Казимира: «Для моих ушей нет лучше музыки, как плач детей моих под розгами учителей». Мать Александра Елизавета австрийская заботилась главным образом о преданности сыновей-королевичей римскому престолу, правда, окружив детей лучшими учителями и учеными своего времени. Педагоги находили нужным приучать детей к холоду и голоду, ко всякого рода закалке и лишениям. Душеспасительными и полезными считались и телесные наказания. Ну и, конечно же, учителя старались привить своим воспитанникам вкус и любовь к умственным занятиям, уважение к науке.

После того как крики и возгласы поутихли, медленно и с трудом поднялся со своего места на первой скамейке сенатор Бельский, получивший в боях за Польшу пятнадцать ранений. Да и к политике он относился так, как серьезный и прилежный художник относится к своему искусству. К его мнению вельможи всегда прислушивались, и, пока он поднимался, установилась тишина.

Пан Бельский полуобернулся к собравшимся:

— Желание короля, великого и славного Казимира, понятно. Он хотел, чтобы все его сыновья были наделены троном. Как же: Владислав — король чешский, Казимир — король венгерский, а теперь вот и Альбрехт будет королем польским. Остается один Александр. Поэтому король и хотел наделить своего четвертого сына престолом Великого княжества.

— Это что же получается? — вскочил с места молодой Сестранцевич. Вы хотите сказать, Бельский, что великий Казимир руководствовался не интересами отчизны, а обычным родительским стремлением дать всем сестрам по серьгам?

Но на него зашикали, заставив замолчать.

— Но прав ли был великий Казимир? — продолжил пан Бельский. И тут, Панове, нам нельзя ошибиться. На первый взгляд кажется, что это не в интересах Польши… Но пусть каждый из нас задумается вот о чем…

Тут Бельский остановился, то ли для того, чтобы отдышаться после непривычно длинной для него речи, то ли для того, чтобы овладеть вниманием всех. Наконец он продолжил:

— Да, пусть каждый подумает, на пользу ли Польше, ее будущему будет небрежение нами волей короля? Я повторял много раз и еще раз скажу: величие Польши в незыблемости устоев, в обязательности для всех воли и авторитета короля, тем более бывшего, уже покойного, которого многие из нас называли великим.

Тишина, установившаяся во время речи пана Бельского, сразу же была нарушена. Магнаты и вельможи, по обыкновению, бурно, практически не слыша друг друга, начали обсуждать между собой все услышанное.

Пан Лович, сидевший крайним и слывший вольнодумцем, сказал соседу:

— Утешиться мы можем только тем, что Александр, младший из Казимировичей, ничем толковым не проявил себя и не отличился. Во всем и всегда слушался отца и королевских советников… А о расточительности его я и говорить не стану: ни золото, ни серебро он считать не привык… Так что можно его в Литву и отправить.

Сосед пана Ловича отозвался:

— Я считаю, что литвинам будет оказана большая честь: как ни как Александр, вопреки распространяющимся слухам об обратном, является сыном Казимира Великого и Елизаветы, дочери императора священной Римской империи. Внук литвина Ягайло… Он станет хорошим Великим князем литовским…

На это из задних рядов донеслось:

— Великим князем нельзя стать, им нужно родиться… А Александр легкий человек и живется ему легко…

Раздался и голос в защиту Александра. Многозначительно улыбаясь, сенатор Ставский сказал:

— Да, Александр обожает женщин, как, кстати, и некоторые сенаторы… Но когда требуют какие-то высшие соображения, он умеет не поддаваться даже самым обольстительным любовным чарам… Тогда для него проблемы долга и чести, интересы государства превыше всего. Он искренен насколько это можно в его положении, храбр и благороден…

Устав от споров и перепалок, пришли к общему мнению: Великим князем литовским будет Александр. Владислав III, как и коронный, совет принял предложение панов из Литвы, но с условием: послать Александра в Вильно не в качестве литовского монарха, а как наместника короля Польши. Сразу же после этого вельможи литовские — епископ виленский Войтех Табор, воевода трокский Ян Заберезский, староста жмудский Станислав Янович, воевода полоцкий Станислав Глебович и смоленский наместник Станислав Кишка, не откладывая дело в долгий ящик, тут же, в Кракове взяли с него обязательство не отнимать волости ни у кого и ни в коем случае, кроме как за преступления, заслуживающие лишения чести и жизни.

Александру Казимировичу не пришлось проявить себя на политическом поприще в молодости. Ему было тридцать два года, когда перед ним открылся путь к престолу Великого княжества Литовского. В Вильно он прибыл через две недели. Имел благородную внешность, стан величественный, лицо миловидное, взор проницательный, но не строгий, казался и был в действительности более мягкосердечен, чем суров… Как стало ясно позже — хорошо разбирался в государственных делах, ему была присуща и сила душевная, живость разума и воображения…

Александр должен был воплотить в жизнь интересы рады панов, недовольных тем, что у Великого княжества Литовского был общий монарх с Польшей. В воеводства были разосланы письма с приглашениями прислать по несколько представителей для выборов великого князя. 20 июля 1492 г. они состоялись. Александр неохотно, но все же подтвердил привилей о праве радных панов решать вопросы внешней политики и позволявший раде выражать свое мнение, даже если оно будет противоречить представлениям великого князя. Вскоре состоялась и коронация. В костеле святого Станислава и возле него собралось почти все население столицы. Еще бы: должна состояться инаугурация, т. е. возвышение мечом. Великокняжескую митру, или шапку Гедимина на голову великого князя, сидевшего на тумбообразном престоле, возложил виленский епископ Войтех Табор, а меч Александру вручил великий маршалок княжества Литовор Хребтович. Принятие меча избранным великим князем было старинной литовской традицией.

Через несколько дней после избрания Александра великим князем им был выдан общегосударственный законодательный акт. В нем закреплялись основы государственного и общественного строя, господствующее положение бояр и их верхушки — панов. Новый великий князь подтверждал с частичными изменениями все привилегии боярству, выданные всеми своими предшественниками. Важной уступкой крупным землевладельцам стало оформление полномочий рады Великого княжества, куда входили высшие сановники государства и родовитая знать, родственники великого князя. Привилей установил, что великий князь не имеет права отменять и даже изменять законы, постановления и судебные решения, принятые вместе с радой. Никто не мог быть лишен должности без вины, доказанной в процессе публичного рассмотрения. Государственные должности и земельные владения имели право получать только уроженцы Великого княжества. Польской шляхте это запрещалось.

Пребывание Александра на престоле сопровождалось множеством трудностей. Его политика по отношению к Москве оказалась недальновидной и неудачной. Частыми были разорительные набеги крымских татар. Отношение государя Литвы к православию и русской народности было двойственным. Сохранялось тяжелое положение православной церкви, продолжались отъезды русских людей в Москву. Сближение же с Польшей, проникновение польского влияния и польских начал в жизнь общества, хотя и несло в себе кое-что положительное, но в целом было пагубным не только для самобытности народа, но и для самой династии и монархической власти. Тем не менее интересы Польши для великого князя литовского были выше всего.

Вместе с великокняжеским троном к Александру пришли и заботы, как новые, так и одолевавшие его отца. И хотя возникавшие сложности иногда обнаруживали в нем недостаток энергии и неоправданную медлительность, но лентяем на троне он не был. Старался отзываться на потребности в назревших переменах. Пообещал стране предоставить общее единое право. Осознавая экономические интересы страны и времени, он подтвердил и представил многим городам магдебургское право. Склонность к роскоши и мотовство частично уравновешивались способностью к упорядочиванию финансов. Попечением нового великого князя в Вильно начал действовать монетный двор. Благородные металлы — золото и серебро — было запрещено вывозить из страны. Была сформирована придворная воинская хоругвь.

При новом государе княжество стало богатеть, что привело к расцвету и духовной жизни людей. Детство и юность, проведенные в университетском Кракове, воспитали у Александра не только вкус к роскоши, но и к наукам и изящным искусствам. И великий князь заботился об образовании и состоянии культуры населения. При нем стали складываться книги Литовской метрики, в которых фиксировались все выдаваемые и получаемые государственные документы. Александр хотя и не отменил запрет на строительство новых храмов, но прекратил притеснения православной церкви, всячески поддерживал ее приходы, которые находились под его патронажем. Был подтвержден и устав, данный русской церкви еще Ярославом Мудрым.

Александр видел, что пассивная позиция Великого княжества Литовского при его отце привела к утрате ранее накопленных политических резервов. Поэтому новый великий князь старался поддержать политический вес страны усилением дипломатической активности. Уже в 1492 г. литовские посольства дважды посещали Польшу. Поляков предупредили о концентрации турецкого войска в крепости Четатя-Албэ, выступили посредником в пограничном споре Мазовии с Польским королевством. В результате удалось сохранить военный союз Великого княжества и Польши против Турции и Крымского ханства. Хану Менгли-Гирею напомнили, что крепостью Тяхинь он может управлять лишь в случае установления мирных отношений. Была проявлена дипломатическая активность и по отношению к Молдавии. В том же 1492 г. послы Литвы предложили ей поддерживать добрососедские отношения. Ответное молдавское посольство попросило военной помощи против турок и крымских татар. На северном направлении обстоятельства для Литвы были более или менее благоприятными, хотя и в Ливонии, и в Пруссии предстояло обсудить вопросы об уточнении границ. В ответ на просьбу магистра Ливонского ордена возобновить мирный договор было направлено ответное посольство для соответствующих переговоров. У Тевтонского ордена литовский посол просил помощи и вербовал наемников для литовского войска.

Но главной заботой оставались отношения с Москвой, которые все усложнялись. Казимиру удавалось какое-то время избегать столкновений с Москвой. Отец Александра умел изворачиваться, ладить, гасить возникавшие споры, хотя Иоанн московский с подозрительностью смотрел в сторону Великого княжества Литовского. Ему не нравился его союз с Польшей, и он всерьез помышлял о том, чтобы слить Западную Русь и Литву с Московским государством. Эта его мысль созревала, постоянно крепла и никогда не оставляла московского властителя. С 1486 г. участились порубежные конфликты, когда русские воеводы напали и разграбили Любутск, Мценск и Вяземское княжество. В мае 1492 г. Иоанн направил к Казимиру посла с программой территориальных претензий, но тот возвратился назад, узнав о смерти польского короля и великого князя литовского. Александр унаследовал положение, которое он назвал ни войны, ни мира. Иоанн предлагает мир, но требует городов и земель, коими завладел Витовт. А Великое княжество требовало у Москвы Великих Лук и даже Новгорода. С обеих сторон воочию проявлялось открытое недоброжелательство друг другу, стремление вредить тайно и явно. Вот и сейчас из Москвы приходят вести, что Иоанн в боярской Думе заявил о своей долговременной политической программе:

— Поскольку Великое княжество Литовское и Польша разъединились, Москва может проще, легче добиться нашей главной цели — присоединения западнорусских земель, которыми владеет сейчас Литва, — заявил московский князь своим боярам.

И едва умер Казимир, а великим князем был провозглашен Александр, Иоанн тотчас обнаружил свои намерения. Военачальники его, князь Федор Оболенский и князь Одоевский, заняли Рогачев и несколько других городов Белой Руси. Началась первая открытая война Московского государства за так называемую «отчину» — восточнославянские земли, входившие в состав Великого княжества Литовского. Осенью 1492 г. русские войска начали большое наступление, хотя официально война Литве была объявлена только в начале следующего года. Зимой 1492–1493 гг. они, наступая в двух направлениях, захватили Масальск, Мезецк, Серпейск, Перемышль, Городечно, Дмитров, несколько волостей в Смоленской земле. Один из лучших московских военачальников Даниил Щеня занял Вязьму, что явилось для Литвы серьезной потерей. России сдались князья Андрей и Василий Белевские, Михаил Мезецкий, Андрей Вяземский, Симеон и Иван Воротынские. Но энергичному Семену Можайскому удалось защититься. Хорошо подготовился к обороне смоленский наместник Георгий Глебович. Его поддержали собранные усилиями великого князя войска под началом новогрудского наместника Георгия Паца.

В конце зимы русские возобновили нападение, и Великое княжество Литовское понесло новые территориальные потери. Вскоре военные действия из верховьев Оки переместились в области, управляемые наместниками и старостами великого князя литовского. Они в большинстве своем дали отпор нападавшим, но всю военную кампанию 1493–1494 гг. инициатива принадлежала русским. Они захватили Алексин, Тешилов, Рославль, Козельск, Тарусу, Оболенск. Одновременно Иоанн предпринял попытку создать вместе с Конрадом Мазовецким и Тевтонским орденом военный альянс против Ягеллонов. Специальное московское посольство ездило в Мазовию и к магистру ордена.

Александр, поначалу попытавшийся включиться в военную кампанию и даже последовать непосредственно в места военных действий тем не менее весь 1493 г. провел в столице или неподалеку от нее. Уже в эту пору проявилась его склонность откладывать решения — черта присущая почти всем Ягеллонам.

По этому поводу Николай Радзивилл доверительно сказал своему другу епископу Табору:

— Это похоже не только на нерешительность, но и на беспечность…

— Да, князь… Это не поддается объяснению. Следует признать, что наша рада просчиталась, избрав для весьма нелегкой и ответственной работы этого слабого здоровьем и неравнодушного к удовольствием и роскоши Казимирова сына…

Русское вторжение проходило одновременно с ухудшением положения на южных границах Великого княжества. После смерти Казимира Иоанн подтолкнул Менгли-Гирея к нападению на Литву. С этой целью летом 1492 г. Крым посетил русский посланник Иван Колычев. Он добился того, что литовское посольство Ивана Глинского провалилось. Хан задержал литовского посла и не отпускал несколько месяцев. По совету Москвы татары в марте 1493 г. выступили против Литовского княжества, но им помешал ледоход на Днепре. Не удался и более поздний их поход, а вскоре путивльский наместник Богдан Глинский разрушил возведенную крымчаками крепость Тяхинь. Это обеспечило на юге княжества сравнительно спокойное лето 1493 г., однако в сентябре Менгли-Гирей разорил Браславскую, Винницкую, Каневскую и Черкасскую области и начал военные действия в районе Киева и Чернигова. Правда, они носили скорее показной характер, так как в них участвовало всего 500 человек во главе с сыном Менгли-Гирея. Крупномасштабному нападению крымчан отчасти препятствовала Большая Орда, с которой дипломатии Великого княжества Литовского удалось возобновить отношения. Но бывший Батыев улус все заметнее слабел и не мог являться надежным союзником. В поддержку татарам выступил и московский воевода Федор Оболенский, который захватил Мценск и Любутск, сжег эти города, а наместников, бояр и других жителей взял в плен. Другой русский отряд захватил в это время Рогачев и Хлепень.

События 1493 г. заставили Литву искать помощи у Польши. С этой целью за короткое время туда ездили Литовор Хребтович, Николай Радзивилл из Гонендзы. Но польский сенат не замедлил воспользоваться трудным положением княжества: помощь была обещана, но увязывалась с признанием унии двух государств, фактически установлением сюзеренитета Польши.

В 1493 г. на торжественном посольском приеме Литва впервые услышала титул великого князя московского — «Государь всея Руси», титул, которым московит уже давно пользовался в сношениях с другими государствами… Это был явный вызов Великому княжеству Литовскому, в состав которого входили земли Западной и Южной Руси. Собственно, титул государя всея Руси употреблялся еще прадедом Иоанна Иваном Калитой. Но использование его Иоанном не оставляло места для существования Великого княжества Литовского. Москвой были предприняты меры по историческому обоснованию права на всю Русь. В Московском княжестве появились памфлетные повествования о происхождении Гедиминовичей от удельных смоленских и полоцких князей. Утверждалось, что будто бы сам Гедимин в качестве подручного русского князя был послан в Литву, но сумел захватить там власть. Эти произведения дополняли появившуюся в Москве «Повесть о князьях Владимирских». В ней делалась попытка вывести происхождение московских Рюриковичей ни много ни мало, как от римского императора Августа.

Отец неоднократно говорил Александру, да и сам он видел, что после того, как на берегах Шелони войска Ивана III наголову разбили новгородскую рать, окончательно были похоронены и перспективы усиления литовского влияния на Руси. Хотя за два с половиной столетия сам ход истории сделал Великое княжество Литовское значительным государством, но этого могло не хватить для сдерживания объединенной восточной Руси, все более и более превращавшейся в Россию. Представляющее ее Московское Великое княжество было более населенным чем Литовское государство, а продолжительная самоотверженная борьба против татарского ига создала хорошо организованную военную силу, сочетавшуюся с монархической властью, которая чрезвычайно эффективно распоряжалась этим потенциалом. У восточных границ Великого княжества Литовского рос и укреплялся колосс.

Очевидным было и то, что, в то время как великий князь московский становился единовластным властителем обширной страны, власть великого князя литовского и короля польского слабела все больше и больше. Московский государь мог по своей воле распоряжаться средствами страны, литовский же для осуществления своих намерений нуждался в согласии сейма, которому он должен был делать различного рода уступки. Король и великий князь постоянно опасался и гордого прелата, который не преминет укорить короля за меры, не выгодные для духовенства и могущественного вельможи, который также может высказать несогласие, неудовольствие и даже поднять законный мятеж. Наконец, великокняжеское войско своим своевольством, отказом подчиняться князю могло нарушить любые военные планы.

Иоанн московский объявил, что он волен в своих владениях: кому хочет, тому их и отдает. Александру же после смерти отца пришлось писать князьям и панам волынской земли, что паны-рада оставили его, Александра, в Литве и на Руси для защиты от неприятеля на то время, пока не будет избран великий князь. Александр приглашал волынцев принять участие в этом избрании: вспомните, что вы поклялись отцу моему в случае его смерти признать государем того из его сыновей, которого ваша милость изберет вместе с панами-радою, — писал он в своем обращении-просьбе.

Если Казимир, государь Литвы и Польши, опасался войны с Иоанном, то Александр, владея только Литвой и не уверенный в усердной помощи брата, польского короля, тем более не мог отважиться на активные военные действия. И хотя Менгли-Гирей опустошал земли княжества, Стефан Молдавский грозил войной, но опасней всего был Иоанн, стремящийся подчинить себе русских единоверцев, которые составляли большинство подданных Александра. Москва уже расширила свои пределы до Жиздры и Днепра, действуя и мечом, и приманом. Везде нужно было опасаться измены. Как и отец, Александр хотел искреннего вечного мира с Москвою, тем более что отношения с другими соседними государствами оставались неопределенными и непостоянными. Для крымчаков главным было то, кто больше заплатит: в интересах того и воюют. А тут глядишь, и турки вот-вот начнут нападать, и молдавский господарь, породнившись с Иваном III, ведет себя заносчиво.

Стараясь избавиться от этих назойливых мыслей, Александр начал думать о бытовых проблемах, кого из знати, их жен и дочерей пригласить на ближайший праздник. Да не забыли бы пригласить младшую дочь пана Хруцкого Эльжбету. Всем хороша, всем бог наделил… И действительно: Эльжбета отличалась редкой красотой. Строгий греческий профиль, огромныевыразительные глаза цвета весенних фиалок, роскошные шелковистые волосы… Она точно магнитом притягивала к себе поклонников. Александру она показалась одновременно похожей на греческую богиню и на земную, наполнившуюся силой, крестьянскую девушку… А на высокомерие, что нет-нет, да и проявлялось в ней, можно и не обращать внимания: всегда надменна красота… Во всяком случае Александру казалось, что таких красавиц до этого он не встречал…

В это время в комнату вошел канцлер Сангушко. На его благородном, красивом лице всегда было нечто такое, что привлекало всякого человека. Говорил он много, но приятно, разумно… Глядя на канцлера, Александр подумал: удивительно, как такой приятный во всех отношениях человек, мог так жестоко поступить со своей женой. Однажды, во время беседы с ливонским послом, он внезапно прервал разговор и направился в покои жены. Та казалась смущенной. Обыскав комнаты, канцлер нашел спрятавшегося за пологом кровати своего сокольничего. Сангушко проткнул его саблей. На следующий день в безымянной могиле похоронили два гроба. В одном был убитый сокольничий, в другом — живая, но связанная и с кляпом во рту жена канцлера… Жестокий век, жестокие нравы…

А, говорят, такая слаженная была пара. Всем казалось, что Гертруда Сангушко была для мужа подругой желанной и незаменимой. Как дивно сочеталась ее красота с ласковой, чарующей обходительностью. Идеально-прекрасные черты лица и безукоризненность фигуры казались еще ярче при всегдашней простоте ее наряда. Молчаливая, спокойная, знающая, что достаточно ей появиться, чтобы раздался шепот восхищения, она пользовалась уважением и любовью всех, кто ее знал… И такой печальный конец.

Сангушко низко поклонился. Дождался, когда Александр с явным неудовольствием спросил:

— Чего тебе?

— Государь, покойный отец твой жаловался в Москву, что подданные Иоанна, государя московского, недалеко от Москвы побили купцов смоленских и товары их пограбили.

— Ну и что, — нетерпеливо перебил Александр.

— Дьяк московский отвечает, что разбойники сысканы и казнены. Пограбленные товары ими утеряны, но великий князь не хочет, чтобы семьи купцов пострадали. Пусть жены, дети или кто-либо из родственников убитых купцов приедут в Москву и получат вознаграждение.

Александр недовольно встал со стула и, подойдя почти вплотную к канцлеру, сказал:

— Этак, пан Сангушко, посвящая меня во всякие мелочи, вы не дадите мне ни минуты свободного времени. Через неделю, как тебе известно, при дворе состоится большое празднество. Гостей будет много. Я сам хочу все посмотреть: удачно ли место выбрано, все ли сделано для удобства гостей.

В это время в дверь постучали:

— Да вот и Збышек. Входи, входи, — Александр пригласил своего верного слугу.

В комнату вошел красиво и богато одетый человек лет тридцати. В прошлом рядовой небогатый шляхтич, он за время службы у Александра приобрел и богатство, и ту уверенность в себе, которой отличаются все слуги, пользующиеся особым доверием господ. Не дожидаясь вопроса, он, как бы желая показать еще раз свое лукавство ума и насмешливость, за которые его ценил Александр, весело сказал:

— Все готово, государь, можно ехать…

— Ну, вот видишь, канцлер, — как бы извиняющимся голосом сказал Александр и добавил:

— Дела…

— Нет, государь, есть более неотложное дело, о котором я хотел бы посоветоваться с тобой.

При этом канцлер стал между Александром и Збышеком. Видя нерешительность Александра, он голосом, нетерпящим возражения, и еле сдерживая гнев, сказал Збышеку:

— Погоди там, — и указал на дверь…

Поколебавшись и не дождавшись вмешательства Александра, слуга не торопясь, вышел.

— Дело серьезное, государь, и требует времени. Так что будем, как учили древние римляне, торопиться медленно…

Александр вернулся к столу и уселся в кресло, всем своим видом давая понять, что раз нужно, он готов выслушать канцлера. Указал на другое кресло, приглашая его сесть.

Положив на стол принесенные с собой бумаги, Сангушко сказал:

— Паны-рада и я, государь, надеюсь, что ты выслушаешь меня без спешки. Дело требует того…

Александр кивнул головой…

— Тебе известно, государь, — канцлер придал голосу доверительный, неофициальный тон, — что житья от московитов как не было, так и нет. Вот и на днях Федор Оболенский напал на Мценск и Любутск, сжег их, вывел в плен наших наместников, шляхту и многих простых людей. Другой московский отряд захватил еще два города — Хлепень и Рогачев. Ты знаешь и то, государь, что нам трудно отбиваться от Иоанновых воевод, и особенно если они наступают одновременно с отрядами Менгли-Гирея.

Александр нетерпеливо поднял глаза на канцлера: дескать, что ты мне известные вещи повторяешь… Но Сангушко продолжил:

— Сейчас, государь, о главном… Мы на вчерашней встрече панов рады решили напомнить тебе, что без мира и согласной жизни с Москвой нам спокойной жизни не будет…

И опять, видя недоумение и нетерпение Александра, он торопливо, как будто боясь, что великий князь остановит его, стал говорить:

— Теперь о главном, государь… Чтобы склонить Иоанна к уступкам, мы решили предложить ему брачный союз. Твою, великий князь, женитьбу на одной из дочерей Иоанна. Говорят, что старшая Елена чудо как хороша. Но дело не только в этом… Важно, что она дочь великого князя московского. В ней и кровь византийских императоров. Мать ее, как тебе известно, не кто иная как Софья Палеолог… Племянница последнего императора Византии Константина Палеолога, павшего на стенах Константинополя, защищая свою столицу от турок. Отец Софии Фома, гнушаясь турками, завоевавшими Византию, ушел с семьей и со знатнейшими греками в Рим. Папа Пий II и кардиналы, уважая в нем потомков древних христианских императоров, но главным образом в благодарность за сокровище — голову апостола Андрея, которая теперь хранится в Риме в церкви святого Петра, приняли его хорошо. Зое, юной дочери Фомы, кстати, известной тогда в Европе своей красотой и редкой полнотой, папа стал искать достойного жениха. И нашел его в лице великого князя московского. Папа полагал, что этим он подвигнет Иоанна к освобождению Греции и всего христианского мира от ига Магометова… Иоанн согласился, считая, что, став его женой, Зоя сделает московских государей преемниками византийских императоров. В Рим были направлены послы с грамотой на русском языке с золотой печатью. Ну и, разумеется, со знаменитыми московскими подарками — соболями. А еще напомню тебе государь, что возникший в Риме проект выдать замуж греческую царевну за Ивана III был, к сожалению, неудавшейся попыткой папского престола подчинить себе Восточную церковь.

Как только Зоя Палеолог оказалась на русской земле, она начала говорить и действовать так, что надежды католической церкви Рима оказались тщетными. И в Москву она въехала как истинно православная, достойная наследница византийских басилевсов. Все в Москве дивились не только ее красоте, но и большому уму и государственной мудрости. И поэтому вскоре все стали называть ее Софией. Москве этот брак принес большую выгоду. Перед московским государем и русскими людьми открылись широкие возможности: державные задачи Москвы перестали сводиться только к объединению русских земель и укреплению единства народности. Отныне Великое княжество Литовское стало стремиться к руководству всем православным Востоком. И чем труднее, недостижимее была эта цель, тем больше она вдохновляла русских людей, сильнее поддерживала их веру в свои силы.

Видя, что Александр с интересом слушает, канцлер продолжил:

— В то же время я опасаюсь, государь, что дочь Иоанна, подобно своей матери, может проявить такую же приверженность своей вере… Это может создать для нас большие трудности…

Но Александр не придал этим словам никакого значения.

В то же время, привыкший чувствовать себя свободным от всяческих брачных уз, он воспринял слова канцлера как неприятную неожиданность. Даже отодвинулся от него, вдавившись в кресло… Видя замешательство Александра, Сангушко сказал:

— Ты подумай, государь… Дело не спешное, но и отлагательств особых не терпит. Дня через два сообщи нам свое решение… Но хочу напомнить тебе, государь, что благодаря своим родственным связям с московскими князьями Витовт умел сохранить добрые отношения с Московской Русью. С зятем своим, великим князем московским Василием Дмитриевичем, а потом с наследником его, внуком своим Василием Васильевичем Витовт был дружен и пользовался особым их уважением.

Помолчав, канцлер добавил:

— Это, в конце концов, воля отца твоего Казимира, великий князь. Он, понимая всю важность родственных отношений между властителями, даже составил проект твоей женитьбы на дочери Иоанна московского.

Потом как бы с сомнением и нерешительностью канцлер добавил:

— Кроме прямых политических выгод этого брака, государь…

Но Александр резко перебил его:

— Что может быть еще кроме этого?

И канцлер, слывший человеком, который не любил изысканных выражений и называл излишнюю деликатность лицемерием, сказал:

— Земля полнится слухами, государь, что ты покорил всех красивых женщин в Польше. И здесь в Литве тоже вроде преуспел уже… Твой брак должен прекратить эти домыслы, государь…

Александр посмотрел на канцлера так, будто видит его впервые, и после долгого молчания раздраженно произнес:

— Красивых женщин, пан Сангушко, везде слишком много, чтобы даже я мог это сделать… Ты же, пан канцлер, имей в виду, что люди склонны охотно верить тому, чему желают верить. А с другой стороны, лучше быть предметом зависти, чем сострадания, хотя завистники на что ни глянут, тут же поднимают лай. Но, полагаю, что в данном случае полаят, да и отстанут. Вообще же злые языки страшнее шпаги и мушкета…

После этого началось постепенное отчуждение великого князя и канцлера…

Канцлер встал и поклонился Александру. Великий князь, от избытка чувств даже не поднявшись в кресле, взмахом руки отпустил канцлера:

— Хорошо, я подумаю…

Но думалось Александру больше о крутых бедрах панны Эльжбеты и о встрече с ней на празднике. О том, что она, в конце концов, должна уступить… Опыт Александра обнадеживал его, что это неизбежно, как восход солнца…

Но тем не менее через два дня, при встрече с канцлером, Александр шутливо сказал ему:

— Видно, пан Сангушко, от женитьбы мне не отвертеться. Уверен, что дочь Иоанна и Софьи Палеолог будет достойна титула великой княгини литовской, русской и жемайтской. Надеюсь также, что она не окажется женщиной ревнивой, чрезмерно требовательной, болтливой и одновременно тщеславной. И не будет пытаться подавлять меня своими капризами… Так что я согласен…

Помолчав, великий князь добавил:

— Да не забудь напомнить московитам, что Литва и Москва наслаждались счастливым миром, когда дед Иоаннов, Василий Дмитриевич, сочетался браком с дочерью Витовта Софьей… Авось, этот пример вразумит их…

— Вот и хорошо, вот и славно, государь, — расплылся в улыбке канцлер. — Будем начинать подготовку к этому важному государственному делу… Вернее продолжать. Дело в том, что, как я выяснил, еще восемь лет назад русские обсуждали возможность отдать дочь Иоанна III за одного из сыновей Казимира I. Более того, в мае 1492 г. Москва сама об этом напомнила. Однако конкретным переговорам помешали военные действия.

Пан Сангушко тут же рассказал о согласии Александра полоцкому наместнику Яну Заберезскому и поручил ему связаться с новгородским наместником Яковом Захарьевичем:

— Знаю, ты с ним дружен…

III

Не прошло и дня, как писарь полоцкого наместника Лавриш в сопровождении двух воинов скакал в Новгород. По обыкновению Яков Захарьевич встретил гонца дружелюбным вопросом:

— Как здоровье моего друга и родственника пана Заберезского? Как здоровье жены его пани Звездиславы?

Низко поклонившись, Лавриш ответил, что все божьей милостью живы и здоровы. А затем сразу же поведал наместнику о главной цели своего приезда:

— Велел мой господин на словах передать тебе, что паны-рада Великого княжества Литовского хотят посватать своего великого князя за одну из дочерей Иоанна III, государя московского. И суть дела, и подробности изложены в письме моего господина.

При этом Лавриш достал из внутреннего кармана своего жупана завернутое в пергамент письмо. Яков Захарьевич тут же развернул бумагу и углубился в чтение. Прочитав, не раздумывая, сказал:

— С такой важной вестью я должен сам ехать к моему государю, великому князю московскому Иоанну.

Сборы были не долгими. Сильные свежие лошади, которые менялись в так называемых станциях-ямах, и добрая весть, с которой мчался в Москву новгородский наместник, как бы сократили путь. И через два дня на третий Москва засверкала перед ним золотыми куполами. Да и приема у государя ждать пришлось не долго. Новгородские дела у Иоанна после Шелонской битвы и окончательного присоединения Новгорода были наиболее важными.

Предложением литовских панов-рады Иоанн, похоже, остался доволен и тут же предложил созвать бояр. Вместе с ними великий князь приговорил:

— Тебе Яков Захарьич, посылать своего человека с ответом к Заберезскому не следует. Дело важное и торопливость в нем нам не к лицу. Но и военных действий прекращать не следует. Потому как между государями пересылки бывают, хотя б полки и сходились.

— Но, государь, и откладывать это дело негоже, — робко возразил Яков Захарьевич.

И хоть не хотелось говорить о больном для великого князя — возрасте его старшей дочери, он все же добавил:

— Надо учитывать, что княжне нашей уже восемнадцать миновало.

Иоанн долго молчал и, ничего не сказав, отпустил боярина. С этим наместник и уехал к себе в Новгород.

Но через день ему вдогонку поскакали гонцы с новым наказом новгородскому наместнику: своего человека к Заберезскому посылать. Да писать следует вежливо, потому как Заберезский тоже вежливо писал, — советовал в письме Якову Захарьевичу Иоанн. — Кроме того, пусть посланный изведает все дела в Литве: как Александр живет с панами, какие у них дела в государстве, какие слухи про братьев Александра. Главное же, что должен сказать его посланец литовским панам и Заберезскому, — наставлял наместника Иоанн, — до заключения мира нельзя толковать о браке.

Все это исполнил Яков Захарьевич. Но литовские паны-рада продолжали настаивать на скорейшем сватовстве. Тот же Заберезский писал в Москву первому боярину, родом литвину, к тому же Гедиминовичу, Ивану Патрикеевичу и просил:

— Дознайся, князь, у своего государя, захочет ли он отдать дочь свою за нашего господаря, великого князя Александра. Да напомни ему, что только одному Богу известно, как бы сложились отношения Литвы и Московского государства, если бы в свое время состоялся брак Ягайло с дочерью Дмитрия Донского… Но тогда, к сожалению, не смогли договориться. Польша помешала…

Но и этого панам-раде казалось мало. Поэтому в апреле, как только подсохли дороги в Москву, явился посол Александра, пан Станислав Глебович. Именно ему поручил эту миссию великий князь, хотя пан Станислав слыл скептиком, утратившим веру даже в скептицизм, сомневающимся даже в сомнении. Но был умен, деловит, умел убеждать людей… К тому же, как и большинство жителей Западной Руси, лицом был чист, имел открытый взгляд, ростом вышел удалый. А на русском наречии говорил едва ли не лучше самих москвичей…

В Москве считали, что «всякий посол речи говорит и лицо носит государя своего». Поэтому у людей посольских, вещей не досматривали, не брали с них тамги и никаких других пошлин. При жизни Казимира литовского в сношениях Литвы с Москвой соблюдалось равенство. Но при Александре оно как бы само собой нарушилось в пользу Москвы. Для переговоров, и особенно для заключения мира, послы литовские стали ездить в Москву, что сразу же и вошло в обычай. Для встречи послов на границе московские власти посылали приставов, чтобы проявить о них должную заботу, давать корм с медом и вином. Перед паном Глебовичем пристав молодцевато спешился и, как положено, почти в пояс поклонившись послу, сказал:

— Мой государь велел встретить тебя, пан Станислав, и препроводить в Москву, дабы чего не случилось.

— А что может случиться, пан пристав? У меня, как видишь, своя охрана. Но тем не менее спасибо. Хотя, что греха таить, слышал я, что недавно в московской земле разбойники убили двух литовских купцов и всех сопровождавших их людей. Ограбили, как водится, а тела побросали в реку…

И помолчав, добавил:

— А садись-ка ты, пристав, ко мне в тапкану. Вместе дорогу и скоротаем. Она, чай, еще не малая.

Пристав не без колебаний исполнил просьбу посла.

— Каково здоровье вашего государя, пан пристав? — спросил Глебович.

— Божией милостью и нашими молитвами все хорошо, пан посол.

— А правда ли, что Иоанну присущи расчетливость, неторопливость и даже медлительность, осторожность, сильное отвращение к мерам решительным, которыми можно не только много выиграть, но и потерять. При этом, говорят, он проявляет стойкость и хладнокровие в доведении до конца раз начатого? — спрашивал далее пан Глебович.

— Осталось немного пути, пан посол. Ты встретишься с нашим государем и все узнаешь, — холодно отвечал пристав.

Но вскоре посол заметил, что двигаться стали медленно — по пятнадцать-двадцать верст в день. Иногда без видимых причин останавливались, правда, всегда в красивых, удобных местах. По всему видно было — ждали распоряжений из Москвы. Пана Станислава такие остановки не раздражали. Весна, а с нею и жизнь вступала в свои права. От земли поднимался легкий парок, распространяя весенний запах. Невидимыми колокольчиками висели в небе жаворонки. Летели из далеких зимовок первые птицы. Послу даже показалось, что на ближайшей опушке леса робко опробовала свой голос кукушка. На наиболее солнечных местах — и когда только успели — появились зелена трава и даже первые небольшие цветы… Все наполнялось светом и радостью. Дышалось легко…

Но вот прискакал второй пристав и все изменилось. Теперь ехали быстро и удобно. Все стремились во всем угодить послу и исполнить любое его желание — едва ли не в рот ему заглядывали.

И чем ближе подъезжали к Москве, тем больше встречалось селений, людей и обозов на дорогах. Поля и луга становились обширными, более ухоженными. А затем показалась и сама Москва. Величественно возвышаясь на равнине, даже в пасмурный осенний день она сверкала блестящими куполами своих несметных храмов. Над белыми кремлевскими стенами величаво плыли в облаках красивые башни. Выделялись редкие каменные здания, окруженные тысячами деревянных домов. Город широко раскинулся по берегам рек Москвы и Яузы и своей обширностью поражал иностранцев, привыкших к скученности и замкнутости западноевропейских городов. Особенно большой казалась Москва издали. Высокий холм при впадении речки Неглинной в Москву-реку представлял собой естественно-укрепленное место, с трех сторон омываемое водой. На нем и располагался Кремль, тоже опоясанный садами. К нему сходились главные улицы и части города. В кремле было немало зданий: одних церквей насчитывалось шестнадцать, в большинстве своем деревянных. И только три каменных собора: Успенский, Архангельский и Благовещенский. Их купола выше других церквей поднимались в небо…

В Москве посольство остановилось на специальном посольском дворе. Множество построек разного предназначения, от конюшен до жилых помещений с ажурными башенками, резными лестницами и переходами, окаймляли обширную площадь, где были особые места для прогулок и различных игр.

Вопреки московскому обыкновению принимать послов через неделю-другую после их приезда, литовского на этот раз приняли через два дня. Кремль встретил посольство тихо, почти безлюдно. Великокняжеские палаты были деревянные и расположены фасадом к Москве-реке. Они представляли собой обширную группу разнообразных зданий самых причудливых, оригинальных форм. Хоромы в три яруса с теремами, чердаками, вышками, с башенками по углам соединялись переходами со зданиями в два этажа. Деревянные стены из роскошного леса были прорезаны множеством окон и крылечек, каждое своеобразной формы, украшенные художественной резьбой. Крыши многих хоромов, теремов и башен блестели золотом.

Самые знатные из бояр встречали пана Станислава внизу лестницы, а также перед палатными дверями. Послу показалось, что двор московского князя в избытке переполнен слугами-боярами и князьями. Можно было увидеть здесь и татарских князей, когда-то грозных и надменных, а ныне скромно проживавших на Руси и несших пограничную службу великого князя.

В Приемной палате напротив входных дверей находился трон, на котором сидел великий князь в полном большом наряде, который полагалось надевать только в самых торжественных случаях. В углу стоял большой серебряный рукомойник, чтобы великий князь после приема грамоты из рук иноземного посла мог омыть руки. На вид Иоанну III было лет пятьдесят. Он был красив, высокого роста, но, как показалось пану Станиславу, излишне худощав. Бросалась в глаза и его сутулость. Около трона, по бокам, в белых одеждах стояли рынды, почетная великокняжеская стража с серебряными топориками на плечах. Кругом стен, на лавках, сидели бояре. Посол, отделившись от своей свиты, которая остановилась посреди зала, и, приблизившись к трону, правил поклон великому князю от своего государя, а думный дьяк в это время принимал от свиты посла подарки. Великий князь спросил о здоровье своего брата Александра, дал руку послу и велел садиться на скамью напротив себя. Посидев минуту-другую, пан Станислав встал и подал верительную грамоту, а затем представил подарки, которые в Москве назывались поминками.

Прием происходил в присутствии сыновей великого князя — Василия, Юрия и Дмитрия, гордо сидевших на специальных, только им предназначенных, местах. Словно молодые орлы, все трое были осанисты, зорки и когтисты. Но старший Василий выгодно отличался от братьев. Красавец с русыми локонами, правильными чертами цветущего лица, он отличался еще и изящными манерами, величественной осанкой. В нем чувствовался будущий повелитель великой страны. Здесь же находились и все бояре. Сыновьям великого князя посол правил поклоны. Они давали ему руки и справлялись о здоровье.

После официального приема помощник Глебовича пан Анатоль Стрижевич заметил:

— А раньше, говорят, Иоанн обращался с послами очень милостиво, держался чрезвычайно просто и непринужденно. Да и приемы проходили без официальной пышности, при двух-трех близких советниках… Великий князь мало обращал внимания на этикет, был чужд важности и чопорности.

— Да, — ответил посол. — В то время великий князь держался обычаев удельной старины: жил непринужденно и просто. Тогда влияние его жены Софьи Фоминичны было слабо, а в великокняжеском быту были мало заметны черты придворного византийского этикета.

— После того как татары, простояв на Угре, не решились вступить в битву с русичами, Иоанну стали сопутствовать политические успехи. Он быстро стряхнул с себя робость татарского данника и почувствовал себя свободным, независимым государем и даже наследником византийских императоров.

— А ты обратил внимание, как много и успешно строят в Москве? — обратился Глебович к помощнику.

— Вовсю стараются, чтобы Москва выглядела как столица могущественного государства, — продолжал пан Стрижевич.

— Да, строительство у них, на зависть, приняло, грандиозные размеры и двигается не по дням, а по часам… Похоже, что народная гордость и самолюбие, подавленные когда-то татарами, стали пробуждаться. Русские стали сознавать, что не только военная сила, но и зодчество, искусство, как и богатство в целом, сообщают силу и блеск государству.

Затем посол был приглашен на обед к Иоанну. Сначала были поданы лебеди и соответствующие вина. Затем пошли осетры, стерляди, черная и красная икра, жареные поросята, домашняя и боровая птица… Вскоре столы ломились под тяжестью яств на дорогой посуде. О главном за столом говорить не стали, тем более что пан Станислав оказался охоч к вину, которым ему щедро наполняли кубок. И то ли по наказу, данному в Вильно, то ли под воздействием вина начал пан Станислав с обид:

— Жалуюсь я, государь, на обиды, что чинятся твоими людьми Литве. Еще при Казимире…

Но тут вмешался боярин Вяземский:

— Давай, пан Станислав, не о том, что когда-то было… Что сейчас беспокоит наших соседей?

Посол не сразу понял, что от него хотят… Но все-таки уже заплетающимся языком продолжил:

— А что? Уже при Александре, как вы знаете, Панове, сожжен был Масальск, взяты Негомирь и Бывалица…

Но вскоре Глебовича перестали слушать. Вино пили все, и Оно придало оживление беседе. У некоторых бояр просто развязались языки. Другие, как и положено на пиру, положив головы на стол крепко засыпали.

В конце обеда Иоанн подозвал князя Верейского:

— Ты возьми побольше вина и меда и отвези пана Глебовича на посольский двор. Постарайся развязать ему язык… Человек, выпивший лишнее, не хранит тайн.

За столом на посольском дворе Глебович начал было говорить о сватовстве и заключении мира, но затем заупрямился и заявил:

— Я должен говорить с князем Патрикеевым.

— С Патрикеевым, так с Патрикеевым, — отвечал Верейский. — А поедем-ка к нему…

Обнявшись, как добрые друзья на подпитии, они вышли во двор и вскоре их возок в сопровождении вооруженных дворян мчался по ухабистым улицам Москвы. Оказавшись за столом у Патрикеева, пан Станислав снова начал речь о сватовстве:

— Ты, князь, выведай, пожалуйста, у своего государя Иоанна: хочет ли он выдать дочь свою за Александра…

Князь отвечал вопросом:

— А как, по-вашему, какому делу надобно быть прежде: миру или сватовству?

— Когда великие литовские люди приедут, то они и поговорят об этом с великими московскими людьми… — неопределенно заметил Глебович.

Патрикеев в ответ на это сказал:

— От себя, пан посол, я хочу сказать, что когда будет мир, для заключения которого литовские послы должны приехать в Москву, тогда и дело о сватовстве начнет двигаться.

И помолчав, скорее для важности, чем по необходимости, добавил:

— Собственно, сватовства литовские вельможи желают больше, чем мы…

А потом и совсем уж обидное для литовского посла, слывшего у себя на родине блестящим оратором и краснобаем:

— Главное, чтобы при деле пустых речей не было. Велеречивый человек, как правило, лжец. Когда прежде от короля Казимира приезжало посольство для заключения мира, то много было лишних речей, отчего дело на тот раз и не состоялось.

Как будто протрезвев, Глебович отвел Верейского подальше от других гостей и заплетающимся языком сказал:

— А помнишь, князь, как ваш государь Иоанн, желая оказать особую милость максимилианову послу Юрию Делатору, сделал его золотоносцем: дал ему цепь золотую с крестом, шубу атласную с золотом на горностаях да шпоры, по нашему остроги, серебряные вызолоченные. Хорошо бы и мне такая честь была оказана.

Верейский не стал дальше слушать посла и, взяв за плечи, отвел к пирующему столу.

Вскоре князь Патрикеев отправил своего человека в Литву к Заберезскому. В письме он предлагал, что прежде сватовства надобно мир заключить и чтобы паны с этим не медлили.

Полоцкий наместник решил все доложить Александру. От Полоцка до Вильно путь известный, наезженный. Да и думалось хорошо в уютной повозке. А чтобы не засидеться, в поводу у охраны его любимый конь, под седлом и скучающий, как казалось наместнику, без хозяина.

А думать есть о чем, тем более что, похоже, Александр не любит утруждать себя рассуждениями. Ждет, что доверенные и приближенные паны все рассудят. Вот первый боярин при Иоанне, князь Иван Патрикеев, пишет в последнем письме, что сватовство может быть при условии, чтобы оба государства держали те земли, которые издавна им принадлежат, и что великий князь Иоанн земель Литовского государства не держит, а держит свои земли… И что мир, которого якобы хочет главный московит, должен быть заключен по всей его воле. Ну что же: старая песня… Не раз Иоанн утверждал в переговорах с литовскими послами, что все, чем он владеет — его собственность.

Хотя дорога была и долгой, но к дремоте не располагала. Не удается добиться, чтобы все дороги содержались в исправности… Все рытвины да колдобины. Проедешь несколько верст и чувствуешь, что растрясло тебя… И то хорошо — не заснешь, все обдумаешь, что великому князю Александру сказать нужно…

И мысли вновь вернулись к главному. Обстоятельства складываются так, что владения московского князя беспрестанно прирастают за счет Западной Руси. В начале 1493 г. уехали служить московскому князю Семен Воротынский с племянником Иваном. И оба с отчинами отошли. Мало того, по пути в Москву князь Семен овладел двумя литовскими городами — Серпейском и Мещовском. За Воротынским погнались смоленский воевода пан Юрий Глебович да сын известного московского беглеца Семен Можайский и взяли назад эти города. Но не тут то было: Иоанн не хотел отдавать взятое. Велел племяннику своему князю Федору Рязанскому привлечь войска побольше и опять взять Серпейск и Мещовск. И, к сожалению, как это часто случалось, воеводы литовские и на этот раз уступили. Глебович и Можайский не осмелились противостоять московитам и, оставив в городах заставы, бежали к Смоленску. И что поделать? Сила московская взяла эти города без сопротивления. Воинские заставы были отосланы в Москву, земских и черных людей привели к присяге все тому же Иоанну. Такая участь постигла и другие города. Когда русские воеводы отправили в Москву плененных князей и панов вяземских, то Иоанн, которого бог, как видно, не обидел здравым рассудком, пожаловал их прежними отчинами и приказал служить ему, великому князю московскому. Так же поступил Иоанн и с приехавшими в Москву князем Михайлой Мезецким, который силой, как пленных, привел с собой и двух братьев. Им, правда, отчину не вернули, а сослали в Ярославль.

Остановился наместник на полоцком подворье в Вильно, где у него были свои палаты. Его радостно приветствовали полоцкие купцы, другие полочане. Заснуть пану Яну долго не удавалось: видно, звали к себе Полоцк с его Софией, все то, что наместник искренне любил в своем городе. Да и звон-перезвон колоколов полоцких храмов особенно благоприятно на него действовал. Успокаивал душу и укреплял силы. Не уходили мысли о государственных делах. Нужно обратить внимание великого князя, — подумал он, — что из Литвы в Москву князья бегут-уезжают, а в Литву из Москвы переехать охочих мало. За последнее время перебежал из Москвы какой-то Юшка Елизаров… Вот и все…

Не увеличило число беженцев в Великое княжество Литовское и жестокое наказание в Москве литовских доброжелателей. Совсем недавно, почти четыре месяца назад, в метельный январский день на Москве-реке были сожжены в клетке князь Иван Лукомский вместе с толмачом своим Матвеем Поляком. Москвичам объявили, что Лукомского прислал в Москву еще король Казимир, взявши с него клятву, что он или убьет великого князя Иоанна, или окормит ядом. Предъявили и яд, который якобы прислали Лукомскому из Литвы. Но ясных доказательств причастности Казимира к этому делу, как и в намерении погубить Иоанна, не было и нет. Но пострадали на Москве многие из тех, кто проявлял благосклонность к Литве. Под пытками Лукомский оговорил князя Федора Бельского, который якобы собирался убежать в Литву. На дыбе чего не скажешь, — подумал Заберезский. — Но этим несчастным верят… Бельского, естественно, схватили и отправили в ссылку в Галич; схвачены были и двое братьев Селевиных, которые якобы посылали вести великому князю литовскому Александру. С этими обошлись строже: одному отрубили голову, а другого засекли кнутом до смерти.

Дело, конечно, надуманное, провокационное, — подумал, засыпая, пан Ян. Последнее, что пришло в голову наместнику: хорошо, что полы в палатах постлали лиственничные, а стены отделали липою… Легко дышится…

Назавтра рано утром Заберезского пригласили к Александру. Он доложил, как обстоит дело со сватовством. Выслушав, великий князь сказал:

— А может быть дать понять московиту, что был бы принц, а принцессы найдутся… Что не мы, а он больше заинтересован в этом браке…

Об этом Заберезский даже слышать не хотел:

— Государь, московский князь самолюбив и строптив. Он воспримет это как кровную обиду. И без сомнения будет мстить… А между тем, — продолжил он, — все обстоятельства политики и интересы нашего государства требуют твоей женитьбы на великой московской княжне. Вспомни женитьбу самого Иоанна… Он не побоялся, что этот брак с Софией, связанной с католическими кругами, давал в руки боярской оппозиции удобный козырь для борьбы с ним. Более того, той женитьбой московит учитывал обстоятельства, как внутренние, так и международные. Очевидно и то, что, отказываясь от брачного союза с каким-либо княжеским домом на Руси, как этого требовал обычай, беря жену из другой страны, московский государь возвышался этим над местной знатью.

Помолчав, Заберезский дополнил:

— Одно, несомненно, государь, что, женившись на Софии Палеолог, Иоанн взял от издыхающей Греции и остатки ее древнего ромейско-византийского величия… Женившись на его дочери, ты приобщишь свою страну к части этого величия.

Заберезский помолчал, как бы давая Александру возможность все взвесить и проникнуться важностью предстоящего брака с дочерью своего главного соперника, претендента на все русские земли — и восточные, и северные, и западные, и южные.

Молчание затянулось, и Заберезский решил напомнить великому князю о не столь уж и далекой истории.

— Государь, вот уже двести пятьдесят лет идет фактическая борьба между потомками и наследниками славного Миндовга и московскими князьями. Борьба за господство надо всей Русью. Западнороссам вместе с литовцами удалось при Витене, Ольгерде, Великом Витовте расширить пределы своего государства до Курска и Можайска. Наши воины черпали своими шлемами пресную воду из Южного Буга и соленую из Черного моря.

Заберезский увидел, что великий князь стал слушать его со вниманием, и он еще более страстно продолжал убеждать Александра:

— Ни для кого не секрет, что последние десятилетия при твоем отце Казимире Великом, да будет благословенна память о нем, московиты оттесняли наши границы дальше и дальше на запад. И теперь это происходит, то есть территория нашей страны сокращается. И вот совсем недавно московский первый боярин Иван Патрикеев прислал мне очередную грамоту. В ней первым условием мира между нами, как и сватовства, оговаривается то, чтобы оба государя, и ты, и Иоанн, держали те земли, которые издавна им принадлежали. При этом боярин, как это у них принято, постоянно утверждает, что великий князь московский земель Литовского государства не держит, а держит свои земли.

— Да, пан Заберезский. Так повелось издревле, что сильнейшая сторона всегда находит убедительное оправдание для своих действий, — отозвался на эти слова великий князь.

При этом московит играет своей силой. В Москве объявили, что не хотят и слышать о сватовстве до заключения мира. А мир они хотят заключить по всей воле московского князя, то есть все наши захваченные ими земли, в том числе и в последнее время, мы должны признать за московитами и уступить их. Московский князь прямо говорит, что все, чем он владеет — его вотчина. И эта вотчина, повторюсь, увеличивается беспрестанно за счет Литвы.

Александр внимательно слушал. Заберезский не увидел иногда присущего великому князю нетерпения и безразличия к тому, что ему докладывали. И Заберезский решил привести еще один довод в пользу сватовства.

— Но, похоже, государь, что Иоанн заинтересован в том, чтобы ты стал его зятем. Потому как не вспоминают совсем о деле сожженного в Москве князя Ивана Лукомского. Они, московиты, не скупятся на перечисления всех неприязненных, как им кажется, поступков твоих и твоего отца, но ни словом не упоминают о деле Лукомского. И это не потому, что у них нет ясных доказательств относительно участия отца твоего, светлой памяти Казимира Великого, в намерении погубить Иоанна. Просто они хотят действительно выгодного для них теперь замирения и выгодного для них твоего брака с Еленой. На мой взгляд, московит рассуждает так: а не появится ли со временем соблазн у московских великих князей, используя родственные связи с правящей в Литве династией, оказаться на престоле Литвы?

На это Александр заметил:

— А возможно, московит думает, что, став его зятем, я во всем буду потакать ему и следовать его интересам…

— Едва ли, государь… У него есть собственный опыт: когда он сватался к Софье Палеолог, скорее всего, давал понять Папе Римскому, что будет благосклонен к латинской вере и что решение Флорентийского собора об объединении церквей признает, но сейчас во всем мире нет более ярого противника католичества, чем Иоанн… Об унии он даже и слышать не хочет…

Выслушав все, что сказал Заберезский, Александр решил:

— Ты, Ян, все правильно излагал. И обстоятельно. Об этом мне говорили и паны-рада, и многие лучшие паны княжества. Хотя часть из них хотят видеть великой княгиней литовской непременно польку. Я тебе, Ян, доверяю и поэтому, — тут Александр замолчал, понимая, какое ответственное решение принимает, и выждав время, он как бы нехотя добавил:

— Я согласен с твоими доводами. Но какую из дочерей Иоанна вы прочите мне в жены? Знаю, что у него их три: Елена, Феодосия и вторая Елена.

— Старшую, государь, Елену… Ей уже почти двадцать лет от рождения…

— Елену… Елену, — вслух стал размышлять великий князь…

— Так, государь, — сказал Заберезский.

— Но послам следует удостовериться в личных достоинствах Елены и привезти мне ее живописный образ, то есть портрет.

— Твое решение мудрое, государь. Оно будет исполнено…

— Не преувеличивай, Ян. Просто хочется видеть, кого в жены берешь, — улыбаясь, ответил великий князь.

Назавтра пан Заберезский вручил посланцу князя Патрикеева письмо, в котором уведомлял боярина о своем разговоре с государем, виленским епископом и радными панами. Все желают мира и родственного союза между обоими государствами. Хочет этого и сам великий князь литовский Александр.

Далее Заберезский сообщал, что великий князь намерен отправить специальных послов в Москву, при условии, чтобы переговоры привели к определенному успеху. В конце письма Заберезский приписал: «Как вы своего государя чести стережете, так и мы: если великие послы вернутся без хорошего конца, то к чему доброму то дело пойдет впредь?»

Патрикеев спешно направился к Иоанну. Он с радостью почти с порога сказал:

— Государь-батюшка, они, то есть сам Александр и паны-рада согласны взять в жены для Александра Елену.

Иоанн помедлил и вскинул брови:

— Ну что же… Это хорошая новость и я должен сам сказать об этом государыне и дочери.

Велев Патрикееву ждать, Иоанн спешно вышел на половину великой княгини Софии Фоминишны. Присев рядом с женой на мягкий диван, он сказал:

— Ну что, мать, кажется, дело может сладиться…

Княгиня сразу поняла, о чем идет речь, и встретила новость также с радостью:

— Да свершится это богу угодное дело… И то сказать, пора нашей дочери замуж. Она у нас старшая и немного засиделась в отеческом доме… И младшим как бы дорогу заслоняет…

IV

Проводив мужа, княгиня послала за Еленой и тут же сообщила ей новость. Мать с дочерью обнялись и расплакались. Успокаивая дочь, Софья с нежностью в голосе говорила:

— Мне тяжело отправлять тебя замуж в чужую страну. Думая об этом, я вспоминаю апрельский день 1472 г., когда ты родилась. Как раз во время, когда в Кремле зазвонили к ранней заутрене, ты и появилась на свет.

Воспоминания об этом даже вызвали слезы у великой княгини. Но, успокоившись, она продолжила:

— Такая доля наша женская, доченька… А у царских дочерей она бывает и совсем сложной. При выборе мужей для них на первом месте всегда интересы государства. Поэтому в теремах царевен бывает и плачут больше, чем в обычных домах, — говорила мать дочери, вытирая слезы с ее лица…

— По себе знаю, — тихо продолжала великая княгиня. Она на минуту умолкла, предавшись воспоминаниям… — Да, доченька, по себе знаю, что не мы выбираем себе мужей, а нас выдают и, как правило, в интересах держав… И в этом наше великое предназначение… Через такие браки обустраиваются государства, увеличиваются их владения и возрастает богатство, прекращаются войны и устанавливается мир… Дай-то бог, — и великая княгиня трижды наложила на дочь крестное знамение.

— Хотя ты и знаешь почти все о моем замужестве, но я расскажу тебе подробнее… — успокоившись, сказала Софья. — Последний император византийский Константин Палеолог имел двух братьев — Дмитрия и моего отца Фому, которые правили в Пелопонессе, или Морее. К сожалению, они ненавидели друг друга, как это часто бывало в императорских семьях, воевали между собой, чем и воспользовался султан Магомет, легко овладев Пелопонессом. Дмитрий, мой дядя, надеясь найти милости у султана, отдал ему в сераль свою дочь, получив взамен жалкий городок во Фракии. Мой же отец гнушался неверными и с женой и детьми ушел из Корфу в Рим, где папа Пий и кардиналы назначили ему триста золотых ефимков ежемесячного жалованья, оказав этим уважение наследникам древнейших государей христианских.

— Вскоре отец умер в Риме, — продолжила София, — а братья мои Андрей и Мануил жили благодеяниями нового папы Павла, хотя и не заслуживали их своим поведением, часто легкомысленным и предосудительным. Я же пользовалась при папском дворе в Ватикане общим доброжелательством. Прошло немного времени и римский первосвященник стал искать мне жениха, желая чтобы мой брак был в пользу его политике. Он хотел тогда подвигнуть всех государей европейских на Магомета, чтобы обезопасить саму Италию. Великого князя московского он хотел побудить к освобождению от мусульман Греции. Но Москва была далеко, и это способствовало появлению различного рода фантазий и, в частности, слухам о ее несметных богатствах и многочисленности жителей.

София помолчала, как бы вновь переживая то время, и продолжила:

— Я, доченька, благодарна Всемогущему Богу, что Папа Римский обратил свой взор на твоего отца, великого князя московского. Скорее всего, ему посоветовал это кардинал Виссарион. Этот ученый грек хорошо знал единоверную Москву и возрастающую силу ее государей. Да и Риму это было известно в связис отношениями московского государства с Литвой, немецким орденом и в особенности по Флорентийскому собору, который, как ты знаешь, высказался за объединение католической и православной церквей. Не так и давно все это было…

— И вот чуть больше двадцати лет тому назад, в Москву прибыл грек Юрий с людьми и с письмом от кардинала Виссариона, в котором государю московскому предлагалась моя рука. Кстати, в письме утверждалось, будто бы я отказала королю французскому и герцогу миланскому, не желая быть супругой государя латинской веры.

Этому посольству в Москве обрадовались. И мать великого князя, и митрополит, и бояре посчитали, что бог посылает Иоанну знаменитую невесту, ветвь царственного древа, которое осеняло когда-то все неразделенное еще христианство, что сей союз сделает Москву новой Византией, а великим князьям московским даст права императоров греческих.

— А дальше, доченька, все шло как при обоюдном согласии бывает: твой отец удостоверился в моих личных достоинствах, мой живописный образ, иначе говоря парсуна, привезенный из Рима, ему понравился.

В Рим было отправлено большое посольство, чтобы привезти меня в Москву. Новый папа Сикст, кардинал Виссарион и мои братья приняли посланцев Иоанна с отменными почестями. В торжественном собрании кардиналов папа объявил им о сватовстве ко мне Иоанна, великого князя Белой Руси.

Именем государя послы приветствовали папу, который в ответе своем хвалил Иоанна как доброго христианина, который не отвергает собора Флорентийского и не принимает митрополитов от патриархов константино-польских, избираемых турками; что хочет вступить в брак с христианкою, воспитанной в столице апостольской и изъявляет приверженность к главе церкви, т. е. Папе Римскому… Но эти утверждения Папы Римского, доченька, объясняются, скорее всего, тем, что католики, обманывая самих себя, говорили то, что им хотелось слышать…

1 июня 1472 г. в храме святого Петра я была обручена государю московскому, главным поверенным которого был Иван Фрязин.

Папа Римский позаботился, чтобы по пути в Москву меня везде, и в Италии, и в Германии, и до самых областей московских, встречали с надлежащей честью, чтобы путь везде был безопасным. В Дерпте нас встретил посол московский, приветствуя именем государя и России. К торжественной встрече готовилась вся Псковская область. Правители готовили дары, запас, мед и вина, для нас украшали суда и лодки и на чудесном озере встретили меня. Вышедшие из судов бояре и посадники наполнили вином кубки и ударили челом своей будущей княгине. Затем через два дня мы остановились в монастыре Богоматери. Там я оделась в царские ризы и встреченная псковским духовенством пошла в соборную церковь. Сопровождающий меня папский легат Антоний, вступив в церковь, не поклонился святым иконам, но я велела ему приложиться к образу Богоматери. В великокняжеском дворце во Пскове бояре и купцы поднесли мне подарок — пятьдесят рублей…

В Новгороде мне была такая же встреча от архиепископа, посадников, тысяцких, бояр и купцов, но я спешила в Москву… Кстати, везде, где мы останавливались папский посол шел передо мной, а впереди несли крест латинский. По этому поводу совещался великий князь со своей матерью, боярами и братьями: как поступить. Одни на совете говорили, что это можно позволить, другие возражали, что никогда этого не было в Москве, чтоб латинской вере почесть оказывали. Сделал это один раз Исидор, но за то и погиб. Великий князь послал спросить митрополита Филиппа. Тот велел ответить: «Нельзя послу не только войти в город с крестом, но и подъехать близко». После этого великий князь послал боярина отобрать у легата крест. Антоний сначала было воспротивился, но потом смирился.

12 ноября, рано поутру, при стечении любопытного народа я въехала в Москву. Митрополит встретил меня в церкви и дал мне свое благословение. Затем меня повели к матери Иоанна, где я впервые увиделась с женихом. Тут совершилось обручение, после чего слушали обедню в деревянной соборной церкви, ибо старая каменная была разрушена, а новая еще не достроена. Митрополит служил со всем знатнейшим духовенством, соблюдая великолепие греческих обрядов. И, наконец, обвенчал меня с твоим отцом в присутствии его матери, сына, братьев, множества князей и бояр, легата Антония, греков и римлян.

Брак наш имел важные последствия. После женитьбы на племяннице византийского императора Иоанн явился еще более сильным государем на московском великокняжеском столе. Его даже стали называть Грозным, потому что явился для князей и дружины монархом, требующим беспрекословного подчинения и строго карающим за ослушание. Он сразу же возвысился до недосягаемой, царственной высоты, перед которой бояре, князья, потомки Рюрика и Гедимина должны были благоговейно преклоняться наравне с последними из подданных.

София перестала говорить. Елене не понятно было, с радостью или с сожалением сейчас относится мать ко всему тому, что пережила двадцать лет назад.

Наконец, еще раз поцеловав дочь, София сказала:

— Надеюсь, что и тебя также достойно будут провожать и встречать… Вообще же, доченька, трудным будет твое положение, когда ты станешь государыней Литвы, с которой наша страна ведет непрерывную борьбу… Кроме того, слышала я, что твой будущий муж без характера, легкомыслен и чрезвычайно нерассудителен… Ну, что ж… При таком муже жена может проявить и свой ум и характер…

— А как сложилась судьба твоих братьев? — спросила Елена.

— Я и твой отец звали их к себе, в Москву, надеясь, что они были бы здесь полезны, и прежде всего знанием языка латинского… Но Мануил предпочел двор Магомета, уехал в Царь-град и там, осыпанный благодеяниями султана, провел остаток жизни в изобилии. Андрей же дважды приезжал в Москву и выдал свою дочь Марию за князя Василия Верейского. Сам же, женившись на какой-то распутной гречанке, уехал в Рим. Кажется, он был не доволен мною и твоим отцом, так как в духовном завещании отказал свои права на Восточную империю, то есть Византию, не московскому государю, что было бы понятно и оправдано, а своим иноверцам — королям Фердинанду и Елизавете Кастильским.

Вскоре с ответом из Москвы в Вильно отбыл великокняжеский посол дворянин Загряжский.

Напутствуя посла, Иоанн подчеркнул:

— Я посылаю тебя в Литву с честью и добрыми речами. Но ты должен знать, что как татарские орды на востоке и юге, так и Швеция с Литвой на западе ограничивают политический горизонт Московского государства. И что мы должны все меры употребить, чтобы раздвинуть его.

И хотя Загряжский не был особой приближенной к Иоанну и чинов больших в службе не достиг, но в Литве ему оказали достойный прием. Александр любил пышность во всех торжественных собраниях, особенно в приеме иноземных послов. Чтобы Загряжский увидел большую численность и богатство народа, могущество и авторитет великого князя, в день представления в столице были заперты торговые лавки, остановлены все работы и дела. Население всех сословий в лучшем своем платье спешили к великокняжескому дворцу и многочисленными толпами окружали его. Из близлежащих городов прибывала шляхта. Чиновники, одни других знатнее, выходили навстречу посольству. В приемной палате, наполненной людьми, слышался приглушенный говор. Великий князь сидел на троне, сзади него на стене висел великолепной работы украшенный драгоценностями латинский крест с распятием.

Паны-рада и другие вельможи, как это бывало в случае приема особо важных посольств, сидели в креслах вдоль стен, без головных уборов, но в великолепной европейской одежде и при саблях, с которыми ни вельможи, ни простые шляхтичи никогда не расставались.

Ответ московского князя удивил как панов рады, так и всех приближенных к Александру. До сих пор в грамотах из Москвы всегда писали: «От великого князя Ивана Васильевича, королю польскому и великому князю литовскому…». Эта же грамота начиналась так: «Иоанн, божией милостью государь всея Руси и великий князь владимирский, и московский, и новгородский, и псковский, и тверской, и югорский, и болгарский, и иных великому князю Александру литовскому».

Вручая грамоту, посол Загряжский потребовал, чтобы перешедшим на службу в Москву князьям не было никаких обид со стороны литовских подданных. Но пан Войтех Табор, епископ виленский, голосом, не допускавшим возражений, перебил московского посла:

— Для чего великий князь московский назвался государем всея Руси? Ведь прежде ни отец его, ни он сам к отцу государя нашего так не титуловались?

Посол повернул голову в сторону епископа и, как бы нехотя, ответил:

— Государь мой со мной так приказал… — при этом Загряжский сделал упор на слово «так»… — А кто хочет знать зачем, тот пусть едет в Москву, там ему про то скажут…

Эти слова посла привели в шок всех присутствовавших. Со всех сторон зала раздался недовольный шум: да такой грубости, какую позволил себе этот зарвавшийся москвитянин, ранее прибывавшие в Великое княжество Литовское послы не опускались…

Все поняли, что московиты возносятся в своей силе и гордости сверх всякой меры. И… смирились. Не был отменен и великокняжеский обед в честь посла. Он продолжался до самой ночи. В большой комнате были накрыты столы в несколько рядов. Возле Александра по праву родства сидел племянник, сын короля венгерского. С другой стороны — епископ виленский Табор, далее радные паны, вельможи и важные чиновники. Были на обеде и несколько простых воинов, особо отличившихся мужеством и заслугами. На столах поблескивали золотом сосуды, кубки, чаши. Первым блюдом, как и в Московии, всегда были жареные лебеди. Разносили кубки с мальвазией и другими европейскими винами. Великий князь в знак милости и внимания некоторым приглашенным сам посылал кушанья. Тогда они вставали и кланялись ему. В знак учтивости вставали и все остальные.

Александру нравились веселые, без принуждения беседы гостей, свободно общавшихся друг с другом. С иноземцами великий князь был ласков, задавал вопросы приветливо, называя их государей не иначе, как великими. В конце ужина Загряжскому сказали, что послам в Литве ежедневно в изобилии предоставляется все нужное для них, и что считается неприличным, если они что-нибудь покупают.

На следующий день виленский воевода Николай Радзивилл из Гонендзы пригласил посла в приватном порядке на обед. Загряжский с удовлетворением принял приглашение: как же, воевода принадлежал к богатейшему и знатному роду Литвы. Радзивиллы всегда подчеркивали свое литовское происхождение, рассказывая всем, что их фамилия по-литовски означает «найденыш» и что, согласно родовой легенде, их предок был найден ребенком в символическом орлином гнезде. Правда, политическая ориентация Радзивиллов была направлена на западные, европейские страны, но ориентации, как известно, меняются.

Хозяин встречал гостя на крыльце, украшенном резными столбами. Изящной резьбой были покрыты ворота, окна строений. Дерево было светлое, свежее. «Как у нас в Москве», — подумал Загряжский.

Войдя в комнату, гость привычно стал искать глазами образа в красном углу и, не найдя их, подошел поближе к месту, где они находились у православных, и, несколько раз сказав: «Господи помилуй!» — перекрестился. Затем приветствовал хозяина: «Дай боже тебе здравия!». И гость, и хозяин, по русскому обычаю, поцеловались и раскланялись друг другу.

Тут же в комнату вошла жена пана Радзивилла Ирина. Она всегда носила темные платья и старалась быть незаметной. Хотя принимала и кормила обедами иногда по несколько десятков известных всему Вильно людей, влиятельных и знаменитых. И всегда вместе с их нарядными, шумными, чопорными женами.

Ирина поднесла гостю бокал с вином. Загряжский, приняв картинную позу, лихо выпил и, как того требовал обычай, трижды поцеловал хозяйку, после чего она неторопливо, так и не сказав ничего, удалилась.

Пан Радзивилл, пригласив гостя сесть на почетное место, где у православных всегда находились образа, тихо сказал:

— Горе мы с моей княгиней большое пережили. Не так давно потеряли младшего сына. Восемнадцать лет. Угораздило же меня взять его с собой поохотиться на медведя. На медвежью семью егерь вывел нас неожиданно. На склоне невысокой возвышенности, чуть выше желтых осенних берез паслась медведица с медвежонком. Они не услышали нас, но нам было видно, как медведица приподнимала и опускала морду в траву, а медвежонок, перевернув небольшой камень, слизывал с него червей.

Одна из наших лошадей громко фыркнула и медвежонок, подпрыгнув, стал на задних лапах. Медведица тоже встала на задние лапы. Нижняя челюсть ее немного отвисла от любопытства и напряжения, передняя правая лапа была согнута и прижата к груди. И она, потянув воздух ноздрями, тут же кинулась в нашу сторону. Кто думает, что медведи неповоротливы — ошибается. Никогда не видел более резвого, устремленного к цели бега. Мне хорошо были видны ее огромная заслонившая собой все пепельно-бурая голова, два маленьких глаза, мокрый лоснящийся нос и даже репейник, прицепившийся к шерсти…

Никто из нас, охотников, не оказался готовым к такой ситуации… Мы не успели ни развернуть лошадей, ни взяться за оружие. На пути медведицы оказался наш сын… Я не успел ему помочь…

Пан Радзивилл замолчал. Молчал и Загряжский.

Затем, московский посол сказал:

— Я высказываю тебе, князь Николай, и твоей супруге свои соболезнования… Нет больше горя, чем пережить смерть собственного ребенка… По себе знаю…

И продолжил:

— Позволь, князь, выполнить еще одно, не скрою приятное мне поручение нашего первого боярина — передать тебе живописный образ Елены.

Он развернул красную с золотом ткань и передал Радзивиллу величиной с домашнюю икону портрет княжны, сказав при этом:

— И ты, князь, и, надеемся, ваш государь могут удостовериться в личных достоинствах Елены, ее, можно сказать, божественной красоте. И действительно, с портрета смотрела молодая девушка голубыми с золотистыми искорками глазами. Казалось, что, полузакрытые ресницами в обычное время, эти глаза расширялись и сверкали в минуты воодушевления, а в минуты веселья взгляд их принимал пленительное выражение приветливой доброты и беспечного счастья.

Обед был сытный, хотя и простой. По преимуществу русский: добрые щи, кулебяка, жирные пирожки, гусь с груздями, сиг с яйцами и поросенок под хреном. Угощали гостя также медом, пивом, заморскими винами: романеею, мушкателем и белым рейнским; но посол предпочитал мальвазию, употреблявшую в Литве больше в лекарство да во дворце за великокняжескими трапезами.

И вскоре разговор Загряжского с Радзивиллом завязался вокруг проблем внешней политики как Московского княжества, так и Литвы. Загряжский прямо сказал хозяину:

— Тебе, Николай, известно, что внешняя политика Москвы зиждется на объединении всех русских земель в единое государство. Мы хотим объединить под началом Москвы не только всех русских, живущих вокруг Москвы, но и на юге, а также, — что греха таить: посмотрел Загряжский в глаза хозяину — и тех западноруссов, что составляют основу Великого княжества Литовского. К этому же стремитесь и вы. При Ольгерде и Витовте вам удалось включить в свое государство южнорусские земли, значительную часть восточнорусских. Даже Можайск, а это несколько десятков верст от Москвы, присоединили. Отсюда, пан Радзивилл, и недовольство, и вражда, и войны практически между одним народом — русским.

— Да, дорогой гость. И тут мы не в силах ничего поделать. Политика всегда замешана на насилии и зле…

Хозяин и гость подняли кубки с вином, выпили и стали закусывать мясом, приготовленным разными способами. Затем Загряжский продолжил:

— Москва сильна сегодня, как никогда раньше. Нынешний государь наш не только решителен и настойчив, но и удачлив. Я бы сказал дальновидный. Вот присоединены исконно русские Новгород и Псков. С позиции силы и могущества регулируются отношения с Казанью и Крымом. А полтора десятка лет тому мы, как тебе, пан Радзивилл, известно, окончательно освободились от татаро-монгольского ига, когда нашему государю удалось практически одних татар погубить при помощи других.

Услышав это, Радзивилл подумал: жаль только, что враги наших врагов — не всегда наши друзья…

Полоцкий наместник внимательно слушал гостя, следя, чтобы и кубок был полон, и еда свежая, с пылу-жару. Но, услышав про татаро-монгольское иго, вмешался:

— Да, всем соседним государствам ясно, что удар, нанесенный Москвой Ахмед-хану, имел большие последствия для распада Большой орды. Но это в свою очередь серьезно усилило османско-татарскую угрозу для многих европейских стран. Мы здесь, в Великом княжестве Литовском, почувствовали это и особенно наша соседка и союзница Польша.

В разговорах о государственных делах вечер прошел быстро. Поскольку гость несколько «перегрузился» винами и стал засыпать прямо за столом, слуги, по обыкновению взяв под руки и ласково уговаривая, отвели его в покои.

Вместо конкретного ответа послу о сватовстве полоцкий наместник, пан Заберезский послал к своему другу и доброхоту новгородскому наместнику Якову Захарьевичу просить позволения купить для посла двух кречетов. Неожиданная просьба литовского вельможи озадачила наместника:

— Мудрят что-то литвины, и особенно русские по крови, но католики по вере, — сказал он своему помощнику-секретарю. — Не знаю, что и делать…

— Осторожничают, зная, что кому попадется хороший зять, тот приобретает сына, а кому дурный, тот потеряет и дочь… Но государю доложить следует непременно, — посоветовал опытный Ефимий.

И после двухдневных размышлений наместник послал сказать об этом Иоанну, который увидел в этом тайное желание возобновить прервавшиеся переговоры, когда в январе Литва с дороги вернула свое посольство. Московский государь не медлил и велел передать Якову Захарьевичу, что дело не в кречетах, а это своеобразный вызов Москве со стороны доверенного Александру человека. Великий князь повелел наместнику послать к Заберезскому от себя кречетов и грамоту о сватовстве. Великий князь писал ему: «Возьмутся за то дело, то дай бог; а не возьмутся, то нам низости в этом нет никакой». К человеку от Заберезского, находившемуся в Новгороде, велено было послать пристава, который смотрел бы, чтобы с ним никто не говорил. Государь требовал, чтобы также поступали со всеми, кто будет приезжать из Литвы.

Следующий посланник от князя Заберезского вез письмо, в котором полоцкий наместник отмечал, что поруха доброму делу идет от Москвы, которая забирает города и причиняет Литве вред. Одновременно в Москву прибыл и посол от Александра. Он объявил, что литовский великий князь на этот раз не освобождает от присяги отъехавших в Москву князей и требует не принимать их в Москве. От имени епископа виленского и всех панов радных посол высказал жалобу на взятие и сожжение литовских городов.

Московский князь сухо ответил послу:

— Князья Воротынские и Белевские — старые слуги московских князей и только в невзгоду отца моего, великого князя Василия, были у Казимира, короля.

И продолжил:

— А взятие и сожжение городов — это следствие нападения князя Можайского на отъехавших князей.

Князю Патрикееву посол сообщил:

— Государь ваш к его милости нашему государю имя свое высоко написал, не по старине, не так, как издавна обычай бывал. Сам, князь, посмотри, хорошо ли это делается?

Князь Патрикеев, как бы благоволя к послу, сказал:

— Государь наш писал такой титул, какой ему бог даровал от дедов и прадедов, от начала, ибо он урожденный государь всея Руси…

V

Затем на несколько месяцев со стороны Москвы последовало гордое молчание. Тем более что в это время, в мае 1493 г., находилось в Москве посольство нового претендента на руку Елены, одного из мазовских князей, потомка королевского рода Пястов, стремившегося сохранить самостоятельность Мазовии от Польши. Князь Конрад Мазовецкий сватался по инициативе и подсказке Тевтонского ордена, который, опасаясь тесного союза Литвы с Москвою, старался расстроить мирные переговоры и сватовство Александра. В переданной Иоанну грамоте мазовецкий князь официально просил руки московской княжны. На словах посол объяснил, что Конрад обязуется записать на имя невесты ряд городов и предлагает заключить союз против детей Казимира, обещая содействие магистра ордена. Главная цель мазовецкого князя была очевидной: приобрести в лице московского государя союзника в борьбе с Ягеллонами.

Всегда осторожный и неторопливый Иоанн и здесь остался верен себе: он не дал окончательного ответа, но снарядил в Мазовию посольство. Послы обязаны были разузнать политический вес и положение князя Конрада, его отношения с польским королем и магистром ордена. И, конечно же, осмотреть владения князя.

В письме претенденту на руку дочери Иоанн интересовался, в каких отношениях находится князь с польским королем. Прямого согласия на брак он не давал, но желал узнать, что за города сулит Конрад его дочери? При этом Иоанн дал понять ему, что является государем всея Руси, выкинув из титула Конрада названия русских земель.

Но переговоры вскоре прервались. Толки об этом сватовстве также быстро замолкли. Судьба диктовала свое: быть Елене Ивановне великой княгиней литовской.

Обеспокоенные происками Тевтонского ордена и мазовецкого князя, паны-рада и Александр решили более активно противодействовать им. Несмотря на неблагоприятные условия, в июне 1493 г. в Москву было снаряжено очередное посольство хлопотать о заключении мира. Но, как ни старались литовские послы, успеха не добились: Иоанн ни на шаг не отступал от своей программы, твердо и неуклонно стоял на том, что города, отнятые у Литвы — это его отчина, что отъехавшие князья издавна служили московским государям. Попытались послы намекнуть на нежелательность изменения в титуле Иоанна, но в ответ, как и раньше, прозвучало: великий князь московский не вводит ничего нового, а действует по старине и по праву своих предков. Не отступал Иоанн и от программы укрепления международного положения своего государства. Когда в 1492 г. истек срок десятилетнего перемирия с Ливонией, он велел заложить на границе напротив Нарвы каменную крепость с высокими башнями и назвал ее по своему имени Иван-городом. Немцы тут же предложили возобновить перемирие еще на десять лет, и новый договор был заключен в 1493 г. В это же время Иоанн заключил союз и с датским королем. Согласно договору, в котором московский великий князь был назван императором всея Руси, он вместе с королем датским обязались быть заодно против Стуров, господствовавших в Швеции, как и против великого князя литовского.

Видя все это, радные паны посоветовали Александру послать в Москву больших послов, наказав им не скупиться на уступки, только бы достигнуть желанного результата — мира. Это имело решающее значение и в судьбе Елены. В январе 1494 г. воеводу трокского Петра Белого Яновича и жемайтского старосту Станислава Яновича по принятому в Москве обыкновению на границе встретил пристав, а за десять верст от Москвы с особым почетом — бояре, представители великого князя московского. Они усадили послов в царскую повозку, запряженную шестериком лошадей. Впереди повозки выступали отряды пеших воинов, конные дети боярские и дворяне. Трубачи трубили в трубы, набатчики били в литавры. Вдоль всей дороги до города шпалерами построилось войско в полном вооружении.

Уже через день послов принял в Грановитой палате Иоанн. И послы, и сопровождавшие их помощники были одеты в великолепные польские наряды.

Подходя к палате, Петр сказал Станиславу:

— Строят московиты, как видишь, много и красиво. Не жалеют денег на итальянских мастеров. Надо сказать, хорошее помещение для торжественных собраний, в том числе и для приемов посольств иноземных.

— Ну, посмотрим…

Но Петр не унимался:

— Здесь Иоанн является в величии и блеске, следуя обычаям монархов византийских. Сидя на троне венценосцев московских, подобно им изливает свои милости на вельмож и народ. Будем надеяться и на послов тоже…

Пан Станислав на эти слова только и заметил:

— Ты прав: стремятся показать московиты, что они являются наследниками всего византийского — и веры, и величия…

Оказавшись перед Иоанном, Петр Янович начал говорить по-польски. Иоанн с удивлением вскинул брови и сказал:

— Говори, Петр, по-русски… Мы ведь люди не только одной крови и одного роду-племени, но и одного языка… Говори на родном тебе языке — мы поймем…

И Янович тут же перешел на привычный ему язык:

— Государь наш хочет мира с тобой, московским государем, на тех самых условиях, на каких он был заключен между Казимиром, отцом Александровым, и твоим отцом Василием. Для укрепления вечной приязни он хочет, чтобы ты, московский великий князь, выдал за него дочь свою, дабы жить с ним в таком же союзе, в каком находился дед его Витовт с дедом твоим Василием.

Иоанн не раздумывая, как будто был готов к этому предложению, отвечал с едва прикрытым раздражением:

— Теперь заключить такой договор, как между Казимиром и Василием, уже нельзя! А уж если обращаться к старине, то нужно, чтобы все было так, как при великих князьях Симеоне и Иоанне Иоанновичах и Ольгерде.

После этого Иоанн ушел, сославшись на более неотложные дела.

При обсуждении вопроса о волостях в переговоры вступили и бояре. Князь Холмский степенно, поминутно поглаживая длинную, лоснящуюся бороду, говорил о Козельске и Вязьме, принадлежавших Москве. Послы уступили Москве Серенск, разделенный пополам между обоими государствами. Обе стороны согласились, чтобы находившиеся в Москве в плену литовские князья были отпущены с позволением служить, кому посчитают нужным.

Споры и перепалки длились долго. Но вот со скамьи у стены поднялся самый молодой из бояр, князь Челяднин. Сильным, звенящим голосом он сказал:

— Предлагаю записать в будущей договорной грамоте нашего государя Иоанна как государя всея Руси, а также по обыкновению великим князем владимирским, московским, новгородским, псковским, тверским, югорским, пермским, болгарским и иных.

На это Станислав Янович, полушепотом обменявшись мнением с Петром Яновичем, как бы нехотя произнес:

— Мы согласны…

На что боярин Ряполовский заметил:

— Вашего согласия на это, паны послы, и не требуется…

После этой грубой выходки украшенного сединами боярина Ряполовского литовские послы попросили сделать перерыв. В обычае московского двора было представление послов великой княгине. Поэтому, воспользовавшись этим, боярин Патрикеев объявил:

— Сейчас, паны послы, вы сможете встретиться с великой княгиней Софией.

Предложение оказалось неожиданным для послов, и они только и успели спросить:

— А будут ли при великой княгине дочери?

— Нет, их не будет, — кратко ответил Патрикеев.

Тем не менее послы в сопровождении главного боярина направились длинными запутанными коридорами на половину великой княгини.

По пути Петр сказал Станиславу:

— Говорят, что именно София убедила Иоанна не следовать примеру князей московских, которые всегда выходили пешими из города, кланялись ханским послам, подносили им кубки с молоком кобыльим, подстилали мех соболий под ноги чтецу ханских грамот, а сами во время чтения преклоняли колени. Великую княгиню московскую Софию оскорбляла зависимость ее мужа от степных варваров, зависимость, выражавшаяся платежом дани. Будто бы племянница византийского императора уговаривала Иоанна:

— Отец мой и я предпочли лучше отчины лишиться, чем дань давать; я отказала в руке своей богатым, сильным князьям и королям для веры, вышла за тебя, а ты теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками; разве у тебя мало войска? Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за честь свою и за веру святую?..

И когда десять лет назад ордынские послы, по обыкновению привезли с собою басму, а также образ или болван хана, Иоанн по совету жены разорвал басму и наступил на нее ногой, что, собственно, и означало конец татарскому игу на Руси. Татары от неожиданности даже за сабли схватились… Но поостыли: русские, в окружении которых находился их князь, тоже взялись за эфесы сабель. Более того: великий князь велел умертвить послов, кроме одного, и сказал ему: «Ступай объяви хану: что случилось с его басмою и послами, то будет и с ним, если он не оставит меня в покое».

Станислав в свою очередь сообщил Петру:

— Нужно иметь в виду, что, живя на иждивении папского двора, нынешняя великая княгиня московская свои скудные средства употребляла на внешнюю пышность, дабы поддержать достоинство потомков византийских царей и не ударить лицом в грязь перед итальянским обществом. Царевна питала страсть к этикету, к придворной пышной обстановке, а равно благоволение к значению, власти и силе ее предков.

София ожидала их в небольшой комнате, видимо, предназначенной для подобных встреч. Послам великая княгиня показалась величественной, привлекательной красотой южных и восточных женщин, рано склонных к полноте. У нее были черные, как вороново крыло, волосы, большие черные, полные страсти и огня, глаза, смуглый цвет лица. При ней находились две молодые боярышни, готовые исполнить любое ее поручение. Одна из них перевернула песочные часы, неумолимо отсчитывающие время.

Княгиня обошлась с послами с достоинством, но ласково, демонстрируя при этом важность и медлительность в движениях. Просила передать поклон великому князю Александру.

Уходя, послы обменялись впечатлениями:

— Наружность великой княгини действительно величественная.

— И осанка королевская…

— Она вполне приветлива, к тому же показывает умное любопытство…

Помня наказ Александра, доподлинно разузнать, чем живет народ московский, послы обратились к Патрикееву:

— Хотим, боярин, с Москвой подробнее ознакомиться, ее людей узнать, достопримечательности осмотреть…

Боярин согласился и приставил к послам дьяка Свиблу, ведавшего посольскими делами.

Назавтра послы, стараясь ходить только по мощеным улицам, обошли почти пол-Москвы. Свибла был неотступен и давал пояснения. Наконец дошли они до торга — и вовремя. Так как все торгующие, покупатели и люди праздные устремились к центру площади. Там, на возвышении стояли со связанными руками трое. Двое опустив головы, третий гордо и высоко держал ее, как бы показывая людям: смотрите, какой я сильный и дело мое правое.

— Это дело известное, — пояснил Свибла. — По указу великого князя священники Герасим Никольский и Григорий Семеновский, да дьяк Самсонка будут подвергнуты гражданской казни.

— И в чем же она у вас заключается, — спросил пан Станислав.

— Просто их выпорют здесь, на торгу, кнутами… Государь запретил употреблять против хулителей православия смертную казнь и разрешил только церковные увещевания, эпитимии. А в случаях особого упорства — телесное наказание и тюремное заключение.

— Чем же не угодили эти служители богу вашему великому князю?

— Это еретики, возводившие хулу на Христа, сына Божьего, и на Пречистую его Богоматерь. Их винят также в поругании святых икон. С тех пор как равноапостольный князь Владимир отверг иудейскую веру, предложенную хазарскими проповедниками, и Русь обновилась благодатью Крещения, она почти пятьсот лет твердо пребывала в православной вере, пока враг спасения, дьявол вселукавый не привел скверного еврея в Великий Новгород.

Сказав это, дьяк трижды перекрестился.

Петр спросил дьяка:

— Откуда же она взялась эта ересь, здесь в Москве?

— В Москву она перекинулась из Новгорода, а туда — из Киева. Глава киевских еретиков жид Сахария — умом хитрый, языком острый, приехал из Киева в Новгород. Здесь ересь нашла для себя благоприятную почву: случаи мздоимства и злоупотреблений духовенства, а также сами простые люди, оскорбленные, униженные и разоренные падением своего города, — все это оказалось, что солома для огня. Прибыл он, между прочим, вместе с вашим литовским князем Михаилом Олельковичем, — толково, со знанием дела, разъяснял дьяк. — Неизвестно зачем этот Сахария приезжал в Новгород из Литвы, торговли ради или для распространения ереси, только с помощью пятерых сообщников, также жидов, насадил-таки в Новгороде свои взгляды. Внешнее благочестие первых еретиков обратило на них внимание народа и содействовало быстрому распространению ереси. Они старались получить места священников, чтобы успешнее воздействовать на своих духовных детей. Если они видели перед собой твердого в православии, пред таким и сами являлись православными, пред тем, кто обличал ересь, они проклинали ее. Но если видели человека слабого в вере — тут они приступали к его ловле. Еретики отличались ученостью, имели книги, каких не было у православного духовенства, — продолжал свой рассказ Свибла.

— И что же это за книги?

— Это Сильвестр, творения Папы Римского, Слово Козьмы-пресвитера на ересь богомилов, послание Фотия-патриарха к болгарскому царю Борису, Пророчество, Бытия, Иисус Сирахов, Дионисий Ареопагит, Логика…

Пан Станислав подивился учености дьяка и одобрительно похлопал его по плечу.

Пока шли приготовления к казни, а палачи разминались, опробывая кнуты, Свибла продолжал:

— Слава о благочестивой жизни и мудрости новгородских еретиков и особенно Дионисия и Алексея дошла до Москвы. На них обратил внимание и великий князь, который, конечно же, не подозревая об их ущербности и вредоносности, пригласил в столицу. Один стал протопопом Успенского, другой священником Архангельского соборов. И вскоре они распространили свое учение между людьми известными и даже могущественными… Их последователями стали невестка великого князя, она же мать наследника престола Елена.

О ней по просьбе пана Станислава дьяк рассказал более подробно:

— Как известно, наш государь имел от первой жены сына, именем также Иоанн. Его также, как и отца, называли великим князем, чтобы отнять у братьев государя всякую надежду на старинное право старшинства перед племянником, позволявшее занять трон. Поэтому грамоты писались от имени двух великих князей, посольства присылались также к двоим. Но Иоанн Молодой, женатый на дочери молдавского господаря Стефана Елене, умер тридцати лет от роду, а его сын Дмитрий был объявлен наследником престола.

К ереси же, продолжал Свибла, помимо Елены присоединились симоновский архимандрит Зосима, а также известный своей грамотностью и способностями дьяк Федор Курицын. Позиции еретиков в Москве усилились, когда Зосима был избран митрополитом. В это время ересь стала поистине всеохватной: она затрагивала все стороны вероучения, завладела умами множества людей разных сословий и состояний, проникла к самым вершинам церковной и государственной власти. И первоиерарх русской церкви и великий князь были затронуты ею…

Но, поняв, что излишне разоткровенничался, дьяк замолчал, тем более в это время палачи задрали рубахи, приспустили портки еретиков, и уложили их на деревянные кобылы. Секли их одновременно. Сначала потиху, а потом палачи вошли в раж и кнуты стали резче свистеть в воздухе, а красные полосы на телах сливались в одно кровавое месиво. Попы молились и это, видимо, помогало им переносить боль, но самый молодой Самсонка при каждом ударе взвизгивал жалобным голосом, подобным свирели…

Возвращаясь на посольский двор, Станислав спросил у Свиблы:

— И как же еретики себя чувствуют в Москве сейчас?

— В Москве, она вопреки гонениям одно время даже оживилась, — продолжил Свибла. Дерзость еретиков особенно усилилась, когда миновал 1492 год, то есть когда прошел назначенный людской молвой срок конца света, а он так и не наступил. Еретики говорили православным:

— Если Христос был мессия, то почему же не является он во славе, по вашим ожиданиям?

И иноки, и миряне в домах, на дорогах, на рынках с сомнением рассуждали о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков. С ними стали дружиться, учиться от них жидовству. А от митрополита Зосимы еретики не выходили из дому, даже спали у него.

Видя, что посольский двор близко, Свибла сократил свой рассказ:

— Кончилось дело тем, что Зосима отрекся от митрополии. Торжество Елены — невестки государя и ее приверженцев также было не долгим: кого-то из ее сторонников казнили, кто-то был пострижен в монахи.

Вскоре был созван специальный собор для осуждения еретиков. Они защищали свое учение, но были обличены, и собор проклял их. Волк Курицын, Дмитрий Коноплев, Иван Максимов, архимандрит юрьевский Кассиан с братом и многие другие были сожжены. Некрасу Рукавову сперва отрезали язык, а потом сожгли. Иных разослали в заточение, других — по монастырям, третьих — в Новгород. Там их посадили на лошадей лицом к хвосту, в вывороченном платье, в берестовых остроконечных колпаках, в каких изображаются бесы, с мочальными кистями, в венцах из сена и соломы с надписью: «Се есть сатанино воинство!» В таком наряде возили их по улицам новгородским; люди плевали им в глаза и кричали: «Вот враги божии, хулители Христа!» Затем на них зажгли берестяные колпаки…

Некоторые из приговоренных к казни объявили, что раскаиваются. Но их раскаяние не было принято. Иосиф Волоцкий посчитал, что раскаяние, вызванное страхом, не есть искреннее.

Пан Станислав как бы про себя заметил:

— Не слишком ли строгое наказание для тех, кто верит по-своему?..

— У вас в Литве тоже строго подходят к наказаниям. Насколько я знаю, даже в городах с магдебургским правом применяется отсечение головы, посажение на кол, утопление, — ответил Свибла.

— Да, это так… Но против еретиков в Литве такую жестокость не применяли. Хотя и у нас, и не только в Киеве, сии отступники злословили Христа и Богоматерь, плевали на кресты, иконы называли болванами, грызли их зубами, повергали в места нечистые… Не верили ни в царство небесное, ни в воскресение мертвых и дерзостью развращали слабых христиан.

Желая переменить тему разговора, Петр спросил:

— А что происходит с кремлевскими стенами? Похоже, их ремонтируют?

Свибла разъяснил:

— Эти белые каменные стены, опоясывающие весь Кремль, были построены еще Дмитрием Донским. И от времени уже приходят в ветхость. Поэтому они сейчас заменяются новыми. С каждым годом вырастают стрельницы, башни над воротами, тайники и прочее. На ночь ворота в Кремль запираются, и по всей стене начинается перекличка стражи. При этом важнейшим русским городам воздается подобающая им честь в соответствии с заслугами каждого из них. Кто-то из часовых громко кричит: «Славен город Москва». Другой отвечает: «Славен город Киев»; третий продолжает «Славен город Владимир» — и так по кругу. Не обходят вниманием, конечно же, и Смоленск, — с вызовом завершил рассказ Свибла.

— Но послы предпочли дипломатично промолчать.

Прощаясь, Петр Янович сказал:

— У меня, пан Свибла, сложилось такое впечатление, что москвитяне толпятся с утра до обеда на площадях и рынках, глазеют, шумят, а дела не делают. А заключают день в питейных домах. Это совсем как у нас в Киеве или Полоцке, где жители по обыкновению проводят утро, часов до трех в занятиях, а потом отправляются в шинки, где остаются вплоть до самой ночи. И нередко напившись допьяна, заводят между собой драки.

— У нас, в Москве, пан Янович, в будни запрещается пить… Только иноземцы могут быть невоздержанными в употреблении хмельного. Для них специально за Москвою-рекою есть слобода, которая именуется Налейками. Там всегда наливают…

— А еще, пан Свибла, — вступил в беседу Станислав. — Мало в Москве хороших, добротных и красивых домов. Неужели богатых людей здесь нет?

— Богатые люди у нас есть. Причина же того, о чем ты говоришь, пан Станислав, в другом: в домах своих, вообще же без особых удобств, как можно видеть, люди живут у нас смотря по чину и месту, занимаемому в обществе. Малочиновному человеку нельзя построить хороший дом: оболгут пред царем, что-де взяточник, мздоимец, казнокрад. Завистники много хлопот наделают тому человеку. Пошлют на службу, которую нельзя хорошо исполнить, и непременно упекут под суд, а там — батоги и казенное взыскание, продажа движимого и недвижимого имущества с публичного торга. А ежели торговый человек или крестьянин необычно хорошо обустроился, ему податей навалят. Одним словом, не строй хором выше царских…

— Да, пан Свибла, завистники и недоброжелатели везде есть. И у нас в Литве тоже, — только и сказал Станислав.

Но Свибла, поощряемый такими знатными и внимательными слушателями, не унимался:

— В нашей жизни все завещано от отцов и дедов: когда боярин в широком охабне и высокой горлатной шапке выезжает со двора на богато убранном ногайском аргамаке, чтобы ехать в Кремль челом ударить государю, всякий встречный видит, что это действительно боярин, и, как того требует обычай, кланяется ему до земли или в землю. Если ты мещанин или ремесленник, ты не станешь ни зимой, ни летом впрягать в телегу или сани больше одной лошади. Наши люди завистливы и нетерпимы, они не выносят ничего выдающегося, незаурядного, своеобразного. Но если ты хочешь блеснуть пред людьми, доставить себе удовольствие, кольнуть их завистливые глаза своей ли персоной, одеждой ли слуги или упряжью — делай это разумно и осторожно. Все должны быть уверены, что это следствие твоего трудолюбия, добронравия и благочестия…

VI

Назавтра официальные переговоры продолжились. При обоюдном согласии было решено записать в грамоту, что оба государя, по обычаю, обязуются быть везде заодно, иметь одних друзей и врагов, князей служебных с отчинами не принимать. Но переговоры прервались, когда обсуждалось отношение обоих государств к Рязанскому княжеству. Литовские послы хотели, во что бы то ни стало сохранить условия договора Казимира с Василием Темным. Петр Янович и убеждал, и просил бояр учесть в этом деле и интересы Литвы.

— Смотрите и слушайте, паны бояре, — сказал Петр, разворачивая грамоту прежнего договора. Нужное место он нашел быстро и зачитал: «если великий князь рязанский сгрубит королю, то последний должен дать об этом знать Василию; тот должен удержать рязанского князя от грубости, но если последний не исправится, то Казимир может его показнить, и московский великий князь уже не должен вступаться». И далее, паны бояре, — сказал Петр, — наши бывшие государи установили, что рязанский князь может вступить в службу к королю, и что великий князь московский Василий не должен был мстить ему за это.

Но это не произвело особого впечатления на бояр. Они настояли, чтобы новый договор запрещалвеликому князю Александру вступаться в земли великого князя рязанского.

После почти полугодовых переговоров Москва добилась своего. Мир был заключен на выгодных для нее условиях. Большие военные действия в это время не велись, однако литовская сторона вынуждена была играть по сценарию, составленному русскими. Чувствуя свое преимущество, они выдвинули новые требования, практически означавшие отмену договора 1449 г. Оговаривались правила свободной торговли. Титул «Государь всея Руси» больше не оспаривался. Тем самым для Иоанна был очищен путь дальнейших действий по отношению к Литве. Договоренность по всем пунктам не связывалась с установлением твердой границы. К Московскому государству отошли Вяземское княжество и земли в бассейне Верхней Оки, где точная граница также не устанавливалась, что создавало условия для будущих конфликтов. Смоленск и Брянск признавались за Великим княжеством в качестве некоей уступки, не оговоренной четкими условиями. Литве возвращалась также часть отторгнутых земель: Любутск, Мценск, Масальск, Серпейск, Лучин, Дмитров, Опаков. Были отпущены на волю пленные смоляне. Предусматривался военный союз против татар, но с условием, что неучастие в активных действиях не отменяет договора. Для разрешения пограничных споров было решено создать смешанные комиссии.

В целом война 1492–1494 гг., не достигшая большого масштаба, привела к нежелательным последствиям для Великого княжества Литовского. Заключенный договор не содержал никаких гарантий. Он, скорее, фиксировал выдвижение Москвой долговременной политической программы, объявлявшей большую часть княжества незаконно ему принадлежавшей. Иоанн проявил себя как сильный государь, а Александр — как слабый, униженный и запуганный правитель.

После заключения мира литовские послы смогли завести речь о сватовстве, и Иоанн принял предложение литовского государя «стать ему зятем». Появившись неожиданно в переговорной палате с суровым лицом, Иоанн сел на свое место и объявил:

— Передайте вашему государю Александру, что я согласен выдать за него свою старшую дочь Елену, если только, а вы об этом говорили и ручались головою, ей не будет неволи в вере.

И далее спросил:

— Петр и Станислав, все ли вы поняли?

— Да, государь…, — не сговариваясь, в один голос ответили послы.

— Вот и хорошо… Кроме всего этого, я прошу вас передать Александру, нашему будущему зятю, мой подарок. Он подал знак дьяку, и тот проворно вручил послам роскошные рысью, кунью и беличью шубы…

Требование свободного, непринужденного исповедания Еленой православной веры, которое также безусловно ставилось и другим претендентам на ее руку было вполне понятным. Этим самым Иоанн III создавал условия для вмешательства во внутренние дела других государств. Поспешность, с которой литовские послы согласились на все условия, объяснялась, прежде всего, тяжелым положением Литовско-Западнорусского государства. Одновременно паны-рада мечтали с помощью брака Александра и Елены заманить в свои сети Московскую Русь, как удалось Польше хитро провести их самих при заключении брака Ягайло с Ядвигой.

На следующий день послов опять пригласили к великой княгине. На этот раз они нашли ее в более просторной палате. На княгине были невиданные послами роскошные украшения.

— Видать все византийское, — успел шепнуть Петр Станиславу.

— Да, я такого благолепия и такой красоты не видел еще.

Здесь же, рядом с матерью, была и старшая княжна Елена. Этой миловидной, мечтательно-серьезной девушке уже исполнилось двадцать лет… Она родилась в великокняжеском тереме под звон колоколов, хотя и не оправдались надежды великого князя и княгини иметь сына-наследника. Маленькая княжна была названа греческим именем Елена, что означает светлая.

Самыми первыми впечатлениями ее раннего детства были обстановка великокняжеского терема с бесчисленными нянюшками и мамками, княгиней бабушкой и на почтительном расстоянии — строгие лица матери и отца. Княжна-ребенок бегала и резвилась по небольшим горницам терема. Вокруг себя она видела довольство, роскошь, расписные стены, мягко устланные полы, красивые одежды. Когда ей случалось попадать на половину матери, она видела красоту и богатство обстановки, дорогую утварь, драгоценности и диковинные заморские вещи.

С годами интерес и оживленные толки вызывало все, что выходило за рамки обыденной жизни: крестины, освящение храмов, крестные ходы, приезды удельных князей и княгинь, родственников матери, приемы иностранных послов. Со страхом и глубокой верой воспринимались ребенком, а затем девочкой-подростком чудные русские легенды и сказания. Они глубоко западали во впечатлительную душу девочки, будили ум и воображение, волновали.

Но порою в жизнь врывалось и тревожное. Бывало зловещий звон набатного колокола извещал о пожаре: горела то отдаленная часть Москвы, то Замоскворечье, то пламя гуляло у самых стен Кремля. А однажды и близ терема вспыхнула церковь Рождества, когда пострадала значительная часть отцовской казны.

В ответ на глубокий, до земли поклон послов княжна сдержанно наклонила украшенную жемчужной диадемой голову…

6 февраля было назначено днем смотрин и обручения. В приемных палатах великой княгини в этот день было особенно торжественно. Множество бояр и боярынь наполняло их. В богато убранной палате блеском золота и драгоценных камней выделялось тронное место великого князя и великой княгини.

Послы Александра вновь увидели невесту и загляделись на ее красоту, сиявшую молодостью и драгоценностями. Главное убранство ее наряда, по обыкновению, составлял символ девичества — головной убор. Царственным убором считался венец. Он украшал голову княжны-невесты широким золотым обручем, оставляя волосы открытыми. И сделан он был «с городы да с яхонты, с лалами, с зернами великими», был низан жемчугами. Особо украшена была его передняя надлобная часть: по бокам опускались рясы — жемчужные нити. Волосы невесты были заплетены в одну косу, перевитую жемчугом и золотыми нитями. В ее конец была вплетена унизанная жемчугом золотая пластина. Серьги с яхонтами довершали блеск головного убора.

Восхищенные послы поклонились невесте и передали ей поклон от ее жениха Александра Казимировича. Согласно этикету через окольничего Елена спросила у них о здоровье будущего супруга и о здоровье послов. Тут же, на половине великой княгини, в присутствии всех бояр совершилось обручение. Пан Станислав заступал место жениха: старшему послу, воеводе Петру, имевшему вторую жену, не позволили участвовать в обряде. Иереи читали молитвы. Княжна-невеста и Станислав обменялись перстнями и крестами на золотых цепях. С этой минуты Елена официально стала невестой великого князя литовского. Послы Александра три раза обедали у Иоанна и во время прощальной аудиенции получили в дар богатые шубы и серебряные ковши.

Во время обручения Иоанн не преминул напомнить послам:

— Относительно веры Елены Александр должен дать мне такую грамоту: «Нам его дочери не нудить к римскому закону, держит она свой греческий закон». При этом великий князь отметил, что грамота должна быть написана именно этими, а не какими другими словами.

Дьяк Бушуев, самый опытный из посольского приказа, спросил:

— Не обессудь… государь… Но почему ты настаиваешь, чтобы грамота Александра была составлена именно так? Не заупрямиться ли литовский князь?

— Ты должен понимать, дьяк, что на Елену самим Господом возлагается миссия быть столпом православия в Литве. Там живут тысячи наших единоверцев, людей, родственных нам по происхождению, по исторической судьбе, если хочешь… У нас с западнороссами много общего… Мы братья… И так будет до тех пор, пока там будет наша, православная, от греков принятая вера…

Иоанн, как бы собираясь с мыслями, помолчал и продолжил:

— Ведомо также тебе должно быть, Бушуев, что уже более ста лет с запада, и не только из Польши, наступает на православные западнорусские земли латинская вера, сиречь католицизм. С Ягайло началось все… И успешно продолжается… Все великие князья, или почти все — латинской веры. Но был бы только один великий князь. Дело гораздо хуже: почти все окружение князей, паны-рада, то есть их боярская дума, также рьяные католики. О терпимости к другой нашей вере и слышать не хотят…

По голосу, по страстности его слов видно было, что все это до глубины души тревожит Иоанна. Он даже помолчал, чтобы успокоиться, и продолжил:

— Представляешь, какой костью в горле станет им православная великая княгиня. Какой напор и принуждение ей придется выдержать, чтобы сохранить свою веру, не перейти в латинство. Это главный ее долг перед Богом, перед Московской Русью и родителями…

После неоднократных пиров в великокняжеском дворце великое посольство выехало из Москвы.

Для получения грамоты относительно веры Елены и клятвы Александра о соблюдении мирного договора в Литву были отправлены послами братья Ряполовские — Василий и Семен. Они должны были передать поклоны Александру от всех сыновей Иоанновых, начиная с наследника престола Василия.

Иоанн дал послам наказ:

— Говорить накрепко, чтобы Александр дал грамоту о вере Елениной по списку слово в слово, если же он не захочет этого сделать, то пусть крепкое слово свое молвит, что не будет ей принуждения в греческом законе…

Посланцев из Москвы Александр принимал с торжеством, не скупясь на пиры и подарки. В Вильно ликовали по случаю успеха. Принимая послов, Александр спросил:

— А верно ли то, что к Елене сватались маркграф Баденский и герцог Бургундский?

— Им был дан ответ, что Елена — дочь великого князя московского, Божией милостью государя всея Руси, наследника Византии, и сватовство герцогов не соответствует этому статусу и значению…

Александр остался доволен таким ответом. Но дать грамоту слово в слово, как того требовал Иоанн, отказался. Заберезскому он доверительно сказал при этом:

— Московит хочет сесть нам не только на шею, но и на голову. Даже содержание грамот пытается нам диктовать…

Решили грамоту дать, но написать ее несколько иначе, чем требовал Иоанн. Долго думали-рядили, и получилась такая: «Александр не станет принуждать жену к перемене закона, но если она сама захочет принять римский закон, то ее воля».

Но послы Иоанна отказались принять такую грамоту, как ни уговаривал их Заберезский и другие радные паны. Послы уехали из Вильно, и снова наступил перерыв в отношениях обоих государств. Пересылались только о пограничных делах. Иоанн продолжал титуловаться «Государем всея Руси», называл Александра своим зятем, но ни слова не говорил о свадьбе. Молчали и в Великом княжестве Литовском. Так прошло лето, а затем и осень.

Новому послу Александра Войтеху Хребтовичу Иоанн, чуть не дрожа от гнева, объявил: если Александр не даст грамоты по прежней форме, то он не выдаст за него свою дочь…

Это ультимативное требование самым спешным порядком понесли в Вильно гонцы. И Александр уступил, прислал грамоту, которая соответствовала требованиям Иоанна. Недоразумение уладилось. Только после этого был назначен срок, когда люди Александра могли приехать за Еленой — январь 1495 г. около Крещения. Литовскому посольству при этом было сказано:

— Чтобы нашей дочери быть у великого князя Александра за неделю до нашего великого заговенья мясного.

Задержки в переговорах, недоразумение с грамотой глубоко волновали Елену, заставили ее много передумать и перечувствовать. Твердость отца и его решимость скорее разорвать брак, чем уступить, порою вызывавшие у нее непонимание и удивление, привели к признакам сильного нервного напряжения и возбуждения. Все это явилось для нее как бы зловещим предзнаменованием будущих испытаний, душевных мук и той борьбы, которую ей придется вести на чужбине. Дочь тяжело воспринимала внушения и наставления от своих родителей, которые в течение года высказывались в тесном семейном кругу. Она многое обдумала, исподволь готовя себя остаться верной тем православным взглядам и понятиям, на которых была воспитана. И получила новое подкрепление своим нравственным убеждениям.

В конце декабря 1494 г. из Вильно в Москву за невестой выехали литовские послы: воевода виленский князь Александр Юрьевич, особо доверенный Александра полоцкий наместник Ян Заберезский, наместник брацлавский пан Юрий и множество знатнейших панов. Все они блистали великолепием в одежде, оружии, убранстве лошадей. И хоть кони у послов были добрые, одежда теплая и роскошная, слуги расторопные, но дорога заняла несколько дней. Задерживали небывалые даже для Московии снега. Уже с начала первого зимнего месяца злая, колючая пурга наметала высокие сугробы. Людям приходилось выходить из домов даже через чердак и откапывать двери и окна.

Москва, только что отпраздновавшая Святки, любезно приняла гостей: несколько сотен нарядно одетых вооруженных дворянских детей на лошадях одной масти встретили их за несколько верст от окраины города. Под их почетным эскортом послы въехали в посольский двор. Их приезд, как и недельное пребывание, возбудил немало любопытных толков и пересудов не только в городе, но и среди кремлевских обитателей. Для Елены эти дни перед разлукой с домом были полны жгучих дум и сильных переживаний.

Отдыхали и отогревались послы недолго. Назавтра поутру прискакали посыльные от Иоанна с просьбой прибыть не медля. Вручив верительную грамоту и передав устно просьбу Александра выдать за него княжну Елену и отпустить ее с посольством в Литву, послы поднесли от имени Александра богатые дары великому князю и княгине, самой невесте. Сверх того они сделали подарки и от своего имени. Присланный от Елены боярин передал послам, что княжна чрезвычайно благодарна им.

Встречая их, Иоанн сошел со своего великокняжеского места и с каждым приветливо поздоровался. Спросил:

— Хорошо ли доехали? Не чинил ли кто обид и препятствий?

Послы низко поклонились и отвечали, что все, слава богу. Справившись о здоровье великого князя Александра, московский государь поинтересовался и самочувствием послов.

Вернувшись к великокняжескому креслу, Иоанн неторопливо с помощью дьяка посольского приказа уселся и негромким голосом начал говорить:

— Скажите от нас брату и зятю нашему великому князю Александру: на чем он нам молвил и лист свой дал, на том бы и стоял; чтобы нашей дочери никаким образом к римскому закону не нудил; если бы даже наша дочь и захотела сама приступить к римскому закону, то мы ей на то воли не даем и князь бы великий Александр на то воли ей не давал же, чтоб между нами про то любовь и прочная дружба не порушилась. Да скажите великому князю Александру: как, даст бог, наша дочь будет за ним, то он бы свою великую княгиню жаловал, а мы радовались бы тому.

Иоанн остановился, как бы осмысливая то, что еще хотел сказать и одновременно дать послам осмыслить его слова. Затем добавил, что ему было бы приятно, если бы на переходах у своего двора, у хором великой княгини, Александр велел поставить храм греческого закона, так чтобы Елене близко было в него ходить. Это явилось новостью для послов, но они тем не менее в знак своего одобрения наклонили головы. Иоанн попросил передать епископу и панам-раде, а также самих послов озаботиться, чтобы его брат и зять Александр свою будущую жену жаловал, чтобы между ними любовь и прочная дружба не порушились бы.

В тот же день послы пировали во дворце у великого князя. Обстановка была и богата, и пышна. В соответствии со свадебными обычаями русской старины великий князь, подняв кубок романеи, выпил за здоровье литовского государя и, вспомнив про полученные подарки, обратился к послам:

— Чем могу я отдарить Александра Казимировича?

Паны, встав со своих мест, ударили челом Ивану Васильевичу, как царю, и с утонченностью, присущей польско-литовским панам, отвечали:

— Дары эти требуют единственного — великой приязни московского государя к литовскому великому князю…

Сделав вид, что не понимает, о чем идет речь, Иоанн спросил:

— Какой приязни?

Низко кланяясь, послы отвечали:

— Наш великий князь просит твою царскую милость быть ему вторым отцом и отдать в супружество свою дочь Елену…

Великий князь заметил:

— Это дело оставим до утра, а теперь прошу веселиться в палатах наших.

После этого он встал и, поручив боярам дальнейшее угощение послов, удалился.

Несколько дней литовские послы вынуждены были ждать.

Обсуждая сложившуюся ситуацию, все сказанное Иоанном, послы пришли к единодушному мнению и решили донести своему государю Александру, что Иоанн имеет славолюбие не воина, но государя; а слава последнего состоит не в личном мужестве, а в целости государства, сохраняемой осмотрительной уклончивостью, которая славнее гордой отважности, могущей подвергнуть страну и народ в бедствия.

Послам разрешали прогуливаться по Москве, приставляя для удобства подьячего. В одну из таких прогулок послы увидели поединок двух человек: двое уже изрядно уставших бойцов сражались на мечах. Окруженные небезучастной толпою, всячески поощрявшей и поддерживавшей то одного, то другого дуэлянтов, они сражались, как видно, на смерть, а не до первой крови, поскольку один уже был ранен, и кровь тонкой струйкой вытекала из-под лат.

Подьячий пояснил:

— Один из них приехал с жалобою в Москву, а другого, ответчика, привез специальный пристав. Свидетели говорили в пользу истца, а обвиняемый возражал. Свою речь он закончил так: «требую присяги и суда Божьего, требую поля и единоборства». В соответствии с этим требованием суд и разрешил поединок. Этот обычай у нас сохранился с древности… — с гордостью пояснил подьячий и добавил:

— Каждый вместо себя может выставить бойца. Окольничий и пристав назначают место и время поединка. Можно избрать любое оружие, правда, кроме огнестрельного и лука. Сражаются, как и в этом случае, обычно в шлемах и кольчугах, копьями, секирами, мечами, иногда употребляются и кинжалы. Пешими или конными — по соглашению.

— В западных или европейских странах, — сказал пан Юрий, — рыцарские турниры известны не одну сотню лет. Известны они и у нас, в Литве. Такие поединки, конечно же, питают воинский дух народа. Как и войны, без которых и государство, и народ ослабевают…

В ответ подьячий не преминул рассказать, что в Москве был славный, искусный и сильный боец, с которым никто не рисковал схватиться. Но его убил какой-то литвин, ваш соотечественник. Этот случай стал известен государю, и он пожелал увидеть победителя. В результате судные поединки между своими и чужестранцами были запрещены, ибо последние чаще всего одолевали россиян, если не мастерством, так хитростью.

На следующий день, 12 января, послы, прослушавши обедню в Успенском соборе, отправились во дворец. Здесь бояре от имени государя спросили о самочувствии гостей. Ответив на это благодарностью, послы снова били челом о княжне и получили желанный ответ от самого великого князя. Иоанн согласился по просьбе литовского великого князя выдать за него дочь, повторил свое безусловное требование относительно ее свободного вероисповедания. Просил передать Александру, чтобы он любил, берег и жаловал свою жену. Высказал пожелание, чтобы епископ и паны-рада способствовали доброму отношению между супругами и укреплению дружбы между государями. Высказал и личную просьбу: построить во дворце в Вильно православную церковь для княгини.

Иоанн рассчитывал посредством этого брака получить доступ к делам Великого княжества Литовского, укрепить там положение православной церкви. Со своей стороны великий князь Александр и его брат польский король Ян Альбрехт видели в нем средство прекращения политического и военного наступления Москвы на Великое княжество Литовское. Против брака была мать Александра королева Елизавета, но и она, как истинная католичка, вынуждена была покориться воле Папы Римского, одобрившего этот брачный союз.

Пока шли официальные приемы в великокняжеском дворце шумно готовились к отъезду и к свадьбе. Дьяк Невзоров переговорил с послами о чине венчания. Условились, что великого князя литовского будет венчать католический епископ, а княжну православный митрополит киевский.

В этот же день состоялся прием у великой княгини Софьи Фоминишны, которая, как правило, принимала у себя иноземных гостей. Сам Иоанн провел в покои княгини двух старших послов. Там уже находились митрополит, бояре и вся многочисленная великокняжеская семья, кроме Елены, которая присутствовала скрытно от послов. Ударив челом, послы просили согласия великой княгини на брак ее дочери с литовским князем. Софья ответила:

— Если на то дело будет воля Божия, великий князь разрешит его…

После этих слов матери к родителям вышла Елена и стала возле них несколько поодаль и сзади. Княжна была в изысканном платье из белого атласа с золотым шитьем: белый цвет символизировал невинность. Густые черные волосы, сдерживаемые усыпанной каменьями диадемой, струились по спине. Две боярышни, неотступно следовавшие за ней, также были одеты в белое.

Послы, увидев свою будущую государыню во всем блеске пышного царственного наряда, преклонили колени и просили ее любить и жаловать их государя.

Понимая трудность своего положения и смутно предчувствуя много тяжелого и горького, ожидавшего ее впереди, княжна заплакала.

Между тем, великий князь пожелал видеть портрет своего будущего зятя. Его быстро принесли. Александр был нарисован весьма молодым и красивым: лицо белое, щеки румяные, усы едва пробивались…

— Настоящий королевич польский, — заметил Иоанн и, обращаясь к Елене, добавил:

— Пусть же нарисованный останется у меня в покоях, а тебе, дочь моя, живой великий князь литовский на всю жизнь милым другом будет…

Эти слова несколько ослабили напряженность и чопорность официального торжества… А пан Юрий, брацлавский воевода, не преминул заметить стоявшему рядом Виленскому князю Александру Юрьевичу:

— Только бы этому не помешала отеческая любовь, которая, как известно, иногда бывает ревнива…

VII

13 января послы слушали обедню в Кремлевском Успенском соборе. Присутствовала вся великокняжеская семья и бояре. Все были одеты краше обычного, всех охватило волнение: здесь в соборе послам будет передана будущая великая княгиня литовская. Служил митрополит. Отслушав литургию, Иоанн подозвал литовских панов к правым боковым дверям собора и со слезами на глазах передал им дочь. В присутствии множества народа, заполнившего площадь перед собором, всего двора, духовенства, всей семьи и самой невесты Иоанн повторил все то, что говорил при приеме послов и вручил дочери текст своей речи: чтоб помнила. Затем великий князь еще раз благословил княжну, и она, поклонившись в последний раз, как распорядилась судьба, московским святыням, могиле святого митрополита Петра — покровителя Москвы и ее княжеского рода, вышла на церковную паперть. В последний раз перед ее взором предстали Кремль, храмы, великокняжеские палаты, в которых прошли ее годы детства и юности.

Елена поцеловала руку отца, пошла к тапкане, но вдруг быстро воротилась назад и подошла к родителю. Грудь ее глубоко волновалась:

— Папенька! Перекрести свою дочь еще раз, — проговорила она задыхающимся голосом и опустилась перед ним на колени.

Все стояли в смущении от неожиданного, слишком искреннего и торжественного ее поступка. Несколько мгновений отец смотрел на нее, совсем потерявшись. Затем поднял ее и крепко обнял. Она судорожно прижалась к его груди и скрыла на его плече свою голову.

Вскоре поезд княжны выехал из Кремля. Сопровождали княжну мать, София Фоминишна, невестка Елена Молдавская и старший брат Василий. Невесту провожали также князь Семен Ряполовский, бояре Михаил Русалка и Прокофий Зиновьевич с женами, дворецкий Дмитрий Пешков, дьяк и казначей Василий Кулешин, несколько окольничих, стольников, конюших и более сорока знатных детей боярских. До границы Елену сопровождали три сотни дворянских детей. У каждой сотни лошадь своего цвета — гнедые, вороные и серые. Одежда воинов — меховые высокие шапки, подбитые мехом, зипуны алого сукна. Оружие украшено серебром и золотом, а у сотников и драгоценными каменьями.

Первая остановка была в Дорогомиловской слободе. Отсюда открывался прекрасный вид на город, Кремль и Москву-реку, которая ровной белой лентой вилась среди живописных заснеженных берегов. Здесь в течение двух дней брат Елены Василий угощал послов обедами. Дважды сюда приезжал великий князь, а мать Елены София ночевала с ней. Иоанн инструктировал сопровождавших Елену бояр, все разъяснял и разъяснял дочери, как вести себя, наказывал, чтобы во всех городах, через которые будет проезжать, посещала соборные церкви и служила молебны. Посоветовал, как поступать если какие-нибудь паньи будут встречать ее; если какой-нибудь пан даст обед в честь Елены, то на обеде быть жене его, но не ему самому. Не забыл великий князь и о своих врагах: князей, отъехавших из Москвы, Шемячича и других, Елена к себе не должна была допускать, в том числе и в Вильно, если они захотят ударить ей челом. Просил передать Александру, чтобы не велел ни им, ни их княгиням подходить к ней.

Предусмотрел Иоанн и церемонию встречи Елены и Александра. Он подозвал к себе дочь и главного из бояр, сопровождавших Елену Семена Ряполовского, и разъяснил: если невесту встретит сам великий князь, то ей из повозки выйти и челом ударить и быть ей в это время в наряде. Если князь позовет ее к руке, то к руке подойти и руку свою дать. Если же велит идти в его повозку, но там не будет его матери, то в нее не ходить, а ехать в своей, — наставлял заботливый отец свою любимую дочь, слушавшую отца с почтением и вниманием.

Не забыл великий князь и о соблюдении своей веры. Он приказал Елене:

— В латинскую божницу не ходи, а только в свою церковь. Но если захочешь посмотреть латинскую божницу или монастырь, то можешь посмотреть один-два раза.

Иоанн отступил от дочери и, любуясь ею, сказал:

— Ну, кажется, ничего не забыл…

Но вмешался боярин Семен, падкий до всякого обличительства:

— А как, государь, нам быть, если Елена встретится в Вильно со своей будущей свекровью, матерью Александра?

— Да, это важно, — сказал Иоанн, обращаясь к Елене. — Полагаю, что если королева будет идти в свою божницу и позовет тебя с собой, то проводи королеву до божницы, а потом вежливо отпросись в свою церковь.

В тайном наказе Ряполовскому Иоанн велел требовать, чтобы Елена венчалась в православном храме и в русской одежде.

Затем отец пригласил Елену и Ряполовского к столу, где был разостлан чертеж Русско-Литовского государства, земли которого тянулись от Балтийского до Черного моря. Он обвел пальцем Киевские земли, Волынь, Черниговскую и Смоленскую земли, а дальше на северо-запад Витебскую и Полоцкую. Все это — русские земли, пояснил он. А дальше на запад такие же русские Брест, Гродно, Новогрудок, которые ратью защищал Владимир Мономах. И только на севере, вдоль реки Вилия, размещаются земли собственно Литвы, колыбели литовского племени. Отсюда литовцам, объединенным, надо думать, божественным провидением, удалось подчинить себе разоренную и обессиленную татарским нашествием западную и юго-западную Русь. Собственно Литва, составляющая ядро государства, смогла подчинить Черную Русь, Полесье, Брест, Могилев, Минск. Они вошли в состав Трокского и Виленского воеводств. Остальные русские земли, некогда богатые и могущественные — Киев, Волынь, Полоцк, Витебск, Смоленск — слабо ненадежно соединены с Вильно. Показав и рассказав все это, Иоанн сказал:

— Как видишь, большая часть территории Великого княжества Литовского, почти три четверти ее, составляют исконно русские земли. Недаром же это государство называют Великим княжеством Литовским и Русским, а теперь еще и Жемайтским. И поэтому там, в Литве, ты не должна себя чувствовать, как на чужбине. Тем более, что русское начало и вера пустили там глубокие корни, три четверти всей страны населяет православный русский народ, имеющий за собой блестящую историю Киевской Руси, и только четверть занимает Литва с ее вымирающим язычеством. Так что в государстве Александра преобладает русское влияние, и ты в качестве великой княгини сможешь еще больше усилить его.

Наконец великий московский князь еще раз прослезился, нежно обнял дочь и прерывистым голосом сказал:

— Ну, мне пора.

Елена и Ряполовский низко поклонились ему, и через минуту-другую он уехал в Москву. Иоанну казалось, что все он предусмотрел, все организовал. Но вдруг вспомнилось: в Витебске плохой мост, нужно предупредить дочь. Он толкнул в спину возницу: поворачивай назад. Возница натянул вожжи, и четверка лошадей остановилась.

— Нельзя, государь, возвращаться. Не тот случай. Обычай и народные приметы не велят. Можно нарочного послать…

Иоанн натянул выше на ноги медвежье покрывало и махнул рукой.

— Ладно, поезжай…

Вскоре из Кремля вдогонку поезду Елены поскакал посыльный с письмом дочери от Иоанна. Великий князь писал:

— Забыл я, дочь, сказать тебе, что в Витебске мост ветхий: вот-вот рухнет. Поэтому ехать тебе по этому мосту через Двину следует со всей осторожностью.

В четверг Елена простилась с матерью, с родными и… простилась навсегда: ей не суждено было больше увидеть родные места. Тапкана великой княжны в сопровождении громадного поезда тронулась в путь.

Провожая свою дочь, София Фоминишна долго стояла на дороге, махая рукой вслед. Со слезами на глазах она вспомнила свой отъезд из Италии… Думала о схожести и различии их судеб. Мать ехала из-под тяжелой папской опеки на восток в далекую, но единоверную, православную Москву, дочь в обратную сторону, на запад, где римское влияние усиливается и где ей, согласно воле отца, предстояло отстаивать православие.

Путь до Вильно продолжался почти три недели. Огромный поезд, сопровождавший княжну, иногда останавливался на день-два. Ехала Елена в богато украшенной боярской повозке-тапкане, вмещавшей пять-шесть человек. Ближайшими лицами к княжне были жены главных послов: княгиня Ряполовская, жена боярина Русалки, сверстницы-боярышни. Всего свита составляла две тысячи человек, ехали два окольничих, два конюших, четыре постельничих, более шестидесяти детей боярских. Находился в обозе и священник Фома вместе с диаконом и певчими. Поезд-обоз сопровождала стража — несколько сот всадников. Под особой охраной везли приданое невесты: несколько сундуков с деньгами, серебряную и золоченую посуду, шелковую рухлядь — бархат, камки, атласы и тафту, множество мехов. В особом сундуке находились подарки отца и матери. Великий князь благословил дочь иконой Божией Матери «на сизу, обложена золотом, а в ней восемь червцов и восемь зерен гурмызских». Мать благословила иконой Спасителя «на лале, а в ней четыре лала да два яхонта, да восемь зерен гурмызских». В Дорогомилове отец подарил дочери «рог из новых рогов, окован серебром, позолочен, да горшок серебрян, венец у него писан и золочен». Мать дала ей «жиковину золоту, а в ней яхонт, да восемь зерен гурмызских».

Путь пролегал по ровной лесной местности. Изредка попадались по дороге деревни, в которых поезд останавливался для отдыха. Многочисленная обозная прислуга грелась у костров. Миновав Звенигород и Можайск, и отслужив везде молебны, подъезжали к литовской границе. До нее оставалось совсем немного, как началась невиданная даже для русских людей пурга-буря. Резко похолодало, пронизывающий зимний ветер ревел, швырял колючий снег, забивая дыхание и даже мешая говорить. Гнулись и даже ломались деревья. С трудом поезд втянулся в густой, высокий хвойный лес, где ветер, буйствуя в вершинах деревьев, внизу, казалось, сбавлял свою мощь.

В свисте и вое бури не только не стало слышно даже звона подвешенных к дугам колокольчиков. Но все кругом полнилось какими-то другими, непривычными звуками: то ли отдаленным воем диких зверей, то ли ржанием лошадей, то ли голосами зовущих на помощь людей, то ли жалобным детским плачем…

— Отроду такой бури не видала, — сказала боярыня Ряполовская. И, желая успокоить находившихся в тапкане молодых девушек, добавила:

— Но все проходит… И эта напасть пройдет…

Наступила ночь, и боярин Ряполовский распорядился заночевать здесь, в лесу. Тем более, что измученные лошади шли все медленнее, постоянно норовя остановиться и даже пятиться назад. Кучера вынуждены были брать их под уздцы, чтобы заставить продвигаться вперед.

Прислуга, спешившиеся всадники охраны, все, кто мог, начали готовить место ночлега: из лапника ели делались шатры-укрытия, разжигались костры, которые и согревали, и освещали все вокруг. Возле тапканы Елены разложили несколько костров, а в сам возок постоянно вносили на специальной железной треноге горячие угли. Тепло и шум ветра располагали ко сну…

К утру буря утихла и одновременно потеплело. Снег стал влажным и плотным. Затем опять похолодало, и подул сильный, холодный, как смерть, ветер. Начался обложной ледяной дождь. Падая, твердые прозрачные шарики льда, внутри которых находилась незамерзшая вода, раскалывались, вода выливалась и быстро замерзала. Все покрылось небывалым гололедом. Из сосен и елей стали срываться глыбы обледеневшего снега. Особенно пострадали теснившиеся ближе к дороге березы. Они стояли в невиданно красивом, похожем на хрусталь, наряде. Многие под тяжестью налипшего льда склонились к земле, другие оказались разодранными. Возница тапканы великой княжны, крестясь, приговаривал:

— Такого отродясь не приходилось видывать… Ой, боюсь, что это не добрый знак, предупреждение нашей молодой государыне, да и всем нам…

Не мешкая, обоз осторожно, ведя коней под уздцы, двинулся дальше. Прошло совсем немного времени, и гололед закончился. Сотник Шереметьев, гарцуя на своем иноходце возле тапканы Елены, приоткрыл дверцу:

— Вот и граница, великая княжна… Начинается Литва…

Путешествие от границ Московского государства до Вильно было веселым и торжественным. Повсюду вельможи и духовенство встречали свою будущую великую княгиню дарами. Население — с искренней и шумной радостью. Видно было, что для жителей княжества Литовского, и особенно православных, видевших в Елене залог долговременного счастливого мира, ее приезд был важным событием. Люди радовались, что кровь византийских императоров, а также святого Владимира соединяется с кровью Гедимина. Надеялись, что ставшая сирой и безгласной православная церковь в Литве, теперь найдет ревностную покровительницу на троне. Считали, что этим брачным союзом возобновляется древняя связь между единоплеменными народами.

В каждом городе устраивались торжественные встречи. Уже за пять верст от Смоленска поезд встречало множество народа: тут были и бояре, и горожане, и простой люд. Тут же находился и литовский наместник. Бояре и паны, представленные ему князем Ряполовским, били челом. Дети боярские, сойдя с коней, окружили тапкану Елены, а от городского моста ее пешком сопровождали сами бояре. Первым делом Елена направилась к кафедральному собору, где ее встретил смоленский владыка Иосиф Болгаринович и отслужил молебен. Затем на приготовленном для нее специальном дворе она приказала поднести вина сопровождавшим панам и боярам. На следующий день, после обедни, в светлице княжны происходил прием. Явился ударить челом и с подарками в руках владыка, пришли знатные паньи, в том числе и жена наместника. Здесь же находились и многие из свиты княжны. Елена Ивановна усадила паней и владыку на лавку направо от себя и велела принести угощения. Вино в кубки наливала княгиня Ряполовская. Князь Семен поднес кубок владыке, а паньям — сама Елена.

Подобным же образом невесту великого князя встречали в Витебске и Полоцке. Здесь она в благодарность за хлопоты наместника Яна Заберезского по поводу сватовства оказала особенное внимание его жене и дочери. Приняв от них подарки, Елена расцеловалась с ними. Затем они вместе ездили к обедне. Дважды будущая великая княгиня приглашала их к себе на обед, не преминув угостить вином из собственных рук.

От Полоцка до Вильно тянулись дремучие леса, местность становилась холмистой. Поезд ехал медленнее, часто останавливаясь в местечках. От жениха один за другим прибывали послы — править поклоны и передать подарки. Княжна в свою очередь одаривала их. Навстречу выезжали также литовские паны и княжата, для сопровождения высылались войсковые отряды. В Маркове Елену Ивановну встретили знатнейшие и знаменитейшие православные представители Западной Руси: князь Константин Иванович Острожский и князья Глинские. В Сморгони ее ждали жена виленского воеводы Радзивилла и жена Гаштольда. Встречавшие ее паньи любезно приглашались в тапкану.

Сюда же на встречу с будущей великой княгиней, немного припоздав в пути, прибыла и слуцкая княгиня Анастасия, жена Семена Олельковича. Ее ожидала великая честь: дочь московского государя по его наставлению встала при появлении княгини в светлице и пошла к ней навстречу. И эта честь была не случайной. Иоанн знал, конечно, что род Олельковичей играл значительную роль в государственно-политической жизни Великого княжества Литовского и претендовал на великокняжеский престол, но и состоял в родстве с московскими великими князьями. Основатель рода, внук великого литовского князя Ольгерда и правнук Гедимина Олелько Владимирович в свое время женился на Анастасии, дочери сына Дмитрия Донского, великого князя московского Василия Дмитриевича, и внучке Витовта. Их сын Симеон был князем киевским. Всех, даже Елену, поразил роскошно-богатый наряд слуцкой княгини. Анастасия носила как русское, так и польское платье, но на встречу с московской великой княжной надела кортель. Подбитый горностаевым мехом, покрытый камкой, этот наряд отличался от других тем, что был без пуговиц и надевался с головы, то есть не был распашным. Оригинальны были его рукава: длинные, но сшитые только до половины и украшенные вошвами-полотницами, перекинутыми на руку и расширявшимися книзу. Вошвы, как и заплечье, изобиловали жемчужным шитьем.

До Вильно оставалось уже несколько верст. Переночевать остановились в господарском дворе Немеж. Сюда Александр прислал роскошно убранный возок. Обитый красным сукном и зеленым аксамитом, запряженный восьмеркой серых, убранных в золото и бархат, жеребцов, он был еще более красив, чем тапкана Елены. Между тем, русские и литовские послы были озабочены: где будет происходить венчание? В костеле или в православном соборе? Для переговоров с Александром об этом из Немежа в Вильно уехал Ян Заберезский. Тревожное ожидание русских бояр закончилось с его возвращением. На встрече с ними Заберезский торжественно сказал:

— Я привез окончательный ответ великого князя: по приезде в Вильно княжна будет слушать молебен в Пречистенском православном соборе, а венчаться поедет в костел святого Станислава. Кроме того, — неспешно добавил пан Ян, — наш государь выедет для встречи невесты за город.

И хотя Иван Васильевич приказал боярам соглашаться даже на то, чтобы княжна ехала прямо в костел, чтобы в случае требования Александра она надела польское платье, послы долго противились и спорили с панами. И только исчерпав все свои, как им казалось, красноречивые доводы, согласились с требованиями литовского государя.

Волновала эта проблема и католическое духовенство Вильно. Накануне приезда невесты к Александру почти вбежал епископ Войтех Табор и панически, прямо с порога начал:

— Государь, сын мой, я ушам своим не верю: в венчании будет принимать участие, более того, читать молитвы православный священник, некий схизматик Фома, а венец будет держать над головой невесты княгиня Марья Ряполовская, такая же схизматичка. Нужно немедля изменить это.

— Согласен, владыко. Но ума не приложу, как это можно сделать… Нарушить пожелание Иоанна в данных условиях нельзя… Разве что с Семеном Ряполовским поговорить…

Но Ряполовский и слышать об этом не хотел: только так, как государь положил…

Рано — по утру февральского, свежего, но теплого дня Елена Ивановна снова тронулась в путь. Паны уговаривали ее сесть в присланный женихом экипаж, но княжна наотрез отказалась и предпочла ехать в собственной московской тапкане. С ней сели боярыни Ряполовская и Русалка, а также молодые боярышни.

Александр встретил будущую жену в трех верстах от Вильно. Стояла почти теплая весенняя погода. Трава начинала зеленеть, на деревьях тронулись почки. Великий князь был в богатой литовской одежде. На голове — меховая шапка с бархатным верхом, шитым золотом, к тому же украшенная дорогим пером и драгоценным аграфом. Он был на богато разукрашенной лошади, несколько позади сверкая оружием, одеждой, сбруей, весь двор и думные паны на таких же лошадях. Здесь была вся элита Великого княжества, представители самых знатных и богатых родов: не только Радзивиллы и Острожские, славившиеся своими богатствами. Большим значением при дворе и вообще в Великом княжестве пользовались князья Олельковичи-Слуцкие, Четвертинские, Чарторыйские, Огинские, Пузины, Гедройцы, Сапеги, Сангушки, Соломорецкие, Полубенские, Друцкие-Любецкие, Соколинские, Горские, Подберезские. Богатством и влиянием с ними соперничали вельможи, не имевшие княжеских титулов. Увидев приближавшийся поезд Елены, свита стала горячить лошадей, в воздух полетели нарядные шляхетские шапки, затрещали выстрелы из мушкетов. Раздались крики: слава Господу Богу за такой дар! За то, что даровал дочь московского князя нам в государыни!

Но среди встречавших не было ни одного из европейских государей, отсутствовали братья Александра. Не выехала навстречу Елене и старая королева-вдова Елизавета австрийская. По этому поводу князь Ряполовский заметил находившемуся рядом боярину Русалке:

— По всему видно, что брак литовского государя с московской православной княжной, столь выгодный Литве, все же не по душе как родне Александра Казимировича, так и католическому западу…

Но вот поезд остановился. Быстро, проворно слуги постлали от коня великого князя до тапканы Елены дорожку красного сукна, а у возка поверх сукна еще и камку с золотом. Елена вышла из тапканы, ступая на камку. Вслед за ней вышли боярыни и боярышни. Одежда Елены, как и всех русских великих княгинь и княжен, была сшита с учетом византийских традиций. Особенно это относилось к широкому покрою платья с откидными рукавами. Своим великолепием бросался в глаза головной убор княжны, который составлял главную красоту женского наряда. На Елене была меховая шапка, богато украшенная золотом ижемчугом по бархату, с собольей опушкой. Верхней одеждой Елене служил опашень, шитый из золотой шелковой ткани, с тафтяной подкладкой, на меху. Покрой его был широкий, узкие рукава доходили до подола. Полы опашня, как и подол, были украшены золотым кружевом. Ворот был широким, скашивавшимся к полам. Круглые пуговицы из дорогих камней и узорчатые петли служили для застежки. На шею был надет отдельно высокий воротник, украшенный дорогим шитьем и драгоценными камнями. Одновременно спешился и Александр. Он подошел к Елене, заглянул в глаза, подал ей руку и обнял.

— Как доехала княгиня и в добром ли здравии пребываешь?

— Да, мой государь, — ответила Елена, не смея поднять глаз на будущего мужа.

— Садись, княгиня, обратно в тапкану. Как видишь у нас еще довольно-таки холодно, хотя весна, кажется, и жалует к нам. Затем Александр, дав руку боярыням, молодцевато, почти не касаясь стремени, взлетел на коня. Глядя, как боярышни усаживаются в тапкану, подумал: а будущая моя женушка не совсем похожа на ту, что изображена художником на портрете. Там — чуть ли не Юнона, волоокая, с выражением на лице томной неги… И в успокоение себе продолжил: но, похоже, в действительности Елена еще лучше, чем на портрете. В замужестве у нее прибавится и женской силы, и полноты, и красоты… Главное, в конце концов, чтобы жена не оказалась интриганкой, клеветницей и лукавой кокеткой, происками своими способной отравить жизнь и себе, и мужу. А с другой стороны, нужна ли великая княжна тихая, кроткая, во всем покорная воле мужа?

Боярышни веселой стайкой, и вмиг разрумянившись, впорхнули вслед за Еленой в просторный возок и замерли, ожидая, что скажет княжна. Но она, потупив голову, молчала. Елена успела заметить, что портрет Александра, который она видела в Москве, не вполне соответствовал оригиналу. В действительности оказалось, что он выглядел на свои тридцать четыре года, был скорее среднего, чем высокого роста, плечистый и сильный. Темно-русые волосы, более светлые в бороде и усах, оттеняли его довольно пасмурное лицо. Выражение глаз у будущего мужа, как заметила Елена, было не то печальным, не то вялым. Первой осмелилась Евдокия, дочь боярина Ромадановского:

— Гордый…

Но никакой реакции Елены не последовало. Второй вступила в разговор боярышня Теплова:

— Высокомерный…

После этой оценки посыпалось:

— Скрытный, с ясным и дельным умом, науками умудренный…

Но и это не вызвало никакого ответа Елены. Тогда самая смелая из всех девушек, боярышня Клишина, своим распевным голосом проговорила:

— А какой красивый, статный и стройный…

Все девушки уставились на Елену, ожидая ее ответа. И будущая великая княгиня литовская, так и не успевшая хорошо рассмотреть суженого, широко и радостно улыбнулась.

Вскоре тапкана Елены, рядом с которой танцевал застоявшийся конь великого князя, подъехала к городу. Над Вильно и окрестностями открылась весенняя синева неба и установилась ясная погода. Казалось, что сама природа приветствует въезд в столицу великой княгини, как бы предчувствуя, что она будет во многом содействовать процветанию города, умиротворять невзгоды, покровительствовать русским, как знатным вельможам, приезжавшим ко двору из Москвы, так и купцам из Новгорода, Твери и других городов.

Столица Великого княжества Литовского расположилась в одном из живописных уголков на берегах Вилии, несущей свои воды в Неман и далее, в Балтийское море. Окрестности города представляли собой ряд высоких холмов. Густо поросшие лесом, кое-где порезанные лощинами и оврагами, где шумели-звенели ручьи и родники, они живописно теснились по берегам Вилии. С восточной стороны города, в долине, серебристой лентой вилась Вилейка, двумя рукавами впадавшая в Вилию и образовывавшая небольшой остров. Некогда на этот остров с крутыми, точно срезанными, склонами обратил внимание Гедимин и, построив временное жилье для великого князя, положил начало столице. Позже на песчаной горе, получившей название Замковой, был построен замок, а у подошвы горы в знаменитой долине Свенторога когда-то находились святыни языческой Литвы — жертвенник священного огня, жилища жрецов и башня для священных ужей.

Но взору Елены предстал город, познавший военные набеги и пожары, разрушавшие старое Вильно и замки Гедимина. «Богатырь Литвы» Витовт постоянно отстраивал столицу, но его преемники мало заботились об этом.

Александр пояснил Елене:

— Город сильно пострадал во время пожара двадцать лет тому назад. Тогда сгорело 400 дворов. Отец мой, король Казимир, со всем двором и казною вынужден был спешно искать спасения в поле. Но Русский конец и русские церкви остались целы.

И князь рукой показал на эту часть города.

— Да, пожары — большая беда, — поделилась своими впечатлениями Елена. — Полтора года назад, весною, московский Кремль также почти весь выгорел. А летом прошлого года в страшном пожаре в центре и на посаде сгорело двести человек…

Александр обратил внимание Елены на Замковую гору, где высились три башни — это и был Верхний замок, окруженный стенами и валом. Две галереи спускались по западному склону горы и вели к ее подножию, соединяя Верхний замок с Нижним, занимавшим долину Свенторога. Широкий земляной вал опоясывал его. Главным зданием в замке был великокняжеский дворец, состоявший из множества как каменных, так и деревянных зданий, кое-где увенчанных башнями. Помещения самого дворца Александр к приезду невесты обновил и по-новому обустроил. Здесь же были обширный двор и большой сад. Обилие воды и влажный воздух способствовали роскошной зелени, а пирамидальные тополя, стоявшие высокими свечами, придавали ландшафту южный колорит. Вдоль набережной Вилейки тянулись добротные, красивые конюшни, построенные при Ольгерде. Тогда поговаривали, что великий князь, подпав под влияние то ли звездочетов, то ли каких-то хиромантов, полагал, что в следующей жизни будет лошадью, поэтому и строит такие роскошные конюшни…

К западу от дворца находилась главная святыня католического Вильно — собор святого Станислава, построенный на месте языческого капища. Главный алтарь собора был сооружен на месте неугасавшего огня. Возле него возвышалась колокольня. На месте жилищ древних жрецов стояли дома епископа и духовенства. Трое ворот вели из замка к Вилейке, а три моста соединяли замок с остальным городом и его предместьями.

Любуясь городом, Елена подумала, что в отличие от Москвы, которая широким полукругом опоясывала Кремль, Вильно вытянулся длинной полосой, беспорядочно расширяясь то к югу, то к западу.

Во всю длину города тянулась главная улица — Большая. От нее в обе стороны, переплетаясь и пересекая друг друга, разбегались узкие улицы и переулки. К востоку от главной улицы, по направлению к Вилейке блестели кресты шестнадцати православных церквей — то была русская часть города, центр русского населения. Почти у самого берега Вилейки возвышался Пречистенский собор, построенный киевским мастерами еще при Ольгерде. Каменный, с четырехскатной кровлей, с большим куполом посредине, с полукружием алтарного места, он напоминал храм святой Софии в Киеве и Полоцке. Ближе других к Нижнему замку, на Покровской улице стоял храм Покрова Богородицы — будущая дворцовая церковь Елены Ивановны.

На северо-западе города и к югу располагалась литовская часть города. Здесь возвышались католические храмы и монастыри. Выделялся костел святой Анны. Верхушки его башен, золото крестов особенно живописно выступали из роскошной зелени. Построенная женой Витовта, бывшей смоленской княжной Анной Святославовной, святыня эта, как сами мысли и устремления царственной женщины, отличалась необыкновенной красотой, воздушной стройностью и изяществом.

С запада к литовской части города примыкала его польская часть. Названия же улиц Жидовская, Немецкая сами за себя говорили об их населении. Еще далее на запад, за польской частью, в Лукишках, приютились татары. Они также воздвигли для себя мечеть.

Защитных стен у города не было. Междоусобная война Ягайло с Кейстутом, происки любимца Ягайло Войдылы, вмешательство крестоносцев и их нападения, борьба Ягайло с Витовтом, опустошения, причиненные великим магистром Валенродом, наконец, страшный пожар 1399 г., истребивший значительную часть города — довели Вильно до бедственного положения. Прежняя каменная стена лежала в развалинах, частью была разобрана жителями на постройки. В ее сохранившихся кое-где башнях обитали совы и ютились разные бродяги и темные личности. От деревянной же ограды или тына не осталось и следа.

VIII

У ворот и вдоль улицы стояли любопытные горожане: всяк хотел увидеть будущую великую княгиню. Казалось, что весь Вильно был в движении. Вельможи и паны, простые люди готовили дары, запасы меда и вина для угощения княгини и ее свиты, если такая честь выпадет. Украшали дома и улицы. Люди знатные и простые, налив вином кубки, кланялись своей будущей княгине. Она же, видя знаки уважения и внимания, слыша усердные приветствия подданных Александра, думала о том, что само провидение судило ей жить здесь, с этими людьми, делить с ними и радость, и горе.

Городское население Вильно отличалось своеобразием. Оно было по-своему красивым. Мужчины-литовцы, как и славяне, уроженцы здешних западнорусских земель и других областей Руси, отличались светлым цветом волос, ярким румянцем на щеках. Совершенным овалом лиц, их профилем они напоминали во многом греческие. Это относилось и к выражавшимся в них мягкости, грации и лукавстве. Лица мужчин украшали, как правило, шелковистые, золотисто-рыжие бороды, а также ровные белоснежные зубы. Их платье тоже было оригинальным. Здесь можно было увидеть короткие кафтаны, перепоясанные яркоцветными кожаными кушаками. На многих были длиннополые одежды либо из тканей, либо из овчин мехом внутрь. Причем женщины казались менее красивыми, чем мужчины. И внешностью, и ростом, как и одеждой, они проигрывали сильному полу. Казалось, что они лишены необходимой грации, нарядности, были несколько огрубевшими.

С разрешения Александра Елена направилась на Заречье, в русскую часть города. И вскоре, сопровождаемая свитой, оказалась у Пречистенского собора. У входа на ступеньках ее встретил с крестом в руках нареченный в митрополиты Макарий, окруженный почти всем виленским православным духовенством. Приложившись к кресту, Елена вошла в собор. Митрополит и духовенство начали молебен. Свидетель ее первых молитв, Пречистенский собор стал и местом ее снаряжения к венцу.

Елена села на приготовленное для нее место, покрытое поверх подушки сорока соболями. Боярышни-свахи сняли венец с ее головы, расплели косу и надели кику. Имевшая вид царской короны, она отличалась от венца, которым невеста ослепила в Москве послов, тем, что закрывала почти всю голову. Волос из-под нее не было видно. И, конечно же, она вся была усыпана драгоценными камнями, жемчугом, ладами. По бокам спускались жемчужные рясы, на лоб — жемчужная сетка. Сзади волосы закрывались бархатом, спускавшимся до плеч. Затем боярыни прикрепили прозрачный покров-фату, закрывавшую лицо.

Все это время приехавший с княжной священник Фома читал молитвы на покрытие главы. Когда же убранную невесту сваха осыпала хмелем и опахнула соболями, Фома благословил крестом, и Елена вслед за священником вышла из собора.

Улица была полна народом. Радость, как русских, так и литовцев, бросавших под ноги Елены цветы, была неподдельной. Для одних будущая великая княгиня представлялась в дальнейшем защитницей, для других — порукой прочного мира, прекращения военной опасности, исходившей с востока. С вала и с Замковой горы гремели выстрелы салюта. В сопровождении отца Фомы, бережно несшего перед собой крест, и своей свиты княжна шла пешком к костелу святого Станислава. В его дверях Елену встречали католический епископ Войтех Табор и ксендзы. Но благословлять ее своим крестом не решились. Александр, впервые хорошо рассмотрев Елену в костеле, сказал стоявшему рядом пану Радзивиллу:

— А моя невеста, князь, хороша. Чувствую, что я ее искренне полюблю…

— Дай-то Бог, государь, — также тихо ответил князь Николай, знавший о всех любовных похождениях Александра.

И Елена, и сопровождавшие ее бояре следили, чтобы не была допущена какая-либо оплошность, которая дала бы повод утверждать, что она признала римскую веру. Нужно было, чтобы в соответствии с наставлениями Иоанна, таинство венчания совершилось строго по обряду православной церкви.

Едва Елена и Александр заняли свое место, как бояре поспешили положить под ноги невесты камку и сорок соболей, на которых она сидела во время чесания головы. Согласно уговору, венчание должно было со стороны Елены происходить по православному обряду, но митрополит Макарий не посмел приступить к обряду без согласия Александра, своего государя. Послы не дремали: видя замешательство Макария, духовник Фома приступил к венчанию и начал произносить молитвы. Княгиня Ряполовская взяла венец, чтобы держать его над головой невесты, а дьяк Кулешин приготовил скляницу с вином.

Великий князь и епископ Табор стали возражать, но князь Семен Ряполовский не принял их протеста. Положение спас епископ. Не выдержав затянувшейся паузы, он начал венчать Александра, а отец Фома — Елену, стараясь перекрикивать епископа. Скляницу с вином растоптали, Ряполовская держала венец: все православные обычаи венчания были соблюдены в точности. Из костела Александр отправился к себе в Верхний замок, Елена — в ее покои в Нижнем замке.

После венчания нарядный жених отправился в палату со своим поездом, а Елена с женой тысяцкого, двумя свахами, боярынями и многими знатными людьми ушла в соседнюю палату. Перед нею несли две брачные свечи в фонарях, два каравая и серебряные деньги. В комнате были подготовлены два места, отделанные бархатом и камками, на них лежали два изголовья и два сорока черных соболей. Третьим сороком надлежало опахивать жениха и невесту. На столе, покрытом скатертью, стояло блюдо с калачами и солью. Елена села на своем месте, одна из боярынь на жениховом, остальные — вокруг стола.

Потом королевич Сигизмунд, брат Александра, занял главное место и велел звать жениха. Александру сказали: «Государь! Иди с богом на дело!» Великий князь вошел с тысяцким и со всеми магнатами и вельможами, поклонился всем, затем свел боярыню со своего места и сел на него. Читали молитвы. Жена тысяцкого гребнем чесала головы Александру и Елене. Затем зажгли брачные свечи, обвитые соболями и вдетые в кольца. Невесте подали кику и фату. На золотых мисах в трех углах лежали хмель, соболи, платки бархатные, атласные, камчатые и по девять пенязей. Жена тысяцкого осыпала хмелем жениха и невесту, одновременно опахиваемых соболями. Дружка Александра нарезал для всех сыры и перепечу, а дружка Елены — раздавал ширинки.

Возвратившись во дворец, свечи с караваями отнесли в спальню и поставили в кадь пшеницы. Во всех углах спальни были воткнуты стрелы, лежали калачи с соболями, у кровати два изголовья, одеяло кунье, шуба. На лавах стояли оловянники с медом. Над дверью и над окнами внутри и снаружи висели кресты. Постель стлали на двадцати семи ржаных снопах.

Затем перед Александром и Еленою поставили жареного петуха. Дружка обернул его скатертью и отнес его в спальню, куда повели и молодых. Жена тысяцкого, надев две шубы, причем одну вывороченную мехом наружу, осыпала новобрачных хмелем, а дружки и свахи кормили петухом. Всю ночь конюший Александра ездил на жеребце под окнами спальни с обнаженным мечом. На другой день супруги ходили в мыльню и ели кашу прямо на постели.

Когда Елена направилась в замок, за нею шли особы княжеские, ее свойственницы-боярыни, многие знатные госпожи, послы московские и купцы, жившие в это время в Вильно. Александр и его мать, окруженные придворными и вельможами, встретили Елену. Александр взял Елену за руку и увел в покои, где жила его мать, беседовавшая с ними свободно и непринужденно. Комнаты, в которых Елене предстояло жить, были похожи на те московские, в которых прошли годы ее детства, а затем и юности. В решетчатые переплеты оконных рам вставлялись либо стекло, либо кусочки слюды. Стены комнат были затянуты тканями, разукрашены резьбой или расписаны. Дубовые полы блестели отделкой или же были покрыты сукном, в углах красовались изразцовые печи, вдоль стен тянулись лавки, крытые сукном, а также рундуки — те же лавки только со шкафчиками. Переносные скамьи, столы дополняли убранство комнат. Александр распорядился, чтобы во всех комнатах Елены, в переднем углу были размещены иконы. В парадных комнатах стояли горки с золотой и серебряной посудой, в жилых — укладки с одеждой, столы с зеркалами, постели. Везде были клетки с красивыми птицами, в том числе и с диковинными, редкими заморскими — попугаями.

В самом большом зале великокняжеского дворца состоялся великолепный обед. Однако для всех мест не хватило, поэтому столы были расставлены и в соседних комнатах. Мать великого князя королева Елизавета, всем видом показывая, будто она игнорирует Елену, сидела в великолепном, с резной спинкой золоченом кресле на возвышении, когда к ней подошли Александр с Еленой. В знак почтения к королеве-матери молодые постояли у ее кресла, пока двое литовских вельмож не пригласили их за стол. Во время обеда играла музыка, певцы славили величие великокняжеского дома, а плясуны и плясуньи показывали свое искусство. Сопровождавшие Елену послы, другие знатные московские люди обедали в отдельной комнате, но на виду у Елены и Александра. Потом от имени Александра дарили гостей деньгами: Семену Ряполовскому, Михаилу Русалке и Прокофию Зиновьевичу по двадцать червонцев, их женам — по пятнадцать. Московскому дворецкому, дьяку, окольничим, стольникам и конюшим, детям боярским — по десять червонцев. На золотой, осыпанной драгоценными каменьями, тарелке Елене поднесли сто червонцев. Из одной только учтивости Елена приняла этот дар. И с радостью — перстень с изумрудом, такие же серьги и ожерелье, подаренные мужем.

В Вильно началось двухнедельное празднование: народ ликовал, во всю пользуясь обилием и разнообразием угощений для простых людей. Только наступивший великий пост положил конец празднику, и жизнь в городе, как и во дворце, вошла в свою обычную колею.

Вскоре после венчания у Александра состоялся прием московского посольства. От имени бояр Ряполовский произнес приветственную речь, от имени тестя бояре поднесли подарки и были приглашены к обеду. Одновременно во дворце начались веселые пиры, в которых участвовали сотни приглашенных. На другой день Александр принял подарки от тестя, которые обычно дарились молодому: золотой крест с цепью и дорогое платье. Присутствовавшая при этом великая княгиня красовалась в русской одежде по свадебному чину: в кике, белом летнике и соболиной шубке. Летник был сшит из легкой шелковой ткани. Его откидные рукава равнялись по длине всему платью, но сшивались только до половины и украшались пришивными полотнищами из более тяжелой ткани. Все было украшено шитьем и жемчужными с дорогими каменьями низаньями. По подолу летник Елены был украшен каймой, опушенной красивым, легким мехом. Нижней одеждой была шелковая сорочка в виде длинной туники с длинными сборчатыми рукавами до кистей рук, украшенных дорогими запястьями.

Кругом себя во дворце Елена слышала русскую речь. Русский язык был не только языком государственным, но и языком всех слоев общества. На нем говорил ее муж Александр, а также вся знать. И, несмотря на усилия правительства распространить польский язык, на ропот отдельных литовских вельмож на пренебрежение к их литовскому языку, русский продолжал преобладать. Он был языком летописей, законов, судопроизводства, богослужения, народных песен и преданий. Уже в это время Литва «квитнела русчизною».

Прошел месяц беззаботной придворной жизни, наполненной любовью великого князя и удовольствиями. Елена ознакомилась с городом и, как ей казалось, полюбила его. Великая княгиня, прежде всего, посетила все православные храмы. Церковь святого Николая, которая существовала уже при Гедимине, была самой древней по времени возникновения. В правление Ольгерда, стяжавшего славу героя ценою крови множества людей и пепла городов, первая его жена, Мария Ярославовна, княжна Витебская, основала церковь святой Параскевы, или Пятницкую. Вторая его супруга Иулиания Александровна, княжна Тверская, основала церковь Пречистой Богородицы и святой Троицы. Во время посещения их Еленой они были полны народу, шли богослужения, красотой и пышностью не уступавшие литургиям в московских церквях. В это же время или несколько позже в городе основан был православный монастырь. Во всяком случае при нападении рыцарей-крестоносцев сто десять лет тому назад виленские православные чернецы стойко обороняли город.

Но продвижению и утверждению христианства иногда противостояли литовские язычники. Во время одного из походов Ольгерда на Москву они напали на францисканцев и умертвили их. Семерых монахов язычники привязали к крестам и сбросили в реку.

Митрополит Макарий предложил Елене обязательно посетить церковь святого Николая Успения. И рассказал при этом историю, которая и для него самого была труднообъяснимой. Ольгерд был покровителем христианства. Он воздвиг православную церковь в Вильно, две — Благовещенскую и Свято-Духовскую — в Витебске. Тем не менее в 1342 г. по настоянию жрецов он велел казнить за принятие греческой веры двух литвинов, бывших у него в услужении, Куклея и Миклея, а через пять лет третьего, по имени Нежило. Они наотрез отказались брить бороды и есть мясо в великий пост. Их уговаривали, мучили пытками, но они твердо стояли на своем, за что, как считала людская память, и были казнены. Восточная церковь причислила их к лику святых под именами Антония, Иоанна и Евстафия. Все трое страдальцев за православную веру, виленские мученики, были похоронены в церкви святого Николая Успения. Митрополит Макарий, завершая рассказ об этом, сказал:

— Обстоятельства, побудившие Ольгерда сделать такую уступку языческим жрецам, уже утратившим свою силу к тому времени, когда престол великого князя уже был окружен множеством христиан, остаются непонятными, неразъясненными. Но одно несомненно: тогда они имели важный политический смысл.

За это время Елена не сделала мужу ни одного упрека. Если ей что-либо не нравилось в его поведении, она неизменно повторяла: меня восхищают все твои привычки, мой великий князь. Александр же отвечал: прости мой гнев и мою гордыню. Они ослепляют меня…

За это время и Александр, и великокняжеский двор убедились, что великая княгиня не чопорная, легкомысленная жеманница, а молодое, чистое создание, всем сердцем стремящееся к правде, добру и справедливости. Александру казалось также, что в ней он может приобрести верного, надежного, любящего друга. И действительно, Елена явилась в Литву не своенравной затворницей московского терема, а русской женщиной с вполне сложившимся открытым характером, с твердыми убеждениями и идеалами. От своих знаменитых родителей она наследовала и многие присущие им черты: чувство собственного достоинства, стойкость, энергичность, практический склад ума, расчетливость, бережливость и даже скупость. Отец, мать и бабушка внушили ей домовитость, умение беречь и распоряжаться своим имуществом, двором и подвластными ей людьми. В то же время в Москве она получила хорошее для своего времени образование — знание догматов православной церкви, глубокое проникновение в русскую историю. Ей была привита любовь к искусству, музыке. Она пела и играла. В отеческом доме у нее были выработаны твердые нравственные правила и убеждения, давшие ей силу противостоять соблазнам и искушениям отличавшихся вольными нравами и даже распущенностью дворов Ягеллонов.

Елена имела опыт жизни при великокняжеском дворе, полностью проникнутом государственными интересами. В Москве она многое подметила и многому научилась. Видела дворцовые интриги, была свидетельницей потрясающих сцен политической борьбы. Пока была жива бабушка, мать отца, отношения в великокняжеской семье были сносны. Она умела примирять непримиримое, влиять на поведение и сдерживать даже такую гордую и хитрую женщину, какой была мать Елены. Бабушка обуздывала честолюбие, эгоизм и своеволие своих младших сыновей, братьев великого князя Иоанна, выступавших против намерения последнего передать престол своему сыну, а не старшему в роде, как это было принято. В то же время она отстаивала интересы своих младших сыновей перед великим князем. Елене пришлось быть и свидетельницей трагических событий. Подростком она видела как ее родная тетя Анна Рязанская спасала от смерти своего сына Ивана. Великой княжне было 18 лет, когда разразилась гроза над ее дядей князем Андреем, который был схвачен, осужден пристрастно, долго томился и умер мучительной смертью в заключении, подле стен великокняжеских. Елена не могла не знать, что многие и многие в Москве громко осуждали ее мать, считая последнюю виновницей и подстрекательницей многих бед. Опыт Елены во многом обогатило общение со снохой великого князя, молодой княгиней Еленой, дочерью господаря Стефана Молдавского, женой старшего сына великого князя и его наследника Ивана. Елена Молдавская рано овдовела, но тем не менее вносила много отрицательного в великокняжескую семью, глухой борьбы и интриг. Все недовольные всевластием Иоанна, новшеством Софии Палеолог и ее греков, все вздыхавшие по удельной старине и желавшие видеть преемником Иоанна III его внука Дмитрия, сына Елены Молдавской, группировались вокруг нее. Все это грозило вылиться в ожесточенную борьбу.

Уже в первые недели жизни в Вильно Елена ближе всего познакомилась с высшим слоем общества — панами-радой и вельможами. Значительные по своему влиянию при Ягайле и Казимире, паны-рада еще больше усиливались при мягком и неопытном Александре. В раду входили главнейшие светские и духовные должностные лица: виленский, брестский и луцкий епископы; виленский, трокский и подляшский воеводы; жмудский староста, подскарбий дворный. В их руках были главнейшие государственные должности — уряды. Они же были канцлерами и гетманами. Как некогда при Витовте и Казимире, так и при Александре советниками, высшими сановниками и придворными являлись представители белорусских родов, потомки князей Слуцких и Копыльских, происходивших от Олельки, внука Ольгерда и Иулиании; князья Сапеги, потомки Наримунда Гедиминовича, князя пинского и мозырского; князья Друцкие-Соколинские, Горские, Любецкие, Озерские, Подберезские, происходившие от Романа Галицкого; князья Соломорецкие, Лукомские, Головчинские, Масальские и другие. Высокое положение в княжестве занимали также и знатные боярские, хотя и не княжеские роды — Деспотов-Зеновичей, Тышкевичей, Корсаков, Ходкевичей, Кишков, Глебовичей, Войнов, Завишей, Воловичей, Гарабурдов и других. Значение панов рады в княжестве, ее сила поразили Елену, воочию видевшую роль московских бояр и князей и их взаимоотношения со своим государем. Поэтому, воспользовавшись установившимся полным взаимопониманием и гармонией в отношениях с мужем, Елена робко попыталась вмешаться непосредственно в политическую жизнь государства и дела великого князя:

— Александр, почему у нас так велико значение рады и почему фактически она принимает все важные решения, а не великий князь, — нерешительно — а вдруг воспримет как вмешательство в его дела — спросила Елена.

— Так сложилось, вошло в обычай. Видимо всем великим князьям и мне это намного облегчает жизнь, — ответил он. Но, почувствовав, что это звучит не совсем искренне и убедительно, продолжил. — Во всяком случае, мой отец советовался с радой по всем делам внешней политики, с ней же решал вопросы законодательства, управления и суда. Рада помогает решать все сложные проблемы, а их великое множество. И даже сейчас, после нашего брака и родства с таким сильным государем, как твой отец.

Положение нашей страны улучшилось и даже упрочилось, но не настолько, как ожидалось. Во взаимоотношениях с Польшей Великое княжество по-прежнему находится на положении просителя, часто так и не получающего никакой помощи. Литва надеялась на помощь Польши на юге, где, помимо набегов крымских татар, грозную опасность представляла Турция. Поскольку эта страна еще в большей мере угрожала Польше, то последняя была заинтересована в согласованных действиях с Литвой. Тем более, что успешные действия Иоанна III на восточных границах Великого княжества Литовского совпали с усилением турецкого давления на Венгрию и закреплением турок в румынских княжествах. Два года назад Литва и Польша обменялись грамотами о верности военному союзу. Ратифицируя договор о трехлетием перемирии с Турцией, польские послы, действовавшие и от имени Великого княжества, сумели добиться от султана Баязета отхода крымских татар от крепости Четатя-Албэ в устье Днепра. Однако в ответ на это крымчаки построили в низовьях Днепра новую крепость, а вскоре ворвались на Волынь, но полякам и литвинам удалось разбить их под Вишневом. Затем татары разорили Киев, а в следующем году — Ровненскую область. Москва же проводила и, к сожалению, проводит двойную политику. Сначала Иоанн даже не сообщил Менгли-Гирею о мирном договоре с Великим княжеством, а позднее дал понять, что благосклонно отнесется к действиям татар против него. Боярин Звенец привез хану извинения Иоанна, что за худой зимней дорогою не уведомил его о моем сватовстве. При этом московский великий князь писал Менгли-Гирею: «Не требую, но соглашусь, чтобы ты жил в мире с Литвою, а если Александр будет опять тебе или мне врагом, то мы ополчимся на него общими силами…»

При наличии угрозы Польше со стороны турок, — продолжил далее Александр, — важную роль играет влияние на Молдавию. Она стала яблоком раздора между Венгрией, Польшей и Турцией. Поляки стремились вернуть свою гегемонию в Молдавии, как при поддержке Литвы, так и путем создания широкой антитурецкой коалиции.

Александр, видимо, устав от этих рассуждений, замолчал. Но Елена и сама уже хорошо представляла проблемы, стоявшие перед княжеством. Она видела, что отсутствие явных успехов во внешней политике Александра ослабляло и без того непрочное положение Литвы среди государств, которыми управляли Ягеллоны. Посетившие Вильно в 1495 г. польские Ягеллоны привезли проект создания для самого молодого представителя династии Сигизмунда отдельного княжества со столицей в Киеве. Фактически это означало переложить расходы на содержание Сигизмунда на Великое княжество Литовское, освободив от этой обязанности польского короля Альберта. Однако рада панов при поддержке верхушки знати выразила категорический протест. А сам Александр, писавший польскому королю, что он всегда будет действовать согласно его советам, согласовывавший с ним даже свое сватовство к дочери Иоанна и отправлявший на утверждение королю даже свои акты о производстве шляхтичей в рыцарское достоинство, на этот раз был вынужден уведомить Альберта, что не может игнорировать волю страны.

Депутация Польши, участвовавшая весной 1496 г. в работе виленского сейма Великого княжества, повели речь о возобновлении унии двух государств. Причем польская делегация, стремясь к уступкам, предложила обсудить один из более ранних актов унии, в котором сюзеренитет Польши не подчеркивался. По сути польский проект предусматривал договор о взаимной помощи, то есть политический союз, в том числе и избрание монархов в обеих странах из династии Ягеллонов. Рада панов и Александр согласились утвердить документ с условием, чтобы не действовали все прежние акты, нарушавшие суверенитет Великого княжества. Поняв, что Литва, даже находясь в незавидном положении, соблюдает свои интересы, польские делегаты возвратились в Краков.

Усиление Московского княжества привело к установлению в это время связей Великого княжества Литовского со Швецией. После вторжения русских в Финляндию шведы прислали в Вильно посольство с просьбой о помощи. Но Александр, только что заключивший мир с Иоанном, естественно, не мог его нарушить.

Однако в ноябре-декабре 1496 г. представители Польши и Великого княжества провели тайную встречу в Парчеве, где обсуждалась предстоящая военная операция на юге. Литовское войско должно было действовать против крымских татар, и особенно против Очакова и управляемой турками Четатя-Албэ в устье Днепра. Великое княжество стремилось избавиться от татарских набегов, которые в последний раз дошли до Мозыря. Польское войско должно было атаковать Киликию в устье Дуная.

После долгого молчания Александр, поскольку и для него это было важной, беспокоящей проблемой, все же продолжил:

— Конечно, радные паны многое клонят на свою сторону, многое решают в своих интересах в ущерб государству. Но все они знатные литвины, паны и князья собственно Литвы.

— Да, милый, — сказала Елена. — И очень-очень редко среди них встречаются русские, тем более православные бояре…

Александр долго молчал, потом, как бы нехотя сказал:

— Так повелось. Государство наше называется Великое княжество Литовское, а затем уже Русское и Жемайтское. Литовские князья, опираясь на свой народ, положили ему начало, а затем и укрепили. Я, как ты знаешь, по отцовской линии принадлежу к литовским князьям. И я всегда помню о том, что принадлежу к этому племени.

Александр подошел к жене, мягко обнял, притянул ее к себе и продолжил:

— Надеюсь, что ты скоро узнаешь и полюбишь Литву, как люблю ее я, а литовцев, как любишь славян-русинов. Нас, литовцев, иногда обвиняют, что на войне мы не только храбры и мужественны, но и неоправданно жестоки… Но во время войны каждый народ предстает диким и жестоким. Война не может служить примером. На самом же деле в обычной жизни литовцы добродушны, гостеприимны, нравственны и даже поэтичны. А чего стоят песни литовцев, эти замечательные памятники прошедшего, внутренней жизни народа, его добрых качеств, страстей и, разумеется, пороков. Их тоже не лишен ни один народ. В этих песнях и раскрывается душа народа, его нравственная суть. В них веют теплые ветры, поют прекрасные девы, цветут луга. Дети плачут на могилах родителей. Брат брату, сестра сестре, мать дочери подают дружеские, родственные руки и взаимно благословляют один другого. Ни одна песня литовцев не оскорбляет человека, нигде любовь не обезображена грубостью и бесстыдством, не прославляет низость и обман. Не только песни, но и вообще поверья, народные обычаи убеждают, что дома, при семейном очаге литовец кроток и добр.

Несомненно одно, продолжал далее Александр, что в бою ли, в песне, в обряде литовец всегда и везде высказывает и заявляет такую восторженную любовь к родным местам, к своему князю-властелину, к семье и своей земле, что подобной любви, подобного отношения трудно отыскать у других народов.

Конечно, в тех законах и заповедях, которыми литовцы руководствовались до того, как стали христианами, есть и такие, которые в наше время можно оценить по-разному. Чего стоит, например, заповедь, что соседей, поклоняющихся нашим богам, следует считать друзьями, а с людьми другой веры следует вести постоянную войну. Или такая: если кто, находясь в здравом уме, пожелал принести в жертву богам и сжечь своего домочадца или ребенка, не следует ему воспрещать этого, потому что огонь освящает человека и делает его достойным жить с богами. Но многие заповеди и сегодня некоторые считают вполне оправданными. В частности, такую: пойманного в воровстве в первый раз следует высечь розгами; во второй раз — бить палками, за третьим разом — сжечь вдали от лика богов.

Затем Александр перевел разговор на трудности, с которыми повседневно встречается государь.

— Оказывается, Елена, — сказал он, привлекая жену к себе, что, будучи королевичем, я слабо представлял все сложности управления государством. Не знал, что для сохранения власти требуется и большая удача, и большое искусство. Все дело, как я теперь понимаю, не столько в ответственности, сколько в том, должен ли государь быть жестоким или милосердным? Да, жестокостью можно навести порядок в стране. И ему не следует считаться с обвинениями в жестокости, если он хочет удержать своих подданных в повиновении. И этим государь может проявить не что иное, как милосердие.

— Так что же лучше, чтобы правителя любили или чтобы его боялись? — робко спросила Елена.

— Вообще говоря, было бы хорошо, если бы его и любили, и боялись, но любовь не уживается со страхом. Поэтому, когда есть выбор, нужно выбирать страх. Ведь люди лицемерны и склонны к обману. Пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не жалеть: ни крови, ни жизни, ни детей, ни имущества, но когда тебе явится в них нужда, они тотчас от тебя отвернутся. Государю нужно внушать страх, но делать это надо так, чтобы избежать ненависти. Но со страхом, так же, как и с жестокостью, нужно «не перегнуть палку», ибо государь может превратиться в глазах подданных в тирана. А тираном оправданья нет. Тираническая власть действует развращающе на самих правителей и на народ.

Вообще же государь должен следить за тем, чтобы не совершать ничего, что могло бы вызвать ненависть или презрение подданных. Ненависть они, как правило, возбуждают жадностью и хищническим посягательством на добро и женщин своих под данных. А презрение — непостоянством, легкомыслием, малодушием, нерешительностью и изнеженностью. Этих качеств нужно остерегаться как огня, стараясь, наоборот, проявлять великодушие, бесстрашие, основательность и твердость.

Александр увлекся рассказом и спросил как бы сам у себя: как же следует поступать великому князю, чтобы его почитали? Ничто не может внушить такого почтения к государю, как военные предприятия и необычайные поступки, то есть значительные в гражданской жизни действия. Самое главное — создать себе славу великого человека. Убийством граждан, предательством, вероломством, жестокостью и нечестивостью можно стяжать власть, но не славу. Правитель должен оказывать покровительство дарованиям, оказывать почет отличившимся в искусстве или ремесле, занимать народ празднествами и зрелищами. Это последнее было хорошо известно еще древним римлянам, — уточнил Александр.

Елене нравились рассуждения Александра, и она спросила:

— Должен ли государь быть щедрым или бережливым?

— Конечно, хорошо иметь славу щедрого государя. Тем не менее тот, кто ради этого проявляет щедрость, может навредить самому себе, то есть просто разорить казну. Поэтому все же благоразумнее смириться со славой скупого правителя, и тогда со временем люди увидят, что благодаря бережливости, государь довольствуется своими доходами. Это как раз то, чего мне никак не удается добиться, — как бы оправдываясь, сказал Александр.

— А должен ли государь твердо держать свое слово? — продолжала задавать вопросы Елена.

— Интересно то, что в наше время великие дела удаются лишь тем, кто не старался держать данное слово и умел, кого нужно, обвести вокруг пальца… Разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это вредит его интересам и если отпали причины, побудившие его дать обещание… Лицемерие — отнюдь не порок для государя. В глазах людей надо, конечно же, являться сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым. Желательно и быть таковым на самом деле, но внутренне следует сохранять готовность проявить и противоположные качества, если это окажется необходимым… Государь может и должен обладать хитрой натурой, но он должен уметь ее прикрывать…

— А как же правители должны относиться к религии, к вере людей?

— Государи должны, прежде всего, оберегать от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение, ибо не может быть более очевидного признака гибели страны, нежели явное пренебрежение божественным культом.

Разговор проходил поздним вечером. И хотя свечи оплыли и догорали, Елена все продолжала и продолжала спрашивать у мужа:

— А какую роль для государя играют его помощники? И как он должен их подбирать?

— Это, как я убедился, едва ли не самое сложное для меня… Хорошо, если государь правит при помощи слуг, которые милостью и соизволением его поставлены на высшие должности и помогают ему управлять государством. Конечно, следует избегать льстецов, которыми полны дворцы, и окружать себя людьми, которые способны всегда говорить только правду, какой бы горькой она ни была… Судя по тому, хороших или плохих помощников выбирает себе правитель, можно говорить и о его собственной мудрости. Важно не только выбрать преданного и умного помощника, но и стараться воздавать ему по заслугам, умножая его состояние, привязывая его к себе узами благодарности, разделяя с ним не только обязанности, но и почести. Люди, в общем-то, очень тщеславны и так обольщаются на свой счет…

Помолчав, Александр добавил:

— Видимо, человек был создан в последний день творения, когда Господь уже утомился. Может поэтому каждый, подобно луне, имеет свою неосвещенную сторону, которую он никому никогда не показывет…

Свечи, между тем, догорали, и в великокняжеской спальне в свои права вступала ночь…

Как-то вечером Александр сказал:

— Завтра я выезжаю в Гродно. Воевода Довгирд просит помочь укрепить его положение, унять магнатов, усмирить местную знать в ее претензиях и устремлениях…

Елене предложение мужа оказалось как нельзя кстати. Митрополит Макарий посоветовал ей посетить созданный в Гродно девять лет назад Коложский монастырь.

— Бедствует святая обитель, никак не может стать на ноги, — печально сказал митрополит. — Может быть ты, княгиня, взяла бы его под свою высокую руку…

Елена пообещала владыке побывать в монастыре при первой же возможности.

И она с радостью ответила мужу:

— Так и я хочу поехать с тобой, мой государь…

— Это будет хорошо. Ты увидишь княжество, а оно — тебя. Самое время… Да и я давно уже собираюсь показать тебе наиболее красивые и знаменитые места княжества и особенно Литвы, которая достойна твоего внимания, как, впрочем, и внимания ученых и поэтов.

Через несколько дней великокняжеский поезд, состоявший из нескольких десятков повозок, сотни великолепно снаряженных всадников, выехал из Вильно на юго-запад. Вскоре начались земли Трокского воеводства. Александр рассказывал о давно минувшем, о героическом мужестве, храбрости и доблести своих родственников князя Кейстута и его сына Витовта. Слушая, Елена любовалась окружавшей природой, поражавшей своей красотой, разнообразием инеожиданными переменами. Неман, вобравший в себя множество причудливых извилистых притоков, озера, в любое время суток казавшиеся белыми от птиц, живописные дубравы, холмы и поляны менялись здесь с каждой верстой. Могилы-курганы, городища, другие древние обиталища людей свидетельствовали как о величавом прошлом этого края, так и о бренности приходящего времени. Елена заметила, особенно проезжая Езну и Бирштаны, что местные жители во многом отличались от соседей. Княгиня подумала, что нигде, пожалуй, она не встречала такое количество красивых женщин, как здесь. И это, объясняла она себе, есть результат влияния на людей роскошной природы, их взаимодействия.

Вскоре подъехали к Трокам, построенным Гедимином, на месте старого, разрушенного крестоносцами, укрепления. С трех сторон крепость окружала вода двух озер — Гальвы и Спайсце, так что въехать в нее со стороны виленской дороги можно было через узкий перешеек. Рядом с замком находился высокий сторожевой курган, с укреплениями и, по обыкновению, окруженный глубоким рвом. Двойная каменная стена, построенная в два этажа, окружала всю площадь замка. В нем было множество больших залов, расписанных великолепной живописью в византийском стиле. Вокруг острова с замком было несколько других островов разной величины, соединенных между собой мостами. На них находились кухни, конюшни, бани, сады. На одном из островов блестела куполами построенная Витовтом для своей третьей супруги княжны Гольшанской Иулиании небольшая православная церковь.

Александр рассказывал:

— В Трокском замке жил храбрый и добрый Кейстут со своей прекрасной Бирутой, служившей в памяти народа олицетворением красоты и добродетели, соединяя в себе все высокие качества, которые дали право потомкам называть ее святой. Дочь боярина Видимунда, супруга князя Кейстута, мать Витовта после изменнического убийства своего мужа возвратилась в родной Паланген, опять стала жрицей-вейделоткой и здесь умерла. В этом замке 30 октября 1430 г. скончался величайший из литовско-русских князей Витовт: а через десять лет здесь князья Чарторыйский, Довгирд и Лелюш умертвили великого князя Сигизмунда Кейстутовича, брата Витовта. Троки было любимым местом моего отца Казимира. Здесь он удивлял всех гостеприимством, роскошью и блеском. Во время великолепных обедов у него играли несколько десятков музыкантов.

Больше дня отдыхали в замке. Дальше путь лежал к Неману, на берегах которого было множество развалин замков и строений, свидетелей беспрестанных набегов и кровавых битв с крестоносцами. Александр рассказал ставшую уже легендарной историю об одной из таких крепостей — Пиллене:

— Почти двести лет назад на берегу Немана существовала деревянная крепость, гарнизон которой вместе с женами и малолетними детьми составляли четыре тысячи человек. Возглавлял их храбрый и мужественный князь Маргер. Осажденные крестоносцами, они защищались всеми силами и умело. Вовремя исправляли повреждения в стенах, ночами даже нападали на рыцарей. Но враги подтянули все свои стенобитные машины и бросили в крепость сотни зажигательных стрел. Начались пожары. Тогда князь велел зажечь большой костер, собрал всех своих безмерно храбрых соратников и предложил им умереть, но не сдаваться. Явилась жрица и стала обезглавливать добровольно обрекших себя на смерть. Видя, что рыцари уж совсем близко, Маргер бросился в подземелье, заколол свою жену и детей, бросил тела их в костер и пронзил себя мечом. Жрица также живою бросилась в огонь…

В один из вечеров недалеко от Алькеник остановились у озера, когда на него, упруго выставив ноги вперед, садилась большая стая лебедей. Вскоре солнце зашло, и князь, взяв княгиню за руку, повел ее по берегу озера. Над темно-синей, застывшей в предчувствии спокойной ночи озерной гладью начал куриться голубой туман. Где-то далеко, как безутешная вдова, тосковала желна. В глубине леса послышался почти детский крик: то на широких бесшумных крыльях филин настиг зайца. Муж и жена сели прямо на траву около ржаного поля… Все вокруг полнилось вечерними голосами. И еще не успел мрак густо опуститься на землю, как началась дружная, голосов в семь, плач-песня перепелов: «Вот полоть! Вот полоть!..» Затем завороженные луной, туманом и тусклым блеском ржи, перепела начали сходить с ума: «Пить-порвать!» «Пить-порвать!» «Тюр-тюр!» — нежно отзывались им самки. Александр и Елена, прислонившись друг к другу, зачарованно слушали.

— Это лучшая песня на поле, — почти шепотом сказал князь. В знак согласия Елена еще плотнее прижалась к мужу. Чистые, резкие звуки заканчивались в одном месте и тут же начинались в другом… Одновременно появились и звуки низко летавшего козодоя, на топком месте в стороне одиноко кричал дергач. А перепела били и били, наполняя своей песней все поле.

— А хочешь, мы поймаем перепелов?..

— Это было бы интересно. Но возможно ли?

Александр подал знак и старший из охранников, находившихся поодаль, с готовностью подбежал к князю.

— Збышек, княгиня хочет, чтобы вы поймали перепелов.

Охранник безмолвно и быстро удалился.

— Не разговорчив, однако, этот старший охранник…

— Кто мало говорит, тот мало делает, — заметил на это князь. — К тому же он литовец, а они немногословны…

Вскоре над полем в двух шагах над землей была растянута сетка. Чеканные звуки перепелиного боя долетали до опушки и возвращались назад, в поле. Казалось, что все поле кричит странными звонкими голосами. Охранник, подражая перепелкам, отзывался нежной, глуховатой трелью. И это услышали влюбленные певцы. Они бежали к манку так, что стебли пригибались к земле и выдавали место, где они находились. Один из них не выдерживает и опьяненный страстью пытается взлететь. И уже не кричит как обычно, а захлебывается в сетке.

Вскоре Збышек поставил перед княгиней корзину, где сидели перепуганные пленники. Елена нагнулась, подняла плетеную крышку. Пять птиц одна за другой рванулись ввысь, а затем, как будто передумав, плавно опустились в рожь. И сразу же в общую перепелиную песнь добавилось еще несколько голосов.

Ото ржи поднимался пар, голубым дымком проплывая над полем и опускаясь в покрытую кустами ложбину. Луна поднялась, осветив кусты и копны сена. Эта ночь любви великого князя и княгини продолжалась среди нескончаемых песен перепелов и множества других таинственных звуков, доносившихся как с поля, так из темной громады леса, окружавшего озеро. Слушая все это, Елена шептала мужу: я тебе любви открою тайну, грусть твою развею нежной лаской, скуку прогоню я доброй сказкой, боль твою заговорю заклятьем…

Короткая летняя ночь прошла незаметно: на востоке неумолимо занимался рассвет. Незаметно померкли звезды, а затем ушла со своей небесной стражи и последняя, самая яркая из них. Слегка порозовели небо и земля, а затем утренняя заря все шире и шире наполняла собой все вокруг.

По обыкновению, взявшись за руки, молодожены медленно пошли в сторону великокняжеского поезда… Глядя на них, можно было подумать, что в супружеской жизни их еще не коснулись недоумения, огорчения и попреки. Елена спросила мужа:

— Ты полагаешь, что это блаженство может продолжаться вечно? — Александр счастливо рассмеялся… Но затем, то ли желая поддразнить жену, то ли всерьез сказал:

— Не хочу огорчать тебя, дорогая, но прекрасное недолговечно…

— Вот и наши охранники дремлют у погасшего огня, — показал он на троих воинов, уютно разместившихся у костра. Услышав шаги приближавшегося великого князя, стражники вскочили, виновато опустив головы. Александр укоризненно сказал:

— Опасен сладкий сон… Тем более, если он одолевает стражу…

IX

Во время этой поездки Елена убедилась, что крупные вотчинники, боярство русских земель жили богато, в деньгах всегда имели избыток, строили себе каменные дома, которые были полной чашей. Но домашний быт их не был утонченным, даже в знатных семействах. Одевались они кто как хотел, но, как правило, просто, в богатых платьях не хаживали. Сами они и их жены за модой тоже не гонялись, не брезговали и прадедовской одеждой. Простой тулуп у них, как когда-то у великого князя Ягайло, был повседневной одеждой. Елена с удовлетворением для себя отметила, что и обычаев польских и немецких они не перенимали. К столу у них подавался борщ, утка с перчиком, полоток с грибами, а на праздничных банкетах — рисовая каша с шафраном. Тортов и различных заморских сластей они не знали; пили мальвазию, домашний мед и хлебную водку.

Эти паны не жаловали иноземцев, как не любили и поляков за их хитрости. Земель было у них не меньше, чем у панов рады, и они ревниво оберегали право исключительного владения землей. В их руках также были и уряды, но только второстепенные: они были наместниками, державцами, каштелянами, тиунами. Среди этой православной русской знати встречались и княжеские фамилии — потомки прежних удельных князей. Александр и Елена заметили, что глубокой розни между литовскими и русскими панами не существовало. Благодаря этому в сознании тогдашнего общества Литва и Русь казались нераздельными. Литовцы и русские вместе требовали от своих государей управлять по русско-литовскому праву, одинаково боялись Польши и опасались расширения польского влияния. Умели эти паны сказать великому князю золотую правду, стойко сражались, хорошо выдерживая поле.

Земельные владения дворян-шляхты быстро росли. Ее «золотой век» пришелся на правление Казимира, когда уже меньшая часть земли в государстве относилась к великокняжеским владениям. Возникали крупные земельные владения, основой благосостояния которых были индивидуальные крестьянские хозяйства. А сами собственники по своему потенциалу соответствовали рыцарству европейских стран и стремились во всем ему подражать. С появлением достаточного числа хорошо снаряженных дворян-шляхтичей войско Великого княжества обрело ядро, обеспеченное рыцарским вооружением. Хотя немалая часть шляхты и не достигла такого хозяйственного благополучия. Поэтому воинская повинность оставалась для нее тяжкой ношей. Тем более, что требования к боеготовности были суровыми: она должна была обеспечиваться даже за счет заклада или продажи отдельных членов семьи. За уклонение от воинской службы отбирали землю, а то и лишали живота. Правда, смертная казнь применялась лишь в самые напряженные моменты войны, и решение о ней принимал сейм. Небогатые шляхтичи, становясь в строй, часто обзаводились одолженными или взятыми взаймы конями и оружием. Срок пребывания рыцаря на военной службе по призыву строго не устанавливался, однако, по мере того как у призванного заканчивались средства или снег укрывал пастбища, войско стихийно распадалось. И великий князь был вынужден с этим считаться.

Вассальные права находившихся на службе у панов и князей основывались на принципе личной свободы шляхтича. Если он получал землю от пана, то при переходе к другому господину, право на землю им терялось. Все подобные сделки утверждались великим князем. Каждый землевладелец, обязанный военной службой за землю, был шляхтичем. Его поместье, как и достаток, были различны. Как и занимаемые должности: от высоких до самых низких. Но повинность ратной службы была одинаковой для всех. Служили шляхтичи при дворах богатых и знатных панов, занимали должности при наместниках и каштелянах. Этот многочисленный слой был почти весь русским по происхождению, по языку, по вере и обычаям.

Елена просила Александра останавливаться не только у зажиточных панов, которые встречали великого князя и его супругу, по обыкновению, на границах своих владений, но и у рядовых шляхтичей. Проезжая через владения одного из таких шляхтичей, Елена и Александр обратили внимание на его усадьбу: в ней все было не только надежно и прочно, но и красиво. Стоявший вдалеке от хозяйственных построек, дом возвышался над окрестностями, с хорошим вкусом был отделан и украшен. Особо выделялись расставленные вдоль липовой аллеи, ведущей к дому, искусно-достоверно вырезанные из дерева медведи, олени, волки, совы и даже орел, настигший убегавшего зайца. Видно, разгулялась фантазия мастера, и он вырезал также невиданного волка на лосиных ногах с лисьим хвостом, лису на журавлиных ногах с волчьим хвостом… У самого входа на крыльцо по обеим сторонам, охраняя неприкосновенность шляхетского жилища, на задних лапах сидели львы…

Князь вспомнил о просьбе Елены, и его кортеж въехал в широкие дубовые ворота.

Удивление хозяина поместья пана Бурштына лишило его дара речи. Но, совладав с собой, он, сняв шапку, застыл в поклоне в землю и поблагодарил за оказанную честь. Представил князю и княгине жену и детей — двоих почти взрослых сыновей и трех дочерей. Согласно древнему обычаю, жена пана Бурштына поднесла почетным гостям кубки с вином. Подождала, пока великий князь поцеловал ее, и только потом молча удалилась. Елене показалось, что в улыбке хозяйки было что-то нежное, терпеливое и в то же время страдальческое. Это сразу же расположило к ней великую княгиню. Сыновья, быстро и ловко оседлав добрых лошадей, тут же отправились к соседям предупредить о приезде великого князя. И они, на удивление, скоро стали подъезжать к дому пана Бурштына. Приехали паны Ощера, Басенюк, Иван Голова: кто один, кто со слугами, а пан Гордец подкатил даже вместе с женой Люцией и детьми. Он был настолько тучен, что сойти с повозки и войти в дом ему помогал слуга… Жена пана Гордеца была заметно моложе мужа. Но из нее так и брызгали здоровье и сила женщины, ростом и дородностью готовой поспорить со своим массивным мужем.

Александр сказал Елене:

— Существует убеждение, что все тучные люди добры, так как жир будто бы поглощает желчь…

— Возможно… Но ему, бедняге, трудно передвигаться… Его же впору переносить на носилках…

Все везли с собой припасы для пиршества. Князь встречал всех приветливо, рассказывал, чем живет столица, расспрашивал о местных новостях.

Александр спросил у пана Бурштына:

— Дом у тебя новый… Недавно, видно, живешь здесь?

— Да, государь. Здесь мы с женой решили вить родовое гнездо… Посмотри, как здесь красиво, — повел рукой по окрестностям пан Бурштын. — Рядом речка с красивейшими лугами, леса вокруг… Да и поля родят неплохо, слава богу…

Вскоре все лучшее, что было в доме и хранилось для подобных случаев и праздников, оказалось на столе. Во время обеда Александр спросил у шляхтичей:

— А как вы, Панове, относитесь к нашей союзнице Польше, которая при моем отце составляла с Литвой единое государство, — спросил Александр…

— Мой государь, — по праву хозяина выступил вперед пан Бурштын. — Многое, что есть в Польше, является приманкой для нашей шляхты. И мы хотели бы и себе добыть такие же привилегии…

— А почему ты говоришь от имени всей шляхты?..

— Но многие думают, так как я, государь…

— А мне думается, Панове, — сказал великий князь, — что для нас не все хорошо то, что делается в Польше… Все, что нужно для свободной жизни шляхты-дворян, всех насельников княжества, дано в привилеях моих предшественников — великих князей. Отец мой более тридцати лет тому назад постановил, что никто из князей, панов и мещан не казнится смертью и не наказывается по чьему-либо доносу, явному или тайному, или по подозрению, прежде, нежели будет уличен на явном суде в присутствии обвинителя и обвиняемого. За чужое преступление никто другой, кроме преступника, не наказывается, ни жена за преступления мужа, ни отец за преступление сына и наоборот. Также, как и никакой другой родственник, ни слуга…

Гости внимательно слушали великого князя, и он спросил:

— А то, что иностранцы не могут получать должностей и земель в нашем княжестве, разве не является основой всех ваших прав и привилегий?

Все гости и особенно усердно пан Бурштын закивали головами в знак своего абсолютного согласия…

Чтобы освежить воздух хозяйка, слуги опустили верхние половины окон. Гости вышли во двор освежиться и размяться. Солнце начинало клониться к закату. Установились минуты тишины и покоя, которыми, как правило, завершаются летние, солнечные дни. Все в природе застыло. Только в отцветших кустах сирени, видимо, в благодарность прожитому дню негромко разливали свои скромные трели пестренькие, с желтовато-белыми полосками на головах залетевшие из речной поймы непоседливые самцы камышовки…

Пани Элеонора решилась показать княгине своего третьего сына и увела ее на свою половину. Женщина была старше Елены лет на десять. Но, родив шестерых детей, она, видно, омолодила себя, и от нее исходила, излучалась здоровая, цветущая женской силой, красота. Да и природа не обидела шляхтянку ни статью, ни ростом. Они прошли в комнату, где две служанки присматривали за малышом. Крупный, здоровый двухнедельный мальчик спал в колыске-люльке крепким сном. Елена полюбовалась малышом, но возникшее сильное желание взять его на руки поборола.

Комнаты хозяйки не имели специального убранства: только необходимое. Но на деревянных стенах были обильно развешены сухие травы.

Увидев интерес Елены к травам, она сказала:

— Земля не только кормит нас, но и лечит… Вот это все лечебные травы, но приготовленные особым способом… А освященные в храме, они набирают еще большую целительную силу. Да и оберегают дом от всякой нечисти…

Елена узнала толокнянку, ландыш майский, валерьяну, крушину, но здесь были и десятки других трав. Зрелые, спелые, собранные еще в прошлом году, они сохраняли не только свой вид, но и свои, природой данные, запахи. Это создавало в комнатах насыщенный и в то же время тонкий аромат… По углам стояли плетеные небольшие корзины, полные сушеных цветов и семян. Хозяйка подошла к одной из них, взяла горсть семян в руки:

— Эти ярко-белые нежные некрупные цветки первыми появляются из-под снега. Помогают от простуды.

Перейдя к другой корзине, она продолжила:

— А здесь лекарство от головной боли. Зацветают в апреле, имеют крупные цветки всех расцветок. А это заживляет раны. Цветет бледно-голубыми цветами и тоже в апреле.

Хозяйка рассказала обо всех травах. Елена внимательно слушала, удивляясь знаниям хозяйки, у которой, видно, все в руках спорилось.

Вернувшись к гостям, великая княгиня сказала:

— Поздравляю, пан Бурштын, с рождением сына. Будет настоящим богатырем: руки у него не намного меньше моих… В первый раз вижу такого рыцаря…

Элеонора склонилась в поклоне, пан Бурштын зарделся от оказанной чести…

Елена и Александр всячески поддерживали простую непринужденную обстановку за обедом. Шляхтичи быстро освоились и даже осмелели в присутствии великокняжеской четы. Подшучивали друг над другом, вспоминая наиболее веселое и забавное из своей тихой поместной жизни. К удивлению княгини, обед оказался богатым и даже роскошным.

Подали рысятину, которая считалась деликатесом даже за княжескими столами. Беловатое, хорошо прожаренное мясо, от которого поднимался пар, разнося неповторимый, сладковато-терпкий запах.

— Дорогая дичина, — наклонился пан Гордец к соседу. — Только удачливые охотники могут добыть ее.

— Да, пан Гордец, согласен с тобою, — отвечал Ощера. Я, как и всякий шляхтич, охоту люблю. И угодья у меня неплохие. Но встреча охотника с рысью — редкая удача. Загадочный зверь: великолепно лазает по деревьям, терпелив в засаде. Сутками может сидеть неподвижно на ветке. Все внизу у него как на ладони, его же заметить почти невозможно. Да… — протяжно протянул пан Ощера, замечая, что Александр прислушивается к его словам. И продолжил с видом большого знатока:

— Этот зверь всегда предпочитает свежую пищу, когда ее много — бросает несъеденное. Но врожденная осторожность сочетается в рыси с особенной любознательностью, впрочем, свойственной многим животным. Это и используют умелые охотники.

Видя интерес великого князя, в беседу вмешался и пан Голова:

— Да, зверь редкий, таинственный. У нас из-за пятнистой шкуры его называют тигром. К тому же умный, спокойный и рассудительный. И очень красив. Да что говорить… Просто модница: на ушах кисточки, красивая пятнистая шубка… У меня дома висят три шкуры, и продавать жалко…

— А что пан Ощера, у тебя действительно отличные охотничьи угодья? — спросил Александр.

Все с любопытством ждали ответа, так как обычай требовал в этом случае приглашать гостя на охоту.

Пан Ощера, гордый вниманием князя, поднялся:

— Да, ваша милость. Приглашаю тебя с супругой, великой княгиней Еленой, да и со всем двором ко мне на охоту. По первому снегу…

Но Александр конкретного ответа не дал, только и сказав:

— Все недосуг, Панове…

Но начавшийся разговор об охоте, столь близкой и понятной каждому шляхтичу, бурно продолжался. Помалкивавший за столом пан Голова тоже показал себя знатоком:

— Да, великий государь, все мы здесь охотники. С одной стороны охота за зверями и для наших дедов была главным занятием и вместе с тем школой военного быта. Недостаток необходимых тканей издавна восполняли у нас, как и во всей Литве, в том числе и в Черной Руси, звериными шкурами, которые в быту составляли и роскошь, и предметы первой необходимости. Настоятельная нужда в меховой одежде способствовала чрезвычайному распространению охоты… Охота полностью восполняет потребности людей в мясе. И сейчас бочки соленой и вяленой зверины отправляются по зимнему пути к иноземным приморским купцам. Мои предки, пусть память о них будет благословенна, — сказал пан, — оставили мне хорошее стадо бобров, которое составлялось искусственным подбором самцов и самок по цвету шерсти. В результате мои шкуры бобров охотно покупают даже на ярмарке в Лиде.

В разговор вступил и Басенок. Рассудительно и спокойно он стал рассказывать:

— В моем доме еще хранятся трофеи предков, охотившихся на золоторогих, как говорят легенды, туров. Тогда литовские охотники рогами молодецки убитого тура дорожили больше, чем его шкурой и мясом. Простым людям не дозволялось охотиться на этого дикого быка, это право было привилегией высших сословий. С тех времен, видимо, и повелось, что эти сословия присвоили себе право добывать крупного зверя, оставив мелкого в пользу простонародья.

Пана Басенка перебил пан Голова, видно не терпевший медлительности не только в действиях, но и в рассуждениях:

— Да, не менее почетным было добыть на литовской охоте защищаемого законом зубра — этого сильного, огромного красавца-богатыря. Кое-кто из страстных любителей этой забавы, склонных к преувеличению, твердил даже, что будто бы между его рогов могли усесться три человека.

Пан Ощера в свою очередь прервал рассказ пана Головы:

— В Литве, как и на окраинных южных степях, еще несколько десятков лет назад, на памяти моего отца, водились дикие кони. А лосей было такое множество, что когда какой-нибудь пан готовился к большой охоте, то лосиное мясо заготавливалось впрок для содержания большого количества охотников. В лесных озерах купались стадами серны. С жалостью в голосе пан Ощера сказал, что зимой на них устраивали охоту волки, загоняя на скользкий лед, и терзали становившихся беспомощными быстроногих животных.

Пока пан Ощера справлялся с охватившими его чувствами, вмешался хозяин дома, пан Бурштын:

— Но царем литовских зверей считается медведь, отличающийся необыкновенным ростом, силой, свирепостью и отвагой. Против него всегда шла и сейчас идет всеобщая война: самому простому человеку предоставлено право охотиться на медведей, как и на волков.

Во время охотничьих походов богатых и знатных целые селения участвовали обыкновенно в облавах, называемых перелаями. У многих не только были раньше, но есть и сейчас постоянные охотничьи дружины. В случае войны они становились ополчением, так как в охотничьих гонках по лесам и полям у них вырабатывалась удаль наездников.

Александр с интересом слушал собеседников и в конце обеда спросил:

— А что, Панове, нет ли среди вас настоящих знатоков бортного дела? Ведь медовая дань в нашем государстве уступает только рыбной. И как написано в древних актах, литовским медом пробавлялась «вся Германия, Британия и отдаленнейшие страны Европы».

Оказалось, что пан Ощера серьезно увлекался пасеками и бортными входами.

— В старину, государь, как многие полагают, все было лучше. Но и сейчас дела у пчеловодов идут неплохо. Свежая природа, обилие липы в лесах, а то и целые липовые рощи вдоль берегов Немана и других рек. К этому добавьте обилие душистых злаков и цветов на роскошно оттененных влажных почвах. Все это производит несметное число пчел. Поэтому часто мед, как и меха, заменяет собой монету, когда ее не хватает. Камни воску и сейчас вывозятся за границу, как один из самых ценных продуктов. Некоторые судебные пени взимались и взимаются определенным количеством меду, а восковыми кругами и свечами делались и делаются взыскания за церковные преступления.

Повсеместно, как и в наших местах, существует братство бортников. Они имеют присяжных лавников, старосту, судью, писаря. Медовый староста распоряжается бортной челядью и является важным человеком в поместьях и дворах. Судьей нашего бортного братства, доложу вам, я имею честь состоять.

Обед, длившийся несколько часов, утомил и стал тяготить великого князя, и он сказал:

— А не вспомнить ли нам о мудрости, которую любил повторять мой отец?

Все с ожиданием обратили взоры на государя.

А он говорил:

— Если хочешь продлить свою жизнь, укороти трапезы…

Все заулыбались и вслед за князем стали подниматься из-за стола. Но пан Бурштын предложил:

— Государь, мы здесь говорили об охоте на медведя. Но мы можем здесь, сейчас наладить псовую охоту на медведя… Правда, медведь наш, домашний… За год из молочного медвежонка превратился в сильного зверя…

Александр и Елена, как и все гости, согласились.

Мишка лениво лежал в прочной деревянной клетке с крышей и чистым полом, на сухом, душистом сене. Видно было, что цепь и железный ошейник ему особенно не мешали. От незваных гостей он не стал прятаться, наоборот — деловито поднялся и стал рассматривать людей желтыми, не злыми глазами. Затем его на цепи отвели к дубу, одиноко стоявшему у ближайшей опушки леса, и замком закрепили цепь к обручу на дереве. Ни убежать в лес, ни напасть на людей он не мог: цепь разорвать никак не получалось. Хотя сладкие и манящие запахи леса призывно звали…

Вскоре слуги привели охотничьих собак. Сначала спустили двух, и они с хриплым лаем стали нападать на медведя. Мишка сначала хотел поиграться, как он это делал с дворовыми собаками, будучи еще совсем маленьким. Но одна из собак взвизгнула и больно вцепилась ему в бедро. Мишка обиженно рявкнул и собака кубарем отскочила, но через минуту-другую снова висела на медвежьем боку.

К двум собакам егеря добавили еще трех. И теперь медвежья шерсть все чаще и чаще летела клочьями. Мишка в ответ на это окончательно осерчал. Он изловчился, резко взмахнул когтистой лапой, и одна из собак с визгом покатилась в сторону. Громыхая цепью, Мишка крутился на месте, готовый встретить заливавшихся лаем псов. Глаза у него налились кровью и все чаще и чаще подбрасываемые в воздух собаки с трудом отползали от него подальше. Но вот уже все псы спущены и целый клубок собачьих тел вертелся вокруг дуба. И многим удавалось отведать если не плоти, то медвежьей шерсти. Особенно доставала его она пестрая собака с черными метками над глазами. Она всегда нападала сзади, кусала часто и больно, а Мишка, хотя и вертелся волчком, никак не мог достать ее лапой.

Так продолжалось до тех пор, пока медведь проворно, в четыре лапы, не залез на дуб.

Вечером, перед сном, пан Бурштын обратился к великому князю:

— Поскольку великая княгиня с интересом ознакомилась с увлечением моей жены целебными травами, осмелюсь просить и тебя, государь, ознакомиться с моей недавней находкой. Вообще-то я собираю предметы старины.

Александр согласился. В сопровождении всех панов он прошел под навес с задней стороны дома, где на особой подставке лежали старые, во многом проржавевшие металлические вещи. Пан Бурштын пояснил:

— Здесь неподалеку, верстах в двух, есть несколько курганов. Один из них оказался размытым бурным летним дождем и в нем крестьяне нашли урну с пережженными костями, а над нею наружный обруч. Видимо, знак достоинства какого-то знатного человека. Обруч, как видите, состоит из бронзовой дуги, покрытой серебряной пластинкой с украшениями из серебра в середине и по конечностям. Есть здесь и круглые углубления из золота. Работа весьма искусная, отчетливая и, скорее всего, очень древняя. Возле урны лежал вчетверо изогнутый железный меч и тут же несколько копий, стремена, разные кольца и другие части оружия и сбруи, спаявшиеся от времени в одно целое.

Александр и другие гости пана Бурштына с интересом рассмотрели их. Мнение было единым — это захоронение воина, а все эти вещи, похоже, пролежали в земле не одно столетие. При этом Александр заметил:

— Хорошо, пан Бурштын, что все это находится на хранении в надежных руках. Но еще лучше, что кости далеких предков не тронул, оставил их на прежнем месте. Они, на мой взгляд, должны быть святы и неприкосновенны в той земле, которая оказалась их последним пристанищем.

Отъезжая, Александр обратился к Елене:

— Мне кажется, что пан Бурштын относится к людям, которые живут в настоящем, сегодняшнем времени. Большинство же из нас готовится жить позднее, откладывая многое на завтра…

X

Молва о поездке великого князя и княгини опережала сам великокняжеский поезд, и жители редких поселений, встречавшихся на пути, радостно и с любопытством ждали кортеж у дороги, низко кланялись, с интересом рассматривая великокняжескую свиту. Елена старалась показаться людям, проявить внимание: то приветливо махая рукой из возка, а то и выходя из него, чтобы принять и отведать подносимый хлеб-соль.

Многое говорило Елене, что Москву она переменила на ту же русскую землю. Многое напоминало ее далекую родину, но немало было и нового, непривычного. И сами крестьяне и их жилище выглядели бедно. До времени Ягайло крестьяне сохраняли свое исконное наследие — личную свободу, общинное устройство и самоуправление. Авторитетным среди крестьян был копный суд. Но ко времени приезда Елены их положение ухудшилось: осуществить право свободного перехода становилось все более и более трудно, община крестьянская распадалась. Земли обрабатывались подневольной челядью, хотя сохранялись остатки еще свободных крестьян, которые делились на множество разрядов. Изменился и взгляд на крестьянина — он стал рассматриваться в качестве подданного землевладельца, а не свободным человеком, подсудным государю, как это было при Гедимине и Ольгерде.

Как правило, крестьяне Западной Руси разделялись на подданных, или тяглых людей, и на челядь невольную. Чаще всего они нещадно угнетались и подвергались оскорблениям. В одной из великокняжеских грамот указывалось: «если мужик вопреки приказу державца или его урядника не выйдет на работу один день или будет непослушен, то взять с него за это не более барана, если окажет большее упорство, то подлежит наказанью плетью или бичом».

Зависимость между хозяином и подневольным тружеником-крестьянином поддерживалась контролем над двором крестьянина со стороны наместников, старост и тиунов. Этот надсмотр вел к ужесточению повинностей, которые все больше принимали форму отработок. Сборщики податей все больше стремились заменить барщину выплатой денег. Однако крестьяне чаще всего были неспособны собрать требуемую сумму с каждого дыма. Появились две основные категории крестьянской повинности — барщинники и оброчники. Преобладали барщинники, причем росла и барщинная норма: с двух дней в неделю до пяти и даже шести. Если раньше немалая часть крестьян имела право выхода, т. е. могла покинуть хозяйство, забрав с собою движимое имущество, то теперь это право утрачивалось, что делало крестьянина лично зависимым от хозяйства, то есть от господина. Утверждалась крепостная зависимость. Даже выкуп родителям за невесту сменился выплатой ее господину, если девушка выходила замуж за чужого крестьянина.

На славянских землях Великого княжества крепостная зависимость крестьян также усиливалась. Однако поскольку крестьянские дворы не были здесь выделены из общего или общинного землевладения — земли только перераспределялись, то в некоторых русских поветах и особенно в Поднепровье сохранялся коллективный характер повинностей. Русские крестьянские семьи были, как правило, большими, многочисленными, сохраняли черты родового хозяйства.

Все землевладельцы стремились привлечь в свои владения как можно большее число людей. Поэтому новоселы освобождались, как правило, на десять лет от повинностей, что позволяло им обжиться и обустроиться. По мере установления крепостничества появлялись бесправные крестьяне. Это были люди, не подпавшие ни под какое, регулируемое законом, сословие. Человек, не исполнявший никаких повинностей, стал считаться бродягой.

Положение крестьянина определял характер исполняемой военной или трудовой службы. Элитой крестьянства считалась его военно-служилая часть, за которой сохранялось право на выход. Самыми многочисленными были путные люди, исполнявшие при своих панах повинности проводников, охранников, посыльных, гонцов. В случае войны несколько путных служб выставляли одного всадника. Самые богатые военнослужилые люди, которые в состоянии были приобрести кольчужные панцыри, именовались панцырными слугами. Ради несения военной службы они освобождались от всех трудовых повинностей.

При размышлениях Елены обо всем этом подъехали к одной из красивых и важных рек княжества. Неман спокойно, но напористо нес свои воды на закат солнца. Река была хороша в любую пору дня: и в белых клубах утренних туманов, и в ярком блеске полуденного солнца, и вечером, когда по берегам тихо и бесконечно шелестят камыши, а пунцовая краска заката стекает с неба, смешиваясь с водами. Пока слуги и охрана с осторожностью переправляли лошадей и повозки через мост, построенный, очевидно, несколько десятков лет тому назад, Елена и Александр, по обыкновению, решили знакомиться с окрестностями. Великая княгиня знала об успокоительном влиянии на мужа чарующей, прекрасной и спокойной природы. Здесь, на Немане, казалось, что росшие прямо из воды тростники и камыши шелестели о чем-то своем, таинственном. Белые лилии и желтые кувшинки в затоках стлались коврами по темной поверхности воды. На белых зонтиках резака отдыхали изящные, готовые легко вспорхнуть и оттого казавшиеся беззаботными, стрекозы. Берега — насколько видел глаз — были сплошь усыпаны ромашками. Александр собрал из них букет и вручил Елене:

— Во многих местах эти неприхотливые цветы считаются символом любви и верности… Если это так, представляешь, сколько на этих берегах побывало влюбленных, верных людей…

Возле одной из тихих заток, где, раздув хвосты-паруса, грациозно плавали две лебединые пары, Елена и Александр сели в высокую траву. Они молча любовались окружавшей красотой, чувствуя сладостное единение, слияние чувств. Редко раскиданные по пойме купины верболоза отзывались серебром своих листьев даже на легкие порывы ветра. Подступавшие прямо к берегам ивы полоскали ветви в чистой текущей воде.

— На таких ветвях, видимо, качались над водой русалки…

— Да, — улыбаясь, продолжила Елена. — И заманивали в свои сети мужчин. И тех, кто не мог устоять перед их чарами, присушивали к себе и не отпускали уже никогда. Вечно звали и манили, пробуждая мечты, удивляя и радуя…

Но Александр задумчиво продолжил:

— Не исключено, что здесь на таких же ветвях качалась и русалка Рось — прародительница Руси… Под присмотром Лады-матушки, конечно же… Вообще для меня очень интересно, что явилось основой веры людей в русалок. Не из чистой же фантазии появились эти красивые предания и легенды. А может и впрямь они, эти странные создания, когда-то существовали? Многие считают, что это молодые девушки, обманутые и с отчаяния бросающиеся в реку, превращаются в русалок для того, чтобы мстить мужчинам, покровительствуя при этом рекам и озерам. В лунные ночи они выплывали на поверхность, резвились, плясали, соблазняли молодых людей своей необыкновенной красотой, очаровывали их пением и, если успевали сманить их к себе, схватывали в объятия и щекотали до смерти, а потом бросали на дно реки или озера. В преданиях говорится, что красота их была обольстительной, очи блестели, как небесные звезды, а рассыпанные по плечам кудри шелестели и звенели очаровательной музыкой…

Ехали без торопливости и через четыре дня были у цели. Гродно оказался обычным русским городом. Как и многие другие, он возник на высоком и крутом берегу реки. Сначала было городище, то есть огороженное укрепление, превратившееся позже в укрепленный замок. С течением времени он сделался городком, градом, городом, обраставшим пригородами. Как и большинство других, он как бы прислонился к своей реке — Неману — в ее плавном изгибе. Горожане владели землями и не порывали с земледелием и сельским хозяйством. Но в последние годы город расширился и на другой берег Немана. Возросло число жителей: появилось много поляков, еще больше немцев, кое-где встречались татары. Но все больше и больше город заполняли евреи. Появился слой мещан-горожан. Преемники Гедимина и Ольгерда относились к православному русскому населению скорее безучастно, чем покровительственно. Не имея сил обратить русских в латинство, они не противодействовали ущемлению их интересов, принимали косвенные меры к этому, способствуя наплыву немцев и евреев. Такая политика, потеря земельных владений приводили русских горожан к тому, что они становились беднее. Немцы, пользуясь покровительством властей, теснили их в ремеслах, евреи оттирали от торговли. И те и другие, лишенные всякого народно-патриотического чувства, превращали город в свою опору.

Подъехав к городу, остановились у Немана. Город лежал на его правом берегу и по обоим берегам речки Городничанки, на спускавшейся к реке обрывистой местности, прорезанной оврагами. Елена сменила дорожное платье на женскую ферязию, обложенную мехом куницы, кобат с узкими рукавами, вышитыми выше запястья и посередине предплечья, принятыми в этих местах черно-красным орнаментом. Александр показал Елене:

— Вот там, на противоположном берегу, Коложская церковь… Кстати, — сказал он, — история этого Борисоглебского храма, который часто называется Коложским, связана с Псковом. Когда-то, еще при Витовте, 11 тысяч пленных псковичей — мужчин, женщин и детей, живших в пригороде Пскова Коложе, вывели в наше княжество и разрешили жить здесь, в Гродно, вблизи церкви Бориса и Глеба. В память о своей родине переселенцы и стали называть пригород Гродно Коложею, а храм Коложским. Уже в двенадцатом веке Гродно был столицей удельного княжества. Князем в это время здесь был Всеволод, правнук киевского князя Ярослава. Он был женат на дочери Владимира Мономаха Агафье. У них было два сына: Борис и Глеб. Скорее всего и этот храм, сказал Александр, был основан этими князьями. Город часто страдал от нападений крестоносцев, монголов, галицко-волынских князей… Почти триста лет назад крестоносцы сожгли замок и город. А через двадцать лет после них на город напал монгольский хан Кайдан. Князь Юрий Глебович храбро защищался, но пал в бою. Татары опустошили все окрестности. Едва ушли монголы — явились литовцы, и с этого времени город постоянно принадлежал Литве. Литовский князь Эрдзивилл на пепелище древнего замка построил новый. Более двухсот лет назад тевтонские рыцари, руководимые Конрадом Тирбергом, снова почти полностью разрушили город. Заживлению тяжелых ран, увеличению благосостояния города много содействовал Витовт. А там, чуть ниже и дальше от реки, вот уже почти десять лет действует монастырь. Тоже Коложский, попасть в который ты так стремишься…

И Елена не поняла: с укоризной или одобрительно сказал об этом великий князь.

Она с интересом рассматривала панораму города. В глаза сразу же бросилось, что ни одна из церквей города не имела характерных для византийско-русского стиля особенностей. Удлиненные здания, как у храмов католического запада, были крыты двухскатными крышами. Над входом возвышались небольшие башенки с маленьким куполом. Колокольни стояли отдельно… Все говорило о влиянии западных католических образцов…

На подъезде к городу Александра и Елену встретил наместник Довгирд с многочисленной, разодетой в богатые одежды, свитой. Сам наместник был в плаще из малинового бархата и золотой парчи. Щедрым блеском на нем сияли драгоценности. Церемония встречи, внимание, оказанное ей, а также воодушевление, с каким приветствовал их народ, высыпавший на улицы, до слез растрогали Елену.

С утра следующего дня великий князь занимался государственными делами, в том числе и принимал просителей, челобитчиков, жалобщиков.

Княгиня же отправилась в монастырь. Игумен был среднего роста и красив лицом, с округлой и не слишком большой бородой, с темно-русыми, поседевшими волосами, был приветлив в обращении. Имел плавный и чистый выговор, приятный голос и, как говорил митрополит Макарий, пел и читал в храме, как голосистый соловей, так, что приводил слушателей в умиление. Вместе с монахами и служителями он встретил Елену у ворот низким продолжительным поклоном. Сильным приятным голосом он сказал:

— Мы рады видеть в своей обители нашу заступницу и благодетельницу, нашу великую княгиню…

Трижды перекрестившись, Елена подошла под благословение игумена. И тут же у входа вручила ему пять коп литовских грошей — триста больших серебряных монет. Затем сопровождавшая боярышня подала ей привезенную из Москвы икону.

— Все, что могу, святой отец, — вручая ее, сказала Елена.

Игумен бережно принял икону и не выпускал из рук все время пребывания княгини в монастыре.

— Не обессудь, государыня, — говорил игумен, провожая Елену в обитель. — Монастырь наш, как ты знаешь, действует только несколько лет. И мы не можем похвалиться его хорошим состоянием. Не помогает нам и то, что мы с братиею не утомляемся никакими трудами, не смущаемся никакими препятствиями для достижения раз предназначенной цели. А ризница наша совсем в бедственном состоянии. И не потому, что нет ревнителей и жертвователей. Указы короля Казимира запрещают возобновлять старые и строить новые православные храмы. Потому многие из них в нашем княжестве приходят в ветхость и являют собой картины нищеты и запустения. Правда, нас Бог пока миловал, — заключил свои жалобы игумен. Елена знала,как строго игумен придерживался правил иноческой жизни. Он не только запретил приносить в монастырь вареный мед, вино, пиво, квас медовый и брагу, но прикасаться инокам к этим напиткам где бы то ни было. Запретив вход в монастырь женщинам и всякое сношение братии с ними, игумен и сам себе не позволяет видеться с престарелой матерью…

Хотя и сдержанно, но игумен хотел поделиться с великой княгиней наиболее важным, что его заботило.

— Многие обряды в жизни православных, дочь моя, — сказал игумен, — имеют еще все знаменья язычества. И это не могут побороть ни наш епископ, ни мы, простые слуги Божьи. В Троицын день, здесь, недалеко от Гродно, собираются люди даже из отдаленных мест, и после вечернего крестного хода до следующего утра происходит страшный разврат. В эту буйную ночь отец не может защитить дочери, муж жены, жених невесты.

От митрополита Макария Елена слышала о жившем в монастыре богоугоднике и праведнике Прохоре. Владыко наставлял Елену:

— Ты, великая княгиня и государыня, должна посетить Борисоглебскую Коложскую обитель, которая известна у нас в Западной Руси как рассадница искусных духовников, водителей совести — старцев. Все обители наши пронизаны монашеским движением, распространившим старчество. Но эта обитель особая — в ней обитает, я считаю, посланник Божий Прохор, светлый, яркий, греющий луч света, залетевший во мрак житейский на нашу грешную землю. Над ним точно слышно биение белоснежных крыльев, готовых всякую минуту унести его ввысь для величайших молитвенных откровений, для святейших созерцаний духовных. К тому же ему дано по лицу приближающегося к нему человека угадывать и бурные страсти, и дурные намерения, если они присущи этому человеку, — рассказывал Макарий Елене.

Но за несколько дней до приезда Елены никогда не болевший Прохор вдруг занемог. Но весть о присутствии в городе великой княгини вдохнула в него новые силы. В его широко раскрытых голубых глазах светилась неподдельная радость, как будто бы ждал от встречи с княгиней чего-то важного. Обитель его, в которой он принимал братию, приходившую за советом и наставлениями, а также посещавших его мирян, была в пяти минутах ходьбы от монастыря в сосновом лесу на берегу небольшого ручейка, встречавшего всякого приходившего сюда таким нежным журчанием, мимо которого нельзя было пройти не остановившись. Елена вместе с игуменом постояла несколько минут, слушая его дивные, будто испускаемые серебряным колокольчиком, звуки.

Обитель состояла из одной комнаты с маленьким окном. Были сени и крылечко, печка, два обрубка дерева вместо стола и стула, кувшин для сухарей и, конечно же, иконы. Окрестные места имели свои Евангельские названия: гора Елеонская, Вифлеем, Фавор, Голгофа, ну а ручей старец называл Иорданом. В теплую пору Прохор трудился на огороде и пчельнике, зимой заготавливал дрова. Одежда в любую пору года одна и та же: камилавка, балахон из белого полотна на плечах, кожаные рукавицы и лапти. На груди крест и сумка, в которой всегда находилось Евангелие.

В такой одежде Прохор встретил и Елену. Низко, до земли поклонился. Пригласил в обитель.

— Господь открыл мне, — сказал Прохор, — что ты, княгиня, еще в отроческие и молодые годы усердно желала знать, в чем состоит смысл жизни нашей христианской, и у многих великих духовных особ, и даже у митрополитов ты о том неоднократно спрашивала.

— Да, это так. Но их ответы меня не удовлетворяли…

— Никто не мог ответить тебе на твои вопросы определенно потому, что для каждого человека свой смысл. Он провидением предопределен и не прост в понимании… Тебе говорили: ходи в церковь, молись Богу, выполняй заповеди Божьи, будь щедрой, как солнце, и твори добро, — вот тебе смысл жизни христианской. Но можно ли сравнивать цель твоей жизни — наследницы византийских императоров, с одной стороны, и святого Владимира, с другой, с целью жизни простого земледельца? Можно! Но не во всем. Особенно высокое предназначение тебе ниспослано Богом нашим Иисусом здесь в Литве, где истинное, православное терпит притеснения.

Прохор посмотрел, как Елена воспринимает его слова, и, увидев интерес, с которым его слушают, продолжил:

— Весь православный мир на тебя надеется и тебе уповает, княгиня… А любопытство твое — богоугодное дело, хотя на него можно и ответствовать: выше себя не ищи…

— Но как же все-таки со смыслом, целью христианской жизни?

— Я отвечу тебе, как сам разумею… Молитва, пост, бдение, милостыня и всякие другие дела христианские, сколько ни хороши они сами по себе, полностью не определяют эту цель. Хотя они и служат необходимыми средствами для ее достижения. Истинная же цель нашей христианской жизни состоит в стяжании Духа Святаго. А достигнув власти, не возноситься должны мы перед другими, а смиряться… И жить по совести, а она — когтистый зверь, скребущий сердце. У одних она, как лебедь, рвется в облака, у других же спит. Вообще же к людям следует относиться так, как хотелось бы, чтобы они относились к тебе…

Вечером, почувствовав хорошее настроение мужа, Елена обратилась к нему:

— Мой государь, Коложский монастырь, как и другие, пребывают в бедности. Нельзя ли подумать о том, чтобы отменить указ твоего отца о запрете возобновлять старые и строить новые православные храмы…

Но Александр, по своему обыкновению уходить от нежелательного разговора, ответил:

— Утро вечера мудренее, княгиня… Давай ложиться спать…

Однако назавтра Александр велел помощникам приготовить дарственную грамоту о передаче монастырю имения Чещевляны. В грамоте указывалось, что великий князь дарит его из уважения к предназначению монастыря.

Но одновременно Елена поняла, что добиться отмены запрета на строительство православных храмов будет едва ли возможно. Тем более, что Александр уже и до этого проявлял свою твердость и непреклонность в этом. Отпуская бояр, сопровождавших Елену, князя Семена Ряполовского и Михаила Русалку, он сказал:

— Великий князь Иван Васильевич требует, чтобы мы для нашей великой княгини поставили церковь греческого закона. И даже место определил мой тесть: на переходах, подле ее хором. Но в наших законах написано, что церквей греческого закона больше не прибавлять. Так князья наши и паны считают. Поэтому нам этих прав рушить не годится.

Несогласие, явно выраженное на лицах послов, не остановило Александра, и он продолжил:

— Княжне нашей церковь греческого закона есть в городе. И близко. Это храм Пречистой Девы Марии. Если ее милость захочет в церковь, то мы ей не мешаем… Брат и тесть наш хочет, чтобы мы дали грамоту на пергаменте относительно греческой веры его дочери. Но эта грамота теперь у него. С нашей печатью.

XI

Чем больше узнавала Елена своего мужа, тем больше понимала трудности своей роли жены великого князя Литвы. Елене открывалась неуверенность Александра, отсутствие у него ясно определенных устремлений и целей, в том числе и по отношению к Западной Руси, к православию. По своей природе Александр был своеобразным человеком. Работа никогда не стояла у него на первом месте. Со стороны могло показаться, что он вообще не способен был работать, отдавая явное предпочтение сладкой дреме, лежа на просторном диване, не удосуживаясь даже одеться. Но в поиске удовольствий и развлечений Александр проявлял неистощимую фантазию. Любое развлечение служило важным предлогом отложить дела до более благоприятного момента.

Но были у них часы долгих бесед и совместных размышлений, когда Елена старалась повлиять на мужа, как ей казалось, в нужном направлении, поражая его своей сообразительностью, точностью оценок, способностью чувствовать тонкости, умением выделять главное. Она видела, что Александр до чрезвычайности был привержен любви к роскоши, питал страсть к дорогим вещам, к богатству и комфорту. Он любил дорогие одежды, роскошный стол, был страстно увлечен лошадьми. Даже любил повторять среди собутыльников: «Чем больше я узнавал женщин, тем сильнее начинал любить лошадей… Они не изменяют и не обманывают… Хороший, верный конь не имеет цены».

Великий князь не любил шумных пиров, но был охоч до попоек и кутежей в интимном кругу. Расточительность также была его отличительной чертой: он щедро одаривал окружающих, не знал цены деньгам. Наряду со щедростью он был столь же общительным: на охоте ли, в дороге или на прогулке в городе он не минует ни одного человека, чтобы не поговорить с ним, не брезговал напиться из рук убогих и нищих. Елена чувствовала, что эти качества мужа могут помочь ей в ее нелегкой будущей жизни, позволят добиться прочного положения в обществе и более того — приобрести влияние на Александра. Все это находило понимание и отзвук в русской душе Елены. Ее собственное состояние духа, бывшее одно время довольно сумрачным, постепенно просветлело. Ей показалось, что в муже она нашла родственную душу. Опьяненная счастьем, она буквально светилась, источая радость. От любви в голове княгини все перемешалось, и, казалось, душа ее воспарила. При этом она утратила свое обычное благоразумие и равновесие. С губ не сходила призывная улыбка. «Когда я с тобой, я забываю обо всем на свете», — говорила она Александру. Он, в свою очередь, всячески пробуждал в ней страсть, называл ее «огненной женщиной», уверял, что для него она единственная в мире… Он любил ее сильное, податливое тело зрелой женщины, которое искало любви и давало ее. Его стремления совпадали с ее стремлениями, и вместе они находили упоение…

Елена отмечала особую симпатию Александра ко всему литовскому. Он рассказывал о том, что литовцы имеют такое сходство со славянам, что их следует считать отраслью славянского племени, отделившейся от него в далеком прошлом.

— Обрати внимание, — говорил он Елене, — что литовцы мало чем отличаются от западноевропейцев, хотя, за редким исключением, имеют более белокурые волосы, а в юности совершенно белые, почти цвета жемчуга. Глаза у большинства голубые. Нос большей частью ровный, в прямой линии со лбом. Приятной наружностью отличаются и литовские женщины. Правильные черты лица, голубые глаза, светлые волосы, гибкий стан отличают их от белорусских женщин, хотя среди последних тоже много красавиц.

Как-то на прогулке Александр придержал коня и терпеливо ждал, пока уж не переползет дорогу. Елене он пояснил:

— В Литве и на Жмуди их уважают и никогда не убивают. Это считается величайшим грехом. В крестьянских домах дети часто едят из одной чаши с ужами. Перед входом в капище в долине Свенторога рядом с жилищем верховного жреца и его помощника в старину были специальные помещения для ужей.

Елена, как всегда, с интересом слушала мужа, и он также увлеченно продолжал:

— В старину литовский народ проявлял большее уважение, чем сейчас, к огню. Даже когда вспыхивал пожар, никто не осмеливался его тушить. Люди приветствовали его как гостя, выставляя столы, накрытые белой скатертью с положенными на них хлебом и солью. Ежели пожар не унимался, то приглашали старуху-чаровницу, и та, раздевшись донага, оббегала вокруг горевших строений три раза, произнося только ей ведомые заклинания. Как в Литве, так и в Западной Руси, — продолжал свой рассказ Александр, — существует много одинаковых обычаев, которые сейчас могут показаться предрассудком. Если молния, ударит в строение или в человека, никто не станет его спасать, считая это сопротивлением воле божьей.

Но, даже видя, с какой любовью Александр говорил о литовцах и Литве, Елена спросила о занимавшем ее:

— Скажи, Александр, а почему все твое большое государство, на три четверти состоящее из русско-славянских земель, называется Литвой? Ведь получается, что и Смоленск, где издревле жили его основатели кривичи, и Витебск, и Полоцк, и Гродно с Брестом, и Чернигов с Брянском — это все Литва. Даже древнерусский Киев, как и все южнорусские земли, называют сейчас Литвой?

— Тут все просто, моя княгиня… Полностью наше государство, как ты знаешь, называется Великое княжество Литовское, Русское и Жемайтское… Согласись, что это сложное и длинное название. И в повседневности люди стали сокращенно называть его Литвой. Это прижилось и распространилось и в других странах и государствах. А всех жителей княжества по этой же причине называют литвинами, что означает их государственную принадлежность к Великому княжеству Литовскому.

Помолчав, Александр продолжил:

— Конечно, в этом сокращенном названии княжества есть и дань уважения непосредственно к литовскому племени, сыгравшему значительную роль в его создании и укреплении, как и к моим далеким и близким предкам — литовским князьям. И они заслуживают этого. Своим вкладом не только в создание, строительство государства, но и в успешную защиту его… Ведь еще со времен киевского князя Ярослава редкий из русских князей не ходил на Литву, чтобы завоевать, покорить ее. Ярослав успел даже данью обложить литовцев, но ненадолго. Походы русских князей не всегда были успешными: сам Мстислав, которого на Руси называли Великим, испытал неудачу в Литве, где погибли целые полки его. А с середины двенадцатого века литовцы стали грозою русских княжеств, обнаруживая в набегах своих грозную силу, страшную злобу, отчаянную дерзость. Они опустошали пределы Полоцкие, Новгородские, Псковские, даже Волынские.

А когда появились новые сильные враги — крестоносцы, создавшие в начале тринадцатого века сначала орден Меченосцев на берегах Двины, а затем и Тевтонский орден в Пруссии, литовцы тоже не дрогнули. Они вели с пришельцами долгую и кровавую борьбу. Первым литовским князем, оказавшим им сопротивление, был Рингольд. Он памятен в истории и Руси, и обоих орденов. К сожалению, мы сейчас не знаем ничего достоверного о происхождении этого князя. Одни связывают его с племенем римлян, другие со скандинавами, а третьи — и это мне кажется наиболее вероятным — с полоцкими князьями. Жизнь Рингольда некоторым образом подтверждает именно это предположение. Посуди сама, — обратился Александр к жене, — литовец, язычник, он переносит свою столицу в глубь славянских земель, в Новогрудок, где литовцев вовсе не было. Он успешно собирает раздробленные уделы, все ему повинуются и признают верховным князем. Он прошел до самой Руссы, был под Новгородом, явился в области Псковской и, конечно же, в Полоцкой. Здесь даже признали его власть над собой.

В пользу того, что предки Рингольда были полоцкими князьями, говорит и то, что, когда почти четыреста лет тому назад киевский князь Мстислав выслал в Константинополь трех сыновей и двух внуков знаменитого полоцкого князя Всеслава Чародея вместе с женами и детьми, жители Вильно взяли к себе в князья одного из них — Давила. От него будто бы и пошла династия виленских или литовских князей, в том числе и Рингольд. Миндовг, так много сделавший для создания Великого княжества, как уверяют, был сыном Рингольда. Но во всем этом, — продолжал Александр, — много неуясненного, сбивчивого. Но все-таки есть много свидетельств, что спустя тридцать лет после разгрома Полоцкого княжества Володарь Глебович, внук Всеслава Чародея «ходил в лесах с Литвою», князь Всеволод из Герсики помогал литовцам воевать в Ливонии. Все это говорит о том, что князья полоцкого дома искали убежища в Литве, и их здесь принимали. Поэтому весьма вероятно, что и Давил, княживший в Вильно, был из рода полоцких князей. В Литве полоцкие князья, скорее всего, прикидывались язычниками, принимали литовские имена, пока Рингольд, а затем его сын Миндовг, происходившие из рода Всеславичей, потомков Изяслава Полоцкого, не сумели создать мощное государство и не подчинили себе всех, как полоцких, так и литовских князей.

Во всяком случае, — сказал в завершение Александр, — мой учитель, краковский каноник Ян Длугош, называл мне целый ряд виленских князей полоцкой династии, а именно Ростислава Рогволодовича, сына его Давида, затем сына последнего по имени тоже Давид. Сын этого Давида Герден, или Эрден, в середине тринадцатого века был князем полоцким и отцом Витеня, великого князя литовского. Сыном Витеня был известный всем Гедимин, мой прадед.

Александр более других государей любил Вильно и избрал этот город своей постоянной резиденцией-столицей. Через некоторое время, когда опасность нападения крымских татар стала реальной, Елена сказала мужу:

— Тебе нужно обратить внимание на охрану столицы. Не дело это, когда татарские разъезды появляются, чуть ли не в ее окрестностях. А стена городская, между тем, развалилась, валы осыпались, тын обветшал…

Александр согласился и решил заложить вокруг города каменную стену. Постройка производилась издержками самих жителей города и продолжалась почти восемь лет. Ее закладка солнечным апрельским днем 1498 г. была торжественной. Состоялся крестный ход, сопровождаемый почти всем населением. Вышли рабочие различных цехов со своими значками. Ход сопровождали великий князь с женой и своею свитой, высшие гражданские и духовные власти. Епископ Табор все и всех окроплял святой водой. Там, где предполагались башни, он благословлял специальные камни. Приближенные епископа пристально следили, чтобы в церемонии не приняли участия православные священники и особенно находившийся неподалеку от Елены Фома, который держал наготове сосуд со святой водой и веник для окропления.

Стремясь унизить Фому, один из католических монахов обратился к нему на латыни. Фома ответил:

— Латынь — это язык дьявола…

Монах от неожиданности чуть не задохнулся. Перекрестившись, он только и смог сказать:

— Изыди, сатана…

И хотя Фоме не дали принять участие в окроплении будущей постройки святой водой, но со всех четырнадцати православных храмов раздавался колокольный звон, возле церкви святой Пятницы стреляли из пушки, хранившейся со времен Витовта. С особой торжественностью были заложены Медникские ворота: сам Александр положил здесь первый камень. Через семь лет стена вокруг столицы была возведена.

Миновал великий пост, отпраздновали Светлую неделю… Погода установилась жаркая и удушливая. Но в конце праздников загремел где-то гром, мало-помалу небо нахмурилось, повеял ветер, гоняя по улицам клубы городской пыли. Несколько крупных капель тяжело упало на Землю, а за ними вдруг небо как будто разверзлось, и дождь обильно пролился над городом. Когда через полчаса снова просияло солнце, все вокруг наполнилось свежим, ароматным воздухом.

В это время в Вильно приехали гости: королева-мать Елизавета с сыном Фридрихом, не так давно сменившим фиолетовую мантию епископа на красную кардинала. Это был человек лет тридцати, не больше, с правильными и чрезвычайно красивыми чертами лица, выражение которого менялось судя по обстоятельствам, быстро переходя от самого приятного до угрюмо-недовольного. Правильный овал лица, несколько смуглого, превосходные зубы, довольно тонкие красиво очерченные губы, прямой продолговатый нос, высокий лоб, на котором еще не было заметных морщин, серые довольно большие глаза, — все это делало его почти красавцем. Но лицо его в целом не производило приятного впечатления.

Королева была в престарелом возрасте. До Елены дошло от придворных сплетниц, что в молодости свекровь порхала на придворных балах, будучи в уверенности, что старость, не щадящая простых смертных, к ее австрийскому величеству прикоснуться никак не посмеет… Но время оказалось неумолимым. Елизавета, честнейшая жена и заботливая мать, была старше Казимира на пять лет. Эта разница, неприметная в первые годы супружества, стала проявляться позже, когда королева приблизилась к пожилому возрасту, а король был во всем цвете мужества, в полной силе страстей. Много лет прожил он с женой в полном согласии, несмотря на то, что любовная страсть сменилась уважением, привычкой, дружбой. Хотя близкие отношения прекратились, но мысль избавиться от этого брака короля не посещала.

Великий князь и княгиня использовали все возможности, чтобы угодить своим гостям-родственникам. При дворе происходили празднества и пиры, прибывших окружали почетом и богато одаривали. Даже отец Елены справился: не послать ли и ему дары старой королеве. В беседах с Еленой Елизавета позволяла себе скептически высказываться в адрес Александра. Упрекала в лени и нелюбви к труду, говорила, что в молодости твой муж был вечно рассеянным и не имел никакого желания заниматься каким-либо делом. Елена все молча выслушивала, но однажды, когда мать отозвалась о сыне, что он, дескать, нечто вроде зарницы без грома, возразила:

— Что вы, ваше величество… Мой муж выгодно отличается от всех других. Он прямодушен, прост в обращении, честен и даже застенчив. Но в трудных обстоятельствах он проявляет необходимую мудрость, осторожность и хладнокровие. Он великий государь…

Ответ свекрови удивил Елену:

— Запомни, что в Польше велик лишь тот, с кем я говорю… И только до тех пор, пока я с ним говорю…

Помолчав, королева-мать добавила:

— Тебе следует знать, что в молодости, да и в зрелые годы, до женитьбы, он питал особенную склонность к нашему прекрасному полу и ради красивых женщин часто забывал даже правила приличия…

— Кстати, — продолжила Елизавета, — ты знаешь, что при нем несколько лет живет молодая женщина, которую он привез из Венгрии. Сметливая и бойкая, она быстро поняла характер Александра, изучила его вкусы и привычки, старалась угадывать и предупреждать его желания, и, как мне кажется, очаровала его?

— Да, ваше величество. Но этой женщины уже нет при дворе… Но свекровь в своем неукротимом желании поссорить Елену с мужем продолжила:

— Тем не менее будь готова, что он будет любить всех женщин, кроме тебя, своей жены. Он никогда не был ни деловым, ни дельным человеком и вечно являлся орудием лиц, его окружавших, — закончила свои обвинения сына старая королева.

Королева-мать не скрывала неудовольствия тем, что московский государь не дал за дочерью ни городов, ни сел, ни волостей или других каких-либо земель. Александр и его паны-рада мечтали именно о таком приданом, практически о возвращении утерянных во время войн территорий.

Присутствовавший при этом Фридрих прямо сказал:

— А между тем, такого рода приданое в Европе щедро раздают и крупные, и мелкие владетели…

Елена только и ответила:

— Мой отец немало наградил меня деньгами, драгоценностями и нарядами…

И не стала говорить свекрови о том, что и муж не спешит наделять ее волостями. Хотя знала, что литовские великие княгини всегда владели волостями, которые теперь должны были принадлежать ей. Мало того, он не дает ей денег даже на жалование боярам и паньям, и она вынуждена им платить из своей казны.

Скупость мужа разобидела и вызвала ее недовольство. Она жаловалась отцу, что била челом Александру о волостях, которые были за литовскими княгинями, он же отказывал, ссылаясь на захват земель великих княгинь ее отцом. Со временем она все же добилась восстановления своих прав на волости, но до этого покупала отдельные владения. Таким способом она приобрела имение Жагоры.

Спустя несколько дней вдовствующая королева с детьми уехала к себе в Польшу. Но расстались невестка со свекровью в душе неприязненно, что было и не удивительно. Восточное вероисповедание было предметом глубокого неприятия королевы. Все, что было чуждо немецкой культуре, Елизавете австрийской казалось презренным. Брат Александра Фридрих, о котором поговаривали, что он «в пьянстве и безобразиях проводил жизнь», которого даже кардинальская шапка не заставила изменить образ жизни и покончить с распущенностью, также проявил надменность по отношению к Елене.

Когда родственные гости уехали, Александр спросил у Елены:

— И чему же наставляли тебя моя коварная мать и не менее коварный брат?

— У меня складывается впечатление, что твоя мать склонна подозревать дурное прежде хорошего — черта, свойственная сухому сердцу. Вообще же она хочет нас поссорить… Видимо, когда-то мать тебя очень сильно любила. Иначе чем объяснить то, что сейчас, как мне показалось, она ненавидит тебя…

Летом и осенью 1495 г. Елена объехала вместе с мужем пограничные русские земли в восточной части княжества. К этому времени княгиня не только смирилась с тягой Александра к путешествиям, к перемене мест, но и одобряла ее. Понимала, что смена обстановки, новые впечатления вносили успокоение в его смятенную душу, помогали хоть на время развеять тяжелые, неизбежные для государя думы. К этому времени уже все называли эти земли белорусскими, а жителей — «литвинами-белорусцами», «литовскими белорусами». Родом белорусец — так величали себя крестьяне этих мест. Елене всегда нравилось это название… Белая Русь, Белая Руссия, что означало чистая, благородная, свободная… Никто определенно не знает, думала Елена, отчего произошло это название. Но у белоруса русые, часто почти белые волосы, серые, светлые глаза. Не говоря уже о том, что одежда почти всегда белая, собственного изделия изо льна или овечьей шерсти. У женщин белые платки, у девушек белые намитки из холста.

Александр, между тем, увлеченно рассказывал:

— Не так давно монахи Кутеинского монастыря читали мне красивейшее повествование туровского епископа о походе одного из южнорусских князей на половцев. В нем говорится и о битве между русичами, что произошла почти пятьсот лет назад на многоводной Немиге под Минском, о Полоцке и его Софийском соборе. Автор хорошо знал и другие древние поселения Западной Руси, а также старых богов, живших в памяти народа, уже христианского. У него вещий сказитель Боян — внук Велесов, ветры — внучата могучего Даждьбога, то есть солнца, Перунова сына.

Во время поездок Белая Русь с ее величественными Днепром и Двиною, Неманом и Припятью, с ее непроходимыми лесами и болотами явилась Елене царством множества диких зверей, ведьм и чаровниц. Хотя уже пять веков здесь господствовало христианство, но люди сохраняли древние языческие предания и обряды. Белорус продолжал чтить своего домашнего Чура, знал богов каждого времени года: весна для него — Лиоля, лето — Циоця, осень — Житень, зима — Зюзя. Он даже может описать, как выглядит каждый из них. Он представляет наружность Ярилы, умеет не столкнуться с лешим в лесу, знает, как подразнить русалок, но не поддаться им. Он чествует богиню Лиолю, свою кормилицу богиню Циоцю, когда она явится красивой полной женщиной с венком из спелых колосьев на голове и с плодами в руках. Умеет белорус задобрить и страшного Зюзю, как и грозного смертоносного Карачуна. Он может рассказать, как Терешка добыл цветок папоротника и в результате стал умен и могуч. Только белорус может договориться с Жижей, контролировавшим лесные пожары.

Знакомясь с удивительным богатством народной фантазии о давно прошедших временах и событиях, отраженных в преданиях и легендах, в песнях, сочетающихся с верованиями во все таинственное, сверхъестественное, Елена увлеклась всем этим и готова была со всем соглашаться.

Перед поездкой великая княгиня проявила настойчивость, чтобы Александр принял решения по ряду неотложных дел. Великий князь подтвердил городам магдебургское право, а многим, в том числе Гродно, Полоцку, Минску предоставил его впервые. Были рассмотрены жалобы жителей заднепровских и задвинских городов на большие притеснения от писарей, посылаемых для сбора недоимок. Они годами безвыездно жили в волостях за счет населения. Судили и рядили жителей, взимая за это непомерно большие пошлины. От этого многие разбежались, а те, кто остался, и половины денег заплатить не могут. Жители просили великого князя позволить им, как это бывало при Витовте, самим собирать дань — грошовую, бобровую, куничную — и относить в казну, а мед пресный — к ключнику. Александр по настоянию Елены исполнил их просьбу.

Горожане магдебургских городов жаловались на воевод, князей, панов и бояр. Поэтому от полоцкого воеводы великий князь решительно потребовал не нарушать магдебургского права, данного городу. Александр указывал, что войт, бурмистры, радцы и все мещане не раз жаловались по поводу убийств, побоев, грабежей, которые они терпели от урядников и слуг воеводских. Жаловались полочане также на игуменью и монахов-бернардинцев. Горожане Вильно — на бурмистров и радцев, выказывали недовольство старым уставом. Но великий князь подтвердил старый устав во всей силе, разрешив при этом вильнянам подати, серебщизну и ордынщину платить по старине, без прибавок.

Большинство приднепровских волостей, и прежде всего Свислочская, Любошанская, Бобруйская, Кричевская, Пропойская, Чечерская, Гарвольская, Речицкая, Брагинская, Мозырская, Бчичская, были редконаселенными. А основа жизни людей — земледелие было развито слабо. Поэтому великий князь, заботясь о заселенности всей территории княжества, решил этим волостям уделить особое внимание. На несколько лет новосельцы освобождались от податей. Устанавливались твердые размеры платежей. С каждого надела земли жители платили полкопы грошей да по бочке овса. Кто варил пиво, тот платил столько же. От судных штрафов два пенязя должны были идти на великокняжеский двор, а третий — на войта. Кто занимался торговлей, обязывался давать по грошу в год. Мясники обязывались давать великокняжескому двору с каждого торга по плечу мяса бараньего. Винные корчмы должны быть на великого князя, а кто шинковал вином, тот платил десять грошей.

Александру пришлось ради поездки по княжеству отказаться от приглашения брата Яна Альбрехта поучаствовать в работе польского сейма. Главную цель поездки Александр видел в том, чтобы осмотреть, изучить состояние оборонительных сил государства. Поэтому путь великокняжеской четы пролегал через Полоцк, Витебск, Смоленск, Оршу, Минск и другие города и крепости.

На этот раз великого князя сопровождали и паны-рада. Были в свите и два монаха-бернардинца. Александр благоволил к ним, часто удостаивая вниманием и даже беседой. Старший из них, литовец по происхождению, как казалось Елене, много повидавший на своем веку, не упускал случая поговорить с великой княгиней о вере. Делал он это с уважением к собеседнику, ненавязчиво, и Елена иногда проявляла интерес к его суждениям. Последний раз он затеял разговор о литовцах:

— Литовцы — храброе и знаменитое племя. Их прародителями являются римляне, прибывшие в Литву почти полторы тысячи лет тому назад, еще в первом веке после Рождества Христова. Возглавлял переселенцев Палемон, родственник императора Нерона.

— А откуда это известно?

— Народная память, княгиня… Она в легендах и преданиях… Ученые мужи Филипп Калимах и Ян Длугош собрали почти все легенды. И в каждой из них говорится о римском происхождении литовцев. Сейчас в это верят все литовцы, как и все образованные люди… Монах помолчал, как бы собираясь с мыслями, и продолжил:

— Есть и еще одно важное доказательство, княгиня. Язык литовцев и язык латинский во многом схожи между собой. К сожалению его сейчас игнорируют сами же литовские вельможи. Да и великий князь не хочет изучить его. К сожалению, и ты, великая княгиня…

Затем монах, как всегда, перевел разговор на вопросы веры.

— После крещения Литвы по божьей воле и благоволению великого князя Ягайло ее положение резко изменилось. До этого она была удаленным от европейской культуры, можно сказать, медвежьим углом. Посмотри сама, княгиня: за какие-нибудь сто лет Литва освоила европейский образ жизни, приобщилась к письменности и научилась обращаться с латынью — языком международных отношений и науки, создала зрелую систему права, восприняла художественные принципы готической архитектуры, обрела национальную историческую хронику.

Елена внимательно выслушала монаха и, как всегда, поблагодарила его за беседу, передав ему полкопы литовских грошей в красивом бархатном мешочке с вышитыми вензелями-буквами «Е» и «И».

Эта поездка оказалась полезной для Елены, запомнилась и даже оставила глубокий след. Устанавливались более теплые, нежные супружеские отношения. Она все больше и больше чувствовала любовь мужа, отвечая ему взаимностью. С другой стороны, она воочию познакомилась с новым своим отечеством, с самыми значительными людьми, руководителями городов и земель, пригляделась к русскому населению. Общаясь со священнослужителями и простыми людьми, она узнала их надежды и устремления, увидела, насколько они соответствуют целям Москвы и в чем отличие этих целей.

Направляясь в Смоленск, кортеж великого князя остановился на крутом, прорезанном белыми меловыми отложениями, берегу Днепра. Протекая среди дремучих лесов, река придавала окрестным местам, как показалось Елене, несколько мрачный вид. Природа здесь была величественна и сурова, отличаясь таинственной силой, поражающей своим величием. Не было того разнообразия, той игривости картин, с какими она встречалась вдоль течения Немана. Пока шла подготовительная суета к переправе, князь, взяв за руку Елену, взобрался на самую кручу, откуда в обе стороны открывалась серебрившаяся солнечными бликами река. Муж и жена с восхищением смотрели на ее упругое течение, в котором чувствовалась непреодолимая мощь. В синей дымке были видны вытекавшие из лесов небольшие синие ленты-речки, стремившиеся к своей матери-реке. Внизу, у самого берега непуганые дрозды клевали ягоды рябины. Над рекой висел коршун. Крепко сжимая руку Елены, Александр сказал:

— Самая большая и самая полноводная река во всем княжестве… Река славян, соединяющая их север с югом… Когда-то она несла ладьи викингов к Черному морю и далее в Византию… Сейчас, к сожалению, является местом раздоров и битв…

— А кажется такая мирная и красивая, — сказала Елена, теснее прислоняясь к мужу.

— И название свое меняла не раз, — продолжил Александр. — В далекой древности ее называли Борисфеном. Когда на ее берегах появились славяне, ее стали называть Славутичем, рекой славян. Римляне именовали ее уже Данаприсом. Одни думают, что это название означает задняя река, другие склоняются к тому, что это глубокая река, а третьи утверждают, что это река Даны, богини охоты, которая успешно охотилась в этих краях.

Елена внимательно слушала рассказ мужа, чувствуя, как ее наполняет любовь и восхищение своим великим князем, как она чаще всего называла его в мыслях.

Видя интерес жены к его рассказу, Александр продолжил:

— Река питает и охраняет наши города и крепости Могилев, Оршу, Жлобин, Шклов, Рогачев, Речицу и далее на юге Чернигов, Киев…

Александру так понравилась могучая, полноводная река, что он распорядился провести на ней остаток дня и заночевать. Тем более, что жители ближайшей деревушки рассказали, что на лугу, где остановился великокняжеский поезд, когда-то, во время похода на Смоленск, стоял со своим войском Витовт, перед тем как переправиться через Днепр. Место это и теперь называют Витовтов луг. А в день Святой Троицы на нем до сих пор совершаются игрища — остаток древнего празднества в честь богини Дивы.

Для великокняжеской четы шатер поставили ближе к тихой заводи. Всю ночь плескалась вода и стонала, задыхаясь от страсти, дикая утка. Кричали жерлянки. Высоко над лесом летал бекас. Безголосая птица плавно взмывала ввысь и круто падала, издавая тугими перьями хвоста резкие протяжные звуки, напоминающие блеяние барана.

А утром речная пойма запылала солнечно-розовым пожаром. Загорелась сначала полоса неба, затем вершины бронзово-медных сосен. Потом красно-розовым светом загорелась и вода. Казалось, что с нее пошел дым. Сине-зеленый, он клубился над самой водой, медленно распространяясь на всю пойму. Два журавля, разбежавшись, взлетели и, низко пролетев над лесом, взмыли вверх и начали плавно кружиться, кружиться… Лес наполнился и зашумел птичьими голосами и пчелиным гулом. А в заводи, гуляя, стала плескаться рыба… По кромке воды прогуливались, дергая длинными хвостиками, пара трясогузок.

Александр и Елена почти выбежали из шатра и, по обыкновению, взявшись за руки, побежали через луг к отлогому песчаному берегу. На них обратил внимание лось, с настороженным любопытством наблюдавший из осинника за всем происходившим, как двое босиком бежали прямо по воде вдоль берега, поднимая шум и брызги. И он тоже побежал по мелкой воде навстречу солнцу. Длинные ноги огромного зверя вышибали из воды серебряные брызги. Привлеченное шумом, в излучине появилось любопытное стадо оленей. Отдельно самки, отдельно — рогатые женихи. Страх побуждал их бежать, но любопытство удерживало на месте. Но вот самки не выдержали и кинулись в чащу. Самцы, не меняя позы, застыли. Один держит поднятой переднюю ногу, другой круто назад заломил голову. Александр и Елена сделали в их сторону несколько шагов — и их также как ветром сдуло.

Елена и Александр все дальше уходили от обоза и охраны… Остановились возле засеянного рожью поля, за которым виднелась небольшая деревенька. Александр зашел в рожь и собрал букет васильков. Поднес жене:

— Литовцы называют василек цветком морской царевны Лады. А поле, где их нет, считается нечистым, и собранный с него урожай спешат продать. Из васильков девушки плетут венки и на них, спущенных в речную воду, гадают о своей судьбе…

— Я свою судьбу уже нашла… И она счастливая, — сказала Елена, притягивая к себе мужа…

Вскоре к ним нерешительно приблизились охранники, ведя в поводу лошадей князя и княгини. Старший из них, Збышек, сказал:

— Пора, государь… Обоз мы уже переправили.

Утром следующего дня дорога проходила через деревню с веселым названием Щеки. В центре деревни избы были старыми, почерневшими. На окраине — более новые: отделившиеся от отцов сыновья обзаводились своими хозяйствами.

На ближнем к деревне поле начинались засевки. Великокняжеский поезд оказался для жителей полной неожиданностью, так как сев должен начинаться утром, чтобы никто не мог ни опередить, ни увидеть и чтобы не было неблагоприятных встреч. А тут целый обоз знатных людей, окруженных воинами на великолепных лошадях, с богатым оружием…

Елена проявила интерес к происходившему, захотела поговорить с крестьянами. Тем более, что навстречу спешил священник в черной рясе, с блестящим крестом на груди. Александр и Елена сошли с лошадей. Узнав, что перед ним великий князь и его княгиня, священник растерялся. Но вскоре взял себя в руки, благословил их и склонился в низком, продолжительном поклоне. Стоявшие поодаль жители по примеру батюшки также приветствовали гостей поклоном в землю.

Елена спросила:

— Святой отец, почему так рано люди уже в поле и почему они так празднично, нарядно одеты?

Священник охотно стал давать пояснения:

— У нас начало сева… Оно у нас приурочивается к полнолунию, обычно ко дню Преображения… Отец Иосиф обернулся и показал на бледную, едва заметную на освещенном солнцем небе луну. И продолжил:

— Сеять мы начинаем в легкие счастливые дни. Для нас это вторник, четверг и суббота. В день начала сева все должны соблюдать чистоту. Надевают лучшую белую праздничную рубаху, ту, в которой принимают причастие. Накануне моются в бане. Все для того чтобы в посевах не было сорняков, чтобы хлеба выросли чистыми. В день сева никому ничего нельзя давать — ни за деньги, ни в подарок, чтобы вместе с отданной вещью не лишиться удачи, необходимой при начатой работе. Особенно нельзя делиться огнем: считается, что иначе солнце сожжет посевы. По этой же причине сеятель не должен вечером зажигать огонь. В эти дни стараются поужинать засветло и, не зажигая огня, пораньше лечь спать. Это делают еще и потому, что, согласно белорусскому поверью, в обычные дни соседу, который просит огня, нельзя отказывать. Ибо это может повлечь за собой плохие последствия: потраву посевов, скотов. Как правило, севу предшествуют в семьях обильные праздничные трапезы. Это обеспечит богатый урожай. В разных местах засевки начинаются по-разному, — пояснял священник. — Где-то избирают человека, у которого легкая рука. Где-то по жребию: с каждого дома собирают по вареному яйцу, кладут их в шапку. Крестьяне вынимают их, и кому достанется наиболее полное, тот и начинает сев. В нашей общине это богоугодное дело начинает священник…

С этими словами отец Иосиф совершил молебен, а затем взял собранную у всех хозяев и освященную в церкви рожь и добавил в нее зерна из первого сжатого прошлой осенью снопа, хранившегося у старейшины деревни, а также из венка, сплетенного из колосьев после окончания жатвы. После этого отец Иосиф вставил в семена свечу-громницу, зажег ее и вместе с прихожанами начал молиться. Свеча была освящена в начале февраля в Сретенье, затем вторично в Страстной четверг и в третий раз на Пасху.

Три первых горсти зерна отец Иосиф бросил в землю сложенными крест-накрест руками. При этом он говорил:

— Уроди, боже, и на чужую долю…

Затем он, перекрестившись, поклонился на все четыре стороны и произнес:

— Дай, боже, урожай всем православным христианам…

Видя большой интерес Елены ко всему происходившему, отец Иосиф продолжал пояснять:

— Засевать нужно непременно все поле. Если останется незасеянным хотя бы маленький участок, это предвещает смерть кого-либо из семьи. Перед началом сева нельзя забивать в землю колья — посеянные семена могут не взойти в «забитой» земле. Особенно опасно это при посеве льна. Когда его сеют, в семена кладут вареные яйца и вместе с семенами высевают их в землю. Дети подбирают их и, прежде чем съесть, подбрасывают вверх приговаривая: «Расти, лен, выше леса стоячего…» Во многих местах существует обычай, чтобы лен сеяли обязательно обнаженные люди. Дабы вызывать сострадание природы, чтобы она способствовала росту льна для одежды. В Витебской земле, — пояснял дальше священник, — в тех местах, где будут расстилать лен, люди во время сева голыми катаются по земле…

Дольше всего Елена и Александр задержались в Кричеве. Это древнейшее поселение во всем княжестве располагалось на правом берегу реки Сож и по обеим сторонам впадавшей в нее речки Кричеватки. Возле самой реки, на высокой горе, на месте древнего городища, находился хорошо укрепленный замок с валами и рвами. Через главный ров был устроен подъемный мост на цепях. Через него и проехал в замок великокняжеский поезд. Елена сразу же посетила церковь св. Николая, по преданию, построенную на фундаменте бывшего языческого капища. Побывала великая княгиня и в церкви святого Ильи, возведенной отцом Александра Казимиром Ягайловичем в память спасения его супруги, едва не утонувшей здесь при переправе через Сож.

Елена с интересом выслушала рассказ настоятеля храма о Кричеве, о связанных с городом преданиях, относящихся к временам язычества. Основание города приписывалось еще кривичам. Но Елене рассказали и другую версию его происхождения,связанную с чудом. Будто бы когда язычники приносили жертвы своим богам, раздался глас свыше, повелевавший оставить язычество и креститься в новую веру. Что и было исполнено. От этого гласа-крика, раздавшегося над головами людей, поселение назвали Кричев и построили здесь монастырь. Историческое значение город приобрел полтораста лет назад, когда он вместе с Мстиславлем был присоединен к Великому княжеству Литовскому, а удельным князем стал Лугвений Ольгердович. Почти сто лет тому назад город посетил король Ягайло.

Особый интерес у всей великокняжеской свиты вызвал рассказ о возвышении небогатого и ничем неприметного белорусского шляхтича Голынского. Кричевское староство, закрепленное королем Казимиром за своим приближенным и другом, отцом нынешнего виленского воеводы Николая Радзивилла, гетманом Богуславом Радзивиллом, занимало значительное пространство в одном обрубе. Но в середине его находилась небольшая усадьба шляхтича Ивана Голынского. Гетману не могло нравиться, что среди его обширного староства сидит на клочке земли белорусский шляхтич, и он поручил своему управляющему купить у Голынского эту небольшую усадьбу. Но не таков был Голынский. На него не действовали никакие соблазнительные, выгодные предложения, никакие обещания других наград, которые предлагал управляющий сверх хорошей цены за имение. Шляхтич наотрез отказывался продать отцовское наследие. Тогда управляющий прибег к разного рода утеснениям: усадьба Голынского оказалась как бы в осаде. Голынского ограничивали, делали ему неприятности, заводили с ним разные тяжбы, которых, конечно, он не выигрывал. Несмотря на все это, упрямый шляхтич не сдавался. Но вот дело приняло совсем другой оборот. У великого гетмана были, разумеется, враги при дворе, старавшиеся подорвать его влияние и разрушить дружбу с королем. Они подослали в Кричев своих доверенных людей, чтобы уговорить как можно большее число шляхтичей воспользоваться ожидавшейся поездкой Казимира в белорусские города и подать лично жалобы на Радзивилла. Обещая при этом покровительство и защиту. Разумеется, прежде всего, внимание было обращено на Голынского, как на действительно подвергшегося гонениям со стороны управляющего. Ему написали жалобу и велели при встрече короля и великого князя подать ее. Но Голынский ничего не отвечал, при этом только улыбался себе в усы.

Вскоре Казимир приехал в Кричев. Подготовленные шляхтичи подали жалобы на Радзивилла. Тут же рядом с ними стоял и Голынский. Подойдя к нему, Казимир спросил:

— У тебя тоже жалоба?

— Нет, ваша милость… мне написали жалобу и велели подать, но я этого не сделаю…

И тут же рассказал про всю интригу, засвидетельствовав, что все поданные жалобы несправедливы. Легко вообразить, как был доволен Казимир. Спустя некоторое время Голынского потребовали в Вильно, к Радзивиллу. Гетман сказал ему?

— Ты не хотел мне продать свой клочок земли среди моих владений, так купи у меня Кричев со всеми волостями…

Кончилось тем, что Голынскому вручили документы на владение Кричевским староством, о якобы уплаченной им сумме. А вскоре он был назначен хорунжим…

Запомнился Елене и замечательнейший как по воспоминаниям древности, так и по современности город Мстиславль при реке Вехре, впадающей неподалеку от города в Сож. Вместе с Радомлем и Рясною Мстиславль был древнейшим поселением в земле радимичей. Открывался город высокой горой, несомненным древним городищем, на котором стоял замок и в нем старинная церковь Святой Троицы. На берегу Вехры, вблизи кладбища, располагалась местность, с незапамятных времен называвшаяся Девичьей горой. К Литве Мстиславль присоединил Ольгерд, назначив сюда удельным князем Симеона Лугвения, который был женат на сестре великого князя московского Василия Дмитриевича. В прекрасных окрестностях Мстиславля располагалось большое селение и озеро Святозерье. Названо оно так было, как и во многих других случаях на Белой Руси, потому, что, согласно народному преданию, на этом месте стояла церковь, но в земле образовался провал, церковь обрушилась в него, и на том месте возникло озеро. Жители убежденно рассказывали великой княгине, что над озером бывает слышен колокольный звон, а в воде даже видны булавы церкви. И действительно, после того как Елена пристально стала всматриваться в воду, ей показалось, что она видит в зыбком колебании воды церковные купола. А в это время во Мстиславле как раз и зазвонили колокола.

Посещение Могилева запомнилось Елене прежде всего тем, что Александр, явно пребывая в хорошем расположении духа, поручил ей управление городом, как когда-то Ягайло поручил его своей знаменитой Ядвиге. Позже великий князь присовокупил к этому владению Елены Княжичи, Тетерин и Обольцы. Подъезжая к городу, великокняжеская свита увидела, что величавый Днепр прорезывал расположенный на возвышенности город. С одной стороны его опоясывал Днепр, а с другой — Дубровенка, тут же впадавшая в Днепр. Между рекой и самим городом была пространная равнина, ежегодно заливаемая паводковой водой. Высокая гора Костра отделяла город от равнины и Днепра. Вокруг всего города был насыпан земляной вал. О происхождении самого названия города существовало несколько, правда, не обоснованных догадок. Одни объясняли его смертью здесь Льва Владимировича, другие — Льва Могучего Полоцкого, от чего и сложилось название «Могила льва». Третьи уверяли, что здесь было рыбацкое поселение Могиляки. Четвертые связывали его с могилой богатыря-разбойника Машеки, заступавшегося за бедных и сирых.

До Мозыря поезд великого князя не доехал. В то лето несколько недель здесь стояла жара. Солнце выжгло все до последней травинки, выпило речки почти до песка и мелких камешков на дне, выбелило кости погибших от жары животных. Болота в окрестностях настолько высохли, что расторопные крестьяне даже посеяли на них просо. Но незамедлило и возгорание торфа — явление поражающее, представляющее страшную картину. К тому времени, когда поезд князя находился в десяти верстах от города, пламя уже охватило громадные пространства. Ночью все небо пылало величественными столбами зарева. Дикие звери в ужасе бежали прочь, искали спасения в воде. Многие забегали в селения. Никто не тушил эти пожары, да и не было никакой возможности их погасить. Все уповали только на проливной и продолжительный дождь. Узнав все это, Александр распорядился возвращаться назад.

XII

Прошло не так много времени после приезда Елены в Вильно, и Александр ослабил притеснения православной церкви, поддерживал приходы, принадлежащие его патронату, хотя и не отменил запрет на строительство новых храмов. Сложными оказались проблемы обеспечения свободы вероисповедания Елены и постройки для нее православной церкви. И если по вероисповеданию жены Александр был связан присягой, то по строительству церкви дело ограничивалось речами, просьбами и обещаниями. Московский государь увидел в этом презрительное отношение к его личным пожеланиям и просьбам. Он был оскорблен поведением зятя, который к тому же отказывался признать за ним титул «Государя всея Руси».

Переговоры о постройке церкви велись в течение четырех лет. И все безрезультатно. А между тем, для московского государя, как и для литовского, этот вопрос имел большой политический смысл. Не даром обе стороны так упорно стояли на своем. В случае постройки этого храма паны-рада открыто признала бы православие великой княгини, что сделало бы православную церковь равноправной с римской. И для русских людей Литвы это было бы ощутимой победой.

Немало хлопот Елене причинял состав придворных. Отец Елены постоянно упрекал Александра, что тот окружил ее преимущественно католиками. Последний двусмысленно отвечал, что не придает большого значения вере, а выбирает людей надежных и смышленых. Зять продолжал делать свое, тесть сердился. Елена, по обыкновению, била челом отцу и отвечала уклончиво. В 1497 г. Иван Васильевич предложил ей прислать боярыню из Москвы взамен той пани, которая ей досаждает. Елена опять ответила двусмысленно, и только упреки отца вынудили ее высказаться решительно: если отец желает прислать ей старую боярыню, то должен был сделать это раньше, когда имел право по уговору, а теперь уже поздно. В письме она писала на этот счет: «Великий князь, муж мой, говорит: пришлет батька боярыню и попа, не уговорившись со мной — назад отошлю».

Положение Елены при дворе было трудным. Она оказалась между двух огней, стараясь согласовать требования отца и мужа. Хорошо понимая, что будучи великой княгиней литовский, она должна иметь при себе представителей обеих религий и ухитряться ладить со всеми. И она не чуждалась католиков, была терпима и проста в обхождении. Но по поводу своей личной веры она высказывала такую твердость, что перед ней спасовал даже римский престол. Опорой в этом ей служила и позиция отца, проявлявшего постоянное беспокойство о вере дочери. В каждом послании содержались его горячие заклинания не забывать отцовского наказа. В ноябре 1497 г. Иоанн поручил своему послу Микуле Ангелову узнать, соблюдает ли она православные ритуалы и, в частности, стоит ли, как положено людям греческой веры, во время богослужения… Чтобы успокоить отца, дочь отвечает, чтобы отец и на сердце не держал, что она может наказ его забыть, только если ее «в животе не будет, только тогда наказ его забудет».

Ее тяготила тайная переписка с отцом, которую она все равно показывает мужу. Она хотела больше доверия к себе со стороны отца. С посольством Ангелова ей были переданы поклоны от всех лиц великокняжеской семьи и значительные подарки. В том числе и тринадцать книг религиозно-духовного содержания: о житии святого Петра, святого Алексея, Варлаама Хутынского, о службах святым и др.

Мать, София Фоминишна, писала дочери редко. В конце 1497 г. она просила подтвердить о своей беременности, о чем она будто бы узнала от живших в Вильно братьев Семичевых, через которых Елена переписывалась с Москвой.

Во время приезда посла Ангелова московских людей при Елене Ивановне уже не было. Оставалась только одна «женка» греческого закона, приехавшая в Вильно вместе с ней. Это была старая матушка-няня, воспитывавшая княжну с детства и последовавшая за своей питомицей на чужбину. Были и низшие служители — повара, сытники, хлебники. В канцелярии великой княгини числился православный белорус — подьячий Федор Шестаков.

Но Александр, жалея молодую жену, щадил ее и делал снисхождения, несмотря на католическое давление. Елена видела, сколько пришлось мужу терпеть из-за нее от неукротимого фанатизма полонофилов и католического духовенства, ценила внимание мужа и защищала его перед отцом. «А князь великий меня жалует», — писала она отцу. Однако, опасаясь влияния тестя на свою жену, Александр приставил к ней канцлером Ивана Сапегу, родом литвина, православного, но склонного к унии. При первой встрече князь Иван сказал Елене:

— Наш род, великая княгиня, никому не изменял, не переходил на сторону противника и не показывал врагу спину во время битвы…

Елена прервала его:

— Надеюсь, князь, что заслуги предков дополнятся твоими достоинствами…

Он был красив, но красота его отдавала холодом. Но главное — глаза. Они были зимними, без всякой теплоты и милосердия. При знакомстве с ним возникала мысль, что вряд ли он когда-нибудь нежно и самозабвенно любил женщину. Поначалу Елене показалось, что он из числа одолевавших ее жалобами на затруднительное положение обедневших магнатов и придворных-неудачников, которые находились по уши в долгах и посматривали в ее сторону в надежде на помощь. Но в этом княгиня ошибалась. Он оказался человеком во многом двусмысленным. С посланием митрополита Иосифа он был у Папы Римского, который в письме польскому королю назвал Сапегу верным сыном церкви, отвергнувшим еретические заблуждения, и поручил королю охранять его. Длительное время он служил Елене усердно, но держал себя двойственно: сочувствуя унии, не порывал связи с православием.

После определенного сомнения Елена спросила у своего канцлера, обращаясь к нему по имени, как это было принято в Москве:

— А верно ли, князь Иван, что ты одобряешь решения Флорентийской унии?

— Да, государыня. Смею заметить, что идею унии стремились реализовать все великие князья литовские, в том числе и Великий Витовт. Цель их устремлений очевидна — укрепить внутреннее единство государства, которое нет-нет, да и раздирается религиозными противоречиями. Целесообразность унии понимали не только Папа Римский и его окружение, но и константинопольский патриарх Иосиф II, византийский император Иоанн VIII Палеолог, которые надеялись в обмен на уступки в догматике получить военную помощь католического Запада в борьбе с турецкой угрозой. На Флорентийском соборе делегацию православной Киевской митрополии, которая тогда была единой для Московского государства и Великого княжества Литовского, возглавлял митрополит Исидор. С католической стороны в июле 1439 г. акт о признании унии подписали не только папа Евгений IV, 143 кардинала, примаса, архиепископы и епископы, но и с православной — твой предок, княгиня, император Иоанн VIII, митрополиты Антоний, Досифей, Исидор и еще 15 митрополитов.

Видя интерес Елены к его рассказу, Сапега продолжил:

— Собственно, одобряя акт об объединении под властью Римского Папы вселенских католической и православной церквей, последняя, на мой взгляд, больше выигрывала, чем теряла. Православные должны были признать некоторые католические догматы и, в частности, так называемое филиокве, то есть схождение Святого Духа не только от Бога-отца, но и от Бога-сына, существование чистилища и некоторые другие. Но православная Церковь сохраняла при этом обрядность и богослужение на греческом, церковно-славянском и других языках. Оставался неприкосновенным брак белого духовенства, право светских людей причащаться вином и другие. Но поскольку православная церковь таким образом могла превратиться в униатскую, многие не признали тогда и не признают сейчас решение Флорентийского собора. Но я считаю, княгиня, это признание — всего лишь дело времени.

Выслушав все это, Елена сказала, скорее для себя, чем для Сапеги:

— Вера, князь, это состояние совести и духа людей, а не средство политики. Горе тем народам, что станут разменивать веру на политические или какие-нибудь еще выгоды.

В течение первых трех-четырех лет Александр видел в жене только красивую женщину уживчивого характера и доброго сердца. Но та борьба из-за религиозных убеждений, которую она выдержала в 1499 году и которая втянула ее в политический водоворот, раскрыла глаза великого князя на настоящий характер жены, на твердость и силу ее убеждений, ее ум и дарования. Александр увидел политическую выгоду в борьбе с Москвой от того, что его жена является православной, а не католичкой. С этих пор он стал относиться к ней с полным доверием и уважением, возвышать голос в ее защиту. Поворот к лучшему обозначился и во внутренней политике Александра по отношению к православию и русской народности.

В это время Александр поручил жене участвовать в управлении западнорусской церковью. И в результате влияния Елены православие в княжестве укрепилось, а дело Флорентийского собора, на котором был принят акт об объединении христианских церквей под главенством Римского Папы, не получило своего развития.

К этому времени Елена уже хорошо представляла положение дел в православной литовско-русской митрополии, отделившейся от московско-русской еще при ее дедушке Василии. В ее состав входили громадные епархии. Митрополит, на руках которого находилось управление церковью, носил древний титул киевского. Отделившись от Москвы, западнорусская церковь дорожила связью с греческой и благословением далекого константинопольского патриарха. Руководством для церковного управления и суда, как и в Москве, служила Кормчая книга и Ярославов свиток, а также местные обычаи из церковной практики. Источником для содержания духовенства были церковные имения и средства владык.

Хотя митрополичьей кафедрой считался Пречистенский собор в Вильно, но в столице митрополит бывал от случая к случаю. Постоянным его местопребыванием были незначительные города — Новогрудок и Минск, а Киев и вовсе не видал у себя митрополита. Его святыни находились в запустении, да и путь в, по определению вещего Олега, «мать городов русских» был небезопасен из-за татарских набегов и разбойничьих шаек.

Елена сразу же поняла, что православная вера и церковь в Литве были только терпимы. Это сказывалось и на епископах, т. е. владыках епархий, на архимандритах и игуменах в монастырях, на протопопах и священниках — всех чинах церковной иерархии. Подчиненное митрополиту духовенство держало себя независимо: не всегда подчинялось епископам, вступало в споры-тяжбы, обращалось за поддержкой к светской власти. Часть духовенства преследовали личные материальные выгоды, прибегая к интригам и подкупам. Управление осуществляли в угоду светской власти.

Выросшая и воспитанная в московских правилах и традициях, Елена стала государыней страны, с которой московские государи вели постоянную борьбу за преобладание в восточнославянских землях. И ей удалось не оставаться ни пассивной зрительницей происходящего, ни покорной жертвой чужого влияния. Она служила верой и правдой государству, в котором великим князей был ее муж, сохраняя до конца дней привязанность к родимой земле.

Не оставлял без внимания Елену и отец, поскольку положение русской свиты Елены при дворе оказалось незавидным: их старались отдалить от княгини и заменить католиками, чинили всякие обиды и притеснения. Александр со своей стороны жаловался на своевольное поведение москвичей. И все взаимные претензии, так или иначе, выходили на Елену. Она пыталась примирить обе стороны. А тут еще и отец не преминул передать ей очередное наставление: оберегать московских людей, следить за чистотой их веры, не позволять им родниться с католиками.

Многочисленная свита советников, помощников и слуг Елены, пробыв, согласно уговору, около двух месяцев, уехала на родину. Взамен отец прислал князя Ромодановского с женой и подьячего Котова, которые должны были быть при ней до тех пор, пока она не привыкнет к своей новой роли. Одежда московских людей была русская, их обычаи — тоже; их повара и хлебники готовили на основе русской кухни. Среди этих людей Елена отдыхала от блестящей, но холодной и чуждой ей атмосферы придворного быта в Вильно.

Отец советовал выбрать надежного человека, чтобы через него установить скорую и удобную переписку обо всех касающихся ее делах. Московский государь стремился удержать дочь под своей опекой, руководить ею и зятем как в частной жизни, так и в политике. Поэтому и посольства следовали одно за другим.

В это время при дворе в Вильно усилилось влияние Михаила Глинского, потомка татарского князя, поселившегося в Литве при Витовте. Богатством и роскошью въезд князя Михаила в Вильно удивил всех. Разве что не затмил въезд самого великого князя Александра. Наружность князя Михаила, которому в то время было 32 года, имела в себе что-то необыкновенно привлекательное. Высокий, стройный, с приятными и выразительными чертами, осененными великолепным лбом, с выглядывающими из-под густых бровей большими темными глазами, полными ума, мягкости и огня, с черными кудрями, падающими до плеч, он всей своей особой выражал печать изящества и благородства. Так же изящна и благородна была и его речь, тихая и мягкая, порою сдержанная, иногда приправленная шуткой, всегда полная мысли и интереса. И в мужском, и в женском обществе разговор его был равно увлекателен.

В дружеском кругу, где он чувствовал себя свободным, с ним никто не мог сравняться. Тут разом проявлялись все разнообразные стороны его даровитой натуры: и глубокий ум, и блестящий талант, и мягкость характера, и сердечная теплота и, наконец, живость воображения, которое на всякой мелочной подробности умело схватить или поучительную, или трогательную, или забавную картину.

Он нанес визиты вежливости самому Александру, епископу виленскому Войтеху Табору, воеводе виленскому Николаю Радзивиллу и всем панам рады. Не обошел вниманием и других знатных панов. И везде он умел приобрести своим умом и образованностью расположение и почет. Вскоре все панство знало о том, что он долгое время провел в европейских странах, в Италии, Испании, служил Альбрехту Саксонскому, а также при дворе императора Священной Римской империи Максимилиана. Равным образом все были наслышаны и о воинском искусстве князя. Воспитанный в Германии, он заимствовал обычаи немецкие. С разрешения Александра, князь Михаил нанес визит великой княгине Елене. Неудивительно, что он затмевал собой всех панов литовских и сумел стать видной фигурой в свите великого князя, овладеть полной доверенностью Александра. После нескольких встреч великий князь назначил Михаила Глинского маршалком дворным, начальником придворной гвардии. Вскоре многие стали считать, что без согласия Глинского великий князь не принимает ни одного серьезного решения.

С появлением Глинского общественное мнение высших кругов, завистливое и нетерпимое, не выносившее ничего выдающегося, незаурядного, своеобразного, ополчилось против него. Будь как все, шагай в ногу со всеми — такого общего правила придерживалась высшая виленская знать. Поэтому одни доказывали Александру, что он еретик, другие представляли его злоязычником, третьи — неблагодарным человеком, втайне осуждающим дела государевы. Александр считал это обычными наветами и не придавал им никакого значения. А Елена не могла надивиться: как можно было так плохо говорить о таком умном, милейшем человеке, думать, что он гордый, спесивый, сухой эгоист? Вскоре Александр стал благоволить и брату Михаила Василию. Он пожаловал вечно и непорушно во владение городские места и селения не только ему, но и жене, детям, будущим потомкам. С пашенными землями, бортными, подлазными, с сеножатями, озерами и реками, бобровыми гонами, язами, перевесьями, болоньями, ловами, с данями грошовыми и медовыми, с борами, лесами, гаями, с данями куничными и лисичными, со всеми боярами и их именьями, со слугами путными и данниками, с слободичами, с людьми тяглыми…

Владея обширными землями и замками, почти половиною всего государства Литовского, Глинский приобрел множество приверженцев преимущественно из русских. Такое могущество не могло не возбудить и сильную зависть, особенно среди литовских панов, остальных членов Рады. Вскоре за спиной удачливого князя поползли слухи: хочет овладеть Великим княжеством Литовским и перенести его столицу в Русь. Другие говорили: нет, он хочет создать Великое княжество Русское, как когда-то с центром в Киеве. Но Александр обходился с ним как с другом, доверяя все тайны, в том числе и сердечные. Глинский оправдывал эту любовь и доверенность своими заслугами.

Общение с Глинским было для Александра полезным и во многом поучительным. С интересом он слушал размышления Глинского о неизбежности укрепления власти монархической, которая единственно обеспечивает разумную политику. Ссылаясь на римскую историю, он даже поговаривал: воля императора — высший закон…

— Но всякое усиление власти государя, — возражал Александр, — связано с неизбежной жестокостью, с недовольством, а то и сопротивлением подданных… Может возникнуть ненависть к государю…

— Пусть ненавидят, лишь бы боялись… Римский император Адриан оставил интересное завещание сыновьям: дружите между собой, обогащайте армию и наплюйте на всех остальных…

Не менее интересными были и рассуждения Глинского о событиях, происходивших в Европе и во всем мире.

— Наше время, государь, — говорил князь Михаил, — ознаменовано великими открытиями. Согласись, что из них наиболее важное — открытие книгопечатания. Изобрели его почти пятьдесят лет назад Гутенберг и Фауст и этим прославили свои имена, возможно, больше чем знаменитые государи и полководцы. Чем сам Август Цезарь, да что там Цезарь, сам Александр Македонский. Теперь знания могут распространяться так быстро и так широко, как никогда ранее. Кстати, — подчеркнул Глинский, — славяно-русская типография в Кракове была заведена раньше, чем польская, о чем позаботились жившие в столице вельможи Великого княжества. Вообще славянские книги начали печататься на двадцать восьмом году после изобретения книгопечатания: сначала глаголицей, а через десять лет и кириллицей. В 1483 г. в Кракове была напечатана книга «Триодь Цветная», а в 1491 г. — «Октиох». На последней странице этой книги на западнорусском языке есть надпись: «Докончана бысть сия книга у великого короля польского Казимира и докончана бысть мещанином краковским Швантополтом Феоль и з немец немецкого роду Франк».

Темные люди ждали в 1492 году конца света, уединялись от мира и сами себя лишали жизни, — продолжал Глинский, — но в этом же году Колумб открыл новый мир, невиданный ранее и неизвестный. Мир привлекательный не только для корыстолюбцев, стремящихся к богатству, но и для ученых, философов: там люди живут на начальных степенях развития. И их историей сейчас многие объясняют и историю всего человечества.

Другому мореплавателю, португальцу удалось-таки, наконец, обогнуть Африку и выйти морем к Индии, которая скрывалась от европейцев как бы за непроницаемым щитом. А неведение всегда рождает слухи и домыслы. Об Индии распространялись басни о ее несметных богатствах, ее древнейшем населении, его образовании и развитии художеств.

Эти два открытия, — продолжал Глинский, — раздвинули горизонты мореплавания, умножили ремесло, привели к росту богатства и роскоши. Они обогатили не только Испанию и Португалию, куда золото и серебро потекло не то что ручьями — реками, но и другие страны Европы. Вместе с тем они сказались и на судьбах многих держав. Сейчас политика сделалась многосложнее, дальновиднее, хитрее. При заключении договоров государи смотрят на географические чертежи, с учетом их стремятся воплотить в жизнь государственное могущество.

Не менее чем отношение к политике Александра с Глинским объединяла охота. Оба оказались сильно привержены этой страсти. Глинский в охоте, как и в других делах, оказался просто мастером, к тому же удачливым. Великий князь ездил на псовую охоту в самые отдаленные уголки княжества: в Беловежскую, Гродненскую и Налибокскую пущи, в бесконечные литовские леса, в долины Немана, Березины и Щары, на берега Днепра. Знаменитейшей пущей считалась Рудникская, в Трокском повете. Она тянулась от селения Рудник до реки Неман на семьдесят верст и славилась первозданным лесом, количеством и разнообразием зверей. Александр, как и его отец Казимир и дед Ягайло, любил в ней охотиться. Для него был сооружен здесь и специальный охотничий дворец. Пущу охраняли и оберегали. Поэтому здесь привольно и смешанно росли дуб, сосна, пихта, ель, клен, ясень, вяз, липа, граб, береза, ольха, осина, лещина, верба, черемуха, тополь и рябина. Кое-где в пуще были отдельные дубовые, березовые, липовые рощи. Великого князя сопровождали десятки, а иногда и сотни вельмож и простых шляхтичей. На охоте соблюдалось великокняжеское величие и великолепие. Государь охотился на лучшем из своих коней, в богатом терлике, в шляпе, усыпанной драгоценными каменьями и увенчанной золотыми перьями, развевающимися даже от легкого ветерка. По обыкновению, на бедре висели кинжал и два ножа, за спиною — кистень. Рядом с ним всегда находились молодые шляхтичи, вооруженные луками и шестоперами.

Больше всего в этой пуще Александру нравилось охотиться на тетеревов. Зимой их огромные стаи — по нескольку сот — держались ближе к опушкам, где было больше корма, в том числе и березовых почек, их любимой пищи. Самцы, которые были заметны и нарядны, всегда в своих темных перьях с белыми как снег подхвостьями и ярко-красными пятнами над глазами, держались отдельно от самочек. Их охотники и предпочитали добывать. Зимой, как правило, на санях: сидя на деревьях, любопытные тетерева лошадей не боялись и подпускали на расстоянии выстрела будь-то из лука или мушкета. Настрелять можно было и дюжину, и другую. Особенно удачной была охота весной, когда весь птичий мир начинал петь, свистеть, крякать, бормотать. В апреле тетерева собирались на тока, которые были и смотринами, и боями, и свадьбами одновременно. Севшие на выбранную поляну, тетерева стремились попасть в ее середину, где уже бегали, кружились, хлопали крыльями, издавая фыркающие звуки, их собратья. Самые сильные стремились сцепиться в драке. В какой-то момент, когда на току появлялись тетерки, меньшие размером в скромном, неброском, но одновременно и изящном кирпично-желтом узоре оперенья, страсти на току закипали особенно бурно. В этом хороводе складывались пары, которые вскоре давали потомство.

Александра не останавливали огромные расходы на великокняжескую охоту. Как и в других случаях, он об этом просто не задумывался. Елене запомнилась охота в Беловежской пуще в конце октября последнего года уходившего столетия, которую Александр объявил посвященной великой княгине. По великолепной подготовке, количеству убитого зверя она превосходила все предыдущие. За несколько недель до назначенного срока прибыли в Беловеж для устройства охоты главный егермейстер Великого княжества пан Будивил с помощниками. Сюда же, в сам Беловеж и окрестные деревни, враз превратившиеся в многолюдные местечки, съехалось множество панства и шляхты из Брестского, Гродненского, Слонимского и других поветов и старосте. Тысячи простых людей из окрестных мест стекались в пущу как на праздник. Для ожидавшихся высоких гостей из Вильно — великокняжеской свиты, радных панов и знаменитых вельмож — был устроен специальный дом, им же отводились дома лесной стражи.

Из любопытства нет-нет, да и выходили к людям зубры и другие непуганые звери, наблюдая за всеми приготовлениями. А посмотреть было на что. В нескольких верстах от Беловежи, вблизи дороги, идущей к деревне Гайновка, растянуты были тенеты, занимавшие в окружности примерно две версты. Напротив была устроена ложа для великого князя, добрый десяток укрытий для высоких гостей и особая галерея для знатной публики. Как только под ранними морозами затвердели дороги, подзамерзли болота и реки, в Беловеж прибыли поезда Александра и Елены, особ приближенных к великокняжеской чете. Через день им показывали окрестные места и отвезли в самую глушь пущи, где рука человека не касалась ни одного из великанов-деревьев, которых не могла устрашить даже самая неистовая буря, и куда летом не проникали даже солнечные лучи, не смея раскрывать тайн этих гигантов.

В последний день октября, сразу после полудня, великий князь со своими гостями и многочисленной свитой отправился на охоту. Государь в сопровождении егермейстра занял свое место, паны-рада и вельможи находились в специальных беседках-укрытиях. К этому времени зверь в великом множестве был согнан в эту часть пущи и окружен густыми цепями загонщиков. Но вот протрубил рог егермейстера, его сигнал подхватили егеря. Загонщики спустили гончих собак и те погнали зверя. Первый выстрел последовал из ложи великого князя, а затем началась беспорядочная стрельбы и других охотников. Кровавое празднество продолжалось несколько часов. Великий князь убил двух зубров, трех лосей, одну лань, одного кабана, пять волков и четыре лисицы. Всего добыл шестнадцать охотничьих трофеев. Не остались без добычи и гости государя. Затем в Беловеже, где остановился великий князь, был большой обед. Подавали мясо из только что убитых животных. В то же время на поляне, на берегу Наревки, устроено было народное гулянье с обильным угощением для всех желающих. В нем участвовало несколько тысяч человек.

Александр остался очень доволен охотой и принародно поблагодарил своего егермейстера. В память об охоте на следующий день великий князь собственноручно посадил вблизи своей ложи деревцо ливанского кедра. Радные паны, брестский наместник, другие вельможи тоже посадили деревья разных пород.

Охота была любимейшим занятием всей шляхты. Часто охотились с соколами-белозорами. Этот вид охоты, понятно, был доступен только особо богатым людям. Вообще же каждый богатый охотник-шляхтич держал у себя множество всевозможных пород собак, особо выезженных и приспособленных для охоты лошадей, а также целые отряды стрелков-охотников. Охота проходила почти круглый год, но в особенности славились осенние облавы на медведей, волков, кабанов. Не брезговали и другим зверьем, которым полнились леса Литвы: черно-бурыми медведями-муравейниками, буро-рыжими медведями-бортниками, с рыжим и серебряным отливом шерсти малыми медведями, лосями или оленями сохатыми, волками, лисицами, зайцами-русаками, лозовиками серого цвета, зайцами-беляками, зимою совершенно белыми, куницами лесными. Хотя и редко, но встречались обыкновенные олени и рыси. На облавы, как правило, съезжались все соседи со своими сворами собак, стрелками. Собирались сотни людей и охота, сопровождавшаяся различными увеселениями, бывало, продолжалась целыми неделями.

Затем всех охотников принимал другой хозяин. Бывало и так, что многочисленные охотничьи компании оказывали честь какому-либо и не богатому, скромному шляхтичу, наезжая к нему в дом неожиданно, без приглашения. За день-два их веселого пребывания у шляхтича заканчивались съестные и другие припасы. Но он не оставался в убытке: каждый гость считал обязательным для себя прислать ему из своих имений продукты и другое добро.

Елена стремилась ни в чем не отставать от мужа. Сразу же после приезда в Вильно он сам при помощи конюхов обучил ее верховой езде — делу, для московских княжон не принятому и чуть ли не постыдному. Елена сама выбрала себе лошадь в великокняжеских конюшнях. Кобылица почти бело-молочного цвета сразу же приглянулась великой княгине. Ей показалось, что от лошади исходили надежность и спокойствие. Она оказалась послушной и податливой, и, вскоре Елена легко взлетала в седло и рядом с мужем скакала по окрестностям Вильно. Тем более, что Александр придерживал, не давая всей воли своему жеребцу редкой, злато-шерстной, масти. В мужской, удобной одежде великая княгиня чувствовала себя уверенно и видела, что еще больше нравится Александру.

Больше всего нравились Елене конные прогулки по окрестностям столицы. Небольшая охрана ехала, как правило, на удалении, и супруги могли свободно разговаривать о чем угодно и как угодно. Иногда они взбирались на Лысую гору, самую высокую во всей округе. Тогда перед ними как на ладони лежал город, с трех сторон окруженный живописными лесистыми возвышенностями и растянутый от Остробрамской до Антокольской заставы. Только на севере, за рекой Вилией, расстилалась равнина. Как-то Александр спросил:

— Хочешь, я расскажу тебе о нашей столице?

— Да, мой государь… Я с интересом буду тебя слушать…

— Это древнейшее литовское поселение. Полагать, что первоначальными основателями этого города были славяне, нет никаких оснований. Более того, литовцы считают, что Вильно получило свое название от вождя Виллюса, пришедшего из Италии почти полторы тысячи лет назад. Конечно, в такие прекрасные места, где расположен город, могли тянуться и славяне, и скандинавы, но коренными обитателями были всегда литовцы, к которым, как ты знаешь, по отцовской линии принадлежу и я. Два с половиной века тому назад сюда переселился великий жрец литовский, вещатель воли богов Криво-Кривейте со жрецами и вейделотками. Примерно в это же время князь Свенторог при впадении Вилейки в Вилию, между тремя горами основал капище Перкунаса. Здесь же была воздвигнута и башня, с которой он вещал волю богов, зажжен неугасимый огонь, для поддержания которого была отведена особая роща, почитавшаяся священной. Рубить дрова в ней можно было только для капища. Долина эта получила название по имени князя Свенторога. Здесь же, по языческому обряду, было сожжено и его тело. После этого здесь сжигали и тела великих литовских князей, остававшихся верными древней религии литовцев.

Елена, как всегда, с интересом слушала. Видя это, Александр продолжил:

— Долина Свенторога — это нынешняя кафедральная площадь, а храм Перкунаса находился на месте собора святого Станислава. Башня Криво-Кривейте — это колокольня при нем, — показал он на хорошо видимые постройки. — А священная роща находилась на месте нынешнего гая или сада бернардинского монастыря.

Елена спросила у мужа:

— Хочешь, дальше я тебе расскажу о том, как Гедимин избрал Вильно своей столицей?

— Конечно. Мне будет приятно еще раз убедиться, что ты интересуешься литовской давниной.

— Так слушай… В дремучие леса, окружавшие долину Свенторога, приехал на охоту великий князь Гедимин. Охотники добыли много зверя. Сам же князь убил необыкновенной величины тура. После охоты и обычного пиршества великий князь уснул и увидел сон: на той самой горе, где он убил тура, князь увидел большого железного волка, пронзительный вой которого был подобен вою ста волков. Литовский первосвященник по имени Лиздейко тотчас разъяснил значение сна: железный волк означает, что здесь, на горе, должен быть построен укрепленный замок. Пронзительный вой волка говорит о том, что здесь будет многолюдный и славный город, который будет построен вокруг долины Свенторога.

Видя, что Александр восхищенно смотрит на нее, Елена с улыбкой продолжила:

— А дальше ты и сам знаешь. Первые сооружения воздвигались быстро, поскольку начало будущей столицы было освящено волею богов, возвещенной первосвященником, предсказавшим ее величие и славу. В стройке участвовали тысячи людей, в том числе и из западнорусских, сейчас белорусских земель. И вскоре был построен замок на той самой горе, где Гедимин убил тура. Величественный, хорошо укрепленный, с тремя башнями, окруженный валом. А внизу, вблизи капища Перкунаса, воздвигли и дом для великого князя. Но работа была тяжела. С того времени сохранилась поговорка, нечто вроде недоброго пожелания: «Чтобы тебе ходить в Вильно горы копать».

Великокняжеский дворец, или Нижний замок, называвшийся Кривым Градом, состоял из нескольких зданий с особыми кладовыми, амбарами, конюшнями. Здания эти большей частью были деревянными, но их окружала высокая каменная стена с башнями. Кроме того, весь Кривой Град, в состав которого входила и долина Свенторога с храмом и разными постройками, окружен был высоким частоколом. Его омывали воды Вилейки и особого канала, устроенного Гедимином.

Рядом с великокняжеской четой, но чуть поотстав, почти всегда находился Глинский в сопровождении дамы лет тридцати ослепительной красоты. Ее длинные золотистые волосы, ниспадавшие пенным водопадом на плечи, делали весь ее облик окутанным романтической тайной. Она так ловко управлялась со своим Гектором, молодым жеребцом, норовившим обогнать всех и вся, что, казалось, только и делала в жизни, что ездила верхом и охотилась. А в нарядах, едва ли не самых изысканных и богатых во всем Великом княжестве, эта польская графиня легко соперничала с Еленой. Ее платья были обшиты редким мехом; драгоценности, которые она носила даже на охоте, могли позволить себе лишь немногие. Всем своим видом пани Ева как бы говорила окружающим: «Во всем мире нет другой женщины, лишь я одна!» Разговор ее был скорее остроумным, чем легкомысленным. Сам Глинский, полюбивший эту женщину с первого взгляда, говорил всем, что она добра и безответна. Хотя вскоре и понял, что она состояла из хитрости, каприза, холодного расчета и легкомыслия, смешанных самым удивительным образом. Глинского веселила ее бешеная ревность, хотя однажды она чуть не задушила его.

Из-за нее, точнее из-за своей молодости и неопытности, от клинка Глинского погиб Станислав Заберезский, племянник полоцкого наместника Яна Заберезского. Его Александр незадолго до этого происшествия включил в состав своей свиты. Увидев проезжавшего мимо стоявшей группы свитской молодежи Глинского в сопровождении пани Евы, он во всеуслышание сказал:

— Какая восхитительная свежая пассия теперь у пана Глинского… Особенно в ее филейной части…

Шутка вызвала смех и восхищение смелостью молодого Заберезского. Но эти слова услышал и Глинский. Он подъехал к Станиславу и, почти тесня его конем, бросил в лицо растерявшемуся молодому человеку перчатку. Поединок был неизбежным: рыцарский кодекс чести в Великом княжестве соблюдался неукоснительно.

И он состоялся через два дня на берегу Вилейки, за великокняжескими конюшнями. Что мог противопоставить молодой, неокрепший Станислав опытному бойцу, находившемуся к тому же в зените мужской силы? Только храбрость. Поэтому не прошло и двух минут, как он получил удар в грудь и уже мертвым рухнул на землю.

Александр тяжело переживал эту историю. Вспомнил как Заберезский-старший просил принять в великокняжескую свиту его ветрогона, поучить его уму-разуму, полюбить его, если возможно, а главное, исправить его легкомысленный характер, внушив спасительные и строгие правила, столь необходимые в человеческой жизни. По просьбе полоцкого наместника, Александр создал комиссию по расследованию этого инцидента. Комиссия доложила, что поединок был в пределах принятых правил и чести.

Но отношения Евы с Глинским также закончились плачевно и почти трагически. Сказался литовский характер красавицы. Когда князь попросил ее вернуться к супругу в Польшу, в ответ она набросилась на него с ножом, но, к счастью, только легко ранила в руку. В момент нападения Глинский подумал: какие же красивые у нее глаза, совсем голубые, каким иногда бывает зимнее небо. Любовники быстро помирились. Но, встревоженная предложением Глинского, Ева поспешила к известной в Вильно колдунье Линде. Та вручила ей любовный порошок, приготовленный будто бы из обугленных и растолченных костей жабы, зубов крота, человеческих ногтей, крови летучих мышей, сухих слив и железной пудры. Главной же составляющей была шпанская мушка. В тот же вечер ни о чем не подозревавший Глинский съел это зелье вместе с ужином. В силе колдовских чар усомниться было трудно, поскольку все видели, как Глинский и Ева продолжали прогуливаться рука об руку по парку, оживленно и любезно беседуя. Но вскоре Ева все-таки вынуждена была уехать от князя Михаила и поискать утешения в другом месте. Неумная, суеверная и вздорная, она оказалась совсем не парой князю. Согласие держалось, пока он и она не понимали до конца друг друга.

Встретившись с великокняжеской четой, Глинский, улыбаясь и как бы в оправдание, сказал:

— Из-за этих блондинок вмире происходит столько зла…

Однажды на опушке Монвидовского леса, в то время, когда охотничья кавалькада остановилась, чтобы к ней могли присоединиться все заблудившиеся и отставшие, Александр в привычной для себя манере наклонился к Елене и стал шептать ей на ухо слова признания. Его лошадь, чего-то испугавшись, вдруг стала на дыбы и рухнула на землю. Если бы великий князь не проявил подобающую силу духа и сноровку, она могла бы подмять не только его, но и Елену под себя. Елена при этом так испугалась, что сильно побледнела и едва не упала в обморок. Она дрожала всем телом и молчала до самого возвращения в имение. Оказавшись в доме, Елена и Александр молча обнялись и провели вместе все время, до самого утра.

Это происшествие не помешало главному развлечению двора — охоте. После утомительных скачек по полям и лугам охотники делали привалы. В подходящем месте расставлялись шатры. Как правило, великий князь устраивался в своем кресле, весело и непринужденно беседовал с приближенными, обсуждая подробности удачной или неудачной охоты. Служители подавали закуски, мед и вино. Александр в это время не хотел и слышать о делах, уклонялся от их обсуждения, хотя Елена следила, чтобы турниры, охота, праздники не стали единственной заботой мужа. Только Глинскому удавалось иногда возвращать князя к государственным заботам. В частности, так было решено союзничать с орденом. Глинский сказал государю:

— Твой союз с Большой Ордой и сыновьями Ахмета не много вреда приносит нашему главному противнику — Москве. Для нас сейчас важен союз с ливонским магистром. Глядишь, и московит вынужден будет отвлечь часть сил к своим псковским границам…

И Александр обещал подумать об этом.

Как-то Александр пригласил Глинского осмотреть содержимое казны Великого княжества и богатства, оставленные ему отцом. Сам человек далеко не бедный, Михаил дивился тысячам золотых и серебряных монет, чеканенных как на Востоке, так и в европейских странах, золотым и серебряным сосудам, драгоценным каменьям, редкому оружию. Обратил внимание он и на несколько сундуков и связок книг, лежавших без всякого употребления. Видно, давно никто ими не пользовался. Сдувая с книг пыль, Глинский убедился, что это редкие стародавние рукописные книги, написанные на многих языках, в том числе и на латинском, а также немецком, итальянском, французском.

— Государь, — обратился Глинский к великому князю. — Каждая из этих книг представляет собой невиданную ценность, а собранные здесь вместе — это настоящее сокровище…

Александр быстро согласился, что их нужно привести в порядок, описать и что место книг не здесь, куда редко заглядывает солнечный свет, а в великокняжеской библиотеке, в которой следует заботиться и пополнять ее.

— Кто займется этим важным, как ты говоришь, делом?

— Я выпишу знающего человека, грамотея и библиофила. Я таких встречал в Европе… Да и в Польше такие люди, думаю, есть… К сожалению, в Греции оттоманство задушило все остатки древней учености. Там сейчас господствует тьма и невежество…

Прошло немного времени, и договоренность стала реальностью. Благодаря стараниям князя Михаила книги украсили библиотеку великого князя. А через несколько месяцев в Вильно появился Савва, инок одного из монастырей на горе Афонской. Он был приглашен Еленой погостить при великокняжеском дворе. Увидев книги, он с восторгом сказал:

— Государь, мне кажется, что ни одна из стран, известных нам, не имеет такого богатства. Здесь творения известнейших ученых, а также богословов, как римско-католических, так и греко-византийских. И каждая из этих книг — сокровище.

Александр слушал его с живейшим интересом и удовольствием… В конце беседы инок подарил Александру Библию на латинском языке:

— Тебе, государь, знаю, ведом этот язык… А книга эта удивительная. Она поучительна и назидательна для всех — и нищих, и богатых, рабов и царей. Таинственная книга…

Вскоре, после совместной поездки в Польшу, Глинский был облачен особым доверием Александра, стал его «собинным другом», фаворитом. Елене Александр при этом сказал, что брат может не быть другом, но друг — всегда брат. Глинский хорошо знал себе цену, позаимствовав у западных европейцев их гордость, самомнение, неразборчивость в средствах для достижения цели. Но Елена чуждалась его. Человек, ради карьеры перешедший в католичество, не мог пользоваться ее полным доверием и расположением. Тем более, что в обществе Глинского Александр часто вдавался в кутежи, которые расстраивали его здоровье. Но отношения Елена поддерживала: как-никак друг мужа. Кроме того, князь Михаил не мирился с тем униженным и оскорбительным положением, какое выпадало на долю православного населения в Литве…

Хотя нельзя сказать, что как мужчина князь Михаил совсем не нравился Елене. Скорее, наоборот, ее привлекала таинственность и загадочность Глинского. Не нравилось ей только то, как небрежно и даже неуважительно отзывался князь о женщинах. «Дайте женщине зеркало и сладости и она довольна, — говорил он. — Сколько помню себя, я страдал от второй половины человеческого рода, которую кое-кто из-за непонимания называет прекрасной. Но самые мудрые мужчины не вступают с ними ни в какие отношения. И тем более не позволяют покорить себя. Рыцарское служение женщине — это такое же жалкое рабство или даже еще более жалкое, чем всякое другое».

И затем, как бы чувствуя то, о чем хочет спросить Елена, сказал:

— Да, я любил и люблю. В далекой и благословенной Италии, будучи в юном возрасте, я пленился черными очами, длинными ресницами, греческим профилем, томной мощью красоты, словно сотканной из лучей радуги… Правда, она была молода, красива и вела грешную жизнь. К тому же страдала тяжким недугом — беснованием…

Князь помолчал, вспоминая давно ушедшее, и, скорее в утешение себе, чем собеседнице, сказал:

— У них там, в Италии, распевают под окнами и много говорят о любви, но думают о блуде… Услышав все это, больно ранившее ее самолюбие, Елена провела грустный вечер и даже тайком от всех всплакнула. Но после этого на душе стало спокойно: она окончательно избавилась от страшного соблазна, который иногда казался ей неотвратимым, от сознания, что, в конечном счете, она не сможет отказать Глинскому ни в одной его просьбе, ни в одном капризе… Что ж, подумала она, видно ему самим богом определена жизнь, в которой так много приключений, размышлений, мечтаний, любви ко всем женщинам и в то же время ни к одной из них… А мои чувства к этому человеку, хотя и мимолетны, но тем не менее это не что иное, как дерзкий грех…

XIII

Среди многих и трудных великокняжеских дел Александр как католический государь не забыл вовремя уведомить Рим о событиях в Литве. После женитьбы на Елене посол великого князя литовского вез его святейшеству Папе Римскому письмо. В нем Александр, давая знать римскому двору о браке своем с Еленою, осознанно допустил неточность: по поводу грамоты о вере Елены, данной им Иоанну, он писал, что обещал тестю не принуждать жену к принятию католицизма, если она сама не захочет принять его.

Посол привез ответ папы литовскому князю, что совесть его останется совершенно чиста, если он употребит все возможные средства для склонения Елены к истинной христианской вере. Но и без этого совета папы католическое духовенство, встревоженное тем восторгом, с которым православные встречали единоверную невесту, а затем и жену великого князя, уже пыталось оказать влияние на княгиню. Каждый священнослужитель от епископа до мелкого служителя костела считал свом долгом обратить Елену в свою веру.

Каноник Иван Скарин, известный, главным образом, тем, что измельчил и съел Библию, чтобы исполниться ее духом, потерпев неудачу в обращении Елены в католицизм, даже стал жаловаться:

— Нет ни одного народа, который был бы так непоколебим в защите своих схизматических заблуждений, как народ русский…

И если Елена до этого просто выслушивала бесплодные увещевания, то в этом случае она возразила, твердо высказав свою позицию:

— Не вижу в этом ничего плохого. Я одобряю приверженность народа к своей отеческой вере и разделяю его опасения за ее неприкосновенность…

Справившись с охватившим ее волнением, великая княгиня продолжила:

— У нашей веры великое будущее. Потому что на страже православия вместе с народом дружно стоят многие княжеские и боярские роды Литвы и Руси. Тут и Острожские, и Глинские, и Слуцкие, и Сапеги, и Кобринские, и Ходкевичи, которых, как тебе известно, называют львиной породой Литвы.

Жена князя Василия Ромодановского Ефимия, крестная мать Елены, была всегда дружна с матерью Елены, великой княгиней Софией. На ее глазах Елена росла, она знала великокняжеские семейные тайны и секреты. Она передала Елене письмо от матери, которая откровенно писала, что хочет укрепить дочь в решимости следовать вере, чтобы у нее не угасала любовь к стране, в которой родилась и выросла. И я и ты, — писала мать, — являемся наследниками славного императорского рода Палеологов. Это нас ко многому обязывает. И поверь, доченька, что пройдет время и Россия будет не только надежным центром нашей веры, православия, но и свою столицу перенесет в Византию, в Константинополь. И управлять необъятной Россией из этого города будет русский царь по имени Константин.

Напутствуя Ефимию, великая княгиня София попросила:

— Ты присмотри за Еленой и вразуми, чтобы она во всем слушала голос разума, а не зов страсти… Сама знаешь, при дворах Ягеллонов не только веселье, но и распутство процветает…

Елена обрадовалась приезду Ефимии, рассчитывая на ее поддержку и помощь. И действительно, княгиня Ромодановская стала заменять Елене мать, с ней она делилась своими проблемами и заботами. Уже при первой встрече княгиня, обняв и приголубив Елену, сказала:

— Замужние женщины самые несчастные… Они словно в клетке птицы… Но что поделать, если такая наша доля. Главное для женщины — быть приятной и мягкой, спокойной и уравновешенной. И тогда эти ее качества будут умиротворять. Если нрав твой от природы открыт людям и с тобою им легко, они не станут осуждать тебя. Та же, что ставит себя чересчур высоко, речью и видом — заносчива, обращает на себя излишнее внимание. А уж если на тебя устремлены взоры, то тут не избежать осуждения и колкостей по поводу всего: и как ты входишь и выходишь, садишься и встаешь. Та же женщина, чьи речи о людях пренебрежительны, вызывает еще большее осуждение, о ней будут злословить и не выказывать никакого сочувствия и доброжелательства.

Затем крестная, как бы стесняясь самой себя, спросила:

— Любит ли тебя, великий князь?

— Да, крестная…

— А ты его?

И Елена, как бы застеснявшись своей любви, ответила:

— Его нельзя, невозможно не любить — он пахнет медом…

Елена жаловалась своей крестной:

— По просьбе отца переписку с родителями я веду через московского подьячего. Более того, я скрываю это от мужа, что и неприятно, и опасно.

Ефимия успокаивала:

— Я же знаю, что ты одарена не только нежным сердцем, но и здравым умом. Это поможет тебе быть благоразумной. Конечно, не просто в твоем положении сохранять долг покорной дочери и блюсти интересы мужа, государственные выгоды твоего нового отечества…

И наставляла Елену:

— И дальше никогда не жалуйся родителю на свои домашние проблемы, старайся всячески утверждать его в приязни и союзе с мужем.

— Но, к сожалению, требования батюшки бывают трудно осуществимы. Вот последнее из них. В Москве услышали, что Александр готов отдать в удел младшему брату Сигизмунду Киевскую область. Действительно, такой совет супругу высказали радные паны. В связи с этим отец пишет мне, чтобы я постаралась отвратить мужа от намерения столь вредного… Ума не приложу, матушка, как мне добиться этого… А хотелось бы… Вот послушай, матушка, что пишет отец…

Елена подошла к столу, выдвинула потайной ящик и достала письмо:

— Советую, ибо люблю тебя, милую дочь свою… Не хочу вашего зла, — зачитала она слова отца. — А на самом деле многие советы отца обращаются во зло мне… Я сказала мужу, — продолжала Елена, — что отец спрашивает, для чего он не хочет жить с ним в любви и братстве… Муж приготовил и показал мне свой ответ отцу. В нем сказано: для того, что ты завладел многими городами и волостями, издавна литовскими; что пересылаешься с нашими недругами султаном турецким, господарем молдавским и ханом крымским, а доселе не помирил меня с ними, вопреки нашему условию иметь одних друзей и неприятелей; что россияне, невзирая на мир, всегда обижают литвинов. Если действительно желаешь братства между нами, то возврати мое и с убытками, запрети обиды и докажи тем свою искренность: союзники твои, увидев оное, перестанут мне злодействовать.

— Что я могла приписать к этой грамоте, кроме поклона родителю? — спросила Елена.

— Конечно, хотелось бы во всем быть послушной своему батюшке… Но вот он начал настаивать, чтобы я не носила польской одежды. А муж, наоборот, настаивает, чтобы я переменила русское платье на литовско-польское. Кроме того, здесь жены всех вельмож, знатных панов и даже православных купцов носят польскую одежду. Потом ты сама, крестная, посмотри: польская одежда не менее красива, чем наша московская. Кроме того, она более удобна…

— Вот я сейчас, — сказала Елена и вышла в соседнюю комнату.

Вскоре она появилась в польском наряде. У Ефимии даже перехватило дыхание: так хороша была ее крестница. На ней было сшитое из голубой камки длинное платье, из-под которого едва были видны сапожки. Оно оставляло открытыми руки, шею и плечи. Через лоб голову охватывала узкая полоска из светло-красной камки, густо усыпанная жемчугом. Такое же ожерелье украшало шею. В отличие от московских одежд, скрывавших красоту женского тела, это платье, наоборот, подчеркивало ее, выгодно выделяя грудь, бедра и все, что всегда привлекало и привлекает мужчин…

Чем больше присматривалась Елена к новой обстановке, к мужу, к его родне, тем больше осознавала трудности своего положения. Видела, что не является желанной гостьей как в великокняжеском дворце, так и в королевской семье в Кракове. Уже в силу происхождения ее жизнь и деятельность в отличие от великих княгинь-католичек невольно принимала политическую окраску, выходила за пределы семейного, хозяйственно-бытового круга. Поэтому Елена проявляла много такта, осторожности, твердости характера, чтобы с достоинством носить титул великой княгини литовской.

В первое время Елена была под сильным влиянием отца и боялась действовать самостоятельно. Но она понимала, что долго это продолжаться не должно, что это будет осложнять ее положение. И сначала робко, затем смелее, шаг за шагом она начала освобождаться из-под порою мелочной его опеки. Впервые это проявилось в смене одежды великой княгини.

Елена долго уговаривала Александра разрешить ей во время поездки по княжеству посещение православных храмов и монастырей. Он, по обыкновению, отнекивался, откладывая все на потом. Но когда к Елениным просьбам присоединилась и ее крестная, уступил. При этом король сказал:

— Но помимо православных храмов ты должна посещать и католические. Ты ведь королева польская, а Польша не знает никакой другой веры, кроме римско-католической. И нам нужно думать о единении церквей, а не об углублении раскола.

Помолчав, Александр продолжил:

— Удивляюсь, почему выгоды единения христианских церквей не хочет видеть твой отец. Ведь говорил же апостол Павел: несть эллина, несть иудея, а есть христианин.

Назавтра к великой княгине пришел епископ виленский. Елена впервые откровенно и неторопливо рассмотрела его. Это был человек среднего роста, на первый взгляд довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, с впалой грудью и понурой головой. Одна лопатка заметно выдавалась больше другой. Лицо он имел небольшое, бледно-красноватое, нос неправильный, приплюснутый, рот слегка искривленный, особенно когда раскрывался, и маленькие частые зубы. Густые белокурые волосы падали клоком на белый, прекрасный, хотя и низкий, лоб. Смеялся епископ, хоть и редко, но от души, как ребенок.

Как и всегда при встрече с Еленой, он начал разговор о высоком предназначении королевской власти, о необходимости единой веры сначала в королевской семье, а потом и в объединенном государстве.

Елена как всегда спокойно и уверенно отвечала:

— Вспомни, святой отец, что папа Павел, подыскивая в свое время нужного жениха для моей матери, Софьи Палеолог, обратил взор на государя московского. Римский первосвятитель при этом надеялся, конечно же, что при помощи царевны Софьи, воспитанной в правилах флорентийского соединения церквей, можно будет убедить Москву принять решение этого собора. И этим самым подчинить себе нашу церковь, которую мы считаем единственно правильной. Но надежды эти, владыко, не сбылись, как ты знаешь. Моя мать осталась верна православию. И для меня позиция моей матери — пример, достойный подражания…

— Все это так, княгиня. Но будь то короли или великие князья, они всегда и прежде всего должны думать о пользе и выгоде государственной. Для Великого княжества Литовского тесный союз с Польшей, как и распространение здесь истинной апостольской веры, сулит много преимуществ. Вместе с Польшей княжество может успешно отражать попытки всех недругов захватить его территорий, а в данном случае вернуть уже утраченные, Польша, княгиня, тесно связана с европейскими странами, а в них развитие ремесел, науки, культуры выше, чем в восточнославянских землях. Там уже печатают книги, все более доступным становится образование. Все нужное, в том числе и современное, оружие мы покупаем там, на Западе. К этому может приобщиться и Литва.

Но эти доводы не убедили Елену. В конце беседы она спросила епископа о занимавшем ее:

— Скажи, пан Табор, тебя любила когда-нибудь женщина?

Епископ задумался, лицо его просветлело. Но ответил:

— Нет, и слава богу! Меня бог отвратил от земной любви, чтобы я любил только его одного…

Вскоре Елена совершила поездку в Кутеинский монастырь, что под Оршей. Было еще тепло, но дни становились заметно короче. В природе начинался осенний хоровод — праздник нарядных красок. Время, которое все уважительно-нежно называют «бабье лето»… Короткое, как женский век. Отгорит ярко и солнечно, а там — дожди и слякоть… Путешествие оказалось полезным и интересным. Елена увидела на деле положение обители. В монастыре игумен Панфил, о котором говорили, что Святое писание он знал наизусть, и в беседах оно было у него всегда на языке, а в монастырских работах он был искуснее всех в обители. Церковное и келейное правило, молитвы и земные поклоны совершал он в положенное время, отдавая остальные часы монастырским службам и ручным работам. В пище и питии соблюдал меру, ел раз в день, иногда через день, и повсюду разносилась слава его добродетельного жития и добрых качеств. В беседе с великой княгиней игумен рассказал:

— Моему предшественнику игумену Иосифу удалось собрать здесь братию и устроить самое строгое общежитие. Сам он одевался, как нищий, так, что никто не мог отличить в нем настоятеля. Это его стараниями сейчас монастырь, можно сказать, благоденствует и нужды особой не испытывает. Игумен Иосиф умел привлекать к помощи и пожертвованиям титулованных и имущих людей. Мстиславский князь Андрей сначала часто являлся к нему послушать и поучиться у него: видимо его чувствительная душа боялась перспективы страшного суда и вечных мук. Со временем князь начал вести жизнь самоотречения, прощать обиды, раздавать милостыню, был любезен со своей прислугой. И вот однажды он приехал в монастырь со многими слугами в праздничных одеждах и на хороших конях с серебряной сбруей. И тут же бросился игумену в ноги с просьбой безотлагательно снять с него нарядную одежду и облечь в убогую монашескую, тут же постричь его в монахи. А князь три села со скотом и инвентарем, все свои драгоценности, все, что было на нем, отдает монастырю. Игумен с восторгом тут же постриг его и нарек Арсением, упразднив имя его и княжеское звание. К свите княжеской вышел один из братии и объявил: «Князя вашего Андрея больше нет, а есть инок Арсений. Он отпускает всех вас на свободу». Вскоре некоторые из слуг князя по его примеру тоже пришли в монастырь.

В конце встречи игумен не преминул рассказать о важном:

— Великая забота наша, государыня, бороться против остатков языческих обычаев и от них проистекающей нравственной порчи… Не прекратились еще в нашей округе лесть идольская, празднования кумирские… Когда приходит великий праздник Рождества Предтечева, то в эту святую ночь почти все жители взмятутся, взбесятся: стучат бубны, голосят сопели, гудут струны, жены и девы в воде плещутся, пляшут и поют скверные песни; тут мужам и юношам совершается великое прельщение и падение, женам осквернение, девам растление. Процветают срамословие и иные бесстыдные слова…

Из воспаленных глаз старца в обрамлении старческих покрасневших век потекли слезы. Но, видя интерес великой княгини к тому, что он говорит, Панфил продолжил:

— Тогда же выходят мужчины и женщины, чаровники и чаровницы, бродят по лугам, болотам и дубравам, ищут смертной травы, чревоотравного зелья на погубу людям и скоту, копают коренья на безумие супругам.

Пристально посмотрев на Елену, игумен продолжил:

— Знаю, что бабы-чаровницы имеют доступ и ко двору великокняжескому. Берегись, княгиня. Далеко не все одобряют твою верность православию. И они могут замыслить злое дело… И игумен наложил на Елену крестное знамение.

Елена ответила:

— Да, святой отец, много нетерпимости накопилось. И мало мы обращаемся к покаянию. Все общественные беды приписывают ведьмам и губят их за это. Все правила божественные повелевают осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей, а у нас свидетелем выступает вода: если начнет тонуть — невинна, если же поплывет, то — ведьма… Ну скажи, отец, где в книгах, в каких писаниях видел ты, что голод бывает от волхования и, наоборот, волхованием же хлеб умножается? А между тем, волхвов на кострах сжигали и сжигают. Можно ли осуждать других на смерть, будучи самими исполненными страстей? У нас же один губит по вражде, другой ради прибытка, а иному, безумному, хочется только побить да пограбить, а за что бьет и грабит, того и сам не ведает… А чародеи и чародейки, святой отец, действуют силой бесовской над теми, кто их боится, а кто веру твердо держит к богу, над теми они не имеют власти…

Услыша все это, находившийся рядом с Еленой священник Фома стал неистово креститься и шептать свои молитвы.

Елена с интересом выслушала рассуждения игумена о том, что не должно быть бедствий и общего неустройства, что все в природе и обществе придет в стройную гармонию, что не будет труда тяжкого, удручительного, что вся человеческая жизнь будет радостью и наслаждением, и наступит время всеобщего блаженства.

— Откроюсь тебе до конца, великая княгиня, — сказал игумен. — Во мне живет скорее мечта, чем уверенность, что судьбами народа, как и отдельных людей, должны распоряжаться священники. Им должна принадлежать вся власть — и духовная, и светская.

Прощаясь, игумен сказал:

— Только делаемое ради Христа дело приносит лам плоды Святаго Духа. Все остальное, хотя и доброе, благодати Божьей не дает. Вот почему Господь сказал: всяк, кто и же не собирает со мною, то и расточает. Создатель дает средства на осуществление добрых дел, а за человеком остается или осуществить их, или нет. Но… слаб человек.

Возвращались от старца медленно, обдумывая все услышанное. Но епископ, сопровождавший княгиню, не преминул сказать:

— Панфил как небожитель, яркий, светлый, греющий луч света, посланный во мрак житейский… Редко в ком сила духовности доходила до такой отрешенности от всего мирского и до столь ясного обнаружения. Он говорит, что только через пост духовная жизнь приходит в совершенство и открывает себя чудными явлениями. Чувства как бы закрываются, а ум, отрешаясь от земли, возносится к небу, и все тело погружается в созерцание мира духовного.

Вскоре православные в Великом княжестве Литовском почувствовали в Елене радетельницу их веры, свою заступницу. Встретить свою великую княгиню собирались сотни людей. Они тянулись к ней, стремясь получить благословение, высказывали жалобы и просьбы.

Пришлось ей рассудить по примеру брата Василия и такой случай: в Бирштанском имении судья, взяв деньги с истца и ответчика, обвинил того, кто дал меньше. Елена позвала судью к себе. Он долго раскланивался, превознося до небес достоинства великой княгини и вечную любовь к ней всех подданных. Но в ответ на обвинение запираться не стал и ответил:

— Я всегда верю больше богатому, нежели бедному, так как первому меньше нужды в обмане, как и присвоении себе чужого…

Выслушав такой ответ, Елена только улыбнулась. И жалоба осталась без последствий для судьи.

Присутствовавший при этом управляющий имением пан Григорович сказал Елене:

— К сожалению, судьям приходится иногда поступать против совести, особенно по отношению к семье преступника… К этому, а иногда и к другим жестокостям, вынуждает судебник светлой памяти Казимира, по которому Литва живет вот уже тридцать лет. В нем многое справедливо, но есть и неоправданные строгости. Суди сама, княгиня: по судебнику, если приведут вора с поличным и он будет в состоянии уплатить истцу, то пусть платит; если же не будет в состоянии заплатить, а жена его со взрослыми детьми знали о воровстве, то платить женою и детьми, самого же вора на виселицу; если же дети его будут малолетние, ниже семи лет, то они не отвечают; если жена и взрослые дети вора захотят выкупиться или господин захочет их выкупить, то могут это сделать. Сам вор не приносил покражи домой и жена с детьми ею не пользовались, то один злодей терпи, а жена, дети и дом их не виноваты, вознаграждение истцу платится из имущества вора, а женино имение остается неприкосновенным.

Если преступление будет совершено крепостным человеком, а господин знал о нем или принимал участие, то и господин отвечает наравне с преступником. Кто будет держать у себя постояльца тайно, не объявивши соседям, и случится у кого-нибудь из них пропажа, то он обязан поставить своего постояльца к трем срокам, если же к последнему сроку не поставит, то должен заплатить за покраденное, а постояльца пусть ищет и, нашедши, пусть проводит на суд: то уж заплачено. Кто украдет больше полкопы денег или корову, того повесить. Кто украдет в первый раз меньше полтины, пусть оплачивается, если же больше полтины, то повесить; за покражу коня, хотя бы и в первый раз, повесить. Если кто найдет лошадь блудящую или какие-нибудь другие вещи потерянные, должен объявить околице; не найдется хозяин в три дня, то нашедший берет себе найденное; если же нашедший утаит найденное, то считается вором; если кто будет людей выводить или челядь невольную и поймают его с поличным, то на виселицу. Если вора станут пытать, а он знает средство против боли, то повесить чародея, хотя и не признался с пытки, если будут добрые на него свидетели, если будет дознано, что он прежде крал и бывал на пытке. Если тот, кому выдадут вора, не захочет его казнить, а захочет взять с него деньги и отпустить, либо к себе в неволю взять, то лишается своего права: правительство казнит преступника, потому что злодею нельзя оказывать милости.

Внимательно выслушав своего управляющего, Елена только и сказала:

— Да, как зло всегда порождает зло, так и месть всегда отзывается местью… Плохо еще и то, что самые строгие судьи — это, как правило, плохие люди, а то и негодяи…

На крыльце дома, где остановилась Елена, ее ожидал посланец великого князя. В письме Александр писал: «Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою к тебе любовь? Меня влечет к тебе непонятная сила и потому я заключаю, что наши души с тобою сродни. Нет минуты, моя небесная красота, чтобы ты выходила у меня из памяти. Утеха моя и сокровище мое бесценное — ты дар Божий для меня. Из твоих прелестей неописуемых состоят мои чувства, в которых я вижу тебя перед собой. Ты мой цвет, украшающий род человеческий, прекрасное творение. О, если б я мог полностью раскрыть чувства души моей к тебе…»

Прочитав письмо, Елена опустилась на кушетку и глубоко задумалась… Она чувствовала, что это письмо скорее дань недалекому прошлому, самым счастливым временам, когда любовь связывала их неразрывно, когда оба они даже на час не могли расстаться друг с другом без тоски до изнеможения и без боли… Душа наполнялась обидой и пустотой, а в памяти всплывал обман… Муж выдерживал по отношению к ней тон внимательного и заботливого супруга. Но вся их семейная жизнь и главное, как казалось Елене, отсутствие детей не замедлили в чем-то расстроить ее идиллию. Иногда естественная потребность женщины как продолжательницы рода иметь детей становилась нестерпимой. Об этом она старалась не говорить мужу, но однажды все-таки высказала свое заветное желание. Александр воспринял это с явным замешательством, но потом по своему обыкновению превращать серьезное в шутку, сказал:

— У королей и царей, Елена, нет сыновей, у них — наследники. А они всегда найдутся. И, посерьезнев, продолжил:

— В жизни, к сожалению, каждый должен расплачиваться за свои собственные ошибки. Заблуждения бывают радостны, но последствия, как в моем случае, страшны. И платить за них нужно, как правило, страданиями…

Почувствовав в словах мужа вину за отсутствие детей, Елена больше к этому разговору не возвращалась. Себя успокаивала тем, что даже в самой худшей судьбе есть возможность для счастливых перемен. Но супруги все больше и больше исходили из чувства долга, придавали своим отношениям показной характер… Потом Елена стала досадовать на себя за свою придирчивость, твердость и неуступчивость, за то, что не умеет прощать обид, зная, что бог не простит жестокосердия…

О своих чувствах и сомнениях такого рода она пыталась иногда говорить Александру, но он отшучивался:

— У женщины бывает иногда потребность чувствовать себя несчастною, обиженною, хотя несчастий и тем более обид в действительности и не было…

XIV

В это время разнесся слух, что таврический хан Менгли-Гирей идет на Литву. Вместе с супругом Елена писала к отцу, чтобы он, исполняя договор, защитил их. Об этом же убедительно и ласково писала Елена и к своей матери. Иоанн ответил, что договор им будет исполнен и что войско московское готово защищать Литву, если Менгли-Гирей не согласится на мир. Одновременно Иоанн предложил хану помириться с Литвой, уверяя при этом в неизменной своей дружбе. Боярин князь Звенец привез хану извинения Иоанна, что за худой зимней дорогой не уведомил его о сватовстве Александра. Московский князь убеждал хана забыть прошлое. «Не требую, — писал он, — но соглашаюсь, чтобы ты жил в мире с Литвою; а если зять мой будет опять тебе или мне врагом, то мы восстанем на него общими силами…» Хан не отвергал мира с Литвой, требуя, однако, чтобы Александр возместил понесенные им в войне убытки. При этом хан снова клялся умереть верным союзником Иоанна.

Направляя в Вильно боярина Кутузова, Иоанн велел ему:

— Ты, боярин, передай Александру мое требование, чтобы он непременно позволил супруге своей иметь домовую церковь, не принуждал ее носить польскую одежду, не давал ей слуг римского исповедания, не запрещал вывозить из Литвы в Россию серебро… Да напомни, боярин, литвину, чтобы он писал в грамотах весь титул государя московского, — наставлял Иоанн посла.

Но Александр упрямился и не хотел исполнять требований Иоанна. В угодность зятю Иоанн отозвал из Вильно московских бояр, поскольку Александр считал их опасными доносителями и ссорщиками. При Елене остался только священник Фома с двумя крестовыми дьяками и несколько поваров.

Число послов с обеих сторон, как в Вильно, так и в Москву, резко возросло. В мае в Москву прискакал посол Александра Станислав Петряшкович. Это был человек отважный, образованный, к тому же лукавый и дипломатичный. У посла был завораживающий взгляд, пышные усы, стройное гибкое тело. Отправляя его, Александр сказал:

— Ты, Станислав, должен доложить отцу все как есть о великой княгине нашей. Но не это главное. Мы надеялись, когда решили породниться с Иоанном, что он будет помогать нам против других врагов. Сейчас, как ты знаешь, воевода молдавский Стефан напал на наши владения. Иоанн состоит с ним в родстве: его младшая дочь, тоже Елена, замужем за сыном Стефана. Так что тебе нужно все сделать, чтобы через Иоанна унять воеводу…

— Я сделаю все возможное, государь…

— Помни, что это главное твое поручение, — сказал Александр, прощаясь с Петряшковичем.

Теперь литовских послов не держали долго на посольском дворе — им сразу же открывался доступ к великому князю. А Петряшковичу было оказано особое внимание. Ему давали на день по курице, по две части говядины, по две части свинины, по два калача полуденежных, а соли, заспы, сметаны, масла, меду и вина сколько понадобится. Петряшкович не бывал до этого при московском дворе и поэтому вел себя и по дороге в Кремль, и в палатах несколько фривольно, даже развязно. Все требовал скорейшей встречи с Иоанном. Дьяк, сопровождавший его, вынужден был сказать:

— Спокойнее, пан Станислав. У нас любят степенность и неторопливость. Торопиться следует медленно. Не горит же все в Великом княжестве Литовском, Русском и Жемайтском.

Иоанн приветливо поздоровался с послом и допустил его к руке. Сказал:

— Начни, пан Станислав, с новостей о моей дочери, вашей великой княгине. Поклонившись в знак согласия, посол начал с изъявления благодарности александровой за приезд Елены.

— Кроме того, — сказал посол, — мой государь Александр велел сказать следующее. Тут он достал из-за обшлага рукава бумагу и зачитал:

— Ты хотел, чтобы мы оставили несколько твоих бояр и детей боярских при твоей дочери, пока привыкнет к чужой стороне, и мы для тебя велели им остаться при ней некоторое время, но теперь пора им уж выехать от нас: ведь у нас, слава богу, слуг много, есть кому служить нашей великой княгине, кому что прикажет, они и будут по ее воле делать все, что только ни захочет…

— Просил ли еще что-нибудь передать мне мой зять?

— Да, государь. Великий литовский князь просит урезонить, унять твоего родственника молдавского воеводу Стефана. Он опять начал нападать на наши владения… И, наконец, позволь высказать жалобу на твоих послов князя Ряполовского и Михаила Русалку. Как будто не произошло никаких изменений в отношениях наших государств, они на возвратном пути из Вильно грабили мирных жителей и даже купцов, встречавшихся им на пути.

Иоанн подумал, что посол молод, но говорит умно, свободно, без раболепства и, похоже, показывает совершенное знание дела.

— К сожалению, — сказал Иоанн, — все теперь делается не так, как обещали наш брат и его Рада. Послы же наши никого не грабили: наоборот терпели лишения и недостатки в пути по Литве. Что касается Стефана Молдавского, то я постараюсь помирить с ним своего зятя.

Из Москвы в Вильно поскакал очередной посол — Михайло Погожев. Наставляя его, Иоанн сказал, что то, что написано в грамоте — для отвода глаз. Главное же, что ты должен сказать Елене — чтобы она не держала при себе людей латинской веры и не отпускала бояр московских. Князю Ромодановскому, который там старший из наших бояр, скажешь, что то, о чем они сообщают и что пишет сюда Елена знают в Литве даже ребята. Скажи князю, что непригоже это. Нам нужно знать как можно больше потайного в делах литовских… В грамоте к Елене отец писал: сказывали мне, что ты нездорова, и я послал навестить тебя Погожева. Ты бы ко мне отписала, чем неможешь и как тебя нынче бог милует.

Не забыл Иоанн сделать этому посольству и наставление, чтобы они своим поведением бесчестья не нанесли ему, великому князю.

— А как будете у короля за столом, — сказал он послу, — и после стола пришлет за вами король, чтоб вы шли вместе пить, то вы идите все, да чтоб между вами все было гладко и пили бы вы бережно, не допьяна…

Между тем, недовольство между тестем и зятем росло все более и более. Когда летом 1495 г. по Литве разнеслась весть, что крымский Менгли-Гирей выступил к границам княжества литовского, Александр теперь уже вместе с женой попросили Иоанна о помощи согласно договора. Иоанна возмутила такая просьба. В сердцах он сказал дьяку Холмскому:

— Отпиши моим родственникам: вышел ли хан из Перекопа? К каким украинам он идет? Какую помощь им оказывать, в конце концов?

Но хан, как оказалось, не двигался, и помощи подавать было не нужно.

В один из осенних дней после обеденного отдыха Александр вошел к жене в ее комнаты, обнял и без обиняков начал: твой отец не унимается… Все требует и требует… И это ему не так, и то ему не этак.

Елена прислонилась к мужу и попыталась успокоить:

— Ну, полно, с этими требованиями ты ведь согласился.

— Но они все растут и растут. Он требует, чтобы мы построили все-таки церковь греческого закона. Чтобы титул московского князя я писал в соответствии с договором. Не приставлял к тебе слуг латинской веры, не принуждал тебя носить польское платье.

И раздраженно продолжил:

— Но, согласись, ведь в этом платье ты еще более привлекательна. Эта одежда не только более красива, чем московская, но она просто более удобна. Но, ладно, одежда… Уже требует от меня не запрещать вывозить серебро из Литвы в московские владения. Требует, чтобы я отпустил жену князя Бельского. Твой отец отозвал из Вильно князя Ромодановского с товарищами, оставил тебе только священника Фому с двумя дьяками-певчими и несколько поваров.

И все более горячась, Александр сказал:

— Этак скоро Литвой из Москвы управлять будут.

В ответ Елена нежно обняла и стала целовать супруга:

— Успокойся, мой повелитель… Раздражение — плохой советник в политике… Всё образуется… И отец скоро успокоится… Не будет нас стеснять своими бесконечными просьбами.

— Но я не хочу исполнять его требования…

— Ответим отцу так…

Елена потянула за висевший возле двери золоченый шнур и через минуту вошла боярышня Бецкая. Она была секретарем Елены, так как писала грамотно, красиво и хорошим слогом. На нее с первых дней обратил внимание и Александр. Живая, легкая, общительная и остроумная, с глазами, похожими на спелые степные вишни, окропленные дождевой влагой, в глубине которых, казалось, таилась какая-то зазывная восточная нега, она могла буквально в одно мгновение очаровать любого. Александра сдерживала репутация примерного семьянина, но ему все труднее и труднее удавалось сдерживать возникавший при встрече с Бецкой любовный порыв. Он заполнял его, яростно захлестывал все его существо, и иногда великому князю не хотелось скрывать его ни от любимой Елены, ни от всего белого света…

И неизбежное случилось как-то само собой. Однажды на святочной неделе он, заснеженный и веселый, примчался из сморгонских охотничьих угодий пана Голуба к Елене, и, первой, кого встретил в ее покоях, была Бецкая. Ей показалось, что это ворвался горячий ветер из знойной пустыни… Она отступила от великого князя, от его протянутых рук… Только и сказала:

— Княгиня вместе со священником и своей крестной уехала в монастырь… Повезла милостыню…

Безудержный, бурный напор великого князя был так стремителен, что она не оказала сопротивления и позволила сорвать с себя одежды. А затем тесная комната показалась ей раем…

Этот неистовый и страстный роман Александра был последним. Не в силах ничего изменить в их отношениях, они рвались друг к другу и, понимая, что соединение двух сердец невозможно, мучились разлуками и ревностью, писали пылкие, сбивчивые письма, одно из которых в конце концов попало в руки Елены. В нем боярышня писала, что при каждой встрече возлюбленный всегда заставляет ее летать… И что она, как и всякая женщина, хочет, чтобы тот, кто приносит им такую радость, принадлежал только им…

Под благовидным предлогом Бецкую отправили домой вместе с московским посольством в Россию, но по пути, во время остановки на ночлег в небольшом, бедном православном монастыре под Череей, она смогла незаметно оказаться в келье игуменьи, броситься пред ней на колени и все рассказать… Сердце матушки защемило тоской и горем, когда она увидела впалые бледные щеки, губы, запекшиеся как в лихорадке, и глаза, сверкавшие из-под длинных темных ресниц горячечным огнем и какой-то страстной решимостью…

— Облегчи свою душу, дочь моя… У нас в монастыре секретов нет. И Бецкая, захлебываясь слезами и рыданиями, все рассказала… Выслушав, мудрая игуменья сказала скорее сама себе, чем Бецкой:

— То, что рождается между мужчиной и женщиной вообще необъяснимо… А тайну женщины, как мне кажется, не разгадать даже Богу…

И помолчав, добавила:

— Любовь, дочь моя, осуждать не следует. Любовь — не грех…

Не откладывая, ее постригли… Здесь, в монастыре, и отцветала ее красота. Только однажды ей удалось напомнить о себе великому князю. В письме она умоляла его: «О, как ты жесток! Какой позор моя любовь к тебе и как я презираю себя! И вдали от тебя я думаю только о тебе. Обещай мне, что я увижу тебя…» Боярышня тщетно взывала к прошлому: «Вспомни, что мы любили друг друга со всей силой, на какую были только способны, мы совершенно довольствовались друг другом, мы целиком жили в нашей любви». Глядя в окно, за которым шел мелкий, скучный дождь, Александр задумался: да, раньше я всегда обещал, когда об этом просили такие женщины… Но это время, к сожаленью, прошло. У секретаря, который читал ему письмо, спросил:

— И почему это, когда от тебя уходит женщина, обязательно идет дождь?

Письмо Бецкой тронуло и взволновало великого князя.

Но все это было впереди. Сейчас же она без слов склонила голову в поклоне сначала Елене, затем Александру.

— Садись, боярышня, за стол и пиши.

Александр продиктовал письмо тестю: в нем чувствовалась досада и нежелание исполнить бесконечные требования Иоанна. В который раз Александр сообщал великому князю московскому, что законы запрещают увеличивать число православных церквей в Литве. Относительно католической прислуги у Елены слова Александра прозвучали довольно-таки грубо: кого из панов, паней и других служебных людей мы заблагорассудили приставить к нашей великой княгине? Кто годится, тех и приставили, ведь в этом греческому закону ее помехи нет никакой. С такой же досадой Александр отказал Иоанну, требовавшему вернуть перешедшим на службу князьям Вяземским и Мезецким оставшееся в Смоленске их имущество.

— Напиши моему тестю, — продолжал Александр, — что князья Вяземские и Мезецкие были нашими слугами. Изменивши нам, они убежали в твою землю как лихие люди, а если бы не убежали от нас, то того бы и заслужили, чего изменники заслуживают.

— Да напиши, боярышня, — диктовал далее Александр, — что на границе усиливаются неприязненные столкновения между подданными обоих государств. И все потому, что московские люди захватывают земли у литовских, причиняют им различного рода обиды.

У Иоанна тоже не было недостатка в причинах для жалоб: Александр не пропустил турецкого посла, ехавшего в Москву через его владения: дескать по пути будет высматривать его государство. Иоанн в связи с этим писал: «Мы с тобой в любви, в мирном докончании, в крестном целовании и в свойстве, а ты ко мне послов и гостей не пропускаешь»..

XV

В возникшем непонимании и ухудшении отношений Иоанна и Александра негативную роль играл дьяк московского посольского приказа Бушуев. Он все делал, чтобы поссорить Иоанна с Александром. При всяком удобном случае он напоминал:

— Похоже, государь, что наши надежды через Елену усилить влияние в Западной Руси окажутся несбыточными. Послы и наши доброжелатели в Литве доносят, что вздумал Александр и его паны Киев и другие города передать в управление брату Александра Сигизмунду, католику.

— И что же мы можем сделать?

— Просить Елену всячески воздействовать на Александра…

На следующий день Иоанн подписал составленное дьяком письмо к дочери: в нем отец напоминал Елене, что в литовской земле было нестроение великое, когда было там государей много. В Московском государстве при отце Иоанна было такое же. Между Иоанном и его братьями едва ли дело до войны не доходило…

Иоанн просил Елену поговорить об этом с Александром, но от своего имени, а не от имени отца.

Александр отвечал, что тесть только и говорит, что о своих делах и молчит об обидах, которые терпят литовские люди от московских.

Уже вскоре после брака Александра с Еленой оба государя понимали, что родство было только на словах. Зять и тесть в отношениях с другими государствами действовали исходя из своих интересов. Даже совместное разрешение судебных споров на границе не получалось. Тщетно пытались съехаться судьи с обеих сторон на рубеж. То литовские не могли дождаться московских, то московские литовских…

Иоанн жаловался Елене на ее мужа: дескать, возбуждает против него Швецию и татар, посылал своих людей в Орду, подбивая ее против Москвы и Крыма. Александр со своей стороны упрекал Иоанна в отношениях с Менгли-Гиреем во вред Литве. Менгли-Гирей, в свою очередь, указывал на то, что Москва блюдет интересы Литвы в ущерб Крыму. Дьяк, читая послание крымского хана об этом, в конце в нерешительности замолчал:

— А далее, не знаю, государь, стоит ли обременять тебя тем, что пишет хан?

— Говори своими словами…

Поскольку ему, Менгли-Гирею, мисюрский султан прислал писанный и шитый, узорчатый шатер, в котором хан собирается есть и пить, то он просит прислать ему серебряные чары и два ведра серебряные же для хорошей наливки. Хан пишет, что серебряную чашу меду за твою, брата его, любовь всегда полную пить будет…

Иоанн только посмеялся:

— Горазд на выдумки крымский хан… Но подарки надо послать…

Свою позицию применительно к Александру и Литве Иоанн определил четко и ясно. Его посол передал хану:

— Если теперь Александр с тобою помирится, то ты дай нам знать; если и не помирится, то ты также дай нам знать, а мы с тобою, своим братом, и теперь на него заодно.

Вскоре положение Елены осложнилось. Если в первое время по совету родственников Александра хлопоты по обращению Елены в католичество были отложены, то уже в 1496 году ей пришлось находиться в настоящей осаде. Виленскому католическому епископу Войтеху из Рима шли указы об этом в самом требовательном, нетерпимом духе. Епископ докладывал об этом великому князю. Александра же стесняла его присяга не нарушать свободу вероисповедания жены. Решено было, чтобы первые шаги в этом направлении сделал русский. Согласие секретаря Елены Ивана Сапеги было получено, но он не был духовным авторитетом для Елены. Вот если бы митрополит, главный представитель западнорусской православной церкви… Но Макарий был неподкупен, неуязвим в своей твердости в православии… Чтобы столковаться-сладиться с ним — и думать нечего!..

Обо всем этом пасмурным мартовским днем 1497 г. Александр беседовал с епископом Табором и канцлером Сангушко… Разговор был долгим и трудным: всех троих одолевали сомнения…

Между тем, отношения между Иоанном и Александром не прерывались. Когда перед Иоанном предстали очередные послы из Литвы, он, ласково приняв их, сказал:

— Хотите ли, уважаемые паны, я угадаю, о чем говорить будете?

Посол ответил:

— Только о том, государь, что велел мне сказать мой государь, великий князь литовский, русский и жемайтский Александр…

Но тем не менее я попытаюсь угадать:

— Отдать земли, якобы захваченные нами уже после заключения мира; выслать общих судей для разбора пограничных дел; и, конечно же, требование, чтобы я помирил великого князя литовского с Менгли-Гиреем и Стефаном молдавским.

Послу ничего не оставалось, как сказать:

— Именно так, государь. Это все важные для Литвы проблемы. Но мы хорошо знаем и твою, государь, озабоченность. Большими, начальными делами для вас является, во-первых, титул государя всея Руси и, во-вторых, возведение для великой княгини Елены церкви греческого закона.

— Это так. Но в ответах своих об этих наших больших, важнейших заботах наш брат и зять Александр ничего не говорит. Он только и требует, чтобы, согласно договору, мы помирили его с Менгли-Гиреем и Стефаном, а сам договора не соблюдает. Фактически он с крестного целования выходит, принуждая Елену принять латинство.

В конце переговоров Иоанн передал через послов подарки для зятя: крест с золотой цепью, пояс, осыпанный драгоценными каменьями, и сердоликовый ларец, принадлежавший в свое время Августу Цезарю, римскому императору.

Между тем, нескончаемые взаимные претензии Александра и Иоанна все продолжались. Для Иоанна становилось понятно, что Александр не хочет строить церковь для жены, не хочет окружать ее Православными людьми. Для его было главное — не допустить открытого возмущения католического духовенства, литовских панов латинского исповедания тем, что их великая княгиня исповедует греческую веру. Со временем Иоанн стал также замечать, что и сама Елена постепенно становится на сторону мужа… Его интересы для нее стали означать большее, чем интересы и наставления отца…

В конце 1497 г. Иоанн послал в Литву Микулу Ангелова. Он должен был передать Елене слова отца:

— Я тебе приказывал, чтобы просила мужа о церкви, о панах и паньях греческого закона. Просила ли ты его об этом? Приказывал я к тебе о попе, да о боярыне старой, и ты мне отвечала ни то, ни се…

— Да посмотри, — добавил Иоанн Ангелову, — когда идет у великой княгини Елены служба, то стоя ли она ее слушает?

Елена ответила:

— Батюшка говорит, будто я наказ его забываю. Это не так: когда я жива не буду, тогда отцовский наказ забуду. А муж мой всем, о чем прошу его, жалует меня. И о ком прошу, тоже жалует. А муж некоторых волостей ей не дает потому, что тесть забрал у него много земель уже после заключения мира.

Осенью 1499 г. подьячий Шестаков доносил из Литвы вяземскому наместнику, князю Оболенскому, о большой смуте между латинами и православными в Смоленской земле. Что в смоленского владыку, а также в Сапегу вселился дьявол: они стали хулить православную веру и заявили о своем латинстве. И все православное христианство хотят обратить в католичество. При этом подьячий прямо писал, что князь великий Александр неволит великую княгиню Елену в латинскую проклятую веру, но государыню бог научил и отец ее, и она отказалась. При этом якобы сказала мужу:

— Вспомни, что ты обещал государю отцу моему, а я без его воли не могу этого сделать. Но чтобы не расстраивать мужа, она решила не давать окончательного ответа и добавила:

— Я должна послать отцу письмо с просьбой благословить меня в этом важном деле.

Обо всем этом Оболенский доложил Иоанну. Переслал и записку Шестакова. На этот раз Иоанн направил с послом Иваном Мамоновым приказ не только от себя, но и от матери Елены Софьи:

— Ты можешь пострадать до крови и до смерти, но веры греческого закона не оставляй. При этом Иоанн дал ему наказ выразить Елене упрек: зачем она таится от отца касательно принуждений к перемене веры? И велел убедительно передать увещевание: быть твердою в православии.

К этому времени Иоанн уже решил начать войну со своим зятем, великим князем литовским, и поэтому наказывал Мамонову:

— Ты, Иван, узнай средства нашего будущего противника Александра. Нам интересно знать, был ли у Александра Стефанов посол и заключен ли мир между Молдавией и Литвой? В мире ли со Стефаном братья Александра, польский и венгерский короли? В мире ли с Литвою, Польшей и Молдавией турецкие, перекопские ханы?

Посол получил также от своего великого князя и одно деликатное поручение. Открытие новых земель за Западным океаном доставило Европе не только золото, серебро, невиданные ценные растения, но и трудноизлечимую болезнь, которая быстро стала свирепствовать в европейских странах и разлила свой яд от Испании до Литвы. В Москве стало известно, что в 1493 г. одна женщина привезла ее из Рима в Краков. И здесь эта ужасная опасность очень скоро настигла многих. Заболел даже кардинал Фридерик. В связи с этим Иоанн, наставляя Мамонова, поручил:

— Будучи в Вязьме, разведай, не приезжал ли кто из Смоленска с недугом, в коем тело покрывается болячками и который называют французским…

Пока московский посол встречался с Александром, Еленой, литовскими панами, в Москву в августе 1499 г. прибыл из Литвы посол Станислав Глебович. Он объявил Иоанну о мире между Александром и Стефаном и приглашал московского князя помочь Молдавии против турок. В грамоте Александр убеждал Иоанна:

— Сам можешь разуметь, что владения Стефана-воеводы есть ворота всех христианских земель: не дай бог, если турки ими овладеют…

Александр писал далее, что он согласен именовать Иоанна государем всея Руси при условии, если он письменно и навеки утвердит за ним Киев…

Эту претензию Иоанн тут же назвал «нелепицей». Более того, читая грамоту, заметил: ревностно молю бога о возвращении нам древней отчины, Киева… Не преминул Александр и упрекнуть тестя в том, что умышляет он против его зло в своих тайных сношениях с Менгли-Гиреем. «Брат и тесть, — писал Александр, — вспомни душу и веру». Иоанн на это ответил, что Александр науськивал на Москву и Крым, и Большую Орду Ахмата, и его сыновей.

Иоанн велел отвечать Александру, что окажет помощь Стефану, когда тот сам пришлет просить ее. По обыкновению, московский князь упрекал своего зятя в притеснении Елены к перемене веры.

Между тем, видя непонимание тестем и зятем друг друга, Менгли-Гирей решил использовать это в своих интересах. Его послы в Москве изложили условие, на котором он может помириться с Литвою: 13 городов литовского княжества, в том числе Киев, Канев, Черкассы, Путивль должны были платить ему дань. Александр ответил Иоанну в связи с этим, что требования хана непристойны, что он хочет от Литвы того, чего его предки от предков Александра никогда не требовали.

Чтобы усилить неприязнь крымского хана к Литве, Иоанн передал ему слова Александра, что его люди при отце его и деде у орды никогда даньщиками не бывали и что Александр просит Иоанна не отпускать послов крымских.

Великий московский князь писал хану: Александр мира с тобой не хочет, с твоим врагом — ханом Золотой Орды ссылается, наводит их на нас. И если он с тобой, нашим братом, мира не хочет, то и я с ним мира не хочу, хочу с тобою по своей правде на него быть заодно. И если пришлет к тебе князь великий Александр за миром, то ты бы с ним не мирился без нашего ведома.

В обострении отношений Иоанна и Александра сыграли и действия подданного Александра князя Семена Бельского. Он прислал в Москву бить челом великому князю, чтоб принял его в службу и с отчиною: так как терпят они в Литве нужду за греческий закон. Одновременно он сообщал и о притеснениях, чинимых по отношению к Елене. Александр направлял к своей великой княгине отступника православной веры смоленского владыку Иосифа, обещая ему в случае успеха Киевскую митрополию, а также епископа своего виленского и монахов бернардинских. Они неотступно уговаривают Елену приступить к римскому закону. Александр обращался с просьбой повлиять на Елену и ко многим князьям русским, и к виленским мещанам, и ко всей Руси, которая держит греческий закон: дескать, переход Елены в католичество будет благом для всей страны и всех ее жителей.

XVI

Не было и одного дня, чтобы великую княгиню литовскую не уговаривали принять католическую веру, веру мужа. Или не угрожали карами небесными. Казалось, что все священнослужители, все окружение мужа озабочены только одним: склонить ее, Елену, к перемене веры. Епископ виленский Войтех Табор убеждал ее:

— Твой пример, великая княгиня, склонил бы весь православный русский народ к истинному, римско-католическому христианству.

Елена с интересом слушала рассуждения епископа о счастии быть истинным христианином римской веры, о мире, который поселится в ее душе после того, как она познает Бога истинного.

— А может ли существовать гармония душ и единение тел у супругов, у которых разная вера? — пытался посеять сомнения у Елены настойчивый епископ.

— Может, святой отец, может, — улыбаясь, отвечала Елена. И оставалась непоколебимой в своих убеждениях, в следовании вере и обрядам греческого закона.

— Но посуди сам, — убеждала она епископа. — Могу ли принять новый закон в огорчение моему родителю. И в огорчение большинства населения великого княжества литовского? Или ты хочешь, чтобы мой народ стал презирать меня и смеяться надо мной?

Епископ прибегал и к последнему доводу:

— Когда мать твоя, родственница византийских императоров, жила в Риме, она проявляла интерес к католической вере и даже благосклонность…

Но и это не убедило Елену… Она ответила:

— Это не так, пан Табор. Моя мать показала всему православному миру, всей Европе невиданный пример стойкости и твердости, такую приверженность вере своих предков, какой будут подражать многие поколения…

Епископ тяжело вздохнул и сказал с последней надеждой:

— Прими, княгиня, истинную веру и история наречет тебя мудрою, а церковь наша, — тут епископ поднял руки к небу, — церковь наша всех достойных нарекает со временем святыми… Как вашу и нашу Ефросинью Полоцкую…

Выйдя от Елены, епископ поднял руки к небу:

— Видит Бог, что православная княгиня — это несчастье для Литвы…

При встрече с Александром, епископ впервые откровенно сказал великому князю:

— Как пришла сюда жена твоя Елена вместе с русскими схизматиками, так наша земля и замешалась, и пришли нестроения великие, как это было в Царьграде при предках ее…

Разговор с католическим епископом вызвал у Елены размышления о разладе, о борьбе двух противоположных влияний — православного и католического во внутренней жизни Великого княжества. Оно началось с того времени, когда поляки соблазнили Ягайло не только красавицей Ядвигой, но и троном Польского королевства. Сначала благоприятное стечение обстоятельств и вымирание многих русских княжеских родов, как это случилось с галичскими князьями, облегчили подчинение русских областей власти литовских князей. В созданном ими государстве преобладали исконно русские земли, только отчасти колонизованные литовцами. Племенной перевес русских и превосходство их культуры помогли широкому распространению в Великом княжестве и собственно Литве, т. е. в местностях вокруг Трок и Вильно, русского влияния, а значит и православия.

Воспринимая язык, обычаи, наконец, православную веру, Литва русела и грозила стать опасной соперницей Москве в объединении всех русско-славянских земель. Даровитые государи Гедимин и Ольгерд, поддерживая внутригосударственный порядок, обуздывая сильной рукой магнатов и вельмож, сумели привлечь все слои русского населения, смотревшего на них, как на своих прирожденных государей и покровителей. К тому же литовские князья часто женились на русских православных княжнах, дети которых, как правило, принимали веру матерей. В течение столетия преобладания славянского влияния, русское начало и вера пустили в Великом княжестве глубокие корни. Северо-восточные русские территории тогда во многом проигрывали Великому княжеству Литовскому, которое вскоре после присоединения южнорусских земель стало называться и Русским. Тому причиной было унизительное татарское иго и разорение, внутренние смуты и усобицы, своеволие князей. Даже великий князь Василий Дмитриевич, сын Дмитрия Донского, явился на поклон к Витовту.

Но от союза Польши и Великого княжества Литовского, начало которому положил Ягайло, вся выгода оказалась на стороне Польши, твердой и единой в своей католической вере и удивительно преданной ей. Литве же достались одни затруднения и невзгоды. Во внутренней жизни Великого княжества Литовского и Русского начался разлад, борьба двух противоположных влияний, православно-русского и польско-католического. Переменилась и роль собственно Литвы в истории и политике: в глазах русских людей она потеряла свое влияние. Среди православного населения проявилось разочарование, недовольство государственной властью, боязнь за веру и саму принадлежность народности. Литва представлялась им вечным врагом. Эту перемену быстро уловили в Москве, и она исподволь начала свое наступление, свое собирание русских земель. Возможность присоединения Западной и Южной Руси стала лишь вопросом времени. Начался процесс отъезда удельных князей в Московское государство. Но и Польша в союзе со всей римской католической церковью не дремали. Не стесняясь в средствах, под знаменем западноевропейской культуры Литва с ее вымиравшим язычеством была обращена в католицизм. В присутствии самих Ягайло и Витовта был погашен негасимый огонь на капище Перкунаса в Вильно, священные рощи вырублены, а священные ужи, обитавшие рядом с капищем, уничтожены. Окатоличилась не только литовская знать, но и большинство народа. Следом за католицизмом стала проникать польская культура, язык, обычаи, нравы.

По большому счету, думала Елена, вмешательство во внутренние дела страны чужеземной, то есть польской, не способствовало укреплению государства, оно приобретало скорее расплывчатую, чем централизованную форму. Ядро Великого княжества составляла колыбель литовского племени — собственно Литва, но и она не была сплочена: Жемайтия сохраняла обособленное положение, рано завоеванные русские земли — Черная Русь, Брестчина, Могилев, Минск, прочно примкнувшие к Литве, были включены в состав Виленского и Трокского воеводств. Остальные русские земли, некогда могущественные и богатые — Киев, Волынь, Полоцк, Витебск, Смоленск, слабо тяготели к центру. Привыкшие к самостоятельной жизни, они стремятся единственно к сохранению своих местных особенностей, своего устройства и своих привилегий. Литовские государи позволяли управлять этими областями по старым русским обычаям. Наконец, ближе к границам с Московским государством находились области не только не тяготевшие к Вильно, но постоянно колебавшиеся между Москвой и Литвой. Отъезды князей и дворян там стали делом обычным. Изменить такое положение великие литовские князья уже не могли. Покровительствуя католицизму, они не пользовались у православного населения беспрекословным авторитетом, вносили своими действиями повод к разладу.

Бессильной в деле государственного объединения оказалась и Польша. Она сама не могла сплотиться политически, хотя и опиралась на богатые средства, умственные, нравственные и материальные, которые она черпала у Европы и римской католической церкви.

За этими рассуждениями и застал княгиню Александр, пригласивший ее на верховую прогулку. Она с радостью согласилась: с мужем было легко и просто, с ним она находила отдохновение от настойчивых притязаний и уговоров епископа Табора. Душевное успокоение и радость приносили беседы священника Фомы, к которому Елена здесь, в Вильно, относилась как к родному человеку. Он ненавязчиво наставлял:

— Жить тебе, великая княгиня, с мужем следует единою душою в двух телах; чтоб оба жили единой добродетелью, как златоперистый голубь и сладкоглаголивая ластовица с умилением смотрятся в чистое зерцало совести…

Положение Елены, всей душой и сердцем стремившейся поддерживать православие, усугублялось враждебным отношением к православной церкви большинства правителей Литвы. И это зависело не от Александра и не от панов рады: они сами были второстепенными, зависимыми лицами. Истинные вершители всех религиозных дел обретались в Ватикане. А там не оставляли заветной мечты — призвать всех восточных славян в лоно католической церкви. Причем к Западной Руси они применяли такую меру, как прямое воздействие на государей Литвы. По инициативе Папы Римского в Литве еще при жизни Казимира активно действовал орден бернардинцев, главной целью которого было заключение унии католической и православной церквей. С такой же апостольской миссией здесь находились и братья минориты. В то время, когда Александр, видя в браке с московской княжной спасение своего государства, сватался за нее, папа дал отпущение грехов всем, кто участвовал в походе против схизматиков-русских. Со времен обращения Литвы в католическую веру епископы занимали самые почетные места в великокняжеском совете. Когда он перерос в постоянно действующую раду панов, епископы продолжали сохранять в ней первые роли. И хотя еще Казимир издал привилей, требовавший, чтобы епископами назначались лишь жители Великого княжества Литовского, но и накануне приезда Александра в княжество среди епископов не было ни литовцев, ни русинов.

Все это давало результаты. Идея унии получала все больший отклик в среде русской элиты. Особо усердствовать в этом стала семья Солтанов. В католичество переходили представители русских боярских семей, возвысившихся на государевой службе, как это было в случае с Иваном Сапегой и Иваном Ильиничем. Великий князь и католическое большинство радных панов откровенно оказывали давление на православную церковь, ограничивая строительство новых храмов. Реакция на это западнорусской знати была неоднозначной. Некоторых приближенных к великому князю это раздражало, и они стремились усиливать слабеющие связи с русскими православными землями по обе стороны литовской границы, другие склонялись к церковной унии.

Еще до избрания Александра великим князем большая группа духовных лиц и мирян княжества обратилась к Папе с просьбой об объединении церквей. Через несколько лет просьба была повторена, а затем еще раз возобновлена при выборах нового киевского митрополита Михаила в 1477 г. К Римскому Папе отправилась многочисленная делегация под началом Михаила Олельковича. Но реального воплощения в унии эти инициативы не получили. Тем более, что ее, как и ранее, не одобрял константинопольский патриарх Рафаил. Противником унии был и киевский митрополит Спиридон. Весной 1477 г. он получил поддержку в Великом княжестве Литовском, но вмешалась рада панов и он был заключен под стражу.

После приезда Елены в Вильно возникли долгие схоластические споры католического духовенства: надо ли перекрещивать схизматиков, присоединявшихся к католичеству. Александр, находясь под сильным влиянием своего брата кардинала Фридриха, вел с Римом переписку о своем браке и, только получив разрешение папы, подписал грамоту о свободе вероисповедания жены. Уже будучи женатым на православной, Александр трижды издавал указы, неблагоприятные для русской церкви. Он подыскивал среди православного духовенства людей, склонных к унии, и всячески поощрял их, как и своего клеврета епископа смоленского Иосифа Болгариновича. И, наоборот, авторитет и власть митрополита Макария подрывались до такой степени, что с ним вступало в споры даже духовенство виленских церквей.

Макарий, нареченный митрополитом единодушным избранием духовенства и народа в 1494 г., святительствовал недолго, но сумел приобрести авторитет и уважение у верующих. Он умел вести за собой и дисциплиной церковного устава, и своим покаянным горением. Хотя он не выглядел изможденным постником, а скорее соответствовал русскому идеалу красоты: лицом уподоблялся древнему Иосифу, именуемому Прекрасным. Цветущую красоту его подчеркивали темно-русые волосы, округленная не слишком длинная борода. Его жизненная, бытовая красота удачно сочеталась с благолепием, красотой церковной. Все это сочеталось в нем с талантом хозяина и строителя. Его авторитетом и неутомимыми заботами в монастыри и храмы стало поступать больше пожертвований, как за помин души, так вкладов знатных пострижеников, завещаний и тому подобное. Во время недородов, неурожаев и первых признаков голода Макарий просил, добивался, чтобы монастыри отворяли житницы, организовывал кормление голодавших. Детей, брошенных родителями, собирали в устроенный митрополитом приют. Если кто из крестьян терял лошадь или корову-кормилицу семьи, митрополит покупал им потерянную скотину.

Митрополит убеждал господ в выгоде снисходительного их отношения к своим крестьянам. Обременительная барщина разорит хлебопашца, а обнищавший хлебопашец — плохой работник и плательщик. В письме к одному из Мстиславских бояр он писал по поводу дошедших до него слухов, что его крестьяне «гладом тают и наготою стращают», убеждал боярина заботиться о подвластных, хотя бы в собственных интересах. Как обнищавший пахарь даст дань? Как сокрушенный нищетой будет кормить семью свою? — вопрошал митрополит.

Елена полностью одобряла рассуждения Макария о сближении, единении славянских народов. Он ссылался при этом на мудрый совет Авраамия Палицына, чтобы всем быти в совести соединения и друг друга не побивати и не грабити, и дури ни над кем не чинити. Вспоминая об Авраамии, Макарий говорил Елене:

— Этого требует не только сама жизнь, но и матушка-природа содействует единению восточных, южных и западных русских. Побывай, княжна, на водоразделе фантастически красивого Валдая и ты увидишь родниковые истоки легендарных рек — Волги, Днепра, Западной Двины, которые омывают и роднят земли братских народов. Как эти реки имеют один исток, один корень, так и все три народа питаются единым своим происхождением…

Столицу княжества митрополит навещал изредка, разъезжая большей частью по своей обширной митрополии. Находил и поощрял своим благословением богатых покровителей для церкви: князей Слуцких, Ходкевичей, Солтанов и других. Найдя в православной великой княгине поддержку и щедрые пожертвования, Макарий начал хлопотать о восстановлении храмов в разоренной и опустошенной набегами татар южной Руси. Елена Ивановна одобрила это намерение и напутствовала митрополита:

— Посети, твое святейшество, Киев, древнюю столицу Руси. И от меня поклонись ее святыням, озаботься их восстановлением… К сожалению, многие из них лежат в развалинах… Я тоже хочу внести свою лепту в это богоугодное дело, — сказала Елена.

Охмистр, по ее распоряжению, внес кованый железом сундук с деньгами и драгоценностями и поставил перед митрополитом.

Но Макарию не было суждено выполнить эту миссию. Дней за десять до отъезда его в южные епархии из Вильно скрытно выехала группа хорошо вооруженных и экипированных всадников. Все они — каждый в свое время — заменили воинские доспехи на власяницу. Их путь тоже лежал на юг. Возглавлял группу бывший польский шляхтич, когда-то хорошо показавший себя в сражениях, Чехович, а ныне монах Бенедикт. Об истинной цели поездки его спутники не знали — знал только епископ Табор. Монаху-воину было поручено устранить митрополита Макария, но не своими руками, а привлечь к этому обычных разбойников… Лучше всего татар… В то время причерноморские, южные степи кишмя кишели авантюристами и бандитами, которые под видом татар грабили всех, в том числе и своих соотечественников.

Нужные Бенедикту люди были найдены на берегу Десны, совсем недалеко от ее впадения в Днепр. Зимовали они в глинобитных полуземлянках, пользуясь накопленными в теплые времена запасами. Все складывалось благоприятно: наполненная солнцем степь оживала, засидевшиеся члены шайки были не прочь поразмяться. Их главарю долго объяснять не пришлось. Достаточно было сказать, что таких богатств, которые везут с собой направляющиеся в Киев люди, ему видеть еще не приходилось… И вся шайка отправилась устраивать засаду. Вскоре в Вильно пришла весть о гибели митрополита Макария. Было заявлено: то ли от рук бандитской шайки казаков-разбойников, то ли такой же шайки крымских татар. Первым место расправы увидел дозор людей Бенедикта. Телеги и повозки были перевернуты. Вокруг посеченные саблями и проткнутые стрелами охранники и помощники митрополита. Вся ценная одежда с убитых была снята. Самого митрополита стрела настигла, когда он выходил из крытой повозки. Рядом белело втоптанное в землю отличие его высокого сана — белый клобук, почему-то не понадобившийся степным разбойникам.

Один из людей Бенедикта обратился к напарнику:

— Смотри, следы сапог без каблуков… Это, несомненно, татары. Да и стрелы татарские.

— Хорошо, что так случилось… Иначе грех наш был бы велик и страшен…

— Да, хорошо, — ответил другой. — Но наше дело подневольное. Убить прикажут, натянем луки, молчать прикажут — помолчим…

Прикажут… Кто прикажет? Главарь нашей нынешней шайки. Так у него все руки в крови выше локтя… Не знаю, как тебе, а мне настоящей воли хочется.

— Я тоже волю искал. Да воля без куска хлеба в новую неволю завела…

Узнав о гибели митрополита, Елена расплакалась — так велика была для нее эта потеря. Два года Макарий был ее опорой и поддержкой. Священнику Фоме, который принес ей эту весть, сказала:

— Это открывает дорогу в митрополиты епископу Иосифу смоленскому…

Вечером за ужином разговор об этом случае зашел и с Александром. Князь выразил неудовольствие:

— Это убийство не будет способствовать авторитету государства…

— Его любили и клир, и паства, — высказала свое мнение Елена. — Причем его влияние на людей усиливали полнейшая простота и искренность во всех его словах и действиях, снисхождение к людям, отсутствие у него всякого самомнения и гордости…

Елену поддержал ужинавший вместе с княжеской семьей канцлер Сапега:

— Он даже существование дураков отрицал, утверждая, что в мозгу самого ограниченного человека есть уголок, в котором таится ум и который следует только отыскать…

Это событие потрясло православный мир, а Западная Русь получила в нем нового страстотерпца, мученика, ходатая за нее перед Богом. Память об этом святителе быстро оказалась в ореоле поклонения. А для православной церкви в Литве наступило междуцарствие.

Елена неоднократно просила мужа озаботиться выбором преемника Макарию. Но прошел год, прежде чем Александр объявил о своем желании видеть митрополитом западнорусской церкви смоленского епископа Иосифа, умевшего сказать именно то, что хотел слышать в этот момент великий князь. Избрание митрополита проходило непросто: значительная часть духовенства и народа противилась этому. И долгое время этому стороннику унии православия с католицизмом пришлось быть нареченным митрополитом, то есть не утвержденным константинопольским патриархом.

На территории Белой Руси в это время было три православные епархии: Туровская, Полоцкая и Слуцкая. Туровский епископ назывался также и пинским; полоцкий — архиепископом полоцким, витебским и Мстиславским. Церковное управление основывалось на древних правилах, отраженных в Кормчей книге. Великие князья, начиная с Витовта, особыми грамотами подтверждали неприкосновенность духовного суда. В 1499 г. митрополит Иосиф-Солтан выпросил у великого князя Александра подтверждение судебной грамоты Ярослава, так называемого свитка Ярославля. В грамоте, данной по этому случаю, говорилось: «И приказуем, абы князи панове нашего Римского закону, как духовные, так и светские, и теж воеводы, старосты и наместники, как римского закону, так и греческого, и тивуны, и вси заказники, державцы по городам нашим, и теж, по местам нашим войтове, бурмистрове и радцы, тые, которые здавна от продков наших права имеют Майтборские… кривды церкви Божье и митрополиту и епископам не чинили, в доходы церковные и во вси справы и суды их духовные не вступалися…»

Елена всячески побуждала великого князя, чтобы он заботился о соблюдении церковных установлений и правил пользования церковным имуществом. По ее настоянию Александр отнял у полоцкого епископа Луки села, подаренные князем Свидригайло на храм святой Софии и присвоенные епископом в свою собственность.

Эти события побудили Елену к более смелым шагам на пользу русского населения и по отношению к православной церкви. Она упросила мужа дать привилегию киевским мещанам, согласно которым они стали освобождаться от платежа мыта повсеместно в Великом княжестве Литовском. Грамота была скреплена охмистром великой княгини Яноничем. Пречистенскому собору Елена пожаловала купленное ею имение Жагоры. Не без колебаний и боязни прогневить батюшку, великая княгиня удержала у себя, заплатив купцу как следует, крест с животворящим древом и жемчуг, которые вез через Литву в Москву турок Ахмат. На это Иоанн не обиделся, хотя и припоминал впоследствии. Эта святыня, как и полученные из Москвы книги, были пожертвованы княгиней в пользу православной церкви.

Но особое внимание Елена уделяла Покровской церкви, размещавшейся в одной из башен Нижнего замка. От покоев великой княгини к ней вела широкая, летом тенистая, аллея. Эту церковь, ближайшую к великокняжескому дворцу, Елена и избрала как дворцовую, свою домашнюю. Сюда по нескольку раз в день — и иногда в сопровождении великого князя — приходила она молиться. В этот собор она делала большие пожертвования, что позволило не только хорошо содержать, но и богато его украсить. Через три года после приезда в Вильно она вопреки запретам построила все-таки небольшую деревянную Свято-Духовскую церковь.

Приглядевшись к православному духовенству, Елена поняла, что неудобно держать при себе приехавшего из Москвы священника Фому. Да и митрополит Макарий мягко намекал ей об этом, расхваливая некоторых из местных священников, и, в частности, отца Паисия, настоятеля Спасской церкви, в которую Елена внесла в дар икону нерукотворного Спаса. Но Иван Васильевич настаивал на том, чтобы Фома остался. И тем не менее в 1497 г. она писала отцу, что Фома ей не по душе, что у нее есть «свой поп, добре добръ, из Вильны».

Главная причина была не в личных качествах Фомы — она хотела расположить к себе западнорусское духовенство, как и все православное население, которое хотя и было одной веры с московскими верующими, но имело и свои взгляды на религиозную жизнь. Такую позицию она считала единственно верной и твердо следовала ей, не уступая ни мужу, ни отцу. Не давая никакого повода быть втянутой в политические страсти и интриги.

Во время одной из литургий в Пречистенской церкви после молитвы на нее снизошло внутренне озарение. Ей показалось, что весь собор наполнился золотистым светом и необыкновенный голос, льющийся из-под купола, возвестил, что самому Господу Богу угодно, чтобы она, Елена, великая княгиня литовская свято хранила православную веру и по мере сил и возможностей была заступницей за русское население, поддерживала добрые отношения с Москвой, не нарушая верности интересам мужа и своему новому отечеству. И что самым преданным помощником во всех ее делах будет священник Фома.

Тяжелым в жизни Елены был последний год уходившего века. Давление Рима на великого князя литовского, ее любимого мужа Александра, достигло высшей точки. Решалось: быть ей православной или не быть. Этому способствовал не только взрыв религиозных страстей, но и политические обстоятельства: прежде всего ухудшение отношений и последовавший затем разрыв с Москвой.

Ивану III удалось обезопасить свои, русские границы от разбоев крымцев и всю силу этой орды направить на Литву и Польшу. Александр, вступая в брак с московской княжной, надеялся с помощью тестя наладить хорошие отношения с Крымом. Вначале московский государь действительно сдерживал крымскую орду от массовых опустошительных нашествий на Литву. Были, правда, мелкие вторжения на Волынь и Украину, но, судя по малому числу пленных, это были скорее наезды татарских разбойничьих шаек, независимых от хана.

Но в конце века между Литвой и Москвой назревал разрыв. Несмотря на то, что Александр искренне дорожил союзом с Москвой, который приносил определенные выгоды. Благодаря ходатайству жены перед отцом, имевшим влияние на Крым, ему удалось обезопасить границы Литвы. Под предлогом своего путешествия с Еленой Александр отклонил приглашение брата Яна Альбрехта на сейм. Все это обеспокоило католическое духовенство и полонофилов, опасавшихся возраставшего влияния на великого князя литовского тестя и молодой жены, которую великий князь искренне полюбил. Польша усилила давление на Великое княжество Литовское. Состоялось тайное соглашение съехавшихся в Краков всех Ягеллонов, договорившихся координировать свои действия с тем, чтобы и Александр стал занимать антимосковскую позицию.

В это время Иван III часто жалуется, что Александр не пропускает его послов в Молдавию. Не пропустил и посла из Турции — «И нам, брате, того велми жаль стало, что еси того посла к нам не пропустил…» Дочери он жаловался: «Я-де стараюсь умиротворить твоего мужа с Менгли-Гиреем и Стефаном, а он мне назло творит… На все усилия Ивана III умиротворить Литву с Крымом Александр холодно и высокомерно отвечал, что дружбой с Менгли-Гиреем и Стефаном Молдавским не стоит дорожить, ибо-де они плохие союзники. А на съезде Ягеллонов в Парчеве в 1496 г. братья уговорили Александра помочь Польше, король которой мечтал завоевать Молдавию и передать престол брату Сигизмунду.

Летом 1497 г. в Москву прибыл посол Иван Сапега, передавший Ивану III просьбу Александра прийти на помощь христианству против поганства. Ожидая приема у великого князя, посол ознакомился с Москвой и направился на одну из окраин русской столицы. Оказалось, что немощеные улицы города очень неопрятны: прямо в грязи сидели и лежали несчастье, праздность и порок. Нищие и калеки вопили к прохожим о подаянии, на земле валялись пьяные. Прошло два дня, прежде чем через дьяков Курицына и Малко московский князь спросил у посла: «Против которого поганства просит помощи Литва, которая и схизматиков ставит на одну доску с поганством? От кого пришла весть, что турки доподлинно идут?» Выслушав ответы, Иван III заметил, что будет действовать согласно договору. Он знал, что на самом деле предстоящий поход Ягеллонов планируется не против турок, а против Молдавии.

Весной 1497 г. Александр с войском выступил в этот, во многом тайный, поход. Елена провожала мужа. Войско прошло через Киев, жители которого с радостью встречали православную великую княгиню, просили ее о помощи. Уезжая в Вильно, Елена приникла к мужу и прошептала:

— Я знаю, ты вернешься, вопреки всяким опасностям…

В Подолии Александра, находившегося на пути в Молдавию, догнал посол Ивана III Лобан-Заболотский. Он передал литовскому князю строгое предупреждение тестя не впутываться в этот поход, так как становится ясным, что цель похода не турки, а сват и союзник Москвы Стефан Молдавский. В этих обстоятельствах Александр не решился вмешиваться в молдавскую операцию. Он ограничился тем, что позволил немногочисленным добровольцам отправиться на помощь полякам. Русскому послу было сказано, что литовское войско идет походом против крымских татар. В это же время заволновались и паны-рада. Они категорично потребовали от Александра конкретного ответа: куда, зачем и против кого ведет он столь таинственно свое войско, угрожая при этом отказом следовать за своим государем. Слух о настоящей цели похода пронесся и в польском войске, подорвав доверие и уважение к королю. Мазовшане первыми повернули домой. Магистр Тевтонского ордена также отказался участвовать в походе и удалился. Венгры, не желая усиления Польши, даже оказали помощь молдавскому господарю.

Этот авантюрный поход Ягеллонов привел к тяжелым последствиям. Турки, перейдя Дунай, безнаказанно испепелили и разорили южные районы Польши. Польша прекратила поход. Ее отступающее войско попало в засаду и было наголову разбито. Отпор им дать было некому: цвет рыцарства полег в Буковинском лесу в битве с молдаванами. Не менее бедственными были и последствия для Литвы. На запросы Иоанна Александр отвечал, что Стефан сам виноват, поскольку союзничает с турками, но подчеркивал при этом, что главной целью похода было все же поганство. Но и оно от страха перед Литвой бежало от Браслава, и потому он, Александр, дальше этого города и не пошел. Все эти события убедили Ивана III, что на Литву рассчитывать не следует и что без помощи Менгли-Гирея обойтись нельзя. И он начал проводить соответствующую политику.

Поражение Польши ухудшило положение всей династии Ягеллонов. В 1498 г. южные польские земли впервые были разорены турками, а затем и татарами. Одновременно они совершили нападение на Восточное Подолье, принадлежавшее Великому княжеству Литовскому. Все это стало знаком для Москвы к началу новых действий. Московитяне перешли границу и разорили Рогачевскую, Мценскую и Лучинскую области.

Как в Литве, так и в Польше понимали, что выход следует искать в объединении сил. Но и теперь поляки не забывали о своих гегемонистских замыслах. Тем не менее условия для соглашения созрели. В Польшу отбыли епископ Жемайтии Мартын и тракайский воевода Иван Заберезский. Они настаивали на равных условиях соглашения. Поляки пошли навстречу и в 1499 г. был принят акт о соглашении сенатов обеих стран. Его основой являлись акты Городельского договора с исключением из него формулировок о сюзеренитете Польши. Была подтверждена выборность правителей в обоих государствах при участии другой стороны. Фактически это был договор о взаимопомощи, не упоминавший о вотчинных правах Ягеллонов на литовский престол.

Это несколько упрочило положение Великого княжества, хотя татары,подстрекаемые Москвой, потребовали передать Крыму Киев, Канев, Черкассы, Путивль и выплачивать дань всего за 13 городов. Русские тоже проявили активность. Агенты Иоанна появились во владениях Литвы в верховьях Оки с призывом принять его подданство. Князь Семен Можайский схватил смутьянов и отправил их в Вильно. В руки Александра попало подстрекательское письмо Иоанна Менгли-Гирею. В целом Литва оказалась перед угрозой большой войны со своими опаснейшими соседями.

В пасмурный и дождливый ноябрьский день, когда осень уже сменила роскошный багрянец лесов на поблекший бурый убор, и деревья сбрасывали последние листья со своих ветвей, к Елене прибыло посольство от отца и матери. Возглавлял его грек Микула Ангелов. Александр находился тогда в Виннице и Иван Васильевич воспользовался этим, дабы излить перед дочерью все накопившиеся обиды и сомнения. Он высказал свои опасения насчет твердости Елены в сохранении веры, жаловался на обиды и грубости Александра, просил не потакать мужу в его выходках. Ответ Елены явился для родителей свидетельством ее решимости действовать самостоятельно и свое суждение иметь по поводу высылки Фомы, и о боярынях и паньях в своей свите. Но Елена уверяла отца, что наказы его не забывает. Она написала также, что ее тяготит тайная переписка и что она хочет обо всем рассказывать мужу.

Прочитав ответ, Иоанн вспылил. Он бросил письмо на пол, наступил на него ногой и, потеряв самообладание, стал кричать о том, что проклянет дочь, если она не будет выполнять его воли. В его гневе вылилось недовольство заметным ухудшением с 1497 г. отношений между Московским государством и Великим княжеством Литовским. Иоанна все больше и больше раздражали самостоятельные действия Елены и ее показная независимость, и, прежде всего, то, что дочь ничего не сообщила о своей болезни и вообще длительное время не писала. Иоанн не хотел понимать причину отказа Александра строить для жены православную церковь на территории замка, как и участие зятя в походе в Молдавию. В памяти всплыли и все другие неприятности и несогласия. Успокоившись, он долго молчал, а затем, передавая письмо Софьи Фоминишне, только и сказал:

— Великая княгиня литовская, считай, освободилась от нашего влияния… И, похоже, не нуждается в моей опеке…

XVII

В начале 1498 г. Литва стала задерживать московских послов в Крым и из Крыма, а затем и в Молдавию и из Молдавии. Одновременно задерживались и грабились русские купцы. Для выяснения накопившихся обид в Вильно приехали князь Ромодановский и Кулешин, жившие здесь при Елене в первые месяцы после свадьбы. Иван напоминал великому литовскому князю, что его предостережение об опасности участия в походе на Молдавию спасло зятя от катастрофы и, возможно, гибели, и прибавил: опять носятся слухи о новом походе Яна Альбрехта на Стефана, и что будто бы Александр вызвался помогать брату. Иоанн писал зятю: Менгли-Гирей и Стефан правы, когда говорят, что не виноваты в пролитии крови и что великий князь Литвы не хочет с ними мира держать…

Елене отец сообщал, что ее муж наводит ордынских князей на него. При этом была высказана готовность прислать ордынские грамоты и другие доказательства враждебной политики Александра.

Но все это осталось без последствий. Александр соблюдал интересы Яна Альбрехта и полонофилов. Елена присматривалась ко всему и выжидала. Задушевную переписку с отцом, в которой нередко жаловалась на мужа и осуждала его, она прекратила.

Стараясь примирить мужа и отца, Елена как могла защищала родителя, хотя многие его действия и не одобряла. Она с горечью восприняла весть о том, что в семье отца не все благополучно: там разгорелся значительный по своим последствиям конфликт. В конце 1497 г. Иоанн стал гневаться на восемнадцатилетнего сына Василия, брата Елены, и на свою жену Софью Фоминишну. Великий князь велел схватить Василия и «посади его за приставы на его же дворе». Василия обвиняли в том, что он будто бы хотел, «отъехать» от отца, пограбив казну в Вологде и Белоозере, и учинить какое-то насилие над своим племянником Дмитрием. Единомышленников Василия — дьяка Федора Стромилова, сына боярского Владимира Гусева, князей Ивана Палецкого, Травина-Скрябина и других предали жестокой казни: кого четвертовали, кому отрубили голову, кого разослали по тюрьмам. Опале подверглась и великая княгиня Софья: посещавших ее «с зельем» «баб лихих» утопили в Москве-реке в проруби. Победу одержало окружение Дмитрия и его матери Елены Молдавской. Невестка Иоанна стала первенствовать в кремлевском дворце, а с нею высоко подняла голову жидовствующая ересь. В феврале 1498 г. состоялось коронование Дмитрия, внука Иоанна и Стефана Молдавского, и провозглашение его наследником престола.

Все это доходило до Елены, тревожило и обижало ее. Последнее письмо отцу Елена отправила в марте 1498 г., а затем переписка обрывается на несколько лет. Последнее посольство от Иоанна в Вильно было в июле, а затем в московско-литовской дипломатии также наступил длительный перерыв.

Елена жаловалась своей боярыне Аграфене Шориной:

— Если под покровительством отца я была неуязвима, то теперь, покинутая и одинокая на чужбине, опасаюсь за свое благополучие.

Ватикан не мог не воспользоваться ситуацией. Католическому духовенству, литовским правителям показалось, что пора уступок и нерешительности миновала и настал их час. Под их влиянием Александр также отказался от колебаний и поблажек жене. Он окружил Елену такой тесной стеной католиков, что всякие отношения с Москвой прервались. Великая княгиня оказалась в своеобразной осаде…

Такую же нерешительность Александр проявлял и при назначении нового митрополита. Целый год с мая 1497 г. он еще колебался навязать русскому населению своего ставленника. Но теперь утвердил на митрополии смоленского епископа Иосифа Болгариновича, родственника князей Сапегов. И новый митрополит начал действовать в духе политики великого князя. Начались явные притеснения православных, усилилось давление на Елену Ивановну. Находившемуся при ней подьячему Федору Шестакову удалось передать князю Оболенскому, жившему в Вязьме, письмо: «у нас стала замятия велика между латыни и нашим христианством; дьявол вселился в смоленского епископа и в Ивана Сапегу. Великий князь неволит великую княгиню в латынскую веру… да и все христианство наше хотят отсхимить… И государыню нашу Бог научил, да попомнила науку государя отца своего. И государыня великая княгиня отказала…»

Это письмо, написанное на скорую руку, попало в Москву в мае 1499 г., почти одновременно с вестью о болезни Елены.

Погожим осенним днем к Москве подъезжал богатый обоз бывшего подданного Александра князя Семена Бельского. Князь снова и снова убеждал себя в правильности принятого решения. В Литве настолько сильным было притеснение православных, что оставался один выход — отъезд в Москву и переход на службу тамошнему государю. Не зря же, думал Бельский, вот уже двадцать лет как многие князья тянутся в Москву. Первыми были Иван Воротынский и Александр Перемышльский, затем Дмитрий Воротынский, потом Семен Воротынский с племянником Иваном, далее князь Иван Бельский с братом, позднее Иван, старший из князей Одоевских. За ним последовали Мезецкие, Вяземские и другие родовитые, знаменитые князья со своими боярами и слугами. Хотя в целом, думал князь, жизнь в Литве высшему сословию западнорусского народа и должна была казаться более привлекательной. Литовское государство давало человеку больше простора, создало сословные привилегии. Здесь не было тяжести государственной опеки. В Москве же, наоборот, власть государя железным обручем сковывала все проявления жизни, и боярину жилось не свободнее, чем крестьянину.

В Литве знали, что московский государь обращается с приезжими довольно бережно. Правда, видимо, московит полностью не доверяет этим литвинам… Иначе зачем ему их волости оставлять за собой, давая в обмен другие, на северо-востоке страны?.. Впрочем, видимо московский князь исходит из того, что предосторожность еще никому и никогда не вредила…

Семена Бельского привлекала Москва еще и тем, что здесь существовала нравственная связь московского государя с его народом — ясное сознание и твердое, последовательное проведение в жизнь главной общегосударственной цели. Московский государь удачно выражал народное стремление к единству, порядку и силе. И именно стремление служить общенародному делу заставляло многих западнорусских людей переменять своевольно-свободную жизнь в Литве на страдную в Московии. Вон как у них дела пошли, думал князь Семен: установился внутренний порядок в государстве, с зависимостью от татар покончено, набеги степняков успешно отражаются, да к тому же еще и с помощью других кочевников. А сейчас вот замахнулся московский князь на титул «Государя всея Руси»…

В Литве же, среди западнорусского населения, составляющего большинство в государстве, витает разочарование и упадок духа, неверие сохранить свою сущность и веру. Многие чувствуют себя как бы на чужбине, пасынками, а не сынами. Видят, что их силы, кровь и пот растрачиваются бессмысленно и бесцельно. А многие представители высшего сословия разуверились в государственных способностях Ягеллонов, видя в них орудие иноземных интриг…

Уже в Москве князь узнал огорчительную новость: в Литве радные паны утвердили, что если кто-нибудь побежит от государя, челом не ударивши, то оставшееся от него имущество переходит на великого князя, а не достается родственникам, как прежде это бывало…

Встречал Бельского по поручению Иоанна старший боярин с приличествующей его сану свитой. Иоанн тоже принял Бельского, удостоил его лаской, вниманием и разговором.

К Александру был послан гонец, который передал великому князю литовскому:

— Князь Бельский бил челом в службу; и хотя в мирном договоре написано, что князей с вотчинами не принимать, но так как от тебя такое притеснение в вере, какого при предках твоих не бывало, то мы теперь князя Семена приняли в службу с отчиною.

Бельский также послал Александру грамоту, в которой слагал с себя присягу по причине принуждения к перемене веры.

За Бельским перешли с богатыми волостями даже князья, которые еще недавно были заклятыми врагами московского князя: внук Шемяки, князь Василий с Рыльском и Новгород-Северском, сын союзника Шемяки Ивана Можайского князь Семен вместе с Черниговом, Стародубом, Гомелем, Любечем. Поддались и другие князья — менее значительные: Мосальские, Хотетовские. И все по причине гонений за веру.

Иоанн с торжеством послал объявить Александру о приеме в службу всех этих князей. К этому было добавлено, что гонения на православных людей в Литве превзошли всякую меру и вынуждают его явиться их защитником и покровителем.

Все это вызвало такую бурную реакцию у Александра, что Елена не осмеливалась заходить к мужу на его половину. Но как только, великий князь смягчился, Елена при первой же встрече убеждала его:

— Государь мой и муж мой, не допускай горячности в принятии решений применительно к Москве. Ибо великие люди, а тем более великие государи, сделав шаг, не возвращаются назад. А часто просто не могут уже этого сделать, даже если б и хотели. Мой отец, как ты, вероятно, знаешь, и в лета пылкого юношества изъявлял осторожность, свойственную умам зрелым, опытным. Ни в начале важного дела, ни после его он не любил дерзкой отважности; ждал случая, избирал время; не устремлялся стремглав к цели, но двигался к ней размеренными шагами, опасаясь равно и легкомысленной горячности, и несправедливости, уважая общее мнение и существующие правила…

Александр вспылил, вскочил с кресла и, запахивая полы халата, резко ответил:

— Опять ты со своим отцом… Послушать тебя, так мудрее твоего отца не было государя от сотворения мира… Был единственный случай в его жизни, когда он мог показать собою пример неустрашимости, твердости и готовности жертвовать жизнью за отечество — во время известного противостояния с татарами на реке Угре. Но он явился трусом и себялюбцем: отправил в безопасное место, в полуночные страны, прежде всего свою семью и казну, а столицу и всю страну готов был отдать на расхищение татарам-ордынцам. Возможно, помнишь, как ты вместе с матерью находилась в бегах. Покинул войско, с которым должен был защищаться, думал унизительным миром купить себе безопасность… Даже мать его, княгиня Мария Ярославовна, разделяла общее волнение и негодование народа на робость твоего отца, который, не решаясь вступить в битву с татарами, приехал с Угры в Москву.

Его поступки распространяют в нравах подданных пороки хищничества, обмана, насилия над слабейшими… А чего стоит его проделка с представителем Венецианской республики, когда, давши ему 70 рублей, приказал передать в Венецию, что дал целых 700 рублей. Это плутовство, достойное мелкого торгаша, но не государя…

Елена не обиделась, приняв слова мужа за очередной прилив желчи. Подошла к нему, обняла:

— Ты мой государь и муж, и мне хочется, чтобы ты понял, что он и впрямь человек необыкновенный. Посмотри: при нем образуется держава сильная, как бы новая для Европы и Азии. За время его правления на месте многочисленных самостоятельных и полусамостоятельных княжеств возникло государство, в шесть раз превосходящее по размерам наследие его отца. Из заурядного княжества оно выросло в мощную державу, с которой считаются не только ближайшие соседи, но и крупнейшие страны Запада и Востока. Ее союзы и войны имеют важную цель. Народ еще коснеет в невежестве, в грубости, но законы уже принимаются просвещенные. Все лучше и сильнее становится войско, призываются искусные специалисты, нужные как для успехов ратных, так и гражданских; его посольства бывают у всех дворов знаменитых, а иноземные спешат в Москву. Его приветствует папа, императоры, короли.

Слушая жену, Александр дивился ее знаниям и мудрости и успокаивался. Но она продолжала:

— Вот совсем недавно псковитяне оскорбили отца. Они выгнали его наместника и даже обругали и столкнули с крыльца. Прибывших в Москву псковских бояр отец три дня не хотел видеть. Но затем выслушал извинения, простил и милостиво дозволил выбрать себе нового наместника.

Голосом, в котором чувствовалось желание к примирению, Александр сказал:

— Странно было бы от дочери слышать об отце другое… Но ты не хочешь слышать и знать, вероятно, что отца твоего недаром называют иногда Грозным. И прежде всего потому, что дает волю не только гневу, но и рукам…

— Нет, Александр, — Елена назвала мужа по имени. — Он первый получил название Грозного потому, что явился грозным государем на московском великокняжеском столе, монархом для князей и дружины, требующим беспрекословного повиновения, возвысился до царственной недосягаемой высоты, перед которой боярин, князь, потомок Рюрика и Гедимина должны благоговейно преклониться наравне с последними из подданных. Так что имя Грозного ему дали в похвальном смысле: грозного для врагов и строптивых ослушников… Общеизвестно, что для великих дел государственных необходимы твердость и даже жестокость во нраве. Но они должны умеряться силою разума…

— Да, твой отец отличается от предыдущих русских государей, — оживился Александр. — При нем Россия вышла как бы из сумрака теней. И это при том, что Иоанн родился не воином, что на троне он сидит увереннее, чем на ратном коне…

Елена продолжила:

— А может и благодаря этому… Благотворная хитрость Калиты была хитростью умного слуги ханского. Великодушный Дмитрий Донской победил Мамая, но потом видел пепел своей столицы и раболепствовал Тохтамышу. Сын Донского Василий действовал с необыкновенным благоразумием, стремился сохранить целостность Москвы, но вынужден был уступить Витовту Смоленск и другие области, как и искать милости у ханов. Вначале и внук Донского, мой дедушка, не мог совладать с татарскими хищниками, испив всю чашу стыда и горести, быв пленником у Казани и даже невольником в самой Москве. Ему, сыну Софьи Витовтовны, пришлось почти двадцать пять лет вести борьбу за право наследовать московский трон. Его можно упрекнуть в жестокости: да, ослепил в пылу борьбы своего двоюродного брата Василия Юрьевича, но кто из князей отказался бы от удачной возможности вывести из игры соперника? Через десять лет с ним самим поступили точно так же. Когда его на голых санях привезли в Москву, посадили под охраной во дворе близкого родственника Шемяки, а затем ослепили и вместе с женой выслали в Углич. Софью Витовтовну выслали в Чухлому. Да, отступался от крестного целования, но и другие его не соблюдали. Арестовал митрополита, но предыдущего митрополита всея Руси Герасима по приказу литовского князя просто сожгли на костре. Но в результате этой кровавой борьбы Московское княжество смогло укрепиться, а престол и великое княжение получил мой отец. Отец хотя и был рожден и воспитан данником степной Орды, но сейчас один из знаменитейших государей в Европе, почитаемый и в Риме, и в Царьграде, и в Вене, и других столицах…

— Согласен, — сказал Александр, — пятнадцать лет назад появилась книга моего учителя и воспитателя, знаменитого польского летописца Длугоша. Так свое творение он заключил хвалою твоего отца Иоанна, главного неприятеля моего отца Казимира.

— Его сила даже в том, — Елена посмотрела в глаза мужу, как бы прося следовать этому примеру, — что он стремится не уступать первенство ни императорам, ни гордым султанам… Чем не пример для подражания?

— Разумеется, отцу твоему не откажешь в мудрых правилах политики, как внутренней, так и внешней… Силой и хитростью расширяет пределы своих владений до пустынь сибирских и северной Лапландии, губя при этом царство Батыево, сокрушая вольность новгородскую. Но, к сожалению, он теснит и грабит нас, Литву. Он давно уже забыл, что является праправнуком Великого Витовта…

Елена ответила:

— Да, государство отца моего расширяется. Но в нем есть много чего полезного, что не мешало бы завести у нас, в Литве. Александр вопросительно посмотрел на жену:

— И что же?

— Отец учредил хорошую городскую исправу, или полицию. На всех московских улицах велел поставить решетки, чтобы ночью запирать их для безопасности домов, запретил не только шум и беспорядок в городе, но и гнусное пьянство, завел почту, или ямы, где путешественникам дают не только лошадей, но и пищу… И многое другое полезное появилось в Московском государстве…

Александр умолк, но потом продолжил:

— Многие государи завидуют возможностям Иоанна наказывать непослушание воинов. Когда твой брат Дмитрий, возвратясь из неудачного похода на Смоленск, жаловался, что многие дети боярские без его ведома приступали к городу, отлучались из стана и ездили грабить, Иоанн наказал всех. Одних темницею, других — торговой казнью, то есть публичным битьем кнутом.

Как бы одобряя такие действия, Александр продолжил:

— Многим непонятна беспредельная покорность россиян монаршей воле… Другие государи только мечтают об этом… Перед ним же трепещет даже знать… Говорят, что на пирах у Иоанна они не смеют ни слова шепнуть, ни тронуться с места, пока государь, утомленный яствами и вином, дремлет целыми часами за обедом…

И как бы желая еще больше огорчить Елену, великий князь продолжил:

— Все знают твое благоговение, трепетное отношение к православию… Но Папа Римский хвалил твоего отца за то, что тот принял Флорентийскую унию, никогда не ходатайствовал о назначении митрополита у константинопольского патриарха, возведенного в свой сан турком, и выразил желание на брак с христианкой, воспитанной под сенью папского престола…

— Александр, великим государям всегда сопутствуют наветы и клевета, а иногда, как в этом случае, просто недостоверные сведения…

XVIII

Давление на Елену всех, кто хотел, чтобы она перешла в католичество, усиливалось. Смерть Макария развязала им руки: новый митрополит Иосиф скрытно поддерживал их, сторонники обращения великой княгини в католичество из среды самих русских подобраны, отношения с Москвой оказались прерванными…

Зимой 1498–1499 гг. появились слухи, что митрополит Иосиф и Иван Сапега усиленно склоняют Елену к унии. Слушая увещевания Сапеги, Елена думала о том, что этот человек должен быть наказан самим Господом Богом. Мало того, что был неустойчив в вере, так и других склоняет отказаться от родительских заветов. Не украшала Ивана и история с молодой черкешенкой, ставшая достоянием знати Великого княжества. Как человек богатый, не привыкший отказывать себе в прихотях и усладах, Сапега живо заинтересовался слухами, просочившимися в дома виленских вельмож: в монастыре у бернардинов содержится необыкновенной красоты черкешенка, купленная ими на невольничьем рынке в Кафе. И он на зависть всей виленской знати купил невольницу за восемь тысяч коп литовских грошей, намереваясь сделать ее своей любовницей. Но встретил с ее стороны неистовый отпор. У бывшей рабыни оказалось больше гордости и достоинства, нежели у придворных дам. Она заявила, что никогда не согласится стать его любовницей, а если он будет принуждать ее, то она покончит с собой. Так оно и случилось. А Сапега нашел утешение с тоже невесть откуда появившейся изящной блондинкой с голубыми глазами и пышными формами: про нее говорили, что любовные утехи ей не в тягость.

Усилия митрополита и Ивана Сапеги придали смелости и монахам-бернардинцам, на каждом шагу обращавшимся к великой княгине с горячими проповедями и увещеваниями. Еще сильнее стало давление епископа Войтеха Табора, который получил к этому времени от папы право меча на еретиков, т. е. право по своему усмотрению казнить и миловать непослушных, а также применять вооруженную силу для достижения своих целей. В связи с этим Елена при первой же встрече с епископом спросила:

— Если ты так любишь Бога, как говоришь, то зачем же обижать и чинить насилие над божьими созданиями, людьми, которых ты называешь еретиками?

На это епископ ответил:

— Ты неисправима, государыня, потому что еретичка…

Не оставались безучастными зрителями Александр и его родня. Продолжал усердствовать в гонениях на православную великую княгиню и Папа Римский. Он писал Александру, что знает о напрасных, бесплодных увещеваниях великой княгини светскими и духовными лицами, и ради более успешного обращения схизматиков, можно понизить требования и не перекрещивать их при переходе в латинскую веру. Для того, чтобы еретики озарялись светом истины и для вящего распространения унии, он присылал в княжество деньги, книги и мощи святых. Но все эти усилия разбивались о твердый ответ великой княгини: отец мне строго-настрого повелел сохранять родительскую веру… При этом великая княгиня старалась не давать волю своим чувствам. Она старалась, иногда принуждая себя, обходиться приветливо даже с теми, кто ей не нравился…

Несколько лет душевных волнений и нервного напряжения подточили и нравственные, и физические силы Елены. Ранней весной 1499 г. она заболела. Появилась слабость, головокружение, организм перестал принимать пищу. Она стала говорить о смерти и была близка к ней. В мае встревоженный Александр известил об этом тестя. Но московский государь на весть о болезни дочери в течение почти двух месяцев не отвечал. За это время Елена стала поправляться. Помогло лекарство, которое митрополит Макарий дал ей в свое время и подробно разъяснил, как им пользоваться, велев держать в теплом сухом месте.

— Все может быть, дочь моя… Живешь в окружении недругов, и они могут попытаться лишить тебя жизни… Это лекарство может спасти тебя, если ты вовремя и правильно будешь его пользовать, — наставлял он.

Через неделю к Елене стали возвращаться силы. И вскоре она окрепла настолько, что могла ходить без посторонней помощи.

Прибыл и посол от отца и матери с запросом о здоровье, о причине болезни. И, как всегда, не забыл отец строго наказать помнить Бога, держаться твердо греческого закона, даже угрожал в противном случае проклятием.

Елена не ответила.

В декабре, в самый канун нового столетии, посол Мамонов вторично прибыл в Вильно для обсуждения отношений с Крымом и союза с ним. Встретившись с Еленой, он передал ей негодование отца по поводу ее молчания. «Гораздо ли делаешь?», — вопрошал отец и требовал известить обо всем. Когда отдельный посланец привез письмо от матери, Елена подумала, что действительно не в ладу отец с матерью, коль отдельных послов шлют… Софья Фоминишна тоже спрашивала: Поправилась ли? Здорова ли она?

Однако и на сей раз Елена ничего не ответила родителям…

Ее заботили дела церковные. Константинопольский патриарх не утверждал Иосифа в качестве митрополита. Вероятно, до него доходили слухи относительно отсутствия твердости в православии смоленского епископа. Чтобы показать себя ревностным сыном православной церкви, Иосиф обратился в Константинополь с грамотой. Выражал боязнь подвергнуться гонениям со стороны католического духовенства и об опасности для западнорусской православной церкви остаться без законного главы ввиду происков римской курии ввести унию. Одновременно Иосиф, желая показать свою заботу о делах церкви, добился от Александра подтверждения привилегии православному духовенству по уставу Ярославову. Елена оказала митрополиту поддержку в этом. Тем более она дала в свое время согласие на его избрание только после того, как Александр и Иосиф пообещали принять такую грамоту. В ней определялось, что светская власть не должна вмешиваться в дела митрополита и епископов, что при подаваньи частных лиц, люди римского закона не могли смещать православных священников, что за оскорбление православного духовного лица католики должны отвечать перед судом митрополита. Все это возымело свое действие и ускорило утверждение Иосифа в сане митрополита киевского.

Этой грамотой, добытой в самое тяжелое для Елены время, с которой Александр медлил целый год, великая княгиня оказала своей церкви большую услугу. И это была не единственная ее заслуга. В 1500 году во время освещения Супрасльского монастыря, построенного в лесной чаще на берегу реки Супрасль, она упросила Александра дать послабление в постройке православных церквей и монастырей. Великий князь, обеспокоенный усиливавшейся эмиграцией в Москву и желавший уменьшить ропот и негодование населения, вынужден был согласиться.

И духовенство, и простые люди считали, что православие в это время спасается твердостью великой княгини. Братия Супрасльского монастыря занесла ее имя в свой субботник, или поминальник. Там значится: «Помяни Господи усопших раб твоих… королевы Елены». Елена подарила монастырю чудотворную икону Богородицы в богатом окладе, некоторые церковные книги и в частности «Книгу Асаф с житием святого Сергия Чудотворца русского», «Асаф с хождением Даниила».

Но и само небо, считала Елена, помогло ей добиться от великого князя некоторых уступок православию. Как-то во время верховой прогулки в окрестностях Вильно внезапно началась июньская гроза. И первый удар грома одновременно со вспышкой света расколол возле ног княжеского коня небольшой валун. Потрясенные, Александр и Елена, глядели на воронку в земле и две половинки разбитого камня, от которых шел дым…

Елена сказала:

— Бог хранит нас, Александр… Но, вероятно, о чем-то и предупреждает…

Слова Ивана III о том, что он, московский князь, должен выступить защитником православных в Литве, встревожили Александра. Желая смягчить гнев тестя, он в апреле 1500 г. прислал посольство в Москву. Назвал его «государем всея Руси», оправдывался в предъявленных ему обвинениях и просил выдать всех отъехавших в Москву. Но Иван III гордо отвечал, что титул написан по праву, что ни Бельского и никого другого не выдаст, что на все притеснения и обиды, чинимые его дочери и прочему православному люду, у него есть неопровержимые доказательства.

В трудное для Елены время, когда никаких связей со своими родителями и родственниками в Москве не было, она много занималась хозяйственными делами, находя в этом и успокоение, и отдохновение. В течение четырех лет до этого Елена тщетно просила мужа пожаловать ей какие-либо волости. Не встретив понимания, она вынуждена была за собственные деньги купить имение Жагоры, которое вскоре сумела обустроить и получать с него доход. Только с 1501 г. положение начинает изменяться: Александр выдал жене несколько жалованных грамот, по которым она получала владения главным образом в Виленском и Трокском воеводствах.

Ей стал принадлежать Контяжин двор возле Вильно, Укольская и Друсская волости, примыкавшие к Браславлю, и сам этот город. На севере княжества он выделялся в качестве важного центра с сильным пограничным замком и местечком, заметно обретавшим черты города. На реке Свенте она получила имение Оникшты, на Немане — крупный господский двор Вилькею, волости Жмудская и Дирвинская, а также Ездненский двор, Стеклишки, крупное имение Биршаны и Жижморскую волость. На восточной границе обширного Виленского воеводства ей стали принадлежать имения Княжичи и Тетерин, а также замок-город Могилев. На границе с Московским княжеством она владела дворами Носово и Лосично в Мглинском повете, волостью Городище и замком Попова Гора вблизи Мстиславля. Ей достались также имения Обольцы и Смольняны, замок Чечерск. Кроме того, ей принадлежало имение Тростенец возле Минска, замок Гора возле Вильно, город Гродно. Благодаря этим пожалованиям мужа Елена могла подобно московским великим княгиням и своим предшественницам в Литве применять на деле свои хозяйственные способности, удовлетворить присущее ей чувство бережливости и даже скопидомства, унаследованное от своего предка Калиты.

Владение земельной собственностью придавало в Литве, как и в других странах того времени, большой вес и значение. Большинство земель муж подарил ей на «полную ее волю», и она в свою очередь щедро раздавала их храмам, награждала своих приближенных. Как землевладелец, Елена должна была следить за исполнением государственных повинностей — городовой, дорожной, военной. Последнюю несли бояре и слуги. Заботой землевладельца была охрана личности и имущества всех слоев населения: от бояр до подневольной челяди. Право суда над всеми людьми, жившими в волостях, также принадлежало землевладельцам.

Возле Вильно, на берегу Вилейки в живописном месте Маркуци находился загородный дворец великих князей литовских. Его Александр подарил своей великой княгине. В нем она любила проводить летнее время. Елене казалось, что вид, открывавшийся с дворца, напоминал вид на Москву-реку. Правый берег Вилейки, где размещался дворец, представлял собой крутой обрыв, поросший деревьями и кустарниками. На другом берегу реки лежала низменность, утопавшая в роскошной зелени. Резвая Вилейка шумно и звонко текла по камням, игриво делая причудливые повороты.

Недалеко от дворца находился источник соленой и, как уверяли еще медики Казимира, целебной воды. Возле источника всегда можно было увидеть косуль, а иногда и лосей, отдыхавших прямо в ручье, бегущем от источника вниз, к Вилейке. Но великие князья пили эту воду неохотно, только по настоянию медиков. Простые же люди доступа в имение не имели.

Сюда, в Маркуци, Александр и Елена приглашали нужных им, заслуженных вельмож княжества на приемы. Летом 1501 г. Александр дал здесь обед в честь двадцатипятилетия Елены. Были приглашены радные паны, князья, наместники, старосты, воины, покрывшие себя славными подвигами в сражениях. Всего — несколько десятков человек. Расставленные в круг столы на просторной поляне в саду были покрыты зелеными скатертями, края которых были украшены павлиньими перьями, переливающимися фиолетовым со множеством оттенков цветом. Посредине столов возвышались серебряные башенки, служившие птичьими клетками, где резвились и подавали голоса птички с позолоченными хохолками и лапками. Во главе стола в кресле из черного дерева с золотой инкрустацией восседал сам Александр. Рядом с ним в таком же, только несколько поменьше размерами, сидела Елена. Византийский и новгородский фарфор вперемешку с хрусталем, золотыми и серебряными блюдами, мисками, жаровнями украшали столы. Гости ели рагу из оленя, мясо лани, фаршированных цыплят, жаркое из телятины под немецким соусом, кабанину и осетрину. А если икру, то стерляжью, севрюжью, белужью, щучью, линевую и, конечно же, осетровую. Всего количество поданных яств составило несколько десятков. Рекой лились мальвазия, романея и токайские вина, которые ежегодно присылал Александру брат Владислав, король венгерский и чешский. Сам великий князь следил, чтобы заздравные кубки — золотые и серебряные чаши наполнялись до краев. Чтобы никто, упаси бог, не был обойден вниманием. Во время обеда играла музыка. В дело вступали со своими партиями серебряные и медные трубы, надуваемые мехами, свирели, арфы и гусли. Периодически давали о себе знать тимпаны. Кто из гостей был помоложе, рвался к пляске. Да и те, кто постарше, если кому медок поубавил годок, не отставали. Гостей веселили своим искусством скоморохи и менестрели.

В перерывах захмелевшие паны, по обыкновению, хвалились не только своими доблестными подвигами в боях, но и достижениями на любовном поприще. Захмелевший пан Алус, собрав вокруг себя таких же стареющих панов, веселым и болтливо-добродушным тоном сказал:

— Хочу вам поведать, Панове, об одном прелестнейшем и чрезвычайно любопытном приключении. Расскажу его вам в общих чертах. Дружбу водил я когда-то с одной шляхтянкой; была она не первой молодости, а так лет двадцати семи-восьми. Красавица первостепенная: что за бюст, что за осанка, что за походка. Одним словом она была непобедимо очаровательна. Смотрела на всех пронзительно, как орлица, сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Слыла холодной, как крещенская зима, отпугивая всех своей недосягаемой, грозной добродетелью. Она любила выступать в роли судьи и карала в других женщинах не только пороки, но даже малейшие слабости.

В своем окружении она имела огромное влияние. Самые гордые и самые неукротимые в своей добродетели старухи почитали ее, даже заискивали перед ней. Молодые женщины трепетали от ее взгляда и суждения. Она же ко всем относилась бесстрастно-жестоко, подобно аббатисе женского монастыря. Одно ее замечание, один намек могли погубить любую репутацию; ее побаивались даже мужчины — так она поставила себя. Важности ей добавило и то, что она бросилась в какой-то колдовской мистицизм, впрочем, спокойный и величавый. И что же? — спрашивал пан Алус у тесно обступивших его гостей. Я имел счастье заслужить вполне ее доверие и стал ее тайным и даже таинственным любовником. И что бы вы думали? — опять задал вопрос пан Алус. Оказалось, что не было в наших краях женщины более развратной. Причем наши отношения были устроены до того ловко, так мастерски, что никто из ее домашних не имел о том даже малейшего подозрения. Только одна ее прехорошенькая служанка знала, да и то потому, что сама брала участие в деле. Шляхтянка моя оказалась сладострастной до умопомрачения. Самым сильным, самым пронзительным и потрясающим в ее наслаждении была таинственность, сама суть обмана. Это была насмешка надо всем высоким и ненарушимым, что она проповедовала в обществе. Под дьявольский хохот ей было приятно попирать все, что, по ее словам, было святым. В пылу самых горячих наслаждений она хохотала, как исступленная, и я понимал, вполне понимал этот хохот и сам хохотал. Я и теперь вспоминаю об этом не без восторга.

— Ну, и чем же все кончилось, — последовал вопрос пану Алусу.

— Через год она переменила меня…

Когда пир и веселье вступили в разгар, Александр и Елена, взявшись, по обыкновению, за руки, незаметно отправились в свое заветное место — красивую большую, вдали от дорог и тропинок, поляну, знавшую многие их тайны. Заросшая по краям болиголовом, таволгой, ежевикой, а в просторной, солнечной середине хороводом ромашек и фиолетовых колокольчиков, поляна как бы ждала гостей… Она была хороша в любую пору года. Но особенно — ранней осенью. Кормиться рябиной прилетали дрозды, в сухих листьях под ежевикой шуршали жившие здесь ежи, бывали также косули и лоси.

XIX

Елена Ивановна находила отдохновение от интриг дворцовой жизни в поездках по своим владениям. Она добивалась, чтобы приставы, сотские следили за своевременным выходом челяди и крестьян на работу, своевременной уплатой податей. Разбирала жалобы населения на своих тиунов. Бывало, ей приходилось месяцами жить в имениях, добиваясь порядка и справедливости. Находясь в своих владениях, Елена старалась, чтобы солнце не заставало ее в постели. Поднималась рано, наблюдала как люди занимались хозяйством, чем могла помогала. Один из дней Успенья Богородицы она встретила в Ездненском дворе на Немане. Праздник выдался солнечным, теплым и, как и предыдущие дни, нежарким. К вечеру Елена вместе с управляющим паном Забродским выехала в повозке на отдаленное поле, где должны были состояться зажинки, или начало уборки урожая.

Обычно началом сбора урожая руководила женщина, как правило, хозяйка дома. Иногда для этого избирали женщину старую, богобоязненную, но в этом случае распоряжалась молодая, удачливая Ульяна. У нее, как считали селяне, в любом деле рука оказывалась легкой… Началась жатва вечером, в «счастливый» день. Поскольку жатва серпом была самой тяжелой из всех работ — весь день жница находилась в наклоненном положении под палящими лучами солнца, Ульяна на зажинки вышла со двора не через ворота, а проползла под забором, касаясь спиной верхней его перекладины. Прикосновение должно было передать боль перекладине либо заимствовать от нее силу и нечувствительность к боли.

Чтобы избежать болей во время страды, Ульяна подпоясалась первым пучком сжатых и свитых в жгут стеблей и, обращаясь к солнцу, произнесла:

— Дай нам, Боже, легко жать, чтоб спина не болела, чтоб руки не слабели, чтобы ноги не немели и голова не горела…

Связав первый зажинный сноп, так называемую бородку, который по обычаю был невелик — в нем было всего три пучка колосьев, — Ульяна украсила его венком из цветов. Затем села на него и, не торопясь, развернула чистую белую тряпицу. В ней были освященные на Пасху хлеб и просфора, соль, кусок сала и громница — восковая свеча. Но громница была освещена в Сретенье, т. е. в начале февраля. Все это Ульяна неторопливо съела. Затем, поставила стоймя первый зажинный сноп, а на окраине поля выложила из колосьев два креста.

Затем состоялся прием в семью молодой снохи. Сжав первый сноп, молодая женщина-сноха покрыла его платком. Подойдя к свекрови, она низко поклонилась:

— Прошу благословить меня и принять этот платок в подарок…

Свекровь благословила, приняла платок и вся семья тут же на поле съела принесенную из дома пищу.

Три следующие зажинные снопы селяне отнесли в церковь, где они должны были храниться до следующих зажинок. Один сноп дали овцам, чтобы они хорошо плодились. Зерно зажинных снопов крестьяне считали хорошим средством при грудных и горловых болезнях. Молодые парни охотно ели суп из него — чтобы девушки их любили.

В своем доме Ульяна угощала всех желающих пряжмом — жареными в масле колосьями нового урожая и крутой кашей из свежего урожая. При этом каждого она ударяла ложкой по лбу, приговаривая:

— Будь сыт одной кашей…

Управляющий, неотступно находившийся при княгине, сказал:

— Примерно через неделю жатва будет завершена и люди будут праздновать дожинки…

— Я хочу посмотреть и этот обряд…

Управляющий низко склонил голову.

День дожинок выдался нежарким, скорее прохладным. По небу то и дело проплывали негустые серебристо-белые облака, дул северо-западный ветер…

Перед окончанием жатвы Василиса, бывшая на этом празднике главной распорядительницей, оставила в среднем загоне небольшой круг несжатой ржи. Все остальные жнеи, работавшие на поле, три раза обошли вокруг несжатого места и, понемногу сжиная его, оставили три-четыре пучка стеблей, которые Василиса перевязала красной лентой. Она выкопала возле них небольшую ямку и положила в нее хлеб с солью, приговаривая:

— Дай же, Боже, чтоб на лето уродило…

Затем она, обернув руку фартуком, так как прикрытая, не голая рука считалась символом богатства и изобилия, выполола вокруг траву, завила стебли так, что колосья свесились до земли, и закопала их вместе с хлебом и солью, приговаривая:

— Дай, Боже, урожая всякому, хоть бедному, хоть богатому…

Затем она полила «бороду» водой, чтобы на будущий год не было засухи. Жницы легли рядом с «бородой» на землю, чтобы тяжелые колосья клонились к земле. Поднявшись с земли, они вымыли руки водой, чтоб хлеба уродились «чистыми». Затем Василиса, сидя рядом с «бородой», стала бросать через голову серпы, чтобы в будущем жницы были здоровы.

Другие жнеи оборачивали сжатой рожью свои серпы, приговаривая:

— На, ешь, не кусай моих рук. Дай же, Боже, чтоб хватило хлеба, чтоб всего было вдосталь…

Наконец жнеи свили венок из ржи, возложили его на голову самой молодой из них и с песнями направились домой…

Управляющий пан Забродский пояснил Елене:

— Иногда несколько последних стеблей, которые называют здесь бородой, или козой, перевязывают вверху, около колосьев. Получается нечто вроде игрушечной беседки. При этом приговаривается: тебе, поле, красота, красота, а мне легота, легота… О несжатом пучке колосьев обычно говорят, что это борода для пророка Ильи: мы даем тебе, Илья, эту бороду, а ты дай нам кучу зерна… Иногда борода предназначается святому Николаю и даже самому Спасителю. В песнях, однако, эту бороду, медом политую и шелком обвитую, почти всегда предназначают хозяину поля. Поесть свежего зерна было необходимо всем: если это сделает девица — замуж выйдет; если молодец — женится; если женщина — дитя родит; если корова — теленка принесет; если овца — двумя ягнятами обогатит хозяина.

Под конец дожинок Василиса подошла к Елене и, трижды поклонившись до земли, сказала:

— Мы все, княгиня, приглашаем тебя принять участие в трапезе в доме хозяина поля.

Елена вопросительно посмотрела на управляющего. Тот утвердительно кивнул головой. И княгиня согласилась.

В доме хозяина всех ждало обильное угощение. На почетное место, под образами, усадили Елену и пана Забродского. Началась трапеза с того, что хозяину поднесли венок из колосьев, свитый при завивании бороды. Затем он взял буханку хлеба, ножом начертил на ней крест, разрезал ее и ломти раздал всем присутствовавшим. Первый ломоть он, разумеется, поднес Елене.Затем он разделил на части большой, отдельно поданный кусок мяса, и поставил мису с ними на середину стола, сказав при этом: «с кусочками», он тем самым разрешил брать мясо. Основным блюдом была крутая каша из овсяной муки с маслом и салом, которая должна была способствовать плодородию хлебов будущего года. Елену ненавязчиво угостили этим блюдом, а затем пирогами с кашей, яичницей и блинами. Гостей потчевали также пивом, вином и медом. Елена удивилась тому, что меды были разных сортов: абарный, красный, боярский и ягодный. Когда Елена попросила кислой березовицы, заквашенной на горячем ржаном хлебе, ей тотчас подали ее. Хозяйка, подававшая на стол, кланялась в пояс не только княгине, но и всем остальным гостям.

Встав из-за стола, все помолились перед иконами, а затем благодарили хозяев: «Спасибо за хлеб-соль». Точно также поступила и великая княгиня.

Елена ревниво оберегала неприкосновенность своего имущества. И даже судилась с паном Ильиничем, захватившим ее землю и пущу в Контежинском дворе. И бояре, и мещане, и крестьяне обращались к ней с просьбами о льготах, освобождении от податей, о пожаловании за службу. Елена награждала щедрой рукою: почти все ее грамоты были о пожаловании. Она освободила могилевских бояр от всех повинностей, кроме панцырной службы. Другим она дарила в вечное владение земли, дворы; третьим — и земли, и людей…

Любимым наместником Елены был москвич по происхождению, служивший ей с молодых лет князь Матвей Головчинский. Он всегда делал все честно и прямо. Часто любил повторять, что коли ты хочешь, чтоб тебя уважали — уважай сам себя; только этим, только самоуважением ты заставишь и других уважать себя. И Елена была совершенно с ним согласна. Он был наместником в Княжичах, Тетерине, Бирштанах и Могилеве. Пользовался благосклонностью и великого князя Александра. Он был настолько богат, что ссудил королю 200 тысяч коп грошей. Кравчим королевы и великой княгини был Юрий Гольшанский. О нем со временем до Елены дошли слухи, что он, такой приличный и изящный в обществе, на людях, любит иногда по ночам пьянствовать, напиваться в стельку и потаенно, гадко развратничать. Что он является не только грешником, но чудовищем порока и разврата. Но Елена этому не захотела верить.

Сами поездки по своим владениям приносили ей радость и удовлетворение. В середине осени, когда леса вовсю разгораются ярким желто-оранжевым багрянцем, Елена ехала в свое имение Стеклишки. Хозяйственные заботы были не только необходимостью, но и приносили в душу успокоение, отвлекали от тяжелых мыслей и тяготившей ее придворной жизни, от которой она все больше и больше отдалялась.

Высоко в небе, поочередно и неторопливо взмахивая крыльями, плыл большой клин журавлей. Елена попросила возницу остановиться и вышла из возка. Подъехал управляющий:

— Журавли уносят лето…

Елену всегда волновал неповторимый, запоминающийся крик этих благородных, крупных птиц. Весной люди радуются, услышав их трубные звуки: весна приходит… Осенью щемяще-тревожное «курлы-курлы, курлы-курлы… куда ваш путь, зачем летите вы?» вселяло в людей тоску и тревогу.

Управляющий, наверное, посчитал своим долгом нарушить молчание:

— Да, другие птицы покидают свои края незаметно, а эти, прощаясь, подают свои тревожащие душу звуки… Наверное, прощаются с родиной и людьми до следующей весны, а может кричат только те, которые чувствуют, что покидают ее навсегда… Кто знает?

Вблизи Елене не приходилось видеть этих птиц. Весной они, разбившись на пары, гнездятся, чтобы вырастить потомство, и в два голоса славят радость жизни. Рядом с собой не терпят никого, даже своих сородичей. От хищников и всех желающих приблизиться их спасают высокий рост, осторожность и крылья. Только осенью, когда вырастает потомство, они собираются в большие стаи, чтобы неутомимо днем и ночью лететь в далекие, неизвестные людям, края.

Великая княгиня сама принимала участие в торговле, что увеличивало ее богатство. Она отдала на хранение монахам-миноритам 14 сундуков с золотом и серебром. В Пречистенском соборе хранились два ее сундука с драгоценностями, которые, правда, были похищены. Занятие торговлей было в обычае того времени: торговали и князь Острожский, и другие знатные паны.

Елена заботилась о строительстве в Вильно, для расширения и украшения которого было много сделано при Александре. К приезду молодой жены он построил новые каменные и деревянные здания в великокняжеском замке. В Верхнем замке стал устраиваться арсенал, где вскоре появилось богатое собрание оружия, мастерские для его производства. Но тогда Елене, выросшей в московском Кремле, не все понравилось в Вильно. Из Нижнего замка не было того прекрасного вида, какой открывался перед взором из окон кремлевского дворца. Наоборот, замковая гора была в развалинах, в самом замке ютились небольшие частные дома. Ей показалось здесь и тесно, и грязно.

Уже в самом начале жизни в Вильно великая княгиня купила у ксендза Филипповича участок земли и построила посольский двор для московских гостей. Вскоре на берегу Вилейки, в Маркуце, ее стараниями был построен дворец, где она проводила летние месяцы.

К началу 1501 г. общественное положение великой княгини изменилось к лучшему. Усилилось и ее значение в делах церкви. К этому времени окончательно утвердился ее авторитет среди верующих, она стала примером, оплотом для православных людей. Все видели дела великой княгини на пользу православия: то она пожалует имение собору, то приобретет для храма крест, то подарит книги, то замолвит слово за обижаемых православных…

После смерти митрополита Иосифа, распространявшего среди верующих мысли об унии, опасность ее проведения в жизнь ослабла. Но это происходило не без участия и влияния Елены. Она понимала необходимость внутреннего переустройства и укрепления церкви, повышения авторитета высшей духовной власти. Первейшей задачей было избрать достойного митрополита. Наиболее подходящим для этого Елене показался архимандрит минского Вознесенского монастыря Иона. Его пастырская деятельность и духовное служение казались безупречными. Покровительствуя монастырю, она часто общалась с ним, считала его первым по своим достоинствам среди православных пастырей: образован, умен, предан православию… К тому же был он человеком благочестивым, простым, весьма набожным. Принадлежал к белому духовенству, был вдов, имел детей. Сын его Семен Кривой участвовал в войне и находился в плену в Москве.

Благодаря ходатайству великой княгини Иона был выбран в митрополиты. Но долгое время он оставался нареченным. Только в 1504 г. последовало его утверждение в этом сане со стороны константинопольского патриарха. Митрополит оправдывал доверие великой княгини. Вскоре католики стали считать, что он погубил дело унии и поворотил церковь к схизме, т. е. к православию, которая при нем подняла голову. Сапега говорил Елене, что сам слышал, как на улицах, в корчмах и на рынках наиболее фанатичные католики не боясь, говорили:

— Беспечен… беспечен наш великий князь…

— Почему же?

— Он не должен был допускать к управлению православной церковью подобного владыку, москвича, кроткого, как овечка, но коварного.

Все усилия Елены по укреплению православной церкви в Литве в ряде случаев находили понимание и поддержку Александра. Елена настояла, чтобы муж обратился к новому Папе Римскому Юлию II с просьбой снять запреты, связанные с их браком, наложенные его предшественником папой Александром VI. В обращении к папе король польский и великий князь литовский ссылаясь на исходившую от Москвы опасность, обосновал невозможность продолжить попытки вынудить Елену сменить вероисповедание.

Папа отнесся снисходительно к просьбе короля. И наступил день, когда радостный Александр почти вбежал в покои жены:

— Наконец-то, — чуть не прокричал он, высоко поднимая в руке пергаментный свиток. — Папа разрешает мне жить с тобой как с супругою и не принуждать тебя переходить в мою веру…

Он протянул буллу Елене и, немного успокоившись, добавил:

— Правда, если ты будешь соблюдать установления Флорентийской унии.

Елена долго упрашивала мужа проинформировать константинопольского патриарха Иоакима об основании Супрасльского монастыря. Она понимала, что этот факт будет иметь огромное значение, благотворно скажется на религиозных чувствах православного населения. Кроме того, этим обращением великий князь косвенно признал бы влияние патриарха на дела западнорусской церкви, его право награждать за деятельность на пользу православию. И Александр внял ее неоднократным просьбам. Король похвально о благотворительности своего маршалка, православного Ходкевича, подчеркнул его «правоверность». А сам монастырь назвал «славным».

Патриарх прислал свое благословение Ходкевичу и епископу смоленскому Иосифу Солтану за их пожертвования, давал ряд наставлений монастырской братии и повелел, чтобы имена благотворителей были вечно поминаемы в монастыре. И братия записала их в свой субботник.

Елена видела, что высшее духовенство далеко не всегда было на высоте своего призвания, что большинство владык не заботилось об интересах веры и церкви, а только о личных и имущественных благах. Это обостряло проблему привлечения светских людей к церковным делам, об участии в них самой паствы. Великая княгиня понимала и то, что участие населения в делах церкви было средством обоюдоострым: с одной стороны, оно сдерживало недостойных пастырей и поддерживало ревность к вере; а с другой — имело иногда вредные последствия.

Митрополит Иона допускал участие в церковных делах светских лиц. При нем патроном Супрасльского монастыря стал Ходкевич, Коложского — Богуш Боговитинович. Причем митрополит отказался от всех доходов с этого монастыря и даровал его ктитору право избирать игумена. Такую позицию митрополита полностью поддерживала и Елена. Она взяла в патронатство минский Вознесенский монастырь.

Великая княгиня способствовала повышению духовного авторитета владык не только тем, что влияла на избрание епископами достойных лиц, но и защитой, ограждением от всякого рода посягательств их власти и имущественных прав. В 1503 г. она добилась возвращения полоцкому епископу Луке отнятых у него четыре года назад вотчин.

Благотворительность в пользу церквей и монастырей была не только важной душевной потребностью великой княгини, но она считала ее своей обязанностью. Пречистенскому собору она пожертвовала свое имение Жагоры. Многое сделала для обновления и убранства Покровской церкви, которая была сооружена на месте одной из башен стены, окружавшей кривой замок. При Елене эта церковь стала дворцовой. В честь нерукотворного образа Спасителя ею была построена Спасская церковь. Образ Спасителя, выставленный ею в этом храме, был некогда привезен в Москву Софьей Палеолог вместе с чудотворной иконой Божьей Матери. Эти иконы, вывезенные из Византии, сопровождали Елену по пути в Литву. Стараниями великой княгини был устроен Свято-Духовский монастырь на месте деревянной церкви, построенной первой супругой Ольгерда Марией Ярославовной. Ею же была восстановлена деревянная Свято-Духовская церковь. Не оставила без внимания княгиня и Свято-Троицкую обитель, где находился образ Корсунской Божьей Матери. Когда при строительстве стены были воздвигнуты Медникские ворота, эта икона по желанию Елены была размещена над ними, что было в обычае Руси. Охрана города, таким образом, поручалась Божьей Матери.

XX

Елене нравился Минск. Как правило, она останавливалась в большом здании, находившемся в самом замке при впадении Немиги в Свислочь. Дом назывался митрополичьим подворьем, так как Новогрудский собор 1415 г. назначил Минск наряду с другими городами местопребыванием митрополита. Проведя какое-то время в этом намоленном уголке западнорусской земли, она всегда чувствовала себя буквально исцеленной, помолодевшей. Словно в нее вливалась какая-то таинственная сила. Здесь приходило умиротворение и успокоение. Уходила усталость от двора, где, как в этом все больше убеждалась княгиня, боятся нестрашного и смеются несмешному, где суета сует и всяческая суета. Окрестности Минска казались Елене таинственными и прекрасными, особенно в те ночи, когда светила яркая манящая луна, королева ночного неба, наполняя воздух волшебным прохладным светом. В тихие, слегка морозные вечера великая княгиня любила смотреть, как летучие облака то закрывали небесную красавицу, то оставляли без покрова, нагую и таинственную. Зимой же лунное небо, снежный саван земли и безмолвие, наполнялись тайной мудростью, которую не разгадать… Она в Минске часто бывала и, естественно, не могла не содействовать строительству храмов. Здесь ею был устроен Вознесенский монастырь, восстановлен кафедральный собор города. В 1500 г. весь православный мир узнал чудесную новость: во время одного из татарских набегов на южную Русь чудотворная икона, находившаяся в Киеве, оказалась в Днепре. Она по воле Божьей поднялась вверх по течению, а затем по реке Свислочи доплыла до Минска, где и остановилась. 13 августа 1500 г. в присутствии великой княгини она была внесена в церковь Рождества Богородицы. Это чудесное событие еще больше расположило Елену к Минску.

В городе в это время было тринадцать церквей. Несколько из них построила и восстановила Елена. Древнейшими считались монастыри Свято-Духов, Козьмо-Демьянский и Петропавловский. Вознесенскому Елена подарила населенное имение Тростенец. Сюда она чаще всего приезжала со своими думами, мольбами и упованиями. Жизнь монастыря проходила в строгой размеренности. Длительные церковные службы отличались благолепием. В поклонах братия: по старшинству, от старцев у алтаря до послушников близ притвора. Также подходили и для целования Евангелия и икон. В таком же порядке чинно следовали к трапезе. Пища вкушалась в глубоком молчании, слышен был только монотонный голос чтеца. Кушали по два раза на дню, но не до сытости. Из питья — вода. В монастыре всегда было много нищих, просто приходивших издалека богомольцев. Елена любила раздавать милостыню личную, непосредственную из рук в руки, притом втайне от постороннего глаза. Это для нее было обязательным актом богослужения, практическим требованием правила, что вера без дел мертва. Елена считала, что когда встречаются две православные руки, одна с просьбой Христа ради, другая с подаянием во имя Христово, трудно было сказать, которая из них больше подавала милостыни другой: нужда одной и помощь другой сливались в братской любви обеих.

В имении Тростенец, находившемся недалеко от города, она проводила по нескольку месяцев. Когда бы ни приехала княгиня сюда, всегда находила должный порядок. Дома содержались исправно, все находилось на своих местах — везде чувствовалась рука управляющего пана Ознобиши. Даже прошлогоднее лето, последствия которого люди сравнивали с войной, не принесло особого урона имению. Тогда установилась необыкновенная жара. Реки, пересыхая, мелели, болота высохли и стали гореть. Земля и особенно поля покрывались глубокими трещинами. Пожары полыхали в лесах, захватывая пламенем и строения. Гибли люди и животные. Здесь, в Тростенце, жил старый челяднин, которого Елена иногда приглашала на прогулки. Ей казалось, что он знает все: как будто купальский дедок бросил ему из своей корзины волшебный цветок папороти. На все случаи жизни у него были ответы и советы.

Переступая в роще через срубленное дерево, он говорил:

— Прежде чем срубить дерево, нужно попросить у него прощения, а также разрешения у деда-гаюна, защитника леса…

Как и большинство священнослужителей, с которыми Елене приходилось беседовать, старик счел нужным сказать великой княгине об остатках языческих обычаев, о празднованиях кумирских и связанной с ними нравственной порче. Елена слушала и дивилась складности речи старика.

В один из октябрьских дней она, как и всякая добронравная женщина в эти местах, проснулась рано и вышла на крыльцо. В силу вступал робкий, несмелый рассвет. Уже наступили короткие дни. Солнце в такое время — как редкий гость: проплывет красное низко над горизонтом и на покой. Воздух был густым, до предела насыщенным влагой. Она решила объехать имение на любимой лошади Луне, которую здесь держали специально для ее прогулок. Она почти подъехала к излучине Свислочи, где, по словам пана Ознобишина, отдыхала большая стая диких гусей, летевших на зимовку. Но начался дождь, а затем и пошел мокрый снег. Наверное, это послужило сигналом для птиц, и они стали шумно подниматься в воздух. Почему же вы не переждете непогоду, подумала княгиня. Но гуси всей стаей поднялись на крыло и длинной вереницей с тревожным криком потянулись над берегом, низко пролетая над всадницей. Услышав летящих сородичей, в загонах начали шумно отзываться домашние птицы.

Не чувствуя холода, Елена долго смотрела вслед птицам, перестроившимся в огромный клин. Появилась зависть к их свободе и возможности улететь, куда хотят и когда хотят… Прошло несколько дней и ненастье прекратилось. И как бы во второй раз вернулось бабье лето…

Как раз в это время, к радости Елены, неожиданно приехал Александр. Налегке, с небольшой охраной. Чтобы создать великому князю больше удобств, тут же переехали на митрополичье подворье в Минске. Отдохнув пару дней, великокняжеская чета посетила несколько храмов, как католических так и православных. В любимом Еленой Вознесенском монастыре задержались дольше обычного: игумен Рафаил уговорил высоких гостей принять участие в скромной, обительской, как он выразился, трапезе. Александр не пожалел: трапеза оказалась обильным, даже роскошным обедом, где вкушались не только различного приготовления мясо, редкая дичь, рыба речная и морская, но и были предложены дорогие, из дальних стран привезенные вина.

После обеда решили прогуляться вдоль Немиги. Александр спросил у игумена:

— Где-то здесь на берегах Немиги более четырехсот лет назад произошла битва между русскими князьями?

— Да, в 1067 году. В ответ на захват и разорение полоцким князем Всеславом Чародеем Новгорода Великого южно-русские князья Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи захватили Минск. И тоже, по тогдашнему обыкновению, проявили невиданную жестокость: не оставили ни крестьянина, ни челяднина. Всеслав Полоцкий попытался защитить город. Войска сошлись здесь, показал игумен на примыкавшее к городу поле. Даже глубокий мартовский снег не остановил их. Полочане потерпели поражение, а Всеслав во время последовавших переговоров был схвачен и посажен в поруб в Киеве. Владыко Туровский так описал это событие: «На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела. Немизи кровави бреза не бологом быхуть посеяни — посеяны костьми русских сынов».

— Кстати, государь, — продолжил игумен, — недавно при строительстве дома здесь, на поле, нашли почти истлевшие человеческие черепа и кости. Вероятно, останки нескольких воинов, погибших в этой битве. А также почти полностью изъеденные ржавчиной мечи, наконечники копий и стрел, стремена, лошадиные уздечки.

Александр заинтересовался. Остановившись, он спросил:

— И где же находится все это теперь?

— У нас, в подвале монастырском хранятся. А останки воинов я распорядился перезахоронить на территории обители, возле часовни…

Александр неожиданно долго молчал, а затем сказал:

— Наверное, Рафаил, ты как православный иерей поступил правильно. Но впредь запрети на этом поле всякое строительство, а также проводить всяческие раскопки. Считаю безнравственным, противоречащим божественным установлениям нарушать покой усопших, тем более воинов. Пусть та земля, в которую они легли, борясь за правое дело, защищая Отечество, навсегда останется их легким пухом. Просто над каждой обнаруженной могилой следует либо возводить часовню, либо ставить крест, либо просто памятный камень. Но тревожить останки погибших, тем более в угоду каким-то собственным интересам, нельзя ни в коем случае… Об этом мы вместе с панами-радою, примем особый привилей.

Пример Елены вдохновлял многих знатных людей Великого княжества. Князь Мстиславский пожаловал в 1505 г. два имения монастырю в Пустынице. Ходкевич и епископ Солтан щедро жертвовали угодья и имения Супрасльскому монастырю, который расширялся и богател. Богуш Боговитинович щедро наделял Коложский Борисоглебский монастырь. Киевский воевода Дмитрий Путятич свое состояние завещал храмам и монастырям, не забыв при этом Пречистенский собор в Вильно и Вознесенский монастырь в Минске. На утверждение завещания Путятича королева направила своего охмистра Клочко и канцлера Сапегу.

Благодаря авторитету Елены в княжестве усиливалось русское влияние. Молдавский поход, когда русские поддержали Александра и спасли от гибели Яна Альбрехта, мужественная оборона Смоленска, борьба с польским можновладством меняли отношение Александра к русским. Благодаря королеве русские люди становились приближенными Александра, как это было с Глинским, и получали возможность оказывать на него влияние. Умный и способный, европейски образованный и бывалый князь Михаил участвовал в избрании Александра на литовский престол, но вес и авторитет приобрел при дворе, стал «собинным другом» короля только к концу его царствования.

Александр щедро жаловал братьев Глинских, и на одной из грамот была подпись охмистра Елены. Авторитетом и уважением у Александра стал пользоваться и смоленский епископ Иосиф Солтан, отличившийся во время осады московскими войсками Смоленска и известный своей благотворительностью. Епископ отличался умом и красноречием. По его просьбе Александр даровал Смоленску особую грамоту, в которой прописывалось: «нам христианство греческого закона не рушити, налога им на веру не чинити, в церковные земли и воды и в монастыри не вступатися». Александр изменил и отношение к русским городам. В 1502 и 1503 гг. он выдал дарственные грамоты гродненским мещанам, киевским, витебским. О многом говорит то, что они подписывались в присутствии охмистра и канцлера Елены. И, конечно же, Елена водила рукой мужа, даровавшего витебским жителям чрезвычайные права: великий князь не должен был вмешиваться в дела церковные, семейные и наследственные; каждый житель Витебска волен отъехать из земли своей, но только в Литву; каждый лях или русин, перешедший в православие, не должен терпеть притеснений от правительства.

В это время Елена Ивановна смогла прислать дар своей родине — колокол для одной из московских церквей, который привез ее канцлер Иван Сапега.

Елена поддерживала тесные отношения с митрополитом Ионой. Вместе они замышляли церковную реформу. С этой целью она обратилась к митрополиту московскому Симону с просьбой прислать «Устав церковный», переданный ей отцом. То есть имела место явная попытка расширить, углубить отношения с московской церковью, обменяться мыслями о церковном управлении. Это проявилось и в просьбе Ионы к московскому владыке освободить находившегося в плену в Москве его сына.

Несмотря на беспрестанные взаимные упреки и жалобы, война между тестем и зятем едва ли могла начаться, если бы предметом распри не стала вера. Учитывая все это Иоанн сказал приближенным боярам:

— Я долго сношу грубости зятя, но сейчас необходимо защищать православие от латинских фанатиков…

И направил в Вильно гонца Афанасия Вязмитина, который вручил Александру складную грамоту: Иоанн складывал с себя крестное целование и объявлял войну Литве за принуждение княгини Елены и всех ее единоверцев к латинству. Грамота заканчивалась словами: хочу стоять за христианство, сколько мне Бог поможет. Раздраженные этим, враги московского государя утопили в Вилии, возле Нижнего замка, русского гонца, привезшего складную грамоту.

Одновременно, прибывший из Москвы, боярский сын Мамонов наедине сказал Елене:

— Отец твой желает, чтобы ты сохранила чистоту своей веры, презирая льстивые слова коварного отступника Иосифа смоленского и даже муки, если они выпадут на твою долю…

Как ни скрытно вела себя Елена, утаивая от отца свои неприятности и беды, как ни уверяла его, что любима мужем и свободна в исполнении обрядов греческой веры, однако Иоанн постоянно беспокоился. Посылал ей душеспасительные книги, твердил о необходимости соблюдения Закона.

Узнав, что духовника Елены, священника Фому, собираются выслать из Вильно, Иоанн спрашивал о его вине. Ответ Елены: он мне не угоден, буду искать другого — еще больше убеждал Иоанна, что дочь терпит притеснения. В 1499 г. его уведомили, что в Литве началось гонение на восточную церковь, что смоленский епископ Иосиф взялся обратить всех православных в латинство. Вместе с ним виленский епископ Войтех Табор, бернардинские монахи ездили из города в город, склоняя духовенство, панов и народ к соединению с римской церковью: «Да будет едино стадо и един пастырь!» Иосиф доказывал, что римский папа действительно является главой христианства. В красноречивой булле римский первосвятитель выражал свою радость, что еретики озаряются светом истины, присылал в Литву подарки.

В конце 1490-х гг. отношения между Московским государством и Великим княжеством Литовским настолько обострились, что новый военный конфликт становился неизбежным. Готовясь к нападению, Иоанн заключил военный союз с Крымским ханством, установил хорошие отношения с Турцией. Повод для войны также нашелся: в Москве усиленно распространялись слухи о гонениях на православное население в Литве, о притеснении тех, кто хочет перейти на службу к московскому князю, и тому подобное. В мае 1499 г. живший при дворе Елены подьячий Ф. Шестаков тайно передал письмо Иоанну, в котором сообщал, что княгиню и других православных силой заставляют принимать католичество, хотя сама Елена отцу об этом никогда не писала. Весной следующего, 1500, года посольство Александра во главе со смоленским наместником Станиславом Кишкой попыталось снять возникшее между государствами напряжение. При этом великий литовский князь впервые обратился к Иоанну как к «государю всея Руси». Правда, просил вернуть князей-перебежчиков, которых он назвал изменниками, и не чинить обид на границе. Но Иоанн, по обыкновению, во всех бедах обвинил литовского князя и двинул войска. После этого в Вильно поскакал гонец Иван Телешов с грамотой, что Иоанн «за христианство хочет постоять» и начинает войну. Московское войско выступило в поход незамедлительно. От крымского хана Менгли-Гирея Иоанн требовал осуществить нападение на Литву и ударить на Слуцк, Туров, Пинск, Минск.

Александр был застигнут врасплох объявлением войны: Великое княжество Литовское не было готово к противостоянию русским. Литва смогла начать ответные действия лишь, когда наступление Москвы приобрело значительный размах. В начале 1500 г. начались боевые действия в верховьях Оки. В феврале Москве сдалась Белая. В мае южнорусская войсковая группировка двинулась на Брянск. На Смоленск — центральная. Брянский замок был сожжен, в плен к русским попал наместник Бартошевич и епископ Иона. Затем Якову Кошкину сдались Рыльский и Можайский, покорились Хотетовские и Масальские князья. В августе русские заняли Путивль, в плену оказался наместник Богдан Глинский. Открытой оказалась дорога на Киев, но татары настолько разорили окрестные земли, что московские войска, боясь не прокормиться, остереглись следовать к древней столице Руси.

Эти военные действия показали, что Москва хорошо к ним подготовилась, Литва же, наоборот, оказалась не готовой. Польша, хоть и имела с ней договор о взаимной обороне, не собиралась защищать восточные области своей союзницы. Для крымских татар появилась новая возможность расширения набегов. Весной и летом 1500 г. Менгли-Гирей разорил Киевскую, Подольскую и Волынскую земли. У Литвы не было другого выхода как согласиться платить Крыму по три деньги с человека. Александр рассчитывал с весенним потеплением 1501 г. направить удар хана Большой Орды Шиг-Ахмата на крымских татар. И это удалось: летом этого года. Шиг-Ахмат отбросил войско Менгли-Гирея в Крым.

В поисках выхода из тяжелого положения Александр прибегнул к дипломатии. Летом и осенью послы Великого княжества пытались отговорить Менгли-Гирея от военного союза с Москвой. Они побывали также в Молдавии, Заволжской орде, Ливонском ордене, у братьев Александра — польского короля Яна Альбрехта и короля венгров и чехов Владислава.

Необходимость защищаться вынудила Александра и к более решительным действиям: 8 июня выступил во главе войска из Вильно, а 9 июля разбил лагерь у Борисова. Себя он считал неспособным к ратному делу, поэтому стал искать полководца между своими вельможами. Петр Белый, состарившийся гетман литовский, уважаемый двором и любимый народом, находился на смертном одре. Он сказал горестному Александру:

— Князь Константин Острожский может заменить меня отечеству, будучи наделен достоинствами редкими… Он муж опытный, разумный и храбрый…

Многие считали князя, потомка славного Романа Галицкого, человека весьма скромной наружности, именно таким, как его представил Белый: способным полководцем, человеком великой души, истинно верующим. Все отдавали ему справедливость в добродетелях государственных, гражданских и семейных. Легат римский писал папе, что он ослеплен излишним усердием к греческой вере и не хочет отступить ни на волос от ее догматов. Князь Константин строго исполнял все посты по уставу православной церкви, когда многие считали это совсем необязательным. А в праздничные и воскресные дни посещал все богослужения.

Александр возвел Острожского в должность гетмана литовского и назначил его главным воеводой в начинавшейся войне против Москвы. При этом Острожский пообещал Александру, что за Днепр ни один московит не перейдет.

XXI

Вскоре под Борисовом был проведен смотр-построение войска, то есть всех воинов при полном боевом вооружении. Развевались значки и знамена хоругвей. На них красовалось изображение конного витязя с поднятым в руке мечом, называемого Погоней; над личной великокняжеской дружиной реяли знамена со столпами Гедимина — герб всей ветви Кейстутовичей. Во главе хоругвей гарцевали на отличных боевых конях, защищенных специальными доспехами, хорунжие. Все военачальники были в матово поблескивающих латах, поверх которых накинуты плащи различных оттенков: червленого, алого, пунцового и других. Под плащами короткие, до середины бедра, рубахи с поясом из дорогих тканей — парчи, аксамита, тафты, камки — красного, голубого, реже зеленого цвета. Преобладание красного по традиции уравновешивалось белым цветом. На поясе — украшенные золотом и серебром мечи или сабли. У одних латы защищали все тело, в том числе и ноги, у других — грудь, спину, плечи и руки. Разнообразием отличались шлемы военачальников. Хотя все они закрывали шеи подвижными пластинами или кольчужными кольцами, но трудно было встретить у начальников хоругвей два одинаковых шлема. У одних они напоминали римские и обязательно с плюмажами из перьев, у других были крупные, больше напоминавшие княжеские короны, литовского образца, у третьих-древнерусские, похожие на церковные луковицы с шишаками. На простых воинах кованые кольчуги, кожаные панцири. На поясе — мечи, в руках — щиты, служившие верным средством защиты.

Перед смотром рада панов разослала от имени великого князя воззвания о воинском призыве. В течение недели на местах формировались окружные и волостные хоругви под командой шляхтичей в ранге хорунжих. Они привели свои отряды в распоряжение воевод, а последние — гетману. Хорунжие были в ответе за численность и вооружение своего отряда. Больные и престарелые шляхтичи доказывали свою немощность, но им разрешалось выставлять заместителя. Мужчина шел на военную службу с 17 лет.

Князья и паны со своими хоругвями поступали под начало гетмана. Высшая знать составляла при построении наиболее почетное правое крыло. На этот раз обошлось без конфликтов за места в строю. Дворян-призывников, или поветников, выставленных от поветов, дополняли великокняжеские администраторы со своими дружинами, состоявшими из военных слуг и ратников от отдельных, уполномоченных идти на войну, крестьянских служб. Это была наиболее оснащенная часть войска. Именно она транспортировала пушки и аркебузы, располагала большим числом повозок, запасами провианта и фуража.

Особую надежду князь Константин возлагал на полк кованой рати. Его составляли более сотни рыцарей, многие из которых в это достоинство были возведены самим королем. Голову рыцарей защищал, как правило, украшенный плюмажами из павлиньих перьев шлем, шею и плечи прикрывала кольчужная бармица. Грудь и спину должна была обезопасить кираса. Для защиты рук использовались наплечи, латные руки и перчатки. Для защиты ног — латные ноги и голени, а также железные башмаки-саботоны. Главным оружием рыцарей были меч и щит, на котором размещалась своя, личная символика, такая же, как и на тканевой накидке на кирасе. Распознать рыцаря можно было и по специальному поясу, которым опоясывал его король и великий князь при посвящении, а также по цепи и шпорам, по обыкновению, позолоченным. У каждого рыцаря было свое копье — отряд из пяти-десяти воинов-копьеносцев, защищенных кольчугами.

В целом же призывное войско Великого княжества Литовского было недостаточно организовано, ему не хватало боевой слаженности и опыта, однако это восполнялось хорошо вооруженным ядром этого войска. Особенно боеспособными были панские контингенты, которые мобилизовывались быстрее, чем дворянские отряды в поветах.

Представляя воеводу войску во время смотра под Борисовом, Александр сказал:

— Верьте в свою победу, как должны верить мужи, храбрые безмерно. Господь с тем, чья вера крепче. И мы победим ради Великого княжества Литовского и ради мира…

После смотра Александр, оставаясь в Борисове, настоял, чтобы Елена отправилась в Вильно. Расставаясь, она обняла его, негромко сказав:

— Я знаю, ты вернешься… Военная опасность минует тебя…

Между тем, боевые действия продолжались вдоль всей государственной границы. Предводительствовал Московским войском бывший царь казанский Магмед-Аминь, но действовал и всем управлял боярин Яков Захарьин. Без больших боев были заняты принадлежавшие Литве города Мценск, Серпейск, Масальск, Брянск и Путивль. Те из князей северских Можайских и Шемячичей, которые не отошли ранее в подданство Иоанна, были приведены к присяге.

Другая рать, предводимая братом Якова Захарьина боярином Юрием, взяла Дорогобуж. После этого сюда же прибыла и тверская рать под начальством князя Даниила Щени. Ему великий князь поручил командовать большим полком, а боярину Юрию — сторожевым. Но у русских, как это часто бывало, возникли недоразумения. Юрий обиделся, вскинулся-вскипятился:

— Мне, потомственному боярину, стеречь князя Даниила?

Из его стана тут же поскакали посланцы в Москву к великому князю. Им велено было сказать государю, что боярину Юрию Кошкину в сторожевом полку быть нельзя.

Иоанн велел отвечать ему:

— Гораздо ли так делаешь? Говоришь, что тебе непригоже стеречь князя Даниила: ты будешь стеречь не его, но меня и моего дела; каковы воеводы в большом полку, таковы и в сторожевом: так не позор это для тебя…

Юрий успокоился… И вместе с Даниилом стал устраивать тайную засаду для литовцев. Именно она и решила дело, помогла московским воеводам одержать совершенную победу на реке Ведрошь.

Александр вторично послал в Москву смоленского наместника Станислава Кишку с жалобой на начатые Иоанном военные действия. Поручая послу постараться оправдаться в обвинениях, он сказал:

— Последнее время, как тебе, пан Станислав, известно, московский государь, пользуясь любым случаем, возводит на меня напрасные обвинения. Старается найти в добром — злое, в умном — дурное, в прекрасном и чистом — грязное. Ты постарайся разъяснить ему необоснованность, бесперспективность этого…

Скажи московиту, что писать его великим князем всея Руси мы поудержались потому, что по заключению мира тотчас же начались нам от него обиды большие; но теперь мы его написали сполна. Он велел нам сказать, что принял князя Бельского с отчиною, потому что мы посылали к нему епископа виленского и митрополита приводить его к римскому закону, но Бельский не мог правды сказать, как лихой человек и наш изменник: мы его уже третий год и в глаза не видали. Слава богу, в нашей отчине, Великом княжестве Литовском, княжат и панят греческого закона много и получше этого изменника. И никогда силою и нуждою предки наши и мы к римскому закону их не приводили и не приводим. В Орду Заволжскую мы посылали по нашим делам украинским, а не на его лихо. Великую княгиню нашу к римскому закону не принуждаем и дивимся тому, что московский государь верит больше лихим людям, которые, забывши честь, души свои и наше жалованье, изменили нам и убежали к нему. Что же касается церкви, которую надобно построить на сенях, да панов и ланей греческого закона, то мы об этом ничего не знаем; паны наши, которые были у него, нам об этом ничего не сказали…

Но эти объяснения оставались тщетными. Иоанн стоял на своем:

— Говорит, что никого не принуждает к римскому закону; так ли это? К дочери нашей, к русским князьям, панам и ко всей Руси посылает, чтоб приступили к римскому закону! А сколько велел поставить римских божниц в русских городах, в Полоцке и других местах? Жен от мужей да детей от отцов отнимают и крестят в римский закон…

Коснулся Иоанн и князя Бельского:

— О князе же Семене Бельском известно, что он приехал к нам служить, не желая быть отступником от греческого Закона и не жалея своей головы потерять; так какая же тут его измена?

Литовское войско под началом Константина Острожского в июле 1500 г. выступило к Днепру. К Смоленску направился авангард в составе 3,5 тыс. всадников, соединившийся с 500 всадниками смоленского наместника Станислава Кишки. Отряд был усилен и смоленскими пехотинцами. Вскоре войско приблизилось к Дорогобужу. На соединение с ним от Борисова спешил Александр. 14-го июля войско Литовского княжества встретилось с московским на реке Ведроши, на Митьковом поле. Среди него стояли готовые к бою полки Даниила Щени и Юрия Захарьина.

Перед битвой всегда трудно оставаться одному. И князь Константин в сопровождении нескольких своих помощников объезжал войска, отдавая приказы и распоряжения, зная, что побеждают не только мечами, мушкетами и пушками, но и духом, умением. Всем и каждому он говорил:

— Многие из нас не увидят, как солнце сегодня зайдет за лес. Но страх нужно преодолеть и тогда вы победите смерть. Помните, что удача благоволит храбрым… Герой, погибший за отчизну, никогда не умирает, он всегда оживает бессмертным духом в потомстве… Человеку для полного счастья не хватает отечества. Так защитим его… И ваша грудь станет крепостью и защитой отечеству. А кто боязливо станет заботиться о том, как бы не потерять жизнь, никогда не сможет радоваться ею.

Накануне сражения князь Константин стремился побывать везде, показывая разумение дела, будучи постоянно добродушным, искренним и ласковым. Помощнику князь велел подыскать самого храброго, богато вооруженного и красивого шляхтича. Таким оказался пан Волот из Заосинья, что под Гродно. Вручая письмо, Острожский сказал:

— Поедешь, пан Волот, к московскому воеводе Щене, парламентером. Миссия твоя важная, поэтому моего коня можешь взять. Он сильный и надежный. Недаром конюхи называют жеребца Дьяволом.

В письме только и было: не летать вороне выше туч…

Расторопный пан Волот обернулся быстро. Ответное письмо воеводы Щени также содержало несколько слов: «Мы русские и потому победим…»

Оказавшись разделенными только водами Ведроши, и та и другая сторона вспомнили обычаи из давних веков: перед битвой началась перебранка. Наиболее голосистые всадники подъезжали к крутым берегам и оскорбляли друг друга. Пешие спускались с берегов прямо к воде. У литвинов выделялся один из крикунов. Ростом казалось бы не вышел и в плечах далеко не косая сажень, но голос, словно труба иерихонская. Носился на лошади по всему берегу, стараясь, чтобы все русские его услышали. И вовсю «честил» русских воевод, обзывая их пузатыми трусами…

— Вот я его сейчас ссажу, — сказал, как бы обращаясь сам к себе, один из русских молодых ратников, прикладывая к плечу мушкет.

— Что ты, — притронулся к нему сосед с почти седой бородой. — Негожее затеваешь… Такая перекличка была в обычае наших далеких предков…

Старый воин задумался, глядя на своих противников: неужто бесчестию и насилию конца не будет? Неужто вконец рассорились братья-славяне? А ведь что Великая Русь, что Белая Русь — все одно и то же… Им бы объединиться надобно, а не воевать бесконечно. Глядишь, и южные поляне потянулись бы в единое целое… А иноверцы, между тем, гонят славянских рабов и рабынь за Сулу и Дон.

Между тем, от литвинов доносилось:

— Аль забыли, как знамена Ольгердовы развевались перед стенами кремлевскими… Как копье свое он прислонил к воротам Москвы…

Ему вторили: и где же были ваша храбрость и сила, когда великий Витовт легко забирал у вас целые княжества…

— А вы, слуги и прихлебатели польские, даже мечи в руках не умеете держать, — неслось с правого берега.

Получив от пленников недостоверные, заниженные данные о числе московского войска, Острожский надеялся легко управиться с противником. Чувствуя настроение своего элитного аристократического отряда, весьма впечатленного своей мощью, гетман легкомысленно атаковал группировку русских численностью 40 тыс. воинов. Передовой московский полк отступил. Многие посчитали, чтобы не слышать оскорбителей-крикунов. На самом деле, чтобы заманить противника на свой берег реки. И это русским удалось. Зная о разделении сил противника, главный воевода войска московского Даниил Щеня обрушился всеми силами на войско Великого княжества Литовского. Битва, продолжавшаяся шесть часов, была кровопролитной, мужество и силы сражавшихся казались равными. С обеих сторон было примерно 80 тыс. воинов. Но устроенная воеводами Иоанна тайная засада внезапным ударом на левый фланг литвинов смяла их. Не спас положение и рыцарский полк кованой брони: из-за обрушившегося моста он к началу битвы не смог полностью переправиться. Но основная часть полка успела выстроиться в линию, перед ними заняли свое место арбалетчики и оруженосцы. По приказу Даниила Щени их атаковала татарская конница. Когда между противниками оставалось около двухдесятков метров, татары одновременно бросили арканы и почти весь первый ряд оруженосцев был вырван из строя и мгновенно перерезан скинувшимися с седел степными наездниками. Следующая волна татар заарканила арбалетчиков, которых постигла та же участь. Это вызвало яростный рев рыцарей, и их железная стена качнулась вперед, наступая на русских. Казалось, что закованных в железо воинов невозможно было остановить. Но в течение часа русские разъединили их строй и почти всех вырубили.

Воины Острожского искали спасения в бегстве, тысяч восемь из них полегло на поле боя, множество утонуло в реке, так как специальный отряд россиян к этому времени разрушил мост через реку Трясна. Сам воевода Острожский, смоленский наместник Станислав, маршалки Григорий Остюкович и Литовор Хребтович, князья друцкие, мосальские, многие паны и шляхтичи были взяты в плен. Бегством смог спастись только Станислав Кишка с четырьмя ротмистрами и несколькими сотнями воинов. Весь обоз и огнестрельный снаряд также достался победителю. Никогда еще россияне не одерживали такой победы над Литвою, которая в течение ста пятидесяти лет вселяла в русских такой же ужас, как и монголы.

Однако утомленные походом русские силы не решились развивать победу. На стыке августа-сентября, в преддверии близкой осени, они повернули назад. Потрясенным поражением и растерянным литвинам это оказалось на руку. Тем временем северная группировка русских сил продолжала наносить удары из Пскова и Новгорода. Заняв Торопец, они одиночными набегами разоряли окрестности Витебска и Полоцка.

17 июля великий князь московский получил весть о победе на Ведроши. Москва радовалась: палили из пушек и пищалей. Иоанн в знак чрезвычайной милости послал знатного чиновника ко всем московским воеводам, принимавшим участие в битве, спросить о здоровье: честь большая для любого боярина и воеводы, не говоря уже о людях более низких сословий…

— Да скажи первое слово князю Даниилу Щене, а второе — князю Иосифу Дорогобужскому, — напутствовал Иоанн своего посланца.

Через несколько дней в Москву привезли литовских пленников. В простых телегах, некоторых в оковах. Москвичи толпились вдоль улиц, по которым их везли к войсковому приказу. Отзывались насмешливо… Вскоре пленников разослали по городам. Князь Константин Острожский в оковах был отправлен в Вологду. Держали его крепко, но поили и кормили довольно — на четыре алтына в день. Прочих князей и панов содержали на полуденьгу. Острожский как мог поддерживал своих соратников. И им, и себе в успокоение приводил слова Соломона: человек и конь готовятся к битве, но победа исходит от Господа…

Иоанн чтил князя Острожского и склонял вступить к нему в службу. Но гетман долго не соглашался, говоря государевым людям:

— Я присягал своему великому князю, Александру, и хочу сохранить ему верность.

Просил передать Иоанну:

— Хорошо ли будет, если воеводы станут сплошь и рядом изменять присяге…

Но когда нависла угроза оказаться в темнице, присягнул Иоанну. Ему пожаловали чин воеводы и земли.

Боевые действия московских войск в областях литовских завершили войска новгородские, псковские и великолукские под начальством Ивана и Федора Борисовичей — племянников великокняжеских и боярина Андрея Челяднина. Они взяли Торопец. Новые подданные московские, северские князья Можайский и Шемячич одержали победу над литовцами под Мстиславлем. Около 7 тысяч литовских воинов пали в этом сражении.

Весть о поражении на Ведроши лишила Александра уверенности в себе. Он уединился, не хотел ни с кем иметь дел. Даже Елену не допускал к себе. В нем ярче стали проявляться те черты, которые и раньше были заметны приближенным: сочетание искренности и скрытости, активности и пассивности, величия и унижения, гордости и скромности, вспышек характера и уступчивости, величия и сознание незначительности. Великий князь чувствовал глубокий разлад с самим собой, его тяготило осознание вольной или невольной, но какой-то ужасной вины…

Елена осмелилась сделать великому князю упрек в изнеженной праздности, в которой он пытался найти успокоение. Она говорила мужу, что все на свете можно исправить, изменить к лучшему. Он отвечал:

— Да, все, кроме смерти… А там погибли лучшие воины княжества.

На всякие попытки пробудить в нем честолюбие Александр не обращал внимания, продолжал предаваться отчаянию… В это время все знатные люди Вильно и княжества также старались поддерживать великого князя. Всяческими путями проникали во дворец, стремились попасть на прием. Особо усердствовали католические священнослужители.

Александр раздраженно сказал Елене:

— Эти люди противны мне, как гробы, они пахнут мертвечиной; ни одной светлой мысли, ни одного благородного взгляда. Я понимаю, что противодействие их бесплодно, потому что основано только на отрицании всего, что сделано другими, но они отвлекают, раздражают, мешают…

— Но мой государь, богом данный любимый муж, и в этих людях есть много хорошего, — робко возразила Елена. — Я все больше и больше убеждаюсь, что религиозность епископа Табора не только в проповедях и поучениях, сколько в тех мелочах быта, соблюдение которых на поверку оказывается самым трудным… И набожность его, как мне кажется, кроется в духе и истине, а не напоказ. Заслуживает уважения и его самозабвенная мечта увидеть мир христианским, под одним знаменем истины.

Александр еще раз подумал о мудрости своей Елены, но сказал:

— А ты знаешь, он в детском возрасте за какой-то проступок получил от отца такую оплеуху, что оглох и почти не слышит левым ухом…

Из Вильно приехали к князю паны-рада. С ними нельзя было не встретиться.

Епископ Войтех Табор обратился к нему:

— В сих несчастных обстоятельствах, князь, нужно думать о спасении своей державы. Прежде всего умножить ее могущество, ибо сила выше всего. Александр не преминул уколоть епископа:

— Да, выше всего, кроме Бога, дающего эту силу…

Затем примирительно добавил:

— К силе нужна еще и удача, счастье…

Епископ в свою очередь, как бы упрекая князя, сказал:

— У счастья есть спутницы-сестры: верность себе, чистая совесть, работа… Тогда и загадочная сила Провидения проявит себя…

А воевода виленский предложил составленный радой план действий.

XXII

И вскоре были укреплены Витебск, Полоцк, Орша, Смоленск. Возросли и дипломатические усилия Великого княжества Литовского. От имени Александра пошло письмо-увещевание к государю молдавскому Стефану, что ему, дескать, должно быть стыдно, если он нарушит мирный договор и станет способствовать сильному для угнетения слабого. Крымского Менгли-Гирея Александр убеждал следовать примеру отца, постоянного союзника Казимира. Государя московского Александр называл при этом вероломным, хищным, лютым братоубийцею. Великий князь литовский обратился к высшей знати, городам и ротмистрам наемников всех стран, управляемых Ягеллонами. Было объявлено об учреждении рыцарского братства для борьбы со схизматиками, т. е. православными, и обещаны хорошие условия найма. В Польшу, Богемию, Венгрию, Германию были посланы люди, которые, не жалея казны, должны были нанимать умелых, хорошо вооруженных воинов. С Ливонией Александр заключил тесный союз: всем было известно, что ее магистр фон Плеттенберг мог даже с малыми средствами делать великое… С ним условились вместе ополчиться на Московию, делить между собою завоевания и в течение десяти лет одному не мириться без другого…

И магистр начал действовать как ревностный союзник Литвы и враг Иоаннов. Исполняя договор и полагая, что и король тоже исполнит его, Плеттенберг объявил московскому государю войну, задержав в своих владениях псковских купцов. Псковичи послали гонца в Москву с этим известием и великий князь выслал к ним на помощь воевод-князей Василия Шуйского и Даниила Пенко. Плеттенберг собрал четыре тысячи всадников, несколько тысяч пехоты и вступил в Псковскую область. По обыкновению грабил, истреблял все огнем и мечом. В сражении под Изборском 27 августа, впав в ужас от пушечного грома и искусного действия огнестрельного снаряда немецкого, псковитяне и дружина московская бежали с поля боя. Отступили с великим стыдом, хотя и без важного урона. Но в начале сентября в войске Плеттенберга открылась жестокая болезнь — кровавая диарея, которая бывает от худой пищи и недостатка соли. Не время стало думать о геройских подвигах. Немцы поспешили восвояси. Тем более, что занемог и сам магистр. Он с трудом добрался до своего замка. Литовцы тоже удалились.

Месть Москвы должна была последовать, и Иоанн выслал новую рать с князем Александром Оболенским и татарский отряд. И несмотря на то, что в первой схватке под городом Гелмедом Оболенский был убит, русские десять верст гнали немцев. Из неприятельской рати не осталось даже вестоноши, т. е. вестника, который мог бы дать знать магистру о случившемся. Причем москвичи и татары секли врагов не саблями светлыми, а били как свиней, шестоперами.

Затем русское войско вторглось в Финляндию, опустошило ее до Тавастгуса и поразило шведское войско, потерявшее 7 тысяч человек. Полки, составленные из устюжан, двинян, онежан и важан, отправились из устья Двины морем в Каянию, где жителей берегов Лименги привели в русское подданство.

Хан Золотой Орды Ахмет в качестве союзника Литвы стремился обуздать крымцев Менгли-Гирея. В июне 1501 г. он отбросил их в Крым, изгнал Василия Шемячича и Семена Можайского в Москву, в сопровождении литовского посланника Михаила Халецкого занял Рыльск и Новгород-Северский. Но совместных действий с литовскими войсками не получилось. И крымцы стали переигрывать золотоордынцев. Они не давали покоя орде Ахмета ни зимой, ни летом. Жгли степи, в которых она обитала. И напрасно Ахмет звал на помощь литвинов. Он жаловался, винил Александра, говоря ему через своих послов:

— Для тебя мы ополчились, сносили труды и нужду в степях ужасных; а ты оставляешь нас без помощи, в жертву голоду и Менгли-Гирею…

Но упреки и призывы оставались тщетными. Весной 1502 г. крымчаки уничтожили остатки бывшего Батыевого царства. Они рассеяли, истребили или взяли в плен толпы сторонников Ахмета, остальных прогнали в степи ногайские. Менгли-Гирей торжественно известил Иоанна:

— Древняя Большая Орда уже не существует…

Пытаясь восстановить положение, Ахмет с братьями выехал за помощью в Царьград к султану Баязету. Но на границе их остановили и передали слова султана:

— Для врагов Менгли-Гирея нет пути в Османскую империю…

Попытка бывших правителей Золотой Орды спастись у короля и великого князя литовского оказалась еще более плачевной. В Киеве их заключили в тюрьму: Александр полагал, что они могут быть залогом мира с Тавридою.

В Польше и Литве существовала традиция: поверженных недругов представлять сеймам. Ахмет был представлен радомскому сейму, на котором он торжественно обвинял Александра:

— Ты льстивыми обещаниями вызвал меня из дальних стран Скифии и предал Менгли-Гиреям. Утратив мое войско и все царское достояние, я искал убежище в земле друга, а друг ввергнул меня в темницу. Но есть Бог, — промолвил он, воздев руки к небу, — пред ним будем судиться, и вероломство твое не останется без наказания.

Но ни красноречие, ни истина, содержавшаяся в этих упреках, не тронули Александра. Его вельможи ответили хану, что он должен винить самого себя… Последний предводитель Батыевого племени, царь Золотой Орды умер невольником в Ковно.

В это время Иоанн едва не поссорился с Менгли-Гиреем. Он велел заточить царя казанского Абдыл-Летифа, что оскорбило крымского хана. Менгли-Гирей просил Иоанна или отпустить Летифа, или наградить поместьем. Если не исполнишь этого, — писал хан, — то уничтожится наш союз, весьма для тебя полезный… При этом хан послал Иоанну перстень из рога кагарденева, индийского зверя, коего тайная сила мешала действию любого яда. Носи его на руке и помни мою дружбу, — писал Менгли-Гирей, — а свою докажешь мне, когда сделаешь то, о чем молю тебя неотступно… Иоанн дал Летифу пристойное содержание.

И хан продолжал усердно действовать против Литвы. 90-тысячное крымское войско, предводимое сыновьями хана в августе 1502 г., опустошило все вокруг Луцка, Турова, Львова, Браславля, Люблина, Бельза, Кракова… Великое княжество, как и Польша, не смогло отбить своих пленников, уведенных неприятелем в улусы. К Великому князю Литовскому хан издевательски писал:

— Царевичи сделали по-своему, а не по-моему. Я велел им воевать Россию: они воевали Литву… Но упрекай себя. Князья говорят мне: что дает нам дружба с Литвою? По золотому в год. А рать? Тысячи… Поэтому да будут дары твои, по крайней мере, в цену трех или четырех сот пленников… Ты не захотел моей любви, и сколько бедствий пало на твою голову? Видишь землю свою в пепле и разорении…

Стефан Молдавский, пользуясь обстоятельствами, завоевал на Днестре Колымью, Галич, Снятии, Красное, ослабив этим могущество Польши. Тщетно Александр склонял Стефана быть его союзником и врагом Иоанна, но Стефан не хотел возвращать завоеванной Днестровской области.

Военные действия между Литвой и Московским государством продолжались медленно и вяло. Куда активнее шли сношения обоих государей — литовского и московского с соседями, у которых и тот и другой искали помощи. Александр стремился склонить на свою сторону крымского хана. Через киевского воеводу Дмитрия Путятича он напомнил Менгли-Гирею о давней приязни и дружбе, бывшей между их отцами — Казимиром и Ази-Гиреем. Откровенным и убедительным было письмо Александра:

— Когда же ты по смерти отцовской нарушил приязнь с Литвою, то сам посмотри, что из этого вышло: честь твоя царская не по-прежнему стоит — понизилась; пошлины все от твоего царства отошли, и столу твоему никто не кланяется, как прежде кланивались; кто перед твоим отцом холопом писывался, тот теперь тебе уже братом называется. Сам можешь знать, какую высокую мысль держит князь московский, если он зятю своему клятвы не сдержал, то сдержит ли он ее тебе? А что он родным своим братьям поделал, также нарушившим клятву? Если ему удастся захватить украинские города литовские и стать тебе близким соседом, можешь ли сидеть спокойно на своем царстве? Если же будешь заодно с великим князем литовским, то он велит с каждого человека в земле Киевской, Волынской и Подольской давать тебе ежегодно по три деньги…

Но крымцы не соблазнились этим предложением: благо можно было в областях литовских брать деньги вместе с людьми.

Иоанн в свою очередь постоянно стремился понудить Менгли-Гирея к нападениям на Литву. Он пытался даже уверить крымского хана, что мир с Литвой Москва нарушила вследствие нежелания Александра мириться с Крымом. Это звучало неубедительно и бездоказательно, но действовало… Послы Иоанна уговаривали крымчака нападать на Слуцк, Туров, Пинск, Минск. В результате сыновья хана не раз принимались опустошать литовские и польские владения.

Паны-рада подсказали Александру — и Глинский склонился к этому, что полезно было бы помешать союзу Иоанна со Стефаном Молдавским. Именно в это время Иоанн подверг опале свою невестку, дочь Стефана Елену, лишив великокняжеского наследства ее сына Дмитрия. Елена вместе с сыном оказались в темнице.

Александр дал знать об этом Стефану:

— Ты меня воюешь в одно время с недругом моим, великим князем московским; но он и тебе теперь недруг же: дочь твою и внука посадил в темницу и великое княжение у внука твоего отнял да отдал сыну Василию…

Стефан послал своего человека к Менгли-Гирею с просьбой разузнать: правду ли ему написал Александр.

Хан позвал к себе московского посла в Крыму Заболоцкого. Своим помощникам велел оставить его наедине с послом и потребовал от него сказать правду, даже под присягой. Посол отвечал:

— Все это ложь, неправда. Все это Александр от себя затеял, недруг на недруга чего не взведет, что хочет, то и затеет…

Хан отписал об этом молдавскому господарю. Но правду долго нельзя утаить. И она стала известна хану. Недовольство Стефана важных последствий для Москвы не имело, хотя послы и художники, ехавшие в Москву через Молдавию, были и задержаны. Умирая, молдавский господарь дал совет сыну Богдану и вельможам покориться Оттоманской империи, и, они признали над собой верховную власть султана. С этого времени вспыхнувшая во время Стефана слава Молдавии пошла на закат…

Как ни уклонялся Александр от встречи с епископом виленским, но такая встреча состоялась. Епископ начал говорить о том, что Александру приходилось много раз слышать и от него и от других служителей католической церкви. Но на этот раз епископ начал с того, что на престолах польском, чешском и венгерском сидят родные братья Александра, то есть естественные союзники. И они должны помочь Великому княжеству Литовскому в войне с Москвою.

Александр распорядился подготовить послания к братьям. Владиславу, королю венгерскому, литовский посол говорил:

— Вы должны подать помощь нашему государю не только по родству кровному, но и для святой веры христианской, которая утверждена в литовской земле грудами деда вашего, короля Ягайло-Владислава. С тех пор до последнего времени Русь покушается ее уничтожить, причем не только Москва, но и некоторые подданные княжества Литовского. На отца вашего, короля Казимира, они вставали по причине веры, по той же причине они встают теперь и на вас, сыновей его. Брат ваш Александр некоторых из них за это казнил, а другие убежали к московскому князю, который вместе с ними и начал войну, ибо до него дошли слухи, что некоторые князья и подданные нашего государя, будучи русской веры, принуждены были принять латинскую…

Владислав отвечал:

— Думаю, мы с братьями, королями польским и чешским, будем ходатайствовать за нашего брата перед его тестем…

Услышав эти слова и тон, каким они были сказаны, посол подумал про себя, что ходатайством дело, видно, и ограничится…

XXIII

В один из июльских дней великокняжеский поезд двигался в Витебск. Наступила середина лета — самая сенокосная пора. Над лугами и опушками леса то и дело осязаемой пеленой висел пьянящий медовый аромат свежескошенных трав…

Поздним вечером, как стемнело, поезд оказался у небольшой деревни, на окраине которой высился старый, почти высохший великан дуб с тремя аистовыми гнездами. В одном из них на неожиданных гостей птицы отозвались тихим, коротким, как бы предупреждавшим соседей, клекотом. Затем проснулись и также заявили о себе в другом и третьем гнездах… Рядом с дубом располагалось такое же маленькое, как и сама деревня, кладбище. На почерневших крестах были видны белые, украшенные красной вышивкой фартучки, оставшиеся со дня Радуницы, отмечавшейся во второй вторник после Пасхи. Селяне в этот день все вместе навещали могилы предков, родственников и близких и, по обыкновению, обедали здесь.

Среди деревни возвышался, выделяясь размерами и самой постройкой, деревянный дом, огороженный высоким забором. Просторный, с мансардой, приспособленной для проживания летом, он служил хозяевам уже не один десяток лет. Скорее всего, дом принадлежал шляхтичу, владельцу здешних мест. Гостей здесь явно не ждали и поэтому вначале не отозвались даже на стук в ворота. Только сторожевые собаки по углам двора неистово заливались лаем. Но вскоре окна осветились тускло-оранжевым светом и со скрипом отворились ворота. К гостям вышел хозяин дома пан Докшиц. Узнав, что это обоз великого князя, он стал растерянно, беспорядочно кланяться, приглашая всех в дом.

Пока повозки и телеги въезжали во двор, на крыльце появилась и хозяйка. Ее приезд гостей тоже застал врасплох, но она успела принарядиться. Это была женщина средних лет, имевшая приятную внешность, цвет ее кроткого и чем-то красивого лица играл ярким природным румянцем. Длинные и густые черные волосы позволяли разглядеть красивую женскую шею и руки. Она подошла к Елене и застыла в низком поклоне.

На настойчивые приглашения пана Докшица великий князь ответил:

— Мы, пан Докшиц, гости неожиданные и поэтому ужинать будем походным порядком: у костров, со своих котлов и своими запасами. Но заночуем мы с великой княгиней у тебя дома. А завтра утром тронемся дальше. И, конечно, пани Докшиц, обратился князь к хозяйке, перед этим отведаем твоего угощения…

Перед сном Александр и Елена, по обыкновению, решили прогуляться. Проходя мимо дуба и кладбища, Елена подумала, что здесь, на этом маленьком кусочке земли, под когда-то властно шумевшим дубом, души умерших думают о нас, живых. И помогают нам больше и чаще, чем мы думаем… И особенно когда у нас порой бывает так тяжко и тоскливо на душе… Елена поделилась этими грустными мыслями с мужем, но он ничего не сказал. Только крепче обнял ее за плечи и привлек к себе…

Ветерок приносил с опушки леса запах хмеля, лежалых трав и листьев… Шли вдоль маленькой, прозрачной с песчаным дном речушки, плавно огибавшей деревню. На ней была устроена запруда, за которой открывался пруд с берегами, густо поросшими курчавой травой. Несколько плакучих ив, росших на самом берегу пруда, тянулись своими длинными плетистыми ветвями-косами к чистой воде.

Тишина, напоенная ароматом доспевавших трав, расплылась в окружающем мире. Наполненная перезвоном кузнечиков, посвистыванием болотных курочек-погонышей да редкими всплесками рыб, короткая летняя ночь вступила в свои права. Ее нарушали голоса диких уток-крякв, урчание и кваканье на всю окрестность луговых лягушек. Изредка бултыхались в пруду то ли ондатры, то ли бобры… Иногда доносилось тихое, кого-то зовущее ржание пасущихся в ночном поле лошадей. Лежа на теплой, прогретой солнцем земле, Александр любовался звездным небом, думал о бездне мира и времени. Непостижимая, необъяснимая звездная тайна мироздания тревожила… Здесь, на берегу пруда, супруги целиком отдались любви…

Утром за завтраком, обращаясь к Александру и Елене, пан Докшиц сказал:

— Хочу сказать вашим ясновельможностям, что здесь, в моих владениях, берет начало наша известная красавица река Береза, впадающая в Днепр у Горваля.

Увидев интерес Елены к этому, пан Докшиц начал рассказывать:

— Начинается река как-то незаметно из широкого низкого, вполне проходимого, болота. Ее колыбелька, как будто нарочно упрятана, увидеть ее дано не каждому. Но она быстро, на продолжении двух-трех верст, полнится ручьями и небольшими ручейками, впадающими в нее с обеих сторон, и набирает силу. Изгибаясь лукоморьями, ветвится протоками. И уже не только ивы, ольха и черемуха льнут, теснятся к ее берегам, но и дубы с соснами. В начале лета неистово цветет сирень, упоительно щелкают соловьи, пролетают, отражаясь в синих водах, аисты, будоражит душу иволга… А у Великого Бора уже действует и первая пристань… И далее вниз ходят суда и сплавляются плоты… Видно было, что пан Докшиц любит и знает реку — так увлеченно он рассказывал:

— Здесь река предстает уже в полной своей красе. Течет то в песчаных кручах, то в дубовых густо-зеленых рощах, то в лесах пойменных, непроглядных и непролазных. Чего только нет на ее берегах. А еще ниже, у Бобруйска, река впечатляет не только красой, но и силой. Сотни ручьев, речек и немаленьких рек принимает она на пути к Днепру. И уже большой водой неспешно течет к устью, где она встречается с Днепром-батюшкой. Тысячи деревень и городов приютила она на своих берегах.

— А ты, пан Докшиц, изрядный рассказчик. Можно подумать, что всю реку проплыл-проехал…

— Так, великий князь…

Елена изъявила желание увидеть исток столь интересной реки:

— Нельзя ли, пан Докшиц, побывать у истока Березы-реки?

— Конечно, я с радостью вас провожу и все покажу…

Отпустив обоз, Александр и Елена в сопровождении трех воинов-охранников и пана Докшицы отправились к истокам. Елена старалась, чтобы ее Луна не отставала от лошади Александра, которая так и норовила пойти вскачь…

Прошло немного времени, и они оказались возле большого не то луга, не то болота, сплошь покрытого лужицами, озерцами казалось неподвижной, покрытой фиолетовой пленкой, воды.

— Здесь, — показал хлыстом пан Докшиц… Все это незаметно продвигается к тому краю. Там и зарождается ручеек, дающий начало Березине… Всюду — ивняк, ольховый кустарник, низкорослые стайки берез и всюду — блестки воды. Объехав болото, всадники увидели его. Александр и Елена спешились. Вездесущий Збышек, служивший Александру еще в Польше, принял поводья лошадей. Великий князь легко перепрыгнул через ручей и подал руку жене. И она, опираясь на нее, также легко перелетела с одного берега на другой. Здесь болото кончилось, и ручей врезался в сухую, чуть возвышенную поляну. Совсем недалеко Елена увидела роскошный куст малины. Зрелые ягоды красными рубинами усыпали его ветви. За ним открывался другой, третий куст, а дальше малинник заполонил всю поляну.

Елена набрала полную горсть и поднесла Александру:

— Кушай, мой государь… Ягода чистая и нежная, как моя любовь к тебе…

Они вошли в малинник и, забыв о времени, с наслаждением стали прямо с кустов кушать ягоды. Прошло немало времени, прежде чем незаменимый Збышек подошел к княгине и молча поставил перед ней сделанный из бересты туесок, полный отборных ягод.

— Спасибо, Збышек… И что бы мы без тебя делали…

— Нам пора ехать, — ответил бывалый слуга и воин.

Быстро, не жалея лошадей, возвратились к деревне пана Докшицы. Поблагодарив его за гостеприимство, всадники направились вдогонку за обозом. Прошло несколько часов, день становился жарким, когда ехавший впереди охранник остановился. К нему подъехали и остальные. Их глазам предстала жуткая картина: телеги и повозки перевернуты, все лошади уведены. Находившиеся в обозе воины и прислуга были убиты: одних расстреляли из луков, других пробили сулицами, третьи были изрублены мечами.

Засада ждала обоз сразу же за поворотом дороги. Справа и слева — топкое болото, не позволявшее ни ускакать на лошади, ни убежать. Нападение было неожиданным: тела убитых лежали в беспорядке. Все было в еще свежей, не успевшей застыть крови, от которой исходил терпкий, своеобразный запах. Похоже, что некоторые из них даже не успели взяться за оружие. Только один из них погиб, успев зарубить нападавшего. Они так лежали рядом: оба молодые, сильные. Только один был убит ударом в грудь, другой — в спину.

Збышек сказал:

— Не просто было им взять Судибора… Только со спины смогли…

Елена стала причитать и плакать. Александр резко велел ей успокоиться: слезы еще никогда горю не помогали… Верный и опытный Збышек приблизился к князю:

— Здесь, великий князь, нельзя оставаться ни минуты… Возможно, что их целью был ты, государь… По тому, как они расправились с охраной это, скорее всего, были не обычные разбойники… Отсюда не так далеко и до орденских владений, и до московских границ…

Александр, как бы оправдываясь перед собой, сказал:

— Но далеко не все при дворе знали, куда мы поедем и по какой дороге…

Збышек, между тем, развернул коня. За ним последовали и остальные. Вскоре они свернули на небольшую лесную дорогу. Елена никак не могла успокоиться, и Александр взял ее к себе в седло.

— Похоже, твоя малина спасла нас… Иначе и мы, скорее всего, находились бы среди убитых…

— Как и желание княгини посмотреть истоки Березины, — дополнил Збышек.

При каждом шорохе в лесу и порыве ветра Елена вздрагивала, теснее прижималась к мужу. Александр успокаивал:

— Не бойся: не то страшно, что в лесу шумит, а то, что тихо крадется…

Збышек предложил:

— Нам нужно скрытыми дорогами добраться до какого-либо имения, чтобы взять охрану… Свернем в лес: он спрячет звуки в коре деревьев, в хвойной подстилке, в кружевах папоротника…

Александр согласился. Через три дня он с Еленой в сопровождении десятка простых шляхтичей, гордых выпавшей на их долю миссией, подъезжали к Вильно.

Вскоре в Москву приехал посол от Владислава, короля венгерского и богемского. От имени своего государя и от Яна Альбрехта, короля польского, он попытался уговорить Иоанна помириться со своим зятем. Посол Владислава стал читать Иоанну грамоту, которая начиналась с того, что его война с Александром причиняет большой вред всему христианству, разъединяя силы государей, которые должны быть заодно против турок.

Иоанн нетерпеливо прервал его:

— Говори своими словами… И кратко…

Посол передал грамоту рядом стоящему дьяку и сказал:

— В случае, государь, если ты не примешь ходатайство королей, они готовы помогать брату и княжеству Литовскому, из которого все они вышли. Короли просят также отпустить на поруки пленников, взятых в Литве.

Иоанн ответил:

— Если король Владислав хочет брату своему неправому помогать, пусть помогает. Мы же твердо стоять будем против недруга: у нас бог помощник и правда.

Относительно пленных послу ответил присутствовавший на приеме боярин Холмский:

— В землях нашего государя нет такого обычая, чтобы пленников отпускать на присяге или поруке. А нужды им нет никакой, всего довольно — и еды, и питья, и платья.

Отпуская послов, Иван даже не подал им руки, но не забыл, однако, послать поклон дочери: «И к дочери своей, к великой княгине Елене, приказал князь велики поклон». Это была первая весточка для Елены из дому после долгого молчания.

С началом войны религиозные притеснения Елены усилились — теперь никто не опасался ее могущественного отца. В августе 1500 г. Папа Римский получил от митрополита Иосифа грамоту, в которой признавалось исхождение Святого Духа от Сына, то есть устранялось одно из главных догматических противоречий между католической и православной церквями. Признавалось главенство папы, он восхвалялся как лучший пастырь. И главное — содержалась просьба принять в свое лоно русскую церковь. Грамоту в Рим привез Иван Сапега, чему Елена всеми силами противилась, а его православная масть в знак протеста даже удалилась в монастырь в Полоцке.

Папа ответил не Иосифу, а католическому епископу Войтеху Табору, где писал, что он отнесся с осторожностью к выраженной Иосифом покорности, что о разрешении строить православные церкви нечего и думать. В письме Александру папа напоминал, что русские неоднократно соглашались на унию, но уния тем не менее не состоялась.

Послание Иосифа настроило папу воинственно. В июне 1501 г. он издал ряд булл: к Александру, епископу Табору, кардиналу Фридриху. Буллы касались непосредственно Елены Ивановны. Александра папа осторожно хвалил за старания привести жену в римский закон. Но в настоящее время, — писал далее папа, — при ее упорстве папа освобождает его от клятвы, данной отцу Елены, но требует, чтобы Александр употребил еще большие усилия к обращению жены в католичество. Великому князю литовскому папа давал наставление: если же Елена Ивановна и далее будет упорствовать, то он должен удалить ее и отвергнуть как жену.

Еще в более резких выражениях писал папа епископу Войтеху и кардиналу Фридриху. Он указывал на опасность заблуждений Елены для спасения души самого Александра и всех тех, кого упорство и пример великой княгини удерживает от перехода в лоно римской церкви. Папа советует употребить самые строгие меры: подвергнуть великую княгиню церковному суду, отлучить, удалить ее из дворца и конфисковать все имущество. Чтобы облегчить епископу и кардиналу эти задачи, папа поселил в Вильно монахов ордена братьев св. Доминика.

Наставления римского папы, бесчисленные поучения брата, кардинала Фридриха, епископа Войтеха Табора вывели Александра из терпения. Он перестал слушать и реагировать на их угрозы. Великий князь не мог и не хотел уже исполнять папские буллы, которые ни одного солдата ему не добавили. Он искренне любил и жалел свою жену. Во время ее болезни в душе великого князя произошел крутой переворот: появилось чувство вины за то, что поддался давлению и уговорам католических советников, что, вняв их подстрекательствам, так легкомысленно отнесся к миру и соглашению с Москвой и во многом утратил поддержку своих русских подданных. Жгучей горечью в душе осталось и то, что родные братья, короли польский и венгерский, на деле остались безучастными к его проблемам.

С такими тяжелыми мыслями Александр пришел на половину Елены. Она легко недомогала, поэтому встретила мужа лежа на диване… Но Александр заметил, как после его прихода посветлела она лицом и какой любовью засветились ее глаза, как привстала и потянулась к нему руками…

— Я рада твоему приходу, государь…

Александр сел в придвинутое боярышней кресло, взял руки Елены и поцеловал их.

— Тяжелые времена, жена… И я во многом виноват, что льется как литвинская, так и русская кровь… Страна истощается и разоряется, и, похоже, в угоду иноземным интриганам. Война с твоим отцом нам не по силам, ибо миновало то время, когда многочисленные русские князья холопствовали перед татарами и дрались друг с другом за ханское благоволение. Сейчас твой отец опирается на людей, отвыкших от страха ордынского, от нервной дрожи при мысли о татарине. Мои предки, ни Гедимин, ни Ольгерд, и подумать не могли, что русское население, сбитое Литвой и татарами в междуречье Оки и верхней Волги и робко жавшееся здесь по немногим, расчищенным среди леса и болот полосам удобной земли, через каких-нибудь сто с лишним лет наберет такую силу и станет теснить нас на запад. Союзники наши хан Ахмет и Плеттенберг плохо помогают. Мои русские подданные теряют терпение и начинают роптать, — с горечью перечислял Александр все беды и неприятности. Но, спохватившись, умолк, любуясь женой…

Елена внимательно слушала, но когда муж, поднявшись с кресла, засобирался, она с оттенком упрека в голосе сказала:

— Понимаю, дела неотложные государственные…

Уходя, Александр обернулся к Елене:

— Хоть и утомил я тебя своими жалобами, не могу не сказать и еще об одной новости: неожиданно скончался митрополит Иосиф. Твои единоверцы считают, что это наказание Божее… Ну да бог с ними…

И Александр усталой походкой вышел…

Посольства приезжали и уезжали, а проблемы между Литовским и Московским великими княжествами оставались те же. Вслед за Станиславом Кишкой в Москву прибыл пан Станислав Нарбутович. Он был первым из послов, кто усомнился в целесообразности своей миссии. Выслушав наставления Александра, он сказал:

— Государь, великий князь, не я первый, кто едет в Москву от твоего имени с такими речами. Московит не реагирует на них, постоянно твердит свое, причем одно и то же. Уверен, что и сейчас так будет…

Александр вспылил:

— Что говорить Иоанну, пан Станислав, не твоего ума дело… Что я велю, то и передашь московскому князю…

Нарбутович склонил голову в знак послушания…

Дорога посла в Москву прошла в раздумьях… Нарбутович позвал к себе в повозку своего секретаря-помощника пана Лесневского, человека бывалого и знавшего много интересного о местах, через которые проезжали. При въезде в Москву Лесневский стал рассказывать о том, что русские все везут и везут к себе из-за границы нужных им мастеров. Даже органного игреца привезли. Строит московитский князь много. Итальянские мастера возводят на Москве-реке стрельницы, заложена новая каменная стена, разбираются старые обветшавшие соборы и закладываются новые, каменные.

— Я покажу вашей милости, когда проезжать будем…

Стали встречаться и каменные палаты. Лесневский пояснил:

— В Москве уже возведено несколько, почитай с добрый десяток, домов кирпичных… Сначала купцы начали строить себе каменные хоромы… Затем за ними потянулись и вельможи… Помолчав, помощник продолжил:

— Принимает послов великий князь в специально построенной для собраний и торжественных приемов Грановитой палате… Красивые палаты, сам увидишь… Князь же великий живет пока в деревянном дворце, тут же, в Кремле…

В Москве пушки большие лить начинают. Совсем недавно итальянец Петр отлил такую… Посылая в зарубежные западные страны своего посла Юрия Траханиота, Иоанн велел найти и мастеров, которые умели бы города приступом брать да умельцев из пушек стрелять, да специалистов, знающих золотые и серебряные руды… Всего и не перечислить…

— А судьба многих иностранцев здесь оказалась печальной, — не унимался пан Лесневский. — Приехавший из Венеции лекарь Леон, родом немец, обещал вылечить сына великокняжеского — Ивана Молодого, добровольно обрекая себя в противном случае на смертную казнь. Больной умер, и великий князь исполнил условие: после сорочин сына лекарю отрубили голову. Другой лекарь, тоже немец, был в особой чести у Иоанна. Он лечил служившего Иоанну какого-то татарского князя и уморил его смертным зельем. В отместку татары завели его зимой под мост на Москве-реке и зарезали ножом, как барана…

Слушая рассказы пана Лесневского, посол Александра подъехал к посольскому двору.

Как и предполагал пан Нарбутович, принимая посла Иоанн начал повторять свои изъезженные доводы. Но на этот раз с новыми жалобами в адрес Александра:

— Как наша дочь к нему приехала, он в то время ни одному владыке не велел у себя в Вильно быть, а нареченному митрополиту Макарию не велел венчать ее… Он хочет, чтобы мы в его отчину не вступались, отдали ему те города и волости, которые наши люди взяли. Но все эти города и волости, а также те земли князей и бояр, которые приехали нам служить — все это исстари наша отчина.

Услышав эти слова, все бояре и дьяки, присутствовавшие на приеме, согласно закивали головами и радостно заулыбались… А старший боярин Патрикеев сказал:

— Истинно так, государь… Справедливое слово молвишь…

Такой же была реакция всех московитов и на слова Иоанна:

— Если Александр пришлет великих послов, панов радных, то я охотно заключу мир на условиях, которые сочту приличными…

С тем и уехал Нарбутович в Вильно. Вслед за ним бояре московские направили радным панам литовским послание, в котором просили их стараться о мире.

XXIV

Зима 1501–1502 гг. прошла без переговоров о мире, а боевые действия, между тем, продолжались. Под Пропойском и Кричевом появились небольшие русские отряды. Москвитяне ворвались во владения князей Заславских. Михаил, Федор и Богдан Заславские собрали имевшиеся силы, но были наголову разбиты возле Мстиславля. Успев укрыться в замке, они сумели отразить дальнейшие атаки противника, однако окрестности Мстиславля были жестоко разорены. На подмогу Заславским подоспел жемайтский староста и тракайский каштелян Станислав Кезгайло, с которым были и польские наемники Яна Чернина. Но ни одна из сторон не решилась начать бой. После того как русские все же отступили, Кезгайло вернулся в Вильно.

Александр в это время устранился от контроля за военными действиями и полностью отвлекся на польские дела. В июне 1501 г. умер король польский и в стране, по обыкновению, наступало бескоролевье, т. е. период выборов нового монарха. Стремясь стать королем, Александр поспешил в Польшу. Уже в начале сентября он был в Вельске, надеясь из Подляшья воздействовать на события в Короне. При себе великий князь литовский держал элитный отряд из 1400 воинов. Он просил помощи у своего брата кардинала Фридриха, у Вармийского епископа Луки Вацельроде, господаря Молдавии и великого магистра Тевтонского ордена. В сентябре в Гродно состоялся сейм Великого княжества, избравший делегацию для поездки в Польшу. Эта честь была оказана виленскому епископу Войтеху Табору, виленскому Каштеляну Александру Ольшанскому, великому маршалку и тракайскому воеводе Ивану Заберезскому, подчашему Николаю Радзивиллу из Гонендзы, стряпчему Петру Олехновичу.

Для большинства важных, значимых польских вельмож было ясным, что интересы Польши требуют укрепления всесторонних связей с Литвой. Поэтому польские магнаты стали склоняться к избранию королем Александра, минуя всеми любимого королевича Сигизмунда. Нежелательно было им видеть схизматичку на троне польском, но еще более тяжелой представлялась потеря Литвы. Теснимый Москвой Александр также желал стать польским королем, считая, что соединенными силами обоих государств можно будет одолеть Москву. Александра поддерживала и мать Ягеллонов, престарелая вдовствующая королева Елизавета. Несмотря на свою нелюбовь к невестке Елене, она способствовала избранию Александра. И прежде всего тем, что в трудной беседе с сыном Сигизмундом удержала его от всяких протестов. Поддержал Александра и брат кардинал Фридрих, сумевший заручиться поддержкой виднейших магнатов. Но кардинал обещал содействие при избрании в польские короли, если Александр будет добиваться короны польской приличным способом, а не силой и оружием, как о том ходила молва. Александр просил брата быть посредником между ним и матерью, которая из-за Елены выказывала свое нерасположение. Писал, что и он, и жена желают выказать матери покорность. Уверял, что его супруга представляет себя в полное распоряжение матери и желает не менее, чем последняя раба, служить ее Величеству и исполнять с полной радостью и покорностью все ее повеления…

Письмо это, конечно же, было написано не без ведома и участия Елены, которая хотела сделать все, чтобы не оказаться помехой при избрании мужа королем.

Соперниками Александра были его братья: старший Владислав и младший Сигизмунд. Делегаты Литвы на этот раз признавали необходимость унии, говоря при этом о русской угрозе. 30 сентября 1501 г. все решилось в пользу Александра. В городе Мельник в Подляшском воеводстве Великого княжества был подписан акт государственной унии. Этому предшествовал договор, заключенный в городе Петрков Александром и панами-радой Великого княжества с делегацией польского сейма. Мельникским актом возобновлялась государственная уния, которая прекратила существование в связи с избранием братьев Яна Альбрехта и Александра соответственно королем Польши и великим князем литовским. Фактически польские магнаты, пользуясь военными неудачами Великого княжества, предприняли очередную попытку объединить два государства под руководством Польши. Согласительный акт предусматривал общего монарха и общий сейм, совместные выборы короля в Польше и общую валюту, а также провозглашал оба народа и государства единым целым. Это соответствовало условию кардинала Фридриха, указавшего, что Литва должна быть присоединена к Польше. Со стороны литовской знати это было большой уступкой. Перечеркивались чуть ли не все политические достижения, добытые предшественниками за последние пятьдесят лет. Проигрывала и вся династия Ягеллонов, так как договор гласил, что властитель Литвы должен избираться на общем сеймев Польше. Против этого вскоре стал выступать Владислав Ягеллон, а на переговорах с Венгрией и Тевтонским орденом польские представители уже завели речь о присоединении Великого княжества Литовского к Польше.

Весть о том, что ее муж станет королем польским, Елена встретила с радостью. Но в душу вкрадывались и сомнения. Она еще тогда, приехав в Литву, почти восемь лет назад, увидела политическую слабость своего мужа. Это особенно бросалось в глаза, когда она сравнивала власть великого князя литовского и московского. Она понимала, что трудное положение, в котором находился Александр, еще больше усложнится с избранием его польским королем. Ему придется соблюдать противоположные интересы: католик по вере и воспитанию, литвин по происхождению и симпатиям, он был государем значительного числа русского православного населения. Эта двойственность, даже тройственность положения князя ухудшалась ограниченностью его власти. Польские паны и католическое духовенство стремились привязать его к Польше. Для панов-рады Литвы важнейшими были лишь свои интересы. Православное русское население с неудовольствием встречало многие шаги великого князя и… оглядывалось на Москву. Правда, в таких условиях Александр обратил внимание на шляхту. Надеясь найти в ней опору в борьбе с магнатами, стал раздавать этому сословию привилегии и всячески покровительствовать. При этом великий князь не замечал, что становится государем не всенародным, а сословным, шляхетским.

Важнейшую новость о смерти польского короля Яна Альбрехта и особенно о том, что его преемником провозглашен Александр, Иоанн обсуждал вместе с боярской думой. Решили, что хотя Литва вновь соединится с Польшей, но это силы ее не увеличит. Польша будет блюсти, прежде всего, свои интересы. Да и врагов у нее своих хватает…

12 декабря 1501 г. Александр приехал в Краков и был коронован своим братом кардиналом Фридрихом. За свое избрание Александру пришлось дорого заплатить польским магнатам. Перед коронацией он подтвердил Мельникский привилей 1501 г., уничтожив, таким образом, плоды усилий реформ своего покойного брата. Александр вынужден был пойти на уступку польской магнатской олигархии и выдать этот привилей, чтобы получить помощь Польши в войне Великого княжества с Московским государством. Магнаты подняли голову. Согласно привилею, паны — члены сената Польши — держали в руках всю власть в государстве: король был только президентом этого всесильного сената. Без согласия сената действия короля не имели юридической силы. При нарушении королем государственных актов, сенат имел право детронизировать его и избрать нового. Король не имел права арестовывать или преследовать кого-либо из сенаторов. Правда, широкое сопротивление зажиточной и средней шляхты установлению магнатской олигархии позволило королю не выполнять положение этого привилея. А в 1504 году Петрковский сейм принял законы, которые фактически отменяли статьи привилея о верховенстве сената над королем. Не вступили в силу и статьи о верховенстве польского сената над Великим княжеством Литовским, как и подписанный при избрании Александра на королевский трон акт об унии между Польшей и Великим княжеством. Его подписали сам Александр и 27 представителей княжества, но с условием, что сейм Великого княжества подтвердит его. Это позволило затем отказаться от унии, так как значительное большинство шляхты, как и Александр, были против ликвидации суверенитета княжества. Сейм не утвердил Мельникский акт.

Супруга короля, Елена Ивановна, отсутствовала на коронации. Накануне к ней приезжал канцлер Польши Лаский. Он несколько дней уговаривал Елену перейти в католичество, говорил о большой пользе этого шага не только для государства, но и для укрепления семейных уз. Елена внимательно слушала пана Лаского, но всегда отвечала:

— Пращуры наши выбрали веру византийскую. Она укрепилась во всей Руси… И другой веры нам не надобно…

Не помогло и письмо брата Александра, польского кардинала. Великая княгиня литовская Елена Ивановна предпочла отказаться короноваться на Польское королевство, предпочитая сохранить веру своих предков и большинства населения Великого княжества. Польское католическое духовенство, слишком враждебно настроенное к православной Елене, также всячески мешало ее коронации. Имя ее не было упомянуто ни в описании коронации Александра, ни в молитвах. Елена не добивалась своей коронации, но в начале февраля 1502 г., когда коронационные торжества были еще в разгаре, она приехала в Краков со всем своим двором и православным духовенством. Александра задело нежелание поляков короновать его жену. И он решил устроить Елене королевский прием, который удивил бы даже столичный Краков. Ранним вечером к резиденции короля по широкой аллее дворцового парка подъезжала процессия Елены. Сто восковых факелов в руках ста всадников бросали яркий свет на главную группу процессии, в центре которой находилась Елена. Она сидела на белом, как молоко, коне, украшенном красным бархатным ковром с золотой бахромой. С грациозной уверенностью и достоинством держала она поводья; ее цветущее, с благородными чертами лицо было обрамлено вьющейся волной черных волос; голубой шелк с серебряными узорами обтягивал ее необыкновенно стройную, полноватую фигуру. Рядом с Еленой ехал король на черном, как ночь, коне. Шляпу с белыми перьями он держал в руке; непокрытые каштаново-золотистые волосы порхали по высокому лбу; в больших сине-зеленых глазах сиял восторг…

В церкви, построенной в Кракове четвертой женой Ягайло, киевской княжной Софьей Андреевной, беспрепятственно состоялось богослужение. Этим актом, здесь, в столице Польши, на виду всей страны, отстояла великая княгиня литовская свое право на свободное вероисповедание. Такая позиция с одной стороны обострила ненависть к ней, как к схизматичке, части католиков. Но и вызвала восхищение и уважение. С этого времени она стала фактически королевой польской. Все ее стали так и называть, хотя приезд Елены в Краков переполнил чашу терпения высших католических иерархов и возбудил ропот и негодование во всем клерикальном мире Польши. В Кракове открыто и громко выражали недовольство Александром. Заявляли, что договор о бракосочетании великого князя литовского с московской княжной это результат легкомыслия Александра и что он плохой христианин и само присутствие его оскорбляет Бога.

Александр направил кардиналу Фридриху письмо, где резко осудил поведение краковских священников. Он напомнил, что при бракосочетании действовал с согласия папы и при содействии кардинала Фридриха и что краковским служителям Богу не следует в это вмешиваться. Это было смелое заявление, свидетельствовавшее, что не столько он нуждается в католической партии, сколько она в нем. В сложившейся необычайно трудной политической и религиозной ситуации Александр, несомненно под влиянием жены, проявлял особую осторожность, с достоинством держал себя с католическим духовенством. Хотя и во время молдавского похода и перед войной с Москвой речи его были задорно-вызывающими, а иногда и легкомысленными.

XXV

Во время коронации в Кракове Александру пришлось выслушать много пожеланий и напутствий, но лучше всех запомнились слова Михаила Глинского:

— Королю и великому князю необходимо по примеру своего отца быть для отечества стеною и твердью, а для врагов — огнем и мечом. Отец твой, государь, был кроткоповелительным с князьями, тих и уветлив с панами; имел ум высокий, сердце смиренное; взор красный, душу чистую; мало говорил, разумел много; когда же говорил, тогда философам заграждал уста; благотворя всем, он был оком слепых, ногою хромых, трубою для тех, кто заснул в опасности.

Поляки с интересом слушали Глинского, но, когда он в конце сказал, что отчизна во время правления Александра должна вскипеть славою, многие одобрительно закивали головами…

Глинский вовсю старался удивить поляков своим богатством и роскошью. На одном из приемов он появился весь в белом. Его башмаки были из белого бархата, подвязки — из белого шелка. Белые бархатные панталоны по бокам имели серебряные прорези, тесно прилаженный жилет был из серебряной ткани с жемчугом; пояс и даже ножны шпаги тоже были сделаны из белого бархата. Шпага и кинжал имели золотые рукоятки. Все это обрамлял тонкий белый плащ из блестящего атласа с крупными золотыми узорами. Серебряная цепь и голубая лента вокруг колена довершали костюм, который удивительно шел к стройной фигуре и смуглому лицу князя.

Все дамы искренне заявляли, что они никогда не видели более красивого мужчины. Их мнение разделяла и Елена.

В Кракове у Глинского появились доброжелатели, охотно принимавшие подарки и обильные угощения князя. Они с интересом слушали его рассказы о достопримечательностях многих столиц, которые он посетил, и особенно о самой древней из них — благословенном Риме. Он красочно описывал новые здания, храмы, хвалил пышное служение папы, восхищался церковной католической музыкой.

Его рассказ о Сикстинской капелле в Риме, построенной за четверть века до этого, в 1473 г., при папе Сикате IV, изволил вместе с другими выслушать и король. Глинский красочно поведал, что она является одной из домовых церквей пап в их Ватиканском дворце и знаменита своей стеной и плафонной живописью лучших художников Италии, что другую славу капеллы составляет ее хор, считающийся лучшим в мире, для свежести и чистоты звучания в котором сопрановые и альтовые партии поручались кастратам. Это делает церковное католическое песнопение неповторимым и неподражаемым, — убеждал своих слушателей Глинский.

Но и здесь, в Польше, как и в княжестве, у Глинского было много недоброжелателей. Люди богатые, удачливые, в чем-то превосходящие других всегда вызывают зависть, а то и злобу. Как-то на приеме у знатного краковского богача пана Олесницкого Глинский, проходя мимо группы молодых шляхтичей, услышал:

— А по-моему, Панове, жить в заграничных странах, ссылаясь на пословицу «Отчизна — там, где хорошо», позволительно торговцу. Настоящий шляхтич не должен покидать отчизну, тем более в годину испытаний.

И хотя слова эти были сказаны явно для Глинского, он не придал этому значения: посчитав ниже своего достоинства отвечать на дерзость несмышленого шляхтича. Себя же успокоил тем, что гордыня и зависть заставляют забывать страх даже перед богом, не то что перед ним, Михаилом Глинским…

Мать Александра, вдовствующая королева Елизавета, принимая у себя сына, сказала ему:

— Не слишком много забирает у тебя в княжестве пан Глинский? И вообще, ему следовало бы знать, что, если господь хочет испытать человека, он исполняет все его желания…

На слова Александра, что он хороший советник и помощник во всех делах, многоопытный и образованный человек, во многих странах жил и учился, только и сказала:

— Только я не понимаю: если у человека все есть, зачем ума искать и ездить так далеко…

Александр мягко, стараясь скрыть раздражение, выразил свое несогласие:

Ваше величество, конечно, государь должен осмотрительно подбирать приближенных и тем более друзей… У Глинского, разумеется, есть недостатки… Но если я никому ничего не буду прощать, то с кем останусь?

На это Елизавета, привыкшая, что последнее слово всегда остается за ней, заметила:

— Но, сын мой, как не может быть на небе двух солнц, так и не может быть в Великом княжестве двух государей… Смотри, как бы твой друг не оказался хищным ястребом в павлиньих перьях…

Здесь, в Кракове, Александр продемонстрировал всем свою любовь к жене, создавая образ целомудренной и уважаемой подруги. В это время Елена имела приятную полноту, красивые руки и шею, цвет ее лица был здоровым с примесью природного, несколько яркого румянца, глаза у нее были черные, большие, волосы каштановые густые и длинные, выражение лица кроткое и весьма приятное. Красивая, обаятельна и обходительная, к тому же благородная и трудолюбивая, она быстро покорила сердца простых поляков. Вопреки папским буллам, увещеваниям брата-кардинала, виленского епископа Войтеха Табора, всех родственников Елена была осыпана милостями короля-мужа. Он дарил ей роскошно-богатые подарки, издал ряд жалованных грамот в ее пользу. Но на душе ее было неспокойно. Огорчало и раздражало то внимание, которое уделяли Александру польские женщины. Могущественный, роскошный и богатый — в цветущем возрасте и красавец — король и великий князь представлял лакомую приманку для искательниц приключений и тщеславных аристократок. Ей казалось, что глаза всех полек горят желанием обольстить, завлечь и покорить его, той жаждой очаровать мужчину, которая всегда придает их коварным взглядам негу и томление — и обеспечивает им победу. Елена терзала себя тем, что и годы не уменьшали, а скорей, наоборот, увеличивали ненасытное, непреодолимое стремление Александра к женщине. Ведь говорил же, что до женитьбы он всю жизнь искал идеальную женщину, наделяя ее в мечтах всеми немыслимыми совершенствами, что красота женских форм, невыразимая обольстительность их отказов и согласий возбуждали его до безумия…

Едва Елена успокаивалась, как снова начинала терзаться сомнениями, когда ей приносили новую порцию сплетен, касавшихся ее мужа.

Тем не менее здесь, в Польше, влияние Елены на короля стало усиливаться, а ее мужественное и решительное поведение заставило прикусить языки всех ее врагов и недругов. Она становилась духовной опорой и поддержкой мужа, который подобно всем Ягеллонам находился в двойственном положении, среди двух, а то и больше огней, старался примирять непримиримое, соединять несоединимое. Александр в свою очередь считал, что Елена прелестна, и все больше и больше поддавался ее очарованию. В ее присутствии он чувствовал себя усмиренным, облагороженным, преображенным от общения с ее чистой и утонченной натурой, одновременно и нежной, и сильной…

Покинув пышную столицу Польши, Александр не сразу отправился в Литву. Вместе с женой он сначала объехал свои новые владения. Этим он дал понять полякам и всему своему окружению, что, несмотря на православное вероисповедание, Елена фактически стала королевой Польши. Однажды среди народа, приветствовавшего короля и королеву, внимание Елены привлек молодой красавец в великолепном костюме. На нем были плащ из яркого алого бархата и такого же цвета берет, к которому были прикреплены золотая цепь и драгоценная брошь-кокарда. Башмаки, украшенные серебряными пряжками, шпага и перчатки с отворотами довершали туалет, смотревшийся особенно эффектно благодаря решительному виду самого юноши. В давке плащ наполовину спал с плеч и молодому человеку пришлось держать его обеими руками. Когда Елена приблизилась, юноша выступил вперед с выражением почтительного любопытства и восторга, отчего его лицо стало еще более красивым. Вдруг юноша сорвал с себя плащ и ковром расстелил перед королевой. При этом он сильно покраснел и извинился за свою дерзость. Ласковая улыбка и несколько приветливых слов были наградой молодому щеголю. Затем Елена милостиво наклонила голову и грациозно прошла по плащу.

Принимая присягу во всех городах, Александр убеждал поляков прийти на помощь Великому княжеству Литовскому. Однако надежды его не оправдывались: на призывы короля Польша отзывалась весьма неохотно. Но это путешествие позволило Елене Ивановне ближе узнать страну, познакомиться с новыми подданными. Везде: и в Кракове, и в других польских городах при ее дворе совершались богослужения по уставу греческой церкви.

Неизгладимое впечатление на Елену произвела встреча в Торуне с молодым польским ученым-астрономом Николаем Коперником. Встретиться со своим бывшим студентом королю советовал учитель Александра Ян Длугош. Копернику было около тридцати лет. Он носил длинные волосы, но был без бороды и даже без усов. Одет был больше по-монашески, чем по-шляхетски: в темную легкую накидку, застегнутую на верхние пуговицы. Войдя в комнату, он склонился в низком продолжительном поклоне, который Александр прервал, заговорив с ним. В разговоре его несколько аскетическое лицо оживилось, холодные глаза наполнилось теплом.

На вопрос Александра о его учебе Коперник ответил, что после окончания Краковского университета он совершенствовал знания в итальянских университетах, где изучал право, медицину, математику и экономику. Последнее время изучает астрономию. Выслушав это, Александр сказал:

— Пан Длугош говорил о твоих выдающихся успехах в астрономии и новациях в познании мироздания. Расскажи.

— Да, ваше величество. Мне кажется, что я увидел то, что другие либо не хотят, либо не могут замечать.

В беседу вступила и Елена:

— Будь добр, пан Коперник, расскажи о своих открытиях…

Коперник развернул принесенный с собой чертеж и прикрепил его к стене, так чтобы королевской чете было хорошо видно. Александр и Елена встали и подошли к чертежу поближе. На нем в центре было изображено солнце, а вокруг его семь планет, каждая на своей орбите.

Увидев интерес короля и королевы, Коперник с воодушевлением стал рассказывать:

— Суть моего понимания строения мироздания можно назвать гелиоцентрическим. То есть в центре мира находится Солнце, а Земля является одной из планет, которые вращаются вокруг него, причем каждая по своей орбите. Это полностью отрицает бытующую еще геоцентрическую систему Вселенной, разработанную в свое время Птолемеем, который полагал, что в центре мироздания находится Земля, а вокруг нее вращаются все небесные сферы, в том числе и Солнце.

— Как же так, — спросила Елена. — Выходит, что не Солнце вращается вокруг Земли, радуя нас своими восходами и закатами, а наоборот. Земля вращается вокруг Солнца. Это непонятно. Объясни, пан Николай… Ведь мои глаза говорят мне, что Солнце вращается вокруг Земли…

— Да, ваше величество. Это так. И Земля не только оборачивается вокруг Солнца за 365 суток, но и одновременно вокруг своей оси, в результате чего день сменяется ночью, а за весной следует лето и так далее…

— Почему же мы этого не замечаем, а воочию видим только то, что солнце оборачивается вокруг Земли? — продолжала одолевать ученого вопросами Елена.

— Все дело в размерах нашей земли… И получается примерно так, когда наш экипаж двигается, а кажется, что движется рядом стоящий…

В разговор опять вступила Елена:

— Несколько лет назад мне из Москвы прислали книгу византийского монаха Индикоппова под названием «Книга о Христе, обнимающа весь мир». Так там говорится, что Земля не шарообразна, а прямоугольна…

На это Коперник ответил:

— Эта книга была написана Козьмой Индикопповым тысячу лет тому назад. Он ошибался, потому что тогдашний уровень астрономических знаний еще не позволял ему правильно понять сущность геоцентрической системы…

И для Александра и для Елены все сказанное Коперником было не только неслыханной доселе новостью, но и непонятно, уму непостижимо. Пан Длугош, слушая разговор королевской четы с ученым, улыбался себе в усы. Распрощавшись с паном Коперником и усаживаясь в удобной королевской коляске, Александр сказал:

— Если действительно все так и обстоит, как Говорит этот молодой ученый, то тогда он несомненно обладает гениальностью, которая, на мой взгляд, граничит с сумасшествием…

На это пан Длугош заметил:

— Не ум главное, а то, что направляет его — натура, сердце, благородные свойства, развитие…

Начавшиеся весной 1502 г. военные действия заставили Александра выехать в Литву, и он вынужден был предоставить управление Польшей сенату. Его президентом король назначил своего брата Фридриха, который, впрочем, вскоре, в 1503 году, умер. Во время войны Литвы с Москвой сенат из рук вон плохо распоряжался делами Польши: подати собирались с трудом; войска вовремя не получали жалованья; набеги татар оставались безнаказанными; в стране свирепствовали разбойничьи шайки панов, в которых участвовали даже женщины. Все это сопровождалось смутным настроением умов, распрями жителей, ропотом на безначалие.

Поэтому, заключив перемирие после грозной и тяжелой войны с Москвой, Александр поспешил в Польшу. Здесь в течение двух лет он с большой энергией занимался государственными делами. Первой задачей было очистить Польшу от разбойничьих шаек и наездов. Некоторые паны-разбойники, захваченные с оружием в руках, были казнены. Повесили даже женщину, их соучастницу. Пострадали многие магнаты, богачи и представители духовенства.

Также решительно новый король вступил в борьбу с засилием магнатов и крупных землевладельцев. Он собрал два больших сейма, отменил Мельникский привилей и законодательно определил новую форму правительства. Александру не удалось утвердить абсолютное правление, к чему стремился и Ян Альбрехт, но ему удалось ослабить влияние можновладства, то есть засилия магнатов и вельмож. Шляхта была допущена к участию в управлении. Из-под власти сената была освобождена исполнительная и судебная власть.

Сподвижником и помощником Александра стал канцлер его брата, каноник Ян Лаский. Стремясь поддержать и ободрить Александра, он то и дело говорил:

— Мы добьемся усиления королевской власти… В противовес магнатам… Александр верил ему, тем более, что он удачно подыскивал и выдвигал нужных и знающих людей, сам во всем проявлял инициативу и деловитость.

Воспитанная при дворе своего отца, полновластного государя, Елена полностью и целиком поддерживала стремление мужа к усилению власти. На этой почве она сошлась с канцлером Ласким и во многих случаях они действовали в полном согласии. Но от польских дел она стремилась держаться подальше, не вмешиваясь в политические интриги, недостатка в которых не было. Этой сдержанностью и тактичностью Елена приобрела уважение и доброе к себе отношение поляков. Не коронованная, не признанная официально королевой, она тем не менее фактически носила этот титул. И его признавали все.

На короля польского и великого князя литовского навалилась гора дел, которые не терпели каких бы то ни было отлагательств. Возрастала турецкая угроза, продолжалась война с Москвой. При этом как литовская, так и польская знать шли по более легкому пути: первые ждали большей помощи от поляков, вторые — добровольного присоединения изнуренных войной литвинов. И обе стороны, не желая идти ни на какие уступки, полагали, что оборону должен организовать монарх.

Холодной зимой 1501–1502 гг. активные военные действия, по обыкновению, затихли. Но на южных рубежах княжества политическая и военная активность продолжалась. Шиг-Ахмат, лишенный поддержки союзников и обеспечения слабел без борьбы. На сторону Менгли-Гирея перебежала значительная часть его Орды, включая и первую жену хана. И уже ранней весной 1502 г. крымчаки, не встретив серьезного сопротивления, атаковали Большую Орду. К середине лета ее войско было разбито и разогнано. Самого Шиг-Ахмата приютил киевский воевода Дмитрий Путятич. Русские заднепровские вассалы Москвы смогли вернуться в свои владения. Крым усиливался, и Александру ничего не оставалось как вновь соглашаться на выплату ему отступных.

В июне 1502 г. Александр прибыл в Великое княжество Литовское: в начале июля он был уже в Новогрудке, а в сентябре — в Минске. Но присутствие великого князя в Литве заметного влияния на ход боевых действий не оказало. Хотя в июле 1502 г. на Новогрудском сейме была установлена, по примеру Мазовии, норма шляхетско-дворянского воинского снаряжения — один всадник от десяти служб.

Иоанн не терял времени в бездействии. Желая увенчать свои победы новыми важными приобретениями, он отправил в июне 1502 г. на Литву своего второго сына Дмитрия по прозванию Жилка с многочисленной ратью. Его войска атаковали Смоленск, укрепленный каменными стенами и самой природой. Осадив город, где начальствовали королевский воевода Станислав Кишка и его наместник Сологуб, Дмитрий послал отряды к Двине и Березине. Московские войска взяли Оршу, начисто выжгли витебские предместья, все деревни до Полоцка и Мстиславля, пленили несколько тысяч людей и угрожали самому Полоцку. 16 сентября смоляне отбили генеральный штурм и осенью за недостатком продовольствия голодное, деморализованное и сильно поредевшее московское войско удалилось в пределы Московии. В декабре московские и рязанские воеводы вместе с князьями северскими опять ходили на Литву. Городов не завоевали, но везде произвели жестокие опустошения, вызвав ужас населения.

Осенью «воевати в Литовскую землю» ходили воеводы из Новгорода, Ржева и Северской земли. А в феврале 1503 г. Иоанн снова послал в Беларусь «князей и воевод многих со многими людьми».

Во время войны совершенно изменился характер отношений между Великим княжеством и Крымским ханством. Уверившись в бессилии литовской обороны против внезапных набегов, крымские татары сделали нападения, убийства и грабежи своим постоянным ремеслом. Осенью 1502 г. они достигли Бобруйска, Турова и Бреста, но их при поддержке поляков из Западного Подолья отбил луцкий староста и волынский маршалок Семен Ольшанский. Зимой 1502–1503 гг. татары вновь атаковали, дойдя до Минска, Слуцка, Несвижа и Новогрудка. При отсутствии инициативы со стороны великого князя, Литва защищалась неорганизованно и вяло. Нападения татар на Червонную Русь сковывали поляков и мешали им оказывать помощь Великому княжеству. Осенью 1503 г. сын Менгли-Гирея без помех разорил Слуцкое княжество.

Став королем польским и великим князем литовским, Александр по-прежнему желал прекращения войны с Москвой. Война, хотя и была успешной для Москвы, также истощала ее силы. К тому же Великое княжество Литовское и Польша заключили соглашение об унии, что повышало шансы Литвы. Поддержал Александра и Ливонский орден. Прекратить войну призывала отца и Елена Ивановна. Поэтому уже во время осады Смоленска Иоанн заявил о согласии на мирные переговоры. В августе-сентябре 1502 г. предварительные переговоры начала общая делегация сенатов Польши и Литвы. В решении этой проблемы живейшее участие принял и Папа Римский Александр VI. Его грамоту привез в Москву специальный папский посол, проделавший путь, полный опасностей и невзгод. Папа писал московскому великому князю:

— Немилостивый род турецкий продолжает наступать на христианство и вводить его в крайнюю пагубу. Турки взяли уже в Морее два венецианских города, а теперь покушаются напасть на саму Италию. В таких обстоятельствах, — писал папа, — всем христианским правителям надобно быть в согласных мыслях…

Выслушав посла, Иоанн подумал: Папа Римский далеко, да и власть его духовная. И твердо сказал:

— Папе, надеемся, хорошо известно, что короли Владислав и Александр — отчичи Польского королевства и Литовской земли от своих предков; а Русская земля — от наших предков, из старины, наша отчина… Папа положил бы то на своем разуме, гораздо ли то короли делают, что не за свою отчину хотят с нами воевать? Да подсказал бы им: Москва людьми богата…

После этих слов, произнесенных Иоанном резко, громче обычного, все католики и венгерский посол в том числе стали креститься и шептать слова молитвы…

Оправившись от резкости Иоанновых слов, посол венгерского короля сказал:

— Общий поход христианских государей против турок задерживается только войной Московского государства с Литвой.

Иоанн позволил себе столь же резко прервать и посла:

— Мы всегда за христианство против поганства стояли и просили бога, чтобы христианская рука высоко была над поганством… А что у нас с зятем война случилась, тому мы не рады, началась война не от нас, а от него… Короли Владислав и Александр объявляют, что хотят против нас за свою отчину стоять… Но что короли своею отчиною называют? Не те ли города и волости, с которыми князья русские и бояре приехали к нам служить?..

Затем посол просил гарантийной грамоты для больших польских и литовских послов. Грамота была дана.

XXVI

У короля польского и великого князя литовского не было надежды одолеть Москву, сильную не только многочисленностью войска, но и умом, решительностью и удачливостью своего государя. Литва же истощалась, слабела. Казна страны была пуста, великий князь оказался в долгах у магнатов и заложил им многие земли. Только Яну Заберезскому Александр был должен 3 тысячи золотых, охмистру двора Елены Альберту Клочко тысячу коп грошей. Польша в этой разорительной войне участвовала не охотно. Александр окончательно убедился, что ему не справиться с московским государем. Единственным средством к спасению государства становилось перемирие.

Многие паны-рада и Глинский также уговаривали короля:

— Наше спасение в мире или хотя бы в перемирии.

В результате вся зима 1502–1503 гг. прошла в переговорах. Сам Папа Римский Александр VI вместе с венгерским королем Владиславом взялись быть посредниками мира. На этот раз грамоту папы привез чиновник венгерского короля Сигизмунд Сантай. Римский первосвятитель писал, что христианство приведено в ужас завоеваниями Турции, что султан угрожает Италии, что кардинал Регнус от имени папы склоняет всех государей Европы к изгнанию турок из Греции, а короли польский и венгерский не могут принять участие в этом славном деле — мешает вражда с Москвой. В грамоте указывалось, что ссора и междоусобная война между христианами и неудобна, и прискорбна. Святой отец как глава церкви для общей пользы христианства молит великого князя московского заключить с ними мир и вместе со всеми начать войну против Оттоманской империи. О причине войны в грамоте папы, как и в грамотах венгерского короля и кардинала Регнуса, не говорилось. Только посол Сантай в своей речи заметил, что он своими очами видел великую княгиню Елену Ивановну, которая находится в должной чести и «уроженного обычая держится».

И в этом случае казначей и дьяки великокняжеские отвечали именем Иоанна, что зять его навлек на себя войну неисполнением условий; что государь, обнажив меч за веру, не отвергает мира пристойного, но не любит даром освобождать пленных и возвращать завоевания; что он ждет больших послов литовских и согласен сделать перемирие.

Королевские послы обедали в великокняжеском дворце, но Иоанн не подал им ни вина из своих рук, ни самой руки. На обеде московский князь, разъясняя причину войны с зятем, сказал:

— Короли Владислав и Александр — отчичи Польского королевства и Литовской земли от своих предков, а Русская земля — от наших предков, наша отчина. И теперь, ввиду вероломства зятя, мы за свою отчину будем стоять…

В это время гордые польские прелаты во главе с кардиналом Фридрихом обратились к Елене Ивановне со смиреной просьбой-мольбой о посредничестве перед московским князем: надежды на удачный исход войны не оправдались. Письмо адресовалось Елене, королеве, супруге короля Александра. Находясь в Минске, Елена ответила на польском языке, что она скорбела по поводу войны между отцом и мужем, но, покорная мужу, ничего не могла предпринять без его воли. Она писала, что охотно примется за дело, лишь только получит на то разрешение короля. Второе условие — письменное согласие на ее посредничество Рима и его сторонников в Польше и Литве. Александр, действуя в полном согласии с женой, писал брату в Венгрию: «О мире с великим князем московским хлопочет наша жена и литовские сенаторы; тем не менее благодарим за отправку туда же Сигизмунда Сантая».

Не прошло и месяца, как большие литовско-польские послы явились. Великого князя литовского на переговорах представлял полоцкий наместник Станислав Глебович. В литовскую делегацию специально были подобраны люди, близкие великой княгине. Елена прислала от себя своего канцлера Ивана Сапегу и охмистра Альберта Клочко. Прибыли также посол венгерского короля и послы ливонского ордена. Посольство Александра привезло грамоты от краковского и виленского епископов, от рады польской и литовской, а главное — письма от Елены. Сопровождение послов было более пышным, чем обычно. Кони, упряжь, оружие, одежда послов и их свиты вызывали зависть даже у богатых москвичей.

Объединенная делегация Ягеллонов вынуждена была выступать в роли просителей, так как война была проиграна. Великий князь московский чувствовал себя хозяином положения, считавшим, что в ходе этой войны его государству удалось упрочить свое международное положение. Въехав в Москву и разместившись в палатах посольского двора, пан Глебович предупредил своих коллег:

— Главная наша цель — переговоры о мире. При этом всем следует учесть, что московский государь преисполнен высокомерия… И это потребует от нас определенной терпимости и гибкости, на то мы и дипломаты. Нужно иметь в виду также, что при московском дворе стараются возрождать византийские обычаи, со всем их коварством и хитростями…

Переговоры начались с очень смелого заявления посольства. Пан Мишковский, человек видный собой, богато и с хорошим вкусом одетый, выступив вперед, сказал:

— Московский великий князь нарушил мирное докончанье с зятем: незаконно захватил города и волости, начал войну, в которой льется христианская кровь, чему радуется только поганство. Александр и его брат Владислав желают прекращения кровопролития и возвращения городов и волостей, захваченных московскими войсками.

Иоанн молча выслушал все это. Такое же заявление послы сделали и на приеме у Софьи Фоминишны. От имени дочери им были вручены грамоты.

После этого послам объявили, что на государевом дворе им надлежит быть спустя неделю. В назначенный срок бояре во главе с Яковом Захарьевичем объявили им ответ государя:

— Докончанье нарушил не он, а зять, что подтверждается целым рядом проступков литовского государя, — сказал Яков Захарьевич. И продолжил:

— Что же касается нашей отчины, то это не только города и волости, которые ныне за нами, а вся Русская земля Божьей волей, из старины, от наших предков и прародителей, наша отчина…

То есть обе стороны сделали такие резкие заявления, что о мире нечего было и думать. Но переговоры продолжались.

Ивана Сапегу великий князь принял раньше других послов. Канцлер почтительно вручил князю письмо от дочери со словами:

— От королевы польской и великой княгини литовской, русской и жемайтской… И еще, государь, — добавил он. — Такие же письма наша государыня направляет матери своей и братьям — Василию и Юрию… Их я вручу сегодня, надеюсь…

Прошло пять лет, как прервалась переписка Елены с отцом. И вот теперь она, к радости Иоанна, возобновилась. Он тотчас же углубился в чтение. Письмо начиналось с титула, который Елена всегда признавала за отцом: «Государю отцу моему Ивану, Божиею милостью государю всея Руси Олена, Божиею милостью королева Полская и великая княгиня Литовскаа, Рускаа… дочи твоя, челом бiет». Далее Елена писала:

— Господин и государь батюшка! Вспомни, что я служебница и девка твоя, а отдал ты меня за такого же брата своего, каков ты сам; знаешь, что ты ему за мною дал и что я ему с собою принесла; но государь муж мой, нисколько на это не жалуется, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во все это время в чести и в жаловании, и в той любви, какую добрый муж обязан оказывать половине своей. Свободно держу я веру христианскую греческого обычая: по церквам святым хожу, священников, дьяконов, певцов на своем дворе имею, литургию и всякую другую службу божью совершают предо мною везде: и в литовской земле, и в Короне Польской. Государь мой король, его мать, братья — короли, зятья и сестры и паны радные, и вся земля, — все надеялись, что со мною из Москвы в Литву пришло все доброе: вечный мир, любовь кровная, дружба, помощь на поганство; а теперь видят все, что со мною одно лихо к ним вышло: война, рать, взятие и сожжение городов и волостей, разлитие крови христианской, жены становятся вдовами, дети сиротами, полон, крик, плач, вопль! Таково жалование и любовь твоя ко мне! По всему свету поганство радуется, а христианские государи не могут надивиться и тяжко жалуются: от века, говорят, не слыхано, чтобы отец своим детям беды причинял. Если государь-батюшка бог тебе не положил на сердце меня, дочь свою, жаловать, то зачем меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдавал? Тогда и люди из-за меня не гибли бы, и кровь христианская не лилась бы. Лучше бы мне под ногами твоими в твоей земле умереть, нежели такую славу о себе слышать, все одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтоб тем удобнее землю и людей высмотреть. Писала бы к тебе и больше, да с великой кручины ума не приложу, только с горькими и великими слезами и плачем к тебе, государю и отцу своему, низко челом бью: помяни бога ради меня, служебницу свою и кровь свою, оставь гнев неправедный и нежитье с сыном и братом своим и первую любовь и дружбу свою к нему соблюди, чтоб кровь христианская больше не лилась, поганство бы не смеялось, а изменники наши не радовались бы, которых отцы предкам нашим изменили там, на Москве, а дети их тут, в Литве. А другого чего мне нельзя к тебе и писать. Дай им бог, изменникам, того, что родителю нашему от их отцов было. Они между вами, государями, замутили, да другой еще, Семен Бельский Иуда, с ними, который, будучи здесь, в Литве, братию свою, князя Михайло и князя Ивана, переел, а князя Федора на чужую сторону прогнал; так, государь, сам посмотри, можно ли таким людям верить, которые государям своим изменили и братью свою перерезали и теперь по шею в крови ходят, вторые Каины, да между вами, государями, мутят? Смилуйся, возьми по-старому любовь и дружбу с братом и зятем своим! Если же надо мною не смилуешься, прочною дружбою с моим государем не свяжешься, тогда уж сама уразумею, что держишь гнев не на него, а на меня, не хочешь, чтоб я была в любви у мужа, в чести у братьев его, в милости у свекрови и чтоб подданные наши мне служили. Вся вселенная ни на кого другого, только на меня вопиет, что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто я к тебе пишу, привожу тебя на войну: если бы, говорят, она хотела, то никогда бы такого лиха не было; мило отцу дитя, какой на свете отец враг детям своим? И сама разумею, и по миру вижу, что всякой заботится о детях своих и добре их помышляет; только одну меня, по грехам, бог забыл. Слуги наши не по силе, и трудно поверить, какую казну за дочерьми своими дают… но и потом каждый месяц отсылают, дарят и тешат… только на одну меня господь бог разгневался… а я перед тобою ни в чем не выступила. С плачем тебе челом бью: смилуйся надо мною… не дай недругам моим радоваться обиде моей и веселиться о плаче моем. Если увидят твое жалование ко мне… то всем буду честна, всем грозна: если же не будет на мне твоей ласки, то сам можешь разуметь, что покинут меня все родные государя моего и все подданные его.

Прочитав письмо, Иоанн устало откинулся на спинку кресла и задумался… Это откровенное письмо самой Елены или ее рукой водили польские и литовские вельможи?.. Но отцу нельзя было не заметить: письмо обращено не только к нему, но и к подданным своего мужа — русским, литвинам и полякам. Она оправдывалась в их глазах в тех нареканиях, что возводились на нее родственниками Александра, его панами и католическим духовенством. Изливала всю душу и всю горечь, накопившуюся за столько лет молчаливых страданий. При этом если раньше писала робкая дочь, трепетавшая перед ним и не смевшая шагу ступить, платье переменить без его воли, то теперь пишет королева польская и великая княгиня литовская, выдержавшая борьбу с римским престолом, с кардиналами и прелатами. Перемена произошла и в тоне, и в самой манере выражаться, и в самом ее русском языке… В нем отец почувствовал весь ум и все сердце королевы и великой княгини, представительницы интересов своего мужа и государства.

В письме сказался также ее политический такт и участие в делах ее нового отечества. Она просила отца согласиться на мир, просила милостиво выслушать послов своего мужа, просила ради ее тяжелого положения. Указывала вместе с тем и на пользу, какую принесет заключение мира для церкви и для людей греческого закона…

Но оценил московский князь письмо дочери по-своему, т. е. руководствуясь прежде всего государственными соображениями. Тяжелое положение дочери обеспокоило Ивана только в одном: не учинила бы нечести роду своему и закону греческому, не соблазнилась бы в латинство. Нужно передать дочери, — подумал он: если она покривит душой, он лишит ее благословения.

Иоанн нарушил установившуюся в палате тишину, которую никто, ни послы, ни дьяк, распоряжавшийся приемом, не мог нарушить. Великий князь подозвал помощника и велел отнести письмо Елены великой княгине Софье.

После этого Иоанн показал, что намерен выслушать послов.

— Да пусть говорит полоцкий наместник…

Еще раньше Иоанн отметил для себя, что пан Глебович не любит играть словами, что у него слово соответствует мысли, а дело — слову.

Станислав Глебович, речь которого была понятна всем и ничем не отличалась от той, которая была слышна не только в великокняжеском дворце, но и повсюду в Москве, негромко, но внятно сказал:

— Государь и московские бояре! В Литве, а теперь и в Польше считают, что не пристало государю московскому считаться государем всея Руси.

Иоанн никак не отреагировал на эти слова, но присутствовавшие бояре, зашумели: как же так?

— Или, во всяком случае, — продолжил Глебович, — не писаться государем всея Руси, посылая грамоты к Александру в королевство польское и наше княжество литовское, русское и жемайтское.

— Но как же, пан Станислав, — вмешался старший боярин. Прежде ведь писали великого князя московского государем всея Руси?

— Тогда был мир, и Александр еще не был выбран королем польским… а теперь, когда он уже король Польши, нельзя так писать, потому что под Польшей находится большая часть Руси. И мы, послы, от имени короля польского и великого князя литовского настаиваем на этом…

Послы высказали несогласие на построение греческой церкви для Елены и на выбор слуг для нее только из православных. Пан Мишковский при этом заметил:

— Принуждения королевы Елены к римско-католической вере нет. Но Папа Римский требует, чтобы Елена была послушна римской вере. При чем вовсе не нужно, чтобы она и остальные русские снова крестились. Пусть только находятся в послушании апостольскому престолу, как того требует Флорентийский собор, а жить могут по прежнему своему, греческому обычаю.

Иоанн, тяжело и устало поднявшись с кресла, покинул палату. Это явилось неожиданностью и для послов и для бояр. Но переговоры продолжились… Бояре не согласились с предложением пана Мишковского. Тогда он сказал:

— Было бы целесообразным отложить дело до новых переговоров спапою…

Но и это предложение повисло в воздухе. Не было понимания и при обсуждении строительства в Литве православных церквей для русского населения. Посол сообщил:

— Прежде у нас нельзя было строить русских церквей, а сейчас это позволено. Королю нет дела, в какой вере московский князь держит своих подданных, так пусть и московский не вмешивается в дела короля.

Напряжение усилилось, когда стали обсуждать территориальные претензии. Послы потребовали возвращения к границам, которые были при Витовте и Казимире. На это старший боярин запальчиво отвечал:

— А почему бы нам не вспомнить о границах, которые были при Ольгерде? Он признавал принадлежность Москве обширных земель, входивших тогда в Великое княжество Литовское.

— Ольгерд был взят в плен и потому вынужден был на все согласиться, как пленный…

Послы предложили заключить мир на условиях предыдущего договора. Бояре решительно возразили:

— Тому нельзя статься. То время миновало. Но если государь ваш хочет с нашим государем любви и братства, то он бы государю нашему отчину его, Русские земли, уступил…

Переговоры затянулись на несколько дней. Среди бояр популярным было мнение великого князя: с кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила! Дело осложнялось еще и тем, что Александр вынужден был просить мира у тестя, но, по договору, он не мог заключать его без Ливонии. Иоанн согласился принять немецких послов. При этом магистру Ливонской земли и епископам было сообщено:

— Присылали вы бить челом к брату нашему и зятю, Александру, королю польскому и великому князю литовскому, о том, что хотите к нам слать своих послов. И мы вам на то лист свой опасный дали.

Немецкие послы приехали вместе с литовскими, но вынуждены были ждать окончания переговоров с Литвой. Прошло три дня, прежде чем старший боярин сказал дьякам:

— Теперь великий князь должен говорить с немцами, так как без договора с ними литовские послы не могут запечатать своих грамот.

В это время от венгерского посла поступила записка Иоанну: послы магистра ливонского были вчера у меня и объявили, что бояре вашей милости, разговаривая с ними, господаря их и их самих позорили и многие неприличные слова говорили; я, государь, очень удивляюсь, если это случилось с позволения твоей милости… Прошу, пресветлый великий князь, положить конец всем этим делам, которые мешают действиям христианских государей против неверных…

Иоанн не придал этому никакого значения. Только улыбнулся… А дьяку Вискавитову сказал:

— Нашу державу некоторые европейские государи открыли для себя только вместе с теми землями, что за великим западным океаном. Помнится лет семь тому приезжал в Москву путешественник, рыцарь Николай Поппель, посещавший из любопытства отдаленные страны. При себе имел свидетельство от императора Священной Римской империи Фридриха. Так оказалось, что при императорском дворе считали, что вся Русь подвластна королю польскому и великому князю литовскому, даже не знали, что есть самостоятельное Русское государство.

Затем, видимо, желая отвлечься от надоевших дел, продолжил:

— Мы ему не поверили, подозревали, не подослан ли этот рыцарь польским королем с каким-нибудь дурным умыслом, однако отпустили его без задержки. Возвратясь в Германию, он сразу же доложил императору, что московский великий князь вовсе не подвластен польскому королю, а владения его гораздо пространнее владений последнего. К чести Поппеля, он не преминул сказать императору, что московит сильнее и богаче поляка, что держава московского князя неизмерима, народы многочисленны, а мудрость знаменита…

Поппель действительно оказался близким ко двору императора и вскоре явился к нам уже в качестве его посла… Все норовил поговорить со мной наедине. Я принял его в набережной горнице, и мы поотступили от бояр, но дьяк Федор Курицын записывал его речи. Оглядываясь, рыцарь просил, чтобы никто не знал, о чем он будет говорить, иначе, дескать, ему головы не сносить. Посол сказал, будто мы посылали к Папе Римскому просить у него королевского титула и что королю польскому это очень не понравилось, и что посылал он к папе с большими дарами, чтобы папа не соглашался… Ляхи сильно боятся, что когда ты будешь королем, то вся Русская земля, которая теперь под королем польским, отступит от него и подчинится тебе.

В общем Поппель пообещал похлопотать за мой королевский титул перед своим императором, — смеясь, закончил Иоанн.

— А ты, государь?

— Я сказал, что мы божьей милостию государи на своей земле изначально и как раньше мы поставления ни от кого не хотели, так и сейчас не хотим… Еще я добавил, что государи российские — преемники древних царей греческих, которые, переселяясь в Византию, уступили Рим папам…

Переговоры могли оказаться безрезультатными, но в дело опять вмешался венгерский посол, предложивший вести речь не о мире, а о перемирии. Это был выход из затруднительного положения. К нему прислушались обе стороны, и перемирие на шесть лет было заключено. Начиная с 25 марта 1503 г. Предложенная боярами перемирная грамота была написана от имени великого князя Иоанна, государя всея Руси, сына его, великого князя Василия и остальных сыновей — Юрия, Дмитрия, Семена и Андрея. Россия вернула шесть захваченных волостей: Ельню, Руду, Ветлицу, Щучу, Усвят и Озерище. Две последних находились в витебской земле. Но и после этого нападения русских не прекращались. Из возвращенных волостей вновь были захвачены Ельня, Руда, Ветлица и Щуча. Кроме того, терроризируя дворян Пропойска, они разорили порубежье витебской и полоцкой земель и пограничный участок между Мстиславлем и Смоленском.

Отряды московских войск были небольшими, но такого зла, которое они творили, не было и во времена монголо-татарского нашествия. Встречая малейшее сопротивление, воины зверели: младенцев сажали на колья, других вешали, взрослых давили между бревнами. Иных в воду метали, других в избах жгли, иным глаза выбивали… У единоверцев носы и уши обрезали, руки отсекали… Перед всем этим детскими шалостями казались наносимые бесчестья вдовам, позор красным девицам, надругательства и насмешки надо всем, чем жили западнорусские люди…

Александр обязывался не трогать земель московских, новгородских, псковских, рязанских, пронских, уступить земли князя Семена Стародубского, Василия Шемячина, Семена Бельского, князей Трубецких и Мосальских, а также ряд городов. В их числе Чернигов, Новгород-Северский, Гомель, Дорогобуж и другие.

После написания двух грамот, с обеих сторон по-русски, от Иоанна на московском наречии, от Александра — на белорусском, и привешивания к ним печатей бояре отнесли литовскую грамоту к великому князю. Он осмотрел посольские печати на ней и велел позвать послов. Их усадили на почетные места и внесли крест на блюде с пеленою.

Великий князь встал, велел одному из бояр держать крест и приказал читать перемирные грамоты. Их прочли и положили под крест. Обращаясь к послам, Иоанн сказал:

— Паны! Мы с братом своим и зятем Александром, королем и великим князем, заключили перемирие на шесть лет и грамоты перемирные написали, и печати к своей грамоте привесили, а вы к королевскому слову, к той грамоте, которой у нас надлежит храниться, печати свои привесили. Мы на этих грамотах крест целуем, что хотим править так, как в грамотах писано. Вы также целуйте крест. А как будут у нашего брата московские бояре, то брат наш и зять к грамоте свою печать привесит и крест поцелует перед нашими боярами, отдаст им перемирную грамоту и будет править по ней…

После этого великий князь и послы целовали крест. Мишковский при этом сказал Глебовичу:

— Всего 19 городов забрал московитянин одним махом. Кроме того, 70 волостей, 22 городища и 13 сел.

— А что было поделать… — беспомощно развел руками пан Станислав. — За ним сила… Не зря же теперь стало правилом, что литовские послы ездят в Москву… А раньше при короле Казимире равенство было в этих делах…

— Хорошо хоть так, — продолжил Мишковский. — Швеция, Ливония вообще не могут своих послов в Москву присылать… Они сносятся только с Иоанновыми наместниками на местах.

Однако, и заключив перемирие, Иоанн оставался неуступчивым и твердым во всем, что касалось Елены. Он снова потребовал у послов, чтобы Александр не принуждал ее к римскому закону, поставил на сенях греческую церковь, приставил к ней слуг и служанок православных. При этом предупредил послов:

— А начнет брат наш дочь нашу принуждать к римскому закону, то пусть знает: мы этого ему не спустим, будем за это стоять, сколько нам бог пособит.

Услышав это, послы, переговорив между собой, отвечали:

— Папа уже дважды присылал к Александру с требованием, чтобы Елена была послушна апостольскому престолу и ходила в католическую церковь, чтобы и Елена, и все русские в государстве были соединены с Римом в соответствии с решением Флорентийского собора.

Станислав Глебович при этом предложил:

— Не угодно ли будет великому князю отправить в Рим своего посла, к которому присоединился бы и посол Александра.

На это Иоанн сказал:

— Об этом деле о своей дочери нам к папе посла незачем посылать…

Перед отъездом послов Иоанн принял отдельно канцлера королевы и великой княгини литовской Сапегу. Великий князь хорошо знал этот род, то, что его представителей привлекало государственное поприще, служение великим князьям литовским. Православные, русичи из полоцких или минских бояр по происхождению, Сапеги часто приезжали в Московию с примирительными посольствами и даже хотели видеть на престоле Литвы и Польши русского великого князя. Не раз выступали против унии Великого княжества Литовского с Польской Короной.

— Ивашка! Привез ты нам грамоту от нашей дочери, да и словами нам от нее говорил. Но в грамоте не дело написано, и непригоже ей было о том к нам писать. Скажи от нас дочери, чтобы она помнила бога, наше родство, наш наказ держать свой греческий закон во всем крепко. И хотя бы ей пришлось за веру и до крови пострадать, то и пострадала бы…

Иоанн передал дочери, что если она волею или неволею к римской вере приступит, то ни он, ни мать ее на это не благословят. Да этого и зятю своему он не простит: будет у них за то беспрестанная рать.

Только после этого Сапега смог выполнить поручение Елены и устно передать отцу, что она нерушимо держится греческого закона, а от мужа своего притеснений терпит мало. Настоящими виновниками всех несчастий являются кардинал Фридрих, епископ Войтех и литовские паны, которые много хулы возводят на греческий закон, а ее, королеву и великую княгиню, называют некрещеной. Эти лица влияют на то, что и Папа Римский стал настаивать на ее обращении в латинство. Елена выражала опасение, что после смерти мужа ее положение ухудшится, так как муж — ее единственная опора на чужбине.

В заключение Сапега передал просьбу Елены добиться от Александра новой грамоты, скрепленной подписью не только короля, но и кардинала Фридриха и епископа Войтеха Табора. При этом князь Иван представил проект грамоты, составленный им со слов Елены Ивановны.

XXVII

В солнечный апрельский день посольство еще по снегу тронулось в обратный путь. В тот же день, в девятом часу утра, скончалась София Фоминишна. Ее смерть явилась для Ивана III большим горем. К этому времени великий князь не питал уже к супруге страстных чувств, но ум Софии, проявленный в самых важных государственных делах, ее полезные советы и, наконец, привычка крепко объединяли и связывали супругов. Эта потеря для Иоанна была настолько чувствительной, что и его здоровье расстроилось. Придворные считали, что семейные тревоги и несогласия, государственные труды и заботы подорвали его здоровье.

Во время пребывания послов в Москве Елена обратилась к близкому к матери человеку, греку Юрию Малому, с просьбой купить ей черного соболя. На самом деле через этого грека шла секретная переписка литовской княгини с матерью и братом Василием. Елена хотела без ведома канцелярии Александра, без ведома панов-рады и духовенства объясниться и примириться с матерью и отцом, узнать все новости, касающиеся близких ей лиц. Ивану Сапеге она не доверилась: скорее всего потому, что в Москве ему не поверили бы до конца. И действительно, эта переписка помогла рассеять тучи, полностью примириться и восстановить прежние дружеские семейные отношения. В частном порядке отец стал относиться к Елене приветливо, хотя официально сохранял недовольство дочерью.

Похоронив жену и отпраздновав 16 апреля Пасху, Иван Васильевич снарядил ответное посольство в Литву для присутствия при крестном целовании Александра и взятия с него присяги в соблюдении договора. Для Литвы условия перемирия были очень тяжелы, и литовский князь медлил со скреплением грамоты. Первое, что сказал московский государь, отправляя послов:

— Передайте моей дочери, королеве польской и великой княгине литовской, что я обещаю не забывать ее и беречь ее дело. Обещаю не только за себя, но и за своих сыновей-преемников.

Кроме этого, Иоанн поручил послам:

— Потребуйте у Александра уверительной грамоты, что в случае его смерти наследники его не будут принуждать королеву Елену к римскому закону. Да чтобы на грамоте были печати главного в Польше краковского и главного в Литве виленского епископов…

Елене от имени отца велено было сказать, что он надеялся, что с ее приездом в Литву всей Руси, греческому закону окрепление будет, но на самом деле Александр не только тебя, но и всю Русь к римскому закону принуждает.

Послы получили от Иоанна также наказ, что если канцлер Елены Ивашко Сапега спросит, есть ли ответ от Иоанна на то, что он ему передал, то тихо сказать канцлеру, что и к нему есть грамота от великого князя.

Посольство пробыло в Литве до середины октября 1503 г. Выглянув поутру в окошко, Петр Плещеев увидел, что за ночь все оказалось под снегом: зима поспешила. Аллея, ведущая из сада к дому, стояла в осеннем уборе из желтых листьев и одновременно сверкала снегом в лучах восходившего солнца.

Побывав у короля, послы попросили Елену принять их для беседы наедине. Но у королевы состоялся официальный прием в присутствии ее свиты и канцлера Ивана Сапеги. Канцлер, как всегда, являл собой образец литовского шляхтича: на нем была рубаха с отложным воротником, вышитым мелким бисером, атласный светло-малиновый жупан, поверх которого был надет подпоясанный длинным поясом кунтуш. На плечах роскошный бобровый мех…

Посол Петр Плещеев хорошо помнил Елену, когда она жила в Москве и была великой княжной московской. На его глазах девочка-подросток становилась красивой, с предрасположенностью к будущей полноте и даже дородности, девушкой. Теперь же он увидел тридцатилетнюю женщину в расцвете красоты, в которой чувствовалась сила, решимость и воля. Цвет ее лица был здоровым и приятным. Налитые горевшею вишнею губы притягивали и привораживали. Чувствовалось, что она самой природой наделена силой любви. Густые черные волосы были здоровыми и спелыми. Казалось, коснись их, и посыпятся золотые искры… По случаю приема посольства одета она была в московский красно-зеленый наряд из легкого бархата, опушенного легким и красивым, скорее всего, московским мехом. Елена также помнила Плещеева. При первой встрече он произвел на нее, подростка, сильное впечатление. Молодой, красавец собой, одаренный многими блестящими качествами, несомненным остроумием и неистощимой веселостью, он не мог не запомниться. Прислуживавшие в Кремле великой княгине боярышни также видели в нем что-то обаятельное, покоряюще сильное. Он чрезвычайно нравился женщинам, и связь с одной из московских красавиц доставила ему скандальную славу.

Послы отметили каждый для себя, что у Елены резче, чем это было в Москве, обозначились черты характера. Оставаясь верной дочерью православной церкви и истинно русской, она и великая княгиня литовская помнила и блюла интересы своего мужа-государя и своей страны. Послы знали, что она действует самостоятельно и смело, придерживаясь обозначенной для себя цели. Зорко блюдет свои интересы, успешно руководит своей канцелярией и двором, знает, когда слово молвить, а когда и смолчать. Всегда чувствует ту грань-черту, которую переходить не следует.

Послы передали подарки от отца и братьев, после чего королева разрешила им сесть. Посидев сколько требовало приличие, Петр Плещеев встал и, обращаясь к Елене, сообщил:

— Волею Божею твоя мать, великая княгиня Софья Фоминишна скончалась… И, отходя с этого света, просила передать тебе прощение и благословение. Она послала тебе также золотой крест с животворящим древом и с мощами…

С этими словами Плещеев передал Елене завещанный дар матери. Елена с благоговением приняла его своими руками и, приложившись к нему, передала канцлеру. Несколько минут длилось молчание. Затем дьяк Губа-Маклаков передал из рук в руки королеве черных соболей, сказав при этом:

— Ты приказывала к Юрию Малому и велела купить черного соболя на шапку, а отец твой послал тебе три соболя…

Затем послы сообщили официальный ответ на письмо Елены к отцу: «Ты говоришь, что в Литве надеялись получить с тобой все доброе: мир и любовь, а вышло иначе; из-за тебя-де вышла ссора и кровопролитие, благодаря козням князей-отьездчиков: Стародубского, Шемячича, Бельского и иных, но то не правда: не на тебе вина и не на князьях: последние отстаивали свою веру, и ты сама подверглась вместе с князьями насильственной проповеди и понуждению перейти в латинство; и к тебе, и к князьям муж твой подсылал отметника смоленского епископа Иосифа, бискупа Виленского, чернецов-бернардинов. Мало того, послы твоего мужа сами сознались, что папа не раз писал твоему мужу, чтобы нудил тебя в латинство, и предлагали мне снестись о том с папой, но я отказался, потому что мне до папы дела нет: у меня было дело не с папой, а с твоим мужем — он и в ответе. Я чаял, дочка, через тебя видеть укрепление греческого закона на Литве, а вышло обратное и такие притеснения, каких прежде не бывало, отчего князья и бежали, обороняя веру. Я чаял, дочка, что ты ради родства и спасения души своей будешь говорить правду нам, а не ложь, а ты, дочка, гораздо ли делаешь, что к нам неправду приказываешь, будто тебе о вере насилия не было, а нам, дочка, гораздо ведомо, что тебе по вере насилия были».

Далее послы в обычае того времени устно сообщили королеве, чтобы она твердо держалась греческого закона и хлопотала о церкви. От себя и от имени усопшей матери Иоанн передавал дочери, что получит его благословение, если будет тверда в вере, но проклятие — если отступит и посрамит свой род. Это наставление посол Плещеев передал как бы нехотя, поникшим голосом. Как и суровое отцовское:

— А хоти будет, дочка, про то тебе до крови пострадати и ты бы пострадала, того бы еси не учинила…

После окончания приема Сапега подошел к Плещееву и тихо спросил:

— Есть ли у вас наказ московского государя по поводу того, что я говорил ему в Москве в марте от имени княгини-королевы?

Плещеев также тихо ответил:

— Есть. Но скажем об этом Елене Ивановне наедине, при удобном случае…

И добавил:

— Мы и тебе, князь Иван, грамоту привезли…

Встреча наедине состоялась через два дня. Плещеев сообщил:

— Говорил твоему отцу канцлер, что много тебе за греческий закон укоризны от архиепископа краковского, от епископа виленского и от панов литовских. Говорил он, что опасаешься ты, что после смерти твоего мужа станут тебя еще более притеснять за православную веру. Ты посоветовала, чтобы мы взяли у твоего мужа новую грамоту о греческом законе, к которой архиепископ краковский и епископ виленский печати свои приложили бы.

В беседу вступил Константин Заболоцкий:

— Мы привезли новую грамоту о подтверждении твоей свободы вероисповедания. Она составлена и с учетом твоих пожеланий, великая княгиня. Государь приказал передать ее тебе для просмотра, а затем королю для подписи.

И он передал грамоту Елене. Она была схожа с первой, но содержала одно очень важное дополнение: Александр обязывался не только не принуждать, но даже не давать воли, если королева и великая княгиня сама захочет перейти в католичество.

Услышав это, Сапега подумал: вот какой стеной огораживает Иоанн свою дочь от каких бы то ни было назойливых увещеваний и проповедей…

Далее Заболоцкий продолжил:

— Сапега говорил также, что свекровь твоя уже стара и что ее города в Польше должны остаться за тобою, нынешней польской королевой. Так что отец прикажет твоему мужу, если свекрови не станет, чтобы он эти города отдал бы тебе.

Через послов Иоанн передал Елене поручение: разузнать, у каких государей — будь то греческого или римского закона — есть дочери, на которых было бы пригоже женить одного из трех сыновей, Василия, Юрия или Дмитрия. Послам великий князь наказал, если королева Елена укажет государей, у которых дочери есть, то спросить, каких лет дочери, да и о них самих и о матерях их не было ли какой дурной молвы.

Прошло немного времени, и Елена отвечала отцу: разузнавала я про детей правителя сербского, но ничего не могла допытаться. У маркграфа бранденбургского, говорят, пять дочерей: большая осьмнадцати лет, хрома, нехороша; под большею четырнадцати лет, из себя хороша, о чем говорит ее парсуна. Есть дочери и баварского князя, каких лет — не знаю, матери у них нет; у стетинского князя есть дочери, слава про мать и про них добра. У французского короля сестра, обручена была за Альбрехта, короля польского, собою хороша, да хрома, и теперь на себя чепец положила, пошла в монастырь. У датского короля его милость батюшка лучше меня знает, что дочь есть.

Когда дьяк Губа-Маклаков попросил Елену, чтобы она послала в Венгрию разузнать о дочерях сербского правителя и к маркграфу бранденбургскому, и к другим государям, королева раздраженно ответила:

— Как ты смеешь мне говорить, куда посылать?

Затем, как бы спохватившись, что не годится королеве нервничать и злиться, она перекрестилась:

— Господи, прости мой гнев и мою гордыню, они ослепляют меня…

А затем уже спокойно пояснила:

— Если бы отец мой был с королем в мире, то я послала бы. Отец мой лучше меня сам может разведать. За такого великого государя кто бы не захотел выдать дочь? Но у них в латинских странах такие порядки, что без ведома папы никак не отдадут в греческий закон. Не даром же у них в порядке вещей нас, православных, укорять беспрестанно, называть нехристьми. Ты отцу моему скажи: если пошлет к маркграфу, то велел бы от старой королевы таиться, потому что она больше всех греческий закон укоряет…

Елена тоже любила давать поручения отцу. Он в таких случаях охотно отчитывался перед дочерью:

— Приказывала ты ко мне о горностаях и о белках, и я к тебе послал 500 горностаев да полторы тысячи подпалей, приказывала ты еще, чтобы прислать тебе соболя черного с ногами передними и задними и с когтями; но смерды, которые соболей ловят, ноги у них отрезывают; мы им приказали соболей черных добывать и, как нам их привезут, мы к тебе пошлем сейчас же. А что ты приказывала о кречетах, то теперь их нельзя было к тебе послать: путь не установился, а как установится, то я к тебе кречетов пришлю сейчас же…

XXVIII

Елена чувствовала, что ей удалось примириться с отцом, восстановить родственные отношения. Между ними восстановилось прежнее взаимопонимание, общение становилось легким и непринужденным. Отец отказался от порою мелочного вмешательства и стремления руководить дочерью во всем и вся. Они по-прежнему обменивались надеждами, предположениями, раскрывали свои чувства, но это были отношения равных. Елене была представлена полная свобода действий: только иногда отец просил о каком-либо содействии.

С мужем Елены Иоанн постоянно поддерживал преимущественно государственно-политические отношения. Тем более, что реальная жизнь почти ежедневно создавала проблемы, требовавшие незамедлительного разрешения. В том числе и разбирать ссоры между пограничными жителями, не перестававшими нападать друг на друга.

Но камнем преткновения оставались территориальные споры. Александр прислал сказать тестю, что уже пора ему возвратить взятые у Литвы по перемирному договору волости. Объяснил он эту позицию тем, что ему жаль своей отчины. Иоанн ответил, что и ему жаль своей отчины, Русской земли, которая за Литвою — Киева, Смоленска и других городов. В другой раз Александр прислал жалобу на своего кричевского наместника Евстафия Дашковича, убежавшего вместе с другими кричевскими дворянами в Москву, пограбивши при этом пограничных жителей Литвы. Иоанн ответил:

— В наших перемирных грамотах написано так: вора, беглеца, холопа, раба, должника выдавать. Дашкович же человек знатный.

Иоанн напомнил также, что при его предках и при предках Александра на обе стороны люди ездили без отказов; теперь вот и Дашкович к нам приехал, и потому он наш слуга.

Между тем, в это время Иоанн стал хворать все чаще и чаще. Дворцовые лекари и врачеватели усердно лечили его. Но он говорил:

— Я более верю усердной молитве, чем искусству врачевания…

Сопровождаемый всеми детьми в виде простого смертного он посетил знаменитые святостью Обители в лавре Святого Сергия, в Переславле, Ростове и Ярославле. В них он молился, ожидая от Бога исцеления или мирной кончины.

Узнав о болезни Иоанна, Александр посчитал, что приближение смерти может привести его к уступчивости.

— Надеюсь, что сейчас земные заботы не волнуют его, — говорил король Глинскому.

В Москву были направлены великие послы, уже известные в Москве Станислав Глебович, Юрий Зиновьевич и государственный секретарь или писарь Богдан Сапега. Предлагая дружбу Литвы взамен на уступку Иоанновых завоеваний, король именовал Иоанна отцом и братом. Елена кланялась ему с почтением и нежностью…

Но первый боярин Иоанна Яков Захарьевич сказал послам:

— Великий князь никому не отдает своего. Если вы желаете истинного, прочного мира, то уступите России и Смоленск, и Киев…

Не смягчил позицию Москвы и получивший широкую известность подвиг литвинов в Нижнем Новгороде, совершенный к пользе и славе России. Во время свадьбы сына и наследника Иоаннова Василия с Соломонией Сабуровой, оказавшейся краше полутора тысяч других благородных девиц, представленных ко двору на смотр, в Москву пришла весть об измене казанского присяжника Магмет-Аминя. Этот казанский царь больше всего любил корысть и жену свою, бывшую вдову Алегамову, которая несколько лет жила невольницей в Вологде. Ее пленительность и красота подействовали на вельмож казанских и Магмет-Аминя так, что она могла убедить их, в чем хотела. Всем говорила о важности быть независимыми. Сверкая глазами-маслинами, она день и ночь твердила мужу:

— Кто ты? Раб московского тирана. Ныне на престоле, завтра в темнице и, подобно Алегаму, умрешь невольником. Цари и народы презирают тебя. Воспряни от унижения к величию: свергни иго или погибни достойным славы…

Забыв милости Иоанна, своего названного отца, и присягу Аминь дал ей слово отложиться от России. И в день праздника Рождества Иоанна Предтечи, когда в Казани проходила большая ярмарка, там схватили великокняжеского посла и московских купцов. Многих умертвили, иных заточили в улусы ногайские. Собрав шестидесятитысячное войско из татар и ногайцев, Магмет-Аминь осадил Нижний Новгород, выжег его посады. Воеводой был там Храбр Симский. Поскольку защитников города было явно мало, воевода не без сомнения выпустил из темницы триста литовских пленников, взятых на Ведроши, дал им оружие, в том числе и огнестрельное, и государевым именем обещал свободу, если они храбростью заслужат ее. Будучи искусными стрелками, они убили множество осаждавших, в том числе и шурина казанского царя, ногайского князя, который, стоя близко у стены, распоряжался приступом. Увидев это, ногайцы не захотели больше сражаться, между ними и казанцами началась распря и даже кровопролитие. Магмет-Аминь едва смирил их, снял осаду и бежал восвояси.

Литовским пленникам была немедленно предоставлена свобода с честью, благодарностью и дарами.

К перемирию с Литвой Иоанн относился как к чему-то несерьезному, необязательному. Откровенно об этом он высказался, отправляя послов в Крым:

— Если Менгли-Гирей захочет идти на литовскую землю, то не отговаривать. Если приедут в Крым литовские послы с мирными предложениями, то говорить Менгли-Гирею, чтобы не мирился. Детей ханских убедить, что если отец помирится с Литвой, то им тогда не воевать, что у них весь прибыток отойдет.

Послы готовы были ответить на претензии крымского хана, что сам-то великий князь московский заключил перемирие с великим князем литовским. На такие замечания послы должны были отвечать:

— Великому князю с литовским прочного мира нет; литовский хочет у великого князя тех городов и земель, что у него взяты, а князь великий хочет у него своей отчины, всей Русской земли. Взял же с ним перемирие для того, чтобы люди поотдохнули да чтоб взятые города за собой укрепить: которые были пожжены — огородить, в другие воевод своих посадить, враждебно настроенных людей вывести…

Московит пренебрежительно относится к Литве:

— С кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!

У Иоанна были основания для такой оценки, так как у короля мало было надежды на помощь как Польши, так и самого активного союзника своего, магистра ливонского. Статус и авторитет Великого княжества понизился как на востоке, так и на западе. Польский сенат стремился утвердить унитарное государство, влияя на литовские дела. Но польские политики, говоря о присоединении Литвы и требуя прибытия в Польшу ее представителей с полномочиями на подтверждение унии, не могли договориться о помощи Великому княжеству. Мешали распри между магнатами. Проигранная война обострила подобные распри и в княжестве. Раду панов стали раздирать противоречия. Часть ее членов поддерживала Глинского, который после сопровождения короля в Польшу в 1503 г. стал его фаворитом, прибрал к рукам монополию на литье воска, подмял под себя таможни. Его всецело поддерживал влиятельный Николай Радзивилл.

К тому же заключение перемирия с Москвой не оказало никакого влияния на порубежных жителей, которые находились в постоянной вражде с соседями. Приграничные обидные дела были сложной проблемой в отношении обоих государств. Литовское и московское правительства предъявляли постоянные претензии друг другу в связи с этими обидами, требованиями. Оба государства предлагали друг другу для дел обидных, для покраж, разбоев, грабежей, наездов и для исправления старых границ высылать немедленно своих бояр-представителей, чтобы они вместе всем неправедным делам управу учинили. Но эти предложения в большинстве случаев так и оставались пожеланиями…

В это время усилилась болезнь Иоанна. Однако, находясь в ясном уме, он продолжал управлять государством, отдавать распоряжения. Но слабел с каждым днем…

На закате одного из октябрьских дней к нему пожаловал митрополит. В несколько восточных чертах его выражалось затаенное, азиатски простодушное лукавство вместе с русским себе на уме. Великий князь встретил его не совсем ласково:

— Что, не терпится, Гермоген? Хочешь причастить, а может и соборовать меня… Смотри, не упусти время…

— О здоровье, государь, справиться зашел. А на упрек твой скажу: мы ведь всегда понимаем друг друга…

— Да, ты во многом способствовал не только церковным, но и нашим делам государским… А о здоровье своем скажу: видно, скоро предстану перед Всевышним… Голос Иоанна прервался. Но, помолчав, он продолжил:

— Но умереть хочу подобно славному деду своему Дмитрию Донскому, государем, а не иноком. Так что схиму принимать не стану…

— Я, государь, и вся церковь наша будем молиться Господу нашему, чтобы он ниспослал тебе и свою любовь, и свое прощение. Само провидение избрало тебя, чтобы ты укрепил и возвысил наше государство среди многих других народов.

Иоанн поддержал мысль митрополита:

— Да, слава Богу, жизнь прожита не зря. Держава наша укрепилась… И сейчас занимает достойное место среди других государств. А ведь около трех веков Россия находилась на обочине европейской политики… Орда с Литвою, как две ужасные тени, заслоняли от нас мир… Но теперь власть великого князя московского усилилась, как, впрочем, усиливаются короли Англии и Франции. А Испания, освободившись от мавров, сделалась вообще первостепенной державой. Португалия упрочила свое положение успехами мореплавания и важными для торговли, для приобретения богатств открытиями. Италия, оставаясь разделенной, сильна своей тонкой политикой, а также флотом, купечеством, науками и искусством. Германию волнуют междоусобия, но и она стремится возвысить достоинство императорское. Венгрия, Богемия, Польша управляются сейчас родом Гедиминовым и составляют как бы одну державу. И можно надеяться, что вместе с Австрией они смогут сдержать напор мусульман, преодолеть силу и настойчивость их султанов… Но это дела дальние… С ближними, как ты знаешь, мы тоже справляемся. И Литва, и Крым, и орден, и восточные татары чувствуют нашу силу…

Видно было, что государь устал и впал в полузабытье… Митрополит, не стуча, вопреки обыкновению, посохом, тихо удалился.

В один из ноябрьских дней 1505 г. Елена вместе со своей доверенной боярышней любовалась подарком матери, присланным ею незадолго до своей кончины. Это была необыкновенно крупная, золотистого цвета, завораживающая всякого, кто смотрел на нее, жемчужина. Даже венценосные особы не видывали таких. Отец Елены приобрел ее у ханши Менгли-Гирея, которой она досталась от Тохтамыша. Иоанну жемчужина стоила многих ожерелий, украшенных дорогими каменьями и жемчугом, перстней, серег, монист, ларцев — красных, желтых, дубовых, золотых, украшенных костяною работой. Ради приобретения жемчужины Иоанн оторвал от себя несколько мис, уксусниц, перечниц, солонок, чарок, ложек, ковшей, кубков, рогов, сковородок серебряных.

София пыталась остановить великого князя:

— Непомерно много платишь ты ханше…

Иоанн, молодо взглянув на жену, ответил:

— Полкняжества не пожалею, но жемчужина должна быть моей… Нашей, — поправил он самого себя. — Ибо, скорее всего, она принадлежала моему деду Дмитрию Донскому, но была утрачена во время нашествия Тохтамыша на Москву.

В это время в комнату вошел и молча остановился у двери Сапега. По его виду Елена поняла: что-то случилось…

— Говори, — сказала она упавшим голосом.

— Печальная весть пришла из Москвы, государыня. Брат твой, Василий, прислал сказать, что на 67-м году от рождения и на 44-м княжения скончался твой отец, Иоанн III. Умирая, он благословил своего старшего сына Василия великим государем Русской земли.

— Что в Москве сейчас происходит…, — тихо спросила Елена.

— Наши люди бывшие там, не говорят об особой скорби и слезах народа, — уклончиво ответил Сапега. Но люди славят дела умершего, благодарят небо, что ниспослало им такого самодержца…

Александр воспринял весть о смерти тестя спокойно. Тем более, что и он, и паны-рада, зная о его болезни, возлагали большие надежды на Иоаннову смерть. В Литве считали, что в Москве сильны сторонники Дмитрия-внука и что они будут противиться утверждению сына Василия на отцовском столе. А усобица между дядею и племянником даст возможность возвратить земли, отнятые у Литвы Иоанном.

Король и великий князь литовский пришел на половину жены, чтобы утешить ее в большом горе. Александр обнял плакавшую Елену и, успокаивая, сказал:

— Есть хорошее, мудрое правило: о мертвых либо хорошо, либо ничего… И, помолчав, продолжил:

— Как бы не складывались отношения между нами, но с точки зрения своей страны он был выдающийся государь. Думаю, что благодарные потомки назовут его Великим. Иоанн оставил потомкам государство удивительное пространством, сильное народом и его духом. Да, всем, в том числе и мне, следует признать, что в Московском государстве за последние тридцать лет происходили судьбоносные события. После знаменитого «стояния» в 1480 г. на реке Угре оно окончательно отказалось от подчинения золотоордынским ханам. Через год было нанесено поражение Ливонскому ордену. В 1483 г. великое княжество Рязанское вынуждено было отказаться от независимой внешней политики, а в 1485 г. великим князем тверским стал сын Иоанна Иван Молодой, а княжество присоединено к единому Московскому государству. В 1487 г. русские войска взяли Казань, и местный хан становится вассалом великого князя. В 1489 г. лишилась независимости Вятская земля. В результате торговой войны с союзом немецких городов Ганзой и войны со Швецией твоему отцу удалось добиться свободной торговли на Балтийском море. Несомненно, — продолжал далее Александр, — что твоему отцу удавалось то, о чем многие государи только мечтали. Конечно, не все у него складывалось так, как ему бы хотелось. Не все шло гладко. Страну сотрясали и внутрицерковные распри, вокруг трона шла борьба между боярскими группировками, казнили подлинных и мнимых заговорщиков. Ты, конечно же, знаешь, — великий князь решил быть откровенным с Еленой, — что ходили слухи о причастности самого московского государя и великой княгини Софьи к смерти наследника Ивана Молодого, сына Иоанна и его первой жены тверской княжны Марии. Когда вновь встал традиционный для Руси вопрос, кому наследовать престол: сыну Василию или внуку Дмитрию, то есть дяде или племяннику, твой отец решил его своей волей в пользу первого. И, как видишь, кровавой междоусобицы и замятии сейчас в Москве удается избегать.

Елена успокоились и, чувствуя благодарность за хорошие слова об отце, продолжала крепко обнимать мужа, поощряя его к дальнейшему рассказу:

— Да, он был жесток во нраве, но она умерялась в нем силой разума. Казался иногда боязливым, нерешительным, но оттого, что хотел действовать осторожно, добиваясь успехов медленных. Но интересы государства были для него превыше всего. Об этом говорит и то, что, умирая, он не последовал примеру своих предков и отказался от принятия схимы, то есть пострижения в монашество. Он хотел умереть как жил — монархом, а не монахом.

Оттого, что муж находил хорошие слова о ее отце, Елена успокоилась.

Король и великий князь литовский не медля послал сказать ливонскому магистру Плеттенбергу, что теперь, после кончины Иоанна, настало удобное время соединенными силами ударить на неприятеля веры истинно христианской, который причинил одинаково большой вред и Литве, и Ливонии. В ответ магистр писал, что хотя время действительно благоприятное, но следует дождаться конца перемирия. Дескать, он, Плеттенберг, не хочет, чтобы нарушалось крестное целование… Что надобно, наверное, узнать, какие разногласия появятся и появятся ли вообще у молодых московских князей.

Раде и Александру ничего не оставалось, как поблагодарить магистра за добрый совет. Тем не менее Александр приказал собирать войска и просил магистра распорядиться об этом и в Ливонии.

Но из Москвы пришла весть, что там все спокойно, что Василий княжит на престоле отцовском, а внук Иоаннов по-прежнему находится в заточении. Надежды на усобицы исчезли. Более того, по отношению к Литве Василий на словах изъявлял миролюбие, стараясь при этом по примеру отца вредить ей тайно и явно.

Александр опять пустил в ход дипломатию: его послы предложили Василию вечный мир и потребовали возвращения всех взятых у Литвы при Иоанне земель. Бояре отвечали по-прежнему:

— Великий князь владеет только своими землями, чужих не держит и возвращать ему нечего.

Как и отец, Василий не преминул твердо напомнить послам, чтобы Александр не принуждал его сестру Елену к латинству.

XXIX

Летом 1506 г. у сорокапятилетнего Александра стали все более явно проявляться признаки тяжелой предсмертной болезни. Она обострилась, как это часто бывает, неожиданно. На сейме в Радоме, собравшемся по делу Глинского, Александр почувствовал ее первый приступ, первый удар. На виду у всех депутатов обмяк, его голова упала на стол и его тело, забившись в редких конвульсиях, стало сползать с кресла на пол. В зале поднялся переполох. Наиболее знатные паны бросились к королю и, подняв его за плечи и ноги, попытались уложить на диван в соседней комнате. Но король, придя в себя, взявшись руками за голову, неуверенной, качающейся походкой покинул зал заседаний. Перед этим он всегда бодрствовал духом и телом, не чувствовал никаких признаков старости, не знал болезней, любил деятельность и движение.

Король и великий князь тяжело переживал болезнь, так как не достиг еще тех лет, когда уже удовлетворяются главные жизненные побуждения и когда чувствуется вся суетность земного бытия. Ему хотелось еще жить и жить, а не искать утешения в печальных размышлениях о тленности человека и всего сущего. И вера не стала ему опорой и утешением в его последние дни. Хотя и была искренней…

Елена считала эту болезнь результатом длительных коронационных торжеств в Кракове, что неумеренное потребление вина и все остальные соблазны, которым предавался король, расшатали его и без того слабое здоровье и ускорили такой исход. Она всячески стремилась поддержать больного. Целуя его лицо и руки, она говорила:

— Ты преодолеешь эту жестокую болезнь. Восстановишь свои силы… И впереди у тебя долголетие. Само Провидение будет с нами…

Александр с грустью в голосе говорил:

— То, чем мы злоупотребляли и грешили в молодости, дает о себе знать в старости…

— О какой старости ты говоришь? Сорок лет — это всего лишь старость юности, а дальше начинается зрелая пора…

Измученный болезнью, с которой боролся многие месяцы, исхудавший, но все еще прекрасный, Александр относился иногда к своей беде с горькой иронией: «Почему я должен уходить, если мне хочется пожить еще?» — говорил он жене. В такие минуты душевной близости, он, влюбленный в жизнь и в саму любовь, с трогательной откровенностью признавался Елене, что многие женщины дарили ему любовь, часто не получая в ответ того же. Признавался он и в том, что они бросали его гораздо чаще, чем он. И, как бы желая поддразнить жену, которая к своим тридцати годам располнела и наполнилась изящной округлостью, говорил, что если бы у них были такие, как у нее, чувственные губы, округлые бедра и тонкая талия, то он не позволял бы им это делать…

Становясь серьезным, он часто говорил жене:

— В тебе я нашел то, к чему стремился… Ты у меня наделена не только красотой, но и государственным умом… Знаю, что женитьба на тебе позволила мне избавиться от имиджа, который преследовал меня с молодых лет: будтоделам государственным, политике я предпочитаю хорошеньких женщин… Но это не так. Просто люди не всегда понимают, что молодость — это славное время, это веселое время…

Оправившись от удара, Александр поспешил в Краков, чтобы продолжить начатые реформы. Но отдаться всецело заботам о внутренних проблемах государства не удавалось. Как Польша, так и Литва почти со всеми соседями были в ненадежных отношениях временного перемирия. Причем если с Москвою и после смерти Ивана III удавалось сохранять эти отношения, то с Крымом дело обстояло иначе. Подданные Менгли-Гирея, пользуясь смутами и крамолой литовских панов, безнаказанно вторглись в Литву, опустошая все мечом и огнем. Сто тысяч пленных увели с собой в степи. Магнаты и паны, собираясь на сеймики, шумели против короля и Глинского, но при первом известии о татарах постыдно убегали на север страны за Неман. Татарские орды оказались в десяти верстах от Вильно. Но повернули в сторону Слуцка и взяли город в осаду. Однако все штурмы татар были отбиты случчанами, которых возглавила Анастасия, вдова князя Симеона Слуцкого.

Александр находился в это время в Кракове. В начале 1506 г. умерла его мать, вдовствующая королева Елизавета. Король тяжело переживал эту смерть, считая не случайным, что в течение двух последних лет умерли его брат Фридрих и сестра Анна, жена щетинского князя. А теперь вот мать…

Король и великий князь литовский видел в этих смертях плохое предзнаменование для себя. В результате — уныние и апатия, жестокие припадки хандры и отчаяния. У него появлялись предчувствия скорой кончины. Елена как могла старалась поддержать в нем бодрость духа, убеждала, что болезни можно преодолевать не только лекарствами, но и собственной волей и, конечно же, молитвами.

Весной 1506 г. Александр вернулся в Литву. Разочаровавшийся в Польше, так и оставившей Елену некоронованной королевой, парализованный великий князь попал под еще большее влияние Михаила Глинского. Он продолжал благоволить братьям князя Михаила. Иван Глинский был назначен киевским воеводой, Василий — брестским старостой. Грамотой, в которой Василий Глинский был назван дворянином, не только ему, но и жене, детям, будущим потомкам на вечное и непорушное владение передавались городские места и селения с землями бортными, подлазными и сеножатями, озерами и реками, с бобровыми гонами, езами, перевесьями, болоньями, ловами и данями грошовыми и медовыми, с борами, лесами, гаями, с данями куничными и лисичными, со всеми боярами и их именьями, со слугами путными и данниками, со слободичами, с людьми бяглыми…

Но болезнь великого князя не отступала. Правая сторона тела, в том числе рука и нога отказывались подчиняться. Король с трудом передвигался по комнате. В таком тяжелом состоянии в начале мая он вернулся в Вильно. Здесь его стали усиленно лечить. Матвей Блонья, каноник гнезненский, врачевавший короля до этого, был изгнан. По совету Глинского, лечить стал Александр Балинский, слывший алхимиком и врачом. Но его старания еще больше ослабляли короля, а разрешение пить вино ускорило новый удар.

На свой страх и риск Елена Ивановна вместе с канцлером Ласким прогнали и этого доктора. Больной король даже с помощью слуг уже не мог передвигаться и все время лежал в постели.

Последние недели жизни короля и великого князя были омрачены событиями, связанными с Михаилом Глинским, которого государь искренне любил и уважал. Это доверие к русскому человеку Александра возбуждало страшную зависть у литовских магнатов. А необузданный характер Глинского только разжигал эту зависть, доводя ее до вражды. Этим обстоятельством воспользовались и польские вельможи, вошедшие в пику королю в тайные сношения с литовскими панами-католиками и подстрекавшие их к смутам. В борьбу оказались втянутыми Ян Заберезский и епископ Войтех Табор.

Князь Михаил Глинский затмевал собою других панов литовских и полностью овладел доверием Александра. Владея обширными землями и замками — почти половиной всего государства — он легко добился поддержки многочисленных приверженцев, преимущественно из русских. Такое могущество возбуждало у остальных литовских панов не только сильную зависть, но и опасение, что он овладеет Великим княжеством Литовским и перенесет его столицу в Русь. Ожесточение достигло высшей степени, когда великий князь по просьбе Глинского отдал родственнику Глинского Андрею Дродже город Лиду, отняв его у зятя Яна Заберезского Ивана Ильинича. Этот обратился с жалобой к панам литовским, епископу Виленскому Войтеху Табору, воеводе виленскому Яну Заберезскому, воеводе трокскому Станиславу Яновичу, старосте жмудскому Станиславу Глебовичу, которые, возводя Александра на престол Великого княжества, взяли с него обязательство не отнимать волости ни у кого ни в коем случае, кроме преступления, заслуживавшего лишения чести и жизни. Основываясь на этом, паны не допустили Андрея Дроджу до староства лидского и возвратили его Ильиничу. Александр сильно рассердился на панов. Глинский, разумеется, старался еще больше распалять его гнев. Любую встречу с королем он, подражая римскому сенатору Катону, начинал со слов: пока эти паны в Литве, до тех пор не будет покоя в Великом княжестве…

Король не выдержал и сказал:

— Так что делать будем, подскажи…

— Скоро состоится сейм в Бресте. Можно схватить всех и предать смерти…

Разговор короля и Глинского был с глазу на глаз. Да только и королевские стены имеют уши. О плане стало известно польскому канцлеру Ласкому. В результате паны в Брестский замок не пошли. Чувствуя свое бессилие, король отнял у главного врага Глинского Яна Заберезского Трокское воеводство, а Ильинича велел схватить и посадить в тюрьму. Всем другим панам запретил казаться себе на глаза.

Но через несколько дней более десяти польских вельмож пришли к королю. В их числе был и пан Смилга, наставник и креститель Александра, и престарелый пан Ржеуский, его преемник от купели. Просьба была краткой:

— Просим, ваша милость, простить литовских панов…

Король согласился: разве откажешь…

В таких условиях — поражений и политического разброда — в начале 1505 г. проходил сейм в Бресте. На нем воочию проявились две группировки: Яна Заберезского, принимавшего участие в заключении Мельникского договора, и Михаила Глинского с соратниками, пользовавшимися поддержкой Венгрии. Противники растущего влияния Глинского епископ Альберт Табор, Ян Заберезский, Станислав Кезгайло, Станислав Кишка и Станислав Глебович были жестоко усмирены. Табор и Заберезский были удалены из рады панов. Сторонники Михаила Глинского были вознаграждены. Николай Радзивилл получил подтверждение на все имевшиеся у него владения, его сын стал тракайским воеводой, жемайтский епископ Мартын получил поместье Сурвилишки, отнятое у брата виленского епископа Табора.

Но даже расколотая на группировки высшая знать Великого княжества нашла в себе силы противостоять аннексионистским устремлениям Польши. Тем белее, что и сам фаворит Глинский склонялся к защите литовской государственности, а не к политической карьере в Польше. Подобная позиция не только сплачивала вокруг него панов-единомышленников, но и вызывала уважение у оппонентов. Все это повлияло на ход сейма в Бресте. Главным его результатом стал отказ от унии с Польшей. Сейм не утвердил Мельникско-Петрковский договор. Репрессированных Александром литовских магнатов поддержали польские сенаторы. И уже осенью 1505 г. на гродненском сейме в раду панов были возвращены епископ Табор и Иван Заберезский. Последний вновь получил должность великого маршалка.

В один из жарких июльских дней Елена вместе с Ласким пришла к королю. Он, почувствовав их замешательство и даже встревоженность, сказал:

— Что случилось? Говорите откровенно, всю правду…

Переглянувшись с королевой, Лаский сказал:

— Ваше королевское величество, мы тоже посчитали, что ты должен знать все… До нас дошли слухи, и, похоже, они подтверждаются, что полчища сыновей Менгли-Гирея появились в княжестве. То ли уговоры Москвы, то ли нетерпение обогатиться за счет Великого княжества, а скорее и то и другое, подействовали на крымчаков. Татарские отряды под руководством сыновей хана Бетти и Бурнаша напали на Литву и начали ее страшно пустошить. Некоторые поветы татары привели в трепет. Они дошли до Слуцка и Клецка и направляют загоны все далее и далее по территории княжества, в том числе на Новогрудок и Лиду.

Александр раздраженно спросил:

— Вы проверили эти сведения? Или эта новость прямо с хвоста сороки?

Затем, помолчав, он устало сказал:

— А ведь Литва, как и Русь, еще не успели оправиться от прошлогоднего татарского разорения…

Он вспомнил, как ранней осенью 1505 г. крымские татары появились близ Слуцка и Новогрудка, тучами выпуская на города свои певучие стрелы. Бывшую столицу Великого княжества защитил энергичный наместник Альберт Гаштольд. Татары жестоко разорили окрестности, но на тот раз защитники отдельных городов оказались способны согласовать свои действия. Гетман Станислав Кишка, Юрий Немирович, слуцкий князь Симеон, объединив свои силы вместе с Гаштольдом, разбили татар и освободили угоняемых в рабство жителей княжества. От слуцкого замка татары были отбиты его гарнизоном. При этом отвагу в воинов вселяла незадолго перед этим овдовевшая слуцкая княгиня Анастасия.

Освобождаясь от полузабытья, великий князь продолжил:

— Тебя, канцлер, прошу подготовить указ короля о посполитом рушеньи… И да осуществится божье: тот, кто сеет ветер — пожнет бурю…

В тот же день указ был издан. Но крамольная шляхта и паны и в эти дни горя и бедствий для страны не двинулись с места, крича и требуя, чтобы сам король стал во главе войска. Однако, несмотря на крамолу и измены, Елена собрала вокруг себя всех преданных королю людей. Вместе с Ласким и Глинским было решено поднять на ноги больного мужа и ехать в Лиду, на сборный пункт ополчения, то есть посполитого рушенья. Это совпало и с намерением самого Александра, чувствовавшего, что дни его сочтены. И он решил созвать сейм в Лиде и передать власть Сигизмунду. Самый молодой из Ягеллонов и сам заявлял себя в роли носителя вотчинных прав на Великое княжество Литовское. Радой панов он также условно признавался преемником бездетного Александра. Еще в декабре 1505 г. молдавские послы получили охранную грамоту от имени Александра и Сигизмунда.

XXX

Короля в Лиду сопровождала жена, Лаский, епископ Войтех Табор, Ян Заберезский и вся королевская свита. В этом городе находился надежный, с крепкими стенами, замок, построенный почти за двести лет до этого Гедимином. В нем король и остановился — в одной из башен верхнего этажа, где находилась зала и соответствующие покои. Даже обессилев, Александр стремился рассказать Елене о замке и о городе, который был весьма древним поселением и располагался на рубеже собственно литовских и славянских земель, на границе расселения черноруссов и дайновов. Город играл значительную роль в исторических судьбах Великого княжества. Александр рассказал, что замок был построен Гедимином на насыпной горе высотой до четырех саженей, окруженный с трех сторон водой, а с четвертой — глубоким рвом. Здесь же, внутри замка, построена была и православная церковь. Лида была уделом Ольгерда, Ягайло и Витовта. Последний, приняв под свое покровительство хана Золотой Орды Тохтамыша, назначил Лиду для его местопребывания. Три года хан жил здесь в особом доме, сохранившем на долгое время название Тохтамышева двора. Потом хан Кипчакской орды Хаджи-Гирей почти десять лет был здесь старостой, пока при содействии великого князя Казимира не возвратился на ханский престол.

Рассказав все это, Александр так устал, что едва мог говорить, но продолжил:

— В пяти верстах от Лиды, в имении Домбровка, находится дворец любимца Ягайло Войдылы, женатого на сестре великого князя Марии и казненного Кейстутом за то, что сеял вражду между ним и Ягайло.

Здесь, в Лидском замке, в волнении и беспокойстве, душевных страданиях и мучениях Александр провел несколько дней. Король мучился от сознания, что войско собирается медленно, что невозможно самому сесть на коня. Сюда до него доходили известия о приближении татар. Не скрывали от короля и то, что их передовые отряды уже показывались в виду самой Лиды.

Елена, на глазах терявшая в лице мужа свою основную защиту и опору, впала в смятение. Да еще здесь, в Лиде, в окружении крамольного панства, щеголявшего своей независимостью и свободой, и фанатичных католиков, всегда относившихся с нескрываемой враждебностью к великой княгине и королеве. Елена вспоминала, как не единожды писала отцу, что не боится притеснений, пока жив муж. А теперь дни мужа сочтены, да и пожаловаться некому: отец уже предстал перед Господом Богом.

Однако мужественное поведение умирающего короля и его верной жены пристыдило шляхту и магнатов и заставило явиться в ополчение. Оно, наконец, собралось под стенами замка, а затем отогнало от стен Лиды шайки татар и принесло на своих пиках в качестве трофеев татарские головы. Этот успех не только обрадовал короля и королеву, но ободряюще подействовал на всех: ряды ополченцев увеличивались, устанавливались дисциплина и послушание.

Между тем, Александр чувствовал себя все хуже и хуже, хотя сознание и не покидало его. В один из душных июльских дней 1506 г., во время разразившейся небывалой грозы над Лидой, Александр сказал неотлучно находившейся при нем жене:

— Кажется мне, Елена, что смерть уже близка… И я готов к ней… Но нужно, чтобы и священники мне помогли…

Ксендз пришел так быстро, как будто ждал приглашения за дверью, его сопровождали служки… Александр поцеловал его крест, после чего ксендз причастил его святых Тайн. Затем король и великий князь пригласил Глинского и Яна Заберезского. Он попросил их подготовить его завещание, наказав, что все свое наследие оставляет младшему брату Сигизмунду и его же заботам — благополучие и защиту своей любимой жены Елены. Наказывал содержать ее в почете и уважении. Завещание заверили своими печатями канцлер Польши Ян Лаский, Альберт Табор, Иван Заберезский, Михаил Глинский, Николай Радзивилл-младший.

Затем Александр отдал распоряжение:

— Руководство государственными делами я поручаю гетману Станиславу Кишке и маршалку дворному Михаилу Глинскому. Считаю, что они смогут успешно справиться с ними…

Оставаться дальше в Лиде не имело смысла, да и небезопасно: замок мог подвергнуться нападению татар. Решено было перевезти короля в Вильно. И, чтобы облегчить страдания, везли его не в повозке, а в своеобразном гамаке, укрепленном между двумя лошадьми. На них верхом сидели свитские паны, которые должны были уравнивать ход лошадей. Рядом с ними ехала Елена. Медленно, шаг за шагом двигался поезд по направлению к столице. Но за это время состояние Александра еще больше ухудшилось: временами он терял дар речи.

Утешением короля в последние дни его жизни явилась славнейшая победа Глинского над татарами. Повинуясь воле короля, гетман Кишка и Михаил Глинский собрали под Новогрудком из панского ополчения и наемной конницы семитысячное войско. Но 4 августа из Клецка прискакали нарочные. Едва сойдя с коней, они доложили гетману, что под Клецком расположился главный татарский лагерь. Войско Великого княжества Литовского двинулось туда, но по дороге заболел гетман. Руководство всеми делами принял на себя Глинский. Через сутки его конница подошла к Клецку и остановилась на берегу Лани. На противоположном берегу воины увидели готовых к бою татар. Несколько часов шла перестрелка, что позволило Глинскому подготовить две переправы. Татары атаковали одну из них, навязывая бой прямо на топком берегу Лани. В результате войска Великого княжества понесли значительные потери. Однако это дало возможность переправиться левому крылу, которое стремительным ударом разрезало татарское войско на две части. Видя этот успех, правое крыло также смогло перейти в атаку. Часть татар попала в своеобразные клещи, другая часть побежала. Хоругви Глинского начали преследование, брали пленных около Слуцка, Петркова. Были освобождены около сорока тысяч пленных, которых татары уводили в Крым. Они уже считались рабами, так как всех их татары, по своему обычаю, провели через символические ворота из трех связанных между собой копий. Пройти через эти ворота означало признать себя рабом. Добычей войск Великого княжества Литовского стали и тридцать тысяч лошадей.

После разгрома главных татарских сил были уничтожены их разрозненные отряды, пытавшиеся вернуться в их общий лагерь. К началу августа были выловлены и оставшиеся группы, наводившие страх на округу.

Под Копылем и Петриковом разгром татар довершил отряд слуцких воинов под началом своей княгини Анастасии.

Известия об этой славной победе быстро достигли Вильно и застали Александра еще живым. Он был в сознании, понял радостную весть, старался пожать руки окружавшим его людям, знаками выражал свою радость и благодарность Богу.

А болезнь Александра, между тем, брала свое. Внутри началось гниение. Снаружи по телу пошли опухоли. Он перестал есть, чувствовал тяжесть в груди. Лечение, в том числе и купание в соленой воде из источника имения Маркуци, на чем настояла Елена и пан Лаский, пользы не приносило, только утомляло, изнуряло и раздражало великого князя. Но Елена постоянно уговаривала его продолжить лечение:

— Врачей и лекарства создает Господь. Нельзя отвергать лечение…

К больному королю пришли паны-рада Великого княжества. От полудня до четырех часов он беседовал с ними о всех важных делах управления, о взаимоотношениях панов с королевой Еленой, проявляя при этом удивительную твердость и хладнокровие, заботу о судьбе оставляемой им державы. Затем он пожелал увидеть Елену:

— Смерть предо мной, желаю видеть жену, проститься с нею…

Ее привели под руки Иван Сапега и боярыня Ряполовская. Королева и великая княгиня литовская страшно кричала и в отчаянии билась в их руках. Успокоившись, взяла его руку в свои:

— Пока живу — тебя люблю. А ты умрешь — умру с тобою.

Александр утешал ее:

— Мне лучше, не чувствую никакой боли.

И с нежностью просил успокоиться. Елена, наконец, ободрилась и спросила:

— Кому, государь, поручаешь супругу и вручаешь судьбу своей державы?

Александр ответил:

— Ты уже знаешь, что подготовлено мое завещание, согласно которому королем и великим князем будет мой брат Сигизмунд, а тебе, следуя обыкновению и по велению сердца, я назначил особенное содержание. Боярыня Ряполовская плакала, священник тихо читал молитвы. Елена не хотела покидать мужа, но Александр настоял, чтобы ее увели. Он еще сумел продиктовать письмо Сигизмунду, в котором говорилось, что ему хотелось, приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить брату государство мирное, устроенное и счастливое. Но Провидение судит иначе… Теперь же идет молиться за Корону, за Литву и за всех… И после этого думал уже не о земных делах, а только о Боге…

Наступила ночь, но многие в Вильно не спали. Народ толпился вокруг великокняжеского дворца, заполнял прилежащие улицы. Ждали вестей.

Возле Александра собрались радные паны, вельможи. Михаил Глинский призывал всех не шуметь и сохранять спокойствие. Александр крестился и шептал молитвы. Но язык его переставал повиноваться, взор меркнул, рука упала… Заканчивался теплый, солнечный августовский день 1506 г.

Несколько минут продолжалось безмолвие, пока епископ виленский, стоявший у изголовья Александра, не воскликнул:

— Государь наш, король польский и великий князь литовский Александр, скончался… Своими добродетелями он без сомнения заслужил царствие небесное…

Зазвонил большой колокол костела святого Станислава. Тело короля, украшенное только диадемой и мечом, из покоев Нижнего замка перенесли в костел и растворили двери. Народ хлынул поближе к гробу, который окружили радные паны и вельможи. Певчие хором спели «Святый Боже». Елена упала в обморок и долго не приходила в себя. И потом не могла стоять, ее поддерживали священник Фома, боярыня Ряполовская, боярышни княгини.

Увидев мертвого мужа на смертном одре, Елена почувствовала будто стрела пронзила сердце и заплакала-запричитала:

— Зашел свет очей моих; погибло сокровище моей жизни… Где ты, бесценный? Почто не ответствуешь супруге? Цвет прекрасный… Для чего увял столь рано? Виноград многоплодный… Уже ты не дашь плода моему сердцу, ни сладости душе моей… Воззри, воззри на меня, обратись ко мне на одре своем; промолви слово… Неужели забыл меня? Се жена твоя… Кому супругу приказываешь? Царь мой милый! Как обниму тебя? Как послужу тебе? Где честь твоя и слава? Был королем и великим князем в своих землях, ныне мертв и ничем не владеешь. Победитель врагов своих побежден смертию… Изменилась твоя слава вместе с лицом твоим… О жизнь души моей! Не знаю, как ласкать, как миловать тебя… Из палаты красной в сей гроб переселяешься… Ах! Если б господь услышал молитву мою… Молился и ты за свою королеву и княгиню, да умру с тобою, быв неразлучно с тобою в жизни… Еще юность нас не оставила, еще старость нас не постигла… Ах! Недолго я радовалась моим другом… За веселие пришли слезы, за утехи — скорбь несносная… Почто я родилася? Или почто не умерла прежде тебя? Тогда я не увидала б твоей кончины, а своей погибели… Не слышишь жалких речей моих, не умиляешься моими слезами горькими…

Звери земные идут на ложе свое, а птицы небесные летят ко звездам, ты же, любезный, уходишь на веки от своего дома… Кому уподоблю, как назову себя? Вдовою ли? Ах! Не знаю сего имени! Женою ли? Но царь оставил меня… Вдовы старые! Утешайте меня… Вдовы юные! Плачьте со мною! Горесть вдовья жалостнее всех горестей… Боже великий, царь царей! Ты один будь мне истинным утешителем…

Стоявший рядом священник Фома вполголоса, как того требовала традиция, но так, чтобы его слышали близко стоящие, тоже время от времени, пока плакала Елена, причитал:

— Княгиня проливает слезы огненные, глас ее, как утреннее шептание ластовицы, как органы сладкозвучные.

Два дня Елена было почти невменяемой. Навалились невыносимая тяжесть и тоска. Она никуда не могла выйти из сумрачной и душной комнаты, находясь все время под попечительством и заботой Аграфены Шориной. Установилась необычная для летнего времени холодная и ненастная погода: иногда даже шел пополам с дождем мокрый снег. Только к вечеру второго дня на одно мгновение проглянуло солнце, и, его луч, будто заблудившись, из любопытства заглянул в ее окно.

Все разделяли скорбь королевы и великой княгини. Ежедневно она дважды оплакивала мужа. Придворные удивлялись: откуда столько слез берется у великой княгини?.. Однако пан Гужвинский, ненавидевший Елену, то и дело цедил сквозь зубы:

— Схизматичка…

Как только Александр умер, начался яростный спор о месте погребения. Чуть не за сабли хватались польские и литовские вельможи. Польский канцлер Лаский настаивал, чтобы тело отвезли в Краков. И, казалось, нет такой силы, которая могла бы поколебать волю поляков.

— Мы же должны уважить последнюю волю короля и великого князя, — убеждал канцлер оппонентов.

Но паны литовские требовали, чтобы король был погребен в Вильно. Поляки согласились только тогда, когда наместник смоленский Станислав Кишка, заслонив собою выход из комнаты, развел руками и сказал:

— Так знайте, панство из Короны Польской, что когда мы все будем провожать тело короля в Краков, Глинский воспользуется этим и захватит Вильно со своими русскими.

Король польский и великий князь литовский Александр был похоронен в склепе, в костеле святого Станислава в Вильно.

XXXI

Брак Елены и Александра, заключенный по политическому расчету, оказался во многом счастливым, несмотря на все препятствия и происки со стороны католической церкви, польских и литовских панов, родственников Александра. Ни многочисленные враги, ни свекровь не могли найти повод к злословию по поводу семейной жизни великокняжеской четы. Наоборот, современники говорили о согласной жизни супругов, видя в том заслугу Елены. Но в последние годы их совместной жизни сердцем Елена слышала непривычно-странное в его отношении к ней, в словах, изумлявших и даже огорчавших ее. Иногда в них была не такая интонация, которую ей хотелось слышать. Ей казалось, что он говорил и поступал по отношению к ней как-то слишком легко, без любви и даже без уважения. Огорчало, что он не догадывался, сколько тяжелых мыслей, сомнений и подозрений сеял он в ее душе.

На отношение Москвы к Литве смерть Александра существенно не повлияла. И бояре, и в свое время Иоанн втайне надеялись, что со смертью бездетного Александра появится возможность соединения Литовской Руси с Московскою. Преемник Иоанна Василий разделял эти надежды. Еще будучи наследником, в разговоре с дьяком Саблиным он услышал от него интересные, запавшие в душу рассуждения. Дьяк говорил:

— Россия и Литва не могут примириться ни волей монархов, ни божьей волей… Это может случиться, если они составят одну державу. До этих пор Провидением предначертано нам убивать друг друга, споря о древних и новых границах. Это будет продолжаться столетиями, — говорил дьяк. — Повинуясь же общему государю, в духе братства они сделались бы сильным властелином полуночной Европы.

В Вильно ускоренным порядком поскакали гонцы с двумя письмами. В одном из них Василий просил Елену убедить виленского епископа, всю раду, панов и земских людей, чтобы они пожелали иметь его, Василия, своим государем, что опасаться за свою веру им не придется: московский государь ее ни в чем не порушит, что все как было при короле Александре, так и останется. Он, московский государь, будет всячески жаловать Литовскую Русь.

К епископу виленскому князю Войтеху Табору, пану Николаю Радзивиллу и ко всей раде Василий писал тоже самое: чтобы пожелали его на государство Литовское. Передавая утешительную грамоту вдове-королеве, дьяк Наумов должен был сказать Елене:

— Мой государь Василий Иоаннович, кроме того, велел сказать тебе тайно, что ты можешь прославить себя великим делом-соединением Литвы, Польши и России, ежели убедишь панов избрать его в короли. При этом брат напоминает тебе, что разная вера не может служить препятствием, что он готов дать клятву покровительствовать римскому закону, и что для народа он сделает больше добра, чем государь единоверный.

Выслушав все это, Елена ответила быстро и кратко, что Александр назначил своим преемником брата Сигизмунда. В этом ответе московский посол почувствовал не только нежелание обсуждать эту проблему, но раздражение великой княгини.

И Сигизмунд не заставил себя ждать. Узнав об агонии брата, он отбыл из Силезии, где от имени Владислава управлял двумя небольшими княжествами и 19 августа, в день смерди Александра, был уже в Мазовии. С одобрения других панов Глинский послал гонца к Сигизмунду, приглашая его прибыть в Вильно.

Глинский, зная, что Сигизмунду уже наговорили на него всяческой неправды, первым, в сопровождении отряда из 700 всадников, выехал к нему навстречу. Он произнес убедительную речь, в которой очищал себя от всякого подозрения в посягательстве на великокняжеский престол. В конце князь заверил Сигизмунда:

— Я готов служить тебе, будущему королю и великому князю, также преданно, как служил твоему брату.

Сойдя с коня, Сигизмунд подошел к Глинскому, ласково справился о здоровье и поблагодарил за изъявление верности.

Прибыв 10 сентября в столицу, Сигизмунд был торжественно встречен литовскими и русскими людьми и занял великокняжеский престол. Это был брюнет тридцати девяти лет от роду, среднего роста, полный собою, весьма крепкого сложения. Черные глаза его, несколько прищуренные, как бы проникали внутрь. Говорил он голосом низким и негромким. Похоже, это был человек крепкой воли и сильной души. В его движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Во всех чертах его проглядывался глубокий ум. Свежесть лица высказывала крепкое здоровье и свидетельствовала, что молодость не была изнеженной, а последующая жизнь отличалась трезвостью и умеренностью. В минуты волнения весь облик его становился прекрасным. Он не искал любовных приключений, но и не избегал их. Брал то, что оказывалось под рукой. Ни одна женщина при этом не влияла на его поступки и поведение государя, не отвлекала от важных мыслей, не нарушала его планы.

О себе он говорил:

— У меня уж такой, если хотите, странный характер: если я вдамся во что-нибудь, то вдамся всей душой и до тех пор не отстану, пока не достигну своей цели, хотя бы пришлось идти наперекор судьбе…

Литовские паны поспешили признать Сигизмунда великим князем литовским и 20 октября 1506 г. короновали его в Вильно. На престол взошел человек с большим жизненным опытом. Он хорошо разбирался в экономике, умел прибегать к необходимым мерам, никогда не оставлял государственных дел ради развлечений, а роскошь сочетал с гигиеной: каждую неделю купался и менял белье, чем вызвал удивление в виленском высшем обществе. К тому же он неплохо ориентировался в человеческих качествах, умел находить способных и преданных помощников.

В специальном привилее новый великий князь подтвердил права дворян-шляхты. Отдельной статьей гарантировался суверенитет Великого княжества с обещанием ничем не унижать раду панов, если придется управлять и другим государством. В сейм стал избираться более широкий круг шляхты. К государственному управлению привлекалась как литовская, так и западнорусская элита общества. Сигизмунд не допускал никаких дискриминационных мер по отношению к православным. Должности в западнорусских землях неукоснительно замещались местными людьми. К большой радости Елены, был наконец-то отменен запрет на строительство православных церквей.

Сигизмунд стал великим князем литовским, несмотря на взаимное обязательство с Польшей не выбирать монарха без уведомления другой стороны. Но прибывшие в Польшу специальные послы — луцкий епископ Альберт Радзивилл, гетман Станислав Кишка, великий маршалок Иван Заберезский — успокоили поляков и высказали благосклонное отношение к равноправному союзу обоих государств. Рада панов понимала, что политический и военный союз с Польшей перед лицом русской угрозы весьма желателен, но посчитала, что поляки также не замедлят избрать Сигизмунда королем. Так и случилось: 8 декабря 1506 г. польский сенат провозгласил его королем Польши. Сигизмунд появился в Польше в сопровождении военной дружины, большинство которой составляли литовцы. Избирая Сигизмунда королем, поляки сделали вид и даже провозгласили, будто он одновременно избирается и великим князем литовским.

Время правления Сигизмунда оказалось благоприятным для развития русской и литовской народностей. Прошло немного времени, и его в Великом княжестве стали называть дальновидным и веротерпимым. На основании земских привилеев своих предшественников, Казимира и Александра, он дал обещание оберегать Великое княжество Литовское и радных панов от всякого понижения; владений Великого княжества не только не уменьшать, но и возвратить ему то, что несправедливо отнято; земель и должностей не раздавать чужеземцам; по заочному обвинению должностей не отнимать; старых прав шляхты и мещан не отнимать. Княжатам, панам, шляхте и боярам великий князь предоставил право выезжать из Великого княжества на службу в другие государства, кроме неприязненных, при условии, чтобы это не наносило ущерба службе королевской. По смерти отцов сыновья и дочери наследственного имущества не лишались. Простых людей над шляхтою великий князь обещал не возвышать. За побои, нанесенные шляхтичу шляхтичем, виновный должен был платить двенадцать грошей. Если же виновный оказывался низшего сословия, то наказывался отсечением руки.

Он проявил способность, как когда-то его отец, одновременно основательно заботиться об интересах как Великого княжества, так и Польши. Правильно определив важнейшее требование своего времени, он направил все силы на заключение военного союза двух государств. Ожидая удара со стороны крепнувшего Московского государства, Мельникский сейм в начале 1507 г. принял упредительное решение о начале войны.

Положение Литвы в это время несколько улучшилось. Победа под Клерком показала, что период неудержимых, часто безнаказанных набегов крымских татар окончен. Изменилась и позиция самого Крымского ханства. Менгли-Гирей неодобрительно отнесся к попыткам Москвы присоединить Казанское ханство, где правили его родственники, и стал склоняться к союзу с Литвой. Уже осенью 1506 г. Великое княжество заключило союз с Крымским ханством, положив на алтарь этого союза судьбу хана Большой (Золотой) Орды, закончившего свои дни в заключении в Ковно.

Сигизмунд унаследовал большие долги своего предшественника. Для их погашения новому королю и великому князю также пришлось обращаться к кредиторам. Для расчета с кредиторами Александра он взял в долг у краковского бурмистра Бонара пять тысяч золотых, но и их не хватило.

Елена оказалась в положении вдовствующей королевы и великой княгини. Ее опасения, неоднократно высказанные отцу, что после смерти мужа епископ и паны будут «чинить насилие над греческим законом», не оправдались. Одному из своих приближенных, пану Дымбовецкому, пытавшемуся настроить нового короля против Елены, Сигизмунд в присутствии других сановников и вельмож разъяснил:

— Я хочу привлечь к себе русских знатных людей, как и все население. А для этого, как ты сам можешь понимать, я должен оказывать почет и уважение жене брата… К тому же здесь все ее любят… Но главное, об этом просил меня брат, король Александр…

Исполняя волю брата, Сигизмунд Казимирович, действительно, проявлял должное внимание невестке. В 1507 г. он пожаловал ей город Бельск со всеми угодьями, данями и сборами. Дарственную грамоту скрепили епископ Табор и другие паны-католики. В сопровождении ближайшего помощника он сам пришел в покои Елены и вручил этот документ. Елена встретила его в простом платье, но изысканном и удачно обдуманном. Она понимала важность этого визита и, встречая Сигизмунда, с некоторой торжественностью привстала с дивана.

Видно было, что здесь ждали короля и великого князя. На круглом столике, накрытом прекрасной, дорогой скатертью, золотом и серебром блистал прибор для напитков. На другом столе, покрытом не менее богатой, но другого рода, скатертью, стояли тарелки с конфетами, жидкими и сухими вареньями, тремя или четырьмя сортами яблок и орехов. На третьем столе были разнообразные закуски: икра, сыр, копченый окорок, рыба и целый строй превосходных хрустальных графинов с водками, настойками и наливками многочисленных видов, отливавших зеленым, рубиновым, коричневым и золотистым цветами.

Прислуживала гостям и Елене невысокого роста нежная девушка, одетая в белое платье, с тихим и спокойным выражением лица, с невиданно голубыми глазами. Сигизмунду она показалась совершенной красотой юности. «В ней совсем не должно быть лжи», — подумал он.

Сигизмунд помнил также о том, что московский государь Василий писал ему об обязательстве, данном Александром по поводу вероисповедания жены, как и о том, чтобы и он, Сигизмунд, сестру московского государя берег и к римскому закону не нудил. Да и сама Елена относилась к Сигизмунду доброжелательно, всячески поддерживая его авторитет и соблюдая интересы государства. Она хлопотала перед Василием за пленных литовско-русских людей, просила отпустить их. Знал Сигизмунд, что когда Василий сразу же после смерти Александра просил Елену поговорить с епископом, панами и со всей радой, а также с земскими людьми, чтобы пожелали его своим государем, сестра решительно ответила брату, что государство свое Александр завещал брату Сигизмунду.

Такая позиция Елены послужила причиной временного охлаждения в ее отношениях с братом Василием. Но Елена, естественно, не хотела прерывать родственных отношений с ним и со следующим же посольством Сигизмунда в Москву в 1507 г. послала ему челобитье. Тем не менее переписка между ними не наладилась, и до середины следующего года. Василий не получал никаких известий от сестры. Он упрекал ее: «от Жигимонта у нас не раз бывали послы, а от тебя не бывало никакой вести». Причиной молчания Елены были, конечно же, натянутые отношения между государствами, закончившиеся очередной войной.

Сигизмунд хотел ознаменовать вступление свое на престол удачной войной с Москвою. По его инициативе Виленский сейм 1507 г., в дополнение к решениям Мельникского сейма упорядочил правила организации военной службы. Паны, княжата, земяне, вдовы и вся шляхта обязывались в своих имениях переписать всех людей и списки под присягою передать великому князю. Предусматривалось, что если кто не выйдет на войну в положенный срок и в назначенное место, тот обязан заплатить великому князю сто грошей. Если кто не приедет и у него не будет уважительной причины на это, тот лишался жизни. Вдова также должна была платить сто грошей пени, если опоздает прислать на войну своих слуг. Если же не пришлет вообще по нерадению, то изгоняется из имения, которое переходит к ее детям или родственникам. Кто уйдет с войны без ведома великого князя или гетмана, тот казнился смертью.

Король и великий князь издал специальную грамоту о власти и правах гетмана во время похода. Ему давалось право казнить ратников смертью за грабеж, нанесение раны, утайку найденной вещи ценою выше полкопы, за поселение дерева с пчелами, за побег.

Сигизмунд считал, что со смертью Ивана III Литва сможет вернуть потерянные завоевания Витовта. Ему казалось, что в начале 1507 г. обстоятельства для этого складывались благоприятно: поход московских войск на Казанское царство оказался неудачным; и Москва должна была снова употребить большие усилия для улучшения дел своих на востоке; прежние отношения Крыма и Москвы переменились: крымский хан готов был не только помогать своему пасынку, царю казанскому, но и действовать против Москвы заодно с Литвой. Виленский сейм 2 февраля 1507 г. охотно пошел навстречу новому королю и великому князю и одобрил войну. Сбор войск был назначен к Светлому воскресению. «А для того такой короткий срок положен, — указывалось в решении сейма, — чтобы неприятель господарский, услыхавши о желании нашего господаря начать с ним войну и своих земель доставать, не упредил и не вторгся в его государство». Ливонскому магистру Плеттенбергу Сигизмунд сообщил, что крымский хан заключил с ним союз против Москвы, что послы хана казанского просят его не упустить удобного времени и ударить вместе с Казанью… на Москву, потому что царь их четыре раза уже разбил ее войска, поразил наголову брата великокняжеского, приходившего с пятидесятитысячным войском, и беспрестанно опустошает московскую землю. Что он, Сигизмунд, отправил уже своих больших послов в Крым и Казань поднимать их на Василия и что таких благоприятных обстоятельств для войны с Москвой еще никогда не было.

Литовские паны-рада писали магистру о намерениях Василия: «Если он успеет завладеть нашими крепостями — Смоленском, Полоцком, Витебском, Мстиславлем и Оршею, то вы не можете быть безопасны, тем более, что, по мнению полочан, пределы страны их когда-то простирались по Двине вплоть до самого моря, что ваш город Рига построен на их земле».

После этого Сигизмунд направил своих послов в Москву с решительными и даже задиристыми речами. Претензий к Москве было еще больше, чем у прежних королей — Казимира и Александра. Послы известили Василия о смерти Александра и восшествии на престол Сигизмунда. Они с гордостью, почти в ультимативной форме, сказали:

— Так как правда королей Казимира и Александра известна всему свету, то Сигизмунд требует у тебя, князь Василий, уступки всех литовских городов, волостей, земель и вод, доставшихся твоему отцу во время прежних войн, а также освобождения всех пленников литовских. Король в своей правде уповает на бога.

Это была угроза войны. Но Сигизмунд просчитался в выборе удобного времени для ее начала. К этому времени в Москве уже побывали казанские послы с просьбой о мире. Так что на востоке у Василия развязывались руки… Поэтому литовским послам был дан обычный, не раз повторявшийся ответ:

— Мы городов, волостей, земель и вод Сигизмундовых, его отчин никаких за собой не держим, а держим с божьей волею свою отчину, чем нас пожаловал и благословил отец наш и что нам дал Бог, а от прародителей и вся Русская земля — наша отчина… При этом московский князь также в жесткой форме потребовал расчета за все обиды, нанесенные литовцами русским — взятие в Брянской области более ста сел и деревень, занятие волостей князя Бельского, грабеж козельских, алексеевских, псковских, казанских купцов.

То есть в Москве войны не боялись и на требования Сигизмунда твердо обосновали свои претензии. При этом Василий дал понять послам, что он проявит решительную готовность к войне, если король не захочет мира, какой угоден московскому государю.

Отпуская послов, сам великий князь сказал:

— Напомните Сигизмунду о сестре моей, королеве Елене, чтоб она ведала свой греческий закон, чтоб он, Сигизмунд, ее жаловал и берег и держал в чести, а к римскому закону не принуждал.

XXXII

Как и Александр, Сигизмунд, видя неизбежность войны с Москвою, безуспешно старался поднять на нее магистра ливонского. Но Ливония и города ганзейские хлопотали только о том, чтобы с помощью императора Максимилиана возвратить своих пленников и товары, захваченные при Иоанне. На эти просьбы Василий велел отвечать: «Если Максимилиан, король римский, будет с нами в союзе, братской любви и дружбе, как был с отцом нашим, и если магистр, архиепископ и вся земля Ливонская от нашего недруга литовского отстанут, пришлют бить челом в Великий Новгород к нашим наместникам… то мы прикажем с ливонцами мир заключить как нам будет пригоже, и тогда пленников освободят…»

В связи с неизбежностью войны в русской православной части окружения Сигизмунда все чаще стала обсуждаться мысль о необходимости вернуть в Литву Константина Острожского. Конюший короля, русский по происхождению, пан Рыльский, первым сказал об этом Сигизмунду. Великий князь ценил конюшего и благоволил к нему, хотя он сыпал деньгами, не жалея их, проигрывал кому нужно в карты и не морщился даже от больших проигрышей. На отношение к нему Сигизмунда не влияло и то, что распространялись несколько темные слухи: будто бы за границейслучилось с ним какое-то неприятное происшествие, хотя никто и не знал, в чем оно состояло.

Сигизмунд, как всегда, внимательно слушал пана Рыльского, не преминувшего при этом дать оценку и поражения на Ведроши:

— То была воля неба, государь, а не вина Острожского, мужа безмерно храброго…

Ты, пан Рыльский, не совсем прав. Думаю, что гетман Острожский понимает, что если стрелок не попадает в цель, то вина за это не ложится только на лук и стрелы. Благородный муж в неудачах винит себя, малый человек — обстоятельства.

Обдумав это, король все же склонился к тому, чтобы содействовать освобождению известного гетмана. И с кем бы из доверенных лиц не советовался об этом — все поддерживали его решение.

Вскоре шляхтич Бутвило из личной охраны короля в большой тайне ото всех под видом купца и с двумя помощниками отбыл в Московию… Главная цель — найти способ передать князю на словах, что ни король, ни отчизна зла на него не держат и будут рады его возвращению в Литву. В подтверждение Бутвило должен был передать потайную грамоту от канцлера Литвы, подтверждающую слова купца.

Недалеко от Путивля Бутвило встретился с Острожским. Во время привала отряда князя, направляющегося на южные рубежи московского государства для охраны от набегов мелких татарских отрядов, купец долго уговаривал начальника охраны пропустить его к князю, пока их шумный разговор не привлек внимание самого Острожского. Он выглянул из шатра:

— Чего хочет этот человек?

— Да вот, князь, говорит, что купец из Литвы. Хотя, сам видишь, ему больше пристало саблю в руках держать, а не товар покупателю предлагать…

Бутвило низко поклонился и сказал:

— Это так, князь Константин… Я здесь продаю свой товар… Есть у меня и то, что тебя заинтересует, — придал Бутвило насколько мог своим словам таинственность.

Князь внимательно посмотрел на купца:

— Ну, коль так, то заходи, показывай свой товар…

Бутвило передал устно все, как было велено, а затем, распоров полу зипуна, предъявил и грамоту канцлера, написанную на тонком пергаменте.

Выслушав купца и прочитав грамоту, князь глубоко задумался. Семилетний плен в Москве, как и служба московскому государю, тяготили его. Хотя служил он честно и усердно, был храбр в сражениях и человеколюбив после боя. Однажды он обратился к израненному московскому воину:

— Сколько ран ты получил?

— Семнадцать…

Князь Константин поручил своему помощнику отсчитать храброму воину семнадцать венгерских золотых…

Но душа всегда рвалась туда, на родину, в Литву… Разум же сдерживал: а как встретят там?.. Ведь великие князья литовские бывают непредсказуемы. И в угоду политическим интересам способны на любые шаги…

Да, конечно, Иван III сурово, даже жестоко обходился на первых порах с ним, но на всех московитян-русских Острожский пожаловаться не мог. Они постоянно проявляли к нему сочувствие и даже чем могли помогали. Здесь, в Московии, он углубил свои знания и религиозные чувства, еще более утвердился в вере предков. Кроме того, за время службы московскому государю ему удалось почерпнуть много сведений и знаний по военному делу, о вооружениях, которыми пользовались здесь. И, к его неожиданности, они оказались лучше, чем в Литве и даже Польше. Он пригляделся к механизму русской военной администрации и многое в нем нашел хорошо устроенным, достойным подражания. Наконец, здесь, в Москве, у мощей святого Дмитрия Прилуцкого он получил исцеление от длительного недуга…

К вечеру после тяжелых раздумий пришло решение… Трудное, не без колебаний и сомнений. Ведь он, князь Острожский, в случае возвращения в Литву нарушал данную Василию и утвержденную ручательством митрополита присягу… А что позволено обычному воеводе, то не позволено князю, тем более Острожскому… Тем не менее он позвал своего помощника, бывшего вместе с ним на Ведроши. Этот мелкопоместный шляхтич, будучи здесь, в Москве, оказался преданным другом, шустрым и сметливым, незаменимым помощником. Человек бывалый, хлопотун и веселый говорун, вечно жизнерадостный, неизменный товарищ за бутылкой, мастер веселить и веселиться, старался скрашивать жизнь князя Константина. Князь, будто оправдывая свое решение, сказал ему:

— Отчизна, родина, уважаемый пан Солодкий, превыше всего… Нельзя быть героем, сражаясь против Родины. Вечером, как стемнеет, выступаем в Литву. Предупреди, кого считаешь нужным и кто готов за мной последовать…

У пана Солодкого от приятной неожиданности даже голос пропал: только лицом посветлел… И почти выбежал из шатра.

Поздним вечером, когда отряд расположился на ночной отдых, князь подошел к своей лошади и, обняв ее голову, сказал:

— Ну что, мой боевой друг, вместе пойдем навстречу своей новой судьбе… Тебе могу сказать свое заветное желание: я хочу умереть на родине, причем как спартанский царь Леонид — во имя отечества, как Сократ — во имя закона и справедливости и подобно Иисусу Христу — во имя братства и спасения…

Находившийся рядом пан Солодкий на это заметил:

— Судьба, пан гетман, благоволит и помогает смелым…

Вскоре князь вместе со своими сторонниками повернул на запад. В этой небольшой группе всадников на боевом коне лихо гарцевал и пан Бутвило… Своим приятелям, знавшим его как вольнодумца, он сказал:

— Иногда мне кажется, что Бог все-таки есть…

На родине гетмана ждал теплый и восторженный прием как всего населения, так и нового короля и великого князя. Из рук Сигизмунда Острожский вновь получил гетманское достоинство. Он был назначен также волынским маршалком и луцким старостой.

Весной 1507 г. Москва начала упреждающие военные действия. Основные силы русских атаковали Смоленск. Часть войска действовала севернее, нанося удар по Полоцку. Поход на Минск должен был парализовать тылы обороны Великого княжества. Однако, несмотря на опасность, литовское войско собиралось медленно. Польша, по обыкновению, также мало чем способствовала мобилизации сил. Тем не менее Великому княжеству удалось прикрыть все опасные направления. Обороной Смоленска руководил Альберт Гаштольд, Полоцка — Станислав Кишка, Минска — Станислав Глебович. Летом рада панов при активном участии Сигизмунда приняла ряд конкретных установлений по организации обороны. Ужесточались наказания за плохое несение воинской службы. Гродненский сейм для великой потребы государевой и земской положил на всю землю, на духовных и на светских людей, серебщизну: от каждой сохи воловой — по 15 грошей; от конской — по семь с половиной; от человека, который сохи не имел — по шесть грошей; от огородника — по три гроша. Когда первое нападение русских было приостановлено, московские войска напали на Мстиславль и Кричев, но вскоре также вынуждены были отступить.

XXXIII

В это время в Литве началась сильная смута-замятня и усобица — бунт князя Михаила Глинского. Это было самое крупное политическое выступление на белорусских землях после гражданской войны 1430-х гг. Встречая Сигизмунда, Глинский и его спутники почувствовали, что будущий король и великий князь принял Глинского благосклонно. И в последующие месяцы Глинский видел, что новый король не разделяет подозрений и наветов литовских панов. Но видел он и другое: король не оказывает ему такого доверия, каким он пользовался при покойном Александре. Всячески подчеркивая свою верность новому монарху, Глинский стремился сохранить для себя и своих сторонников должности, земли и достигнутое влияние. Группировка Яна Заберезского стремилась вытеснить Глинского из приближенного к Сигизмунду круга вельмож, даже обвиняя его в различных злодеяниях. Сигизмунд вынужден был лавировать между противостоящими группировками магнатов, помня, что великим князем литовским он стал благодаря поддержке пролитовских сил. Он игнорировал выдвигаемые против Заберезского обвинения, но и не полагался полностью на Глинского, которого не утвердил в исполняемой должности дворного маршалка.

Как ни убеждала Глинского королева Елена во время последней их встречи в обратном, что бы ни говорили его сторонники, ему, привыкшему чувствовать себя при Александре первым советником и первым вельможей, казалось, что он в опале и унижении. Так считали и его враги, которые осмелели и стали поднимать головы. Лавры Глинского как победителя над татарами под Клецком не давали спокойно спать радным панам. Они опасались, чтобы он не возымел такое же влияние на Сигизмунда, какое имел над Александром. И как только новый государь появился в Вильно, началась ожесточенная травля Глинского. Ему приписывались всевозможные дьявольские комбинации и планы. Распространяли слухи, что он предавал Литву то Владиславу венгерскому, то московскому государю. Обвиняли в самом страшном грехе — в стремлении самому занять великокняжеский престол.

Глинский считал, что это по наущению клеветников Сигизмунд отнял у его брата князя Ивана Киевское воеводство и вместо него дал Новогрудское. И напрасно в королевской грамоте, данной Ивану по этому случаю, король писал, что этою переменою честь князя Ивана не уменьшается, что за ним сохраняется прежний титул и он получает место в раде рядом со жмудским старостой Глинский с братьями Иваном и Василием и вся православная знать Великого княжества тем не менее считали это явной обидою. Братья решили, что их, Глинских, продолжают подозревать в замыслах восстановить Великое княжество Русское. Поэтому король и не захотел оставить в их руках Киев — мать городов русских.

Но и этого было мало. Заклятый враг Михаила Глинского Ян Заберезский, который, видно, не смог простить гибель племянника от руки Глинского, хотя поединок был публичным и честным, прилюдно и в княжестве, и в Короне Польской называл Глинского изменником. Обвинял в том, что он отравил Александра. Со всех концов князю поступали известия об этом.

Глинский добился приема у короля. Высокий, подтянутый, как всегда щеголевато одетый, князь и на этот раз понравился Сигизмунду. Он ласково пошел ему навстречу:

— Какие дела неотложные, князь, привели тебя к нам?

— Государь, продолжается подлая клевета на меня. Незаслуженная и обидная для моей чести…

— Я слышал об этом… Кажется, усердствует пан Заберезский?

— Да, государь… Именно он… И поэтому я требую суда с ним перед тобою, королем и великим князем…

Это требование Глинского оказалось неожиданным. Сигизмунд задумался, по привычке теребя свой игриво закрученный ус… Король знал, что против князя Михаила достаточных для суда улик нет. Но и одновременно не хотелось жертвовать Заберезским. Не желал король и Глинского оттолкнуть…

— Это твое право, князь… Но сейчас так много государственных дел…

И король показал на приемную, откуда доносились голоса ждавших своей очереди, чтобы попасть к королю, а затем на ворох лежавших на столе бумаг… Их тоже нужно если не прочесть, то хотя бы подписать…

— Придется, князь, подождать… Да и Заберезского я должен выслушать…

Но Глинский не хотел ждать… Через неделю он уже был у брата Сигизмунда, короля венгерского Владислава, с просьбой вмешаться в дело.

Владислав, будучи хорошо знакомым с Глинским, выказал искреннюю радость встречи, долго предавался воспоминаниям, не желая вникать в суть дела… Но все-таки Глинский получил его обещание ходатайствовать перед братом…

Домой Глинский возвращался через Краков, где в это время находился Сигизмунд. При встрече с ним князь Михаил сказал:

— Ты заставляешь меня решиться на такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем…

Сигизмунд в свою очередь посоветовал Глинскому:

— Не позволяй, князь Михаил, ненависти толкнуть тебя на поступок, который принесет вред нашему отечеству…

Глинский, оказывая знаки внимания Сигизмунду, как это было принято при европейских королевских дворах, вышел.

Вскоре он вместе с братьями уехал в свой город Туров. Призвал к себе родственников, друзей. Требовал полного удовлетворения от Сигизмунда и назначил срок. Отсюда, из Турова, была послана и челобитная великому князю Василию в Москву. В ней Глинский просил о помощи и обещал до конца дней своих служить его милости, великому князю московскому. «Теперь, — писал он, подбивая Василия на войну против Сигизмунда, — для моего дела и дела великокняжеского время самое благоприятное: в Литве войско не в сборе, от других стран помощи также нет». Василий в свою очередь прислал к нему своего порученца, предлагая всем трем Глинским защиту Московского государства, милость и жалованье. Михаилу была обещана помощь на всех неприятелей, при условии, если и сам он не будет медлить.

Не получив королевского ответа, Глинские торжественно объявили себя слугами государя московского с условием, что Василий оружием укрепит за ними их города в Литве, как поместные, так и те, которые им сдадутся. С обеих сторон этот договор скрепили клятвой.

И Глинский начал свое дело, сказавшееся на судьбах многих людей, и прежде всего в Великом княжестве Литовском. Во главе семисот конных ратников он явился к увеселительному дому Заберезского возле Гродно и приказал:

— Имение окружить, чтоб и мышь не могла ускользнуть… Да свершится моя месть…

Перекрестившись, князь добавил:

— Видит бог, я не хотел этого…

Быстро и умело воины перекрыли все доступы к дому. Находившийся на службе у Глинского немец Шлейниц первым ворвался в спальню пана Заберезского. Но его опередил другой слуга князя — турок Ибрагим. Молнией блеснула его кривая сабля и голова полоцкого наместника, пузырясь кровавой пеной, покатилась по полу, оставляя за собой кровавый след. Турок подцепил ее на саблю и поднес Глинскому.

— Вот как кончил жизнь твой недруг, — сказал при этом Шлейниц.

— Насадите ее на копье, несите впереди, — распорядился князь…

Вскоре отряд выступил по восточной дороге. Голову Яна Заберезского бросили в озеро. По пути в Новогрудок небольшие группы воинов искали и убивали других враждебных Глинскому литовских панов. Одновременно набирали и войско князя… Вскоре Глинский взял Мозырь, заключил союз с Менгли-Гиреем, который обязался завоевать для него Киев, а также с государем молдавским. Все эти действия Глинского оказались на руку его противникам: они отшатнули от него русских людей, лишили поддержки Елены, пользовавшейся авторитетом во всем княжестве.

Тем не менее к нему «пристали те же… княжата Друцкие и князь Михаил Мстиславский с замком своим… так теж и оршанцы, Кричев, Гомель поддались ему». Вскоре войска Михаила Глинского укрепились в районе Минска. Сам город отстояли 300 героических воинов Великого княжества. Брат Михаила Андрей ударил в направлении Слуцка, однако и здесь Глинских постигла неудача: княгиня Анастасия сумела организовать оборону города. Другие отряды мятежников достигли Клецка и Слонима. К Вильно они подошли на расстояние 60 километров, к Новогрудку — тридцати. В столице Альберт Гаштольд собрал две тысячи воинов и укрыл в бернардинском монастыре государственную казну. Письма Глинского, в которых он пытался склонить Гаштольда на свою сторону, воевода виленский пересылал великому князю. Не получив поддержки, на которую рассчитывал, Глинский стал выступать в роли защитника православной веры, объявив это главной целью своих действий. Провозглашая защиту гонимого православия, Глинский рассчитывал на поддержку западнорусской части Великого княжества.

Епископ Табор решил поделиться своими тревожными мыслями с Сигизмундом:

— Государь, нужно во что бы то ни стало подавить мятеж Глинского…

— Это всем понятно, святой отец. Но не все знают, признаюсь, и я в их числе, как это сделать? — с раздражением ответил Сигизмунд. — К сожалению, в политике, как тебе, владыко, известно, законы божьи не всегда работают…

Но епископ не обратил на это внимания и продолжил:

— Мне трудно понять князя Глинского… Чего ему не хватало? Ведь ссоры и дрязги среди вельмож всегда были и будут…

— Тебе, поляку, святой отец, трудно понять литвина, как, впрочем и русского…

Сложившейся ситуацией решил воспользоваться и Василий. Через месяц московские полки начали воевать литовские земли. Московский государь посчитал, что обстоятельства сложились в его пользу. И прежде всего, действия Михаила Глинского.

Эти события обеспокоили и даже встревожили Сигизмунда. В интересах Литвы было склонить Москву к миру. Опять прибыли к Василию послы, предложившие в посредники для переговоров о мире крымского хана Менгли-Гирея. Одновременно Сигизмунд предпринял попытку усилить междоусобие в Москве между великим князем Василием и его братом Юрием, княжившим в Димитрове, к нему были посланы послы, просившие ходатайствовать о мире между Литвой и Москвою. Но послам было поручено от имени Сигизмунда тайно сказать Юрию:

— Слухи до нас дошли, что многие князья и бояре, покинувшие брата твоего, великого князя Василия Ивановича, к тебе пристали. Так мы тоже хотим с тобою быть в любви и крестном целовании, готовы тебе на помощь, на коня сесть со всеми землями и людьми нашими, чтобы стараться о твоем деле. И если захочешь быть с нами в братстве и приязни, то пришли к нам доброго человека: мы перед ним дадим клятву, что будем тебе верным братом и сердечным приятелем до конца жизни.

Одновременно Сигизмунд уговорил Елену также обратиться в Москву с ходатайством о мире, а также просить брата не помогать Глинскому и не разжигать усобицы. Великий князь московский ответил, что, если Сигизмунд-король захочет мира и доброго согласия, мы с ним мира хотим, как нам будет пригоже. Далее Василий писал:

— Нам кажется, что тебе, сестре нашей, большая неволя в греческом законе, а ты бы от бога нашего душой не отпала, помнила отца нашего и матери наказ…

Весной 1508 г. военные действия возобновились с новой силой. К этому времени Великое княжество, Польша и Венгрия заключили военный союз против любого врага, и, прежде всего, против схизматиков. Обустроившись в Польше, Сигизмунд уделил большое внимание войне с Москвой. Весной 1508 г. в поддержку Литвы выступил шеститысячный отряд тяжелой кавалерии под началом люблинского воеводы Николая Фирлея, а вслед за ним и сам Сигизмунд во главе дружины из 600 польских придворных. Через Брест и Слоним войска добрались до Новогрудка. Возглавить их было поручено Константину Острожскому. В его действия великий князь и король не вмешивался, но основательно и толково занимался обеспечением войска. Через реки и болота было проложено 340 мостов.

Глинский продолжал сеять волнение в русских землях Великого княжества. Пустошил волости Слуцкие и Копыльские. Василий Глинский атаковал из Киева Житомир и Овруч. Сам Михаил Глинский захватил Туров, который стал главной базой его действий. Он взял Мозырский замок с большим количеством артиллерии. К мятежникам примкнули друцкие князья с замком, а также Мстиславский князь Михаил. Сторонникам Глинского удалось захватить Оршу, Кричев, Гомель. Московский великий князь выслал им на помощь полки во главе с воеводой князем Шемячичем. С их помощью Глинский попытался овладеть Слуцком, чтобы жениться на его владелице-княгине Анастасии Олелькович. Это давало бы ему право на Киев, который прежде принадлежал предкам князей Слуцких. Но добродетельная Анастасия, гнушаясь его изменою, не хотела об этом и слышать. Она успешно отразила два нападения мятежников.

Видя, что ряды его сторонников начинают редеть, Глинский пытался вступить в переговоры с Сигизмундом и просил о встрече с ним. От великого князя в Туров прибыл мечник Иван Костевич, обещавший ему безопасность. Но Глинский не поверил этому обещанию и попросил поручительства Альберта Гаштольда. Однако Сигизмунд не удостоил его ответом. Свои богатства Глинский отослал в Москву.

От князя Шемячича прибыли в Туров посыльные, которые предложили сосредоточиться в северной части княжества, куда должно прибыть большое московское войско. Глинский сам выехал к Шемячичу. Решено было идти под Минск, а по всей Литве разослать загоны, чтобы смутить землю и помешать собирать войско. Эти загоны были в восьми верстах от Вильно, в четырех — от Новогрудка, зашли под Слоним. Простояв две недели у Минска в ожидании московских подкреплений и не дождавшись, войска Глинского вынуждены были двинуться к Борисову. По пути Глинский послал гонцов к Василию с просьбой, чтобы государь велел своим воеводам спешить к нему на помощь. Иначе братья и приятели его, Глинского, и все христианство православное придут в отчаяние, города и волости, занятые ими, подвергнутся опасности, а самое благоприятное время будет упущено, ибо ратное дело решается летом.

Но Василий приказал Шемячичу и Глинскому идти к Орше для соединения с другими московскими воеводами. Они двинулись к этому городу, овладев по дороге Друцком, и соединились под Оршей с силами воеводы Щени.

Великое княжество Литовское оказалось в опасном положении: Москва вела против него боевые действия, Менгли-Гирей и волохи готовились к нападению, разрастался внутренний мятеж, немецкие наемники требовали выплаты жалованья, а казна расточительностью Александра была истощена. Но Сигизмунд проявил твердость и благоразумие. Счастье и удача тоже ему сопутствовали. Он быстро собрал войско и с большой силой двинулся к русской оперативной базе в районе Орши. Тогда московские воеводы отошли от этого города и стали на другом берегу Днепра, соединившись с войсками воеводы Якова Захарьевича. Когда отряды Сигизмунда отбили русских от берега, король перешел за Днепр, но ночь развела противников.

Глинский со слезами на глазах упрашивал воевод дать бой королю, но те не согласились и в полночь отступили. Сигизмунд не стал их преследовать и возвратился в Смоленск. Сюда, в смоленский лагерь, с двумястами воинами явился Евстафий Дашкевич, в свое время перешедший на службу в Москву и которого московский князь направил с двадцатитысячным войском на помощь Глинскому. Константин Острожский дружелюбно встретил его и просил Сигизмунда простить ему старое предательство. Король согласился и не просчитался: Дашкевич проявил себя способным военачальником и впоследствии успешно защищал границы Великого княжества. Московские воеводы не искали битвы с войсками короля. Наоборот, расходились с ними в противоположные стороны. Они отошли к Мстиславлю, где выжгли посады, потом к Кричеву.

Находясь в Смоленске, король принял решение наступать. Этому способствовала настойчивая позиция Константина Острожского. Гетман литовский убедил короля, что москвичи уклоняются от битвы из-за слабости и что самое время ударить на них. Дней шесть неприятели смотрели друг на друга через Днепр: россияне ждали нападения литвинов, литвины — россиян. Но битва так и не началась. Вскоре Сигизмунду стало ясно, что поход его войск явно не задался. Литовские отряды успели только сжечь Белую, овладеть Торопцом и занять Дорогобуж, который сожгли русские, не надеясь его защитить. Московские воеводы, уклоняясь от решительной битвы, вышли из литовских владений. Войско Литвы в начале осени также отступило в глубь своей территории.

Тревожной была обстановка в южной части Великого княжества. Воспользовавшись войной, крымские татары разорили Волынь и Подолье и дошли даже до Слуцка. Но здесь их настиг Константин Острожский и по частям разбил. Охваченных паникой и бросивших добычу крымчан добил слуцкий князь, напавший на них из своего замка.

События под Оршей как и весь ход войны показали бесперспективность мятежа Глинского. Поэтому боевые действия то откладывались, то прерывались дипломатическими переговорами, а военное счастье, между тем, клонилось на сторону московской Руси…

Глинский продолжал хвалиться многочисленностью друзей и единомышленников в Литве. Но мятежники и изменники редко торжествуют. Они или первым ударом ниспровергают существующий порядок и власть, или ежечасно слабеют от страха, от естественного угрызения совести как главных лиц, так и их помощников. Тщетно Глинские пытались возмутить Киевскую и Волынскую земли: народ равнодушно ждал, как будут разворачиваться события. Бояре отчасти желали успеха Михаилу, но не желали подвергать себя риску быть казненными за мятеж и измену. Весьма немногие присоединялись к нему — общим числом две-три тысячи всадников. Начальники городов остались верными королю.

После этого Михаил Глинский отправился в Москву и вступил в службу к великому князю. На приезд получил от Василия два города — Малый Ярославец и Медынь да несколько сел под Москвой. Одарили Глинского также богатым платьем, азиатскими конями, доспехами. Русское подданство, помимо Михаила Глинского и его братьев, приняли многие белорусские князья. При московском дворе все они вместе со своими родственниками назывались «литва дворовая». Братья Михаила оставались в Мозыре, а знатные единомышленники — князья Дмитрий Жижерский, Иван Озерецкий, Андрей Лукомский вместе с казною и людьми — в Почепе. Василий направил с князем Михаилом свои полки галицких, костромских и татарских ратников, дабы беречь вотчинные города Глинских. Волнение в Литве продолжалось. Города, Глинским принадлежавшие, по-прежнему находились в их руках.

Михаил Глинский обратился в Крым, прося покровительства у хана, поднимая его на Сигизмунда. Менгли-Гирей, по обыкновению, не отказывался от союза с Глинским и обещал завоевать для него Киев. Но одновременно хан обещал и королю, что хочет послать ему в помощь татар своих к Киеву и даже к Вильно. Но король поспешил отказаться от такой помощи. Хану сообщалось, что она не нужна в Литве, уже очищенной от Глинского и московских воевод. Король просил Менгли-Гирея послать войско на Брянск, Стародуб и Новгород-Северский. Король писал: «Если не захочешь сыновей послать, то пошли хотя несколько тысяч людей своих и тем покажи нам искренне братство и верную приязнь, а мы, как тебе присягнули и слово свое дали, так и будем все исполнять до смерти, тебя одного хотим во всем тешить и мимо тебя другого приятеля искать не будем». При этом король обещал немедленно выслать в Крым деньги.

Паны-рада сообщили великому князю Сигизмунду:

— Государь, замятия, начатая Глинским, не только продолжается, но, похоже, будет и усиливаться… Нужно лишить мятежника поддержки Москвы. А для этого один путь — заключить мир с Василием, — уговаривали Сигизмунда радные паны. Опытный в делах государственных брестский наместник пан Щуцкий сказал без обиняков:

— Чтобы избавиться от Глинских и возвратить их владения в Литве, придется решиться на уступку Москве всего, что захватил отец Василия…

Установилась длительная тишина, свидетельствовавшая, что паны радные своим молчанием поддерживают предложение брестского наместника. Благоразумный Сигизмунд, еще не ослепленный легкомысленной гордостью, которая приходит после многих лет правления, подумав, сказал:

— Что ж, я согласен…

Король польский и великий князь литовский понимал, что без поддержки белорусской знати Великое княжество в условиях постоянного соперничества с Московским государством удержать свои восточные границы не сможет.

Быть посредником в переговорах о мире Сигизмунд просил Елену Ивановну. Она, естественно, с радостью согласилась и со своим человеком Андреем Держко направила брату письмо, где просила прекратить войну, быть в мире с Сигизмундом и обвиняла Глинского в измене. Она и при Александре точно также смотрела на отъехавших в Москву князей. Ее приближенные люди всегда присутствовали при постановлении о конфискации имущества этих князей. Трудно сказать, была ли такая позиция результатом ее внутреннего убеждения, или к этому вынуждало ее официальное положение. Но к действиям Глинского она относилась определенно неодобрительно.

Московский государь, как и его отец, стремился извлечь политическую выгоду из статуса Елены. Он отвечал, что не против заключения мира, но упрекал сестру, что она скрывает трудное свое положение, что вестей о себе не дает, не шлет… Напомнил Василий сестре и наказ о вере, требуя «не нанести укоризны греческому закону».

Просьбы и мольба вдовствующей королевы и великой княгини Елены, решительность, проявленная Сигизмундом, сомнительность военных успехов склонили к миру и Василия, согласившегося принять литовских послов. В Москву приехали полоцкий воевода Станислав Кишка, маршалок Иван Сапега и наместник перемышльский Войтех. Следуя обыкновению, они требовали всего, но удовлетворились немногим. Хотели Чернигова, Любеча, Дорогобужа, Торопца, но согласились взять только шесть волостей смоленских, отнятых у Литвы уже во времена Василия. При этом послы Сигизмунда десять раз были у московского князя и дважды обедали у него.

XXXIV

В сентябре 1508 г. вечный мир был заключен. Чтобы избавиться от Глинских и сохранить их владения в составе Великого княжества, Сигизмунд уступил Москве «в вечное владение» те земли, которые были завоеваны Иоанном III. Практически это означало, что тяжелые для Великого княжества условия перемирия Александра с Иоанном стали основой этого мира… Василий практически заключил мир, как ему было пригоже… Оба государя, именуясь братьями и сватами, обязались жить в любви, быть заодно на всех недругов и на татар. Правда, по согласию обеих сторон, с оговоркой, кроме Менгли-Гирея, царя перекопского…

Король утверждал за Москвой все приобретения Иоанна, а за слугами государя московского князьями Шемячичами, Стародубскими, Трубецкими, Одоевскими, Воротынскими, Перемышльскими, Новосильскими, Белевскими, Мосальскими — все их отчины и города. Василий обещал впредь не принимать к себе никого из литовских князей с землями и поместьями, не вступаться в Киев и Смоленск, как и ни в какие другие владения литовские. О Глинских хотя и не упоминалось в договоре, но судьба их была решена: Василий признавал собственностью короля принадлежавшие Михаилу Глинскому Туров и Мозырь. Московский великий князь удовлетворился словом короля, что Глинские могут свободно выехать из Литвы в Россию.

Разменивались договорными грамотами в Грановитой палате. Собралось несколько десятков человек. Великолепное разноцветное платье и оружие послов затмевали более скромную, как правило, темно-бордового цвета одежду московских бояр. Да и убор великого князя не отличался особой пышностью, как это было принято в таких случаях.

Вскоре и сейм литовский одобрил все условия договора, а король целовал крест в Вильно в присутствии русских послов на верность соблюдения всех его условий.

Однако этот вечный мир не стал даже долговечным, хотя в течение пяти лет мирные отношения кое-как и сохранялись. В это время Сигизмунд проявил себя как государь, способный направить потенциалы Польши и Литвы на благо обеих стран. Он умело лавировал, избегая нажима польских и литовских магнатских группировок и не позволяя ни одной из них достичь перевеса. В феврале 1509 г. маршалок и секретарь Иван Сапега в Кракове благодарил поляков за помощь. Ничего похожего на растерянность бывшего короля и великого князя литовского Александра и заискивание перед Польшей уже не было. Великое княжество вернуло свои позиции, завоеванные при Казимире. Страна после войны быстро восстанавливалась, хотя военные действия, в том числе и сторонников Глинского, опустошили обширные пространства западнорусских земель. К тому же нужно было содержать пять тысяч польских наемников, так как для комплектования гарнизонов пограничных замков своих дворян не хватало. Положение усугубляла необходимость выплат крымскому хану: виленский сейм согласился на совместные с поляками ежегодные выплаты по шесть тысяч коп грошей, но татары продолжали периодически показывать свою агрессивность. В августе 1510 г. они без препятствий дошли до окрестностей Вильно. Но Великому княжеству и Польше в конце концов удалось согласовать свои действия и в апреле 1512 г. крымчаки наголову были разбиты под Вишневцом. Вместе с тем становилась более эффективной законодательная деятельность рады панов. Были приняты установления о вдовьей доле, об оплате судей, о конфискации имущества изменников. Великий князь утвердил привилеи Киевской, Волынской и Полоцкой землям. Хотя сложностей хватало. В конце 1509 г. был сорван Виленский сейм: в связи со смертью виленского воеводы Николая Радзивилла-старшего началась настоящая свара по поводу преемственности его поста.

В духе времени решалась и острая проблема отношения к мятежникам. С участниками восстания жестоко расправились: «и была в Литве после Глинского замятия велми великая, и панов тых имали, которые с Глинским мешкали горазд и некоторые шляхту, и мучоно». При этом на поверхность вновь выплеснулись межгрупповые распри. Победившая сторона, то есть сторонники Радзивиллов, стремилась превратить покарание изменников в расправу над всеми своими противниками и недоброжелателями независимо от их участия в мятеже Глинских. Масла в огонь подлили сторонники Глинского Федор Коллонтай, князь Лукомский, казначей Ульрих. Стремясь самооправдаться, они стали на путь оговоров. По их наветам были схвачены Мартын и Федор Хребтовичи, князь Полубенский, Альберт Гаштольд, Александр Ходкевич. Освобождены они были после длительных разбирательств только в 1511 г.

То, что Великое княжество устояло во время очередного нападения Москвы, изменило к нему отношение Польши. От претензий на унию поляки не отказались, но так прямо, как прежде, их не выражали. Теперь речь шла о более реальных вещах — взаимопомощи и военном союзе. В 1509 г. на Лидском сейме посол Польши Станислав Тарло даже попросил о помощи Великое княжество в борьбе против Молдавии, и рада панов направила добровольцев — около восьмисот всадников.

Большинство литвинов и россиян были, естественно, довольны миром, несмотря на то, что Глинские изъявляли негодование и протест. От Сигизмунда в Москву пришло письмо, в котором сообщалось, что Михаил думает бежать в степи со своими вооруженными отрядами и мстить обоим государствам. Но Глинские, в том числе и Михаил, выехали в Москву. Литва и опасалась, и жалела их. Россия не любила: как же, ляхам-приблудам и почести и города и села. Такое можно было услышать на московских улицах. Но великий князь оказывал им честь и ласку, думая, что они еще могут быть ему полезны.

Но в Литве не могли примириться с отъездом Глинского и требовали его выдачи, а Москва не без оснований постоянно высказывала озабоченность о положении Елены в Литве. После смерти мужа Елена находила утешение и успокоение в заботах о церковных и хозяйственных делах. Она не дорожила своими землями и щедрою рукою раздавала их приближенным русским людям. Как и при жизни мужа, действовала при этом осторожно: чтобы никому из недоброжелателей не дать повода упрекнуть ее в чем-либо, преимущественно через известных русских людей, которых направляла и вдохновляла.

Но главными для нее оставались заботы о церкви. Вместе с митрополитом Солтаном Елена исходатайствовала у Сигизмунда грамоту о неприкосновенности веры и церковных уставов. В ней указывалось, что она дана на основании древнего права и письменных привилегий «от предков наших, великого князя Витольда и отца, и брата нашего». Вера все больше и больше становилась главным смыслом жизни Елены. Она все больше убеждалась сама и стремилась убедить других, что православный храм — это место лучших чувств и мыслей, что в него человек несет свой ум и свое сердце, а вместе с ними должен нести и свой достаток. Поэтому светлой радостью светилась великая княгиня, когда в церквях и монастырях появлялись дорогие кованые иконы с жемчугом, серебряные сосуды, золотом шитые бархатные завесы, книги в золотых и серебряных окладах. Она тщательно готовилась и исполняла религиозные обряды. Особенно любимым ее праздником было Благовещение — один из больших двунадесятых праздников православной церкви. Согласно учению церкви, в этот день было положено начало таинственному общению Бога с человеком. К празднику вовсю вступала в свои права весна, со своими теплыми, светлыми и радостными днями. В Вильно к этому времени, как правило, все начинало новую жизнь: зацветали ранние белые, синие и фиолетовые цветы, набухали и распускались почки. К Благовещению, как правило, прилетали аисты — птицы, которые в славянских землях пользовались особой любовью и покровительством людей. Никто, даже самый отъявленный бездельник и негодяй, не позволял себе обидеть их. И они селились среди людей…

Как и перед другими праздниками, перед Благовещением двор Елены пребывал в радостном волнении и заботах. По своему величию праздник не отменялся, даже если приходился на Страстную пятницу, как это было в 1508 г. В православных храмах совершалась литургия святого Иоанна Златоуста. По всем городам и весям разносился торжественный колокольный звон — благовест. В церквях пели хоры. Пост несколько ослаблялся: на трапезе разрешалась рыба, вино и елей.

Елена любила рассказывать своим придворным историю праздника. Мария, дочь благочестивых родителей Иакова и Анны, обрученная с плотником Иосифом, читала Библию, то место в книге пророка Исайи, где сказано, что «Се дева во чреве примет и родит сына…» Мария поняла, что речь идет о Божьей Матери, и подумала: «Как бы я была счастлива, если бы мне довелось быть при ней хотя бы служанкой». И в это время вошел к ней посланец от Бога архангел Гавриил и приветствовал словами: «Радуйся, благодатная! Господь с тобою; Благословенная ты между женами… ибо ты обрела благодать у бога; и вот зачнешь во чреве, и родишь сына, и наречешь ему имя Иисус. Он будет велик и наречется сыном Всевышнего…» Это событие и назвали потом Благовещением, — со слезами на глазах завершала свой рассказ Елена.

После этого она вместе с приближенными отправилась в храм Рождества Богородицы. Прихожане знали о приходе великой княгини и радостно встречали ее у входа в храм. Елена накладывала на всех крестное знамение, щедро одаривала милостыней убогих, больных и престарелых. Но бывали среди страждущих милости великой княгини и люди здоровые, не старые. У одного из них чем-то красивого человека, но одетого почти в лохмотья, рваную обувь, из которой выглядывали голые ноги, Елена спросила:

— А ты то почему подаяния просишь? Ведь, судя по всему, работать бы мог?

— Птица не сеет, не жнет, а господь ее кормит… Так и я…

Не связанная после смерти мужа ничем обязательным с великокняжеским двором, Елена все чаще стала встречать праздники, и особенно напрестольные, в своих имениях. Она видела, что для простых людей Светло-Христово Воскресение это истинно народный, любимейший праздник. Пост, в большинстве строго соблюдаемый и доводивший многих до изнеможения, заставлял ожидать этого праздника с нетерпением, непременно заготовить «свянцоное» — окрашенные в красный цвет яйца, кулич, сыры и колбасы. Более зажиточные добавляли к этому ветчину, поросенка и другие мясные продукты. Все это укладывалось в коробки, и ночью прихожане отправлялись в приходскую церковь или костел, где после всенощной службы священник освящал все принесенное, часть которого тут же отделялась для церковных служителей. В предчувствии праздника вся деревня была в движении, повсюду царили радость и веселье, слышалось молодое девичье пенье.

Возвратясь из церкви домой, в каждом семействе начинали разговляться: хозяйка резала яйцо на кусочки и подавала каждому. Затем приступали к мясному и водке. Народ праздновал четыре дня. Четвертый день был придаточным или людовым. С азартом, и особенно молодежь, занимались катаньем и битьем яиц. Молодые люди расхаживали по улицам и перед каждым домом старались спеть священные песни, иногда в сопровождении музыкантов, игравших на скрипке, балалайке или дуде. Их приглашали в дом, потчевали освященным, дарили куски пирога и мяса. Все это молодежь складывала в особый мешок. Парень, которому этот мешок вверялся, назывался мехоношем, певчие и музыканты — волочебниками, или скоморохами.

Но особенно любила Елена Радоницу. Она считала, что название праздника шло от общей духовной радости живых и умерших по поводу Воскресения Христа. Одновременно люди воспринимали его как весеннее обновление природы. Управляющие двором, соседние жители всегда приглашали великую княгиню на торжественные поминки по умершим, всегда совершавшиеся во вторник на Фоминой неделе, на восьмой день после Пасхи. Как и в праздник Светло-Христово Воскресенье, на Радоницу обязательным было красное яйцо, означавшее не только Воскресенье Христово и поминовение умерших, но и обновление всего окружающего, первый радостный весенний праздник. Яйцо, как это было и в древние времена, служило уподоблением мира, не только солнца, но и всей Вселенной.

Елена, как правило, принимала участие в ритуале, когда селяне выбирали пустынное место на кладбище или же вблизи его, по возможности в каких-либо развалинах, ставили там разного рода еду и непременно вареные яйца или яичницу с салом, а также водку и вызывали покойников, родных и друзей. Никто нисколько не сомневался, как и сама великая княгиня, что тени их являются и присутствуют среди людей, что расставленная трапеза им приятна и что они подкрепляют ею свои силы. Могилы также застилались вышитыми рушниками, на них расставлялось съестное с обязательною яичницей. По могилам катали крашеные яйца. Поминки, или заупокойная тризна, совершались также и в домах. В каждом семействе пекли блины, и главы семейства, перечисляя имена всех близких умерших и со словом «хавтуры», бросали блин под стол. Во время этого обряда все присутствовавшие хранили благоговейное молчание.

Для Елены стало правилом участвовать и в праздновании замечательного, как ей казалось, народного праздника Ивана Купалы, сохранившего в себе многие следы седой старины. Им в Белой Руси заканчивались весенние праздники, когда на смену господству Лиолы уже фактически пришло господство Циоци, то есть весна сменилась летом. Ежегодно княгиня приезжала на этот праздник в имение Тростенец под Минском. Само празднование Купалы совершалось в ночь с 23 на 24 июня, т. е. накануне праздника святого Иоанна. Вечером все жители селения выходили в поле, к реке, озеру или хотя бы к ручью. Выбрав подходящее место, вбивали в землю большой кол, наверху его привязывали сноп, на который бросали прутья, хворост, поленья, потом зажигали. Одни прыгали через занявшийся костер, другие оббегали его и непременно три раза. Женатые и вдовы лишались возможности прыгать через огонь. В это время беспрерывно пелись песни. В некоторых местах, как рассказывали Елене, вместо столба используется чучело в виде женщины. Девушки пляшут вокруг него и поют. Перед рассветом Иванова дня девушки избирали самую красивую,раздевали ее донага, а затем украшали всю цветами. Окруженная многочисленным хороводом Дева-Купала, как ее называли, шла в лес и находила там заранее заготовленные венки. С завязанными глазами она раздавала их пляшущим и поющим подругам. Венки эти решали судьбу девушек: если доставшийся ей венок не завял — будет жить весело и богато; в противном случае — не видеть ей счастья.

Считалось важным собрать в эту ночь травы, и особенно первую из них — папоротник, или перунов цвет. Предание говорило и все верили, что на него может низойти огонь Перуна и тогда он вспыхнет ярким цветом. И случиться это может один раз в году, только в ночь на Ивана Купалу. Кто сможет сорвать этот цвет, тому откроются все тайны природы, и злые духи будут ему повиноваться. Нелегко однако стать обладателем волшебного цветка: вся рать Чернобога употребляет адские ухищрения, чтобы не допустить этого. Народ верил, что в эту ночь зарытые в земле клады являются на поверхности, преимущественно как светящиеся огоньки. Но на страже каждого клада стоит черт под различным видом, и только в редких случаях, когда надобно напугать смельчака, является в собственном образе. Они прыгают вокруг искателя кладов, сверкают огненными глазами, бьют его по лицу своими длинными хвостами, царапают когтями. При этом слышится вой, свист, рев.

Чаровницы в эту ночь также не дремлют: поят коров росою, отнимая у них молоко. Многие отправляются на Лысую гору и забирают для этого крестьянских лошадей. Поэтому их не выводят в ночь на пашню. Дабы все-таки ведьмы или чаровницы не захватили лошадей, на воротах, где они заперты, вешали громничную восковую свечу.

В праздник Святого Богоявления или Крещения Господня у храма, где Елена слушала литургию, сотни больных просили ее совершить над ними обряд, который многим помогал одолеть недуг. Священник передавал княгине все необходимое для этого, в том числе и сосуд с богоявленской, или крещенской водой. Потом священник уходил, чтобы обряд считался действительным. Всех страждущих Елена трижды окропляла этой водой со словами «Крещается раб божий во имя Отца. Аминь. И сына. Аминь. И Святаго Духа. Аминь.» После этого люди набирали освященной в храме воды, приносили ее домой и бережно сохраняли в течение года. Убеждались, что богоявленская, или крещенская вода, всегда оставаясь свежей, является святыней. Ее пили и ею окропляли жилища. Святая вода обязательно должна быть в доме, где имелся маленький ребенок.

В Браславле вдовствующая королева и великая княгиня построила женский монастырь. Она оказала помощь в возведении в Вильно церкви Рождества Богородицы. Обрушившийся в 1506 г. Пречистенский собор, пять лет лежавший в развалинах, также был восстановлен. Восстанавливали храм всем миром с любовью, верой и надеждой, с уважением к памяти предков, что были похоронены на погосте недалеко от храма. Елена помогала средствами, наблюдала за ходом работ. Перестроенный храм предстал пятиглавым, в византийском стиле.

Последнее, чего добилась Елена Ивановна — восстановление из развалин Свято-Троицкого монастыря в Вильно. Ей было поручено и патронатство над монастырем. В грамоте, подписанной в январе 1510 г., в Кракове, Сигизмунд указывал, что, по просьбе невестки, передает ей право на монастырь до ее смерти и разрешает назначать архимандрита. Одновременно Елена получала возможность открыто, от своего имени, заниматься благотворительностью в Вильно.

Вместе с князем Константином Острожским она после смерти в 1507 г. Ионы способствовала избранию в митрополиты смоленского епископа Иосифа Солтана. Выдвинулся он как своими родственными связями с Тышкевичами, Горностаями, Чарторыйскими, Буйницкими, Четвертинскими, так и искренней преданностью православию. Искусная защита Смоленска от московских войск, вдохновителем которой он являлся, повысила его авторитет у великого князя и короля. О его крупных пожертвованиях на монастыри и церкви, и особенно на Супрасльский монастырь, было известно и константинопольскому патриарху.

Получив к 1509 г. утверждение от патриарха в своем сане, новый митрополит при поддержке и всяческом содействии Елены созвал в Вильно собор западнорусского духовенства. На нем присутствовали епископы, архимандриты, игумены, протопопы, священники, в том числе и архимандриты минского Вознесенского и виленского Свято-Троицкого монастырей, которым покровительствовала Елена. Принятые собором «Деяния» содержали ряд поучений и постановлений против беспорядков в церкви, которые заставляли «скорбети и боети о справах церковных». Говорилось на соборе о самовольстве чернецов, об исключении из священнического сана недостойных, о попах-вдовцах. Критически подчеркивалось, что церкви Западной Руси характерно стремление духовенства к корысти, осуждались злоупотребления панов-патронов. Собор решил дружно действовать против давления «государя, вельмож и властителей». Собор высказался также за упорядочение церковной жизни путем возвышения власти митрополита и епископов и ограничения участия мирян в делах церкви.

В связи с работой собора и с целью повышения авторитета духовной власти в 1511 г. Сигизмунд, по просьбе митрополита Иосифа, Константина Острожского и других православных панов, принял специальную грамоту, в которой подтверждались правовые и имущественные гарантии православной церкви. Привилегии православного духовенства также подтверждались. Но к этому времени влияние Елены Ивановны на дела православной церкви ослабло. Под грамотой была и подпись Ивана Сапеги, но уже как маршалка и секретаря короля, а не охмистра вдовствующей королевы и великой княгини.

Но поворот в отношении православной церкви, наметившийся в княжестве еще при Александре, продолжался. Время архиерейства митрополита Иосифа Солтана знаменуется усилившимся значением русских людей в государстве, разрешением строить и поддерживать православные храмы, крупными пожертвованиями на монастыри и храмы. Наступал более благоприятный период в жизни западнорусского народа и его церкви. Этому способствовала и деятельность Елены Ивановны, ее сподвижников митрополитов Ионы и Иосифа, князя Острожского и целого ряда русских людей, которых великая княгиня умела находить, вдохновлять и поощрять.

XXXV

Чтобы не допустить повышения популярности вдовствующей королевы, которая, проживая в своих имениях, всячески поддерживала православных, католические магнаты еще более ожесточенно вели с ней откровенную борьбу. Магнаты, конечно же, видели, что влияние ее при дворе ослабевало, а положение становилось даже шатким, что она уже не могла воздействовать на ход политической жизни, как это было при Александре. При новом государе на первый план выдвигались другие люди. Поэтому наездами и грабежами ее имений они стремились подорвать и имущественное положение, и авторитет вдовствующей королевы и великой княгини. Причем нападения были не только в западных, но и в восточных воеводствах, где преобладало православное население. Осенью 1511 г. одна из шляхетских банд разгромила Тетеринский двор, находившийся недалеко от Могилева. Причем не только пограбили, взяв все ценное, но и сожгли все строения, в том числе и дом княгини. Поэтому приехав в Тетерино, она остановилась в более-менее зажиточном крестьянском доме Игнатия Кожанова, семья которого, чтобы не стеснять такую знатную гостью, переселилась в обширную хозяйственную пристройку.

Наступило время свадеб, и Елена с интересом присматривалась к совершавшимся обрядам в крестьянской семье Игнатия. Как и в целом среди восточнославянского населения, здесь в свадебном обряде были три основные этапа: сватовство, заручины, т. е. непосредственное сватовство и сама свадьба или веселье. Но еще перед этим Елена заметила, что в семье Игнатия на правах мужа его дочери Феклы жил молодой мужчина из соседнего двора.

Спрашивать у самого Игнатия Елена не стала, но ее управляющий, человек уже немолодых лет, пан Сокольский пояснил:

— Да, Федор живет вместе с Феклой как бы временной супружеской жизнью. Это нечто вроде пробного брака. Раньше, в незапамятные времена, этот обычай в здешних краях был распространен широко, но сейчас встречается редко…

После завершения всех осенних работ в поле и в целом в хозяйстве, когда мороз начал сковывать и землю, и воду, в дом к Игнатию явились сваты. Дядя жениха Ефим и другой, тоже уже немолодой и, по всему, пользовавшийся уважением. С собою у них был хлеб, бутылка водки и деревянные посохи. Вместе с ним пришел и жених со своим ближайшим другом. Но в дом они не зашли, а остались в сенях.

Войдя в комнату, сваты перекрестились на икону, и Ефим сказал:

— Мы охотники и охотимся на куницу, что спряталась в этом доме…

После этих слов сваты передали хозяевам хлеб. В это время жених и дружка силою тащили в комнату Феклу, которая отчаянно сопротивлялась. Ей, наверно, было лет двадцать пять. Она была рослая и ширококостная, с крутыми плечами, роскошной шеей и грудью; цвет кожи имела смугло-желтый, глаза карие. Богатые, пышные каштановые волосы просто не знали куда деваться — так их было много, что хватило бы на две головы. Зубы белейшие. Ее спокойный, кажущийся безучастным, взгляд свидетельствовал о том, что ее жизнь была-таки не без приключений.

Затем сваты попросили мать девушки отдать дочь в жены их парню. Мать и отец спросили у Феклы, согласна ли она взять этого жениха в мужья. Она молча повязала каждому свату через плечо вышитый рушник, а жениху сунула за пояс вышитый платок. Это означало ее полное согласие. Родители подали сватам свой хлеб.

Через несколько дней состоялись заручины. Снова сваты поведали об охоте на куницу и были повязаны полотенцами. Но теперь в качестве выкупа за невесту сваты вручили хлебную водку и подарки. Затем жениха и невесту благословили хлебом и усадили на посад, т. е. почетное место в переднем углу, где была расстелена меховая шуба. С этого момента хор начал исполнять свадебные песни.

Свадьба была назначена на праздничный день следующей недели. День был жаркий, наполненный сияющим светом. Не только близкие родственники, но и жители всей деревни собрались у дома жениха. Все — в лучших одеждах. Мужчины в длинных, до середины бедра, белых рубахах, отороченных внизу красной вышивкой и подпоясанных разноцветными поясами. Поверх рубах короткие, до пояса, безрукавки. Все в узкополых шляпах — либо войлочных, либо соломенных, и, конечно же, в кожаных, обильно смазанных дегтем, сапогах. Но особым разноцветьем отличались женские наряды. В соответствии с христианской установкой о греховности человеческого тела женщины всех возрастов прятали его под тканями. Кофты с длинными, до запястьев рукавами, расшитыми вдоль всего рукава красной либо вышивкой, либо набиванкой. У других — широкой полосой на предплечье. Преобладали длинные, до самой земли, косоклинные сарафаны, но встречались и поневы из нескольких полотен ткани. Богатым разнообразием, даже фантазией отличалась вышивка фартуков или занавесок. По вышивке знающий человек мог определить сколько лет женщине, замужем ли она и сколько имеет детей. Головной убор был особым, только для этой женщины предназначенным. Причудливой формы, но, как правило, высокий. У молодых — несколько облегченный, у пожилых, замужних — более высокий и более громоздкий. Перед тем как свадебная процессия тронулась к дому невесты, мать жениха, одетая в вывороченную наизнанку шубу и меховую шапку, верхом на вилах трижды проскакала вокруг квашни, на которой лежал хлеб. Она разбрасывала зерно, а на конец ее вил лили воду из горшка, который затем разбили. Вилы хозяин двора тоже разломал и выбросил.

Во время самой свадьбы была разыграна сцена похищения невесты и даже военного похода против ее дома. Жених в это время не кто иной как князь, которого сопровождает дружина, в составе которой бояре — тысяцкий, т. е. начальник отряда в тысячу человек, хорунжий — знаменосец, который нес впереди свадебного поезда красное знамя — хоругвь. В составе поезда девушка-красавица, вооруженная сделанной из дерева саблей, к которой были прикреплены три перевитые ленты, ягоды калины, венок из барвинков…

Когда свадебный поезд подъехал к дому, ворота оказались закрытыми, а перед ними стояло пять-семь молодых людей, вооруженных дубинками. Начались переговоры о том, чтобы жениха впустили в дом. Внутри дома об этом же уговаривали мать невесты. В результате она в перевернутой наизнанку меховой шубе вышла навстречу поезду и протянула жениху чашку воды с овсом. Жених сделал вид, что собирается пить эту воду, но затем бросил чашку через голову назад, а дружка налету разбил ее палкой.

После этого на крыльце дома сошлись две свахи: со стороны жениха и невесты. У каждой хлеб с солью и зажженные свечи. Правыми ногами они наступили на порог, склеили свечи так, что они стали гореть одним пламенем, и поцеловались через порог.

— Это является символом заключения мира, — пояснил Елене находившийся рядом пан Сокольский. — Как и объединения очагов двух родов…

В глубоком молчании свахи обменялись хлебами.

Невеста в это время сидела за столом рядом со своим младшим братом — мальчиком. Жених, снова выдавая себя за охотника, преследующего куницу, попытался уговорить его отдать невесту, но мальчик требовал выкуп. И только получив его, залез под стол, а жених сел рядом с невестой и поцеловал ее.

Затем невесте надели на голову убор замужней женщины, который она сперва трижды бросала перед собой. После этого в дом торжественно внесли ритуальный хлеб, или каравай. Старший боярин разрезал его и раздал всем по куску.

После свадебного обеда невеста попрощалась с подругами. Все ее имущество уложили в подъехавшую от дома жениха повозку. Родители благословили невесту, а бояре стали усаживать ее. При этом бросили ей в ноги связанную черную курицу, перед этим полученную ею от матери. Жених трижды обошел вокруг повозки, слегка ударяя невесту кнутом со словами:

— Оставь отцовское, прими мое.

В воротах дома жениха зажгли костер, через который с целью очищения переезжает невеста и весь свадебный поезд. Молча войдя в дом, невеста выпускает привезенную черную курицу. Поскольку отец жениха разводил пчел, то косу невесты расплели здесь, в доме жениха, а не в ее родительском доме, как того требовал обычай. Затем ее посадили в красный угол, палочкой сняли покрывало и бросили его на печь.

На свадебном столе было все лучшее, что имелось у хозяев. Лежали также и пучки необмолоченных колосьев, которые затем использовались как целебное средство. Елену и пана Сокольского усадили рядом с невестой и женихом. Княгиня спросила у невесты:

— Крепко любишь своего Федора?

— Да, княгиня…

— А что такое любовь?

Невеста задумалась и неторопливо ответила:

— По мне любовь — это все возьми и все отдай… И когда кроме него, никого больше в сердце нет…

Внимательно слушавший их разговор, пан Сокольский попросил разрешения ответить на вопрос княгини и изложить свое понимание этого извечного явления. Елена согласно кивнула.

— Любовь это род безумия, над которым разум не имеет никакой власти. Это болезнь, которой человек подвержен во всяком возрасте и которая неизлечима, когда она поражает старика. Это по себе знаю, — добавил начинающий стареть пан Сокольский.

Помолчав, пан управляющий продолжил:

— О! Любовь существо и чувство неопределимое! Бог природы, твоя горечь сладостна, твоя радость жестока!

Выслушав его, Елена, улыбаясь, сказала:

— Ты, пан Сокольский, все знаешь о любви. Забыл только сказать, из всего вечного самым коротким является, к сожалению, она…

Свахи в это время постелили в чулане постель для новобрачных. На соломе, с мешком зерна в головах. Затем они раздели новобрачную и, тщательно осмотрев ее, надели чистую рубашку. В доме в это время продолжалось веселье: пили хлебную водку, пели свадебные песни.

Пан Сокольский пояснил Елене:

— Если жених окажется неспособным выполнить свой супружеский долг, невеста велит привести дружку. Роль жениха выполняет в этом случае, как правило, старший боярин. Окровавленную рубашку невесты показывают гостям, а к ее родителям отправляется депутация с рубашкой невесты и попадьей, т. е. бутылкой вина, к которой прикреплена кисть калины и хлебные колосья…

— Ну, а если не все так благополучно складывается у невесты? — улыбаясь, спросила Елена.

— О, в таком случае получается совершенно другая ситуация, — весело ответил управляющий. — Если выяснится, что невеста потеряла невинность до свадьбы и ничего об этом не сказала, на ее родителей могут надеть хомут, они подвергнутся всяческому поношению, а самой невесте поют непристойные песни.

Живя в Тетеринском дворе среди крестьян и простого люда, Елена чувствовала не только их уважение, но и восхищение и любовь. Они пленялись ее сияющей красотой и каким-то особенным, ей одной присущим, обаянием. Их изумляли ее способность все понять, терпимо относиться даже к самым сложным проблемам, всегда с уважением относиться к заботам и мнениям людей.

Не только в столице, но и во всем княжестве люди считали, что у Елены Божий дар умягчения злых сердец. И поэтому люди искали у великой княгини справедливости. Из далекого поместья приехала в Тростенец вдова пана Коротича с вопросом, что ей делать: муж ее умер насильственной смертью, завещания не оставил, детей нет, но есть приемыш-примачек. И хотя Елена после смерти мужа неохотно вступалась в подобные дела, но она решила помочь вдове вместе с властью церковной. Послали за священником, и они вместе постановили, что вдова имеет право владеть землей, людьми и всем имуществом мужа своего, поминать душу последнего, дитя свое приемное кормить и распоряжаться мужним имением в завещании как хочет…

А бывали и такие дела, что Елена не могла взять на себя ответственность быть судьей. В Бирштанах привели к ней связанного и жестоко избитого владельца небольшого имения пана Гротеволя. Влюбившись в жену соседа Иулианию и не находя в ней взаимности, он убил ее мужа, чтобы воспользоваться беззащитным состоянием жены. Но Иулиания взялась за нож: не попавши в горло насильнику, ранила его в плечо и бросилась бежать. Но Гротеволь догнал ее, изрубил мечом и бросил в реку.

Выслушав все это, Елена сказала:

— Я не могу в этом случае быть судьей… Ведите его к воеводе…

Елена предварительно решала даже наследственные дела. Особенно, если это касалось женщин, хотя для окончательного решения и отправляла просителей к великому князю. Приехали к Елене дочери Мстиславского князя Ивана Юрьевича и били челом об отчине своей. Елена приговорила: пусть едут в Мстиславль и владеют всею отчиною своею, всеми землями, которыми владел их дед и отец. Княжны пусть живут в отчине своей до тех пор, пока бог не даст им женихов-княжат, которые были бы им равны. После этого великий князь о них позаботится. Князь Мосальский просил имения в Смоленском повете, ибо владелец этого имения пан Реут умер, не оставив наследников. Оставил только жену. Елена отдала имение просителю с тем, чтобы он содержал вдову в чести, не обижал ничем до самой ее смерти. Принимала великая княгиня и более сложные решения. Просительницу из Бельзской области она оставила, как того требовала уставная грамота Александра, в имении в течение года и одной недели. Затем, взявши вено, полученное от мужа, вдова обязана была вернуться к своим родичам и вернуть им вено. Если же возвратить не захочет, то теряет права на свою долю в отцовском имуществе, сохраняя ее, однако, в материнском.

Вынося решения по справедливости, Елена помнила и о том, что в уставной грамоте ее мужа Александра было определено: «Холопу и рабе не верить и в свидетели их не принимать; с невольным человеком суда нет».

В это время она стала замечать за собой дар предсказывать будущее. На это обратили внимание жители двора и соседней деревни. В предыдущий приезд в Тетерино княгиня как-то подарила смышленому, бойкому, лет десяти от роду мальчику Томашу серебряный крестик, наказав:

— Береги его… Покуда будешь носить его на себе — и бог будет беречь тебя. Мальчик всячески берег его, но в каких-то детских забавах шнурок оборвался… А через несколько дней, купаясь вместе с ребятами на мелководье, незаметно для всех утонул… Сельская молва связала это с утерей крестика княгини.

Тогда же, во время посещения вместе с управляющим крестьянских семей, один из крестьян поделился с Еленой своей главной заботой: две дочери, двадцатидевяти и тридцати лет, никак не могут выйти замуж… Елена приняла заботу Хрисана близко к сердцу. И вдруг ей показалось, что лавка, стоявшая в хате у самого порога, сама почернела и стала испускать черный не то дым, не то пар…

— А что это за лавка? — спросила Елена у хозяина. — И почему она именно здесь находится?

— На нее обычно соседки, когда заглядывают по каким-либо делам, садятся. Свои женские новости обсуждают…

— Выбросьте эту скамейку… А еще лучше сожгите ее, — посоветовала Елена.

Она и сама удивилась, когда в следующий свой приезд Хрисан бросился княгине в ноги, не находя слов для благодарности… Оказалось, что дочери не только замуж вышли, но и каждая по ребенку уже успела родить…

XXXVI

Вскоре после возвращения из Тетерино в Вильно к Елене явились три монаха из Минского монастыря. По просьбе княгини игумен Геронтий подобрал пригодных для дальнего путешествия сильных и относительно молодых, не старше тридцати лет, искренне преданных делу служения Богу. Елена выставила непременное условие: чтобы один из них в прошлой, мирской жизни был шляхтичем. Он первым и представился Елене:

— Монах Дионисий в миру — сын брестского Каштеляна пана Незабытовского.

Монахов угостили обедом. Елена приветливо расспросила каждого из них о жизни в монастыре. Они, скорее всего по совету игумена, рассказали и о своей мирской жизни… Елена сказала монахам:

— Тебе, Дионисий, и твоим братьям я хочу поручить важное дело. Не скрою, трудное и опасное… Вы подумайте, готовы ли вы послужить нашему Господу Богу… Может быть, рискуя даже жизнью… Но мы, указала княгиня на отца Фому, доверяем вам: вы не один год вместе преломляете хлеб…

Затем она поручила монахов покровительству Фомы и посоветовала им отдохнуть, посетить виленские православные храмы.

Отправив монахов, Елена и Фома почти всю ночь зашивали драгоценные камни и жемчуг в монашескую одежду. Фома, как заправский сапожник, вмонтировал ценности в специальные углубления в каблуках сапог. Елена хотела передать на Афон и знаменитую жемчужину, купленную отцом у крымской ханши, но Фома отговорил:

— Пусть эта ценность останется в княжестве… Можно завещать ее любому из православных монастырей, где она может надежно сохраниться, или Пречистенскому храму здесь в Вильно. Если она когда-то принадлежала твоему прадеду Дмитрию Донскому, то тем более она должна остаться на Руси…

Елена согласилась.

Через день Фома снова привел Дионисия к Елене. Перекрестившись на образа и низко поклонившись Елене, монах сказал:

— Мы готовы, матушка, исполнить свой долг и твое поручение…

— Вы знаете, что после захвата турками Константинополя Афонские монастыри на Святой горе, эти молитвенницы всей Вселенной, оказались в бедственном положении. Московские духовные и светские власти оказывают им и особенно русскому Пантелеймонову монастырю значительную помощь. Но ее, как известно, никогда не бывает довольно… Поэтому я вместе с отцом Фомой решили просить вас отвезти праведникам Афона наше посильное пожертвование… Передать их можно, смотря по обстоятельствам или Пантелеймонову монастырю, или Ватонедскому… Смотря по их достатку, который вы увидите на месте…

Монах в знак согласия молча склонил голову…

— Наши дары, — вступил в беседу Фома, зашиты вот в эту одежду. Он взял лежавшие в углу на стуле рясу с подрясником, камилавку и сапоги и разложил их на столе перед монахом. Деньги и драгоценности зашиты в них неприметно, да и сама одежда поношенная. Так что, надеемся, ничьего внимания к вам, паломникам, она не привлечет.

Но главные ценности зашиты в этом нательном поясе, — сказала Елена и достала из ящика стола широкий мягкий матерчатый пояс. — Его, конечно же, снимать с себя нельзя ни в коем случае.

— А как же братья, что пойдут со мной? Будут ли знать они об этой главной цели нашего паломничества?

— Они должны считать, что вы везете наше послание…

Назавтра, 6 сентября, в день Воспоминания чуда Архистратига Михаила, Фома провожал монахов в путь. Добираться до Афона они должны были через православные страны — Молдавию, Болгарию и далее в Грецию. Прежде чем тронуться в столь долгое и опасное путешествие, монахи произнесли в Пречистенском соборе молитву Архангелу Михаилу от видимых и невидимых враг:

— О святый Михаиле Архангеле, светлообразный и грозный Небесного Царя воеводово!.. О грозный воеводово небесных сил… Помилуй мя, грешнаго, требующего твоего заступления, сохрани мя от всех видимых и невидимых враг… О всесвятый великий Михаил Архистратиже! Не презри мене, грешнаго, молящегося тебе о помощи и заступлении твоем в веце ее и в будущем, по сподоби мя тако купно с тобою славити Отца и Сына, и Святаго Духа во веки веков. Аминь.

Хотя Елена и не пользовалась уже бывшим влиянием при дворе, тем не менее Сигизмунд хорошо относился к ней. В благодарность за поддержку, оказанную ему при восшествии на престол и при заключении мира с Москвой. На все запросы московского государя, брата королевы Василия, не притесняет ли Сигизмунд интересы его сестры, король отвечал, что держит ее в чести. Но жила королева и великая княгиня вдали от двора, опасаясь притеснений от пропольски настроенных католиков, защититься от которых она уже не могла.

Елена видела, что положение ее постоянно изменяется к худшему. Начали осуществляться ее предчувствия о том, что может случиться с ней после смерти мужа. И у нее появилась мысль об отъезде из Литвы на родину, в Москву.

В 1508–1509 гг. Василий Иванович по-прежнему не получал известий от сестры. Но он снова попросил ее «чтобы она государя без вести ни о чем не держала». После этого королева сообщила одному из послов к Сигизмунду боярину Григорию Оболенскому о своем трудном, даже недостойном положении. В результате Василий снарядил особое посольство к сестре во главе с Микулой Ангеловым, уже приезжавшим десять лет тому назад к Елене с интимным поручением от Ивана Васильевича и Софьи Фоминишны. Теперь ему было велено переговорить откровенно с королевой обо всем и, в частности, подтвердить или опровергнуть имевшиеся в Москве сведения, что «Жигимонт ее не в чти… держит, да и притеснения от короля и панов-рады ей, королеве, чинитца великая; города и волости выпустошили, а воевода виленский Радивил земли отымает».

Елена прямо сказала послу:

— Обиды и притеснения от панов, действительно, усиливаются. Затихшая было ненадолго их ненависть ко мне вспыхнула с новой силой, когда Сигизмунд, выказывая внимание и уважение к вдове брата, удовлетворил мои просьбы улучшить положение православной церкви и русского населения. Я стала опасаться лично за себя и не уверена в сохранности своей казны.

Вскоре эти слова стали достоянием великого князя московского.

После смерти мужа Елена вывезла свои вещи и казну из Нижнего замка, но не находила постоянного надежного места, где можно было бы их спрятать. Поэтому она отдала часть своих драгоценностей на хранение ордену миноритов, так как православные монастыри и дома как в Литве, так и в Польше часто становились жертвами наездов и грабежей. Минориты лучше других католических орденов относились к Елене, выступали против перекрещивания православных. Покровителем и благотворителем ордена был Александр. В память о муже Елена тоже всячески содействовала миноритам и оказывала им поддержку, которой они дорожили. Поэтому королева без особых опасений вручила им свои сокровища. Все, что накопила своей бережливостью и экономией: 14 сундуков с золотыми и серебряными деньгами, редкими камнями и жемчугом, большими и малыми золотыми блюдами и чашами, драгоценными, шитыми золотом, одеждами и редкими мехами. Многие ценности были восточного, византийского происхождения. Два сундука с золотом и серебром Елена отдала Пречистенскому собору. Для благотворительных целей и, в частности, для строительства православных храмов она снабдила большими суммами денег своих доверенных лиц, князей Острожского и Головчинского.

Осенью 1510 г. Елена снова провела несколько недель в Тростенце под Минском. Она любила бывать и подолгу жить в этом имении, как и в самом Минске. Ее притягивала к себе Свислочь, река, текущая где лесами, где полями, тихая, с прозрачно-чистой водой, наполненной рыбой. Вдоль ее живописных берегов можно было собирать плоды терна, боярышника и шиповника. А чуть дальше синел пойменный лес… В нем тихо падают листья и их шорох приносит успокоение и даже радость…

На этот раз вместе с Еленой приехал в Тростенец и священник Фома, который, несмотря на все перипетии и гонения, так и остался при великой княгине. Елена была довольна: Фома усердно и самоотверженно выполнял свой пастырский долг, как ей казалось, во всем наставляя и защищая больше московскую великую княжну, чем великую литовскую княгиню… Последнее время на лице княгини он видел выражение какой-то мучительной тоски и даже страха. Поэтому Фома больше тяжело вздыхал, чем говорил…

За несколько дней до отъезда Елена попросила его приготовить пять небольших — чтобы можно было унести — ларцев и обить их железом. Фома не стал ни о чем спрашивать, но Елена сама разъяснила:

— В них мы спрячем часть моих сокровищ…

Фома со словами «Да поможет нам бог» трижды перекрестился и вышел.

В Тростенце он предложил место, где можно было спрятать клад. У входа в сад одиноко стоял большой, в расцвете сил, дуб. Елена согласилась:

— Похоже, что этот великан никакая буря не сможет свалить… Да и время его не возьмет так просто…

— И место легко запоминается… Саженей двадцать прямо на восток от ворот в сад. Но главное — камень всегда укажет место, — показал Фома на лежавший рядом с дубом валун. Он здесь, скорее всего, лежит от сотворения мира. И сдвинуть его не в человеческих силах…

Вернувшись в дом, они еще раз перебрали сокровища. Это были преимущественно золотые монеты арабской и византийской чеканки. Почти третья часть — венгерские флорины. Отдельно, в особом сосуде, хранились старинные златники, отчеканенные в Киеве еще при Владимире Святом, т. е. почти пятьсот лет тому. На монетах была славянская надпись, изображение самого великого князя и родовой знак Рюриковичей в виде трезубца — сокола. Золотые и серебряные сосуды, блюда были небольших размеров. Отдельный ларец был заполнен драгоценными камнями и жемчугом. Еще один, побольше размером — иконами в золотых окладах, украшенных камнями.

Вечером, как стемнело, Фома выкопал под дубом яму почти в человеческий рост и перенес в нее завернутые в дубленую кожу ларцы. Вместе с Еленой они закопали сокровища. Кругом было темно и тихо, только дуб спокойно шумел, отзываясь небольшому, легкому северо-западному ветру…

За ночь подморозило. Все ждали прихода снега. И ночью он пришел. Утром Елена глянула в узкое окошко: солнца не было, но свету прибавилось, и весь мир повеселел. Хотя на деревьях, уже полностью отряхнувших последние листья, сидела, нахохлившись и вобрав голову в перья, будто не одобряя приход зимы, стая красногрудых снегирей. Снег надежно прикрыл спрятанные сокровища.

Жена охмистра Эвелина любила обсуждать с великой княгиней все события, происходившие в княжестве и при дворе. Как-то она сказала Елене:

— Король воспринимает нас, княгиня, как обузу… Не добьешься, не допросишься у него ничего…

Елена, больше утешая себя, чем пани Эвелину, ответила:

— У него много государственных дел… Сейчас рассматривает отношения с Крымской ордой, которая начинает вновь показывать свой разбойничий характер. А Сигизмунд, как впрочем, и Александр, считает, что Москве можно нанести сильный урон с помощью крымских татар.

Елена знала, что, отправляя очередного посла в Крым, он потребовал:

— Ты, пан Трипутень, должен добиться того, чтобы союз Менгли-Гирея с Москвой, наконец, был разорван. Для этого ты и везешь такие дорогие подарки. Их должно хватить не только хану, но и всем его приближенным. Прежде всего, конечно, ханским сыновьям, женам и невесткам, а также уланам, князьям, мурзам.

— Я все сделаю для этого, государь, — ответил посол, хотя он, как и сам великий князь, полностью не верил в возможность этого.

Далее Сигизмунд продолжил:

— Менгли-Гирей уже очень стар, ослабел, но он окружен толпою хищных сыновей, родственников, вельмож татарских… Все они, чтобы получить подарки, будут обещать пустошить московские владения.

— Позволь, государь, и мне сказать, — обратился к Сигизмунду пан Юрий Копыла, ведавший сношениями с другими государствами.

Великий князь в знак согласия наклонил голову.

— Я знаю, что в Крыму одинаково охотно берут подарки и от нас, и от Москвы, обещая свою помощь тому, кто больше даст. А на самом деле, взяв деньги с обоих, пустошат владения и того и другого государства. Ты бы, пан Трипутень, постарался взять с них такую клятву, чтобы они действовали в наших интересах, только против Москвы…

Выслушав эту известную всем истину, посол молча склонил голову…

Путь по бесконечной ковыльной степи располагал к размышлениям… Судьба распорядилась так, что ему во второй раз приходится выполнить миссию посла великого князя литовского к татарам. Народ диковинный и интересный. Не всегда вымытые, часто дурнопахнущие, но постоянно заботятся о чистоте своих ног, совершая по несколько раз на день их омовение. Обычаи других народов для них ничто. Строго следуют своим. Как воины не лишены храбрости и отваги. Но жестокосердны, особенно если речь идет о богатстве, захвате имущества. Даже у послов вымогают… И не кто-нибудь, а знатные татары-мурзы и князья. Чтобы чего-нибудь добиться, даже послу, нужно обязательно дать взятку. Вот и получается, что пока попадешь на прием к хану — почти все запасы, подарки уже истрачены.

Любят красивых женщин и бережно к ним относятся. Лучший подарок для хана от приближенных вельмож — женщины. Особенно ценятся светловолосые и голубоглазые славянки. Им в гаремах — уважение и почет и все самое лучшее.

Предшественник нынешнего хана особенное чувство испытывал к одной из таких пленниц. Хан увидел ее случайно в проезжавшей мимо повозке простого воина. В этот момент женщина то ли по необходимости, то ли с умыслом поправляла одежду, и хан увидел столь совершенную линию случайно обнажившегося бедра, что пришел в смятение и почувствовал непреодолимое желание увидеть больше. Красавица была срочно затребована во дворец хана. О том, что повелитель любил удовольствия и женщин, всем было прекрасно известно. Знали придворные и то, что распущенность хана нисколько не мешала ему проявлять истовую набожность, которой он предавался сильно и искренне. Тем более, что это не мешало ему пользоваться всеми радостями жизни… Он то требовал, чтобы к нему доставляли все больше и больше приглянувшихся женщин, то давал всевозможные зароки Аллаху и совершал паломничества в святые места. Особо угодивших хану вельмож, а иногда и послов, как это случилось с ним, паном Трипутенем, он приглашал на отдых в тенистый сад, к фонтану, из которого вместо воды били струи вина. Вокруг фонтана три хорошенькие и совершенно обнаженные девушки изображали улыбающихся наяд, без малейшего смущения демонстрируя свои прелести. Зрелище, пан Вербеня, доложу я тебе, — сказал посол своему помощнику, — весьма привлекательное, тем более, что юные создания при этом ангельскими голосами исполняли чарующе-сладкие восточные мелодии.

Связь хана с новой наложницей длилась около двух лет, и все это время стареющий хан выглядел влюбленным. Но, увы, придворный звездочет, чтобы угодить всесильной старшей жене, предсказал близкую смерть прекрасной Маргариты. А через неделю молодая женщина была действительно сражена какой-то болезнью. Потрясенный хан приказал без промедления сбросить несчастного астролога с высокой отвесной скалы. Когда обреченного вели на казнь, хан обратился к нему: «Скажи-ка, ловкач и всезнайка, без колебаний предрекающий судьбы других, ведома ли тебе твоя собственная судьба и сколько тебе осталось жить?

Астролог, угадавший намерение хана, ответил: «О, великий хан, да продлит Аллах твои благословенные дни, я умру на три дня раньше тебя». Перепуганный хан тут же отдал приказ, чтобы прорицатель ни в чем не нуждался, и приставил к нему охрану. Вскоре он стал влиятельным человеком при дворе — даже визири с ним считались.

Рассказав эту историю своему помощнику пану Вербене, посол перевел разговор на другую тему:

— Похоже, что татары теряют свое былое могущество… Но цепляются за него… Удивляюсь, как мог наш государь, король и великий князь литовский, взять от Менгли-Гирея ярлык. В нем, между прочим, Великий царь, каковым считает себя Менгли-Гирей, утверждает, что его предки пожаловали Витовту Киев и другие земли, что великий князь Казимир с литовскими князьями и панами просили его, Менгли-Гирея, о том же и что именно он дал Литве Киев, Владимир, Луцк, Смоленск, Подолию, Браславль, Черкасы, Путивль, Чернигов, Курск, Горянск, Тулу, а потом добавил еще Псков, Великий Новгород и Рязань…

Посол долго молчал, любуясь бескрайней степью, а затем продолжил:

— Глинский тоже не прочь разыграть и карту крымского хана… Как водится, он обратился к нему за помощью и просил подняться на короля… Менгли-Гирей, по обыкновению, не отказался от союза с Глинским, обещая завоевать для него Киев. Правда, одновременно и королю было обещано послать на помощь своих татар к Киеву и даже к Вильно.

— А что король?

— Отказался от такой помощи и попросил хана послать войска на Брянск, Стародуб и Новгород-Северский. При этом обещал немедленно выслать деньги в Крым. И написал совсем уж уничижительные слова: а мы, как тебе присягнули и слово свое дали, так и будем все исполнять до смерти, тебя одного хотим во всем тешить и помимо тебя другого приятеля искать не будем… И это слова короля польского и великого князя литовского…, — укоризненно покачал головой посол и надолго замолчал.

Но потребность выговориться взяла свое, и он продолжил:

— Трудность в том, что подарков требует не один хан. Обыкновенно послы привозят к королю множество грамот от всех царевичей и царевен, которых необходимо одаривать. А сколько мурз и князей? Если кому из них подарков не достанется — тут же от присяги отказываются… Вот и сейчас, кроме денег, золотой и серебряной утвари, две тысячи белок, 300 горностаев и две сотни соболей везем… И не знаю, хватит ли на всех…

Вот-вот дело дойдет до насилия и бесчестия послов… Один из царевичей уже грозил нашему послу, пану Ганскому, что если не даст таких подарков как прежде, то велит посла к себе на цепи привести… Может, поэтому и угодничает польский король? — задавал себе вопрос посол.

XXXVII

Рано, чуть в окнах забрезжил рассвет, Глинский проснулся. Тяжесть в голове не позволяла подняться. Отчасти из-за выпитого вчера на пиру у боярина Оболенского, отчасти из-за тяжелых дум, что постоянно сопровождают князя, здесь при дворе московском.

Слуга, который подобно рыцарям, караулившим богородицу, спал всегда вооруженным, тихо внес большой кубок здешнего, русского кваса… Выпив и сразу же почувствовав облегчение, князь подумал:

— Знает Леонтий что нужно…

Но мысли вернулись к привычному. Ясно, что великому князю московскому выгодно окончательно закрепить за собой захваченные города и земли, а Сигизмунд хочет без новых уступок освободиться от тяжелой войны… Как же я должен вести себя в этой ситуации? — думал Глинский. — Никто не говорит мне, но я-то сам знаю: да, я потерпел полную неудачу в своих замыслах… Вынужден покинуть свою страну… И мне сейчас нет никакой выгоды от прекращения войны между Москвою и Литвою… Наоборот.

Здесь, в Москве, Глинский с беспокойством ожидал известий оттуда, с запада, внимательно следил за делами Сигизмунда, чувствовал радостный прилив сил, когда они становились затруднительными. Использовал любую возможность, чтобы склонить князя московского воспользоваться трудностями Сигизмунда для начала новой войны. Именно она дала бы возможность ему даровитому, энергичному, знающему и бывалому человеку возвратить себе прежнее положение и бывшие владения. Она позволила бы покончить с положением, когда человек, обладавший почти великокняжеским статусом в Литве, привыкший фактически управлять государством, вынужден довольствоваться положением простого боярина при московском дворе. Тем более, что Василий столь же последовательно, как и Иоанн, продолжает политику ограничения власти боярской…

Сигизмунд в свою очередь понимал, что до тех пор, пока Глинский находится в Москве, продолжительного мира между государствами не будет. Поэтому в начале 1509 г. он попытался склонить Василия к выдаче ему князя Михаила. Очередной литовский посол пан Иванюшев сказал великому князю московскому:

— Сестра твоя, королева Елена, уже извещала тебя, что изменник наш Михайло Глинский, позабывши ласки и жалованье брата нашего, господаря своего Александра, который сделал его вельможей-паном, посягнул на его здоровье, своими чарами свел его в могилу; королева устно об этом говорила моему королю Сигизмунду и панам радным, подробно писала в письме и послов с этим делом отправляла. Злодей же, чуя свою вину, убежал в отсутствие короля и теперь находится в почете у тебя.

Видя интерес великого князя и бояр к услышанному, посол продолжил:

— Мой государь напоминает тебе, брату своему, чтобы ты вместе с ним сочувствовал скорби, которую причинил этот злодей государю Александру и сестре твоей Елене, и выдал бы изменника и убийцу зятя твоего вместе с братьями и помощниками или у себя казнил бы их перед послами государя Литвы и Польши. Если ты это сделаешь, то мой государь будет поступать точно таким же образом с твоими подданными, которые, навредив тебе, уйдут к нему…

Выслушав посла, Василий сказал:

— Передай брату нашему королю Сигизмунду, что обвинения к Глинскому кажутся нам вздорными и что он волен служить кому пожелает… Мы же никому не выдаем своих подданных… Да мы и сами отпишем о том королю…

Это только усилило вражду Глинского к Сигизмунду. Он послал письмо к королю датскому Иоанну с призывом выступить против Сигизмунда. Но король датский переслал письмокнязя Сигизмунду, от которого оно попало к Василию московскому.

— Сам посмотри, — писал при этом Сигизмунд Василию, — гораздо ли это делается? Ты с нами в мире, а изменник наш, слуга твой, живя в твоей земле, шлет к братьям нашим, королям христианским, такие грамоты с несправедливыми словами. Казни этого злодея, чтоб он вперед так не делал.

Ответа на эти требования не последовало…

После этого Сигизмунд перестал явно интересоваться Глинским, и до 1512 г. отношения между виленским и московским дворами сводились к взаимным жалобам на пограничные обидные дела, к требованиям о присылке судей для их решения и тому подобное. Обвиняли друг друга в неисполнении договора, подозревали в неприятельских замыслах. Сигизмунд жаловался, что россияне вопреки миру отнимают у его подданных земли, а наместники московские не находят на них управы. Василий отвечал, что из Литвы были отпущены далеко не все российские пленники, что король удерживает товары московских купцов, что в Литве заключили в темницу друзей Глинских. Несколько раз стороны соглашались выслать общих судей на границу для разбора спорных дел и обид, назначали время, но те или другие не являлись к сроку. Более трех лет гонцы и послы ездили между столицами, предъявляя взаимные претензии, но до прямых угроз дело не доходило.

Летом в 1512 г. вдовствующая королева Елена уведомила брата, что Сигизмунд вместо благодарности за ее ревность к пользе Великого княжества Литовского оказывает ей нелюбовь и даже презрение, что литовские паны дерзают быть наглыми с нею.

Посланцу она сказала:

— Передай брату, что, как я ни стараюсь, у меня не получается зло побеждать добром, как учит о том Евангелие.

В связи с этим великий князь московский послал сказать Сигизмунду:

— Дошел до нас слух, что твои паны-воеводы виленский и трокский сестру нашу, королеву Елену, схватили в Вильно, свезли в Троки, людей ее всех отослали, казну всю взяли; в городах ее и волостях, данных ей мужем, паны твои ни в чем ей воли не дают; державшие ее три дня в Троках, свезли в Биршаны. Мы к тебе не раз приказывали, чтоб нашей сестре от тебя и от твоих панов бесчестья не было и к римскому закону ее не принуждали бы… Ты бы, брат, поберег нашу сестру от этого, казну ее всю велел бы возвратить, а людям ее, чтоб быть при ней по-прежнему; в города ее и волости панам вступаться также не велел, чтоб у нас с тобой за то нежитья не было. Да дай нам знать, за что нашей сестре, а твоей снохе, такое бесчестие и принуждение учинено, с твоего ли ведома или нет?..

Сигизмунд отвечал:

— Дивимся мы, что брат наш по речам лихих людей, не доведавшись, наверное, говорит о том, чего у нас и в уме не было.

Король разъяснял, что воеводы виленский и трокский у невестки его казны, городов и волостей не отнимали, в Троки и Биршаны ее не увозили и бесчестья ей никакого не наносили. Они только сказали ей с ведома короля, чтоб ее милость в Браслав не ездила, а жила бы в других своих городах и дворах. А вызвано это было слухами о небезопасности пограничных мест.

Сигизмунд высказал и свое отношение к королеве Елене:

— С тех пор как мы стали господарем на отчине нашей, невестку нашу держали в большом почете, к римскому закону ее не принуждали и не будем принуждать; к тем, что у нее были, мы еще ей несколько городов, волостей и дворов наших придали.

Сигизмунд предложил послу Василия:

— Езжай-ка ты к Елене и спроси ее обо всем: что она скажет, то и передай государю своему… С тобой поедет к королеве и наш писарь. И пусть Елена перед тобой и перед ним скажет, притесняли ее или нет…

Посол нашел, что Елена распоряжалась в своих жмудских волостях, принимала жалобы от обиженных, приказывала тиунам и наместникам своим, как вести дела, то есть занималась хозяйственными делами.

Московский государь в это время предлагал сестре помощь и способы выйти из ее затруднительного положения. Василий стремился наладить секретные переговоры с ней об отъезде на родину. Елена долго не решалась на этот шаг, который мог бы вызвать новую войну между только что помирившимися сторонами. В отношениях с братом она ограничивалась одними поклонами и челобитьями. Но в 1511 г. Василий направляет к ней целых два посольства. Дьяк Долматов и сын боярина и воеводы Юрия Захарьина Михаил провели переговоры о порубежных делах, а затем Долматов встретился с Еленой. Дьяк интересовался сведениями и о государевых, и о ее собственных делах, каков ее прожиток, нет ли «нечти от короля и от панов и как к ней вперед посылать государю людей своих».

Понимая, что братом руководят не только родственные чувства, но и политические интересы, Елена колебалась, не решаясь дать положительный ответ по поводу возвращения в Москву. Повышенное внимание к ее нуждам, жалобам и просьбам настораживали… Поэтому в том же 1511 г. в Вильно прибыли новые послы. Официально для решения государственных проблем и передачи Елене соболей и белок, но на самом деле для того чтобы склонить ее к выезду на родину.

В 1512 г. Елена уже не сомневалась в необходимости выехать в Москву. Принять такое решение ее побудило не только давление на нее приближенных великого князя, служителей католической церкви, но и сон. В ночь перед Рождеством Христовым во сне явилась ей по воздуху мать в багряных ризах. Она воспрещала дочери дольше находиться в Литве. «Звезда восточная, почто к западу грядеши?» — вопрошала она…

В другой раз во сне ее явились виленские вельможи, и у каждого в груди вместо сердца был камень…

Послы московского государя, находясь в Кракове, у Сигизмунда, просили разрешения заехать в Вельск, к вдовствующей королеве. Елена приняла их торжественно, с радостью. В загородной православной церкви она обсудила с послами проблему выезда и объявила о готовности навсегда оставить Литву. Согласно плану, она должна была уехать в пограничный с Московским государством Браславль и там перейти под покровительство московского государя со своими землями, находившимися в окрестностях Полоцка. Для того чтобы все это могло осуществиться успешно, она просила брата прислать к Браславу войско.

Но о переговорах Елены с московскими послами стало известно одной из ее приближенных пани — жене нового охмистра. Она поспешила сообщить обо всем гродненскому старосте Станиславу Кишке. Последний посоветовал руководителю миноритов гвардиану Яну Комаровскому не возвращать королеве ее имущество. Комаровский сразу же добился приема у виленского воеводы Николая Радзивилла, который был неофициальным главой всех католиков княжества. Он всегда враждебно и даже презрительно и высокомерно относился к схизматичке-королеве, негодовал на Александра за его благоволение к Глинскому, был недоволен возвышением православных русских людей. В претензии он был и к Сигизмунду, упрекая его, что не оправдывает всех надежд католиков и, подобно Александру, продолжает опираться на русских, только заменив Глинского на Острожского.

Православный люд сложил про него песню: «Аж от ксенця Радзивилла понайшла нечиста сила, русску веру поглумила…»

— Важные новости, пан воевода, — сказал Комаровский при встрече, опустив в знак послушания голову. — Вдовствующая королева собирается отъехать в Москву, забрав с собою свои деньги и ценности, которые находятся на хранении у нас… Господи, спаси и помилуй, — перекрестился минорит.

Радзивилл даже привстал в своем кресле:

— Этого следовало и ожидать от схизматички…

И продолжил:

— А может, пан гвардиан, сокровищ-то и нет? Я думаю, что она положила в сундуки камни, обернув их соломой, и сказала, что там сокровища…

— Нет, пан воевода… Я собственными глазами видел несказанное богатство королевы…

Спустя несколько дней Елена приехала в Вильно. До нее дошли слухи об интригах и планах панов-католиков захватить ее казну. Она потребовала у миноритов возвратить ее ценности. Но минориты отказались это сделать. Поскольку в то время в Вильно из приближенных короля находился только постельничий, гвардиан сообщил ему, взяв клятву сохранять тайну, о сокровищах королевы и передал письмо для короля, в котором просил взять сокровища под свою охрану. Король благодарил за верность и приказал ждать своего приезда. Собираясь в Браславль, Елена зашла в Пречистенскую церковь, чтобы помолиться, и тут узнала, что ее имущество, находившееся здесь, задержано. В одном из двух сундуков, хранившихся в церкви, было 16 600 грошей и 2 тысячи золотых флоринов. В другом — много золотых цепей, 16 золотых поясов, 400 колец, 4 пары башмаков, шитых золотом и драгоценными камнями. Кроме того, в нем находилось 30 маленьких ящичков: одни — с золотом, другие — с серебром, третьи — с бириллами, четвертые — с другими драгоценными камнями — в каждом отдельные.

В это же время к храму в сопровождении четырех панов явился виленский воевода Николай Радзивилл. С ним были трокский воевода Григорий Остикович, который по просьбе Елены в свое время был освобожден из московского плена, Войтех Клочко, ее бывший охмистр, подскарбий Абрам Езофович и Иероним Гаштольд.

Поднявшись навстречу вошедшим, Елена воскликнула:

— И ты, пан Клочко? А я ведь верила тебе…

Увидев Езофовича, Елена вспомнила, как семь лет назад он, унижаясь, чуть не ползая по полу, просил защитить его и своих соплеменников-евреев от немилости великого князя… И даже осмеливался передавать ей ларец с золотом…

Обращаясь скорее ко всем, кто пришел со злом, Елена спросила:

— А ты, пан Езофович… Неужели мстишь мне за дела моего мужа, касающиеся твоих соплеменников?

Над евреями в первые годы правления Александра, действительно, сгустились тучи. Привилей Витовта предусматривал для еврейских общин конфессиональный иммунитет, подчиненность великому князю через областных наместников, внутреннее административное и правовое самоуправление, солидарное исполнение повинностей, личную свободу и гарантии управления имуществом. Они промышляли предосудительным и даже запрещенным для христиан ростовщичеством и торговлей. Евреи выкупали места сбора мыта и других податей и сами занимались сбором платежей с населения. В городах все это обострило конкуренцию между евреями и христианами. В целом богатые евреи в небогатой стране оказались весьма желательны благодаря своему капиталу. Но великие князья, вельможи и паны, беря в долг у евреев, оказались неплатежеспособными.

Александр, постоянно находясь в трудной финансовой ситуации, попробовал разом разрешить все трудности. В 1495 г. евреи были изгнаны из Великого княжества Литовского, а их имуществом стали владеть христиане. Изгнанные евреи обосновались тогда в пограничных городах Польши. Казалось, что и великий князь и все должники оказались в выигрыше. Однако вскоре стало ясно, что в стране сильно пострадал денежный оборот. И через семь лет им было разрешено вернуться в княжество. Имущество, сохранявшееся в руках великого князя, им было возвращено. Они получили право выкупить то имущество, которое досталось третьим лицам. Но о возврате долгов не было и речи. По возвращении евреев обязали содержать тысячу всадников, но вскоре эта повинность была заменена денежными платежами. От военной службы всех видов они освобождались.

Именем короля запрещаю тебе отъезд в Браславль.

В гневе Елена почти закричала:

— По какому праву вы меня удерживаете, не допуская исполнить того, что я хочу?..

Но паны задержали королеву силой. Остикович и Клочко взяли ее за рукава и вывели из храма.

Елена при этом укоряла Клочко:

— Поляки, как и жиды, ненавидят меня из-за моей русской крови и веры… А ты, пан Клочко, за что? Неужели не ведаешь, что месть никогда не исходит от благородных душ?

Но тем не менее она незамедлительно была отвезена в Троки. Вскоре после этого она оказалась под контролем панов в Бирштанах, затем в имении Стеклишки, а в ноябре-декабре 1512 г. в Оникштах.

Елена не решилась послать нарочного в Москву, а сперва послала жалобу на панов Сигизмунду. Король не отвечал, хотя и не одобрял действий панов. Более того, он принял решение не противиться отъезду королевы в Москву, так как хорошо понимал, каким опасностям подвергнется государство, если он будет занимать другую позицию. И без этого русские упорно пытаются овладеть Смоленском.

Узнав от послов о случившемся, Василий III потребовал объяснений от Литвы. Почему силой помешали поездке королевы? Почему удержали казну? Почему отымают земли? Одновременно Василий, несмотря на зимнюю пору, направил к Браславлю воинский отряд для охраны Елены при переезде ее в Москву.

Мирный договор не удовлетворял ни Москву, ни Вильно. Василий полагал неудавшиеся действия своих войск случайностью, а рада панов, несмотря на проигранные войны 1492–1494 и 1500–1503 гг. продолжала жить великодержавными иллюзиями. В принимавшиеся документы она постоянно вписывала положение из привилея Казимира 1447 г. об обязанности великого князя возвратить утраченные земли.

XXXVIII

Московский великий князь резко отрицательно воспринимал тяготение русской знати к Литве, а тем более ее переходы. В 1512 г. в Великое княжество Литовское бежали рязанский князь Иван, пронский князь Глеб, бояре Ляцкие и Плещеевы. Раздражало его и то, что Литве удалось в 1512 г. заключить военный союз с Крымом, направленный против Москвы. И вскоре между Москвой и Литвой началась новая война. Одним из поводов для ее начала стали попытки литовских вельмож изолировать великую княгиню Елену. Но главным ее поводом стали действия татар. В 1512 г. сыновья Менгли-Гирея напали на российскую Украину. Как и всегда, татары резали тех, кто слабее, грабили, жгли, брали пленных. А осенью в Москву из Литвы от соглядатаев пришло известие, что неприятельские действия царевичей были результатом договора, заключенного Менгли-Гиреем с Сигизмундом. Василию также донесли, что король готовит полки, чтобы начать совместную с Менгли-Гиреем войну против Москвы. Великокняжеская Дума решила упредить и расстроить эти замыслы. Сигизмунду была послана складная грамота, в которой перечислялись все его враждебные действия: оскорбления королевы Елены, нарушения договора, подстрекательство Менгли-Гирея к нападению на Московское государство. Имя королевское было написано в грамоте безо всяких титулов.

Московский государь сообщал Сигизмунду:

— Взяв себе Господа в помощь, иду на тебя и хочу стоять, как будет угодно Богу, а крестное целование слагаю.

Тогда в Москве находились ливонские послы. Они донесли магистру, что великий князь, пылая гневом на короля, сказал: «Доколе конь мой будет ходить и меч рубить, не дам покоя Литве». Одновременно послы сообщили, что никогда еще Россия не имела такого многочисленного войска и сильнейшего огнестрельного снаряда.

И в целом обстановка для Великого княжества Литовского складывалась неблагоприятно. Альбрехт, маркграф бранденбургский, родной племянник Сигизмунда, став магистром Тевтонского ордена, готовился к войне с Сигизмундом, не желая признавать себя его вассалом и не желая уступать Польше Поморскую и Прусскую земли. Ливония в силу своих отношений с великим магистром также должна была объявить войну Сигизмунду. Германский император и другие немецкие владельцы поддерживали маркграфа.

Глинский также делал все, чтобы осложнить положение Литвы. Он убедил Василия заключить союз с императором Максимилианом, который собирался отвоевать у брата Сигизмунда Венгерское королевство. Глинский сам доставил императору грамоту московского государя, в которой предлагался план завоевания Венгрии и земель Тевтонского ордена для империи, а Киева и прочих русских городов — для Москвы. Он отправил своего верного слугу Шлейница в Силезию, Богемию и Германию, который нанял здесь многих ратных людей и переправил их в Москву. Нашлись люди и в самой Польше, за деньги помогавшие Глинскому.

19 декабря 1512 г. сам великий князь вместе с двумя братьями Юрием и Дмитрием, зятем, крещеным татарином царевичем Петром, Михаилом Глинским, Даниилом Щеней и воеводой Репнею-Оболенским во главе войска двинулся на Литву. Русские стремились захватить Смоленск, ставший пограничным городом, и далее наступать в направлении Киева. Отдельные московские отряды угрожали Витебску и Полоцку. Активно действовал и Михаил Глинский, пытавшийся вновь поднять на борьбу православных Великого княжества Литовского. Шесть недель бились московиты за город. Но не помогал ни хмельной мед, ни пиво, что выставлялись великим князем для своих воинов. Много легло их во время приступа от огня городского наряда, но все напрасно. В марте Василий возвратился в Москву.

Но в июне состоялся второй поход. Смоленский наместник Юрий Сологуб вышел из города навстречу московским воеводам, чтобы дать им бой, но потерпел поражение и затворился в крепости. Вскоре и сам Василий прибыл под Смоленск, но осада результатов не давала. То, что пушки разбивали днем, ночью осажденные восстанавливали. Василий посылал к смольнянам грамоты как с обещаниями, так и с угрозами, но они не сдавались. В ноябре московские войска, опустошив окрестности, ушли. Войско Великого княжества одержало верх в нескольких столкновениях с русскими и отбросило их также от Полоцка и Витебска.

В отношениях между двумя государствами в это время сложилось тревожное положение. Оно усугублялось откровенными гонениями на Елену. И вот страх панов за содеянное заставил некоторых из них найти, как им казалось, простой выход из создавшегося положения. В январе 1513 г. Елена, выехавшая по разрешению Сигизмунда в Браславль, участвовала в свадьбе своих приближенных — Марии и Григория. Она потребовала у миноритов выдать для этого торжества золотую посуду, но монахи прислали только сорок кубков.

В это же время в резиденции виленского воеводы собрались сам Николай Радзивилл, а также Остикович, Клочко, Гаштольд и Езофович. Все были готовы совершить черно дело… Только бывший охмистр Елены, пан Клочко, засомневался:

— Не угодное богу дело затеваем, Панове… Жизнь королевы и великой княгини должна быть не прикосновенной…

Но на него дружно ополчились остальные участники заговора. А иудей Езофович был непримиримее всех остальных…

— Ну, какая она королева? Некоронованная…

— Представляете, Панове, какие потери понесет наше государство, если Елена вернется к себе на родину. Ведь она при этом присоединит к Московии все свои земельные владения. А они значительны. От мужа она получила во владение земли в Виленском и Трокском воеводствах, около Гродно, возле Минска, не говоря уже о землях в восточной части княжества, в том числе замки в Могилеве, Мстиславле, Чечерске. И нынешний наш государь, его величество Сигизмунд, только в последнее время успел подарить ей Вельск с Суражем и Брянск. А, кроме того, вы же сами видите, что как Иоанн использовал ее положение в нашем государстве для достижения своих политических целей, так и нынешний великий князь московский стремится к этому…

Чувствовавший себя не только хозяином дома, но и сложившегося положения, пан Радзивилл добавил:

— Тебе, пан Клочко, должно быть известно, что без соли и перца в политике, как, впрочем, и на кухне, сложно приготовить что-нибудь стоящее…

— Кроме того, пан Табор, епископ виленский, благословил и напутствовал нас, — добавил пан Остикович…

Ясновельможные паны тайно и спешно послали письмо к преданному Ивану Сапеге человеку — Митьке Федорову, находившемуся в свите королевы, и ключнику Елены Митьке Иванову. Письмо им доставил доверенный человек Езофовича некто Готфорд Волынец. Этим троим поручалось отравить королеву. Голос совести у этих людей не пробудился и никаких сомнений не возникло.

В четверг, на всеядной неделе, 24 января Елена обедала вместе с Аграфеной Шориной. После смерти мужа она стала самой близкой и наиболее доверенной боярыней великой княгини. В ее улыбке всегда было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Елена увидела, что для нее было какое-то бесконечное наслаждение в том, чтобы прощать и миловать, как будто в самом прощении она находила какую-то особенную, утонченную прелесть. Очень часто, обнимая Елену и видя ее страдания, она говорила:

— Прости всех, прости, великая княгиня, и сам бог на страшном суде зачтет тебе твое смирение и милосердие…

Елена с удовольствием слушала ее дружеские наставления. Видя это, Аграфена продолжала:

— Уж так оно пришлось, так случилось… Твое будущее счастье, княгиня, надо как-нибудь выстрадать, купить его какими-нибудь новыми муками. Страдания не только облегчают, но и очищают душу…

Чувство близости с Аграфеной усилилось буквально вчера, когда Елена в продолжении нескольких часов, среди мук и судорожных рыданий, поведала обо всем, что наиболее мучило ее и волновало. Это была история доведенной до отчаяния женщины, пережившей свое счастье; женщины больной, измученной от нестерпимых страданий и унижений и покинутой почти всеми. И в этом случае Аграфена выказала признак ума и необыкновенную тонкость, догадливость сердца.

Для великой княгини на этот раз приготовили любимую фаршированную рыбу, свежее оленье мясо… Находившийся рядом ключник попросил разрешения поднести королеве меду. Беспокойным и выпытывающим взглядом Елена долго и пристально смотрела в его глаза, как будто взывая к совести, прежде чем сказала:

— Налей, Дмитрий… Пусть будет все как суждено…

Затем она подошла к окну, открыла его и поставила на подоконник клетки с любимыми птицами и подняла задвижки. Птицы, как бы почувствовав желание хозяйки дать им свободу, дружно выпорхнули на волю.

— Жаль, что не все доживут до весны, — с невыразимой грустью сказала Елена.

Подойдя к столу, она взяла кубок и, будто прощаясь, глазами, наполненными бездной страданий, обвела всех присутствовавших. Выпила со словами:

— Господи, как это хорошо! Как это бывает! Иногда мед бывает не только сладок и приятен, но и просто необходим…

Королева предчувствовала беду, но бурные события последних дней, нанесенные ей и оставшиеся безнаказанными оскорбления ускорили столь трагическую развязку. Почувствовав себя плохо, она мысленно обращалась к Богу, считая, что с небес ему видно все. Нашла ответ для себя, почему люди боятся смерти… Потому, что на том свете нет любви. Но она будет там, ибо я приду к Александру, — думала умирающая королева и великая княгиня.

Находившейся рядом с ней Аграфене Шориной княгиня слабеющим голосом сказала:

— Вот и кончилось все… Многие думают, что умирающие хотят, чтобы умерло все вокруг… Это не так… Моя жизнь хоть и была недолгой, но до краев полной. Жаль, что не увижу, как течет Свислочь у Тростенца… Но она будет течь и без меня…

Смерть была хотя и болезненной, но скорой. Перед кончиной княгиня погрузилась в паралитическое состояние, обратив неподвижные потухшие глаза в угол комнаты, где находились иконы. Но вдруг ее угасшие глаза засветились, точно озаренные каким-то видением, лицо оживилось, и она улыбнулась. С таким видом она и замерла навсегда.

Предавший свою повелительницу Митька Иванов спешно сообщил Радзивиллу о смерти королевы. Свои тридцать сребреников он получил сразу же: «и дал ему Радивил имение». Сигизмунд узнал о кончине королевы от панов рады и принял горячее участие в организации похорон. С удивлением король прочел переданное ему священником Фомой письмо Елены. Она писала: «Я приближаюсь к смертному часу, и любовь, которую я все еще чувствую к своему мужу Александру и к тебе, государь, его брату, побуждает меня умолять тебя постоянно заботиться о душах подданных, как православных, так и католиков. Ты знаешь, сколько горя и бед я перенесла в связи с болезнью моего мужа, в какую пучину бедствий и страданий я была ввергнута… Но я все забываю, государь, и молю Господа, да предаст он забвению все, что было. Поручаю твоей заботе, государь, всех, кто был при мне в услужении. Прикажи выдать им всем жалованье».

Отряд русских войск, узнав о смерти Елены, удалился в свои пределы.

XXXIX

Тело Елены с большой торжественностью в сопровождении отряда знатных вельмож и шляхты было перевезено в Вильно для погребения в собор Пречистой Божьей Матери. Тысячи простых православных людей, священнослужителей, знатных сановников со свечами в руках и молитвами встречали у окраины города гроб с телом королевы и великой княгини. Сначала его несли православные епископы, затем, меняя друг друга, остальные православные иереи. Впереди процессии шел, постоянно крестясь и творя молитву, до конца преданный великой княгине священник Фома. И никто не усомнился в этом его праве. Не переставая, он разъяснял, что, согласно учению церкви, после телесной смерти княгини ее душа, отделившись от тела, отправится на суд Божий, где определится ее участь до страшного суда и всеобщего воскресения мертвых. Что сама великая княгиня уже не может повлиять на это, но молитвы близких людей, духовного отца могут способствовать улучшению загробной участи ее души. Обливаясь слезами, Фома молился сам и усердно призывал всех молиться об упокоении почившей. Молитвой он разъяснял, что, по церковному преданию, на протяжении сорока дней после смерти ее душа будет готовиться к Божиему суду. С первого по третий день она пребывает в местах бывшей земной жизни, с третьего по девятый ей показываются райские обители, с девятого по сороковой — мучения грешников в аду. На сороковой день совершается решение Божие, где будет находиться душа княгини до страшного суда.

В Пречистенском соборе, где совершалось отпевание, вместиться смогли только король и великий князь Сигизмунд со свитой и радные паны. Тысячи людей, пребывавших в скорбном молчании, разместились вокруг собора и на прилегавших к нему улицах. Местом упокоения великой княгини послужил тот самый храм, в котором она совершила первую молитву в Вильно, который она восстановила из развалин. По завещанию Елены Пречистенскому собору была передана чудотворная икона Божьей Матери, которую она привезла из Москвы как родительское благословение. В конце панихиды Фома сотворил молитву Пресвятой Богородице:

— Умягчи наши злые сердца, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси, и всякую тесноту души нашей разреши, на Твой святый образ взирающи, Твоим состраданием и милосердием о нас умиляемся и раны Твои лобызаем, стрел же наших, Тя терзающих, ужасаемся. Не даждь нам, Мати благосердная, в жестокосердии нашем и от жестокосердия ближних погибнути. Ты бо есть воистину злых сердец умягчение…

День отпевания и похорон выдался дождливым. Люди говорили: небо плачет по великой княгине, нашей заступнице и божьей угоднице, нашему ангелу во плоти… Но как только процессия вступила в город, моросящий и, казалось, нескончаемый дождь стал ослабевать, а затем и вовсе прекратился. По мере приближения процессии с гробом к Пречистенскому собору небо светлело, а затем открылось и солнце. А вскоре все собравшиеся в изумлении застыли, а затем многотысячная толпа, творя молитвы, опустилась на колени. Собор и всех собравшихся накрыло собой чудесное природное явление: над площадью перед храмом образовался светящийся шар, затем над его крестами возникло разноцветное облачко, которое, увеличиваясь в размерах, стало опускаться на людей и накрывать их благодатной теплой влагой. Прямо на собор и прилегавшие улицы одним из своих концов опустилась радуга. Все вокруг начало наполняться необыкновенным, многокрасочным светом, который всем показался божественным… Воздух, насыщенный мельчайшими капельками воды, начал переливаться красными, желтыми, оранжевыми, зелеными, синими и фиолетовыми сполохами. Переливаясь, цвета смешивались, усиливая мягкий, теплый красно-оранжевый свет. Им заполнилось все вокруг. Позолоченные купола собора, влажные от дождя, заиграли невиданным желто-красным свечением.

Затем при солнечном свете снова начал падать дождь. Все присутствовавшие воздели руки к небу: то королева плачет…

Священники, несшие гроб великой княгини, у входа в храм опустили его на скамейки и, по примеру Фомы, в молитве простерли руки к небу. На всю площадь звучал голос священника:

— Мы хороним святую великую княгиню, которая всем делала добро и никогда не делала зла. Она была нашей заступницей и берегиней. Это сам Господь Бог, это небо прощается с ней…

Тысячи людей пребывали в изумлении, перераставшем в восхищение невиданной доселе красотой. Все неистово молились. Примерно через полчаса божественно красивый свет, поднимаясь ввысь, стал слабеть, его разноцветье уступало место обычному, привычному солнечному свету. Но широкая семицветная дуга радуги, перекинувшейся через все небо, еще долго радовала людские взоры. Она сияла и в то время, когда гроб с телом Елены опускали в могилу. Над могилой была установлена икона Божией Матери, которою Иоанн III благословил свою дочь перед ее отъездом в Вильно.

О смерти Елены скорбела вся православная церковь Западной Руси. Прерывающимся рыданиями голосом настоятель Пречистенского собора отец Дионисий говорил прихожанам:

— Слышали? Свершилось горестное событие. Странное пророчество свершилось!.. Ужас, позор и посрамление! Скончалась наша благодетельница, королева и великая княгиня литовская Елена, дочь великого князя московского Иоанна III и Софьи Палеолог. В соответствии с заповедью Христа она учила нас любить врагов наших, добро творить ненавидящим нас.

XL

Брак великого князя литовского и московской княжны вопреки ожиданиям не привел к примирению Москвы и Литвы. Наоборот, стал давать новые поводы для раздоров. После смерти Елены ее брат великий московский князь Василий продолжал войну с братом Александра Сигизмундом. В ряду причин выставлялись и оскорбления, наносившиеся Елене.

С этого времени борьба с переменным счастьем для обеих сторон, продолжалась беспрестанно. Белорусские города Полоцк, Мстиславль, Орша, Рогачев, Гомель, Витебск больше других страдали от продолжительных и тягостных войн. Беспрестанно сжигались города и пригороды, опустошались все другие селения. Белорусская земля, являясь жертвой военных набегов, много выстрадала в это злосчастное время: не оставалось ни пяди ее, не орошенной кровью. Прошло немного времени после смерти Елены, как воевода псковский Сабуров без ведома своего государя напал на Литву, взял Рославль, обогатился добычей, вывел множество пленников. В отместку К. Острожский осадил Опочку. Литвины вместе с наемниками богемскими и немецкими две недели громили крепость, пока воеводы московские не разбили посланное Сигизмундом к Острожскому подкрепление, пленили воевод, взяли обоз и пушки. Гетман Острожский снял осаду и, оставив тяжелые стенобитные орудия, спешно отступил.

После этого послам короля и великого князя Сигизмунда наместнику могилевскому Яну Щиту и государственному секретарю Богушу с семидесятью шляхтичами было разрешено въехать в Москву для переговоров о мире. Они начались с призрачных, неумеренных требований обеих сторон. Москва хотела получить Киев, Витебск, Полоцк и другие области вместе с уделом и сокровищами покойной королевы и великой княгини литовской Елены, казнив всех наглых панов, оскорбителей ее чести. Государи Великого княжества Литовского хотели иметь не только Смоленск, Вязьму, Дорогобуж, Путивль, всю Северскую землю, но и половину Новгорода, Пскова, Твери. Безрезультатные споры продолжались до тех пор, пока пан Щит не сказал:

— Мы уезжаем! Небо казнит виновников кровопролития.

— Не нас, — ответствовали бояре.

Не помогали и знатные европейские посредники, умолявшие великого князя московского объявить искренно, желает или не желает он мира с Литвою, чтобы не плодить речей бесполезно. Московский князь хотел мира, но одновременно хотел овладеть Смоленском и всей Западной Русью.

Через год, летом 1514 г., великий князь Василий в третий раз приступил к Смоленску. Мощная русская артиллерия рушила стены города, не позволяя их восстанавливать. Знаменитый пушкарь Стефан из большой пушки нанес большой вред осажденным: много народу было побито, в городе установилась большая печаль. Агентура Михаила Глинского действовала изнутри. Смоленский наместник Георгий Сологуб не мог совладать с объятыми паникой людьми. Тогда владыко Варсонофий вышел на мост и начал бить поклоны великому князю и просил дать осажденным срок в один день. Но князь, наоборот, велел усилить огонь и стрелять изо всех пушек. Владыка со слезами вернулся в город, надел ризы, взял крест и вместе с наместником Сологубом, панами и черными людьми, с иконами вышли к великому князю.

От имени смольнян владыка сказал:

— Государь, князь великий! Много крови христианской пролилось, земля, твоя отчина, пуста, не погуби города, но возьми его с тихостью…

Василий подошел к владыке под благословение. Получив его, сказал:

— Ты, владыко, наместник Сологуб и знаменитые люди могут пройти в мой шатер… Духовенство и черные люди должны возвратиться в город…

К городу была приставлена крепкая стража. Владыка, Сологуб и все паны ночевали в шатре и тоже под стражей.

На следующий день воевода Даниил Щеня с товарищами, дьяки и подьячие начали перепись жителей и приведение к присяге. В течение целого месяца присягавшие давали клятву:

— Быть за великим князем московским и добра ему хотеть; за короля не думать и добра ему не хотеть…

1 августа, после водоосвящения, Василий вместе с владыкою торжественно, с крестами и хоругвями, вступил в город. Встречали его все жители. В соборной церкви состоялся молебен и многолетие, где владыко сказал великому князю:

— Божиею милостью радуйся и здравствуй, православный царь Василий, великий князь всея Руси, самодержец на своей отчине, в городе Смоленске, на многие лета!

Князьям, боярам и горожанам смоленским Василий объявил свое жалование, уставную грамоту и назначил наместника князя Шуйского. Королевскому наместнику Сологубу и его сыну великий князь сказал:

— Хочешь мне служить, и я тебя жалую, а не хочешь, волен на все стороны…

Наместник ответил:

— Позволь, государь, отправиться к королю и ему продолжать служить…

Получив такое позволение, Сологуб отправился в Польшу, где его судили и как изменника казнили на плахе.

Всем служилым людям королевским от имени Василия было сделано такое же предложение, как и королевскому наместнику. Кто перешел на московскую службу получил по два рубля денег, да по сукну. Кто не захотел — получили по рублю денег и отпущены к королю. Жителям города, пожелавшим ехать жить в Москву, давали подъемные деньги, кто хотел остаться в Смоленске — тот сохранял свое имущество, поместья и вотчины.

Великое княжество Литовское утратило крупный восточнославянский центр, которым владело целое столетие. Утратило на следующее столетие, в течение которого в конечном итоге определилась принадлежность Смоленска русскому, а не белорусскому народу.

Одновременно великий князь московский велел своим воеводам Михаилу Булгакову-Голице и Ивану Челяднину во главе восьмидесятитысячного войска «с бояр и людей воинских» выступить в направлении Орши и Друцка. Король польский и великий князь литовский в свою очередь собрал войска обоих своих государств — 16 тысяч ополчения под командованием гетмана Острожского, 14 тысяч польских конников, 3 тысячи наемной пехоты, отряды панов из Малой Польши и шляхтичей-добровольцев из Большой численностью две с половиной тысячи воинов. Оставив при себе в Борисове четырехтысячное войско, Сигизмунд направил 30 тысяч под началом Константина Острожского навстречу московским воеводам под Оршу. Первый бой состоялся 27 августа на левом берегу Березины во время переправы войск Острожского. В нем было разбито несколько русских полков. Затем отряды Ивана Сапеги нанесли поражение московским войскам на реке Друть. Русские переправились через Днепр и стали между Оршей и Дубровно на реке Кропивна, недалеко от Оршанского замка. Московский воевода Челяднин объявил:

— Здесь будем дожидаться неприятеля. Мешать переправляться ему через реку не будем, дабы значительнее была победа…

Битва произошла 8 сентября 1514 г. Три часа войска стояли друг против друга, не начиная битвы. Русские, заняв более выгодные позиции, ждали, а войска Острожского не спешили их атаковать. Сам воевода молился в походной часовне. После ночной грозы земля еще не высохла, и атаковать русских, стоявших пусть и не на высоких холмах, означало проиграть битву до ее начала. Когда солнце подошло почти к зениту, к русским воеводам явились два литовских рыцаря. Они принесли два обнаженных меча и вонзили их в землю у ног князя Голицы. Литвины вызывали на смертный бой: «Не прячьтесь, если вам мало места, мы можем отойти». Это был рыцарский вызов, отказ от которого означал трусость. Русские, у которых, как считают многие, было 80 тысяч воинов, запели свою старинную боевую песню и начали нападение. Обе стороны дали первый залп из пушек и бомбард. Первым вступил в битву русский князь Голица, но Челяднин не поддержал его. Потом литвины напали на самого Челяднина, и тогда Голица в свою очередь не помог ему. И долго обе стороны боролись с переменным счастием. И та и другая сторона полностью втянулись в битву. Люди бились, и кони давили людей. Нога наступала на ногу, доспехи ударялись о доспехи и сулицы разили лица противников. Вскоре копья были переломаны, шеренги с той и другой стороны нарушились и перемешались. От ударов мечей и насаженных на древки секир и алебард по доспехам раздавался страшный грохот, будто молоты били по наковальням. Шум битвы был слышен за несколько верст. Литвины смело, с криками напирали на русских.

Острожский появлялся в разных местах, устраивая ряды сражавшихся. В сумятице битвы тяжко было отличить храбрейших от менее храбрых, ведь все были перемешаны. И все стояли твердо, никто не отступал с места, пока не был сбит с коня, ранен или убит. Конные, стиснутые со всех сторон, секлись саблями и тогда уже только воинское мастерство брало верх. Место битвы устилалось телами павших воинов. Раненые всеми силами старались выбраться из ада, но их добивали, топтали лошадьми. Но все хотели жить…

Но вот литвины намеренно, под видом отступления, оборотились в бегство и подвели русских под свои пушки. Мощный залп смял преследовавших, привел их в расстройство и панику, которая вскоре сообщилась и всему московскому войску, побежавшему куда глаза глядят и потерпевшему страшное поражение. Огромное количество московских ратников было убито. Река Кропивна между Оршей и Дубровно запрудилась их телами. Все русские военачальники попали в плен: 8 верховных воевод, 37 начальников второстепенных и 1500 дворян. Победители взяли 20 тысяч трофейных лошадей и половину обоза.

Дубровно, Мстиславль, Кричев немедленно сдались Сигизмунду. Владелец Мстиславля, князь Ижеславский, узнав о приближении королевского войска, отправил к Сигизмунду письмо с обещанием верности и извинением, что только по необходимости служил некоторое время великому князю московскому. Тоже самое поспешил сделать и смоленский епископ Варсонофий. Он послал к королю своего племянника со словами:

— Если пойдешь теперь к Смоленску сам или воевод пришлешь со многими людьми, то можешь без труда взять город.

Но бояре и мещане смоленские хотели остаться за Москвою и донесли об умысле владыки московскому наместнику Василию Шуйскому. Он велел схватить Варсонофия вместе с его сторонниками и дал знать об этом великому князю в Дорогобуж. Но как только под стенами города появился шеститысячный отряд Острожского, наместник московского великого князя Шуйский велел повесить всех заговорщиков, кроме Варсонофия, на городских стенах, на виду литовского войска. Причем тех, кто получил от великого князя шубу — повесили в шубе, кто был награжден ковшом серебряным или чарой — тому на шею привязали эти подарки. После этого тщетными были грамоты Острожского к смольнянам с уговорами передаться Сигизмунду, как и приступы к городу. Граждане города бились крепко. Острожский вынужден был отступить от Смоленска. Московские ратные люди и горожане преследовали его и взяли много возов с имуществом.

Великое княжество Литовское не воспользовалось в должной мере своей блестящей победой под Оршей. Оно не смогло даже возвратить Смоленск. Не приносила всей пользы Сигизмунду и помощь крымских разбойников, хотя король не жалел денег для того, чтобы настраивать их против Москвы. Преданный Москве вельможа крымский, Аппак-мурза, советовал великому князю Василию присылать в Крым столько же казны, сколько король Сигизмунд присылает. А от него и летом и зимою казна, как река, беспрестанно течет не только хану, но и царевичам, и уланам, и князьям, и мурзам, — писал он.

Татары продолжали грабить и вымогать подарки как у той, так и у другой стороны. Когда московский посол отказался дать Аппак-князю тридцать беличьих шуб и тридцать однорядок, то татарин на лошади и с плетью стал за ним гоняться и силой взял что хотел. Посол обратился к ханскому сыну Богатырю с жалобой, но получил ответ: «Кто меня больше почтит, король или великий князь, о том я и буду хлопотать». Не нашел посол управы и у брата хана Ахмат-Гирея, который ответил: «Видишь сам какой царь мой брат… водят им куда хотят». А старшая ханша в свою очередь пожаловалась послу, что великокняжеские и королевские подарки хан пропивает со своими любимыми женами.

Но главным для татар были набеги как на московские, так и на литвинские земли. Весной 1512 г. двое сыновей Менгли-Гирея с многочисленными толпами напали на Украину, на Белев, Одоев, Воротынск, Алексин, повоевали, взяли пленных. Великий князь выслал против них воевод, но татары отступили с большой добычей.

Князь Глинский был отправлен к Орше, чтобы оберегать Смоленск на случай прихода войск Сигизмунда. Король уже выступил навстречу московским войскам: он надеялся на успех своего дела. И эту надежду вселял в него и Михаил Глинский…

Последний считал себя обиженным. По пути к Орше, укутавшись плащом, он изливал душу своему доверенному и надежному слуге Шлейницу, ехавшему как всегда стремя в стремя с князем.

— Не умеют ценить московские князья своих слуг… Разве я не способствовал взятию Смоленска; ты же знаешь, что мои люди установили связи со многими смольнянами и многих привлекли на сторону московитов. Эти-то люди и заставили большинство горожан сдаться, не дожидаясь прихода короля… А знаешь, что ответил мне Василий, когда я сказал, что дарю ему Смоленск, которого он так долго желал, и спросил при этом, чем же он меня одарит?

— И что же?

— Он сказал, что дарит мне княжество в Литве… А ведь в Москве обещал отдать мне Смоленск, в случае его взятия…

Чтобы справиться с охватившим его волнением,князь помолчал. Но вскоре продолжил:

— Да, скажу тебе откровенно, что я надеялся, что мне отдадут этот город… В конце концов, я многое сделал для успеха в этой войне. Вспомни хотя бы, как мы с тобой старались вызвать из-за границы искусных ратных людей…

Шлейниц, натянув глубже шляпу, чтобы защититься от мелкого, надоедливого дождя, ответил:

— Да, князь… Обмануться в своих надеждах всегда тяжело… Ты не учел, что для московского князя Смоленск — это давно желанный, можно сказать, драгоценный город. Это ключ не только к Днепровским областям, но и к пути в западные страны. Согласись, что отдать это княжество тебе, пусть и с сохранением права верховного господства, было бы со стороны Василия неразумно…

Князь тяжко вздохнул и подстегнул плетью ни в чем не виноватую лошадь…

Всю ночь Михаил Глинский размышлял о сложившейся ситуации. И он решил, что ждать завоевания какого-то княжества в Литве, приобретения более чем сомнительного, подобного журавлю в небе, не следует, ибо король со значительным войском приближался. Нужно безотлагательно вступить в переговоры с Сигизмундом. Тем более, что брат Сигизмунда, король Венгрии и Богемии Владислав, милостиво принимал его, Глинского, всячески обнадеживал и уверял в благосклонности Сигизмунда, как бы поощрял мятежного князя к примирению… Глинский решился тайно покинуть вверенный ему русский отряд и бежать в Оршу.

Он позвал слугу:

— Пригласи ко мне Шлейница. Да сам покарауль у шатра, чтобы нас никто не слышал…

Не подумал князь, что слуга тоже имеет уши… Еще не успел Глинский вместе со Шлейницем выехать в Оршу, как слуга на добром коне уже скакал к князю Михайле Голице, ведшему свой отряд к Друцку. Слуга рассказал ему о замысле Глинского и указал дорогу, по которой он собирался ехать…

Ночью, когда Глинский ехал, на версту опередив своих дворян, люди Голицы схватили его. Князь при этом пытался вразумить их:

— Опомнитесь! Хватать как последнего разбойника меня, чья слава гремит как в Московии, так и в Литве…

Но его скрутили. Московский сотник при этом сказал:

— Успокойся, князь… Слава непостоянна, как весенняя погода…

И добавил по-деловому:

— А если уж пошел кому-нибудь служить, то лучше служить верно, сжигая за собой все мосты…

Поникшего Глинского отвезли в Дорогобуж к великому князю. Найденные у него королевские грамоты стали явной уликой. Великий князь велел заковать его и отправить в Москву.

Через несколько лет посол императора Священной Римской империи Сигизмунд Герберштейн от имени императора ходатайствовал об освобождении князя Михаила Глинского:

— Если Глинский виноват, то уже довольно наказан заключением, и если великий князь Василий согласится отпустить его к императору на службу, то Максимилиан свяжет его тяжелою клятвою не замышлять ничего против Москвы…

Великий князь велел отвечать:

— Глинский по своим делам заслуживал великого наказания, и мы велели уже его казнить; но он, вспомнивши, что отец и мать его были греческого закона, а он, учась в Италии, по молодости отстал от греческого закона и пристал к римскому, бил челом митрополиту, чтоб ему опять быть в греческом законе. Митрополит взял его у нас от казни и допытывается, не поневоле ли он приступает к нашей вере, уговаривает его, чтоб подумал хорошенько. Ни в чем другом мы брату нашему не отказали бы, но Глинского нам к нему отпускать нельзя…

Эпилог

Как бы ни складывались отношения между двумя государями, один из которых назывался великим князем литовским и русским, а другой — великим князем московским и всея Руси, всякий раз Москва считала необходимым предъявлять права своего великого князя, потомка святого Владимира на все русские земли, считая прародительской отчиной своего государя принадлежавшие Литве Киев, Полоцк, Витебск и другие города. Всегда, когда дело доходило до мирных переговоров, Москва желала получить все западнорусские земли. Государи Великого княжества Литовского хотели иметь значительную часть заднепровских восточнославянских земель. Споры продолжались, часто переходя в военные действия. Рекой проливалась как русская, так и белорусская братская кровь. Память Елены, пример ее жизни не стали для литовских и московских государей средством установления мирных дружеских отношений. Наоборот, ее имя и та и другая сторона продолжали использовать для достижения своих чаще неправедных, чем оправданных целей.

В течение трех столетий в Пречистенском соборе г. Вильно сохранялась гробница великой княгини литовской и королевы польской, а над нею серебряная доска с надписью на русском языке и с тремя гербами: московским, литовским и польским, пока в начале просвещенного XIX века фанатизм и невежество не проявили себя. Ректор Виленского университета, член общества стремящихся к знанию филоматов, снял доску и переплавил в посуду.

Одержав блистательную победу над московскими войсками под Оршей, 8 сентября 1514 г. князь Константин Иванович Острожский продолжал служить Великому княжеству Литовскому. Он явился грозой крымских татар, считавшихся непобедимыми турецких янычар, а также упорных протестантов-шведов. Победил в шестидесяти битвах. Всеми силами защищал веру предков, строил православные храмы в Великом княжестве Литовском. Родина всячески чтила своего героя.

Блистательный князь Михаил Глинский, пользовавшийся уважением и благосклонностью многих европейских императоров и королей, служивший московскому великому князю, за попытку перейти на сторону польского короля и великого князя литовского Сигизмунда более десяти лет провел в заточении. Освобожден был по просьбе своей племянницы Елены Глинской, ставшей женой московского князя Василия III. Во времена регентства Елены при ее малолетнем сыне Иване IV опять оказался близко к вершинам власти и влияния, был авторитетным членом боярской Думы. Однако в результате политической борьбы и интриг при Московском великокняжеском дворе уже в преклонном возрасте опять был брошен в тюрьму. Здесь, будучи ослепленным, и умер.

Через три долгих года Дионисий посетил могилу великой княгини и королевы в Пречистенском соборе в Вильно. Опустившись на колени, он долго молился… и за себя и за тех братьев, что пожелали остаться на Афоне. Здесь, в соборе, он встретился с отцом Фомой. Они обменялись братскими поклонами, и Дионисий сказал:

— Вернулся, как видишь… Единственно для того, чтобы доложить княгине, что просьбу ее мы исполнили. Так что прими отчет наш ты, отец Фома: мы все исполнили, как княгиня и ты наставляли нас. Все в целостности и сохранности доставили. Деньги и ценности разделили между Пантелеймоновым и Ватонедским монастырями… Приняли нас там по-христиански, по-братски… А спутники мои остались служить Богу там, на Афоне…

ПЕТР ЧИГРИНОВ

Под тремя коронами

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОСТРОСЮЖЕТНЫЙ РОМАН

Как бы ни складывались отношения между двумя государями, один из которых назывался великим князем литовским и русским, а другой — великим князем московским и всея Руси, всякий раз Москва считала необходимым предъявлять права своего великого князя, потомка святого Владимира на все русские земли, считая прародительской отчиной своего государя принадлежавшие Литве Киев, Полоцк, Витебск и другие города. Всегда, когда дело доходило до мирных переговоров, Москва желала получить все западнорусские земли. Государи Великого княжества Литовского хотели иметь значительную часть заднепровских восточнославянских земель. Споры продолжались, часто переходя в военные действия. Рекой проливалась как русская, так и белорусская братская кровь. Память Елены, пример ее жизни, не стали для литовских и московских государей средством установления мирных дружеских отношений. Наоборот, ее имя и та и другая сторона продолжали использовать для достижения своих чаще неправедных, чем оправданных целей…

По вопросам реализации обращаться в «ИНТЕРПРЕССЕРВИС».

Тел. в Минске: (10375-17)387-05-51, 387-05-55.

Тел. в Москве: (495)233-91-88.

E-mail: interpress@open.by

http://www.interpres.ru

интернет-магазин OZ.by

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

XXXIX

XL

Эпилог