Если родится сын [Валентин Алексеевич Крючков] (fb2) читать онлайн

Если родится сын

Если родится сын : Повесть

Счастлив тот, кто испытал отчаяние и пережил его.

Н. Кочин

Глава 1

Полина вошла в лифт и нажала на цифру пять. Семнадцать секунд — и она на нужном ей этаже. На ней был белый халат, — и все же, когда она вышла из кабины, из предосторожности осмотрелась по сторонам — никого из обслуживающего персонала не увидела, и только после этого поспешила к пятьсот пятому номеру. Уверенно, условным сигналом постучала: раз, потом два раза подряд, а после небольшой паузы еще удар.

Дверь открылась почти мгновенно. Андрей не спал и собирался сесть за стол, чтобы написать на открытке поздравление сестре с днем рождения, а потом, устроившись поудобнее в кресле, почитать. Когда Полина, ловко уклонившись от объятий, проскользнула мимо него в прихожую, он все же не растерялся и поймал ее за руку, повернул лицом к себе и начал целовать, гладить ее спину, бедра, нетерпеливо забираясь руками под юбку, с каждым мгновением чувствуя, что все сильнее возбуждается.

Полина обняла его за шею и охотно принимала ласки, касаясь то одной, то другой щекой его лица и чувствуя, что Андрей чисто выбрит, от него приятно пахнет лесом. «Опять принимал ванну с хвойным экстрактом, — подумала она и улыбнулась, — теперь знает, что мне это нравится».

Не прекращая целовать Полину, Андрей крепко взял ее за бедра и прижал к креслу.

— Погоди! — она освободилась от его объятий, поглядела в сторону выхода и ворчливо заметила: — Опять дверь не заперта. Вечно ты забываешь! — Сама шагнула к ней и на два оборота повернула ключ, оставив его в замке.

— Интуиция подсказала, что ты вот-вот придешь. Поэтому не запирал дверь, лежал и ждал. Мы же договорились, что она будет открыта. И чего ты сигналить принялась? — недоумевал Андрей, неловко помогая ей раздеваться.

— Не мешай, я сама быстрее. Займись светом, — сказала Полина.

Андрей нехотя отошел от нее, выключив большой свет, оставил включенной лишь настольную лампу, которая стояла у изголовья кровати, на тумбочке, про себя подумал: хорошо, что побрился, принял ванну, съел пару бутербродов с икрой, выпил стакан кофе с молоком. Надо бы предложить и Полине, но, взглянув, как она азартно раздевается, решил, что съест бутерброды и выпьет кофе она потом. Открыв верхний ящик тумбочки, он достал оттуда бумажный четырехугольник, приготовился разорвать его, но на всякий случай спросил:

— С ним или свободно?

— Ты не выпивал в эти дни?

— Нет.

— Тогда без него.

Ультиматум Полины в том и заключался: хочешь иметь сына — будь трезвым, с трезвым есть преимущество — можно заниматься любовью свободно, а если после возлияний, да в солидных дозах, — то и близость допускалась только с предохранением.

Отодвинув одеяло к стене, Полина легла первой, сомкнула ресницы и закрыла руками пушистый треугольник, ощущая всем телом неприятную дрожь, от которой кожа покрылась пупырышками, и ей хотелось, чтоб все быстрее началось, и она могла расслабиться.

Андрей раздвинул Полине ноги, потом уперся руками в матрас и неторопливо, стараясь не раздавить, начал опускаться на манящее тело женщины, и тут Полина, все еще не убравшая свои руки с треугольника, вдруг почувствовала в ладонях мужскую твердь, трепетно потрогала ее и с вожделением направила в глубину себя.

Вскоре, опустошенные, они лежали и без прежней страсти лениво целовались, осторожно — из-за обилия пота — прижимаясь друг к другу.

— Пойдем в душ? — предложила Полина. — А то прижаться нельзя — сразу прилипаешь.

— С удовольствием, — согласился Андрей и добавил: — А потом поедим. Ты, наверное, голодна.

Настроив приемлемо горячую воду, быстро смыли с себя пот, довольные, стояли под душем, обнимались и без стеснения гладили сокровенные места друг другу, и смеялись, словно дети, весело и непринужденно.

Облившись холодной водой, от которой Полина спряталась за занавеской, Андрей первым вышел из ванной, предложив на ходу:

— Пойду, самовар подогрею. И поесть приготовлю.

Он энергично обтерся полотенцем, потом накинул на плечи махровый халат, подарок своего друга Травкина, включил самовар и радостно принялся сервировать стол.

Когда вошла Полина, все было готово: садись, пей и ешь на здоровье.

— Шампанское или коньяк? — открывая холодильник, предложил Андрей.

— Ни то и ни другое! Чай и остальное, что на столе. А пить с друзьями потом будешь. — Полина устроилась рядом с Андреем.

Позавтракали с большим аппетитом. Немного поговорили о планах на воскресный день, потом, разнеженные от еды и утоленной страсти, снова улеглись отдыхать.

С любовью глядя в глаза друг другу, неторопливо целовались и занимались этим до тех пор, пока вновь не почувствовали горячее желание…

После очередного душа съели по бутерброду с бужениной, выпили по стакану чая с тортом и нагими легли спать.

Полина любила ночевать у Андрея, особенно по воскресеньям. Уже засыпая, она пожалела о том, что на ее жизнь мало таких воскресений отпущено. Сейчас главное, чтоб в оставшиеся до конца его отпуска дни он реже встречался со своими земляками. Ох уж это его землячество! После каждой встречи или проводов земляка Андрей не сразу приходил в себя. Похмелье у него всегда было болезненным. Дай бог, чтоб ничего этого не случилось на наступающей неделе. С этой мыслью Полина уснула первой.

Обняв ее сзади, Андрей держал в руке упругую грудь и, перекинув свою ногу через ногу Полины, какое-то время блаженствовал, радовался, что в его объятиях находится тело молодой и красивой женщины. Счастливый по самые уши, он думал, как лучше провести остаток воскресного дня. «Когда проснемся, схожу куплю три билета на концерт столичных артистов эстрады, который состоится после ужина прямо здесь, в санатории», — решил он.

С удовольствием вдыхая запах молодого, здорового тела женщины, Андрей посчитал, сколько дней ему еще предстоит прожить в этом санатории, остался доволен и, успокоенный этим обстоятельством, незаметно уснул.

— Андрей Васильевич, перестаньте храпеть. Иначе стекла повылетают, — тормошила его Полина.

Испуганно открыв глаза, Андрей засмущался: лежит на спине и, конечно, храпит. Ну это еще куда ни шло. А вот простыня натянута, как палатка, — вроде стыдно. А почему? Это же прекрасно! И Андрей, повернувшись к Полине, провел рукой по ее промежности, ощутив пальцем обилие влаги, положил Полину на живот и вошел в нее сзади…

Потом, приняв еще раз душ, они плотно поели и стали собираться, чтобы погулять по городу.

— Пока ты моешь посуду и гладишь, — сказал Андрей, — я быстренько спущусь вниз и куплю билеты.

Надев голубую рубашку и светлый костюм, он обул белые выходные туфли и, мельком осмотрев себя в зеркале, вышел, довольный собой.

Когда он вернулся, Полина тоже была готова. Они не спеша отправились в город. Порядочно побродив по известным только им маршрутам и наговорившись вдоволь, почувствовали, что устали.

— Надо занести билет подруге, — предложил Андрей, в душе надеясь по дороге прихватить где-нибудь бутылку шампанского или коньяка и посидеть у нее. Вслух произнес другое: — А то волнуется, наверное. Скажет, совсем пропали.

Решив про себя, что ей гораздо интереснее оставаться вдвоем с Андреем, чем идти в гости к подруге, с которой впереди предстоит встреч немало, Полина отказалась от предложения Андрея и успокоила его:

— Заходить никуда не будем. Мы с ней договорились, что она придет в санаторий к началу концерта. Я ее встречу. Но у меня появилось другое предложение. Ты возвращайся. И жди нас. А я зайду домой. Как-никак меня почти два дня не было. Не сомневаюсь: родители волнуются. Надо показаться и успокоить их.

Андрею предложение Полины показалось разумным, он охотно согласился, подумав, что сейчас он придет к себе, отдохнет немного, поужинает и снова свежий, отдохнувший будет к вечеру встречать их.

Так все и получилось.

…Веселые, довольные, делясь своими впечатлениями о концерте, расстались у дома Полины. Она была в восторге от этого воскресенья и ощущала себя так, будто летает: вся так и светилась от радости. Такое воскресенье! Оно показалось ей сказкой, и Полине очень бы хотелось жить так всегда!

Хотя умом она понимала, что хорошее длиться долго не может. У других длится. А у нее — нет. Она не без оснований опасалась того, что Андрей снова может напиться и лишить ее простого человеческого счастья: с пьяным, даже с ним, заниматься любовью ей было все же неприятно.

Пройдет несколько дней, и Полина вспомнит это воскресенье снова, оно запомнится ей на всю жизнь — у нее пропали месячные.

Волнуясь, она хотела поделиться своей новостью с Андреем, но, подумав, решила, что сначала ей надо самой убедиться в этом окончательно, да и у него время было занято другим: состоялись очередные проводы кого-то из земляков, и он не только напился порядочно, но и вдобавок чем-то отравился. Поднялась температура, и несколько дней он никуда из номера не выходил.

Узнав об этом, Полина решила навестить его, но не одна, а с Ольгой, своей лучшей подругой, красивой, полногрудой женщиной.

Андрей, увидев их, обрадовался, включил все лампочки, засуетился и быстро, хотя и по-мужски неумело, накрыл стол, выставив на него овощи и фрукты, ветчину, консервы, другую закуску, хранившуюся у него в холодильнике…

— Нам стало известно, — шутливо начала Полина, — что наступило улучшение. Вы серьезно пошли на поправку? — Она ласково улыбнулась, затем долго и внимательно вглядывалась в его лицо, словно, увидев впервые, изучала его.

— Информация у вас точная. Действительно, температура у меня спала. Но есть разрешают только это, — Андрей улыбнулся и глазами показал на оставшиеся три сухарика, маленькие, изогнутые, а потом с завистью посмотрел на колбасу и сыр, которые наполняли комнату аппетитным запахом копченостей, и горестно вздохнул. «Как бы я поел сейчас! Ведь на сухариках уже третий день. Однако придется, видимо, пока только ими довольствоваться!»

То, что, угощая, Андрей сам не ел, вероятно, как-то сковывало женщин, ставило их в неудобное положение. И хотя закуски на столе было немало, они ели робко и явно чувствовали себя стесненно, то и дело посматривая друг на друга, словно ища поддержки, смелости, придавшей бы им необходимую легкость и раскрепощенность, которых у них не было, и поэтому они чем-то напоминали красивых кукол.

Подруга долго засиживаться не стала и вскоре, сославшись на убедительный предлог — мол, надо в лабораторию за анализами, — ушла. Зато Полина пробыла у него подольше. Она пожалела, приласкала его и, целуя в щеку, спросила, что сейчас у него болит. А когда Андрей показал рукой на печень, с упреком попеняла ему:

— Вот видишь, пить тебе не следует, а ты нас коньяком угощаешь. И не можешь устоять перед землячеством. Принимаешь такие солидные дозы! Пора прекратить. Возьми себя в руки. Долечивайся быстрее. Я буду ждать следующего воскресенья. Как хорошо в тот раз было! И расскажу тебе интересную новость.

— Какую? Про что? Может, сейчас скажешь? — Андрей умоляюще посмотрел на нее.

— При следующей встрече со здоровым. Как в то воскресенье, — сказала Полина и, помахав рукой, вышла, на прощание посоветовав: — Не пей. Иначе новость не узнаешь. Она очень интересная. Думаю, тебе понравится. Главное — не пей!

«Не пей!» — Андрей мысленно повторил последние слова Полины и скептически усмехнулся. Легко сказать: «Не пей!» Иногда и рад бы не пить, да не получается. Взять последнюю встречу земляков. Хорошая была компания. После третьей не стал пить, — и со мной разговаривать перестали. А люди интересные, к тому же нужные. Да и перед приездом в санаторий столько пришлось выпить — не дай бог каждому. И все с горя, что так дружно зарубили докторскую. Особенно огорчил отзыв главного оппонента, известного теоретика, автора не одного десятка монументальных работ, мнением которого все дорожили. И вот этот большой человек в отзыве написал: «…Проблема, которую поднимает автор, актуальна. И на этом ее ценность, можно сказать, заканчивается. Проблема не получила своей разработки, она лишь обозначена. Зная способности автора, смею надеяться, что он по-настоящему возьмется за работу и доведет ее до блестящего научного завершения». Примерно в том же духе были и другие отзывы, но более ядовитые, с подтекстом, намекающим чуть ли не на бездарность. А сколько времени и сил отдано работе? «И с этой бандой символов и знаков, я, как биндюжник, выходил на драку». Теперь драка закончилась. Закончилась плачевно. Разве тут не запьешь? И в санаторий уехал, чтоб не пить, чтоб отдохнуть от питья, подлечить начавшую пошаливать печень. И организм ослаб от водки. И заболел от отравления чем-то, а вернее, как говорил лечащий врач, от реакции воды из источника на фрукты. Он ел их много. А они в больших количествах, оказывается, не совместимы с минеральной водой. Но отравление отравлением, а все же болезнь, упадок сил — это последствия злоупотребления! Однако мы можем не пить. И не будем! Этого стоит не столько обещанная новость, сколько сама Полина. Ради нее не только пить бросишь…

После ухода Полины Андрей несколько раз принимался пить чай, доел сухарики и все, что ему принесли из столовой. И ближе к вечеру, перед ужином, с удовлетворением почувствовал, что выздоровел окончательно. Жар, видимо, прошел. И весь он стал как лед холодный и безжизненный. И ужасно хотелось есть. Андрей поставил градусник и через десять минут получил подтверждение: светлый столбик ртути красное деление не пересек. Это очень хорошо, теперь надо только успокоиться и отдохнуть как следует. И, конечно, поесть более калорийной пищи, а не санаторных выжимок, предлагаемых по первой диете.

На другой день, махнув рукой на все процедуры. Андрей с утра сходил на рынок, в кулинарию и магазины, где накупил всего, что только вздумалось, а перед тем как пойти обедать, поел понемногу чего хотелось. «Мы еще себя покажем!» — хорохорился он. И весь следующий день ел за двоих: ему не терпелось быстрее стать сильным, вновь чувствовать себя настоящим, матерым мужиком, как это было в прошлое воскресенье.

После той удивительной близости с Полиной воображение Андрея то и дело рисовало ее полуоткрытый рот и терпкие, слегка припухшие губы, ее горячее, гибкое тело, и ему хотелось быстрее ощутить все снова. Однако обстоятельства были не в их пользу: у Полины возникли какие-то проблемы — встретиться не удалось.

Андрей хорошо отоспался, набрался сил и, воспрянув духом, два дня работал, не поднимая головы от стола, и радовался, что никто ему не мешал. И только на третий день, после кино, которое по плану показывали отдыхающим, к нему, и опять не одна, а с подругой пришла Полина. Поначалу он был даже несколько недоволен неожиданным их вторжением — оторвали от дела. Но потом, поглядев на присевшую рядом с ним Полину, на ее нежную шею с родинкой, нечаянно прикоснувшись к ее округло полной коленке, когда поднимал выроненный им ключ с пола, успокоился, а немного погодя даже обрадовался их появлению и подумал, что было бы совсем неплохо, если бы подруга не задержалась долго. Вскоре она и в самом деле, выпив чашку кофе, ушла, но едва успела закрыться за ней дверь, как засобиралась и Полина.

— А кто мне новость обещал рассказать? — удивленный ее сборами, спросил Андрей.

— Ее придется еще немного подождать. Дня три-четыре. Может, побольше.

— Новость я согласен подождать сколько потребуется. Но этого, — Андрей показал на кровать, — ждать не могу. — И с этими словами он обнял Полину и повалил ее на кровать головой между подушек.

Она отдалась ему охотно и страстно, а потом, сходив в ванную, быстро привела себя в порядок и снова заторопилась уходить.

— Останься, Полиночка! Ну прошу тебя! — Андрей прижал ее руки к своей груди. — Чувствуешь, как бьется сердце? Словно у молодого. Тебе-то, милая, куда торопиться? Что за неотложные дела?

Андрей обнял ее, поцеловал в щеку, потом в губы, но она не поддавалась на его уговоры и, вся точно от испуга съежившись и подобравшись, отстранив его от себя, пояснила:

— Я бы с удовольствием осталась, но сегодня не могу. Дежурный врач — такая добропорядочность, словно мы не взрослые люди, а дети, которых ему поручили опекать. У него правило: всегда собирать нас после обхода, чтобы подвести итоги, обсудить обстановку. Любит это — страх как! А потом чай пьем. Все вместе. Под его началом. Он строгий у нас. И даже требует, чтобы докладывали ему, кто и куда уходит.

— Молодец он у вас, — согласился Андрей. — Таких, как ты, и в самом деле опасно без присмотра оставлять. Я с ним согласен. Ну раз нельзя, так нельзя. А завтра придешь?

— Не обещаю. Мне готовиться к зачету надо. И в библиотеку ехать. У меня, по правде сказать, столько дел, что голова кругом идет.

— Когда же?

— Не знаю.

— Почему? — Андрей пристально посмотрел ей в глаза и обиженно принялся убирать со стола тарелки с закуской, без прежней осторожности сильно хлопая дверцей холодильника.

Полина молча сделала несколько шагов к двери, обходя стоящее посередине комнаты кресло с брошенным на его спинку полотенцем.

У Андрея екнуло сердце, отчего-то стало страшно грустно и сиротливо. Желая задержать Полину еще хоть на несколько минут, он рванулся за нею следом, зацепил ногой столик, отчего загромыхали, падая и разбиваясь, тарелки, стаканы. Словно оправдывая свою неуклюжесть, Андрей сказал:

— Посуда бьется, говорят, к счастью, — и, взяв Полину за руку, не теряя надежды и не упуская последней возможности, спросил: — Может, останешься?

— Нет. Я же сказала, оставаться мне нельзя сегодня. Неужели вам не понятно? Извините, больше не могу. И так, наверное, уже ищут. — Когда сердилась, она всегда в разговоре переходила на «вы».

Пощелкивая каблучками по паркету, Полина решительно подошла к двери, повернула ручку и не оглядываясь вышла.

Андрей был так расстроен, что потерял интерес ко всему. Заниматься уже ничем не хотелось. С горя он выпил рюмку коньяка, закусил дольками мандарина и вышел в лоджию, чтобы закурить. Вообще-то он не курил, но для гостей всегда держал в запасе пачку хороших сигарет, спрятав ее за чемодан наверху антресолей, чтобы не попадалась лишний раз на глаза, — иногда его тянуло-таки покурить. Теперь, воспользовавшись этой заначкой, он с удовольствием закурил и после первых же затяжек почувствовал, как тупая и терпко-шершавая боль, расплываясь и оседая, ударила сначала в колени, потом вообще в ноги, как зашумело в голове, и его качнуло. Боясь упасть, Андрей плюхнулся в качалку и сидел до тех пор, пока ощущение слабости не прошло.

Однако никаких желаний не было. Странно! А что же делать теперь? Не сидеть же истуканом в этой качалке, хотя и хорошо в ней сидеть. И Андрей подумал, что надо бы чем-то заняться, за делом все проходит быстрее: даже переживания, хотя, конечно, и не сразу. Но в таком состоянии работать вряд ли получится. Между тем есть люди, которые и навеселе пишут будь-будь. Может, почитать? Лучше ничего не придумаешь. Особенно после душа.

Пошатываясь — в ногах еще чувствовалась легкая слабость после курения, — Андрей вошел в комнату, убрал битую посуду, наполнил ванну, разделся и долго лежал в горячей воде, потом обливался холодной, затем снова горячей и чередовал так до тех пор, пока в голове не наступило мягкое и приятное просветление, а вскоре ему захотелось пить. Он вскипятил самовар, выпил чашки три крепко заваренного чаю и почувствовал, что весь вспотел, но зато ему стало гораздо лучше. Появилось желание почитать. Много раз в жизни, когда Андрею бывало трудно, он брал в руки книги и читал их днем и ночью, неделями запоем. И постепенно все его сознание оказывалось заполненным прочитанным, взволновавшим и взбудоражившим его так, что личные неурядицы и невзгоды куда-то отступали, и все плохое, что угнетало, что давило, проходило, словно и не было, и Андрею снова хотелось жить и творить. Но в этот раз чтение не пошло: журнальный текст был напечатан таким мелким шрифтом, что в глазах все сливалось, читать было невозможно, и это выводило Андрея из себя. Он записал автора и название романа, решив прочитать его, когда он выйдет отдельной книгой, и с досадой подумал о том, что в редакции из желания сделать благо авторам, стараясь побольше втиснуть их в один номер, забыли о тех, кому он предназначен, — о читателях. Попробуй прочитай роман, если буквы меньше маковки.

Андрей с досадой бросил журнал в кресло, включил коротковолновый приемник, стоявший рядом с телевизором на холодильнике, настроил его на волну «Маяка» и лег в постель думать о жизни, о себе и в первую очередь о том, как в дальнейшем сложатся их отношения с Полиной. Ему не давало покоя высказанное ею в прошлом году желание родить сына. И главное — родить от него, Андрея Лопатьева. И это желание воскресило в нем давнишнюю, казалось бы, навсегда похороненную Анной мечту.

Все началось с небольшой статьи, опубликованной в городской газете под заголовком «Семейная традиция», и с фото коллеги Андрея по работе, на котором он был запечатлен с сыном. Мальчик держал в руках макет линкора. Андрей запомнил следующее: «Сын продолжает традицию деда и отца, конструкторов завода «Красный вулкан» и НИИ. Линкор — первый корабль, сконструированный им и собственноручно построенный. За эту модель он признан победителем районной и призером городской выставок детского творчества». Прочитав эту небольшую заметку. Андрей с новой силой захотел, чтобы у них с Анной появился сын. Он и с этим коллегой по работе подружился потому, что в душе тайно завидовал ему. Вот, думал он, свалилось человеку счастье — иметь такого сына, продолжателя не только профессии, но и рода. Вскоре после публикации в газете фотография одаренного мальчика стала красоваться на стене в институте, под написанной большими буквами шапкой: «Дети — наше будущее». Фотография как магнит притягивала Андрея, он всегда задерживался возле нее хоть на минуту, чтобы еще раз посмотреть и прочитать эти не надоедавшие ему слова. Мальчик и в самом деле рос незаурядным, старательным и незазнаистым. Все домашние гордились им, но больше всех, конечно, радовался дед. И всегда, когда Андрей приходил к ним, он охотно, без упрашивания знакомил его с новинками, изготовленными внуком. Потом вел в мастерскую, чтобы показать, над чем внук сейчас работает, и по дороге, не скрывая радости за смышленого мальчишку, добродушно приговаривал: «Для него нам ничего не жалко. На здоровье! Пусть растет, пусть строит. Может, и из него большой человек выйдет. Новый Кулибин. Сколько таких выросло на волжской земле? Чем наш хуже?»

Оказавшись впервые в сарае, где была оборудована мастерская. Андрей, увидев верстаки, тиски — большие и маленькие, сверловочный и токарный станки, многие слесарные и плотницкие инструменты, поразился.

— У вас как в самом лучшем ПТУ! Чего только нет, — заметил он.

— Да, — согласился дед. — Я этому жизнь посвятил. И не жалею. Придет внучек сюда — и строй, режь, пили, строгай, вымеряй — словом, твори все, на что хватит фантазии. А что не получается — мы рядом. Тоже что-то умеем, знаем. Все-таки две машины практически из ничего собрали.

— Как из ничего? — продолжал удивляться Андрей.

— А вот так. Из отходов на свалке. Купили только кузова. Их на металлолом сдавали. А машины ты видел. Они теперь в гараже стоят. У каждого из нас своя.

Все у них, думал тогда Андрей, складывается удачно: живут в своем доме. На окраине города. Внизу Волга протекает. Оба не только хорошие конструкторы, но и хорошие слесари и вообще, видимо, на все руки мастера, раз машину, да не одну, собрать сумели. В любую минуту мальчику и подсказать и показать есть кому. Тут медведя выучить можно, не только человека. Судьба мальчика тоже была определена: «Он конструктором будет, — рассказывал как-то дед. — После института путь у него один: на известный всей стране судостроительный завод, в отдел главного конструктора по судам на подводных крыльях. Попасть в него, конечно, нелегко, но зато как престижно — ведь им руководит лауреат Ленинской премии». Родители гордились этим, а Андрей завидовал и безутешно сожалел, что у него нет не только талантливого, но вообще никакого сына. И, видимо, никогда уже не будет. У них с Анной росла красивая дочь — Светланка. И им тоже казалось, что в ней, особенно до пятого класса, вроде бы ярко проявлялись артистические задатки: прекрасно пела, играла на пианино, танцевала, декламировала, разыгрывала небольшие сценки и даже устраивала целые спектакли, взяв на себя заодно и роль режиссера. Бывало, на улице, во дворе или на агитплощадке Светланка организовывала свои театральные представления и собирала народу на них куда больше, чем приходило на плановые беседы по месту жительства. И Андрей с Анной радовались за нее, и гордились ею, и даже с затаенной надеждой на успех поговаривали, что, дескать, не исключено, может, Светланка в театральный пойдет?

Потом, когда дочь окончила музыкальную школу, все, казалось, складывалось именно так, как и мечталось. Однако после седьмого класса увлечение дочери театром неожиданно пропало. Раз и навсегда! Андрей с женой немало погоревали, но постепенно смирились: знать, не судьба. А сын, думал с болью в сердце Андрей, может, стал бы каким-то необыкновенным. На худой конец, пускай бы и обыкновенным, но зато продолжил бы фамилию Лопатьевых. А теперь кто ее продолжит? Дочь? Нет, это не то — выйдет замуж, и уже не Лопатьева. Мужья не любят уступать свои права на фамилию. Исстари так повелось.

Андрей всю свою семейную жизнь сожалел, что у него не было сына. И где бы ни встретил какого-либо мальца, всегда радовался этой встрече. Ему почему-то вспоминался случай, когда он жил уже здесь, в санатории.

Они с Полиной, весело болтая, шли парком, когда навстречу им на велосипеде по ухоженной дорожке лихо выкатил откуда-то сбоку, беспрерывно тренькая звонком, лет пяти мальчуган. Щечки его разрумянились, спортивная шапочка с затемненным козырьком из целлулоида сбилась набок, и весь он был важный, исполненный неподдельной занятости. «Вот бы мне такого!» — с радостной надеждой подумал Андрей и, не удержавшись, воскликнул:

— Какой славный! — и столько тепла вложил он в эти слова, что не заметить это было трудно.

Полина, узнав о том, что он всю жизнь мечтает о сыне, еще больше зауважала Андрея.

Однажды его мечта была близка даже к осуществлению: жена сказала ему о том, что у них будет второй ребенок. Как он тогда обрадовался!

— Если родишь мне сына, я буду самым счастливым человеком на свете. Самым гордым из Лопатьевых: ведь у брата тоже одни девчонки. И говорю тебе, дорогая моя Аннушка, я буду самым любящим мужем, — пообещал он искренне.

Андрей очень надеялся на то, что уж вторым-то обязательно будет сын, которого они в честь деда назовут Алешкой. Наконец-то мечта его осуществится. И тогда уж он вложит в сына все, чем обладает сам, все, что имеет, чтобы потомок вырос здоровым, умным и сильным. И вообще он во всем превзойдет отца. От сознания, что именно так все и будет, Андрей как на крыльях летал, в радостном ожидании высчитывая, когда новый человек из рода Лопатьевых звонким голосом заявит миру о своем появлении. Он не без труда раздобыл гороскоп и посмотрел, под какими созвездиями рождались сильные, выдающиеся личности, тайно надеясь, что и его сын попадет в их когорту. И когда он вместе с Анной подсчитал, то получалось, что их Алешка появится на свет в апреле, под созвездием Тельца. А какими чертами характера обладают эти люди по гороскопу, известно — просто дух захватывает! И тут их с женой пригласил на вечеринку, организованную по поводу возвращения из-за границы, Лев Травкин, бывший однокурсник Андрея, известный журналист области. У Травкина, как и в студенческие годы, было легко и как-то по-свойски просто: он умел создать непринужденную, располагающую к дружескому застолью обстановку. И Андрей быстро влился в круг его новых знакомых, охотно слушал, говорил сам, выпивал вместе со всеми, немало танцевал и чаще с другими, оберегая беременность жены. Особенно ему приятно было танцевать с большеглазой брюнеткой Тамарой. У нее, как и полагается известной гимнастке, была на загляденье приятная, изящная фигурка, а уж про пластику и говорить нечего! Уже глубоким вечером, когда все подустали и веселье близилось к своему завершению. Андрей и Тамара, закончив очередное танго и обменявшись на память телефонами без записи, под предлогом немного охладиться и покурить вышли на площадку, где Андрей безо всякой прелюдии начал целовать гимнастку. Выждав некоторое время после их исчезновения, Анна как бы случайно приоткрыла дверь — и тут же ее захлопнула, увидев, как муж страстно целует брюнетку.

Из Андрея куда хмель подевался: зная вспыльчивый характер жены, он с содроганием сердца ожидал самых наихудших последствий. Однако вопреки его предположениям Анна не устроила ему скандала, не ударила его и даже не ушла демонстративно с вечеринки. Не желая ронять своего достоинства — Анна впервые была в гостях у Травкина — она постаралась сохранить невозмутимое спокойствие и с интересом слушала рассказ бородатого, под Фиделя Кастро, художника о его взглядах на искусство и даже договорилась с ним о том, что он посмотрит работы ее брата, якобы подающего надежды. А когда вернулись домой, как искренне ни каялся Андрей в содеянном, Анна его объяснений не приняла. И через два дня, ни о чем не сказав ему, сходила в больницу на чистку. Когда Андрей узнал об этом, он готов был растерзать ее, устроить черт знает что. Он не знал, что вообще можно сделать такое, чтобы заглушить эту обиду. Это было крушение мечты о сыне, о продолжателе рода Лопатьевых. И уже ничего нельзя было поправить. Так скверно все получилось, что Андрей тайком лаже поплакал, а потом, выпив по этому поводу, пришел домой неузнаваемым и с порога начал выяснять отношения.

— Ну кто тебя надоумил идти в больницу?! — подступив к жене, зло спрашивал он. — Кто? Ты скажи мне, я тебя спрашиваю! У тебя есть голова на плечах? Решиться на такое. Ведь это ж надо! Взять такой грех на душу!

— Никто, кроме тебя, — спокойно отвечала ему Анна. — Только ты. Когда я увидела, что мой муж может легко начать целоваться с чужой женщиной, то поняла, что от него можно ожидать всяких пакостей, что он способен предать меня. И даже хуже — уйти к другой. И такое может случиться в любую минуту. Поэтому еще раз повторяю: детей у нас с тобой больше не будет.

Обидно было слышать такие несправедливые по отношению к себе слова: никогда в жизни он не помышлял уйти от жены к другой, хотя впоследствии в ожесточении он даже сожалел о том, что не стал поддерживать знакомство с Тамарой, той брюнеткой, с которой много танцевал, а на прощание всего один раз поцеловал.

Однако все вышло само собой. Случайно встретившись, он переспал с ней. Обоим понравилось, и она дала ему ключ от своей квартиры. Андрей был намерен продолжать встречи с Тамарой с тайной мыслью о продолжателе рода Лопатьевых. Но когда, воспользовавшись удобным случаем, Тамара сказала, что забеременела, и он завел разговор о ребенке, эта прекрасная брюнетка посоветовала ему найти другую дуру, попросила вернуть ключ и на прощание помахала ручкой.

Так мечты о славном мальчике, который пойдет по свету с фамилией Лопатьев, были навсегда похоронены. После аборта, как потом он узнал от Анны, рожать она больше не могла. Это известие не только поразило его, но и, как ему казалось, поставило крест на мечте о сыне. И тогда, именно в этот момент, у Андрея родилось желание: отомстить жене за то, что она сделала, за безжалостное, но узаконенное убийство человека — и зачем только разрешают это. Он поклялся себе, что, лишь появится возможность, сделает это. Раз уж с Тамарой не получилось, так из принципа с любой другой женщиной. И вот теперь, много лет спустя, видимо, сама судьба подарила ему Полину, которая, услышав эту историю, так смело говорит ему о сыне.

Может, и в самом деле, размышлял Андрей, это судьба? А может, у Полины и нет желания иметь сына, а что-то другое кроется в ее планах? И разговор о сыне не что иное, как ловкая зацепка с дальним прицелом? Нет, быть такого не может! Судя по всему, сейчас у нее желание иметь сына точно такое же, какое было у меня когда-то. Ведь это не редкость, когда девушка после неудачных попыток завести семью хочет иметь ребенка. Таких случаев теперь сколько угодно! Это уже никого сегодня не шокирует, а воспринимается как вполне нормальное явление. Но все-таки решиться на это — не простое дело. Легко только сказать «хочу ребенка». Потом возникает столько вопросов — не приведи бог каждому. А как быть мне? Ведь у меня семья! Нехорошо, если, заимев сына, сразу в кусты, в сторону, и не близко, а за тысячу верст, к жене. И это от своего-то малыша? Тоже не по мне. Буду помогать, успокаивал он себя. Пойду преподавать куда-нибудь. В вечерний техникум, например. Тут уж никуда не денешься, если так хочется вырастить сына. А вдруг после, когда родится сын, начнутся домогательства, ненужные сцены, обоснованные требования, чтоб у сына был отец — и не только на бумажке, в документе, где будет записано отчество, но и настоящий отец, реальный, по жизни. И этим отцом должен быть я, Андрей Лопатьев. И не месяц в году, когда приедешь в отпуск, а постоянно, всегда, единый и неделимый.

Как-то, рассуждая с Полиной об этом, Андрей ясно представил себе, что его ожидает, когда родится сын или дочь, и в страхе вдруг неожиданно замолчал и замкнулся, что не могло от нее укрыться.

Словно подслушав его сокровенные мысли, Полина снисходительно улыбнулась и успокоила:

— Я не прошу у тебя того, о чем волнуешься. Не мучай себя.

— С чего ты взяла?

— Психология человека, который не свободен, одна: он боится требований быть полноценным отцом. Можешь не волноваться: с моей стороны никаких посягательств на вашу личность не будет.

Андрей тогда промолчал, не стал отвечать, а про себя подумал: все вы одним миром мазаны. И ты, милая, не исключение. Верно говорится, что сознательно хотим мы одного, а подсознательно хотим и другого. Коль ты, голубка, решаешься на такое, значит, способна и на иное. Конечно, может быть, и не сразу, а позднее, когда хватишь горя, когда прижмет, да так крепко, что небо покажется с овчинку. А вообще-то Полина красивая. Черт возьми, до чего же она хороша! И молодость из нее бьет… Разве устоишь перед ней? И сына, наверное, родит такого, что все завидовать будут. А собственно, чего мне бояться, если она заверяет, что все останется, как и началось? Претензий ее испугался? От тебя требуется одно: не пить. Это пока для тебя главное. А далее? Далее еще неизвестно: родит ли она? И вообще — может ли родить? Эх, и как только тебе не стыдно, дорогой товарищ Андрей, заставлять уговаривать себя. Такая женщина не боится, а ты слабовольным оказался. Может, боишься, что не сможешь? И умышленно попиваешь, чтобы заглушить в себе все? А Полинка хороша! Это тебе не докторская диссертация, ждать не будет. И уж если позвала, то бросай все, махни рукой на свои неудачи, на условности и обязанности, иди за ней и слушайся ее… Однако легко сказать: махни, а если не махается? Если в голове все время вертится фраза: «Проблема, которую поднимает автор, актуальна. И на этом ее ценность, можно сказать, заканчивается». Не так-то легко на это махнуть. А все-таки будь проще. И вспомни свою клятву. Так я и сделаю…

С этой мыслью Андрей уснул, позабыв и о приемнике, который не выключил, и о настольной лампе, до которой не успел дотянуться.

…Однажды, уже незадолго до отъезда Андрея из санатория. Полина, закончив работу и передав дела подруге, которую она временно подменяла, забежала к нему в номер и, улыбаясь, с порога спросила:

— Вы гостей принимаете?

— Не всех. Но если вы мне скажете новость, которой уже давно обещали поделиться, тогда пожалуйста! — Андрей широко обвел вокруг себя руками. — Все, что здесь имеется, — в вашем распоряжении. Таким гостям всегда рады.

В холодильнике продуктов было достаточно, но Андрею хотелось поесть горячего. Не слушая возражений Полины, он отправился в столовую и попросил у официантки, которая их обслуживала, ужин на двоих, аргументировав свою просьбу тем, что не обедал, проспал, а теперь ждет в гости земляка. Он из другого города приедет. С дороги и ему горячее не помешает.

— Нет проблем, — успокоила его официантка, умело расставила тарелки на подносе, накрыла их белой салфеткой и напомнила, чтобы не забыл вернуть посуду.

Добавив к сервировке стола кое-что из холодильника, Андрей и Полина неторопливо ужинали; чай пить не стали, а занялись любовью. Когда потом отдыхали, усталые, расслабленные. Андрей, умиленно глядя на притихшую Полину, лежавшую на его руке, спросил:

— Что же ты хотела сообщить интересного? Сколько можно человека испытывать?

— А я и не испытываю. Просто ждала подтверждения.

— Какого подтверждения?

— Когда, где и в какое время!

— Что такое?

— День рождения у подруги. Есть кое-что и еще. Но не все сразу, — пояснила она, решив окончательно про свою беременность не говорить Андрею до дня его отъезда. Иначе на радостях соберет опять друзей-земляков, чтобы, как и положено, обмыть такое важное событие в жизни. Одним днем, можно не сомневаться, тут не обойдется. Пусть будет трезвым до отъезда. Вслух, улыбаясь, спросила: — Пойдешь? Я не идти не могу. Но мне хочется с тобой.

— А почему бы и нет? Куда ты — туда и я. Но ведь там надо выпивать? Иначе нас не поймут. Кстати, когда торжество намечается?

— Послезавтра.

— Милая моя, а через несколько дней мне улетать. — Не сговариваясь, они прильнули друг к другу, обнялись и долгое время лежали молча, стараясь не думать о дне отъезда, когда снова предстоит разлучиться на год, возможно больше, не исключено даже, что и навсегда.

«Интересно, как Андрей поведет себя, если сказать ему о беременности? Вдруг наберется смелости — и останется? — мучилась Полина в догадках. — Нет, вдруг не получится. В любом случае ему необходимо домой возвращаться, чтобы там решить все, что касается работы, семьи и, возможно, вопроса о разводе. А о нем он пока не заговаривал еще ни разу. Может, повода не было? И вот теперь дать ему этот повод: сказать о беременности?» Но поделиться с ним такой новостью прямо сейчас она не отважилась, решив сделать это в последний день.

И вот это время подошло. Аэропорт находился от Лисентуков далековато, но сообщение было налажено хорошее, и Полина решила побыть с Андреем до самого его отлета.

Закончив необходимые формальности — регистрацию билета, взвешивание багажа, — они выбрали укромное местечко в углу, напротив выхода на посадку. И молча стояли, взявшись за руки и глядя в глаза друг другу, с удовольствием вспоминая прошедший день рождения подруги и все остальное, что их связывало, что пережили за время пребывания Андрея в санатории. Но были в голове у каждого уже и другие мысли, сугубо индивидуальные, связанные с завтрашним днем и всеми последующими за ним.

Услышав объявление, что на рейс номер 7489 начинается посадка, Андрей первым нарушил затянувшуюся паузу: подняв с пола портфель и прикоснувшись к щеке Полины, спросил:

— А ты мне хотела сообщить еще какую-то новость. Говори, пока не поздно. — И прижался вместе с ней к решетке, уступая дорогу хлынувшей к автопоезду толпе.

— Я беременна, — тихо сказала Полина, касаясь губами уха Андрея.

Не предполагавший, что такой нерядовой будет ее новость, Андрей от неожиданности выронил портфель из рук и, лишившись дара речи, растерянно хлопал ресницами. В голове его вместе с радостной новостью возникало великое множество очень непростых вопросов.

А между тем помещение освободилось от пассажиров: через какое-то мгновение автопоезд повезет их к самолету. Времени для эмоций совсем не оставалось, и Андрей, понимая это, заторопился:

— Милая, что же ты не сказала раньше?

— Я ждала подтверждения. Теперь оно есть.

— Ну и прекрасно!

Андрей обнял Полину, крепко поцеловал и, чувствуя на губах ее слезы, рванулся к закрывающейся двери автопоезда, медленно начавшего совершать разворот в сторону летного поля.

Уже в салоне его, поставив портфель между ног, Андрей облегченно вздохнул то ли от радостного сообщения Полины о ее беременности, то ли оттого, что успел и не отстал от пассажиров своего рейса.

А потом, уже в самолете, сидя у окна, он с болью смотрел на заснеженные горы, за которыми оставалась его любимая женщина, которая должна стать в будущем году матерью его ребенка. Лицо его горело. В ушах то пропадал, то возникал какой-то шум, но мысли работали беспрестанно, пытаясь решить великое множество вопросов.

Но вопреки самым трудным из них, постепенно набирая силу, преобладающими стали мечты о здоровом, крепком мальчугане — мечте его жизни. Наконец они захватили Андрея полностью, как и в тот год, когда его жена должна была родить ему второго ребенка, но сделала аборт.

Глава 2

С Полиной Андрей познакомился год назад, когда накануне октябрьских праздников впервые в жизни приехал отдыхать в известный на всю страну санаторий. Приехал поздно вечером. Так получилось, что в аэропорту он встретился со своим старым другом, с которым вместе заканчивал институт, а потом аспирантуру, и пока, довольные, они сидели в привокзальном ресторане, находившемся неподалеку от зала ожидания, обмениваясь рассказами о прожитом и достигнутом, незаметно наступил вечер. Обоим пора было прощаться, чтобы добираться до места.

Автостанция обезлюдела. Время работы автобусов кончилось, и, чтобы доехать до санатория с красивым названием «Голубая Русь», Андрею пришлось брать такси.

Небо было темное, в больших с изломами тучах. По всему судя ночь наступала ветреная, прохладная; и Андрею от этого все казалось неуютным, полным скрытой угрозы. За стеклом машины вдали рельефно выделялись силуэты тех гор, которые еще со школьных лет вызывали у него не только почтительное уважение, но и незатухающую обиду: именно у подножия одной из них был убит великий Лермонтов. Андрею эта гора всегда казалась холодной, а у основания ее, на маленькойплощадке, он зримо представлял истекающего кровью поэта.

В фойе санатория «Голубая Русь» было тихо и по заведенному порядку опрятно и уютно. Возле лестницы с незатейливыми, прямоугольной формы и гладко отполированными поручнями, ведущей на второй этаж, струился небольшой фонтанчик, аккуратно выложенный из подобранных один к одному валунов, и в прохладной чистой воде его, как в горном ручье, плавали небольшие рыбки и колыхались кем-то оставленные на ночь алые розы.

Андрею сразу понравилось в санатории. Поднимаясь в приемное отделение, он подумал, что его ожидает здесь много приятных минут: и отдых будет интересным, необычным, и необходимый творческий подъем он получит здесь, и, быть может, даже закончит взятую с собой большую работу.

Решив не оставлять в коридоре чемодан и портфель, Андрей постучал в дверь и вошел в приемное отделение.

В просторной комнате, заставленной креслами, стульями, столами и столиками, при свете настольной лампы сидела молодая женщина и что-то печатала на пишущей машинке.

— Здравствуйте! — снимая шляпу, сказал Андрей.

Увидев нового отдыхающего, женщина прекратила свою работу, ответила радушно на приветствие, добавив: «С приездом вас», и прошла к креслу за столом. Андрей с удовольствием наблюдал, как она шла, как села на свое место, какими аккуратными бережными движениями раскрывала регистрационные книги. Справа от нее высилась горка учебников и брошюр, общая тетрадь. «Учится, видимо, — подумал Андрей. — А сама прелесть какая! Серые глаза. Большие, словно наклеенные ресницы, маленький рот с пухлыми губками. Голос грудной. Чудо!»

— Давайте, пожалуйста, ваши паспорт, путевку и санаторную карту. — Она протянула руку, загар которой, оттеняя, подчеркивала белая кофточка, точно так же оттенявшая и лицо, и шею с небольшим украшением на золотой цепочке. И все время, пока она выписывала необходимые данные из паспорта, проверяла санаторную карту и путевку, Андрей с удовольствием рассматривал ее. Женщина очень понравилась ему.

Разговорились без затруднений, непринужденно: о ее учебе в институте, о его работе, о том, почему так поздно приехал один, о модных артистах, поэтах. И тут, как говорится, Андрей сел на своего конька. Он с восторгом заговорил о своем любимом поэте — Сергее Есенине: рассказывал о его жизни, творчестве, читал его стихи, и Полине — так звали дежурную — было приятно все это слушать.

— А знаете, Полина, Есенин бывал здесь, в ваших Лисентуках. Ему понравилось. Но когда стал уезжать, как вспоминают очевидцы, внимательно посмотрел вокруг и торжествующе воскликнул: «А берез-то здесь нет! Нет здесь наших русских берез!»

Уже передали последние известия по радио, отзвучали последние аккорды гимна, а Андрей и Полина все не замечали времени: им постепенно начало казаться, что они были знакомы давным-давно, много лет назад, и интерес их друг к другу с каждой минутой не только не пропадал, а напротив, возрастал: им хотелось говорить и говорить, потому что оба в душе боялись той минуты, когда придется расстаться, хотя знали — эта неизбежная минута все же наступит.

Оформив еще двух новичков и проводив их в комнаты. Полина вернулась, торопливо сняла халат, повесила его в платяной шкаф, стоявший в углу, и предложила:

— Давайте пить чай. Вы с дороги, наверное, устали.

— Спасибо! Я тронут вашей заботой. Но зачем из-за меня лишние хлопоты? Как-то совестно обременять вас, честное слово.

— Это входит в мои обязанности. А мне хочется сделать вам приятное.

Андрей снял пальто, одернул костюм, поправил галстук, вымыл руки, лицо, утерся, причесался и подсел к небольшому столику, на котором возвышался пузатый самовар, а рядом с ним уютно расположились простенькая сахарница с голубыми цветочками, стаканы и стеклянная вазочка с вафлями и печеньем.

Андрей предложил было кое-что покрепче и даже засуетился, чтобы открыть портфель, но Полина, укоризненно посмотрев на него, отказалась:

— Ни к чему. Если суждено, то в следующий раз. Посмотрим, как говорят, на ваше поведение.

— Ловлю на слове! — Андрей с радостью принял это условие. — Приглашаю вас отметить мою прописку. В любое время, как только вам будет удобно.

— Спасибо. Поживем — увидим, — уклончиво ответила Полина и принялась разливать чай.

Потом, поговорив о способах заварки чая, о вреде и пользе его, они по-домашнему просто чаевничали и говорили обо всем на свете, не думая о времени. И еще неизвестно, сколько бы длилось это чаепитие, не войди без стука в комнату сторож, который, Андрей сразу запомнил его, сидел в небольшой каморке при входе на территорию и открывал ворота их «рафику». Лицо старика было сплошь изборождено морщинами. «Вот и мы станем такими когда-нибудь», — отчего-то подумал Андрей, и ему стало жаль этого высохшего от времени и насквозь пропахшего табаком человека. Захотелось сделать для него что-то хорошее. «Но что? Не лезть же в портфель? Жаль, что хозяйка против. Но и ее надо понять. Зачем ей устраивать на рабочем месте пьянку?» Андрей встал, уступая сторожу место у самовара.

Полина тоже поднялась и, наказав сторожу пить чай не стесняясь, гостеприимно проводила Андрея до двери:

— Идемте, я провожу вас.

Не оборачиваясь, она первой вышла в коридор, а за ней, едва успев накинуть на плечи пальто. — Андрей. Он смотрел ей вслед, думая со страхом, что позови его эта молодая женщина сейчас вот так, сразу, и он без колебаний пошел бы за ней хоть куда. Расставаясь, они смотрели друг на друга долго, и оба что-то недоговаривали, хотя понимали, что берегли это недосказанное на будущее, в котором теперь уже оба не сомневались.

С того вечера все и началось. Они стали встречаться при каждой удобной возможности. После ее дежурств Андрей обычно провожал Полину, и они шли к ее дому не кратким путем, а через окраины города. Иногда, пользуясь случаем, когда она определяла вновь прибывших, провожала или встречала знакомых и друзей Андрея, которых она уже знала, Полина заходила вместе с ними к нему в комнату.

Однажды, уже во втором часу ночи, закончив работать и так и не дождавшись Полины, обещавшей заглянуть к нему, Андрей спустился к ней сам, зная, что и она, напечатав необходимые по работе бумаги, тоже не спит, готовится к сессии. Он не ошибся.

Его приходу Полина обрадовалась, оживилась, включила самовар. Они попили чаю, поговорили о сделанном, и тут, сославшись на то, что ей еще многое надо повторить, Полина вышла из-за стола, чтобы проводить его до лифта. Забыв про осторожность, Андрей обнял ее и стал целовать, крепко прижимая к себе. Она не отталкивала его, не противилась, а, как ему показалось, даже подалась ему навстречу. И в это время снова без стука вошел тот же прокуренный старик. Он несколько раз кашлянул, но они его не услышали.

— Я что ж, не осуждаю, вижу, что по согласию, — громко заговорил он. — Молодость должна брать свое. Жизнь есть жизнь. Однова живем. Я теперь и рад бы, да ушли годы, ничего не возьму. Кроме стакана с беленькой. От простуды, по себе знаю, очень неплохо помогает.

Андрей понял его намек и пригласил старика к себе, обещая угостить «Посольской», но с условием в номере не курить.

Сторож оказался сговорчивым, больше пил и почти не закусывал, ссылаясь на то, что, дескать, этого добра в достатке и дома, но зато охотно рассказывал о том, как воевал, как жил и работал до службы в санатории на главной своей работе — на мебельной фабрике столяром высшего разряда, как «енжинерами» выучил и устроил своих детей. О том, что он увидел Андрея с Полиной целующимися, он ни разу не вспомнил ни в тот вечер, ни в последующие, как настоящий мужчина.

На другой день Андрей готовился к приезду своего друга — Сидельникова, который отдыхал в санатории соседнего города. Он придирчиво осмотрел выставленные на стол закуски и без труда заметил: мясных продуктов достаточно, но овощей и фруктов не хватает. Может, что в холодильнике найдется? Открыв дверцу, заглянул в него, но и в нем, кроме изрядно подзавявшего граната, ничего не обнаружил. Придется сходить на рынок или дойти до первой палатки, которых в городе было видимо-невидимо.

Быстро надев спортивный костюм, он вышел из здания и в магазине неподалеку от источника накупил целую сумку яств; довольный, направился обратно и вдруг увидел Полину. Андрей сразу заулыбался, решив про себя, что ему сегодня страшно везет.

— Милая, тебя мне сам бог послал, — обрадованно сказал он.

— Что-то случилось?

— Сидельников, друг мой, вот-вот подъедет. Ты сильно занята?

— Да нет, хотела пройтись по магазинам.

— Это успеешь. Я приглашаю тебя на встречу.

— Я не одна.

«Неужели с мужчиной?» — испугался такого поворота в их отношениях Андрей, а вслух шутливо спросил:

— Интересно, с кем же?

— С подругой. Вот она подходит.

Подругу — брюнетку среднего роста — Андрей знал хорошо. Примерно одного возраста с Полиной, тоже красивая, она нравилась Андрею. Довольный таким стечением обстоятельств, он радушно предложил ей присоединиться к их компании. Когда она узнала, по какому случаю и где им предстоит собраться, возражений не последовало.

…Выпили. Закусили. Потанцевали. И вскоре Сидельников, взяв ключ от номера, который ему устроила Полина, пошел провожать ее подругу.

Не теряя времени, Андрей закрыл дверь на ключ, оставив его в скважине. Потом обнял Полину и, уткнувшись лицом в упругую грудь молодой женщины, ненавязчивым, нежным движением руки скользнул к ней под юбку. И тотчас всего его опалило огнем желания — он не обнаружил на Полине трусиков.

Быстро поскидав одежду, легли на кровать. Полина закрыла глаза и раздвинула ноги. Андрей с силой вошел в нее и сразу начал толчки… Наконец оба утомленно притихли. Потом они сходили в ванную и умиротворенно уснули друг возле друга.

Ни Андрей, ни Полина не заметили, как приблизилось время расставания. Дни, проведенные вместе, пролетели быстро, как любимая песня, которую каждый готов слушать до бесконечности. И хотя у Андрея еще оставалось несколько дней отпуска, но даже и в эти дни судьба сложилась не так, как им хотелось бы. Первой должна была уехать на экзамены Полина. Она по возникшей необходимости сдавала их досрочно.

Времени для раздумий о своих отношениях с Андреем у Полины было предостаточно. Она думала об этом дома, думала, когда ходила в магазин за продуктами, и особенно много размышляла о них на работе, когда оставалась одна. Вот и теперь, оформив документы на отпуск по учебе, Полина не знала: радоваться ей или огорчаться? С одной стороны, какое счастье свалить такую гору с плеч, как экзамены, а с другой — так не хотелось расставаться с Андреем, от одного только предчувствия близости с которым в ее груди сладостно все замирало. Теперь она твердо знала, что он для нее не просто очередной отдыхающий. Это определение не подходило к нему. Андрей казался ей большим, еще до конца не понятым человеком, и это притягивало ее к нему еще сильнее. Знакомство с ним для нее тоже стало какой-то вехой в ее судьбе, в ее стремлении к чему-то новому, что гораздо важнее, чем мимолетная встреча. Андрей удивил ее с первой же встречи и сразу дал повод для серьезных раздумий. Почему он приехал один? Один и перед праздником? Значит, не все в порядке дома, в семье. Может, поругался с женой и вообще разлюбил ее. Может и такое быть. А вдруг уже там, в своем городе, он полюбил другую? И вполне реален такой вариант, что та, другая, вдруг не сегодня завтра появится здесь или в другом санатории, и они, как условились еще там, в городе, без опаски смогут встречаться. Неужели такое возможно? А почему бы нет? Таких и даже более невероятных примеров в курортных городах хоть отбавляй. Но с Андреем этого не должно случиться, подсказывала ей женская логика: уж слишком явным было его восхищение, когда глядел он на нее в первый вечер их знакомства. Это был взгляд голодного мужчины — так бы, кажется, и съел ее, если бы позволила. А это уже о чем-то говорило. Хотя и то верно, что на нее все мужчины так смотрят. Видимо, все они одинаковы, и у каждого на уме только одно. И все-таки откровенность его была не показная. Это радовало Полину, и она решила посмотреть, как он поведет себя, когда полностью войдет в санаторную жизнь, пообвыкнет и узнает, что к чему. И вообще надо попросить девочек понаблюдать за ним, решила она.

Но подруги Полины и она сама вскоре убедились в том, что Андрей ни с кем из отдыхающих дам никаких связей не имел. У него был жесткий распорядок: в пять-шесть утра подъем и сразу за работу, потом пробежка по большому кругу, бассейн, завтрак, работа, процедуры и опять работа. Правда, изредка он совершал прогулки с кем-нибудь из дам, но не на далекое расстояние: от санатория до источника, иногда до рынка, до площади, где находились городской театр и магазины, но не более. Лишь иногда в размеренно деловую жизнь его фейерверком врывались проводы и встречи земляков и знакомых, в которых недостатка у него тоже не было. «Это ведь хорошо, — думала Полина, — значит, неплохой человек, если имеет столько друзей и знакомых. Плохо другое: все эти проводы и встречи, как правило, сопровождаются обильным возлиянием. Но и это при желании можно прекратить. Дело не в них. Для него главная цель жизни — докторская. И как он работает!» Полине нравилась целеустремленность Андрея, а неизбежные фейерверки, устраиваемые им по поводу проводов и встреч, вызывали в ней лишь скрытую досаду: она не любила, когда Андрей был в подпитии, когда от него пахло вином, особенно ее возмущало, если он «под мухой» появлялся на танцах. Но ни разу, до самого своего отъезда, она ему не сказала об этом. Оценивая его по своей мерке, она видела в нем больше положительного: кандидат наук, видный, спортивного типа — с таким, высоким, сильным, пожалуй, любая почтет за честь быть рядом. Он знает, чего хочет. И живет, как хочет. Это, безусловно, здорово: жить, как хочу. Хотя и у него не все гладко. Полина вспомнила, как они шли с ним как-то по театральной площади и увидели двух мальчиков, которые, озоруя, бегали вокруг скамеек. Андрей тогда не удержался и нечаянно признался ей в своей мечте иметь сына. Он рассказал ей все, что у него было. И чем все кончилось: теперь у него лишь одна дочь. Значит, и у него не всегда все получается в жизни… А все-таки интересно жить, как хочу. У меня тоже желание: выйти замуж и родить ребенка. Но тут сразу встают две проблемы: где найти хорошего мужа, а главное — где найти хорошего отца. Вроде, когда не требуется, всех много: и парней, и мужчин. А вот когда замуж, всякий раз оказывается, что нет таких, шибко желающих в отцы и мужья. В институте, думала Полина, на факультете, например, уже все заняты. Правда, есть один, но уж очень наглый, самоуверенный. И все кичится тем, что живет в краевом центре. Еще есть шофер автобуса с междугородной линии. Парень сам по себе складный. Даже красивый. Одевается модно. Следит за собой. Музыку любит. Японскую технику обожает. Но семья — это не для него. Для него главное — выпить и переспать. О женитьбе — ни слова. Боится кабалы как черт ладана. И к тому же ужасно циничный! Видите ли, ему отказа нет. Девок незамужних полно. И зачем ему жениться на бывшей? Ему и неженатому живется совсем неплохо: сыт, пьян и нос в табаке.

«С кем же сведет меня судьба? — размышляла Полина. — Все-таки заведующего ателье можно было воспитать, вырастить в настоящего мужа. И я бы сделала это, если бы не его болезнь».

Все началось с двух фотографий: одна потребовалась Полине на студенческий билет, другая — подруге, бывшей однокласснице, которая, выйдя замуж, уехала жить в другой город, но, не желая расставаться с Полиной, попросила у нее фото, чтобы показать его одному «кадру», который не прочь был познакомиться со смазливой девушкой. Полина пошла в фотоателье, в то самое, о заведующем которым она много была наслышана: будто бы он большой мастер своего дела. Особенно ему удаются портреты женщин и детей.

Мастер мастером, но когда она вошла в ателье, то не поверила глазам своим: заведующий был весьма интересный и совсем молодой мужчина, сухощавый, подтянутый, в модных джинсах и велюровом пиджаке. Он сразу приглянулся Полине, и она охотно говорила с ним, заметив при этом, что глаза у него удивительно печальные и утомленные. «Наверное, — подумала она, — оттого, что много в темноте приходится работать. А как нежно берет за плечи, осторожно, ласково поворачивает голову, чтобы найти нужное положение, которое бы придало фотографии больше естественности, выразительности и, конечно, привлекательности. Как долго усаживает клиентов. Обходительный». А потом пошли в дело и сами фото. Они были действительно прекрасны: большие, как портреты, сделанные художником. Фотографии Полины очень удались: что-то обаятельно возвышенное было на них в ее облике. Они буквально притягивали прохожих к витрине, на которую их как образец своей работы вывесил фотограф. Люди толпились у фото. И заведующий напечатал их множество: на каждом столе, на стенах красовались портреты Полины. Так они и подружились: ходили в кино, бывали в компаниях, и все шло хорошо, и он ей нравился все сильнее и сильнее. Он был корректен, обходителен, слова бранного не произнесет. А потом они поженились. И все завидовали ей. И сама Полина считала себя счастливой и даже отказалась от мысли высылать фото подруге для того неизвестного, у которого была квартира, машина, гараж и хорошая работа. Но после свадебного вечера, когда она перешла к мужу жить, все круто изменилось. Муж оказался таким скрягой, что не приведи бог. Считал каждую копейку, зарплату не отдавал и все расходы по хозяйству вел сам. Полина не могла без его ведома купить себе даже мороженое. Любимым изречением мужа была фраза: копейка рубль бережет. Он все подчинил одной цели: купить «Волгу». В квартире у него достаток был полный. Были еще сад, гараж, в котором стояли бежевого цвета «Жигули». Все на широкую ногу: и посуда, и мебель в основном импортного производства. Что ж тут плохого? Человек привык к достатку и знает, что без бережливости жить хорошо не будешь. Может, все так, но скряжничество его претило, и у Полины не однажды возникало желание устроить ему сцену, да такую, чтоб на всю жизнь запомнил. Однако когда она сказала о этом намерении своей матери, та ее урезонила, дескать, в том, что экономит, беды большой нет, лишь бы не пил. Надо потихоньку перевоспитывать, если хочешь сделать из него хорошего мужа. И Полина взялась за перевоспитание: первое, что она сделала, — не стала отдавать ему зарплату. Сцены он не устроил, не ругался и не шумел, но сделался еще более печальным. Так вот они и жили до тех пор, пока как-то вечером, когда они легли спать и муж, целуя ее, собрался заняться с нею любовью, с ним вдруг не случился припадок. Муж, ко всему прочему, как выяснилось, оказался еще и эпилептиком.

Трудной оказалась эта ночь для Полины. Не сомкнув глаз лежала она, одетая, на диване, в другой комнате. Что такое эпилепсия, она знала хорошо и расстроилась. А если будет ребенок? Теперь она поняла, почему бывало так, что иногда, когда она заходила к нему в ателье, еще до замужества, оно оказывалось закрытым. А потом он открывал его и выходил к ней как ни в чем не бывало. «А, Полиночка, извините, пожалуйста, срочная работа. Передовиков на доску Почета готовил. Друг с предприятия просил ускорить». Видимо, когда он чувствовал приближение припадка, то запирался в своем кабинетике. Теперь Полине было горько и обидно, что она так ошиблась в человеке. И тогда она твердо решила утром же уйти от него и никогда больше не возвращаться. Даже не вспоминать этих дней, словно их совсем и не было. И вдруг почувствовала, что ее отношение к мужу раздваивается: с одной стороны, она презирает его, а с другой — по-человечески ей было его жаль. И решение она приняла такое: жить без ребенка она не хочет, а шизофреников и эпилептиков выпускать на свет божий преступно. Едва дождавшись рассвета, Полина, не слушая уговоров мужа, принялась собирать свои вещи. В суде их развели без лишних проволочек.

Теперь, думая об устройстве судьбы. Полина действовала более осмотрительно. Споткнувшись раз, «ходи же осторожно, — иначе снова поскользнуться можно». И хотя вниманием мужчин она была избалована, все-таки и для нее хороший муж — это проблема. И немалая. А шофер? В последнее время он стал лучше вести себя, сдержаннее. Это уже кое-что. Может, образумится? Если с ним ничего не получится, можно будет отослать фото подруге, которая все еще уговаривала Полину показать ее снимки какому-то, с ее слов, стоящему «кадру». В крайнем случае, если не удастся найти достойного мужа, можно родить и одной. Хотя и таким образом заиметь ребенка тоже проблема. «От кого? Может, от Андрея? А почему бы и нет? Откровенно признаюсь ему, что и я тоже хочу ребенка. Сына или дочь. Мне не для честолюбивых целей, как ему — для продолжения рода Лопатьевых. Моя потребность другая: мне ребенок нужен для жизни, чтобы было о ком заботиться, чтобы в трудную минуту, когда она наступит, рядом был родной человек. Так вот и скажу Андрею, что готова родить ему сына. И буду ждать следующего его приезда. И ждать только его. Тут ничего не поделаешь. И мои годы тоже уходят. А как бы хорошо, если бы иметь ребенка от Андрея! Жаль, что в эти дни с ним нельзя. Уж слишком часто выпивал он на всяких проводах. Родишь еще какого-нибудь урода, а потом будешь каяться и проклинать себя всю жизнь. Надо, чтобы Андрей был трезвым. При первой же попытке его скажу про сына, про условия. Эх, Андрей, Андрей. Видимо, поздно мы с тобой встретились. А когда же мне переговорить с ним? Скоро. Вот лишь оформлю документы на отпуск по учебе. Но как говорить? Наверное, не смогу. А что, если пригласить его к себе домой? Ведь мать с отцом собирались уехать к кому-то на день рождения. Вдруг это последний шанс? А что зазорного заиметь отцом своего ребенка такого человека?» И Полину охватило отчаяние. Она испугалась, что больше никогда не увидит Андрея, не встретит, потеряет его. Насовсем. А зачем? Зачем упускать то, что уже найдено? Надо решиться, и он не устоит. Если судьба, то пусть она сбудется. Лишь бы Андрей был трезвый. Она решилась, и вся, как и Андрей, загорелась мечтой о сыне. И когда наступил день ее проводов на экзамены, отказалась даже от шампанского, которое Андрей открыл по случаю ее отъезда.

— Не могу! Понимаю, что повод есть, но не могу. И вас прошу, Андрей Васильевич, не пить. Пусть наши девчонки выпьют. А мы с вами выпьем в следующий раз, если он будет.

— Что с тобой, Полина? — Андрей удивился ее капризу и даже испугался его.

— А ничего! Ведь ты живешь, как хочешь. И делаешь все, что тебе заблагорассудится. А чем мы хуже? Я тоже хочу сегодня не пить. И не буду. И ты не будешь. Проводи меня, Андрей. До свидания, мои милые девочки. Извините, что все так получилось. — Она горячо расцеловала подруг и вышла вслед за Андреем.

Пройдя, наверное, половину пути к дому, куда его решительно вела Полина, хотя об этом Андрей не знал, он вдруг остановился и предложил посидеть немного на скамейке, в скверике, через который они проходили. Полина не отказалась; она точно знала, что он сделал это специально, чтоб поцеловаться на прощание. Ну и пусть целуется, подумала она. Это даже входило в ее планы. И наверняка потом будет приглашать к себе. Она не ошиблась.

— К вам? — переспросила Полина. — Это несерьезно! В санатории один вход. И пройти в него незамеченным, тем более нам, практически невозможно. Мы пойдем не в санаторий, а в другое место.

Полина решительно поднялась, увлекая его за собой, в волнении думая лишь об одном: «Судьба идет мне навстречу. Если с ним — это мой последний шанс, а мать и отец должны уехать на день рождения. Должны!»

До дома оставалось совсем немного, один переулок. Вот и родная улица. Вот и скамейка под каштанами. В напряженном ожидании Полина сжала руку Андрея, кинула быстрый взгляд на окна своей квартиры — и увидела в них свет.

Они устало опустились на скамейку, и Полина поцеловала Андрея, потом склонила голову ему на грудь и медленно, почти шепотом заговорила:

— Неужели вам этого мало? Зачем куда-то зовете? Представьте себе, что станет со мною, если я с каждым встречным буду соглашаться вот так, запросто, идти в постель? Вы не думаете обо мне. Вы как тот жених у Беранже, что «спешит достигнуть цели». Есенина вы читали хорошо. Однако скажу откровенно: вы хотя и не жених мне, но для меня очень и очень небезразличны. Вот если приедете на следующий год — тогда посмотрим, как нам вести себя. Вы говорите, что всю жизнь мечтали о сыне? Может, и я хочу сына? На вас как на мужа я не хочу претендовать. Но как на отца моего сына, вообще ребенка от вас, права мои неограниченны. Я и в самом деле хочу ребенка. Приезжайте, Андрей. Я буду ждать вас. Я очень хочу этого. И там, в своем городе, не забывайте обо мне. Не забудете? Ну и хорошо.

Полина облегченно вздохнула, встала и долго молча и пытливо смотрела на Андрея, словно и в самом деле принимала от него клятву помнить о ней.

Неожиданно с белоснежных вершин на город надвинулись плотные тучи, поднялся порывистый ветер, злобно обрушившийся на верхушки деревьев. Сломанные ветки падали на скамейки, на дорожки, глухо стучали и шелестели пожухлыми и завядшими листочками.

На другой день утром Полина уехала сдавать экзамены.

Глава 3

Прошел год. Лопатьеву он показался особенно долгим, потому что он жил ожиданием предстоящей встречи с Полиной. Изредка, чтобы как-то напомнить о себе, он посылал ей весточку; несколько раз отправлял, обычно перед праздниками, открытки-поздравления, красивые, необычные, вложенные в конверты; передавал устные приветы с теми из своих знакомых, кто ехал в «Голубую Русь». Говорил с Полиной по междугородному, часто думал о ней и внутренне всегда гордился тем, что где-то далеко, за тысячу верст, у него есть женщина, которой он небезразличен и которая, как и он, надеется на нескорую встречу и в волнении считает оставшиеся до нее дни. Такие воспоминания согревали душу, делали его жизнь полнее и краше, а отпуск — желаннее.

И вот приехал. Дождался встречи с любимой, но все, как назло, пошло кувырком. А почему? Кто в этом виноват? И не только сам. Наверное, и земляк Виктор Сидельников, который приехал вместе с ним и затащил его на встречу со своими коллегами с севера. Северяне — народ с размахом, вырвавшись в субтропики, они жили широко, не зная меры. И хотя нельзя сказать, что Андрей выпил у них много, но все-таки прилично. Именно поэтому его и прихватило ночью в лоджии, где он заснул в кресле-качалке. Да к тому же чего-то переел, чем-то отравился. Словом, переоценил свои возможности и ругал себя, раскаивался, что все так нелепо получилось. А Полина тоже изменилась с того вечера. Наверное, сделала для себя правильный вывод: с пьяным оставаться не следует. Возраст тоже не последнее дело. Может быть, думал Андрей, он уже не для нее? Как человек, вероятно, устраивает ее, нравится ей, но как мужчина после этой пьяной ночи вряд ли. Как ни крути, а разница в годах большая, и она ох как сказывается. Наверное, поэтому радости, душевного раскрепощения с ней не получилось.

А собственно, зачем мне, женатому человеку, все это, уговаривал себя Андрей. Зачем врываться этаким эрудированным кэном в судьбу красивой и молодой женщины, чего-то требовать от нее, когда сам вряд ли сможешь сполна дать ей то, чего она заслуживает и что ей требуется в ее двадцать пять лет. Не стоит коверкать ее судьбу. Прав на это у меня нет. Все так. Однако и во мне еще не все угасло. Еще, может, и не улетучилась давнишняя мечта о сыне. Жизнь еще дает о себе знать. И хотя возможности уже не такие, что были раньше, но дурацкий характер еще толкает на подвиги. Может, не стоит вновь испытывать уже испытанное, для чего еще раз переживать уже пережитое? Неужели за все эти годы в нем не прибавилось жизненной мудрости и твердости? Вроде есть. А Полина хороша! Ох, как она хороша! И жаль, что когда-то было не с ней. А может, с ней и ни к чему? А сын? Что это? Одни наивные мечты человека, у которого седина в голову, бес в ребро? А месть? Нашел кому мстить. Матери своей дочери. Вместо пусть и сладостных грез о Полине займись-ка, дорогой, лучше работой. Но стоило лишь на мгновение представить себе Полину, такую желанную, милую, страстную, как мысли о работе сразу отступали на второй план даже тогда, когда он все-таки, сделав над собой нечеловеческое усилие, садился за письменный стол. Угнетало, мучило и другое: задетое самолюбие, проявленное слабоволие при встрече с северянами. А может, это хорошо для работы? Ведь пишут, что Шиллера вдохновлял на работу запах гнилых яблок. Тогда он творил самые лучшие свои произведения. Но я, к сожалению, не Шиллер, и яблоки мне не помогут, требуется что-то другое, более существенное, а главное — свое. Хотя великим стать не всем дано, учиться у великих доступно каждому.

Возмущаясь, как ему казалось, несправедливым отношением Полины, Андрей пытался заставить себя работать и не мог. Из головы не выходил ее зовущий облик: алеющие при возбуждении щеки, густые и длинные ресницы, родинка на шее и этот молочный запах молодого тела, до сих пор еще сохранившийся на второй подушке, на которой она тогда лежала. Может, она меня разлюбила? Может. Все может. В жизни и не такое бывает. Ведь не с бухты-барахты уже несколько раз, попутно зайдя к нему в номер, она говорит про его взгляд. «Вы еще не отключились от работы. Мысли заняты ей, и взгляд у вас от этого дикий, обжигающий. Я боюсь его!»

Вот ведь до чего дошло: взгляда его начали бояться. Что она, смеется или всерьез? Если смеемся, то, спрашивается, зачем? Неужели эта умная женщина меня не понимает? А как она понимает, что она теперь думает обо мне?

Андрей даже предположить не мог, что Полина все это время берегла его покой, старалась меньше встречаться с ним, чтобы дать ему возможность быстрее закончить большую работу, которая должна принести ему известность в ученом мире, а может, деньги или что-то еще. Она и в самом деле, отрывая его от работы, видела, что еще долгое время в глазах Андрея стояла отрешенность, и посчитала, видя его занятость, за лучшее не докучать ему, не быть назойливой. Всему свое время. Все еще впереди. И он успокоится. И не будет таким сговорчивым и податливым на всякие там встречи с северянами или с кем-то еще. Главное, чтоб он был трезв, а в остальном мысли их совпадают.

Андрей этих мыслей Полины не знал и нервничал. Он перевернулся со спины на бок и со злостью бросил подушку, на которой спала Полина, в кресло. Собственно, зачем ему раздражающие душу и сердце переживания, какая польза от них? И вдруг его осенило: все эти мелкие радости и неудачи выбивают из колеи, мешают полностью сосредоточиться на работе, когда давным-давно известно, что в любом деле нельзя достичь больших высот, если разбрасываться, делить себя. Ничего нет хуже половинчатости, раздвоенности. Надо, как учил шеф, все: ум, силы, знания, любовь, ненависть — сконцентрировать на одном, и тогда успех обеспечен. Примеров сколько угодно.

Сила творца, гения не только в его мастерстве и таланте, но и в самодисциплине. Все великие устанавливали для себя жесткие правила: одни — вставать раньше, другие — ложиться позже. Джек Лондон работал по пятнадцать — семнадцать часов в сутки! Великий Бальзак начинал работать тогда, когда все ложились спать. Дисциплина, полная самоотдача этих людей позволили им создать шедевры, известные всему миру. Но ведь это великие! Ну и что? Они не родились великими, они ими стали. Значит, надо у них учиться этому.

Андрей помнил об этом, но, пытаясь оградить себя от маленьких радостей и мелких неудач, понимал, что надолго работой от них не спасешься. Его неотступно тянуло к Полине, хотелось ее видеть, говорить с ней обо всем: о ее учебе в институте, о планах на жизнь — обычно она делала это с большой охотой, — о любых пустяках на свете. Рассказывать серьезные или смешные истории, даже анекдоты, лишь бы видеть взгляд ее серых теплых глаз. И он думал, что в этом, видимо, и есть правда жизни, ее незыблемый закон. Зачем же бороться с собой, бежать от себя, если человеческая жизнь — всего лишь мгновение. Нет, бежать от того, что тебе на роду написано, не стоит, да и вряд ли убежишь. К тому же все это так скрашивает жизнь. Но чтобы добиться благосклонности Полины, надо было доказать ей, что он сможет пересилить все и взяться за работу. А это значит, как минимум, дописать большую статью для научного сборника. Это — главное. А что касается мелких, частных вопросов, то все это лишь дополнение к главному.

И Андрей сумел жестко переломить себя, заставить себя сесть за стол и думать, писать, отдаться работе с головой, не обращая внимания на то, как незаметно летели дни, которых он так мучительно долго ждал целый год. Поглощенный работой, ежедневных встреч с Полиной он не искал. И она оценила это, увидела происшедшую в нем перемену и прониклась к нему еще большим уважением. И уже сама стала проявлять заботу о встрече с ним, готовить эту встречу.

А дни летели. Они в санатории всегда бегут быстрее, чем в повседневной жизни. Теперь все у Андрея было расписано по минутам: с утра гимнастика, бег, душ, завтрак, санаторные процедуры, потом — работа, которая уже подходила к концу. А оставшееся время — его оставалось вполне достаточно — сплошные, неповторимые встречи с Полиной. Они снова обрели прежнюю страсть. «Вот, — радовался Андрей, — что значит бросить выпивать, что значит собраться». Он знал, что силы воли, чтобы отказаться от выпивок, у него хватит. Но, как назло, через два-три дня приходилось или встречать или провожать кого-то из земляков. А отказ от дружеского застолья люди всегда воспринимают с некоторой обидой и досадой. Вот, мол, зазнался человек, ровней себя не считает. Таких разговоров Андрей боялся больше всего. Тем не менее последние несколько встреч выпивал самую малость, лишь ради приличия. И никто ему не высказал осуждения за это: понимали, человек занят не только работой, но и молодой, красивой женщиной.

Довольный случившимся, Андрей рисовал предстоящую встречу с Полиной. Они договорились сходить в кино на новый фильм, который демонстрировали для отдыхающих. Когда она вошла, свежая, стройная, немного взволнованная, он крепко обнял ее и поцеловал, усадил рядом с собой и охотно рассказал о том, как прошли последние проводы земляков.

— Наконец-то! — радостно воскликнула Полина. — Надеюсь, теперь-то ты понял, как это хорошо во всех отношениях. А если так, то все теперь должно быть просто замечательно. Я имею в виду нас с тобой. Все главное в тебе, в том, чтобы ты бросил пить. Совсем бросил. Я ведь тебе несколько раз говорила и говорю об этом как медик: все дело в водке. В этой заразе. Неужели тебе водка дороже меня? Ты, видимо, забыл наш уговор, что был год назад. Напомню: год назад я обещала — и не отказываюсь от своего обещания — родить ребенка. От тебя, Андрей, от трезвого, здорового. Мне нелегко напоминать тебе об этом. Но я перенимаю опыт старшего: учусь жить, как хочу. Сегодня сватался ко мне один шофер. Он техникум заканчивает. Смотрите, Андрей Васильевич, я человек свободный. Как птица. Могу и улететь. Поэтому ставлю условие: больше не пить ни грамма. А в остальном — живите по своему распорядку. Мне такой распорядок нравится. — Полина обняла его, не торопясь приласкала, потом крепко расцеловала, и Андрей не выдержал, бросился запирать дверь, оставил в замке ключ и быстро задернул шторы.

— Сначала любовь! — указал он рукой на кровать. — А ужин и кино подождут.

Полина, как и всегда в таких случаях, покраснела и стала раздеваться.

Страстно целуя и чувствуя, как нарастающий вал, приближение неодолимого желания. Андрей увлек ее на кровать и, придерживая за бедра, вошел в Полину, начал неторопливые толчки, и она вскоре сладостно застонала, как от боли или первородного изумления, закачала головой из стороны в сторону и сникла; оба не заметили, как наступило просветление.

Потом они долго лежали и тихо ласкали друг друга. Поужинав, снова предались любовной игре, решив в кино не ходить… Собравшись проводить Полину домой, Андрей в порыве благодарной нежности сказал растроганно:

— Если родишь мне сына, я буду знать, что не зря жил на свете. И в то же время, милая Полинка, рождение сына для меня — это очень непросто. Оно может круто изменить мою жизнь и вызвать столько непредвиденных последствий, что я, быть может, стану самым несчастным человеком. Как ни крутись, а мне, вероятно, еще придется выдержать и пережить очень многое.

— Почему ты так говоришь? — удивилась Полина.

— Потому что я кэн. Я умею считать. Вот когда ты все просчитаешь и взвесишь, тогда поймешь, что я имею все основания сказать тебе это.

— Может быть, — немного подумав, печально согласилась она.

Чувствуя душевную и физическую удовлетворенность от своей близости, они выпили чаю, неторопливо собрались и отправились гулять по ночным улицам курортного города.

По заведенному для себя правилу Полина не приходила к Андрею, когда было ее дежурство. И Андрей, к концу недели выработавшись до последних сил и близко к максимуму выполнив намеченное, с нетерпением ожидал ее, даже начинал сердиться, что она к нему не приходит, но сразу и успокаивался, понимая, что этим делу не поможешь. Тогда он принимался анализировать ее действия и вскоре приходил к выводу, что она всегда поступала правильно: ей незачем было компрометировать себя на службе. И права сердиться на нее у него не было. Она умница, и надо дорожить знакомством и близостью с ней как самым прекрасным, что еще отпущено на земле.

Встреча с Полиной, как и было условлено, состоялась после ужина в фойе, когда там уже никого не было, — отдыхающие любят уединяться, кто по комнатам, кто на прогулке перед сном.

Андрей с Полиной уселись на большой диван с вычурными резными ножками и такими же подлокотниками и весело болтали. Всякий раз выбирая момент, когда не было слышно шагов и не громыхал лифт, Андрей иногда осторожно целовал ее в щеку, потом вопросительно заглядывал ей в глаза и говорил с сожалением:

— Сколько времени сидим. Может, ко мне поднимемся, а?

— Мне нельзя. — Она глядела на него печально-виновато, и это было трогательно. — Я на работе, и подругу предупредила, если что, то я здесь. Сегодня опять дежурит тот самый тип, который очень и очень лютует. И в случае чего меня с работы просто-напросто попросят. И не попросят даже, а выгонят — громко, с оглаской на весь город, как здесь обычно любят делать. Спрашивается: зачем нам это? Или вам не нравится сидеть со мной рядом, Андрей Васильевич?

— Вы ошибаетесь, Полиночка, и делаете неправильные выводы. — Андрей немного отстранился от нее. — Сидеть рядом и говорить с такой женщиной, как вы, тем более изредка целовать ее, это, конечно, большое счастье.

Бурча какую-то песенку, к ним уверенно подошел Сергей Обозов, коллега Андрея по работе, гладко выбритый, модно одетый и чуть-чуть навеселе. Присаживаясь и оглядывая Андрея с Полиной, наклонился почти к самому лицу Андрея — такая была у него дурацкая привычка, — поинтересовался:

— О чем спорите? Наверное, о счастье. Как поется в песне: «…наше счастье на три части разделить нельзя». Вот так-то, дорогие мои. К сожалению, Андрей, наше счастье с гербовой печатью. И, опять-таки к сожалению, полагается нам оно всего одно. — И Обозов, очевидно, с намеком на некоторое значение, начал негромко напевать, дирижируя себе, мелодию вальса Штрауса «Сказки Венского леса».

Андрея возмутило это нахальное вторжение Обозова в их с Полиной, беседу, особенно ему не понравилась безапелляционность его поведения и рассуждений.

— Однако, дорогой Сергей Петрович, позволю себе не согласиться с вами. Одного, навсегда данного счастья не бывает в жизни почти никогда. Другое дело, что у нас рассуждать об этом публично не принято. Считается, что иметь еще раз счастье — это уже слишком, это аморально, безнравственно.

— О каком счастье ты говоришь? Ты, человек, который по рукам и ногам связан семьей, даже права не имеешь думать об этом. — Обозов встал и, повернувшись лицом к Андрею, с некоторым нажимом продолжил: — Семья — вот наше наипервейшее счастье. И если случается в жизни такое, что кого-то, допустим, встретил, даже полюбил, не позволяй себе вольностей, потому что этим ты обкрадываешь свое первое счастье. А это не наши нормы жизни. Я, например, никогда не позволяю себе расслабляться, потому что знаю — несвободен. Хотя как иные рассуждают: иногда, дескать, не грех и пофлиртовать, все равно никто не узнает. Да разве в этом дело! А как же совесть? А правила морали? Они, сам знаешь, против всевозможных отступлений. И махать рукой на это не следует. Жить в обществе и быть свободным от него нельзя, — распалялся все более Обозов, и в этой его патетике нельзя было не уловить некоторой нарочитости, отчего невозможно было понять, искренне он говорит или ерничает.

Неожиданно около спорщиков появился один из работников санатория, фамилии которого Андрей не помнил, но от Полины знал, что он по национальности грек. Он только переглянулся с Полиной, как она, посерьезнев, деловито поднялась.

— Даже страшно начинать спор на такую тему, — сказала она заученно-вежливым тоном, каким обычно говорят все работники, имеющие дело с клиентами, и ушла вслед за греком.

Заметив этот быстрый разговор взглядов, и без того рассерженный Андрей с неприязнью подумал, что между греком и Полиной может что-то быть. Он решил, что спросит ее об этом при очередной встрече. Теперь же он еще больше рассердился на Обозова и хотел даже сразу сказать ему в лицо то, что знал о нем от Полины, но решил повременить, чтобы сберечь свои козыри для решающего момента.

— Ты говоришь. Сергей Петрович, что жить в обществе и быть свободным от него нельзя. Кто спорит? Все правильно. Человек в обществе, как спица в колеснице. Он более чем предостаточно закрепощен отвлеченными понятиями типа «должен», «обязан», «имеет право», «не имеет права» и т. п. Свободным человек, увы, становится лишь на том свете. Но зачем ему нужна такая свобода? По-моему, у человека есть одно назначение — жить! А счастье — оно либо есть, либо его нет. Оно не может быть моральным или аморальным. Оно естественно, потому что это потребность человеческой природы. Не знаю, как тебя, а меня такое счастье окрыляет. И еще как.

— А представь себе, — Обозов закурил, хотя курить в фойе было не положено, — что будет, если все для окрыленности начнут искатьсчастье не в семье, не в работе, а где-то на стороне, со случайными женщинами, в случайных встречах и связях? О-о! Даже вообразить трудно. Скажу определенно: начнется что-то страшное. Кого же мы тогда воспитаем? Какой пример покажем нашим детям, внукам? По-моему, все-таки не следует так легко соглашаться идти на поводу у природы. Иначе мы снова потянемся в леса. Это старо.

— Да не в этом дело! — Андрей с досадой поморщился. — Говорить категориями всеобщности на эту тему — значит заниматься демагогией. Это как озарение, вдохновение, на худой конец болезнь… Но от природы нам не уйти. Она специально и предусмотрела влечение людей друг к другу, чтобы сохранить на земле жизнь. Представь себе, что будет, если каждый из нас начнет глушить в себе чувства? Какая же серая, нудная, как понедельник, жизнь наступит! Она потеряет для человека всякий смысл. И тогда цена больших рассуждений о человеке в обществе станет равна самой себе, потому что это не что иное, как трескотня, которой у нас и без того хватает. Человеку ничто человеческое, как говорит нам классика, не должно быть чуждо.

— Что ты хочешь этим сказать? — Обозов даже протрезвел от такого напора. Словно прицеливаясь, чтобы выстрелить поточнее, он прищурился и не без вызова спросил: — Не забываешь ли ты, Андрей Васильевич, в каком обществе мы живем? Ведь у нас есть мораль, нравственность. Есть закон о семье и браке. Есть Конституция, наконец. Куда прикажешь их употреблять? Ну у тебя и теория! Вот уж никак не ожидал. От тебя — и такое услышать?

— Да бросьте, Сергей Петрович, приплетать мне то, чего нет, — возмутился Андрей. — Я совсем о другом. Мне кажется, что человек должен не только работать как вол, не только рассуждать о назначении человека на земле, о нравственности, о морали. Ведь как мы живем?

— Живем очень просто, — перебил его Обозов, — учимся, работаем, детей растим. Обуваемся. Одеваемся. Хлеб едим. В кино ходим, — он говорил и деловито загибал пальцы, отмечая таким образом все, что, как ему казалось, он делал разумного в жизни. И опять было непонятно, всерьез он говорит или в насмешку над собой.

— Вот и ошибаешься, Сергей Петрович, — холодно возразил Андрей. — Мы все живем скрытно. — Он утвердительно покачал головой. — Да, до зрелого возраста мы все живем скрытной, двойной жизнью. Вот я, а вот мой двойник — не‑я. Возьмите, к примеру, свою жизнь, жизнь своих знакомых. У каждого в жизни обязательно были романы, увлечения, поцелуи украдкой, да мало ли чего!‥ Но все это годам к пятидесяти — шестидесяти проходит. Человек уже порядком подустал к этому времени, порастерял силы, и успокоился, и почел за лучшее иметь то, что имеет. И тут у него начинает проявляться тяга к рассуждениям о назначении человека в обществе, о морали, о нравственности. Его так и подмывает учить, рассуждать с высоты пройденного и лично им приобретенного и осмысленного опыта. Вот и ты, Сергей Петрович, не знаю, в шутку или всерьез, тоже взываешь к морали, к нравственности, а сам, извини меня за откровенность, о ней забываешь!

— Позволь, Андрей Васильевич! С чего это ты взял? Ты разве видел меня здесь хоть с одной? Возраст не тот. Да и вообще.

Андрей добродушно усмехнулся, вспомнив, как не однажды видел Обозова, выходящего от женщины, жившей в соседнем с Полининым доме, и, поднимаясь и весело глядя на собеседника, спросил:

— А кто встречается с дамочкой из другого санатория? Кто для встреч с ней снимает квартиру в городе? Кто на такси ее возит? Кстати, уважаемый Сергей Петрович, эта квартира в соседнем от Полининого доме. Но, дорогой мой коллега, я на тебя не в обиде.

Андрей хлопнул застывшего с полуоткрытым ртом Обозова по плечу и отправился вниз, в приемное отделение, где, по договоренности, должна была ожидать его после своей работы Полина.

Однако, открыв дверь, он тут же был вынужден ее закрыть: в комнате, видимо, по служебной необходимости собрался весь персонал смены, что-то оживленно обсуждая.

«Пойду поброжу по городу», — решил Андрей и, выйдя из санатория, не торопясь пошагал по пустынным улицам, стараясь успокоиться от спора с коллегой. Но это ему не удалось: мысли, как назло, все время вертелись вокруг Обозова. И зачем он сунулся к нам с этой песней о неделимости счастья? Кто его звал? Никто. И в лирику потянуло, видимо, после того, как съездил к своей подруге. А то кредо, видите ли, у него такое: «Я в этом плане никогда лишнего не позволю». В самом деле лишнего и нет ничего. Все рассчитано. И рассчитано до мелочей. А может, и правда, что наше счастье с Полиной подпольное? Ведь мы его не афишируем, а напротив, старательно прячем от посторонних. А кто это его афиширует? Бывает разве такое? Обычно у нас все в коллективе. А мы с Полиной наоборот. А это не принимается, потому что для человека уже с рождения подготовлена контурная схема его коллективизации. Едва научится ходить, его определяют в ясли, потом в детский сад. Затем дружно, семейным коллективом, провожают в школу. После ее окончания, в зависимости от способностей, пути всех расходятся: завод, институт, сельское хозяйство. Но дело не в этом. Важно другое: везде человеку жить приходится в коллективе. И получается, что самим собой он бывает лишь в доясельном возрасте. Получив образование, профессию, человек еще крепче вписывается в коллектив. Женившись, становится фамильной ячейкой общества. И жизнь его идет, как у часовой пружины. Живет по расписанию, по определенной и принятой обществом схеме: сюда не ступи, так не делай, с этой не встречайся, к этому не ходи, тому не возрази. Может, это вовсе и не жизнь, а нудное исполнение обязанностей, возлагаемых на тебя обществом? А кто, собственно, заставлял тебя становиться семейной ячейкой общества? Никто. В этот длинный путь мы отправляемся по личному желанию. И каждый выбирает себе спутника, соответствующего своим понятиям ума, красоты, прочих достоинств. Это необходимое условие. С кем попало в путь по жизни не отправляются. Проще можно сказать так: сами выбираем ботинок по ноге. Но дорога длинная. И когда основательно устанешь от нее, хочется свернуть в укромное местечко, куда-нибудь к свежему роднику или в тенечек, под крону деревьев, чтобы укрыться от палящих лучей солнца. Бывает, уезжаешь в командировку или в отпуск. И вдруг встречаешь ту, в которой находишь еще неведомые тебе черты характера, видишь новые физические достоинства, женскую прелесть, тебе незнакомую. Все в ней тебе интересно: лицо, глаза, ум, манера говорить, ходить, чувствовать. И тянет тебя к ней как магнитом. Ты сближаешься и счастлив уже во второй раз. И испытываешь такой подъем, какого не испытывал никогда до этого, потому что за годы пути ты уже стал иным, не тем желторотым, оглохшим от свободы и праздника инстинктов юнцом. Теперь ты много чего повидал, понял, научился ценить. И ты летаешь как на крыльях от этого своего второго счастья. Но глупые люди не видят твоего полета и не должны его видеть, потому что осудят, не примут в свой круг.

Андрей сел на скамейку у скульптуры лучника и стал наблюдать, как проходят мимо отдыхающие, знакомые по столу, по процедурам, по танцам. Вот они — Шляпманов, хитрый, самоуверенный, считающий себя самым умным; Рысцов, с животом, как у беременной женщины, не знающий предела в еде и возлияниях; Порталов, разодетый, как манекен на витрине. Другие знакомые из министерств, главков, прочих солидных учреждений, — и все ухоженные, упитанные, респектабельные, и все парами, и каждый шаг у них со значением. И все они счастливы, и никто не задумывается над нелепым вопросом о том, какое по счету счастье — первое, второе, третье или еще там какое — плывет с ними рядом. Ну, Обозов, подумал Андрей, что на это скажешь? А у нас с Полиной, может, серьезно. И даже очень. А собственно, зачем мне думать, беспокоиться о том, что обществом у нас не принято? Раз счастлив, то иди к ней, к своей женщине в белом халате, и жди с нетерпением радостных мгновений, которые она тебе подарит. И в этом неповторимое счастье жизни. И нечего преждевременно ломать голову над тем, что будет потом. Самое большое счастье человеку дается сегодня, здесь и сейчас, а не потом.

В жизни, наверное, таких людей мало, кто любит расставаться. Об этом сколько уже написано, не зря и в песне поется о том, что «расставание хуже смерти». Мучительно переживал расставания Андрей. Он мог очень быстро сойтись с человеком, но чтобы так же быстро, без переживаний расстаться с ним — никогда. Общение с новыми людьми всегда оставляло в его душе глубокий след. Поэтому расставание для него — всегда пытка, тем более расставание с Полиной, которая заполнила всю его душу, стала для него настолько дорогим и близким человеком, что оторвать чувство к ней от себя, не страдая, Андрей был не в силах. И тем сильнее была боль, что эта разлука, может быть, навсегда. Кто знает, удастся ли когда-либо еще приехать сюда? В жизни куда больше случаев, когда встречи не повторяются. Вначале остается воспоминание, теплое, нежное, охватывающее душу тоской и болью, а потом вообще приходит конец всему: человек незаметно уходит из твоей жизни. Вот она, правда жизни: праздник никогда не продолжается долго.

Время отпуска подошло к концу. За несколько дней до отъезда Андрей уже начал представлять себе сцену прощания, а потом составил даже небольшой сценарий последнего дня своего пребывания в санатории.

И вот наступил этот вечер. До обеда Андрей вместе со своим земляком Виктором Сидельниковым немало побегал по магазинам, по рынку, покупая необходимые продукты. К вечеру ими был забит весь холодильник. Андрей вынул часть их. Он любил готовить: когда мыл, чистил, резал, укладывал, то всегда что-то решал, думал о чем-то и делал это всегда успешнее, увереннее, чем обычно. Простые, точные действия, целесообразные и гармоничные формы диктовали и такие же точные и само собой разумеющиеся решения, усмиряющие неразбериху чувств, мыслей. Но сегодня желанного покоя в душе не наступало. Больше всего думалось о прощании с Полиной.

Закончив сервировку стола, Андрей принял душ, переоделся в самое лучшее и после ужина возбужденный, радостно-озабоченный и вместе опечаленный отправился приглашать Полину, ее подругу, Сидельникова, Сергея Обозова, еще некоторых земляков и знакомых.

Наглаженный, свежевыбритый, порозовевший после привычной маски Андрей выглядел моложе своих лет. И когда он взял под руку Полину, то никто из присутствующих разницы в возрасте не заметил.

Полина тоже принарядилась: на ней было платье стального цвета, белые туфли и моднющие, какие-то ненашенские клипсы, которые она привезла из круиза по Европе и Средиземноморью.

Сидели рядом, постоянно ощущая тепло друг друга, и Андрей заботливо подкладывал ей закуски, которыми был заставлен весь стол. Знакомые Андрея оценивающе поглядывали на Полину, они видели ее впервые, улыбались ей и внимательно вслушивались в то, что она скажет.

Андрей призывно посмотрел на Обозова, и тот по-молодецки лихо встрепенулся, словно только и ожидал этой команды, поднялся и, привычно пригладив левой рукой волосы, объявил:

— Дорогие товарищи, сегодня мы собрались здесь, чтобы оказать внимание, свое уважение нашему другу Андрею Васильевичу, которому послезавтра улетать. Хорошо нам отдыхается. Мы окрепли, подлечились и готовы жить здесь еще и еще. Но в путевке всего двадцать шесть дней. И сегодня мы провожаем нашего доброго друга. Хороший ты человек, Андрей. Никогда не выпендриваешься. И во всем ведешь себя честно. И поэтому идут к тебе люди. Смотрите, товарищи, в комнате яблоку упасть негде. Это же прекрасно, если ты не один. К хорошему человеку всегда есть дорога. Выпьем за то, чтобы у каждого из нас была дорога к хорошему человеку и чтобы не переводились на матушке Руси такие люди, как Андрей.

Весь вечер Андрей и Полина пили из коньячной бутылки, куда он загодя налил настойку шиповника.

Потом негромко пели песни, рассказывали смешные истории, обменивались визитками, приглашали друг друга в гости, выходили курить в лоджию.

Был момент, когда Обозов, словно вспомнив о своих обязанностях, попросил всех встать и поднять бокалы за молодых. Его дружно поддержали все и, вставая, одновременно зашаркали отодвигаемыми стульями.

Обозов первым пригубил наполненный до краев бокал и резко воспротивился пить:

— При всем моем уважении к тебе, Андрей, не могу: горько!

— Горько! Горько! — поддержал его Сидельников и остальные.

Андрей и Полина поцеловались и не ради шутки, что, видимо, было оценено, и больше тостов за молодых не последовало.

Праздник был еще в разгаре, когда Андрей неожиданно почувствовал, что все ему уже порядком наскучило, а вернее, он просто устал от суматошной беготни, шумного застолья, преувеличенных чувств и выспренних речей. Однако на столе было всего вполне достаточно, чтобы просидеть до глубокой ночи. Поэтому никто не торопился, словно и в самом деле люди не собирались оставлять хозяина в одиночестве. Обозов, как и Сидельников, сидел обнявшись со своей подружкой и что-то увлеченно нашептывал ей почти в самое ухо. Казалось, он совсем забыл про свои обязанности.

— А кто у нас тамада, Сергей? — воззвал к порядку Андрей.

Обозов моментально поднялся и попросил внимания:

— Давайте, дорогие мои, сладкие, хорошие, закругляться. Пора! Надо и честь знать. Мудрый старик Шекспир говорил по этому поводу: «Как ни обильны яства и питье, нельзя насытиться однажды». Лучше не скажешь. — Тамада, показывая пример, первым осушил бокал до дна.

И вскоре, выпив на посошок, обнявшись и расцеловавшись с Андреем, все разошлись, и наконец-то он остался наедине с Полиной.

Заперев дверь, Андрей подошел к Полине и, когда она, подняв руки, обняла его, с жаром принялся ласкать ее. Полина тихонько застонала, но тут же освободилась.

— Пойдем на кровать, — предложила она и первая начала снимать одежду.

Уговаривать Андрея не требовалось: он и сам понимал, что все должно произойти без ненужной спешки, с чувством. Однако ему не терпелось заняться любовью: он разделся быстрее Полины и, бросив одежду в кресло, юркнул под одеяло.

Выждав, когда Полина будет готова, приподнял один край одеяла и тут же заключил ее в крепкие объятия. Ласки его были горячие, страстные, требовательные. Полина закрыла глаза и в истоме стонала все сильнее и сильнее. Тогда Андрей, давно уже сгоравший от нетерпения, вошел в нее и мощно начал совокупление.

Потом, обессиленные и довольные, они лежали рядом. Андрею нравились такие моменты, когда, полуоткрыв рот и чуть надув свои пухлые губы. Полина казалась еще моложе, была такой зовущей, желанной и согласной на все. Не изменяя своему правилу, он принялся целовать Полину и, лаская ее, возбудился снова… После очередной любовной игры они решили наконец-то прибраться в комнате, вымыть и расставить в сервант посуду. Чтобы не забрызгать свою одежду, Полина попросила у Андрея дать ей что-нибудь из его вещей.

— Может, останешься так, в чем есть? — Андрею нравилось, когда она ходила по комнате без одежды. — Я люблю, когда ты обнаженная.

— А я не очень! — Полина и сама бы с большим удовольствием походила так, но она помнила, как не однажды после застолья, когда она, убираясь нагой, наклонялась за чем-либо, наблюдавший за ней Андрей мигом пристраивался сзади, брал ее за бедра, неистово заводился, и все повторялось вновь и вновь. Сегодня она уже устала, и ей не хотелось больше никаких поз.

— Желание любимой — для меня закон! — легко согласился Андрей и, порывшись в шкафу, дал ей одну из своих рубашек и спортивные брюки.

…Полина ушла от него утром, когда отдыхающие уже направлялись на зарядку. Андрей хотел было проводить ее, но она наотрез отказалась.

— Не стоит. Дорогу до своего дома знаю. Спасибо за хороший вечер. И за хорошую ночь. До завтра, — она прижалась к нему щекой и после того, как Андрей осторожно, чтобы не размазать помаду, поцеловал ее, понуро вышла из комнаты.

На другой день после обеда, перед отъездом Андрея в аэропорт, они встретились еще раз. Полина ожидала его в вестибюле и, когда он появился в двери лифта, неторопливо поднялась с банкетки, неестественно прямо держа голову, медленно пошла к выходу. Андрей догнал ее уже на улице и, взяв за руку, сжал сильно, но не так, чтобы было больно.

— Не надо! Ни к чему. Знакомые могут встретиться, — возразила Полина, осторожно высвобождаясь.

— Ну и пусть встречаются! Ведь встречались, и уже не раз. Чего ты боишься? Может, тебе стыдно со мной идти?

— Не в этом дело. Давай помолчим. Это будет лучше.

Полина была в смятении, думая о жизни, о своих отношениях с Андреем. «Чего ты боишься?» Тебе, конечно, бояться нечего. Получил все — и уезжаешь. Да еще пожелал проафишировать нашим сотрудникам свои отношения со мной. «Чего ты боишься?» Тебе, милый Андрей, действительно бояться нечего. Это мне есть над чем глубоко подумать, есть чего опасаться. Я ведь не мужа себе нашла, не спутника на всю жизнь. Сколько всяких разговоров, пересудов предстоит еще пережить! А ради чего? Может, и не стоит все затевать, пока не поздно? Чего там не стоит. Когда все уже затеяно. Видимо, Андрей — моя судьба, а от судьбы, говорят, никуда не уйдешь. И зачем я его только обидела. Вон он сразу же словно чем-то отгородился от меня — переживает. Вижу, что переживает. Но к чему эта его ненужная бравада — пройтись на глазах у всех. И все-таки он хороший. Доверчивый. Видный. Сильный. Хотя слабостей себе позволяет уйму. А разве есть люди без слабостей? Если есть — тогда что это за люди? А чего мне, собственно, бояться? Разве я у кого-то что-то краду? Разве я кому-то плохо делаю? Бояться мне нечего. Неужели я не найду себе мужа? Найду. И даже когда с ребенком буду — все равно найду. Но зато этот ребенок будет от Андрея — любимого мной человека. Ведь это на всю жизнь, продление нашей связи с Андреем на будущее, на многие годы вперед. А сегодня, возможно, это будет последняя наша встреча. Зато ребенок — на всю жизнь. И когда-нибудь я вспомню вот эти дни, это утро — и буду нещадно ругать себя за то, что сразу не согласилась пойти с ним рядом: видите ли, сотрудников, дурочка, испугалась. А потом вспомню все, что у нас было. Сердце Полины дрогнуло при этих мыслях, ей сразу стало душно, кровь ударила в лицо, а на глазах появились слезы. Ей ужасно хотелось заплакать, громко, без опаски, что услышат, и еще ей хотелось, пусть зареванной, некрасивой, крепко обнять Андрея и целовать, целовать, и чувствовать, как царапает, колется его левая, всегда непробритая щека, и ощущать свои слезы на его лице. «Милый, дорогой мой Андрей, хорошо, что ты встретился на моем пути. Я сейчас же без конспирации пойду с тобой под руку. Пусть все видят, все знают, что я люблю тебя. Смотрите, люди, на нас! Ведь мы любим друг друга!» Полина поспешила догнать Андрея, не стесняясь взяла под руку и, может, в последний раз уверенно пошагала с ним к железнодорожному вокзалу.

«Может, она и права», — думал в это время Андрей, осуждая себя за ненужное, показное геройство. Говорить и ему не хотелось, и в груди его тоже ныло и жгло, и желание было одно — обнять Полину и долго целовать. К сожалению, сейчас, когда они шли на виду у всего санатория, желание это было неосуществимо. Поцелуи остались позади. Ничто в жизни не повторяется. И не исключено, что больше никогда в жизни они не пойдут вот так рядом, а может быть, уже и не встретятся.

До вокзала, куда Андрей отправил свои вещи с Сидельниковым, где они решили расстаться, оставалось немного. И они не сговариваясь шли медленно и напряженно молчали, хотя мысленно уже прощались друг с другом, и каждому хотелось надолго запомнить то последнее чувство, которое им предстояло пережить, то последнее слово, которое предстояло услышать в эти короткие и неповторимые мгновения.

Глава 4

Уже третий день лил дождь. Утро было пасмурное и холодное. Смиренно, словно обиженные, плакали окна, где-то на крыше, высоко в ветвях деревьев свирепствовал ветер: почти не прекращаясь — бим-бом, бим-тон-бон — мягко и гулко тукал от ударов капель цинковый лист карниза, и вдруг, нарушая эту гармонию, изредка точно шальные обрушивались, скопившись под крышей, струи дождевой воды. До горизонта над городом клубились темные плотные тучи.

Андрею предстояла поездка на подшефный завод, где у директора собирался техсовет для обсуждения вопросов заканчивающейся на предприятии реконструкции, а ехать в такую мерзопакостную погоду да еще в дальний конец города никакого желания он не испытывал. «Если, — подумал Андрей, — такая бульварная слякоть продержится до завтра, — народу на демонстрации будет куда меньше, чем в прошлые годы. Что же это я совсем о Полине забыл. Как там она? Надо позвонить, поздравить. Закажу по срочному. Успею поговорить, а там увидим, что делать дальше. Может, когда выезжать, погода и прояснится. Сколько раз так бывало».

При мыслях о Полине настроение заметно улучшилось. Ощущая некоторую приподнятость чувств, Андрей все же старался не суетиться; неторопливо снял трубку, набрал нужную цифру, потом назвал телефонистке пароль и стал ожидать длиннющего зуммера — междугородного. И хотя он и обещал Полине, что их прошлогодняя встреча не будет последней, теперь Андрей не был твердо уверен в том, что она состоится. Не все складывалось в пользу их встречи: нарушив все планы, неожиданно затянулась работа с прибором; предполагается поездка за границу, к сожалению, еще не окончательно ясно когда. Причин различных было немало, но все же в душе, где-то на самом донышке ее, теплилась надежда, что они с Полиной увидятся, может, и не очень скоро, но увидятся обязательно. А своим предчувствиям он верил, они еще никогда его не обманывали.

Неожиданно вздрогнул и задрожал от напряжения телефон, как чайник, из которого убегает закипевшая вода. Андрей схватил трубку, прижал ее к уху, и сердце сладостно дрогнуло, и еще сильнее заколотилось оно, когда их разговор окончился: Андрей был обрадован — Полина ждет ребенка. В душе его вспыхнули надежды, что в этот раз там, далеко, за тысячи верст, у него и в самом деле появится сын. «А если не сын? Все равно, кто бы ни был, ты — отец, и тебе положено проявлять заботу о потомстве. А все-таки будет хорошо, что Светланка станет не одна. Под старость, пожалуй, можно попытаться раскрыть ей эту тайну. Только одной ей. Интересно, как она воспримет ее? Но сейчас об этом рановато мечтать. Надо думать о том, как вначале купить, а затем отослать все для малыша, чтобы никто ничего не заподозрил. Как же это сделать? А просто. Следует лишь посоветоваться прямо здесь, на работе, с одной из женщин, которая в годах уже и знает все, что надо покупать в таких случаях, и сказать ей, что это для друга, самого лучшего друга, на крестины сыну. Нет, ее не проведешь! Она к жене заставит обратиться. Подозрение возникнет. И само обращение к ней — уже повод для этого. А собственно, зачем лезть со своими заботами к кому-то? Разве наши советские продавцы не знают, что требуется для маленького? Знают».

На совещание Андрей не ехал, а летел словно на крыльях. Ему было жарко, душа его пела, и угнетающего воздействия эта гнусная, промозглая погода, которая как на зло установилась перед маем, на Андрея не оказывала.

…Вскоре после праздника в одном из ящиков рабочего стола Андрея, аккуратно свернутые, лежали покупки для новорожденного. А как все отправить? Узнать у знакомых, может, кто поедет в «Голубую Русь»? Нет, лишнее афиширование. Да и кому захочется брать такой груз? Сделаем проще: посылкой. И напишем на ящике, на обычном фанерном ящике, что продают на рынке пенсионеры, фамилию нужного нам адресата: Ермолиной Полине. Разве это возбраняется? Мало ли кто прислать может: родственники, знакомые, близкие, свои, чужие — все равно, только шли, чтоб работа для почты была. И нет проблемы. А там, глядишь, и с отпуском подфартит.

Однако все мечты об отпуске Андрею пришлось оставить, хотя и не окончательно, но на время, которое потребовалось ему, чтобы лично завершить наладку и пуск автоматической линии с разработанным им вибробункером. Тут, хочешь не хочешь, не уедешь — сам в этом больше всех заинтересован.

Андрей почти безвылазно находился на заводе. Он обосновался прямо на участке, в конторке начальника, на зашарпанном диванчике, какие неизвестно где и когда выпускали, и не однажды бывало так, что, прикорнув на часок-другой, снова шел на линию, к вибробункеру, где закавык различных случалось немало. Многое пришлось пережить ему за это время. Зато в конце года, когда все было закончено и в бухгалтерии произвели перерасчет, на руки Андрею причиталась солидная сумма, из которой он без ущерба для семейного бюджета мог выделить и Полине, чтобы поддержать ее, пока она не работает. Андрей понимал, что посылать деньги Полине от него никто не требовал. «К чему вся эта затея? — спрашивал он себя. — На худой конец у нее есть мать, есть отец, которые, и сомневаться нечего, помогут всем, что у них есть». Но Андрей не мог так просто отмахнуться от происходящего в его жизни. И смело, без утайки, даже с гордостью за все, что было хорошего, просил Полину в письме, а потом еще раз по телефону, чтобы отца не вздумала скрывать. «Назови его, — советовал и требовал он. — Алешкой. Хорошо звучит: Алексей Андреевич Лопатьев». И Полина обещала так и поступить, когда ребенок родится.

Посылая деньги Полине, Андрей впервые в жизни утаил от семьи крупную сумму. Понимал, что не обеднеют от этого. Ведь зарплату он отдает всю.

Листки календаря медленно убывали, и каждый прожитый день был наполнен у Лопатьева нетерпеливым ожиданием сообщений от Полины. И вот однажды Андрей, зайдя на почту, вылетел оттуда как на крыльях: в открытке, которую он получил от Полины, она сообщала ему, что у него родился сын. «Назвала его, как ты и просил. Алешкой, Алексеем Андреевичем. Вес хороший — три четыреста пятьдесят. Беспокойный, зевластый. Все. Целую. П. Е.». «О фамилии Полина почему-то не написала, — подумал Андрей, но тут же отогнал от себя ненужные сомнения. — Все-таки она молодец! Надо же, какой крепыш!»

Последующие дни для Андрея выдались особенно суматошными, но это было для него приятным, успокаивающим фактором. Он стал беспрестанно думать об отпуске, готовиться к нему; ему хотелось повидать сына, потутушкать его, хотелось увидеть и Полину, о которой после звонка и особенно после открытки Андрей стал думать более часто, представляя себе, какой она стала. Все мечты его были связаны только с отпуском: побыстрее дожить бы до него! Скорее бы уехать. Ему временами даже не верилось, что все это наяву.

Анна не могла не заметить приподнятого настроения, в котором находился в последнее время Андрей. «Видимо, в ожидании предстоящей встречи! — внутренне негодовала она. — В отпуск готовится. В «Голубую Русь» поедет. Как магнитом тянет туда. Не иначе, как завел там кого-то. Словно на крыльях летает. Дома все мужицкие работы переделал: ручку на двери в кухню заменил, проолифил и покрасил трубу в ванной, из лоджии все ненужное в сад отвез, новый шланг для распылителя поставил. Такое с ним бывает не часто: лишь по настроению. А что в отпуск собирается, когда поедет — об этом ни слова. Тайком путевку выкупит, а потом, как всегда, объявит: „Вот горящую предложили. Отказываться, сама понимаешь, смысла не было. Желудок да и печень пошаливают. Изжога проклятущая замучила. Особенно с соленого и жирного. Поесть нельзя“. А пошаливает-то, видимо, сам. Нет, определенно там у него кто-то есть. Надо поговорить с ним».

Анна всегда умело выбирала момент для трудных разговоров — когда у Андрея было хорошее настроение. В этот день он вернулся с работы около восьми вечера, довольный, в руках два журнала — «Огонек» и «Техника молодежи»: был на почте, где отправлял посылку Полине.

Накрыв на стол. Анна спросила как бы между прочим:

— Ты когда в отпуск собираешься?

— Наверное, в конце года. Вот закончу все работы на заводе, пустим вторую линию — и тогда скажу точно.

— Это что, в конце ноября?

— По всей вероятности. Как путевку достану. Пока ее нет. — Андрей подумал, что и в самом деле надо заниматься этим уже вплотную: сходить к сестре жены Травкина. Завмаг обещала помочь и пока еще ни разу не подводила.

— Меня не приглашаешь? — Анна пытливо, слегка улыбаясь, посмотрела на Андрея: знала, что утвердительного ответа не услышит. Да и ехать она никуда не собиралась — обещал нагрянуть Шурик, ее брат, приславший телеграмму, которую она Андрею не показывала.

— Я приглашал тебя раньше. В прежние годы. Забыла? А я не забыл, как ты наотрез, категорически отказывалась ехать со мной.

— Сам виноват: пил тогда. Мало удовольствия смотреть на пьяную физиономию.

— Я и теперь пью.

— Воду, — съязвила Анна.

— Вот именно. Так что квиты. К тому же извини, дорогая, бумаг целый портфель готовлю. Работать планирую. Над докторской. Может, закончу, — попытался уйти от разговора Андрей.

Но Анна не отступала.

— Знаем мы твою докторскую. Завел, поди, блондинку. Из местных или с кем договариваешься? Это факт, что завел. Уж больно стало нравиться одному ездить. Обязательно завел кого-то. Полную, видимо, выбрал.

— Это почему?

— Потому что возвращаешься из отпуска и всегда удивляешься, когда меня обнимаешь. — Она изобразила Андрея сладким до приторности голосом: «Ты, Аня, что-то без меня похудела?» Нет, милый, не я похудела. Это там, где ты отдыхал, у тебя цыпочка слишком полная. Молодая и полная. То-то я смотрю, почти каждый день бегать на стадион стал. Душ принимаешь. Готовишь себя. И весь светишься, как старый начищенный самовар.

— Готовлю! — бросил с раздражением Андрей. — Надо быть справедливой. Ты же прекрасно знаешь, что я все время живу по системе. Каждый день стараюсь ее выдержать. Бег, контрастный душ — это же давно началось. Так что нечего тебе выдумывать. Крылья у меня от другого. На днях узнал, что за границу поеду. Вот и радуюсь.

— Ладно, не заливай, Андрюша. Это началось после первой же твоей поездки.

— А ты радуйся, что у тебя муж такой. — Андрей вспомнил, что именно так оно и было. Это тогда, после второго года знакомства с Полиной, он сказал Анне, что она похудела. Ответ жены ошарашил его: «Нет, милый, я прибавила на полтора килограмма. А та, что у тебя на юге была, видимо, слишком полная».

Анна с укоризной, печально ответила, как будто соглашаясь:

— Я и радуюсь, что такого воспитала. Видный, ухоженный. К тому же кандидат наук. Ученый, одним словом. Одет с иголочки. А с кем ты стал таким? Со мной. Ведь это я, дурочка, когда-то шваброй пятнадцать комнат на химфаке драила. Все для тебя старалась, волтузила как одержимая. Чтобы ты кандидатскую защитил. А Светланку как водила в детсад? На животе, на руках одна таскала. Боялась оторвать тебя от дела. Теперь руки у меня как чуть что, так и болят, ноют, спасенья нет. И все хондрозы, радикулиты вот у меня откуда. А для тебя, конечно, я теперь стара. К молодым потянуло. Ну смотри мне! Если узнаю… На меня ведь тоже мужики еще глядят. Им нет дела до моего хондроза.

— С подруг пример берешь?

— Хотя бы.

— Нашла чем хвалиться. Они у тебя все разведенные. Только и ждут, чтоб кто-нибудь на них глаз положил. Ни одной путной.

— Ты не трогай моих подруг. Они не хуже тебя.

— Кто? Эта Антонина, что ли? Майора бросила, за полковником бегает. За стариком.

— Сам ты старик.

— Она бы обрадовалась такому старику. А ты, я смотрю, в последнее время с ней очень сдружилась. Тоже к военным потянуло? Коробочки конфет, духи появились. Не он ли тебе дарит?

Анна покраснела.

Андрей знал, что лгать она еще не научилась. И не хотела. И вслух сказал о своих подозрениях:

— Значит, это военный тебе звонит. То-то я возьму трубку, он сопит, а не отвечает.

— Это Светланкины друзья.

— Нет, извини уж! Если кто Светланке звонит, он называет себя. Это наверняка твой золотопогонник. То-то, смотрю, ты души не чаешь в этой Антонине. Париться с этой квашней ходишь. А потом чай к ней пить бегаешь. И до десяти вечера. С хунтой связалась? Ну, валяй, валяй! Мы тоже в долгу не останемся. Видите ли, на нее мужики заглядываются. Я тоже могу глаз положить на кого-нибудь.

— Ну и клади! И не пугай меня. Могу и без тебя обойтись. Свет на тебе клином не сошелся. Тоже мне пуп земли выискался. — Лицо Анны сделалось неприязненным, до неузнаваемости чужим.

— Вы посмотрите на нее! Только посмотрите, какая смелая объявилась. Ты мне не очень. Я могу и поучить! — Андрей сделал шаг навстречу, хотя знал, что ничего не сделает: он ни разу в жизни не поднял руки на женщину.

На шум вовремя выбежала из своей комнаты Светланка.

— Ну что вы делаете? Зачем вы ругаетесь? Чего вам не хватает? Вы обо мне забываете. Вы же больно мне делаете! Ну, папа, мама, умоляю, как вы не понимаете! Подумайте же обо мне. Я ведь не железная. Вы мне оба нужны. Будьте хорошими! — И она заплакала навзрыд.

Анна махнула Андрею рукой, указывая на дверь, и подвела итог:

— Все из-за тебя, упитанный, но не воспитанный.

Андрей не заставил себя уговаривать и сразу ушел к себе в комнату, переоделся, положил в портфель кое-что из продуктов, бутылку водки, электробритву и отправился, как и всегда в таких случаях, в сад. Еще не успокоившись, он и дорогой продолжал думать об очередной стычке с женой.

«Ну зачем мы так? Чего не хватает? Так и в самом деле можно не знай чего натворить. А полковник или кто там, вероятно, имеется. Это уж совсем никуда не годится. Ну пусть где-то что-то и случится. Все мы не без греха. Но зачем давать домашний телефон? Может, она решилась на развод? Вряд ли. Сама говорила, что теперь уже поздно. Раньше надо было это делать. Как бы там ни было, а ругань такая ни к чему. Светланка из себя выходит. Теперь надо ее успокоить, нести себя в последующие дни наилучшим образом. Пожалуй, завтра или на днях к сестре жены Травкина все-таки заехать нужно. Обещала книжек хороших достать. Куплю. Светланка вон как любит книги. — Он представил, как дочь, сосредоточенно-довольная, листая, рассматривает новые книжки. — А Алешке кто и что купит? — выскочила вдруг сама собой неожиданная мысль. — Да разве в этом дело? Быстрей бы в отпуск», — затосковал Андрей, подходя к остановке. Ему захотелось выпить и хорошенько выспаться, чтобы на работе не выглядеть расстроенным и усталым.

Задумавшись, он почти грудь в грудь столкнулся с Тамарой, той самой гимнасткой, из-за которой когда-то рухнули его мечты о сыне, а потом все вообще пошло по другому руслу.

— Здравствуйте, Андрей Васильевич! Сколько лет, сколько зим! — Она стояла перед ним, не уступая дороги и не пропуская вперед. Видя растерянность Лопатьева, поинтересовалась, усмехаясь: — Что молчишь? Или не узнаешь?

— Здравствуй, Тамара! Извини, пожалуйста, не ожидал. Вот задумался, шел. Как живешь? — спросил Андрей.

— Долго рассказывать. А тебе это неужели интересно? — Она пытливо вгляделась в него. — Мне, может, по наивности казалось, что у тебя действительно должен быть интерес ко мне. Ведь когда-то он был неподдельный. И, сам знаешь, немалый. Неужели ничего не осталось, Андрей Васильевич?

— Я этого не сказал. — Андрей на всякий случай осмотрелся по сторонам: знакомых никого не увидел. Немного успокоился и вслух пояснил: — Но сегодня у меня скверно на душе. И, если честно, мне не до сантиментов.

— Что так грустно? Неужели с женой поругался? — напрямую спросила Тамара. Лопатьев ей был небезразличен. Тем более сейчас. Уже три месяца как от нее ушел муж, и с тех пор у нее не было мужчин. А при ее темпераменте это было проблемой, и немалой. Поэтому перспектива провести вечер с Андреем и вспомнить прошлое показалась ей очень заманчивой. Она не сомневалась, что своего добьется и, продолжая игру, повторила вопрос: — Так что, права я?

— Права. Поскандалили, — признался Андрей.

— Подумаешь, беда. От этого еще никто не умирал, — успокоила его Тамара и полюбопытствовала: — И далеко ты направился залечивать душевные раны?

— В сад.

— Есть место поближе. Там тоже имеются больные, раны которых еще не залечены.

— Интересно, где такое место.

— У меня. Ты еще не забыл мой адрес?

— Нет, помню. А как же муж? — Андрей после одной из встреч с Тамарой знал, что она вышла во второй раз замуж.

— Он бросил меня. Три месяца назад. И я думаю, Андрей Васильевич, в этом больше ваша вина, чем моя.

— Не понимаю. При чем здесь я? — Андрей даже приостановился от удивления.

— Мы что, так и будем выяснять свои отношения на улице? — не отвечая на вопрос Лопатьева, спросила Тамара и, посмотрев на него в упор, с вызовом добавила: — У меня тоже скверное настроение. Предлагаю пойти ко мне. Посидим, поговорим душевно. Всего одна остановка. Можем пешком. Я знаю, согласишься.

Подумав, что до сада добираться долго, и ощущая все-таки желание выяснить причину предъявленного ему обвинения, Андрей согласился, из предосторожности предупредив:

— Только не пешком. На трамвае. — Идти ему не хотелось по двум причинам: во-первых, боялся встретить кого-нибудь из знакомых; во-вторых, мечталось побыстрее выпить и расслабиться, избавиться от давившего груза обиды на жену.

В трамвае народу было, как и всегда, много: а что поделаешь — центр города. Андрей говорить был не расположен. Он выбрал на задней площадке место и, прижавшись к бедру Тамары, думал о том, что сейчас опять совершает очередную глупость, вернее ошибку, что едет к третьей женщине в его жизни. Одна, Анна, сейчас, наверное, ругает его на чем свет стоит. Ну и пусть нервничает, так ей и надо. Не будет заводить, устраивать скандалы. Это ей урок. А вот другая, Полина, сейчас за тысячу километров. И не надо винить себя, что едешь к Тамаре. Можно не сомневаться, у Полины тоже кто-то есть. И не исключено, что тот самый грек с русской фамилией. Надо было видеть, как он тогда посмотрел на нее! Переглянулись — и Полина тотчас покраснела, а чтобы не выдать себя, моментально ушла. А потом, когда он спросил ее при встрече: «Этот грек, у вас с ним связь или что? Он так на тебя посмотрел. Я даже возревновал», — Полина ответила с явным вызовом: «Я же не спрашиваю тебя о твоей личной жизни, о жене, например? И прошу тебя не задавать глупых вопросов!»

«Все может быть, — продолжал размышлять Андрей. — Ну и пусть. Она — с греком, я — с Тамарой. А что поделаешь? Все мы люди. И ничто человеческое нам не чуждо». И, почувствовав, как Тамара сжала ему руку, направился следом за ней к выходу из трамвая.

Так, не разговаривая, и подошли к ее дому. Она жила на третьем этаже, в двухкомнатной квартире, которая досталась ей в наследство от бабушки.

Разделись, вымыли руки. Тамара предложила поужинать на кухне, где все под рукой и не потребуется лишней беготни.

Андрей не возражал. Он с интересом наблюдал, как быстро Тамара раскинула белую скатерть и выставила имеющуюся у нее снедь. Вложил и он свою долю: из портфеля вынул банку ветчины и бутылку «Столичной».

— Что будешь пить? — спросил Андрей, увидев на столе бутылку коньяка.

— Неужели забыл, что мне нравится?

— Давно не встречались. Может, изменились вкусы. Все течет…

— Нет, не изменились! — с готовностью принимая от него налитую до краев рюмку коньяка, подтвердила она. — А сам?

— У меня тоже не изменились. — Андрей поднял рюмку водки и предложил просто: — За встречу!

— За встречу! — поддержала Тамара.

Когда выпили по третьей и съели по бифштексу с рисом. Тамара без всяких условностей пригласила его переместиться в спальню. Она видела, что Андрей уже успокоился, расслабился и даже несколько раз в течение ужина похотливо взглядывал на ее округлые колени. К такому продолжению вечера Тамара была готова. Она приняла душ, едва они зашли в квартиру, и этим немного успокоила себя. На кухне она появилась в одном голубом халате и то и дело будто ненароком обнажала свои прекрасные ноги.

Теперь уже все шло как по маслу. Тамара обхватила Андрея за шею, и они начали целоваться. Он моментально почувствовал острое желание. И когда Тамара сбросила с себя халат и предстала перед ним обнаженной, Андрей, не раздумывая, начал сбрасывать с себя на стул, на пол свою одежду. Смахнув покрывало на тумбочку, Тамара нырнула под одеяло; Андрей — следом. Он хотел было для начала поласкать Тамару, но она остановила его:

— Давай сразу! Скорее! Я умираю!

Андрей был в небольшом подпитии, и Тамаре это нравилось: значит, не кончит долго, а это то, что сегодня требовалось.

Он плавно, как в сметану, вошел в нее и начал неторопливые толчки, доводя ее до исступления. Когда она кончила в четвертый раз, Андрей почувствовал, что подходит, заработал быстрее и по привычке полез под подушку за тряпочкой, но ее там не оказалось. Тогда он схватил край пододеяльника, но Тамара с силой вжала его в себя, прошептав: «Можно, можно…»

После душа оба лежали довольные. Андрей заметил, как налились груди Тамары, стали большими, упругими. Раньше они были меньше. Погладив их, спросил:

— С чего это?

— Все в них идет. Детей-то нет.

— Почему?

— Из-за тебя. Помнишь, как мы с тобой первое время?

— Ну-ка, ну-ка, расскажи. Почему из-за меня? Это поклеп и не иначе.

— Правда жизни, а не поклеп. Помнишь, как первый раз было? Я тебя предупреждала тогда, что боюсь, — можно залететь. Но ты успокоил меня: дескать, не волнуйся, я в тряпочку. С этой тряпочки все и началось. Но теперь уже все в прошлом. Я тебя прощаю: сегодня ты был на высоте. — Она обняла Андрея и прижалась к его груди, целуя, подумала: «Хорошо бы возобновить такие встречи. Раза четыре в месяц, а там видно будет. Надо дать ему ключ от квартиры. Пусть приходит, когда ему вздумается».

Андрей тоже лежал и вспоминал, как все произошло в этой комнате в первый раз, когда он не смог достать презервативов, которые в то время были в дефиците. Тамара предупреждала, упрашивала: «Андрей, я боюсь! Вдруг залетим». — «Не волнуйся, — успокаивал он. — Я успею». А когда у него подошло, он вспомнил про тряпочку слишком поздно.

Теперь Андрей понимал, какую тогда он совершил оплошность и, сожалея об этом, спросил виновато:

— Я вспомнил. А что же дальше было?

— Из-за твоей нерасторопности, дорогой Андрей Васильевич, я и обрекла себя на одиночество. После аборта врач мне сказал, что детей у меня больше не будет. Два раза выходила замуж, и оба раза мужья уходили, вернее, — уточнила Тамара, — бросали меня, когда узнавали,что я не могу иметь детей.

Выслушав ее, Андрей приподнялся на локте, заговорил:

— Милая Тамара, я же просил тебя тогда? Я хотел, чтобы ты родила. Ты не согласилась. А зря. Еще неизвестно, как бы сложились наши отношения. Одно могу сказать твердо: ребенка своего я бы не бросил. А уж если бы сын родился, вообще вопрос мог бы решиться совсем по-другому. Как говорил наш великий земляк, «зверя надо искать в себе». — И Андрей, подложив под голову руки, замолчал.

Тамара тоже молчала, думая, должно быть, над его словами. Ей и в самом деле было о чем сожалеть. Напрасно она не поверила тогда в искренность его намерений. В душе она ругала себя. Однако, не желая больше расстраивать себя тяжелыми воспоминаниями, она обняла его, поцеловала и произнесла:

— Прошлого уже не вернуть. Будем довольствоваться настоящим. И пусть длится оно как можно дольше. Пойду поставлю чайник. Будем пить чай с вареньем. А потом продолжим то, что здесь было. Не возражаешь?

— Нет, — охотно согласился Андрей.

Тамара небрежно накинула халат и походкой удовлетворенной женщины отправилась на кухню. Вскоре оттуда последовало ее приглашение к столу.

Чаепитие им понравилось, оно было весьма нестандартным. Андрей, чтобы не одеваться, взял один из халатов Тамары и рукава его крепко затянул на талии, выше пояса. Увидев его, она улыбнулась и, погладив мускулистую грудь Андрея, сказала, что выглядит он неплохо.

Они уселись рядом, касаясь ногами друг друга, и, когда выпили стакана по три чая, обоим стало жарко. Первой сбросила халат к себе на колени Тамара, представ перед Андреем, как некое скульптурное изваяние.

— Ты как богиня! — не лукавя сказал он с восхищением, нагнулся и поочередно поцеловал ее крепкие, высокие, как у девушки, груди.

— Жарко! Подожди. Не спеши с поцелуями. До главного еще далеко. Я ужасно проголодалась! — призналась Тамара.

— Я тоже! — с готовностью поддержал идею Андрей, которому тоже хотелось есть, но он стеснялся сказать об этом первым. А сам не прекращая все целовал и целовал ее груди, гладил бедра.

— Дорогой, не отвлекайся от ужина. Для поддержания тонуса сначала нужно поесть как следует. — Тамара на мгновение задумалась, потом продолжила: — Если мне не изменяет память, ты любишь жареную колбасу с яйцами? — Ожидая ответа, она все больше таяла от мужской ласки.

— А ты разве не любишь? — спросил Андрей и улыбнулся, чувствуя, как истомой отвечает на его ласки ее тело.

Тамара засмеялась и легко поднялась. Оставив халат на табурете, она голой принялась готовить любимое кушанье Андрея, которое нравилось и самой.

С аппетитом поели и немного выпили, на чем настояла Тамара. Ей хотелось, чтобы Андрей снова оказался в небольшом подпитии. Потом, поговорив о своих делах, вернулись в спальню.

— Давай потанцуем? — предложила неожиданно Тамара. — Ведь у нас сегодня праздник. Пусть же он продолжается.

— Я тоже за продолжение, — поддержал ее Андрей. — Однако лучше, если ты станцуешь одна! Покажи, как ты выступала на соревнованиях. Танец с лентой или с булавой.

— Идет! — охотно согласилась Тамара. Она перетянула лоб белой лентой, зарядила магнитофон нужной кассетой, взяла в руки широкий офицерский ремень, наследство от последнего мужа, и пояснила: — Танец с ремнем. Включай!

Посмотрев, какой прекрасной она застыла в исходном положении, Андрей, в который раз восхищаясь ее фигурой, с грустью подумал, что, согласись она тогда родить ребенка, еще неизвестно, как бы сложилась его судьба, их отношения. Возможно, он и не поехал бы тогда в санаторий «Голубая Русь» и не встретил там Полину.

— Ты что, уснул? Или потерял дар речи? — вывела его из раздумий Тамара. Довольная произведенным впечатлением, приказала: — Включай, Андрюша!

Лопатьев торопливо нажал клавишу, раздались первые звуки мелодии — это была «Бесаме мучо». Очарованный происходящим, он не мог оторвать восхищенного взора от роскошной женщины, которая могла стать не только матерью его ребенка, но и праздником жизни для него самого.

Под чарующую музыку песни Тамара вдохновенно летала по комнате, она то замирала в необычно красивой позе, то, вскидывая руки или ноги, быстро перемещалась в прихотливом танце кругами по комнате. Наконец она приблизилась к Андрею, ее руки вместе с ремнем взметнулись над ним, и, ловко опустив ремень вдоль талии Андрея, она притянула его к себе. Ее груди упирались в его грудь, она жарко дышала и в упор смотрела ему в глаза — властная, красивая и желанная. И Андрей не раздумывая подхватил Тамару и тут же повалил на кровать…

И опять все было прекрасно. Насытившись любовью, они по очереди приняли душ, потом напились чаю с вареньем и коржиками и, довольные друг другом, как любящие супруги, легли спать, нежно лаская друг друга и тихо разговаривая.

— Значит, выступать закончила. А где работаешь? — поинтересовался Андрей.

— Тренирую две группы. Одна на фабрике, другая — на заводе. Там побольше девушек. А ты все на старом месте?

— Да, пока оно меня устраивает. Но есть вариант — получать в четыре раза больше. Хотя окончательного решения я еще не принял. Да и обстоятельства пока не подпирают, — пояснил Андрей.

— Интересно, где такое место? — не скрывая любопытства, поинтересовалась Тамара.

— Скажу потом, когда буду устраиваться. Телефон твой знаю. Позвоню, и мы обмоем мою новую работу, хотя до этого надо еще дожить. А теперь, — предложил Андрей, — давай спать. Мне завтра на завод ехать.

— Ты еще придешь? — задала волновавший ее весь вечер вопрос Тамара, думая о том, что было бы прекрасно, если бы такие встречи повторялись почаще.

— Мы еще не расстались, — улыбнулся в ответ Андрей и, заметив разочарование в ее глазах, успокоил: — Наверное, через неделю.

— Хорошо. Пусть будет так. Я дам тебе ключ. Он на тумбочке. Брелок у него особый — русалка. Считай меня своей русалкой. Буду ждать с нетерпением, — призналась Тамара. — Мне так хорошо с тобой. И спокойно. Ни о чем думать не хочется.

Она прижалась к нему, закинула на него ногу и замолчала, тайно мечтая о будущих встречах с Андреем. Такие отношения вполне бы устроили их обоих. Его, если он надумает уйти из семьи, могут и из партии выгнать с треском, а заодно и с работы. А ей было и так хорошо. Встречи три-четыре в месяц — вполне достаточно! С этими тайными мыслями Тамара и уснула.

Андрей проснулся первым. Умылся, побрился и стал собираться на работу. На завтрак Тамара отварила ему пару сарделек, соорудила бутерброд с маслом и сыром и приготовила большой бокал кофе с молоком. И когда он ел, глядела на него любящими и преданными глазами.

Уже в прихожей, расставаясь, снова говорили о предстоящей встрече, которую планировали надолго не откладывать. Как и обещала. Тамара вручила ему ключ, в шутку напомнив:

— Знай, это не только от квартиры. — Положив правую руку на сердце, добавила: — С нетерпением буду ждать.

Они обнялись, крепко поцеловались и расстались довольные друг другом так, как никогда раньше.

Всю дорогу до завода Андрей думал о том, что ему только что пришлось пережить еще один скачок восстановления непрерывности в своей жизни. И на душе от этого все еще оставалось сладостное ощущение. Воскрешая в памяти прошедшую встречу, он понимал, что Тамара теперь стала совсем другой: куда подевались былые капризы. Делай с ней что угодно и как угодно. Только бедрышками повиливает, не то что раньше: «только в нормальной позе», «только с предохранением», «только шампанское». Жизнь, видимо, потрепала ее порядком. Подумав об этом, Андрей невольно ощутил некоторую досаду, что и он оказался к этому причастен. И все из-за тряпочки, которую не сумел найти вовремя, вернее, из-за презерватива, который негде было купить.

Представляя себе будущую встречу с Тамарой, которую он планировал провести до отпуска и отъезда в Лисентуки к Полине и Алешке, Андрей и не предполагал, что сбыться его мечтам было не суждено. В составе особой бригады специалистов он срочно был отправлен за границу для оказания технической помощи одной из стран Ближнего Востока. Он вернулся оттуда лишь через полгода, загорелый, подтянутый, что ему шло и делало его значительно моложе. Уладив наскоро свои семейные отношения, Андрей позвонил Тамаре. Предвидя ее удивление, он слегка улыбался. Однако в трубке послышался сердитый мужской голос:

— Вам кого?

— Мне Тамару! Это из завкома звонят. По поводу формы для девушек из ее группы, — пояснил Андрей и на всякий случай уточнил: — А с кем я разговариваю?

— Это муж.

— С каких пор? Она у нас была холостая.

— Пятый месяц, как мы поженились.

— Поздравляю! — сказал Андрей и тут же попросил: — Передайте ей, пожалуйста, чтобы зашла в завком. — И положил трубку, не дожидаясь ответа.

Мечты о вечере и танце с ремнем улетучились как дым. Тамара, должно быть, устав ждать его звонков и выяснив на работе, что он находится в длительной командировке, в третий раз вышла замуж, и встреч с ней в таком случае ни в скором настоящем, ни в далеком будущем, видимо, не предвидится. «Хотя, — подумал он, — если она догадается позвонить мне на работу, можно будет съездить с ней в сад». Однако Тамара не звонила, и Андрей решил, что она обиделась на него за то, что, уезжая в командировку, он не предупредил ее. Она чувствует свою правоту, поэтому и не проявляет инициативы. Что ж, еще один разрыв непрерывности в их отношениях. Пережить его у Андрея было время. И главное, что помогло ему в этом, — работа: требовалось срочно подготовить к сдаче новый прибор. Дни летели незаметно. И его ничто так не волновало, как работа, за которую он как начальник отдела нес персональную ответственность.

Тамара позвонила ему через месяц и сказала, что готова встретиться и обо всем переговорить. Андрей обрадовался ее звонку и ответил, что постарается не затягивать с этим и буквально на днях, как только закончит сдачу нового прибора, позвонит ей.

И в самом деле через три дня, отметив приемку изделия. Андрей явился домой в изрядном подпитии, а этого Анна терпеть не могла: она моментально устроила ему скандал.

— Что это за пьянки стал и среди недели устраивать? Тебе мало выходных? Так и алкоголиком недолго стать! В честь чего напился?

— Прибор сдали! Мы день и ночь корпели над ним, — миролюбиво пояснил Андрей. — Вымотались все.

— А ты меня выматываешь! Чуть не каждый день приходишь пьяным. Глаза бы мои тебя не видели! — выдавала Анна привычный набор женских претензий.

После нескольких минут такой перепалки Андрей, не выдержав, взял портфель, сунул в него электробритву, кое-что из продуктов, бутылку водки и решил уехать в сад, но вначале на всякий случай позвонить Тамаре по телефону-автомату, кабина которого находилась рядом с трамвайной остановкой.

Тамара была не одна — в соседней комнате слушал музыку брат, но звонку Андрея она обрадовалась и сразу охотно согласилась поехать с ним на дачу.

Чтобы соблюсти определенную конспирацию, договорились добираться до автостанции врозь. И все же, когда они уже заходили в рейсовый автобус, их заметил Травкин, тут же энергично замахавший им рукой.

Встреча в саду, хотя и без танца с ремнем, протекала по прошлому сценарию. Андрей, как всегда, остался доволен близостью с Тамарой, но особенно обрадовался новости, которую она ему сообщила. По телефону он разговаривал с ее братом, а не мужем, которого она пока еще не подыскала. И тут же Тамара шутливо посетовала на то, что Андрей желания идти в мужья не изъявляет, а другого, такого же подходящего, у нее пока не появилось. Андрей за словом в карман тоже не полез и отговорился тем, что ему сейчас совсем не до этого. Больше они этого вопроса не касались и разъехались утром опять в дружбе и согласии.

И все же тот факт, что Тамара не замужем, обрадовал Андрея. Он сам удивился тому, что вскоре после свидания с ней как праздника стал ожидать очередного скандала с женой. И всякий раз, как он разрастался. Андрей брал портфель, закладывал в него электробритву, что-нибудь из еды, бутылку водки и отправлялся на трамвайную остановку. По дороге он звонил Тамаре, и они уезжали к нему в сад или по ситуации, если она была дома одна, он ехал к ней.

Установившиеся отношения с Тамарой помогали ему избавиться от грустных дум о несостоявшемся отпуске, о том, что из-за этого он почти целый год не увидит Полину, а главное — Алешку. Оба они в его сердце по-прежнему занимали особое место и были его постоянной болью и радостью. Встречи с Тамарой, хотя и нечастые, помогали ему забывать об этой боли, скрашивать не только разлуку с Полиной и сыном, но и монотонные будни семейной жизни. С другой стороны, он чувствовал, что сердце его стало всякий раз взволнованнее биться в предвкушении новых свиданий с ней.

Однако вскоре наступил новый прерыв в непрерывности его отношений с Тамарой. Судьба распорядилась так, что ему предстояла новая командировка в соседний с Лисентуками город. А там, чтобы встретиться с Полиной и Алешкой, ему нужно было проехать в электричке всего каких-то сорок минут. Он помнил об этом по экскурсии, с которой побывал однажды в этом городе вместе с Полиной. И Андрей уже планировал свой распорядок дня: с утра — работа, вечером на электричке возвращаться к Полине и Алешке в Лисентуки. «А где же жить, когда приеду туда, к ним?» — размышлял, прикидывая так и эдак Андрей. И тут же решил позвонить Полине, рассказать обо всем и попросить, чтобы включила все свои связи и заказала для него номер в гостинице или сняла где-нибудь квартиру. Последнее казалось ему лучшим вариантом.

Андрей накупил подарков, дефицитных продуктов, кое-что приберег и от поездки за границу, и, аккуратно уложив все в импортный чемодан, матово-черный, с двумя обтягивающими ремнями, отвез его в аэропорт в камеру хранения, сказав жене, что одолжил чемодан товарищу по работе.

* * *

…Самолет прибыл в полдень. Полина, получив телеграмму, ожидала Андрея в аэропорту. Она была заметно похудевшей, но в глазах ее светилась нескрываемая радость. Все ее движения приобрели уравновешенность и умудренное спокойствие. И еще Андрею бросилась в глаза внутренняя теплота, которой в ней не наблюдалось раньше и которая исходила от всего ее облика теперь. Андрей отметил про себя, что вся она стала мягче, женственнее, даже броские черты ее лица, очертания точеной фигуры теперь округлились, стали более плавными. Когда, не стесняясь прохожих, они обнялись и поцеловались, по щекам Полины покатились слезы. Андрей заботливо смахнул их платком, крепко прижал Полину к себе и, наклонившись к ее уху, нетерпеливо спросил:

— Ну, как ты?

Она виновато-робко улыбнулась в ответ:

— Как видишь.

— Он как?

— Ходит. Говорит уже. Все донимает меня, когда «плиедет» папа? Не выговаривает «р». Твои игрушки, как большой, бережет. И только всем рассказывает: это мне папа «плислал». На тебя похож. Есть и мое, конечно. Сам увидишь.

Полина помогла Андрею разложить вещи в номере, а к концу дня, когда солнце стало прятаться за горой, ушла за Алешкой.

Андрей, ожидая их, волновался: не знал, как вести себя с сыном, терзало и другое — как быть дальше? Что он может дать ему, чтобы поставить на ноги? И возраст, конечно, уже не тот. Но тем не менее до старости еще далеко и что-то придумать можно. Это сейчас. В ближайшие годы. А что скажешь Алешке потом, когда он вырастет? Чем объяснишь ему, папа, свои кратковременные появления? Может, скажешь, что у тебя особая работа? Какая? Это только сотрудники госбезопасности могут не встречаться со своими семьями годами, даже десятилетиями. Тоже мне, кэгэбэшник нашелся. А может, ничего объяснять и не потребуется. Сам поймет. Главное — дольше оставаться не столько отцом, сколько человеком, похожим на отца, пытающимся изо всех сил стать им. А не махнуть ли на все рукой? Зачем мне лишние заботы? Кто меня просил об этом? А разве надо, чтобы просили? Что, у самого уже ни капельки совести не осталось? Раньше, выходит, лишь рисовался. Старался преподнести себя этаким необыкновенным, значительным, личностью, хотя и не лишенной слабостей. А как прижало — сразу в кусты? Нет, не пойдет. Видимо, все потечет теперь по иному руслу. А с кем жить? Это очень и очень нелегкий вопрос: с кем?

Лопатьев взволнованно прошелся по комнате. Включил коротковолновый приемник, укрепленный на стене, и сразу в номере стало веселее, но мелодии вокально-инструментального ансамбля не принесли облегчения, не смогли и они заглушить радостно-возбужденного ожидания сына. Сын! Мечта его жизни. Сейчас он будет топотать в этой маленькой комнате, есть сладости и глядеть изумленно на незнакомого дядю, фото которого мама ему, наверное, не однажды показывала со словами, что это его папа. Папа и сын. «Может, сладостей и фруктов маловато? — окидывая взглядом стол, затревожился Андрей. — Сразу и не угадаешь, что ему понравится. Пожалуй, надо еще кое-чего подкупить, благо магазины и рынок от гостиницы неподалеку».

Он торопливо отправился в город, оставив ключи, по договоренности с Полиной, у дежурной по этажу. Он спешил как мог, даже взмок слегка, зато чувствовал, что успевает. Ему хотелось, чтобы все, что он накупит, было помыто и выставлено до прихода Алешки. Разгоряченный и довольный тем, что все успел сделать вовремя, Андрей успокоился и даже улыбнулся своему, как ему показалось, необычному наблюдению — стол напоминал ему уголок восточного базара: искрился разрезанный на части темно-красный арбуз с черными зернышками; матово отливал виноград, улыбались румяным боком яблоки, привлекали взгляд кротко-смуглая хурма и немного поблекший от спелости гранат. «Как я сам, — подумал Андрей, — тоже поблек, и немало». Казалось, сама просилась в рот груша. На имеющемся в номере подносе и тарелках, взятых напрокат, на листах белой вощеной бумаги Андрей разложил закуски, что привез из дома и купил здесь.

«Распыляюсь тут по кулинарной части, — вдруг подумал с сомнением Андрей, — а Алешке, может быть, все это как до фонаря. Ему, наверно, игрушки подавай. Интересно, что ему больше понравится: робот, заводной автомат, самоходный танк или вот этот милый песик, косматый, с еле проглядывающими бусинками глаз?»

За дверью послышались неторопливые шаги, потом детский голос, и Андрей рванулся в дверь — по коридору с мальчиком на руках прошла дежурная. И снова все стихло, томительное ожидание продолжалось.

Наконец у двери номера раздался стук — уж это наверняка Полина, кто же еще. Они, родные!

Андрей распахнул дверь и тотчас почувствовал, как сдавило грудь, как сильно забилось сердце, — перед ним в сдвинутой набок бескозырке, в матросском костюмчике, в красненьких ботиночках, насупясь и явно робея, стоял белоголовый, голубоглазый малыш и внимательно и удивленно глядел на высокого, в красивой белой рубашке незнакомого дядю.

— Здравствуй, сынок, здравствуй! — Андрей приподнял Алешу над головой, потом поцеловал в щечку, в голову, прижал левой рукой к груди, а правой обнял Полину и стал целовать обоих.

Несколько мгновений Алеша на это никак не реагировал, покорно воспринимая все происходящее, толком не понимая, что к чему, но стоило ему завидеть на подоконнике военно-транспортный отряд, охраняемый востроглазым песиком и дедом-морозом, на плече которого висел автомат, как он энергично завозился и, не скрывая повышенного интереса, приступил с вопросами:

— А чьи иглушки? Иглушки кому? — допытывался он.

— Тебе они нравятся? — спрашивал его, светясь от счастья, Андрей.

— Да.

— Тогда бери, играй.

— Надо, Алешенька, сначала поесть, а потом будешь играть, — вмешалась было в их разговор Полина.

Но сынишка в ответ замахал ручками и затопал ножками, вырываясь к игрушкам:

— Не хочу есть! Иглать хочу!

— Мы вместе начнем играть, — поддержал его Андрей, — а мама тем временем нарежет нам хлеба, вынет из холодильника чего-нибудь поесть. И даст нам по граммулечке из высокой бутылки.

Андрей, улыбаясь, подмигнул Полине и, удобно устроившись у подоконника на стуле, начал показывать, как надо заводить танк, машину, все пустил в ход по полу и умиленно наблюдал за Алешкой. Сын бегал по комнате от одной игрушки к другой, бабахал по ним из автомата. От движения и радости он густо разрумянился, сбросил свою бескозырку, заметно устал, но, не унимаясь, постреливал в кого-то то под кроватью, то за диваном. Наконец он окончательно утомился, подбежал к матери и, уткнувшись ей в колени, попросил пить.

Полина бережно вытерла с его лица капельки пота, поцеловала в затылок и посадила на стул, между собой и отцом, налила ему «Фанты». Алешка отпил из стакана немного, и из глаз у него потекли слезы.

— В нос уда́лило и глаза щиплет!

Андрей и Полина засмеялись.

Вскоре стали не то обедать, не то ужинать. Первым насытился Алешка и нетерпеливо выскользнул из-за стола. Взяв востроглазого песика и деда-мороза с автоматом, он устроился с ними играть на диване, сначала шумливо, а затем все тише и тише, и вскоре принялся бережно укладывать их спать, за этим занятием он незаметно заснул и сам.

Его бережно раздели, положили ему под голову подушку и вместе с дедом-морозом укрыли одеялом.

Андрей с Полиной легли на кровать, которая под ними слегка скрипнула. Показав Полине зеленоватую упаковку, приготовленную заранее, Андрей спросил:

— С ним или свободно?

— Два дня можно без него, — ответила она и покраснела.

Андрей привычно скользнул рукой вниз округлого живота Полины и, едва коснулся ее пушистого лобка, ощутил трепет открывающегося ему навстречу ее прекрасного тела. Всего несколько раз он провел пальцем по набухшему клитору, как Полина, задрожав, не выдержала, потянула его на себя.

Целуя, Андрей вошел в нее, неторопливо сделал несколько толчков, а Полина, завертев головой из стороны в сторону, уже глубоко вздохнула и обмякла.

Почувствовав, что она кончила, Андрей было приостановился, но Полина запротестовала и, требовательно вдавив его в себя, попросила:

— Продолжай! Я хочу еще. Еще!

Андрей снова вошел в нее и возобновил игру, одновременно лаская Полину, целуя ее грудь, шею, гладя ее тело, и она сладостно постанывала, горячо отвечала на его ласки. Он был в ударе. Все в нем пело. Мечта его жизни — такой прекрасный сын, такая милая, такая желанная женщина. И он работал, обливаясь потом, работал, старательно выполняя одно из главных назначений мужчины на земле.

После душа они обнялись, влюбленно глядя друг на друга, рассказывали все, что интересного произошло в период их разлуки, наконец, уставшие, счастливые до возможного предела, все-таки уснули.

Первым проснулся, захотев на горшок. Алешка и захныкал, потом не захотел спать один и стал проситься в кровать к матери.

Взяли Алешку к себе, полежали, пока ему не надоело, все вместе, затем встали и начали собираться в соседний город, где Полина любила отдыхать больше, чем в своем родном: у нее жила там давнишняя подруга, у которой они и остались ночевать.

В эту ночь Андрей, несмотря на усталость, долго не мог уснуть. Обычно в таких случаях он начинал считать десятками до двух тысяч. Сегодня он не стал этого делать. Ему было как никогда хорошо: рядом, на его руке, покоилась аккуратно подстриженная, благоухающая еле уловимым ароматом головка красавицы Полины; в соседней комнате спал его сын Алешка. Радостное чувство не покидало Андрея. И ему казалось, что он и в темноте светится от счастья. «Как мне хорошо с ними! Как я нужен им. А может, решиться?» — с замиранием сердца думал он.

Мысли о решающем шаге возникали у Андрея нередко. Особенно это желание крепло после очередных стычек с женой, которые в последние годы стали возникать часто. «Уеду, уеду и останусь там навсегда. Тогда узнаешь, как жить без меня!» — мысленно грозил он Анне при ссоре. Он четко представлял, как соберется, уложит чемоданы и уедет. Носил в себе эту мечту иногда не один день и, улыбаясь, представлял, как обрадуется его решению Полина. Полный радостных предчувствий предстоящей встречи с сыном и Полиной Андрей с самыми решительными намерениями возвращался домой.

Но так получалось, что первой его в таких случаях всегда встречала Светланка.

— А, папа! Газеты я принесла. Они в зале, — увидев, что отец ищет ключ от почтового ящика, говорила дочка. И тут же спрашивала: — Ужинать будешь?

— А вы?

— Я поела. А мама звонила — задержится.

Андрей умиротворенно смотрел на дочь, и все в нем теплело, оттаивало. Он любил Светланку внутренне тихо и сильно, видя в ней себя. Его трогала забота дочери, и он ласково спрашивал ее:

— А что у нас на ужин?

— Голубцы.

— Это можно.

Светланка шмыгала на кухню, наливала отцу стакан кефира, грохотала там сковородкой с голубцами, ставила чайник. Иногда она садилась напротив отца и рассказывала ему о своих делах, а чаще разговаривала чуть не по часу с кем-нибудь из подруг по телефону. Андрей в таких случаях сердился, грозил, что, если сейчас же не прекратит, отключит телефон, давал ей контрольное время и вскоре забывал об этом. Правда, иногда болтовня дочери все же выводила его из себя, и он в самом деле выдергивал шнур из розетки. Светланка фыркала сердито, какое-то время дулась на отца, но так же, как и он на нее, недолго. Она быстро забывала про обиду, и вскоре из ее комнаты уже разносились звуки магнитофонных записей ее любимых вокально-инструментальных ансамблей.

После ужина, убрав за собой со стола. Андрей не торопясь мыл посуду, стараясь быть на ногах как минимум минут пятнадцать, чтобы не располнеть, потом проходил в зал, включал болгарский торшер и, усаживаясь в кресло, брался за газеты. Времени на них обычно уходило немного и, быстренько пробежав глазами основные новости, Андрей перебирался на свое любимое место — на диван, чтобы почитать очередную книжную новинку. Иногда, посмотрев на телевизор, вспоминал про футбол и звал дочь.

— Светланк, включи телек. Футбол начался.

Позабыв о недавней обиде на отца, дочь стремглав влетала в зал, спрашивая:

— На какой программе футбол, пап?

— На второй.

Когда на экране начинало сочно зеленеть футбольное поле, дочь снова уходила к себе, а Андрей думал: все-таки это очень хорошо, когда есть к кому обратиться с простой человеческой просьбой. Ну хоть, например, включить телевизор. Через некоторое время он задремывал. Но в последнее время, что немало удивляло Светланку, время от времени заглядывавшую проверить, не уснул ли отец, она редко заставала его спящим. Подперев и обхватив лицо ладонями, Андрей только силился наблюдать за происходящим на экране, а думы его были далеко не о футболе. Вроде вот только что, на работе, в нем в очередной раз утвердилось решение уехать, а дома от этого решения не оставалось и следа. И Андрей со смешанным чувством досады и облегчения думал о том, что не только никуда не уедет, но и не сдвинется ни на шаг со своего любимого места. И ничего тут не поделаешь: ему нравилось дома. В квартире, в обстановке, на приобретение которой они с Анной потратили немало средств и потребовались годы, теперь он видел своего главного врага. «Неужели, — негодовал он, сердито осматриваясь вокруг, — эта стенка, за которой охотились три года, книги, цветной телевизор, купленный еще в кредит, люстра из хрусталя, палас, напоминающий газон из западного фильма, диван — самое удобное место для отдыха, — неужели все это важнее, чем то, что меня ожидает за тысячу километров?» Вряд ли, говорил он себе. И в то же время внутренний голос ему подсказывал, что и эта окружающая его обстановка — фактор, и еще какой! Так просто от него не отмахнешься. И все-таки это не главное. Без всех этих, хотя и необходимых, престижных атрибутов, он понимал, прожить можно. Тогда в чем же дело? Бери расчет, объясняйся с женой, проси прощения у своей кровинушки — дочери — за то, что ты оказался плохим отцом, и лети как на крыльях к Полине. Двоих Лопатьевых, давно твоих, теперь, как ненужных, бросай — и мчись туда, где пока еще нет для тебя такого любимого места отдыха, как этот диван, нет такой шикарной стенки с книгами, необходимыми тебе для работы и жизни. Но разве это главное! Разве без этого нельзя прожить? Можно, конечно, можно. Но, видимо, есть что-то и более важное.

Андрей, хотел он этого или не хотел, временами переживал очень остро воспоминания о годах их прежней жизни с Анной. Годы, что и говорить, были трудные. Он заканчивал диссертацию. Материально они тогда еле-еле сводили концы с концами. А тут, как нарочно, у отца Анны, инвалида войны, подошла очередь на стенку. Открытку прислали. Надо немедленно ее выкупать, а где взять денег? Об этом думал не он, об этом думала Анна. Денег она заняла у своего дяди. Наконец привезли стенку, установили в большой комнате и долгое время по нескольку раз в день ходили любоваться на нее: это была их первая большая покупка. А долги все росли. «Ничего, — успокаивала Анна, — вот защитишься, тогда нам будет полегче. И с долгами расплатимся. Зато какую красоту приобрели!» Комната действительно преобразилась. Анна, наверное, вся в отца, воспитавшего семерых детей, была энергичной, изворотливой и предприимчивой. Не дожидаясь, когда деньги в семейном бюджете будут исчисляться кандидатским уровнем, она решила пойти на вторую работу — уборщицей в лабораторию химфака университета. Но тут оказалось, что и уборщицей устроиться не так-то просто. Однако проблему эту для Анны разрешить большого труда не составило: в отделе кадров она оформила свою тетку-пенсионерку, а работать стала сама.

В задачу Анны входило убирать пятнадцать комнат и часть коридора. Но каких комнат! В каждой, как говорится, ни пройти, ни проехать: столы, верстаки, колбы, банки чуть ли не в человеческий рост, другие причудливые емкости, исписанные химическими знаками и формулами. Анна надевала сатиновый темно-синий халат, брала ведро воды, специальную мягкую щетку, чтобы сметать отходы с тисков и верстаков, большую тряпку с лентяйкой и начинала уборку. Мусор и отходы из корзинок с полиэтиленовым основанием, стоявших у рабочих мест, ссыпала в широкие, из плотной ткани, мешки. Таскать эти мешки для Анны было тяжело, к тому же и далеко: все отходы сваливали в металлические контейнеры, находившиеся за главной территорией университета, почти у самого берега Оки, круто изломанного и местами заросшего диким кустарником. Уборка, как правило, производилась рано утром и длилась обычно около двух часов. Но эти два часа приходилось так резво и напряженно трудиться, что потом ужасно болело все тело, и вечером, когда Анна возвращалась домой со своей основной работы — из библиотеки, она больше уже ничего не могла делать и, поужинав, как подрубленная валилась в постель и сразу засыпала. Андрей в этих случаях искренне жалел жену, трогательно оберегал ее сон, категорически запретив дочери шуметь и приглашать подруг в гости. Он знал, как уставала Анна, видел сам, когда приходил ей помочь, как, убрав половину комнат, она, запыхавшись, отдыхала стоя, прислонясь к столу и опираясь на укрепленные на нем тиски, окрашенные почему-то в белый цвет. Щеки ее пылали от румянца, глаза блестели. Андрей, приходивший в черных очках, чтобы отнести тяжелые мешки и высыпать содержимое их в контейнеры, всегда в таких случаях невольно думал о том, что в народе не зря говорят про золото, которое блестит везде. Одухотворенно чистая, Анна трогала его до слез. И много раз впоследствии, вспомнив Анну такой, Андрей утишал свои порывы сделать решительный шаг к разрыву с ней. За мебелью, импортной, шикарной, он всегда видел ту прежнюю Анну в коротеньком сатиновом халатике, широко распахнутом на груди, облокотившуюся на окрашенные в белый цвет тиски, еще молодую, красивую, какой ей уже никогда больше не быть.

Андрей где-то слышал или читал, будто Чехов на прогулке с кем-то сказал, что иногда и в хорошей обстановке в голову может прийти такое, о чем будет стыдно сказать вслух. Сегодня, лежа рядом с Полиной в далеком от его родного дома городе, он думал о том, что у него слишком много хорошего. А это добром не кончается. Андрей с ужасом представил, что было бы, если бы Полина, проснувшись, догадалась, подсознательно поняла, о чем сейчас его тайные воспоминания. Наверное, без рассуждений прогнала бы его с глаз долой.

Словно почувствовав, что Андрей думает о ней, Полина повернулась к нему, обняла его левой рукой и глубоко вздохнула. Андрей испугался, что она проснется и ненароком спросит, почему он не спит, о чем или о ком думает? К тому же ему стало очень неудобно лежать. Напрягшись, он с величайшей осторожностью начал освобождаться от Полининых объятий, а главное — от прекрасной, с гладкой нежной кожей ноги ее, сдавившей низ его живота. Когда это удалось. Андрей с облегчением вдохнул и принялся считать до двух тысяч, стараясь побыстрее заснуть, чтобы ни о чем, тем более об Анне, больше не вспоминать.

На другой день погода выдалась как по заказу, что, впрочем, не было удивительным, потому что, по статистике, в этом городе вообще большинство дней в году хорошие, солнечные. До усталости втроем ходили по городу, ели мороженое, обедали в ресторане, потом специально для Алешки побывали на аттракционах и так до самого вечера, когда Алешка, привыкнув к отцу, так и уснул у него на руках, положив свою пушистую головку ему на плечо.

Каким-то сказочным мигом пролетели для Андрея три дня командировки, а на четвертый, получив на руки больничный, который ему устроила Полина, он дал две телеграммы одного содержания: «Заболел тчк. Задержусь семь дней тчк. Лопатьев тчк».

На всю жизнь в памяти Андрея сохранилась эта поездка, ее неповторимые дни, когда, почти не расставаясь, больше на руках он носил по городу своего сына Алешку, бережно прижимая его к груди, как самое дорогое, что есть у него на свете.

Глава 5

Пятый год в отношениях Андрея и Полины оказался самым трудным и едва не стал последним. Андрей по-прежнему часто думал о Полине, об Алешке, рвался к ним, измучился в тоске и ожидании, не находил себе места, ни на чем не мог сосредоточиться. Как ни пытался занять себя работой — ничто не помогало. Стал нервным, раздражительным и, чуть что, сразу переходил на самые высокие тона, особенно в общении с Анной. «Что такое происходит со мною? — спрашивал Андрей себя. — Может, я жить уже не могу без Полины? Домой идти не хочется». Он понимал, что несправедлив к семье: ведь Анна, Светланка — родные, самые близкие ему люди. И в то же время вдруг с ужасом обнаруживал, что они становятся ему безразличны: живут, каждая при деле и ладно. В первую очередь Анна. Сколько лет прожили — и как чужая! Ничто в отношениях с ней не радовало. Неужели такое возможно?

Он вспомнил своего друга Сидельникова, директора базы. Тот не однажды говорил ему, что на эти вещи надо смотреть проще. Он предоставил своей жене полную свободу, зато и сам жил как ему хотелось. Неделями не бывал дома — то гостил у деда в деревне, то у друга и каждый раз с новыми подругами. Потом вновь появлялся в семье. Со спокойствием индийского йога выдерживал огненный шквал брани и упреков жены, понемногу налаживал отношения. Потом с душой, с широтой, свойственной его натуре, занимался домашними делами: ходил на родительские собрания в школу, где училась его дочь, на каток, в кино, набивал холодильник и кладовку продуктами. Вместе с семьей смотрел программу «Время» и художественные фильмы, на звонки друзей с гордостью заявлял, что он дома… А когда все становилось на круги своя и вновь все приедалось, опять пропадал на долгое время, ссылаясь на приезд проверяющих или гостей из столицы, из других городов, с которыми по роду своей работы был связан. Счастлива ли его жена? Однажды, зная, где находился Сидельников, Андрей позвонил его жене и попросил к телефону друга, будто бы для того, чтобы что-то выяснить у него. Страдальчески-виноватым голосом жена пыталась объяснить, что он на работе. Все субботы, дескать, у него рабочие. Что ни говори, а Сидельников мог гордиться своей системой, своей «независимостью».

Особенно обострялись мучения Андрея, когда наступало время укладываться спать. Как ни крутись, как ни выдумывай себе срочные дела, неотложные занятия, а спать надо. До чего же жестокая пытка, лежать рядом с одной женщиной — той, которая стирает и гладит твое белье, готовит тебе пищу, содержит в порядке квартиру и делает немало всего прочего, создавая для тебя домашний уют и тепло, — а думать о другой. Андрею порой даже было совестно: как-то неудобно мечтать о Полине, отгородившись от Анны одеялом. Он долго ворочался, мял подушку, удобнее устраиваясь, хмыкал, кашлял и не только не спал сам, но и не давал спокойно уснуть Анне.

Недовольная, она включала свет и строго ворчала:

— Ты чего сам не спишь и меня будишь? Сопишь, возишься. Что за думы тебя одолевают?

— Да парни, слышишь, внизу шумят. Транзисторы врубили. И собак на прогулку вывели, вон какой лай подняли, — оправдывался Андрей.

Жена согласно кивала головой и, закутав голову одеялом, так что из-под него виден был только нос, отворачивалась и вскоре засыпала как ни в чем не бывало.

А Андрей лежал, боясь шевельнуться. Однако понимал, что еще долго не уснет, поэтому брал книгу и уходил в зал, на свое любимое место — на диван. Включив торшер, он пытался заставить себя читать, чтобы увлечься книгой, — не удавалось. Мысли о Полине не выходили из головы. А ведь рядом Анна. Везде, где бы ни бывал он с нею, красота ее не оставалась незамеченной. А вот у самого Андрея никакого желания прикоснуться к ней, потрогать, обнять, поговорить, как это бывало раньше, теперь не возникало. Как будто пустое место. Неужели «все миновало, душа устала?» Даже от близкого, отдавшего тебе всю жизнь человека? Вот ведь до чего дожил. Эх, Андрей. А что поделаешь? Все проходит, все изменяется. Это лишь в первые годы Андрею казалось, что Анна ему никогда не надоест. А теперь что получается? Совсем другое: ждет и никак не дождется отпуска. Дни, недели считает.

Теперь он видел и ценил в Анне лишь хозяйку дома и мать своей дочери. Ему нравилось, как она ведет хозяйство, как готовит — особенно щи, пельмени и, конечно, его любимые голубцы. В делах домашних он полностью положился на практический ум жены, ее от природы данную сметливость. Это началось еще с первых лет их совместной жизни. Нелегкое было время, особенно в материальном отношении: каждый рубль на счету, каждая копейка. Если приходили гости, бежали к соседям занимать, чтоб купить бутылку водки, ведерко пива да кое-какой закуски. Традиционно блюдом номер один была жареная картошка, к ней покупали пользовавшейся тогда большим спросом селедки по рубль тридцать, которую продавали в больших деревянных бочках. И, конечно, не обходилось без капусты, про которую Анна любила говорить: «Подать не стыдно, и съедят — не жалко». Бывало, когда Андрей сопровождал Анну на знаменитый канавинский рынок, обязательно приценивался к грушам: они их очень любили. Но, закупив продуктов, как говорится, первой необходимости, всегда обнаруживали, что кошелек у Анны уже отощал и денег на хорошую грушу не осталось. И все-таки, подойдя к продавцам груш, они просили попробовать самую лучшую, выдержанную в соломе, отчего она делалась почти коричневого цвета, а главное — вкусной и сочной. Едва владелец притрагивался к ней ножом — на прилавок начинал капать мутноватый сок, напоминающий липовый мед.

Дольки, отрезанные на пробу, исчезали во рту моментально, но Анна и Андрей отходили и покупали те, что подешевле. Мечтая, Андрей тогда делился с Анной своими мыслями: «Вот окончу аспирантуру, защищу кандидатскую и куплю тебе целую корзину груш. Самых-самых!» И слово свое он сдержал. Когда стал работать, купил у одного южанина вместе с грушами и корзину…

Все теперь в прошлом. И груш не надо. И Анны тоже. На ум ему приходило пояснение, слышанное от Сидельникова: если каждый день есть изысканные блюда, то в конце концов наступит такой момент, когда на них, что называется, глаза бы не глядели. И очень захочется другой, может быть, более грубой пищи. «Неужели Сидельников прав: интерес в разнообразии? Ведь не секрет, что я и сам, — думал Андрей, — ох и надоел Анне. Она тоже не скрывает этого и не кривя душой говорит, что отдыхает, дышит полной грудью, когда я уезжаю на дачу и особенно в отпуск. Неужели мы настолько приелись, опостылели друг другу, что теперь можем просто не обращать внимания на того, кому раньше говорили самые высокие слова о любви, о красоте, о верности? Может, тут у людей вообще что-то не предусмотрено? Что-то не так. И во всем требуется прерыв непрерывности. А принятые каноны устарели, требуют пересмотра. И пожалуй, что в многоженстве, которое пока еще встречается в Средней Азии, определенный смысл имеется…»

Еще совсем недавно Андрей знал, как избавиться от тяжелых раздумий и расслабиться: стоило лишь поругаться с Анной, собрать портфель в дорогу и с трамвайной остановки, прежде чем ехать в сад, позвонить Тамаре. К сожалению, она теперь далеко — в Германии. И мужу ее еще служить и служить. А ездить оттуда в Россию особой нужды у них нет. Так что с Тамарой, видимо, вряд ли будут новые встречи в саду или у нее на квартире. Может, когда-нибудь удастся увидеться с ней просто так. Вспомнить былое…

Так и не прочитав ни единой страницы, Андрей откладывал книгу в сторону, выключал торшер и начинал внушать себе, что его ничто не тревожит, не беспокоит, что жизнь прекрасна, погода великолепна, дела его блестящи, что его терпеливо ждет Полина, что ему хорошо, совсем хорошо, что веки его тяжелые, и руки тоже тяжелые, и ноги как бревна. И он засыпает. Почти засыпает. А сон все равно не шел. И тогда Андрей, по выработанной привычке, принимался десятками считать до двух тысяч. Иногда конечная цифра бывала в два раза большей.

И в последующие дни мало что менялось в жизни Андрея. Думы о встрече с Полиной и Алешкой не выходили у него из головы, ими он был охвачен все свободное от работы время, в них видел смысл жизни, спасительную звездочку на своем неспокойном горизонте. Домой Андрей приходил поздно, усталый и опустошенный: на подшефном заводе шло освоение новой автоматической линии. Он едва успевал перекусить, как начиналась программа «Время», и Андрей тут же занимал свое любимое место на диване, что стоял в зале. Однако до конца досмотреть передачу у него не хватало сил, — засыпал, когда начинали передаватьновости спорта, которыми он, в прошлом чемпион дивизии по боксу, всегда интересовался.

…Вечером в пятницу он едва добрался до дома: в висках стучало, голову не повернуть — больно, в груди ощущался леденящий сердце холодок. Несмотря на позднее время, хотелось не есть, а полежать, быстрее снять рабочий костюм, галстук, рубашку, принять душ и в спортивном костюме плюхнуться на диван, включить телевизор и дослушать программу «Время», которая уже началась. Однако Анна, увидев усталое, изнуренное, до неузнаваемости изменившееся лицо мужа, почувствовала, как видно, угрызения совести.

Подождав, пока Андрей принял душ, она подала ему чистое белье, спортивный костюм, провела на кухню и заботливо усадила за накрытый уже стол. «С чего это такое внимание ко мне, — невольно подумал Андрей. — Нет ли тут какого подвоха?» Такой трогательной заботы о себе он давно не замечал.

Взглянув на Андрея спокойно, как-то по-домашнему тепло и располагающе, Анна сказала:

— Ешь салат. — И, зная, что муж не любит майонез, добавила: — Он со сметаной.

— Сил нет. Не хочется рот раскрывать.

— Салат вкусный. Поешь. А потом твои любимые голубцы.

— Аппетита что-то нет.

— Ну, милый, если не будешь есть, тебя надолго не хватит. Для разминки все-таки начни с салата. И такие сегодня удачные голубцы получились, — Анна улыбнулась. — Просто объедение. Я и то три съела, а Светланка два.

Андрею было приятно, что жена так встречает его, даже голубцов наготовила. «Понимает, как устаю за день, и восполнить силы мне, конечно, требуется», — пододвигая к себе тарелку с салатом, подумал Андрей и спросил:

— Где Светланка?

— Ушла на дискотеку.

— Она совсем музыку забросила. Пианино запылилось.

— А что поделаешь? Теперь у нее другой интерес — танцы на льду. Ты разве не видишь, с коньками не расстается. В кресле с ними засыпать стала.

— Коньки — это пока молодая. Музыка — на все годы. Светланка не понимает этого.

Андрею было жаль, что дочь почти не подходит к пианино. Хотя, по словам преподавателя музыкального училища Финкепштейна, музыка могла бы стать ее профессией. «Способности, талант у вашей девочки, — говорил он, — безусловно, имеются. И немалые. Однако их надо развивать. Это как и в любом деле. Но здесь особенно. Мир звуков — это мир вечности. Пальцы и слух нуждаются в постоянной, еще раз повторяю, постоянной тренировке. Усидчивости вашей дочери не хватает».

«Это, — думал Андрей, — конечно, аксиома. К сожалению, у Светланки не только постоянной, но даже периодической тренировки нет. Садится за пианино лишь иногда, когда у нее на душе что-то нехорошо». И вслух повторил:

— Музыка — это же на всю жизнь. А спорт — лишь на молодые годы. Хотя потом можно работать тренером. Но она такая несобранная, недисциплинированная, что тренер из нее, по-моему, вряд ли получится.

— Ты, конечно, прав, — согласилась Анна. — А что поделаешь? Она так увлеклась коньками. Танцы на льду — сегодня это очень модно. Смотри, по телевидению почти все мало-мальски значительные соревнования показывать стали. А она уже норму первого разряда выполнила. Всего за два года. Может, что и получится? Дай-то бог. Правда, поздновато она начала. И я согласна с тобой — лучше бы она музыкой продолжала заниматься.

Андрей выпил стакан чая, улыбаясь, посмотрел на жену и похвалил голубцы:

— Отменные.

— Стараюсь. Весь вечер не отхожу от плиты. Борщ, голубцы, творожная запеканка… А впереди — горы нестираного белья скопились. Это у тебя дома никаких забот.

— На работе хватает.

— И я говорю, квартирантом стал: придешь, поешь — и на свое любимое место.

— Больше ни на что у меня сил нет.

— Думаешь, у меня их много? Но я свои обязанности выполняю. Не выхожу из кухни. Торчу здесь как прикованная. А ты третий месяц не можешь полки устроить.

— Говорить с тобой сил не хватает, а ты про эти дурацкие полки. — Досадуя, Андрей махнул рукой. — Чего пристала? Вот будет настрой — и все одним махом сделаю. Устрою твои дурацкие полки.

— Полки не дурацкие. И не мои, а наши. Разве я виновата, что тебе дома ничего не хочется делать? Все из-под палки. Да разве только в полках дело? Я тебе сейчас назову столько мужицкой работы, что записывать придется. — Анна тут же поднялась и шагнула к мойке. — Начнем отсюда. Кран подтекает. Выключатели в двух комнатах не работают. Крючки для сушки белья в лоджии не закреплены. Труба в туалете не покрашена. Ржавеет. Дверь в ванной скрипит. Дверь в зале не перевешена.

— Это не мое дело. Специалисты нужны.

— В других семьях мужья все сами делают. Если не можешь — тогда ищи специалистов.

— Когда мне их искать?

— Если захочешь — и время найдешь. Для дачи, небось, выкраиваешь. Каждый свободный день торчишь там. Все туда везешь. Все там делать умеешь. Потому что тебе там хорошо. Дача — твоя. А квартира — наша, и она тебя будто совсем не волнует. Что же это такое? Есть у меня муж или нет? Все сама. Мужа не вижу. А сколько про эти полки говорила? В ушах навязло. А тебе все нипочем. Непробиваемый. Но ничего! И для дома, если хочешь здесь жить, я тебя все заставлю делать. А если не хочешь — держать не стану. На что мне такой муж?

«Ну и ладно, — подумал Андрей, — теперь мне и повод искать не надо. Она сама сказала: на что мне такой муж. Однако нужно все-таки Анну поставить на место». Он резко поднялся из-за стола, шагнул к жене и, показывая открытые ладони, гневно и горячо заговорил:

— Я вот этими руками дачу достраиваю. Шестой год вожусь. Но зато честно. Гараж ими построил. И можешь меня не пугать: «держать не стану!» Вы без меня сразу не так запоете! Избаловал вас! И хватает же наглости говорить такое. Я для дома ничего не делаю? Для кого же я делаю? Сад какой вырастил! Пойми и уясни себе: там, в саду, наше будущее. И ты мне еще спасибо за него скажешь.

— Мне сейчас жить надо, а не в будущем. Нашел чем успокаивать. Нет, милый, мне твоя дача не нужна. Живи там, если нравится. А я здесь хочу жить. И если тебе нужна семья — прошу: займись делами и дома… И меня ты совсем забыл. А я ведь не старуха!

Она вспомнила, что Андрей заметно охладел к ней, особенно после того как в последний раз вернулся из отпуска. Стал невнимательным, замкнутым, необщительным. Когда приехал, чувствовалось, что обнял лишь ради приличия.

— Совсем другим стал. Совсем. Бывало, по малейшему поводу прямо-таки рвался пойти со мной в гости или еще куда-нибудь. А теперь силой никуда не вытащишь. В кино, не говоря уже о театре, забыла, когда вместе с мужем ходила.

— Мне сейчас не до этого. — Андрей даже немного растерялся, удивляясь прозорливости Анны. — Новые линии отлаживаем. Да станки с программным управлением. Меня на все не хватает. Устаю.

— А я что, по-твоему, не устаю? Тоже еле прихожу. Но своих обязанностей не забываю: сразу прямым ходом на кухню и угораю здесь как проклятущая, не вылезая. Нет, я не согласна так жить. Я заставлю и тебя заниматься домом. Устрой полки! Ведь они, между прочим, денег стоят…

— Глаза бы ни на что не глядели, а ты со своими дурацкими полками пристаешь. Не надо было покупать.

— Это ты просил.

— Тогда просил, теперь не стал бы. Продай их подруге.

— Кому они нужны такие? Если хочешь жить нормально, — не отступала Анна, — подремонтируй полки, и вообще займись, займись своими делами. Да что ж это такое в самом деле! Ну на что мне такой муж, который жену забыл, никуда с ней не ходит, к тому же не может и гвоздя дома вбить. — Анна дернула настенный календарь, гвоздь вылетел. — Разве это бабье дело? Что у меня — нет мужчины, нет хозяина дома? Тогда зачем мне с таким человеком жить? Для видимости. Вот, мол, какая дружная семья. Меня это не устраивает.

— Ах, вон ты как заговорила! — обиженный ее тоном, возмутился Андрей. — Ну что ж. Я навязываться в мужья не собираюсь. Посмотрим, как вы проживете без меня.

Андрей быстро вышел из кухни, прошел в спальню и принялся спешно собираться, все еще с обидой думая о том, что услышал от Анны. «Ничего, вам тоже без меня несладко придется».

Он положил в чемодан самое необходимое, что можно было взять и легко нести: несколько рубашек, маек, книг, электробритву, бутылку «Посольской», еще какие-то мелочи… И ушел, тихо, спокойно, не хлопнув дверью. И лишь выйдя из квартиры, растерянно подумал: «Куда же теперь? Сразу и не сообразишь».

Несмотря на позднее время, Андрей отправился на автостанцию. «Уеду в сад, — решил он. — Если не ходят автобусы — на попутной или на такси. „Зачем мне такой муж?“ Посмотрим, что ты скажешь, когда не будет моих денег». Конечно, запросы возросли, и даже того, что получали вместе, уже не хватало. Чему тут удивляться: предела человеческим потребностям нет.

Обычно, когда крепко ругались, они просто долго не разговаривали друг с другом, но зарплату Андрей по-прежнему отдавал полностью, и Анна как ни в чем не бывало готовила на троих. «Теперь, — распалившись, думал он, — все по-другому будет. Нужны мне твои голубцы! Теперь копейки не дам. За квартиру лишь заплачу. Надо проучить ее. И вообще лучше не возвращаться, не мириться. И до отпуска недалеко. Пожалуй, уже пора идти к сестре жены Травкина. Путевку, наверное, достала. Все женщина может. Для нее нет проблем ни в чем. Вот что значит завмаг. А до отпуска чем будем заниматься? Займемся садом. Там всегда работы не на одного. А эти гнусные полки! Нужны они мне! Пришло бы время, и устроил бы их. Когда настроение появится. Словно она не знает, что всеми делами дома занимаюсь по настроению. А то, видите ли, я для дома ничего не сделал. Ну, дорогая, это уж ты загибаешь. Дача, гараж — тоже для дома. Полжизни в это вложил. На больничный ушел, когда выкладывали стены — друг помогал и ее двоюродный брат. Двадцать три дня кладку вели. Жили в сарае. В холодном, неотапливаемом сарае, где можно было спрятаться лишь от дождя и ветра. Тогда и радикулит заработал. Хотя лечился долго, но до сих пор то и дело он дает о себе знать. А гараж? Его вообще один делал. Совестно людей приглашать было. Все один. Лишь двери изготавливала и устанавливала бытовка. „Ничего не делаешь для дома…“ Эх, Анна, Анна! Вроде и практичная ты женщина — и так сказать?! Еще пожалеешь…»

Время было позднее. На автостанции, как Андрей и предполагал, оказалось немноголюдно. Он неторопливо направился в кассу, чтобы купить билет на рейсовый автобус. Едва успел сделать несколько шагов, как тут же, за колонной, лоб в лоб столкнулся с Тамарой.

— Сколько лет, сколько зим! С приездом, дорогая! — обрадованно воскликнул Андрей и расцеловал Тамару. — Какими судьбами? Надолго?

Тамара немного отступила от него, перевела дыхание.

— Зацеловал меня. Рта не могу раскрыть. Теперь здравствуй, Андрей! Я тоже рада видеть тебя. На свадьбу брата приезжала. Кстати, его жена у вас работает… — Она назвала фамилию, посмотрела на Андрея.

— Институт большой. Может, и встречались, но фамилии не помню. Ну да ладно об этом. Скажи мне: надолго приехала? И почему одна? — удивляясь спросил Андрей.

— Сегодня пятница. Суббота, воскресенье… В понедельник вечером уеду. Теперь о муже. Он на учениях. Занят. Все выяснил? — Она улыбнулась, показав ровные белые зубы. Потом, приблизившись к нему, так глубоко вздохнула, что выпуклые полушария ее груди колыхнулись, и, пристально разглядывая его, спросила: — В такое позднее время куда путь держишь? Если, конечно, не секрет?

— Никаких секретов нет, дорогая! В сад хочу уехать. Подальше от городской суеты. — А в голове мелькнуло: «Раз она одна, почему бы не пригласить ее с собой?»

— А что ночью в саду делать? — спросила Тамара, словно угадав его мысли, — наверное, и сама подумала о том же. — Так чем ты заниматься будешь?

— Спать. Отдыхать. Натоплю печку.

— В одиночестве?

— Нет.

— С кем же? — голос Тамары стал напряженным.

— С тобой. Я очень рад, что тебя встретил. Надеюсь, ты не против составить мне компанию? — Он посмотрел ей в глаза и увидел в них отклик — это был радостный блеск ожидания. И хотя они не встречались довольно давно, то хорошее, что произошло между ними, в памяти осталось. «А почему бы не возобновить?» — подумал Андрей и, улыбнувшись, сказал: — Ну и как тебе, дорогая, мое предложение? Заодно дорогу вспомнишь.

— Ты серьезно? — спросила она и придвинулась к нему совсем близко, почти прижалась.

— Когда я вижу твои груди — у меня все серьезно, — пошутил Андрей. Потом серьезным тоном пожаловался: — В самом деле, Тамара, такая тоска! «И скучно, и грустно. И некому руку подать в минуту душевной невзгоды». Настроение скверное. Даже напиться хочется.

Тамара сразу поняла, что в семье у него опять не все в порядке, сочувственно улыбнулась и сказала:

— Напиться не проблема. Я лично не против продолжить после свадьбы. Только подай руку.

— Кому?

— Мне! Кому же еще? И пригласи меня по-настоящему. Не пожалеешь.

— Поедешь?! — Он взял ее за руки и прижал к груди.

— И не сомневайся. С радостью.

— Тогда я мигом! — Андрей поставил чемодан у ее ног, быстро сходил в кассу и купил два билета.

…Дорогой Тамара, узнав, что случилось у Андрея, в свою очередь рассказала ему и про свадьбу брата, и про то, чем закончилось ее собственное замужество с известным в прошлом лыжником, который в подпитии, а это случалось частенько, бил ее и обзывал «гимнастической шлюхой». Теперь она живет с военным. Но и его уже начал волновать вопрос: почему долго нет ребенка? Говорит, что надо врачам показаться. «А когда узнает, в чем дело, — делилась своими бедами Тамара, — скорее всего, наши дороги разойдутся. Одним словом, поживем — увидим».

Андрей понимал, что услышанное должно вызывать у него сочувствие к Тамаре и нужно сказать что-то по этому поводу. Но не говорилось: невольно он обрадовался такому стечению обстоятельств. В душе шевельнулось другое чувство: а вдруг, если их дороги разойдутся, мы с ней опять возобновим свои встречи, когда она вернется в родной город? А как же Полина? Ну, Полина не маленькая, и кто знает, что она там делает…

За разговорами доехали незаметно, и дорога не показалась им долгой.

Когда вошли в дом, Андрей, включив свет, первым делом затопил печку. Потом «для фона» включил приемник, зажег газовую плиту и поставил, наполнив родниковой водой, чайник и сковородку, на которой аппетитно скворчала яичница с колбасой. Хозяйничая, он изредка поглядывал на Тамару, отметив про себя, что она пополнела и от этого стала выглядеть солиднее.

Раскладывая по тарелкам овощи, фрукты. Тамара думала об Андрее. Хотелось обняться с ним, поцеловаться и сразу в постель. Но торопить события она не стала: понимала, что он, наверное, после скандала дома еще не отошел, не успокоился. Сначала нужно отвлечь его от всего, что ему пришлось пережить. Лукаво улыбнувшись, она спросила:

— Ты много времени в саду проводишь? Чем занимаешься?

— Почти все свободное время. Работы здесь всегда хватает.

— Тебе на пользу. Похудел и выглядишь стройнее.

— А ты, прошу, не обижайся, пополнела. Но мне, честно признаюсь, это нравится.

— Спасибо за комплимент. Ты же знаешь, перестала выступать в соревнованиях — и вот результат. — Она руками обвела контуры своей фигуры.

Выключив газ, Андрей заварил чай, поставил посреди стола дымящуюся сковороду и, довольный, что получилось быстро, пригласил:

— Прошу к столу. Что будешь пить? Водку или сухое?

Окинув взглядом выставленные бутылки, Тамара остановила свой выбор на «Посольской».

— А запьем ее боржоми.

— За встречу! — сказал, поднимая рюмку, Андрей.

— За случай! — добавила Тамара.

— Позволь маленькое алаверды?

— Позволяю! — ответила женщина, улыбаясь. — И не только алаверды.

— Спасибо, мы учтем это. — Свободной рукой Андрей погладил ее спину, потом упругое бедро. — Так вот, про случай. «Случай идет навстречу тому, кто его ищет». Кто написал, не помню. Зато с большим удовольствием выпью за наш счастливый случай. Пьем до дна!

— Согласна!

Они поцеловались и дружно выпили, потом с аппетитом принялись закусывать. После третьей рюмки решили передохнуть, и Андрей начал знакомить Тамару с теми изменениями, которые произошли в доме с тех пор, когда она была здесь в последний раз.

— Вот, — показывал он, — эта дверь ведет в туалет, другая — в душ. Наверху две комнаты оклеены обоями. Но думаю обои ободрать и обшить фанерой. Восьмимиллиметровой. На век хватит.

Осмотрев комнаты, вернулись в зал, где стало уже совсем тепло и сухо — печка грела вовсю.

— Совсем другое дело! Настоящий Ташкент! — сказала Тамара и, скинув теплую кофту, осталась в белой блузке с короткими рукавами и юбке темно-красного цвета. Подошла к Андрею.

— Слов нет! Хороша! Прекрасна! — воскликнул он. Сняв костюм и рубашку, он обнял Тамару, а потом, освободившись от остального, добавил: — Но мне кажется, что без одежды ты еще прекраснее. Хочу убедиться в этом.

Расстегивая и снимая блузку и юбку. Тамара отвернулась, бросила их в кресло и попросила Андрея, чтобы он выключил большой свет.

Выполнив ее просьбу и убавив громкость транзистора. Андрей, целуя Тамару и нежно поглаживая ее точеную фигуру, подвел ее к большому дивану…

В тишине и безмолвии над лесом повисла луна. Темно-синее небо было усыпано звездами. Обнявшись, Андрей и Тамара ходили по безлюдной улице от озера до ворот и обратно, рассказывая друг другу обо всем, что каждый из них пережил с момента их последней встречи. И когда обо всем поговорили, Тамаре наскучило это хождение. В ней вспыхнуло другое желание, и она сказала:

— Давай вернемся? Я хочу. И в этот раз будем по-моему. Не забыл? А за субботу и почти все воскресенье можно будет попробовать по-разному…

— Припоминаю! Пусть будет по-твоему, — согласился Андрей.

Таких женщин, как Тамара, у него было немного, и он помнил особенности каждой. Способ, который ей нравился, назывался «наездница». Представив себе это, Андрей улыбнулся: Тамара была лихой наездницей.

Две ночи и день пролетели на одном дыхании. Воскресенье близилось к вечеру. Проснувшись после запоздалого послеобеденного отдыха, они лежали и молча слушали музыку.

Тамара ласкала Андрея, гладила, словно играла с ним. И доигралась: казалось бы, уже пресыщенный больше некуда, Андрей вдруг снова почувствовал желание.

Поставив Тамару на колени поперек дивана — она отзывалась с полным пониманием, чего от нее хотят. — Андрей слегка раздвинул ее бедра и начал неторопливые, чтобы лучше ощутить ее, толчки. Положив голову на руки, Тамара блаженно охала, умело помогая партнеру. И Андрею хотелось как можно дольше оставаться в ней, чувствовать ее, гладить тело, груди и слышать, как лучшую музыку в мире, радостные, приглушенные стоны желанной женщины…

Закончив игру, они еще какое-то время продолжали лежать так, как начали; потом, обнявшись и прильнув друг к другу грудью, стали целоваться тихо и нежно, оберегая охватившее их счастье.

Услышав сообщенное по «Маяку» время, удивленно посмотрели глаза в глаза. Встали, умылись, оделись, сели за стол. Выпили по паре рюмочек, поели и вскоре отправились в город.

Расставаясь и понимая, что это не на неделю, не на месяц, а на годы, они договорились, если судьба будет к ним благосклонна, встретиться еще когда-нибудь, чтобы вспомнить то хорошее, что было между ними. Пожелав друг другу счастья, они крепко обнялись, поцеловались по русскому обычаю трижды и разошлись в разные стороны, искренне сожалея в душе о том, что нет у них обшей дороги.

Проводив Тамару, Андрей уже глубоким вечером снова вернулся в свой дом, заметно осиротевший. Разогрев вермишель с тушенкой, он залпом выпил полстакана водки, закусил основательно и, включив транзистор, продолжил свое одиночество в любимом им саду. Только теперь он по достоинству оценил удобство его расположения. Даже задерживаясь допоздна, как сегодня, или на работе, или где-то еще, он в любое время мог добраться до сада, — автобусы ходили до десяти часов вечера. А раньше, имелась такая мыслишка, все хотел обменяться. Не нравилось, что в сотне метров от участка железнодорожная линия. По ней восемь — десять раз в сутки проходили составы. Первое время по ночам Андрей вскакивал от их грохота, как от взрыва бомбы, а теперь привык и даже не слышал идущих мимо поездов.

Улица, на которой стоял домик Лопатьева, сейчас почти пустовала. Андрею в начале его отшельничества бывало грустновато, но он не отчаивался, находил себе дело и не замечал, как бежит время. Работы у него было, что называется, под завязку: только недавно привез большую машину дров и самосвал навозу. Начал с удобрений. Тазом и ведрами перетаскал на участок почти весь навоз, подкормил деревья и кустарники. Остановился, лишь когда почувствовал, что в голове стало позванивать, а спина сделалась деревянной. Он испугался и боялся сделать какое-либо резкое движение, знал, что за ним молнией стрельнет этот проклятый радикулит. Решив сделать перерыв. Андрей съел бутерброд и выпил кружку родниковой воды, покрыл пленкой остаток навоза и отправился, еле передвигая ноги, к ручью, протекавшему метрах в ста от его участка. Этот небольшой ручей для садоводов был в полном смысле слова источником жизни, выручая всякий раз, когда выходил из строя насос или лопались трубы в системе водовода. В начале существования садоводческого общества тут даже намечали оборудовать пляж: для этого нужно было только сделать небольшую плотнику, навозить песку — и все затраты. Однако сменилось три председателя общества, а дальше разговоров дело не продвинулось. «А жаль, — посетовал Андрей, — затея была стоящая». Постепенно ручей зарастал осотом, кустарником, мельчал. И не однажды приходилось лопатами расчищать его русло, спасать жизнетворную артерию садового общества.

С небольших мостков Андрей вымыл резиновые сапоги, стряхнул мусор с одежды и, довольный, что славно потрудился, пошагал в дом, где топилась печка, и на одной из конфорок ее разогревался чайник с родниковой водой, на другой — вермишель с мясом.

«Брошенный ручей… Осот, кустарник, ил — все против него. Он с трудом пробивается к речке. Вот и я так же, — думал Андрей. — Я тоже здесь один. И везде пока один».

Но Андрей не сожалел о своем одиночестве: у него сдвинулась с мертвой точки и пошла, пошла докторская. Писалось хорошо, мысли формулировались четко. Этому способствовала обстановка, которую он создал себе в доме. Письменный стол Андрей поставил в самый угол, так, чтобы сидеть лицом к стене. Ее однотонная зеленоватая поверхность не отвлекала внимания, и все мысли как-то сразу сосредоточивались на схемах, диаграммах и прочих материалах, разложенных на двух столах.

Андрей умылся, переоделся в спортивный костюм, включил транзистор, подаренный ему сотрудниками отдела в день рождения, и стал ужинать, невольно думая о том, почему Полина так долго ничего не пишет. Сидельников, вернувшийся из отпуска, пришел на работу буквально за день до скандала с Анной. Но и с ним Полина не прислала ни строчки, лишь сказала, что, дескать, когда приедет Андрей сам — поговорим обо всем. Странно… Что у нее там произошло? Может, обидел чем? Ничего вроде такого не делал. Но все же что-то случилось. И на душе стало скверно-прескверно. Тоска невыносимая. Андрей уже точно знал, что доброго ждать ему нечего: интуиция его никогда не подводила. Не зря в народе говорят: одна беда не приходит. «Останусь совсем один. И тоже, как ручей, совсем захирею…»

Андрей как в воду глядел: беда одна не приходит. И в том, что она пришла, виноват был он сам. После одного из скандалов с Анной Андрей перепутал конверты, и в руки Полины попало письмо, адресованное ее подруге Ольге. Конечно, в этом письме Андрей писал о вещах вполне прозаических, о том, что обещанную Ольге хлебницу, которые пользуются большим спросом даже в Москве, он купил и привезет сам или пришлет посылкой. Вероятнее всего, посылкой. Никакой крамолы это не представляло. Лишь последняя фраза: «До скорой встречи. Целую Вас, такую обворожительную и необыкновенную. А. Л.». И именно в этом Полина усмотрела нечто явно подозрительное. «Мог и не писать ей, — горячилась она. — Мог через меня передать, и все. Никаких вопросов. Но не захотел. А почему? Почему не доверил мне?»

Она буквально не находила себе места. И хотя подруга пыталась ее убедить, что у них с Андреем ничего не было, Полина не просто перестала видеться с ней, но прекратила всякие отношения, поставив крест на их многолетней дружбе. «Раз оправдывалась — значит, что-то было, — рассуждала она. — Предательница! И он предатель. Такова жизнь. Кому же верить? Ближайшей, задушевной подруге — нельзя. Любимый человек, которого чуть ли не боготворила, тоже оказался не на высоте. Да что там! Предатель! Как можно? В голове не укладывается. Зато все просто и ясно у него. А собственно, кто он для меня? Человек, который занят, связан семьей; который, видимо, никогда не решится на смелый шаг. Зачем ему это? Зачем ломать и осложнять свою жизнь? И без этого шага разве ему плохо? Ему не плохо. Ему прекрасно. У него, на зависть многим, две красивые женщины. Одна, Анна, хотя и постарше, но она всегда под боком, всегда рядом. С ней прожил большую часть жизни. Теперь она поднадоела. Другая, — продолжала рассуждать Полина, — это я. Прямая противоположность той — моложе, выше, полнее. Хотя точно известно, что большинство мужчин любят полных. Я не рядом, а за тысячу километров. Анна и я — противоположности. Вот, оказывается, почему ему нравилось повторять: противоположности не противоречат, а дополняют друг друга. Вот ведь как: мы дополняем друг друга. Для него это так. Ну и гусь! Ничего, мы тебе дополним, А. Л.! Завтра же позвоню в Киреевск подруге и скажу, что согласна на встречу с тем самым „кадром“, для которого высылала ей свое фото. Только бы нормальным мужиком оказался. А если он старше? Если ненамного — это даже хорошо: жизненный опыт больше. Интересно, какой он внешне? И почему женщины всегда так беспокоятся о внешности? Ведь хорошо известно, что „не все глаза красивы, но позорно судить по кожуре, забыв про зерна“. Пусть будет некрасивым, но обаятельным. Высокий? Брюнет или блондин? Андрей шатен. Нужен он мне, этот шатен! И Оленька, блондинка, тоже птичка хороша. Подруга называется. Вот, оказывается, в чем дело. Вот почему она его всегда так расхваливала. А я-то, дура, перед ней как на исповеди. А собственно, при чем тут она? Разве ей не приятно внимание такого мужчины? Каждой женщине лестно, что и говорить. Но пусть бы вместо Ольги уж кто-то другой оказался… Все рвется, все рушится. Видимо, не зря в народе говорят, что на чужом несчастье своего счастья не построишь. Да и зачем нам его строить? Есть ли теперь смысл? Завтра же поеду в Киреевск. Вернее, в конце недели. Позвоню подруге, и обо всем договоримся».

Полина приехала в Киреевск в субботу, после полудня. Всю дорогу, сидя в электричке, она представляла себе, как произойдет ее встреча с Мироном. Имя-то уж больно непривычное. Она поделилась с подругой своими сомнениями. Та ответила уверенно: «Зато человек хороший. Инженером на заводе работает. Квартира двухкомнатная. Гараж. Машина. Виноградник. В случае чего обменяешь свою квартиру, и с жильем нет проблем». «Проблема, — думала Полина, — в одном: каков же сам владелец необычного имени?» Она так переволновалась, что с лица у нее долго не сходил румянец, и Полина с сожалением чувствовала, как пылают щеки.

Мирон пришел к подруге Полины точно в назначенное время — в пятнадцать тридцать. Он оказался невысокого роста. Сравнивая его с Андреем, Полина сразу заметила, что Мирон ниже Андрея, но повыше ее, а это главное. И все остальное в нем было, можно сказать, «на уровне»: мягкие манеры, ровный, поставленный голос, необходимый кругозор и эрудированность. Модно одет, не навязчив… Однако уже в середине встречи Полина вдруг обнаружила: он мало улыбается и почти не смеется. И подумала: а почему же он до сих пор не женат? Конечно, не красавец. Сразу бросается в глаза округло-выпуклый, выдающийся вперед подбородок, тяжеловатая нижняя челюсть. Когда Мирон говорил — неторопливо, обдуманно, — эта челюсть как-то замедленно плавно отваливалась, обнажая выдвинутые вперед зубы. А зубы у него были как у хищника. Губы едва закрывали их. И когда Мирон начинал говорить, создавалось такое впечатление, будто он готовится кого-то заглотить, казалось, пройдет мгновение — и вот-вот послышится хруст… «Кого же он мне так напоминает? — мучилась в догадках Полина. — Из знакомых — никого. Но все-таки кого-то он очень напоминает. Кого? Почему-то в сознании вертится передача „В мире животных“. Почему? Почему? Вроде и манеры у человека по-своему обаятельны. И вдруг — „В мире животных“. Пустыня. Африка. Джунгли. Тропики. Вольеры с обезьянами. Не то. Что же? Хищники… Ив Кусто. При чем тут он? А при том: подводный мир. Теперь, кажется, вспомнила. Показывали крупным планом, как питаются хищные рыбы. И среди них эта самая, как же ее название… Вроде на „м“… Как Мирон… Ага — мурена! Мирон — мурена. У него тоже полусонный взгляд и обличье хищника. Он и в самом деле хочет скушать меня. Спасибо за откровенность, за то, что не скрывает своего желания. Ну что же, посмотрим, как это ему удастся. Все будет зависеть от меня. Андрей, наверное, между делом хотел и Ольгу съесть. А меня Мирон-мурена тоже хочет… Ну и пусть. Мужик опрятный, физически крепкий. Следит за собой. Почти как Андрей. При чем здесь Андрей? Андрей пусть теперь передает приветы „обворожительной“ Оленьке, моей ненаглядной задушевной подруге. Бывшей. А я вот тоже возьму и соглашусь, чтоб Мирон-мурена скушал меня. Вообще, надо признать, он совсем даже ничего. Был скованным, но теперь немного расслабился. Правильно Вера говорила: к нему привыкнуть надо. Я уже привыкаю. Совсем ручная скоро сделаюсь. Ольгу Андрей тоже приручал. А почему бы нет? У нее — чего не отнимешь, того не отнимешь, — вон сколько прелестей. Иконный лик, поразительная кротость, миндалевидные грустные глаза. Брови, как у цыганки. Фигура, как у чемпионки по гимнастике. В его вкусе. И в самом деле, для такой женщины мужчину завлечь — раз плюнуть. Но ведь Ольга моя подруга. И на тебе! Позарилась. Или он на нее? А если бы Андрей раньше увидел Ольгу, чем меня? Вопрос… Вероятно, у меня не было бы Алешки. Но и не пришлось бы переживать столько. А Ольгу тоже понять можно. И ей хочется счастья, пусть небольшого. Ласки хочется. Муж — дебошир и алкоголик. Бьет ее. Как чуть увидит, что она взглянула на кого-то не так, — сразу пускает в ход кулаки. Андрей не такой. Он сам говорил, что ни разу в жизни не ударил женщину. Но лучше бы он меня ударил, чем письмо Ольге писать… А после третьей рюмочки стало совсем легко. У всех языки развязались, руки длиннее стали. Вера, пожалуй, права: Мирон — мужик по-своему обаятельный. Говорить стал побыстрее, потихоньку в ход и руки пускает, делая это как бы случайно, невзначай. Эх, Мирон, Мирон! Хотя ты и мурена, но съесть меня тебе не удастся. Не могу. Не могу. Этот Андрей-предатель маячит в глазах, как привидение. Может, напиться? А там куда кривая выведет. А записочка-то, письмо-то, малюсенькое, но такое… такое… „Здравствуйте, Оля“. Дальше что-то о хлебницах. Потом о скуке. Видите ли, он соскучился о ней. Поэтому скоро приедет. „Целую Вас, такую обворожительную и необыкновенную. А. Л.“. Я тебе покажу обворожительную! Никогда не прощу. Никогда. Я ведь годы только и ждала тебя, предателя…»

Полине хотелось плакать, кричать, выплеснуть все, что накипело в душе. Но она понимала: кому это нужно, кому интересно? И разве за этим она приехала в солнечный город Киреевск, к своей школьной подруге Вере, которая вдруг засуетилась, засобиралась — оказывается, ей надо быстренько сбегать в детсад, забрать сына и переправить его к бабушке. Ах, плутовка эдакая!

У Мирона-мурены в глазах забегали довольные зайчики. А Вера, видя, что подруга расстроена, успокаивала:

— Это займет около часа. Я мигом. Не скучайте. — И она, радостно-приподнятая, включила магнитофон.

«Иди, милая, иди, — думала Полина. — Все равно нехорошо. И голова кружится. И все плывет, вот-вот перевернется. И в глазах все время мельтешит то Андрей, то Ольга-предательница. И клацают челюсти Мирона-мурены, вот-вот сомкнутся. И пусть смыкаются. Ведь Андрей и Ольга — это подлость и предательство. Ну, Мирон-мурена, считай, что тебе повезло. Он, видимо, не дурак. И по-своему обаятелен. Как у Чернышевского: лягушка тоже в своем роде прекрасна. Мирон, конечно, не лягушка. Он, возможно, хороший человек. И даже наверняка это так. К тому же люди типа Мирона-мурены всегда тактичны, всегда терпеливы. Этим и берут. Мирон не торопит события. Все видит своими мутными глазами и понимает, что не страстное влечение гонит меня в его объятия. Андрей и Ольга. Подлые предатели. А вот возьму и выйду замуж за этого Мирона. Всем назло. Чем не муж? Он вон какой крепкий, обкатанный, словно голыш. За таким жить действительно как за каменной стеной. На руках носить будет. И возраст лучше не придумаешь. Всего на семь лет старше. И работа у человека приличная. И квартира двухкомнатная. Да еще мать живет в однокомнатной. Проблемы с жильем — никакой. Вот тебе и Мирон-мурена. Хватка у него, по всему чувствуется, железная. Жаль вот только, челюсть… Ну и пусть! Ко всему можно привыкнуть. Люди-то привыкают. Привыкну и я. „Противоположности не противоречат, а дополняют друг друга“. Ольга и Андрей тоже дополняют друг друга. И кто бы мог подумать, что самые близкие тебе люди… Хотя в жизни, чего там думать, сколько угодно таких примеров, когда родные, близкие, любящие и любимые, предают, как говорится, ни за понюшку табаку. Однако надо что-то делать. А зачем мне инициативу проявлять? Пусть Мирон-мурена сам решает. Как он решит — так все и будет. Все в его руках. Ну, Мирон, действуй. Ты что думаешь, я железная?»

Мирон все больше смелел. Любезно угощал. Потом, когда выпили еще, пригласил танцевать. Он плотно прижимал Полину к себе, шептал что-то ей в ухо, жарко дышал. И она, не вникая в смысл его слов, согласно кивала головой. Когда музыка кончилась, кассету менять не стали, и наступила жуткая, укачивающая тишина. Полина испугалась ее. А Мирон-мурена, придерживая за талию, уверенно повел ее в соседнюю, утонувшую в голубом полумраке комнату. И она, не сопротивляясь, покорно следовала за ним до самой кровати. Разделись быстро. Плотный Мирон-мурена бросил Полину на постель, навалился всем телом… У нее перехватило дыхание. Все происходило так быстро и бурно, что подушки с кровати слетели на пол. Но вскоре этот шторм кончился, и Полина с горечью подумала: как все неприятно и непривычно, и обрадовалась, как спасению, тому, что об этом никто и никогда не узнает.

…Андрей доживал на даче месяц, когда ему, уже в который раз, позвонила на работу дочь.

— Пап, здравствуй! Как ты там? Мы тоже ничего. Я скоро уезжаю. На соревнования. Первенство Центрального Совета.

— Ну, желаю тебе, Светланка, успеха. Старайся. Когда перед судьями будешь кататься — улыбайся. Не держи на лице маску. Сбрось напряжение.

— Спасибо, папа. Ты когда домой вернешься?

— Не знаю.

— Что, это так серьезно? Вас нельзя одних оставить. Вечно что-нибудь нагородите. Приезжай домой, наверное, надоело в саду одному?

— Надоедать некогда. Пока еще там работы полно. А потом — в отпуск.

— Не забывай нас. И не принимай близко к сердцу мамину ругань. Она и на меня в тот день бочку накатила. И ходит сейчас злая, сердитая — не подступись. На себя не похожа. Ну ладно, папочка, до свидания. Приезжай домой, я по тебе очень соскучилась.

— До свидания, малышонок. Желаю тебе успеха!

В груди у Андрея защемило. «Взрослая совсем становится, — думал он о Светланке. — Жаль, что не вечно она будет с нами. Наверное, скоро замуж выйдет. Возле нее вон сколько парней крутится». Андрей понимал, что, как только дочка выйдет замуж, дома все будет по-другому: серо и грустно, словно оборвется какая-то живая нить между ними. «А правильно Анна говорит, в ней много моего. Ругалась даже: „Вся в тебя. Уж если что не захочет делать, хоть убей, не станет. Все по настроению, как и ты“. А чего она шумит? На то Светланка и дочь, чтобы нести в себе гены отца. Продолжать, развивать, улучшать то, что заложено в ней родителями. Что в этом плохого? Дети должны быть лучше нас. Будет ли Светланка лучше? Кое в чем она уже превзошла нас. Английским и немецким свободно владеет. В спорте неплохо продвигается. А чем, интересно, занимается сейчас Анна? Наверное, вяжет или читает…»

За это время он видел Анну всего один раз, когда ехал в набитом до предела трамвае на завод. Ему не понравилось, как она выглядела. Перекрашенные в темный цвет волосы заметно старили ее. Задумчивая и невеселая, Анна сидела, отрешенно глядя перед собой, нижняя челюсть отвисла, как бывает во сне. Андрея поразило лицо жены: в нем не было прежней свежести, раскованности, словно оно застыло, — Анна выглядела скверно и намного старше своих лет. Андрею было искренне жаль ее — все-таки не чужой человек. И он, взволновавшись, подумал: вот, значит, как отражаются на наших лицах такие не на жизнь, а на смерть семейные схватки. «А зачем? Зачем полезла в пузырь? Разве не знала, что я работаю всегда по настроению? Вот пришел бы как-нибудь с работы вовремя, отдохнул и все дела одним махом справил. Ведь не раз так и делал. Видите ли, ей надоело ждать. Вот и схлопотала. Сама мучается, и мне хорошего мало. Тоже выдумала: для дома я не стараюсь. А стройка в саду? Целый подвиг. Акт человеческого мужества…» Андрей вспомнил, как в дождливую, слякотную погоду, когда его друг и двоюродный брат жены уехали — им надо было на другой день, в воскресенье, выходить в первую смену, оба работали по графику, — он остался один, без подсобных, и продолжал кладку стен дома. В оцинкованной детской ванне, в которой купали Светланку, когда она была маленькой и когда они еще жили на частной квартире, теперь Андрей разводил и размешивал раствор, натаскивал на леса кирпичей и продолжал кладку без шнурка, на глазок, чтобы дело шло быстрее, чтобы не терять времени. Поспешность его сказалась: в тот день над дверью он забыл сделать сцепы, но потом поправился и дальше сцепы шли как положено: через два ряда. Усталый, голодный, растапливал затем в сараюшке небольшую, наподобие буржуйки, печурку, варил ужин и тут же валился спать. Чтобы выиграть время, домой не ездил. К ноябрьским праздникам стены были готовы. А седьмого и восьмого, опять один, выкладывал погреб. Да, милая Анна Алексеевна, ты права: дача не «для дома». Она построена для жизни. На всю жизнь. Нашу, наших детей и внуков. В нее я столько здоровья вложил, столько сил, что любое слово, которым ты старалась меня оскорбить, я принимал как вызов. Ишь что выдумала: «Ничего не делаешь для дома». Разве я мало сделал? После дачи даже смотреть не могу на любую строительную работу. Словно надорвался… Но раз ты не понимаешь этого — уеду. Уеду, и никаких гвоздей. Полина не будет корить за такие пустяки, как полка или выключатель. Хотя кто ее знает, может, и она такая? Или еще хуже. И вообще, куда ты поедешь, товарищ Андрей? К Полине? А как там с работой? Как будешь жить в квартире, где нет ничего приобретенного тобой? Зато есть Алешка. И все же… Андрей на миг представил себя в квартире Полины, и ему стало не по себе: он не мог жить там, где не овеществлен его труд — труд его головы, его рук, его души… Там все чужое. И он сам там никто. Нет, торопиться не следует. Потом, не исключено, может случиться так, что и не устроишься на свое прежнее место. Как же быть? Что делать? Сначала надо съездить туда. Уж очень долго молчит Полина. Может, нашла другого? Надо съездить. А потом видно будет. Да заодно и Анну надо проучить. Без него она поймет очень многое. А сам?

Он словно увидел Анну: вот она стоит в коротеньком сатиновом халатике, облокотившись на верстак с укрепленными на нем тисками, окрашенными в белый цвет. А вот Анна в черной юбке и голубой блузке, оживленная, веселая, позвала Андрея на кухню, протянула ему тарелку с капустой для гостей и сказала свою обычную в таких случаях фразу: «Подать не стыдно, и съедят — не жалко!»

Андрей и Анна помирились на втором месяце его отшельничества. Это произошло на другой день после приезда Светланки с соревнований, где она выполнила норму мастера спорта…

Вскоре Андрей уехал в отпуск. В санатории, казалось, все шло без перемен, в годами установившемся ритме: вечное движение — одни отдыхающие приезжали, другие отбывали: диеты, маршруты экскурсий, концерты тех же, правда уже состарившихся, артистов краевой филармонии, те же процедуры и кинофильмы. Изменений было совсем немного: в фойе обновилась мебель, появились новые люди среди обслуживающего персонала; небольшой фонтанчик, аккуратно выложенный из подобранных один к другому валунов, теперь не работал, и вместо бассейна с водой и рыбок, словно упреком людям, высилась лишь сухая проржавевшая труба с распылителем…

После оформления в приемном отделении Андрей поднялся в кабинет к Полине. Однако в кабинете вместо нее была другая женщина. Она и сказала ему, что Ермолина в больнице, объяснила, как туда проехать.

Расстроенный, Андрей вышел из санатория, купил цветов, фруктов и отправился в больницу, думая невесело: «Если у Полины что-то серьезное, она может пролежать долго. И Алешку не увижу… А как она меня встретит? Сколько времени не присылала ни единого письма. На что же она обиделась?»

Палата, в которой лежала Полина, находилась на третьем этаже, в самом конце коридора. Постучав, Андрей робко открыл дверь, переступил порог. В палате Полина была не одна. Но едва он приблизился к ней, две другие женщины поднялись и вышли.

— Здравствуй, милая! — он положил цветы на тумбочку.

Она отвернулась и покраснела.

— Оля у тебя милая. Обворожительная. — И заплакала. Сквозь слезы поинтересовалась: — Наверное, уже встречались?

— О чем ты? У меня никогда с ней не было ничего. Кроме деловой ее просьбы. Ты несправедлива ко мне!

Андрей хотел было взять ее руку, но Полина воспротивилась, отдернула ее и сама отодвинулась, глубже закутавшись в одеяло.

— Не трогай меня! И не ходи ко мне больше, предатель. Уходи! Оставь меня в покое! — Она снова заплакала, и лицо ее покраснело и заблестело от слез.

Андрей не знал, что ему делать, как вести себя, как убедить Полину в том,что ревность ее к Ольге — ужасная глупость, плод горячей фантазии. Он попытался доказывать это, но Полина зажала уши руками. И как раз в эту минуту в палату вошел мужчина в белом халате, видимо, врач, и попросил, чтобы больных не утомляли.

«Вот так, товарищ Лопатьев. Вы стали утомлять», — подумал Андрей, уходя от Полины. Но всю следующую неделю, пока она находилась в больнице. Андрей почти каждый день приходил к ней. А те несколько дней, когда они не виделись, он прогуливался возле дома Полины, рассчитывая встретить Алешку. Но ему и тут не повезло. Договорились, что Алешку приведет сестра Полины в день ее выписки. Однако на эту встречу не смог прийти сам Андрей. Утром, выйдя, как обычно, на гимнастику, он после упражнений начал бег по большому кругу по территории санатория и, поднимаясь от фонтана по ступенькам, поскользнулся, упал и ударился виском о парапет. В голове потемнело, зазвенело. Андрей разбил правую бровь и левую коленку. Травма головы могла быть и серьезнее — спасла шапочка, — тем не менее наложили четыре шва. К тому же у него оказалось легкое сотрясение мозга.

Несколько дней Андрей провел в постели, часами думая о том, как все неудачно сложилось. Лежать надоело до чертиков, одиночество угнетало. И тут, еще не выйдя на работу, его навестила Полина. Теперь, после того как он ежедневно навещал ее в больнице, она точно знала или, по крайней мере, поверила его словам: с Ольгой у него ничего не было. Мучаясь угрызениями совести за поездку к Мирону-мурене, она плакала от стыда, от обиды на то, что такая несчастливая уродилась. «Правильно говорят, — думала Полина, — не родись красивой, а родись счастливой. Может, вообще не встречаться больше с Андреем? Закончить всю историю на том, что уже было. И твердо, без раздумий, поставить точку на прошлом. Сейчас у меня одна задача — вырастить Алешку, и уж если судьбе будет угодно — устроить свою личную жизнь». Но тотчас память воскрешала встречи с Андреем. «Как он говорил: если врагов щадят, то друзей прощают. Интересно, а он бы простил меня за встречу с Мироном? Как он переживал нашу ссору. Даже похудел. А теперь и сам лежит в постели. Видно, крепко разбился. Четыре шва — это не шутка. Нет, поставить точку на отношениях с Андреем не получится. Легко лишь сказать. А если она не ставится? И все-таки надо попробовать. К чему такая жизнь? Следует более серьезно подумать о том, как устроить ее, пока молодая. Ему что, он может развлечься и с Оленькой. И хлопот никаких. Надо постараться избежать встреч с Андреем. Кстати, вскоре ему уже улетать. Видимо, все-таки судьба. Может, это и к лучшему?» Однако, едва представив, как Андрей, забинтованный, с сотрясением мозга лежит один, лежит и думает о ней, об Алешке, которому привез множество подарков, Полина вспыхивала от радости. Он думает, думает о них. Не чужие. И ей самой думать о нем так сладко и радостно. И она будет думать, пока может, и все эти дни будет встречаться с ним, пока есть возможность. Все равно больше такого ей не испытать: никого и никогда она так не любила. С такими мыслями Полина пришла к Лопатьеву.

Раскинув руки. Андрей лежал и неторопливо оглядывал стены, потолок, словно хотел там что-то найти. Он был в спортивном костюме, расстегнутом на груди, на правой брови — белая наклейка. Услышав стук в дверь, неохотно отозвался: «Войдите!» — продолжая лежать в прежней позе. Однако, уловив знакомый звук каблучков, быстро приподнялся и хотел было встать с постели, но Полина его остановила.

— Не надо, не вставай. Тебе еще рано.

— Ты поэтому пришла?

— Не будем об этом. — Она мягко удержала его. — Лежи. Не дергайся. Как ты себя чувствуешь?

Он кивнул головой.

— Нормально. — И, вглядевшись в нее, спросил: — Ты не сердишься на меня?

— «Если врагов щадят, то друзей прощают», — любил говорить один очень хорошо мне знакомый человек.

И оба улыбнулись.

Вместе Андрей и Полина пробыли почти до конца дня, и этого оказалось достаточно, чтобы восстановить мир.

Оставшиеся дни они провели в любви и согласии, и сердечно благодарили Веру, подругу Полины, которая, предоставив свою двухкомнатную квартиру в их полное распоряжение, ходила ночевать к матери. И все было бы, совсем хорошо, но у Полины в связи с этой квартирой нередко возникали неприятные воспоминания о Мироне-мурене, которому в горькую минуту своей жизни она отдалась здесь, в одной из комнат. В ее воображении порой всплывало лицо Мирона, его тяжелый подбородок. Полина глубоко вздыхала, стараясь скорее прогнать эти мучительные воспоминания своего недавнего прошлого.

Всего один вечер она провела с Мироном, но и те несколько раз, когда он зверем кидался на нее и всей своей тяжестью с силой вдавливал в постель, привели к горьким последствиям — пришлось делать аборт. Она тогда плакала, но не от боли — от слов, которые услышала от врача: «Не волнуйтесь. Детей вы еще нарожаете…»

Воспоминания бередили душу Полины. Чтобы избавиться от них, она ближе прижималась к Андрею, начинала ласкаться к нему и, если он не спал, затевала любовную игру с такой страстью, что доводила и себя и его до полного изнеможения. И однажды, в самый разгар ласк, когда оба уже не видели и не слышали ничего вокруг, они не заметили, как в комнату вошел Алешка, испуганный криками и стонами матери. Он подошел к кровати и сказал:

— Мама, ты так кричала, что я проснулся. И испугался. А зря. Сережка правду говорил — детей голыми делают. Вы мне сестренку сделайте. Братика тоже неплохо. Но я не знал, что это так больно. — С этими словами как ни в чем не бывало он направился в свою комнату.

Какое-то время Полина и Андрей лежали молча. Затем, опомнившись от потрясения, удивленно посмотрели друг на друга и сконфуженно заулыбались.

— Кто такой Сережка? — спросил Андрей.

— Соседский мальчишка. Лучший друг Алешки. Он постарше. Учится в четвертом классе.

— Поэтому и знает про все.

— Может быть. Но мальчишка хороший. Это он помогал мне научить Алешку читать. Но ты прав, — целуя Андрея, сказала Полина.

— В чем?

— Что надо запирать дверь.

— И свет выключать.

— Правильно. Хотя ты без света не любишь.

— Это как сказать! — Андрей дернул шнурок выключателя торшера и с грустью подумал, что уже поздно принимать меры предосторожности — послезавтра улетать. Не теряя времени, вновь раздвинул ноги Полины и, уже входя в нее, прошептал ей в самое ухо: — Давай, милая, попробуем и в темноте.

Глава 6

Прошло шесть лет. И все эти годы Андрей ездил отдыхать в «Голубую Русь», каждый раз не без труда решая непростую задачу: как достать не только путевку, но и деньги для поездки. И действительно, поломать голову тут было над чем: зарплата вся до копейки шла в семью. И когда Андрей думал о том, что ему опять предстоит ехать к сыну, а с пустыми руками к нему не явишься, да и Полине требовалась материальная поддержка, у него голова шла кругом: где можно подработать?

В глубоком раздумье Андрей сидел в кабинете и не знал, что же сделать, как выкрутиться. «Надо написать те несколько статей, которые просили знакомые журналисты из областных газет и радио. Может, с этого и начнем? Тема модная: связь науки с производством. Для начала пойдет, а там видно будет», — решил он.

Целый месяц по вечерам Андрей работал над материалами. А потом, после выступления на радио и публикации статей в газетах, от всех редакций Андрей получил в целом почти месячный свой оклад. «Это уже кое-что, — радовался он, продолжая думать о том, как найти более существенный, а главное, постоянный дополнительный заработок. — А что, если взяться помочь двум-трем студентам в подготовке дипломных проектов? Глядишь, ребят выручу и сам подработаю. В самом деле, совсем не плохо. А как же докторская? Ну, сейчас главное не это. Да и поздно, видимо. И не стоит ломать голову, готовясь к будущим свершениям, когда все, что ты способен сделать, требуется сейчас, сегодня. С меня достаточно быть кандидатом. Ну ее к чертовой матери, эту докторскую! Она все мозги высушит. И вообще глаза бы не глядели на все эти монографии, брошюры, расчеты, чертежи и кальки. Устал! Наверное, и аллергия появилась от них. А с ней шутки плохи». И все же в глубине души бросать работу над докторской диссертацией Андрею не хотелось — столько уже сделано!

Несколько лет, работая, помимо основной должности, еще на полставки в техникуме, — он преподавал научную организацию труда и производства, — Андрей материальных трудностей не испытывал. Хватало средств, чтобы обеспечивать обе семьи. Но за год до того, как Алешке предстояло идти в школу. Андрею, к великому его сожалению, пришлось оставить техникум. В нем сменилось руководство, и новый директор сказал честно и откровенно: «Спасибо. У меня этот курс уже разработан. Буду вести сам».

И Андрей, не ожидавший такого поворота дел, забеспокоился: Алешку надо собирать в школу, а для этого нужны деньги. Он не знал, как найти выход, где еще можно подзаработать. Снова обращаться к заведующему кафедрой, который когда-то помог устроиться в техникум, — как-то несолидно. А если взять компенсацию за отпуск? Вроде и можно, но в то же время нельзя: жена удивится. Скажет: с каких это пор для тебя деньги стали дороже здоровья? И сразу — повод для размышлений. И без того сложностей с этой стороны предостаточно. Анна уверена, что у него кто-то есть, и оставляет за собой право поступать как считает нужным. Нет, это не решение: оно лишает главного — встречи с Полиной и Алешкой. Может, студенты? Нет. Не хочется смотреть на них! Надоело. Опостылело думать, считать и чертить за кого-то!

Андрею хотелось поработать физически, чтобы дать отдых голове, не напрягать ум ради чужих дипломов, чужих проектов, не тратить силы на чью-то леность или бездарность. При одной мысли об этом все в нем протестовало, возмущалось, а выхода не было. Все это действовало на него угнетающе и физически и психологически: он похудел и осунулся, стал раздражителен. И понимал, что зверя надо искать в первую очередь в себе и винить в сложностях, причина которых он сам, не следует никого, но все-таки не мог сдержаться и при малейшем поводе кричал на жену, на дочь зло и сердито.

В тот вечер после ужина, когда Андрей мирно поднялся, чтобы отправиться в свою комнату, где собирался немного позаниматься и подумать о навалившихся на него проблемах, жена, смущаясь, сунула ему в руки телеграмму.

— Шурик приезжает. Доволен ты или недоволен, он брат мой.

Андрей взорвался:

— Брат, семья! Измучили вы меня! Не даете спокойно поработать. Вечно у вас какие-то гости, шум, гам, музыка. Двери не закрываются, не квартира, а проходной двор. Когда будет этому конец? Надоело. Никакой возможности нет, чтобы хоть дома отключиться от всего и всех. Однако и моему терпению есть предел. Уеду! Даю слово: обязательно куда-нибудь завербуюсь и уеду, как только приедет этот шалопай и тунеядец, твой Шурик. Мало он все стены нам испортил? Пусть еще что-нибудь придумает! И он придумает! Он такой. А я… Не цените вы меня. Суете мне этого лохматого Шурика, пижона несчастного! — Он хлопнул дверью и вышел на улицу.

Андрей ходил по городу и долго еще не мог успокоиться. Имя Шурика, брата жены, действовало на него как красная тряпка на быка. Все началось несколько лет назад, когда Андрей с женой собирались ехать в санаторий «Голубая Русь». И вдруг нагрянул как снег на голову этот самый Шурик. И не один, а с женой и дочкой, которую быстренько спихнули на безотказную бабушку. Андрей сразу невзлюбил Шурика. И было за что. Официально он нигде не работал. Окончив художественное училище, возомнил о себе, что он непризнанный гений. «Меня не понимают! Меня зажимают! Но я еще скажу свое слово!» И двигал искусство вперед тем, что аккуратно, в срок, выполнял заказы детских учреждений, знакомых и прочих любителей кисти, которым особенно по душе пришлись герои детского мультфильма «Ну, заяц, погоди!». Шурик не только удовлетворял эстетические запросы своих знакомых и знакомых знакомых — в комнате, куда их поселила Анна, он все стены замалевал сюжетами из знаменитого сериала.

— Ну кто тебя просил об этом! — возмущался Андрей.

А Шурик без тени смущения спокойно и нагло отвечал:

— Все равно ремонт собираетесь делать.

Андрею и домой-то не хотелось приходить: у Шурика всегда собирались гости, разделяющие его взгляды на искусство, на жизнь, такие же кудлатые и развязные шалопаи. Все они курили, пили сухое вино, если не было денег на водку.

Летом, до отпуска, Андрей какое-то время спасался от этой братии на даче, где можно было отдыхать не хуже, чем в санатории. Рядом березовая роща, а за ней смешанный лес; в трехстах метрах от дачи, замысловато петляя среди кустарников и лугов, протекала неглубокая, но вполне пригодная для купания речушка; магазины и электричка — в двадцати минутах ходьбы. Что еще человеку надо? И до приезда Шурика бывало, что Андрей проводил на даче все лето: купался, ловил рыбу, загорал, работал в саду. Но в тот свой приезд, с молчаливого согласия Анны, и на даче одну из комнат вскоре оккупировал этот лохматый Шурик. Ничтоже сумняшеся, так же, как и в городской квартире, расплескался он своим неувядающим талантом по стенам, а сюжет все тот же: поединок храброго зайца и дубоватого волка… Иногда у Андрея возникало большое желание врезать кудлатому Шурику как следует, проучить нахального гения. «А может, и зря я так? — иной раз корил в раздумье себя Андрей. — Может, он талант в самом деле? Но где же тогда его картины, полотна, поражающие своей гениальностью, своей неповторимостью?» Таких картин вроде бы и не было. Правда, Андрей помнил одну: строится многоэтажный дом, занимающий целый квартал, а на переднем фоне, прямо в центре, — детально изображены большая бочка с мусором и куча всякого строительного хлама вокруг нее. Совершенно непонятно, что художник пытался этим сказать. Зачем этот беспорядок, зачем эта бочка? Хотя, конечно, на стройке всегда мусора хватает… Других работ Шурика Андрей не знал. Правда, кое в чем Шурик был действительно человек необычный: он как будто сознательно забывал и путал все важное, был крайне рассеян и беспомощен во всем, когда надо было куда-то ходить, что-то делать, обращаться за чем-то к людям. Сестра все это воспринимала как признак одаренности. Правда, гениальность нисколько не мешала Шурику за чужой счет есть и пить, никогда не упуская подвернувшейся возможности: на всякую выпивку, на каждый случай, когда без этого не обойдется, у него был нюх особый.

Не обращая внимания на то, нравится или не нравится его присутствие Андрею. Шурик продолжал преспокойно жить у сестры, не утруждая себя здравой мыслью устроиться на работу. И тут как раз подошло время ехать в санаторий. Андрей дождаться не мог, когда же наступит этот день. А вот жена, не желая оставлять братца без присмотра и без копейки денег, решила от путевки отказаться. Андрей, в душе обрадовавшись такому повороту событий, улетел в «Голубую Русь» один. И с тех пор это стало правилом.

«Собственно, что я его ругаю? — постепенно успокаиваясь, думал теперь Андрей. — Если бы не Шурик — не было бы Полины и Алешки. Пусть уж себе малюет своих зверьков этот кудлатик. Наверное, его счастье в этих зверьках. Каждому свое».

Немного успокоившись. Андрей решил зайти в кафе «Минутка», чтобы съесть мороженое и выпить стакан сока. Он любил это кафе. Здесь всегда было немноголюдно. Наверное, люди считали: раз в центре города — значит, забито, и обходили его.

И вдруг у входа в кафе Андрея окликнул Лева Травкин.

— Здорово, Андрюша! Дорогой мой! Сколько лет, сколько зим! — обнимая и целуя его, воскликнул он. — Ты чего как лунатик по улицам шастаешь? Пойдем лучше ко мне. Повод есть.

— Что за повод?

— Гости у меня. Из столицы. Центральная пресса. Что было, выпили, захотелось еще. Вот зашел купить.

Андрей с интересом рассматривал Травкина, который всегда был открытым и честным парнем, несмотря на известность в своих кругах, просто одетым, непринужденным и разговорчивым.

— Что-то, журналист, давно не видно твоих статей. Раньше целые полосы занимал, читать устанешь. А теперь ни в одной газете даже подвальчика с твоей подписью не встречаю. Где ты, Левик?

— Длинная история, — начал Травкин. — Я ведь раньше как думал: журналист — это так здорово! Почетно. Это все! Центр жизни. А после того, как поработал во всех газетах города, интерес к журналистике как-то поубавился. И крепко. Посоветовали уйти на телевидение, будто бы там можно больше заработать. Для меня это важно — семья пять человек. И хотя фамилия у меня «травоядная», но, как Льву, пища мне требуется более существенная. Однако и на телевидении вовсе не манна небесная: вкалывал как вол, а еле сводил концы с концами. И тут меня такое зло взяло, что готов был в грузчики уйти. Думаю: раз я, как журналист, не могу обеспечить достаток семье, значит, или я плохой газетчик, или что-то надо делать более существенное. Поработать на производстве, например, инженером. А тут случай подвернулся.

Травкин посмотрел на часы.

— Ждут меня. Да ладно, успеем. Как ни бьемся, к вечеру сойдемся. А тут, значит, случай подвернулся, — продолжил он, закуривая. — Ребята, художники и скульпторы, мои приятели, на помощь позвали. Они в сельских районах устанавливали памятники. Погибшим воинам. Все отработано, скажу тебе, до совершенства: сначала мы роем яму, потом закладываем ее щебенкой, заливаем жидким раствором цемента или бетоном, в зависимости от того, что имеется. Пока фундамент застывает, чтобы не терять времени, отправляемся в другое село. Конечно, сил не жалели, но зато я и получал за месяц в два-три раза больше, чем зарабатывал журналистом. Каково? То-то. А потом я и сам порядком поднаторел в этом деле и сколотил себе бригаду. Подобрал с помощью друзей объекты на селе. И ничего вроде получается. КЗС, мост, скотный двор, гараж и еще кое-что построили…

— А что такое КЗС? — спросил Андрей.

— Комплексный зерновой склад. А сейчас у нас новое задание — сдать под ключ столовую. Для летнего пионерского лагеря. Хочешь ко мне в бригаду? У нас кого только нет: инженеры, слесари, экономисты, сварщики. Кстати, самые ценные специалисты — каменщики, штукатуры, электроэнергетики. Ученых вот пока недостает. Пойдем, кэн, не прогадаешь.

— Пойдем! — будто не раздумывая, а на самом деле уже все быстро прикинув, согласился Андрей. — Пойдем, Лев. Мы не из пугливых. Меня волнует вот что: могу ли я за месяц заработать у тебя, к примеру, оклада два моих? Я ведь тоже бывший каменщик и штукатур.

— Не только можешь, — успокоил Травкин. — Гарантирую: получишь, без трепа, больше. И это чистыми. Не считая того, что проедим. Но скажу и другое: легко они, эти рублики, не дадутся. Это лишь те, кто не знает, как работают «дикие» бригады, наивно думают, что якобы деньги в них гребут лопатой, а работают так себе. Поработаешь, потом скажешь, когда на личном опыте узнаешь, что это такое.

Соглашение было заключено. Домой Андрей вернулся поздно, с удовлетворением думая, что теперь, пока он будет работать у Травкина, хоть какое-то время не увидит этого кудлатого Шурика. Хорошо все-таки, что есть «дикие» бригады…

Через неделю, оформив очередной отпуск, — благо, в институте не было ни аварийных ситуаций, ни особо срочных дел, касающихся лично Андрея и его отдела, — он приехал в бригаду Травкина и начал привыкать к новому распорядку, к новому для себя ритму жизни.

Увиденное Андрея поразило. Места были и в самом деле такие, о каких можно только мечтать: от горизонта до горизонта простирался хвойный, местами смешанный лес, за ближайшей опушкой его протекала река, хотя и неширокая, но глубокая и местами очень холодная; за ее поймой, метрах в трехстах, может, в полукилометре, на взгорке раскинулось затененное садами большое село, куда ходили, а чаще ездили на машине в магазин, чтобы запастись продуктами.

Бригаде предстояло построить здание столовой для пионерлагеря: двадцать на сорок пять метров, в два кирпича. Жили строители прямо в лесу, в деревянном, сбитом из необрезанных досок сарайчике. Спали на деревянных топчанах, готовили себе все сами, дежурство у плиты несли по очереди. Неподалеку от плиты, над столом, прямо к сосне был прибит квадратный лист фанеры, а на него наклеены распорядок дня и правила поведения членов бригады.

Андрея привлекла уже сама форма подачи главных принципов бригадной жизни. Текст был написан красивым каллиграфическим почерком, каждая буква старательно выведена и украшена нарядными завитушками, но без излишеств. «Как заглавные буквы в старинных книгах, — подумал Андрей. — Наверняка Лев придумал. Но писал не он. У него почерк — хуже не придумаешь. Значит, кто-то из бригады. Да, форма ничего, привлекает. Посмотрим, что в содержании этих бригадных правил».

«В коллективе объявлен „сухой закон“ и железный распорядок: подъем — в половине пятого, отбой — с наступлением темноты. Наш девиз: хватай больше, кидай дальше. Он древен, как материя, и актуален, как сама жизнь. Поэтому ни в нашем лексиконе, ни в нашем сознании не должно быть слов „сачок“, „волынщик“, „зануда“. Не сачковать, не отлынивать, а делать все с душой, с выдумкой, как лично себе или любимой женщине. Кто нарушит эти правила, тот изгоняется из бригады, получая при этом расчет по расценкам, принятым на обычных стройках.

Спасибо Вам, дорогой товарищ, за то, что у Вас хватило терпения прочитать эти правила. А теперь самое главное: мы надеемся, что Вы — настоящий мужчина и у Вас найдется мужество, чтобы выполнять их, не проявляя слабости и позорного малодушия. Распишитесь, товарищ, если Вы согласны с нами. Члены бригады». Далее следовали подписи.

«Неужели бутафория? — удивился, прочитав, Андрей. — На Травкина это непохоже. Однако формулировочка ничего себе: „надеемся, что Вы — настоящий мужчина“. Действует двояко: с одной стороны, успокаивает, с другой — настораживает. Ну что же, волков бояться — в лес не ходить», — подумал он и уверенно расписался внизу листа.

Началась его акклиматизация в бригаде. Первые дни Андрей работал, строго следуя девизу: хватал больше, кидал дальше, но все равно едва поспевал за другими, и ему всегда было жарко, хотя одет он был только в плавки. Самым тяжелым оказался четвертый день, когда, толком не понимая, зачем его так рано будят. Андрей с трудом поднялся и еле продрал глаза — ощущение было такое, словно в них кинули горсть песку. Хотел было выпить стакан приготовленного в настоящей русской печке топленого деревенского молока, которое хранилось в термосе, — его сготовила для строителей одинокая опрятная старушка, жившая на окраине села. Но, попросив кого-то налить этого чудесного молока в стакан, он не смог взять стакан в руки — пальцы не сгибались. Что делать? Ему было так стыдно своей беспомощности, что он чувствовал, как пот пробивает его с головы до пят. «Не скули, не ной, будь мужчиной!» — призывал он себя. Ему казалось, если он выпьет молока, все пойдет хорошо. Обеими ладонями неловко сжав стакан, Андрей с наслаждением, неторопливо, чтобы подольше потянуть время и хоть немного прийти в себя, мелкими глотками отхлебывал вкусное, горячее молоко, и с радостью и тревогой ощущал, как тепло, накатывая волнами, расходилось по телу, как полыхнуло жаром, больно ударило в голову, зажгло щеки, уши, и вскоре он весь стал мокрым, хоть белье выжимай. «Как же я буду работать? — с ужасом думал Андрей. Кости, все мышцы тупо и глухо ныли, пальцы по-прежнему не гнулись. — Как же вести кладку, если не смогу взять в руки мастерок и кирпич? Вот, скажут, хлюпик этот кэн, — а кто ж его принуждал? Но неужели ничего нельзя придумать, чтобы разработать пальцы? „Мы надеемся, что Вы — настоящий мужчина“. Видимо, это не бутафория, не бравада».

Все уже разошлись по рабочим местам. Каждый четко знал свое дело, свои обязанности. И никто не жаловался, не стоял истуканом около сосны с листом фанеры, на котором были наклеены бригадные правила. Насвистывая любимую песенку про капрала, который вечно отстает. Левик уже подготовил фронт работ — натянул шнурок, взял в руки мастерок и крикнул привычно бодро своим коллегам, которые проворно орудовали у растворомешалки:

— Раствор бар, раствор ек!

Лихо застучал мастерком по железному ящику ведер на двадцать, и резкие звуки разнеслись по лесу, грубо нарушив его сонную утреннюю тишину.

Андрей мучился и стыдился сказать, что не может согнуть пальцы, что спина как деревянная, шею повернуть тоже невыносимо больно. «Да, — подумал он с горечью, — отвыкли мы от настоящего физического труда. Гимнастика, бег, обтирание холодной и горячей водой — все это лишь запоздалая компенсация… И больше всего физические нагрузки необходимы именно нам, интеллигенции, чтобы поддержать жизненный тонус. Но тонус тонусом, а как же быть с руками? Ведь надо брать мастерок, кирпич — а пальцы не шевелятся. — Он рассердился на себя. — Тебя кто сюда тянул? Кто? И крайнего искать нечего. Сам изъявил желание, сам добровольно расписался под правилами. Сам захотел отдохнуть от лохматого гения Шурика. Сам погнался за длинным рублем. А теперь, когда все вокруг как муравьи бегают по стройке туда-сюда, ты в гордом одиночестве тихо поскуливаешь и расписываешься в своей беспомощности. Будь мужчиной. Вспомни, что сказал Лев, который сам давно прошел через это и не зря предупреждал: рубль легким не будет. Он знал, что говорил. На собственной шкуре испытал. Ну, ему-то теперь что, вон он поет про капрала, который вечно отстает. А ты до каких пор намерен столбом стоять? — подхлестнул себя Андрей. — Разве забыл, что жизнь — это движение? Жизнь в движении. Движение — это главное в жизни. Это закон. Но как тяжело начать двигаться. Надо найти точку опоры. Не зря говорил мудрый Архимед: дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир. Хотя зачем мне переворачивать мир… На это немало любителей и без меня. Моя точка опоры — хорошо заработать. Чтобы ее получить, предстоит, конечно, повкалывать. Но главное нужно совершить сейчас, в этот момент. Не топтаться у сосны как неприкаянному, а сделать первый шаг. Потом второй. Потом подняться туда, на леса, а ноги, бывает же такое, не слушаются. И руки, особенно пальцы. Пальцы словно чужие. Они и в самом деле стали неузнаваемыми: скрюченные, сморщенные, с потрескавшейся кожей, покрытые кровоточащими ранками и царапинами… Хоть стой, хоть падай на этот самый милый и желанный в мире деревянный топчан. Хотя нельзя сделать ни то ни другое. И надо отбросить зреющую где-то в глубине сознания мысль — махнуть на все рукой и уехать. У меня должен быть только один ориентир: строительные леса. Иначе все мечты о заработке останутся мечтами.

Как же трудно перебороть себя! Мне это еще предстоит. А вот Травкин уже сделал это и теперь твердо стоит на лесах. Он нашел свою точку опоры. И не только здесь. За его плечами уже неплохой багаж: автопарк, КЗС, скотные дворы, дороги… Это, наверное, лучшие очерки в его жизни. Поэтому он и доволен. Поет. Все лучшее всегда делается с песней. Ну что ж, будем и мы надеяться… Конечно, пока наша песня впереди. Нам еще рано петь. Сейчас требуется другое: сдвинуться с места. Начать. Надо начать. И я сейчас начну. Сейчас, сейчас. Еще совсем, совсем немного. Ради Алешки я сделаю этот шаг, каким бы тяжелым он ни был…»

Андрей решил обмыть руки горячим молоком, чтобы хоть немного смягчить кожу, иссушенную и потрескавшуюся. Не помогло и это. Из ссадин и трещин по-прежнему сочилась кровь. Зря только молоко извел. И вновь с горечью подумал, что над ним, наверное, все смеются.

Но никто над Андреем не смеялся. Все в бригаде уже прошли через это и знали, что никто и ничто человеку не поможет, если он не переборет сам себя. Андрей понял, что значило участливое молчание «диких». И тогда, вспомнив русскую пословицу про то, что клин вышибают клином, он решил таскать кирпичи ведром. Превозмогая боль, брал негнущимися ладонями кирпичи, складывал их в ведро и, как ребенок, недавно научившийся ходить, робко и неумело ставя ноги, словно боясь упасть, рывками продвигался вперед, все ближе и ближе к лесам, к стене. Потом точно так же обратно, с каждым шагом все больше и больше обливаясь потом и все больше и больше обретая покинувшую было его уверенность. Он отнес третье, девятое, пятнадцатое ведро… И вдруг почувствовал, что пальцы да и все руки и ноги его стали горячими, ощущаемыми, а самое главное, послушными, зато одежда — вся мокрая.

Целый день и глубоким вечером, уже при свете мощных ламп, выкладывали углы и большую, без окон, глухую стену в два кирпича.

С трудом дождавшись окончания работы, Андрей, как и все, не торопясь переоделся, умылся и сразу после ужина, смазав руки сметаной, без лишних разговоров рухнул на свой топчан. Считать до двух тысяч, как делал обычно дома при нередко случавшейся бессоннице, ему не пришлось. Очнулся он только утром от удара кувалдой по рельсам — сигнала подъема, принятого в бригаде…

К концу второй недели, несмотря на то что Андрей работал в рукавицах — раствор все-таки просачивался через них, — руки его разъело, иссушило, и он не знал, что ему делать, как спасти, предохранить их, — кремы, масло и сметана уже не помогали. Руки потрескались не только у него. Беда стала общей. Кто-то предложил съездить в аптеку и купить резиновые перчатки. Однако и в них, как оказалось, хорошего было мало, да и не проработаешь долго: кожа на пальцах становилась такой дряблой, что казалось, будто из них кто-то высосал всю кровь: сморщенные, безжизненные, они представляли страшное зрелище. После эксперимента резиновые перчатки полетели в мусорную кучу, и все осталось по-старому: надевали простые, хэбэшные рукавицы, а вечером, после работы, руки саднило, драло и щипало так, что не знали куда их деть. И тут всех выручила та самая бабушка, у которой покупали топленое молоко. Она посоветовала строителям после работы протирать руки малиной. И помогло. Все радовались, как дети, показывая друг другу руки, наконец-то начавшие приходить в нормальное, естественное состояние.

Все дни, проведенные Андреем в бригаде, были изнурительными, тяжелыми. И только в конце второй недели, когда в воскресенье был объявлен девятичасовой рабочий день, он, проспав тринадцать часов подряд, с облегчением почувствовал, что боль, заполнившая все клеточки его тела после первых дней, теперь как бы растворилась, исчезла и перестала напоминать о себе. И лишь после борща, который варили из консервов, постоянно мучила изжога, что еще больше укрепляло его намерение ехать в Лисентуки.

Прошла еще неделя. Андрей вспомнил, что надо бы достать Алешке школьную форму. Но где ее взять? Он слышал, что приобрести форму сейчас проблема из острых. В каждом районе товары распределялись строго по разнарядке, под неустанным контролем партийного руководства.

Вспомнив, что здешний председатель райисполкома — хороший знакомый и даже больше — приятель Травкина. Андрей решился спросить:

— Лев, а твой предрик… не может ли нам, то есть мне, помочь приобрести кое-что для школьника? Конкретно, для первоклассника. Форму там и остальное, если, конечно, удобно.

— Для кого стараешься? Если не секрет.

— Для племянника, моего крестника. Надо же хоть раз в жизни показать, что я, как и положено по древнему русскому обычаю, — настоящий крестный отец. Вот и надумал купить ему форму…

— Ну, милый, чего захотел! — Травкин удивился непрактичности друга, вернее, его незнанию обстановки, и стал разъяснять: — Для села школьную форму поштучно отпускают. Дефицит страшный. Надо в городе доставать. Кстати, ты же знаешь, сестра моей жены завмагом работает. В продовольственном. Она же тебе путевки достает, книги. У нее связи — дай бог каждому. Есть-то все хотят. Поэтому она может многое. И не волнуйся, когда вернемся отсюда — поможем тебе приобрести все, что требуется твоему крестнику для школы.

— Надоедать неудобно, — попытался отказаться Андрей.

— Чего там надоедать. На высшем уровне организуем. Как поедем в город, возьму тебя с собой…

Месяц, начавшийся для Андрея невыносимо трудно, пролетел быстро. Ему не хотелось уезжать из бригады, где жили так дружно — единой семьей, общей целью. Кладка стен была закончена, начали устанавливать перекрытия. Но участвовать в новом деле Андрею уже не пришлось: кончился его отпуск и, получив обещанные ему Травкиным деньги, он уехал.

Жена и дочь встретили его с нескрываемым восторгом: целовали, разглядывали и обнимали. Он привез им, кроме денег, по вельветовой юбке. Третью, вместе с Алешкиной формой, учебниками и прочим, отослал Полине еще оттуда, из районного центра.

«Вот ведь какой он, — рассуждала про себя Анна. — Если уж что решил — все: трактором не остановишь. Сказал, поеду в бригаду, и поехал. И, видимо, неплохо получилось. Сам, чувствуется, доволен. Хотя похудел. Но это ему на пользу — моложе стал. И даже красивее. А еще говорят, что тяжелый физический труд вреден…» Анна заботливо суетилась возле мужа. Собрала ему смену белья, затем принялась старательно накрывать стол. Андрей смотрел на жену и чувствовал, как теплело у него в груди. Ему нравилось, что так радостно-смущенно суетилась Анна. И хотя импортный светло-синий халат с большим шалевым воротником, пожалуй, придавал ей солидности, она с новой силой напомнила ему ту далекую Анну в простом сатиновом халатике, какой она была в молодости, в первые годы их семейной жизни…

Приняв душ. Андрей неторопливо прошел в зал и вернулся оттуда в спальню сияя: там все оставалось, как и до его отъезда. Приезд лохматого Шурика задерживался. «Не хочет уезжать с юга, от тетки. Ну и пусть. Еще успеет надоесть и нам», — думал Андрей.

В эту минуту Анна позвала:

— Прошу к столу.

Окинув еще раз взглядом закуски, она осталась довольна и неторопливо опустилась на табурет, с гордостью покосившись на кастрюлю чебуреков, которые успела приготовить к приезду мужа.

Андрей прошел на свое место, сел, выключил радиоприемник. Приготовился ждать Светланку, но и она в этот раз пришла без промедления, что случалось нечасто. Когда дочь уселась, он взглянул на нее, потом на жену и, щелкнув себя по горлу, шутливо заметил:

— Хотя всего в достатке, но не вижу самого главного. Сегодня, думаю, не грех.

— Ой, совсем закружилась, — спохватилась Анна и, вынув из холодильника бутылку водки, уточнила: — «Столичная». Сегодня действительно можно. Там, наверное, совсем отвыкли? — И посмотрела на мужа ласково и доброжелательно.

— Почти. Я же говорил: в бригаде «сухой закон», — напомнил Андрей. — Но после окончания кладки стен Травкин устроил нам пир. Приехал с женой. Привез закуски и на каждого члена бригады по «мерзавчику»…

— Это что такое? — удивилась Анна.

— Четверка водки, — показал на бутылку Андрей и принялся рассказывать дальше: — Мы не пили три недели. И тут на тебе, Травкин самолично выдал каждому по «мерзавчику» со словами: можете выпить все вечером или оставить малость на похмелье. Дело, мол, ваше. Решайте. Сели за стол. Погода была хорошая. Настроение тоже. Мы, конечно, выпили все вечером. Зачем оставлять на завтра то, что можно сделать сегодня. И тут началось представление. Полюхин, наш лучший каменщик, стал плакать, бить себя в грудь и просить еще. «Командир, командир, Христом богом прошу: дай! Потом вычтешь с меня. Возьмешь из заработанного в тройном, пятерном размере. Будь человеком!» И как артист он прикладывал руку к сердцу. Травкина задела эта фраза: «Будь человеком». Характер Полюхина он знал хорошо и потому сказал как отрезал: «Твое желание меня не удивляет: ты не первый и не последний, кто, глотнув, не может остановиться. Поэтому прошу тебя: не скули и сам будь человеком». Махнул на него рукой и ушел в райцентр к своему другу — председателю райисполкома. А мы за день так устали, что вскоре все захмелели и сразу отправились в свой сарайчик спать. И только Полюхин до полуночи плакал и просил еще. Но так и не получив ничего, он уснул прямо за столом, под сосной. Потом Травкин рассказал мне, что заработанные Полюхиным деньги он отдает его жене сам. Иначе тот все пропивает. Такое уже бывало, и не раз. Вот почему в бригаде введен «сухой закон». А тех, кто его нарушал. Травкин по условиям договора рассчитывал в тот же день… Ну, хватит про «мерзавчик». Пора и нам заняться делом.

Андрей принялся разливать водку по рюмкам себе и жене. Светланке налил в фужер лимонада.

— Давайте выпьем за твое здоровье, за твое возвращение, — предложила Анна, глядя на мужа радостными, сияющими глазами.

Чокнулись. Анна выпила свою рюмку до конца и, чуть поморщившись, закусила соленым огурцом, которые очень любила.

Окинув взглядом стол. Андрей для начала попробовал овощной салат. Потом, улыбаясь, придвинул к себе кастрюлю и положил на тарелку два еще теплых чебурека. Взглянув с благодарностью на Анну, сказал:

— Под такой закус сам бог велел по второй.

Он наполнил свою рюмку и потянулся налить Анне, но она отказалась.

— Я буду боржоми.

— Можешь и боржоми. Но водочки тоже надо. Не одному же мне пить. Давай совсем немного. Чисто символически. За компанию.

Выпили. Поели. Когда Анна, выставив ассорти из варенья, начала разливать чай, — в прихожей раздался звонок.

— Это за мной. Подруга, — быстро поднявшись, пояснила Светланка и уточнила: — Мы договорились в кино сходить.

И пулей вылетела из-за стола.

— Пойдем и мы посмотрим телевизор, — предложила разрумянившаяся Анна, когда закрыла за дочерью двери. На одним им понятном языке это означало совсем другое.

Они вошли в спальню. Включили телевизор. Выбрав программу, убавили громкость так, чтобы она не мешала разговору, затем закрыли дверь на задвижку и только после этого полностью разделись.

Нырнув под одеяло, обнялись, поцеловались, лаская друг друга, Андрей, поглаживая Анне промежность, поднял ее левую ногу и, лежа на боку, начал неторопливые — так любила Анна — толчки, не прекращая гладить клитор. Вскоре, закрыв глаза, она застонала, лицо ее покраснело, не закрывая рта, Анна жадно хватала воздух. И Андрей, удерживаясь, чтобы не расслабиться, с удовольствием наблюдал за ней в эти секунды, старался как можно глубже и дольше входить в нее.

По очереди приняли душ. Затем снова легли и, обнявшись, стали тихо разговаривать о новостях, о семейных делах, до тех пор пока Андрей не уснул — он всегда засыпал первым.

Очнулся он глубокой ночью от испуга. Ему приснилось, будто в лесу, возле сарайчика «дикой» бригады, на него упала сломанная ель и придавила его. Безуспешно пытаясь выбраться из-под нее, он проснулся. Оказалось, это нога Анны давила ему на сердце. Он сдвинул ее чуть пониже, коснулся промежности и, ощутив там изобильную влагу, снова вошел в нее. Проснувшись, Анна затащила его на себя и, обхватив его бедра, стала помогать.

После любовной игры первой на этот раз уснула Анна. Отвернувшись от нее, Андрей молча лежал и думал, что где-то там, далеко-далеко, за тысячу километров от него, наверное, с такой же влажной промежностью лежит сейчас Полина. И с болью про себя отметил: нет ничего хуже на свете, чем лежать с одной, дорогой и близкой, и думать о другой — далекой и любимой…

Прошло несколько недель. Месяц жизни в лесу, который — Андрей знал это — ему не забыть никогда, чуть отодвинулся, заняв свое место в череде других дел и событий. Андрей пришел в себя, вернулся в привычную накатанную колею. И с тоской продолжал думать о той, которая так далеко и с которой в этом году вряд ли удастся встретиться.

И тут его неожиданно вызвал директор института.

Войдя в кабинет Булатова, Андрей подошел к массивному столу директора.

— Здравствуйте, Иван Сергеевич!

— Здравствуйте, Андрей Васильевич! — Поднявшись с кресла, директор пожал ему руку. — Рад видеть вас, молодого, подтянутого, как вьюноша. Поделитесь секретом, как достичь этого?

— Долго рассказывать. Иван Сергеевич.

— Не хотите поделиться? Бережете свои тайны? А я о вас лучше думал. — Посерьезнев, объяснил причину вызова: — Готовьтесь в командировку. Опять на Кавказ, дней на семь. Едете вместе с директором завода «Вымпел». У них там филиал, и в одном из его цехов обнаружились какие-то дефекты нашего прибора. Да смотрите, не болеть там!

— Я всегда там, где вы желаете меня видеть! — не отвечая на последнюю фразу, живо откликнулся Андрей, готовый за эту командировку расцеловать шефа.

Какая приятная неожиданность: семь дней рядом с Полиной и Алешкой! «А насчет „не болеть“, — думал Андрей, — это, дорогой Иван Сергеевич, не ваше дело. Безусловно, еще недельку поболеть не откажусь, если Полина поможет достать больничный. А она это сумеет. Алешка уже не карапуз — в первый класс пошел. Интересно, как они там?»

Все эти годы Андрей ездил отдыхать в «Голубую Русь», где его уже считали старожилом. И хотя выглядел он еще совсем молодо — никто не мог определить точно его возраст, обычно давали на десять, пятнадцать лет меньше, не зря же шеф хвалил его, — но сам-то Андрей чувствовал и видел, что годы уходят и возраст все заметнее и заметнее накладывает на него свой отпечаток. Еще лет шесть назад, утром, в день отлета в санаторий, когда Андрей стал бриться и, посмотрев в зеркало, заметил у себя два лучика морщинок под правым глазом, он огорчился и даже испугался, подумав: может, это после сна? Перележал, наверно… И стал усиленно массировать лицо пальцами, потом, после бритья, контрастным душем, но не помогло и это: морщинки тонкими ниточками пробивались к виску.

И вот опять, после гимнастики и бега по стадиону, Андрей прошел в ванную, чтобы побриться и принять контрастный душ, посмотрел в зеркало и огорченно вздохнул: три тонких, как паутинки, лучика морщинок появились и под другим глазом. Со стороны их, конечно, сразу и не заметишь, но когда знаешь о них, они видны отчетливо. Что же делать? И почему все мы смертны? А что было бы, если бы человек мог не стареть, жить до тех пор, пока не надоест? Жаль, что все это наивные мечты. Природу не одолеешь. Попробуй, если знаешь средство… А что ты будешь делать теперь, когда старость накладывает свою печать на твое лицо? Надо бороться с ней. Для начала — побриться. И не нужно так волноваться, что поделаешь — всему свое время. Не зря говорят, что «с заходом солнца следует мириться»… Сказать нетрудно, но в душе совсем другое желание: не хочетсямириться!

Андрей старательно намылил лицо полностью, оставив только глаза, помассировал его помазком, затем побрился и снова намылил все лицо густым слоем пышно взбитой «Флорены». Потом приготовил себе поесть, почистил ботинки и только после этого стал принимать, как всегда, душ. Мышцы после этого становились жесткими, упругими, и лицо заметно свежело, разглаживалось. И все-таки годы брали свое: три лучика морщинок, хотя и уменьшились, но совсем не пропали.

Почувствовал Андрей и другое: у него заметно поубавился интерес к женщинам. Он хотел сказать о своем открытии Анне, но не стал, не зная, обрадуется она этому или огорчится. И без того неодолимого желания к ней он в последние годы не испытывал.

Андрей все чаще стал цитировать Есенина:

Его удивляло: откуда поэт узнал об этом? Неужели и в тридцать лет это возможно? Видимо, да, если так правдиво, по-жизненному точно смог написать. Природа держит человека в своих руках очень крепко. Сколько ни борись — ее не одолеешь. Но разве хочется сдаваться без боя, без борьбы? Сдаваться Андрею было нельзя: он должен поставить на ноги дочь, помочь Полине вырастить Алешку. Дочь и сын! И оттого, что они есть у него, он был счастлив. Считал, что в них — вся его жизнь, все самое главное из сделанного им на земле, ради чего стоит действовать и бороться. А бороться требовалось. Даже с этим лохматым Шуриком, который опять свалился как снег на голову. И едва прожил несколько дней, как успел начудить снова всем на удивление.

К обеду, что случалось нередко, к нему нагрянули приятели — два таких же лохматика в засаленных джинсах, в потертых куртках. Они, как впоследствии выяснилось, принесли две бутылки сухого вина. Посидели, пообедали. Чтобы скрыть от родственников, что угощал друзей, Шурик решил вымыть за собой посуду. Торопясь побыстрее вернуться к своим гостям, мирно восседавшим на любимом диване Андрея, он вымыл лишь то, что брал сам — три тарелки, три вилки, три стакана, — а сковородку, оставленную в мойке, не тронул — пусть отмокает от пригоревшей картошки. Включил воду, вытер со стола и, небрежно бросив тряпку за сковородку, поспешил к приятелям.

Беседовали они долго, несколько часов, до тех пор, пока в дверь не позвонили настойчиво и долго. Это были жильцы с нижнего этажа.

— В чем дело? Что за тревога? — выйдя открывать, спросил, недовольно нахмурив брови, Шурик.

— Это мы хотим вас спросить: в чем дело? У нас с потолка ручьи потекли. Обои со стен поползли.

Шурик обернулся назад — и вмиг изменился в лице: он увидел, что уже и в прихожей ковровая дорожка в воде, вода поблескивала на полу и в комнате Светланки.

— Что там у вас? Давайте посмотрим. — И вслед за Шуриком, опрометью рванувшим к мойке, прошли на кухню.

Впечатление было такое, будто они попали в баню: булькала вода, переливаясь через края раковины, растекалась по полу, просачивалась через дверь на балкон. Стены и стекла запотели, потолок потемнел.

Шурик только теперь понял, что он натворил: тряпкой, которую впопыхах бросил в раковину, закрыло сток. Вода была включена горячая.

— Какая безответственность! Мы этого так не оставим! — возмущались соседи.

Шурик, представляя, как ему достанется от Андрея и сестры, торопливо собирал тряпкой воду в ведро.

Вечером, когда Андрей пришел с работы, умылся и прошел на кухню — глазам своим не поверил: стены и потолок, недавно покрашенные, были в потеках, паркет местами отклеился.

— Что случилось? В чем дело? — строго спросил он Анну и тут же почувствовал, как у него пропал аппетит.

У Анны, как всегда при волнении, лицо покрылось пятнами. Она медлила с ответом, и Андрей, уже более раздраженно, повторил вопрос:

— Это что же, братец твой натворил?

— Да, Шурик… — ответила наконец Анна. — А с кем не случается? Кран забыл закрыть. Горячий… Ты тоже можешь забыть. Вон сколько раз свет включенным оставлял.

— Я?! Что-то не припомню, чтобы я что-то подобное забывал!

— Ну а он вот забыл. Что он может поделать, если память такая? И вообще… Он художник. Не от мира сего.

«Вот сукин сын!» — мысленно ругнулся Андрей. Очередная проделка лохматого Шурика вывела его из себя. Он махнул рукой на Анну, быстро вышел из кухни и чуть ли не ворвался в зал, который оккупировал со своим семейством Шурик.

Родственничек был не один: рядом с ним, такой же обросший и неопрятный, полуразвалился в кресле незнакомый длинноногий парень. Оба курили какие-то вонючие сигареты. Это вконец разозлило Андрея. «Если и не врежу, то встряхну порядком! Ну и свинья! Прекрасно знает, что в квартире курить не принято. И ремонт недавно сделан…»

Андрей приподнял Шурика за воротник, поставил на ноги, тряхнув так, что у того сигарета вылетела изо рта, и уже замахнулся ударить. Но тут подоспевшая Анна повисла у него на руке.

— Не тронь! Это брат мой! Не позволю!

Она вся напряглась, глаза сверкали отчаянием и гневом, лицо заострилось. Оттолкнув за себя братца, она тут же отпустила ему хлесткий подзатыльник и быстро повернулась к Андрею, готовая прикрыть Шурика, что называется, собственной грудью. Конечно, Анна понимала состояние мужа да и сама очень расстроилась из-за того, что натворил в квартире ее брат. И все же решимость стоять насмерть выражал весь ее облик.

«За своих она всегда так, — неприязненно думал Андрей. — Был бы мой брат — воспитывай, лупи его сколько хочешь. А у нее все в родне хорошие. Но какая стойкая! Кого же она так сейчас напоминает? Кого?»

И тут Андрей вспомнил. Когда-то в детстве, наверное, еще в начальной школе, запал ему в душу один рассказ. Говорилось там вот о чем. Однажды из гнезда выпал неоперившийся птенец. Он вытягивал шею, изо всех сил пытался махать лишь начавшими обозначаться крылышками и тихо пищал, словно призывал на помощь. И в это время по дороге прямо на него выбежала огромная собака. Вроде в книжке был и рисунок: белая, с черными пятнами, вислоухая, с огромной головой — не меньше, чем у теленка. Собака заметила птенчика, беспомощно бившегося в придорожной пыли, и уже разинула пасть, но тут на защиту его, взъерошенная, с отчаянным криком, обезумевшая от горя, прилетела воробьиха и первой напала на собаку. Птичка стрелой взвивалась вверх и камнем бросалась на зубастое чудовище… И отстояла, спасла своего детеныша.

Так вот теперь Анна чем-то напомнила Андрею эту воробьиху. А себя он невольно представил той огромной вислоухой собакой. Он мысленно улыбнулся от такого сравнения, и сразу пропала вся злость, все желание ударить, как следует проучить лохматика. С пренебрежением махнув рукой, он направился в свою комнату. Ну что ж, чему быть — того не миновать. Нравится тебе очередная проделка Шурика или нет — все равно придется пережить и это. И нечего нервы зря трепать. Всем хорошо известно, что нервные клетки не восстанавливаются. А вот пол на кухне, потолок и стены восстановить можно. И соседям нужно отремонтировать кухню. Об этом теперь придется тоже подумать, расходы не шуточные.

«А пока пусть поживут в такой обстановке. Одни, без меня. Сами почувствуют, что к чему. Да, им надо пожить без меня. Может, когда вернусь, Шурика уже не будет? А может, он судьбой послан мне, чтобы я уехал и больше никогда не возвращался? Ведь с него, лохматого Шурика, все и началось. Тогда, спрашивается, за что же ты, Андрей Васильевич, к нему так неприветливо относишься, а? Ты его на руках носить должен. Ведь та женщина, которую ты так любишь и к которой всей душой стремишься, появилась в твоей жизни благодаря ему… Про командировку им говорить не буду. Улечу без лишних слов. Пусть, пусть поживут без меня. Пусть сами повыясняют отношения с жильцами затопленной квартиры…»

Андрей прилетел к Полине в начале октября. В городе было еще настоящее лето: температура за двадцать пять градусов, на улице все одеты по-летнему, радостные, возбужденные; на площадях и в скверах все еще переливались на солнце всеми цветами радуги фонтаны, казавшиеся, правда, усталыми, словно работали уже из последних сил. Деловитые, вечно озабоченные продавцы бойко торговали мороженым. Местные жители из окрестных селений любезно предлагали на рынке грецкие орехи, персики, виноград и другие плоды субтропиков. «Надо, пожалуй, пойти накупить всего», — подумал Андрей, заходя в гостиницу, где его уже хорошо знали и администратор, и дежурные.

Устроившись в номере. Андрей позвонил в санаторий. Трубку взяла Полина. Она так обрадовалась неожиданному приезду Андрея, что вначале растерялась, а потом, словно вдруг осознав, что это не сон, не розыгрыш, затараторила, торопясь как можно скорее рассказать все накопившиеся новости о себе и Алешке, как будто ее кто перебить хотел.

Потом, на секунду умолкнув, закончила:

— Я сегодня до пяти. Приходи встречать. К источнику.

— К какому источнику?

— К четвертому, ты разве забыл? У скульптуры лучника.

— Нет, такое не забывается. Помнишь Обозова? А он, кстати, не приезжал? Если нет, значит, можно ожидать. Обещал. Так вот, знаешь, как он шутил про этот источник? «Они встретились у источника. И хотя были еще незнакомы, но у них оказалось много общего: оба страдали повышенной кислотностью»… Ну, договорились. В пять.

В шестом часу Полина пришла радостно-возбужденная, в белой блузке, которую Андрей подарил ей к дню рождения, и в его же вельветовой юбке, купленной в райцентре, когда он работал в «дикой» бригаде.

Обнялись, поцеловались, потом долго смотрели друг на друга, еще не веря, что все это наяву и они стоят вдвоем у немного смешной и аляповатой скульптуры лучника. Наконец, словно убедившись, что это реальность, взялись за руки и пошли. Андрею хотелось быстрее увидеть сына. Ему казалось, что Алешку он стал любить даже больше, чем саму Полину. Иногда в грустные минуты, задумавшись, он приходил к выводу, что отношения с Полиной, наверное, все-таки не вечны. Не будет же она лишать себя в жизни того, чего и так немного отпущено человеку природой. И тут ничего не поделаешь. И претензий ей не предъявишь. А сын — это дело другое. Пусть Алешка будет жить не с ним, а с матерью и даже, на худой конец, с другим человеком, которого выберет себе Полина, но который тем не менее никогда в жизни заменить Алешке отца, то есть его, Андрея, не сможет. Уж тут как ни старайся — не сможет, и все. Гены в Алешке — его, Андрея Лопатьева. Милый, белоголовый Андреич! Интересно, какой он вымахал за год?‥

Однако дома Алешки не было.

— Где же он? Неужели из школы не вернулся?

— Наверное, к бабушке забежал. Скоро появится. Знает, что я с работы в это время возвращаюсь.

— А как он вообще?

— Горя с ним, видимо, придется хлебнуть. И немало. Он какой-то необычный. Во всем хочет быть первым, учится отлично. Я же тебе писала. По математике выиграл еще одну олимпиаду. Читать очень любит. Он с пяти лет читает. Жюль Верна почти всего прочитал. Сейчас вот решил дописать «Таинственный остров». Говорит, что роман не закончен, и я, дескать, сделаю это. Уже план составил. Еще рисует, и неплохо. Учительница на собраниях хвалит его. За все хвалит. А за поведение ругает. Она с ним не может найти контакт. Вот, почитай, принес на днях докладную на учительницу. И говорит: «Мама, я не выдержал и все высказал этой Тобольской. Вот возьми докладную. Отдай ее директору, чтобы он познакомился и с Тобольской поговорил». На, читай, — Полина протянула листок Андрею.

Он взял листочек из школьной тетради в клетку и, не веря своим глазам, начал читать:

«Докладная.

Сегодня пришел домой с замечаниями. Тобольская допекла. Спрашивает: что, мол, рубашки белой у тебя нету? Тут еще про обувку завела: что, мол, легкой обуви у тебя нету? Я ей что-то сказал и пошел на место. На уроке сделала одно замечание, я перешептывался с Кондратьевым. Часто на уроках раздавались выкрики Тобольской: „Собирайся и уходи домой! Больно умные! Если умные так вставайте к доске вместо меня и рассказывайте!“ Замечание я получил в конце урока. На труде я не был и не знал что принести. Поэтому сидел без дела. Тобольская сначала напустилась на Прозорова за то, что шил швейной машиной, а потом на Коноплева за тоже самое. Увидев, что я не готов она сказала, чтобы я подал дневник. Я в это время просматривал тетрадь Птичкина, который не пришел. Когда она это сказала, я отложил тетрадь, и спокойно смотрел на нее не делая ни малейшего движения чтобы подать дневник. Перед тем как взять дневник стала как всегда высмеивать. Она сказала, что когда я хожу, то ели ноги от земли поднимаю. Тут я решил, хватит мне терпеть, и сказал: вы сами говорите на собраниях, что я ношусь как бешеный. Она зверски посмотрела на меня взяла дневник и написала: не готов к уроку и очень плохо ведет себя на уроках, грубит учителю, мешает работать классу. Сказала, чтобы я шел домой. Прошу товарищ директор обратить на Тобольскую внимание. Правильно бабушка говорит: палка всегда о двух концах. Об этом забывать нельзя. И пусть Тобольская знает если мы маленькие это не значит, что мы дураки. Ученик первого «А» класса Алексей Ермолин».

Пораженный, Андрей поднял глаза на Полину и спросил:

— Ты ходила к директору? Беседовала с Тобольской?

— Конечно, — ответила она. — Говорила со всеми. Решили его после первого сразу перевести в третий класс. С первоклашками ему неинтересно. Он на голову выше их, все знает. Память прекрасная и мышление нестандартное. Сейчас, как придет, ты поиграй с ним в шахматы, — предложила Полина и улыбнулась.

— Ты все улыбаешься, — нервничал Андрей. — Сыграть я с ним сыграю. Но где же до сих пор он сам?

— Не волнуйся, скоро придет, — успокаивала Полина. — Лучше почитай-ка его рассказы про кота и разбойников.

«Интересно, — подумал Андрей, — что за герои у сына. Сейчас посмотрим». Перелистав школьные тетради, в начале каждой из которых были написаны старательно и аккуратно заголовки рассказов, иллюстрированных самим же Алешкой, Андрей улыбнулся. Слова сын переносил так: «…но кот и лис не растерялись. Они взобрались на к‑рышу дома и стали стрелять из п‑истолетов». «Наступила ноч‑ь. Шли они по берегу. Вдруг в‑идят огонек в д‑алике»… «Перенос — это ерунда. Главное, мыслит логично». Андрей встал, осмотрелся. Комната была обставлена скромно, но со вкусом и располагала к отдыху: стенка недорогая, но вполне приличная; два кресла и диван, обитые светло-синим плюшем. Журнальный столик и стулья, можно сказать, выглядели почти шикарно.

Незаметно следя за взглядом Андрея, Полина, довольная, пояснила:

— Телевизор я на твои купила. А мебель — родители помогли.

— Милая, тебе, наверное, трудно? Да? — Андрей обнял ее и прижал к груди, нежно гладя темные, коротко остриженные волосы.

— Мне трудно без тебя. А материально… Я ведь, сам знаешь, теперь дипломированный специалист. Врач. Зарплаты хватает. И ты помогаешь. И родители. Так что жаловаться на достаток просто грех.

Андрей поцеловал ее в щеку, прошел в прихожую, порылся в своем портфеле и, вернувшись, передал Полине конверт, в который были вложены сэкономленные им деньги — не одну, две шубы можно купить и еще останется.

— Это тебе. То есть вам. Вскроешь, когда я уеду. Но если не терпится, можешь открыть сейчас. — Андрей окинул взглядом стол, накрытый на троих, вновь посмотрел на разрумянившуюся Полину. — Почему же нет так долго Алеши? Может, сходим за ним?

— Не надо. Не переживай. С минуты на минуту должен прийти.

Она села Андрею на колени, обняла за шею и порывисто прижалась, целуя его.

— Как я тебя ждала! Мне деньги так не нужны, как необходим ты. Я так расстроилась, когда получила письмо и узнала, что ты уехал на заработки, куда-то далеко, в такую глушь, которую якобы и представить трудно. Когда мне становилось особенно грустно и сиротливо, я всегда перечитывала его. Так и выучила наизусть.

Андрей улыбнулся, удивленно покачал головой.

— Не веришь? Ну тогда слушай. «Здравствуй, милая Полина! Здравствуй, дорогой мой Алеша. Мне очень хочется увидеть вас, хочется обнять и поцеловать. Еще мне хочется ходить с вами по магазинам, по базару, накупить всего, что понравится, как мы в тот раз делали, а потом выставить все на стол… Однако исполниться этому желанию пока рановато. И сейчас не это главное. Надо купить Алеше форму, учебники и прочее, что требуется первоклашке. А потом, к зиме поближе, — новую шубку. Я уже договорился о ней. Да и тебе, милая, разве мало всего надо? И я думаю, ты не обидишься на меня за это решение уехать к другу, в его „дикую“ бригаду. Хотя никакая она не „дикая“. Она — особая. И я это испытал, как говорится, на собственной шкуре…»

Перебивая сама себя. Полина, прижимаясь губами сначала к одной, затем к другой щеке Андрея, горячо воскликнула:

— А я обиделась! Не все деньгами измеряется. — Она неожиданно умолкла и, чувствуя, что сейчас вспылит, наговорит неприятных вещей, резко поднялась, пояснив: — Мне жарко. Пойду душ приму.

Едва вошла в ванную комнату — тут же заперлась, чего обычно не делала, и, пока лежала в теплой воде, все думала, думала, с болью вспоминая то нелегкое для нее время.

…Когда Полина получила и прочитала письмо, в котором Андрей сообщал, что для того, чтобы помочь ей более существенно, он вынужден провести свой отпуск в «дикой» бригаде, созданной его другом Травкиным, — она обмерла. «Как можно?! — поражалась Полина. — Неужели ему неведомо, что есть вещи, которые не измеряются, не оцениваются деньгами? Я год, почти год, страдала, мучилась, боролась, защищалась от всех соблазнов и соблазнителей, но ждала, ждала как праздника встречи с ним. И вот награда. Ведь надо ж до такого додуматься? Он что же, не понимает меня или издевается надо мной, не знает и не хочет представить, что такое для молодой одинокой женщины ожидать почти год?! Его бы самого куда-нибудь на год поселить… Подушку порой грызть хочется, на стенку бросаться, заплакать, закричать, завыть диким голосом. А он: уехал на заработки… Ему что — у него всегда под боком женщина. Он-то хорошо устроился. Может, у него еще какая-нибудь появилась типа моей подруги Оленьки? Он любит таких. Безусловно, все может быть. А причину в Алешке нашел, чтоб не ехать ко мне. Ну ладно. А как мне вести себя? Я разве не живой человек? Может, позвонить Мирону? Вот обрадуется. Над этим стоит подумать. И если решусь на это — не знаю, что со мной будет дальше. Нужен ли мне будет Андрей? Неравное у нас с ним счастье. Эх, Андрей, Андрей! Плохо, как видно, ты знаешь женскую психологию… А может, я сама что-то недооцениваю? Ведь он не куда-то там в дом отдыха уехал, а, как пишет, вкалывать. Ну что это я набросилась на человека? Он разве плохое задумал, а тут на него такое ожесточение. Да, пожалуй, ожесточишься. Каждую ночь стала просыпаться как в огне… А вчера какой сон видела!»

Полине снилось, будто они приехали к школьной подруге в Киреевск. Погожее начало сентября. Андрей в светло-коричневой рубашке и такого же цвета джинсах, в темных очках. Сама — в голубой блузке с короткими рукавами, в белых модных туфлях… Андрей, высокий, подтянутый, держал ее за руку, и они, радостные, шли по нарядным улицам, и люди заглядывались на них. Земля была теплой, и асфальт был теплым, а листочки на деревьях были влажными, густо-зелеными. И на душе — как весной. Как в первый год близости. Обедали в открытом кафе, расположенном на склоне горы, на десерт ели мороженое и фрукты. А ночевать приехали домой. Алешка гостил у бабушки… Когда неожиданно среди ночи зазвенел будильник. Полина нехотя прервала сон, лениво сладко потянулась, потом стукнула по будильнику кулаком и с обидой подумала: «А, собственно, зачем мне терпеть? Зачем убивать свои желания? И вообще на Андрея, это давно понять было надо, рассчитывать бессмысленно. Надо устраивать жизнь самой. Сколько можно ждать? Главное, было бы чего. Годы и мои уходят. Не век мне быть молодой. Уже я и теперь не та. Зачем же мне сдерживать себя? Это противоестественно. Что, Андрей разве так поступает? Может, переспать с греком? Грек, а фамилия русская: Савинов. Человек во всех отношениях подходящий. Красивый и за женщинами любит приударить, хотя и женат. Ему и навязываться не надо: сам давным-давно глаз на меня положил. И просил не забывать о нем, Антонии, если потребуется… Вариант неплохой. А если не получится — можно еще разок съездить в Киреевск. К тому самому Мирону-мурене. Жаль вот только, что у него такая отвисшая нижняя челюсть, округло-выпуклый подбородок… Да черт с ним, с его подбородком, если он ждет не дождется меня. В любое время дня и ночи, говорит, готов принять хозяйкой. Над этим нужно подумать. И подумаю. Может, в Мироне мое счастье? Ведь Андрей — не мой. И хоть любит, и я его люблю, но все-таки не мой…»

Будильник опять зазвонил, от неожиданности Полина вздрогнула, сердито сунула часы в тумбочку, потом встала, прополоскала рот, выпила полстакана ряженки и снова легла в постель. Но уснуть уже не смогла.

Сколько же таких бессонных ночей было у нее? Сколько часов она ворочалась с боку на бок и не могла глаз сомкнуть? Неужели такой несчастливой уродилась? Выходит, не в красоте счастье. С мужем не повезло. И человек-то неплохой, но эта эпилепсия… А потом вот Андрей. Он хороший. Пусть и постарше ее. Однако он ей не муж. Лишь месяц в году и поживешь с ним как с мужем. Чего же ты ноешь, подружка? Разве не знала, на что шла? Знать, конечно, знала, но где-то подсознательно таила мысль: может, Андрей решится? Ведь так целует, так, говорит, любит? Может, как приедет, поговорить с ним об этом? Хотя он никогда никаких обещаний не давал. Ну и что? За свое счастье, все знают, надо бороться. «А с кем бороться мне? С той женщиной, Анной, которая официально, по закону, по паспорту — его жена. А зачем мне с ней бороться, если он любит ее? Любит ли? Может, тут что-то другое? Но если ко мне не переезжает, к себе тоже не зовет — значит, он ее любит. Что тут поделаешь? Она первая ему встретилась. Но там, у него, конечно, не только она. Там — уже взрослая дочь, работа, сад, квартира, гараж, машина. Родные, друзья… Все это, хочешь не хочешь, а держит. Разве он бросит все? Да и зачем ему бросать? И так, как есть, как сложились наши отношения вот уже много лет, для него совсем неплохо. Ему хорошо. Даже очень хорошо. А тут лежи мучайся. Места себе не находишь. Для чего мне сгорать так? Ведь у него там Анна. А что мне? Неужели я не имею права на простое человеческое счастье? Имею. Вот возьму и выйду за Мирона. А как же Андрей?‥ Сама его выбрала. А теперь считай дни до его приезда. Кстати, до его приезда осталось еще три месяца и пять дней. Умереть можно. Сил больше нет… А если к шоферу? Ему лишь попадись на глаза — сразу сам позовет. Потом, правда, будет трепаться, как Полину придавил. Он про всех рассказывает. Вот подлец! А если с ним серьезно поговорить? Иногда и у него здравые мысли бывают. Клянется, что готов стать настоящим семьянином. И сын, дескать, не помеха. „Ведь у меня, говорит, тоже есть дочь. Она, правда, у жены, а жена теперь вышла за другого. А почему бы нам с тобой не соединиться? Я же люблю тебя“. Да, это не Мирон-мурена. Мужик что надо. Вот только это его хвастовство. Как только с кем переспал — сразу весь гараж знает. Бабник проклятый!» Полина заплакала, тихо, уткнув голову в подушку, так и не решив, кого же ей выбрать — шофера или Мирона-мурену, и вдруг улыбнулась, услышав, как в другой комнате что-то пролопотал во сне Алешка. Ей сразу стало легче. «Теперь вот в чем мое счастье. И ни к кому напрашиваться в гости не буду. И соглашаться на встречу не стоит». И, выпив две таблетки снотворного и положив на голову смоченную водой марлю, Полина заставила себя уснуть, мысленно послав своих поклонников ко всем чертям.

Однако избавиться от них наяву ей не удалось. Через несколько дней после этой кошмарной ночи отмечали день рождения подруги. Среди приглашенных оказался и Антоний. Красавец грек как сел рядом с Полиной, так и не отходил от нее ни на шаг. Он был очень внимателен, откровенно ухаживал, танцевал только с ней. Когда же праздник закончился, предложил подвезти Полину на машине, а для этого попросил сначала зайти на минуту в его конторку, где он якобы оставил ключи. Зашли, выпили еще по фужеру шампанского, а потом без всяких предисловий занялись на диване любовью. С того дня эта проблема для Полины была решена. Стоило только снять трубку телефона и набрать его номер, и он тут как тут. Но чаще Антоний звонил сам. «Теперь, — думала Полина, — мы с Андреем почти на равных: у него жена, у меня любовник».

Вспомнив об этом, Полина сразу погрустнела и сникла, даже перестала поливать себя водой. Но вскоре взяла себя в руки, выбралась из ванны, обтерлась мохнатым полотенцем, оделась и неторопливо вышла из ванной комнаты.

Видя, что она расстроена и удручена какими-то воспоминаниями, Андрей встревоженно спросил:

— Что случилось? Почему ты так долго? Говорила про письмо — и вдруг притихла. Забыла, о чем там дальше? Ну и ладно, не читай… Если я тебя чем-то обидел — извини.

— Нет. Это совсем другое. А письмо я хорошо помню. В твоих письмах — моя жизнь. — Полина, уткнувшись ему в шею, стала мечтательно, тихо, будто была одна, как и раньше, пересказывать ему текст письма, почти шепча в самое ухо: — «И я думаю, ты не обидишься на меня за решение уехать к другу, в его „дикую“ бригаду… Здесь очень красивая природа, просто сказочная. Но, к сожалению, любоваться ею времени совсем не остается. На первом плане для нас, конечно, не природа, а работа, работа и еще раз работа. Все с нее начинается и ею кончается. Мы дали слово за месяц сделать столько, сколько прорабом планировалось для обычной бригады на два. А вот когда вернусь отсюда в город, мне, об этом я узнал по секрету, возможно, предстоит командировка в ваши края. Дай-то бог, чтобы так и получилось. До встречи, мои милые! Целую и обнимаю вас крепко-крепко. Ваш Андрей Лопатьев».

Помолчали. Но и в эти минуты, когда стих шепот Полины, Андрей, растроганный, думал: «Неужели она так любит меня? Может, она любит во мне отца Алешки, а не мужчину? Что бы там ни было, а письмо дословно знает. Конечно, если встречи, как день рождения, бывают раз в году, то поневоле выучишь…» Видимо, поэтому и в ответном письме от нее впервые болью — не навязчивой, а выстраданно-упрямой — проскользнула мысль, его поразившая. Андрей не мог похвастаться тем, что помнит письмо Полины наизусть. Но суть его он забыть не мог. Это письмо он получил, когда приехали в город за оборудованием для столовой и заезжали в магазин, к сестре жены Травкина, которая, как Лев и обещал, достала школьную форму Алешке и все остальное, что просил Лопатьев. Очень хотелось прочитать письмо сразу же, прямо на почте. Но Лев торопил, напоминал, что время — деньги. Пора, дескать, и нам, русским, научиться ценить его. Да к тому же читать письмо на виду у всех было неудобно. Другое дело, если, к примеру, получить перевод, тогда можно бы и задержаться малость. А тут письмо. К тому же до востребования. Это сразу вызвало бы множество нежелательных вопросов, хотя бы у того же Льва, который уже накупил в киоске газет и журналов и поджидал Андрея. Он бы сразу уши домиком: а почему до востребования? От кого скрываешь свою переписку, кэн? Нет, здесь читать было нельзя. Письмо надежно хранило дорогую его сердцу тайну. Хотя Андрею и самому не терпелось узнать ее, прочитать письмо пришлось уже на месте, у костра, где на треноге кипятили чай со смородинными листьями. Вынув сложенный пополам листок, Андрей удивился: всего несколько строк. «Письмо твое получила. Спасибо, что не забыл. Я так ждала, но не письма, а тебя самого. И было бы лучше, если приехал сам. Пусть и без денег. П. Е.»

Прочитав эти короткие, проникнутые обидой строчки, Андрей задумался, с сожалением сунул письмо в костер. Второе письмо, тоже до востребования, он получил уже будучи дома. Оно, конечно же, отличалось содержанием, но и в нем, в самом конце, четко улавливались тревожные нотки. «Здравствуй, Андрей Васильевич! Письмо получила. Большое спасибо! Портфель Алешке очень понравился. Он как взял его — сразу, не выпуская из рук, к бабушке побежал показывать. А когда вернулся от нее, не снимая его, все ходил по комнате, по кухне, а потом к соседям наведался. Сел есть — портфель на табуретку поставил, а когда спать ложился — к изголовью прислонил. Мы очень ждем тебя. Мечтаю и надеюсь, что тебе опять командировка подвернется. Не отказывайся. Больничный устрою. Хоть две недели вместе побудем. И без того время от встречи до встречи не месяцами, а как дни рождения — годами считаю. Слишком начинаю уставать, тебя дожидаясь. Но, собственно, что это я разнылась? Если посчитаешь нужным приехать, значит, приедешь, хоть на день или на два. А вообще-то, как говорится, дело хозяйское. Приезжать тебя не принуждаю, если ты сам не хочешь. Извини за банальность, но ты свободен как птица. До встречи. П. Е.»

Андрей, конечно, не пытался заучить наизусть письмо Полины — и без того забот и дел было по горло, — но содержание его, особенно концовку, обдавшую сердце тягучим холодком, помнил хорошо. «Раньше так она не писала», — подумал он.

Но лучше было, наверное, не ворошить прошлое. Чувствуя себя в немалой степени виноватым, Андрей начал ласкать Полину, гладить ее промежность, целовать груди, и она тут же потянула его за собой. Не разбирая постель, накинула на нее свой халат, легла и раскрыла объятия. Ощущая в ладонях упругие бедра, он начал мощные, безостановочные толчки, с удовольствием слушая сладостные стоны Полины…

Одевшись, Андрей с прежним беспокойством принялся расспрашивать про Алешку. Он начал волноваться уже всерьез, почувствовав вдруг, как тоскливо заныло в груди и ему стало душно и жарко. Это — Андрей точно знал — недоброе предзнаменование, он верил своей интуиции.

Не выдержав, он резко поднялся.

— Хватит ждать! Надо сейчас же идти к бабушке, к дедушке или куда там еще! Не может быть, чтоб мальчишка без причины столько времени не возвращался домой.

— Почему? Бывало, он даже оставался ночевать у моей матери. Хотя об этом мы всегда заранее с ней договаривались.

— Вот видишь. Пошли, пошли. А чтобы не терять время, такси возьмем.

Во всех окнах квартиры Полининых родителей горел свет. Как-то смешно выбрасывая ноги в стороны — так бегают почему-то почти все женщины, — Полина в дом побежала одна. Андрей остался в машине. Он нервничал, вертелся на сиденье, словно не мог устроиться поудобнее, хватался за воротник, распахивал рубашку, потом не выдержал, вышел из машины, хотел закурить, но почему-то постеснялся стрельнуть сигарету у таксиста. Подошел к подъезду, схватился за дверь, на которой от времени потрескалась краска, и напряженно думал о том, что же стряслось с Алешкой. «Наверное, ушибся. Не сильно. Иначе они бы предупредили, сообщили, если бы что-то опасное. И Полина как надолго там застряла — не вытащишь. Видимо. Алешу собирает. Может, хотят, чтоб я зашел туда? Не могу. А пожалуй, если еще минут десять не выйдут — придется и через „не могу“. Все-таки пойду закурить спрошу…» Но в этот момент, ведя Алешку за руку, показалась Полина.

Андрей тут же взял у нее сына, осторожно прижал к себе. Потом открыл дверцу и, усаживая его рядом с собой на заднее сиденье, забинтованного и обмазанного зеленкой и йодом, запахом которого тотчас наполнился салон машины, спросил:

— Кто ж тебя, милый, так поцарапал?

— С дерева прыгал. Поспорили, кто выше. И один раз штаниной за сучок зацепился. Не мог же я уступить Кольке! Не в моих правилах.

— А как же ты в школу пойдешь?

— Вот пятнистость сойдет немного — и пойду. Торопиться нечего. Я все знаю. И догонять в классе некого. Вот писать будет нельзя — это жаль.

— А что ты пишешь?

— Продолжение «Таинственного острова». Уже начал. Несколько новых глав написал.

Разговор их прервался. На переднее сиденье, сильно хлопнув дверцей, села Полина, повернула к ним возбужденное, взволнованное лицо, положила рядом с Андреем портфель, форму сына оставила у себя и принялась рассказывать:

— Ногу всю ободрал, живот, руки, шею, щеку. Ведь это же надо?! Вот беда-то! У всех дети как дети. А у меня — озорной, верченый. То и дело ходи объясняйся то к директору, то к классному руководителю.

Андрей, пытаясь ее успокоить, положил руку на ее плечо, слегка сжал и сказал негромко:

— Разве мы не такие росли?

В кабине установилась тишина, лишь слышно было, как отчетливо отщелкивал рубли и копейки счетчик да изредка скрипели тормоза. До дома Полины было недалеко, доехали быстро.

Несмотря на множество ушибов, Алешка, немного прихрамывая, уже на третий день начал выходить на улицу, а на четвертый, еще в ссадинах, старательно обработанных и смазанных матерью, с переливающимися всеми цветами радуги синяками, поковылял в школу, держась за руку отца. К концу занятий Андрей, иногда вместе с Полиной, ежедневно приходил его встречать.

Все эти дни — часть командировочных и те, что были положены по больничному, который, как и обещала, выхлопотала ему Полина, — пролетали незаметно, вспыхивая каким-то радужным сиянием на жизненном небосклоне Андрея Лопатьева. Ему казалось, будто он долгое время все копошился на заводе, в цеху, где испытывали прибор, а потом вдруг очутился на берегу Черного моря, и не в самый разгар солнцепека, а утром, когда на пляже еще мало людей и море, еще полностью не проснувшись, лениво вздыхает, колышется, слегка пошумливая, в какой-то извечной дремоте, а влажный, очищенный песок на берегу и мокрая, словно улыбающаяся, галька еще сохранили на себе прохладное дыхание ночи.

И вот все это уже позади. День набирал силу — наступал срок улетать. Андрею ничто не шло на ум, даже говорить не хотелось. Как спортсмену перед прыжком. А может, это и есть прыжок?

…Когда-то давно, еще в первый свой приезд в санаторий. Андрей, направляясь к источнику, однажды обратил внимание на большую вазу-корзину, в которой росли цветы. Эта ваза, более полуметра в диаметре, была отлита из цемента, отшлифована и поставлена посреди дорожки, видимо, для того, чтобы какой-нибудь шофер-лихач не заехал на территорию санатория. И всякий раз, когда Андрей проходил мимо нее, его так и подмывало перепрыгнуть через вазу. Но, как на зло, всегда кругом суетились люди, и показывать свое ребячество перед ними ему было не к лицу. Прошли годы, и Андрей так и не сумел перепрыгнуть через эту монолитную, отшлифованную вазу-корзину. И теперь, расставаясь с Полиной, он невольно подумал, что и его отношения с ней чем-то напоминают этот несостоявшийся прыжок.

В аэропорт взяли с собой Алешку, все еще немного прихрамывающего, не улыбающегося, озабоченного. Видимо, тем, что плохо шло продолжение «Таинственного острова», — на это он не раз жаловался. Он сидел между родителями, ел конфеты, мороженое, раза два вместе с отцом ходил пить газировку с сиропом из автоматов, с большим удовольствием опускал в их прорезь монеты и, не скрывая своей радости, гыкал, когда в стакане начинала пениться вытекающая из специального отверстия вода.

— Ух, здорово шурует! Вот бы домой такой автомат!

— А если поменьше? Хочешь?

— Хочу!

— Хорошо. Будет по-твоему. Я куплю его тебе. Он называется сифоном. Наливаешь туда воды, сиропа, вставляешь баллончики с газом. Потом нажимаешь на ручку — и течет точно такая газировка. И даже лучше.

Вернувшись к матери, Алешка тут же поделился своей новостью:

— Мам, мне папа купит сифон. Будем свою газировку делать.

Диктор объявила посадку на рейс 7689. Это для Андрея. Значит, и для них, но в другом направлении.

Все встали. Алешка забрался на скамейку, обнял Андрея за шею и тихо зашептал ему на ухо:

— Приезжай скорей! И насовсем. Я тебя очень буду ждать. А то мама грозится привести мне другого отца. Приедешь ты насовсем или не приедешь, но я твердо решил написать рассказ про маму. Я вижу ее трудную жизнь, хотя она об этом и не догадывается. Она считает меня маленьким. Но разве маленькие не видят? Или не понимают? Знаешь, как она ждет, как читает твои письма! Я всегда за то, чтобы ты был с нами, если можно.

Андрей подумал: «Эх, Полина, Полина! Разве я был не прав, когда говорил: если родишь мне сына, то я буду самым счастливым, самым гордым и самым довольным человеком на свете. Таким, как наш сын, нельзя не гордиться. Да, Алешка просто молодец!» Горячая волна любви к сыну захлестнула все существо отца, и тут же его обдало холодком. Андрей ничего не ответил Алешке, а молча поцеловал его в голову, потом Полину, мысленно благодаря за сына, обнял их обоих, все так же молча прижимая к себе. Алешка немного отстранился и уже громко, не таясь, не боясь, что его услышат, заговорил:

— Пап, а у тебя седых волос прибавилось. Говорят, это от переживаний. Ты переживаешь, что не можешь остаться с нами? Уезжай ненадолго и возвращайся скорей. Ладно? Я тебя очень буду ждать…

Андрей все годы ожидал этого вопроса, но больше от Полины, и боялся его, не зная, как ответить сыну: правдиво, честно или туманно и непонятно. И хотя думал Андрей над ним все эти годы, но ответа не находил. Иногда, как и теперь, ему и самому не хотелось уезжать отсюда, где он, наверное, действительно необходим был им двоим, и особенно Алешке. Он не раз принимался считать, и получалось, что Алешке будет четырнадцать лет, когда самому Андрею Лопатьеву придется оформлять документы на пенсию. Алешка, конечно, с удовольствием будет жить и с отцом-пенсионером. Но совсем другое дело — Полина. Она-то вряд ли захочет жить с мужем-пенсионером. Ведь она еще в расцвете сил, молодая, здоровая, красивая. И тогда — от этого никуда не денешься — уже ее позовет природа. Рано или поздно, но обязательно это должно случиться. Ведь у нее вся жизнь впереди. Вот какой заколдованный круг, жестокий закон природы, неотвратимый закон. И сомневаться нечего: жизнь свое возьмет, и Полине нужен будет не только отец для Алешки, пусть и пенсионер, — он, Андрей Лопатьев, но и крепкий, сильный мужчина для себя. Допустим, этот шофер, круглый и гладкий, как мячик, который именно теперь, когда у нее подрос такой прекрасный, незаурядный сынишка, вдруг воспылал к ней горячей любовью. «Он любит маму. Я сам слышал, как он сказал ей про это. Не отдавай ее и меня этому шоферу». Вот ведь ты какой, Алешенька. Ну, сынок, с тобой не соскучишься. Неужели это правда? Не может быть! А впрочем, чему тут удивляться? Надо и в самом деле принимать какое-то решение, чтобы положить конец всем этим догадкам и предположениям, чтобы определиться: с кем же ты? Может, это она научила сына заговорить об этом? Почему Полина ничего не сказала, не остановила его?

А волна людская в зале уже всколыхнулась и покатила, захлестнула их, потащила к дверям, где женщина в летной форме и милиционер проверяли билеты, осматривали портфели, дипломаты и прочую так называемую ручную кладь.

Андрей сообразил, что Полина с Алешкой могут пройти в соседнее помещение, благо двери его были не на замке: запертыми были другие двери, выходящие непосредственно на летное поле. «Оттуда, — думал Андрей, — через стеклянные перегородки они все увидят».

Еще раз обнялись и поцеловались. Алешка судорожно сжимал шею отца и не хотел его отпускать. Но женщина в летной форме, молодая и казавшаяся равнодушной ко всему происходящему в зале, строго предупредила:

— Провожающие, прошу освободить помещение.

Андрей сунул ей в руки паспорт с вложенным в него билетом, ее коллеге, тоже в летной форме, подставил портфель, предварительно раскрыв его, а сам под наблюдением милиционера прошел через установку — лампочка не загорелась.

В это время подрулил, тихо, плавно, автопоезд, чем-то напоминающий игрушечный, и авиапассажиры ринулись занимать в нем места. Андрей и не заметил, как, увлекаемый людским потоком, оказался на бетонной дорожке аэродрома. Он резко шагнул в сторону, остановился и испуганно обернулся назад, вдруг с тревогой подумав: «А вдруг это была последняя встреча? Где же они? Неужели ушли?» И только отыскав Полину и сына взглядом, успокоился, замахал рукой. Вон Алешка. Расплющив о стекло намазанный зеленкой нос, он стоял рядом с матерью, и оба они, отвечая, тоже замахали руками: Алешка — резко и отчаянно, Полина — как всегда, с тихой, затаенной печалью.

Глава 7

До первого мая високосного тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, который, как обычно, встретили у Травкина, в кругу друзей, все у Андрея складывалось хорошо: и на работе, и дома, и в отношениях с Полиной, которая по отработанной схеме изредка присылала ему письма. С большим нетерпением Андрей ожидал их, а когда они приходили, волнуясь, вскрывал, с замиранием сердца перечитывал и сразу уничтожал или прятал в один из ящиков своего стола на работе. Его несколько озадачили последние послания Полины: в них она была на удивление сдержанной, даже на расстоянии чувствовалось, что она сердита и на что-то обижена. Андрей сразу уловил это и не на шутку забеспокоился. А разве не забеспокоишься, если от любимого человека вместо обычных двух — четырех листов получаешь всего две — четыре строчки? Но как выяснить, что произошло или происходит в отношении Полины к нему, если приехать к ней нет возможности, — об отпуске пока идут одни разговоры.

Нехорошее началось сразу после первого мая, и Андрей подумал, что не иначе как злой рок преследует его. Сначала он потерял ключи от гаража; затем по ошибке изорвал чертеж последнего узла новой автоматической линии, хорошо, что успел вовремя копию снять, а то бы досталось на орехи; потом рубашку утюгом прожег, подошвы у почти неношеных ботинок отвалились; милиционер-гаишник сделал дырку в талоне; потерял деньги, предназначенные на новую обувь. Такое начало високосного года обескураживало и не сулило Андрею ничего хорошего. Последовавшие затем события подтвердили это.

На следующий день после праздника Победы, в самом конце рабочего дня, когда Андрей собрался ехать в техникум, где вновь ради подработки начал вести занятия, позвонила его родная тетка и сказала, что мать положили в больницу в реанимационное отделение — у нее глубокий инфаркт. Тетка, как и всегда в таких случаях, стопроцентно используя предоставившуюся ей возможность, в мельчайших подробностях принялась расписывать, как все произошло. Но Андрей ее плохо слушал. Сраженный новостью, он думал, что вот и его самымсерьезным образом коснулся этот тяжелый високосный год. Но, как говорят в народе, беда не приходит одна. Из опыта прошлых лет Андрей помнил, что в жизни его знакомых и родных високосные годы всегда сопровождались большими несчастьями. «Неужели и для меня он готовит что-то такое? Может, пронесет?» — надеялся Андрей, входя в ординаторскую к лечащему врачу матери.

Три месяца врачи боролись за то, чтобы вылечить и поднять его мать на ноги. Но, когда она стала уже самостоятельно двигаться, — случился инфаркт легкого, и ее опять поместили в реанимационное отделение. Четвертый месяц она шла по краю пропасти; ее удерживали от падения только объединенные усилия врачей и детей, родных и близких. Они, не считаясь ни с чем, дежурили у постели больной дни и ночи. И отстояли ее жизнь. Едва облегченно вздохнул Андрей, когда мать привезли на такси домой, как через неделю лег под нож с язвой желудка, мучившей его еще с послевоенных лет, дядя Андрея. Вслед за тем, всего через каких-то три дня, в половине второго ночи, жутко закричала дочь, любимая Светланка. Андрей с Анной подумали, что ей приснился страшный сон, и поспешили к ней в комнату, но, увидев скорчившуюся и побледневшую от боли дочь, поняли — случилось что-то страшное. И тут же разрывающие душу резкие крики дочери повторились — снова начались приступы боли, сильной, до потери сознания.

— Это почки, — первой догадалась жена. — Вызывай скорую.

Через три недели дочь вернулась домой из больницы и привезла завернутый в бинт камешек, жесткий, с рваными краями, размером почти с горошину, который ей отдали на память.

«Ну вот, — подумал Андрей, — кажется, пронесло». С трудом выкраивая время, чтобы съездить в больницу к дяде, навестить дома поднимавшуюся на ноги мать, достать что-нибудь для дочери, он не замечал, как проходят дни, и порой уставал не меньше, чем там, в лесу, где «дикая» бригада Травкина возводила столовую для пионерского лагеря. Но постепенно все проходило и становилось на свои места, и Андрей начал понемногу успокаиваться, подумывая о том, что в конце концов он поедет в отпуск, как только на работе появится «окно».

И вдруг нежданно-негаданно, как снег на голову, появился лохматый Шурик. «Неизлечимая болезнь нашей семьи, — с постоянной горечью думал о нем Андрей. — А куда денешься — родня». Шурику с его семьей отвели самую большую комнату — зал. И вскоре от зала осталось одно название: Шурик превратил его в самый настоящий бедлам — ни проехать, ни пройти. Стулья, диван, телевизор, пианино — все было заставлено подрамниками с холстами, этюдами с воплощенным на них бессмертным сюжетом о погоне волка за нахальным зайцем. Ничего не скажешь, богатая, неистощимая фантазия била из Шурика и заполняла вокруг все свободное пространство и незанятые площади. С согласия Анны в кухне, на оставшихся не выложенными новой плиткой стенах, под самым потолком. Шурик в мгновение ока организовал четыре сюжета погони серого хищника за коварным косым. Андрей знал, что, пока он живет с женой, спасения от Шурика ему не найти, но в конце концов он врежет лохматику как следует по шее. Неужели придется дойти и до этого? Не к лицу кэну. А что поделаешь, если с тобой не считаются? И Андрей стал понемногу настраивать себя на отсидку или, в лучшем случае, обсуждение на товарищеском суде, где будут разбирать дело Лопатьева об оскорблении действием родственника. Желание вразумить Шурика у Андрея не пропадало, и он еле сдерживался, чтобы не сорваться. И вдруг, даже в невезучем для Андрея году, наступил небольшой, пока еще слабо различимый, но уже многое значащий просвет: наверху, над Лопатьевыми, одинокая старушка, схоронив деда, не пожелала жить в одиночестве и решила сдать одну из комнат в наем, поставив условием, что прописывать никого не будет, поскольку должен приехать сын с севера, куда он завербовался на три года. «Конечно, — думал не без ехидства Андрей, — пропиши такого Шурика — потом от него век не избавишься. Даже поить и кормить будешь, как любимого внука, на худой конец гораздо лучше, чем любого другого родственника. А без прописки — никакой мороки. Придет время, приедет сын с женой — и будьте добры, лохматый гений, освободите комнату. Иначе и в милицию недолго сходить. Куда же прописывать Шурика? Как ни крутись, а все-таки родной брат жены». Поэтому пришлось Андрею, хоть и против души, но согласиться на прописку Шурика с семьей. Оставалась небольшая формальность — сдать фотографии и паспорта в ЖЭК, заплатить какие-то копейки за оформление прописки и вся недолга. Без охоты, точно на смерть его посылали, Шурик самостоятельно отправился оформлять прописку, но заблудился и не смог найти паспортный отдел ЖЭКа. «Хорошо еще, что не потерял документы», — подумал Андрей и ушел в свою комнату, не желая слушать дурацкое объяснение брата сестре о своем путешествии по микрорайону. По всему выходило так, что Анне в конечном счете самой придется нести документы за этого остолопа. Так и случилось. «Вот ведь как заботится о своих. Не то что о моих, — сердился Андрей. — Небось, когда приехал из деревни мой дядя, сразу стала интересоваться: насколько, зачем. Ночевать даже не предложила. Пришлось самому укладывать дядю на раскладушке. А теперь, пока у нас этот Шурик, жизни спокойной не будет: каждый день только и жди, что еще отмочит».

Андрей и в этом не ошибся. Шурик выкинул новый фортель: выпил, как и всегда, почти без закуски со своими такими же лохматыми, как и он, дружками и захотел угостить их щами с кислой капустой, которые очень удачно варила Анна. Поставил кастрюлю на плиту, чтобы разогреть их и, конечно же, забыл про это. Постепенно жидкость в кастрюле выкипела и начали обугливаться картошка, капуста и мясо. Дымом заполнило всю кухню от пола до потолка — тяга не успевала срабатывать, и клубы дыма через форточку выплывали на улицу. Заметив это, жильцы дома забеспокоились: уж не пожар ли? Позвонили в квартиру — и только тогда Шурик сообразил, в чем дело.

После этого случая Андрей на кухню не мог входить без раздражения, всякий раз ощущая застоявшийся запах дыма и гари, которыми, казалось, теперь было пропитано все: пол, стены, шкафы, столы, потолок, банки-склянки — словом, вся кухня, самое любимое место, где обычно всей семьей они собирались вечерами. И вновь, как и после истории с потопом, Андрей отчетливо осознавал, как все более теряла для него былую ценность казавшаяся еще недавно такой надежной и непоколебимой его семейная жизнь.

В этой суматошной обстановке Андрей с каждым днем и все с большим нетерпением ожидал отпуска. «Вот только приму экзамены в техникуме, — думал он, — и отпрошусь в отпуск. Быстрей бы от всех этих передряг уехать к Полине и Алешке. Ох, как же я по ним соскучился! Пусть в сентябре или в октябре. Тоже неплохо. И вообще, видимо, придется ехать в зависимости от того, на какое время сестра жены Травкина достанет путевку в санаторий». Обратиться за помощью к ней, хотя ему и не хотелось этого делать, его заставила необходимость: в месткоме института Андрею уже давно вежливо объяснили, что так часто предоставлять путевку одному, пусть даже остро нуждающемуся и заслуженному человеку, — непозволительная роскошь: страдающих хроническими гастритами, холециститами больше, чем можно было ожидать, и ничего с этим не поделаешь — болезнь века.

Вспомнив об отпуске, Андрей решил зайти на почту, надеясь, что, быть может, Полина ему что-нибудь прислала: письмо или открытку. Но ни того ни другого для него не было. «Странно, — неприятно был поражен он. — Что бы это значило? Три месяца ни слуху ни духу. А в принципе, зачем она писать должна, — она ждет меня самого. Ведь я же говорил ей, когда звонил, чтобы поздравить их с праздником, что приеду. Об этом же сказал и когда звонил, чтобы узнать, как Алешка закончил первый класс. Сын молодец. С грамотой закончил».

Не дожидаясь, когда переберется на новое квартирантство Шурик, Андрей решил избавиться от него по-своему: он сам переехал жить в сад. Иногда вместе с подругой к нему приезжала ночевать дочь, которой тоже порядком надоела беспардонная неряшливость неудавшегося гения. В саду, за работой, которой тут всегда было достаточно, Андрей не замечал, как быстро летели дни, приближая его к долгожданному отпуску. Как-то в один из таких дней, воспользовавшись тем, что его навестила дочь с подругой, он решил немного приподнять и выровнять осевшую и накренившуюся на один бок теплицу, заодно и обернуть рубероидом заложенные в ее основание бревна, что позабыли сделать тогда, когда строили. «Хорошая мысля приходит опосля». И неторопливо, до скрупулезности аккуратно он откопал бревна, положил кругляк и брусом, подсунув его под основание, начал поднимать, напрягаясь изо всех сил, до потемнения в глазах, — в саду всегда работаешь до потемнения в глазах, до тех пор, пока руки держат инструмент. Теплица выровнялась, и девчонки успели подсунуть под нее два чурбака. Дело было сделано; но Андрей вдруг почувствовал, как на спине, внизу, под правой лопаткой, у позвонка, что-то кольнуло и хрустнуло, и он вяло, словно нехотя, присел, держа спину прямо и выронив брус из рук.

Дочь бросилась к нему, за ней и подруга, обе перепуганные, растерянные.

— Что с тобой, папочка? — Светланка опустилась рядом с ним на землю, осторожно потрогала его за рукав.

— Мышцу, наверное, растянул. Теперь отработал. Убери все в сарай. А меня отвези в больницу. Ключ от машины на холодильнике.

При малейшем неосторожном движении вправо или влево боль, как током, пронизывала спину, становилось жарко, и в глазах мелькали светлячки.

…С радикулитом Андрей пролежал три недели, приняв необходимое количество уколов, таблеток и десять сеансов лечения на миотоне, новом импортном аппарате. Излечение подходило к концу. Скучать ему не давали: теперь уже к нему стали приходить поправившийся после операции желудка дядя, тетка, и, конечно, не забывали Андрея жена и дочь, регулярно подпитывающие его неизвестно где добытыми деликатесами. «Все хорошо, прекрасная маркиза, — напевал Андрей в палате. — Скоро выпишут. Вот лишь щека и ухо стали неприятно беспокоить. С чего бы это?» Он сказал об этом лечащему врачу.

— Меня радикулит уже не тревожит. Но вот, — Андрей показал где, — видимо, зуб все время ноет, тукает. И эта боль передается на ухо и глаз.

— Это надо выяснить, — согласился лечащий врач. — Может, и зуб. Для начала сходите к зубному. А там увидим.

Андрей взял талон к стоматологу. Дождался указанного в нем времени и начал объяснять врачу, немного сутуловатой, лет пятидесяти женщине, что и как у него болит. Она попросила его открыть рот, чем-то ширкала по его зубам, что-то в них проталкивала, брызгала горячей, холодной водой — Андрей не реагировал.

— Идите проверьте ухо, горло, нос, — последовал ее совет.

Лопатьев послушно отправился в очередной кабинет, где бородатый врач внимательно осмотрел Андрея, точно отметив, что в детстве у него болело среднее ухо, об этом свидетельствует рубец, а остальное все нормально. Как и зубной врач, он, не будучи толком уверенным, осторожно высказал свой диагноз:

— У вас, вероятно, невралгия тройничного нерва.

Боли не проходили, а напротив, час за часом набирали силу. И Андрей, не выдержав, снова обратился к своему лечащему врачу.

— Таблетки выпил, а легче не становится, — пожаловался он, входя к нему в кабинет.

Отложив в сторону чью-то историю болезни, врач порылся в папке, отыскал лопатьевскую медицинскую карту.

— Давайте мы вас посмотрим. Может, что-то и найдем.

Он усадил Андрея на стул перед собой и, энергично работая пальцами, принялся усердно давить лоб, глаза, уши, щеки пациента, внимательно наблюдая за его реакцией, но ничего подозрительного не обнаружил.

— Может, и тройничный. Попробуем уколы. Они снимут боль. Но, все-таки, по-моему, у вас все идет от зуба. Зря она не послала вас на снимок, в рентгеновский кабинет.

Две недели Андрея кололи, два раза в день кормили таблетками, и дело вроде пошло на поправку: его выписали.

Сдав больничный в бухгалтерию, Андрей зашел к товарищам по работе, в свой отдел, объяснил им историю своих болезней, потом направился на доклад к шефу.

Пожали друг другу руки, и Булатов предложил присесть. Обменявшись с ним взглядами, Андрей невольно заметил, что в шефе произошла некоторая перемена, что-то несвойственное появилось в его облике. Хотя, на первый взгляд, то же спокойное лицо, годами отработанная непринужденная медлительность, степенная уравновешенность, но было и другое: немногословие и некоторая отчужденность во взгляде. Он почти не говорил, к тому же так смотрел на Андрея, словно впервые открывал его для себя. Это не укрылось от Лопатьева, и он спросил:

— Что, очень изменился после больницы?

— Да, в некотором роде. Но не в этом дело. У меня есть разговор к тебе. Хотел сейчас. Но вижу, не успеваю: надо ехать на заседание межведомственной комиссии. А вечером — в столицу. В главк. Давай встретимся в понедельник.

— Я готов! — ответил Андрей и, пытаясь догадаться, о чем предстоит разговор с шефом, вышел и направился на автобусную остановку, решив навестить мать, узнать, как она живет после болезни. У нее, встретив брата и сестру, Андрей просидел долго. Посмотрев на часы, заторопился на почту за письмом, боясь опоздать, взял такси.

Интересно, думал Андрей по дороге к старому, но внушительному зданию главпочтамта, есть ли мне письмо? Как они там? Наверное, тоже беспокоятся: все-таки больше месяца в больнице пролежал. А в нее, к сожалению, мы дорогу находим не в лучшие дни нашей жизни. Сейчас все выясним. Здорово кто-то придумал связь посредством писем. Интересно, кто именно и когда. Впрочем, важно и ценно другое: всего листочек, иногда совсем крохотный, а сколько он радости может доставить человеку! В войну, например, как их ожидали! Эти сложенные треугольником листочки были на вес золота, даже, наверняка, дороже сердцу каждого, у кого там, на фронте, находился родной или близкий человек. А ведь ко всему как практично придумано! Сколько бумаги экономили. Теперь море конвертов, открыток — только пиши! Но сейчас, видимо, столько и так уже не пишут. И не ожидают нетерпеливо, упорно, целыми семьями желанного треугольника.

Письмо — это своего рода зеркало души человека, хотя, конечно, нелегко высказать на нескольких листочках или в нескольких строчках все, что в душе человека таится. Но можно. Каких только писем не бывает!

Отписки. Это письма родным, в которых обычно сообщается, что живы, здоровы, купили то-то, живем и дышим при такой-то погоде, передавайте привет всем родным, приезжайте в гости. А мы бы приехали, но очень некогда. Такие семейные отписки — еще куда ни шло. За ними стоит всего лишь обыкновенная человеческая лень. Куда страшнее по своим нередко очень серьезным последствиям служебные отписки. О них говорить можно много…

Уведомиловки. Это письма знакомым, в которых полно банальных излияний благодарности, приветствий Ивану Кузьмичу, сообщений о Пете, о Коле, которые совсем стали нехорошими, отбились от семьи и т. д. И далее следуют рассказы о себе, о том, каким большим человеком стал, о дочери и сыне, которые — один в музыке, другой в спорте, — по словам педагогов, подают большие надежды; потом следует жалоба на занятость, на нехватку времени, — у каждого из нас его всегда в обрез, о том, что загружен до предела работой, и пожелание при случае, если будешь в наших краях, обязательно заходить в гости. Просьба передавать приветы жене, детям и особо какому-нибудь нужному человеку — Петру Ивановичу…

Письма-жалобы. Они чаще всего адресованы в высокие инстанции. В этих письмах всего может быть через край, с избытком. С одной стороны, это крик души, последняя надежда, ради которой стоит жить. С другой — что бывает очень и очень нередко, — это страшный поклеп, наговор, клевета, принесшие так много бед честным людям, что жутко становится. Иногда даже не верится, что такое могло быть!

Письма-откровения. Их пишут в большинстве случаев настоящим друзьям и любимым. В этих письмах ведется душевный разговор о том, что человека искренне волнует, чем он живет, чего ожидает в будущем: встречи, прощания, достижения, мечты, надежды…

Андрею больше всего нравились именно такие письма. Он считал, что в них, когда пишешь, то почти реально представляешь того, кому они адресованы: мысленно говоришь с ним, споришь, убеждаешь, доверчиво раскрываешь самое наболевшее, распахиваешь душу настежь. Настоящим письмом Андрей считал то, в котором есть душа, есть ее откровение. Пусть даже небольшое, как то, что привез ему Сидельников из «Голубой Руси».

Андрей с радостью вспоминал, как все произошло. Сидельников пришел к нему на работу в день своего отъезда в санаторий.

— Что передать от тебя? — поинтересовался он. — Да побыстрей кумекай. К врачу тороплюсь. Санаторную карту надо забрать.

Андрей возмутило такое поведение друга, и он с иронией заметил:

— Ты уж лучше бы прямо оттуда позвонил, а то как снег на голову свалился. — А про себя уже думал о том, что послать Полине: «Прежде всего деньги, что сберег для нее. Это главное. Как и в прошлый раз, вложу их в конверт. Далее, Алешке брючки и ботинки. Конфет подкуплю. Сейчас в буфет сбегаю. Ну, Сидельников, вечно ты так». Хорошо, что основное было припасено заранее. А вслух попросил друга: — Не забудь сказать, что я в больнице пролежал почти месяц.

— Можешь не волноваться: разрисую все в лучшем виде: и про твой радикулит, и про твой якобы больной тройничный нерв вместо больного зуба. — Сидельников иронически заулыбался при этих словах.

— Тебе бы эти двадцать уколов — не стал бы так улыбаться. А пока посмотри журналы, — Андрей указал на тумбочку. — Я в буфет сбегаю. Конфет куплю.

Вскоре, довольный, Лопатьев вернулся. Показывая две коробки конфет — одну большую, другую поменьше, сказал с удовлетворением:

— Теперь все в порядке. Осталось только записку черкнуть.

Стол у Лопатьева был завален разными чертежами, бумагами, а чистой, как назло, не оказалось ни листочка. Андрей, не раздумывая, отрезал уголок от ватмана и тут же написал: «Здравствуй, милая Полиночка! Я, наверное, скоро приеду. Очень соскучился. Так хочется увидеть вас. Ждешь ли, милая? Если ждешь, напиши на обороте. Целую, Андрей».

Менее чем через месяц Андрей получил ответ: «Жду. Очень жду. Приезжай в любое время. Главное — скорей. Целую. П. Е.». Андрей прочитал ответ еще раз, повертел в руках кусочек ватмана и подумал: совсем крохотный белый клочок бумаги. Говорят, белый цвет холодный. А этот греет. Да еще как согревает душу! И всего несколько слов. Много ли человеку надо? Всего несколько слов — и он чуть ли не на седьмом небе. Андрей запомнил фразу Полины, но кусочек ватмана с текстом положил подальше в стол, и когда ему становилось особенно грустно — вынимал его из ящика и перечитывал. И за этим твердым почерком он зримо представлял Полину, молодую, неповторимую, желанную.

Полина обычно писала ему небольшие, но всегда очень емкие, с глубоким подтекстом письма. И Андрей с волнением думал о том, что же она ему написала на этот раз.

Он быстро прошел в главный зал почтамта, проскочил мимо мирно столпившихся курсантов милицейского училища к знакомому окну №17, с правой стороны от входа, с надписью из трех красных строчек: «Выдача корреспонденции до востребования с 8 до 20 часов, в воскресенье — с 8 до 18 часов».

Письма ему не было. Андрей не мог поверить в это и еще раз, приложив руку к сердцу, попросил посмотреть более внимательно, назвал свое полное имя, отчество и фамилию, показал паспорт и отошел, ожидая с нетерпением ответа и то и дело нетерпеливо поглядывая на часы, — оставалось десять минут до закрытия. Этого было вполне достаточно, чтобы проверить всю корреспонденцию на «Л».

Когда он увидел, что женщина, работница связи, подняла голову, — то почти лег подбородком на барьер, и опять услышал три слова, равнодушные, холодные:

— Вам ничего нет.

«Вот так, дорогой товарищ Лопатьев, — растерялся от такого поворота событий Андрей. — «Вам ничего нет». Будто из ушата ледяной водой окатили. «Вам ничего нет». А почему? Странно. И непонятно. Что же такое с ней случилось? Может, болеет? Или с Алешкой что стряслось? А вдруг уехала в отпуск? Ну, этого не должно быть. За все годы не было такого случая, чтобы она не предупредила об уходе в отпуск. Она всегда сообщала. И вдруг вместо четырех, ну минимум двух писем за весь месяц, пока лежал в больнице, — «вам ничего нет». Ни одного письма хотя бы типа уведомиловки, жалобы или отписки. Это как раз то, что необходимо выяснить, и выяснить прямо здесь, не выходя из здания главпочтамта, — благо междугородное сообщение работает круглосуточно. Да и глупо уходить домой и оставаться в неведении, терзаться догадками. Уже достаточно того, что «вам ничего нет». Сейчас же закажу срочные переговоры с санаторием. Два номера помню точно. И попрошу с любым из них соединить. Наверняка кто-то будет на месте. Подруга ее или дежурный врач. Ермолину знают все».

Заказ Андрея на разговор был срочный. Но связи с санаторием не было долго: оказывается, исправляли линию. И неизвестно еще, к худшему это или наоборот?

…Из здания главпочтамта Андрей вышел как во сне, не чувствуя ног под собой, не обращая внимания на разразившийся ливень. Шесть минут времени, что им были заказаны, ему не потребовались: он успел все выяснить за три минуты с небольшим. А точнее, он ничего не выяснил. Ему показалось, что подруга Полины, которой передала трубку дежурная, тоже чего-то не договаривала, что-то скрывая от него. А что? Не хотела обидеть? Чем?

По лицу хлестал дождь, вода струйками стекала за ворот, хлюпала в полуботинках, да еще шофер, нахал с черной «Волги», махнувший рукой на правила, пролетел мимо со скоростью не меньше ста километров и из выбоины в асфальте обдал стеной брызг Андрея. Но не воспринял этого дорожного происшествия Андрей: он шел, как в тумане, не замечая тускло мерцавших где-то наверху, над площадью, одиноких фонарей, чем-то напоминавших журавлей, вытянувших шею перед опасностью; не слышал он и рокота и гудков автобусов и троллейбусов. Ему казалось, что всей массой на него навалилась густеющая тьма наступающей ночи, и эти глыбистые тучи зло низвергали на него потоки ледяной воды, которые старались размыть его на части, чтобы унести их куда-то в бескрайние просторы Вселенной.

«Все же, — думал Андрей, — рок есть. Хотим мы этого или не хотим. Да и год-то какой — високосный!» Он вспомнил, как однажды, уже перед тем, как выписаться из больницы, выйдя вечером на прогулку, он увидел народившийся рожок месяца, холодно и таинственно поблескивающий у него за левым плечом. А это, по словам бабушки, запавшим в память Андрея с детства, ничего хорошего не сулило. За годы жизни ему не раз приходилось лично убеждаться в этом. А уж в год Олимпиады тем более следовало ожидать какой-либо напасти.

У Андрея снова заныл зуб, и вдруг резкая боль рванула до самого глаза, словно хотела скрутить и вырвать его. Но и она вскоре отошла куда-то на задний план, едва он вспомнил свой разговор, на который возлагал такие большие надежды, обжигающую душу фразу дежурной санатория: «Ермолина у нас не работает. Говорят, куда-то уехала. В Сибирь или на Север». Вот ведь как! Была Полина Ермолина, а теперь ее нет. И никто не знает, где она. Ну и круговерть. А все, казалось, было хорошо. Даже слишком. И вдруг все кувырком. А может, перешла работать в другой санаторий? А вдруг вышла замуж и вообще нигде не работает? Алешка просил приехать насовсем. И говорил, что шофер звал их к себе. А с ним Алешка жить не хочет. Нет, тут не добром пахнет. Тут опять что-нибудь роковое: раз предназначено пережить — от этого не уйдешь. В жизни все может быть. В жизни бывает и не такое. Но как ни философствуй теперь, если не съездить туда, на место, в ставший родным санаторий, всю правду вряд ли узнаешь. Не зря говорят: лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. Надо ехать. И не просто ехать, а лететь. Может, взять отпуск? А зачем, если ее там нет. Необходимо сначала удостовериться в том, что она куда-то уехала. А чем объяснить дома свою отлучку? Сказать, что командировка: на пятницу и субботу. В воскресенье ждите. Самолетом, наверное, дня за три получится.

Утром в пятницу Андрею позвонил брат и сказал, что у матери, предположительно, второй инфаркт. Ее снова положили в реанимационное отделение. Андрей объяснил брату обстановку, обещал по пути в аэропорт заехать в больницу, которая находилась почти на окраине города, где все ему было теперь уже хорошо знакомо, чтобы самому узнать подробности.

Так Андрей и поступил. И когда он поднялся на второй этаж, к знакомому главному врачу, тот, выслушав все его нетерпеливые вопросы, сказал буднично:

— Тяжелый случай. Уже не предположительно, а точно у вашей матери мелкоочаговый инфаркт. Но, учитывая, что это уже второй, надежд, скажу откровенно, совсем немного. Однако бороться будем до конца. И сделаем, как и в прошлый раз, все, что в наших силах, все, что сможем. И останетесь вы или уедете на три дня, делу вряд ли чем поможете.

Андрей вышел из больницы еще более расстроенный и снова невольно подумал о том, как это нехорошо — увидеть месяц через левое плечо в високосный год. Однако, взглянув на часы, тут же опомнился, понял, что время уже поджимает, и, чтобы не опоздать на самолет, решил поймать такси.

Ему повезло: машину удалось остановить с третьей попытки. Уже садясь в нее, Андрей заметил мальчика, который прыгал возле урны и чем-то очень напоминал Алешку. «Неужели Алешка?» — не веря своим глазам, испугался Андрей и даже вздрогнул от этой мысли. Но когда всмотрелся более внимательно, то увидел, что этот мальчик был чернявый. «А мой, — подумал он почти с гордостью, — белоголовый. Наверное, ждет меня. А как он спросил: „Пап, когда приедешь насовсем? Приезжай скорее, я очень хочу этого. А то мама грозится привести мне другого отца. Разве можно привести другого отца?“ Может, тогда и надо было остаться? Тогда не получилось. Зато теперь, если Полина в городе, я приеду и останусь насовсем. Им я нужнее всех. Ведь Алешке еще столько всего надо и надо. Мои первые, Анна и Светланка, устроены. Они выдюжат, хотя и им без меня несладко придется, но все же полегче, чем тем, кто в Лисентуках. Так и решим», — мысленно поставил точку Андрей.

…В полдень Лопатьев был в аэропорту. А через три часа — в южном городе. Как и всегда, устроившись в гостинице, где он стал уже своим человеком и где его знали все — от горничной до администратора, он привел себя в порядок и, не задерживаясь, отправился в санаторий.

Не в силах избавиться от нерадостных и нелегких дум, Андрей с волнением поднялся на третий этаж, к подруге Полины, и по тому, как она посмотрела на него — осуждающе и отчужденно, понял: ничего хорошего не услышит.

— Полина ничего не просила передать? — он постарался придать лицу и голосу выражение силы, уверенности, хотя получилось совсем другое: растерянность и безысходность, утрата всякой надежды на лучшее.

— Нет. Она не любила говорить о своей жизни. И вообще в последнее время была нервная, сердитая и неподступная.

Дальше разговор не клеился, словно невидимый барьер стоял между ними, который желания преодолевать у обоих не было; поэтому задерживаться в санатории Андрей не стал.

Пройдя по этажам, он вышел на улицу, глубоко вздохнул, окинул взглядом высотное здание, сверкающее, словно вымытое, белизной на фоне голубого неба, и пошел на «тропу здоровья» — маршрут, по которому они гуляли когда-то с Полиной. Вот аляповатый лучник, откуда они обычно начинали свой маршрут, вот источник номер четыре, где встречались у газетного киоска, вот скамейка под каштанами, где они целовались. А вот и ее улица, ее дом. Интересно, кто теперь живет в ее квартире? Ведь не пустует же она? Наверное, кому-нибудь сдала. Жилья нынче не хватает. И пожить, даже временно, в квартире со всеми удобствами желающих больше чем достаточно. А может, она дома? «Если дома, — подумал Андрей, — я теперь уже от нее ни за что не уеду». И его мысли снова лихорадочно завертелись по привычному кругу. «Здесь теперь я и в самом деле больше нужен, чем там, дома, где все устроены и обеспечены. Сад, словно чувствовал, перевел на жену, гараж — на дочь, которая вот-вот выйдет замуж за лейтенанта из училища тыла. А как же с Анной? Ведь столько лет прожито! И, если правде в глаза смотреть, она тоже мне дорога. Но она сама выбор сделала — пусть вот и занимается со своим кудлатым Шуриком, нянчит его. А без меня ему и к бабуле переходить не потребуется. Так все и устроится. Если даже Полины и нет дома, но она где-то здесь, в городе, я остаюсь. Я остаюсь! Конечно, придется вернуться за расчетом. Потом брать развод. Потом еще придется выдержать всего столько, что не приведи господь каждому. Однако волков бояться — в лес не ходить».

Дверь ему открыла молодая женщина, которая, судя по виду, лишь на немного была старше Полины и, что потрясло Андрея, необыкновенно похожа на нее: та же короткая стрижка, тот же темно-синий халат и рост.

— Вам кого? — выводя Андрея из недоуменного оцепенения, спросила она мягким голосом и сразу насторожилась, напряглась, чем выдала свое намерение защищаться от всяких расспросов.

— Мне Ермолину Полину Викторовну.

— Она не живет здесь, — ответила коротко, уверенно, однако с заметным интересом наблюдая за реакцией непрошеного гостя.

— Где же она? — не спросил, а, как показалось, выдохнул Андрей, терпеливо в ожидании ответа глядя на женщину.

— Уехала. В Сибирь. А вы, если не ошибаюсь. Андрей Васильевич Лопатьев?

— Да, Лопатьев. Откуда вы меня знаете?

— Племянник наш, Алешка, очень на вас похож. Заходите. Я двоюродная сестра Полины. Она просила передать вам кое-что. — И неприступная женщина, не оглядываясь, направилась в комнату.

— И Алеша с ней уехал? — поинтересовался с надеждой, с искренним и глубоким волнением Андрей, идя следом.

— Да, конечно! — холодно, словно удивившись, ответила родственница Полины.

«Так тебе и надо, — содрогнулся от ужаса Андрей. — А чего же еще было ждать!»

Сестра Полины неторопливо открыла стеклянную дверку шкафа и вынула откуда-то из-за книг пачку писем, без слов протянула их Андрею.

— Это ее последнее поручение, — сказала, словно ком земли в могилу бросила.

Андрей быстро, как-то особо не вникая, перебрал письма, потом стал медленно, одно за другим определять: пять моих, одно, с памятником, на котором сидит орел, от нее. «Сейчас все прояснится, — подумал все еще со слабой надеждой. — Зачем она такой, с орлом, конверт выбрала. Вроде как умышленно. Сейчас все узнаем и не от кого-то, а из первоисточника, от самой Полины». Читать стоя было не очень удобно. Но присесть Андрею не предложили. Значит, была такая установка, чтобы никаких сантиментов.

«Здравствуй, милый Андрей Васильевич! — писала Полина. — Я знаю, что ты меня все-таки по-настоящему любишь. Была уверена, что не выдержишь — приедешь, чтобы во всем удостовериться на месте. Да, это правда, — я уехала. Уехала далеко, гораздо дальше, чем ты ездил к своему другу в „дикую“ бригаду. Уехала, не дождавшись тебя, не ответив на твои письма. Не буду разочаровывать, мне хотелось увидеть тебя, хотелось дождаться. Очень хотелось. И тогда еще неизвестно, как бы все у нас сложилось. А теперь ты, наверное, меня уже никогда не встретишь там, где находишься, где привык всегда видеть. Но знай, мой дорогой, я по-прежнему люблю тебя и мысленно представляю, как мы ходим с тобою вместе по нашим местам, по нашему маршруту, как гуляем в соседнем городе.

Ты, вероятно, осуждаешь меня за это бегство. Дело твое. Но поступить иначе я уже не могу — настолько я измучилась, годами ожидая кратковременных встреч с тобой. Пойми меня: это очень нелегко. Это так же трудно, как и расставаться. Может, в кино или в книгах бывают и другие решения. Но без жертв таких решений все равно нет. А я устала жертвовать. Ох как устала! И поэтому иного выхода я не нашла. Может, плохо искала? Пожалуй, нет. Долгими ночами на дежурстве, дома я много думала о наших отношениях. Ты выполнил мое условие, мою просьбу. То же самое сделала и я. Мы были честны друг с другом. Когда-то я не смогла сдержать порыва чувств к тебе. И не жалею. Хотя я думала, что с рождением сына порыв этот пройдет. Ты испугаешься свалившейся на тебя обузы и притихнешь там, в своем городе, а мне такой трусливый ты будешь не нужен. Но получилось все иначе: с каждым годом потребность видеть тебя, владеть тобой не проходила, а напротив, все более возрастала, хотя об этом я тебе никогда не говорила. Зачем? Я понимала, что не имею права отнимать тебя у другой женщины и твоей дочери, которые были у тебя до меня. Это, видимо, и склонило меня к бегству. Может быть, и к позорному. Но жизнь, поверь, показывает, что на несчастье других свое счастье никогда не построишь. По-моему, ты над этим никогда глубоко не задумывался. Или я ошибаюсь? Но мне кажется, что жизнь у тебя построена по четкой схеме: одни с печалью и грустью провожают, другие с бурной радостью встречают; потом — наоборот. И так все время. Ты все для себя предусмотрел: приедешь в санаторий — молодая, красивая женщина к твоим услугам. Да к тому же такой необычный сын. Вернешься в родной город — любимая работа и надежная семья. А что было у меня? Сын! Мой дорогой, неповторимый и единственный сын, мой Алешка. Это, конечно, немало. Любимый сын от любимого человека — это очень даже много! Но, к сожалению, не все. А все я имела лишь раз в году, когда приезжал ты. И я думала: а почему? С какой стати я смирилась с этим? Неужели не могу быть счастливой? Пойми меня правильно: я не виню тебя. Зверя, как говорил ваш великий земляк, и ты любил его цитировать, надо искать в себе. Это здорово сказано. И я стала искать его в себе. Мне хотелось иметь сына от тебя, имею. И вот теперь, когда у меня диплом на руках и сын от любимого человека, которому по ряду обстоятельств нельзя всего себя отдать нам, да, к сожалению, и не хватит твоих сил на мою жизнь, а это тоже серьезное обстоятельство, именно поэтому я и решилась на следующее: вышла замуж за бывшего шофера, которого ты когда-то знал, который закончил техникум и уехал в Сибирь работать механиком. Возможно, это и не лучшее мое решение, не лучший выбор. Но что поделаешь, если лучшие все уже разобраны. И при дележе мне другого не досталось. Хотя был ты. А что, если бы… А без „если“, мне кажется, что наше счастье с тобой, и, пожалуй, ты в этом прав, было бы не очень продолжительным. Но все-таки надо было бы продолжать его. Не стоило отказываться от него. Хоть раз в году, но полное счастье. А там еще неизвестно, как бы все обернулось. Надо было и мне бороться за себя более решительно, а не ждать каких-то действий только с твоей стороны. Ведь именно теперь, в эти годы, нам с Алешкой ты наиболее нужен. Особенно ему. Ему ты всегда отец. Молодой или в годах, в старости, слабый или сильный.

Но теперь уже все решено. Возврата не будет. Спасибо тебе за все. Не знаю, встретимся ли еще? И уже трудно представить, как произойдет эта встреча. В это даже не верится! Вот ведь как. Неужели встретимся как чужие? Не знаю. Ничего не знаю. И боюсь этого. И не хочу знать. Но если у Алешки возникнет желание повидать отца, настоящего, родного, я дам ему твой адрес. Надеюсь, ты возражать не станешь? Ну и на том спасибо. Крепко целую и обнимаю тебя, как на второй год нашего знакомства. Полина Ермолина».

Андрей кончил читать. Никогда еще ему не было так плохо. Кровь ударила в голову, в глазах потемнело. Он качнулся, рукой придержался за стенку и тут же опустился на заботливо подставленный стул. Выпил воды и почувствовал, как ноющим холодком обложило сердце и долго не отпускало, словно удерживало тисками. «А что теперь, дальше? Куда девать Алешкину шубку, сифон с баллончиками? — невпопад пришли глупые, наивные вопросы. И Андрей механически задумался над ними. — Надо, пожалуй, оставить все это сестре. Схожу на рынок за ящиком, чтобы в нем она смогла отправить в Сибирь посылку. А что делать с деньгами? Положу в сберкассу на имя Алешки. До совершеннолетия. Как этот вклад называется? Кажется, условным. Именно так и сделаю».

Не желая больше обременять сестру Полины, он не без труда поднялся, еще раз осмотрелся и, уже выходя, попросил разрешения:

— Вы не обидитесь, если я зайду к вам еще раз, чтобы передать кое-что.

— Заходите, — пожала она плечами.

Сделав все, что наметил. Андрей зачем-то зашел еще в школу, где учился Алешка, потом к матери Полины, и лишь после этого, убедившись окончательно, что все случившееся — страшная правда, вернулся на скамейку под каштанами, на их с Полиной скамейку. «Вот ведь как все вышло. Не думал, не гадал, что так все обернется, что так полетит все и рухнет. И сына, белоголового Алешку, теперь неизвестно, придется ли когда еще увидеть. Алешка! В памяти он останется таким же, каким был в последний раз на проводах, в аэропорту: слегка прихрамывающий — это временно, теперь, наверное, уже не хромает: в царапинах и синяках, которые теперь, конечно же, тоже прошли… Милый, дорогой сын Алешка! Он, обнимая отца за шею, шептал тихо, но по-взрослому озабоченно: „Пап, ты когда приедешь насовсем? Я хочу, чтобы ты всегда был с нами. У всех папы ходят на собрания. На родительские. А у меня мама. Приезжай скорей. Ну прошу тебя! А то мама грозится, что приведет другого папку. Ходит тут один, как мячик гладкий. Он зовет маму жить к себе. А я не хочу к нему“. — „Откуда ты узнал про это?“ — „Они думали, что я сплю. А я не спал и все слышал“. Теперь будет у тебя, милый Алешек, другой папа и жизнь с ним через детское „не хочу“. И все из-за меня. И трудно что-либо изменить. Да и как изменишь, если не знаешь даже адреса. Надо было смелее думать о решительном шаге, когда жил с ними и знал, что ничто в жизни не повторяется и не продолжается вечно. А теперь, как это там, по философии, наступил прерыв непрерывности: скачок».

Андрей, не заметив как, снова оказался у знакомой скульптуры лучника. Сел на скамейку и, разглядывая лучника, вдруг обнаружил, что он тоже изменился: кто-то, должно быть, ударил по его руке, в которой он держал стрелу, и рука треснула. Теперь эта трещина чем-то напоминала черную траурную ленту. А стрела улетела. Стрела запущена. Эх, лучник, лучник! И зачем он здесь? С какой стати? Небольшой фонтан — и аляповатый лучник. Хотя почему аляповатый? И только издали он кажется молодым. Когда же подойдешь к нему ближе, видишь другое: лицо зрелого мужа, на теле которого рельефно выделяются мышцы. И вообще этот лучник Андрею представлялся лучшей скульптурой в мире. Было жаль, что теперь уже, видимо, никогда не будет встреч с Полиной возле него. Интересно, откуда этот сюжет? Впрочем, не все ли равно. Странно было, что Андрей только теперь увидел лежавшую у ног лучника убитую им птицу.

Потерянный, сраженный горем, Андрей сидел и беззвучно плакал, не стесняясь прохожих. Ему было жаль, что теперь уже ничто, кроме воспоминаний, не задерживало его больше в этом городе, где он встретил и пережил, пожалуй, самое лучшее, что у него было в жизни. И вот теперь ему предстояло улететь отсюда навсегда.

А судьба уже готовила ему новые испытания, и до них оставалось совсем немного. Ох уж этот високосный год! Он стал слишком тяжелым для Андрея.

Глава 8

Начало недели ничего хорошего Андрею не сулило. В понедельник ему предстоял — непонятно о чем — разговор с шефом. А на душе и без него камнем лежала тревога после вылета в Лисентуки и неудачных поисков Полины.

В родном отделе Андрея встретили радостно. Окружили, искренне интересовались, почему выглядит не на «о’кей». Андрей сослался на болезнь матери, дяди, дочери, тети, свои еще не прошедшие боли, в ответ ему сочувственно кивали, успокаивали, приговаривая, что, дескать, ничего не поделаешь, год нынче тяжелый, високосный. Всего одним днем в нем больше, а бед и болезней, неудач и напастей — сразу и не перечтешь.

Поговорив о планах на месяц и неотложных делах на текущую неделю, Андрей проверил работу прибора в лаборатории и, взглянув на часы — подарок жены ко дню рождения, отправился к директору института.

Поздоровались.

«На этот раз, — отметил про себя Андрей, — Булатов не говорит, что хорошо выгляжу. Вообще ничего не говорит, подозрительно затаился, молчит насупившись. С чего бы это? Нет, неспроста. Какие-нибудь претензии ко мне или к отделу. Может, за прибор сердится? И в самом деле, долго возимся. Но ничего, нажмем. Сам я сейчас могу днями и ночами не уходить с работы, а если потребуется — и отпуск отложу до лучших времен. Но с чем же так затаился Иван Сергеевич? Все сидит, молчит. Поневоле занервничаешь». По опыту Андрей знал, молчание шефа — это нехорошо. Недобрый знак. И тут наконец-то Булатов подал голос. Глухо, словно с трудом преодолевая себя, он заговорил:

— Андрей Васильевич, мы люди взрослые. И я не буду играть в прятки. — Он откинулся на спинку кресла и глядел на Лопатьева не то с сожалением, не то с неприязнью, словно осуждая за что-то. — Так вот. Андрей Васильевич, из горкома переслали жалобу. На вас. Она из другого города. Анонимная. В ней много такого, что мне до сих пор не верится, что это про того Лопатьева, которого я знаю. Мое отношение к вам известно. Но сейчас, говоря откровенно, я вам не завидую и вряд ли чем помогу. Партком создал комиссию для проверки, и время поджимает — надо давать ответ в горком. Хотя причина для задержки есть: вы в больнице лежали. Но не это главное. Сама жалоба у секретаря. Расскажу вкратце, что в ней.

Андрей чувствовал, как все сильнее с каждым словом шефа он начинает гореть, словно после укола никотинки. С волнением он выслушал суть жалобы и только теперь оценил поведение начальника. Булатов давал ему возможность подготовиться к защите и сам был на стороне Андрея.

— В принципе, что и говорить, государству ваша связь вреда не наносит. «Есть вещи, делать которые вполне пристойно, непристойно лишь ими хвалиться». Так кто-то из великих говорил. Но вы, надеюсь, ни перед кем и не хвалились? — поинтересовался Булатов.

— Нет! Даже самому близкому другу ни разу про сына не сказал, — подтвердил Андрей, имея в виду Травкина.

— И тем не менее. Как видите, персональное дело. Комиссия уже работает. Кстати, займитесь-ка прибором. И подумайте, как вести себя на парткоме. Что я могу посоветовать?У каждого своя совесть. И советчики в этом вопросе ни к чему. Всё, — закончил разговор Булатов.

Выходя из кабинета шефа, Андрей вспомнил, что недавно жена как бы вскользь обронила: «Приходили тут с твоей работы двое. Спрашивали, как мы живем. Нашими отношениями интересовались. И вообще семейными делами. Сколько денег приносишь в зарплату. Ну, я, конечно, сказала: нам делить нечего. Все, говорю, сколько зарабатывает, отдает семье. У меня претензий нет. „А чем объясните его молчаливость, раздражительность?“ Я ответила, что устаешь на работе…»

«Комиссия уже работает, — подумал Андрей. — Теперь понятно, почему на меня так странно смотрел шеф в тот день, когда я больничный приходил сдавать. Но кто же это сделал? Какой подлец, предатель? Кто-то оттуда, из Лисентуков. Может, мать Полины или подруга? А вдруг Обозов? Он тоже меня видел, когда в прошлом году я приезжал туда в командировку. Теперь что толку: гадай не гадай — все равно не узнаешь кто, подписи нет. А тут еще зуб этот недолеченный снова покоя не дает!» — Андрей прижал ладонь к щеке.

Зуб заныл с новой силой, боль перешла в ухо, добралась до глаза. Хоть стой хоть падай. «Вот значит, что мне хотел сообщить шеф в тот раз. Вижу, что присматривается как-то по-особому. „В некотором роде. В некотором роде…“»

Несмотря на сильную боль, Андрей целый день не вылезал из лаборатории. Он основательно изучил все данные о работе прибора и увидел, что опасения шефа небезосновательны: дел здесь еще предостаточно. «Ну ничего, — бодрился он. — С этим как-нибудь прорвемся. А вот как быть с самим собой?»

Черные тучи с каждым днем все более сгущались над жизненным горизонтом Лопатьева. Особенно остро он почувствовал это после предварительной беседы в парткоме, когда, решив ничего не скрывать, откровенно рассказал все как было. И услышал в ответ слова совершенно другие, чем были сказаны ему шефом: «Все мы смертны. Все подвластны греху. Но докатиться до такого?! Ни в какие рамки не укладывается!» Со звоном в ушах унес Андрей эту фразу из парткома. Персональное дело разбухало. «А что будет при обсуждении, когда соберутся все? Даже жутко представить. Как тут защищаться? Да и зачем? Что я, украл, что ли? Я же не отказываюсь от Алешки. Как можно? От такого сына? А интересно, что он теперь пишет? Наверное, окончание „Таинственного острова“… А может, что-то другое. Главное — пишет. К тому же и сам иллюстрирует. Незаурядный парнишка. Какие у него разные склонности — к сочинительству, рисованию, математике. Еще первоклассник, а уже участник всех олимпиад города. Такими сыновьями не бросают. И почему я только теперь стал им так дорожить и гордиться? Может, сомневался в большом будущем Алешки? Бывает, что люди ошибаются. Бывает, что таланты гибнут или их губят…»

А колесо персонального дела раскручивалось, с каждым днем и часом набирая все бо́льшие обороты. В течение недели Лопатьева то и дело вызывали, к нему приходили, выясняли что-то, сочувственно предупреждали, что разговор на заседании будет нелицеприятным… В пятницу его известили, что заседание парткома назначено на следующий понедельник.

С некоторых пор Лопатьев стал главным объектом всех сплетен и слухов, которые ходили по институту. Это не давало Андрею нормально работать, мешало сосредоточиться. К тому же резко усилилась боль, распространившаяся на ухо и глаз. И Андрей, совершенно измученный, пытаясь от нее избавиться, регулярно, в обеденный перерыв и по вечерам, в назначенное в талончике время, ездил к стоматологу, которого порекомендовал ему шеф. Женшина-врач оказалась и в самом деле стоящим специалистом, действовала по-хорошему настырно и решительно: вначале все скрупулезно проверила, потом попросила сделать снимок зуба, пока наконец не отыскала в нем трещину. Она обрадовалась этому, наверное, больше, чем сам пациент, и говорила, говорила, довольная, что зуб, оказывается, и выдергивать не потребуется. Она его вылечила, и к концу недели боли в ухе и в глазу пропали. Хотя по-прежнему неизлечимой оставалась самая большая боль — душевная. Андрей не знал, чем все кончится, как воспримут все случившееся с ним дома, в семье, и это особенно тяготило его. И хотя мысль честно рассказать обо всем жене возникала, он так и не решился сделать это, и вообще ничего про дела в институте не говорил, на откровенность с женой не шел, а напротив, отгородился ото всех, замкнулся и часто, стараясь не задерживаться дома, забрав необходимое, с чувством облегчения уезжал ночевать на дачу.

В воскресенье к концу дня, вернувшись из сада, где он заканчивал осенние работы, Андрей умылся, поел, потом почитал, вернее, полистал газеты, обошел все комнаты, заглянул, что делал обычно редко, к дочери. Поинтересовался, чем она занимается, похвалил за вышивку. Увидев, как много лет назад, усаженных в кресло медведя и двух игрушечных песиков, которыми Светланка любила играть в детстве, подумал растроганно, что, по существу, хотя она и взрослая, дочь все еще остается ребенком, и он погладил ее по голове, прижал к себе, поцеловал. Потом в прихожей оделся и, бросив жене, что прогуляется, вышел.

Изредка, когда выкраивалось время или на душе было особенно тягостно, Андрей совершал такие прогулки. На днях во время подобной вылазки на улицы города Андрей случайно встретился с Травкиным, с которым, по совпадению, у них уже была телефонная договоренность увидеться и поговорить у него дома или где-нибудь еще на другой день.

— Знать, судьба, — пожимая Лопатьеву руку, сказал Травкин и, окинув друга пристальным взглядом, сразу заметил его обеспокоенность, поинтересовался, в чем дело, а услышав, что это долгий разговор, не раздумывая предложил зайти в кафе, рвануть граммов по двести и душевно поговорить.

В кафе было немноголюдно. Они без труда нашли свободный столик в углу под пальмой, сели и сделали заказ. И тут Андрей впервые рассказал Травкину всю многолетнюю историю, связанную с женщиной из санатория «Голубая Русь».

— Значит, ты не племяннику, а сыну своему покупал тогда форму? — внимательно выслушав откровения друга, спросил Травкин.

— Да, ему, дорогой мой! — с невольной гордостью подтвердил Андрей. И тут же нахмурился. — Но сейчас мне покоя не дает это персональное дело в партбюро. Один из его членов, который хорошо ко мне относится, сказал, что настрой самый суровый: исключить из партии и предложить директору института сделать соответствующие выводы о моем пребывании в занимаемой должности. Штаты в моем отделе укомплектованы. Да и вообще оставаться в институте я не хочу. Вопрос в другом: куда уходить? Ума не приложу.

— Да, ситуация не из легких. Давай договоримся так. — Травкин пытливо и сочувственно посмотрел другу в глаза. — Мы с тобой встретимся после того, как тебя попрут из партии и с работы. А что так и будет — в этом, пожалуй, можно не сомневаться, хотя трагедии я тут не вижу. Трагедия в другом: в твоих семейных и личных делах. Кстати, на днях я Тамару видел. Она вернулась из Германии, мужа бросила. Уже развелись. Ведь у тебя и с ней что-то было? С кем ты? Где ты? Когда решишь этот вопрос — приходи ко мне в «дикую». Бригада наша работает в Лавернинском районе. Село Песчаные Круты. Там в школе, она прямо на опушке леса находится, проводим отопление. Котельную почти закончили. Скоро начнем разводку труб по классам и помещениям. Деньгами не обижу. Сам знаешь. Договорились?

— Договорились! — улыбнулся Андрей впервые за время их разговора.

…Вспоминая об этой встрече, Андрей не торопясь дошел до площади Горького, постоял у памятника писателю, потом с центральной улицы повернул налево и, пройдя еще несколько кварталов, по старинной улочке спустился к известному в городе музею — домику деда Алеши Пешкова, где будущий писатель провел детство. Помедлил возле него, вспоминая то, что знал о трудных годах жизни великого земляка, и подумал, что, не будь их, возможно, и не состоялся бы Горький как писатель. Наверное, и в самом деле трудности — это фундамент для характера. Затем Андрей двинулся дальше, к речному вокзалу, вроде совсем недавно бывшему гордостью города, теперь же как-то осевшему, похиревшему, а от него поднялся на старый Окский мост. Сосчитал длину моста — тысяча сто двадцать шесть шагов. Миновал площадь Ленина, Канавино, родной завод. Наконец подошел к дому, в котором жила мать. Окна ее квартиры — первые два от угла, на третьем этаже — светились. «Значит, — подумал Андрей, — у нее кто-то есть. Иначе она бы не стала жечь свет в обеих комнатах. Пенсионеры — народ практичный, экономный».

Лопатьев, уже порядком вспотевший, не спеша поднялся на площадку и позвонил, с удивлением услышал, как загремел старый, но надежный звонок, менять который на современный, мелодичный и модный, мать не пожелала. Послышался шорох шагов, щелчок выключателя и лязг замка. Дверь Андрею открыла сестра. Как и он, обрадовалась и сразу, у порога, в прихожей, затараторила о том, что и Серега, их брательник, тоже здесь.

Андрей разделся, поздоровался с матерью и братом, потом прошел в другую комнату. Сергей пригласил его сыграть «партиешку» в шахматы. Пока брат расставлял фигуры, Андрей перелистал семейный альбом, нашел свою фотокарточку, когда ему было девять лет, вынул из кармана фото Алешки и сравнил: копия не копия, но общего было очень много. Он написал на обороте: «Дорогой бабушке от внука Алешки. На долгую память». Сунул фото в альбом и захлопнул его.

Первые ходы делали быстро, почти не думая: знали друг друга хорошо. Потом Андрей стал задумываться все дольше и дольше.

— Ну что ты так? Ведь не корову проигрываешь? — возмущался брат. Он не знал, что Андрей был захвачен не шахматами, а вспоминал свою последнюю встречу с Алешкой.

…Ободранный, весь в ссадинах и царапинах, густо смазанных зеленкой. Алешка, как сейчас брат, сидел за шахматной доской и учил отца играть. Сначала Андрей хотел было поставить ему известный детский мат, но Алешка улыбнулся и сказал:

— Играй по-настоящему. Это несерьезно. Я уже не мальчик в коротеньких штанишках.

Через несколько ходов он зажал отца, имевшего когда-то второй разряд по шахматам, так основательно и продуманно, что Андрей не видел выхода. И тогда, через много минут, обдумав все варианты защиты, — он поднял руки.

— Сдаюсь, Алексей Андреевич!

— Правильно делаешь! — согласился Алешка. — В любом случае мат через три хода. — И без тени хвастовства показал, как это было бы в самом деле.

Потом играли еще. И снова чисто побеждал сын. И только после четвертой его победы Полина показала Андрею фото: Алешке вручают диплом чемпиона города по шахматам в своей возрастной группе.

Андрей тогда даже покраснел. Вспомнил, что Полина еще в самом начале их встречи, когда они дома ожидали Алешку, предложила ему сыграть с сыном в шахматы и улыбнулась при этом. «А что, — обрадовался Андрей, — сюрприз получился». Но шахматами сюрпризы не ограничились. Затем последовали Алешкины тетради с рассказами, причем каждый из них был проиллюстрирован. В них, особенно в первых рассказах, чувствовалось влияние сказок, мультфильмов. И назывались они, например, так: «Кот и Лис — разбойники». Этим хитрым и смелым зверюшкам Алешка посвятил целую серию рассказов. «Жил на свете Кот. Он был пират. Он много кораблей похитил. Его друг Лис был тоже пират. Они решили наказать короля. Королевский замок стоял у реки…» Или: «Жил в одном лесу атаман Кот. Жил он со своим отрядом в сто человек. У них было сорок пушек с ядрами. А сами вооружены пистолетами и саблями. У Кота были большие усы, сам весь серый, в коричневой жилетке, в черных брюках с ремнем…» В последних рассказах Алешка стал правильно делать и переносы: «Кот месяц назад объявил вой‑ну мышам»…

Он говорил Андрею:

— Мне нравится про войну писать. Я хожу на выступления ветеранов, много всего узнал и думаю что-то написать. Один рассказ про летчика, нашего соседа, я уже начал. Вот послушай начало: «Шестерка „илов“ атаковала в районе Новороссийска эшелон с танками. Первый самолет в цель не попал. Зато второй и третий ударили без промаха, а четвертый, сбросив бомбы на железнодорожное полотно, на бреющем полете стал расстреливать из пулеметов охрану».

Потом Алешка поделился еще одной своей тайной: он начал новую работу: это была книга.

Книга I. Бой

Глава 1. Кильяр

Русская эскадра уже два месяца как отчалила из Севастополя и шла к испанскому острову Тальма. Там предполагалось встретить французскую эскадру, которой командовал адмирал Того. Русской эскадрой командовал адмирал Рождественский. Война с Францией шла уже три года… Более месяца простояли в итальянском городе Кильяре. Там все научились матерно ругаться. К тому же произошло много происшествий. Часто на флагманском броненосце появлялись такие приказы…

«Может, — думал Андрей, — в Алешке и в самом деле есть что-то незаурядное? Наверняка. И в аэропорту он сказал такое, что до сих пор не забывается: «Разве можно привести другого отца? Я считаю, отец, как и жизнь, только в единственном числе. То же самое я думаю про мать. Приедешь ты насовсем или не приедешь, но я твердо решил написать рассказ про маму, про ее трудную жизнь. Я знаю ее жизнь, хотя она об этом и не догадывается. Тем лучше для нее».

«Вот ведь как! — удивлялся Андрей. — А мы первоклашек всегда считали детьми. Малышами. А эти малыши себе на уме. Они все видят. И видят, получается, даже глубже иного взрослого. В жизни всегда так — дети, которым пришлось пережить нелегкое детство, раньше становятся взрослыми. А порой действительно и незаурядными людьми. Где ты теперь, мой необыкновенный Алешек? Что ты теперь пишешь? А писать тебе надо. Обязательно надо. И я верю, что ты будешь большим человеком. Больше, чем сын моего соседа. Надежды на него возлагались тоже немалые, и в чем-то он их оправдал. Работает теперь в знаменитом отделе главного конструктора по судам на подводных крыльях. Правда, работает рядовым конструктором. Ну и что, может, и это совсем неплохо! Быть в большом деле рядовым — это почетно. Даже в великой войне, такой, например, как Отечественная, в победе нашего народа над фашистами рядовые были главной силой. Старайся, сынок, стать главной силой. Дай-то тебе бог счастья».

— Андрей, ты что? Заснул, что ли? — вывел его из раздумий брат. — Твой ход.

«Правильно, брательник, мой ход. Но я еще не знаю, каким он будет». — Андрей встрепенулся и хотел оценить ситуацию на доске, но сделать ему этого не удалось: в проеме двери показалась сестра и энергично замахала рукой, приглашая братьев к столу.

В большой комнате, пусть и не так резво, как прежде, но радостно-нетерпеливо суетилась, накрывая на стол, мать. Она с видимой гордостью выставила приберегаемую для такого случая бутылку хорошей московской водки и, довольная, улыбнулась, приговаривая:

— Выпейте, дорогие мои, сегодня не грех. Давно не собирались вместе.

Андрей дружно чокнулся со всеми и опрокинул рюмку одним глотком, как в лучшие годы, закусил, но от следующей наотрез отказался, объяснив это тем, что завтра ему предстоит большое совещание и вообще предполагается очень нелегкий день. От чая, правда, не отнекивался. За чаем, с удовольствием пробуя разные сорта варений, проговорили допоздна. Мать, глядя на Андрея, который вроде бы и не торопился уходить, предложила:

— Может, переночуешь? Вместе с Сергеем. Его девчонки у свахи остались.

Это в планы Андрея не входило, и он стал собираться: надел плащ, шляпу. Брат и сестра вышли проводить его. У подъезда постояли, поговорили, потом обнялись, поцеловались. Андрей долго держал их в объятиях не отпуская, с болью думая о том, что у них тоже одни девчонки. Хорошо, что где-то там, далеко, живет его сын Алешка! Пока стояли на улице, брат и сестра продрогли, и Андрей, заметив это, велел им возвращаться, а сам, сделав несколько шагов, повернулся, увидев своих, приподнял шляпу и помахал ей, отходя от них все дальше и дальше, и вскоре совсем исчез в густом сумраке осенней ночи.

Он не стал дожидаться дежурного трамвая и намеренно неторопливо отправился пешком, глубоко, всей грудью вдыхая прохладный и влажный воздух. И думал, думал о предстоящем обсуждении на парткоме. В том, что придется несладко, он не сомневался. Кое-кто наверняка попытается свести старые счеты, топтать будут, прикрываясь как щитом моральным кодексом, правилами общежития, нормами и обязанностями… Неужели же он и в самом деле морально разложившийся человек? Преступник, которого нужно без пощады загнать в угол? Неужели за то, что есть у него сын Алешка, требуется уничтожать, давить, мять, чтобы больше уже никогда не поднялся? А дома, потом, после заседания, когда молва поползет изо всех углов как едкий дым, — что тогда скажут дома? Что решат? Им ведь тоже отмахнуться от него не так-то просто: сколько вместе прожито, выстрадано. Наверное, все взвесят, обсудят. Свои все-таки люди. Хотя, конечно, и взрослые. Дело их, как решать. Одно ясно: все решения о нем, определение линии поведения по отношению к нему на будущее, все акты о делах и жизни Андрея Лопатьева — это будет завтра. Потом. И еще потом. «Глупые люди, — подумал Андрей с неожиданным спокойствием, смешанным с тихой печалью, — они забыли об одном — о главном судье Лопатьева, о самом Андрее Лопатьеве. Если всевышний судья — бог, то на земле человек — сам главный судья себе. И я могу сейчас опередить всех. Вот и мост, который устал от людей, одряхлел от времени. До середины его всего полтысячи с небольшим шагов, полтысячи. Пятьсот шестьдесят, точнее. И на мосту почти безлюдно. А пройду разок-другой — вообще никого не будет».

В голове у Андрея зашумело, застучало, сдавило больно виски. Он понимал, что снисхождения, тем более прощения, ему завтра не будет, и был готов к этому. Но не мог смириться с тем, что его чувства, его отношения с Полиной, его радость и гордость за сына Алешку выставят на всеобщее обозрение, будут обсуждать и осуждать, планомерно, расчетливо, а потом столкнут под ноги и растопчут то, что ему так дорого, незаменимо и уже, быть может, невозвратно потеряно…

На мосту — никого. Еще тысяча сто двадцать шесть шагов позади. Андрей прошел взад-вперед уже раз пять. И все думал, думал, напряженно и лихорадочно, словно в исступлении, и с жутким чувством, аж волосы вставали дыбом, глядел туда, вниз, где текла Ока, неся свои воды великой реке России — Волге. Там, в черном отблеске фонарей. Андрей видел конец своих страданий.

С реки тянуло холодом. На мосту гулял ветер, рычал, свистел, злобно ударял в перила. А когда он затихал, река тоже успокаивалась, лишь покачивались на воде отражения огней, да небо смеялось звездами над людской суетой. Но человек не звезда. Он песчинка, которую отшлифовывают и природа и общество, сформированное природой, борьбой с ней. Человека всю жизнь шлифуют. Обтачивают. Создают из него этакий идеал разумного существа на планете, идеал личности, которая всегда что-то должна. А зачем? Зачем вся эта суета? Хочу быть просто человеком. Без красной книжки в кармане.

Андрей продрог. Его трясло как в лихорадке. «И вода холодная, — подумал он. — Это даже хорошо. Сразу судорогой сведет ноги — и все. Конец». Он нагнулся и посмотрел вниз: свет фонарей, растворяясь в воде, колыхался, словно подмигивая ему, манил его туда, в холод и тьму. И тут Андрею показалось, что его все время кто-то подталкивает вниз, словно подсказывает решение. Этот кто-то постоянно был рядом, но чуть в сторонке и гнусно нашептывал, гнул свое, дурманил Андрею голову, мутил сознание. Он даже обернулся невольно, но никого не обнаружил рядом, хотя смотрел внимательно. А мысль продолжала звать настойчиво: туда, вниз, туда, вниз — и все. Все кончится. Будто кто, оставаясь невидимым, нашептывал ее Андрею.

Всю жизнь Лопатьев не выносил, когда на него пытались давить: решения он всегда старался принимать самостоятельно, по собственной воле. И теперь все в нем воспротивилось этому навязчивому, услужливо-настойчивому воздействию. Он решил еще раз пройти по мосту, сделать еще тысячу сто двадцать шесть шагов. В шестой раз. Вот опять середина моста. Самое высокое место, около тринадцатого столба. Чертова дюжина. И вокруг никого. И транспорт не ходит. Безлюдно и гулко. Все в гуле. Тишина всегда гулкая, звенящая, до боли в голове. Материя ни на минуту не прекращает своего существования, она всегда в движении.

Андрей решился и содрогнулся от своего решения. Он встал у ограждения и наклонился, и сразу шляпа слетела с головы и беззвучно скрылась под мостом, отнесенная ветром. «А где шляпа?» — спросят дома. «Разве дело в шляпе?» — как-то отстраненно скаламбурил он, глядя вниз и с ужасом представляя себе полет и удар о воду… А тот, невидимый, что был рядом, нагнетал жаркого шума в голову — и все в ней звенело. Но среди этого звона в сознании Андрея, затуманенном и поколебленном, всплыла вдруг неожиданная мысль — даже не мысль, а образ, четкий и зримый. Он словно наяву увидел перед собой ту самую сберкнижку, которую оставил сестре Полины, чтобы она передала Алешке. В ней значилась жалкая сумма — восемьсот шестьдесят девять рублей. Андрея будто отбросило от перил. Он выбежал, спасаясь от мнимого подстрекателя, на середину моста. Шум и звон в голове разом прекратились, мысли стали ясными и отчетливыми. «Восемьсот шестьдесят девять рублей? И это на всю жизнь? Неужели твоя помощь Алешке, кровному сыну, этим и закончилась? Стыдно! А как злорадно упрекнут тебя, Андрей, там, в другом городе, когда узнают обо всем! А что подумает сам Алешка? Вот это, скажет, отец, родил и бросил как звереныша на произвол судьбы. А дочь, которая, готовясь замуж, все еще играет в куклы? А что скажут друзья, родные, знакомые? Все осудят. И правильно. Скажут, за что оставил, бросил детей одних, сиротами? Живите, боритесь как знаете, а он, видите ли, устал, измучился. И нашел же, дурак, выход из положения!‥»

Андрей словно протрезвел. Он увидел мокрый, темный асфальт под ногами и две стальные светлые ленты рельсов. По мосту громыхая прокатил дежурный трамвай, и Андрей с теплотой, как живому, близкому существу, посмотрел ему вслед. «Нет, нельзя мне уходить из жизни. Зачем укорачивать ее, единственную и без того такую непродолжительную? И стоит ли так пугаться завтрашнего дня? Ведь не звери, люди с тобой говорить будут. Пусть разговор будет строгим и даже жестким. Ну и что? Будь добр, найти в себе смелость и мужество, чтобы достойно ответить на все, о чем тебя спросят. Нечего бояться спроса. Надо всегда быть готовым к тому, чтобы ответить за себя, за свои дела… Милая Полина, — подумал он, — разве я был не прав, когда говорил, что если родишь мне сына, то это вызовет столько осложнений в моей жизни, так круто ее изменит, повлечет столько самых неожиданных, самых невероятных последствий!‥ И что же? Да, я еще не знаю, как удастся мне все выдержать, но я готов идти на все, готов отвечать за все!»

Андрей взбодрился. И тут, затарахтев, в нескольких метрах от него резко сбавила скорость патрульно-постовая машина. Высунувшись из кабины, милиционер внимательно и подозрительно наблюдал за ним. А когда увидел, что человек твердо зашагал в сторону нагорной части, резко нажал на газ — машина звучно, будто довольно, чихнула и, набирая скорость, покатила вперед.

«Сегодня же, — решил Андрей, — еще до заседания парткома расскажу обо всем Анне». Ему было холодно, он поднял воротник плаща, втянул голову в плечи и, постепенно ускоряя шаг, двинулся вслед за машиной.

Домой Андрей вернулся — это было впервые в жизни — в три часа ночи. Жена и дочь не спали; увидев его, заплакали не сговариваясь одновременно. Лопатьев был неузнаваем: лицо побледнело, осунулось, в волосах заметно прибавилось седины, но особенно резкой белизной выделялись виски.

Сам он не видел этого, думая о другом: «Они меня ждали, они, мои родные, обе плачут». Это вконец растрогало Андрея, и он решил ничего Анне не говорить и никуда не уезжать — оставить все, как сложилось за долгие годы. А если все же возникнет необходимость сделать какой-то шаг, то сделает его после решения бюро, в зависимости от того, каким оно будет и как поведет себя Анна, когда узнает всю правду.

Глава 9

Кабинет партийного бюро находился на втором этаже, в большой, метров двадцати пяти, комнате, соседствующей с красным уголком, за черной, обшитой дерматином дверью с никелированной табличкой «Партбюро». Андрей бывал здесь не раз то в связи с выборами, то по делам общества «Знание», в котором он числился лектором по вопросам научно-технического прогресса. И беседовали с ним здесь всегда как с равным. Сегодня другое дело: сегодня моральный облик Андрея Лопатьева — второй вопрос повестки дня заседания бюро. Своего рода подсудимый. Как ни крутись — назвать иначе нельзя. Весь день до начала заседания Андрей пытался представить себе его ход. Вот дожил, достукался. И хотя в объявлении по второму вопросу написано лишь два слова — «Персональное дело», все в коллективе уже знали, что обсуждать будут Лопатьева за аморалку, за то, что завел на стороне любовницу и заимел от нее сына. Одним словом, у человека появилось две семьи. «И не подумаешь, — рассуждали иные, — что этот тихоня Лопатьев докатился до такого. Две жены. Две семьи. Два ребенка». Весь день эта тема занимала главное место в любых возникавших по поводу и без повода разговорах. Андрей знал, догадывался об этом и старался не выходить лишний раз из своего кабинета. Сотрудники отдела сочувствовали ему и пытались с пустяковыми вопросами ему не надоедать, а если он сам за чем-либо обращался к ним, то умело вовлекали его в решение массы наболевших проблем. Андрей заметил это и оценил. И все же весь этот ужасный день он чувствовал, как предательски горят щеки, как при обращении к нему коллеги избегают смотреть ему в глаза. Были среди шапочно знакомых в основном по общественным делам и такие, кто с интересом заводил разговор о бюро, бесхитростно спрашивал: «Андрей, ты что, и в самом деле завел две семьи?» — «А тебе это важно?» — вспыхивал в ответ Лопатьев. «Нет. Но все-таки. Такое в наше время не часто встретишь. Смелый ты человек…»

А что пришлось выдержать перед бюро дома, когда он вернулся под утро поседевший, осунувшийся, с желанием наконец-то честно и откровенно рассказать обо всем Анне! Она, как показалось ему, была готова к этому: встретила его тихая, убитая горем, его душевными переживаниями, хотя наверняка еще не знала существа дела. Выждав, когда ушла на практику Светланка. Лопатьев, сидя на диване и обхватив голову руками, сказал:

— Анна, я хочу тебе кое-что сообщить.

Такое чуть ли не официальное обращение, а не привычное Аня, Анюта насторожило жену, и моментально, на глазах, из притихшей, родной и близкой она превратилась в подобравшуюся, словно зверек перед прыжком, неприступную, колючую и чужую.

— Ну говори, что там у тебя? — В глазах ее была напряженная настороженность и даже больше — злость. Конечно же, она предполагала, что за этим «кое-что сообщить» хорошего ожидать не следует. И еще раз напомнила: — Я слушаю. Говори.

— У меня… Я… Понимаешь, сын растет… Алешка…

— Где это у тебя? — нереально буднично уточнила Анна.

— Там… Ну, понимаешь, в отпуске… Встретил женщину… И вот — Алешка…

— Давно? — зачем-то спросила она.

— Да. Восемь лет назад.

— Господи, за что мне такое… — не выдержала Анна. — Я давно чувствовала, что у тебя кто-то есть. «Что-то ты, Аня, похудела»… — с гневом передразнила она мужа.

— Ну разве в этом дело? — виновато перебил ее Андрей.

— И в этом тоже. Значит, тощая жена надоела. К другой пошел, к полной. Я тебе жизнь отдала, негодяй! Забыл, видимо, благодаря кому аспирантуру кончил. Ведь бросил бы, бросил. И только я, дура, была категорически против. Успокаивала тебя. Уговаривала как путного не делать этого. Дескать, пока молодые, перебьемся, выдюжим как-нибудь. Зато потом легче станет. Вот чем мои страдания обернулись: для нее учила. Рук своих не жалела. Здоровьем своим не дорожила. И вот получила за все благодарность: сын, видите ли, у него растет. — Анна передохнула и резко бросила, как отрезала: — Ну и катись к ней! Лети к сыну, а дочь бросай. Куда память подевалась. Вспомни, как сам рос без отца?

Лицо Анны покраснело от гнева, глаза лихорадочно блестели. Она быстро осмотрелась по сторонам, словно что-то отыскивая. И вдруг, распахнув дверки книжного шкафа, начала швырять в мужа книгами, крушить заведенный им на полках порядок, приговаривая:

— На, предатель! Иуда! За все мои муки. За все страдания. Иуда… скотина!

Андрей не знал, как воспримет его сообщение об Алешке Анна, однако, что она поведет себя так, не предполагал. Увертываясь от летящих в него книг, он вскочил с дивана, схватил Анну за руку.

— Перестань! Книги-то тут при чем?

Анна пыталась вырваться, дергалась, кусалась, пинала его ногами. Андрей крепко держал жену, и ему было стыдно и до боли жалко ее.

А распалившаяся Анна продолжала кричать зло, негодующе:

— Пусти, предатель! Оборотень! Не прикасайся ко мне! — Она заплакала. И уже сквозь слезы причитала: — Уйди с глаз моих долой! Видеть тебя, иуда, не могу! Уезжай, чтобы духа твоего здесь не было. Отольются тебе еще мои слезы…

Андрей, понимая, что говорить с Анной в таком состоянии бесполезно, накинул плащ, надел старую шляпу вместо той, что упала в реку, и отправился на работу. Неужели все? Конец и здесь? Нет, пока еще рано так думать. Анна в горячке, бывало, наговорит, накричит. Потом недели две, месяц даже ходит, не разговаривая, не замечая, будто и нет у нее мужа. А потом, когда все взвесит, отойдет, успокоится, снова начинает обращаться, готовить еду на троих. И постепенно все становится на свои места. Понимает, строить новую жизнь, семью ей тоже уже поздно. С другой стороны, зачем ей новая семья? Зачем новый огород городить на склоне лет? Анна еще отойдет, успокоится. И потом уже не так зло, как сегодня, скажет: «Куда от него денешься. Вот, идол, на мою голову навязался». Отойдет не отойдет, размышлял Андрей, а хорошего мало. Что делать? Как быть? И сразу возник непростой вопрос: где жить? Наверное, снова на даче. Холодно там теперь. Хорошо еще, что дров успел привезти. Месяц на даче прожить можно. Но если до других каких-то лучших времен, пожалуй, дача — не выход из положения. Дача — это на худой случай. Тогда где же? Где работать? Хотя по работе с Травкиным давно договорились. Выходит, где работать — там пока и жить буду. Перспектива связать свою судьбу с «дикой» бригадой, конечно, не из лучших, но все же выход из положения. А там, может, что-то более подходящее подвернется. А жить можно у матери. Голова шла кругом, и Андрей другого решения не находил.

С этими нелегкими думами он поднялся на второй этаж, где находилось партбюро, неприкаянно опустился на стул и с тяжелым чувством стыда и душевной усталости стал ожидать своего вызова. Теперь мысли его были только об этом. Первое, на что он обратил внимание: это пустующие рядом с ним стулья. Значит, одного его обсуждать будут. Обстоятельно. Не торопясь. Интересно, как поведет себя шеф? От него, что и говорить, многое зависит. Петрова, как всегда, раскрутит вопрос на полную катушку. Неужели все девять человек выступать захотят?

Мучительно медленно тянулись минуты. Андрею было холодно до дрожи, лицо его заметно побледнело. Проходившие мимо него люди с любопытством поглядывали на Лопатьева, но он, обхватив голову руками, отрешенно разглядывая паркет под ногами, порядком подыстершийся и давно нелаченый, внимания на них не обращал.

Наконец дверь открылась, и Андрей услышал свою фамилию. Сердце его сжалось, сразу стало трудно дышать, и, как от огня, вспыхнули уши. Когда он вошел в помещение, почувствовал себя еще хуже и ранимее от устремленных на него взглядов членов бюро, от которых и защититься-то было нечем.

Секретарь партбюро зачитал анонимное письмо. Затем выступил проверяющий, с подробностями, с деталями доложивший обстоятельства дела. И сразу посыпались вопросы.

— У мальчика чья фамилия? — первой, как и ожидал Андрей, в диалог с ним вступила Петрова, неизменно прямая и резкая в суждениях.

— Не моя.

— Может, и сын не твой? — не унималась она.

Андрей мог согласиться с ней, и тогда никакого формального спроса с него у бюро бы не было, но вместо этого сказал:

— Он похож на меня.

— Ты хоть кого-то любишь? — Петрова пытливо смотрела в лицо Лопатьеву.

— Зачем об этом сейчас? Думаю, меня пригласили сюда не для исповеди о моих чувствах.

— Давайте, товарищи, по существу! — призвал Лучинкин, секретарь партбюро, нервно поправляя массивные очки на носу. — Кто желает выступить?

Первой, как всегда, поднялась опять Петрова.

— Я, Аким Александрович, вопросы задаю по существу. Думаю, нам всем важно выяснить, а что же есть хорошего в душе Лопатьева? Может, у него там сплошная пустота? Кто он: человек или, извините за грубость, обычный кобелино? Я, товарищи, буду говорить как мать двоих детей. Меня возмутил поступок Лопатьева. Столько лет прожить с Анной и заиметь где-то на курорте, за тысячу верст, любовницу — это в голове не укладывается. Как можно, Лопатьев? Ведь семья — это святыня. Ее оберегать, хранить надо. А ты, коммунист, грубо говоря, наплевал на эту святыню! А если ты, товарищ Лопатьев, поедешь, допустим, на Алтай, в Сибирь, на Север, куда-нибудь в другое место, — там что, у тебя еще одна семья появится? Почему? Да потому что не исключено, что там можешь встретить еще лучше, еще красивее женщину, чем твоя Анна или Полина. И эта новая красавица родит тебе дочь. Что ж, будешь ездить уже на три адреса? Твой поступок, Лопатьев, ни в какие рамки не укладывается. И я считаю: не место тебе в партии. Таково мое предложение. Хотя, может, я и не права? Все в жизни, конечно, гораздо сложнее. Может быть, я ошибаюсь? Тогда члены бюро пусть поправят меня. Но мне лично никогда в жизни не приходилось встречаться с подобным. А если все так будут поступать? К чему мы придем?

От накала страстей в помещении стало жарко. Лучинкин вышел из-за своего стола, покрытого зеленым материалом, поверх которого лежало толстое органическое стекло, и открыл форточку.

«И чего сам вышел, — неприязненно подумал Андрей, — мог бы и другого кого-нибудь попросить. Да, Петрова дала крутой настрой. Теперь разнесут в пух и прах. Интересно, будет ли выступать шеф? Сидит так, будто и не слушает, лишь записи какие-то на листочке делает. От его выступления будет зависеть немало».

Поднял руку и, после того как Лучинкин согласно кивнул головой, начал выступать начальник отдела кадров Кирсанов, пришедший на эту должность уже больше десятка лет назад, сразу после демобилизации из армии. Всегда подтянутый, сохранивший неплохую военную выправку, он пользовался в коллективе авторитетом человека объективного, не делающего скоропалительных выводов.

Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки и чуть ослабив галстук. Кирсанов начал спокойно и тихо:

— Лопатьева мы знаем с наилучшей стороны. Знаем давно. И когда мне сказали, что будет рассматриваться его персональное дело, я, честно признаюсь, не поверил. Сейчас, когда мы заслушали письмо, поступившее с места события, пусть и анонимное, познакомились с результатами проверки, — сейчас перед нами открылась, я не побоюсь этого слова, ужасающая картина! Это, товарищи, картина морального падения человека, в кармане которого партийный билет. Он повел себя недостойно. Безнравственно. У человека должно быть одно лицо. Я так понимаю: уж если полюбил другую — тогда и уезжай к ней. И весь коленкор! Зачем обманывать Анну? Неужели не стыдно смотреть в глаза дочери! Вина Лопатьева не вызывает сомнений. И теперь, к какому бы берегу он ни пристал, чистым уже не будет. Он попрал все каноны советской нравственности. И за это должен отвечать, как и положено, по всей строгости Устава. Я поддерживаю предложение Петровой.

Андрей, до боли сжимая и разжимая руки, в волнении ожидал, что будет дальше.

Выступили еще двое. Они тоже говорили о долге, об ответственности, об Уставе, который, дескать, Лопатьев забыл, и оба поддержали предложение Петровой.

За окном уже стемнело, когда, включив свет, Лучинкин, обращаясь к остальным, предложил:

— Может, достаточно прений? Других предложений не будет? Может, пора послушать самого Лопатьева?

— Не возражаем, — подала голос Петрова. — Пусть поделится своими планами на будущее.

— Вам слово, Лопатьев. — Лучинкин не сказал «товарищ», наверняка сделав это умышленно.

«А что говорить? Мне говорить нечего! — мучился душевными сомнениями Андрей. — Да и вообще ничего хорошего, определенного сказать пока не могу. Как жить, что делать — не знаю! Что и о чем говорить — тоже не знаю. Да и зачем оправдываться? Ведь в сущности все уже определено. Правда, не выступили еще несколько человек. В том числе и шеф. Он нынче что-то тихий. Но если на то пошло, то и им нечего выступать. Проголосуют — и бывай здоров».

Андрей стоял и молчал. Он не мог найти нужного тона, нужного первого слова, с которого можно начать свое выступление. «Пожалуй, — решил он наконец, — нечего голову ломать. Надо просто признать, что в оценке моих действий члены бюро были объективны и справедливы. Я и сам рассуждал бы так же на их месте».

— Вам что, Лопатьев, нечего сказать? — повторил вопрос Лучинкин.

— Здесь все сказано, — согласился Андрей. — И добавить мне нечего. А переливать из пустого в порожнее не вижу смысла. Я согласен с той оценкой, которую дали моему поведению члены бюро. Все.

— А как вы дальше жить думаете?

— Думаю, тунеядцем не стану. Если с работы не выгонят, буду работать. Как и прежде. Жить.

— С семьей? — попыталась уточнить Петрова.

— Ничего конкретного сказать не могу. Нет решения. И каким оно будет, пока не знаю. Не все от меня зависит. Теперь ваше дело, решайте.

— Мы два часа о нем говорим, а ему сказать нечего! — опять возмутилась Петрова. — Видимо, Андрей Васильевич Лопатьев ничего не понял.

— Может, достаточно прений? — поинтересовался Лучинкин. — Да и других предложений пока не поступало. По-моему, дело ясное. За моральное разложение, а многоженство — это, без сомнения, моральное разложение, Лопатьев заслуживает самой строгой меры наказания. Я думаю, целесообразно будет рассмотреть вопрос о возможности пребывания Лопатьева Андрея Васильевича на руководящей должности. Решить его мы поручим директору института. Думаю, все члены бюро согласны с оценкой поступка Лопатьева. А поскольку других предложений нет, прошу голосовать.

— А у меня есть другое предложение! — неожиданно привлек к себе внимание лучший токарь института Абрамов. В темно-синем поношенном костюме, в серой фланелевой рубашке, подтянутый и опрятный, он на любой вопрос всегда имел свою, иногда в корне отличную от других точку зрения. Абрамов не торопился, внимательно посмотрел на Кирсанова, потом на Петрову и продолжил: — Я тоже отец двоих детей. И знаю, как нелегко их вырастить. Поэтому мордовать, тем более выбрасывать человека за борт — я не согласен категорически. Это негуманно. Разве такое большое преступление, что у Лопатьева родился сын? Пусть на стороне. А если подумать? Лопатьев не один такой. Однако, скажу вам откровенно, он восемь лет поступал по-человечески. Такое встречается тоже редко. Я к чему, товарищи? А вот к чему: вина Лопатьева есть. Но не такая уж она аморальная, как мы говорим. И он пережил ее глубоко. Седой стал. Предлагаю объявить ему строгий выговор. И поддерживаю предложение секретаря партбюро Лучинкина о невозможности пребывания Лопатьева на руководящей должности. Это большое наказание. А в остальном он уже наказан. Жизнью. Еще неизвестно, чем все кончится. Главный вопрос — с кем быть? — решать будет он сам. Это не наше дело.

«Вот и защитник нашелся, — с горькой иронией слушал Абрамова Андрей. — Даже не ожидал. А шеф скажет что-нибудь или нет? Лучинкин уже сказал. Он всегда, не только сегодня, старается все подвести под букву устава. Его педантичность не знает предела. Однажды Петрова опоздала на заседание бюро: у нее был отгул, и пока она добиралась на трамвае, который пришлось прождать гораздо больше, чем по расписанию, да на автобусе, у которого лопнул баллон, задержалась в общей сложности на четыре минуты. Лучинкин к этому времени уже объявил повестку заседания и выступал с информацией по первому вопросу. Увидев Петрову, запыхавшуюся, извинившуюся, все же предложил указать ей на недисциплинированность. Так что от Лучинкина ждать другого было нечего. И только шеф, как старый лис, пока выжидает. Мудрый мужик. Но обязательно что-нибудь скажет. Просто выжидает, когда силы разделятся на два лагеря, когда не говорить уже нельзя. Что-то дальше будет?»

И в этот момент взоры всех устремились на правый край стола, где сидел директор института Булатов. Мощный, статный, хотя года у него были преклонные, с большой седой головой, твердым взглядом и волевым подбородком, он уже своим видом внушал уважение. И Лучинкину не потребовалось даже представлять его, Булатов практически сам дал себе слово.

Все притихли, насторожились, не скрывая искреннего интереса.

— Я согласен с выступающими, — начал Иван Сергеевич. — Но в одном: в оценке сути проступка Лопатьева. Действительно, случай неординарный. Не укладывается в сложившиеся у нас понятия о нравственности. Противоречит всем нормам нашего бытия, тем более Устава партии. За это следует наказать. Но как? Вопрос очень сложный. Поэтому наша задача в том и состоит, чтобы обстоятельно все обсудить, взвесить и принять такое же неординарное решение. Два предложения уже поступили. Что я могу сказать про первое? Исключить из партии, вероятно, можно было тогда, когда Лопатьев стал отцом незаконнорожденного сына. Но у палки всегда два конца. С тех пор прошло восемь лет. И сегодня нам стало известно, что избранница Лопатьева — а по всему чувствуется, что это порядочная женщина, — куда-то уехала. И никому, кроме родителей, адреса своего не оставила. Учитывая, что Лопатьев к ним уже ездил, можно считать, что он все-таки хотел в той семье остаться. Но попытка его оказалась неудачной. Однако факт остается фактом: женщина сама, не дожидаясь инициативы со стороны Лопатьева, хотя в душенаверняка надеялась на это, приняла решение. Нашла выход из тупиковых с Андреем отношений.

Булатов поправил гривастые волосы, окинул взглядом членов бюро и задержал его на Лопатьеве.

— У каждого из нас своя река жизни. С порогами и мелями, приливами и отливами. Она никогда спокойной не бывает. Сегодня в реке жизни Лопатьева заштормило. И он сам еще не определил, где ему находиться. То ли на старом берегу, где он вырос, где у него семья, где трудовой коллектив, в котором он стал уважаемым человеком, ученым, то ли перебираться на новый берег, путь куда, прямо скажем, сопряжен с большими потерями. И сделать это непросто: хватит ли у него сил все начинать почти с нуля? Да, Лопатьев неправильно поступил. Ошибся. А кто не ошибается? В жизни, не помню, кто это сказал, нет такого человека, который был бы мудр каждую минуту. Жаль, что Лопатьев заимел ребенка не в семье. Это безнравственно. Но он мог и скрыть рождение сына. Мог махнуть на все рукой и не появляться там никогда. И тогда бы не было никакого персонального дела. Вот ведь парадокс. Но он не отказался от ребенка. Не испугался. Не бросил его. Разве это безнравственно? Андрею и его жене нужно немало времени, чтобы определить свои отношения друг к другу. Почему же, спрашивается, партийное бюро должно решать за них? Пусть Андрей сам осудит себя. Это самое сложное в жизни. И не партийная забота судить человека за любовь. И нет чести партийному бюро разбирать подробности того, кто и с кем переспал. Лопатьев уже наказан: одна женщина от него уехала, вторая — лишила его доверия. Ему предстоит еще пережить очень нелегкое время. Как к руководителю отдела у меня нет замечаний к Лопатьеву. Он может руководить и с партийным взысканием. Я поддерживаю предложение Абрамова — объявить Лопатьеву строгий выговор с занесением в учетную карточку.

С перевесом в один голос было принято первое предложение: исключить Лопатьева из партии, директору института Булатову решить вопрос о невозможности пребывания Лопатьева Андрея Васильевича на руководящей должности.

…После заседания партийного бюро, о котором впоследствии говорили и спорили еще долго, прошло немало времени, но наладить свои отношения с Анной Андрею так и не удалось. Все это время он жил на даче, ездить куда ежедневно он порядком устал. К сожалению, другого выхода Андрей пока не видел, а вернее, и не искал. Его волновало другое: есть ли у него берег, к которому он может прибиться? В любом случае ему опять надо было все начинать сначала — и с работой, и с Анной, и с Полиной. И пока еще неизвестно, каким окажется это начало. А главное — с кем. Все чаще думалось ему о том, что Анна не простит его. И хотя Светланка, пользуясь каждой возможностью, пыталась выступить в роли посредника, Анна всегда отвергала эти попытки, просила не лезть в их с отцом отношения, кричала на нее и на Андрея, если он оказывался дома. Встречи же его наедине с женой всякий раз заканчивались безобразным скандалом.

Андрей вспомнил свой последний приезд домой за сменой белья. Поднявшись пешком на этаж, он неторопливо принялся открывать замок, но ничего не получалось: ключ вошел в прорезь, но ни в ту, ни в другую сторону не поворачивался. Вначале Андрей подумал, что взял не тот ключ, но, осмотрев связку, убедился, что других, аналогичных, в ней не было. И тогда до его сознания дошло: Анна сменила замок.

Нажав на кнопку звонка, Андрей в неприятном волнении замер, думая о том, кто есть дома и как его встретят, понимая, что объятий, конечно же, ждать не приходится, но на человеческое отношение или что-то подобное он все-таки рассчитывал.

Дверь открыла Анна. И едва он вошел в прихожую, обрушила на него лавину вопросов, обидных, жестких, безжалостных.

— Ты зачем пришел? Тебе что здесь нужно? Что ты здесь оставил?

— Имею право прийти: ордер на меня выписан. Квартира моя.

— Это мы еще посмотрим чья. Суд решать будет. Я на развод подала. — Анна зыркнула на мужа испепеляющим взглядом. — Не только жить с тобой, видеть тебя не могу. И не хочу. Забирай свои вещи и выметайся.

— И где мне жить прикажешь? — спросил Андрей просто.

— Об этом раньше следовало думать. Хотя тебе не до этого было: голова твоя была забита другими мыслями. — Лицо и шея Анны покрылись красными пятнами.

— А может, обойдемся без суда? — не желая лишней огласки, предложил Андрей.

— Я думала об этом и предлагаю такой вариант: квартира нам со Светланкой. Сад — в общее пользование. Тебе гараж и машину. — Анна замолчала, должно быть, мысленно пытаясь предугадать реакцию Андрея на ее предложение.

— А где мне жить? — снова спросил Андрей, пытливо всматриваясь в лицо Анны. Она знала про его нежелание жить у матери.

— Не прибедняйся. Поживешь у матери. А Светланка не нынче завтра выйдет замуж. Куда ей идти прикажешь? Будь выше, чем я о тебе думаю, — сказала Анна, не без надежды ожидая ответа мужа.

Представив, сколько неприятных процедур повлечет за собой судебное разбирательство, а главное, сколько забот и хлопот вызовет предполагаемое в скором будущем замужество единственной дочери, Андрей согласился.

— Выходит, мы, каждый самостоятельно, будем жить без развода? — уходя, спросил он.

— Какое-то время — да. А потом, когда поделим имущество, с разводом задержки не будет, — отрезала Анна.

— Можно и так. Я не возражаю.

И они разошлись с этим обоюдно принятым соглашением.

Вскоре, пригласив Травкина на помощь, Андрей перевез свои вещи к матери, прописался у нее и отправился в институт за расчетом и трудовой книжкой, решив, что из этических соображений в прежнем коллективе оставаться ему не следует, тем более на рядовой, менее оплачиваемой должности. Впереди его ждала работа в «дикой» бригаде друга, который обещал платить в четыре раза больше, чем он получал как начальник отдела.

Получив расчет и трудовую книжку, Андрей простился с сотрудниками своего отдела и вышел из здания института, остановившись, оглянулся на него с грустью, прощаясь. И тут же заметил возле цветочной клумбы двух женщин, посматривающих в его сторону. Не придав этому большого значения, Андрей направился к автобусной остановке, чтобы завезти трудовую книжку Травкину, который уже выписал ему аванс на предстоящие и, судя по всему, немалые расходы для полета в Лисентуки, а оттуда в Сибирь. И тут его неожиданно окликнули.

— Андрей! Подождите минуточку! — Одна из женщин спешила к нему.

Это была Тамара. Узнав от жены брата, которая работала в том же институте, что и Лопатьев, столько нового о нем, она была немало удивлена. И в который раз с сожалением подумала о том, как опрометчиво поступила когда-то, отказавшись родить от него ребенка. Теперь она знала: Андрей слову своему верен. И, можно не сомневаться, ее он не бросил бы. «Хотя из партии, — рассуждала Тамара, — его все равно бы выгнали. А разве жизнь только в партии? Вот теперь, оба беспартийные, мы и попробуем устроить нашу жизнь. Должно получиться, если он не останется у той, которая где-то далеко и с ребенком от него».

С этими твердыми намерениями Тамара и появилась в институте, где работал Лопатьев. Она предусмотрела все — жена брата по ее просьбе заранее узнала в отделе кадров, в какое время Андрей придет за документами и расчетом, — и точно выбрала место встречи.

Тамара окликнула Лопатьева снова. Андрей узнал ее, лишь когда она подошла к нему совсем близко. Искренне обрадовавшись, поздоровался.

— Здравствуй, Тамара! — сказал он, с нескрываемым удовольствием разглядывая ее.

На ней было светло-серое пальто и красноватый шарфик. Волосы, как и прежде, она коротко стригла. На точеных ножках Тамары красовались осенние полусапожки на высоком каблуке, в руках модная сумочка бордового цвета. Выглядела Тамара очень эффектно.

— Здравствуй, Андрей! — ответила она, прибавляя шагу, чтобы успеть за ним. — Ты, случаем, не спортивной ходьбой занимаешься? Куда торопишься, если не секрет?

— Никакого секрета — к Травкину. Трудовую книжку должен занести. Он просил не задерживаться. Сегодня уезжает в район. — И пояснил: — Хочу опять у него поработать. Аванс уже получил. У меня большие расходы ожидаются.

— Полетишь к даме сердца? — с пониманием спросила Тамара, не без труда продолжая удерживать Лопатьева от быстрой ходьбы.

— Откуда тебе все известно? — удивился Андрей и замедлил шаг.

— Я же тебе говорила, когда мы виделись в последний раз, что жена брата работает у вас. От нее все подробности и узнала. Это она со мной была сейчас, — пояснила Тамара. И тут же повторила свой вопрос: — Так ты полетишь?

— Полечу. И все определится при встрече, — ответил Андрей.

— Я понимаю тебя. И не осуждаю. Мне даже приятно слышать, что ты решился на такое.

— А у тебя как дела? Ты надолго прилетела?

— Насовсем.

— Что так?

— Муж, как и обещал, решил показать меня врачам, чтобы выяснить, могу я рожать или нет, — рассказывала Тамара. — Как могла, затягивала все предварительные осмотры, анализы, а потом по возможности и курс лечения.

— И что из этого вышло? — Андрей мог и не задавать этот вопрос, он вырвался непроизвольно.

— В конце концов врачи еще раз подтвердили, что детей у меня не будет. Узнав об этом, муж, как и первый мой супруг, предложил мне вернуться в Союз. Развод оформил очень быстро… Вот и вся история. В общем, насмотрелась на Европу. Теперь вот здесь, — подвела итог Тамара.

— Да, хорошего мало, — согласился Андрей. Увидев подруливший к остановке автобус, сказал: — Заедем к Травкину, я отдам ему трудовую книжку. А там посмотрим по обстоятельствам.

— Можно и к Травкину. Все равно мне торопиться некуда. Я человек пока свободный. Через неделю начну работать тренером. Опять беру две группы. — Помолчав, спросила: — Ты когда вылетаешь?

— Послезавтра.

— Я тебя понимаю: хочется быстрее все выяснить. Но в случае чего… может, это нетактично с моей стороны, ну и пусть, я все равно скажу: возьми опять этот ключ с русалкой.

Ей было искренне жаль Андрея. Обошлись с ним уж очень круто: из партии турнули, с работы выгнали. Спрашивается, за что? Специалист он хороший. А развод, семейные проблемы — это гражданское, а не партийное дело.

Андрей, минуту поколебавшись, положил ключ в карман, поблагодарил Тамару и замолчал. В автобусе было не до таких разговоров.

Травкина дома не оказалось. Передав его сыну конверт с трудовой книжкой, Андрей вопросительно посмотрел на Тамару. Однако дожидаться их общего друга не стоило: неизвестно, когда он вернется. Вышли на улицу, подошли к автобусной остановке. Пора было расставаться, но, видимо, никому из них этого не хотелось.

— Тебе куда сейчас? — спросила Тамара.

— К матери. Я у нее прописан.

— Это где?

— На той стороне. За рекой.

— А может, ко мне? — Она понимала, что в мыслях и сердце Андрея сейчас другая и другое у него на уме, но удержаться от этого предложения не смогла.

Андрей слегка растерялся. Потом посмотрел в глаза Тамары и увидел в них столько тоски и надежды, что сердце его екнуло. Он подумал, что судьба их в чем-то схожа: в их жизни наступили не лучшие дни, и каждый ожидает чего-то нового, еще неизвестного. Да и вообще они все же не чужие друг другу люди, и, наверное, у них есть право побыть вместе, поговорить обо всем, что наболело, что было между ними когда-то. Вспомнив невольно и о том, какая лихая наездница Тамара. Андрей не стал рушить ее надежды, а возможно, и свои. Он кивнул головой и согласился, про себя подумав, что если они опять встретились случайно, значит, видимо, это судьба.

* * *

Через день Андрей полетел в Лисентуки, в тот город, где находился известный санаторий с красивым названием «Голубая Русь». Оказавшись в этом дорогом его сердцу городе, он сразу заволновался. Ему стало жарко, и одновременно неприятный холодок обволакивал сердце, оно то замирало, то начинало бешено колотиться. Особенно когда он вышел на их любимый с Полиной маршрут — от скульптуры лучника, мимо источника номер четыре и наверх, в парк, где обычно гуляли отдыхающие и горожане.

Как и в прежние годы, людей в городском парке оказалось множество. Довольные жизнью, умиротворенные, они неторопливо шествовали по широким и ухоженным аллеям. Но Андрей не смотрел на них. В тяжелом, грустном раздумье он и не заметил, как вышел на Театральную площадь, постоял возле простого, без вычурных украшений фонтана. Хотел было бросить туда монетку, но передумал, решив кинуть ее в тот небольшой водоемчик рядом со скульптурой лучника, куда он по обыкновению каждый раз, когда приезжал, кидал их на счастье.

Андрей миновал универмаг, вышел на глухую улочку и уныло поплелся дальше. Ноги словно сами несли его. Хотя он знал, что Полина замужем, живет где-то в Сибири или на Севере, но его неодолимо тянуло к ее дому, к школе, в которой его сын, русоголовый Алешка, начинал свою учебу, начинал играть в шахматы, рисовать, писать свои рассказы… «Интересно, — подумал Андрей, — где же они теперь? На Севере или в Сибири? А может, где-то в здешних краях? Что делает Полина? Какой стал Алешка? Что он пишет? И пишет ли? Наверное, пишет. Ведь говорил, дескать, как только допишу окончание «Таинственного острова», то сразу возьмусь писать про трудную жизнь матери. Она и не знает, что я вижу, как ей нелегко…»

Неподалеку от дома, в котором раньше жили Полина с Алешкой, Андрей посидел на скамейке, посмотрел на окна их квартиры, понаблюдал за жильцами. Никто не обращал на него никакого внимания.

Трехэтажное здание школы мало изменилось, разве что стало чуть потемнее да перед входом более пышно разрослись цветочные клумбы, аккуратно обложенные прямоугольниками кирпичей. Во дворе, как всегда, шумно носилась ребятня. Эта знакомая картина несколько успокоила Андрея, согрела душу. Он решил подождать, пока в школе закончатся занятия и мимо него пройдут все ученики, и медленно расхаживал перед главным входом. Внезапно внимание его привлек русоголовый, загорелый и худощавый мальчик. В стареньких, видимо, немало поношенных джинсах, в кроссовках, с небольшим портфельчиком в руках, он с серьезным видом спустился со ступенек и неторопливо шел, о чем-то напряженно думая, прямо на Андрея. «Неужели Алешка?» Андрей с надеждой приостановился. Но когда мальчик подошел ближе, понял, что ошибся.

Задерживаться в городе Андрей долго не стал. Сразу после безуспешной попытки узнать у родителей Полины ее адрес он отправился к ее школьной подруге в Киреевск, где однажды они побывали все вместе. Получив у нее адрес Полины. Андрей отправился в Сибирь. Там, при встрече, все и решится окончательно.

…Самолет то плавно кренился, то слегка проваливался. Глядя в иллюминатор, Андрей мечтал о том, что если все образуется, то они все вместе — Полина, Алешка и он — смогут вернуться в его родной город. Город на великой русской реке. И пожить пока у матери. Чем не выход? Андрею казалось, что если он будет жить с ними, то великая река даст его сыну великую силу, ум и способности. Он думал о Полине, и сердце его содрогалось от воображаемых сцен предстоящей встречи.

Устав, он пытался заснуть, — не получалось: когда самолет проваливался, он открывал глаза и вновь смотрел в окно, словно там, за бортом, в клубах облаков можно было найти не только причину этой небольшой встряски, но и что-то другое, более важное. В один из таких моментов Андрея окликнули. Прямо перед ним стояла стюардесса с подносом в руках, предлагая ему обед. В темно-синей форме, в белой кофточке, она была похожа на ту Анну, что в молодости носила темно-синий сатиновый халат с белым воротничком навыпуск и убирала пятнадцать комнат в химической лаборатории. Сходство было таким разительным, что Андрей от неожиданности какое-то время не мог сообразить, чего от него хотят. «Пожалуй, — подумал он, приходя в себя, — шеф прав. Пора, давно настала пора решить все бесповоротно: переправляться на новый берег или оставаться на старом». И все должно было определиться при встрече с Полиной.

Не без труда устроившись в гостиницу, Андрей побрился, умылся, надел утепленный плащ и сразу отправился на поиски нужной ему улицы, которая находилась почти на самой окраине города. Дома ее показались до боли знакомыми: он где-то видел такие. Где же? И Андрей вспомнил, что, демобилизовавшись из армии, он вместе со своим товарищем Виктором Шаругой, парнем из Белоруссии, поехал устраиваться на одну из шахт подмосковного угольного бассейна, где работал другой их армейский приятель. Он, отец двоих детей, демобилизовался несколько раньше и теперь у себя на шахте был уже бригадиром комплексной комсомольско-молодежной бригады. В нее-то он и обещал Лопатьева с Шаругой устроить. Однако им крепко не повезло. Приехав на шахту, они узнали, что друг их день назад вместе с семьей улетел на юг.

Они решили попытать счастья самостоятельно. Но когда на другой день, встав по армейской привычке рано, пришли в отдел кадров, их ожидало полное разочарование: шахтеры не требуются. Но позарез нужны разнорабочие на стройку. Андрей и Виктор, штукатурами и малярами заработавшие себе ускоренную демобилизацию и до сих пор еще не залечившие глубокие трещины на изъеденных цементным раствором руках, переглянувшись, наотрез отказались. И в тот же день разъехались по родным местам, оставив своему другу письмо.

Именно в том шахтерском городке, как, впрочем, и по всей стране в хрущевские времена, и стояли такие же однотипные двух‑, пятиэтажные дома, окрашенные в желтый цвет, как и на той улице, где теперь жила Полина.

Из телефонной будки Андрей позвонил Полине на работу и почувствовал, как удивлена она его звонком. Предложил встретиться у него в номере. И тут его ожидало первое разочарование: в гостинице встречаться с ним она категорически отказалась.

— Только на нейтральной территории.

— Почему? — удивился Андрей

— По телефону долго объяснять. Если мой вариант вас не устраивает — вообще никакой встречи не будет. — Полина говорила твердо и уверенно, называя его на «вы». В лучшие их времена так бывало тогда, когда она сердилась на него за что-то или нервничала.

— Где же? — спросил Андрей, с болью чувствуя, каким холодом отозвались слова Полины даже на расстоянии.

— На главпочтамте.

Назначив время и объяснив, как добраться, она тут же положила трубку.

Андрей пришел на почтамт немного раньше срока и ждал Полину, все больше невничая, чувствуя, как трещит и рушится все задуманное. Чтобы не показаться праздношатающимся, он взял бланк телеграммы и, заняв свободное место за одним из столов, принялся было писать поздравление брату с днем рождения. Но ничего не получалось: из головы не выходил разговор с Полиной, ожидание встречи с ней. Несмотря на выказанную ею холодность, он мысленно представлял эту встречу так: он сразу обнимет ее, поцелует, а уж потом начнется выяснение отношений, и он скажет ей о цели своего приезда…

Мучительно волнуясь перед встречей с любимой женщиной. Андрей больше смотрел не на телеграмму, а в сторону входа. У него появились и все усиливались сомнения: вдруг все произойдет не так, как он воображал, а по-другому? Не выпуская из рук бланк, он еще раз взглянул на часы: время, названное Полиной, уже прошло. Опаздывает. А может быть, не придет совсем? «Нет, нет, — уверял он себя, — такого не должно случиться». И тут Андрей быстро поднялся, моментально сунул бланк телеграммы в карман — в дверях появилась Полина. Сердце его забилось чаще. На ней было свободного покроя темно-серое драповое пальто с пушистым воротником, на голове — пышная песцовая шапка. Щеки ее ярко алели — видимо, от быстрой ходьбы.

Выйдя из-за стола и шагнув навстречу ей, Андрей хотел было обнять Полину, но она не позволила — лишь подставила щеку для поцелуя, и едва Андрей коснулся ее, сразу опустилась на свободный стул.

Совершенно подавленный происходящим. Андрей не сел, а рухнул на свое прежнее место. Перед ним на столе лежала сумка с подарками Алешке и Полине. Обескураженный, он не знал, с чего и как начать. Ее тон при разговоре по телефону и этот невинный поцелуй в щеку говорили о том, что, видно, беседа их будет недолгой. Поэтому он решил сразу сообщить, зачем приехал, а там видно будет.

— Я приехал, — начал Андрей, — потому что решил забрать вас с собой. Жить будем у моей матери, у нее двухкомнатная квартира. Ты как на это смотришь?

— Никак! Слишком много времени вам потребовалось, чтобы принять такое решение. Слишком долго вы раздумывали, прежде чем сделать выбор. — Она расстегнула верхние пуговицы пальто. — Мне надоело ждать. Поэтому я здесь. Так что ваше приглашение запоздало. О том, чтобы поехать с вами, не может быть и речи. И прошу больше не говорить на эту тему. Неужели непонятно: я ведь не одна сюда приехала, а с мужем. С законным притом.

— У тебя с ним серьезно?

— Если бы несерьезно — я бы здесь не оказалась. — Полина чуть повернулась, и Андрей увидел ее округлившийся живот. — Серьезнее не бывает, — добавила она.

Увидев, что Полина беременна, Андрей понял — это конец. Осекшимся голосом спросил:

— А как же Алешка? Я хочу увидеть его! Имею на это полное право. Уж в этом-то ты не откажешь? — Он с надеждой смотрел в глаза любимой женщины, но ни отклика, ни участия в них не находил.

Полина отвела взгляд, хотя в глубине души она и сама не хотела препятствовать встрече отца и сына. Невольно думала об этом еще с момента телефонного разговора. Однако, поразмыслив, пришла к выводу, что никаких близких встреч с Алешкой у Андрея не будет. Пусть увидит мальчика издали, и все. К чему расстраивать сына? Он уже смирился с тем, что отец его вместе с группой специалистов уехал куда-то в одну из стран Ближнего Востока. Пусть так и думает. И Полина жестко сказала:

— Встречи не будет! Надеюсь, вы понимаете почему: не стоит нервировать мальчика. Вы должны думать не только о своем желании, но и о том, чтобы не травмировать психику родного сына. И, пожалуйста, не настаивайте. — Она резко выпрямилась и строго добавила. — Я не могу допустить этого.

И хотя для Андрея ее слова были равноценны краху всего, он был вынужден согласиться с доводами Полины. Но как же можно уехать, расстаться навсегда, даже не посмотрев на Алешку — может быть, в последний раз? Помолчав несколько секунд, он попросил:

— Я понимаю: насчет психики ты, пожалуй, права. Но прошу, хотя бы пройди с Алешкой мимо почтамта. Пожалуйста! Не отказывай мне хоть в этом! — Он вновь с ужасом подумал, что, может быть, никогда в жизни больше не увидит сына. Понимая, как близко это к реальности. Андрей настойчиво-умоляюще повторил: — Ради бога, Полина, сделай, как прошу! — Глаза его повлажнели.

— Хорошо, я согласна, — ответила Полина и, может быть, в первый раз за всю эту встречу внимательным взглядом посмотрела на Андрея.

Она только теперь заметила, что он совершенно седой, а на глазах у него слезы. Полине стало жаль его, но она постаралась побыстрее избавиться от этой жалости, мгновенно пробудив в себе новую волну ожесточения и обиды, скопившихся за многие годы их близости. И тут же мысленно отругала себя за это. Ведь сколько всего было и хорошего тоже. А теперь не будет. Завтрашнего дня у нее с Андреем не будет. Она вдруг успокоилась: вспомнила, что завтра они всей семьей едут на два дня к родным, и обрадовалась этому — ей больше не придется бороться с собой, не придется выбирать между мужем и Андреем, не придется видеть его. Все в прошлом, он ее больше никогда не увидит, она его тоже. И снова в груди ее что-то похолодело и дрогнуло, а на глаза упорно набегали слезы. С трудом справившись с собой, она сказала:

— Ну что же, пойду за Алешей. Вставайте у окна и смотрите. Сейчас он подойдет. Все. Прощайте, Андрей Васильевич! — И, отвернувшись, чтобы он не увидел ее слез, Полина быстро вышла из здания.

На улице она украдкой вытерла слезы, потом помахала рукой, подзывая к себе сына, игравшего в скверике с приятелем, и про себя подумала, как хорошо, что она догадалась взять с собой Алешку: была уверена, что отец будет настаивать на встрече с ним.

Из радиоприемника, укрепленного на стене чуть повыше витрины с образцами почтовых открыток, доносились слова популярной в свое время песни о дружбе: «…Уйду с дороги, таков закон: третий должен уйти». Андрей с горечью подумал, что и он теперь третий лишний и должен уйти из жизни Полины уже не на одиннадцать месяцев, как было в прежние годы, а навсегда.

С этими мыслями он быстро поднялся и подошел к окну, внимательно наблюдая за происходящим на улице. Через минуту-другую к зданию почтамта подбежали два мальчика. Один остановился чуть в стороне, другой уткнулся Полине в грудь. Она поправила на нем сбившуюся набок шапку и, поворачивая его, принялась стряхивать с одежды снег. Потом, взмахнув руками, дескать, совсем забыла, вынула из сумки конверт и протянула его сыну, сказав:

— Вон, у окна, почтовый ящик, видишь?

— Вижу! — ответил Алешка. — Ну и что?

— Сходи опусти письмо. Это бабушке. Забыла отправить. Совсем у меня память плохая стала, — пожаловалась Полина.

Алешка резво подошел к окну, немного повозился с закрышкой щели ящика, потом опустил в него послание бабушке. Андрей увидел сынишку совсем близко. На нем было добротное зимнее пальтишко, из карманов которого торчали варежки, на голове кроликовая черная шапка, обувка была тоже надежной — войлочные зимние сапожки на толстой подошве. Щечки его зарумянились, на лице светилась радостная улыбка. Андрей, прижимаясь лбом к стеклу, про себя отметил: «Похож на мать. Глаза ее. Большие. А ростом в меня — высокий».

Не догадываясь, что за ним наблюдает отец, Алешка стукнул по ящику, чтобы письмо не застряло потом, лихо помчался к матери, взял у нее сумку, и они втроем повернули на соседнюю улицу, все дальше и дальше удаляясь от здания почтамта. Андрей вышел на улицу и глядел им вслед до тех пор, пока они не растворились в толпе прохожих. Из глаз его сами собой текли слезы. Не замечая этого, он негромко говорил:

— Прощай, мой дорогой Алешенька! Сынок любимый! Неизвестно, придется ли когда-либо встретиться. Прости меня, сынок, ради бога, что все так получилось…

Он не помнил, сколько он стоял так, и не сразу пришел в себя, вытер платком слезы. Пора было возвращаться в гостиницу, чтобы отдохнуть хоть немного перед завтрашним перелетом домой.

…Самолет слегка встряхнуло, и он плавно покатил по посадочной полосе. За оградой аэропорта толпились встречающие, одетые еще по-осеннему — в плащи, куртки, шляпы или кепки, а то и вовсе без головных уборов. Здесь, дома, в родном городе, было гораздо теплее, чем там, в Сибири, где уже выпало немало снегу и люди ходили в зимней одежде. И все же, несмотря на то что ярко светило солнце. Андрея знобило. Он подумал, что неплохо бы выпить. Вопрос в том, где и с кем. К кому бы поехать? А может, отправиться прямо на дачу? Нет, одному не хотелось. Придется к матери. Там, может быть, гостит брат, у которого вчера был день рождения. Это как будто немного радовало, но в то же время не утишило тоски Андрея, тяжелой, подавляющей, лишающей сил и уверенности даже в том, чего же ему действительно хочется. Он решил все же поехать в сад. Побыть там в одиночестве, все обдумать и попробовать пережить отчаяние, если это удастся. Неожиданно пришло сомнение: а взял ли он ключи от дачи? Может, они остались у матери? Раскрыл портфель, вынул из него связку ключей. Ключ от дачи был здесь. А кроме связки Андрей увидел в своей руке еще один ключ — с амулетом в виде русалки, от квартиры Тамары. Надо, пожалуй, позвонить ей, узнать, дома ли она и нельзя ли приехать к ней. Нет, не стоит этого делать. А собственно, почему? Ведь одному так плохо, и в груди ноет, а в душе еще все бурлит, клокочет…

Андрей зашел в кабину и набрал номер. Послышался гудок. Третий… Седьмой… И наконец знакомый голос:

— Алло, слушаю.

— Тамара, здравствуй. Это Лопатьев. Андрей.

— Здравствуй, Лопатьев! Рада тебя слышать.

— Почему долго не брала трубку? Ты не одна? Может, с лыжником?

— Да нет! Я душ приняла и заснула. Ты же знаешь — у нас с ним ничего не получилось. Я обречена на одиночество.

— Почему?

— Потому что по твоей милости аборт сделала, — просто ответила она.

— Я тоже одинок, — вздохнул Андрей. И, чуть помедлив, спросил: — А когда можно к тебе приехать?

— Приезжай хоть сегодня. Я жду.

— Сейчас не могу. — Андрей вдруг душой ощутил, что ему сегодня действительно лучше побыть одному. — Не будешь возражать, если приеду завтра? — Сердце его екнуло: а вдруг не согласится, обидится, откажет?

Но этого не случилось.

— Приезжай завтра. Даже лучше — я что-нибудь приготовлю. Если меня не застанешь — располагайся сам, будь как дома. У тебя же есть ключ?

— С русалкой?

— Да-да! И знай, русалка ждет. Кроме тебя, она теперь никому не нужна. До завтра, дорогой! — И она положила трубку.

Андрей повеселел. Он неторопливо вышел на площадь, зашел в магазин, купил хлеба, других продуктов и, остановив свободное такси, поехал в сад. Хотелось в одиночестве еще раз все взвесить и пережить отчаяние, охватившее его после прощания с мечтой о Полине и Алешке. По собственному опыту он знал, что ничто так не помогает в этом, как одиночество.

Уже подъезжая к даче, Андрей вдруг вспомнил свой разговор с Тамарой и предстоящую встречу с ней завтра. И, хотя печаль еще не отпустила его, невольно улыбнулся и подумал: «Хорошо, если у тебя есть завтра и человек, которому ты нужен».

Нижний Новгород,

октябрь 1984 г — апрель 1985 г.

октябрь 1986 г — февраль 1987 г.

октябрь — декабрь 1988 г.

декабрь 1999 г.

Оглавление

Если родится сын : Повесть

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

    Книга I. Бой

      Глава 1. Кильяр

  Глава 9