Сезон любви на Дельфиньем озере [Ольга Романовна Арнольд] (fb2) читать онлайн

Арнольд Ольга Сезон любви на Дельфиньем озере

Всем тем, кто начинал много лет назад работать

с дельфинами еще в Казачьей Бухте, на Карадаге,

в Батуми и Большом Утрише, и тем,

кто сейчас работает в наших дельфинариях.

Предуведомление от автора

Не надо искать среди реальных сотрудников наших дельфинариев героев этой книги — мои персонажи ни на кого конкретно не похожи, так же как в дельфинарии на Черноморском побережье Кавказа никогда не было преступлений и преступников (никогда, надеюсь, не будет). Но это не умаляет моей любви ко всем, кто посвятил свою жизнь изучению и дрессировке морских животных, о ком я думала, когда писала этот роман. А вот что касается четвероногих, ластоногих и разных других хвостатых действующих лиц, то все они существовали на самом деле, и я надеюсь, что верно отразила их характеры.

Действие книги происходит в середине восьмидесятых годов, но любовь к животным, как и любовь вообще, вечна.

1. СМЕРТЬ НА ОЗЕРЕ

Если бы я верила в роковые предзнаменования, то ни за что в тот год не поехала бы в Ашуко. За неделю до моего приезда в километре от дельфинария обнаружили труп некоего полковника, который отдыхал в соседнем поселке, снимая комнату у местной жительницы. Что он делал в такой дали от известных курортов и цивилизации? Очевидно, его привлекли именно эта дикость, пустынные пляжи и прозрачная вода. Эта же дикость его и погубила — к тому времени как его тело нашли на прибрежных камнях, он был мертв уже несколько часов. Он все еще был в водолазном снаряжении, с аквалангом за плечами; потом мальчишки подобрали неподалеку его гарпунное ружье. Отчего умер этот любитель подводной охоты: то ли с сердцем стало плохо, то ли в акваланге была какая-то неисправность, — так и не узнали. Но после этого Тахир Рахманов, начальник биологической морской станции, распорядился проверить все водолазное оборудование и ни в коем случае не подпускать к аквалангам любителей.

Но я не верила (и не верю) в предзнаменования и поехала в Ашуко, а распоряжение Тахира меня не касалось — я не любитель, я мастер спорта по плаванию и кандидат в мастера по подводному плаванию и с аквалангом умею обращаться так же хорошо, как машинистка со своей пишущей машинкой.

Собственно говоря, меня все уговаривали провести в тот год отпуск в дельфинарии: и мои подруги Вика и Ника, и моя тетушка Ванда. Впрочем, Ванда приглашает меня приехать в Ашуко каждый полевой сезон, но на этот раз она была особенно настойчива: у постоянного инженера-подводника ее группы было острое воспаление среднего уха (это профессиональная болезнь водолазов), и запланированный на июль эксперимент был на грани срыва. Разговаривая со мной в Москве перед своим отъездом на юг, она драматическим тоном добавила:

— Не бойся, Татьяна, его там не будет: тренеры демонстрационного дельфинария считают ниже своего достоинства преодолевать своими ногами те три километра, что отделяют соленое озеро от нашего лагеря.

Под местоимением «он» она имела в виду моего бывшего мужа Сергея, с которым я рассталась шесть лет назад; только такая романтичная натура, как моя тетушка, могла подумать, что это меня сейчас волнует, хотя когда-то именно из-за развода я резко переменила свою жизнь и нашла себе работу, абсолютно не связанную ни с морем, ни с водными млекопитающими, ни с их тренерами.

И вот в теплый июньский день мы с моими девчонками встретились в аэропорту Внуково. Рейс, как это обычно бывает, откладывался, и мы расположились со своими вещами в каком-то закутке. Сумок и баулов у всех набралось немало, я, например, везла с собой свой любимый костюм для подводного плавания «Калипсо» — единственный, в котором я чувствую себя в воде если не как рыба, то более или менее свободно. Мое внимание привлекла закрытая плетеной крышкой корзинка, которая вдруг начала подпрыгивать. Я протерла глаза, решив, что это зрительная галлюцинация, но тут Вика, заметив выражение моего лица, расхохоталась:

— Да, Таня, она действительно скачет! Эту корзинку мне передали сегодня утром для ребят с озера: они заказали черную кошку, и вот я ее и везу, и притом беременную!

Мы с Никой тоже засмеялись, и все втроем хохотали долго и с наслаждением, и не только из-за прыгавшей корзинки, но и просто так: мы предвкушали месяц, лишенный обычных московских хлопот, месяц, проведенный в великолепной компании, мы снова почувствовали себя такими же молодыми и беззаботными, какими были десять лет назад, когда познакомились в том же самом Ашуко.

С тех пор все мы успели выйти замуж и развестись (Ника — даже не один, а два раза); Вика воспитывает сына, а Ника — дочку. Но это не мешает нам относиться друг к другу точно так же, как в то жаркое лето, когда мы встретились на скалистом берегу Ашуко и понравились друг другу с первого взгляда, что для женщин явление совершенно необыкновенное.

Впрочем, Ника и Вика дружили уже давно, с первого курса. Когда мы познакомились, они были еще студентками-медичками и приехали в экспедицию работать поварихами, я же тогда занимала важный пост и могла бы задрать нос, но не задрала — я работала в дельфинарии тренером; это и сейчас редкая профессия, но тогда тренеров, работавших с дельфинами, в стране считали на единицы, а уж женщин среди них почти не было. И вот, хотя прошло уже десять лет, все вернулось на круги своя — Вика, теперь врач-психиатр, и Ника, невропатолог, едут на биостанцию в качестве поварих, а я снова буду тренировать дельфинов. Наверное, мы постарели, но я этого не чувствую, наоборот, мне кажется, что с возрастом мы похорошели. Ника в юности была просто красивой, теперь же ее красота приобрела какую-то особую утонченность и изысканность. Вика, миниатюрная, кругленькая, круглолицая, со сверкающими темно-карими глазами за стеклами очков, которые все равно не могли оптически уменьшить их громадность (индусы говорят о таких очах: «глаза коровы», и это считается высшим комплиментом), просто расцвела; она никогда не считалась красавицей, но сейчас так и искрилась обаянием и остроумием.

Я считаю, что для этого ей просто надо было расстаться с тираном-супругом, но вслух этого не высказываю. Что же касается меня, хоть себя хвалить неудобно, но все же скажу, что все последние годы я боролась с лишней мышечной массой — наследством моего спортивного прошлого — и победила в этой борьбе. Теперь я здорово постройнела и выгляжу как женщина, а не как член сборной команды по плаванию; вот только плечи остались у меня чересчур широкими, но с этим уже ничего не поделаешь.

Так что в тот день мы были в великолепном настроении, и никакие дурные предзнаменования нас не мучили; если и возникали какие-то предчувствия, то, скорее, ожидание любви; дельфинарий для нас всегда окружала атмосфера влюбленности, и все мы познакомились со своими будущими (первыми) мужьями именно там. И сейчас подспудно были готовы снова влюбиться — пусть на месяц, пусть не очень серьезно, но все-таки влюбиться и помнить об этих мгновениях счастья потом, в серой московской жизни…

Наконец объявили наш рейс, и мы пошли на контроль, опасливо закрывая корзинку с кошкой чемоданами.

Нам в тот день повезло: самолет задержался всего лишь на час, и в аэропорту Анапы уже ждал экспедиционный «уазик», который без приключений доставил нас на место. Впрочем, без приключений — это в нашем понимании то, что у машины не отказали тормоза, мы не застряли на каком-нибудь особо крутом подъеме и не сорвались в пропасть. Ехать на тряском «уазике» по горной дороге, засыпанной камнями после оползней и размытой ливнями (грейдерщик помер, сообщил нам шофер, и трассу в этом году никто не чистил), большая часть которой к тому же проходит по краю обрыва, да еще по тридцатиградусной жаре, — удовольствие не из самых приятных. Когда мы к пяти часам прибыли наконец на место, я чувствовала себя так, будто кто-то пытался сделать из меня яичницу-болтушку. Представляю, какие ощущения испытывала во время переезда несчастная кошка!

Первым, кого я встретила, когда с трудом сползла с подножки «уазика», был мой старинный приятель Никита Вертоградов, работавший в дельфинарии тренером. Он радостно принял меня в свои объятия и, целуя, так крепко притиснул к своей широкой груди, что сломались висевшие у меня на шее солнечные очки на цепочке. Дорогие американские очки, сувенир на память от уехавшей за рубеж подруги! Правое стекло пошло трещинами, левая дужка отскочила… Они теперь годились только в мусор.

Завидев Инну, жену Никиты, я, едва успев поздороваться, принялась жаловаться ей на мужа. Но она почему-то мне не посочувствовала — пропустив мимо ушей рассказ о моей безвозвратной утрате, она, всплеснув руками, почему-то возмущенно спросила:

— Как?! И тебя он тоже обнимал и целовал?

Поварих тоже встретили с распростертыми объятиями — как всегда и даже более радостно, чем всегда. Выяснилось, что в этом году по совершенно необъяснимым причинам на наших работниц горячего цеха одновременно набросились всевозможные напасти: Галя и Рита, которых должны были сменить мои подруги, уехали раньше — у одной муж в Москве сломал ногу, а вторая сама здесь разболелась. Вторую смену поварих — двух девчонок-студенток — с позором выгнали: мало того, что они готовили совершенно несъедобно, но еще и умудрились сварить суп из непотрошеной курицы! Оказывается, они пребывали в полной уверенности, что куры бегают под ногами, уже готовые для котла. Если учесть, что из одной синюшной и с таким трудом добытой курицы предполагалось приготовить полный обед на двадцать пять человек (курицу сначала варят, потом вынимают из бульона и режут на множество мелких кусочков, которые смешивают с рисом, — получается так называемый «куриный плов»), то можно себе представить, насколько оголодали обитатели биостанции!

В последние два дня перед нашим приездом кашеварил один из сезонных рабочих, студент Саша-тощий, проклиная свой длинный язык — он неосторожно кому-то сболтнул, что в армии служил поваром.

Вика и Ника, войдя в положение, тотчас проследовали на кухню, а кошку поручили мне. Я успела только забросить свои вещички в домик Ванды, облобызаться с Тошкой, черным красавцем лабрадором моей тетушки (и с ней самой, разумеется, тоже), окунуться в море и отправилась на озеро.

И тут совершила крупную ошибку. Я по природе своей не кошатница, а собачница. Если иду по улице, то ни одна овчарка или сенбернар не пройдут мимо — нет, им обязательно надо подойти ко мне, положить передние лапы мне на плечи и облизать лицо, особенно если я в черном пальто, к которому замечательно прилипает собачья шерсть. Зато представители семейства кошачьих меня не очень-то жалуют, и эта неприязнь взаимна. Я кошек не понимаю. Это была величайшая самонадеянность с моей стороны — вынуть кошку из корзинки, а саму корзинку бросить в лагере в полной уверенности, что незнакомая мурка, самым жестоким образом оторванная от дома, будет спокойно сидеть у меня на плече или на руках весь трехкилометровый путь до озера.

Биологическая станция Академии наук была расположена на самом берегу моря в расщелине между горами, покрытыми скудной, но зато крайне ценной и редкой, по словам наших ботаников, растительностью.

Тут, например, рос почти всюду уже вымерший бокаут^[1] — высокие и мощные раскидистые деревья с плодами в виде миниатюрных орешков, которые облюбовали симпатичные сони. Сам же лагерь со всех сторон был защищен кустарником, у которого много названий; мне больше всего нравилось прозвище, не вошедшее ни в какие определители, — держиморда; может, оно и не слишком благозвучно, но очень точно определяло его характер: попав в его заросли, самостоятельно выбраться из них было невозможно, разве что с огромными потерями для одежды и собственной кожи. Другие, более научные названия этого растения — держидерево, или «Христовы страсти»; они тоже отдают должное его загнутым назад огромным колючкам.

Горы были не слишком высоки, но склоны их со стороны моря были подвержены частым оползням, и проложенные чуть ли не по краю обрыва дороги настолько отличались от цивилизованных серпантинов (местами по ним проехать мог только вездеход), что это достаточно надежно защищало и сам дельфинарий, и реликтовые леса от слишком назойливых визитеров. К тому же непрошеных гостей настойчиво отлавливали пограничники, особенно в сумерки.

В трех километрах от базы находилось соленое озеро, на котором был построен дельфинарий дня публики, с трибунами и причалом для катеров из Анапы, Геленджика и Новороссийска, привозивших зрителей. От биостанции до «Дельфиньего озера» (так называлось это заведение) можно было добраться двумя путями: по верхней дороге, проходившей по горам мимо погранзаставы, и нижним — по самому берегу моря; тут приходилось прыгать с камня на камень, и пройти, не замочив ног и не набив синяки, было затруднительно. К тому же узкая полоска берега проходила под крутыми скалистыми обрывами, и всегда сохранялась опасность камнепадов. Надо ли говорить, что я выбрала именно этот путь?

Впрочем, я бы добралась до озера вполне благополучно, если бы не кошка. Она совершенно озверела. Как только мы с ней дошли до кромки моря и она его увидела и услышала, то принялась выть — да, другого слова я и не подберу! Это было никак не мяуканье и не мурлыканье. Мне надо было бы сразу же повернуть назад и взять корзинку, но я же упрямая! И я храбро отправилась вперед. Кошка отчаянно царапалась и вырывалась; когда она попыталась кусаться, я от неожиданности ее выпустила. Она тут же шарахнулась подальше от пугавшего ее моря и попыталась взобраться вверх по обрыву, но это ей, к счастью, не удалось. Когда она соскользнула со скалы вниз, я хотела снова взять ее на руки, но не тут-то было!

И тогда я отправилась вперед, а черное, насмерть перепуганное создание пошло за мной, отчаянно, во весь голос, мяукая. И так мы с ней и шли: то я несла ее на руках, пока могла терпеть ее когти, то она брела за мной под самым обрывом, то я снимала ее с очередной отвесной скалы, опасаясь, как бы она не вызвала камнепад. Она не обратила внимания даже на ласточек-береговушек^[2], тучами носившихся над нами, непрошеными гостями, когда мы забрели в их царство — мы проходили под сплошь изрытой норками стеной из песчаника. Мы появились на озере не через сорок пять минут, за которые я обычно проделывала этот путь, а через полтора часа; первым, кто встретил нас, был мой бывший супруг.

Убедившись, что мы уже на месте, я отпустила кошку, она черной стрелой понеслась куда-то за домики, по направлению к лесу, и мы только ее и видели. Так как на этом ее роль в повествовании заканчивается, скажу только, что в течение ближайших трех месяцев и ее, и вскоре появившихся на свет ее котят наблюдали с расстояния не меньше ста метров, а к еде, которую ей оставляли за хозблоком, она подходила только ночью; очевидно, за это путешествие она настолько разочаровалась в людях, что предпочла своих детей воспитывать дикарями.

Сергей подошел ко мне и, видно, хотел что-то сказать, но только присвистнул, увидев мои окровавленные руки и грудь. Поэтому он произнес только: «Привет!» — и отвел меня в радиорубку над пустыми трибунами, где была аптечка; в рубке тоже никого не было. Первые мгновения нашей встречи прошли как-то скомканно; да и что скажешь в ситуации, когда он протирал мои царапины ваткой, смоченной в перекиси, а потом мазал их йодом, а я еле удерживалась, чтобы не вскрикнуть вслух?! У нас с Сергеем были очень странные отношения: жить с ним было невыносимо, но стоило только ему увидеть меня после длительной разлуки, как он, казалось, вспыхнул такой же пламенной страстью, как и в начале нашего романа.

Обработав мои раны, он принялся меня целовать. Я не сопротивлялась, не желая его обидеть, к тому же знала, что сопротивление только его разожжет. Когда же его поцелуи стали чересчур настойчивыми, то, мягко отстранясь, я напомнила ему, что мы здесь не одни. Как ни странно, но оказалось, что на всем Дельфиньем озере мы были именно одни — не считая, конечно, зверей!

— Не бойся, Татьяна, часть ребят уехала в Новороссийск с последним катером, и они вернутся только завтра утром, к первому представлению, а остальные ушли в гости на базу. Я дежурный.

Но я достигла своей цели: мой вопрос переключил его на другое, пыл его угас, и я отошла и села на трибуну, предприняв следующий отвлекающий маневр:

— Слушай, а попить у тебя не найдется? Я, кажется, потеряла много крови!

— В таком случае надо это восполнить не водой, а шампанским!

И он схватил меня за руку и потащил вниз; я еле успевала перепрыгивать со ступеньки на ступеньку, для него же это было привычным делом. Я боялась, что он поведет меня к себе в домик, который вместе со скромными жилищами других тренеров располагался за озером у границы леса; там мне трудно было бы с ним справиться. Но мы дошли всего лишь до близлежащего вагончика — тренерской, где оказался холодильник. Он вынул оттуда бутылку полусухого «Абрау-Дюрсо»:

— Твое любимое! И к тому же с настоящей пробкой!

Да, давно я не пила настоящее «Абрау-Дюрсо» — чуть ли не с самого нашего развода! В те годы, когда в магазинах стояло только ординарное «Советское шампанское», марочное «Абрау» можно было достать лишь в Новороссийске или в самом Абрау-Дюрсо. Как ни странно, именно Абрау-Дюрсо был ближайшим к дельфинарию населенным пунктом — всего двадцать три километра по горному серпантину, — если не считать, конечно, захудалого, вымирающего поселка Ашуко, жизнь которого теплилась вокруг рыбозавода; но рыбы в Черном море стало меньше, рыбозавод простаивал, а местные жители потихоньку спивались.

Задумавшись, я не услышала следующего вопроса, и ему пришлось его повторить:

— Есть хочешь?

Еще бы я не хотела! Из дома я выехала рано утром, и за весь день у меня не было во рту ни крошки!

Из холодильника на свет Божий были извлечены две банки консервов: тушенка и камбала в томате. Тренеры «Дельфиньего озера» — народ привилегированный, на биостанции же одна банка тушенки полагалась на пятерых, и то через день. Конечно, можно купить ее на свои деньги и тащить на себе, но где ж ее достанешь?

Где-то за электроплиткой Сергей отыскал пакет с хлебом, лишь слегка заплесневелым. В тренерской был почти такой же беспорядок, как всегда на моей памяти, но в кухонном уголке чувствовалась женская рука: ни крошек, ни пустых банок, посуда вымыта, приборы аккуратно сложены.

— Никак у вас на хозяйстве женщина? — спросила я.

— Да, тут была Ирина, жена Малютина, она нам готовила, но два дня назад уехала с детьми в Москву.

Я его слишком хорошо знала, чтобы не понять, что он чего-то недоговаривает.

К тому же за двое суток местные мужчины просто бы обросли мусором! Если в его жизни появилась постоянная женщина, это очень хорошо для меня — может быть, мы с ним действительно могли бы стать друзьями.

Он накрывал на стол, а я любовалась его ловкими экономными движениями. Сергей не был красив в общепринятом смысле, но женщины всегда вились вокруг него роем — настолько их покоряла его гибкая стройная фигура и обаятельная улыбка. Когда он стоял на помосте и управлял своими котиками, послушно выполнявшими его почти незаметные глазу и уху команды, то был просто неотразим. Нередко девице достаточно было посмотреть представление, чтобы после этого сразу упасть в его объятия. Но когда мы с ним познакомились, он только начинал свою карьеру и был гораздо скромнее. Меня он поразил и завоевал скорее всего своей необычностью. «Правополушарный» — так называла его Вика; как и почти всякий человек, у которого необычайно развито образное мышление, он был левшой. Он жил не разумом, но чувством: он чувствовал животных, чувствовал людей. Он был прирожденным, изумительным дрессировщиком; казалось, между ним и зверями устанавливается какая-то невидимая связь. Не рассуждая и не вникая в смысл, мог прочувствовать красоту стихотворения; когда слушал любимую музыку, то уносился мыслями куда-то вдаль, за облака, а потом рассказывал мне, как летал где-то в космосе и ощущал всем нутром гармонию мироздания.

Он пытался описать мне фантастические картины, которые там видел, но я со своей приземленностью могла понять только, что это что-то вроде холстов Кандинского. Его чуть ли не сверхъестественные способности чувственного восприятия мира вполне компенсировали недостаток образования (Сергей окончил всего лишь десять классов).

Пока мы были просто влюбленными, это все было прекрасно. Трудности начались позже, когда мы стали жить вместе. Сергей, как выяснилось сразу же после свадьбы, принадлежал к той породе людей, для которой ценность имеет лишь то, чего надо добиваться; получив меня в свое распоряжение, он немедленно потерял ко мне всякий интерес. Он мог не спать со мной неделями — ему это не было нужно, зато, внезапно проникшись страстью, требовал, чтобы я принадлежала ему чуть ли не у всех на виду. В течение дня у него много раз могло совершенно беспричинно меняться настроение, и он часто кричал на меня безо всякой причины. К тому же, когда у него было слишком хорошее или слишком плохое настроение, он нередко прибегал к допингу в виде алкоголя, а так как он был человеком крайностей, то я видела его под кайфом часто. Словом, Сергей оказался законченным психопатом.

Я очень быстро поняла, что нам придется расстаться, но медлила с окончательным решением.

В свои хорошие минуты он был так обаятелен! Последней каплей было то, что он принялся меня дрессировать, точно так же, как дрессировал своих морских львов. Если бы еще он занимался этим делом наедине со мной, но он предпочитал вырабатывать у меня условные рефлексы на публике. Это было ужасно! Тем же самым уверенным тоном, что и на представлении, теми же самыми отточенными жестами он отсылал меня на кухню — при гостях, наших же тренерах, которые, между прочим, куда в большей степени были моими друзьями, нежели его. То ли он таким образом вымещал на мне свои комплексы, то ли таково было его представление о роли жены, я так и не поняла, да это меня уже и не интересовало. Тогда же я узнала, что он мне изменяет — от случая к случаю, с малознакомыми девицами. Это, конечно, было несерьезно, и не был он сексуально озабочен, секс вообще у него всегда стоял далеко не на первом месте — более всего на свете он стремился к признанию и славе. Просто девицы им восхищались, а я уже нет. Я ушла.

Я ушла… Как это просто сказать и как трудно было на самом деле выполнить! Какие сцены он устраивал, через какие скандалы мне пришлось пройти! Он совершенно искренне не понимал, почему я хочу с ним расстаться, — ведь мы же любим друг друга! Потом он решил, что я ухожу не в пустое пространство, а к кому-то другому, и замучил меня ревностью.

Никаких девиц уже не было и в помине, я была единственной, замечательной, неподражаемой. Много раз он грозил покончить с собой и один раз даже пытался это сделать: наглотался успокоительных таблеток, которые достал по украденному у Вики рецепту. Правда, обошлось без «скорой помощи» и института Склифосовского — я справилась с ним сама. В тот вечер я появилась дома раньше, чем он рассчитывал (а может быть, именно тогда, когда он рассчитывал), и он еще не успел заснуть как следует. Проконсультировавшись по телефону с Никой (сначала я позвонила Вике, которой чаще приходилось иметь дело с подобными случаями, но той не было дома), я хорошенько его потрясла за плечи, вызвала у него рвоту, влив в него чуть ли не насильно два литра соленой воды, а затем, отхлестав его по щекам, отпаивала всю ночь напролет кофе, не давая ему уснуть. Периодически еще я отпускала ему пощечины — уже не потому, что боялась, что он уснет и не проснется, а для собственного успокоения.

Этим поступком Сергей достиг совсем не того, чего добивался: на следующий же день я поняла, что он вне опасности, собрала свои вещи и уехала к бабушке на противоположный конец Москвы. Он примчался ко мне в тот же вечер и умолял вернуться, но вынужден был убраться несолоно хлебавши: я не пустила его дальше кухни бабушкиной однокомнатной квартиры в хрущобе.

До развода он еще здорово потрепал мне нервы, и если бы у меня была чуть хуже память, я бы, возможно, и помирилась с ним — так он был убедителен в своих заверениях, что отныне между нами все пойдет хорошо. Но память у меня прекрасная, на характер я тоже не жалуюсь (на него, скорее, жалуются окружающие), и я не сдалась, несмотря ни на его мольбы, ни на свои собственные предательские чувства — разумом я прекрасно понимала всю бесперспективность нашей дальнейшей совместной жизни, но никак не могла побороть свою несчастную к нему склонность. Тем не менее я настояла на разводе.

Сразу же после развода я ушла из дельфинария: работать рядом с Сергеем казалось мне немыслимым. Слава Богу, у меня был выбор, чем заняться: в юности я была не просто профессиональной спортсменкой, но и умудрилась поступить в Институт физкультуры. Уже бросив большой спорт, я получила высшее образование, причем очень неплохое — ведь я окончила Ленинградский институт физкультуры имени Лесгафта, а не какой-нибудь заштатный вуз с детсадовской программой для членов сборных команд. Поэтому я умею не только обращаться с аквалангом, но и кое-что еще. Я могла бы работать учителем физкультуры (на что никогда в жизни не соглашусь) или тренером по плаванию, и в течение полугода я действительно учила плавать детишек в спортивной школе.

Но у меня была еще одна специальность, и я остановилась в конце концов именно на ней. Факультативно в институте нас обучали массажу, и мне это занятие оказалось по душе — и по рукам. У меня сильные, хоть и небольшие кисти и чувствительные пальцы, так что я стала профессиональной массажисткой и не жалею об этом. Сначала я занималась спортивным массажем, но вот уже четыре года работаю в специализированной физиотерапевтической клинике вместе с иглотерапевтами, и ставить на ноги больных людей мне нравится. Меньше, конечно, чем работать в дельфинарии, но дельфины — это экзотика, а больные — обычная жизнь.

И вот после такого большого перерыва — целых шесть лет! — я снова в Ашуко. И вроде бы ничего не изменилось. Точно так же море подмывает скалы, теми же влюбленными глазами смотрит на меня Сережа, откидывая небрежным жестом со лба прядь черных влажных волос. Только на соленом озере — теперь официально Дельфиньем — вместо армейских палаток стоят домики, а вместо деревянных скамеек для публики построены настоящие трибуны, ряды цементных высоких ступеней с деревянными сиденьями поднимаются амфитеатром.

Сергей достал откуда-то хрустальные бокалы — настоящий хрусталь, который так не гармонировал с консервными банками и разложенными на старой газете ломтями хлеба, — извлек из холодильника пару помидоров и несколько персиков, открыл бутылку — тихо, почти без хлопка — и разлил дымящееся «Абрау-Дюрсо».

— За нас, Татьяна!

С ним это всегда так: «За нас». Все эти шесть лет он уговаривал меня к нему возвратиться. Совершенно не важно, что у него за этот период перебывало множество баб, что у коллеги из другого дельфинария он отбил жену, что не раз до меня доходили слухи, что он собирается жениться… Как только он видит меня, то вспоминает, что я — та вещь, которая ему когда-то принадлежала, а теперь нет. Как ему хочется меня вернуть!

И все эти шесть лет он периодически ко мне наведывался. Чего греха таить — первые два года я порой принимала его не просто дружески, но куда более любезно. А потом у меня появился другой. Не важно, кем он был, — его все равно уже давно нет в моей жизни. Суть в том, что однажды Сергей приехал с юга и, даже не позвонив, заявился ко мне (бабушка к тому времени уже умерла). Что с ним было, когда он застал меня с мужчиной в весьма недвусмысленной ситуации! Я думала, он просто сорвется с катушек и убьет кого-нибудь из нас троих, скорее всего себя. Но хотя он и говорил в ту пору о самоубийстве, ничего с собой так и не сделал, просто ушел в запой. Сколько «ласковых» слов в свой адрес я услышала тогда от его мамаши по телефону! После он приходил ко мне реже, а я, в свою очередь, держалась с ним осторожнее.

Но это дела не меняло — он все равно каждый раз говорил о своей великой любви ко мне, а я научилась относиться к его разглагольствованиям безразлично.

Мы чокнулись и выпили. Шампанское было действительно очень хорошее; у меня от него немедленно закружилась голова. Долгий перелет, тряская горная дорога, жара — все это привело к тому, что я опьянела с первой же рюмки. У Сергея глаза тоже скоро стали какими-то стеклянными, как будто ему было трудно сфокусировать взор; я удивилась — что такое для здорового мужика капелька шампанского? Впрочем, когда мы допили первую бутылку, Сережа притащил откуда-то из домиков еще одну, не такую красивую; содержимое ее оказалось более теплым, но я была уже в таком состоянии, что мне нравилось все.

Поговорив немного о том, как чудесно, что я приехала, и как он рад меня видеть, и предложив мне вообще переселиться на озеро, Сергей оседлал своего любимого конька — завел речь о себе: какой он изумительный дрессировщик, как слушаются его звери, как трудно сейчас работать… Работать было в самом деле трудно: «Дельфинье озеро» давало по три представления в день, а иной раз и по пять, выходными служили те благословенные для тренеров дни, когда волнение на море достигало критической отметки, и катера не ходили.

Я подыгрывала ему: когда видишься с бывшим мужем так редко, можно и сыграть в его игру; к тому же он действительно великолепно работал с животными, и я ему об этом сказала:

— Я тебя совсем недавно видела по телевизору, в «Мире животных» у Дроздова… Этот трюк с двумя котиками и двумя шарами тебе особенно удался — я ни с чем подобным никогда не сталкивалась. Но я не знала, что ты работаешь и с дельфинами тоже.

— Просто заменял Антонова. Котики у меня чудные — что Ласочка, что Капрал… А что ты скажешь про сивучей?

Про сивучей я ничего особенного сказать не могла, потому что давно их не видела, поэтому просто промямлила:

— Знаешь, они какие-то громоздкие…

— Да, Гаврюша вымахал будь здоров… Ты знаешь, я его боюсь: у него настает пора любви. Каждый раз, когда я вхожу в его вольер, у меня такое чувство, что он вот-вот на меня бросится — кинется защищать свою самку Ромашку. В сезон спаривания, когда нет самцов своего вида, он и человека рассматривает как соперника. — И в подтверждение своих слов Сережа вскочил и потащил меня смотреть его сивучей, причем он уже собирался садиться в лодку и плыть вместе со мной к их загону, но я его вовремя остановила. Если его когда-нибудь и кусали звери (правда, несильно), то исключительно тогда, когда он лез к ним в нетрезвом виде.

Соленое озеро — часть залива, которая естественным образом давным-давно отделилась от моря, — было разгорожено решетками на отдельные сектора, так что котики помещались в своем вольере, сивучи — в своем. Основная акватория была отдана дельфинам, хотя несколько только что отловленных и еще не прирученных зверей содержалось в дальней части озера, отделенной рыбачьей сеткой. Мы прошлись вдоль трибун, полюбовались на животных; он представлял их мне, как будто знакомил с гостями на приеме:

— А это Ласочка… Ласочка, поздоровайся с Таней. Молодец, умница! А ты почему отвернулся, Капрал? Ай-ай-ай, как не стыдно!

Сивучи встретили нас неприветливо, могучий самец недовольно заревел, и я вполне поняла опасения Сергея.

Потом я умудрилась увести Сергея снова в тренерскую. Хотя мы выпили совсем немного — по его масштабам, конечно, — тем не менее речь у него стала какая-то смазанная, глаза заблестели.

Мы уже пили чай, когда разговор снова зашел об опасностях, подстерегающих дрессировщиков.

— Вот ты, Таня, не смогла справиться с одной несчастной кошкой. Кошка, конечно, дикий зверь, но с морскими львами ее не сравнить^[3].

Котики тоже хороши: недавно один кот — с ним работали только ученые — покусал Антонова за пятки.

Я помнила эту историю. Антонов уже вылезал из бассейна, когда особо стервозная самка котика молнией промчалась от помоста, где она лежала, до бортика и вцепилась ему в щиколотку. Антонову еще повезло — сухожилие не было прокушено, только задеты нервные окончания. У котиков очень острые зубы, особенно клыки — они не слишком велики, но зато идеально приспособлены для того хищного образа жизни, который эти животные ведут в естественных условиях, где добычей им служат отнюдь не их собственные тренеры.

— Людей совсем не боится, сволочь, — продолжал Сергей, — а как кусаться — пожалуйста! И получает от этого удовольствие, это у нее на морде было написано. Так вот, Антонов приехал в Москву, а в институте разнарядка на овощную базу; его туда посылают, а он говорит — не могу, меня кот покусал. И что же, как ты думаешь, сказал ему деятель из месткома? Не мог, мол, придумать что-то получше, хоть бы сказал, что собака покусала, а то — кот!

Мы посмеялись, но Сергей уже зациклился на этой теме, и как я ни пыталась перевести разговор на другое, он неизменно возвращался к своим грозным подопечным. Он рассказал мне про сивуча Тома, который вцепился в плечо Валентина Курочкина, своего дрессировщика, который работал с ним несколько лет, и потащил его на дно — хорошо, рядом были люди и отобрали у него Валентина, которого потом пришлось откачивать и зашивать.

— Я столько лет каждый день вхожу в вольер, но до сих пор отделывался одними царапинами. Когда-нибудь настанет и моя очередь, и может быть, очень скоро. Может быть, завтра. Перед публикой я держусь — кум королю, но в глубине души боюсь… Понимаешь, Татьяна, боюсь!

Я прекрасно понимала, что на него нашло, — он хотел, чтобы я прониклась, немного его пожалела; на самом деле он просто передо мной красовался и бравировал опасностями, которые казались мне весьма и весьма преувеличенными. Если бы я только знала!

Так в разговоре незаметно пролетело время, и начало смеркаться. Я засобиралась обратно на базу — на юге вечерние сумерки очень коротки, и темнота наступает практически мгновенно. Сергей предложил меня проводить.

— Нет, спасибо, не надо, дай мне только фонарик.

— Ты забыла про погранцов — они тебя еще не знают. Мне тут оставаться необязательно, ребята сейчас должны вернуться из гостей, да и что тут может произойти? Пошли!

И мы отправились, разумеется, верхней дорогой. Недалеко от домиков встретили двух постоянных обитателей озера, навещавших базу, — я узнала физиономию Антонова по его выдающимся усам; мы обменялись парой слов и двинулись дальше.

Идти было легко — жара спала. Настроение у меня было какое-то расслабленное; Сергей обнял меня за плечи, и мне это даже понравилось. Приятно было чувствовать мужское прикосновение — физически меня всегда тянуло к Сергею, — но это не имело значения, потому что никаких иных чувств к нему, кроме дружеских, я уже не испытывала.

Вдруг в километре от базы перед нами материализовались две фигуры; мне показалось, что они возникли прямо из воздуха, но на самом деле, конечно, они вышли из-за кустов. Это были пограничники, и я убедилась, что Сергей был прав, когда не хотел отпускать меня одну. Его они сразу узнали, он представил им меня — не как жену и не как бывшую жену, а просто как «Татьяну, которая будет работать на базе», угостил их сигаретами, и дальше мы без помех добрались до базы. Лагерь уже погрузился в темноту, народ то ли спал, то ли веселился в лесу. Только на столбе у ворот ярко горела электрическая лампа. Я не знаю, что нашло на Сережу, наверное, его обычное фанфаронство, но только он меня облапил нежнейшим образом и долго, со вкусом целовал прямо на залитой светом площадке у ворот, на виду у всей базы — если, конечно, кто-то захотел бы на нас посмотреть. Впрочем, я не очень-то сопротивлялась… Я уже успела забыть, как искусно целуется мой бывший муж, и с удовольствием об этом вспомнила.

Потом он отправился назад, а я пробралась в домик Ванды; она уже спала, улегся и ворчливо приветствовавший меня в полудреме Тошка, но постель для меня моя заботливая тетушка приготовить не забыла. Я рухнула на койку — и провалилась в сон. Я спала в ту ночь, как говорится, без задних ног, и мне ничего не снилось.

Утром тело Сергея нашли в озере, в вольере сивучей. Он плавал на поверхности воды лицом вниз; когда труп вытащили на берег, то обнаружили на нем рваные раны.

2. РАССЛЕДОВАНИЕ

О смерти Сергея мне сообщили рано утром, — то есть для меня это было рано — восемь часов, когда только-только прозвенел гонг на подъем. В дверь домика кто-то постучал, залаял Тошка, потом зашла Ванда (у нее уже был совершенно проснувшийся, умытый и прибранный вид), что-то хотела сказать, но не успела: тотчас вслед за ней вошли Антонов и незнакомый мне мужчина в военной форме, очевидно, пограничник. Антонов обратился ко мне:

— Соберись, Татьяна. Случилось несчастье…

Его слова повергли меня в шок, и почему-то сразу захотелось бежать. Я и побежала в чем была — в шортах поверх купальника, — и побежала с такой быстротой, как будто от этого зависела моя жизнь, или как будто в глубине души я еще надеялась спасти Сергея. «Глупость какая-то! Сережа не мог утонуть!

Кто угодно, только не он!» — такие мысли вертелись у меня в голове, когда я выбежала из лагеря, пронеслась мимо погранзаставы и с разбегу стала карабкаться по почти отвесной тропе, чтобы срезать значительную часть пути. Наконец, запыхавшаяся и ободранная — тропинка, которой уже давно не пользовались, заросла колючками, — я выскочила на верхнюю дорогу, и тут меня подобрали Антонов и местный начальник Максим на «муравье»^[4].

Пока мы бодро тряслись по колдобинам, нас обогнал выкрашенный в защитный цвет «уазик» пограничников, в котором я заметила Тахира Рахманова.

Мы приехали на место происшествия самыми последними. Сергей лежал у трибун, полуприкрытый брезентом; растолкав стоявших вокруг него и тихо между собой переговаривавшихся мужчин, я подошла к нему и стала на колени, чтобы лучше его рассмотреть. Машинально я отметила, что на нем та же самая майка, в которой он был вчера. Да, Сергей был мертв, в этом не было сомнений; но, в отличие от других мертвецов, которых я имела возможность наблюдать, смерть не исказила его черты, наоборот, на его лице было написано какое-то умиротворение, которое никогда не было ему присуще при жизни, и это делало его почти красивым.

Широко распахнутые глаза глядели в небо; я нагнулась, чтобы их закрыть — я помнила, что глаза у умерших полагается закрывать, — но тут меня оттащили в сторону. Кто-то из тренеров завел меня в тренерскую и предложил сигарету.

Теперь мне забавно — если только можно применить такое фривольное слово к тем трагическим обстоятельствам — вспоминать свои реакции и поведение в тот памятный день. С одной стороны, я никак не могла примириться с тем, что Сергей, еще вчера так нежно и чувственно меня целовавший, что жар чьего чересчур живого, хорошо знакомого мне тела воспламенял меня через одежду, теперь мертв… С другой стороны, я чувствовала себя какой-то ущербной и бесчувственной оттого, что я, как мне казалось, не испытывала должного горя от смерти мужа, хотя и бывшего. И наконец, меня страшил тот момент, когда я должна буду сесть в машину «скорой помощи» и сопровождать его тело в Новороссийск, а потом и еще дальше — в Москву. Как ни странно, именно это меня расстраивало больше всего — как будто, соприкоснувшись со смертью, я всеми силами старалась отодвинуть ее подальше от себя и о ней не думать.

Коля Антонов напоил меня чаем и рассказал, как было дело. Впрочем, рассказать он мог очень немногое. Вчера вечером они с Борей, молодым тренером-стажером, вернувшись на озеро (и встретив нас с Сергеем по дороге), рано улеглись спать, не дожидаясь возвращения Чернецова.

А сегодня утром, проснувшись, он обратил внимание на необычное поведение зверей — они явно беспокоились. Коля пошел проверить, в чем дело, и увидел Сергея. Дверца вольера была не заперта, а только полуприкрыта, и лодка, которую они обычно использовали, чтобы добраться до вольеров морских львов и котиков, свободно дрейфовала по акватории. Они с Борей подтянули ее багром к берегу, сели в нее и вытащили из воды тело, совсем позабыв в призрачной надежде, что Сергей еще жив, о том, что могучий самец-сивуч может быть опасен и что он же, вполне вероятно, повинен и в гибели своего тренера. Но сивучи, на вид перевозбужденные, не подплывали к людям, а старались держаться от них подальше.

Раны, обнаруженные на теле Сергея — в основном на ногах — были несмертельными, хотя и с рваными краями — у сивучей, в отличие от их сородичей — котиков, тупые треугольные зубы, и они оставляют рваные раны; скорее всего он умер, захлебнувшись, то есть попросту утонул. Но как это произошло?

Сережу перенесли в его домик — приближалось время первого представления, и ожидались катера с публикой из Новороссийска и Анапы. Они пришли почти одновременно с машиной «скорой помощи».

Чуть раньше из Абрау на мотоцикле явился милиционер и тут же принялся составлять протокол.

На катере из Новороссийска приехал Андрей Малютин, старший тренер «Дельфиньего озера»; он привез с собой какие-то железяки, впрочем, сейчас всем было не до них. Посовещавшись с Рахмановым, они решили: раз уж люди приехали, то представление не отменять, просто сильно сократить, ограничиться работой только с дельфинами, как с существами практически безопасными. Пусть артист умер, но спектакль продолжается! Если жертвой несчастного случая стал бы кто-то из товарищей Сергея, то Сергей наверняка бы в таком случае работал.

И пока публика рукоплескала дельфинам, параллельно прыгавшим через обручи, из хибарки за озером ребята вынесли носилки с телом того, без кого я не могла себе представить «Дельфиньего озера». Шофер «скорой» торопил, но тренеры возроптали, настояв, чтобы прощание состоялось по-человечески. И когда катера гудками собрали пытавшийся разбрестись кто куда праздный народ и поспешно отчалили, брезент откинули, и почти все сотрудники морской станции и «Дельфиньего озера» по очереди подошли попрощаться с Сергеем.

Я, натягивая на себя антоновскую рубашку, собиралась уже залезть в машину, как вдруг меня отстранили. Молодая, очень тонкая женщина лет двадцати пяти с какими-то прозрачными глазами и перевязанным локтем весьма невежливо отодвинула меня в сторону, бросив на меня при этом убийственный взгляд, иуселась в кабину медицинского «рафика»; в ту же машину сел и Тахир, и они медленно тронулись вверх по серпантину.

— Кто это? — ошеломленная, спросила я у Антонова.

— Это Лиза, — неохотно ответил тот. — Она живет на озере, а вчера вместе с Малютиным уезжала в Новороссийск.

Лиза… Блондинка с прозрачными глазами. Мне все стало ясно — и то, почему вчера Сергей не настаивал на посещении своего домика и не слишком пытался меня соблазнить, и то, почему в его комнате, куда я сегодня успела заглянуть, чувствовалось присутствие женщины, вплоть до брошенных на стул у окна женских тряпок.

Я немедленно принялась расспрашивать, вернее, допрашивать, Антонова и выяснила, что Лиза была из цирка, приехала на озеро вместе со своим мужем, дрессировщиком морских львов, который передерживал здесь своих животных, да так тут и осталась. Да, это в духе Сергея — чужая жена для него привлекательнее, чем своя. Впрочем, о нем теперь надо говорить в прошедшем времени… К тому же Лиза блондинка… крашеная, подумала я со злорадством. Впрочем, мужчины в таких вещах не разбираются. Сергей любил светловолосых женщин — и я в то время, когда мы познакомились, была перекисной блондинкой, этакой Изольдой златокудрой.

Когда я от него ушла, то вернулась к тому цвету волос, что мне был дан от рождения, — они у меня русые и на солнце выгорают прядками. Как-то меня встретил институтский приятель и сделал мне комплимент, сказав:

— Молодец, что ты покрасила волосы в более темный цвет! Он тебе идет гораздо больше, чем твой естественный тон.

Сергея же тогда неприятно поразило, что я изменила цвет волос и прическу (я отпустила волосы); он сказал мне, что я стала какой-то чужой, чего я, собственно говоря, и добивалась.

Меня удивило, что при данных обстоятельствах я могу испытывать нечто вроде ревности. Лиза же, несомненно, меня просто возненавидела, если судить по тому, как мило она со мной обошлась; ей наверняка уже рассказали о нашей вчерашней встрече с Сергеем.

Впрочем, Лиза же в конечном итоге меня и выручила. Я понимала, что как бы я к этому ни относилась, но мой долг — сопровождать гроб с телом моего бывшего мужа в Москву. Я была в ужасе — и от самой ситуации, и от того, что мне предстояла встреча с его мамашей, которая и так обвиняла меня во всех смертных грехах, а теперь наверняка обвинит еще и в гибели сына, причем громко и прилюдно, и я уже видела в красках сцену на кладбище. Чернецовы меня никогда не любили, возможно, из-за того, что они были кондовые русаки, а во мне смешалось много кровей: польская, украинская, еврейская.

После развода они изо всех сил старались настроить Сергея против меня, и, насколько я знаю, моя разлюбезная свекровь, говоря обо мне, употребляла исключительно слова, начинавшиеся с букв «б» или «ш».

Наверное, вид у меня был совершенно обреченный, потому что все, буквально все подходили ко мне и уговаривали не уезжать в Москву.

— В конце концов, вы с ним уже шесть лет как расстались, — говорила Ника.

— Ты ему ничего не должна, — подхватывала тему Вика.

Ванда, моя добрая и безотказная тетка, которая никогда не любила Сергея, считая, что он меня сделал несчастной — как будто он был виноват в том, что был психопатом, — старалась на этот раз настоять на своем:

— Ты не можешь уехать, Таня, и оставить меня без помощника. Если ты задержишься на неделю, мы можем пропустить нужный момент, и весь сезон пойдет насмарку. Ты не можешь меня так подвести…

Тахир Рахманов высказывался более определенно:

— Тебя приняли на работу, ты получила командировочные, так что давай работай. Ты здесь нужна. С похоронами мы как-нибудь и без тебя справимся.

Конечно, все они понимали, как мне не хочется ехать, и я уже почти готова была сдаться, если бы не внутреннее чувство долга, которое было выше меня.

К тому же никто из них не видел, как мы с Сергеем целовались возле ворот накануне его смерти — равнодушные, давно уставшие друг от друга бывшие супруги так не делают. Впрочем, когда я рассказала об этом своим подругам, то они уверили меня, что это ничего не меняет.

Но когда я на следующий день пришла на Дельфинье озеро, чтобы собрать кое-какие его вещи, то обнаружила, что в его домике хозяйничает та самая девица с прозрачными глазами, и молча вышла; смущенный Антонов сказал мне, что Лиза намерена лететь в Москву, и они не могут ее отговорить. Тут с моих плеч как бы спал тяжкий груз — одной плачущей, близкой покойному женщины будет у гроба более чем достаточно.

Поздно вечером из города вернулся Рахманов и рассказал о результатах вскрытия: легкие полны воды, что означает, что Сергей утонул; уровень алкоголя в крови очень высокий, то есть он должен был выпить гораздо больше, чем те две бутылки шампанского, которые мы с ним напополам распили. Раны от зубов — несомненно, от зубов самца сивуча — не такие страшные, как казались на первый взгляд, и когда они были нанесены: при жизни или сразу после смерти — установить трудно. Следствие пришло к выводу, что это несчастный случай.

Выяснилось, что я была последним человеком, который видел Сергея в живых. Скорее всего, проводив меня до базы и вернувшись на озеро, он захотел еще добавить, а потом в пьяном виде, как это не раз уже бывало, пошел проверить своих зверей; все знали, что он опасался могучего Гаврюшу, и, возможно, он решил еще раз проверить себя — алкоголь помог ему преодолеть страх. Что он пил поздно вечером, установить было невозможно — в нижнем отделении шкафа, что стоял в тренерской, скопилось множество пустых бутылок, да еще несколько штук валялось прямо за домиком Сергея.

Что случилось, когда Сергей подплыл к вольеру сивучей, угадать было трудно. То ли Гаврюша набросился на него, покусал и сбросил в воду, а Сергей захлебнулся от неожиданности или от болевого шока; то ли, наоборот, Сергей, будучи подшофе и совершенно потеряв координацию, оступился, упал и наглотался воды, а морской лев слегка потрепал его, не понимая, что с ним произошло, — этому, видимо, суждено было остаться тайной.

В любом случае с Гаврюши обвинение в смертоубийстве сняли. Если он и в самом деле напал на человека, то провокация была слишком сильной, и его действия признали простительными.

Было решено пока оставить сивучей в покое, а представления продолжать с дельфинами и котиками. Что потом делать с сивучами, должно было показать будущее.

На ближайшие два дня «Дельфинье озеро» закрыли для посетителей (сама природа, казалось, надела траур — подул норд-ост, на море начался настоящий шторм, и на несколько дней навигация прекратилась). Гроб с телом Сережи отвезли в Москву его товарищи-тренеры, они же организовали похороны, даже сам Рахманов занимался этим — и все прошло, как мне потом рассказывали, достаточно гладко, за исключением того, что его мамаша все-таки устроила на кладбище истерику с хлопаньем в обморок и ломанием рук. Может, это и естественно для матери, хоронящей сына, но я-то знала, как мало она его любила при жизни — если бы она чуть лучше выполняла свой родительский долг, характер Сергея не был бы сломлен с самого детства, он был бы намного счастливее и, возможно, не погиб так трагически.

Я думала о Сергее беспрестанно, и меня мучило сильнейшее чувство вины. Если бы я его не бросила… Если бы я была в свое время более терпеливой и внимательной… Если бы я не торопилась на базу, а осталась бы на «Дельфиньем озере» подольше… Но это все пустые «если», и мое рациональное «я» сопротивлялось этим размышлениям: я приехала в дельфинарий отдыхать и наслаждаться жизнью, а вовсе не предаваться горю… И за это желание радоваться жизни, когда Сережи больше нет, я тоже все время себя ругала.

Все сотрудники дельфинария были необыкновенно ко мне добры. Я не знаю другого такого места, где хорошие люди находились бы в такой высокой концентрации. Я жила жизнью профессиональной спортсменки и познала волчьи законы конкуренции, когда даже совсем крохотные малявки готовы на все: наушничать, подличать, спать с кем угодно, — лишь бы попасть в сборную и поехать за границу. С другой стороны барьера, по которую стоят тренеры, дело обстоит тоже не лучше — недаром я не выдержала в детской спортивной школе больше полугода. Что же касается медицины, то медики, привыкшие иметь дело с человеческими страданиями, по большей части люди циничные, иначе в этой среде трудно выжить. Нет, двуногие обитатели дельфинария — существа совершенно особенные. Здесь, конечно, тоже бывают свои интриги и маленькие драмы, но в целом, мне кажется, они не способны на подлость, а если с кем-то случается несчастье, то биологи бросаются на помощь, не раздумывая, чего им это будет стоить. При этом они в большинстве своем оптимисты и очень веселые люди. Вы можете возразить мне, что полевые работники все такие, но это неправда. Я была как-то в студенческие годы в археологической экспедиции, но атмосфера там была совсем другая, несмотря на то, что большинство сотрудников было из Эрмитажа.

На биостанции в мужчинах сохранилось какое-то рыцарство по отношению к слабому полу, например, они никогда при женщинах не выругаются матом и вообще облегчают им жизнь, как могут. Может быть, потому, что люди, постоянно общающиеся с животными, становятся от этого добрее и лучше?

Так вот, ко мне никто в первые дни после трагедии не приставал, но все были очень внимательны. Днем я обычно сидела в ангаре, где хранилось оборудование нашей группы, и машинально подготавливала снаряжение. Эксперимент, к которому готовились целый год, был очень сложен технически, и прежде чем к нему приступать, нужно было все предусмотреть. С выделенным нам дельфином — вернее, с дельфинихой по имени Ася — пока работала другая группа, но свои опыты они должны были закончить буквально на днях, и тогда Ася поступала в полное наше распоряжение.

Вечерами мне больше всего хотелось бродить в одиночестве по берегу моря в сопровождении одного только верного Тошки, но меня почти не оставляли одну: то одна из поварих приглашала меня на кухню якобы помочь и заставляла мыть посуду — и, уверяю вас, мытье котлов прекрасно отвлекает от мрачных мыслей; то меня зазывал к себе кто-нибудь из моих старых знакомых и поил чаем или чем-нибудь покрепче, ведя неторопливые разговоры о том о сем и стараясь не касаться больной темы.

Но это никак не удавалось, и мы все время вспоминали Сергея. Может быть, это было и к лучшему.

Официально все вместе мы Сергея не поминали: на озере была своя компания, на базе — своя. Больше всего мне запомнилось скромное застолье, превратившееся в поминки, у Вертоградовых. Супруги Вертоградовы жили в большой, по тем временам просто роскошной палатке за территорией лагеря; спали они, как белые люди, на раскладушках, к палатке было проведено электричество, и над большим, сколоченным из досок столом, за которым мы нередко собирались, горела электрическая лампа. Инна, приятная женщина, которую вполне можно было назвать не только симпатичной, но и красивой, несмотря на то, что овал ее лица с годами стремительно приближался к кругу', выглядела намного моложе Никиты, хотя я подозревала, что они ровесники. Она неплохо играла на гитаре и пела. В их походном лагере вместе с ними жили их дочь Китти и собачка Даша — белый фокстерьер с двумя симпатичными черными пятнами на груди и спине.

В тот раз за столом собрались практически одни «старички»: хозяева, я с Вандой, ихтиолог Феликс Кустов — мой старый приятель, Максим, который в одном лице совмещал должности начальника экспедиции (эту должность он, по-моему, всей душой ненавидел) и старшего научного сотрудника, его жена Эмилия, которой, наоборот, нравилась должность начальницы, почти генеральши, и еще двое ребят с базы, которых я знала мало.

Разговор, совершенно естественно, зашел о Сергее. Вспоминали о нем больше хорошего, чем плохого; как ни странно, я и сама почти забыла все тяжелое, что у меня с ним было связано, и помнила только о том, что он ушел из жизни в тридцать лет — для мужчины это еще даже не расцвет.

Все признавали, что в последнее время он находился на подъеме, что никогда раньше его животные не выступали так артистично, как бы заряжаясь этой артистичностью у своего дрессировщика; и в личной жизни у него тоже в последний год вроде бы произошли благоприятные изменения (это они говорили, опасливо косясь на меня). Ни для кого не было секретом, что, «украв жену у коллеги», как прямо выразился Никита, Сергей находился в весьма приподнятом расположении духа. Его давно уже не видели погруженным в столь характерную для него раньше меланхолию. Напротив, он был в эти последние месяцы очень веселым, порою слишком веселым. Из этих застольных разговоров я узнала о своем бывшем муже много нового. Например, то, что и в самом распрекрасном настроении он не переставал пить и что в этом году он уже два раза находился на роковой грани, причем в обоих этих случаях он был в стельку пьян. В первый раз он полез после веселой пирушки купаться в шторм — и его еле вытащили, уже бесчувственного, и потом долго откачивали.

Во второй раз дело было еще серьезнее: он был в той пьяной компании, которая на «Жигулях» одного из местных рабочих съехала с пирса прямо в море. Как ни странно, все остались живы, хотя кое-кого и отвезли в больницу в Новороссийск, зато на Сергее не оказалось ни одной царапины или синяка.

— Это судьба, — сказала Инна. — Ему суждено было утонуть. В третий раз вода его не отпустила.

Тут все заговорили о предопределении. Я молчала; я чуть ли не с момента нашего знакомства сознавала, что Сергей — не из тех людей, кому суждено жить долго; про таких говорят: «смерть его найдет». Но все это время я старательно гнала эти мысли прочь.

— Я всегда считала, что в Чернецове есть что-то роковое, — вступила в разговор моя тетушка. — Иногда мне при взгляде на него казалось, что на его лице — печать смерти. А еще за его плечом заметна была какая-то тень — как будто душа его стремилась покинуть тело.

Ванда — замечательный человек, я ее очень люблю, но она неисправима: она верит в экстрасенсорику, уфологию и прочую околонаучную чепуху. А еще, несмотря на то, что она ученая дама, в глубине души верит в вещи абсолютно ненаучные: в духов, в привидения, во всевозможную мистику и магию.

Я сама себе кажусь иногда чересчур сухой и приземленной, но это было уже для меня слишком. Я не выдержала и вмешалась:

— При чем тут печать смерти? Просто Сережа был психопат, и все мы об этом знали. Есть люди, подверженные несчастным случаям, — это характер, они все время переступают грань допустимого риска. То ли сам риск их привлекает, острота ощущений, то ли они не слишком ценят жизнь. Это как русская рулетка. Сережа не очень-то ценил жизнь, а в подпитии вообще отключался. Сколько раз может человеку везти? Он просто должен был плохо кончить.

И все-таки все согласились, что в его смерти было что-то таинственное. Что понесло его ночью в вольер к этим опасным животным, если он побаивался огромного Гаврюшу даже при ярком свете дня? Кстати, о своих опасениях он говорил не только мне одной.

Кто-то вспомнил, как, будучи еще начинающим тренером, Сергей, напившись однажды вечером, решил повести на прогулку свою воспитанницу — маленькую самочку котика Машеньку. Почему-то ему вдруг стало ее жаль — как же, сидит в своем вольере и ничего, кроме тесного бассейна, не знает! Он надел ей на шею ошейник Джека, жившего на базе спаниеля, прицепил поводок и повел ее к морю. Машенька, родившаяся в неволе и никогда до того моря не видевшая, страшно испугалась при виде бившихся о берег волн, выскользнула из ошейника и сильно цапнула сердобольного Сережу за ногу.

По счастью, она кинулась после этого не в море, где отловить ее было бы очень непросто, а обратно, к родному вольеру, и ее сразу же поймали и водворили на место. Сергей же получил суровый выговор от начальства.

— Всегда было очень трудно отыскать логику в его действиях, — заметил Феликс, и все с ним согласились.

Да, от Сергея меньше всего можно было ожидать простой человеческой логики. Он жил, слушаясь только своей интуиции и каких-то внутренних импульсов. Трудно было сказать, что побудило его посреди ночи оказаться в вольере с морскими львами. И все же, даже учитывая его характер, в смерти его было слишком много необычного и таинственного, слишком много странного для простого несчастного случая. Все это чувствовали, только одни, как Ванда, пытались объяснить происшедшее сверхъестественными причинами, а другие, как я, продолжали ломать над этим голову.

Сергея похоронили, но жизнь продолжалась. Снова возобновились представления в «Дельфиньем озере», и никто из публики и не догадывался, что им не показывают самых крупных звезд дельфинария — северных морских львов. Как мне рассказали, вернулась из Москвы Лиза и поселилась одна в домике Сергея; тренеры молчаливо согласились, чтобы она выполняла всю работу по хозяйству и заодно помогала им со зверями.

Говорили, что другого дома у нее не было.

Меня заинтересовала история этой женщины, но никто не мог рассказать мне о ней больше того, что уже поведал Антонов. Не знаю, что за человек был ее муж, от которого ее увел Сергей, но возвращаться к нему она не собиралась. Где жили ее родственники и были ли они у нее, никто не имел ни малейшего понятия. Единственное, что я о ней узнала, — это то, что незадолго до трагедии на соленом озере с ней чуть не произошел несчастный случаи: она полоскала белье на берегу моря, довольно далеко от отвесных скал, когда произошел камнепад. Но все закончилось благополучно, хотя она сильно испугалась; напоминанием об этом случае осталась тугая повязка на руке — единственный задевший ее камень повредил локтевой сустав.

Постепенно вошла в прежнюю колею и жизнь на самой биостанции. Люди снова стали от души веселиться и смеяться, не спохватываясь, что это выглядит неприлично. Я тоже наконец вспомнила, что приехала сюда в отпуск и собиралась провести его так, чтобы впечатлений хватило на целый год. Приятных впечатлений — неприятных мне и так хватит надолго. Но легко сказать себе: все, я об этом больше думать не буду, — зато как трудно это выполнить! Полная решимости не думать больше о смерти Сергея, мрачная и несчастная, я бродила по лагерю и его окрестностям.

И наконец произошло маленькое чудо — как-то вечером, когда уже стемнело, мы с Тошкой пошли на море. Ветер поднимался норд-ост — гнал волны не к берегу, а как бы вдоль него. Луны еще не было, она должна была взойти позже, но я ориентировалась без фонаря — великолепное звездное небо как бы отбрасывало свой холодный синеватый свет и на прибрежную гальку. В такие ночи падают звезды, но я их не высматривала. Тошка немного побегал вдоль кромки прибоя, полаял на белые, прекрасно различимые в полумраке барашки, а потом подошел ко мне и затих. И тут на меня что-то нашло: обняв пса за шею, я заплакала. Я не из тех женщин, что легко плачут; с момента смерти Сергея я не проронила ни слезинки. Но тут меня как прорвало. Слезы текли у меня по лицу буквально ручьями — я до этого считала, что это всего лишь метафора и так не бывает на самом деле, — а Тошка слизывал их своим горячим языком, слегка подвывая мне под настроение. И с каждым мгновением мне становилось все легче и легче, как будто вытекавшая у меня из глаз жидкость смывала всю накопившуюся на душе тяжесть, все пережитое за последние дни.

И когда на следующее утро ко мне подошла Вика и сказала: хватит предаваться горю, ты рассталась с Сергеем не сейчас, а очень-очень давно, пора снова начать жить, — я была к этому готова.

Я носила в своей душе траур по Сергею ровно шесть дней. Пусть по всем, религиозным и светским, канонам это неприлично мало, но я все всегда переживаю именно так: очень бурно и быстро. Тем более что время на Ашуко течет гораздо быстрее, чем где-либо в другом месте, и иногда один месяц вмещает в себя почти целую жизнь.

3. ЗНАКОМСТВО С БИОСТАНЦИЕЙ

Я уже говорила, что биостанция располагалась на самом берегу моря; забор, вдоль которого проходила дорога, отделял ее территорию от широкого галечного пляжа. С одной стороны станция граничила с погранзаставой, с другой — проволочная сетка отгораживала ее от леса, который тянулся вдоль побережья примерно на расстояние еще километра, вплоть до поселка Ашуко. Чуть выше лагеря поднимались невысокие горы, чьи склоны тоже поросли лесом; впрочем, почва тут была подвержена оползням, так что у многих из них вершины казались уже не зелеными (или красновато-бурыми осенью и засушливым летом), а желтыми — по цвету голого песчаника. Такова была, например, возвышавшаяся над самым лагерем Лысая гора — отнюдь не зловещее место шабаша ведьм, а всего лишь скромная облезлая старушка, на которую молодой и спортивный человек мог подняться за час.

Сам лагерь ученых тоже был расположен на территории реликтового леса; когда его строили, вырубали только те деревья и кустарники, которые действительно мешали, бережно сохраняя все остальное. Недаром организацией станции ведали биологи, то и дело заглядывавшие в Красную книгу. Поэтому кухня и хозяйственные постройки прятались в зарослях айленда высочайшего — тропического дерева, добровольного иммигранта из Юго-Восточной Азии, которое прекрасно здесь прижилось и вымерзало только в самые жестокие морозы. Тропинки, соединявшие домики, петляли между росшими сплошной стеной кустами держидерева и огибали куртины чуть менее колючей иглицы^[5], так что ходить по лагерю в темноте без фонаря было смертельным номером. Вся жизнь биостанции сосредоточивалась в центре, рядом с бассейнами с морской водой, в которых содержались животные; впрочем, ради них это все и затевалось, именно вокруг них непрерывно хлопотали сотрудники, сновавшие туда-сюда с ведрами, полными рыбы. Тут же стоял стол для пинг-понга, за которым, когда спадала жара, сражались любители этой игры. Рядом с бассейнами были построены лаборатории — домики с огромными, чуть ли не во всю стену, окнами, весьма походившие на застекленные сарайчики; они были так перегружены различными приборами, что человеку непосвященному было трудно выбрать место, куда поставить ногу.

Каждая из них имела свое название: Гнездо, КПЗ, Пентагон и далее в таком роде. Тут царствовали физиологи — ученые, которые для своих целей животных оперировали, и хотя все они были милейшими людьми и ничуть не походили на вивисекторов, все же я старалась держаться подальше от лабораторий — моему сердцу намного ближе поведенческие эксперименты на животных, абсолютно бескровные.

Надо сказать, что биологи далеко не так жестоки, как это иногда представляют себе люди, далекие от науки; в большинстве своем они по-настоящему любят животных — даже если им и приходится по долгу службы их резать. Среди всех сотрудников дельфинария только один Анатолий Макин был исключением: злобный, нетерпимый, он одинаково готов был издеваться как над животными, так и над людьми. По-моему, он был даже не совсем нормален, как мягко выразилась Вика — «невротичен». Однажды, когда ему требовалась для его экспериментов абсолютная тишина, он гонялся с булыжниками за собаками, за коровами, за людьми и даже… за цикадами! Но и отношение к нему в дельфинарии было соответствующее.

Как-то в самую жару, когда он шел пешком по дороге из Абрау, его обогнала станционная машина; его, разумеется, узнали, но взять не захотели, он так и топал своими ногами весь неближний путь. В другой раз кто-то соорудил чучело, нарядил куклу в его собственные вещи и посадил у бассейнов… Нет, не любили Макина на биостанции, и все были очень рады, что в этом сезоне его здесь не было.

Чуть выше бассейнов находилось второе важнейшее после бассейнов заведение (а может быть, по значению и первое) — деревянная кухня с пристроенной к ней кладовкой, где господствовали поварихи и хозлаборант Елена Аркадьевна, женщина очень полная, но, несмотря на полноту, вечно всем недовольная и придирчивая. Возле кухни прямо на свежем воздухе располагалась столовая — длинный, сколоченный из досок стол с деревянными же скамейками по бокам; во время дождя над столом натягивали тент. Здесь в основном сосредоточивалась светская жизнь лагеря.

Сотрудники жили в домиках, разбегавшихся вверх по склону во все стороны от центра. Научным сотрудникам полагались жилища получше — в основном сборные сооружения из оргалита, которые в городе были бы торговыми палатками, но, поставленные на каменный фундамент в тени бокаутов, они прекрасно выполняли функции коттеджа, в которых ученые и жили, и работали. В одном из таких домиков проживала и Ванда.

Для сезонных рабочих и лаборантов (в основном студентов) полагались жилища попроще — деревянные домики в центре, в которых было отчаянно жарко днем, или хижины из ДСП — в них жили и поварихи. Эти хибары были только что построены за кухней, их было пять, и назывались они пятихатки; в некоторых из них еще не было ни окон, ни дверей. Впрочем, самые желторотые и романтически настроенные мальчики жили в палатках.

Между кухней и пятихатками находилось место, прозванное Красной площадью, — это был второй островок светской жизни лагеря. Здесь на небольшой площадке, окруженной со всех сторон зарослями держидерева и черной бузины, находилось кострище и стояла бочка для копчения рыбы. Жизнь тут кипела по вечерам, переходившим в ночи, и собиралась тут в основном, по вполне понятным причинам, молодежь; сотрудники более почтенного возраста, имевшие несчастье жить в ближних домиках, нередко долго не могли заснуть из-за доносившихся оттуда песен и смеха.

На биостанции работали сотрудники одного очень академического института и Московского университета; обычно они уживались друг с другом мирно, хотя иногда отношения и обострялись по каким-то, на мой взгляд, совершенно незначительным причинам. Они же, собственно говоря, ее и строили. И все-таки душой дельфинария был Тахир Рахманов, личность во многих отношениях уникальная.

Блестящий ученый — как мне рассказывала Ванда, он сделал эпохальное открытие мирового уровня, — он оказался не менее выдающимся организатором: он умел выбивать из академического начальства деньги, добывал оборудование не хуже профессионального снабженца, а в строительных вопросах разбирался не хуже заправского прораба; энергия так и била из него ключом, и он успевал повсюду — с утра оперировал какого-нибудь несчастного котика, днем проверял состояние бетонных работ и договаривался о транспортировке дельфинов, вечером решал текущие вопросы на «Дельфиньем озере»… и тут же оставался на ужин, который, естественно, не обходился без горячительного — и по этой части Тахир тоже никак не отставал. А если учесть, что совсем рядом с базой и озером находились виноградники Абрау-Дюрсо, а на озере всегда было полно водолазных работ, и тренеры, которые одновременно были и подводниками, все время вынуждены были отогреваться чистейшим медицинским спиртом, то понятно, что биостанцию никак нельзя было назвать заповедником трезвости; впрочем, обычно с утра там тоже никто пьяным не шатался.

При всем том Тахир умудрился остаться нормальным человеком, без всяких закидонов, с которым приятно было общаться; он находил одинаково легко общий язык и с академиками, и с лаборантами, и с рабочими из местных, и все его уважали и немного побаивались (больше всего его, естественно, боялись бездельники).

К тому же у Тахира была одна особенность: казалось, он обладает способностью раздваиваться и даже растраиваться — с такой скоростью он передвигался: сегодня он в Москве, завтра — на биостанции, послезавтра — в Геленджике или на Командорах, а еще через день — вообще где-нибудь в Италии. В Ашуко он приезжал часто, но редко задерживался здесь надолго, и этих его визитов ожидали с нетерпением и некоторыми опасениями. У него были свои принципы, например, он не терпел присутствия на территории лагеря детей и домашних животных, и перед его приездом сотрудники старались прятать и тех и других.

Кстати говоря, организация «Дельфиньего озера» была исключительно его заслугой — только его бешеная и притом целеустремленная активность могла сломать стену бюрократических препон на всех уровнях, не так-то просто было добиться сначала разрешения на открытие сугубо зрелищного заведения в академической научной структуре, а уж потом его построить…

Один раз я совершенно случайно имела возможность наблюдать, каким образом возводился дельфинарий для зрителей. Тогда будущее «Дельфинье озеро» было просто соленым водоемом, отделенным от моря узким перешейком, и только-только начинались работы по его оборудованию; в вольерах содержалось лишь несколько морских котиков, и при них в армейской палатке жил Сергей Чернецов.

Я сидела в его палатке и что-то зашивала, как вдруг услышала… отборнейший мат! Крайне удивленная, я выглянула наружу и примерно метрах в трехстах от себя — звуки на побережье разносятся далеко — увидела торжественную процессию — с базы на озеро тянули кабель. Каким образом они умудрились выстроиться строго по рангу — не знаю, но это факт: впереди вышагивал начальник экспедиции Максим, за ним гуськом шли ученые: сначала единственный на биостанции доктор наук Лапин, затем два старших научных сотрудника — один из них мой приятель Феликс, — потом младшие научные сотрудники вперемежку с аспирантами и стажерами, и замыкали шествие лаборанты и сезонные рабочие. Естественно, основная тяжесть ложилась на плечи первых в цепочке, а на долю последних приходилось не так много, но ругались все одинаково — ни сном ни духом они не подозревали, что я их слышу.

Но почему это я рассказываю только о двуногих наземных обитателях дельфинария, хотя те животные, которые проживали в бассейнах и вольерах на его территории, гораздо интереснее? Центральный бассейн, широкий, но зато мелкий, занимала дельфиниха Фифа — очень общительная и дружелюбная особа. Рядом с ней в соседнем бассейне жили два котика, а в баке — большом и глубоком сосуде, действительно напоминавшем по форме бак, находился гренландский тюлень, симпатичное пятнистое существо с мордочкой спаниеля.

Кроме этих основных бассейнов, в стороне за пятихатками рядом с будущей баней сооружалось еще несколько; в одном из них, законченном на скорую руку, помещался зверь совершенно замечательный и очаровательный, самка морской выдры — калана по имени Анюта.

Кроме того, для дельфинов был выделен вольер прямо в море; это было сооружение весьма странной формы на сваях, вбитых в морское дно метрах в пятидесяти от берега. Между сваями была натянута рыбачья сеть, ограничивающая вольер не только с боков, но и снизу — на глубине шести метров (такое сетчатое дно вольера называется ложным дном). Название у этого сооружения было соответствующее — каракатица. Каракатица соединялась с берегом коридором — узким проходом, стенки и дно которого тоже были сделаны из сетки; иногда дверцу каракатицы открывали, и тогда дельфин мог свободно курсировать между берегом и основным вольером. Там же могли спокойно передвигаться и тренеры на «мыльнице» — плоскодонной утлой лодчонке, которую перемещали по коридору, хватаясь руками за протянутый от каракатицы до берега канат. Именно здесь наша группа, которую возглавляла на месте Ванда (ее начальник появлялся здесь крайне редко), должна была проводить свой эксперимент.

Сейчас в каракатице обитала дельфиниха Ася, небольшое по дельфиньим масштабам и скромное существо; мы еще не знали, будем ли мы работать с ней или с Фифой, потому что Ася в данный момент страдала отсутствием аппетита, а, как известно, основной метод выработки условных рефлексов у животных, даже таких умных, как дельфины, — это пищевое подкрепление. Ася же с удовольствием наблюдала за своими тренерами и иногда, под настроение, с ними играла, но так как есть ей не хотелось, то она забавлялась, вырабатывая различные формы удобного ей поведения у своих дрессировщиков — так мне, по крайней мере, казалось.

Было еще одно место на базе, которое страшно меня привлекало, — домик ихтиологов. Он стоял на отшибе, в ограде возле него была калитка — индивидуальный выход на море. В отличие от других стандартных жилищ он состоял из трех комнат и передней, которая служила и кухней: там стояли электроплитка и холодильник, так что ихтиологи могли функционировать совершенно отдельно от всего остального лагеря. Тем более что к домику была подведена вода: у них во дворике в аквариумах и небольшом круглом бассейне жили не только морские рыбы, но и пресноводные.

Но украшением этого дома был огромный аквариум, прямо напротив входа. У стены стояла длинная деревянная скамейка, и при желании можно было просто лечь на нее и смотреть, смотреть, смотреть…

Даже спускаясь под воду с аквалангом, всего этого увидеть невозможно, по крайней мере, за одно погружение — ведь здесь было собрано практически все, что обитало у здешних берегов, и мне иногда казалось, будто я смотрю какой-то фильм о подводном царстве и даже порою сама вхожу в кадр. На дне из-под камней выглядывали страшные на вид скорпены с шипами; тут же угадывались с трудом очертания камбалы — небольшой, конечно, потому что для большой понадобился бы аквариум во весь этот дом. Тут же суетились обыкновенные бычки, еще не в томате. В толще воды сновали маленькие, блестящие, отливающие перламутром зеленушки; ближе к поверхности серебрились кефали, такие изящные в своей привычной среде. Стайки рыбок-ласточек, черных, с вырезанными, как у настоящих ласточек, хвостами, летали по аквариуму; тонюсенькие рыбы-иглы пронизывали своим заостренным полупрозрачным телом воду. Тут же болтался как бы случайно сюда попавший морской дракончик, такой безобидный на вид, но я-то знала, что у него, как и у более толстых и очень вкусных морских коров, есть ядовитые шипы. Не обошлось, конечно, и без пятнистых барабулек. Но больше всего меня очаровывали морские коньки. Их в аквариуме была целая стайка; я могла до бесконечности следить за тем, как они передвигаются, как извиваются их гибкие хвостики, мне казалось даже, что их лошадиные мордочки меняют время от времени свое выражение.

Я только жалела, что тут не было ни морских котов и лисиц, ни тем более черноморских акул-катранов, но для них даже этот большой аквариум чересчур мал.

Особенно часто я приходила сюда в самые трудные для меня дни после гибели Сергея, и просто созерцание, погружение в этот подводный мир постепенно приводило меня в норму — тем более что на море был шторм, к берегу подошло холодное течение, и работать в воде было невозможно. К тому же в домике ихтиологов меня всегда привечал Феликс, знакомый мне с детских лет, такой солидный и надежный… Он и внешне выглядел как человек надежный: среднего роста, коренастый, с аккуратно подстриженными бородой и усами, всегда подтянутый. Он, единственный на биостанции, каждое утро делал зарядку и совершал чуть ли не ритуальный заплыв. А вот с бородой он был далеко не единственный: большинство представителей сильного пола с гордостью носило этот знак мужского достоинства — ведь при этом можно бриться только раз в неделю, а можно вообще не бриться, как это делал белокурый Славик.

У домика ихтиологов был еще один плюс: рядом с ним за аквариумами и бассейном располагался деревянный стол, неподалеку — место для костра, и это было еще одно замечательное место для вечерних посиделок — тем более что, в отличие от Красной площади, здесь можно было даже танцевать.

Как только я пришла в себя, передо мной встала проблема: где жить? Конечно, я могла оставаться в домике Ванды, и она была бы мне рада, но тут было несколько «но». Во-первых, Ванда была женщиной хоть и молодой душой, но все же в возрасте, и она привыкла рано ложиться спать, когда у нее не было ночных экспериментов. Молодежь же в лагере вела полудневной-полуночной образ жизни, а я, несмотря на мои «солидные» тридцать лет, все же причисляла себя к молодежи. Мне вовсе не улыбалось нарушать покой моей любимой тетушки.

К тому же домик Ванды был до предела заполнен разным экспедиционным снаряжением, и свободного пространства в нем оставалось очень мало, тем более что Тошка (по-настоящему сэр Энтони, внук английской королевы, то есть внук любимой собаки английской королевы) хотя и отличался поджаростью, был тем не менее псом отнюдь не миниатюрным и занимал немало места. Характер у Тошки был очень общительный, и его трудно было заставить оставаться на ночь в домике, когда кто-то из его обитателей еще гулял.

Была еще одна причина, довольно курьезная, по которой я не хотела оставаться у Ванды.

Каждый домик в дельфинарии, хоть они и были все построены из стандартных блоков, чем-то отличался от других; такой индивидуальной особенностью коттеджа Ванды было то, что к нему примыкала пристройка, используемая как кладовка, дверь в которую открывалась в небольшой тамбур-прихожую; моя раскладушка стояла прямо возле входа. В отличие от самого домика крыша над пристройкой была двускатная, и в образовавшемся под ней небольшом пространстве жили сони-полчки. Эти очаровательные существа, похожие на маленькую белочку с облезшим хвостом или крупную симпатичную мышку, напротив, с пушистым хвостом, пробуждались регулярно с наступлением темноты, где-то около десяти часов. Прежде чем отправиться на трапезу в ветви ближайшего бокаута, в засушливые дни они ходили на водопой, и это было презабавное зрелище. У Ванды, как и в некоторых других домиках «высшего класса» и лабораториях, стоял кондиционер; когда он работал, на его решетке, находившейся под самой крышей, конденсировалась влага, и вода с нее капала в подставленное ведерко. Сони одна за другой перебирались с чердака на проходивший под крышей желоб, а оттуда изящно прыгали на решетку кондиционера и утоляли жажду. К людям они привыкли и не обращали на нас внимания — если мы, конечно, не слишком шумели. Иногда сразу две сони сталкивались у источника — и тогда случалась маленькая драчка; обычно меньший по размеру зверек удирал и дожидался своей очереди где-нибудь на крыше или в ветвях бокаута.

Мы так и не смогли сосчитать, сколько их всего было — то ли девять, то ли одиннадцать; судя по всему, тут жило целое семейство — родители, два крупных взрослых полчка и их более мелкие детеныши. Это были страшно смешные и привлекательные зверьки; когда тетушка днем что-то разбирала в кладовке, они обычно просыпались (но не совсем), и из разных щелей высовывались их любопытные мордочки. Иногда они забирались за планку под потолком, клали на нее передние лапки и, раскачиваясь, заспанными глазками наблюдали за тем, что она делает.

Но и у них был один недостаток, пусть единственный, но зато весьма существенный. Где-то в четыре часа утра они стройными рядами возвращались с кормежки на свои квартиры, отчаянно при этом топая. Бум-бум-бум! Впечатление было такое, что по крыше проходит если не рота солдат, то по крайней мере рота ежей. Кроме того, основательно насытившись, они иногда затевали возню прямо у меня над головой, и тогда казалось, что потолок вот-вот обвалится. Возились ли они просто от хорошего настроения или это было настоящее выяснение отношений, я не знаю, но делали они это очень громко. Ванда к соням привыкла, но я каждый раз просыпалась и пыталась сосчитать, сколько же их, производящих такой шум. Нет, я решительно не хотела оставаться у Ванды.

Инна Вертоградова предложила мне поселиться в их маленьком лагере за оградой, в палатке, которая предназначалась для их дочери Китти, но Китти предпочитала жить вместе с другими подросшими детьми сотрудников в другой, «детской» палатке дальше в лесу. Я уже говорила, что Рахманов очень не любил, чтобы на территории базы находились дети, — он считал, что в лагере и так слишком много народа, и дети отвлекают родителей от науки, что сильно замедляет прогресс в его любимой области. Но никто из сотрудников, уезжая на благодатный юг, на Черное море, не мог допустить и мысли, что его чадо останется на лето в душной Москве или скучном подмосковном пионерском лагере — и потому если не на самой базе, то возле нее всегда было много детей; так как их мамы и папы были постоянно заняты, то они быстро дичали и начинали жить самостоятельно, что, впрочем, было только к лучшему для всех.

Так вот, я уже готова была согласиться на предложение Инны, как погода окончательно испортилась. Задул сильнейший норд-ост, и он принес с собой холод и дождь — погоду, довольно редкую для июля. В этих краях, если уж подует холодный северо-восточный ветер, то он продолжается либо три дня, либо шесть, либо девять… Стало очень холодно и сыро, мы натянули на себя все теплые вещи, что при нас были, и все равно мерзли. Ветер отчаянно завывал в ветвях деревьев, и даже в домике Ванды уснуть было трудно — он так отчаянно скрипел во всех своих сочленениях, что, казалось, вот-вот развалится.

Жить в палатке в таких условиях мне почему-то не улыбалось.

В лагере народа было еще немного — большая часть сотрудников обычно приезжает в Ашуко ближе к августу, — и несколько домиков оставались незанятыми, так что я могла выбрать себе жилье. Поварих поселили в одной из пятихаток, и Вика с Никой позвали меня поближе к себе — пятихатка, предназначенная дня тех кухарок, которые не смогли приехать, была свободна.

История появления пятихаток на биостанции достаточно характерна. Просто однажды Рахманову удалось по случаю перехватить изрядное количество листов ДСП, которые тут же сложили на складе с уверенностью, что для чего-нибудь они обязательно пригодятся. Но тут впереди замаячила ревизия, и если бы она обнаружила неизрасходованные стройматериалы, то Рахманову грозили бы крупные неприятности — под него и так уже подкапывались «доброжелатели», которых страшно раздражало и то, в каком темпе идут у него дела, и то, что работы его и его сотрудников слишком часто цитируют на Западе. И Тахир нашел гениальное решение: он сам создал проект домиков из этих листов, и уже в апреле, до начала полевого сезона, сотрудники его лаборатории были оторваны от своей науки и брошены на ударную стройку.

На месте проект был слегка модифицирован: так, крышу сделали двускатной, а не односкатной, и к лету домики уже ждали постояльцев.

В той хатке, куда меня привели, стояли две кровати с проволочной сеткой и между ними тумбочка, она же столик. Это было не самое комфортабельное жилище: в нем пока еще не было ни окон, ни дверей. Вернее, был дверной проем и было окно со вставленной в него рамой, но без стекол. Впрочем, дверь тут же при мне принесли и навесили, так что она даже открывалась и закрывалась. Вдохновленная этим, я сейчас же с помощью первых попавшихся подруку студентов перенесла свои вещи от Ванды на свою новую квартиру; естественно, нас сопровождал Тошка, так что процессия оказалась внушительной. Весь переезд занял минут пятнадцать.

С окном дело обстояло сложнее. У Ники и Вики, живших рядом, окно тоже было не застеклено, но им было проще — оно у них выходило на восток, а кроме двери, в дверном проеме висела даже цветастая занавесочка — от мух. Моя же пустая оконная рама смотрела прямо на север, и ветер врывался ко мне с оглушающим свистом и воем, к тому же приносил с собой брызги дождя.

Вика, которая в этот день была свободна, сказала, что это дело поправимое, куда-то ушла и через четверть часа снова появилась в сопровождении двух парней, нагруженных с ног до головы какими-то инструментами.

Одного из них я видела до этого только мельком: это был Дима, аспирант с кафедры зоологии, высокий красавец с темно-каштановой порослью на подбородке и щеках. Вторым оказался техник Витя, который был придан нашей группе в качестве ассистента; он только что вернулся из армии, и все на гражданке казалось ему чудесным. Я никогда не видела, чтобы человек так наслаждался свободой, он прямо ею упивался!

Вика прозрачно намекнула, что прежде чем приступить к делу, ребята с удовольствием выпили бы кофе, но я не нуждалась ни в каких напоминаниях: я уже поместила кипятильник в банку с водой и включила его в розетку. Мастера минут сорок пили кофе, солидно и основательно, поддерживая при этом светскую беседу — впрочем, нам не надо было искать тем для разговоров. Ребята, оба страстные аквалангисты-любители, поведали нам последние подводные новости с «Дельфиньего озера», где работа шла полным ходом. Впрочем, я все время пыталась перевести разговор с тем профессиональных на самую банальную — я все порывалась поговорить о погоде и о том, как неприятно, когда в Ашуко идут дожди…

Наконец, приняв к сведению мои весьма грубые намеки, они поднялись и, с самым серьезным видом разложив инструменты, принялись осматривать раму; эта процедура продолжалась минут десять.

После этого Дима сообщил мне, что стекла такого размера у них нет, склад уже заперт, а тревожить в неурочное время Елену Аркадьевну может только самоубийца. Поэтому сегодня они мне временно вставят в раму полиэтилен — чтобы за ночь я не превратилась в сосульку, — а завтра у меня уже будет настоящее окно, даже со стеклом.

— Вот, кстати, у тебя и полиэтилен есть, — заявил он, увидев кусок прозрачной пленки, валявшийся среди моих разбросанных на кровати вещей. — Немножко велик… Ну да ничего, сложим его вдвое — так будет прочней.

Он что-то прикинул на глазок и, аккуратно сложив пленку, сказал:

— Шей здесь.

Я нашла свою жестяную шкатулку со швейными принадлежностями, вытащила оттуда самую толстую иголку и суровые нитки и принялась шить. Шила я долго. Пока я шила, в хатку все время заходили люди и оставались в ней. Так как я была занята, то роль хозяйки приняла на себя Вика: она варила для гостей кофе и наливала его в кружки и пластмассовые стаканчики.

Пришел Славик Отколенко, молодой научный сотрудник, с роскошной копной светлых волос и такой же белокурой бородой. Я с ним познакомилась дома у Ванды; это был очень приятный парень с философским складом мышления, с ним было страшно интересно говорить на самые умные темы; правда, мне казалось, что, кроме философии и его собственной дельфиньей науки, его ничего не интересует.

Как выяснилось, я ошибалась. Он, получив свою порцию крепчайшего кофе, куда положил огромное количество сахара, затеял было с Викой ученую беседу — о том, как в гипнозе преломляется бессознательное психическое, — и вдруг прыснул. Потом он попытался придать своей физиономии серьезную мину, но не тут-то было! Он не смог справиться со смешинкой и, продолжая умный разговор, периодически хихикал, пока не бросил всякие претензии на серьезность и не закатился в гомерическом хохоте. Я, надо сказать, была удивлена его поведением — это как-то не соответствовало моему представлению о нем; только позже я выяснила, что Славик при всем его уме и учености отличался необыкновенно тонким чувством юмора.

Я шила.

Наконец, дошив до конца, я с торжеством протянула Диме готовое полотнище. Он внимательно осмотрел его со всех сторон и сказал:

— Прекрасно. А теперь шей здесь. — И длинным, слишком изящным для мужчины указательным пальцем, правда, с обломанным ногтем, отметил: отсюда и досюда. Витя только кивнул, подтверждая его слова; на лице его блуждала улыбка — впрочем, он всегда улыбался.

Я снова принялась шить, закусив губу.

С кухни пришла Ника и поинтересовалась, когда мастера придут к ним, они ведь обещали, закончив с моим окном, перейти в их хатку.

Витя только хитро улыбнулся, а Дима обрадовался ее появлению:

— Прекрасно! У тебя есть полиэтилен?

— У Вики есть занавес для ванны…

— Тащи его сюда!

Недоумевающая Ника поднялась и через минуту появилась снова с полупрозрачной нежно-розовой пленкой в руках:

— Вот, пожалуйста…

— Принесла? Умница! А теперь отдай его Тане.

— А как же наше окошко?

— Не беспокойся, все в свое время, сначала закончим с домиком Татьяны.

Ника уселась и с недовольным и даже ревнивым видом принялась следить за тем, как я по указанию Димы пришиваю сложенный уже втрое полиэтилен к ее занавесу, но потом лицо ее прояснилось, губы заулыбались, и она тоже принялась хихикать, что совершенно не шло такой красавице, как она.

Я шила, не поднимая головы и протыкая полиэтилен иголкой с такой силой, с какой наши далекие предки вонзали копье в ненавистного врага. Я страстно хотела, чтобы это все побыстрее закончилось, и чтобы через окно в домик не проникала бы сырость.

В хатку уже набилось полным-полно народу. Кроме поварих и Славика к нам заглянули еще студенты Вадик и Игорь и лаборант Саша Ивановский — его прозвали на биостанции Саша-толстый в отличие от Саши-тощего, в миру Алешкина, студента-дипломника биофака. Все они входили сначала очень робко — очевидно, их привлекал доносившийся изнутри смех, но когда Ника с Викой ласково приглашали их выпить с нами чаю (хозяйственная Ника убрала к тому времени кофе как слишком большой дефицит), они охотно соглашались и рассаживались, когда на кроватях мест уже больше не осталось, кое-кто уселся прямо на полу.

Я все шила, с ужасом ожидая того момента, когда я перекушу последнюю нитку. Но ничто на этой земле не бесконечно, и эта минута наконец настала. Все замерли, на многих лицах отразилось напряжение, с которым они пытались сохранить серьезную мину, кое у кого на глазах стояли слезы; только Дима был абсолютно, непроницаемо серьезен, а Витя все так же улыбался. Я протянула готовую работу Диме; он повертел плод моего труда в руках и поднес его к раме — и до меня только теперь дошло, что многократно сложенной и прошитой со всех сторон пленки не хватает даже на то, чтобы затянуть форточку!

Народ взвыл от восторга, Славик от хохота согнулся в три погибели и схватился за живот; мне ничего не оставалось, как засмеяться тоже, хотя, как мне кажется, в моем смехе не хватало искренности. Я сама в свои хорошие минуты не против того, чтобы подшутить над окружающими, но так меня еще никто не разыгрывал!

В глубине души я готова была убить Димку.

Так для меня в том году начался новый этап жизни в Ашуко — веселый, беззаботный и радостный настолько, что иногда казалось, что все мы изо всех сил пытаемся забыть о трагедии. Но тем не менее веселились мы от души — так же, как и работали с нашими зверями.

На следующее утро Витя пришел в одиночестве со стеклами и стеклорезом и за полчаса вставил их в оконные рамы — и в моей хатке, и у Вики с Никой.

4. АСЯ, ДАША И ДРУГИЕ ЗВЕРИ

Через два дня погода улучшилась. Дождь прекратился, очень быстро настала настоящая жара, теплый ветер дул уже с моря, но к берегу подошло холодное течение, и долго находиться в воде было невозможно. Это было довольно-таки неудобно, потому что начиналась подготовительная стадия эксперимента, которая требовала длительного пребывания в воде рядом с дельфином. Я надевала костюм для подводного плавания, но это был не выход — он все равно сковывал движения, а я люблю чувствовать себя в воде свободно.

Наверное, в прошлой своей жизни я была дельфином, настолько я люблю плавать, и особенно плавать в море, в соленой воде, а не в реках и не в бассейнах (после моей спортивной карьеры у меня к ним отвращение, я просто не выношу запах хлорки).

Я люблю море в любую погоду — и гладкое во время штиля, когда поверхность его похожа на голубоватое зеркало; и тогда, когда ветерок поднимает легкое волнение и все оно до самого горизонта кажется подернутым легкой рябью; и тогда, когда волны в белой пене с шумом разбиваются о берег и ты покачиваешься на них, заплыв подальше от кромки прибоя, и, конечно, во время шторма. Во время шторма я люблю море больше всего. Мне доставляет огромное удовольствие и бороться с могучими валами, и подстраиваться под них — так, чтобы они сами несли меня к берегу, когда мне кажется, что настало время вылезать. Как мне нравится оседлать такую волну и, часто-часто взмахивая руками, мчаться на ней верхом, а соскользнув с нее, расслабиться — до следующей волны! Я не боюсь штормового моря, как не боюсь моря вообще — на глубине я ощущаю себя в полной безопасности, и мне кажется, что со мной здесь никогда ничего не случится. Хотя несколько раз я попадала в сильные течения, которые направлялись куда-то к берегам Турции, и мне потребовалось напряжение всех сил, чтобы выгрести назад, я всегда была уверена, что все окончится благополучно. Но море — это моя стихия, и мне, очевидно, суждено быть повешенной, но никак не найти свой конец в воде.

На этот раз море было гладким как стеклышко, только вот температура воды несколько дней не поднималась выше шестнадцати градусов. Асино состояние сильно нас беспокоило, и нам постоянно приходилось с ней возиться.

В последнее время она стала какая-то скучная, часто опускалась на дно каракатицы или стояла без движения на глубине, отказываясь от еды, — у дельфинов это верные признаки болезни. Поэтому мы с Инной Вертоградовой вплотную занялись ее лечением: то готовили ей специальную рыбку, начиненную таблетками витаминов, то делали ей уколы антибиотиков. И то и другое было очень непросто.

Во-первых, наша жеманница проглатывала только ту рыбу, которую ей клали в рот, причем к бортику каракатицы за едой она подплывать не желала, поэтому приходилось плавать вместе с ней и кормить ее с рук. При этом Ася широко разевала свой зубастый рот и требовала, чтобы рыбку клали ей прямо в пасть. У меня было такое впечатление, что она при этом давала задний ход и внимательно следила за мной: успею или не успею? Естественно, я часто не успевала — и почти никогда не успевала сунуть ей в рот рыбку с начинкой. Потом она с удовольствием наблюдала, как я ныряю на глубину шести метров и ползаю по ложному дну, собирая эту несчастную ставриду, чтобы она, не дай Бог, не загнила.

С уколами было еще сложнее. Уколы дельфинам делать даже труднее, чем детям, — они точно так же не любят эту неприятную процедуру.

Есть несколько способов ее произвести: во-первых, можно вытащить животное из воды, что весьма непросто — они весят в среднем под два центнера, и в такой операции обычно участвует вся мужская часть населения биостанции — и сделать инъекцию лежащему на носилках дельфину. Гораздо проще спустить воду в бассейне и делать все что угодно с неуклюже ползающим по дну животным. Но что делать, если вольер находится в открытом море? Тогда дельфина либо зажимают в угол на мелководье и удерживают его там, пока ветеринар не вколет ему нужное лекарство, либо подплывают к нему со шприцем и стараются вонзить в него иголку прямо на плаву.

Увы, Ася была для нас трудным объектом (таким кодовым именем давным-давно, когда еще надеялись выдрессировать дельфинов для боевых целей, называли их военные). В обычное время она с удовольствием плавала по сетчатому коридору, когда ее туда выпускали, взад-вперед и подходила к берегу. Но когда она видела огромную фигуру стажера Бори в черном водолазном костюме, она страшно пугалась и начинала метаться. Если ей удавалось уйти на глубину, то все можно было начинать сначала только через несколько часов — настолько бдительно она после этого за нами следила. При такой методе лечение превращалось в кутерьму, когда среди брызг и мелькающих конечностей трудно было различить, где тренер, где его ассистенты, в чьей руке шприц (и в кого он вонзается) и где наконец сам дельфин.

Тем более что у меня создалось впечатление, что не только Ася боялась Борю, но и сам Боря, в свою очередь, побаивался ее острых зубок. Дельфины — животные очень дружелюбные и мирные, но ведь и самый домашний-раздомашний пес может укусить, если его до этого довести, особенно если неприятель выказывает кое-какие признаки страха. В любом случае это было очень смешно: здоровенный Боря, который шарахается от перепуганной Аси!

Но чаще всего я или Инна подплывали к Асе со шприцем в высоко поднятой над поверхностью воды руке и старались вонзить иголку в ее лоснящуюся спину возле спинного плавника и быстро нажать на поршень. Иногда все происходило так быстро, что она если что-то и чувствовала, то не успевала отреагировать, и мы облегченно вздыхали. Но бывало, что она уплывала от нас с торчавшей в спине иголкой, и приходилось прилагать множество усилий, чтобы если не сделать укол, то хотя бы избавить ее от, как говорят медики, «чужеродного предмета».

Еще нас сильно беспокоило то, что Ася мало двигалась. Дельфины должны все время двигаться, иначе у них в легких могут возникнуть застойные явления, что приводит к пневмонии. Поэтому нам приходилось заставлять Асю плавать, то есть, попросту говоря, гонять ее, а для этого кому-то все время надо было находиться с ней в воде.

Между тем Никита почти все время свое проводил на озере и все чаще забирал туда и Борю (против этого мы не особенно возражали). Инна простудилась, что было совершенно неудивительно, а Ванда не могла плавать в холодном море — у нее были больные суставы. К тому же, учитывая ее возраст и статус, никто и подумать не мог о том, чтобы запихнуть ее в воду.

А что касается нашего ассистента Вити, то он просто забастовал. То есть он заявил, что у него заболело ухо, и в доказательство стал носить старенькую зимнюю шапку на меху, раздобытую у кого-то из местных ашукинских рабочих. Это было то еще зрелище — стройный, загорелый, как мулат, молодой человек в плавках и ушанке с опущенными ушами! Но мне не очень-то верилось в его болезнь. Дело в том, что Витя каждый вечер пропадал то на Красной площади, то на озере, то где-нибудь в лесу, видели его даже распивающим местную несозревшую бурду с рыбаками в самом Ашуко, а наутро его невозможно было поднять не то что к завтраку, но даже чуть ли не к обеду. Он ходил весь день какой-то потерянный, почти не улыбался, а к вечеру снова оживал и исчезал, присоединившись к какой-нибудь веселой компании. У меня было такое чувство, что он намерен взять от жизни полную компенсацию за каждый день тех двух лет, что он провел на армейской службе.

Так что большую часть времени с Асей должна была плавать я.

Я бы не возражала — на мой взгляд, это самое приятное в работе тренера, если бы не температура воды. Женщины, конечно, гораздо морозоустойчивее, чем мужчины, но и у нас есть свой предел выносливости. Но мы с Инной и Вандой нашли выход — привлекли к работе с Асей чуть ли не всех, кто умел держаться на воде.

Во-первых, нам очень помогал сын живших на биостанции научных сотрудников Ромашовых, четырнадцатилетний Илюша. Дети в дельфинарии не только дичали, но и быстро становились водоплавающими, и Илюша мог часами не вылезать из воды — до полного посинения. Во-вторых, мы мобилизовали для этой цели студентов, то и дело отлынивавших от работы (они строили новые бассейны) и приходивших на пляж искупаться и позагорать. Конечно, не все могут плавать в вольере вместе с дельфином — пасть у него очень зубастая, что многих пугает, а суетливые, слишком резкие движения пловца обычно сильно нервируют дельфинов. Мы же предпочитали, чтобы Ася двигалась, но была при этом не в стрессе — ей надо было выздоравливать, и потому мы устраивали в ее вольере игры и чуть ли не танцы.

Я не знаю более симпатичного животного, чем дельфин. Конечно, мне трудно представить свою жизнь без собак, но дельфин — это нечто совсем особенное.

Когда ты к нему прикасаешься, то ощущение такое, как будто дотрагиваешься до мягкой резиновой игрушки, но только живой! Если дельфин на тебя смотрит, то все время кажется, что он тебе подмигивает — на самом деле зрение у афалин не бинокулярное, и просто он на тебя смотрит одним глазом, так как иначе не может. Физиологи говорят, что у дельфинов нет мимических мышц на физиономии, но мне что-то в это не верится. Выражение их мордочки, когда они что-то от тебя хотят, такое хитрющее! И еще они обладают чувством юмора и прекрасно умеют улыбаться — это качество я очень ценю в людях, а в дельфинах — тем более.

И еще каждый дельфин — личность. Они влюбляются в своих тренеров, они ревнуют, они стараются привлечь к себе внимание, они обожают, когда ими восхищаются. У меня дома на стене висит фотография дельфина, стоящего на хвосте. Как-то ко мне зашел приятель, который работал с дельфинами только один сезон, и спросил:

— Это Нимфа?

Да, это была Нимфа! Никто из других дельфинов, и тем более ни один дельфин мужеского пола, не умел так себя представить, как она. Как настоящий артист не может жить без восторженных зрителей, так и наша Нимфа не могла обходиться без внимания восхищенной публики. Это было давно, сейчас бы она, несомненно, блистала как звезда «Дельфиньего озера», но и тогда, на биостанции, преследовавшей сугубо научные цели, она нашла выход. Дельфинарий, закрытый для публики, то и дело посещали различные делегации — и она ждала этих визитов как манны небесной!

Тут уж она себя показывала во всей красе: прыжки, сальто, которым ее никто не учил, плавание на хвосте — все шло в ход. Причем она безошибочно определяла ранг делегации (наверное, чувствовала это по поведению сотрудников, которые служили гидами) — для жен и детей офицеров Черноморского флота она не прилагала почти никаких усилий, зато когда осматривать дельфинарий прибыли высшие флотские командиры, тут уж она превзошла саму себя!

Ася, несмотря на неважное самочувствие, любила общаться и охотно приближалась к людям. Особенно ей нравилось чесаться. Дельфины вообще очень это любят, а Ася подставляла для чесания все части своего тела, так что при осмотре невозможно было найти ни единой чешуйки старой отмирающей кожи; такого гладкого дельфина надо было еще поискать. Ася совершенно не возражала, когда кто-то из нас садился на нее верхом — при условии, что наездник чесал ей при этом пятками брюшко. Впрочем, она позволяла на себе кататься и по-другому: можно было плыть рядом с ней, держась за ее спинной плавник или хвост. Но на такую близость с человеком она шла только под настроение, обычно она больше любила играть в салочки, причем догоняющей стороной был, естественно, кто-то из двуногих.

Тогда она развивала бешеную, на человеческий взгляд, скорость, но, конечно, весьма умеренную по дельфиньим меркам. Кажется, вот-вот ты до нее дотронешься, но она снова от тебя ускользает, и ты ныряешь за ней в глубину, а она уже оказывается на поверхности, и вода в вольере бурлит ключом.

Особенно полюбил возиться с Асей Вадим, девятнадцатилетний студент с физфака, очень умненький мальчик, который ходил хвостом за Викой — так его заинтересовала ее профессия — изучение человеческих душ, как он это формулировал, а скорее всего и она сама. Мы с подругами как-то даже поспорили на эту тему. Ника и я утверждали, что Вадим в нее влюбился, а Вика, смеясь, отмахивалась от нас, уверяя, что Вадик видит в ней не женщину, а скорее гипнотизера (в последние годы Вика работала психотерапевтом и писала диссертацию о гипнозе). Но голова у Вики была занята отнюдь не гипнозом и уж, конечно, не Вадимом. Иногда она застывала на кухне с поварешкой в руках, и глаза ее принимали мечтательное выражение. Я очень быстро поняла, какое направление приняли ее мысли, — достаточно сказать, что зоолога Диму она привела стеклить мое окно совсем не случайно.

Так вот, Вадим проявлял такой энтузиазм, что Ванда даже арендовала его у Максима — временно, конечно, потому что новые бассейны были нужны станции как воздух.

Теперь именно в его обязанности входило размораживание рыбы и доставка ее на каракатицу, и мы вздохнули с облегчением: на Витю надежды не было никакой, а все мы по очереди: и Ванда, и Инна, и я сама — уже перевернулись в «мыльнице» по дороге в каракатицу, и чайки долго пировали, доедая так и не доехавшую до Аси ставриду. Работать с Вадимом было приятно и, главное, весело. Он был остроумным парнем, а иногда забавлял нас совершенно неосознанно: он еще не сбросил с себя детскую пухлость, и когда нырял, погружались только верхняя часть его туловища и ноги, пятая же точка, округлая и, очевидно, очень легкая, оставалась на поверхности как поплавок.

Но иногда мы все замерзали до дрожи, а Ася угрюмо и неподвижно застывала где-нибудь на глубине, и тогда мы призывали на помощь Дашу.

Даша хоть и была совсем небольшой собакой, как и все фокстерьеры, тем не менее выделялась своей яркой личностью и вела себя так, будто она ростом если не с тигра, то с тигренка; в моем восприятии она затмевала незабвенного Монморанси^[6].

Она жила у Инны и Никиты в лесу, за оградой базы, и признавала своими хозяевами тех, кто обитал на территории их палаточного лагеря.

Хотя я и не проживала там постоянно, но зато часто бывала у Вертоградовых и даже как-то раз переночевала в палатке Китти, поэтому была для нее своей, тем более что Даша в тот раз устроилась на ночлег под моей раскладушкой и благополучно слопала там целую миску карамелек, да так тихо, что я даже ничего не заподозрила, а наутро мы с Инной нашли миску фантиков. Так что со мной у нее были связаны самые сладкие ассоциации. А вот в связи со стажером Борей с ней как-то случился конфуз. Его армейская палатка, где валялись спальник и рюкзак, тоже стояла рядом с вертоградовскими хоромами, но Боря все чаще оставался ночевать на озере, и как-то раз Даша, после того как он не появлялся на ее территории в течение трех суток, его не узнала. С громким лаем, с каким она всегда встречала чужих, она ринулась ему навстречу — и вдруг оказалось, что это как раз один из тех, кого она должна охранять! Но Даша не растерялась: продолжая лаять, она пробежала мимо стажера и долго гавкала на воображаемого пришельца за его спиной, потом как ни в чем не бывало вернулась и, мило виляя обрубком хвоста, поздоровалась с Борей.

А еще Даша была настоящей кокеткой. В начале сезона Инна повесила ей на шею нить голубых бус, которые очень ей шли, и Даша, что бы она ни делала: плавала, играла, охотилась — никогда не пыталась их снять и не теряла; казалось, она себе в них очень нравится.

У нее был сильный характер — иногда ее можно было назвать просто упрямой, — и она всегда делала то, что хотела. Например, если мне надо было пойти в Ашуко и она желала меня сопровождать, ничто не могло ее остановить; местные псы, понадеявшись вначале, что такая малявка окажется для них легкой добычей, впоследствии разбегались, только ее завидев. Как-то мы с Инной извели последние запасы воды, которую приходилось таскать снизу, чтобы отмыть под умывальником ее запачканную мордочку; не успела я опустить ее на землю, как она тут же нашла сухую пыль — и белоснежная шерсть у нее на физиономии снова стала серо-коричневой.

Но квинтэссенцией Дашиного существования была охота. Она была прирожденным охотником — в фокстерьерах вообще сильны охотничьи гены, и не было ни одного зверька в кустах, ни одной птички, за которыми она бы не охотилась. Даже ежик, проживавший под большим кустом держиморды рядом с умывальником, счел за лучшее переселиться куда-нибудь подальше. Один раз к Вертоградовым забрел одичавший котенок, и это чуть не стало последней ошибкой в его жизни. Мы с Инной тихо-мирно распивали чай, когда до нас донеслось отчаянное мяуканье. Котенок сидел в ветвях бокаута и вопил во всю глотку, а Даша висела на стволе дерева, обхватив его и передними, и задними лапами примерно в метре от земли.

Отрывали мы ее от ствола долго, так крепко эта лазающая собака вцепилась когтями в кору, и все это время она не отводила горящих глаз от несчастного котенка; представляю, какого страха он натерпелся.

Так вот, когда человеческие силы были на исходе, мы использовали Дашины охотничьи инстинкты. Даша прекрасно плавала, и когда кто-то из нас забирался в море, она не колеблясь входила в воду и, быстро-быстро перебирая лапками, плыла вслед и мгновенно нас обгоняла; как только люди поворачивали к берегу, она тоже делала крутой разворот и возвращалась обратно по самому короткому пути, по прямой, причем если на этой прямой ей попадалась чья-то спина, то она, не стесняясь, проходилась по ней всеми четырьмя лапками с острыми коготками и очень скоро оказывалась уже на берегу. Мы брали ее с собой на каракатицу — иногда она добиралась туда с нами вплавь, иногда мы привозили ее на «мыльнице». По трапу она взбиралась на помост и, стоя там, не отрываясь следила горящими глазами за афалиной. Если ей говорили: «Прыгай!» — она мгновенно сигала в воду, несмотря на то, что от помоста до поверхности моря было около полутора метров. И дальше начиналось самое смешное. Дашка гонялась за дельфином по всему вольеру, а Аська, которая была ее больше раз в пять, от нее удирала! Мне кажется, что эта собака охотилась бы и за китом, если бы он у нас был.

Конечно, догнать Асю она не могла, тем более что нырять она не умела. Но, к сожалению, больше чем на пятнадцать минут оставить Дашу в каракатице мы не могли — нам просто становилось плохо от смеха. Кто-нибудь из нас прыгал в вольер и вынимал ее оттуда.

Тошку, лабрадора моей тетушки, мы, напротив, никогда не брали с собой на берег, когда работали. По характеру Тошка был полной противоположностью Даше — чрезвычайно общительный и добродушный пес, он был рад каждому и со всеми готов был поиграть; хоть он и был голубых кровей, но снобом его назвать было невозможно. Аристократическим в нем было имя — сэр Энтони, граф де… впрочем, все звали его просто Тошкой — да и выглядел он, конечно, как настоящий аристократ: стройный, поджарый, с безупречно черной шерстью, очень густой; когда она намокала, то гладко прилегала к его телу без всяких там вихров.

Тошка вел свой род от настоящих собак-спасателей с полуострова Лабрадор; его далеких предков — пиренейских псов — завезли с собой на эту далекую землю поселившиеся там баски, и в течение многих-многих собачьих поколений пращуры Тошки служили на рыбачьих судах. Не знаю, наследуются ли благоприобретенные признаки (я не раз слышала, как коллеги Ванды, биологи, спорили на эту тему), но у Тошки инстинкт спасателя был явно заложен в генах.

Когда он был еще полугодовалым подростком, Ванда первый раз взяла его с собой на море. Плавать он тогда еще не умел, но если он видел в воде людей, то немедленно прыгал в воду, пытаясь до них добраться, и шел ко дну; его, наглотавшегося воды и чуть не захлебнувшегося, приходилось вытаскивать и откачивать.

Теперь Тошке было уже полтора года, это был почти взрослый пес, плавал он отлично и делал все, чтобы не посрамить своих далеких предков. Как только кто-нибудь из людей входил в воду, Тошка немедленно подплывал к купальщику и вытаскивал его на берег. Когда он приближался к тебе в воде, нужно было немедленно поворачиваться к нему лицом и хватать его либо за длинную шерсть на загривке, либо за хвост. Тогда он буксировал тебя к берегу, и было просто удивительно, сколько сил было в его мускулистом теле, с какой скоростью он тащил за собой живой груз в несколько раз тяжелее его самого. Я потом для сравнения несколько раз пыталась кататься в воде на ньюфаундлендах, но это было совсем не то, они еле-еле выгребали, так что было непонятно, кто кого везет: собака ли меня тащит, или я толкаю собаку вперед. Нет, ньюфаундленды в отличие от лабрадоров годятся только в няньки!

Если в воде находилось одновременно несколько человек, то Тошка терялся и начинал метаться. Обычно он подплывал к первому попавшемуся и буксировал его к берегу, потом бросал его на полпути и кидался спасать того, кто был дальше в море.

Такие ситуации очень его нервировали. Уплыть от Тошки было невозможно: лабрадоры плавают гораздо быстрее, чем профессиональные спортсмены.

Потерявших сознание людей лабрадоры вытаскивают из воды за волосы. Поэтому, если спасаемый объект не желал спасаться добровольно, то Тошка хватал его за волосы и тащил к берегу лицом вниз, а если тот пытался сопротивляться, то еще и слегка его притапливал, чтобы не мешал процессу. Один раз мы с Витей и несколькими студентами затеяли в воде веселую игру, и тут как на грех появился Тошка. Мы все бросились врассыпную, каждый надеялся на то, что спасать будут не его, а соседа. Я нырнула — Тошка нырять еще не умел, — а когда вынырнула, то он оказался совсем рядом. Я попыталась снова уйти под воду и таким образом от него удрать, но не тут-то было! Я недостаточно ловко проделала этот маневр, и Тошка успел ухватиться зубами за мои длинные распущенные волосы, а когда я попыталась увернуться, прошелся по моей физиономии передней лапой. Мне очень не понравился такой способ буксировки, при котором действительно трудно не наглотаться воды, поэтому я все-таки сумела зацепиться за его хвост, и дальше Тошка прокатил меня со свистом — к нашему взаимному удовлетворению. Но когда настало время обеда, то мое появление в столовой почему-то вызвало фурор.

Каждый счел своим долгом проехаться насчет моей внешности. Дима — после того достопамятного розыгрыша мы с ним все время пикировались — спросил меня, не слишком ли страстно целуется мой возлюбленный, а Максим сочувственно поинтересовался, в какую драку я умудрилась попасть или я побывала в бассейне у котиков? Ванда, увидев меня, только всплеснула руками, а Ника принесла из кухни зеркало. Я остолбенела. Оказывается, Тошка в процессе спасения слегка поцарапал когтем мне физиономию, но, очевидно, случайно задел какой-то сосудик, и под глазом у меня образовался огромный синяк. Я так и ходила с ним целую неделю — сначала он был густого синего цвета, а потом постепенно желтел, что дало новую пищу для дружеских комментариев.

Но кое-кто пострадал от Тошки и серьезнее. Ванда всегда предупреждала новых людей на биостанции, как надо вести себя с ее собакой в воде. Но один из студентов, делавших на биостанции диплом, решил, что кто-кто, а уж он-то плавает быстрее, чем какой-то несчастный пес. Этого парня, худого настолько, что он мог послужить моделью для памятника узникам концлагерей, мы прозвали Саша-тощий. Очень серьезный юноша в очках, он занимался йогой и восточными единоборствами, что само по себе, как объяснила нам Вика, дурной признак — когда кто-то слишком усиленно занимается подобными вещами, то скорее всего у него слишком много комплексов.

Так вот, что возомнил о себе Саша-тощий, я не знаю, может быть, он решил, что в состоянии, как йог, левитировать над поверхностью воды, но только на берегу в этот момент сидела Ника, а к Нике он был явно неравнодушен. Возможно, он просто хотел обратить на себя ее внимание — и обратил, причем не только ее, но и всего лагеря. Он смело прыгнул в воду с причала, и когда Тошка поплыл за ним, чтобы вернуть заблудшего на твердую землю, то стал удирать от него изо всех сил. Но сил не хватило, и когда Тошка догнал его, то ему пришлось слегка его притопить, чтобы он не сопротивлялся. Дальше лабрадор собирался тащить его к берегу за волосы, но, увы, Саша-тощий был пострижен слишком коротко, и Тошка никак не мог ухватиться за них зубами; тогда псу пришлось буксировать жертву, придерживая ее за ухо. Ухо потом Саше пришили в Новороссийске.

Так на самом берегу Черного моря, а то и в самом море, в июле среди милых моему сердцу зверей и симпатичных мне людей и проводила я свой отпуск, выполняя приятную работу, за которую мне еще и платили. На взгляд бледнолицего жителя средней полосы, это просто райская жизнь! И я окунулась в эту жизнь, как в мое любимое море, и как море всегда смывает с меня не только грязь телесную, но и грязь душевную, все тревоги и печали, так и это эдемское существование избавляло меня от переживаний, исцеляло меня.

Я все реже и реже вспоминала о Сергее, а когда думала о нем, то как о человеке, который когда-то был мне близок, но ушел из моей жизни много-много лет назад, как тот мальчишка из моей школы, с которым у меня был роман в старших классах. Я даже считала, что по этому поводу я должна была бы испытывать угрызения совести, но не испытывала, я просто жила и наслаждалась жизнью.

Мне даже стало казаться, что я сильно поспешила, сменив из-за развода работу. Что может быть прекраснее для советского человека, чем ненормированный рабочий день! И где в Москве можно найти такую работу, до которой не час езды на трех видах транспорта, а пять минут ходьбы самое большее? И пусть мы порой работали с раннего утра и до самой темноты, это была не та работа, от которой устаешь — во всяком случае, я иногда уставала чисто физически, но никак не морально, как, бывает, устаешь от капризных пациентов и придирок невыспавшегося врача.

Тем более что наша суета вокруг Аси начала приносить плоды. Ася явно повеселела, стала больше двигаться и даже начала есть — правда, все равно она скорее играла с рыбкой, чем ее поглощала, так что дрессировать ее было все так же трудно, но, главное, вид у нее уже был здоровый, и ее можно было готовить к эксперименту.

Так что Фифу в центральном бассейне мы со спокойной совестью оставили физиологам (впрочем, они ее нам и не собирались отдавать).

Я была рада, что мы будем работать с Асей, я успела к ней привязаться, да и Ася меня тоже выделяла из остальных. Мне иногда даже казалось, что нас связывают какие-то невидимые нити взаимной симпатии.

Что меня больше всего раздражает в ученых-биологах, это то, что они считают смертельным грехом приписывать животным человеческие чувства. По их мнению, животные не умеют мыслить, они не могут любить или ненавидеть, а тем более ревновать. Я согласна, что животные не думают — они просто понимают. Может быть, даже самые умные из животных, такие, как дельфины и собаки, стоят по своему разуму несравнимо ниже человека, но много ли счастья принесла людям их способность рассуждать? Дельфины не воюют против себе подобных, не нападают на своих ближних, а, наоборот, помогают друг другу. Даже рожать дельфиниха не может в одиночку — ей обязательно должны помогать тетушки-повитухи. Дело в том, что дельфиненок рождается со спавшими легкими, и чтобы сделать первый вдох, ему обязательно надо добраться до воздуха, а сам новорожденный этого сделать не может, его обязательно должны вытолкнуть на поверхность взрослые дельфины.

Если же самка во время родов остается одна, то ее детеныш идет ко дну — его удельный вес в этот момент тяжелее воды.

Так что сама природа похлопотала о том, чтобы дельфины заботились друг о друге. Я убеждена, что они способны испытывать самые разные эмоции. Как-то во время обеда зашел разговор о том, что маленькие дети ревнуют родителей к своим только что появившимся на свет братьям и сестрам — точно так же, как собаки ревнуют, если в доме появляется другое домашнее животное…

Тут вмешался Валерий Панков, преподаватель из университета.

— Животные не ревнуют, нельзя приписывать им человеческие чувства, — назидательным тоном произнес он.

Еще как ревнуют! Я вспоминаю дельфиниху Галку — очень сообразительное, гениальное на дельфиньем уровне существо, красу и гордость Севастопольской биостанции, куда я попала еще студенткой. Галку тренировал Андрей Малютин, который был тогда в меня влюблен. Галка была совершенно ручная, подходила ко всем людям, позволяла на себе кататься, но мне она не позволяла к себе приблизиться и ни разу даже не соизволила принять у меня из рук рыбу. Если это не ревность, то что же?

Но Ася относилась ко мне совсем по-другому; я ей явно нравилась, и она однажды нашла способ это доказать.

Я в тот день с утра отправилась звонить в Абрау; до поселка меня подвез экспедиционный «газик», отправлявшийся на рыбозавод в Темрюк за рыбой для наших зверей, а обратно мне пришлось добираться своими силами. Я отношусь к той категории пешеходов, которых всегда подвозят на попутках, и меня на этот раз тоже подвезли, но не до конца — почти до самой базы меня могли довезти только пограничники, а их в тот день не было. Так что мне пришлось пройти около восьми километров по горным дорогам — не так уж много для тренированного человека, а я на свою форму не жалуюсь. Но стояла страшная жара — тридцать пять градусов в тени, и когда я добралась до нашего пляжа, где сидели Инна с физиком Вадимом, размораживая ставриду для Аси, вид, наверное, у меня был еще тот, во всяком случае они посмотрели на меня с сочувствием, и Инна проговорила:

— Татьяна, у тебя тепловой удар! Сейчас же лезь в воду!

Я до этого ощущала себя совершенно нормально, но как только она мне об этом сказала, то перед глазами у меня тотчас пошли крути, голова закружилась, и я почувствовала, что вот-вот в беспамятстве опущусь на гальку. Скинув с себя шорты и майку и оставшись в купальнике, я тут же полезла в воду, но Инна попросила меня подождать и подозвала Асю, которая ошивалась в коридоре у самого берега, с любопытством за нами наблюдая.

Инна протянула ей рыбку, Ася ее взяла, я вошла в воду и крепко, изо всех сил — я вдруг почувствовала, что их у меня почти не осталось, — взялась за ее спинной плавник. Подбадриваемая словами Инны: «Держись крепче!» — я погрузилась в воду, ощущая каждой клеточкой тела ее божественную прохладу. Главное было — намочить перегретую на солнце голову (я всегда хожу с непокрытой головой). Ася очень медленно и плавно повезла меня по коридору по направлению к каракатице; доплыв до глубокой воды, она начала медленно кружить, держась у самой поверхности. Нет, она не пыталась ни скинуть меня, ни нырнуть — все то время, которое мне было нужно, чтобы прийти в себя, она вела себя чуть ли не как нянька, выхаживающая раненого (то есть в данном случае перегревшегося). Но как только она почувствовала, что я оживаю (каким образом она это узнала — не имею понятия; может, она ощутила разницу в напряжении моих мышц или я усилила свою хватку?), так вот, как только она это почувствовала, то сразу же резко ускорилась и начала со мной играть в нашу обычную игру «а ну-ка догони». Мы снова устроили с ней привычную веселую кутерьму. Ася от меня удирала, иногда поджидая, чтобы я не слишком от нее отставала, и снова ускользала буквально из-под рук; потом ей это надоело, и она позволила мне покататься у нее на хвосте, причем безбожно ныряя так, что удержаться было непросто.

Напоследок я ей скормила две трети ведра рыбы и хорошенько ее почесала: она это заслужила.

Все-таки я чувствую, что у меня с дельфинами — сродство душ.

5. КУХОННЫЙ МИРОК

День в дельфинарии начинался с утреннего гонга, который раздавался по будням в 8.00, а по выходным — в 8.30. Через полчаса звонили на завтрак; впрочем, по гонгу нельзя было проверять часы: его обычно давали поварихи, а поварихи тоже люди и вполне могли проспать или не успеть приготовить завтрак. Только несчастным кухаркам приходилось вставать намного раньше — в кухне стояла такая электроплита, которую надо было включать в шесть, а еще лучше — в пять часов утра, чтобы она нагрелась к завтраку. Впрочем, на самом деле это было далеко не так страшно, и нашим поварихам редко приходилось жертвовать своим утренним, как утверждает наука, наиболее ценным сном: обычно всегда находились желающие выполнить за них эту важную обязанность. Одним из таких волонтеров был Славик, который периодически проводил суточные эксперименты; так как он все равно не спал, то ему не сложно было сделать два шага от своего Гнезда и включить плиту.

Кроме того, Славик отличался еще и надежностью — если уж он что-то обещал, то на его слово можно было положиться. Другим таким добровольцем был Саша-тощий, который был готов ради Ники не то что просто встать ночью и сходить на кухню, но и сутками стоять на голове, если бы она только попросила. А вот Саша-толстый один раз здорово нас подвел: клятвенно пообещав не проспать, он все-таки проспал, и спас положение Феликс, который в полседьмого отправился на маршрут и зашел на кухню проверить, все ли в порядке.

На завтрак сотрудники собирались недружно, протирая глаза, в отличие от обеда и ужина, когда люди шли за стол стройными рядами. Но еще до завтрака по лагерю сновали отдельные личности с ведрами, полными рыбы, — животные тоже привыкли завтракать с утра пораньше.

Вообще, если говорить о том, чем благоухает дельфинарий, то можно утверждать наверняка, что в нем всегда, постоянно пахнет рыбой. Этот запах иногда еле уловим, иногда более ощутим, но не слишком навязчив. Рыбой — почти исключительно ставридой — питаются практически все обитатели биостанции. Ее поглощают в огромных количествах дельфины и котики; гренландского тюленя, жившего в баке и отказывавшегося от еды, кормили рыбным фаршем из цельной ставриды, которую Инна прокручивала на обычной мясорубке.

Обитавшие в дельфинарии кошки, с которыми на словах боролись, но которые тем не менее каждый год приносили обильное потомство, с удовольствием замаривали червячка той рыбкой, которую им удавалось стащить. Даже постоянно жившие в Ашуко собаки с удовольствием ели рыбьи головы. А чего уж говорить о людях — они готовили себе рыбу во всех видах: ее жарили, солили, коптили, а когда среди паков ставриды вдруг попадалась более нежная скумбрия, это был настоящий праздник. Насколько я помню, рыба на биостанциях нас всегда спасала: тренеры и младшие научные сотрудники во все времена относились к малооплачиваемой категории населения, а ставрида ничего не стоила. С другой стороны, объесть дельфинов было невозможно: из-за аварий на линии энергию у нас периодически отключали, и огромные рыбные холодильники замолкали. Тогда в лагере воняло не просто рыбой, а тухлой рыбой. Этот рыбный дух проникал всюду; даже у Славика в лаборатории, где стояло множество приборов, пахло рыбой; я долго не могла понять почему, пока не обратила внимание на стоявшую в углу клетку — тамсидела прооперированная чайка с торчащими из головы металлическими штырьками. Она воняла, как протухшая селедка.

Тем не менее этот запах не вызывал отвращения и не отталкивал, а воспринимался как должное: конечно, не французские духи, но вполне терпимо.

Мы привыкли к подобному благоуханию, это был нормальный запах нашей работы; так, в булочных пахнет хлебом, а на бензоколонке — бензином, и человек чаще всего воспринимает присущий месту своей работы запах как должное. И я, которая у себя дома не выносила того амбре, который стоит во всей квартире, когда жарят рыбу, я, которая согласна была разделывать селедку только в противогазе, в Ашуко совершенно спокойно сама чистила ставриду и даже при необходимости могла что-нибудь из нее приготовить, но только при очень большой необходимости.

Поварихи на этот раз были в дефиците: сменщицы Вики и Ники так и не объявились, и девочкам пришлось бы туго, если бы не их неунывающие характеры и не дружная помощь всего лагеря. После завтрака дежурная повариха выносила на длинный обеденный стол те продукты, в основном овощи, которые нужны были для приготовления обеда, — в кухне было настолько жарко, что она казалась чем-то средним между сауной и русской баней, и кухарки старались проводить как можно меньше времени рядом с раскаленной плитой. Но в одиночестве стряпуха обычно оставалась недолго: к ней обязательно кто-нибудь подходил попить водички или переброситься парой слов, а кончалось это тем, что он брал в руки картофельный нож, и дальше дело шло уже веселее.

У Ники и Вики был совершенно разный стиль вербовки таких добровольцев. Если Ника брала красотой и маленькими женскими хитростями — более искусной кокетки нельзя было представить, но ее кокетство не воспринималось как таковое, потому что в нем не было ни капли вульгарности, то Вика — больше разговорами. Глядя на нее, на то, как она, размахивая ножом и не забывая при этом мелко-мелко крошить лук, ведет ученые или — тогда в глазах у нее появлялись смешинки — псевдоученые разговоры, трудно было вообразить ее совсем в другом виде: сидящей не на деревянной высокой скамейке и болтающей в воздухе голыми ножками, а за письменным столом в казенном кабинете с покрашенными в мрачный цвет стенами, и одетой не в легкомысленную и стираную-перестиранную юбочку поверх купальника, а в отглаженный белый халат, из-под которого выглядывает костюм джерси, — словом, трудно было узнать в этой веселой и как бы полностью сбросившей с себя московскую жизнь женщине, почти девушке, ту строгую, чуть ли не суровую Викторию Ройтман, которую я иногда видела, бывая по делам у нее в клинике, чаще всего чтобы помассировать кого-нибудь из блатных больных.

С Викторией было интересно, и Вадим проводил в ее обществе чуть ли не больше времени, чем в нашем с Асей; Максим, заметив это, тут же добавил к его обязанностям еще и чистку всех бассейнов.

Часто подходил к ней и Игорь, которого мы звали просто Гошей, приятель и однокурсник Вадима, менее глубокий парнишка, чем его друг, но зато прирожденный хохмач — он был родом из Одессы.

Первая его хохма, кстати, была экспромтом, и притом не преднамеренным. Он добирался от ближайшего к Ашуко железнодорожного полустанка до дельфинария пешком, с тяжеленным рюкзаком за плечами. Сойдя вечером с поезда и сверившись с картой, по которой выходило, что ему надо пройти около двадцати километров, он храбро отправился в путь. Но вскоре его застигла темнота, и он, человек походный, развернул свой спальник и улегся на ночлег. Но не успел Гоша заснуть, как его укусила в руку забравшаяся в спальник гадюка. Откуда он понял, что это гадюка, и каким образом она объявилась среди выжженной степи, он нам впоследствии так и не объяснил, и сие осталось покрытой мраком тайной. Гоша немедленно вскочил, вытащил свой складной ножик, сделал по всем правилам крестообразный надрез на месте укуса, попытался отсосать яд, но почувствовал, что рука немеет и все его члены сковывает смертный хлад. Тогда, борясь за свою жизнь, он собрал свои немудреные вещички, вскинул за спину рюкзак и быстрым шагом, чуть ли не бегом, пошел в направлении базы. Отмахав десять километров, он в темноте не заметил ограды биостанции, дошел до поселка Ашуко — еще один километр — и вернулся назад.

Было уже три часа, когда он наконец добрался до людей и у него появилась надежда на спасение. Но когда он в это неурочное время разбудил врача экспедиции — по совместительству научного сотрудника, ветеринара и маму Илюши, — то рассерженная и не совсем проснувшаяся Галина заявила, что ни один нормально укушенный гадюкой человек не смог бы пройти после этого двенадцать километров, да еще с тяжелым грузом, и она не понимает, зачем ее подняли посреди ночи, после чего снова ушла спать. Наутро уже трудно было определить, что же на самом деле случилось с Гошиной рукой — на ней были видны только следы разрезов, которые, впрочем, скоро зажили. Тем не менее он рассказывал эту историю смертельной схватки по очереди всем приезжающим на биостанцию девицам, добавляя яркие и красочные подробности, и я тоже не избежала этой участи.

Ника Лисина, в отличие от своей ближайшей подруги, вела себя совершенно по-другому. Она мягко, по-кошачьи, обрабатывала своих будущих жертв, и они по мановению ее руки делали все, что ей было нужно. Мне было даже жалко Сашу-тощего — настолько он сделался ее рабом, а она не считала нужным обратить на него хоть частичку своего внимания. Нет, студенты ее не интересовали, даже самые умненькие, ей было куда интереснее с научными сотрудниками.

Впрочем, из этого не следует делать вывод, что поварихи бездельничали, и за них все делали другие.

Нет, работы на кухне всегда хватало — не так просто прокормить двадцать пять ртов, а именно столько едоков в среднем садилось за обеденный стол. Я с моей нелюбовью к домашнему хозяйству не могла себе представить, как девочки справляются со всей этой готовкой, но они мне говорили, что кухонные занятия даже доставляют им удовольствие, и если бы не достопочтенная Елена Аркадьевна — черт бы ее подрал! — то их жизнь при кухне казалась бы им райской — просто в этот рай иногда прорывались языки адского пламени, слегка его перегревая.

Елена Аркадьевна с ее змеиным язычком действительно могла испортить жизнь окружающим ее людям, но так как должность хозлаборанта не столь велика, как это казалось ей самой, то в основном она отравляла существование именно поварихам, которые на месяц в году поступали в ее полное подчинение.

Как ей и полагалось по должности, Елена Аркадьевна была скупа. Выпросить у нее лишнюю банку сгущенки было подвигом, сравнимым разве что с подвигами Геракла. Так как с продуктами в Краснодарском крае было очень плохо, то все основные запасы везли из Москвы с трейлером — и горе поварихам, если они истратят лишнюю порцию сливочного масла или сухого молока!

Но больше всего поварихи страдали тогда, когда им не удавалось сберечь те продукты, которые приобретались на месте.

Дело в том, что вокруг лагеря все время бродили голодные морские коровы — морские потому, что днем они валялись на пляже, задумчиво пощипывая выброшенные прибоем водоросли, и изредка заходили по колено в воду — по-моему, они даже ее пили. В сумерках же они начинали активно рыскать в поисках пропитания, и как от них ни оборонялись, они все-таки просачивались на территорию лагеря через крошечные дыры в ограде, через которые, казалось, не проберется и кошка. Попав же в заветное хлебное место, они пробовали на зуб все, что им только попадалось, так, у меня такая оголодавшая телка сжевала сушившееся на суку полотенце. Но если им удавалось добраться до деревянных ящиков в кладовой, в которых хранились капуста, кабачки и картошка, они устраивали себе настоящий пир. Иногда набеги на кладовую совершали и свиньи с погранзаставы, рывшие под забором подкоп, один раз они сожрали запас хлеба на два дня. Порою те, кто вставал на рассвете, чтобы включить плиту, организовывали настоящую охоту на ночных мародеров, с погоней, гиканьем и швырянием камней (единственное, чего боятся ашукинские коровы, — это камни, даже самые воинственные бычки удирают, как только заметят, что человек нагнулся, чтобы подобрать с земли булыжник). На следующий день после таких набегов поварихи обычно были в слезах, а Елена Аркадьевна ходила по лагерю с надутым и важным видом, поджав губы.

Но чаще на кухне царило оптимистическое настроение, и я сама с удовольствием приходила к своим подругам на помощь, правда, я выполняла только самые неквалифицированные работы.

К каждому приему пищи, одному из самых ответственных на базе мероприятий, дежурная повариха приводила себя в порядок, прихорашивалась и становилась с поварешкой наготове во главе стола рядом со скамейкой, на которую костровой мальчик притаскивал баки с едой. Протягивая едокам полные миски, поварихи обязательно улыбались и на вопрос — будет ли добавка? — обычно отвечали: «Пока не знаю, но скорее всего будет». Кроме того, они всегда помнили, кто из сотрудников не ест кабачков в любом виде, кто органически не выносит манную кашу, а кто обожает рожки, и обязательно оставляли про запас для таких приверед что-нибудь специальное, чтобы они не оставались голодными.

Насколько я знаю, несколько раз делались попытки пригласить в качестве кухарок профессиональных поварих — из местных и на весь сезон. Но оказалось, что профессиональные поварихи, во-первых, не умеют готовить, то есть готовят так невкусно, как полагается в нашем советском общепите, и, во-вторых, воруют — это, очевидно, у них от природы.

Поэтому поварихи приезжали из Москвы и в свой отпуск готовили по-домашнему на всю экспедицию — так, как они делали это для своей семьи. Часто они приезжали много лет подряд и давно стали в дельфинарии родными. К тому же их улыбающиеся лица задавали ту атмосферу, которая обычно царила за столом — атмосферу шутливых пикировок и дружеского подтрунивания.

Приходил Миша Гнеденко, как всегда, со своей кружкой. Его поварихи любили: будучи чрезвычайно худым, он тем не менее ел очень много, а кулинары всегда ценят тех, кто отдает должное их трудам. Впрочем, он был любимцем не только поварих, но и всего лагеря; он был чудаком, и одно его присутствие на базе привносило в нашу жизнь какую-то особую ноту.

Позже с мрачным видом подходил — он всегда с утра был мрачен — физиолог Гера Котин, имевший несчастье жить в домике по соседству с Мишей.

— Как спал? — спрашивал его Миша.

— Нормально, — отвечал сонный Гера, — если бы ты меня не разбудил, было бы просто отлично.

Герман, молодой человек привлекательной наружности, слегка склонный к полноте, располагал к себе с первого взгляда; он обладал очень добрым и любвеобильным сердцем, которое вмещало в себя не только друзей, но и многочисленных женщин. Окончив свои дневные труды, он имел обыкновение проводить вечера и ночи в активных поисках представительниц слабого пола, которым он готов был скрасить жизнь.

Независимо от того, находился ли он в стадии поисков, ухаживания или активного обоюдного украшения жизни, он вечно не высыпался.

— Как я мог не разбудить тебя, Герочка? Завтрак ведь. Манная кашка, — продолжал его терзать Миша и, обращаясь ко мне, добавлял: — О нем же забочусь. Он ведь вечером не сможет пить пиво, если утром не поест кашки. Желудок уже не тот.

Через час после завтрака надо было переносить афалину. Нужны были мужчины, и искали Мишу. Нашли его в его домике спящим как был — прямо в одежде и очках.

— Миша, да ты, никак, спишь? — злорадным тоном спросил его Гера.

— Нет, это не я сплю, это мои очки спят.

К Мише, этому черноволосому симпатичному чудаку, вечно озабоченному, постоянно мелькавшему то здесь, то там (находившемуся в броуновском движении, как о нем говорил Гера), с симпатией относился не только кухонный народец, но и практически все, кто бывал на биостанции.

К любимцам поварих принадлежал и профессор Лапин, который ел пусть и не слишком много, но зато поглощал пищу так аппетитно, что даже смотреть на него было вкусно, и к тому же он умел красиво благодарить тружениц плиты и поварешки.

Впрочем, почти все научные сотрудники вели себя по отношению к ним благородно: молчали, если щи казались им прокисшими (и такое бывало, когда отключали свет и соответственно холодильники), зато просили добавки удавшегося блюда, и девочки расцветали.

К плохим едокам, с точки зрения поварих, относились в основном женщины: они ели мало — все как одна берегли фигуру и часто фыркали, вполголоса рассуждая о том, что они это блюдо приготовили бы лучше. Впрочем, такие мысли вслух высказывала в основном Елена Аркадьевна, пытавшаяся сидеть на диете, но тем не менее всегда съедавшая полную порцию. Впрочем, женщин за столом было мало: те, кто работал на биостанции семьями, чаще всего готовили сами, изредка показываясь за общим столом по каким-то официальным поводам, например, по случаю чьего-либо дня рождения. Кроме поварих, нашей выдающейся хозлаборантки, Ванды и меня при кухне постоянно питались еще две особы женского пола: Ляля и Люба. Ляля, худенькая, изящная блондинка лет двадцати пяти, с вьющимися волосами и мелкими маловыразительными чертами лица, работала лаборанткой; почти все свое время она проводила в КПЗ, где постоянно красила какие-то срезы и возилась с предметными стеклами. К столу она выходила только что-нибудь поклевать.

В отличие от неутомимой пчелки Ляли Люба, дочь генерала, девушка очень большая, некрасивая и неуклюжая, находилась в дельфинарии по большому блату. Но так как Тахир категорически запретил пребывание на территории биостанции нетрудовых элементов, то бишь тунеядцев, то Максим решил подыскать ей хоть какую-нибудь работу. Сначала ее определили на кухню, но там она показала свою абсолютную профнепригодность, и тогда ей поручили красить заборы. Она слонялась вдоль ограды с ведерком зеленой краски и кистью в руках и при первой же возможности бросала их и бежала на пляж, где валялась на камнях в своем модном невообразимого цвета купальнике с глубокими разрезами на бедрах, из которых безобразно выпирали рыхлые не по годам — ей было восемнадцать — телеса. Периодически из ворот биостанции выскакивал Максим и, грозно хмурясь, призывал ее к выполнению трудовой повинности; тогда она тяжко вздыхала, нехотя поднималась на ноги и, сгорбясь, брела к брошенным орудиям производства. Поистине ей не хватало для выполнения этой задачи того энтузиазма, с которым взялся красить забор Том Сойер!

Люди на базе все время менялись, у кого-то кончался срок командировки, и он уезжал в Москву, кто-то, наоборот, приезжал, кто-то уходил на катере на отлов животных, кто-то прилетал чуть ли не прямо из Перу, где титаническими усилиями Рахманова была налажена работа с речными дельфинами — иниями.

И среди всего этого народа случайных людей почти не было. Все мы: научные сотрудники, тренеры, просто сезонные рабочие — любили животных, море и полевой образ жизни. Кроме Любы к категории чужаков в этот год можно было отнести разве что Алексея, приехавшего в качестве сезонного рабочего. Мы так и не смогли понять, какими ветрами занесло к нам в Ашуко, в наше близкое — иногда чересчур близкое — к природе существование рафинированного московского вьюношу, сына дипломата и студента Института международных отношений. Он явно чувствовал себя в дельфинарии не в своей тарелке. Высокий, черноволосый, с холеным полным лицом, он вел себя как избалованный звездный мальчик, которым восхищаются все окружающие. Увы, на базе им никто не восхищался, и он как-то быстро скис.

На его красивой физиономии было постоянно написано выражение самодовольства, и он всегда мечтал произвести впечатление, особенно на женщин. Сначала он хотел было подкатиться к Нике, что было совершенно естественно, так как она была на биостанции, безусловно, самой красивой. Ника, избалованная вниманием стоящих мужиков, не то чтобы отбрила его — просто проигнорировала. Потом он пристал к Вике.

Мы с Викой плавали к каракатице и, вернувшись обратно, только- только собирались выбраться из воды, как вдруг прямо перед нами на пляже возник Алексей, которому уже успели дать прозвище Нарцисс, и безо всяких предисловий, будто не замечая меня, к ней обратился:

— Мне сказали, что вы занимаетесь психотерапией. Расскажите мне о технике внушения. Мне как воздух нужна эта информация — на моем будущем поприще владеть техникой внушения просто необходимо.

Мы как раз собирались подняться на ноги и выйти на прибрежную гальку, но так и остались в лежачем положении. Я тихо смеялась про себя, а Вика мягким, но решительным тоном (по-моему, с элементами внушения) ответила:

— Вы знаете, в двух словах на этот вопрос не ответишь. Для того чтобы овладеть этой техникой, надо учиться шесть лет в медицинском и еще несколько лет — по специальности. — И она демонстративно отвернулась от него и обратилась ко мне: — Таня, я тут нашла замечательный камень с рисунком прямо как египетские иероглифы, но сразу же потеряла…

Но отделаться от Нарцисса было непросто, и он от нее не отвязался:

— А скажите, может быть, у вас есть с собой какая-нибудь литература на эту тему?

— Я в отпуске, а в отпуске я читаю только детективы.

Мы плескались на мелководье, а он все продолжал, глядя на нас сверху вниз:

— А какие бессознательные факторы участвуют во внушении?

Тут Вика окончательно разозлилась, и в голосе ее появились металлические нотки:

— Если вас это так интересует, приходите ко мне в Москве на Арбат, 22, я веду там платные консультации по четвергам во второй половине дня.

Он обиделся и ретировался, а мы наконец вылезли на прибрежную гальку и посмеялись. Впрочем, Вика все еще была раздражена и сказала:

— Хорошо еще, что он не пристал ко мне, когда я сидела на горшке!

Потерпев неудачу с поварихами, Алексей принялся за меня. Конечно, я не такая престижная особа, как почти кандидат наук Ройтман или не только красавица, но еще и умница Вероника Лисина. Я всего лишь массажистка, но все-таки в дельфинарии я занималась очень экзотичным, особенно для женщины, делом, да и на лицо не слишком страшна. И он обратился ко мне с просьбой помассировать его — якобы он потянул мышцы спины. В его тоне легко было уловить нотки снисходительности; я должна была понять, какую честь он мне оказывает, подставляя мне свою благородную спину.

В Ашуко я никогда не отказывала людям в подобных просьбах — им это приятно, а мне нетрудно; тем более чувство долга никогда мне не позволит лишить помощи человека с травмой, даже если он мне чем-то неприятен.

Все предыдущие пять лет я ездила в отпуск в качестве массажистки при спортивных командах на олимпийские базы в Сухуми и Сочи — там я массировала спортсменов чуть ли не с утра до ночи, но уставала не от этого, а от тренерских интриг. В Ашуко я занималась массажем прямо на пляже — мне не хотелось превращать свой домик-пятихатку в пропахший мазями и кремами медпункт, а свою собственную кровать — в кушетку для массажа. И я помассировала Нарцисса. Как я его помассировала! Я не оставила на его чересчур полном для такого молодого человека теле ни единого живого места. Это было как раз перед самым гонгом на обед, и на пляж выполз чуть ли не весь трудящийся народец, поэтому все слышали мои комментарии относительно его недоразвитых мышц спины, излишней жировой прослойки на животе, неправильного развития костей таза, заросшего солевыми отложениями позвоночника. Моя совесть при этом была чиста — я не выдавала никакой секретной медицинской информации, я говорила чистую правду, все это окружающие могли видеть и сами. Он попытался вырваться, но не смог — я уже говорила, что руки у меня очень сильные. Не драться же ему было со мной на глазах у всего лагеря! И я уж домассировала его до конца, под аккомпанемент одобрительных возгласов благодарных зрителей.

Когда я его наконец отпустила, физиономия у него была багрово-красная — и отнюдь не от массажа. Он не убежал с пляжа, а медленно ушел, стараясь сохранить остатки собственного достоинства, но забыл свои полотенце и рубашку. Я представляю, какой удар нанесла я по самолюбию человека, который, как рассказывали мне мальчишки, вставал в душе перед зеркалом, и, приглаживая свои ухоженные волосы — даже в Ашуко он привез с собой какой-то специальный заграничный шампунь, — говорил, любуясь своим отражением:

— Разве похоже, что этот парень два года занимался каратэ?

Больше он никогда не просил меня его помассировать.

Но такие люди, как Нарцисс, были исключением. Он даже у вечернего костра на Красной площади казался чужим и перестал туда ходить. Ему было скучно. А без вечерних посиделок представить себе дельфинарий невозможно.

Поводов для них можно было найти бесконечное множество: чей-то приезд, отвальная, день рождения, День шампанского — такие дни объявлялись просто так, когда не было других праздников, благо Абрау-Дюрсо был рядом, и наконец великий праздник — День рыбака. Но о нем разговор особый.

Вообще если сотрудники дельфинария не работали, то они скорее всего где-нибудь кучковались — когда за чаем и кофе, но чаще на столе стояло что-нибудь более крепкое.

Трезвенников среди нас не наблюдалось, но и до положения риз обычно тоже никто не напивался. Наутро заспанные поварихи недосчитывались обычно кружек, да и мисок тоже.

Первое время после смерти Сергея я предпочитала вечерами общаться с людьми постарше, которых я знала давно, но как-то вечером Ника и Вика зашли за мной к Ванде, с которой я чинно пила чай, и потащили с собой на Красную площадь. На костре на решетке жарилась рыба; за ней следил, присев на корточки, Саша-толстый. Рядом с ним на деревянном ящике, заменявшем стол, были расставлены кружки, и Ляля нарезала хлеб; я поняла, куда делась та таинственным образом пропавшая буханка, о чем целый день сокрушалась Елена Аркадьевна. Все полукругом расселись у костра на всяких чурбачках и дощечках, и вдруг я оказалась одна — подруги мои каким-то образом умудрились занять свободные места так, чтобы к ним можно было подсесть. Впрочем, Вика сама подвинулась поближе к Диме, который соизволил обратить на нее свое благосклонное внимание; с другого бока рядом с ней уселся Вадик и начал громко говорить о чем-то умном, перебивая Диму, а Вика молчала и блаженно улыбалась. Недаром она стала постоянно носить парадно-выходной купальник из ткани, напоминающей бархат, подумала я. К Нике подсел Саша-тощий, буквально поедавший ее глазами.

Тут костровой объявил, что рыба готова, и она попросила влюбленного студента за ней поухаживать. Пока он выбирал для нее рыбку поподжаристее, у костра появился Славик; Ника улыбнулась ему, и он тотчас же сел рядом с ней, заняв место Алешкина. Саша остался стоять перед ними как истукан, и Ника милостиво приняла у него рыбку. Но дальше все ее внимание безраздельно принадлежало Славику.

Я следила за уловками моих подружек, усмехаясь про себя. Как мне все это было знакомо! Как будто совсем недавно я и сама занималась такими маневрами, поощряя застенчивых ухажеров и разжигая ревность более дерзких поклонников! Как это все-таки приятно — нравиться! Но, увы, на мою долю выпал Саша-толстый. Он, сопя, уселся рядом со мной и положил мне на колени газетный лист, а на него — самую-самую поджаристую рыбку из всех. Что ж, и за это надо сказать судьбе спасибо.

Периферическим зрением я наблюдала, как Витя о чем-то тихо переговаривается с Лялей, у которой был такой же серьезный вид, как днем в лаборатории. Мне стало смешно: едва заметив, что я подхожу к костру, Витя куда-то ретировался, но через пять минут появился снова — уже в ушанке. Ни на берегу, ни на каракатице он сегодня не появлялся.

Все наслаждались жизнью, только генеральская дочка с унылым видом сидела одна, никто не обращал на нее внимания. По кругу пошли кружки с домашним вином, терпким, по вкусу слегка напоминавшим «Изабеллу».

Кто-то из ребят достал гитару и тихо запел себе под нос:

Несколько голосов подхватило мелодию, и нестройный вначале хор запел дальше:

Это моя любимая песня, мне нравятся в ней и мелодия, и стихи, и сам автор — я просто влюблена в песни Окуджавы. Но сегодня на самом-самом берегу Черного моря это звучало как-то по-особенному, правда, чашами нам служили украденные с кухни кружки, ну а за кого выпить — это всегда найдется, если есть что.

6. ВЛЮБЛЕННЫЕ И ПОКЛОННИКИ

Тот дух легкого флирта, шутливой, кокетливой игры, что так был заметен на Красной площади, очень хорошо повлиял на девочек и на меня саму тоже — отраженным светом. Впрочем, возможно, эту атмосферу создавал сам Ашуко, не только его уникальная природа, но и уникальное влияние самой природы на людей. Может быть, животные, содержавшиеся на биостанции, создавали какое-то особое биополе? Но каждый, кто попадал на Ашуко, как будто освобождался от всех сдерживающих рамок, раскрепощался, становился самим собой — таким, каким бы он никогда не посмел быть в любом другом месте. Люди менялись на глазах, как только ступали на ашукинскую землю: примерный муж внезапно становился донжуаном, а серая, заезженная жизнью мышка превращалась в покорительницу сердец; человека, проповедовавшего в Москве здоровый образ жизни, посреди ночи с трудом дотаскивали до постели, а серьезный кабинетный ученый оказывался первостатейным хохмачом.

В Ашуко люди как бы проявлялись, из черно-белых негативов вдруг получались многокрасочные изображения, и иногда в характере их появлялись такие черты, о которых сам человек и не подозревал. Я, например, считаю себя особой весьма приземленной, рациональной, чуть ли не циничной; но в Ашуко меня вдруг захлестывает романтика. Меня охватывает дух авантюризма, я совершаю несвойственные мне в городе импульсивные поступки, и, главное, я влюбляюсь. Только на Ашуко мне удавалось влюбляться очертя голову. Пусть пробуждение потом бывает очень болезненным, это все равно прекрасно — любовь в Ашуко!

Прожив на биостанции чуть больше недели, мы с девочками были уже далеко не те бледные, чуть ли не изможденные повседневными заботами создания, которые встретились в аэропорту. Нет, мы загорели, окрепли, были полны сил, и в глазах у всех нас троих появился подозрительный блеск. Как только я пришла в себя, я стала вести такой же образ жизни, как и мои подруги, то есть, не забывая о работе, находила время и для развлечений. Мы постоянно, по московским меркам, недосыпали — у нас на сон оставалось от силы часа три-четыре, но тем не менее чувствовали себя прекрасно. И выглядели мы при этом отнюдь не как сонные мухи.

Я вообще загораю очень хорошо — несмотря на относительно светлые волосы, у меня смуглая кожа, это, наверное, наследство моей бабушки-еврейки, и так как я весь свой рабочий день проводила на море, то вообще вскоре превратилась в шоколадку. Рассматривая себя в осколок зеркала, который я нашла в кладовой у Ванды, я осталась довольна: загар мне идет, кожа от солнца и соленой воды, как ни странно, становится гладкой без всяких кремов и лосьонов; волосы, слипающиеся от соли, выглядят тем не менее более пышными и высоко поднимаются надо лбом. У меня правильные черты лица, правда, нос чуть вздернутый, но мне самой моя физиономия кажется какой-то обезличенной, чуть ли не лишенной индивидуальности: как-то раз по телевизору показывали видеозапись заплыва, в котором я участвовала, и я с ужасом увидела, что в резиновой шапочке и закрытом стандартном купальнике меня невозможно отличить от других спортсменок. Загар же придает мне индивидуальность: бронзовый цвет кожи подчеркивает высоту скул и вообще делает более четкими контуры лица, а глаза из просто карих превращаются в искрящиеся золотисто-каштановые.

Впрочем, может быть, я себе льщу и ни Ашуко, ни загар не сделали меня более привлекательной? Иначе почему у меня так мало поклонников, а все мало-мальски подходящие ухажеры роятся вокруг Ники и Вики?

При этом я вовсе не завидовала подругам, а, наоборот, радовалась за них. Мой характер, конечно, далек от идеала, меня многие не любят, причем мужчины относятся ко мне намного лучше, чем женщины, и соответственно я к ним. Из бассейна Олимпийской деревни я была вынуждена уйти не в последнюю очередь из-за того, что «бабушка» (так мы называли старшего тренера, многократную олимпийскую чемпионку) меня возненавидела — слишком много внимания обращали на меня коллеги-мужчины. А могла ли она относиться ко мне иначе, с ее-то внешностью, характером и амбициями? В спорте гораздо легче стать чемпионкой, чем доказать, что ты этого достойна в обычной жизни.

Но, когда я приезжаю в Ашуко, все чудесным образом меняется. Не говоря уже о том, что у меня нет, никогда не было и, надеюсь, не будет разногласий с подругами, что я обожаю свою тетушку, я и с другими женщинами на биостанции нахожу общий язык. Я в прекрасных отношениях с Инной Вертоградовой; с Галиной Ромашовой я, как говорится, тоже никогда не ссорилась — возможно, мы бы сошлись и поближе, но у нас слишком мало точек соприкосновения. Только с Эмилией, женой начальника экспедиции Максима, я не нашла контакта, но тут моей вины нет: Эмилия не любит всех молодых и хотя бы капельку интересных женщин и старается держать их подальше от своего мужа.

К тому же генеральша — это всегда больше, чем сам генерал, и если Максима его должность тяготила, то Эмилии очень нравилось быть начальницей. Впрочем, не могу ее осуждать — может, на ее месте я вела бы себя точно так же.

Нет, я никак не могла завидовать Вике и Нике.

Но почему же мне достался самый неудачный кавалер из всех — Саша-толстый, презабавный малый, над которым нередко потешался весь лагерь? Почему, если кто-то из «взрослых» и обращает на меня внимание, то это не кто иной, как Панков, мужчина уже в летах, с брюшком и поседевшей бородой, которого никто не воспринимает всерьез? Кто же такая я сама, если у меня такие поклонники?

Впрочем, о чем это я думаю? Разве у меня нет доктора А-Кима? И тут же эта мысль меня поразила: я до сих ни разу не вспомнила о нем. С доктором Арсением Кимом, которого прозвали А-Кимом по какой-то дурацкой ассоциации с героем одного рассказа Джека Лондона, я три года вместе работаю, и столько же лет он — мой любовник.

А-Ким — наполовину кореец, и от своего отца кроме монголоидных черт лица и раскосых глаз он унаследовал и древние познания своего народа. Ну, может быть, не все, но хотя бы частичку. Он рефлексотерапевт, то есть занимается иглоукалыванием, и целитель, что называется, от Бога.

Когда вся медицинская и околомедицинская публика зачитывала до дыр отвратительно отксерокопированный «Точечный массаж» Гоао Лувсана, доктор А-Ким только усмехался себе в усы — правда, усов у него нет, он всегда чисто выбрит, коротко подстрижен и аккуратно одет. А-Ким читает древние рукописи в подлиннике, и его искусные пальцы могут найти любую активную точку на теле ли, на ушной раковине или на подошве человека. Доктор А-Ким делает чудеса. За несколько сеансов массажа и иглотерапии он возвращал бесплодным женщинам способность к деторождению. Лечившиеся уже много лет у самых лучших гинекологов и на самых модных грязевых курортах, отчаявшиеся женщины обращались к нему, как к своей последней надежде, а потом, забеременев, летели к нему с радостной вестью со слезами на глазах. А родив, некоторые счастливые матери давали такому долгожданному первенцу непопулярное в то время имя Арсений, и это было для моего доктора высшей наградой. Умел он делать и совсем противоположные вещи — многие из моих приятельниц к нему обращались, и он избавлял их от нежеланного плода быстро и почти безболезненно, при этом заодно подлечивая кому придатки, кому печень. При всем том доктор А-Ким был небогат. Он не брал от больных денег и ценных подарков не из принципа (он-то как раз считал, что целитель должен жить не роскошно, но ни в чем не нуждаясь), а просто так ему было спокойнее: как раз в начале восьмидесятых в стране началась очередная кампания по поводу врачей-взяточников, и даже букеты цветов мы выносили из поликлиники, завернув в газету.

А у доктора были недруги: многим не нравилось, что он вопреки авторитетам, которые посчитали какой-то случай безнадежным, за него брался — и вылечивал больного. Коллеги писали на него доносы и пытались объявить его шарлатаном. По счастью, он вылечил дочку одного министра, и благодарный отец прикрывал его от врагов.

Если бы доктор А-Ким пил, то он скорее всего спился бы, потому что его заваливали бутылками коньяка, от которых он отказаться не мог, не обидев пациента, но доктор А-Ким не пил. У него, на мой взгляд, вообще не было недостатков, одни достоинства — может быть, поэтому я о нем и начисто забыла.

Частной практикой доктор не занимался, популярности не искал, престижных пациентов не приваживал, диссертаций не писал, просто отсиживал положенные часы на приеме в нашей специализированной поликлинике, а все свободное время отдавал своим древним медицинским трактатам, травам, которые он собирал сам (каждое лето он ездил за ними то на Памир, то куда-то в Приморье) и из которых он составлял чаи и настойки, и мне. Других интересов у него не было.

Честно говоря, я сама не понимаю, каким образом я попала в список тех предметов, которые занимали доктора А-Кима. Может, это случилось потому, что мы все время работали вместе.

Может, оттого, что мы с ним такие разные. Я человек общительный, люблю шумные компании и зрелища, а А-Ким (я даже в постели звала его А-Кимом) — ярко выраженный интроверт, ему никто не нужен. Я — спортсменка, кроме плавания занималась еще очень многим: фехтованием, бегом и еще черт-те чем, во мне много энергии, и вся эта энергия выплескивается наружу, а доктор увлекался только корейской борьбой таэквондо, которая основана на медитации. Я — человек очень земной, если не сказать приземленный, открытый и живу реальной жизнью, а А-Ким большей частью погружен в свой внутренний духовный мир. Как это? «Стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой»…

В общем, мы вместе уже три года и встречаемся один-два раза в неделю; он меня чуть постарше, чуть повыше и чуть уже в плечах, и наш роман очень удобен нам обоим: мы коллеги, занимаемся одним и тем же делом и работаем с одними и теми же пациентами. Я многому от него научилась. Но пламенных чувств друг к другу мы не испытываем. Возможно, бурные страсти вообще не в его характере, но я-то знаю, что я способна на большее: как я любила Сережу в наши первые месяцы! В постели у нас все хорошо, он искусный любовник — слишком искусный, на мой взгляд, и притом не по-европейски: просто он знает такие точки, которые могут довести женщину до экстаза, но я не чувствую при этом того взлета эмоций, который так ценит женщина в физической любви…

В прошлом году он предложил мне выйти за него замуж, но я попросила его не торопиться, он понял и согласился со мной. Я точно знаю, что у него нет никого другого. И понимаю, что рано или поздно, но я выйду за него замуж. Иногда такая судьба меня радует, иногда пугает.

Но пока я свободная женщина и нахожусь в свободном полете. Доктор А-Ким остался где-то далеко за горизонтом, там, в Москве (а может, он как раз сейчас на Памире). И если у меня нет других поклонников, то возьмемся за Сашу-толстого. Конечно, он мне и даром не нужен, но попробуем сделать из него человека — от нечего делать.

А кстати, почему он такой толстый? Неправильный обмен веществ или просто распущенность и растренированность? Судя по всему, последнее. И к тому же он страшно много ест и вечно голоден. Только вчера я наблюдала на кухне такую картину. Ника жарила оладьи на двух сковородах, обливаясь потом в своем мини-бикини — правда, к этому миниатюрному купальнику полагалась еще мини-юбочка. Саша-толстый, который был у нее костровым, внес в тесное помещение бак с водой и так там и остался. Он пытался выпросить у Ники оладышек, и та дала ему один неудавшийся блин — из тех, что комом, и сказала, что больше он не получит.

Ей было не до него: на одной сковороде оладьи как раз подоспели, и она, подхватив на лопаточку готовый оладышек, направилась к столу, на котором стояла миска с оладьями, но на пути у нее оказался Саша. Она попыталась обойти его слева, но тот сразу же передвинулся, закрыв ей проход, она метнулась направо — он снова оказался перед ней. Оладышек не вынес этих резких маневров и упал на пол. Довольный Саша подобрал его и тут же, не сходя с места, слопал, а у Ники чуть не подгорели все остальные оладьи — так мы с ней смеялись. Кстати, Саша этим не ограничился и тут же оприходовал несколько подгоревших оладьев, отложенных в сторону для Славиковой сороки.

И я решительно принялась за Ивановского. Утром я его будила еще до гонга на подъем и заставляла делать вместе с собой утреннюю гимнастику. Не то чтобы я всегда регулярно делала зарядку, но она никогда не помешает, зато смотреть на то, как Саша-толстый, пыхтя, приседает и пытается встать, с трудом разгибая дрожащие колени, было очень забавно. Он просил о пощаде, но я была неумолима. После зарядки мы обычно бегали трусцой; так как единственная подходящая для этой цели дорога вела на Дельфинье озеро, то мы взбирались бегом на гору. Впрочем, бег — это слишком сильно сказано. Бежала я, все время его подгоняя, а он с жалобным видом едва переставлял ноги.

Через некоторое время на это уникальное зрелище приходило с утра посмотреть чуть ли не пол-лагеря, и болельщики поддерживали несчастного Ивановского приветственными возгласами.

Кроме того, я заставила его сопровождать меня на Лысую гору. Каждый, кто приезжает в дельфинарий, обязательно должен хоть раз взойти на Лысую гору — это обычай такой, превратившийся чуть ли не в ритуал. Как ни странно, но охотников взобраться туда во второй раз находится почему-то мало. Я сама до этого была на вершине только однажды. Я хорошо помню этот случай — я отправилась туда в длинной юбке и босоножках и прокляла все на свете, продираясь в таком виде сквозь кусты держиморды и можжевельника, густая поросль которого почти перекрывала тропинку поближе к вершине. Собственно говоря, в тот раз я попала на Лысую гору совершенно случайно. Я с Феликсом тогда возвращалась с раскопок: под самым поселком Ашуко археологи из Анапы раскопали пифосы — огромные глиняные кувшины, в которых наши предки хранили зерно, и мы ходили на них посмотреть. По дороге назад мы встретились с Никитой, который вел на Лысую гору своего практиканта, недавно приехавшего на базу. Выяснив, что Никита специально заранее не предупредил меня об этом походе, потому что этот сложный маршрут якобы не для женщин, я тут же за ними увязалась в чем была, несмотря на громкие протесты Никиты и увещевания Феликса.

Естественно, я не проронила ни слова, когда колючки впивались мне в кожу, и ни на секунду их не задержала, но нельзя сказать, чтобы об этом подъеме у меня остались приятные воспоминания. Особенно мешала мне модная в том сезоне летящая юбка до пят: то Никитин практикант наступал мне на подол, то я сама запутывалась в зарослях держиморды или не менее колючей ежевики и освобождалась, оставляя на колючках лоскутки ситца.

Конечно, вид с вершины Лысой горы открывался необыкновенный: бесконечное темно-синее, отливающее фиолетовым у самой линии горизонта море (в тот очень жаркий и безветренный день поверхность его была совершенно зеркальной), береговая линия, изрезанная заливчиками и бухточками, прямо под нами — мыс Ашуко с маяком на нем. Мне, обливавшейся потом, страшно захотелось нырнуть прямо туда, в это море, в эту казавшуюся с высоты такой прохладной воду… Со всех остальных сторон нас обступали горы — невысокая гряда шла прямо за нами, а в ущелье слева от биостанции, идущем в сторону Абрау, уже сгущалась синеватая дымка — там между вершинами застряли облака. В Ашуко уникальный микроклимат — если в Анапе, или Новороссийске, или даже в ближайшем к нам Абрау идет дождь, то он чаще всего не доходит до дельфинария — его закрывают горы, которые не пропускают к нам тучи.

Поэтому льет у нас обычно тогда, когда ветер пригоняет перенасыщенный влагой воздух с моря, с юго-востока, а норд-ост обычно приносит с собой прохладу, но не сырость и не дождь. Погода в этом сезоне, когда в начале июля холодный северо-западный ветер сочетался с ливнями, абсолютно не характерна для этих мест, и нас, продрогших в те несколько дней чуть ли не до мозга костей, должна была утешать уникальность этого природного явления.

Но виды видами, а надо было спускаться… И мы спускались — на пятой точке по облысевшему склону горы. Как дети со снежной горки, мы мчались вниз с бешеной скоростью, вздымая клубы сухой пыли и подбадривая себя восторженными воплями. Огромный камень, сдвинутый с места массивным телом ехавшего по склону чуть выше меня практиканта, промелькнул совсем рядом с моей головой, но меня не задел. Так мы пролетели чуть ли не полгоры и остановились только там, где почти отвесный склон переходил в пологий спуск — перемазанные, в порванной одежде, но довольные. Это был единственный случай в моей жизни, когда спуск оказался легче, короче и гораздо приятнее, чем подъем. Мы очень быстро добежали в тот раз до моря и вошли в воду, не раздеваясь, и я поняла, что такое блаженство.

Но сейчас я решила подняться на Лысую гору не в самый солнцепек, а рано утром, пока еще прохладно, и в подходящей для этого одежде.

У меня еще остался килограммчик лишнего веса, и я захотела от него окончательно избавиться. Я, конечно, предложила девочкам составить мне компанию, но они отнеслись к этой идее скептически. Захотел было отправиться со мной на гору йог Саша-тощий, но, узнав, что Ники не будет, тут же охладел к этой затее, и у него нашлись другие дела. Так что остался один Саша-толстый.

Не буду описывать подробности нашего похода. На мой взгляд, все прошло чудесно, на этот раз я не запуталась в кустарнике, не оцарапалась о колючки и почти не запыхалась — я явно пришла в свою лучшую форму. Но для Саши-толстого Лысая гора оказалась последней каплей: после нее он сломался. Он взбунтовался: категорически отказался и делать зарядку, и бегать трусцой; громогласно заявил, что физические упражнения наносят организму одинтолько вред; даже почти охладел ко мне.

Не знаю, как его организм, но вот его костюм потерпел от наших спортивных занятий значительный урон. Ивановский находился на биостанции с самого начала сезона, с апреля, и здорово за это время поизносился. После моих тренировок его единственные плавки расползлись окончательно, и это было почти трагедией. Как известно, при советской власти плавки можно было купить где угодно, но только не в курортных городах.

Сколько экспедиций ни посылали за этой необходимейшей деталью туалета в Новороссийск, Геленджик, Анапу — плавок нигде не было, а если и были, то не его размера. Поэтому Саша-толстый выглядел весьма живописно: на голое тело он надевал то, что осталось от плавок, поверх них — почти столь же растерзанные шорты, а для надежности и сохранения общественных нравов он сверху еще повязывался свитером; в таком виде он и работал, и купался, и сидел за общим столом.

Саша-толстый был уникумом, о котором в Ашуко еще предстояло сложить легенды. Надо сказать, в качестве кавалера он был труднопереносим даже для такой решительной женщины, как я, но у него были другие достоинства. Он был в Ашуко уже третий сезон и надеялся, что его возьмут в институт на постоянную работу. Хоть он и числился лаборантом, но обычно ему поручали тяжелую физическую работу, не требовавшую излишних умственных усилий, — так боялись его глубоких аналитических способностей. Чуть ли не каждый день он выдавал по афоризму, которые становились составной частью ашукинской мифологии.

Так, ашукинцам особенно запомнился один вопрос, заданный им на лекции профессора Лапина. На биостанции был такой обычай — раз в неделю все сотрудники биостанции, в том числе сезонные рабочие, собирались на час, и кто-нибудь из ученых популярно рассказывал о своем предмете. В основном лекции, конечно, касались физиологии и поведения водных животных, но как-то раз и Вику попросили провести такой семинар — уж очень интересовала всех тема, которой она занималась: гипноз.

Ванда рассказывала о свойствах кожи дельфина, а профессор Лапин сел на свой конек: он говорил о загадках, которые поставили перед наукой дельфины, в том числе и об их необычном стайном поведении, о разнице между животными различных популяций одного и того же вида…

Обычно все с интересом слушали очередного оратора, и к концу лекции этот интерес только возрастал, все дремавшие пробуждались и с нетерпением ждали вопросов Ивановского. И на этот раз наши ожидания не были обмануты. С самым серьезным видом, как будто он был не лаборант, а по крайней мере доктор наук, Саша-толстый спросил:

— А чем отличается поведение поллюций, например крыс, от поллюций дельфинов?^[7]

Все грохнули, и никто не ответил бедняге на его вопрос: профессор смеялся вместе со всеми.

В голове его все время бродили какие-то мысли, и он периодически выдавал их, но они были чересчур уж забродившие. Может, это оттого, «что сперма попадала ему в мозг, и там начиналось такое!..» — этот перл он выдал как-то за обедом, когда громогласно рассуждал о том, что воздержание более трех дней крайне вредно, потому что в этом случае… ну вы сами понимаете…

Увы, так как Сашу-толстого никто из девиц на биостанции никогда всерьез не принимал, то приходилось ему мириться с кашей в голове. Вот какой мне достался оригинальный поклонник.

Темп жизни на базе для меня все ускорялся. Погода наладилась, подготовка к эксперименту шла полным ходом, Ася выздоровела, и ее озорной характер нам доставлял немало хлопот — она то прекрасно работала, то отказывалась без всяких видимых причин с нами сотрудничать, как будто над нами издевалась. И наконец, каждый вечер меня тащили на какие-нибудь посиделки.

Девочки между тем уже не ходили по земле, а, казалось, витали в облаках. Они были такие влюбленные и счастливые, что мне становилось порой даже обидно: почему я ни в кого не влюбляюсь? Правда, подходящей кандидатуры я не видела.

Ника совершенно окрутила Славика, но и сама умудрилась влюбиться по уши. Они переживали сейчас романтический период, в глазах обоих появилось какое-то мечтательное выражение. Но если влюбленную Нику я уже имела случай наблюдать, то Славик, как мне казалось, впал в это состояние впервые — ну, может, не впервые, но это была уже отнюдь не юношеская влюбленность.

Он изменился, глаза его горели, это был уже не увлеченный чистой наукой школяр, для которого не существуют соблазны окружающего мира, — нет, это был искрящийся весельем и радостью жизни молодой человек, который все время находился в состоянии эйфории. Казалось, радость его переполняла, просто распирала, и он не мог не поделиться ею с друзьями. И хоть они с Никой и летали над землей, тем не менее в их взаимном увлечении не было ничего небесного, это была самая земная страсть — на мой проницательный взгляд, конечно. Внутренний голос говорил мне, что пока что они быстро проходят платоническую стадию.

Славик как-то сказал мне про Нику:

— Я встречал в своей жизни много красивых женщин. На моем пути попадалось немало умных женщин. Но женщина умная и красивая одновременно — это большая редкость!

Я наконец поняла, почему мне всегда так нравился Славик, которого я до сей поры по-настоящему не знала: он во всех людях видел прежде всего хорошее и соответственно к ним относился, и поэтому не было на биостанции ни одного человека, который сказал бы о нем хоть одно дурное слово.

И мое первоначальное мнение о нем оказалось неверным: его занимали не только биология и философия, просто у Ванды это было основной темой застольных бесед, и он принимал в них активное участие; с другими собеседниками он со знанием дела говорил совсем о другом — о том, что тем было интересно, — от живописи Чюрлёниса и кинематографа Эйзенштейна до основополагающих принципов приготовления компота из алычового варенья и медицинского спирта (впрочем, последнюю проблему Славик блестяще решал не только теоретически, но и практически). И притом в Славике, несмотря на его двадцать шесть лет и прекрасное понимание практической стороны жизни, которая его, правда, ничуть не занимала, чувствовалась какая-то неиспорченность. Так как ему было свойственно еще и тонкое чувство юмора, то это делало его просто незаменимым в любой компании — он никогда не пытался солировать и язвить, его остроумие всегда было добрым, с ним было просто очень приятно. Да, Нике, пожалуй, повезло.

За Вику я беспокоилась больше. Насколько я понимала, у Димы была на биостанции репутация донжуана, и к тому же он был женат. Меня всегда занимал вопрос — зачем женятся волокиты, и притом обычно по многу раз? Может быть, для того, чтобы не брать в супруги очередную свою жертву? Но Виктория никак не походила на жертву, хотя явно не была так безоблачно счастлива, как Вероника. Дима был вовсе не тем мужчиной, на постоянство чьих чувств и симпатий можно положиться, и Вика заметно нервничала.

Дима то проявлял к ней повышенное внимание, то вдруг становился холоден и проводил вечера не с нами, а уходил на озеро, к своему приятелю Антонову, и в такие дни мне было жаль Вику — так старалась она делать вид, что все в порядке. На Дельфиньем озере, насколько я знала, тренеры редко оставались без женского общества — чаще всего компанию им составляли благодарные зрительницы, остававшиеся там на ночь — до первого утреннего рейса.

Впрочем, Дима, конечно, не стал бы с ними связываться — он себя для этого слишком высоко ценил. Высокий, темноволосый, загорелый, он со своими узкими бедрами и широкими плечами смотрелся на берегу как античный бог — во всяком случае, так считала Вика, начитавшаяся Ивана Ефремова и бредившая Таис Афинской и ее царственными любовниками. К тому же он решил отпустить бороду, и его недельная щетина, которая многих мужчин превратила бы в страшилище, придавала его лицу особое обаяние — этакая очаровательная небритость в духе Макаревича. В общем, природа наделила его внешностью покорителя сердец, но мне он не нравился и абсолютно не привлекал меня как мужчина — и он отвечал мне тем же. Мы с ним все время как бы в шутку пикировались — впрочем, довольно зло. Как-то за обедом я помогала Нике разливать суп, пока у нее на кухне подходило второе блюдо, и каким-то образом в тарелке у Димы оказался… гвоздь. Ей-богу, я его туда не подкладывала!

С тех пор Дима отказывался принимать пищу из моих рук, ожидая какого-нибудь подвоха. На самом деле я бы относилась к нему нормально, если бы не подозревала, что он морочит Вике голову и специально ее мучает, залавливая ее в свои сети, и что она ему в общем довольно безразлична.

Как-то днем погода вдруг испортилась, небо затянуло темными тучами, и мы с Вандой и Витей еле-еле успели сложить манатки и разбежаться по своим домикам, как грянул… не ливень, не гроза, а град, но град такой, с каким я до сей поры никогда не сталкивалась, — величиной с голубиное яйцо. Я стояла в своей пятихатке, распахнув дверь, и, зачарованная, наблюдала, как ледяные мячики для пинг-понга под косым углом падают на землю; о крышу моей пятихатки градины стукались со звуком, напоминавшим гулкую барабанную дробь. Внезапно мне стало скучно в одиночестве, и я решила добраться до соседней хатки, где пережидали непогоду девочки — я видела, как они туда вбежали. Я высунулась, чтобы разведать обстановку, и сразу же получила солидный удар прямо по лбу. На мой изумленный вопль девочки ответили сочувственными возгласами, но встретиться нам удалось только через полчаса, когда льдышки перестали падать с неба, а усыпавшие землю здоровенные градины стремительно превращались в воду. Медички осмотрели мой лоб, но все для меня окончилось благополучно — синяка не было.

— Уникальный случай: не надо прикладывать лед, так как лед приложился уже в самый момент получения травмы, — прокомментировала ситуацию Вика. А внимание Ники переключилось на стоявшее возле их домика ведерко. Ему повезло меньше, чем мне: его пластмассовая крышка треснула.

Град кончился, но воздух был перенасыщен влагой, и несколько раз после обеда принимался идти дождь. Хотя было относительно тепло, но, спасаясь от всепроникающей сырости, люди жались поближе к кухне, и даже пришедшие на ужин предпочитали жевать стоя где-нибудь в сухом углу, а не располагаться со своей миской за столом под натянутой над ним пленкой, которая все равно не спасала от косых струй дождя. Поэтому ужин прошел как-то скомканно, и сотрудники разбежались по своим относительно сухим углам. Спасти от сырости и уныния в такой мокрый вечер могло только одно: крепкие градусы и дружеская теплая компания, но желательно где-нибудь под крышей.

Когда, покормив Асю (не очень приятное занятие в такую погоду), я вернулась в пятихатки, то сразу завернула к девчонкам и не ошиблась: у них в тот вечер было тепло и уютно, и на огонек все время кто-нибудь заглядывал. В дождь и сырость хочется есть, и кто-то очень кстати принес буханку хлеба и две плоские банки сардин.

Я села у тумбочки и принялась хозяйничать: делала бутерброды и раздавала их голодающим. В этот день из Абрау привезли «Черного доктора», и кружки с темным вином пошли по кругу. Слишком сладкое на мой вкус, оно действительно хорошо согревало. Постепенно хатка заполнялась народом; зашли наши соседи-студенты, заглянул Дима в дождевике и высоких сапогах. Последними пришли Витя и какой-то незнакомый мне парень; они кое-как втиснулись внутрь, потеснив сидевших на кровати. Переполненная пятихатка напомнила мне битком набитую туристами электричку, где люди сидят друг на друге, но тем не менее довольны жизнью. Тем более что в домике стало значительно теплее — или мне так показалось.

Я сделала новые бутерброды и передала их последним гостям. Потом соорудила еще один лишний сандвич и за спинами сидящих протянула его Вите. Витя после армии никак не мог насытиться не только свободой, но и самой элементарной пищей земной; казалось, он никогда так и не наестся. И тут я встретилась глазами с новеньким. Это были очень выразительные голубые глаза; я тут же выполнила заключенную в них просьбу — положила на хлеб большую сардинку и, перегнувшись и вытянувшись до предела, передала лакомый кусочек голубоглазому, который сидел через три человека от меня, прямо в руки.

Он улыбнулся и протянул мне кружку с какой-то жидкостью; это был портвейн, который я не пью в Москве, но сейчас от него, как мне показалось, по жилам растеклось приятное тепло. Я поманила пальцем Нику, которая пыталась пристроить на чьих-то коленях банку с водой, чтобы вскипятить чай; мы обе почти легли на кровать, и за спинами двух Саш нам удалось обменяться несколькими фразами:

— Кто этот светленький?

— Ты разве его не узнаешь?

— Никогда в жизни его не видела!

— Здрасьте, он был здесь, когда ты только приехала, и уезжал на неделю. Зовут его Алекс, фамилию не знаю. Как ты могла его не заметить — ума не приложу. Ведь он занимается подводными съемками и будет работать вместе с группой твоей тети.

В хорошеньком же я была состоянии после смерти Сергея, если его не запомнила! Я искоса, из-под опущенных ресниц взглянула в дальний угол, где тот сидел; он перехватил мой взгляд и снова мне улыбнулся. Я вопросительно подняла брови, на что он утвердительно кивнул. Тогда я взяла последнюю хлебную корочку, обмакнула ее в масло из-под сардин и протянула ему. Женщина всегда инстинктивно стремится подкормить симпатичного ей мужчину, даже не вспоминая банальную истину о том, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок — если она, конечно, настоящая женщина, а не ее имитация.

Уже давно стемнело, и общий разговор, шуточки и смех постепенно стихали. Кто-то высунулся наружу и сообщил, что дождь прекратился и на небе появилось даже несколько звездочек. Все дружно высыпали наружу, разминая затекшие ноги и потягиваясь. Кто-то чертыхнулся, попав прямо в объятия держиморды, и после этого откуда-то появился фонарик, освещавший узкую тропинку между колючими кустами. Во тьме засветились огоньки сигарет. Мы вышли к лабораториям, но расходиться еще не хотелось. Кто-то из ребят предложил пойти на берег, но в это время с небес на нас снова закапало, и мы побежали к ангару, где хранилось наше оборудование. Вообще-то это был не совсем ангар: рядом с аквалангами, компрессорами, костюмами для подводного плавания, оборудованием для подводных съемок и какими-то приборами не совсем понятного мне назначения был отгорожен жилой уголок, в котором теперь постоянно обитал Витя, по совместительству охраняя данную нам взаймы аппаратуру, за которую в случае ее пропажи мы никогда бы не расплатились. В дальнем углу каким-то образом примостилась моторная лодка; она никому не мешала.

Собственно говоря, я сильно сомневалась, можно ли Вите с его слишком обширными знакомствами и широкой душой доверять такой ответственный пост, но Ванда, всегда такая мягкая и податливая, тут настояла на своем, и она оказалась права.

Витя навел в ангаре неукоснительный порядок, все было у него под рукой, и никаких девиц он сюда не водил — по агентурным сведениям, он как-то раз высказался в том роде, что «где живешь — там не гадишь». Более того, если он весело проводил ночь в другом месте, то все равно периодически бегал проверять, все ли в порядке. Ключей от ангара было два — один у него, другой у Ванды, и мне иногда приходилось Витю будить, когда он сладко отсыпался после ночных похождений.

Свое жилье наш техник-подводник-ассистент отгородил от остального пространства ангара двумя шкафами. Получилось очень уютно. Мы все уселись: кто на ящики, заменявшие стулья, кто на узкую кровать, накрытую солдатским одеялом. Витя включил в розетку электрический чайник (все у него было наготове, даже ведро с водой стояло), нажал на кнопку магнитофона, и тут же раздалось:

Почему-то в этом году весь лагерь увлекался «Машиной времени», старой, доброй «Машиной времени», и с утра до вечера отовсюду можно было слышать песни Макаревича; но мне почему-то больше всего запомнилась именно «Сара Марабу».

В свете горевшей под потолком лампы я наконец смогла получше рассмотреть Алекса.

Он оказался если не очень высоким, то, по крайней мере намного выше меня — метр восемьдесят, не меньше. Его лицу, довольно простому, широкоскулому и ничем вроде не примечательному, придавали привлекательность светлые волосы и голубые глаза. И конечно, он еще очень хорошо улыбался — или мне он так хорошо улыбался?

Я сидела на кровати; было, как всегда, тесно, но рядом со мной оставалось еще много свободного места. Однако Алекс уселся вплотную ко мне — так, что наши бедра и ноги соприкасались. Я вполне могла отодвинуться, но не сделала этого. Мы слушали музыку и молчали, не глядя друг на друга. Один только раз Алекс, потянувшись за чем-то, мимолетно положил руку мне на колени.

Было уже поздно, когда мы собрались расходиться; дождь прекратился, и, как это часто случается в Ашуко, снаружи нас встретило яркое и абсолютно чистое звездное небо. Мы направились к пятихаткам, и наша цепочка растянулась; основная масса ребят вилась вокруг Вики и Ники, освещая им дорогу, в их группе слышались веселые голоса и смех. Мы с Алексом шли в арьергарде; у меня, как всегда, не оказалось фонарика, зато у моего спутника он был. Он проводил меня до дверей моего домика, и в тот вечер я уснула счастливая. Ведь самое приятное в любви — ее предвкушение.

7. НАЧАЛО ИГРЫ В ЛЮБОВЬ

На следующее утро, как я ни надеялась, мне не удалось увидеться с Алексом ни в нашем рабочем ангаре, ни на берегу. Возможно, он и выходил к завтраку, но я-то сама завтрак проспала и прибежала на кухню, где в этот день царила Вика, что-то около десяти, надеясь на кусочек сыра или яичко, и не ошиблась в своих ожиданиях.

В ангаре мрачный и невыспавшийся Витя колдовал над лодочным мотором, и я, как всегда, принялась над ним подтрунивать. У меня было прекрасное настроение, а когда я летаю от радости, мало кто из окружающих меня людей может остаться в мрачном расположении духа — для этого надо быть законченным мизантропом. Поэтому минут через десять на лице Вити появилась привычная блуждающая улыбка, и он снова стал симпатичным и добродушным парнем, каким он, собственно говоря, и был от природы.

Я заставила его бросить мотор и заняться вместе со мной аквалангами — они скоро должны были нам понадобиться. И пока мы их проверяли, я осторожно завела разговор об Алексе:

— Витя, собственно говоря, а почему мы тут с тобой вдвоем? Разве Алекс не должен готовить свою аппаратуру?

— Он пошел в фотолабораторию.

— Неужели он здесь будет проявлять кинопленку? При такой-то сырости, да еще и соленой к тому же… Я думала, что отснятый материал отвезут в Москву.

— Он не только кинооператор, но и фотограф тоже. В принципе, насколько я знаю, он тут представляет какую-то закрытую фирму, разработавшую новую модель камеры для подводных съемок.

Но больше я от него ничего не смогла добиться, даже фамилии Алекса он не знал, потому что сам с ним познакомился совсем недавно. Придется расспросить Ванду, решила я про себя. И не успела я обратиться мыслями к тетушке, как она собственной персоной распахнула дверь ангара со словами:

— Сони, бросайте все, пошли на берег — объявляется аврал!

Как ошпаренные мы с Витюшей вскочили и побежали на берег… Собственно говоря, бежать нам было некуда — ангар был на самом берегу возле ворот, и мы вслед за Вандой побрели по гальке к кромке моря.

Никакой чрезвычайной ситуацией там и не пахло, просто на имя Кричевской пришла телеграмма от заведующего лабораторией, что он прибудет завтра, и надо было наводить марафет, чем мы немедленно и занялись.

Сетчатые стенки коридора и самой каракатицы все время обрастали водорослями, и периодически мы должны были их чистить, иначе сети сорвало бы первым же штормом. Когда на море поднимались волны, они обязательно приносили с собой пучки красновато-бурых, похожих на растрепанную мочалку водорослей, и казалось, все они обязательно должны были осесть на нейлоновых стенках, забивая ячейки. Очищать стенки в холодной воде — занятие малоприятное, но сегодня погода была просто сказочная; природа, похоже, хотела компенсировать нам вчерашний град. Не задумываясь, я скинула с себя юбку, надетую поверх купальника, и полезла в воду, которая показалась мне необыкновенно теплой — когда она только успела прогреться? Обернувшись, я крикнула:

— Витя, иди сюда! Сегодня ты не замерзнешь! — Но Витя уже успел раздеться и плыл ко мне, совершенно забыв про свою ушанку; мы оба повисли на сетке, зацепившись за нее ногами, и принялись за работу.

Ванда, одетая по сравнению с нами просто чопорно — на ней был открытый ситцевый сарафанчик — забралась в «мыльницу» и, ловко перебирая руками, поплыла к каракатице.

Ася вертелась возле нее. Ее с утра сегодня не кормили — Ванда собиралась с ней отрабатывать задание. Но Ася кружилась вокруг, высовывая свою улыбающуюся мордочку, и призывно щелкала, требуя, чтобы на нее обратили внимание. В конце концов мягкосердечная Ванда не выдержала и угостила ее рыбкой. В общем, в том ведре, что она поставила на помост, ставридки значительно поубавилось… Естественно, Ася сегодня снова будет издеваться над нами во время тренировки.

Я только вздохнула, наблюдая за этим. Моя тетушка была человеком слишком добрым для этой жизни. И кто только этим не пользовался! Пользовались ее дети, мои двоюродные брат и сестра — Леня и Ева. Собственно говоря, Ванда не имела никакого влияния на них — они могли вить из нее веревки, и тем не менее это была счастливая семья, где все любили друг друга, хоть и ходили на голове. Пользовался ее добротой и Тошка, которому в Ашуко позволялось гораздо больше, чем в Москве. Собственно говоря, его хозяйкой была не Ванда, а Ева, а у Евы, современной девушки с твердыми понятиями, не очень-то разбалуешься. Иногда мне просто не верилось, что Ванда и моя мама — родные сестры, настолько они при внешнем сходстве различны по характеру. Мою мать можно назвать женщиной чуть ли не суровой, во всяком случае, чересчур организованной — и неукоснительного исполнения своих обязанностей она так же непреклонно требует от других, как и от себя.

Частичка этой самой дисциплины сидит и во мне, и именно она позволила мне выдержать жизнь в профессиональном спорте, которая могла бы сломить не только девчонку, но и здорового мужика. Увы, обе мы: и я, и моя мама — начисто лишены обаяния несобранной и чересчур добросердечной Ванды. Тетушка передала своим детям этот дар, и я иногда обижаюсь на судьбу, которая сделала нашу ветвь семьи такой серьезной и приземленной.

Ванда показала нам с Витей место, где под водой во время эксперимента будет располагаться оператор с кинокамерой, и попросила очистить сеть тут особенно тщательно, а также не слишком тревожить Асю, чтобы она могла потом сосредоточиться на тренировке, и со словами:

— Ребята, умоляю, будьте сегодня потише! — отправилась на берег.

К нам на помощь пришло подкрепление — Вадик с Гошей, и дело у нас пошло веселее. Намного веселее: ведь если скатать снятую с сети мочалку в клубок, то им так удобно бросаться в цель — совсем как мячиком! Прошло совсем немного времени — и мы все дружно перекидывались скользкими увесистыми клубочками, стараясь попасть точно в голову противнику и при этом увернуться от летящего в тебя снаряда.

Вода рядом с коридором кипела ключом, а вдоль стенки металась ошалевшая от буйного общества Ася, которая, по-видимому, мечтала к нам присоединиться, но не в состоянии была перепрыгнуть через сетку.

Вдруг на берегу снова появилась Ванда, и ее громкий крик заставил нас замереть на месте. Если бы это был другой человек, а не моя тетушка, я бы сказала, что она была в бешенстве; во всяком случае, я никогда не видела ее в состоянии, более близком к ярости. Правда, ее хватило ненадолго — она окинула нас укоряющим взором, уже молча, и нам стало очень стыдно.

Притихшие, мы стали собирать плававшие повсюду на поверхности зеркально-прозрачной воды ошметки и лохмотья, но тут дело осложнилось тем, что на берег выскочил Тошка. Очевидно, Ванда забыла закрыть за собой дверь на ключ, и Тошка воспользовался этим, стремясь присоединиться к веселой компании. Как всегда, заметив в воде «утопающих», пес вошел в профессиональный раж и немедленно отправился нам на помощь. На этот раз, к счастью для меня, на его пути первым оказался Витюша, который безропотно повернулся и поплыл на Тошкином хвосте к берегу — его темные волосы были подстрижены слишком коротко, и рисковать ухом ему вовсе не улыбалось.

Ванда захотела тотчас же увести нашего славного спасателя домой, но мы ее отговорили: все равно мы уже просидели в воде около часа и покрылись гусиной кожей.

Поэтому мы расположились на обжигающей тело гальке и принялись отогреваться, а Тошка бегал между нами, притаскивая обратно ласту, которую мы лениво зашвыривали в море. И тут вдруг меня что-то как будто ударило, я выпрямилась и приняла самую соблазнительную позу: я почувствовала на себе мужской взгляд, прямо-таки затылком почувствовала.

Подозвав к себе Тошку, якобы чтобы его приласкать, я обернулась вполоборота и убедилась, что не ошиблась: в двадцати метрах стоял Алекс и, не мигая, смотрел на меня своими распахнутыми голубыми глазищами. Он был в плавках и явно собирался присоединиться к нашей небольшой компании, но тут его перехватила Ванда и увела с собой в лабораторию. Я не сожалела об этом, потому что мне удалось подсмотреть из-под опущенных ресниц, что вид у него, когда он покорно поплелся за ней вслед, был достаточно расстроенный. Он несколько раз по дороге оборачивался и бросал на меня выразительные взгляды, но я притворилась, что его не замечаю. Это меня вполне удовлетворило — только на данный момент, конечно.

Я радовалась, что в этот день как по наитию надела самый лучший свой купальник — из голубой тонкой блестящей синтетической материи с глубокими вырезами на бедрах, от которых ноги казались намного длиннее.

Мне вообще идет голубой цвет, но в этом югославском купальнике, сшитом согласно последнему писку моды, который я искала по всей Москве всю зиму и весну, я чувствовала себя чуть ли не королевой. В бикини хорошо загорать, но неудобно ни плавать, ни прыгать в воду: то бретельки врезаются в плечи и мешают движению рук, то, еще хуже, трусики соскальзывают… Обычно я плаваю в спортивных купальниках, оставшихся мне от прежней жизни, — они прочные и удобные, но, увы, не подчеркивают ни фигуру, ни индивидуальность.

В дельфинарии основная форма одежды, можно сказать, униформа — это купальник для женщин и плавки для мужчин, так что среди женщин все время идет негласное соревнование — у кого туалет красивее? Несколько дней назад Эмилия появилась на берегу в новом наряде, и мы с девочками чуть не упали: темно-красный, с пурпурным отливом купальник, почти по-пуритански закрытый спереди, зато обнажавший всю спину, несмотря на эфемерную шнуровку, вплоть до ложбинки меж ягодиц, царственно обтягивал ее и без того прекрасную фигуру. Тут же пошли слухи, что она в кого-то влюбилась, назывались даже кандидаты на ее благосклонность… Впрочем, зачем я здесь буду повторять всякие сплетни!

Счастливая, что Алекс первый раз увидел меня на берегу именно в этом идеально подчеркивавшем мои достоинства купальнике, я поднялась на ноги, потянулась… и тут же все, в том числе и подошедший к нам в эту минуту Дима, дружно расхохотались.

Надо сказать, что Димин смех звучал очень злорадно, а Тошка, решив, что все включились в какую-то новую игру, метался между нами с громким лаем и улыбкой на добродушной физиономии. Уклонившись от его слюнявых ласк, я начала оглядываться вокруг и долго не могла понять, что именно вызвало у моих товарищей такое веселье, пока Витя, сжалившись надо мной, не объяснил, что я сидела на запачканной мазутом гальке, и теперь весь этот мазут перешел на соответствующее место моего купальника. Чертыхаясь, я отправилась домой, чтобы спасать свой наряд.

Увы, ни мыло, ни позаимствованный у Вики-Ники стиральный порошок ничего не дали — здоровенное черное пятно ничем не смывалось. Я уже думала, что купальник придется выкинуть, но тут надо мной смилостивился Витя и принес мне солярки. Солярка действительно растворила мазут, зато и купальник, и я сама приобрели стойкий бензиновый запах, который упорно не желал выветриваться.

Поэтому вовсе не удивительно, что на обед я пришла благоухающая и мрачная, к тому же оказалось, что Алекс уже поел и ушел. Даже Миша Гнеденко меня на этот раз не развлек: я с большим трудом с ним пикировалась и не поспешила на подмогу Вике, которую Миша, уплетая вторую тарелку второго, обвинил в том, что макароны она готовила на маргарине.

Алекс встретился мне на узкой тропинке между пятихатками; его тоже поселили в одной из этих хибарок. Мы столкнулись с ним нос к носу; он улыбнулся мне и пока придумывал, с чего бы начать разговор, я нашлась первая:

— Хочешь кофе?

Разумеется, он хотел кофе, и мы отправились ко мне. Кофе мы пили долго и упорно; Ника сунулась было к нам, я предложила ей чашечку (то есть жестяную кружку), но она внимательно посмотрела сначала на Алекса, потом на меня — и отказалась.

О чем мы разговаривали? Убей меня Бог, не могу вспомнить, но тем не менее нам было вдвоем так интересно! Казалось бы, между нами не было ничего общего: он не имел никакого отношения ни к спорту, ни к биологии, ни к медицине, то есть ко всему тому, что составляло мою жизнь. По-видимому, он мало интересовался и тем, в чем по большей части заключалось существование московской интеллигенции в данный период времени: Таганкой и Цветаевой, выставками и литературными сборищами. По образованию Алекс был технарь, по интересам, как мне показалось, тоже, что-то придумывать и изобретать явно доставляло ему удовольствие гораздо большее, чем чтение самой-самой модной диссидентской книжки. К тому же он был намного младше меня — двадцать три года против моих тридцати, и его поколение уже предпочитало совсем другую музыку и другие песни.

Он говорил мне о рок-музыкантах, о которых я никогда не слышала, а я ему — о моих любимых импрессионистах в живописи и об импрессионизме в музыке, но имя Дебюсси его никак не вдохновило. Пройдясь таким образом по всем возможным предметам, мы выяснили, что ни по одному пункту у нас нет ничего общего, ну просто ни одной точки соприкосновения! Но это открытие нас, как ни странно, не разочаровало, а дико рассмешило. Мы оба понимали, насколько нравимся друг другу, и изо всех сил старались найти хоть какую-нибудь иную сферу общих интересов, кроме сильнейшего обоюдного влечения, а нас неудержимо тянуло друг к другу, как два каких-нибудь небесных тела, попавших в зону взаимного притяжения.

Увы, пить кофе до бесконечности невозможно. Когда Ванда прислала за мной Витю, я очень удивилась: мне показалось, что прошло всего лишь минут тридцать. Мы с Алексом одновременно посмотрели на часы и переглянулись: было уже пять, мы провели вдвоем целых два часа — и не заметили. Витя понимающе хмыкнул и пошел, не оглядываясь, но мог бы и оглянуться. Алекс, что-то бормоча о непроявленных пленках, вскочил и побежал к себе в хатку, не разбирая дороги, что немедленно сказалось на целостности его кожного покрова.

Впрочем, расстались мы с Алексом ненадолго.

Этот день наши студенты объявили «пивным». Правда, мимо пива мы чуть не пролетели: «газик» уехал с раннего утра в Геленджик за рыбой, а «уазик» так никуда и не поехал, хотя должен был встречать кого-то в аэропорту: он просто-напросто сломался. Но Вадик с Гошей не растерялись и, отпросившись у Максима под предлогом мифической переработки, пешком отправились в направлении Новороссийска. К вечеру наши ходоки вернулись, нагруженные бутылками с жигулевским. Лукавая круглая рожица Вадима светилась улыбкой, а долговязый Гоша, согнувшийся под тяжестью рюкзака со спиртным, мурлыкал себе под нос любимую песенку физфаковцев (во всяком случае, любимую мелодию этого года):

Как ни странно, студенты действительно были сыты-пьяны, что меня слегка удивило: трудно было сохранить хорошее настроение и состояние должного кайфа, прошагав столько километров под палящими лучами солнца по горным дорогам, да к тому же с такой тяжестью… Впрочем, как выяснилось, они и не шагали. Утром по дороге в Абрау им повезло: на полпути их догнал лихой мотоциклист из Ашуко и довез до Дюрсо, а там до Абрау уже было рукой подать. На обратном же пути, как казалось, им ничего не светило: в поселок Ашуко, практически отрезанный от мира, никто не ездил, надеяться на попутку было просто глупо. Тем не менее чудо свершилось. Вадик с Гошей только-только преодолели первый крутой подъем и оказались в горах над озером Абрау, как возле них остановился «козлик», покрашенный в защитный цвет, и из него высыпали пограничники с автоматами в руках.

— Ваши документы. — Голос офицера звучал сурово, физиономия у него была просто каменной, так что, как признался мне потом Гоша, поджилки у него задрожали и рука непроизвольно полезла в карман за паспортом. Но тут Вадик толкнул его под локоть, и Гоша замер.

— А у нас нет документов, — бодро заявил его друг.

Право же, погранцы давно не встречали таких наглых нарушителей!

В мгновение ока их скрутили, посадили в машину и повезли на заставу для выяснения личности; Вадим проследил за тем, чтобы их сумки тоже не остались на дороге.

Весь секрет был в том, что Вадим узнал номера на обшарпанном «козлике»: это была машина с той самой заставы, чьи свиньи наносили такой существенный урон хозяйству биостанции. Когда после тряской и пыльной дороги они прибыли наконец в пункт назначения и ребята, пошарив в карманах, вытащили документы, то у лейтенанта, захватившего ребят, сильно вытянулось лицо. Придирчиво изучая их паспорта и командировочные удостоверения, он довольно-таки беспомощно спросил их, почему они не предъявили их раньше.

Играя под дурачка, Вадик объяснил:

— А мы забыли, что они при нас. — И, пятясь задом и не забыв прихватить свои вещички, мальчики быстро-быстро ретировались из расположения части, пока разочарованные погранцы их не помяли. Конечно, если бы на их пути встретились девушки, они бы их без всяких разговоров подвезли — не было еще случая, чтобы машина с заставы не остановилась, встретив нас на дороге, но студентов они бы оставили топать своими ногами.

Таким образом, пивной день состоялся. На Красной площади ребята разложили костер еще при дневном свете, но я добралась до нее уже в кромешной тьме. Все с кружками в руках сидели вокруг огня, и в темноте ярким светлым пятном выделялась голова Алекса.

Свободных мест не было, но я направилась прямо к нему. Алекс подвинулся и усадил меня рядом с собой на узенькую дощечку; я бы свалилась с нее, если бы он не придержал меня, притянув к себе. Так мне и пришлось сидеть весь вечер — крепко прижавшись к Алексу; впрочем, ему вполне было достаточно одной руки, чтобы управляться с пивом и рыбой, судя по тому, что он не торопился снимать другую, мягкое тепло которой я чувствовала сквозь шелк моего платья — моего единственного «вечернего» платья, немало лоскутков из юбки которого уже висело на окрестных колючках, с моей талии.

Слева от нас стояла коптильная бочка, и возле нее суетились ребята, доставая готовую рыбу. Саша Ивановский подкладывал полешки в костер, бросая на меня мрачные взгляды. Прямо напротив меня, через костер, потряхивала светлыми кудряшками Ляля; она слушала что-то шептавшего ей на ухо Геру Котина, и по лицу ее бродила улыбка, приоткрывавшая остренькие зубы. Рядом с ними в кругу сидел Тошка, он тоже улыбался и был, судя по всему, в прекрасном настроении; сэр Энтони очень любил светское общество, он вовсе не был нелюдимым и сдержанным, как этого можно было бы ожидать от английского джентльмена. Мне казалось даже, что он с нетерпением ожидал, когда кто-нибудь возьмет в руки гитару.

Обернувшись, я успела перехватить злобный взгляд Любы; она зыркнула на меня откуда-то из второго ряда и, отвернувшись, исчезла, как провалилась во мрак. Видимо, она нацеливалась на мое место, подумала я, и мне стало смешно: некрасивая толстая Люба рядом с голубоглазым блондином Алексом! Заметив, что она в конце концов уселась рядом с Нарциссом, который расположился дальше всех от костра в гордом одиночестве, я чуть не расхохоталась вслух. Кто-то из ребят подбросил в это время в огонь сухой валежник, и в отсвете ярко вспыхнувшего пламени я увидела, как тот, скорчив гримасу, от нее отшатнулся.

Но внезапно в кругу света появился Дима и отвлек меня от этих наблюдений. Он нагнулся, схватил здоровенного лабрадора на руки и с обращенными ко мне укоризненными словами:

— Ванда уже полчаса ищет Тошку по всему лагерю! — понес его обратно к хозяйке; раздосадованный Тошка ворчал, но не вырывался.

Вика провожала глазами стройную фигуру красавца зоолога, зачарованно следя за его движениями; через несколько минут он вернулся и уселся рядом с ней прямо на землю. Я облегченно вздохнула. Когда ты сама счастлива, хочется, чтобы всем вокруг было так же хорошо.

Дима взял в руки гитару, и над притихшей Красной площадью поплыли звуки старой пиратской песни:

Песня с довольно сложной мелодией, но кое-кто ее подхватил, и я тоже, несмотря на почти полное отсутствие слуха. Но эту песню я знала, и знала про нее то, что было неизвестно, пожалуй, никому из присутствовавших, считавших ее плодом народного творчества. На самом деле ее когда-то, в давно прошедшие времена, написали на Белом море Рахманов и Лапин — тогда еще студенты-биологи; мне об этом рассказала Ванда.

Звуки гитары, слегка охрипшие голоса, легкое потрескивание горящего хвороста, языки пламени, выбрасывавшие высоко вверх внезапно вспыхивающие и тут же гаснущие искры, — все это так гармонировало с моим настроением. Я, откинув голову, смотрела в бесконечное звездное пространство, пусть не тропическое («Южный Крест там сияет вдали», — негромко пел стройный хор следующую песню), но все равно южное…

Звездочка упала, и я не успела бы загадать желание, если бы оно не было у меня уже наготове, — заветная мысль промелькнула у меня в голове в то же самое мгновение, за которое яркая вспышка чиркнула по небосклону и исчезла.

После этого я уже не следила больше за небом, не обращала внимания ни на кого вокруг. Мы с Алексом пили пиво из одной кружки и тихо переговаривались; он спросил меня, долго ли я пробуду в Ашуко. Я ответила, что мне надо уезжать в самом конце июля. Но, как выяснилось, его командировка кончалась еще раньше; мы оба посерьезнели, когда осознали, что в запасе у нас всего недели две; он крепко сжал мне руку. Я поняла, что мы оба думаем об одном и том же. У нас так мало времени! Но торопиться мы оба не хотели.

В тот вечер, провожая меня до моего домика, Алекс в первый раз меня поцеловал, прежде чем пожелать доброй ночи.

Наутро я встала против обыкновения рано и пошла на море, чтобы поплавать всласть до завтрака. На пляже, как всегда в это время, никого не было — биологи в большинстве своем поздние пташки. Никого, кроме Алекса. Он стоял у кромки воды и глядел куда-то вдаль; его силуэт четко вырисовывался на фоне серебристо-голубой глади — ни рябинки сегодня не было на ее поверхности.

«Писаный красавец?» — подумала я. Нет, конечно. Он высок и плечист, но для мистера Вселенной его широкие плечи чересчур покаты, а бедра, пожалуй, широковаты. Давно нестриженные светлые волосы, еще больше выгоревшие на солнце, и голубые глаза составляли особенный его шарм, но круглое лицо с курносым, типично русским носом не было красиво в общепринятом смысле слова. Впрочем, таков, как он есть, он меня более чем устраивает.

Алекс спиной почувствовал мое присутствие и обернулся; на лице его появилась радостная улыбка, так гармонировавшая с его большим ртом и широкими скулами. Я подошла к нему; мы молча взялись за руки и вошли в море.

Теплая вода гладила кожу, ласкала тело, и мы медленно заходили все дальше и дальше, но очарование этого постепенного погружения было вдруг нарушено: когда вода дошла мне до пояса, я оступилась и упала, увлекая за собой Алекса и подняв тучу брызг. Захохотав, мы поплыли; мы плыли лениво, высоко задрав головы, чтобы случайная волна нас не захлестнула и ничто не мешало нам разговаривать.

О чем мы говорили? У меня прекрасная память, но я не могу вспомнить слов. Я помню только ощущения — мое невесомое тело скользит по самой поверхности воды, лучи солнца гладят кожу прямо через теплую прозрачную воду, и рядом — его белая голова, причем светлые волосы, намокнув, кажутся не темнее, а еще светлее.

Мы плывем и разговариваем, и мне кажется, что нет ничего, кроме этого момента, нет ни прошлого, ни будущего, есть только море, ощущение радости — и Алекс.

Но, очевидно, этот момент здорово растянулся, потому что когда Алекс осторожно спросил меня, не пора ли возвращаться, и я остановилась и поглядела на берег, то с удивлением увидела, что его почти не видно. Пропал из вида не только пляж, но и весь лагерь; недокрашенный Любой забор исчез, и только здание ангара в поле зрения выглядело как крошечный игрушечный домик с двускатной крышей, но без окон.Только по этому временному Витиному пристанищу можно было заподозрить, что на берегу что-то есть, — вся территория лагеря смотрелась с этой точки зеленой полосой, над которой возвышались горы, чьи поросшие темной зеленью склоны контрастно выделялись на фоне глубокого голубого цвета неба.

— Посмотри, как великолепно выглядит отсюда старушка Лысая гора, — сказала я Алексу.

Он отреагировал на это мое заявление как-то странно, отделавшись неопределенным междометием. Всмотревшись в его лицо, я поняла, в чем дело, — он просто устал! Я совершенно забыла, что плаваю чересчур быстро.

Внешне я не слишком похожа на здоровенную пловчиху, которая запросто обгоняет мужчин на любом расстоянии, но тем не менее даже с высоко задранной головой — а любой, кто учился плавать по-настоящему, знает, что это абсолютно неправильное положение тела, — я передвигаюсь в воде достаточно быстро. То есть если на первых ста — двухстах метрах обогнать меня ничего не стоит — и действительно обгоняют, — то на протяжении длительной дистанции мало кто может выдержать мой темп. Я по природе своей стайер, а так как плавать для меня столь же естественно, как и ходить, то я могу плыть часами с одной и той же скоростью, не уставая.

Незаметно мы отплыли от берега километра на полтора, и Алекс здорово выдохся, но его мужское самолюбие не позволило ему предложить вернуться раньше. Ничего себе, чуть мужика не утопила! Со мной такое и раньше бывало, но тех мужчин, которые пытались со мной соревноваться, мне если и было жалко, то только по-человечески, они для меня ничего не значили. С другой стороны, как это, наверное, стыдно для мужчины, когда его буксирует к берегу баба, которой он еще четверть часа назад хотел показать, какой он супермен!

Я подплыла к Алексу поближе и услышала, что он тяжело дышит; но вслух он сказал только:

— Пора возвращаться, а то опоздаем к завтраку.

Я согласилась, и мы медленно поплыли назад, ориентируясь на голую верхушку Лысой горы. Я старалась передвигаться еле-еле, поддерживая при этом светскую беседу. Когда мы наконец выбрались из воды, он был бледен под загаром, но делал вид, что все в порядке, а я притворилась, что ничего не заметила.

На завтрак мы, естественно, опоздали.

8. ВЛИЯНИЕ ИЮЛЬСКОЙ ЖАРЫ НА ЖАР В КРОВИ

Ах эти первые дни, когда наши тела тянулись друг к другу, но мы держали их в узде, боясь нарушить те неписаные правила игры, которые сами же для себя и установили! Так мало времени — и нельзя, ни в коем случае нельзя торопиться!

Собственно говоря, почему — если мы оба хотим одного и того же? Это же экспедиция, нас никто и ни за что не осудит, экспедиционные романы порою так же эфемерны и необязательны, как и курортные. Но, как мне кажется, не так пошлы. В экспедицию приезжают не скучающие дамочки и уставшие от семейных забот мужчины, а люди дела, которые едут в первую очередь не развлекаться, а работать, что, впрочем, не мешает им развлекаться. Но любовь — развлечение разве для таких донжуанов, как Гера Котин, который жизни себе не представляет без баб. Или для Димы Черкасова — я подозревала, что для него игра в любовь именно игра, и не больше, которая тешит его мужское самолюбие.

Нет, в экспедициях люди влюбляются всерьез — и часто даже надолго. Я уже писала, что и я, и мои подруги познакомились со своими будущими мужьями в дельфинарии. А сколько еще моих знакомых встретили своих суженых в экспедиции!

В то же время любовь на берегу Черного моря, где встречаются друг с другом люди молодые и увлеченные, резко отличается от романов, возникающих где-нибудь на северных широтах, например, в одной из столиц (для меня, коренной ленинградки, город, в котором я выросла, — это столица не номер два, а номер один). Да разве можно сравнивать хотя бы ту безрассудную страсть, которой когда-то воспылали мы с Сергеем, с тягучей и монотонной привязанностью, соединяющей меня с доктором А-Кимом! Летняя палящая жара, полуобнаженные тела, ласковая чувственность морских волн — все это действует как-то по-особому, и нежные чувства здесь вспыхивают, как подожженный спичкой сухой валежник. Порой кажется, что время здесь течет совсем в ином темпе, раз в десять быстрее, чем в той же Москве. Иногда от первого взгляда друг на друга до регистрации брака проходит неделя, как это было с Мишей Голевским и Машей — фамилию ее я забыла. Он приехал в Ашуко в качестве сезонного рабочего, а Маша была лаборанткой в составе группы ученых с Камчатки, изучавших сивучей.

Они увидели друг друга, влюбились — и тут же поженились. Естественно, расписаться так быстро им было непросто. Максим в качестве начальника экспедиции написал очень серьезную бумагу с печатью в местный сельсовет, где в красках расписал служебную необходимость, в связи с которой Машу и Мишу нужно поженить немедленно: жениху надо возвращаться в Москву, а невесту ждет ее работа на Дальнем Востоке. На свадьбе гулял весь дельфинарий, воспоминания об этом знаменательном событии сохранились в памяти гостей гораздо дольше, чем сама новая ячейка общества, которая распалась вскоре после того, как молодые снова соединились на нейтральной почве.

Да, немало юных и не очень сотрудников дельфинария нашли в Ашуко свою судьбу — хотя бы временную, но ведь и браки, заключенные после длительного знакомства, ухаживания и чуть ли не помолвки, распадаются ничуть не реже, чем самые скоропалительные союзы. Но я уже прошла тот период жизни, когда на каждого попавшегося на пути мужчину смотришь как на потенциального волшебного принца и не менее потенциального мужа — как будто это одно и то же! Нет, моя душа жаждала любви, тело — страстных прикосновений, а о будущем я предпочитала не задумываться.

Пусть от этого моего увлечения в Москве останутся одни воспоминания — но прекрасные воспоминания! Я даже не знала, женат ли Алекс, и не спрашивала его об этом, то есть не хотела спрашивать, потому что боялась ответа. Зачем? Не стоит портить себе настроение.

Но о любви мы с ним разговаривали. Я рассказала ему историю своего неудачного брака, но о докторе А-Киме не промолвила ни слова. Он слушал меня с вниманием и сочувствием, и я с удивлением поняла, что могу говорить о Сергее, как о постороннем, не испытывая душевной боли, и за это я тоже была благодарна Алексу.

Он мне, в свою очередь, поведал, что только один раз в жизни любил по-настоящему — давным-давно, когда ему было семнадцать лет. Как я поняла, он был влюблен в женщину, которая до сих пор осталась для него идеалом, и возможно, его чувства к ней до сих пор не остыли. Но меня это не волновало — я знала, что он не сравнивает меня с ней. Мы оба жили только в настоящем времени.

Ванда тоже ничего не смогла мне рассказать о нем такого, о чем бы я не знала или не догадывалась. Она познакомилась с Алексом совсем недавно, и у нее сложилось впечатление, что он — хороший парень. Впрочем, у моей тетушки все хорошие, такая уж у нее натура. Зато она деятельно взялась помогать мне. В тот же вечер, как я завела этот разговор, она пригласила меня с девочками в лице Ники (Вика задержалась на кухне) к себе на чай и позаботилась о том, чтобы Алекс тоже присутствовал.

Я всегда знала, что моя Ванда — прелесть, и еще раз убедилась в этом. Разговор зашел о давних временах, когда Ванда была еще молоденькой аспиранткой у старого знаменитого профессора, действительного члена множества зарубежных академий, которому в родной стране досталась доля зэка и весьма сомнительная посмертная слава — нет пророка в своем отечестве. Собственно говоря, разговор о нем завел Славик, пришедший вместе с Никой: его неуемную любознательность удовлетворить было просто невозможно, меня порою удивляло, как в его голове укладывается столько информации — и он при этом остается отнюдь не компьютером, а живым человеком.

Но надо знать мою тетушку — ее невозможно сбить с романтической стези. Она перевела разговор на то, как она вышла замуж:

— Надо сказать, Филипп Тимофеевич очень любил женщин. Не так, как, например, любит их Гера Котин, которому нужно только одно… Нет, он влюблялся в каждую — он был очень пылким мужчиной даже в старости, хотя, как говорила мне по секрету его жена Анна Александровна, в последние годы его увлечения были чисто платоническими, чего нельзя сказать о прежних его романах, которые доставляли его супруге немало огорчений.

К последним же его пассиям она относилась уже совершенно спокойно, зная, что такая влюбленность не имеет ничего общего с его чувствами к ней, просто без этих увлечений Филипп Тимофеевич, сохранивший, несмотря на лагеря и трагическую смерть сына, свою жизнерадостность, не был бы самим самой. Как в фойе многих институтов у нас стоят стенды с фотографиями передовиков производства, то бишь науки, так и у него в лаборатории на стене висел лист ватмана с наклеенными на него карточками — это были портреты его любимых женщин. Надо сказать, что на Урале, где я тогда жила со всей семьей, в том числе и с твоей мамой, Таня, и где велено было поселиться Филиппу Тимофеевичу, нравы были полиберальнее, чем в центре, и эти его вольности терпели. Когда я в первый раз пришла к нему в отдел, я была студенткой-дипломницей, и на меня никто, абсолютно никто из мужчин не обращал внимания. Я была такая незаметная и еще плохо одетая, как и все мы после войны. Зато Филипп Тимофеевич сразу меня разглядел и стал оказывать мне знаки внимания. О эта его старомодная галантность! Современные молодые люди не имеют о ней ни малейшего представления. — Тут она окинула нас выразительным взглядом.

Славик увлеченно ее слушал, держа за руку Нику, а Алекс то ли делал вид, что ему интересно, то ли действительно заинтересовался ее рассказом, во всяком случае, он не сводил с нее глаз, машинально поглаживая лохматую голову Тошки, — я сидела напротив него, и до меня он не мог дотянуться при всем желании.

— Так вот, — продолжала Ванда, — как только Филипп Тимофеевич обратил на меня свой благосклонный взгляд, то до всех молодых людей, составлявших его кружок, тут же дошло, что я не унылый синий чулок, а очень даже симпатичная девица. Никогда в своей жизни — ни до этого, ни после — я не оказывалась в роли дамы, за которой одновременно ухаживает столько мужчин! Среди этих подающих надежды ученых был и твой дядя, Татьяна. Мне было из кого выбирать — и я выбрала его.

Я уже слышала это семейное предание, но не была против того, чтобы выслушать его еще раз: Ванда — великолепная рассказчица. Щеки ее горели, морщинки вокруг глаз и рта разгладились, и можно было понять, как прелестна она была в юности. Ее дочь и сын на нее не похожи, но оба тоже красивы по-своему; я опять про себя вздохнула — ну почему не только обаяние, но и красота тоже досталась не моей ветви семьи?

Наверное, Славик подумал о том же, потому что именно он продолжил разговор.

— Я не верю, что вас когда-либо можно было не заметить, Ванда, — сказал он. — Вы и сейчас гораздо интереснее, чем многие молодые девушки — взять хотя бы тех же Любу или Лялю, в которых обаяния нет ни на грош.

Мне кажется, в наше время с годами женщины словно расцветают. — И он выразительно при этом посмотрел на Нику. Галантно, ничего не скажешь!

Ванда неожиданно покраснела — наверняка вспомнила о своем возлюбленном; для меня не было секретом, что она сейчас переживает очередной период бурной влюбленности. Героем ее романа был один латыш — уроженец крошечного острова в Балтийском море, где она регулярно проводила свой отпуск. Годы над ней не властны. Но мне захотелось ее подразнить:

— Ты прав, Славик. А вы знаете, что в Ванду влюбляются не только живые люди, но и призраки?

— Таня, как ты можешь! — возмутилась Ванда.

— Да-да, в том доме на Балтике, куда она уже который год приезжает в конце августа, живет привидение. Но оно не показывается никому, кроме Ванды, оно так ее любит, что по ночам ей является. Только одна Ванда его и видела, мои двоюродные брат и сестра такой чести не удостоились, они только слышали его стоны.

— Татьяна, это совсем несмешно! И нельзя говорить об этом так неуважительно. — Тут Ванда нервно оглянулась через плечо, как будто какой-то чересчур любознательный дух мог нас подслушать. — В той деревне, где наша семья отдыхает уже много лет, действительно живет привидение. Многие его встречали — и его видело бы еще больше народу, если бы наш домик не стоял на отшибе.

Существует легенда, что давным-давно, чуть ли не во времена тевтонских рыцарей, там жил какой-то немецкий помещик, который таинственным образом скончался. Его вдова, не проносив траура и месяц, сошлась с местным мельником…

Но что случилось дальше с легкомысленной вдовой и мельником, нам узнать в тот день не было суждено. Внезапно откуда-то сверху, с противоположной от берега стороны, раздался дикий стон, как будто там действительно пряталось привидение. Трудно описать этот тягостный звук, но одно о нем можно было сказать точно: сейчас он раздался в наиболее подходящую минуту. Самая быстрая реакция оказалась у наших ребят: пока мы с Никой соображали что к чему, а Ванда, испуганно замолкнув, пыталась дрожавшими руками поставить на стол чашку, не пролив чая, Славик и Алекс уже выскочили из домика.

Было совершенно темно — не только потому, что было уже поздно, но и потому, что к вечеру усилился ветер и нагнал тучи, так что звезды сквозь них не просвечивали. Кажется, снова разгуливался норд-ост, во всяком случае, ветер завывал в ветвях огромного бокаута, стоявшего над домиком Ванды; впрочем, во мраке самого дерева не было видно, угадывался лишь его силуэт.

— Никого нет, наверное, это сони подрались. Как раз самое время им выходить на кормежку, — сказал Славик.

— У меня такое впечатление, что нас кто-то подслушивал и в подходящий момент подал голос, — заметила Ника.

— Да, какое-то опереточное это привидение, прямо как из Кентервильского замка^[8], так оно красочно стонет, — согласилась с ней я.

В дверном проеме стояла Ванда, рядом с хозяйкой слегка подвывал Тошка — ей под настроение. Даже в желтоватом кругу света, который отбрасывал фонарь над ее крыльцом, видно было, как моя тетка побледнела. Чувствовалось, что она не разделяет нашего веселья.

Пора было отправляться по домам, и мы попрощались с ней. Вид у нее был такой расстроенный, что я, против своего обыкновения, нагнулась и клюнула ее в щеку. Она, воспользовавшись этим, жарко прошептала мне в ухо:

— Таня, не думаешь ли ты, что дух Сережи… Вот и Тошка воет…

Я разозлилась и резко ее оборвала:

— О чем ты думаешь? Какая ерунда тебе приходит в голову, мы все-таки живем в двадцатом веке!

Когда мы с Алексом в кромешной тьме, ведомые тонким лучиком фонарика, пробирались к себе в пятихатки, у меня в голове вертелась непрошеная мысль: значит, окружающие воспринимают меня как женщину, которая завела себе любовника, не успев похоронить мужа!

Мне даже не хотелось на прощание целоваться с Алексом; впрочем, после того как его губы коснулись моих, я обо всем позабыла, и расставались мы с ним минут пятнадцать, не меньше. Напоследок он подарил мне только что пойманного светлячка: он запутал его в моих волосах как блестящую заколку.

На следующее утро солнце снова заливало море и берег ослепительно ярким светом, и от вчерашней хмурости не осталось и следа. И у меня в душе вчерашний неприятный эпизод с привидением, тоже, как мне казалось, не оставил следа. В такой день, как этот, хотелось плавать до бесконечности — и, как ни странно, работать. Боюсь, что мое прекрасное расположение духа изрядно подпортило настроение невыспавшемуся Вите — я растормошила его, несмотря на все его мольбы о пощаде, и заставила заниматься аквалангами.

— Торопись, Витя, скоро придет наше время!

И действительно, приближался тот момент, ради которого я сюда, собственно говоря, и приехала. Мы ожидали той абсолютно идеальной для нас погоды, когда в середине июля на несколько дней море как бы замирает в штиле и прозрачная чистая вода в темноте светится при малейшем всплеске, легчайшем движении. В такие ночи фосфоресцирующий планктон четко обрисовывает силуэт пловца, а когда ты плывешь, передвигаясь легкими гребками, то из-под твоих рук вырываются светящиеся брызги.

И дельфин в воде тоже оставляет за собой легкий светящийся след, его-то и собирались фотографировать и снимать на кинопленку во время Эксперимента — для всех нас, группы Ванды, это действительно был Эксперимент с большой буквы. Цель этого Эксперимента представлялась мне, человеку, совершенно далекому от всякой техники, весьма туманной — что-то вроде изучения тонких движений плавников, позволяющих китообразным развивать в воде бешеную скорость. Заведующий лабораторией так и не приехал: директор услал его куда-то в дальнюю командировку, и он обещал нагрянуть попозже.

Мы все со смешанными чувствами ожидали наступления этой замечательной во всех отношениях поры. Ванда заметно нервничала, хотя в присутствии начальства она волновалась бы гораздо больше, и мне очень не хотелось ее подводить. Год подготовки в Москве, месяц на море — и все ради нескольких суток, дай Бог нам хотя бы семьдесят два часа для Эксперимента! Мы очень надеялись, что нам повезет и все пройдет гладко — и для этого у нас были все основания. Ася, когда хотела, работала как хорошо смазанный механизм и не занималась выкрутасами, а по сигналу плыла по прямой. Алекс полностью подготовил свои приборы, а Витюша, несмотря на свою утреннюю меланхолию и надвинутую на уши шапку, привел в порядок всю остальную технику.

Оставался только один вопрос: кто же будет заниматься самой съемкой? Судя по всему, это предстояло делать мне: у Алекса было полно работы на берегу, да и был он специалистом по подводным камерам, а не по подводному плаванию, а запихнуть на долгие часы в воду Витю, даже одетого в водолазный костюм, мне не позволила бы совесть: я никогда не простила бы себе, если впоследствии выяснится, что он не придуривается, а действительно болен!

Я целый день проводила в море или, в самом крайнем случае, у самой кромки воды, на прибрежной гальке; я работала, тренировала Аську, часами в акваланге болталась на одном месте у сетки, ловя ее в объектив маленькой переносной камеры. Витюша и Алекс определили те сваи, на которых они собирались установить стационарные приборы, и теперь занимались оборудованием гнезд для боксов. Каждый раз, проплывая мимо них на своей шаткой «мыльнице», я чувствовала на себе взгляд Алекса; казалось, он обладает какой-то ощутимой материальной силой — как у девчонки в «Сталкере» Тарковского. Я ощущала его всей кожей спины и только с огромным трудом заставляла себя не оборачиваться и не встречаться с ним глазами. Разве это не счастье: целый день на море или в море, и при этом не маешься от безделья, а занимаешься любимым делом с живой резиновой игрушкой, с которой у тебя взаимная симпатия, и к тому же рядом Он, твой Единственный, — ну пусть не на всю жизнь, хотя бы на десять дней…

А вечера… Вечера, вернее, ночи, были еще лучше, чем дни. Погоды стояли великолепные, и ничто не мешало нам наслаждаться не менее великолепным обществом, даже комары, которых в этом году развелось удивительно много, не могли испортить нам настроение.

Каждый раз после наступления темноты мы куда-то спешили: то на день рождения, то на костер. В воздухе носились флюиды влюбленности, и почти все ходили пьяные даже без шампанского, особенно молодое поколение, к которому я не совсем по праву относила и себя с Викой и Никой. Те, кто не был влюблен, нам завидовали, и иногда завистью не белой, а очень даже черной.

Впрочем, может быть, мне это только казалось, хотя один раз из-за своей самоуверенности я попала в дурацкое положение. Дело было на дне рождения Эмилии. Это были очень официальные посиделки, куда были приглашены только постоянные сотрудники биостанции, а я попала туда по блату, лишь благодаря родственным связям, потому что была племянницей Ванды. Впрочем, если многие еще помнили, что я начинала работать с дельфинами почти десять лет назад, то Эмилия начисто постаралась вычеркнуть этот эпизод моей биографии из своей памяти.

Я была недурна собой и свободна, значит, я априори была ее злейшим врагом — потенциальной похитительницей мужа. Эмилия была странной, на мой взгляд, женщиной: при отличной фигуре, симпатичной физиономии (ее слегка портила только упрямая складка у губ, свидетельствовавшая о чересчур властном характере) и интеллекте явно выше среднего она вцепилась в своего Максима мертвой хваткой и шагу не давала ему ступить без присмотра, что нередко ставило его в неловкое положение. Я не могла ее понять, потому что хоть Максим, невысокий крепыш с русыми волосами и бородкой, и считался привлекательным мужчиной, я не видела в нем ничего особенного и до меня не доходило, почему он так бешено должен нравиться женщинам, как считала его жена. По долгу службы ему волей-неволей приходилось общаться со всеми, в том числе и с юными и хорошенькими особами противоположного пола, что иногда создавало ему дополнительные сложности: Эмилия была тут как тут и бдительно следила за тем, как девицы опускали взгляды, опасаясь ненароком состроить ему глазки — месть Эмилии в этом случае была бы ужасной. Я сама не отличаюсь кротким нравом, но язычок Эмилии поистине бил без промаха.

Так вот, мы сидели перед входом в их домик под тентом, который был нам в этот момент совсем не нужен: он защищал нас сейчас разве что от звездного неба.

Эмилия, в великолепном настроении, блистала необыкновенно смелым и идущим ей открытым платьем и блестела глазами. Среди прекрасной половины присутствовавших зашел разговор о том, как обращаться с мужьями.

— Их надо держать на строгом ошейнике и на цепи, — заявила Эмилия.

Максим в это время вполголоса беседовал с Никитой, делая вид, что женские пересуды его нисколько не интересуют.

— Зачем же на цепи? Вполне достаточно и длинного поводка, — улыбаясь не слишком весело, вступила в разговор Инна, умудренная тяжким опытом пятнадцатилетней супружеской жизни. Внешне ее Никита вроде бы ничем не выделяется: может быть, в ранней юности у него на голове и росли волосы, но теперь его голову украшает здоровенная загорелая лысина; лицо у него угловатое, сухое, не слишком примечательное — но тем не менее он дико нравится женщинам, и эта любовь взаимна. Это неправда, что покоритель женских сердец должен обязательно быть красив, достаточно обаяния, галантности и истинного восхищения прекрасным полом. Сколько романтических, полуплатонических (иногда и весьма плотских) увлечений своего мужа пережила Инна, сколько нервов и душевных сил ей это стоило! Но она всегда выходила из таких ситуаций с честью. Ей, по-моему, помогала мысль о том, что она умнее и красивее своих пусть более молодых, но куда менее интересных соперниц.

И тут я совершила ужасную оплошность, импульсивно выпалив:

— Да вы! Какой поводок, какой строгий ошейник! С мужчиной надо обращаться так, чтобы он сам хотел быть с тобою рядом, только не надо держать его на привязи, он должен чувствовать, что он с тобой по своей воле, оставьте мужчине хотя бы иллюзию свободы!

Естественно, я тут же пожалела о своих словах, но было уже поздно. Женщины замолкли и все как одна буквально сверлили меня недобрыми взглядами, а мужчины, как всегда в подобных случаях, трусливо виляли хвостами и делали вид, что ничего не произошло. Наступила неловкая пауза, и я почувствовала себя очень неуютно. До меня вдруг дошло, что сидевший справа от меня ихтиолог Феликс, мой преданный друг с детских лет, выпрямился и уже готов был ринуться на мою защиту. Он привык приходить мне на помощь, когда я была еще маленькой девочкой, а потом молоденькой девушкой, и вот сейчас он, как верный рыцарь, спешил на выручку, не подозревая, что окажет этим мне медвежью услугу. По счастью, раскрыть рот он так и не успел — послышался треск веток и негромкие проклятия, как будто кто-то в темноте попал в заросли держиморды, и через мгновение в круге света, отбрасываемого мощной лампой над крыльцом, появились две фигуры.

Это были Алекс и Витя, которого легко можно было узнать по силуэту — на нем была его неизменная ушанка.

— Извините, мы за Таней, — неуверенным голосом произнес он, — у нас небольшие осложнения.

Алекс ничего не говорил, но то, как он на меня посмотрел, взбесило наших дам еще больше. Парни не могли выбрать для своего прихода более неподходящего момента.

— Вокруг коридора плавают дикие дельфины, — пояснил Витюша, — они сбили одну из планок, к которым крепятся камеры. Надо срочно туда нырять.

Я мигом вскочила; удивительно, как мгновенно в некоторых обстоятельствах выветриваются пары шампанского. Но как быстро я ни двигалась, все равно последнее слово осталось за Эмилией:

— Конечно, кому, как не нашей Танечке, знать, как надо обращаться с мужем. У нее был бесценный опыт общения с Сергеем. Только почему-то не помогло и содержание на вольном выпасе, а может, он слишком уж привык у нее к свободе…

Ругая себя последней дурой за недержание речи, я поспешила вслед за ребятами на пляж. На прибрежной гальке суетился кто-то из студентов, устанавливая мощный фонарь. Но это уже было лишнее: взошла луна, и в ее бледно-серебристом свете явственны были спины чужих дельфинов, круживших вокруг каракатицы.

Впрочем, собравшееся на берегу слишком многочисленное общество им не понравилось, и они ушли обратно в море.

Не знаю, как общаются дельфины между собой. Я не верю, что у них есть свой настоящий язык, что они объясняются друг с другом при помощи всяких свистов, щелчков и ультразвуков точно так же, как люди. Впрочем, никто из тех, кто работает с дельфинами: ни ученые, ни тренеры, — в это не верит. Разумные дельфины, стоящие на равной с человеком ступени развития, — это фантастика, даже ненаучная; это всего лишь сенсация, придуманная скорее всего американскими исследователями, чтобы привлечь внимание к своим работам и заставить раскошелиться военно-морское ведомство. В кино все выглядит так красиво — диалог человека и умницы дельфина, которые вдвоем решают сложнейшие морально-этические проблемы, причем у животного нравственные устои оказываются крепче. Но и смешно тоже, во всяком случае, мне. Хотя трюки в таких фильмах поставлены классно.

Но что-то такое есть в дельфиньем мире, что заставляет меня относиться к ним по-особому. Дельфины в стаях явно обмениваются между собой элементарной информацией. И по-моему, чувствуют… я бы сказала, душевное состояние друг друга. По крайней мере чужую боль они ощущают.

Как-то раз мы, спустив воду в бассейне, делали небольшую операцию только что пойманному дикарю, который сильно поранился при отлове. Дельфины по-разному относятся к врачам, которые им помогают: одни, как и умные собаки, покорно терпят, хотя порою и дрожат от страха, другие, как собаки невоспитанные, сопротивляются изо всех сил. Этот здоровенный самец относился как раз к последней категории, он все время пытался укусить или ударить терпеливую Галю Ромашову. Впрочем, такова часто бывает не только животная, но и человеческая благодарность. Так вот, на этот раз после того как Галя очистила и зашила рану на боку и обработала воспаленный глаз и в бак начала набираться вода, дикарь подполз к ней, заставил ее отступить к самой стенке и в конце концов, толкнув, опрокинул в воду. Но не об этом неблагодарном свинтусе речь, нет, мое внимание привлекла совсем другая афалина. В баке тогда жили два постоянных обитателя: Тишка, очень дружелюбный и доверчивый зверь, и более нелюдимый Тоник. Так вот, Тишка страшно переживал, пока дикарь находился в руках людей и мелко дрожал, а когда наконец вода начала прибывать, он подплыл к нему и начал буквально тереться об него, попискивая, всем своим видом и гибким телом выражая сочувствие.

Я, конечно, не знаю, о чем переговаривалась наша Ася с дикими афалинами. Но они часто подплывали к ней, когда людей не было поблизости, и плавали вдоль коридора, а по другую сторону сетки металась Ася.

Впрочем, металась — не то слово, она быстро плавала вдоль сетки параллельно своим сородичам. Они издавали какие-то звуки, иногда это были громкие щелчки, какой-то треск, но скорее всего по большей части мы их сигналов просто не могли услышать — они были в другом диапазоне.

Стая была одна и та же, в ней было пять особей, в том числе большой самец, слегка горбатый. У афалин и в естественных условиях часто бывают травмы, и нередко при отлове попадаются дельфины с искривленным позвоночником и торчащим в сторону хвостом. Причем, по-видимому, это не мешает им жить если не хуже, то не намного хуже, чем их собратья. Этот самец чаще всего подходил к коридору и плавал вместе с Асей, пока остальные находились в стороне, подальше от берега. Мы, смеясь, называли его Асиным кавалером.

Обычно они двигались очень аккуратно, не задевая ни за сетку, ни тем более за сваи. Поэтому я удивилась, увидев, что нашей аппаратуре нанесен некоторый, правда, незначительный, ущерб. Планка действительно была сбита, но я подозревала, что Витя небрежно ее закрепил. Интересно, специально это сделал Горбун или случайно? То, что виноват был в этом именно Горбун, я не сомневалась.

Ребята явно преувеличили масштаб происшествия, и я без труда уговорила их отложить починку на завтра, на светлое время. Мне даже показалось, что Алекс просто воспользовался предлогом, чтобы выманить меня от начальства. Успокоив Ванду, тоже примчавшуюся на берег, мы пошли в лагерь, но теперь уже не к Эмилии, а к костру, который горел возле домика ихтиологов. Там за столом под открытым небом сидела молодежь, и взрывы хохота были слышны еще издалека. Вика и Ника, которые перекочевали сюда сверху, дружно меня приветствовали. Здесь пили «Изабеллу», домашнюю «Изабеллу», которую принес один из местных работяг. Пригубив вино, я вдруг подумала, что с таким букетом во рту целоваться должно быть необыкновенно приятно… Очевидно, Алексу пришло на ум то же самое, потому что он крепко пожал мне под столом руку.

Впрочем, и здесь никто долго не засиживался. Уже когда мы подходили, от костра отошли две какие-то тени; я разглядела Лялю, ее спутником, судя по силуэту, был Нарцисс. Я усмехнулась про себя: бедный Нарцисс, на которого впервые в жизни прекрасные дамы не обращали внимания, — неужели он, наконец нашел себе пару? Не успели мы усесться, как услышали со стороны гор какой-то странный звук.

— Это вой шакалов, — уверенно заявил Славик.

Я никогда не видела его таким: близорукие глаза его, обычно казавшиеся крошечными за сильнейшими линзами очков, распахнулись и казались чуть ли не огромными, как будто сейчас законы оптики не имели над ними власти, волосы развевались, хотя ветра не было и в помине.

— Никакие это не шакалы, — возразила я. — Это Саша-тощий. Я вчера поздно вечером пошла купаться и услышала какие-то странные звуки. Подошла и увидела, что это Алешкин задрал нос к небу и выводит рулады. Я чуть в обморок не упала. Он завывал как волк, потерявший всю свою семью. Я его спросила, чем он занимается, и он ответил, что просто воет на луну, и предложил мне к нему присоединиться. Я отказалась, а он продолжал выть дальше. Это, кажется, по твоей части, Вика. Дельфина мне до смерти напугает.

Вика только усмехнулась, ей было не до Саши, доведенного до крайности своей безответной любовью, — иначе с чего бы ему выть? Ника же не среагировала на мои слова вообще, вместо этого она улыбнулась Славику и мило предложила:

— Я никогда не видела шакалов на воле, только в зоопарке. Может, нам повезет и мы их увидим?

— Увидим — вряд ли, а вот послушать их вой с более близкого расстояния нам скорее всего удастся. — Эти слова Славик произносил уже на ходу, и они вдвоем исчезли со скоростью звука.

Хоть Славик и окончил когда-то кафедру зоологии, я сильно сомневалась, что они будут заниматься его любимым предметом, мне казалось, что он нашел кое-что получше.

Вика все же не пропустила мои слова совсем мимо ушей, она томно произнесла:

— Да, луна сегодня просто великолепная! Помнишь, Дима, ты мне говорил, что у тебя есть подзорная труба?

Удивленный Дима подтвердил — да, есть.

— Я всю жизнь мечтала рассмотреть как следует лунный пейзаж. Труба у тебя далеко? Только давай быстрее, пока луна еще не зашла!

Дима не заставил себя упрашивать, он нырнул в домик и через минуту появился уже с трубой; они с Викой тут же буквально растворились, растаяли на глазах — нельзя было сказать, что их поглотил мрак, потому что луна, вдохновившая Вику на астрономические подвиги, действительно светила необыкновенно ярко, так что можно было передвигаться без фонариков.

Мы с Алексом переглянулись, одновременно поднялись и ушли — просто так, без всякого предлога. Нам было лень его выдумывать. У домика ихтиологов остались только разочарованные студенты и Витюша, безуспешно пытавшийся отделаться от подсевшей к нему Любы.

Мы направились к моей пятихатке, за нами следовал Тошка, он в последнее время постоянно ходил за мной по пятам, даже скорее не за мной, а за нами с Алексом, как будто ему доставляло удовольствие наблюдать за нами.

Впрочем, мы были такие счастливые, что и ему кое-что перепадало, — мы готовы были с ним поделиться своей радостью и то и дело его поглаживали, а он улыбался нам во весь рот.

Но в мой домик мы так и не попали: там горел свет и слышались голоса. Осторожно заглянув в дверь, мы увидели Нику со Славиком. Они, очевидно, собирались на сафари, потому что Ника рылась в коробке с вещами не первой необходимости, которую девочки из-за нехватки места в своей тесной обители перенесли ко мне. Не смущаясь, Ника сказала:

— Входите, мы сейчас уходим.

— Да нет, не торопитесь, мы пойдем к тебе.

И мы расположились в пятихатке девочек и, разумеется, уселись пить кофе. Сколько кофе мы выпили вдвоем с Алексом за эти сумасшедшие дни, наверное, нашу годовую норму! Тошка, с благодарностью приняв кусочек печенья, разлегся между нами, так что нам пришлось сидеть, не касаясь друг друга. В распахнутую настежь дверь лился лунный свет, настраивая нас на лирический лад. Мне вспомнился рассказ Мопассана о лунном свете, который создан для влюбленных.

— Слушай, Алекс, мне кажется, что у Аси с этим большим дикарем — любовь. Ребята наверняка подняли бы меня на смех, но ты заметил, с какой неохотой Горбун уплывал от каракатицы, когда мы все выскочили на берег?

— Ты думаешь, он в нее влюблен?

— Возможно, животные не умеют думать. Но чувствовать-то они чувствуют!

Но тут нас прервали. В дверном проеме появилась смеющаяся Вика:

— Простите, ребята, я не знала, что вы здесь. Я хотела переодеться. Сейчас только возьму сухое и тут же уйду.

— Мы сейчас выйдем.

— Не надо, пейте свой кофе.

Тут я увидела, что ее легкое платьице насквозь промокло и прилипло к телу, обрисовывая ее округлые формы. Алекс встал, и она подошла к своему чемодану, оставляя на полу мокрые следы.

— Что случилось?

— Ничего, просто небольшой несчастный случай.

— Подзорную трубу, случайно, не утопили?

— Нет.

Схватив джинсы и майку, она поспешно вышла, так что я не успела предупредить ее, что моя хатка тоже занята. Послышались голоса, потом уже под самой стеной хижины раздался ее ворчливый голос:

— Куда ни сунешься — всюду парочки!

Мы так и покатились со смеху — Вике пришлось переодеваться в кустах!

Но и после того как она ушла, нам не удалось как следует насладиться обществом друг друга. Только мы вознамерились наконец поцеловаться, как нас потревожила Ванда, разыскивавшая своего пса.

И лишь когда она, смущаясь и извиняясь, увела упиравшегося всеми четырьмя лапами Тошку, мы, позабыв об остывшем кофе, бросились друг другу в объятия.

Мы целовались как сумасшедшие; мне казалось, что никогда еще поцелуи не доставляли мне такого наслаждения. Я теряла голову, тело мое, казалось, таяло, кожа пылала. И, самое главное, всеми своими чувствами я ощущала, что Алекс испытывает то же самое, во всяком случае, от него исходил самый настоящий жар, руки его меня обжигали. Пусть на миг, на те секунды, что длится поцелуй, на какие-то десять дней, мы с ним чувствовали одинаково. И мы оба не хотели торопиться, поднимаясь шаг за шагом на ту вершину, где мы сольемся в единое целое…

Это будет скоро. Завтра. Или послезавтра.

9. ДЕНЬ РЫБАКА

Уже целую неделю и биостанция, и озеро жили в ожидании праздника — Дня рыбака, который по календарю приходился на каждое второе воскресенье июля. Для меня всегда было загадкой, почему в качестве профессионального праздника дельфинеров был выбран именно этот день — то ли потому, что наши ребята каждый год ловили дельфинов вместе с рыбаками на рыбацких судах, то ли оттого, что многие тренеры получали диплом в Институте рыбного хозяйства, и учились они при этом не где-нибудь, а на кафедре китов и дельфинов! (Хотела бы я увидеть того остряка, который приписал китов и дельфинов к рыбному хозяйству!)

Как бы то ни было, этого дня ждали целый год, к нему готовились — если не год, то хотя бы неделю.

В этом сезоне предметом бурной дискуссии служил вопрос о том, справимся ли мы с подготовкой зрелищной части сами или стоит позвать на подмогу профессионалов — двух актеров, приятелей Малютина, которые остановились в палатке неподалеку от соленого озера, В конце концов было решено, что маслом, то бишь артистами, кашу не испортишь.

Тем более что это были очень симпатичные ребята. Хоть они совсем недавно окончили театральное училище и их еще не узнавали на улице, тем не менее они успели помелькать в кино, и их физиономии уже казались смутно знакомыми. Но звездной болезнью они заболеть еще не успели, и общаться с ними было гораздо приятнее, чем, например, с моим покойным мужем, который считал себя великим дрессировщиком и потому задирал нос перед непосвященными. Игорь и Женя служили в одном театре и были то ли друзьями, то ли близкими приятелями, но трудно было представить более непохожих друг на друга молодых людей. Игорь был добродушный малый, с ленивыми грациозными движениями молодого животного и лицом херувима под шапкой вьющихся волос — отнюдь не белокурых, как можно было ожидать, а смолисто-черных, под стать большим темно- карим глазам, слегка навыкате. Речь у него была слегка замедленная; еще он отличался тем, что очень любил петь, и голос у него действительно был приятный, но это никак не могло компенсировать полное отсутствие слуха.

Поэтому все окружающие приходили в ужас, когда в руки ему попадала гитара, и старались отвлечь его от пения, впрочем, делали это очень мягко, чтобы не обидеть его чувствительную душу. Самое смешное, что он стремился петь и на сцене, интересно, как справлялись с этим его неуемным желанием режиссеры?

Но ни в роли старика Нептуна, ни тритона из его ближайшего окружения — мы решили, что актеры сами распределят их между собой, — петь не надо было, и мы были в этом отношении спокойны. В конце концов морским царем стал Женя — это больше подходило ему по характеру. Высокий и худющий, обросший и оборванный почти как хиппи, Женя обладал тем, что в артисте называется темпераментом, и этот темперамент проявлялся во всем, в том числе и в самых простых ситуациях — он всегда и везде должен был быть на коне. В общем, если Игорю больше подходили голубые положительные роли, то Женю с его блестящими выразительными глазами я почему-то представляла себе в образе Ричарда III. Он и в жизни был строптив и неуступчив и нередко покрикивал на товарища, на что Игорь реагировал с присущим ему юмором и добродушием.

С костюмами дело обстояло очень просто — в домике ихтиологов хранились большие запасы самой настоящей рыбачьей нейлоновой сети с Командорских островов, причем, на наше счастье, зеленой. Театральный грим, как ни странно, нашелся среди разного хлама в кладовке у Елены Аркадьевны.

Трезубец для Нептуна соорудили из облысевшей швабры, в которую воткнули три вилки, причем на кухне столько вилок не нашлось, и эти ценнейшие приборы пришлось конфисковать у Эмилии. Корону для повелителя морских глубин вырезали из фольги.

Впрочем, все это были мелочи. Главным было само представление, и мы уже несколько дней подряд собирались по вечерам у ихтиологов или на Красной площади и писали сценарий. Впрочем, «писать сценарий» — это слишком громко сказано. Дима Черкасов с видом голливудской звезды, как какой-нибудь Скотт Фицджеральд, бросал идеи, требуя, чтобы мы их обрабатывали и доводили до ума. Я, естественно, этого терпеть не могла и постоянно с ним ругалась. Так что основная работа пришлась на долю Ники, Вики, Славика и помогавшего им Геры Котина.

Нельзя сказать, что заняты делом были только мы одни. Серьезно готовились не только к постановочной, но и к кулинарной стороне праздника. За двое суток до Дня рыбака несколько человек было командировано в Сухой Лиман — накануне ночью с неба немножко покапало, и мы надеялись, что этого достаточно, чтобы грибники не вернулись с пустыми руками. И действительно, кое-что они принесли — достаточно для грибного соуса.

В качестве основного блюда был выбран салат из мидий, правда, не без сопротивления Валерия Панкова и студента Гоши, ангелов-покровителей нашей морской выдры Анютки. Анютка уничтожала мидии с фантастической скоростью, и они считали, что грех переводить на людей с таким трудом достававшихся им моллюсков.

Обычно за мидиями отправлялись на веслах студент Гоша и еще два-три человека. Это было нелегкое занятие, потому что ближайшие окрестности вследствие изумительного аппетита Анютки были опустошены в первые же дни ее пребывания на базе, и им приходилось отправляться за добычей все дальше и дальше, так что они скоро смогли бы участвовать в соревнованиях по академической гребле — так они натренировались. К тому же не так-то просто грести против течения по неспокойному морю, и однажды перегруженная ракушками лодка перевернулась, на счастье, у самого берега, так что злосчастные мидии пришлось вылавливать второй раз.

Но демократическая процедура голосования победила, и большинством голосов было решено организовать экспедицию за мидиями. Поэтому в субботу вечером почти все сотрудники базы, те, кто не успел придумать себе неотложное занятие или спрятаться подальше, на всем, что держалось на воде: новом катере (Максим ради такого случая расщедрился на бензин) и двух весельных лодках, — отправились на дальние отмели.

Устрицы в Ашуко добывают следующим образом… нет, вернее, их сначала выращивают, а потом уже добывают. В морезабрасывают канат, к одному концу его привязывают тяжелые камни, а к другому — буй, так что он стоит в воде вертикально. К этой толстой веревке прикрепляются плавающие в воде личинки моллюсков, и здесь уже они развиваются и растут. Через несколько лет канат, весь облепленный гроздьями мидий, вытаскивают и срезают с него ракушки острыми ножами.

Подсобный персонал — в основном женщин — высадили на отмели, чтобы они разделывали моллюсков прямо на месте, а лодки отправились дальше в море за добычей. Несколько часов мы сидели на берегу при свете костра и чистили, чистили до бесконечности проклятые ракушки. Муторное это занятие! И главное, очень маленький у него выход — просто плакать хочется, когда видишь, что все работают уже час, а котелок еще не наполнился даже на треть! Впрочем, разбавлявшие наш женский коллектив мужики поддерживали наш моральный дух, рассказывая веселые байки. Я молча, стиснув зубы, сидела рядом с весело щебетавшей Вандой (моя тетушка не ест мидий — печень, но она сочла своим долгом участвовать в общей затее) и орудовала ножом, давая себе зарок, что после приезда в Москву целый месяц у себя на кухне буду только кипятить воду и жарить яичницу.

Господи, как же я не люблю готовить! А тут еще накануне меня отловила Ника и заставила чистить рыбу для засолки — среди мороженой ставриды как нельзя более кстати попался пак макрели — просто царское блюдо для праздничного стола. Конечно, возиться с ней по сравнению с колючей ставридой — одно удовольствие, но восемьдесят штук! Тем более что Ника тут же ушла, оставив меня на берегу в полном одиночестве, не считая пикировавших на меня сверху чаек, конечно. Если бы ко мне не присоединились в эту минуту Вадик и Алекс (его помощь, впрочем, заключалась в чисто моральной поддержке — с таким ужасом он смотрел на таз с рыбой), я бы, наверное, умерла.

Что ж, за удовольствие полагается платить — я и платила, не отлынивала, как некоторые. Обратно мы поплыли уже в темноте, с изрезанными в кровь острыми раковинами руками, но с полным котелком очищенных мидий. И все-таки добраться до родного берега без приключений нам было не суждено. Лодки отправились на биостанцию еще при свете, а основная масса людей вместе с мидиями села в перегруженный катер. Но у этого нового катера с водометным двигателем была одна особенность, к которой никак не мог приспособиться Миша, наш механик из местных: он слушался руля, пока был на ходу, а при выключенном моторе был абсолютно неуправляем.

Поэтому мы никак не могли причалить: Миша два раза промахивался, и мы проходили мимо пирса. Пассажиры глухо роптали; наконец Валерий Панков не выдержал и, встав за спиной худосочного Миши, принял на себя командование. Благодаря его указаниям «Направо! Теперь налево и еще правее!» мы направились прямо на причал и с диким грохотом впаялись в пирс. От сильного толчка все попадали на дно; я в ужасе представила, как наш драгоценный груз идет ко дну, но котелок с мидиями упрямо прижимала к себе Вика, упавшая в соленую лужу, но не выпустившая его из рук.

Перепачканные и мокрые, все молча выбирались из катера, бросая на Панкова мрачные взгляды. Один только Миша выражал свое недовольство вслух:

— Тоже мне профессор… Катером управлять — это тебе не крыс дрессировать.

Злая, провонявшая с ног до головы острым рыбным запахом мидий, я тем не менее почувствовала себя отомщенной. Кличка «профессор, который крыс дрессирует» так и прилипла к Валерию. Хотя за нашу милейшую каланиху Анютку мне было обидно: общим с крысами у нее были разве что мощные усы-вибриссы.

И вот настал знаменательный день. Кстати, настал он на час позже, чем должен был начаться, — намаявшиеся за вчерашний день поварихи проспали. Впрочем, сегодня им должно было помогать все свободное женское население — по желанию, конечно, а у меня этого желания как раз не было.

Вместо этого с утра я решила немного поработать с Асей, и мне с удовольствием помогали наши студенты, которые в выходной день все как один высыпали на пляж, а Саша Ивановский, воспользовавшись отсутствием и Вити и Алекса, гордо играл роль моего ассистента. Даже попытался сесть со мной в «мыльницу», но я ему не разрешила — под его тяжестью лодчонка наверняка бы перевернулась, а с меня было достаточно и вчерашнего купания в грязной воде.

На биостанции кое-кто, как Люба, наслаждался законным бездельем, но основная масса народа все-таки занималась делом. Эмилия с Лялей кончали какую-то срочную работу в лаборатории, Славик с Вадимом чистили бассейны. Ради праздника было решено временно переместить Фифу на бак, и я наблюдала за тем, как шестеро мужчин тащили на себе носилки с дельфинихой, а рядом с ними, забегая то вперед, то сбоку, мотался Миша Гнеденко. В отличие от ребят, на которых были одни плавки, Миша был одет в брюки и клетчатую рубашку с длинными рукавами. К тому же на нем были болотные сапоги до пояса — в другом наряде он никогда не влезал в бассейн к дельфину, потому что боялся инфекции.

Перед самым обедом все участники представления собрались в домике ихтиологов, который временно стал нашей базой.

Сначала мы наряжали нашу главную наяду — Китти, которая в зеленой сетке, с распущенными по плечам светлыми волосами и венцом из настоящих водорослей на голове была просто очаровательна. Мы с Димой поцапались из-за того, какой краской разрисовать русалке лицо — в конце концов, мы разукрасили ее физиономию бледно-зелеными разводами. Тут же готовили реквизит. Для номера Вики нужны были свечка, зеркало и две одинаковые эмалированные кружки.

— Только не перепутайте кружки, умоляю! — в десятый раз повторяла Вика; она заметно нервничала.

Мы никак не могли решить, кого выбрать жертвой психологических опытов.

— Может быть, взять Нарцисса? — предложил кто-то.

— Да, давайте Нарцисса, — тут же согласилась я.

— До чего же ты кровожадная, Татьяна! Он ни за что не согласится, почувствует подвох, — возразила мне Ника.

— Так ведь на этом все и основано! Нам нужен человек, который будет громогласно заявлять, что он не поддается гипнозу, и будет готов это доказать.

— Давайте пригласим Сверчкову, — мечтательно, закатив глаза, проговорила Вика. — Вот это был бы блеск!

Анна Николаевна Сверчкова была женщиной, неприятной во многих отношениях.

Вот хотя бы этот ее приезд в Ашуко: она прекрасно знала, что с бензином в дельфинарии дело обстоит очень плохо, что машина ходит в город только три раза в неделю, тем не менее от нее в последний момент пришла телеграмма, что она прибывает в субботу. Ее не встретили — по техническим причинам, утверждал Максим, но я-то была уверена, что все предвкушали, как Анна Николаевна будет ночевать в аэропорту. Ничуть не бывало — она примчалась в Ашуко на такси, тут же нажаловалась залетевшему в дельфинарий на один день Рахманову, и пришлось оплачивать ее роскошный способ передвижения из экспедиционных денег. Не знаю, как ей удалось (Феликс, например, утверждал, что вообще-то она баба неплохая), но за один день пребывания на базе она чуть ли не всем умудрилась наговорить гадости.

В конце концов остановились на Анне Николаевне, а в качестве запасного варианта выбрали Сашу Ивановского — кому ж страдать, если не ему!

Наконец зазвучал гонг, и нарядные обитатели дельфинария собрались за праздничным столом — во главе стола посадили Нептуна со свитой (король морских глубин тоже хочет есть), и начались тосты, как всегда, мы поднимали кружки с фирменным напитком — глинтвейном на основе чистейшего медицинского спирта.

Впрочем, нам, участникам представления, долго сидеть за столом не пришлось. Нептун выглядел весьма солидно; Женя с Игорем выдали короткую, но очень смешную импровизацию.

Среди свиты морского царя выделялся чертенок Славик — он действительно был похож на черта, я при помощи резинок собрала его роскошную шевелюру в два торчавших на голове хвостика, напоминавших рога. Но хоть и чертенок, он выглядел очень веселым в отличие от Димы Черкасова, которому явно не нравилась роль тритона-подчиненного; он до самого последнего дня яростно выступал против приглашения артистов-профессионалов. Впрочем, надо отдать ему должное, он в образе морского витязя выглядел весьма и весьма романтически.

Потом перешли к отдельным номерам. Студенты выдали частушки под гитару, а после этого наступила очередь Вики.

Когда объявили, что сейчас Вика проведет сеанс гипноза, все притихли и настроились на серьезный лад — совсем недавно Вика на семинаре прочитала лекцию на эту тему. Но тут произошла небольшая заминка. Когда Дима Черкасов направился к Анне Николаевне, та зыркнула на него глазом, и он смешался. Подумать только, наш бесстрашный Димочка испугался! Впрочем, я его понимала. За сутки, что мадам Сверчкова находилась на биостанции, она многим успела залезть в печенку. Мне она принесла свои соболезнования по поводу смерти Сергея в таких выражениях, что было ясно, что именно меня она обвиняет в его гибели и не считает нужным скрывать свое мнение.

С Димой было еще интереснее. Проходя мимо кухни и увидев Черкасова, увлеченно беседовавшего с Викой, она тут же сообщила всем, кто находился в пределах досягаемости — а ее громкий высокий голос с визгливыми нотками можно было услышать чуть ли не в самых отдаленных уголках лагеря, — что она только что в Москве случайно встретилась с Диминой женой Ольгой и та очень скучает без мужа.

— Если бы она знала, что ее драгоценный супруг не теряет времени и отнюдь без нее не тоскует, то она бы наверняка так не грустила, — добавила она.

После этих ее слов Вика ушла на кухню. Я последовала за ней, чтобы проверить, в каком она состоянии, и обнаружила, что она с горящими глазами режет свеклу для винегрета, с такой силой и скоростью орудуя ножом, что казалось, кромсает она отнюдь не безобидный овощ…

И вот, сделав несколько шагов по направлению к Анне Николаевне, Дима вдруг резко повернулся и вытащил из-за стола упиравшегося Ивановского.

— Я не поддаюсь гипнозу, я невнушаем! — отбивался Саша-толстый, что-то спешно дожевывая; но вырваться из цепких объятий морского черта ему не удалось, и вот он уже стоит на площадке у бассейна перед Викой.

— А это мы сейчас проверим, — строгим тоном сказала Вика, протягивая ему кружку с водой. — Я считаю, что ты вполне гипнабелен и через пять минут превратишься в черного ворона.

— А вот и не превращусь, а вот и не превращусь!

— Как хочешь, можешь и не превращаться. Просто повторяй за мной все движения.

И Вика начала монотонным «профессиональным» голосом:

— Все внимание на мне, на моем голосе, на моих движениях. С каждой секундой, с каждым моим словом ты успокаиваешься, ты сосредоточиваешься на себе, на своих ощущениях. Твое тело постепенно теряет вес, руки становятся просто невесомыми, они легко и свободно, сами по себе, повторяют мои движения…

И Вика с самым серьезным выражением лица начала делать какие-то движения руками; но это были не гипнотические пассы, нет — она, держа свою кружку левой рукой, изящным жестом правой обмакивала пальчики в воду, проводила ими по дну кружки, а затем поднимала кисть к лицу и легкими прикосновениями гладила свою кожу.

— Вода в кружке постепенно становится все теплее и теплее…

— Неправда, как была холодная, так и осталась!

— Сейчас потеплеет, — бросила Вика обычным тоном, и вот уже снова ее голос звучал завораживающе: — Руки становятся все легче и легче, постепенно они превращаются в крылья, и вот ты уже можешь летать.

— И тут Вика замахала руками, как будто они действительно стали крыльями; конечно, до умирающего лебедя ей было далеко, но я с удивлением поняла, что меня потянуло взглянуть вниз, проверить, касается ли она ногами земли или нет. Естественно, она не улетела, хоть и поднялась на цыпочки, тем не менее оторваться от земли ей не удалось.

Саша Ивановский, послушно повторявший все ее движения, тоже замахал руками, но у него это получалось далеко не так изящно. В рядах зрителей нарастал гул и подавленный смех.

— Постепенно я превращаюсь в черного ворона… в черного ворона… — журчал голосок Вики.

— А вот и нет! А вот и не превратился! — в голосе Ивановского звучало торжество, но он быстро скис, когда ему под нос сунули зеркало. Насчет ворона можно было еще поспорить, но вот что он стал черным, это точно. Вернее, почернел не он сам, а его физиономия. Дно его кружки подержали над свечкой, а потом, пока он пристально следил за Викой и ее движениями, эта сажа незаметно для него перешла на его руки и лицо.

Партер грохнул. Профессор Лапин упал головой на стол, держась руками за живот, и взволнованная, раскрасневшаяся Вика бросила на него благодарный взгляд.

— Я так боялась, что каким-нибудь образом кружки перепутают и закопченное донышко достанется мне… Представляешь, Таня, как была бы я хороша!

— Зря боялась, я в последний момент на всякий случай еще раз все проверила. Вот если бы с психологическими опытами выступала бы не ты, а я, то твой любимый Димочка наверняка бы подменил кружки.

— Не понимаю, что вы с ним не поделили. — Вика посмотрела на меня удивленно. Ее изумляло, что кто-то, и в частности ее ближайшая подруга, может быть так слеп, что не видит безусловных достоинств ее обожаемого Димы. Впрочем, именно сегодня ей предстояло испытать разочарование: то ли потому, что Анна Николаевна пристально наблюдала за влюбленными парочками, то ли Черкасову что-то взбрело в голову и настроение его переменилось, но он весь вечер держался с Викой очень холодно, так что я даже видела у нее на глазах слезы.

Но, впрочем, праздник продолжался. Когда все наелись и изрядно напились — пить нам предстояло еще весь вечер до ночи, — Нептун зычным голосом призвал всех к бассейну. Внушительно потрясая своим трезубцем, он вопрошал собравшихся — кто не испытал еще крещения водой? Тут же вперед вытолкнули новичков, тех студентов, кто приехал на свой первый сезон.

Свита Нептуна по его приказу тут же побросала всех в бассейн. Долговязый Гоша попытался было удрать, но кто-то подставил ему подножку, и его так, в горизонтальном положении, потащили к бассейну и швырнули туда прямо с размаху. Среди плеска воды, визга и писка девиц и дружного хохота тех, кто еще оставался сухим, можно было различить отдельные выкрики:

— Меня не надо! Я уже десять раз пересекал экватор!

— Куда вы меня тащите? Это единственные мои приличные штаны!

В этом и заключалась одна из прелестей Дня рыбака: на праздник все вырядились, как на праздник, и теперь нарядная, зачастую единственная, одежда искупавшихся приняла весьма жалкий вид, прилипнув к телу. Впрочем, мы с девочками, как люди искушенные, надели купальники и длинные юбки — на всякий пожарный случай. И мы оказались правы: новичками дело не ограничилось, и вот уже морские черти и первые жертвы принудительного купания стали хватать всех, кто не успел убежать, и бросать их в воду. Те из женщин, кто был постарше и посолидней, отбежали достаточно далеко, на уровень первых домиков, и оттуда, с безопасного расстояния, наблюдали за игрищем. Не всем приятно оказаться в вечернем туалете в соленой воде. Галя Ромашова, например, считает, что ей столько раз пришлось купаться по милости дельфинов, котиков и морских волн, что глаза бы ее не глядели на море и на воду в любом виде вообще.

Среди дам, укрывшихся от водных процедур на возвышении, была и Анна Николаевна, но ее это не спасло: кто-то из чертей под шумок вылил на нее котелок воды.

А внизу, у бассейна, в котором еще утром плескалась Фифа, продолжалась водная вакханалия. Нептун горделиво выступал на возвышении у самого бортика, размахивая трезубцем и отдавая приказы своим прислужникам; все новые и новые жертвы сыпались в воду, как спелые ягоды с куста, поднимая тучи брызг. Но тут сзади к нему подкрался его товарищ Игорь; достаточно оказалось маленького толчка — и вот уже сам морской царь выглядит как мокрая курица. Воодушевленные этим примером, черти и просто сотрудники стали мочить всех без разбору. Меня подхватил на руки Никита — я почувствовала себя так, как будто меня похитил сатир, — поднял на уровень своей груди и легко перебросил через бортик. Не обошлось и без потерь — захваченный всеобщим воодушевлением, наш шофер Кузьмич не рассчитал своих сил, схватил в охапку тучную Елену Аркадьевну и бросил ее в бассейн; она летела долго и в полете издавала пронзительные крики. Увы, Кузьмич после своего атлетического подвига как согнулся, так и не смог разогнуться; прихватив со стола бутылку водки, он уполз куда-то, и несколько дней его не было видно и слышно, а мы были полностью отрезаны от мира. Видно, травма оказалась серьезной.

Соленые ванны продолжались около часа, но никто, по счастью, не захлебнулся и не утонул; наконец, довольные и промокшие до последней нитки, все пошли переодеваться в сухое. Девочки даже попытались накрасить глаза, но я не стала возиться с макияжем — я никогда не крашусь на юге, это бесполезно, если не вредно: только проведешь по ресницам кисточкой с тушью, как тебя зовут плавать — и вся краска не на глазах, а в лучшем случае под ними. Итак, в сухих платьях, но с мокрыми волосами мы отправились на бал. Танцевали там же, где раньше устраивалось представление. Ребята притащили туда магнитофон и врубили его на полную катушку. Обычно это вызывало неудовольствие профессора Лапина, чей домик был расположен ближе всего к импровизированной танцплощадке, особенно когда музыка гремела допоздна; иногда он не выдерживал и, вооружившись кусачками, под покровом ночи прибегал к диверсии, полностью вырубая всю систему. Но сегодня был особенный день и особенная ночь, и веселиться и танцевать собирались все.

Впрочем, нет, не все. Люди с озера ушли восвояси. Отправились к себе Андрей Малютин и Коля Антонов, ушла вместе с ними Лиза с прозрачными глазами (я сегодня убедилась, что она не безгласна: я видела, как она что-то говорила на ухо Антонову, но голоса се я так и не слышала).

Покинули нас и ассистент Никиты Боря, окончательно перебравшийся на озеро, и актеры. Из постоянных сотрудников демонстрационного дельфинария с нами остался только Никита, который принадлежал как бы к двум мирам: его жена Инна так же определенно относилась к лагерю научных сотрудников, как он — к тренерам. Увы, между биостанцией и «Дельфиньим озером» существовало противоречие — можете, если угодно, назвать его диалектическим. Никогда дрессировщики и ученые не смогут понять друг друга до конца. Тренеры считают, что наука — от лукавого, во всяком случае, научные сотрудники паразитируют на их нелегком труде, потому как живут на доходы от представлений, к тому же своими опытами портят животных, предназначенных для выступлений. Ученые же держатся мнения, что наука первична и только ради науки, чистой науки, удовлетворения их любопытства за казенный счет и был создан первый в стране дельфинарий для зрителей. И только мощная фигура Тахира Рахманова объединяла оба лагеря; его уважали все.

И все же это были разные люди, с разными интересами, даже с разным уровнем доходов — тренеры теперь были побогаче. И ничего удивительного не было в том, что мы так быстро разделились; чудом было скорее то, что мы сумели объединиться — хотя бы на два часа.

И то, что озерные ушли, никак не испортило настроения оставшимся.

Впрочем, это лирическое отступление, а в начале нашего танцевального вечера не было ничего лирического — молодежь врубила громкую ритмичную музыку, и все встали танцевать в круг. Напротив меня танцевал Алекс; загорелый дочерна, в голубой рубашке с распахнутым воротом и обтягивающих голубых джинсах, он выглядел почти как бог, или, скорее, как плейбой из какого-нибудь романа Гарольда Робинса, которые с таким трудом проникали к нам через кордон и зачитывались до дыр.

Потом он перемигнулся с Витюшей, и мы втроем отправились в ангар, где дозаправились портвейном. Когда мы снова очутились на танцплощадке, уже стемнело, и под фонарем под плавную музыку покачивалось несколько пар; я разглядела Нику, которая почти слилась со Славиком в тесном объятии, и Лялю с Герой Котиным, выделывавших разные па — они оба явно обучались бальным танцам. Малютка Китти с царственным видом танцевала с Феликсом, который был в два раза выше и потому по большей части кружил ее в воздухе. Извинившись, Алекс отпустил мою руку, чтобы пригласить на танец Ванду, которая вместе с Тошкой наблюдала за молодежью. Витя куда-то испарился, и ко мне тотчас же приблизился Нарцисс; я не смогла придумать предлога, чтобы ему отказать, и потому пошла с ним в освещенный круг.

Я очень люблю танцевать, при этом самый лучший партнер для меня — это тот мужчина, к которому я не испытываю никакого влечения и который тоже относится ко мне, как к существу среднего пола. Танец для меня — это движение под музыку, ритм, подхваченный телом, и не больше того. Поэтому мне очень не понравилось, что Нарцисс крепко притягивал меня к себе, крайне не понравилось мне и то, что к моему животу прижалось что-то твердое. Когда его рука заскользила по моему бедру, я уже готова была его оттолкнуть, как вдруг кое-что вспомнила, и на моем лице непроизвольно появилась улыбка.

— Чему ты улыбаешься? — спросил Нарцисс и тут же вскрикнул и отдернул руку.

— Вот тому и улыбаюсь. Ты наткнулся на булавку, которая у меня была вколота в том месте, куда галантный партнер никогда не положит руку во время танца.

Не знаю, что бы мне ответил Нарцисс — на лице у него была написана нескрываемая ярость, — но тут музыка кончилась, и меня увел Алекс. Весь остаток вечера я провела в его объятиях, едва-едва попадая в ритм, лениво переставляя ноги и совсем позабыв о том, что танец для меня — занятие асексуальное. Не забыла только вынуть вторую булавку, которая скалывала юбку на месте оторванной пуговицы.

Алекс был очень хорош в этот вечер.

В отличие от большинства блондинов он на солнце не сгорал, а именно загорал, и когда мы с ним встретились, его кожа была уже бронзового оттенка. Сейчас, в резком, но неярком свете фонарей, он привлекал к себе женские взгляды — его белые волосы и белые зубы ярко выделялись на фоне темного загара, голубая рубашка подчеркивала голубизну глаз, а туго обтягивавшие бедра джинсы здорово его стройнили и придавали фигуре форму чуть ли не идеального «мужского» треугольника. Мужским был и исходивший от него запах: от него сильно пахло вином, немного — потом и еще чем-то неуловимым, что кружило мне голову и от чего я готова была эту самую голову потерять напрочь.

Так я и кружилась с ним под звуки чего-то медленного, почти уткнувшись носом ему в грудь. Надо сказать, что к этому времени благодаря многочисленным отлучкам в разные домики (у Славика мы пили его фирменный напиток — спирт пополам с алычовым вареньем, у ихтиологов — спирт, настоянный на тархуне, а с Мишей Гнеденко — хороший портвейн) ноги у меня слегка ослабели в коленях и отказывались держать тело в прямостоячем положении — они были согласны передвигаться только в ритме танца. Поэтому мне пришлось им помогать и волей-неволей повиснуть у Алекса на шее.

Впрочем, он абсолютно против этого не возражал. Честно говоря, пьяненький, он нравился еще больше, чем трезвый, — на лице его бродила смутная улыбка, он был совершенно раскован и, хотя его слегка и пошатывало, это абсолютно не мешало его ласковым рукам, намного более ласковым, чем в трезвом состоянии, без всякого стеснения забираться под легкий шелк моего платья.

Мне хотелось, чтобы музыка никогда не кончалась. Но время останавливается только в наших мечтах, и вот кто-то бросил клич: «Пошли на море!» — и все немедленно подхватились и пошли. Я, хоть ноги меня и не слишком держали, даже сообразила, что неплохо бы сходить за полотенцами, и с честью справилась с этой сложной задачей, конечно, не без помощи Алекса. Когда мы с ним, нацеловавшись в кустах, пришли наконец на пляж, там уже была вся молодежь, в том числе и Тошка — по возрасту он явно относился к молодежи. Среди гама, визга и плеска воды я различила голос Ляли:

— Давайте купаться голышом! — Ляля, эта трудолюбивая пчелка Ляля, забыла на время о своих стеклышках и срезах, чтобы заявить такое! Вот уж от кого этого никак не ожидала!

— Да, давайте совсем разденемся! — тут же подхватила ее предложение чересчур веселая Люба. Уже взошла луна, и хотя в ее мерцающем свете видны были только наши силуэты, но этого было достаточно, чтобы рассмотреть, как необъятные Любины телеса выпирают из обтягивающей модной маечки.

Кто-то на нее шикнул, она заткнулась и тут же залилась пьяным, визгливым смехом.

Все быстро скидывали с себя одежду, оставаясь в купальниках и плавках — купаться в том виде, в каком нас создала природа, у нас было не принято; тогда, в те блаженные времена, еще до того, как на необъятную территорию нашей страны пришла сексуальная революция, это не было принято вообще. Вода была теплая как парное молоко, она ласкала мое тело, почти как руки Алекса. Впрочем, сейчас ему было не до нежностей — он просто тащил меня вслед за собой в море. Мы с ним вошли в воду одними из самых последних; почти вся молодежь с визгом и хохотом плескалась в нескольких метрах перед нами — кто по пояс, а кто и по горло в воде.

— Ой, держите меня! — раздался крик Любы, и вслед за этим истошным воплем души послышался громкий шлепок, с которым ее мощное тело вошло в воду. Она была счастлива: пусть вниз головой, но бросили ее мужские руки.

Но вдруг среди веселья раздался чей-то встревоженный голос:

— Ребята, а где Ивановский? Он только что был здесь!

— Кажется, он упал!

— Давайте его искать! Может, ему стало плохо!

Как известно, пьяный может утонуть и в луже, не то что в море, даже если глубина его всего лишь по колено.

С криками «Саша! Саша!» сильная половина дельфинарного человечества бросилась на поиски. Алекс выпустил мою руку и ринулся вперед. Я споткнулась и потому отстала от него на несколько шагов.

Больше я ничего не помнила — как будто вспышка света вместе с болью заискрилась у меня в голове, и наступила темнота.

10. ДЕВОЧКИ ТЕРЯЮТСЯ В ДОГАДКАХ

Меня разбудили лучи солнца, через распахнутую дверь пробравшиеся ко мне на кровать и ослепившие меня сквозь сомкнутые веки. Я открыла глаза — и застонала. Голова раскалывалась. Я дотронулась до макушки — там под спутанными волосами я обнаружила шишку, очень болезненную на ощупь.

Постепенно ко мне вернулась память о событиях вчерашнего вечера. Я очнулась на берегу от того, что кто-то вылизывал мне лицо. Этот «кто-то» оказался Тошкой. Потом надо мной склонились смутно знакомые лица, и я услышала голос Ники:

— Она приходит в себя… Как ты думаешь, здорово она нахлебалась воды?

— По-моему, ничего страшного… — Это была уже Вика.

После все снова куда-то уплыло, все вокруг покачивалось, как на волнах, пока до меня вдруг не дошло, что это я покачиваюсь в руках Алекса… Что было потом?

Болела не только голова; у меня было такое чувство, что на мне всю ночь плясали черти — уж не свита ли Нептуна? С большим трудом мне удалось сесть, и тут в дверях появилась Вика. Мне она показалась свежей, как только что протертое стеклышко.

— Слушай, правда, что меня вчера Апекс нес на руках, или мне это только почудилось? — спросила я ее вместо приветствия.

— Да, он совершил героический поступок — он тебя нес и даже донес, хоть и шатался. Тебе повезло намного больше, чем Любе. Ее поднял Витюша, но явно не рассчитал своих сил и уронил прямо в заросли держиморды! Ты бы слышала ее вопли!

Я захохотала вместе с ней, но тут же схватилась за голову.

— Да, кстати, как это тебя угораздило так стукнуться головой?

Я не успела ответить, потому что в домике появилась Ника — прямо с кухни. Да здравствует красота! Вид у нее был слегка помятый, но это ее ничуть не портило.

— На завтрак никто не явился, кроме Максима и Миши Гнеденко, — сообщила она. — А я-то так старалась — сварила жиденькую манную кашу!

Лагерь с трудом просыпался после вчерашнего. Головная боль мучила отнюдь не только одну меня. Но животные хотят есть, животные должны находиться в чистых бассейнах — и пусть со стонами и кряхтеньем, люди принялись за свои обязанности. Ника сказала, что видела Ванду, она уже успела поработать с Асей, при этом ей помогал Вадик. Ни Витя, ни Алекс пока не показывались.

Ника с Викой вдвоем набросились на меня, требуя объяснений по поводу вчерашнего происшествия, но я попросила их сначала рассказать, что случилось после того, как я потеряла сознание. Оказывается, подруги после танцев слегка задержались в своей хатке, в очередной раз переодеваясь и отыскивая полотенца, и появились на берегу как раз в тот момент, когда Тошка в лучших традициях лабрадоров-спасателей вытаскивал меня за волосы на берег. Сначала они подумали, что это просто игра, потом — что я была слишком пьяна и потому не удержалась на ногах и неудачно упала в воду. Но я долго не приходила в себя; в какой-то момент, когда они поднимали мне голову, я громко застонала, и они при свете фонарика разглядели, что в волосах у меня кровь. Тогда они решили позвать на помощь кого-нибудь из мужчин, но тут к ним сам подошел искавший меня Алекс. Меня тут же без лишнего шума перенесли в мой домик, и со мной остались Вика и Тошка. Вика обработала мне рану на голове и посидела со мной до тех пор, пока не убедилась, что я погрузилась в нормальный сон.

Я подозревала, что в эту развеселую ночь ей так или иначе веселиться особенно не пришлось, и поэтому это не было с ее стороны большой жертвой.

— Так где и когда ты так ударилась? Алекс очень удивился, когда я ему показала твою голову; он сказал, что это выше его разумения, что он не видел тебя каких-нибудь пять минут — и ты была тогда в абсолютном здравии. Впрочем, сам он, надо сказать, был хорош…

Но тут я прервала Вику, с ужасом спросив:

— А кто меня вчера раздевал? — Наши отношения с Алексом зашли еще не настолько далеко, и я предпочла бы, чтобы он снимал с меня одежду тогда и только тогда, когда для этого настанет время.

— А ты разве не помнишь, как Алекс распутывал на тебе тесемки от купальника? — сказала Ника с самым невинным видом, но Вика меня пожалела:

— Не бойся, он был в таком состоянии, что вряд ли мог самостоятельно расшнуровать кроссовки. Он только положил тебя, мокрую, на постель, и мы тут же отправили его отсыпаться. Купальник мы стянули с тебя сами.

Немного успокоившись, я прочнее уселась на кровати, чтобы она не плыла подо мною, и обратилась к подругам:

— А теперь я вам расскажу все, что помню.

Но сначала скажите мне, сколько лет мы знакомы?

— Кажется, десять, — удивленно ответила Вика.

— Нет, пожалуй, скорее девять, — поправила ее Ника. Она сидела на свободной кровати, жевала травинку и смотрела куда-то вдаль, как будто видела своим мысленным взором то, чего не могли видеть мы. Чувствовалось, что если телесно она сейчас здесь, то, по крайней мере, половина ее существа осталась в прошедшей ночи. В другое время я бы ей позавидовала.

— За эти десять или девять лет был хоть один случаи, чтобы я во время пьянки потеряла голову или попала в какую-нибудь заварушку?

Они согласились со мной, что такого случая припомнить не могут. Это действительно правда — сколько бы я ни пила, я всегда контролирую себя. Мне может быть весело, мне может быть грустно, у меня может кружиться голова, ноги могут меня не держать, но при этом я всегда сохраняю способность ясно соображать. Иногда я себя за это просто проклинаю — как только что-нибудь случается, я немедленно прихожу в себя и делаю все, что должен делать единственный трезвый человек в подвыпившей компании: развожу повздоривших по пьяному делу, утешаю несчастных, отпаиваю кофе тех, кому необходимо как можно быстрее протрезветь.

— Так вот, мы с Алексом танцевали, я дурачилась, делала вид, что не стою на ногах, но на самом деле я все прекрасно соображала и все помню — до самого последнего момента. Когда все решили идти на море, мы с Алексом направились в пятихатки — за полотенцем. Там мы немного задержались…

— Потому что не могли найти полотенце? — с понимающей улыбкой осведомилась Ника.

— Да, потому что мы не стали отыскивать фонарик, а в темноте неудобно заниматься поисками чего-либо, зато удобно заниматься совсем другими вещами… Впрочем, не будем об этом. Когда мы с ним пришли на пляж, веселье было уже в полном разгаре. Помню, что Ляля предложила купаться нагишом — я еще очень удивилась, от нее я этого не ожидала. Мы с Алексом вошли в воду одними из самых последних, мне кажется, что никого на берегу позади нас не оставалось. Когда мы сделали несколько шагов, то раздались крики, что пропал Саша Ивановский… Кстати, раз вы мне ничего про него не говорите, значит, с ним ничего не случилось?

— Разве с ним может что-нибудь случиться? Славик рассказал мне, что Саша-толстый захотел привлечь к себе внимание и решил исчезнуть — проплыть под водой к каракатице и спрятаться там, но не смог хорошенько занырнуть — его жир намного легче воды. Его тут же обнаружили, — ответила Ника.

— Слава Богу. Так вот, Алекс отпустил мою руку и поспешил вперед, а я немного отстала. Я была в море уже по пояс, когда кто-то ударил меня сзади по голове…

— Ударил по голове? — Вика и Ника выдохнули одновременно как по команде.

— Да, ударил по голове. Иначе каким образом могла появиться у меня эта шишка? Давайте рассуждать вместе. Если бы я упала уже в воде, то никак не могла бы стукнуться с такой силой о камень — вода смягчает удары. Разве что можно сильно разбиться во время шторма, но море вчера было абсолютно спокойное. Тем более что, как вы говорите, кожа на макушке была рассечена и шла кровь…

— Может быть, ты упала еще на берегу? — Ясно было, что Ника задает этот вопрос чисто по инерции: уж очень неожиданно прозвучало мое заявление.

— Если бы я упала и ударилась головой на берегу, то я уже не в силах была бы войти в воду. Да это и нереально. Вспомните: Алекс подтвердил вам, что я была в абсолютном здравии. Мы с ним не расставались практически целый вечер до той минуты, как все бросились искать Сашу-толстого. С другой стороны, вы обе видели, как Тошка вытащил меня на берег. Я не успела наглотаться воды — значит, он подхватил меня чуть ли не в то самое мгновение, как я упала. Мое последнее воспоминание перед тем, как я потеряла сознание, — это резкая боль в затылке.

После этого — провал, и дальше, когда я частично пришла в себя, я почувствовала, как Тошка вылизывает меня, и услышала и увидела вас. Я признаю, что все, что было после удара, мне вспоминается очень смутно: и ваши разговоры, и то, как меня нес Алекс…

— Наверное, у тебя было небольшое сотрясение мозга, — сказала Ника, а Вика согласно кивнула.

— Но в одном я уверена точно: кто-то меня ударил, и этот «кто-то» явно желал мне зла, скорее всего — моей смерти. Ведь если бы не сэр Энтони, меня вряд ли бы скоро хватились. Предположим, меня через несколько минут стал бы разыскивать Алекс, но все равно прошло бы много времени, прежде чем на меня бы наткнулись, и к тому моменту я бы уже давно захлебнулась. Проще говоря, я бы утонула, и нашли бы мой хладный труп. Конечно, все бы решили, что это несчастный случай. Интересно все-таки, кому я помешала?

— Есть еще и другой вариант: кто-то, играя, случайно бросил камень — и этот камень точно так же случайно попал в тебя, — выдвинула предположение Ника; впрочем, мне показалось, что она сама в него не слишком верит.

— Может быть, — согласилась я. — Только этот камень попал в меня сзади. Кто-то должен был быть у меня за спиной. Между тем мы с Алексом вошли в воду последними.

Значит, кто-то — специально ли, случайно ли — вернулся к берегу и то ли прицельно ударил меня камнем, то ли случайно швырнул его и попал в меня. Однако, когда вы появились на пляже, все уже были далеко от берега — кроме меня и Тошки, разумеется.

Тут нас прервали: во всей своей красе в домик ворвался герой вчерашней ночи — Тошка, а вслед за ним появилась и его хозяйка. К сожалению, местная акустика сыграла с нами злую шутку, и по мрачному виду Ванды, по ее перерезанному морщинкой лбу было ясно, что она слышала наши последние слова. Она потребовала, чтобы ее поставили в известность обо всем, о чем тут говорилось, и пусть и нехотя, но мы вынуждены были подчиниться. Мне совсем не улыбалось ее пугать, но пришлось — слишком многое из нашего разговора она услышала. Моя тетя помрачнела еще больше и стала непохожа на себя — настолько не идет ей суровое, замкнутое выражение лица. Мы замолкли, но Ванда заставила нас продолжить разговор:

— Ну и кто, по-вашему, мог ударить Танечку?

Вика облизала пересохшие губы, но я ее опередила:

— Я думаю об этом все время, с того самого момента, как проснулась. Кому я могла помешать? Вроде бы у меня нет врагов. Вообще-то, наверное, есть, думаю, многие мои конкурентки еще по спорту были бы в ту пору не прочь утопить меня, но в дельфинарии — кто может не любить меня в дельфинарии?

— Пожалуй, тут ты оторвалась от реальности, — рассудительно произнесла Ника. — У тебя и здесь есть недоброжелатели, но это не значит, что тот, кто тебя не любит, готов тебя убить. Тебя не любит, например, генеральская дочка Люба, но она не любит всех нас, женщин, которые умеют нравиться мужчинам. А ты ей особенно неприятна — я имела возможность наблюдать, какими глазами она следила за тобой и Алексом, когда вы с ним сидели в обнимку у костра.

— В этом случае Люба как раз абсолютно чиста: за секунду до того, как я потеряла сознание, я слышала, как ребята с размаху бросили ее в воду. Точно так же и Саша Ивановский, который имеет повод меня ревновать, отпадает сам собой: он в это время плыл к каракатице.

— Ивановский — это несерьезно, — вставила Вика. — Он каждый год в кого-нибудь влюбляется, страдает, но ни разу ему еще не отвечали взаимностью. В прошлом году он был влюблен в ветеринаршу Люсю из Краснодара. Вот кто действительно страдал: он каждый вечер приходил к ней в гости, а ей было неудобно его прогнать! Но на самом деле он парень добрый и не обидит и мухи.

Я тоже была в курсе этой истории с ветеринаршей. Мало того, что Ивановский преследовал ее своим вниманием, он еще и сочинял для нее серенады.

Я имела счастье слышать отрывки из этих бессмертных произведений — он их напевал монотонным голосом, аккомпанируя себе на гитаре двумя пальцами:

И так до бесконечности. Бедная кубаночка!

— Вернемся к слабому полу, — продолжала Ника. — Давай признаем, Таня, что ты умеешь создавать себе врагов среди женщин. Тебя не очень любит Эмилия…

— Она нас всех не очень любит…

— Но ни я, ни Вика не говорили ей, что она неправильно обращается со своим собственным мужем. А Анна Николаевна — как я понимаю, у тебя как раз вчера была с ней стычка…

Тут Ванда вышла из глубокого раздумья, в которое была погружена, и прервала нас:

— О чем вы, девочки, говорите? После того как стемнело, мы, те, кто постарше, продолжили застолье наверху у Эмилии, там были и Вертоградовы, и Ромашовы, и Лапин, и Феликс Кустов, и даже сама госпожа Сверчкова, которую просто не осмелились не пригласить.

Мы очень хорошо посидели — и никто не отлучался из-за стола на время, достаточное, чтобы спуститься на пляж, попытаться убить Татьяну и снова подняться наверх.

— Вот видите, наши первые подозреваемые отпали сами собой, — продолжала свои рассуждения Ника. — В любом случае не любить — это вовсе не означает быть готовым на смертоубийство. Мы ищем человека, который имел бы и достаточно серьезный повод для покушения на Татьяну, и возможность осуществить свое намерение вчера вечером. Как видите, у тех, кому наша Таня больше всех не нравится: у Любы, Эмилии и Анны Николаевны, — стопроцентное алиби.

— А почему вы думаете только о женщинах? Есть, например, Нарцисс, которого никто здесь не любит и у которого есть повод меня ненавидеть.

— Да, если вспомнить, как ты с ним тогда расправилась на пляже… — подхватила мою мысль Ника.

— И не только на пляже. Вчера вечером я над ним всласть поиздевалась. — И я поведала моим внимательным слушательницам про эпизод с булавкой.

— И все равно это не причина для того, чтобы лишить человека жизни, — заговорила долго молчавшая Вика. — Вы, девочки, рассматриваете только очевидное.

Но ни оскорбленное достоинство, как у Нарцисса, ни бабская зависть — еще не повод для такого серьезного дела, как убийство…

— Вспомнила! — Я даже подскочила на постели, но, охнув, схватилась за голову и опустилась обратно. — Есть человек, который меня действительно ненавидит. Это Лиза, последняя любовница Сергея. Вы бы видели, как она на меня смотрела наутро после того, как нашли его тело! Всем уже, по-моему, известно, что последний в его жизни вечер он провел со мной. А если кто-нибудь видел, как мы с ним целовались у ворот биостанции под фонарем, и рассказал ей, то у нее более чем достаточно поводов для убийства! Ревность, ненависть, месть… Я достаточно хорошо изучила Сергея за время нашей совместной жизни и уверена, что это вполне в его характере — занимаясь с женщиной плотской любовью, тут же рассказывать ей о своем необыкновенном чувстве к другой… Как видите, здесь мотив налицо.

— Может быть, в этом случае ты и попала в точку, — отреагировала на мои слова Вика, переглянувшись с Никой. — Но, насколько я помню, Лиза ушла на озеро сразу после официальной части.

— Но кто ей мог помешать вернуться вечером, чтобы попробовать отомстить?

— Каким образом? По берегу вечером никто не ходит — в темноте это невозможно, да и погранцы поймают…

Поймают они, впрочем, и одинокого пешехода, который в это время пойдет по верхней дороге. — Ника, кажется, взяла на себя роль вечно во всем сомневающегося Фомы-неверующего.

— Мне кажется, миниатюрная женщина, если она пойдет, не зажигая света и стараясь не шуметь, имеет все шансы проскочить незамеченной. Тем более что вчера на всем побережье наверняка не было ни одного трезвого человека, и погранцы — не исключение.

— О чем мы с вамиспорим? — вмешалась Вика. — В первую очередь надо узнать, была ли Лиза на глазах у тренеров вчера вечером на озере или нет. Об этом вполне можно расспросить Колю Антонова. Впрочем, Таня, ты, кажется, была дружна с Малютиным — почему бы тебе не сходить туда и не поговорить с ним?

Не сговариваясь, мы решили, что не стоит пока выносить сор из избы. О том, что со мной вчера случилось что-то необычайное, знали только девочки и Алекс, да теперь еще и Ванда. Во время всеобщего веселья никто и не заметил, как Тошка вытащил меня на берег и как потом с помощью Алекса меня унесли в домик, а если и заметил, то не обратил внимания. Если все, что со мной произошло, — случайность, то пусть так и останется случайностью. Если же кто-то намеренно пытался лишить меня жизни, то у нас недоставало фактов, это подтверждающих. Предположим, я захотела бы рассказать об этом Максиму (Рахманов был в Москве). Что я ему скажу?

Что во время ночного купания кто-то меня пытался прикончить — и приведу в качестве доказательства ссадину на голове? В лучшем случае он сочтет все это моими пьяными бреднями. И к тому же это не улучшит мою репутацию.

— Чего уж говорить о наших репутациях, эта тема может заинтересовать разве что Анну Николаевну, — засмеялась Ника. — Здесь все нас знают как облупленных. У Ашуко, наверное, есть какое-то чудесное свойство — как только люди сюда попадают, то немедленно забывают, что в Москве у них кто-то остался; здесь все мужчины холостые, а женщины свободны. Волшебство, да и только!

Наверное, мы были слишком молоды и влюблены, чтобы долго размышлять о серьезных и, главное, мрачных материях. В такой солнечный день просто не верилось, что кто-то может вынашивать злые замыслы. Гораздо проще было поверить в то, что все это всего лишь нелепая случайность.

Впрочем, у Ванды было особое мнение. Она слушала нас молча, сохраняя на лице недовольную мину. Хотя, присмотревшись повнимательнее, я поняла, что это было не неодобрение, а что-то другое, как вскоре выяснилось, элементарный страх, страх за меня, глупенькую.

— Девочки, вы рассуждаете обо всем этом как-то чересчур легкомысленно. Я не верю, что кто-то из живущих на биостанции — я имею в виду живых — может угрожать твоей жизни, Таня.

Это, конечно, ерунда. Но вот камень, брошенный неизвестной рукой… Ты же сама, Таня, говорила, что между берегом и тобой никого не было.

— Я никого не видела, но это не значит, что в этом шуме и гаме да еще в полутьме никто не мог незаметно зайти мне за спину.

— Да никто и не заходил, все было не так! Вот вы, Ника, только что сказали: в Ашуко люди мгновенно забывают о существовании своих жен и мужей.

— Да, это все остается в какой-то другой жизни, другой плоскости, другом пространстве, — подтвердила Ника.

— Другой плоскости, другом пространстве… Может быть, это то пространство, где живые встречаются с ушедшими — и там духи помнят своих супругов?

Ванда, сев на своего любимого конька, воодушевилась, глубокая морщинка между бровями у нее разгладилась, глаза засверкали:

— Я прекрасно понимаю, что вы скептики и не верите в потусторонние явления. Но ведь известно, что, когда человек умирает, сгусток биоплазмы, его концентрированное биополе, остается и не сразу исчезает, а какое-то время существует и даже обладает некими материальными свойствами — при особых условиях. Например, если человек умер не своей смертью. Вот ты, Таня, всегда смеешься, когда вспоминаешь про мой дом с привидениями, а зря…

— Тетушка, родная моя, если я и похожа в твоих глазах на ту помещичью жену, которая, не успев овдоветь, вышла замуж за мельника, — за что тебе гран мерси — то неужели ты на самом деле считаешь, что дух Сергея мог материализоваться и позвать меня за собой в могилу? Тогда скорее бы он пришел не за мной, а за своей последней пассией…

— Право, Ванда Мечиславовна, — Вика в оторопи своей даже назвала мою тетку по имени-отчеству, — для такого предположения надо сделать слишком много натяжек…

— Пожалуйста, не перебивайте меня и дайте досказать до конца. Не слишком ли много совпадений: смотрите, в этом году Сергей два раза тонул — не утонул, зато в третий раз смерть в воде нашла его. Именно в воде. Я понимаю, Таня, что ты уже давно рассталась с Сергеем, что ты влюблена в своего Алекса, и слава Богу. Но Чернецов-то — или его дух, призрак, как хотите, так и называйте, — почему-то не порвал, не смог порвать связь с тобой! И вот ты снова входишь в водную стихию… а он — он решил предупредить тебя…

— Ничего себе предупреждение! — Я осторожно погладила свою макушку. Боль уже не отдавалась по всей голове, болело только ушибленное место — как всегда саднят синяки, когда на них нажимаешь, — к этому мне не привыкать.

— Может, это не предупреждение, а что-то большее, не знаю…

В любом случае мы столкнулись здесь с такими силами, которых мы не знаем и не понимаем. Я боюсь за тебя, Таня… Ты должна вести себя осторожнее.

— Как, Ванда? Не ходить в одиночку в «окно в Турцию», а только в компании девочек или Алекса?

«Окном в Турцию» назывался один из наших сортиров, стоявший на отшибе, на высоком берегу; в его деревянной стенке было вырезано окошечко в форме сердечка, из которого открывался великолепный вид на море и при незначительном напряжении воображения — на Турцию.

Воспользовавшись смущением Ванды, мы попробовали обратить все в шутку, но видно было, что все наши аргументы не поколебали убежденности моей тетушки с ее наивной, чуть ли не детской верой в сверхъестественное. Девчонки разбежались по своим делам, Ванда отправилась в лабораторию, захватив с собой Тошку, а я, пообещав ей, что примусь за работу, как только немного приду в себя — голова уже почти не гудела, — решила навести порядок в домике — и в мыслях тоже.

Меня всегда поражало, как долго и нудно приходится наводить порядок и как мгновенно так мучительно достигаемое состояние абсолютной убранности и помытости превращается в полнейший хаос! Стараясь не слишком сильно нагибаться, я принялась за дело.

Застелила постель, вымыла кружки из-под кофе, который заменил нам сегодня завтрак, попыталась разобраться в своей одежде… Это было труднее всего. Просто удивительно, я приехала с небольшим чемоданчиком, так откуда же у меня развелось столько тряпок! Причем все они в беспорядке валялись на свободной кровати — мокрые купальники вперемешку с полотенцами, юбка, побывавшая вчера в бассейне, и мое роскошное «вечернее» платье из черного китайского, разумеется, искусственного шелка с розочками, сильно пострадавшее во время вчерашнего праздника. Развесив полотенца и бросив все остальное в дальний угол, заменявший мне корзину для грязного белья, я принялась спасать платье. Булавки все, естественно, потерялись, но в районе талии материя была цела, всего лишь разошелся шов, и зашить его не представляло проблемы. Сложнее было с прорехами в юбке — следами от колючек; хотя меня и не роняли вчера в держиморду, тем не менее юбка выглядела так, как будто побывала в когтях у какого-нибудь игривого тигренка.

С трудом отыскав завалившуюся за тумбочку жестяную коробочку из-под монпансье, в которой хранились швейные принадлежности, я так и не нашла ножницы. Вернее, не ножницы, а миниатюрный маникюрный набор, в котором в одном корпусе вместе с пилочкой для ногтей и маленькими щипчиками находились и крошечные ножницы.

Собственно говоря, это было последнее, что напоминало мне о бывшем муже; на одном брелке с маникюрным набором висел и крошечный ножичек, который смастерил Сергей своими собственными руками — точная копия водолазного ножа, который он в то время делал для себя. Он не поленился украсить и рукоятку ножичка, и корпус набора настоящим перламутром и выгравировать надпись на лезвии «Татьяне от Сергея». Но храню я этот сувенир вовсе не из сентиментальных соображений, просто это очень удобная вещица и занимает совсем немного места.

Куда же я ее задевала? Вчера еще ее видела, пользовалась пилочкой… Я перевернула чуть ли не всю тумбочку, перерыла свои вещи, выбросила на пол содержимое чемодана… Маникюрного набора с ножичком нигде не было. Моя последняя память о Сереже… Кому понадобилось красть у меня эту безделушку?

В весьма мрачном настроении я уселась на ступеньки и принялась за шитье. Неужели на биостанции завелись воры? В поселке Ашуко юные отпрыски спившихся родителей не брезговали этим древнейшим ремеслом, но на территории базы они никогда не показывались. Я понимаю, что покушение на убийство должно было бы произвести на меня более сильное впечатление, чем пропажа безделушки, но тем не менее именно последнее почему-то меня встревожило больше.

Может быть, слова Ванды о том, что дух Сергея меня зовет, зацепили меня сильнее, чем я предполагала? Но ведь я не верю в барабашек, в полтергейст, в потусторонние явления… Все это чушь собачья!

Кстати, насчет собак. В загашнике у меня хранилась припасенная на отвальную банка югославской ветчины. Я решила, что эта банка будет для Тошки куда лучшей наградой, чем медаль за спасение утопающих, и получит он ее немедленно, как только я смогу незаметно его увести к себе — моя тетушка, конечно, меня поняла бы, но ее строгая дочь Ева запрещает баловать пса.

Из раздумья меня вывело нечто пестрое, что мелькнуло перед носом и тут же исчезло. Я подняла глаза и увидела, что от меня удирает Славикова сорока. Но как ни тяжело было ей лететь, держа в клюве крышку от моей жестянки с нитками, догнать я ее не смогла — все-таки я не умею передвигаться по воздуху.

Вернувшись на крыльцо, я хохотала как сумасшедшая. Так вот кто похитил у меня Сережин блестящий ножичек! Ну и воришка!

Эта сорока с поврежденной левой лапкой и очень оригинальным именем Сорока жила у Славика в большой клетке, дверцу которой она превосходно научилась открывать. Сначала, когда она вылетала погулять, мы все за ней охотились, боясь, что она, будучи инвалидом, на воле пропадет. Но улетать в дикость она, как выяснилось, вовсе не собиралась, а рассматривала территорию лагеря как свою собственную и вовсю хозяйничала у нас.

После того, как во время завтрака она села Максиму на голову и, наклонившись, отхватила здоровенный кус от сваренного вкрутую яйца, которое он как раз подносил ко рту (надо было видеть лицо Максима в эту минуту!), мы старались запихнуть ее в клетку хотя бы на то время, пока люди собирались за столом, но это не всегда удавалось. Разбойничала она, как хотела, — что с нее взять, сорока есть сорока. Как-то раз я ее застигла на месте преступления — она как раз нацеливалась на сверкающую всеми цветами радуги зеленушку, которая безмятежно порхала в большом открытом аквариуме возле домика ихтиологов. По счастью, я вовремя успела пресечь ее преступные замыслы. Кстати, в другой раз я застала на этом самом месте здоровенного рыжего котяру, который уже облизывался, предвкушая вкус деликатеса, редко попадавшего в его меню. После этого Феликс накрыл аквариум стеклом.

Да, против такого воришки, как Сорока, я ничего не имела. Интересно только, где она прячет свои сокровища? Не в клетке, это точно — мы не раз ее уже осматривали. Говорят, что все врановые не могут устоять перед блестящими предметами. Но некоторые из них воруют более осмысленно. Так, у Вертоградовых долгое время жил ворон по имени Карлуша — вернее, ворона мужеска пола, который отличался «необыкновенным умом и сообразительностью», как булычевская птица-говорун, хотя словарный запас его был более ограничен.

Этот Карлуша повадился летать на рыбозавод в Ашуко, в коптильный цех, и таскать оттуда копченую рыбу, которую приносил хозяевам — сам он ее не ел. Несколько раз к Вертоградовым приходили посланцы с завода и просили их унять ворона, грозя при этом, что если еще раз поймают его на воровстве — свернут шею. Но Карлуша был хитер и изворотлив и продолжал свою карьеру безо всяких помех. К тому же он вместе с хозяйкой разучил несколько трюков, которые доводили зрителей до состояния истерического смеха. Так, один раз они с Инной сорвали лекцию, которую Панков читал собравшимся у бассейна с дельфинами любознательным туристам; они все как один отвернулись от ученого и, раскрыв рот, следили за тем, как Инна со свистом раскручивала у себя над головой проволоку, на другом конце которой висел вцепившийся в нее клювом Карлуша.

И сами животные, и даже мысли о них всегда приводят меня в хорошее настроение. Может, именно поэтому я так люблю дельфинарий. Славикову Сороку я простила от всей души. Я шила и смеялась, и именно в таком виде и застал меня не совсем пришедший в себя после вчерашнего Алекс.

11. НА БЕРЕГУ ПОД ЛАСТОЧКИНЫМ ОБРЫВОМ

Жизнь после праздника снова вошла в привычную колею. Все работали, кроме Любы, которая упорно пыталась от работы отлынивать — с таким пылом, что если бы она эту энергию вложила в работу, то забор вокруг биостанции был бы покрыт краской в три слоя. Как-то раз, когда Вика пришла меня навестить на моем рабочем месте — пляже перед биостанцией, — мы с ней услыхали, как Вадик с чистой душой посоветовал ей применить метод Тома Сойера.

— А как это? — спросила наивная дева.

Тут уж растерялся Вадик — он не ожидал, что кто-то может не знать азбучной классики, — но, заметив, что я и особенно Вика внимательно прислушиваемся к их разговору, быстро нашелся:

— А вот как это делают наши поварихи.

Все режут и чистят с таким видом, как будто это им доставляет величайшее наслаждение… И тебе тоже хочется причаститься святых тайн, ты выпрашиваешь у них ножик, они тебе его в конце концов дают — с видимой неохотой, и наконец ты начинаешь чистить картошку. И тут выясняется, что тебя просто поймали на крючок — никакого особого удовольствия это тебе не доставляет, но теперь уже ты вынужден поддерживать марку. И ты делаешь вид, что самое прекрасное занятие на свете — это чистить картошку…

Люба, вся в подживающих царапинах, которые не добавили ей очарования, недоверчиво поглядела на нас, а мы, захихикав, пошли в лагерь.

— Тебе не кажется, что Люба в последнее время какая-то странная? Более угрюмая, чем обычно. И больше молчит.

— Да, после праздника. По-моему, она влюбилась в Витюшу, хоть он ее и уронил, — ответила Вика.

Приближался обеденный перерыв, и по дороге на кухню мы с Викой заглянули в наш ангар, чтобы оставить там приборы, которые забрали с пляжа. Когда я открыла дверь, Витя заметно вздрогнул, но успокоился, увидев, что это мы с Викой. На всякий случай он спросил:

— Вы одни?

Мы с Викой заговорили одновременно:

— А ты кого-то ждешь?

— Кажется, ты разочарован?

Витюше действительно нездоровилось; в ангаре было темно и сравнительно прохладно, и он зябко кутался в куртку от спортивного костюма. Он вяло откликнулся:

— Никого я не жду.

И в этот момент, как нарочно, в открытую дверь заглянула Люба:

— Витя, можно к тебе?

На нашего ассистента было страшно смотреть, и я над ним сжалилась:

— К сожалению, Люба, мы сейчас очень заняты. Тебе придется немного подождать. — И я склонилась над сложенными в углу аквалангами. Вика мгновенно мне подыграла и сделала вид, что складывает брезент, валявшийся на полу.

Люба, тяжело вздыхая, топталась у входа; я подумала, что у нее должно быть бешеное терпение. Но тут в дверях появилась Ляля; окинув нас холодным взором, она спросила:

— Люба, ты идешь купаться перед обедом, как мы договорились?

Люба, еще раз шумно вздохнув напоследок, отправилась за ней. Я перевела глаза на Витю; в ангаре было темновато, но мне показалось, что он даже побледнел под густым ашукинским загаром.

— Господи, да чего они все на меня накинулись? — пробормотал он.

— Господи, да ведь ты такой популярный у нас мужчина! — Я хохотала совершенно откровенно.

— Грешно смеяться над больными людьми, Таня. — В голосе Вити слышался пессимизм, но это был не пессимизм отчаяния, а, так сказать, философский. Вид у него в самом деле был больной.

— Ты упрекаешь нас, вместо того чтобы сказать спасибо за то, что мы тебя спасли? Сейчас же побегу за Любой! — пригрозила Вика.

— Ради Бога, не надо! Девочки, останьтесь лучше моими спасительницами! Вика, ты же врач и, в отличие от этой бессердечной ныряльщицы, давала клятву Гиппократа и обязана подумать о моем психическом здоровье! Хотя и тебе, Татьяна, должно быть небезразлично мое состояние — кто же будет за меня работать, как не ты!

Громко смеясь, мы с Викой выбежали из ангара и направились на кухню. На самом деле я сочувствовала Вите: я сама оказалась почти в таком же положении. Саша Ивановский, столкнувшись с соперником, стал повсюду ходить за мной по пятам, и порою нам с Алексом приходилось прибегать к титаническим усилиям, чтобы отделаться от его милого общества. Так что я хорошо понимала нашего ассистента.

Когда мы подходили к кухне, то уже издали услышали громкие голоса — это Ника и Гера Котин любезничали друг с другом, пытаясь перекричать шум бегущей из крана воды.

— Ну зачем я тебе нужна, Гера? — кокетливо вопрошала Ника. — У тебя и так жена и пять других баб одновременно!

— Как зачем? Ты будешь самой любимой!

Но тут мы вошли на кухню, и Вика спросила:

— Ника, что тут делают посторонние? Мешаются у тебя под ногами?

— Я не посторонний, — возмущенно ответил Гера. — Я костровой!

— Он не просто мешает мне работать, — пожаловалась Ника. — Он намеренно выводит меня из рабочей формы! Посмотрите! — И, вытянув руку с поварешкой, она указала на зеленую книжку в мягкой обложке, валявшуюся на деревянной скамейке. Это была «Книга о вкусной и здоровой пище» Елены Малаховец.

— Ничего подобного! Я просто повышаю ее квалификацию!

Тут Гера взял книжку в руки, раскрыл ее на первой попавшейся странице и принялся читать вслух:

— «Если к вам пришли гости, а у вас дома ничего нет, не теряйтесь. Вытащите из ледника баранью ногу…»

Ника бросила в него алюминиевую ложку, но промахнулась, тогда он отбежал в дальний угол, спрятался за холодильник и продолжал нас дразнить:

— Ну вот, из-за тебя потерял это место… Хорошо, давайте тогда про жаркое из телятины. — И он продолжал ровным дикторским голосом: — «Взять 3–4 фунта фрикандо от хорошей задней части телятины, мочить несколько часов в соленой воде, осушить, нашпиговать ее тоненькими, длинненькими кусочками ветчины, шпиком и миногами в таком виде, как их приготовляют для закуски, и шпиговать каждою вещью отдельно в разных местах; потом положить в кастрюльку с тоненькими пластинками лука-порея, сельдерея, петрушки, потом влить вина вейндеграфа и хорошего бульона столько, чтобы телятина была покрыта, всыпать туда тоже несколько зерен английского и простого перца и мелкоисшинкованной лимонной цедры, варить, пока мясо не будет мягко; тогда вынуть, нарезать, уложить на блюдо и облить следующим соусом: процедить оставшийся в кастрюльке бульон, прибавить свежей осетровой икры, а за неимением и хорошей паюсной, разведя ее бульоном, положить свежего сливочного масла, лимонного соку одну ложку…»

Но в этот момент нервы не выдержали одновременно у нас всех. Вика, у которой из-под стекол очков уже катились слезы, взялась за швабру, я выхватила у Геры книжку, чуть ее не порвав, а Ника с криком:

— Убирайся отсюда, Котин, со своими миногами, а то я заставлю тебя описывать, как делать бифштексы с кровью из мороженой ставриды! — слегка стукнула его по лбу поварешкой, от чего у него по лицу потекло что-то оранжево-красное, наверное, томатный соус.

Гера предпочел ретироваться, а чтобы отвлечь нас от преследования, он по дороге несколько раз ударил в гонг. Ника схватилась за голову — было еще без десяти два, и мы с Викой кинулись ей на помощь. На обед был вегетарианский свекольник, а на второе — жареная ставрида с картошкой; правда, ставриду мы уже ели в третий раз на этой неделе, но тогда она была в вареном и соленом виде.

Каким образом в Ашуко попала знаменитая поваренная книга, пусть в сокращенном советском издании, нам выяснить так и не удалось; несмотря на проведенное нами расследование по всем правилам классического детектива, сие так и осталось тайной за семью печатями.

Что же касается Геры, то он ухаживал за Никой, потому что просто не мог пропустить такую красивую женщину — такая уж у него была натура. Гера был завзятым бабником, но он предпочитал другое определение — донжуан. У него была даже своя теория на этот счет — своя классификация донжуанов.

Мы с Герой были в прекрасных отношениях, хотя он был намного младше меня — в мой последний тренерский сезон он впервые приехал в Ашуко еще студентом. Впрочем, возраст женщины его абсолютно не волновал, лишь бы она ему нравилась, а уж понравиться даме он умел.

Наверное, он был типичным донжуаном, или, скорее, казановой, потому что у него был дар: он так искренне влюблялся в предмет своей страсти — пусть на час, на день, — что женщина ощущала себя королевой и тут же таяла в его объятиях. Но ко мне он относился чисто по-дружески, как и я к нему, может, он просто не чувствовал во мне подходящий объект для искушения и соблазнения. Подозреваю, что я для него была слишком спортивна и голенаста — не его тип.

Как-то он поведал мне некоторые положения своей философии:

— Что я могу с собой поделать, если люблю всех женщин сразу? Да, я женат, так уж получилось, должна же у человека быть семья!

— А жена у тебя красивая?

— Нет, Валя не так уж хороша. Я спокойно уезжаю и оставляю ее дома, зная, что на нее никто не взглянет второй раз и рога мне не грозят. С другой стороны, она, с ее скромной внешностью, не должна вмешиваться в мои дела на стороне… Она у меня умная и старается об этом не догадываться.

— А зачем тебе столько баб?

— Но они же все прелестны! Без них жизнь была бы так скучна… И потом, я же никому не причиняю зла. Я не соблазняю невинных девиц, никогда ничего не обещаю, просто со мной женщине так же хорошо, как и мне с ней (по дошедшим до меня агентурным сведениям, это было истинной правдой). Может, я ей дарю самые прекрасные минуты ее жизни.

Пусть я — донжуан, но добрый донжуан, в отличие от некоторых наших знакомых.

— Например?

— Зачем далеко ходить — взять того же Диму Черкасова. Он через своих баб самоутверждается. Ему льстит, когда они за ним бегают и восхищаются им, а он до них снисходит. Иногда он доставляет себе удовольствие, специально их мучая. В общем, у нас с ним совершенно противоположный подход к женщине.

— Значит, он — злой донжуан, а ты — добрый… — Боже мой, у Вики положение даже хуже, чем я себе представляла, с тревогой подумала я. — А что ты можешь тогда сказать о Никите Вертоградове?

— Никита — в первую очередь романтик. Он влюбляется в женщин романтически, он их идеализирует, он говорит с ними о поэзии, пишет им стихи. Он пел бы им серенады, если бы это не вышло из моды. Для него самое главное — процесс, а не цель, этим он отличается от истинного донжуана. Тем более что на самом деле ему никто, кроме Инны, не нужен. Не думаю, чтобы он был ей чересчур верен, но когда женщина превращается из Прекрасной Дамы в любовницу, очень земную и с женскими капризами, он тут же теряет к ней интерес и возвращается и мыслями, и чувствами, и телом к жене.

— А-а…

Я, может, и не совсем поняла эту классификацию — в конце концов, я же женщина, и мужская психология в какой-то мере навсегда останется для меня загадкой. Но одному я была рада: Алекс явно никак не походил на донжуана — ни на доброго, ни на злого, ни даже на романтического.

После обеда, когда я зашла к себе в хатку, тут же объявился Алекс. Сегодня в руках у него был фотоаппарат. Он заявил, что хочет меня снимать — в конце концов, он профессиональный фотограф, ну, почти профессиональный.

Я вообще-то не очень люблю сниматься — я не слишком хорошо выхожу на фотографиях. Но в данном случае… Нет, я не могла ему отказать, более того, я с удовольствием стала ему позировать. И не только я.

Вслед за Алексом явилась Люба, которая тут же, по-детски всплеснув руками, заявила, что она тоже хочет фотографироваться. Я едко заметила, что именно сейчас она необыкновенно фотогенична (ее ссадины еще не зажили, а только покрылись темной корочкой), но Люба по своему обыкновению пропустила мою иронию мимо ушей. Вздохнув, Алекс навел на нее объектив и щелкнул затвором. Но так просто отделаться от нее не удалось. Она потащила Алекса к своему домику, где она жила вдвоем с Лялей, и заставила запечатлеть для вечности ее быт:

— Пусть родители посмотрят, в каких диких условиях мы тут живем!

Люба относилась к той категории зануд, которым легче отдаться, чем объяснить, почему нельзя. Впрочем, генеральские дочки (а я, кроме Любы, знакома еще с двумя) все такие: напор, абсолютное отсутствие такта, приказной тон, как будто полученный в наследство от папаши, и при этом еще дикие комплексы. Впрочем, при такой внешности, как у Любы, у меня тоже были бы комплексы.

Алекс попытался было сопротивляться, но я подтолкнула его, шепнув на ухо:

— Так мы быстрее от нее отделаемся. — И он, вздохнув, пошел за ней.

На наше счастье, вскоре пришла Ляля, и я услышала ее громкий голос:

— Люба, как ты смеешь рыться в моих вещах! — Видно, она действительно разозлилась — обычно она говорила тихо, ровно, чуть ли не монотонно.

— А чего я такого сделала? Подумаешь, поставила на стол наш большой чайник и закопченную кружку и положила твой ножик для антуража. Мне просто хочется иметь карточку на память. — Это уже был плаксивый Любин голос. Люба ко всем ее выдающимся достоинствам отличалась еще и фантастической неряшливостью, и мне стало жаль Лялю.

— Девочки, да успокойтесь же, — пытался вразумить их Алекс.

Впрочем, он очень скоро был снова у меня с фотоаппаратом наготове, и съемки начались.

Он сфотографировал меня на пороге домика; меня, высовывающуюся из окна; меня в обнимку с Тошкой, который пришел проверить, нет ли у меня для него еще чего-нибудь вкусненького; меня с букетом желтых мачков, которые стояли на тумбочке в банке из-под компота… Я уже ощущала себя топ-моделью из какого-нибудь «Плейбоя» или «Пентхауса», тем более что была в мини-бикини и чуть ли не первый раз в жизни ощущала себя именно «сексуальным объектом». Я видела, как он старается поймать такой ракурс, чтобы все изгибы и выпуклости моего тела смотрелись в наиболее выигрышном свете.

От меня, очевидно, исходили какие-то флюиды; впрочем, это нельзя было назвать плодом моего воображения — было очень жарко, и от моей влажной кожи действительно поднимались испарения. Я ощущала себя любимой и желанной; глаза Алекса, когда не прятались за камерой, ласкали и гладили мою кожу. Казалось, закон всемирного тяготения изменил свое направление — нас тянуло совсем не к земле, а друг к другу… и тем не менее мы все еще не решались сократить разделяющее нас расстояние, сделать последний шаг… Впрочем, до этого оставалось совсем недолго.

Прибежали девчонки и тоже Захотели сфотографироваться. Я им обрадовалась — уж они-то нам никак не помешали. Алекс постелил под кустами возле тропинки одеяло, на котором мы и расположились. Мы все трое принимали самые соблазнительные позы, а Алекс крутился возле со своей камерой.

Мы действительно ощущали себя, как три грации! Мы хохотали, нам было весело — и так хотелось остановить эти мгновения.

Фотографии лежат передо мной сейчас, когда я пишу эти строки.

В этот день мы работали и после ужина, до позднего вечера; уже смеркалось, когда я добралась до своей пятихатки. Рядом у девочек раздавались голоса; я быстро переоделась и заглянула к ним. Вика принимала гостей, усталая Ника после тяжелого дня на кухне отлеживалась на кровати, повернувшись носом к стене. Я вошла и присела к ней, стараясь ее не потревожить. Напротив меня рядом с Викой расположились Вадик — на этот раз без Гоши, который уже уехал в Москву, — и, главное, Дима Черкасов. Именно из-за него Вика была так оживлена. Не успела я усесться и получить свою порцию кофе, как вошли Витюша и Алекс. Алекс тихо примостился рядом со мной, а Витюша, размахивая над головой литровой бутылкой с чем-то темным, воскликнул:

— Я принес «Изабеллу»! Я принес «Изабеллу»!

Ника, которая казалась спящей, вдруг резко поднялась и села на кровати; глаза у нее были широко открыты — она хлопала ресницами.

— Уж не собираетесь ли вы пить без меня?

Тут же налили и ей. Как всегда, гости размножались в геометрической прогрессии. Аромат «Изабеллы» просто магически притягивал к нашей хибарке не только ближних, тех, кто был рядом и мог его учуять, но и дальних. Заглянул на огонек Славик и принес с собой алычовое варенье — все, что осталось после приготовления его фирменного напитка. Вошел Саша Алешкин, который от своей безответной влюбленности в Нику казался еще более худым, чем обычно, так что живот у него, и так втянутый, просто прилип к позвоночнику. Он уселся напротив нас и уставился на Нику немигающим взором. Пришел, как всегда со своей кружкой, Миша Гнеденко — и сразу в хатке стало как-то веселее.

— У вас тут так уютно, девочки, — говорил он, встряхивая головой, а потом убирая со лба волосы цвета воронова крыла. — Я тащил к вам Котина, но тот упирался как осел. Упрямый черт. Пошел в поселок, говорят, там девушки — отдыхающие из Киева приехали. То есть не совсем говорят, это я ему сказал. Кто-то действительно приехал, вот только девушки или бабушки, я не уверен…

Когда же в дверном проеме показалась массивная фигура Саши Ивановского, Алекс сжал мне руку; мы переглянулись, и одновременно нам обоим в голову пришла одна и та же мысль: пора отсюда сваливать.

Мы поднялись и направились к выходу; двигались мы настолько быстро и целеустремленно, что наш обходной маневр удался, и мы просочились мимо Саши-толстого, так и оставив его в дверях с разинутым ртом.

К этому времени уже совсем стемнело, но показалась луна, и потому вполне можно было ориентироваться без фонаря. Мы прокрались в мой домик; при мерцающем лунном свете, проникавшем в комнату сквозь открытое окно, можно было смутно видеть очертания предметов. Алекс снял с кровати второе одеяло, которым она была прикрыта вместо покрывала, свернул его и сунул себе под мышку; я взяла полотенца, и мы уже готовы были ускользнуть, как вдруг услышали голоса.

— Пусти меня! Татьяна пошла к себе, я точно знаю! — Это был Саша Ивановский, и тут же раздался громкий, я бы сказала, нахальный стук в дверь.

— Вот видишь, там никого нет! — Это уже был голос Ники.

— Нет, она дома, и я войду.

Дверь заколебалась, приоткрылась на несколько сантиметров, но тут же захлопнулась.

Алекс обнял меня в темноте; мы оба тряслись от подавленного смеха, но надо же было что-то делать! Ника героически обороняла дверь, но долго бы она не продержалась.

Второй раз обойти Сашу-толстого нам вряд ли удастся.

Оставалось только окошко — узкое, к тому же перед ним сплошной стеной разросся кустарник. К сожалению, при свете дня я не удосужилась проверить, что именно там росло: то ли какая-нибудь вполне безобидная черная бузина, то ли, что было более вероятно, держидерево или почти столь же кусачая ежевика. Что ж, теперь мы должны были познать эти ботанические тонкости на собственной шкуре.

Алекс отдал мне одеяло и забрался на тумбочку перед окном, чуть не сбросив стоявшую на ней банку с цветами; при этом раздался такой треск и скрип, что казалось, она вот-вот развалится — а что еще можно ожидать от казенной мебели?

Саша-толстый возобновил атаку на дверь, но теперь, судя по голосам, к Нике присоединился Славик, и оба они грудью встали на мою защиту.

Алекс перемахнул через подоконник, но дальше произошла небольшая заминка: ноги его уже были снаружи, но плечи застряли в оконном проеме. Но он все-таки исхитрился, развернулся боком, с трудом протиснулся через узкое отверстие и мягко приземлился под окном. Судя по тому, что он не издал ни звука, держиморды там все-таки не оказалось.

Я протянула ему одеяло и полотенца и последовала за ним; на тумбочку я становиться побоялась и забралась на подоконник прямо с кровати. Мне удалось пролезть в окошко без всяких затруднений, и через мгновение я уже находилась в объятиях Алекса, а еще через секунду — на твердой земле.

Конечно, с моей спортивной закалкой мне ничего не стоило спрыгнуть хоть с крыши домика и благополучно встать на ноги, но как приятно чувствовать крепкую мужскую руку, поддерживающую тебя в трудную минуту, и вообще ощущать себя слабой женщиной!

К тому же, на наше счастье, оказалось, что под самым окном рос айленд — благословенный айленд, совсем не колючий айленд! Он пострадал от нашего поспешного бегства куда сильнее, чем мы с Алексом.

Не успели мы тронуться с места, как стены моей хатки заколебались, как от сильного порыва ветра, но на самом деле это Ивановский, оттерев своей мощной тушей Нику и Славика, распахнул дверь, чуть не сорвав ее с петель. В комнате зажегся свет, и мы с Алексом присели, чтобы нас не было видно в окошко; я таки оцарапала ногу о неудачно примостившуюся под крылом айленда иглицу.

Саша-толстый не произнес ничего членораздельного; звук, который он издал, мог бы исходить из горла разочарованного бегемота.

— Ну я же тебе говорила, что она ушла на море. — В голосе Ники чувствовалось облегчение; она, видимо, не ожидала, что мы успели удрать.

— Одна или с Алексом?

— Откуда я знаю? Я не подсматриваю за ближними и не преследую их по пятам, как ты! — Ника пыталась разыграть праведный гнев, но это ей плохо удалось, тем более что до нас отчетливо доносилось хихиканье Славика.

Наконец они удалились: сначала легкой поступью влюбленные — все влюбленные летают как на крыльях и потому почти не опираются о землю, а потом раздался тяжелый топот Саши Ивановского; мне даже стало его жаль.

Путь был свободен.

Чтобы не столкнуться по дороге еще с какими-нибудь нежелательными личностями, мы с Алексом бодрым шагом направились к забору, отделявшему территорию лагеря от погранзаставы, и нырнули в дырку в проволочной сетке. Оттуда еле различимая тропинка вела к воинскому пляжу; мы вышли на него и отправились по берегу дальше, туда, где над морем нависали скалы.

По счастью, нам никто не встретился; по идее, у кромки моря после наступления темноты никто, кроме самих пограничников, не имел права находиться, но сегодня бдительные стражи наших границ явно ленились и даже не обшаривали море своими прожекторами. Но далеко не всегда они выказывали такую потерю бдительности. У поварих был обычай в свободные дни загорать в первозданном виде за большими валунами недалеко от лагеря, что вызывало гнев местного пограничного начальства. Не раз командир погранзаставы приходил к Тахиру или, в его отсутствие, к Максиму жаловаться на развращающее солдат поведение сотрудниц: видите ли, голые бабы отвлекают рядовых от защиты родины!

Впрочем, не только рядовых. Как-то раз Вика и Ника загорали под обрывом, и вдруг на них спланировала фуражка… как потом выяснилось, это была фуражка прапорщика. Подруги пытались разглядеть ее владельца, но на вершине отвесной скалы, за которую чудом цеплялось постепенно сползавшее в пропасть чахлое деревце, они смогли рассмотреть только какое-то подозрительное сверкание — очевидно, это была подзорная труба или бинокуляры. Свой трофей девчонки с триумфом принесли в лагерь и потом торжественно вручили капитану.

Мы как раз проходили под этим самым обрывом, когда я поведала Алексу эту историю и добавила:

— А я бы на их месте не отдала фуражку! Я более кровожадная. Пусть бы этот извращенец отчитался за потерю казенного имущества!

— Почему извращенец? — не согласился со мной Алекс. — Совершенно нормальная мужская реакция. Ты просто не представляешь, каково мужчинам так долго находиться без баб… А ты тоже здесь загораешь?

— Нет.

— Почему?

В ответ я пожала плечами:

— Сама не знаю. Не люблю…

— Почему не любишь?

— Ну, во-первых, мне не нравится просто загорать — ненавижу сидеть без дела. Мне это скучно. Если уж я на пляже и не работаю, то предпочитаю большую компанию…

Наверное, это тоже было правдой, но полуправдой. Я отнюдь не стыжусь своего тела и не стесняюсь его. Но мне кажется, что обнаженная женская фигура выглядит привлекательнее — и сексуальнее, — когда на фоне темной, загорелой кожи выделяются белые следы от купальника. К тому же для меня нагота — вещь очень интимная, предназначенная для любимого мужчины, она возбуждает желание. Но Алексу я этого не сказала. Мы никогда с ним не говорили на такие скользкие темы, и мне не хотелось начинать сейчас. Лучше делать, чем говорить.

Помолчав, Алекс сказал:

— Но сейчас нам купальники не нужны. — Да.

Мы уже дошли до того места, где, очевидно, береговая порода была более податливой и в норках, вырытых в обрыве, обитали ласточки-береговушки. Обычно здесь стоял непрерывный птичий гомон, и узкие стремительные тельца разрезали воздух во всех направлениях. Но сейчас здесь было тихо и пусто, ласточки спали. Только слышался мягкий рокот прибоя.

Не сговариваясь, мы опустились на прибрежные камни. Трудно было назвать это место пляжем — галька кончилась еще возле погранзаставы, и входить в море здесь приходилось, балансируя на скользких, обросших водорослями камнях, рискуя потерять равновесие и пораниться.

В шторм здесь купаться было просто опасно. Впрочем, при таком слабом волнении, как сегодня, это не имело значения. Да и вообще сегодня ничто не имело значения.

Алекс постелил одеяло, и мы молча разделись, бросая одежду куда попало. Держась за руки, мы вошли в воду; она сегодня была изумительно теплая, ласкающая. Мы медленно поплыли, высоко держа головы; делать резкие движения не хотелось. Тело мое охватила истома; как будто издали до меня доносился смех — смех Алекса… и мой тоже. Мне почудилось даже, что мы совершаем ритуальное омовение, как будто участвуем в каком-то древнем обряде.

Луна уже зашла, но нам светили звезды. Впрочем, мы не нуждались ни в каком особенном освещении — наши тела, казавшиеся абсолютно белыми в темной мерцающей воде, оставляли за собой сверкающий мелкими искрами след, как будто мы были дельфинами… Изумительная обстановка для наших экспериментов с Асей, мелькнула у меня мысль и тут же пропала. Больше я уже не отвлекалась — было только ласково покачивающее тело море, темное южное блистательное небо и мы с Алексом — одни в целом мире.

Когда мы, держась за руки и осторожно помогая друг другу, вышли из воды, то казалось, что чувство невесомости сохранилось, земная гравитация на нас больше не действовала.

Алекс нашел полотенце и начал меня вытирать, но довести до конца этот процесс он так и не успел. Мы принялись целоваться, и в первый раз нам ничто не мешало, никакие тряпки нас больше не разделяли. Я и не заметила, как мы опустились на одеяло, и его губы и руки стали более настойчивыми; впрочем, и мои, наверное, тоже. Он не произносил никаких ласковых слов, я тоже молчала, но за нас говорили наши тела.

Когда он лег на меня сверху, я почувствовала, как острый камень впился мне в спину где-то в районе позвоночника, тонкое одеяло не спасло от мгновенно вспыхнувшей боли. Впрочем, это ощущение тут же исчезло из моего сознания, как и то, что непонятно откуда взявшиеся комары набросились на наши влажные тела, как крошечные вампиры. Это все было не важно — и не мешало. Я только принимала его и дарила себя сама; я могла вобрать в себя только малую его часть, но хотела — всего. Мы двигались в медленном плавном ритме, ритме волн, которые только что качали нас на себе. Наверное, то, что происходило с нами, было чисто физиологическим явлением, но мне казалось, что в этих кратких мгновениях сконцентрировалось все самое прекрасное, что может выпасть на долю человеческого существа.

Трудно отвечать за другого, но в этот момент мы, пришедшие из разных миров, были единым целым, и, наверное, он чувствовал то же самое.

Во всяком случае, единственное, что он сказал после того, как наши тела одновременно пронзила волшебная вспышка, которой нет в человеческом языке названия — нельзя же такое изумительное ощущение полного слияния назвать оргазмом, это было гораздо больше! — так вот, он произнес только:

— Как чудесно!

Потом мы лежали, тесно прижавшись друг к ДРУГУ, — другим концом одеяла Алекс прикрыл нас сверху от комаров. Он лениво, сонным голосом проговорил:

— Смотри, упала звезда…

Я молчала. Я не жалела о том, что не успела загадать желание. В моменты такого полного счастья не бывает никаких желаний.

12. НА ДЕЛЬФИНЬЕМ ОЗЕРЕ

Девочки не раз намекали мне, что если уж заниматься расследованием того, что случилось со мной в День рыбака, то надо сходить на озеро и поговорить с Малютиным, но я все никак не могла на это решиться. Я не была в демонстрационном дельфинарии с того самого страшного утра, когда мне сообщили о смерти Сергея, и у меня не было никакого желания туда идти. К тому же хоть и редко, но тренеры с озера бывали у нас, и можно было подождать, когда сам Малютин к нам заглянет, или побеседовать с Антоновым, который помнил, что когда-то хотел заниматься чистой наукой, и потому заходил на базу чаще других.

Но время шло, и я понимала, что мне необходимо было перебороть свою идиосинкразию. Моя жизнь в спорте научила меня делать множество самых неприятных вещей, и к тому же я сознавала, что если сейчас не преодолею себя, то этот страх — а это был страх, я действительно боялась увидеть то место, где так трагически погиб мой бывший муж, — останется у меня в душе как мешающая заноза. И я наконец отважилась.

Тем более что, как выяснилось, Алекс ни разу еще не был на представлении и очень хотел на него попасть — со мной, разумеется. Наши отношения после того достопамятного вечера под ласточкиным обрывом перешли в новую стадию, но это не принесло нам разочарования. Это всегда так страшно: влюбиться в кого-то, сходиться с ним все ближе и ближе, а потом, добравшись до того самого момента, который должен стать долгожданной кульминацией отношений, но вместо этого оказывается холодным душем, гасящим и зарождающиеся чувства, и всякое телесное влечение, — разойтись, как абсолютно чужие люди. Нет, у нас с Алексом все было по-другому; все казалось мне таким прекрасным, что я даже стала бояться, как бы чего не случилось, — я в некоторых отношениях суеверна, хотя далеко не до такой степени, как моя тетушка.

Есть еще одна опасная категория мужчин — те, кто, добившись близости с женщиной, сразу теряет к ней интерес. Но в случае сАлексом я этого совсем не боялась: мы шли к пику наших отношений так медленно (по ашукинским меркам, конечно), что было понятно — они для него ценны сами по себе, а не только как прелюдия к физическому обладанию, после котоpoгo до того желанная женщина вызывает только раздражение.

Нет, если что-то у нас с Алексом и изменилось после того, как мы стали любовниками, то разве что мы стали относиться друг к другу как-то нежнее. Мне трудно назвать то, что мы испытывали, любовью, потому что настоящую любовь невозможно ограничить временными рамками, для нас же не существовало прошлого, очевидно, не было и будущего. У каждого из нас были свои отдельные жизни, и пересекались они только в Ашуко. Я очень сильно подозревала, что в Москве у него семья, но не хотела об этом даже думать.

Теперь мы все трое: Вика, Ника и я — находились в одном и том же состоянии; мы летали, мы парили в облаках (я, правда, описала бы свои ощущения по-другому: я плыла по бесконечному разноцветному океану, покачиваясь на волнах блаженства) и не желали думать о том, что будет после Ашуко. Правда, Ника была в самом выигрышном положении: со Славиком я была знакома давно и знала, что у него не было не только жены, но и возлюбленной, ни одна девушка до Ники не могла пробить ледяную броню этого снежного принца. Зато когда его сердце оттаяло, он оказался таким очаровательным возлюбленным, что таяла уже Ника. Впрочем, головы она не теряла — слишком через многое она уже прошла в этой жизни, и слишком большой у нее был выбор — не только как у красавицы, но еще и как у обаятельной красавицы, что вовсе не одно и то же.

— Если даже наш роман кончится в августе, все равно это прекраснейшие мгновения моей жизни, — говорила Ника. — А Славик… Он такой искренний и чистый… И к тому же, — тут глаза ее лукаво сверкнули, — очень быстро учится.

Впрочем, Нику мы видели нечасто. Они со Славиком обладали потрясающей способностью исчезать, как только у нее и у него выпадало одновременно несколько свободных минут. Неудивительно поэтому, что бедный Саша Алешкин чах на глазах.

С Викой было сложнее. Возможно, она была влюблена сильнее всех нас, потому что ее отношения с Димой складывались далеко не так безоблачно. Дима всегда был душой общества, он искрился остроумием, от одной его улыбки наивная Люба готова была упасть в обморок; он хорошо знал себе цену. Мне казалось, что ему доставляло жестокое удовольствие разыгрывать из себя нежно влюбленного — чтобы тут же, чуть ли не на Викиных глазах, начинать ухаживать за другими, даже за бесцветной Лялей; даже в его пикировках со мной иногда проскальзывало нечто, что казалось мне унизительным для Вики. Вика была все время как в лихорадке, то счастье в лице Димы ей улыбалось, то она опускалась, больно ушибаясь, на грешную землю.

И все равно, несмотря на все, ей было хорошо — она жила, жила бурно, а не просто существовала.

Впрочем, как я ни радовалась за своих подруг, но все мои мысли и чувства в это время занимал Алекс. Тем более что и работали мы вместе. С каждым днем, с каждым часом Великий день Эксперимента приближался, и дел у нас становилось все больше и больше. Впрочем, как всегда, когда я на подъеме, все горело у меня в руках — и при этом я совсем не уставала. Я почти не ела — не хотелось, спала два-три часа в сутки — и была свеженькой как огурчик. Как и ожидалось, все чаще и чаще нам приходилось работать в темное время суток. Аппаратура была почти полностью готова, и мы уже приступили к ночным съемкам.

Дельфины, как известно, никогда не спят, то есть они спят попеременно — то одним полушарием, то другим. Кстати, это открыли наши ученые, и здесь же, в Ашуко, под руководством Рахманова и Лапина^[9].

Ванда говорила мне, что Тахир — не только великий организатор, но и чуть ли не гениальный ученый. Я охотно этому верю, потому что видела своими глазами, как он, прилетев на сутки в Ашуко и пятнадцать минут просидев в Пентагоне, тут же полностью вошел в курс Славиковых опытов с чайками и мгновенно предложил ему использовать один прием, позволивший избавиться от технических помех, с которыми Славик бился целую неделю.

И сам Тахир, и все его ребята, изучавшие сон, научились не спать целыми сутками, — они отдыхали урывками (мне порой казалось, что они умеют спать на ходу, во время еды и даже разговаривая).

Так вот, у меня было такое чувство, что я сама заразилась этой способностью от нашей Аськи — я тоже могла не спать практически всю ночь, работая и развлекаясь, и при этом днем в сон меня тоже не клонило, хотя для него и можно было выкроить время.

В один из таких утренних естественных перерывов, когда вся наша группа во главе с Вандой отдыхала после ночной работы, мы с Алексом и отправились на Дельфинье озеро. Алекс был расстроен: кто-то засветил пленки, заснятые накануне во время пробных съемок.

— Хотел бы я найти того, кто развернул пакет! Только идиот мог подумать, что в нем было что-то съедобное! — возмущался он.

— А какой идиот положил эти пленки в кухонный холодильник? — поинтересовалась я.

Алекс сначала надулся, обидевшись, но через мгновение решил, что обижаться не на что, и предпочел рассмеяться.

— У меня не было ключей от лаборатории, и где бы я нашел их в пять часов утра? — ответил он.

Естественно, поиски злоумышленника ничего не дали: никто не хотел признаться в содеянном и подвергнуться праведному гневу всех членов нашей группы. Я подозревала, что это был кто-то из студентов: эти молодые люди ходили вечно голодные. Я успокоила Алекса, уверив его, что потеря не столь велика. В конце концов, так все время бывает во время биологических опытов — если с аппаратурой все о’кей, то животное не желает работать; если животное в прекрасном настроении и готово к сотрудничеству, то что-нибудь ломается; если же, наконец, и экспериментаторы, и объект исследования, и техника находятся в идеальной форме, то обязательно случается что-нибудь еще. Например, отключают электричество. Это, так сказать, издержки нашего производства.

Так, кстати, произошло и в этот день. Внезапно исчез свет; наверное, где-нибудь в ущелье ветер ночью порвал провода. Многие на базе поэтому с утра маялись без дела. Так что мы отправились в путь с абсолютно чистой совестью.

Мы пошли верхней дорогой. Погода была великолепная, если так можно назвать погоду в день, когда столбик термометра в тени доходит до 35 градусов по Цельсию. Но я — растение теплолюбивое и всегда предпочитаю жару холоду. Тем более нельзя сказать, что мы куда-то спешили, просто гуляли, взявшись за руки.

Обогнув погранзаставу, мы не сразу стали подниматься в гору.

Сначала я повела Алекса к тому месту на берегу возле самой границы пляжа, где археологи из Анапы открыли сарматское захоронение. Я присутствовала при вскрытии могилы, и особенно меня поразил тогда найденный там удлиненный череп, деформированный при жизни согласно традициям древнего племени. Одно дело — читать об этом, а другое — видеть своими глазами. Впрочем, Алексу, недоуменно разглядывавшему неглубокую пустую яму, пришлось смотреть на это моими глазами, но выбора у него не было.

От раскопанного погребения мы свернули в Лобачеву щель — узкое ущелье между горами — и пошли вдоль высохшего русла ручья. Весной, когда снег в горах таял, этот ручеек превращался в бурную речку. Даже сейчас, в июле, здесь было не так сухо, как на более высоких местах. Впрочем, этот год вообще выдался дождливым, и поэтому растительность повсюду зеленела особенно буйно. Склоны гор слева и справа от нас поросли лесом, но это был совсем не тот лес, к которому мы привыкли у себя в средней полосе. Общее у них разве то, что и здесь и там встречаются съедобные грибы, особенно после хорошего дождя, и они очень похожи. Но деревья, кустарники, лесная подстилка — все здесь другое, ведь Ашуко находится в полосе сухих субтропиков. И еще — запах; запах у местного леса совершенно особенный, какой-то душный, как у экзотических духов, голова от него идет кругом — может быть, из-за того, что здесь множество растений цветет одновременно.

И еще здесь никогда не бывает тихо — цикады, не прерываясь ни на секунду, дают свой бесконечный концерт. Такого огромного количества насекомых тоже никогда не встретишь где-нибудь в Подмосковье. Над нами сновало туда-сюда множество стрекоз; среди них были большие, похожие на столь привычные нам коромысла, и более мелкие, изящные стрекозки с телом, как бы покрашенным голубым и зеленым металликом; непонятно, откуда они брались в такую сушь. То и дело слышался низкий монотонный гул — это, как тяжело груженные пузатые самолетики, передвигались по воздуху какие-то крупные блестящие жуки, названия их я не знала; они отличались очень плохой маневренностью и не раз с трудом избегали столкновения с нами — впрочем, иногда и не избегали. Цикады же казались мне дурнее всех: они могли летать только по прямой и, как назло, выбирали такой маршрут, чтобы врезаться точно в идущего человека, после чего падали на землю кверху брюшком и тупо валялись на спине, беспомощно шевеля лапками до тех пор, пока Алекс из милосердия не переворачивал их обратно. Бабочки больше всего бросались в глаза там, где довольно большие их стайки сидели прямо на дороге, в колее; что их там привлекало — Бог знает.

Мы шли по узкой дорожке, над которой склонялись ветви клекачек^[10] и похожего на акацию пузырника, обвитые тонкими плетями клематиса с невзрачными белыми цветами. Кое-где прямо поперек тропинки особо изобретательный паук вешал свою ловчую сеть, и мы в нее попадались, как какие-то громадные мухи. Увы, мы не могли пройти, не повредив паутины, и за нашей спиной сердитый паучок принимался за ее починку; мне казалось, что я слышу, как он ругает нас на чем свет стоит. В одном месте, где лианы обвили деревья особенно густо и их ветки трудно было различить под чужими цветами, собранными в пышные соцветия, Алекс вдруг расчихался. Я рассмеялась:

— Недаром этот вьюнок называется по-русски ломонос!

Алыча уже поспела, но она годилась только для компота или Славикова фирменного напитка, и за ней было слишком высоко лезть. Сезон черешни — а здесь было немало диких черешен — уже закончился. Зато ежевика сама просилась в рот; вдоль пересохшего ручья тянулись сплошные ее заросли, и это надолго задержало наше продвижение. Тем более что я каким-то образом умудрилась попасться в плен к одному особо вредному кусту. Я настолько в нем запуталась, что в конце концов уже не могла пошевелиться, не рискуя оцарапаться до крови.

Мне долго пришлось стоять неподвижно в неудобной позе, чуть ли не на одной ноге, пока Алекс сначала всласть не насмеялся, а потом осторожно освобождал мою длинную, до пят, юбку из цепких объятий колючей гадости. Я поняла, что не так уж люблю ежевику; юбке явно не суждено было пережить этот сезон.

Поэтому я без сожаления оставила за спиной сухое русло и повела Алекса вверх; мы стали взбираться в гору по узенькой тропке, которая скоро вывела нас на верхнюю дорогу. Здесь растительность была уже немного другая; по краям неглубокой колеи сплошным ковром тянулась эфедра^[11] с красными, как капли крови, ягодами. Желтые дикие мальвы (почему мальвы всегда пыльные?) и желтые же мачки составляли с нею приятный контраст. Со всех сторон нас окружал можжевельник; это были и маленькие кустики, и мощные деревья с извилистыми ветвями. Древовидные можжевельники казались лохматыми — с их стволов кора отслаивалась лоскутами; они распространяли вокруг себя характерный запах — не хвойный, а скорее пряный.

То и дело вдоль дороги попадались небольшие стройные деревца, которые были украшены пушистыми шарообразными метелками, смотревшимися очень красиво и издали и вблизи.

Белые, розовые, красные и даже багряные, легчайшие, будто воздушные, шарики оказываются при ближайшем рассмотрении вовсе не цветами, а, как ни странно, плодами, причем их цвет зависит от стадии созревания. Но, впрочем, это скучная ботаническая проза, как и то, что называется это растение скумпия… Впрочем, проза для меня в тот день если не обернулась поэзией, то, по крайней мере, ни в коем случае не казалась скучной: после того как Алекс сорвал для меня особенно пушистую веточку скумпии, наше путешествие ненадолго прервалось. Поцелуй в этой пряной духоте тоже приобрел экзотический привкус.

Больше уже ничто нас не задерживало, разве что только однажды прямо нам под ноги из придорожных кустов выползла крупная черепаха; их тут множество. До меня сначала не дошло, почему у Алекса лицо стало немного ошалелое, но потом я сообразила, что он уставился на номер, выведенный на ее панцире большими синими буквами, — «86».

— Это они в таком виде рождаются? — только и смог он вымолвить.

— Не совсем, такими они становятся при помощи Юры Викторова, он совсем недавно уехал в Москву. Он занимается, кажется, их ориентацией в пространстве. К цифрам мы привыкли, у него тут все черепахи пронумерованы.

Это еще что, он как-то вознамерился проверять их маршруты и придумал для этого приклеивать на панцири…

Я не успела еще договорить, как рядом с первым пресмыкающимся, неспешно удалявшимся в сторону моря с брезгливо-высокомерным выражением на морде, появилось другое, более мелкое, и деловито направилось прямо к нашим ногам. Мы стояли неподвижно, и скорее всего черепашка приняла наши ноги за какие-то валуны. На спине у нее на маленьком, вертикально торчащем шпунтике была прикреплена катушка, от которой отматывалась нить, оставлявшая за ней след в виде черной извилистой линии. Алекс был так поражен этим явлением, что чуть не потерял дар речи.

— Вот видишь, живая иллюстрация того, о чем я говорила! Это очень просто — за черепахой тянется нитка…

— Ты знаешь, Таня, до меня наконец дошло, почему ты не биолог, — прервал меня Алекс. — Я все никак не мог понять, почему ты так любишь всех этих зверюшек и даже местную ботанику знаешь, как заправский экскурсовод, а выбрала себе совсем другую профессию. А теперь меня осенило: ты просто не такая сумасшедшая, как все эти ученые!

— Ты хочешь сказать, что у меня просто не хватает воображения! Наверное, ты прав…

— А почему эта красотка шляется здесь, таская за собой шлейф, если у ее хозяина давно кончилась командировка?

— Ну их много, не всех отловишь дважды… Эти нашлепки у них постепенно отваливаются, не все же такие стойкие, как этот стойкий оловянный солдатик…

Алекс наконец вспомнил, что у него через плечо висит фотоаппарат, и стал фотографировать малютку с катушкой; большая черепаха к тому времени уже успела скрыться.

Таким образом, путь, который в обычное время занимал от силы сорок — сорок пять минут, мы проделали часа за два. Спустившись к озеру, мы застали тренеров в разгар дрессировки. Честно говоря, я всегда больше любила наблюдать за репетициями, чем за самим представлением. Может быть, потому, что когда на трибунах почти нет народа, больше чувствуешь свою сопричастность происходящему на твоих глазах. Особенно интересно следить за тем, как у зверей вырабатывают какой-нибудь новый тип поведения. При этом их характер — как и характер дрессировщика — проявляется гораздо ярче на репетиции, чем на представлении, где все зарегламентировано до последней мелочи.

И вот сейчас Коля Антонов на наших глазах отрабатывал новый трюк — вращение на тумбе вокруг своей оси — с морским котиком. Он работал с солидным, уже давно участвовавшим в представлениях Капралом, а Ласочка, маленькая изящная самочка, все время ему мешала, пытаясь ухватить кусочки рыбки, предназначавшиеся для вознаграждения ее супруга.

В конце концов, когда она буквально бросилась Коле под ноги, тот споткнулся и чуть не упал — деревянный, забрызганный водой помост всегда очень скользок, — после чего ее пришлось запереть в вольере. Тут же она высказала нам все, что думала по этому поводу, и высказывалась еще долго и непрерывно. Надо сказать, что у котиков голос очень громкий и неприятный. В ночной тишине он кажется особенно пронзительным, и частенько на биостанции я засыпала под его аккомпанемент — среди подопытных Валерия Панкова была одна такая особо голосистая котиха, со сварливым характером, которая к тому же совершенно не выносила одиночества и требовала к себе внимания самым громким из известных ей способов.

После того как Ласочку закрыли в ее доме, дела у Коли и Капрала пошли успешнее, и вот уже гладкое, лоснящееся тело котика крутится как юла, сумка с нарезанной ставридой, висевшая у тренера через плечо, опустела, а сам Антонов стирает пот со лба. Алекс наблюдал за тренировкой как зачарованный, а мне вдруг стало тоскливо — внезапно совершенно явственно представилось, с каким блеском, как артистически работал со зверями мой Сергей. Но это был единственный момент, когда на меня нахлынули воспоминания, слегка омрачившие мое настроение. Вскоре произошел эпизод, из-за которого на глазах у меня появились слезы, но их вызвала вовсе не печаль, а гомерический хохот.

Сивучи с момента гибели Чернецова отдыхали, их пока не брали на выступления, хотя чуть ли не на второй день после ЧП на озере Малютин и Коля Антонов возобновили с ними тренировки. Морские львы успокоились и не проявляли по отношению к людям особой агрессивности, во всяком случае, не больше, чем всегда. Не знаю, может, Андрей и Коля и боялись к ним заходить, но никогда этого не показывали — профессия у них такая. Ведь и дрессировщик в цирке, который выходит на манеж со своими львами на следующий день после того, как его милые котята разодрали неосторожного униформиста, улыбается: публика не должна ни о чем догадаться. Но сегодня оба опытных тренера были заняты, и покормить сивучей поручили стажеру Боре.

Их обширный вольер находился как раз перед той самой трибуной, где расположились мы с Алексом. Боря, высокий неуклюжий парень с большими руками и ногами, захватив ведро с рыбой, сел в резиновую лодку и поплыл к ним.

Открыв дверцу, Боря неуверенно завел лодку внутрь вольера; даже я, отнюдь не отличавшаяся животной интуицией и сидевшая довольно далеко, ощутила его страх. Что по этому поводу думал сивуч Гаврюша, я не знаю, но в его поведении не чувствовалось ни малейшего уважения к человеку в черном костюме для подводного плавания.

Главным для морского льва было то, что у этого представителя двуногих имелось для него кое-что ценное. Видимо, ему вовсе не улыбалось вымаливать по одной рыбке за то, что он будет плясать под чужую дудку; он хотел получить все — и сразу. И он придумал, как это сделать. Его гибкое мощное тело рассекало воду со скоростью, которой трудно было ожидать от такого массивного зверя, и я прекрасно видела, как при его приближении к лодке Боря отшатнулся; это было его ошибкой. Гаврюша, почувствовав его неуверенность, в следующий раз не просто приблизился к лодке — он ее перевернул. То есть я не совсем поняла, что же на самом деле произошло: то ли сивуч действительно сильно толкнул утлую лодчонку, то ли он просто ее коснулся, а все остальное Боря сделал сам, бросившись к противоположному от зверя борту и таким образом нарушив равновесие. Все это произошло в одну секунду, и через мгновение Боря барахтался в воде, цепляясь за лодку и отбиваясь от сивуча. Вернее, это Боря думал, что именно он нужен Гаврюше, на самом деле Гаврюша интересовался лишь расплывающейся в воде рыбой, а стажер ему только мешал. К несчастью для Бори, до него это дошло слишком поздно — тогда, когда все, кто наблюдал за этой сценой с берега, уже попадали от смеха со скамеек на пол. Только через несколько минут он догадался, что лучший выход для него — это плыть обратно, и, бросив лодку на произвол судьбы, он вернулся на помост.

Сивуч спокойно доедал даром полученную ставриду, и его подруга к нему присоединилась.

Кстати, на этом злоключения Бориса в тот трижды злосчастный для него день не кончились. Так как Ромашка по милости Гаврюши осталась почти голодной, то ее необходимо было покормить отдельно, но все тренеры были заняты, и волей-неволей эта забота опять выпала на долю стажера. Впрочем, я думаю, что это была воспитательная акция со стороны Малютина — видно, он не хотел, чтобы Боря окончательно потерял то, что в цирке называется «кураж». Как будто можно потерять то, чего нет!

И вообще стажеру в тот день везло как утопленнику. Он тянул время, не решаясь зайти в загон, где обитали северные морские львы, и ожидая того момента, когда Гаврюшу что-нибудь отвлечет. В конце концов, когда прибыли катера со зрителями и публика уже начала занимать места на трибунах, Боря решился. Перед самым представлением сивучей загоняли в маленький вольер внутри большого — фактически клетку с деревянным помостом и неглубокой ванной, отделенной от основной акватории толстыми железными прутьями. Поэтому от Бори требовалось только подплыть к вольеру, открыть клетку, вылезти на помост и оттуда покормить морских львов, стараясь, чтобы Ромашка тоже получила свою, пусть небольшую порцию.

С трепетом душевным он добрался до клетки, вошел внутрь и уже скормил зверям почти целое ведро ставриды, как вдруг самец решил вылезти на помост. Все-таки сивучи — животные довольно медлительные, и поэтому, пока Гаврюша величественно приближался к перепуганному насмерть парню, тот успел подбежать к дверце и стал ее отчаянно дергать на себя и трясти, пытаясь открыть. Увы, бедняга со страху совсем позабыл, что она отворялась в другую сторону! Когда Гаврюша был уже совсем близко и готовился прижать Борю всей своей тяжестью к решетке, тот в отчаянии, очевидно, толкнул дверцу, она легко поддалась, и Боря под аккомпанемент восторженных возгласов и свист мальчишек на трибунах пулей вылетел из клетки.

Алекс увлекся фотографированием зверей, а я попробовала отловить Малютина. Я все время помнила о том, что мне надо кое-что выяснить. Но не спрашивать же мне у Малютина напрямик, где же была Лиза в тот вечер, когда меня чудом спас Тошка! Я искала ее глазами, но ни на трибунах, ни в радиорубке ее не было.

Малютин занимался дельфинами; меня, как и всегда, восхищала его работа. Тренеры, приступившие к дрессировке дельфинов еще тогда, когда все приходилось начинать с нуля и им не у кого было учиться, выработали свой особенный, неповторимый стиль.

Молодые парни, перенимающие у них эстафету, не вкладывают в работу со зверями столько труда; нередко они просто подражают старшим, а потому выглядят на помосте весьма блекло и, бывает, позволяют себе не выкладываться. Животные прекрасно это чувствуют и в ответ начинают халтурить — нарушают синхронность, не слишком стараются, выполняя трюки, зато не забывают приплыть за наградой. Дельфины очень напоминают в этом отношении людей: они тоже прекрасно знают, когда и у кого можно лениться и с кем это им не сойдет с рук. У Малютина и еще нескольких опытных дрессировщиков халтура не проходит. Вот и сегодня он отрабатывал с юным, еще неопытным Костей па венского вальса.

Я опасалась, что он будет работать до самого начала представления и мне не удастся с ним переговорить, но, на мое счастье, он все-таки сделал перерыв и нашел для меня пять минут. Андрей Малютин всегда найдет для меня время. Дело в том, что когда-то он был в меня влюблен. Как красиво он ухаживал за мной тогда, когда я только-только пришла в дельфинарий! Какие посвящал мне стихи! Однажды в центре Севастополя он на глазах у изумленной публики оборвал цветы на клумбе, чтобы преподнести мне букет. А какие изумительные сальто-мортале он крутил, прыгая в воду с самой высокой площадки над вольерами!

Мне казалось, что он это делает ничуть не хуже, чём мои коллеги по сборной — прыгуны с трамплина и вышки. Хотя такие прыжки оцениваются обычно по чистоте входа в воду, а тут у Андрея далеко не все было в порядке. Один раз он прекрасно выпрыгнул, но вошел в воду крайне неудачно: он попал точно на спину Нептуну, угрюмому старому самцу, который только-только начал доверять людям и на которого накануне первый раз надели хомут. После этого старикан не подходил к тренерам недели две, а дотрагиваться до своей спины он никому больше не разрешал.

Но все это в прошлом… Я выбрала Сергея, а Малютин, погоревав немного (надеюсь, он горевал, это потешило бы мое самолюбие), женился. Теперь, насколько я знаю, у него двое детей, но ни их, ни его жену я так и не видела. Иногда, глядя на него, я ругаю себя: какой я была в юности дурой! Совсем по-иному сложилась бы моя жизнь, если бы я вышла замуж за такого надежного человека, как Андрей… А потом возвращаюсь к реальности и понимаю, что в истории отдельной личности, как и в истории вообще, нет слова «если» и сослагательного наклонения. Что произошло, то произошло, этого уже не изменишь. К тому же в свои двадцать лет я действовала, не слишком задумываясь над последствиями, и если Андрей мне был далеко не безразличен, его внимание мне льстило, то в Сергея я была просто-напросто влюблена. И точка, ничего тут не переиграешь.

Так вот, Малютин уделил мне пять минут; было видно, что ему это приятно. Сколько воды утекло, а все равно он ко мне неровно дышит, и это мне нравится. Это ласкает мне душу, если таковая, конечно, у меня имеется, в чем лично я очень сомневаюсь. Естественно, я начала разговор с того, что польстила ему, похвалив его работу, и он покраснел от удовольствия. Вспыхнул почти как в молодости, когда у него, светловолосого стройного парнишки, была очень белая кожа и он заливался краской до самых корней волос. Но десяток сезонов работы на море его закалили, развили мышцы, задубили кожу, теперь он весь бронзового цвета — этакая белокурая бестия, загорелый широкоплечий ариец со светлыми волосами, усами и бородкой.

Мы с Малютиным сели, повернувшись спиной к морю, и прямо перед нашими глазами были вагончики тренеров. Как раз в этот момент я заметила знакомый силуэт — очень тонкая женская фигура с шапкой развевающихся белых волос промелькнула на тропинке между домиками.

— Кстати, разве она не уехала? — притворно удивилась я. — Что она здесь делает?

— Лизе некуда ехать, Таня. — Голос Андрея звучал немного осуждающе. Он всегда был жалостлив, никогда не проходил мимо нищего, не подав ему милостыню. Лиза сейчас для него была несчастненькой, и ему не понравилось, что я говорю о ней так холодно-равнодушно. — У нее нет ни родственников, ни дома. Тебе очень неприятно ее видеть? Из-за Сергея?

— Она мне абсолютно безразлична. Просто я не понимаю, почему она здесь, когда Сережи больше нет в живых. Насколько я знаю, она была его девушкой…

— Но при этом она работала раньше в цирке и немного помогает нам с животными. А главное, занимается кухней. Я оформил ее пока поварихой…

— А что потом?

— Потом будет видно.

— Не представляю, как она теперь живет одна, совсем одна среди вас… Например, что она делала после того, как вы в День рыбака ушли к себе на озеро?

— Лиза вообще-то человек замкнутый, с людьми сходится трудно. Мне кажется, что это ей не очень нужно. Ну а в праздник — что ж, она посидела с нами немного, а потом ушла к себе спать.

Итак, у Лизы нет алиби на тот воскресный вечер! Но все равно, мне трудно поверить, что при всей ненависти ко мне она способна на такое…

Между тем последний катер со зрителями подошел к пирсу, и представление должно было вот-вот начаться. Среди публики попадались и знакомые лица — сотрудники биостанции.

Я совсем не удивилась, увидев на трибуне Любу, но, кроме нее, в верхнем ряду под самой радиорубкой я заметила чуть ли не всех сезонных рабочих и даже трудягу Лялю — видно, не только мы с Алексом воспользовались аварией на электролинии, чтобы немного расслабиться.

Что сказать о самом представлении? Это невозможно описать, это надо видеть. Уверяю, ни один теле- или кинофильм не передает тех впечатлений, которые вы получаете, присутствуя на этом спектакле живьем^[12].

У меня, конечно, особое отношение; наверное, я не должна была уходить из дельфинария. Я могу наслаждаться этим зрелищем бесконечно.

Хотя зрители, конечно, мешают. Зрители — это уже забота Никиты Вертоградова. Много лет работая с морскими животными, он наконец обрел себя как ведущий программы. Правда, сами тренеры его должность называют несколько по-иному — болтун. Его задача — все время представления трепаться без остановок и пауз. Никто так внушительно, как он, не умеет втолковывать публике, что дельфины — это вовсе не рыбы и к акулам они имеют отношение самое дальнее… Я бы не смогла просто физически по нескольку раз в день повторять одно и то же, поэтому я им восхищаюсь. Он комментирует каждый трюк, и если во время выступления животное отказывается что-то выполнять, то Никита должен так объяснить заминку, чтобы зрители ничего не заметили или подумали, что это сделано специально.

Иногда, когда звери не желают работать или случается что-то совершенно непредвиденное, его остроумие может спасти весь спектакль.

Но основная трудность его работы вовсе не в этом. Его прямая обязанность — утихомиривать публику; надо сказать, что с животными порой общаться гораздо легче, чем с людьми. Я заметила, что после нескольких лет такой работы Никита стал крайне низко оценивать интеллектуальные возможности представителей вида Homo sapiens, особенно когда они собраны в толпу на трибунах. Иногда люди, пришедшие поглазеть на братьев наших меньших, ведут себя так, что за них перед зверями просто стыдно.

Вот и сейчас, пока пассажиры катера пытались отвоевать себе место под солнцем и с бешеной энергией теснили тех, кто приехал раньше и с комфортом расположился на трибунах, Никите пришлось вмешаться:

— Мальчик, не надо совать руки в воду, их надо мыть совсем в другом месте… Мамаша, уберите своего ребенка с бортика! Вы же не хотите, чтобы он оказался на пути котика? Ах, вы хотите? Но может быть, котик этого не захочет! Мужчина с фотоаппаратом, я вам советую отойти подальше от воды. Незачем со мной ругаться, я знаю, что говорю… Ну вот видите, я просто не успел вас предупредить, что наш дельфин Рома не любит людей с камерами!

Рома, только что окативший неосторожного фотографа с головы до ног фонтаном воды, с нахально-задиристым видом удалился; растерянный мужчина в прилипшей к телу рубашке под хохот окружающих пытался стереть влагу с объектива. Светлые брюки у него тоже промокли, причем в самом неприличном месте. Рома вовсе не испытывал неприязни к людям с фотоаппаратом, тот же Алекс только что его щелкал, и это ему сошло с рук. Просто Ромка был хулиганом и любил такого рода шуточки; более того, я была уверена, что Никита заранее мог предугадать, что озорник собирается сделать на этот раз, и специально выдержал паузу, чтобы его предупреждение чуть-чуть запоздало. Мне показалось даже, что Никита был так же доволен результатом Ромкиной выходки, как и сам Ромка.

Само представление длилось сорок пять минут. На этот раз я больше следила не за тем, что происходило в акватории, а за тем, как реагировал на все это Алекс. Иногда он не успевал что-то сфотографировать и разочарованно вздыхал; я же успокаивала его, уверяя, что он это видит не последний раз. Больше всего его восхитили не самые изощренные трюки, а дельфинирование — самое естественное для афалин движение, когда они выскакивают из воды и некоторое время как бы парят над ее поверхностью.

Когда три дельфина, изящные и улыбающиеся, одновременно летят в воздухе, это действительно впечатляющее зрелище.

После конца представления я не хотела задерживаться — мы с Алексом прогуляли всю первую половину дня, и надо было спешить домой — нас ждали Ася и работа. Но когда публика потянулась обратно к причалу, на трибунах объявилась Галя Ромашова; выяснилось, что настал срок брать у дельфинов пробы крови, для чего их надо было поочередно вытаскивать на воздух. Поэтому она немедленно рекрутировала всех наших мужчин для этой нелегкой работы — ведь озеро не бассейн, воду в нем не спустишь, и прежде чем подвести под дельфина носилки (или положить его на них), надо порядком повозиться. Так что я попрощалась с Алексом и побежала на базу одна.

Я торопилась; я боялась, что Ванда посмотрит на меня укоряющими глазами, а я этого не переношу. Естественно, я выбрала нижнюю дорогу — так было быстрее, к тому же гораздо приятнее идти вдоль моря и вдыхать его запах, чем взбираться в гору. У границы Дельфиньего озера я разделась, перекинула юбку через плечо и в одном купальнике направилась дальше. Хоть мне и пришлось возвращаться домой без Алекса, одиночество меня ничуть не тяготило, наоборот, я была рада оказаться наедине с собой. Я полна была впечатлений, и мне хотелось, чтобы они хоть как-то уложились в голове.

Эта прогулка по берегу сперва доставила мне чуть ли не большее удовольствие, чем само представление.

За те дни, что я провела в Ашуко, я пришла в свою самую лучшую форму — хоть участвуй в соревнованиях. Я ощущала свои мышцы такими же упругими, как в шестнадцать лет; мне казалось, что я не просто прыгаю с камня на камень, а отскакиваю от них как на пружинках.

Было очень жарко, и я решила, что не грех и искупаться — пусть это меня и задержит ненадолго, но вряд ли я буду нужна Ванде в виде вареной медузы. Но, зайдя в воду, я уже не смогла остановиться. Вода была теплой — градусов двадцать восемь, не меньше, — и не слишком охлаждала. Но для меня вообще плавать — занятие более естественное, чем ходить, и я сразу же почувствовала себя в своей стихии; немного поплавав, я вернулась за своими вещами, чтобы продолжить свой путь по морю, — что для меня каких-то полтора километра! А вещи — подумаешь, юбку оберну вокруг талии, а кроссовки привяжу шнурками к бретелькам купальника. Конечно, это будет тормозить мое продвижение, но не слишком сильно. Чтобы искупаться, я зашла в воду в самом неудачном месте, и выбраться обратно на берег оказалось делом непростым. Прибрежные валуны были густо облеплены водорослями, и мои ноги скользили по ним, не находя опоры. Кое-как, чуть ли не на карачках, я все-таки умудрилась доползти до брошенных предметов моего скудного туалета, которые все равно уже намокли — я, как выяснилось, оставила их в пределах досягаемости волн.

Казалось, сама судьба толкала меня на заплыв. Подобрав вещички, я выпрямилась во весь рост, но не удержалась, поскользнулась на склизких камнях и упала; уже падая, я инстинктивно сгруппировалась и грохнулась не слишком сильно — постаралась отклониться в сторону моря, и вода смягчила мое падение. Я даже удивилась, услышав громкий звук, не могла я удариться о воду с таким шумом! Приземлилась я, вернее, приводнилась, удачно, руки-ноги были целы, и я не ощущала никакой боли. Потом поняла, что грохот был вызван вовсе не моим падением: на том месте, где я только что стояла, лежал здоровенный булыжник.

И тогда меня замутило; я почувствовала, как холод пробежал по телу — это в теплейшей-то воде! Наверное, если бы я находилась в эту минуту на берегу, покрылась бы липким потом — потом страха. Но я уже наполовину была в море и отползла подальше от берега, двигаясь, как многоножка, как какая-то неуклюжая ящерица, — не до изящества мне было. Потом я поплыла, но, отплыв метров на двадцать, замерла и стала внимательно рассматривать нависавшую над узенькой полоской прибрежных камней скалу.

Здесь я чувствовала себя уже в безопасности, и тошнота прошла, хотя сердце билось еще неровно; я ненавижу это ощущение — чувствовать телом свой пульс.

Повинуясь инстинкту, я распласталась на воде, задрав голову; тело расслабилось и отдыхало, а глаза цепко обшаривали поверхность скалы. Откуда летел тот камень, который чуть не стал последним событием в моей жизни? Просто сорвался, подточенный бесконечными ветрами и ураганами, или… Или его бросили сверху, бросили намеренно — и очень метко? Ведь если бы я случаем не поскользнулась, то лежать бы мне под этой скалой с разбитой головой! Конечно, наверху никого не было видно; впрочем, ведь и прапорщика, потерявшего фуражку, снизу рассмотреть было невозможно. Если кто-то намеревался меня убить, то он сто раз мог отойти от края обрыва, пока я приходила в себя и отплывала от берега. Тем более, насколько я помнила, именно в этом месте верхняя дорога очень близко подходит к обрыву.

Все. Я сказала себе: все, переживать ты будешь позже, а сейчас надо побыстрее возвращаться на базу. Никто не мог бы заставить меня в этот момент вернуться на то место, где я чуть не лишилась жизни. Я взяла себя в руки и поплыла — так быстро, как будто это было первенство страны. Добравшись до Ласточкина обрыва, где прибрежная полоса расширялась и можно было идти по кромке воды, не опасаясь камнепада, я вылезла из воды и бегом вернулась в лагерь.

13. ДЕНЬ И НОЧЬ СО ЗВЕРЬМИИ ЛЮДЬМИ

С бьющимся сердцем я подошла к воротам, и первым, кто попался мне навстречу, оказался улыбающийся Алекс. Наверное, вид у меня был достаточно странный, потому что он спросил:

— В чем дело? Почему ты смотришь на меня как мокрый, только что вылупившийся из яйца цыпленок, в первый раз взирающий на мир?

— Как ты здесь очутился? То есть… то есть я хотела сказать, что не ждала тебя так скоро.

— И кажется, ты мне не рада… А пришел я обыкновенно, ножками. Я быстро понял, что ребята справятся и без меня, и решил заняться собственной работой.

— Как ты шел, верхней дорогой?

— Конечно же, верхней. Хотел сначала догнать тебя, но вовремя вспомнил, что ты скачешь по камням как лягушка и по берегу мне за тобой не угнаться. Но, как видишь, я тебя даже опередил.

Правда, судя по твоей одежке, ты весь путь проделала вплавь…

— Не весь, а только половину, потому и задержалась. Значит, все остальные еще на озере?

— Наверное. Я видел, что Ляля и Люба собирались возвращаться на биостанцию, и заторопился: мне как-то не улыбалось прогуливаться в их милой компании. Так что я не стал никого дожидаться, думая, что тут мне будут рады. Ан нет…

Я не могла доказать ему на площадке перед воротами, что он ошибается и мне на самом деле приятно его видеть, поэтому ему пришлось проводить меня до хаты, чтобы убедиться в этом. Впрочем, нам некогда было заниматься телячьими нежностями, мы спешили — голод не тетка, а так как мы уже давно опоздали на обед, то только благодаря моим личным связям на кухне нас еще могли накормить. Переодеваясь в сухое, я размышляла о том, стоит или нет говорить Алексу о чуть не убившем меня камне; мне не надо было закрывать глаза, чтобы увидеть его почти воочию, — огромный, серо-стального цвета булыжник, он так резко контрастировал с темными от воды прибрежными валунами…

Впрочем, мне все равно было не до этого, потому что рассиживаться было некогда — надо было срочно идти сменить Ванду. Перекусив на ходу, я пошла на берег и только примерно через час, сделав все, что было необходимо на данный момент, нашла время поделиться своими переживаниями. Но с кем?

Между тем биостанция будто вымерла. Стоял самый горячий полуденный зной, солнце, казалось, взбесилось, и галька на пляже так раскалилась, что чудилось: еще чуть-чуть — и расплавятся подошвы вьетнамок. Даже стойкие, жаропрочные биологи расползлись по укрытиям, чтобы хоть немного передохнуть. Я подозревала, что люди в основном сидят по лабораториям, где кондиционеры, сопя от напряжения, хоть как-то сбивали температуру. Алекс, зевая, ушел от каракатицы еще раньше меня — отсыпаться. Я заглянула к Ванде, в ее относительно прохладный домик; она заносила результаты ночных опытов в толстую амбарную книгу, а истомленный жарой Тошка валялся у ее ног как пушистый коврик и только слегка приподнял голову, завидев меня. Вид у моей тетушки был неважный, под глазами — круги, и беспокоить ее мне не захотелось.

Я отправилась в пятихатки и обнаружила, что девочки, уютно устроившись на одеяле в тени единственного в этом месте бокаута, наслаждаются более чем заслуженным отдыхом. Сегодня, хоть дежурила Ника, досталось им обеим, одной было просто не справиться: в это адское пекло им пришлось готовить на костре — разумеется, по закону наибольшей пакости свет дали именно тогда, когда обед был уже готов. Они подвинулись, как будто сразу поняли: если я сейчас не выговорюсь, меня просто-напросто разорвет то, что меня распирает изнутри.

Они слушали меня молча, изредка задавая вопросы, и обе сразу посерьезнели. Наконец Ника сказала:

— Вообще-то это — естественное явление, совсем недавно эта Лиза с озера тоже попала под камнепад. Но если вспомнить День рыбака, то картина складывается весьма мрачная…

— Но кто мог это сделать? Неужели кто-то шел за мной поверху и только и выжидал, когда ему предоставится удобный случай от меня избавиться? Самое ужасное, что один человек за мной действительно шел — это был Алекс!

— Кстати, а что мы знаем об Алексе? — продолжала свои рассуждения Ника. — Ничего не знаем, в отличие почти от всех остальных. Никто из нас не встречал его раньше, до Ашуко, никто, кроме твоей тетушки, не знает, где он работает, нам ничего не известно про его семью, личную жизнь. Кто он? — Но тут она взглянула на меня и, увидев выражение моего лица, добавила: — Да не кипятись ты! Давай действовать методом исключения. Алекс знал, что ты отправилась в лагерь по берегу. Кто еще мог об этом знать? Да все, кто был на представлении! Алекс сам тебе признался, что убежал от Любы и Ляли, которые тоже возвращались на биостанцию. Та же весьма нам подозрительная Лиза могла видеть, как ты направляешься к морю. Наконец, на озере были все наши сезонные рабочие, Максим дал им выходной.

Алекс поленился и не стал таскать дельфинов. Так же мог поступить любой из студентов или лаборантов — скорее всего в суматохе его исчезновение никто бы и не заметил.

— Кого ты имеешь в виду?

— Например, Нарцисса. Мы ведь ищем того, кто имеет хоть какой-нибудь, пусть малюсенький повод тебя не любить, который мог бы служить мотивом преступления, и у кого была возможность попытаться тебя убить не только сегодня, но и в День рыбака. Есть такая штука — факторный анализ… Так что Люба явно исключается: хоть ты ей и не нравишься, она никак не могла ударить тебя камнем во время празднества. Остаются Лиза, которая никогда не бывает на глазах, и Нарцисс. О том, таскал ли он с ребятами дельфинов, надо выяснить у Вадима. Вандиных призраков и барабашек оставляем в стороне. Хотя, надо сказать, все это похоже на бред — никто в здравом уме не пойдет на убийство женщины только потому, что ее слишком любил ее покойный возлюбленный, или потому, что она публично разок над ним зло посмеялась!

— Да, это похоже на бред, — встрепенулась Вика; она сняла очки, и близорукие выпуклые глаза ее казались просто огромными. — Мне кажется, что мы нетам ищем, еще чуть-чуть, и мы сами свихнемся. На самом деле многие могли два раза покушаться на жизнь Татьяны, но у них нет никакого мотива, о котором нам было бы известно.

Мне кажется, что под загаром я покраснела: она тоже могла намекать только на Алекса! Алекс, с первого взгляда выбравший меня, Алекс, так быстро и охотно шедший на сближение… Алекс, который в День рыбака легко мог зайти мне за спину, Алекс, который вслед за мной шел сегодня по верхней дороге… Нет, это невозможно, такое бывает только в тайком привезенных из-за границы романах про агента 007, которые ходили из рук в руки в нашей студенческой группе, — обычно его очередная возлюбленная оказывалась засланной к нему убийцей… Но я же не русская шпионка и не Джеймс Бонд!

Почувствовав мое состояние, Вика постаралась меня успокоить:

— Я не имею в виду никого конкретного. У нас просто разыгралось воображение. Скорее всего камень упал случайно — вспомните, какой был ночью ветер, недаром мы сидели без электричества.

— Ты не права, Вика: ветер был только в ущелье, в горах. Этой ночью мы работали, на море было слабое волнение, которое нам мешало, но отнюдь не буря и не ураган.

В конце концов мы пришли к выводу, что не стоит об этом никому говорить: уж очень это было похоже на те истории, которые придумывают истеричные женщины, чтобы привлечь к себе внимание.

Но нельзя закрывать глаза на возможную опасность, подстерегающую меня из-за угла, и надо быть все время начеку.

— Постарайся не ходить никуда одна, без нас, — материнским тоном произнесла Ника и тут же сама расхохоталась: в последнее время каждая из нас искала уединения, правда, уединения вдвоем. — Я хотела сказать, не уходи из лагеря в одиночку и не ходи больше под отвесными скалами, там опасно и безо всяких убийц, реальных или воображаемых.

— И не купайся одна в шторм, — подсказала я.

— И не купайся возле берега, а лучше заплывай подальше, где тебя никто не догонит, — подхватила Никину нотацию Вика, стараясь удержать серьезную мину на лице. Но она и в самом деле явно была озабочена. — Я поговорю с Вадиком насчет Нарцисса. И вообще у меня появились кое-какие мысли. А ты пока старайся не попадаться злодеям, чтобы не испортить нам отпуск!

Алексу я так ничего и не сказала.

И все продолжалось как раньше: солнце, море, звери — и любовь. У нас с Алексом оставалось так мало времени, что я запретила себе думать о нависшей надо мной неведомой угрозе. Я старалась использовать каждое свободное мгновение, чтобы побыть с ним.

Впрочем, днем для этого времени было мало: мы либо работали (то есть Витя с Алексом возились на берегу или в ангаре с аппаратурой, а мы с Вандой болтались на «мыльнице» по коридору), либо отсыпались в самую жаркую пору дня, устраивая себе на южный манер сиесту, — ночью нам было не до сна, теперь мы уже почти каждую ночь целиком проводили на море. Ванда заметно нервничала: она боялась, что погода изменится и светящийся планктон вдруг исчезнет — теперь уже до следующего сезона.

Впрочем, беспокоило ее не только это. Чтобы не только работать, но и вообще находиться на пляже ночью, требовалось разрешение пограничного начальства, а с этим возникли проблемы. На выход в море в темное время суток мощного плавсредства — нашей крошечной плоскодонки — требовалось особое разрешение пограничного начальства. Раньше с этим было просто, с пограничниками биологи всегда дружили, но прежнего капитана, командовавшего заставой лет пять, перевели на повышение, а сюда прислали служаку, который за несколько месяцев засел всем в печенки. Он очень любил, когда ему кланялись в ножки, выпрашивая это несчастное разрешение, ссылаясь на интересы советской науки и народа вообще, а он, с видом посвященного в какие-то неведомые ученым высшие тайны, отвечал на это, что стоит на страже рубежей нашей великой Родины. Каждый день до самого вечера мы не знали, какая муха его сегодня укусила и сможем или не сможем мы ночью проводить опыты.

Даже Тахиру, распившему в его обществе для пользы дела не одну поллитровку, приходилось с ним туго. Ванда же просто шла пятнами при одном упоминании о капитане Свиридове.

Но в один прекрасный день — вернее, это был прекрасный вечер — мы с ним поквитались. Вот как было дело. К нашим соседям в форме приехала высокая комиссия, проверявшая боеготовность застав. Максима по дружбе попросили одолжить катер, который должен был сыграть роль нарушителя. Ровно в 22.30 — с военной четкостью — наши ребята, Никита у руля и Витюша в качестве судового механика, вышли в море, прихватив с собой главного проверяющего — невысокого полковника с желчным, недовольным лицом. Пограничники должны были поймать «нарушителя» в перекрест лучей прожектора, а затем его «перехватить» и на своем катере сопроводить к берегу. Но человек предполагает, а Бог располагает; мощные потоки света суматошно бегали по морю, но найти наш катер никак не могли. Это тебе не то, что поймать в луч прожектора переодевающуюся на пляже женщину!

— Полчаса мы так болтались в море, и с каждой минутой полковник мрачнел все больше и больше, — рассказывал нам впоследствии Витя. — Мы с Никитой перебрасывались все это время скептическими замечаниями. А потом вдруг заглох мотор. Я полез туда, пытаясь выяснить, в чем дело, а Никита безапелляционным тоном приказал полковнику сесть на весла, иначе, как он заявил, течение отнесет нас к турецкому берегу.

Услышав про Турцию, тот беспрекословно подчинился. Жаль, было темно и невозможно было рассмотреть выражение его физиономии! Делать было нечего, и полковник стал грести. Наверное, он не занимался такой физкультурой, по крайней мере, лет десять, потому что лодка еле ползла. Я сказал, что скорее всего кончился бензин, на что Никита заметил: «Да, пожалел капитан Свиридов горючего для начальства!»

— А бензин действительно кончился? — спросила я.

— Ну как тебе сказать, Таня? Для кого кончился, а для кого и нет. — Улыбка на устах нашего ассистента из обычной блуждающе-загадочной превратилась в лукавую. — И все это время эти идиоты никак не могли нас найти. Наконец, когда мы уже приближались к пляжу, они нас достали. И не как-нибудь, а направили луч прожектора прямо нам в морду; свет попал в глаза полковнику и ослепил его. Пот у него по лицу тек не каплями, а прямо потоками. Поймав нас в перекрест, погранцы больше уже не выпускали катер из светового пятна. Полковник произнес несколько слов, которые я не буду повторять при дамах. — Тут Витя повернулся к Ванде и любезно ей поклонился, показав тем самым, что меня дамой не считает (мы недавно поцапались из-за того, что он недозаправил мой акваланг, и, возможно, я неосознанно допустила несколько крепких выражений, которые не должна произносить благородная леди). — Так вот, нецензурно выругавшись, полковник спросил нас, какого черта они не убирают прожектора, хотя мы все равно уже у самого берега.

На это Никита ответил, что, по-видимому, капитану Свиридову доставляет удовольствие наблюдать, как полковник занимается физическими упражнениями, а я подтвердил: да, капитан — он такой, наверняка не убирает свет специально. Полковник прямо-таки зарычал от бешенства. Мы так и причалили в луче прожектора. Надо было видеть полковника, когда он выбирался на берег! Гром и молния — вот уж действительно кто метал громы и молнии! Несчастный начальник погранзаставы попытался подать ему руку, но полковник вылез из лодки без его помощи, промочив вдобавок ноги. Не завидую я капитану Свиридову!

На следующий же день мы получили разрешение на выход в море без всяких вопросов. После отъезда высокой комиссии капитан пил неделю без перерыва, а через месяц на заставу прислали нового начальника. Таким образом, эта проблема была разрешена.

Бог как будто услышал молитвы Ванды, и ночи стояли изумительные во всех отношениях. Они были просто созданы для влюбленных и для исследователей, в том числе и для влюбленных исследователей.

Ночное море так и манило в свои томные, теплые, в темноте чудившиеся опасными объятия. С берега вода казалась черной, как самые густые чернила, но где-то в глубине ее поблескивали редкие вспышки. Но зато, когда тело погружалось в воду, все вокруг так и искрилось, и пловец, как и дельфин, оставлял за собой светящуюся тень.

Мне это ночное светящееся море напоминало черный опал, настоящий австралийский черный опал, драгоценный камень, который хранился в коллекции моего питерского дядюшки-геолога. Еще ребенком я любила вертеть его в руках, поднося к свету, рассматривая его то с одного ракурса, то с другого, и в глубине камня то вспыхивали разноцветные искорки, то погасали, заставляя меня искать, раскрыв от изумления рот, — откуда же они берутся? Но раскрыть эту тайну мне так и не удалось, и тот изумительный черный опал остался навсегда в моей собственной табели о рангах одной из чудных загадок природы. Такой же, как Черное море в эти необыкновенные ночи.

Волнения не ощущалось; на поверхности воды, казалось, не было ни морщинки, ни рябинки, но, по правде говоря, только до тех пор, пока мы не были готовы к эксперименту. К тому же моменту, как аппаратура и мы сами были в полной готовности, либо появлялись легкие волны, либо Ася, насытившись или из вредности, отказывалась плыть по прямой.

Тем не менее, несмотря на все накладки, нам удалось произвести несколько удачных съемок, и сезон в любом случае уже не был потерян.

Мы прекращали работу задолго до настоящего рассвета, как только небо светлело. Можно было идти и проспать остаток ночи, но у меня появилось столько неуемной энергии, что хотелось еще хоть полчасика побродить по лагерю, таская за собой сонного Алекса. То и дело протирая глаза и закрывая рот рукой, он уверял меня, что ему действительно интересно прогуливаться со мной по сонному царству и он ни капельки не устал.

Мне всегда казалось, что в ночной тиши, когда ничто и никто не мешает и не отвлекает, интереснее всего общаться с животными. Поэтому в ночных шатаниях у меня был четкий маршрут. Первым делом мы навещали афалин.

Казалось, мне достаточно было бы постоянной компании Аси, но я все равно каждый день старалась обойти и остальных дельфинов. Первым делом мы наносили визит Фифе. Полюбезничав с ней, мы шли на бак, откуда уже убрали гренландского тюленя, чтобы пообщаться с Тишкой. Старый Тоник не любил людей, не подходил к ним по доброй воле и не участвовал в наших играх, затем к ним подселили еще одного постояльца, молоденького дельфина, которого назвали Мишуней. Мишуня сначала был диковат, но когда он увидел, какой кайф испытывает Тишка при поглаживании, ему стало очень завидно.

Обычно, когда Тишка видел меня на краю бака, он мчался ко мне на всех парах, возле борта разворачивался и проходил мимо меня боком, так, чтобы я его прочесала с головы до пят, то есть от кончика рыла до хвоста. Я не обольщаюсь, дельфины обожают меня не из-за моих высоких душевных качеств, а потому, что у меня длинные ногти, о которые хорошо чесаться (имею я право хоть на месяц в году отрастить ногти!). Именно так — в данном случае не я чесала Тишку, а он об меня чесался. Напрасно Алекс призывно хлопал ладонью о воду, напрасно звал его «Тиша, Тишенька» — к нему дельфин подходил только изредка, и то, наверное, чтобы его не обидеть.

Так вот, когда обезьяна Мишуня понял, что я вношу в Тишину жизнь что-то особо приятное, он начал подходить ко мне чесаться в очередь с ним — сначала робко, а потом все смелее. Но тогда уже это не понравилось Тишке, и он стал энергично отталкивать от меня конкурента так, что мы с Алексом покатывались от смеха. Казалось, Мишуне оставалось довольствоваться неискусным почесыванием Алекса, но дельфины недаром считаются умнейшими животными! И он придумал выход. Однажды, когда Тиша в блаженстве нежился у бортика, подставив мне брюшко, Мишуня с разбегу наскочил на него сверху и, притопив товарища, занял его место.

Нет, от них просто невозможно было оторваться, но приходилось.

Через некоторое время ошалевшие от почесываний и поглаживаний дельфины приходили в экстаз (Алекс называл это состояние другим термином) и носились в диком хороводе по кругу, все чаще и чаще мелькая у бортика; все бы ничего, если бы не одно «но» — разыгравшись, они начинали ходить чуть ли не на голове (во всяком случае, на хвосте) и безбожно плескались, так что, зазевавшись, можно было промокнуть с головы до пят. Провести полночи в море, хотя бы и в костюме для подводного плавания, а потом, только переодевшись в сухое, снова оказаться в мокрой одежде — нет, спасибо, я предпочитаю другие удовольствия. И мы прощались и шли дальше.

Следующая наша остановка была у небольшого недостроенного бассейна, где содержались азовки — мелкие черноморские дельфины. Они редко попадают в неволю, потому что обладают тонкой нервной организацией, не выдерживают стрессов, и их очень трудно сохранить живыми при отлове. Эта парочка — мамаша с грудным детенышем — каким-то чудом выжила, и в дельфинарии на них чуть ли не молились. Как и многие другие пугливые животные, они не желали принимать пищу в неволе; с афалинами такой проблемы никогда не возникало. Кормление азовок превращалось в целое зрелище.

Обычно морским млекопитающим, отказывающимся от рыбы, впрыскивают через зонд рыбный фарш. Это — муторное занятие, и к тому же через некоторое время привыкшие к искусственному кормлению звери вообще отучаются есть нормальным образом.

Поэтому к этому способу прибегают в самом крайнем случае. Наших же азовок соблазняли самой вкусной, только что специально для них пойманной в море рыбкой.

— Ну милая, ну попробуй, — уговаривал азовку-мамашу Володя Ромашов, держа ее буквально на руках (вместе со Славиком). — Ну посмотри, какой вкусный окунек! Если ты его не съешь… — Тут он задумался, пытаясь догадаться, что же на нее должно произвести самое сильное впечатление, и произнес вслух страшную угрозу: — Если ты его не съешь, то я сам его скушаю!

Вопреки нашим худшим ожиданиям, через несколько дней взрослая азовка стала кормиться самостоятельно, а глядя на мать, и детеныш тоже стал брать рыбку. Он все еще питался материнским молоком, но, видно, ему уже пора было постепенно переходить на твердую пищу. Во всяком случае, я наблюдала, как мама одним изящным движением туловища стряхивала его с груди, — он сосал прямо на ходу, мамаша ради него не замедляла своего движения, малыш как бы повисал у нее на соске, не переставая взмахивать плавничками и хвостиком.

От азовок, перебросившись парой слов с тем, кто дежурил возле них ночью (за ними велось круглосуточное наблюдение), мы переходили к последнему пункту нашей программы — морской выдре Анютке.

Впрочем, эта каланиха была для меня не просто зверем, это был мой талисман — я поняла, что день сложится для меня успешно, если я с утра с ней поздороваюсь, и ночь тоже будет удачной — во всех отношениях, — если я пожелаю ей доброго вечера.

Впрочем, ночь — это единственное время, когда Анютку можно было застать в относительной бездеятельности — она спала на спинке, слегка покачиваясь на поверхности воды, как поплавок, и сложив передние лапки на груди. Все остальное время она ела или готовилась к тому, чтобы есть. Вот и ночью, если мы с Алексом чуть повышали голос, она тут же просыпалась и мчалась к нам с самым уморительным видом: сонная, но тем не менее готовая немедленно поглотить наше подношение, если бы мы его принесли. Я обычно не выдерживала ее укоризненного взгляда и совала ей горстку мидий, украденную из висевших под причалом сеток.

Если подойти к ее бассейну рано утром, то можно было застать замечательную картину: Анютка делала зарядку, заключавшуюся в том, что, плавая как обычно на спине, она быстро-быстро кругами носилась по бассейну. Заметив людей у сетки, она впадала в панику: как же так, ей уже принесли завтрак, а она еще не почистила зубы! И тут начиналось самое потешное: зверек принимался за утренний туалет. Я никогда не видела других животных — кроме людей, разумеется, — которые бы по утрам чистили зубы.

К тому же далеко не все представители вида Homo sapiens занимаются этим добровольно. А вот Анютка делала это необыкновенно тщательно, все так же лежа на воде на спинке, и передние ее лапки так и мелькали, как две большие и мягкие зубные щетки. По утрам аппетит у нее был поистине зверский, тем не менее она никогда не сокращала время, отведенное в ее распорядке дня на гигиенические процедуры. Только убедившись, что привела себя в полный порядок, каланиха приплывала в угол, где ее обычно кормили, наполовину высовывалась из воды и протягивала к нам лапки.

А передние лапки у нее были замечательные. В отличие от задних конечностей, которые превратились в мощные ласты наподобие тюленьих, они были похожи на детские ручки — мягкие и трогательные, с бархатистыми на ощупь ладошками. Каланиха и действовала ими, как крошечными ручками, — ими она брала у нас мидии и подносила их ко рту. Разгрызала она раковины с громким хрустом, тут же их выплевывала, а их содержимое мгновенно исчезало в ее рту. Жадна она была неимоверно. Взяв из чьих-либо рук ракушку, она обычно не сразу принималась за еду, а запихивала ее себе под мышку, надеясь заполучить еще. И обычно ей давали — было необыкновенно забавно наблюдать, как она рассовывает, распихивает добычу по подмышкам.

Только убедившись, что на этот раз ей ничего больше не обломится, она укладывалась на спинку и начинала расправляться с моллюсками, не спуская глаз со стоящего рядом с вольером человека. Людей она совсем не боялась, нет, она воспринимала их как источник дармовой кормежки.

Как-то раз мне показалось, что Анютка на грани нервного срыва. Я собиралась с утра спокойно ее покормить, как вдруг меня попросили поторопиться — в соседнем бассейне, где жила котиха, начинался опыт, и посторонних попросили удалиться. Тогда я начала бросать ей мидии пригоршнями, и что тут с ней стало! Судорожными движениями она начала складывать золотой дождь падавших с неба припасов к себе в закрома, придерживая их лапками. Увы, моллюсков было слишком много, и они вываливались из карманов на дно бассейна; за ними приходилось нырять, в это время у нее из подмышек выпадали другие, а сверху, из воздуха, на нее сыпались еще и еще… Морская выдра просто обезумела, пытаясь сохранить это неведомо откуда на нее свалившееся богатство. Вода в бассейне пошла водоворотами, и следя за ее лихорадочными действиями, я даже ее пожалела: бедняга никак не могла сообразить, что все, что остается на дне, ее и только ее, и никто не собирается этого у нее отнимать.

Анютка обожала крабов. Вечером, пройдясь в темноте вдоль пляжа с фонариком, можно было быстро набрать их целое ведро.

Каланиха, завидев любимое лакомство, казалось, готова была выпрыгнуть из своей мягкой бархатной шкурки. Крабов она тоже запихивала к себе под мышки; пока она хрумкала одного, другие вылезали из ее карманов и расползались по ее выпуклому брюшку; тогда она одним движением задней ноги, то бишь ласта, запихивала их на место — это было просто уморительно.

Ее аппетит поражал воображение. Если она была голодна, то вопила беспрерывно дурным голосом (так было тогда, когда по недосмотру ей принесли практически пустые раковины). После сытного обеда из двух ведер мидий она вполне могла умять еще ведро крабов и не отказывалась еще и от свежей рыбки, если ей ее подносили. Один раз кто-то из студентов прибежал в столовую в панике, с криком:

— Анютку тошнит!

Тут же часть едоков вскочила с мест и помчалась к ее бассейну; впереди, пыхтя, мчался Панков. Но оказалось, что это ложная тревога: каланиха, как всегда, покачивалась на воде на спинке и уминала за милую душу очередного окунька.

С Панковым у нее были особые отношения. Панков ее изучал, а она его использовала. Классики зоопсихологии утверждают, что любые звери, которые любят поесть, хорошо поддаются дрессировке. Но Анюта быстро вычислила, что, будет она работать или нет, ее в конце концов все равно накормят.

Поэтому, периодически дергая за подвешенный на шнуре круг и получая за это долгожданное вознаграждение, Анюта иногда вдруг под настроение отказывалась сотрудничать и уходила в свободное плавание. Панкова хватало только минут на пятнадцать; убедившись, что выдра выполнять его задания больше не собирается, он кормил ее бесплатно — не умирать же ей с голоду!

Вообще же Панков изучал органы чувств калана. Как-то, исследуя Анюткино обоняние, он решил сам проверить, чем пахнет зелье в стакане, приготовленном для опытов. К несчастью, в этот самый момент Анютке тоже пришло в голову поинтересоваться, что находится в загадочном сосуде, и они столкнулись над ним нос к носу. Панков при этом все же остался с носом, хотя в полной уверенности, что Анютка хотела это украшение его лица откусить.

Я отказывалась верить в ее дурные намерения. Мне казалось, что зверек с такой симпатичной мордочкой, которой мощные усы-вибриссы придавали действительно что-то крысиное, но умилительно-крысиное, на это не способен. Хотя кто знает… дикое животное все же. Но по отношению ко мне каланиха никаких агрессивных намерений никогда не проявляла и так и осталась моим талисманом…

Попрощавшись с Анюткой, мы с Алексом возвращались в человеческий мир и шли к себе в пятихатки, иногда отсыпаться, а иногда — не совсем.

То есть если Алекс не засыпал на ходу, то мы заходили ко мне в домик. Общение с животными настраивало нас на лирико-романтический лад, но возвышенного настроения хватало ненадолго. Эти скрипучие пружинные сетки — они совсем не приспособлены даже для того, чтобы на них отдыхать, а уж заниматься на них более приятным делом совсем сложно! Кто это пробовал, тот меня поймет. Любые ритмические движения человека эти чертовы пружины подхватывают и усиливают, наши тела попадали в резонанс, и нас подбрасывало как на качелях! Да еще при этом раздавался такой отчаянный скрип, что казалось, все вокруг в радиусе километра должны были проснуться! Никогда в жизни я столько не смеялась в постели, но это не значит, что нам в этой чертовой кровати всегда удавалось довести до конца то, что начали. Поэтому чаще всего мы стелили одеяло прямо в кустах у входа и там, слившись с природой, сливались друг с другом, полностью отдаваясь самому естественному, самому природному для человека занятию, — и пусть меня не читает тот, кто подумает об этом плохо.

14. ОДИН ЧУДЕСНЫЙ ДЕНЬ В АБРАУ

Время шло, и строительные работы на территории биостанции тоже шли полным ходом. Два бассейна были уже почти готовы, и над ними даже начали возводить крыши. Тут, правда, не обошлось без анекдота:

— Зачем надо закрывать дельфинов от солнца? Как же они будут фотосинтезировать? — возмущался Саша Ивановский.

Все вокруг так и попадали — и никто не смог ему ничего связно объяснить.

Сезонные рабочие работали, как почти всегда на моей памяти, то есть из-под палки — в данном случае из-под Максимовой палки. Это было так понятно: они приехали сюда в свой отпуск или на каникулы, и им хотелось плавать и загорать, а вовсе не надрываться на стройке. К тому же в студенческий период своей жизни люди как-то особенно ленивы.

Как ни странно, больше всех вкалывал Саша-толстый: он изо всех сил стремился стать своим и закрепиться в институте в качестве постоянного лаборанта. Строили отчасти и местные жители, но почему-то в основном армяне; они хоть и пили, но пили меньше, чем русские, и у них оставалось больше времени для работы. Это были люди очень своеобразные — мне как-то не удавалось найти с ними общий язык — и суеверные; так, почему-то они невзлюбили Вадика.

Впрочем, сам Вадик считал, что тут виновато недоразумение. Однажды Арам, один из местных, сидел на коньке недостроенной хижины — бригада строила домики для сотрудников — и усиленно стучал кувалдой. Вадим проходил мимо и заметил, что каркас держится не на фундаменте — его еще не заложили или не доложили — и даже не на четырех столбах, а всего лишь на одной опоре, и то сложенной из каменных глыб, не скрепленных цементом. Вадим сказал Араму, чтобы тот слезал, потому что вся постройка вот-вот развалится как карточный домик. Арам удивленно посмотрел на мальчишку из Москвы и никак на это не отреагировал. Через полчаса Вадик еще раз прошел мимо и еще раз повторил свое предупреждение. Через некоторое время камни фундамента на самом деле не выдержали сокрушительных ударов и разъехались, домик поплыл, балки попадали, а Арам соответственно оказался на земле, причем очень жесткой и каменистой.

После этого прошел слух, что у Вадика дурной глаз и лучше не попадаться ему на дороге.

В отличие от местных и сезонных рабочих научные сотрудники работали на великих стройках дельфинизма куда с большим энтузиазмом. Это и понятно — они работали на себя, на свои эксперименты и своих животных. И потом, они вообще привыкли работать. Как и все советские ученые, в своем лице они добровольно соединяли умственный труд с физическим. На всех биостанциях страны всегда что-нибудь строят, и почти всегда — своими силами, поэтому биологи еще студентами проходят суровую школу. В этом отношении особой славой пользовалась Беломорская биостанция Московского университета — там работали все после пяти до ужина и еще по выходным. Многие поколения студентов коротким северным летом прокладывали там высоковольтную линию, копали ямы для столбов, а за зиму по вечной мерзлоте эти ямы каким-то образом рассасывались — и на следующий год все начиналось с самого начала.

Но в Ашуко все было иначе. В Ашуко ученые горели на работе, но хоть видели и ощущали результаты своего горения. Два новеньких, блестящих, крокодилово-зеленых бассейна ждали своих обитателей. Ждали и мы — праздника освящения этих бассейнов.

Естественно, для такого торжественного случая необходимо было шампанское, и по этому поводу снарядили экспедицию в Абрау-Дюрсо.

Собственно говоря, за этим божественным напитком можно было послать двух человек, но вышло так, что в поездку напросилась целая куча народа, в основном те, кто приехал сюда впервые. Подозреваю, что приманкой им послужил дегустационный зал.

Абрау-Дюрсо, как известно, славится своими виноградниками, своим шампанским, которое подается на стол английской королеве, большим озером посреди поселка и еще — своим дегустационным залом. Насколько я помню, каждое лето все, кто работал на биостанции, обязательно отправлялись на экскурсию в дегустационный зал, и вся процедура дегустации была знакома мне до мелочей.

Вы взбираетесь по белокаменной широкой лестнице, ведущей на холм, на котором расположен Институт виноделия; группу там встречают и ведут по прохладным залам музея, где выставлены напоказ старинные бутылки, покрытые пылью и паутиной. В подвалах, где должны храниться бочки, я никогда не бывала, может быть, кого-то туда и пускают, но только не простых смертных. Функции гида выполняет невысокий человечек в белом халате; по тому, как он держится, видно, что наша группа сегодня для него — далеко не первая и что он уже успел надегустироваться.

В его речах красной нитью проходят следующие мысли: во-первых, что алкоголизм — это непростительный порок, во-вторых, что наши портвейны — это яд (при этом он выдает нам секреты их приготовления и рассказывает о таких отталкивающих подробностях этого процесса, что дрожь пробегает по коже, и я зарекаюсь к ним притрагиваться), и в-третьих, истинное вино, в частности вина Абрау-Дюрсо, — это панацея от всех бед и от всех болезней.

Потом все переходят в похожий на студенческую аудиторию уютный зал с расставленными амфитеатром столами и стульями, где удобно рассаживаются. Перед каждым дегустирующим на столе стоят четыре небольших бокала и почему-то лежат самые дешевые карамельки — в качестве закуски. Место лектора занимает тот самый главный дегустатор.

— Настоящее вино не предназначено для того, чтобы им напиваться, — назидательным тоном говорит он, наливая в бокал темно-красную жидкость (дегустация обычно начинается с обыкновенного каберне). Впечатление от его слов немного портит то, что произносятся они чуть заплетающимся языком. — Это варварство — напиваться до скотского состояния вином, которое создано для услады… — При этом глаза главного дегустатора пытаются разбежаться в разные стороны, и ему с большим трудом удается сфокусировать взгляд.

Впрочем, внимание аудитории сосредоточено уже не на нем, а на том, что наливается в бокалы.

Люди честно пытаются прочувствовать вкус напитка, вдыхают его аромат, прежде чем поднести к губам, пробуют на язык, как им подсказывает краснолицый борец с пьянством, но не всем это удается. Нередко, добравшись до последнего образца — самого знаменитого суперсухого брюта, дилетанты издают вздох разочарования — не разбираясь в букете, они ощущают во рту несомненный привкус кислятины. Невежи! Не для них, не для них старается главный дегустатор.

Четыре бокала отборного игристого и шампанского на пустой желудок — это немного, но и немало, и у меня приятно кружится голова; те счастливые мужчины, которым их жены или соседи, приехавшие на собственных машинах, отдали свои порции, заметно соловеют. Веселая громкоголосая толпа, которая после сеанса вываливается из дверей дегустационного зала на свежий воздух, совсем не похожа на ту чинную группу людей, которые стройными рядами входили туда час назад.

И на этот раз дегустация тоже прошла по однажды и навсегда заведенному шаблону. Правда, я уже забыла, как трудно было добираться от нас до Абрау-Дюрсо. Началось с того, что у нашего «уазика» окончательно отказали тормоза, и за шампанским поехал грузовик, чему все, кроме меня, были рады, потому что желающих надегустироваться оказалось множество.

Я, надо сказать, не очень-то люблю передвижение по горным серпантинам вообще и на нашем экспедиционном «газике» в частности. На этих узких дорогах над пропастью у меня голова идет кругом, и мне все кажется, что на очередном повороте мы вот-вот сверзимся с обрыва. Меня не могут отвлечь от этих мыслей ни изумительные кавказские виды, ни расстилающееся внизу бесконечное, столь любимое мною море, я просто боюсь, вот и все; должен же человек чего-нибудь в этой жизни бояться — у меня это, наверное, врожденный страх высоты.

Мне страшно ездить по горным склонам даже с асами, но шофер Василий Кузьмич, водивший в этом году «газик», к асам никак не относился. Он весь свой век, и немалый — ему было под пятьдесят, — работал водилой, но для меня осталось загадкой, как он выбрал такую профессию, не разбираясь в автомобилях и не умея с ними обращаться, и как он при этом еще умудрился остаться в живых. И какой идиот мог послать его в командировку из Москвы на Северный Кавказ, и как Тахир мог ему доверить управление? Впрочем, Тахир вынужден был брать, что дают…

Так вот, Василий Кузьмич отличался особым стилем вождения, совершенно неповторимым. Сколько я видела шоферов-алкоголиков, которые чувствовали себя в машине как рыба в воде или как птица в небесах! Совершенно же непьющий Кузьмич за рулем являл собой угрозу обществу.

Я до сих пор не понимаю, каким образом в наших местах, где здоровенные булыжники украшают неухоженную грунтовку и камнепады то и дело сужают и без того до предела узкую дорогу, когда из-за любого поворота навстречу тебе может вылететь мотоцикл с пьяным водителем и вываливающимися из коляски пассажирами, где машины то и дело летают с обрыва и люди порою просто чудом остаются в живых, — каким образом Кузьмич и мы с ним ни разу не попали в серьезную аварию.

У него была очень замедленная реакция, и на препятствия он реагировал уже после того, как их проезжал. Когда, например, он видел впереди яму, то сперва зачем-то увеличивал скорость, мы на полном скаку попадали в нее, и все, кто был в кузове, подпрыгивали чуть ли не до брезентового потолка, но это было только начало. Потому что после этого Кузьмич изо всех сил жал на тормоза — и в этот момент хуже всего приходилось его соседу по кабине, который чуть не пробивал головой лобовое стекло. Вот так, перепрыжками, мы и передвигались. К тому же у Кузьмича был отвратительный, занудный до безобразия характер, так что поездки с ним отличались особой прелестью.

Но на этот раз все обошлось. Нас в кузов набилось столько, что все скамейки вдоль бортов были заняты; мы с Викой устроились на самых удобных местах — на запасных покрышках сразу за кабиной; трясло здесь чуть меньше, хотя клубящаяся белая пыль доставала нас и тут.

Было очень тесно и весело, мы хохотали всю дорогу, и я почти забыла, где мы едем и что мне надо чуть ли не терять сознание от страха. И вот последний крутой спуск над самым озером, последний крутой поворот, и мы останавливаемся на центральной площади городка — паркуемся под самым знаком «Остановка запрещена».

Небольшая заминка: прежде чем выгрузиться, мы раздеваемся. Это вовсе не наше чудачество, а суровая необходимость: за время дороги все пропылились настолько, что нас можно выбивать, как ковры. Мы с Викой снимаем в машине верхние платья-балахоны, которые сослужили роль пыльников, и остаемся в относительно приличных, чуть ли не городских нарядах. Мальчики сбрасывают с себя грязные шорты и достают из заветных котомок выходную одежку. Красавец Дима одним гибким движением соскакивает на землю, чтобы припарадиться на свободе. Вика наблюдает за ним как зачарованная, действительно, вид сзади, когда он наклоняется и натягивает джинсы сначала на длинные красивой формы ноги, а потом на узкие бедра, просто потрясающий, и я вполне понимаю подругу — мне самой трудно отвести глаза от его стройной фигуры.

Впрочем, надеть на себя штаны Диме удалось далеко не сразу. Всем хотелось побыстрей сойти с ненадежной палубы на твердую землю. Поэтому вслед за Димой к заднему борту подобралась Люба, которую, судя по зеленоватому оттенку физиономии, здорово укачало, и перекинула ногу через бортик.

Галантный, как всегда, Дима тут же предложил ей руку, чтобы помочь спуститься; при этом он на миг забыл про свои штаны, и они тут же, воспользовавшись случаем, соскользнули с его идеально стройных бедер. Черкасов тут же подхватил их на уровне колен, однако Любину руку ему пришлось выпустить; Люба, и так нетвердо державшаяся на ногах, окончательно потеряла равновесие и стала падать вперед всей массой, и Дима вынужден был бросить непослушные джинсы, чтобы обеими руками удержать ее на весу. В конце концов левой рукой он попытался поднять штаны до пояса, а правой поддержать девушку, но и этот маневр окончился неудачей — джинсы окончательно вышли из подчинения, а Люба просто вывалилась из кузова и грохнулась бы всей своей немалой тяжестью об землю, если бы Дима ее не подхватил, окончательно махнув рукой на штаны, и бережно не опустил бы ее на асфальт. Только после этого он, побагровев, как осенний лист, смог закончить свой туалет.

Наш «газончик» остановился у самого входа в магазин — тот самый знаменитый магазинчик, где иногда продавалось настоящее «Абрау-Дюрсо». Перед Диминым носом по ступенькам поднималась какая-то старушка, в седых буклях и крошечной шляпке, явно из отдыхающих; она так смеялась, держась за перила, что из рук у нее выпала плетеная сумка с продуктами.

Конечно, именно нашему любезному зоологу с его безукоризненными манерами пришлось собирать рассыпавшиеся свертки и вручать плетенку старушенции, которая не менее вежливо, хоть и хихикая, его поблагодарила — чувствовалось еще дореволюционное воспитание. Румянец на щеках Черкасову шел; впрочем, когда он увидел, что хохочут все, даже у обожавшей его Вики текут слезы под стеклами очков, он решил не обижаться, а принять участие во всеобщем веселье. Правда, мне его смех показался натянутым. Бедняга, он так любил подшутить над окружающими, но не терпел, если сам оказывался в дурацком положении!

В магазинчике, как это часто бывало, на полках было хоть шаром покати, но нам повезло: в этот самый момент пришла машина с шампанским, и наши ребята для ускорения процесса отправились грузить ящики. Мы с Викой, с трудом оторвавшись от навязчивой генеральской дочки, которая разочарованно повисла на руке Ляли, совершили променад по торговой площади с ее лавочками и купили несколько заколок — ничего интереснее там не нашлось. Наконец, мы все собрались у дверей Института виноделия; мальчики были уже очень веселые — видно, несколько бутылок разбилось при погрузке. Когда ровно в час двери распахнулись, мы дружною толпою ворвались внутрь, в каменную прохладу дегустационного зала.

Я жалела и не жалела, что рядом со мной не было Алекса.

Он и Витюша вынуждены были остаться на базе, потому что сломалась самая главная камера, без которой эксперимент проводить не имело смысла, и они чинили ее всю ночь, даже не ложились спать, и все утро. Витя был страшно разочарован — я думаю, что дегустационный зал, безусловно, относился к тем самым злачным местам, о которых он страстно мечтал в мрачные годы солдатчины, так что даже Ванде стало его жаль, и она пообещала вместе с ним съездить в Абрау, как только наша работа закончится. Алекс же отреагировал на срыв поездки спокойно — по-моему, он настолько устал от бессонной ночи, от того, что прибор, как они ни бились, все равно не работал, что ему уже было на все наплевать, он хотел только одного — спать. И еще что-то мне подсказывало, что нам следует отдохнуть друг от друга, хотя бы полдня провести не вместе. До конца нашей работы оставалось совсем мало времени, но я страшно боялась, как бы мы не надоели друг другу раньше! Сегодня утром я почувствовала в его обращенном ко мне голосе раздражение и не захотела рисковать, потому и уехала в Абрау — от греха подальше.

В дегустационном зале нам встретились старые знакомые — актеры с озера. За время, прошедшее с праздника Нептуна, они здорово одичали: обросли, пообтрепались, обзавелись живописными прорехами на джинсах.

Загорелые до черноты, они походили теперь на робинзонов; еще большее сходство с робинзонами им придавала белесая пыль, припудрившая их темные патлы, так что они казались поседевшими.

После сеанса у нас оставался час до возвращения домой. Вика пошла звонить в Москву. Дима, как галантный кавалер, ее сопровождал; лаборанты и студенты мгновенно разбежались в разные стороны, будто испарились в жарком мареве. Я осталась одна и почувствовала, что полчаса одиночества — это как раз то, чего мне не хватает. Стараясь держаться в тени домов и деревьев, я направилась к озеру, знаменитому озеру Абрау-Дюрсо. Чем оно так знаменито, я до сих пор не знаю.

И тут, средь бела дня, при ярком солнечном свете — я бы сказала, при слепящем солнечном свете, когда все краски настолько ярки и насыщенны, что кажутся даже неестественными, тут я почувствовала, что волосы у меня на голове встают дыбом. Я затылком ощутила чей-то пристальный взгляд; оглянувшись, никого за собой не увидела, кроме нескольких лениво прогуливавшихся курортников. Да и кто мог преследовать меня в такой ясный день на виду у всех? И все-таки неприятное ощущение, от которого у меня по коже побежали мурашки — от шеи вниз до поясницы, — не проходило. Я шла по аллее вдоль озера и крутила головой, гадая, кто может прятаться в зарослях декоративных кустарников за моей спиной. Уж не залез ли этот «кто-то» на один из пирамидальных тополей, ровно и четко выстроившихся вдоль низкой каменной балюстрады, как солдаты на параде?

Может, это какая-нибудь зловредная любопытная соня на меня так уставилась? Но ведь сони не живут на тополях!

Господи, еще немножко — и я свихнусь! Поверю в Вандиных барабашек, в неуспокоенный дух Сергея, не желающий меня отпускать, вообще в привидения… Очень странные привидения, свободно разгуливающие при свете дня!

На мое счастье, в этот самый момент я наткнулась на актеров, устроивших на тихой, затаившейся в кустах лавочке небольшой пикник. Как я обрадовалась, что мое одиночество так быстро закончилось! Женя и Игорек пригласили меня к ним присоединиться, весело размахивая пивными бутылками.

— Так, значит, после марочного шампанского вы пьете теплое жигулевское? — строгим учительским тоном поинтересовалась я, осторожно усаживаясь на скамейку рядом с Игорем и стараясь не запачкать при этом платье: на газете, заменявшей им скатерть, были разложены не слишком аппетитные бутерброды с вареной колбасой и переспелые персики.

— Ты не права, Танечка, пиво почти холодное! И оно такое вкусное — особенно после этой кислятины! — воскликнул Игорь; его физиономия так и лучилась радостью бытия.

Кажется, в последнем спектакле вы оба играли дворян — белую косточку?

Не представляю себе, как у вас это получалось — с вашими-то плебейскими вкусами!

Игорь посмотрел на меня укоризненно, его личико чуть повзрослевшего херувима отразило на секунду вселенскую скорбь, чтобы еще через мгновение расплыться в лукавой улыбке. Женя же со словами:

— Разрешите, мадам, предложить вам бокал золотого, как солнце, аи! — изящным движением протянул мне открытую бутылку. Наверное, этот жест они отрабатывали еще в театральной школе, подумала я.

Пиво действительно было вкусное. Я вонзила зубы в бутерброд; может, колбаса и была сделана из туалетной бумаги, но я этого не заметила, более того, угощение показалось мне восхитительным. Я вдруг поняла, как я проголодалась.

Пока мы с артистами беззаботно трепались, запивая аристократический брют самым наипролетарским напитком, я и думать забыла о неприятных предчувствиях, только что меня беспокоивших. Я в принципе не приемлю богему и беспорядочный образ жизни, но тем не менее прекрасно отношусь к отдельным ее представителям. С ними так легко и весело; только что познакомившись, уже кажется, что этого человека ты знаешь с детства. Актер привыкает существовать на сцене «сейчас» и «здесь» и точно так же живет и в реальной жизни, а это очень заразительно.

Поэтому через полчаса после того, как я испытала чуть ли не мистический ужас от присутствия чего-то неведомого, все мои помыслы были направлены совсем на другое: я изо всех сил пыталась отговорить Игоря от купания в озере.

— Игорек, смотри, тут никто не купается, говорят, что вода в озере ядовитая, — верещала я, оттаскивая его от края воды. — Видишь эту толстую тетку, что с таким вожделением на нас смотрит? Она, по-моему, только и ждет повода затеять скандал!

Зря я это сказала: у Игоря тут же заблестели глаза, и он, слегка отодвинув меня, чтобы я его не закрывала, демонстративно начал раздеваться. До этого он собирался лезть в воду в чем был.

— Игорь, перестань, — пыталась я его урезонить, но он ответил мне с ослепительной улыбкой:

— Какая ты жестокая, Танечка! Женщина, может, ни разу не видела голого мужчину, а ты хочешь лишить ее последней возможности!

— Игорь, я и сам не прочь подурачиться, общаясь с милицией, — вмешался более тверезый Женька, — но из-за этого мы опоздаем, и машина уйдет без нас! Не знаю, как ты, но я не в состоянии сегодня проделать обратный путь на собственных ногах!

Эта мысль произвела на Игоря должное впечатление, и он отказался от своего намерения, к великому разочарованию жирной дамы — она уже приготовилась открыть рот, чтобы в негодовании позвать на помощь.

Ребята положили мне руки на плечи, я — им, и мы двинулись вперед, как будто плясали сиртаки, а мы и на самом деле сделали несколько танцевальных па на дорожке, чтобы доставить хоть какое-то удовольствие лишенной зрелища публике и еще большее — самим себе. Нам было весело, и голова от совместного воздействия шампанских и пивных паров кружилась не только у одной меня. Зажатая между двумя крепкими мужскими телами, я ощущала себя в полной безопасности. Из любопытства я спросила:

— Кстати, а как вы сюда добрались?

— На машине погранцов. Может, они бы нас и не взяли, но Лиза еще вчера договорилась ехать с ними, и они не нашли предлога, чтобы нам отказать, — ответил Женя.

— Значит, Лиза тоже в Абрау-Дюрсо?

— Ах бедная Лиза! — пропел Игорь. — Уж климакс близится, а Германа все нет! Она была с нами, по-моему, даже на дегустации, а потом куда-то делась.

— Но я не видела ее в зале!

Тут Игорь с Женей с неуверенным видом переглянулись, и Женя, пожав плечами, сказал:

— А кто ее знает? Может быть, была, а может, и нет. Некомпанейская девчонка эта Лиза! Слова с нами не сказала, пока вместе ехали!

— Тоже мне джентльмены, не помнят даже, где потеряли свою даму! Теперь ищите ее!

— Зачем? Она сказала, что уедет обратно вместе с пограничниками, наверное, она уже на озере. — И после этого Женя уже не вспоминал больше о бедной Лизе; Игорь вычеркнул ее из головы еще раньше. Только я одна не могла не думать о том, что девушка, которая так любила моего бывшего мужа, была сегодня в Абрау. Уж не ее ли прозрачные глаза преследовали меня?

Обратный путь занял больше времени, чем дорога в Абрау. В какой-то момент Кузьмич остановился — и дальше двинуться уже не смог. Ворча, он полез в мотор, а мы все высыпали на лоно природы, благо сломались мы в самом подходящем месте — более живописный уголок, чем этот, сыскать было трудно. Мы как раз только что спустились в одно из ущелий между горами — Сырую Щель, по которому протекал ручей. Он не просто вливался в море, а падал в него каскадами, образуя красочный водопад. Впрочем, чтобы им полюбоваться, надо было спуститься от серпантина еще метров двести вниз по склону, но и там, где мы застряли, было неплохо: испарения, поднимавшиеся над потоком, насыщали сухой воздух, и дышалось намного легче.

Студенты расстелили у края дороги найденный в кузове брезент; пассажиры расселись в тени под обрывом и наслаждались шампанским в относительной прохладе.

В общем, устроили такой вот пикник на обочине. Один только Кузьмич, ворча, возился у машины; Вадик, покрутившись возле него, подсел к нам. Вика поманила его пальчиком:

— Вадик, это надолго?

— Не думаю, минут на десять.

— Жаль… Здесь так хорошо. Так бы и сидела тут до позднего вечера.

— Желание прекрасной дамы — для меня закон. — Вадик прищелкнул воображаемыми каблуками и снова вернулся к машине, впрочем, ненадолго. Поговорив о чем-то с Кузьмичом, он опять присоединился к нам.

Время летело быстро, как всегда, когда хорошо и хочется, чтобы оно текло помедленнее. Солнце уже склонилось совсем низко и готово было упасть в море, когда Вадим оставил нас и пошел проведать Кузьмича. Тот колдовал над мотором уже не в одиночестве, вместе с ним возились Дима и двое студентов; кажется, они решили полностью перебрать двигатель. Вадик рьяно принялся им помогать, и очень скоро «газик» под всеми парами повез нас дальше; на почетном месте на этот раз находились уже не мы с Викой, а ящики с шампанским. Зато Вадик был на седьмом небе: он сидел между нами и при каждом толчке падал то на мою подругу, то на меня. Еще ему нравилось, что зоолог Дима то и дело бросал в его сторону злобные взгляды. Еще бы, как в девятнадцать лет, должно быть, приятно сознавать, что ты отбиваешь даму у взрослого, уверенного в себе, опытного мужчины — пусть хотя бы на час!

Шепотом Вика поинтересовалась у Вадима, каким образом ему удалось это устроить.

— Что? — Он скорчил такую невинную рожицу, что трясшиеся у правого борта артисты могли бы ему позавидовать.

— Ты знаешь что! Признавайся, ты украл какую-нибудь деталь?

— Да что вы, девочки! За кого вы меня принимаете? — Но, увидев, что мы с Викой готовы приняться за него всерьез и защекотать до смерти, он вынужден был сдаться: — Это был бензиновый краник. Я его закрыл, а потом открыл.

В лагерь мы приехали уже затемно. Я забрала к себе в домик позабытые Вадимом в машине фотоаппарат и красную рубашечку, чтобы отдать вещички ему утром — я боялась, что в темноте он все равно их посеет где-нибудь по пути к своей палатке.

15. ЛОГИЧЕСКАЯ СВЯЗЬ МЕЖДУ ШАМПАНСКИМ И БАССЕЙНАМИ

На следующий день у многих с утра болела голова. Мрачный Максим свирепствовал, как надсмотрщик в каком-нибудь Древнем Риме, и мне чудился в руках его кнут, которым он щелкал над головами ленивых рабов.

Освящение бассейнов перенесли на день, потому что краска не успела еще подсохнуть. К тому же Максим посчитал, что рабочие слишком много отдыхают, и потому распорядился, чтобы они работали в свои официальные выходные.

Впрочем, нашей маленькой дружной группе было абсолютно все равно, когда праздновать, ведь так и так мы работали ночами, только вот напиваться чересчур нам нельзя было в любом случае. Алекс, слава Богу, нашел дефект в камере, и теперь наш Великий Эксперимент шел полным ходом. По счастью, погода еще держалась, планктон светился, а Ася не возражала.

И Ванда находилась в странном неустойчивом состоянии — она все еще нервничала, но уже сияла изнутри, казалось, что все кончится не только благополучно, но и удачнее, чем она смела надеяться.

Каждую ночь мы работали не покладая рук и, в моем случае, ног. Я почти всю свою смену проводила в воде, в водолазном костюме с аквалангом, медленно двигая конечностями, чтобы оставаться на месте; в темноте под водой мне было хорошо видно, как Ася, похожая на светящийся фантом, проносится мимо — она искрилась, сверкала и оставляла за собой фосфоресцирующий след. Это была фантастическая картина! Только из-за одного этого можно было проклясть мою такую устоявшуюся, стабильную, непыльную и, во всяком случае, не мокрую работу в Москве. Я задумалась — не переговорить ли мне с Рахмановым относительно постоянной должности?

Днем, отоспавшись к полудню, я включалась в повседневную жизнь лагеря. Даже столь нелюбимое мною занятие, как приготовление пищи, не отпугивало меня. Я всюду привыкла брать на себя ответственность, но тут я ни за что не отвечала и спокойно выполняла любую подсобную работу под руководством одной из моих подружек; это был для меня своеобразный отдых.

Впрочем, и в роли поваренка я тоже не отходила далеко от моря. Чистили рыбу мы обычно на берегу, из гигиенических соображений: не надо было далеко ходить выбрасывать мусор, то есть вообще не надо было никуда ходить. Чайки всегда были тут как тут, и если чистильщики, зазевавшись, отдалялись от таза со ставридой больше чем на пять шагов, то эти стервятники не довольствовались отбросами, а старались поживиться самой рыбешкой. Впрочем, иногда особо наглые особи пытались выхватить свои птичьи деликатесы прямо из рук.

Я при всем своем восхищении всем, что ползает, бегает, плавает или летает, недолюбливаю чаек. Противная помоечная птица, от которой всегда воняет тухлой рыбой! Я не вижу в них признаков интеллекта, характер у них скверный, а клюв очень крепкий и острый. У Славика в лаборатории жила чайка, на которой он изучал сон; как только она замечала кормившую ее руку в пределах досягаемости, то немедленно делала выпад — и надо было быть очень изворотливым, чтобы избежать серьезной травмы. Клюются они очень больно.

Куда симпатичнее мне бакланы, которых в Ашуко много, но не так много, как чаек; они ведут себя гораздо скромнее, близко к людям не подходят и добывают себе пропитание не на задворках человеческого (и дельфиньего) жилья, а самым естественным образом, как и полагается диким птицам, то есть занимаются рыбной ловлей.

Днем их часто можно было увидеть на концах возвышавшихся над каракатицей ржавых свай; они стояли на них столбиком, и казалось, будто каждая свая украшена сверху кеглей.

Как-то раз, когда мы с Викой занимались рыбными процедурами на берегу, а Витюша нам мешал, к морю мимо нас проследовала странная процессия: научные сотрудники и рабочие несли паки с рыбой, распространявшие скверный запах, и грузили их в лодку. Это было после очередной аварии энергосети, когда рыбный холодильник надолго отключился и его содержимое испортилось. Тут же откуда ни возьмись появилась стая чаек и с громкими криками бело-черные птицы закружились вокруг столь притягательной для них тухлятины в сплошном хороводе, как будто хлопья грязного снега в пургу.

К нам подошел освободившийся от груза Саша-йог и сказал Вите:

— Теперь я могу отдать тебе акваланг. Когда тебе его занести?

Витя не успел ему ответить, как я на него набросилась:

— Какое ты имел право выдавать акваланг человеку без водолазных корочек? Хочешь, чтобы у нас были неприятности?

Но Виктор только рассмеялся:

— А ты лучше спроси его самого, зачем он его брал.

Я посмотрела на студента; слегка смутившись, тот отвечал:

— Я в нем лазил в рыбный холодильник, выгребал гнилую рыбу. Там так воняет! Я просил противогаз, его не нашлось, пришлось воспользоваться вместо него аквалангом…

В это время Славик в одних плавках и Миша Гнеденко, одетый в брюки, рубашку с длинными рукавами, в высоких сапогах и чуть ли не хирургических перчатках, залезли в лодку, оттолкнулись и отплыли подальше, чтобы вывалить испорченные запасы в море как можно дальше от берега; галдящая стая, как говорящее облако, последовала за ними.

— Представляешь, Таня, эти паразиты нас чуть не заклевали, они пикировали на нас сверху, как коршуны, готовые растерзать, и я сказал Славику: давай избавимся от груза побыстрей, пока мы еще живы! — рассказывал мне потом Миша.

Я уже представила себе настоящую хичкоковскую картину (мне как раз в этом году удалось увидеть знаменитых «Птиц» на закрытом просмотре), как Славик скромно заметил:

— Я что-то не помню, чтобы чайки на нас напали. Чайки действительно пикировали на лодку, но их интересовали не мы сами, а рыба, которую мы везли.

Но Мишино воображение победило сухую и скучную правду жизни, и я потом не раз слышала захватывающую дух историю о том, как чайки напали на людей в лодке.

Собаки же вели себя на берегу чуть ли не застенчиво: они деликатно стояли в стороне и ждали, пока кто-нибудь бросит им рыбью голову.

В отличие от них кошки никогда не выходили на пляж, а дожидались того момента, когда рыбу им подадут на блюдечке.

Как-то раз, проходя мимо кухни, я увидела замечательную картину: на столе в пристройке стоял таз с разделанной рыбой, а вокруг него в очередь выстроились наши коты и кошки; их там было пятеро, в том числе рыжий котище, живший в кустах неподалеку от домика ихтиологов. Каждый представитель кошачьей породы мягкой походкой подходил к тазу, хватал рыбешку и снова пристраивался в хвост живой очереди; к тому времени, как предыдущие четыре кошки забирали свои порции, рыбка была уже внутри, и можно было снова начинать все сначала; карусель крутилась беспрерывно. Естественно, такое зрелище не могло остаться незамеченным, и вокруг собрались восхищенные зрители; они стояли с разинутыми ртами. Кто-то из сочувствующих, давясь от смеха, сбегал за поварихой, и через минуту среди нас появилась разъяренная Ника. Громко возмущаясь, она разогнала и четвероногих воришек, и веселящуюся публику; кажется, до нее одной не дошел юмор ситуации.

— Идиоты, стоят и смотрят, как в цирке! А рыбки-то, между прочим, считанные! Их было ровно семьдесят две штуки.

За зрелище заплатите хлебом — всем, кто наблюдал за безобразием и не вмешался, уменьшу порцию. — И после этой страшной угрозы она с горечью добавила, обращаясь ко мне: — Ну почему всегда так бывает — с утра на этом же самом столе целый час лежала нечищеная ставрида прямо из холодильника, и кошки на нее — ноль внимания! А как рыба готова для сковородки, так она подходит и для кошек!

Вообще кошки, именно те хищники, чье пребывание на биостанции было под строгим запретом, вносили в нашу жизнь немало разнообразия. У присоседившейся к кухне бело-рыжечерной Мурки было четверо котят; потом трое куда-то исчезли, а оставшийся, самый хорошенький, по-сибирски серо-полосатый и пушистый, забавлял нас изо всех сил. Как-то раз была моя очередь мыть посуду, и среди нее оказалась трехлитровая банка из-под сметаны. Как ни выскребала ее Ника, все равно на стенках осталось еще много этого драгоценного продукта. Недолго думая, я засунула в банку малолетнего пушистика, невзирая на громкие протесты его самого и его матушки. Как он ни пытался, сам он выбраться оттуда не смог, только извозил всю свою шубку в сметане. Когда я его извлекла на свежий воздух, он немедленно принялся себя вылизывать, мама кинулась ему на помощь, и постепенно их недовольное мяуканье перешло в сытое громкое урчание.

В середине июля, как и всегда, на нас навалилась еще одна напасть — мухи.

Эти зловредные насекомые появляются вдруг, в одночасье, как будто единовременно где-то самозарождаются; вчера их еще было не больше, чем летом в обычной московской квартире, и вдруг тучи их налетают отовсюду, садятся на голое тело, лезут в нос; от них нет спасения ни в домиках, ни в лабораториях, только марлевые пологи хоть как-то от них защищают. На кухне мухи — это настоящее бедствие, особенно для таких чистюль, как наши поварихи. Для борьбы с нашествием используется все: регулярно столы и полы промываются соленой водой, которую, ворча, костровые мальчики ведрами таскают из моря, в ход идет неимоверное количество марганцовки, всюду лежат марлевые салфетки и полотенца, но перевес в этой неравной схватке может быть только позиционный — назойливые насекомые отступают на пятнадцать минут, на полчаса, в крайнем случае на час, чтобы тут же, собравшись с силами, отвоевать утраченное.

Как назло, в этом сезоне мушиное нашествие совпало с двумя важными событиями: окончанием постройки бассейнов и очередным визитом Тахира Рахманова, приуроченным к этому случаю. Зная отношение Тахира к гигиене вообще и к мухам в столовой в частности, поварихи трепетали. Но на этот раз все обошлось; вернее сказать, причиной праведного гнева Тахира оказались не мухи, а нечто совсем другое.

Когда Рахманов уселся за стол, все блистало чистотой, а из кухни доносились аппетитные запахи.

К несчастью, из любопытства Тахир приподнял оттертую до блеска алюминиевую миску, которая, перевернутая кверху дном, лежала на столе рядом с ним. Под миской оказался… котенок. Сами представьте себе последовавшую за этим немую сцену.

В честь торжественного дня в меню была включена двойная уха, приготовленная под руководством видного специалиста в этой области Феликса Кустова (кто может лучше сварить уху, чем ихтиолог?). С этим блюдом тоже было связано чрезвычайное происшествие.

Накануне я была на пляже, когда к берегу подошла лодка; в ней стоял человек и скверно ругался. При ближайшем рассмотрении он оказался нашим рабочим Мишей. Я смотрела на него, ничего не понимая; тем временем, подстегиваемые сильными выражениями, Алекс с Витюшей вытащили лодку на берег и буквально на руках вынесли оттуда Мишу. Вообще до мужчин лучше доходит древнейший диалект русского языка, чем до женщин, они не копаются в его тонкостях, раздумывая, обижаться или нет, а мгновенно действуют — мат явно ускоряет их реакции. Как выяснилось, Миша с утра ушел в море вытаскивать расставленные накануне сети и уже неподалеку от берега, маневрируя на переполненной богатым уловом лодке, случайно наступил на скорпену. Ошеломленный острой болью, он потерял равновесие — и сразу же наступил другой ногой еще на двух!

Тут все забегали: примчалась Эмилия с баралгином, Галя Ромашова сделала ему хлорэтиловую блокаду. Но все это не слишком помогало, и Миша все равно испытывал адскую боль. С искаженным лицом и с бутылкой водки в руках он так и просидел до темноты на берегу, погрузив обе ступни в воду и продолжая ругаться, но уже тихо, себе под нос. Я его даже зауважала: не уверена, что в подобной ситуации я сама не кричала бы несколько часов подряд.

Таким образом к нам приплыл праздничный обед. Несмотря на некоторые неприятные обстоятельства, сопутствовавшие его появлению, это не сказалось на его качестве — понятно, что невкусной рыбе не надо защищать себя колючками от тех, кто хотел бы ее съесть. Но повозиться с Мишиным уловом нам пришлось немало.

Три часа подряд несколько девиц под руководством Феликса, вооружившись рукавицами и ножницами для обрезки шипов, провели на берегу, вытаскивая рыбу из сетей. Я пошла на эту работу добровольно, еще Кустов поймал Лялю, которая справлялась со своей задачей молча и сосредоточенно, и Любу — она пыхтела, сопела, но все-таки, не успев вовремя скрыться, вынуждена была заниматься общественно полезным трудом. Усевшись по-турецки, мы бережно, с трепетом душевным вынимали колючую трепыхавшуюся добычу из ячеек — наглядный пример неосторожного обращения с опасными животными был перед глазами в лице мрачного Миши, — а Кустов развлекал нас умными разговорами.

Еще больше забавляли детишки с погранзаставы, играющие в «профессора, который крыс дрессирует» и Анютку.

— Валерий Никитич, где вы? — восклицала их предводительница, светловолосая Яна, плескавшаяся в мелкой воде у самого берега. — Я хочу еще мидий!

— Сейчас, сейчас, — отзывался один из пацанов с причала, протягивая ей ракушки. Она пыталась взять их одной рукой, покачиваясь на спине, как это делала каланиха, и когда ей это не удавалось, раздавались взрывы хохота и радостные вопли.

— Это нечестно, Янка, — бубнил один из мальчишек, самый маленький. — Почему ты их не кушаешь?

— Но это же не в самом деле, это понарошку, — втолковывал ему парнишка постарше, очевидно, брат. — Помнишь, что было с тобой, когда ты съел кулич из песка?

И тем не менее, несмотря на разлитое в воздухе умиротворение, гладкое отдыхающее море и скорее нежащие, чем обжигающие лучи солнца, несмотря на детский смех и предстоящее празднество, мне почему-то было не по себе. Я не могла понять, в чем дело, но в присутствии девушек чувствовала себя как-то неуютно. Мне все время казалось, что я ощущаю на себе чей-то тяжелый взгляд.

Боясь уколоться, я сконцентрировала все внимание на сети, но, один раз оглянувшись, встретилась тем не менее глазами с генеральской дочкой. Она мгновенно отвернулась, но я успела заметить, что выражение ее лица было самое угрюмое. Впрочем, она всегда была недовольна, если ее заставляли работать.

Когда мы с Викой готовили сандвичи для вечернего чая, я поделилась с нею своими подозрениями:

— Если бы я точно не знала, что Люба никак не могла ударить меня сзади в День рыбака, то решила, что это она. Уж очень неприязненно она на меня смотрела.

— У нее тяжелый период, Таня. Она ревнует к тебе…

— Алекса? Но это же смешно!

— Не Алекса, а Витюшу.

— Это еще смешнее.

— Это тебе смешно, а ей очень даже грустно. Она тут в Ашуко лишилась девственности.

От изумления я потеряла дар речи, и, отвечая на мой немой вопрос, Вика пояснила:

— Она сама мне в этом призналась. Она хотела, чтобы я ей подсказала, как себя вести. Она мечтает, чтобы Витя снова обратил на нее свое благосклонное внимание. По идее, это профессиональная тайна, но я здесь не на работе, а Люба не догадалась с меня взять обещание молчать. К тому же я знаю, что ты об этом никому не скажешь, разве что Нике.

— Господи, как же Витюша мог…

— По пьянке, Таня, по пьянке. Я думаю, протрезвев, он сам ужаснулся.

— Собственно говоря, она здесь пристает к мужчинам отнюдь не как целомудренная весталка, а скорее как потаскушка. Кто мог бы подумать! Может, она врет?

— Вряд ли. Просто ее никто никогда не учил, как себя надо вести с молодыми людьми, поэтому она и производит такое впечатление.

— То-то она бегает за Витюшей, а он от нее… Бедняжка!

— Кто бедняжка — он или она? На самом деле Витя заслужил, чтобы она с него не слезала!

— И что же ты ей посоветовала?

— А что можно сказать в таких случаях? Во-первых, чтобы молчала, во-вторых, чтобы опять молчала, в-третьих, чтобы не навязывалась ему — это все равно не поможет. И чтобы с достоинством переносила удары судьбы. И что! Витюша — не ангел, спустившийся с небес, а легкомысленный бабник и все равно ей никак не подходит. Пришлось здорово его очернить в ее глазах для ее же пользы.

— Что-то я не заметила, чтобы Люба сильно переживала…

— Да, согласна. Она не блещет умом, иначе бы не вляпалась, и любовью тут и не пахнет — она, как бы это сказать… слегка эмоционально тупа, что ли, прости за профессиональный жаргон. А к тебе ревнует тоже по глупости, ты ведь почти все свое время, по крайней мере, пока на виду, проводишь в компании не только Алекса, но и Витюши.

Наверное, я очень несправедлива, но в глубине души мне стало жалко не несчастную девицу — уж больно она внешне не соответствовала роли соблазненной и покинутой, — а Витю. Хотя, поразмыслив, я нашла, что все это очень смешно. Поистине, неисповедимы пути страсти!

Торжественное открытие новых бассейнов было приурочено ко времени полдника. Из соседнего, только что введенного в действие бассейна временно помещенного туда дельфина решено было переместить на бак — так было спокойнее. Столь привычная процедура: дельфинов переносили на биостанции каждый день и по многу раз, но судьбе было угодно, чтобы на этот раз в дело вмешался Валерий Панков. Он, как всегда, взял на себя общее руководство операцией. Не знаю уж, как он так сумел распорядиться, но под его чутким началом пятеро крепких мужчин дрогнули и уронили носилки вместе с афалиной — единственный случай на моей памяти. По счастью, животное только-только успели перенести через низкий бортик, и упало оно совсем с небольшой высоты, так что никакого вреда ему не причинили.

Вдоль бассейнов проходил узкий канал для слива воды, и по закону наибольшей пакости дельфин провалился именно в него, его удлиненное тело крепко здесь засело. Как бы возмутились зеленые, если бы присутствовали при этой сцене! Но их не было, и возмущался один дельфин; я никогда не слышала, чтобы афалины издавали щелчки, столь насыщенные злобой. Пытаясь высвободиться, он все прочнее застревал в щели, а вокруг него суетились научные сотрудники. Валерий и тут пытался давать ценные указания, но его с позором прогнали; после этого дело пошло намного успешнее, и злополучное животное наконец вытащили.

Наконец все было готово. На дно одного из бассейнов положили два больших деревянных круга, которые должны были служить столешницами, и расставили на них угощение. И вот настал торжественный миг — и зазвенели, зажурчали первые струи, а бассейн под крики «ура» начал заполняться морской водой; впрочем, насчет звона — это, наверное, просто мои фантазии, очень уж мне хотелось услышать эти звуки. Вздрогнув, импровизированные столики закачались на поверхности воды. Когда вода поднялась примерно на полметра — чуть выше колен, — всех желающих пригласили принять участие в пиршестве. Тут же собравшиеся не задумываясь ринулись внутрь. Да и с чего бы им было задумываться — жара еще не спала, и все были в плавках и купальниках, правда, не в рабочих, а в парадных. Особенно хороша была Ника в своем цветастом бикини с миниатюрной юбочкой.

Правда, случилась небольшая заминка. Одной из первых в бассейн вошла пятилетняя дочка Максима и Эмилии, которая жила с бабушкой в поселке Ашуко и по случаю праздника была допущена на территорию биостанции (Максим был вынужден особенно строго соблюдать законы экспедиции, как ее начальник). Вдруг девочка испуганно вскрикнула:

— Ой, мама, я написала в воду! Я не знаю, как это вышло!

Наступила неловкая пауза — смущенные взрослые остолбенели перед лицом детской непосредственности, — ее сменил дружный хохот, и колебавшиеся тоже попрыгали в воду. Очень немногие остались за бортом: Галя Ромашова, которая слишком часто против воли оказывалась в воде; Эмилия, пытавшаяся заслониться от брызг за огромным, ведерным, чайником; Люба, стоявшая где-то за деревом в джинсах и рубашке и смотревшая на нас завистливым взглядом голодной собаки. Конечно, и Миша Гнеденко постарался остаться в стороне, чтобы, не дай Бог, не подхватить какую-нибудь заразу, но это не мешало ему отпускать замечания, от которых мы буквально падали в воду. Вика и Ника вместе со мной резвились в бассейне, они на этот раз были свободны как ветер: мало того, что Елена Аркадьевна уже неделю как улетела в Москву, после чего не только труженицы плиты и поварешки, но и вообще пол-лагеря облегченно вздохнули, так еще и Эмилия на один вечер взяла на себя функции хозяйки и разливала чай.

Конечно, чаем дело не ограничилось, на свет явилось и шампанское.

Впрочем, шампанское было позже, а сначала мы еще на трезвую голову хорошенько побесились. Плавающие столики после перекуса были убраны, и насосы заработали снова; уровень воды быстро поднимался. Я прогуливалась по узкому бортику, как по гимнастическому бревну, горделиво сохраняя равновесие, даже сделала «ласточку», и тут незаметно подкравшийся Славик даже не сбросил — просто смахнул меня в воду легчайшим движением кисти, как муху какую-нибудь… Правда, меня утешило то, что через минуту не только я была мокрой с головы до ног, но и все, кто находился в радиусе ближайших двадцати метров. Ребята похватали всех, кто пытался спастись бегством, но бежал недостаточно быстро, и побросали в бассейн; тела описывали изящную дугу в воздухе и менее изящно плюхались в воду, поднимая тучи брызг. Люба подошла поближе к бортику, позабыв о том, что она всем только что рассказывала по секрету («ей сегодня в воду никак нельзя»), и с надеждой смотрела на мальчишек — вдруг кто-нибудь и ее поднимет на руки и отнесет в бассейн? Очевидно, история с Витюшей, уронившим ее в заросли держиморды, так ее ничему и не научила.

В конце концов студенты над ней сжалились и, с трудом приподняв, перебросили через бортик — она летела с громким визгом, так что оказавшиеся на ее пути успели посторониться и остались целы.

Промокнув один раз как следует, я надеялась, что этим дело и ограничится. Но ничуть не бывало — стоило мне только подняться на ноги, как я тут же попала под сильную струю воды. Витя, зачем-то одетый в черный водолазный костюм, добрался до шланга и с наслаждением поливал всех подряд, а Славик, как бы снова войдя в роль морского чертенка, с блеском сыгранную им в День рыбака, неустанно топил всех, кто пытался выбраться из соленой купели. Мне казалось, что мое тело состоит из воды уже не на 80 процентов, как утверждают физиологи, а по крайней мере на 99, а волосы впитали в себя несколько литров соленой влаги.

Отфыркиваясь, я наконец вылезла на сушу, но далеко уйти мне не удалось — наступил торжественный момент, про который забыли вначале: полагалось окропить новый бассейн шампанским. Конечно, бассейн — не судно, и вовсе не обязательно было разбивать бутылку о его борт — тем более что всегда существовала опасность пробить так дорого доставшийся бортик. Точно так же никто не позволил бы ни выливать в бассейн чудесный пенящийся напиток, ни поливать им все вокруг, как это делают автогонщики в знак триумфа — мы не пережили бы такого зряшного расхода драгоценной жидкости.

Максим с Тахиром приготовили каждый по бутылке шампанского и открыли их почти одновременно, хоть и соблюдая субординацию — Максим это сделал на секунду позже. Пока «Абрау-Дюрсо» разливали по жестяным кружкам, Ляля в полный голос запела:

Лилось шампанское рекою…

Перебивая ее, выступил Гера Котин, его низкий баритон чуть фальшиво выводил:

Лишь один не спит, пьет шампанское, За любовь свою, за цыганскую…

Кто-то еще вмешался, дурашливо-высоким фальцетом выводя:

Налейте, налейте полнее бокалы, друзья…

В конце концов немного алкоголя попало, наверное, в бассейн, иначе с чего бы это все были такими веселыми? Наблюдая за следующим пунктом программы — гонками на матрасах, — мы хохотали до упаду. Соревнования шли по олимпийской системе: по сигналу, поданному Эмилией, от одного из бортиков бассейна отправлялась в недальний путь пара спортсменов, которые, лежа на надувных матрасах и гребя руками и ногами, должны были побыстрее добраться до противоположного бортика; выигравший выходил в следующий круг, а проигравшего ждал утешительный приз — кружка того же шампанского, поданная нежными женскими ручками (эмансипация, по счастью, обошла дельфинарий стороной, и в гонках участвовал только сильный пол — никто из дам не изъявил желания снова лезть в воду).

Тахир тоже попробовал свои силы, но резиновое плавсредство под ним дало течь и чуть не затонуло, к вящему восторгу присутствовавших; он кричал, что это провокация, но время уже было упущено. В упорной борьбе до финала добрались двое: Дима Черкасов и Саша-тощий. Увы, наш супермен Дима проиграл, и кому — какому-то дохлому студенту (Саша-йог мог на потеху зрителям так втягивать в себя живот, что прямо через него можно было прощупать позвоночник)! Мне было интересно, как он это переживет, но ничего, пережил, даже рассмеялся, сделав хорошую мину при плохой игре.

Поздравив победителя, мы разошлись, чтобы продолжить праздник дальше, уже в более тесной компании. Было еще светло, когда возбужденные ребята собрались на Красной площади. Слишком занятая в последнее время работой и любовью, я давно не видела наших студентов и лаборантов в полном составе. Впрочем, и сегодня я бы прошла мимо, если бы Саша-толстый не потянул меня за юбку; я оглянулась и увидела, что на поляне расселись не только зеленая молодежь, но и мои подруги; через минуту подошел Славик, а еще через некоторое время к нам присоединились Алекс с Витюшей.

Для пения под гитару еще было рановато, и кто-то предложил сыграть во что-то спокойное, от бурных развлечений все немного подустали. Вадим, который знаком был со множеством интеллектуальных игр (все они на этом физфаке страшно умные), предложил сыграть в одну из них.

— Предположим, у нас есть утюг, — объяснял он нам правила. — Он предназначен для того, чтобы гладить. Но для чего еще можно его использовать?

— Для того, чтобы колоть орехи, — тут же нашелся кто-то.

— Для того, чтобы бить им по голове, — вставил, сопя, Саша-толстый; раз игра называлась интеллектуальной, то он просто обязан был показать, что у него тоже есть серые клеточки.

— Чтобы использовать в качестве отвеса, — произнес кто-то из девочек.

Дальше версии типа «для того, чтобы жарить цыпленка табака», «чтобы отбивать мясо» или «использовать в качестве лекала» следовали одна за другой. Когда все самые очевидные варианты были исчерпаны, Славик предложил использовать утюг в качестве источника железа, а Ляля — как электрод. Она, обычно молчаливая и в большом обществе как-то тушевавшаяся, сегодня была оживлена и много говорила, что меня удивило.

— Правила усекли? — спросил Вадик. — Выигрывает тот, кто придумает как можно больше способов употребления предмета. Итак, начнем? Для чего может служить ЭТО? — И он высоко поднял руку с бутылкой «Абрау-Дюрсо», казалось, материализовавшейся из воздуха.

— Для того, чтобы освящать бассейны, — еле-еле успела вставить я свое слово, и вовремя: игра понравилась, и предложения, самые необычные, следовали одно за другим. Среди этого пиршества духа я почувствовала себя просто бездарью: ничего более оригинального, чем раскатывать бутылкой тесто либо использовать ее в качестве орудия защиты или нападения, я придумать не могла. В конце концов игроков осталось трое: Вадик, Славик и, как ни странно, Ляля. Меня не удивляло то, насколько изощренные и чуть ли не поэтические версии рождались в головах Славика и Вадика — я всегда, сама не отличаясь выдающимися мыслительными способностями, преклонялась перед умными мужиками. Но Ляля?

— Использовать в качестве музыкального инструмента! — Ляля прямо подпрыгивала на своей коряге, глаза ее блестели.

— Было! Было! — в один голос завопили Вадик и Ника, болевшая за своего Славика.

— Было в качестве ударного инструмента, а я имею в виду другое: шампанское выливается из бутылки с музыкальным звуком — ля-ля-ля! Как вода из шланга, когда наполняется бассейн!

Я сидела рядом с Викторией и почувствовала, как она вздрогнула. И пока Вадик наглядно демонстрировал, какие звуки раздаются, когда пенистая жидкость наполняет бокалы (то бишь кружки) и под общий хохот все признали победительницей Лялю, я наклонилась к подруге и шепотом спросила:

— Что случилось?

— Ничего… Просто кое о чем вспомнила. Но это сейчас пока не важно. — И она тряхнула своими непросохшими волосами, как будто хотела отбросить в сторону какие-то мысли. Но тем не менее до конца вечера она была задумчивой, как будто ее что-то мучило. Впрочем, мучить ее мог и Дима — своим блистательным отсутствием. Он появился у костра, когда народ уже расходился, — и Вика тут же расцвела в темноте, на ее открывшихся в улыбке зубах играли отблески пламени.

16. ПОДВОДНАЯ ЛОВУШКА

Уже накануне вечером, в день освящения бассейнов, зеркальная до того поверхность воды покрылась заметной рябью, так что о работе не могло быть и речи. Ночью на море поднялось волнение, и с утра шум волн был слышен даже от пятихаток. Выйдя на пляж, я увидела, что вода стала совсем мутной, вот-вот разыграется настоящий шторм, и об экспериментах придется забыть надолго, может быть, до следующего сезона.

Но когда я подошла к коридору, то забыла обо всем. Ася как сумасшедшая металась по нему туда-сюда, от берега до каракатицы и обратно, изредка скрываясь под водой, но только в строго определенном месте; присмотревшись повнимательнее, я увидела, что там виднеется что-то темное.

Впрочем, не я одна заметила неладное. Ванда тоже была на море, и пока Витюша спускал на воду «мыльницу», она металась по берегу почище Аси. Сзади подошел Алекс и сжал мне локоть — его глаза оказались самыми зоркими, и он первый из нас понял, что это за смутный силуэт темнеет под водой.

Это был Горбун, Асин кавалер. Каким-то образом, пытаясь добраться до предмета своей страсти, он умудрился застрять в капроновой сетке — и погиб. Утонул, как ни странно это звучит применительно к дельфину.

Любовь! Да, именно любовь погнала Горбуна в сети, в ловушку, которая оказалась для него смертельной. Мне почему-то пришли на память Ромео и Джульетта… Наверное, у меня все-таки очень тривиальное мышление — ничего оригинальнее на ум не приходило.

Пока бездыханное тело Ромео извлекали из воды, обычно молчаливая Джульетта-Ася растерянно щелкала и трещала в каракатице, куда ее заманили на это время. Ася на этот раз не упрямилась, и я с облегчением закрыла за ней дверцу. Правда, аппетита она лишилась начисто — как ни старалась я соблазнить ее рыбкой, она продолжала быстро плавать по акватории и ко мне не приближалась.

Да, это утро выдалось на удивление мрачным. Даже солнце не то чтобы скрылось за тучами — нет, оно светило, но светило сквозь плотную дымку, и впечатление было такое, как будто всю природу сковало нечто угрюмо-сонное. Скорее всего воздух был просто насыщен электричеством, и назревала гроза — такое весьма прозаическое объяснение можно было дать этой давящей атмосфере, которая подействовала на всех нас.

Когда я шла к ангару, чтобы надеть водолазное снаряжение, то еле брела, как соня днем, самая настоящая соня-полчок; мне казалось, что воздух сгустился и сопротивляется каждому моему движению.

В дополнение к нашей «мыльнице» ребята спустили на воду лодку. Не самое это приятное занятие на свете — вытаскивать из сети мертвого дельфина. Алекс с позором сбежал и появился на пляже только после того, как все было кончено, — такое зрелище не для слабонервных технарей. Со скорбной процедурой справились и без женщин, то есть без нас с Вандой, хотя повозиться пришлось немало, и шестеро крепких мужчин еле-еле высвободили тело влюбленного дельфина из ловушки. Он был здоровенный, этот Горбун, и к тому же разгулявшиеся не на шутку волны грозили перевернуть лодку. С трудом его доставили на берег, а потом оттащили к ветеринарной лаборатории, расположенной на самом краю лагеря, где в стороне от чувствительных глаз и сердец он должен был и напоследок послужить науке.

Мы с тетушкой остались на опустевшем пляже; через некоторое время к нам присоединились и Витюша с Алексом.

Они оба выглядели неважно: Витя сутулился и снова натягивал на уши меховую шапку, а у Алекса был бледный вид, то есть скорее желтовато-болезненный — при таком загаре казаться бледным просто невозможно. Я не раз замечала, что люди, которые никак не связаны с животными по своему обычному роду деятельности, обычно тяжело переживают их гибель. На самом деле и биологи далеко не равнодушны к этому, просто привыкают — так же как и врачи постепенно привыкают к тому, что их пациенты смертны.

Нам предстояло оценить ущерб, причиненный коридору, и исправить положение. Это было нелегко, так как волнение усиливалось с каждым часом; собственно говоря, если бы так продолжалось и дальше, то держать Асю в коридоре стало бы уже небезопасно, но привести его в порядок следовало все равно.

Горбун погиб в одном из самых глубоких мест, поблизости от каракатицы. Осмотрев сеть, мы только присвистнули: она не только была разорвана там, где застрял дельфин, но вообще стала похожа на дырявую авоську — так сильно он бился; может быть, родичи пытались ему помочь. Кроме того, были сорваны оттяжки, удерживавшие коридор у каракатицы и прикрепленные к основаниям ее свай, вбитых в дно. В общем, работы предстояло невпроворот, и если починка сети не составляла особого труда, то укреплять тросы было сложнее из-за глубины.

Вернувшись на берег, мы стали решать, что делать в первую очередь.

Конечно, подводные работы — дело по преимуществу мужское, но Витя был не в форме, и погнать его в таком виде в воду я не могла — да он бы и не полез. Профессиональные корочки водолазов были еще у нескольких человек, но все они работали на озере, то есть за ними нужно было идти, упрашивать их, отрывать от дела… Я еще раз сплавала к каракатице с маской и трубкой и внимательно все осмотрела — и мне показалось, что я справлюсь сама. В конце концов, мне не в первый раз выполнять мужскую работу! И, буркнув повеселевшему Вите что-то относительно мужиков, прячущихся за крепкую женскую спину, я пошла в ангар одеваться.

Море на глубине было все еще теплым, несмотря на то, что северо-западное течение принесло с собой на поверхность более прохладные слои воды, но я все равно надела свой старый костюм — кто знает, сколько времени мне предстояло пробыть в моей почти родной среде обитания? Взбодрившийся Витя проверил еще раз акваланг. В воду я вошла с берега, впрочем, очень скоро над моей головой закачалось бледно-голубое донышко, и Ванда с Витей стали мною сверху руководить — нелегкая задача, особенно для меня, потому что из-за них мне раза два пришлось выныривать на поверхность. Обычно, если кто-то пытается давать указания, которые мне не нравятся, я легко пропускаю их мимо ушей; но в этот день меня все раздражало, и я была просто счастлива, когда им пришлось вернуться на берег за запасом капроновых веревок для заплат.

Воспользовавшись моментом, я опустилась на самое дно, туда, где к проржавевшим сваям у самого дна были привязаны канаты, удерживавшие коридор. Когда-то раньше сети прикрепляли толстой проволокой, и теперь ее концы торчали в разные стороны, мешая мне как следует устроиться и заняться починкой. Левая оттяжка вроде бы держала, но правый трос свободно болтался. Хорошенько присмотревшись, я увидела, что он перетерся о железную скобу у основания сваи. Я попыталась натянуть оставшуюся часть троса и снова зацепить ее за скобу, но как ни билась, у меня ничего не вышло: обрывок был слишком короткий, к тому же из-за намотавшихся на него водорослей скользил и вырывался из рук.

Значит, надо было либо менять трос, либо его наращивать. Я отстегнула от пояса моток запасной веревки и попыталась соединить концы, понимая в глубине души бесполезность попытки. Тут меня отвлекло от этого сизифова труда то, что почему-то стало трудно дышать; я удивилась — мне показалось, что я пробыла под водой совсем недолго. Ну никак не сорок минут — уж на это по меньшей мере я могла рассчитывать с «Украиной»^[13] на этой глубине. Впрочем, может, я просто не заметила, сколько времени у меня отняла порванная сетка.

Решив подниматься, я дернула за рычажок резерва^[14].

Он не поддавался! Еще немного — и мне нечем будет дышать. Надо было срочно подниматься, но я запуталась в веревке, и это меня задержало. Безо всякой паники — так, как меня учили, — я вытащила водолазный нож и перерезала веревку, но этого оказалось недостаточно: что-то еще держало меня на дне! Заставляя себя не поддаваться страху, я осмотрелась: на глубине шести метров я висела у самого дна, зацепившись за торчавшую из него проволоку. Я рванулась вверх, но бесполезно: судя по всему, проволока зацепилась то ли за пояс, то ли за акваланг, то ли за сам костюм. Я уже задыхалась — или мне это еще только чудилось? — я билась, пытаясь освободиться; я работала ножом вслепую, стараясь не делать судорожных движений, хотя лучше было пораниться, чем лишиться последнего шанса выбраться оттуда. Увы, на миг силы мне изменили — я упустила нож, и он тут же уплыл далеко от меня. В этот момент у меня потемнело в глазах и все померкло. Последней мыслью, которая промелькнула у меня перед тем, как я потеряла сознание, было: «Как обидно умирать вот так!»

* * *

Я лежала на спине на прибрежной гальке, приходя в себя и немилосердно кашляя. Это для меня стало уже нехорошей традицией — лежать на гальке усамой кромки моря и приходить в себя после того, как я чуть не отдала концы в своей любимой стихии.

— Все в порядке, не беспокойтесь, Ванда, — донесся до меня как будто издали слегка искаженный голос Ники; уши у меня были заложены и побаливали. Но она была совсем рядом, это ее лицо и озабоченную физиономию моей тетушки, склоненные надо мной, я видела сквозь пелену.

Постепенно я стала сознавать, где я и что со мной. Я опять чудом осталась в живых. Каким-то образом меня вытащили из воды, и притом вовремя. Кто же меня спас? И что случилось с моим аквалангом?

Ника хлопотала вокруг меня, я слышала еще чьи-то голоса. Преодолевая слабость и головокружение, я села. И никак не могла надышаться: люди, которые никогда не испытывали удушья, не поймут, какая это роскошь — свежий, чистый воздух, наполняющий легкие!

Тут до моих ушей донеслось знакомое щелканье. Я сидела у самого основания коридора, и возле берега вертелась Ася, Очевидно, способность соображать ко мне вернулась еще не полностью, потому что я первым делом спросила:

— А что, разве сетку уже починили? Что делает Ася в коридоре?

— Нет, не починили, — ответила Ванда. — А что Ася в коридоре — это твое счастье: она тебя спасла.

Как оказалось, Горбун сорвал не только оттяжки коридора, но и зацепил дверцу, ведущую из него в каракатицу; это меня и спасло. Ася, почуяв неладное — думаю, что при этом она обошлась без какого-нибудь седьмого чувства, я так барахталась, что и эхолокация ей не потребовалась, — так вот, Ася, почувствовав непорядок, выбралась из каракатицы в коридор через неплотно закрытую дверцу и подплыла ко мне. Не знаю, как ей удалось вытащить меня из ловушки, но она с этим успешно справилась. На моем старом, хорошо мне послужившем «Калипсо» зияли рваные раны — естественно, не от Аськиных зубов, а от острых концов проволоки. На коже у меня, как выяснилось впоследствии, остались только царапины.

Все это случилось так быстро, что Ванда и Витя, возвращавшиеся назад на «мыльнице», встретили толкавшую мое бездыханное тело Асю уже на полпути к берегу, так что они даже испугаться не успели, а я — наглотаться воды. Акваланг все еще был у меня за плечами, когда Ася меня буксировала, и сейчас лежал на берегу рядом со мной.

Надышавшись и почувствовав, что я уже почти в норме, я встала и направилась к находившемуся во втором эшелоне сочувствующих Вите.

Я не знаю, что на меня нашло, но я схватила его за горло и стала трясти изо всех сил — я как-то видела, как фокстерьер Даша трясла так крысу. Ушанка у него с головы свалилась, и когда Алекс и еще кто-то наконец оттащили меня от нашего ассистента, он с трудом, держась за горло, прошептал:

— Что с тобой, Танюша? Что на тебя нашло?

— Мой акваланг! Что ты сделал с моим аквалангом?

— Как что? Заправил!

Но тут вмешался Тахир, который вышел на море окунуться и увидел нашу маленькую живописную группу. Он очень быстро вошел в курс дела и увел всех нас наверх, в ангар; акваланг не доверили нести Вите, его тащил сам откуда-то материализовавшийся Максим.

— Так-то лучше, — сказал Тахир, закрывая за собой дверь. — И так уже слишком много народа в курсе дела. — И, повернувшись к сжавшемуся в комочек Вите, резким тоном приказал: — Ну рассказывай, как ты заправлял акваланг. Ты его проверял? И почему ты сам не полез в воду, а предоставил это почетное право даме?

На Витюшу было жалко смотреть — если бы не только что пережитое мною испытание, я бы его на самом деле пожалела.

— Я… я плохо себя чувствовал в последнее время…

Ника, не выдержав, вмешалась:

— У него на самом деле воспаление среднего уха!

Витя шумно втянул в себя воздух, как будто набирался храбрости, и отчаянно выдохнул:

— Нет, Ника, по правде говоря, дело не в ушах. Я вам всем врал! Я же служил на подлодке — и подсадил себе сердце. Кардиограмма паршивая. Иногда так прихватит, что кажется, вот-вот остановится… Я бы с радостью полез чинить коридор вместо Татьяны, но как раз сегодня с утра я просто помирал.

— Да, теперь я понимаю: ты помираешь каждый раз наутро после пьянки! — зло прокомментировала я.

— Тихо, Таня, успокойся, — поймал меня за руку Тахир. — Убить его ты всегда успеешь. Давай лучше разберемся, что случилось с аквалангом.

Я уселась снова на Витину кровать; я и не заметила, как вскочила, это было какое-то инстинктивное действие.

— Я забивал баллоны сегодня утром, после того как мы обнаружили погибшего Горбуна, — тихим виноватым голосом отвечал Витя, — и все проверил: 150 атмосфер, как положено.

— Ты этим занимался до того, как дельфина вытащили из сети, или после? — продолжал допрос Тахир.

— До этого. Сразу было видно, что потребуется серьезный ремонт и нужно будет нырять с аквалангом.

— А резерв ты проконтролировал? — снова вмешалась я.

— Все было в полном ажуре.

— Я уже проверил, — сказал Максим. — Гайка закручена, поэтому рычажок и не сработал. Интересно, кто ее закрутил?

В ангаре, как всегда, стоял полумрак, но все равно было видно, как по лицу Вити стекают капли пота.

— Только не я! — В его голосе звучало отчаяние.

— Этот «кто-то» не только испортил рычажок, но еще и разрядил баллоны, — сказала я. — Ты уверен, Витя, что манометр и сам компрессор в порядке?

— Мы только позавчера забивали акваланги — Татьяна и Витя спускались ночью под воду, — и техника работала «на ура», — выступил на защиту друга Алекс.

— А, кстати, где ты сам был сегодня целый день? Я чего-то не видел тебя у каракатицы! — В голосе Максима, когда он обратился к моему возлюбленному, звучало подозрение.

— Я… я целый день провел в фотолаборатории. — Никогда еще я не видела Алекса таким растерянным.

— Ничего не понимаю, — вслух рассуждал Тахир. — Или несчастный случай чуть не произошел по халатности Виктора…

Возможно, что он находился в таком состоянии после вчерашнего, что просто не в состоянии был как следует подготовить акваланг…

— Нет, я все сделал правильно! — Это был крик Витиной души.

— Или тогда у нас завелся злоумышленник, чему поверить еще труднее…

Тут я почувствовала на себе пристальный взгляд Ники; мы переглянулись, и она вступила в разговор:

— Как это ни невероятно звучит, но, возможно, кто-то действительно охотится за Татьяной. Это далеко не первое с ней происшествие. — И она кратко поведала присутствующим и о моем приключении в День рыбака, и о камне, чуть не прикончившем меня на берегу под обрывом; об этом втором то ли несчастном случае, то ли покушении никто из присутствовавших, кроме нас с Никой, не знал. Даже в таких обстоятельствах мне было интересно наблюдать за реакцией слушателей: Тахир нахмурился, три морщинки перерезали его высокий лоб; некурящий Максим помрачнел и закурил сигарету, которую стрельнул из валявшейся на подоконнике пачки; у Витюши даже скулы побелели, а Ванда сглотнула и облизнула пересохшие губы. Только лицо Алекса увидеть мне не удалось: он стоял в дальнем темном углу, отвернувшись от меня.

Нелицеприятно высказавшись по поводу нашего слишком долгого молчания, Тахир перешел к делу:

— Кто мог добраться до аквалангов сегодня утром? Вы закрываете двери на замок?

— Я всегда запираю двери, когда выхожу, — заявил Витюша. — У нас здесь слишком дорогая аппаратура, особенно с тех пор, как Алекс притащил сюда свои камеры.

— У кого еще есть ключи?

— Был у Ванды, но она отдала его Алексу, он здесь бывает чаще… Алекс, ключ у тебя?

— Да, — Алекс показал нам связку из двух ключей, — второй — это ключ от фотолаборатории.

— У меня есть еще и третий ключ от ангара, он у меня под замком в Пентагоне, — добавил Максим. — Интересно, а где вы оставляете свои ключи, когда работаете в воде?

Ребята в один голос ответили, что в этом случае отдают их Ванде. Ванда, как жена Цезаря, была, конечно, выше подозрений.

— Скорее всего это глухой конец, — заключил Тахир. — Хорошо, тогда давайте разберемся, кто в принципе мог сегодня утром забраться в ангар и подкрутить винты.

— Да кто угодно, — ответил ему Витя, и Алекс с ним согласился.

Действительно, сегодня с утра чуть ли не все население лагеря побывало на пляже, рассматривая утонувшего дельфина, и все они проходили мимо нашего ангара. Когда кто-нибудь в нем занимался делом, то двери обычно были широко распахнуты, чтобы впустить внутрь как можно больше света.

Компрессор и запасные акваланги находились в левом углу ангара, недалеко от входа, и если кто-то заглядывал внутрь, чтобы переброситься парой слов с нашим ассистентом или кинооператором, то для него не составило бы труда незаметно для них покрутить винтик-другой на приготовленном для погружения акваланге — этот «кто-то» был бы надежно закрыт от их глаз шкафами-ширмой, отделявшей от мастерской Витюшину «квартиру» — именно на Витином столе ребята обычно возились с камерами и боксами.

— И все-таки, кто сегодня с утра заходил к вам в ангар? — настаивал на своем вопросе Тахир.

Как выяснилось, легче было перечислить тех, кто сюда не заглядывал: Вика и двое ребят, уехавшие с ней в город; Эмилия, которая вообще не спускалась на пляж; Дима Черкасов и Феликс Кустов, уплывшие с утра на катере по каким-то своим зоолого-ихтиологическим делам; Славик, у которого была двадцатичетырехчасовая вахта, — вот, пожалуй, и все. Действительно, кто угодно мог повернуть вентиль — и приговорить меня к вечной жизни на том свете!

— Еще один вопрос, — вступил в разговор Максим. — Кто знал, что именно ты, Татьяна, собираешься спускаться под воду?

— Да все, больше ведь некому!

— Значит, кто-то покушался именно на тебя, — подытожил Тахир. — И добился бы своего, если бы не Ася.

— Если бы не чудо, — поправила его Ванда.

— О каком чуде можно говорить, если дельфинов специально обучают спасать ныряльщиков? — поправил ее Тахир. — Мы с вами прекрасно знаем, что Ася действовала инстинктивно, хотя, конечно, она молодец.

— К тому же с ней до вас, Ванда Мечиславовна, работали Вертоградовы, — заметил Максим. — Они обучали ее доставать со дна предметы и буксировать ныряльщиков. Как видите, она выполнила свою программу.

Мне не хотелось спорить с учеными. Для них Ася была просто обученным дельфином, воплотившим в жизнь свое инстинктивное стремление поддерживать на плаву больных и слабых сородичей. Для меня же моя спасительница была живым существом, личностью со своим характером и капризами, с которой мне удалось подружиться, чье хорошее отношение я заслужила… Впрочем, мы с Асей были близки на каком-то бессознательном, интуитивном уровне. Я не забыла, как еще в самом начале моего отпуска Ася терпеливо помогала мне прийти в себя после солнечного удара, — я почувствовала в те минуты, что мы с ней соединены какими-то невидимыми нитями. Возможно, что это отношения того самого рода, которые существуют между хозяином — старым холостяком и его верным спаниелем; может быть, это нечто большее — взаимосвязь между двумя существами, равными если не по разуму, то по чувствам и способности к интуитивному пониманию.

Весь остаток дня, чем бы я ни занималась, я продолжала размышлять об этом. Починить коридор удалось довольно быстро, набросившись на него всем миром под руководством самого Максима, который единственный спускался под воду с аквалангом, — надо сказать, что он сам лично проследил за тем, как заполняли баллоны. Ася все это время находилась в каракатице, куда ее перевели сразу после совершенного ею подвига и прикрыли входное отверстие щитом, чтобы больше в коридоре она не появлялась. Такова людская благодарность!

Я не позволила себе долго расслабляться после моего чудесного спасения и вскоре вернулась на берег. Не в моих правилах накручивать себя по поводу и без повода — «а что было бы, если…». Ничего хорошего из этого не выходит. Поэтому я постаралась отключиться от пережитого и принялась наблюдать за тем, как идут работы, изредка раздавая ценные указания — я ненавижу их получать, но не давать.

Так, я не только рассказала Нарциссу, как именно надо чинить сеть, но и прыгнула в воду, распустила то безобразие, которое вышло из-под его рук, и показала ему, как это делают умные люди. Забираясь обратно на каракатицу, я вдруг перехватила его ненавидящий взгляд — и внутри у меня все похолодело!

Может, это именно он сегодня утром в ангаре поработал над моим аквалангом? Как узнать, кто же хочет моей смерти?

Видно, эти же неприятные мысли мучили и наших начальников. Во всяком случае, Тахир распорядился, чтобы отныне в ангаре не было посторонних, и велел Вите срочно переселяться оттуда — и наш ассистент тут же покорно перетащил свои вещички в домик Алекса. Кроме того, начальство потребовало, чтобы я не оставалась одна, и в ответ на это Ванда заявила, что забирает меня к себе. Я готова уже была взбунтоваться, но меня выручила Ника, сказавшая, что лучше я буду ночевать вместе с ней и Викой — на резиновом матрасе в их пятихатке.

Весь остаток этого тяжелого дня я провела на каракатице, общаясь с Асей. Она очень нервничала, бедняжка. Интересно, имеют ли дельфины представление о смерти, как, например, слоны? Мне кажется, что да. Я надеялась, что Ася скоро забудет о своем несчастном кавалере. Любовь и смерть… И опять они были рядом. Я сидела, уставившись в воду, и думала о гибели Сергея и о том, как в моей жизни появился Алекс. И вот я еще раз сама чудом избежала смерти… Вечером мы с девочками сидели в домике Ванды; меня должно было тронуть то, как переживала за меня моя тетушка, но, по правде сказать, меня это очень раздражало, как и ее мистические гипотезы. Я не могла представить себе, чтобы гайки закручивал и раскручивал дух.

Виктория, которая поздно приехала из города — она ездила в Абрау-Дюрсо звонить родным, — слушала наши рассказы молча, не перебивая и не комментируя. Меня удивило, что она, против обыкновения, отказывается обсуждать, кто мог стоять за всеми этими покушениями; она сидела с таким серьезным видом, как будто находилась не на берегу Черного моря, а в собственном кабинете.

— У меня есть кое-какие соображения по этому поводу, — сказала она. — Но мне надо еще кое-что уточнить. Таня, умоляю тебя, будь осторожна, никуда не ходи одна.

Да, девочки были согласны с моей теткой в одном: меня никуда нельзя отпускать без сопровождающих, даже в «окно в Турцию»!

Наверное, именно поэтому я сбежала от них и отправилась на море — одна, не считая сэра Энтони, который бесшумно трусил со мною рядом. Я не взяла с собой фонарика и пробиралась на ощупь, по памяти, стараясь не застрять в колючих кустах. Ночь была очень черная, безлунная, и эта непроглядная темень создавала парадоксальное ощущение защищенности — я с детства не боялась темноты, наоборот, мне всегда казалось, что во мраке меня не найдет ни милиционер, ни Баба Яга, ни Кощей Бессмертный. Это детски-наивное чувство сохранилось у меня где-то в глубине души, как и дух противоречия, который отправил меня в полном одиночестве на пустынный пляж.

Я сидела у кромки моря, обняв Тошку за шею. Вечер был прохладный, я ощущала, как по моим голым рукам и спине пробегают мурашки — на этот раз не от страха, а от холода. Я прижалась покрепче к Тошке — он был теплый, и я об него грелась. Страха действительно не было — было какое-то душевное опустошение. Мне ничего не хотелось — в таком настроении, наверное, люди воют. Мне не хотелось видеть даже Алекса.

По дальнему краю пляжа, перемигиваясь фонариками, прошла веселая троица — судя по звонкому смеху, это были студенты. Откуда-то издали доносились звуки гитары — наверное, в лесу за границей биостанции жгли костер. Кто-то вышел из ворот лагеря и направился к морю, освещая себе дорогу. Я сразу поняла, что это Алекс, еще до того, как он стал ходить вдоль кромки прибоя, шаря по гальке фонариком и негромко призывая: «Татьяна! Где ты?» Он прошел мимо меня несколько раз, прежде чем я отозвалась; Тошка еще до этого хотел подбежать к нему полизаться, но я еще крепче притянула его к себе и сильно сжала ему челюсти, чтобы не скулил.

Алекс, не сказав ни слова, уселся рядом со мной на остывшую гальку и обнял меня за плечи; мы довольно долго молчали, только Тошка радостно повизгивал. Наконец Алекс спросил, почему я ничего не сказала ему о чуть не убившем меня камне; в голосе его сквозила обида.

Что я могла ему ответить? Я что-то промямлила — это прозвучало неубедительно даже для меня самой.

— Ты мне не доверяешь! — сказал он.

И тут я с ужасом осознала, что где-то в глубине души — да, не доверяю! Я, естественно, все отрицала, но червячок сомнения уже зашевелился и отравил нам вечер этого и так жуткого дня. Мы посидели еще немного; поднялся ветер, я совсем замерзла и потому обрадовалась, что пора возвращаться обратно в лагерь.

Когда мы добрались до своих пятихаток, то из домика девочек высунулась заспанная Вика — в луче фонарика она смешно хлопала ресницами.

— Наконец-то ты нашлась, — сказала она. — Как тебе не стыдно! Где ты будешь спать?

Я почувствовала, как рука Алекса сжала мою талию, и ответила:

— Не беспокойся, Вика, все в порядке. Я не одна.

У порога моей хатки Алекс ненадолго оставил меня и через пару минут вернулся, уже с одеялами. Я не знала, где лучше улечься — в домике или перед входом, на свежем воздухе. Это решил за меня Алекс, сказав, что скорее всего будет дождь. Он быстро надул резиновый матрас — его положили мне на порог заботливые девочки — и устроил нам ложе на полу. Тошке, которому Ванда поручила меня стеречь, места там не хватило, и он с удовольствием улегся на мою кровать.

Хорошо еще, что вечером я его не пустила в воду!

На этот раз я совершенно позабыла, зачем мужчина и женщина ложатся вместе в постель; не успел Алекс обнять меня — матрас был полуторный, и мы могли поместиться на нем, только тесно прижавшись друг к другу, — как меня окутало ощущение покоя и безопасности. Я наконец согрелась, как будто мне передался жар его тела, и мне чудилось, что крепкая мужская грудь, как щит, отгораживает, оберегает меня от всего мира. Глаза мои сами собой закрылись, и сквозь дремоту я слышала его тихий голос:

— Знаешь, что такое полутораспальная кровать? Это когда на ней спят двое, но не муж и жена.

Уже проваливаясь в глубокий сон, я растаяла, растворилась в его нежности, в этом чувстве комфорта и защищенности; последней моей мыслью, мелькнувшей уже где-то за гранью сознания, было — даже если все будет против Алекса, я никогда не поверю, что он может желать мне зла.

Что бы ни подсказывал мне разум, я женщина — и всегда больше буду доверять чувству, чем рассудку. Хорошо, что иногда разум отключается.

17. БЕШЕНЫЕ СВИНЬИ, КОРОВЫИ ПРОЧИЕ ДИКИЕ ТВАРИ

Я проснулась от резкого громкого хлопка, который показался мне звуком выстрела. Наверное, мне в это время снился какой-то кошмар, связанный с последними событиями, и мне привиделось, что это в меня стреляет убийца. Вздрогнув, я вскочила на ноги, разбудив при этом и Алекса, и Тошку. Впрочем, им все равно бы не удалось мирно дремать дальше: вслед за разбудившим меня звуком раздался дикий визг — именно такой, какой люди, никогда его не слышавшие, называют поросячьим. Как мы через несколько минут узнали, эти уше- и душераздирающие вопли и на самом деле исходили из глотки представителя свинячьего племени, только уже взрослого. Тошка, естественно, не выдержал и с громким лаем понесся выяснять, в чем дело, по дороге он распахнул грудью дверь и оставил нас с Алексом открытыми для всеобщего обозрения.

Завернувшись в большое полотенце, я попыталась снова прикрыть дверь и осторожно высунула голову наружу; мимо меня промчалось поджарое мускулистое существо, серое с темными пятнами, которое не вызывало никаких ассоциаций с теми розовыми добродушными созданиями, которых изображают на картинках в детских книжках. Из спины у этой непонятной твари торчало нечто, показавшееся мне похожим на оперенную стрелу. Потом к воплям и лаю присоединились человеческие голоса: «Ату ее, ату!» и «Саша, перекрывай тропинку к сортиру!»; мимо меня пробежал надевавший на бегу рубашку Миша Гнеденко с криком:

— Держи ее! Она пыталась забраться ко мне и съесть общественный арбуз!

Если свинья действительно пыталась штурмовать Мишину пятихатку, то она обречена была на неудачу — я знала это по собственному опыту. Несколько дней назад, возвращаясь рано утром с ночного эксперимента, я встретила Нику, которая попросила меня побыстрее взять у Гнеденко большой кипятильник — они проспали, и без него вода для каши не вскипит и к обеду. Я направилась в Мишин домик, намереваясь неслышно забрать этот дефицитнейший электроприбор, но на пороге споткнулась о какую-то корягу, с диким грохотом упала и в довершение всего еще и запуталась в сети. Пока я билась в ней, как муха в гигантской паутине, я призвала хозяина к ответу, может быть, в слегка неженственных выражениях.

«А я это от коров забаррикадировался», — отвечал Миша. «Это я-то корова?!»

Ничего удивительного, что Гнеденко тоже присоединился к погоне — теоретически он рассматривал весь дикий домашний скот как своих личных недругов. Некоторое время до нас еще доносился топот, треск ломающихся кустов и гиканье, пока все не успокоилось.

Я попыталась найти свой купальник, но в суматохе он, конечно, куда-то исчез; наконец я его отыскала среди смятых тряпок, из которых устроил себе накануне мягкое ложе наш пес. Алекс справился с одеванием быстрее меня; в любое мгновение отправившиеся в погоню за свиньей ребята могли вернуться обратно.

Очевидно, мы думали об одном и том же, потому что Алекс сказал:

— Ты представляешь, что было бы, если бы эта бешеная тварь забежала к нам в домик?

Я мысленно представила себе, как вслед за ней к нам пожаловало бы все население пятихаток, и вздрогнула, но вслух произнесла только:

— Это было бы похоже на сцену из какой-нибудь голливудской комедии. Но не беспокойся, на самом деле этого никогда бы не случилось: недаром Тошка приставлен ко мне для охраны! Он бы этого не допустил!

Таким образом, прикрыв свою наготу, которую вряд ли кто-нибудь счел библейской, и кое-как приведя себя в порядок, мы с Алексом к тому времени, как раскрасневшиеся охотники возвратились с пустыми руками, но тем не менее довольные, были уже во всеоружии. Мы встретили ребят и Тошку у калитки в проволочной сетке, огораживающей лагерь со стороны верхней дороги в поселок Ашуко, как будто только что проснулись и выбежали каждый из своей собственной квартиры.

Предыстория этого происшествия была такова. Накануне Вадик с Сашей-тощим ездили в город, чтобы накупить продуктов. Как водится, привезли они запасы не только для кухни, но и для себя самих и для всех, кто их об этом просил. Мальчишки решили устроить себе пиршество и позволили себе такую роскошь, как персики, груши, дыни… Весь запас фруктов они, наученные горьким опытом, сложили в большую сумку, которую подвесили на ветви бокаута, раскинувшегося над их палаткой, — Саша переселился к Вадику после отъезда Гоши. Удостоверившись, что сумка плотно закрыта и находится на высоте чуть больше человеческого роста от земли, ребята спокойно почивали. Каково же было их негодование, когда поутру они проснулись, услыхав рядом с палаткой аппетитный хруст и хрюканье! Откинув полог, они увидели, что разодранная сумка валяется на земле и от недельного запаса витаминов почти ничего не осталось, а то, что «почти», на их глазах исчезает в пасти начисто игнорировавшей их ненасытной твари.

Тогда Вадик схватился за подводное ружье, оказавшееся у него под рукой, и выстрелил в наглую побирушку, а Саша выпалил в нее из ракетницы, которая каким-то образом прописалась у них в палатке (насколько я знаю, ракетницы должны были находиться в ангаре либо у Максима). Это как раз и был тот выстрел, который меня разбудил, оперенная же стрела в свинячьем боку оказалась гарпуном для подводной охоты.

Вадик и Саша-тощий потирали руки, довольные справедливым мщением, Саша-толстый досадливо морщился — его весьма условный гардероб сильно пострадал во время погони, на желтой футболке появилась еще одна дыра. Взглянув на него, я не смогла удержаться от ехидного замечания:

— Ах, значит, это ты ломился через кусты? А я-то думала, что к нам забралось целое стадо диких кабанов, а не одна-единственная несчастная свинка.

Ивановский мрачно взглянул на меня — ему явно не понравилось, что мы с Алексом в такую рань стоим слишком близко друг от друга. Но тут вмешался Миша Гнеденко:

— Как хорошо, что я забаррикадировался! А кстати, как этот свинтус добрался до сумки?

Вот этого мы понять никак не могли. Казалось невероятным, чтобы свинья умела лазить по деревьям, как обезьяна, но что еще мы могли предположить?

Только то, что она может стоять на задних конечностях, вытянув передние над головой.

— Может быть, здесь действительно живет какой-нибудь лесной дух, леший, как думает Ванда, — предположил Алекс.

— Да, и этот дух — покровитель местных свиней…

Но на этом нас грубо прервали, потому что среди нас внезапно объявилось еще одно действующее лицо — невысокий мужичок в выцветшем хаки; он извергал какие-то ругательства, причем дикция у него была такая скверная, что я ничего не могла разобрать, а в руках он держал ружье — настоящее, не гарпунное. Выражение его мрачной, небритой физиономии так мне не понравилось, что я попятилась назад.

Наконец мужичок произнес что-то членораздельное:

— Кто обидел мою Хрюшу? Моду себе взяли, в порядочных свиней стрелять, сволочи, москали проклятые. — И с этими словами он прицелился в Вадика, который, по-видимому, слишком широко улыбался и потому показался владельцу пострадавшего животного самым главным супостатом.

Вадик на всякий случай бросился на землю; ружье выстрелило, но тут его владельца поймали за руки Алекс и вовремя подоспевший на помощь Славик, и оружие у него отобрали. Миша Гнеденко в это время схватил меня в охапку и заслонил своим телом — очень по-рыцарски, но, на мой взгляд, это было лишнее. Вся ситуация уж очень смахивала на фарс.

Я уверена была, что ружье оскорбленного хозяина хавроньи если и было заряжено, то только дробью; к тому же вряд ли он мог даже при большом желании в кого-нибудь попасть — слишком заметно он покачивался; видно, не успел как следует опохмелиться после вчерашнего.

На звук выстрела стал сбегаться народ, но Славику удалось всех успокоить. Меня Славик иногда просто удивлял — казалось, не было человека, с которым он не смог бы найти общий язык. Несколько дней назад на биостанции появились хиппи — хрупкая девочка с черными длинными волосами в выцветшем балахоне и двое лохматых парней довольно опрятного вида, что для хиппи в общем-то нехарактерно. Ребята с маленькими котомками проходили мимо по берегу и очень вежливо попросили разрешения посмотреть на зверей. Цивилизованные люди из Москвы, как и местные, поглядывали на детей-цветы подозрительно, но Славик тут же стал их гидом, провел с ними полдня, а напоследок выпросил для них у грозной Елены Аркадьевны буханку хлеба, что было почти подвигом. Потом он мне рассказывал, что его заинтересовала их философия и он открыл для себя много любопытного.

Так вот, именно Славик установил мир и покой при помощи испытанного средства — стакана спирта из экспедиционных запасов и, главное, уважения, с которым этот напиток был предложен.

В конце концов хозяин беговой свиньи из Ашуко (подумать только, с какой рекордной скоростью она домчалась до поселка!) смирился с причиненным его любимице ущербом и удалился. Глядя ему вслед, Вадик пропел:

Нас качало с тобой, качало, Нас качало на первой волне… — а мы все, оставшиеся, дали себе волю и всласть посмеялись.

Ночью прошел небольшой дождь, и небо все еще хмурилось. Но смеялась я от всей души, как будто накануне не было этого происшествия с аквалангом; мое мрачное настроение испарилось как дым. Просто не верилось, что вчерашний день мог стать последним в моей жизни. Глядя на хохотавших во всю глотку ребят, невозможно было представить кого-нибудь из них в роли злодея.

Впрочем, я и не представляла. Незаметно для меня самой и отчасти против моей воли в мозгу шла невидимая работа, и уже к полудню у меня сложилось твердое убеждение, что только два человека могли быть потенциальными убийцами. Впрочем, не сумев добиться высшей меры наказания, мой персональный злодей смог тем не менее засадить меня под замок — вместо того чтобы работать на море и наслаждаться простором и свободой, я сидела в домике у Ванды и под бдительным присмотром тетки и Тошки переписывала набело ее записи, не вникая в их смысл.

Наконец, улучив момент, я сбежала: Алекс пришел за Вандой, чтобы посмотреть в фотолаборатории последние пленки; тетушка пригласила меня пойти вместе с ними, но я, скорчив невинную рожицу, уверила ее, что она вполне меня может оставить вдвоем с Тошкой — я запрусь изнутри на задвижку. Как только они ушли, я помчалась на кухню, где хозяйничала Ника, а Вика пришла ей помогать. Я оторвала их от важнейшего на биостанции занятия — процесса приготовления пищи.

— Девочки, я, кажется, вычислила, кто пытается меня убить! Пойдемте к Тахиру, они вместе с Максимом должны быть с утра в лаборатории!

Но подруги уговорили меня не спешить, и мы пошли не в Пентагон, а в их пятихатку; по дороге к нам присоединился Славик, но я не возражала — я всегда о нем была высокого мнения, а после визита свиньи и ее хозяина зауважала его еще больше.

— По-моему, только два человека имели и возможность на меня напасть, и хоть какие-то мотивы, пусть бредовые, для убийства, — начала я, захлебываясь словами. — На меня было совершено три попытки покушения; я проделала в уме то, что в вашей науке, Славик, называется факторным анализом…

— Татьяна, ты не точна, это я говорила про факторный анализ, — перебила меня Ника; мне казалось, что она пытается снять лишнее напряжение. Но я не стала с ней спорить и отвлекаться.

— Согласна, это твой факторный анализ. Так вот, у меня осталось только двое: Лиза, бывшая пассия моего бывшего мужа, и Нарцисс. Надо только выяснить, где была вчера утром Лиза; если она все утро провела на глазах у тренеров озера, в чем я лично очень сомневаюсь — она обладает способностью быть совершенно незаметной, просто девушка-невидимка какая-то, — то тогда остается только Нарцисс.

Я обвела глазами слушателей и обнаружила, что мои слова не произвели на них должного впечатления.

— Тебе не кажется, что ты торопишься, Татьяна? — осторожно сказала Ника. — Это очень серьезные обвинения. А что касается Лизы, то никто ее вчера у нас в лагере не видел.

— Ну да, все были заняты только погибшим Горбуном и ничего другого не замечали.

— Таня, ты человек рациональный и принимаешь во внимание только видимые мотивы, которые согласуются с твоей логикой, — менторским тоном произнесла Вика. — На самом деле возможность все три раза на тебя покушаться была у многих, а вот мотивация убийцы может быть нам неизвестна. Впрочем, я уже это говорила.

— Нет, Вика, ты не права, я, напротив, слишком эмоциональна и не могу поверить, что тот, кто ко мне хорошо относится, может желать мне смерти.

Я никогда, например, не смогла бы представить в этой роли Мишу Гнеденко, который так трогательно прикрыл меня сегодня своим телом от бандитской пули…

— Таня, да не кипятись ты, кто же может поверить, что наш Миша на такое способен… Но он исключается даже теоретически — его в тот раз не было на Дельфиньем озере… Или вот Вадик, он не помнит, перетаскивал ли Алеша-Нарцисс вместе с ними дельфина, а знаешь, почему?

Конечно, я знала. Никита вечером того памятного дня, когда меня чуть не убило камнем, жаловался, что, как только после представления в массы был брошен призыв к работе, наши сачки с базы разбежались кто куда, поэтому тренерам удалось запрячь в носилки только двух Саш. Так что лишь у них было алиби, но Саша-толстый никак не мог быть тем неизвестным, кого мы искали, а Сашу-йога, хоть он и был мальчиком немного странным (впрочем, в его страстной влюбленности в Нику не было ничего странного, наоборот, это свидетельствовало о его нормальности), я никогда ни в чем не подозревала.

— У Вадика тоже теоретически была возможность все три раза на тебя напасть, но он психически уравновешенный, жизнерадостный парень и с принципами к тому же, так что он тоже исключается, — продолжала Вика.

Я угрюмо молчала. Я прекрасно понимала, что был еще один человек, у которого была такая теоретическая возможность, — Алекс. Конечно, говоря о Вадике, Вика подразумевала именно его, а был ли он психически уравновешенным, принципиальным и так далее? Но я всегда верила, что единственная возможность узнать душу мужчины — это, простите за грубость, переспать с ним. Всем своим телом я чувствовала, что Алекс, с которым я была знакома каких-то пятнадцать дней, Алекс, который был для всех нас чужаком, не способен ни на подлость, ни тем более на удар из-за угла (кстати, относительно Сергея у меня такого ощущения никогда не было). Нет, я не могла ошибиться.

Впрочем, с этим девочки наверняка были согласны, иначе они не оставили бы меня с ним так спокойно вчера вечером.

— Есть еще одна вероятность, — после небольшой паузы произнесла Ника. — Предположим, два раза тебя действительно хотели уничтожить, а в третий ты просто случайно попала в камнепад под обрывом.

— Или, — не выдержал Славик, — другой вариант: на Татьяну покушались разные люди и по разным причинам. И еще один: тот, кто хочет избавиться от Татьяны, как-то связан с убийством Сергея — если предположить, что это не несчастный случай, а убийство.

Вероятно, Татьяна знает что-то такое, что может разоблачить убийцу.

У меня голова пошла кругом от всех этих предположений, и я не выдержала:

— По-моему, все вы, друзья мои, слишком увлекаетесь чтением детективов. Во-первых, я не верю, что Сергею кто-то помог умереть, с его характером он вполне мог сделать это и сам. К тому же никаких следов насилия, кроме локусов, на его теле не нашли, а я как-то плохо представляю себе сивуча в роли наемного убийцы. Во-вторых, я несколько лет уже не встречалась с Чернецовым, виделась с ним только один этот вечер и ничего подозрительного не заметила, не считая того, что в его жизни появилась новая женщина. К тому же он слишком демонстративно целовал меня под фонарем у ворот биостанции — весь лагерь мог это видеть. Единственный человек, который мог бы желать смерти и Сергею — из-за его неверности, — и мне, как той, с которой он изменяет, — это Лиза. Но уж в гибели Сережи она никак не может быть замешана, потому что ее не было в тот день на озере и вернулась она из Новороссийска, уже когда все было кончено. Если она и узнала кое-какие подробности о нашей с ним последней встрече, то только когда его уже не было в живых. Мне кажется, она могла бы задумать страшную месть, потому что более правдоподобной версии просто не вижу.

Закончив свой монолог, я почувствовала, что выдохлась. Три пары глаз смотрели на меня внимательно и, как мне показалось, сочувственно — как на больную. Может, так врачи обращаются с обреченным роком на смерть человеком? Наконец Вика мне ответила:

— Все эти версии имеют право на существование. Но к Тахиру идти рано — у нас несколько подозреваемых и ни единого доказательства. Подозревали бы мы кого-нибудь одного, тогда можно было установить за ним слежку, но в нашей ситуации это нереально. Тем не менее я думаю, что мы вычислим убийцу, потому что он не добился своей цели, а это тип очень настырный. Татьяне действительно грозит серьезная опасность, и мы все, Таня, будем тебя охранять, будем постоянно рядом с тобой. Вряд ли убийца захочет делать свое черное дело при свидетелях, но тем не менее я убеждена, что он еще проявится. Тахир тоже так считает — он велел нам не сводить с тебя глаз. А Максим заявил, что если ты будешь рыпаться, то он своими руками запрет тебя в надежном месте. Надеюсь, до этого не дойдет — ведь, по его мнению, самым надежным человеком на свете является его собственная жена. Я представляю, каково тебе будет с Эмилией в качестве тюремщицы!

Несмотря на то, что Вика пыталась смягчить суровый смысл своих слов шуткой, я ощутила, как у меня по спине пробежал холодок. Я не отношу себя к робкому десятку, но она просто сформулировала то, что я прекрасно чувствовала, но не желала осознавать и изо всех сил вытесняла: надо мной нависла страшная угроза.

Мне же хотелось жить, наслаждаться последними днями своего отпуска, морем, солнцем, отношениями с Алексом, наконец, а не думать постоянно об опасности и скрываться от неведомого убийцы. Тем более что Вика недвусмысленно намекнула, и Ника со Славиком молчаливо с ней согласились, что вывести этого злодея на чистую воду можно одним только способом — поймать его на живца. Нет, мне вовсе не хотелось оказаться в этой роли!

— Ладно, пора бежать на кухню, а то мы из-за этого детектива с продолжением опоздаем с обедом, — сказала Ника, вскочив на ноги. — Я предлагаю тебе, Таня, себя в качестве надзирателя, а кухню — как место исправительных работ!

И мы отправились обратно на кухню — там сегодня было полно дел. Так называемые ручные животные, как и беды, никогда не приходят поодиночке — так и сегодня кроме беговой свиньи нас навестили на рассвете две коровы. Они хорошо похозяйничали в кладовке, воспользовавшись тем, что девочки временно ослабили бдительность. От капусты осталось несколько жалких кочанчиков, зато хоть кабачки уцелели — их спас Славик, который шел из лаборатории в свой домик отсыпаться.

К сожалению, наша хозлаборантка Елена Аркадьевна недолго баловала нас своим отсутствием — как раз вчера ее привезли из аэропорта. Накануне вечером она слишком устала после перелета, чтобы входить в курс дела, но утром первое, на что она наткнулась, был разгром, учиненный на кухне крупным рогатым скотом. Тут уж она отвела душу на поварихах! Хорошо, что мысли девчонок были заняты моей детективной историей, иначе она вполне могла бы довести их до слез.

На мою долю выпало расчищать авгиевы конюшни в кладовке (в фигуральном смысле; в буквальном — девочки это сделали еще до завтрака). Пока я разбиралась с недоеденными овощами, выбрасывая подозрительные экземпляры, и перекладывала продукты в другие корзинки и ящики, Ника со Славиком вынесли кастрюлю с компотом и поставили ее в бассейн к Фифе — охлаждаться. В бассейне частично была спущена вода, так что стенки кастрюли были сантиметров на пять выше ее уровня. Проходя мимо меня, Славик вдруг сказал:

— Да, кстати, Татьяна, не знаешь, чья это была фиолетовая сумка на полиэтиленовой подкладке?

— Моя! Я ее уже вторую неделю ищу! А почему была?

— А потому что я ее нашел на дереве возле дальнего сортира — то, что от нее осталось. Ее съели. Если хочешь, я тебе отдам ее бренные останки.

Мне не очень нужно было то, что осталось от моей любимой сумки, но я из любопытства пошла с ним.

Он отдал мне вытертую полупрозрачную тряпицу бледно-лилового оттенка; я порадовалась, что на зубок корове попалась сумка, а не юбка, например. Вот что значит жить так близко к дикой природе — сплошные убытки!

Славик предложил проводить меня обратно, но я возмутилась: до чего дошло, мне нельзя при свете дня пройтись одной по центру лагеря — и отправилась одна. Но далеко я не ушла, мое внимание привлекла суета возле бассейна с Фифой. Виктория держалась за бока, Ника жестикулировала, а Гера Котин в живописной позе, напомнившей мне центральную статую одного из петергофских фонтанов, стоял в воде; об него терлась, извиваясь и блестя глазками, Фифа.

Подойдя поближе, я узнала, что произошла катастрофа с третьим блюдом: каким-то образом бак наклонился (думаю, в этом была виновата любознательная Фифа), и компот частично вылился в бассейн. Ника с Викой спасли оставшуюся половину, вытащив кастрюлю и поставив ее на твердую землю; дело оставалось за малым — драгоценные сухофрукты плавали в морской воде.

— Гера, что ты зеваешь, быстрей собирай чернослив! — закричала на него Ника. Девочки, наклонившись, вылавливали из бассейна те ягоды и ломтики яблок, которые были в пределах их досягаемости.

Котин с задумчивым видом снимал с блестящей спины афалины сливы, но вместо того чтобы отдавать их поварихам, клал себе в рот.

Я присоединилась к болельщикам, которые наблюдали за этой картиной, получая от зрелища тем большее удовольствие, чем больше кипятились поварихи. Надо сказать, что смешная сторона происшествия дошла до них позже, уже только к вечеру — в таком страхе Божьем их держала Елена Аркадьевна! Компот, надо сказать, получился слегка солоноватый, но никого это не отпугнуло.

Этот день, полный разных мелких и крупных забавных происшествий, часть из которых, как, например, история со свиньей, вошли в анналы и потом несколько поколений сотрудников передавали их из уст в уста как местные предания, заканчивался почти так же весело, как и начался. Во второй половине дня зарядил мелкий дождик, и я сидела с Никой, Славиком и двумя студентами в гостеприимной хатке девочек за кофе; нам было над чем посмеяться. Я не переживала, что с нами нет Алекса, потому что знала, что у него с Витей полно работы в лаборатории.

Пробегал мимо Миша Гнеденко, как всегда, с ведром. Ника пригласила его:

— Заходи, посиди с нами!

— Мне некогда!

— А что ты делаешь?

— Я суечусь!

Заглянул на огонек Никита Вертоградов, как всегда, со своим чайником — попросить заварки. У Никиты было потрясающее чутье на застолья, которое значительно усиливалось, когда Инна находилась в Москве. Стоило только кому-нибудь расположиться в укромном уголке с закуской и выпивкой, как Никита был тут как тут — он обычно скромно просил спички, или сигаретку, или еще какую-то мелочь. Его всегда приглашали за стол, и он немедленно занимал свое коронное место — души общества и дамского угодника. Чувствовалось, что это был человек неординарный и талантливый — ему бы быть художником или писателем, но он не сумел реализовать себя; частично дар его проявлялся в том, как он ухаживал за прекрасными дамами — это была сказка, да и только; я сама была не прочь чуточку с ним пофлиртовать. Вот и сейчас он с удовольствием принял приглашение выпить кофе, стрельнул сигаретку и стал рассказывать всякие байки, явно предназначенные для нас с Никой. Рассказчик он был замечательный.

Пришла с моря мокрая Вика, вытирая на ходу волосы; я предложила ей переодеться в моем домике. Она взяла сухую одежду и пошла туда; через мгновение из моей пятихатки вдруг с воплемвыскочил Миша Гнеденко, а за ним показалась полуобнаженная Вика, укоризненно выговаривавшая ему:

— Миша, я понимаю, что я голая, но все равно я ведь тебе не чужая!

Оказывается, никто из нас не заметил, как Миша, посуетившись, с книгой в руках уединился в моем домике; не заметила сначала его и Вика.

Позже в этот же вечер мы (те, кто постарше) отправились к домику ихтиологов, где намечался небольшой сабантуй — несколько человек, среди них и профессор Лапин, уезжали в Москву, завершив свою работу. Как быстро кончается сезон! И наша работа тоже подходила к концу. Морские течения и разыгравшиеся волны нанесли много мути, свечение воды прекратилось, и на экспериментах пора было ставить точку. Оставалось привести в порядок записи, подготовить данные для дальнейшей обработки, смонтировать пленки и разобрать оборудование. Витя с Алексом теперь целиком переключились на техническую работу, а мне оставалось только кормить мою спасительницу Асю да выполнять кое-какие чисто лаборантские обязанности. Скоро все мы вернемся обратно — конечно, если я останусь жива… И тогда все кончится, в том числе и мой роман с Алексом. Надо жить, жить каждое мгновение, а не залезать в свою скорлупу, опасаясь за свое бренное существование.

Отвальные — это всегда очень веселые события в экспедиционной жизни. И на этот раз вечеринка не оказалась исключением. Отвлекся от своих ашукинских дам Гера Котин и почтил высокое собрание своим присутствием. Краешком глаза заметив, что к Нике никак не подобраться, он уселся рядом с Эмилией.

Не знаю, что там произошло — в том углу было темно, но вдруг раздался громкий голос Максима:

— Ручки-то, ручки от моей вайфы откинь!

Гера, закатив глаза, поднял руки кверху, и под дружный смех гостей инцидент был исчерпан.

Опять появился Никита, и так как на этот раз было что выпить, то он произнес свой коронный тост, который я слышала уже раз двести и который тем не менее не потерял от частого повторения своей актуальности и эффекта воздействия на мягкосердечный женский пол:

— Предлагаю поднять этот бокал за присутствующих здесь Прекрасных Дам, которые столь пышным букетом украшают сей стол, полный яств…

Шампанское лилось не рекою, но умеренно, скромным ручейком, не мешая ни легкому флирту, ни далеко не примитивным шуткам, ни более серьезным разговорам о том, что волновало всех присутствующих, а волновала всех их наука. В частности, в этот день дикому дельфину (тому самому, который изводил Галю Ромашову) в отверстие в спинном плавнике вставили радиобуй; очень скоро его собирались отпустить в открытое море, чтобы вести наблюдение за той стаей дельфинов, к которой он присоединится, при помощи спутника.

— Знал бы он, зачем мы его мучаем, не стал бы так сопротивляться, — заметил кто-то. — Ведь для его же блага стараемся.

— Чему радоваться: ведь теперь у него не будет никакой личной жизни: все как на ладони! — посочувствовал дельфину Миша Гнеденко.

— Какая находка для спецслужб: вживить человеку такой радиомаяк, и баста! Странно, что КГБ до этого не додумался! — сказала Ванда; в могущество этой организации она верила не меньше, чем в привидения.

— Представляете, что будет, если вживить радиобуй в плавник Геры и присоединить его к гонгу! — оживился Миша.

— Ну уж нет, тогда весь лагерь ночью будет лишен заслуженного отдыха, — возразил ему Тахир, и все дружно захохотали. Все, кроме самого Геры Котина, который раз в жизни почему-то не понял шутки и слегка нахмурился.

Люди ели, пили, наслаждались беседой; профессор Лапин долго и упорно гладил под столом Тошку — до тех пор, пока не выяснилось, что пса там нет, он давно убежал к костру, где Дима Черкасов колдовал над приготовлением шашлыка из доставшейся по случаю краковской колбасы. Оказалось, то, что Лапин принял за Тошкину голову, было на самом деле Викиным коленом. Я не заметила, чтобы Вика была этим недовольна, хотя, конечно, она смутилась; впрочем, профессор тоже, когда это дело раскрылось и все всласть посмеялись.

Потом танцевали, словом, все было так мило, что у меня в душе случилось раздвоение: я просто не могла себе представить, что кто-то из столь симпатичных мне людей может задумать и осуществить преступление! Я поделилась этими мыслями со Славиком и Никой, которые конвоировали меня обратно к пятихаткам (Вика с Димой Черкасовым растворились в ночи), и они согласились со мной: да, это может быть только кто-то чужой. Нас догнал Миша Гнеденко с ведром в руке (почему-то он всегда, в любое время суток, ходил по лагерю с ведром); слухи о том, что со мной происходит нечто необычное и опасное, уже циркулировали по лагерю, и Миша героически предложил себя в качестве охранника, сказав, что он может лечь поперек входа и защищать меня своим телом. Я даже чуть не прослезилась — ведь он ради меня был готов спать даже по эту сторону баррикад!

Но я рассчитывала на другую стражу и потому отказалась.

18. ШТОРМ

Я всегда ощущаю какое-то особое возбуждение, когда на море разыгрывается шторм. Кажется, когда стихия бушует, то и у меня в душе рождается какое-то буйство страстей; меня неудержимо тянет если не плыть навстречу волнам куда-то в глубь моря-океана, то хотя бы глядеть, не отрываясь, на гигантские валы, с грохотом набегающие на берег и рассыпающиеся на мириады брызг у моих ног.

И теперь я как зачарованная шла по самой кромке прибоя, не сводя глаз с темной, колыхавшейся массы воды. Изредка, когда я, зазевавшись, оказывалась на пути очередной волны, Алекс оттаскивал меня в сторону; тем не менее ноги у меня уже промокли, а юбка и волосы покрыты были мельчайшими солеными капельками.

Мы с Алексом просто сбежали — сбежали от слишком настойчиво меня опекавших друзей и коллег, сбежали и от того, кто не менее настойчиво пытался свести со мной счеты.

Пусть предполагаемый убийца поищет меня в этом огромном черном просторе! Луна несколько суток назад превратилась в еле заметный серпик, и теперь только призрачный свет звезд слегка разбавлял царственный мрак южной ночи. Я запретила Алексу зажигать фонарик, и мы бесшумно, как индейцы на тропе войны, выбрались из лагеря — я уже прекрасно ориентировалась в россыпи тропинок и могла найти путь чуть ли не на ощупь. По берегу в темноте было идти легче, чем по заросшей колючими кустарниками территории биостанции, хоть иной раз Алекс и чертыхался, спотыкаясь о камень. У меня же вдруг развилось какое-то то ли седьмое, то ли десятое чувство — не задумываясь, я совершенно точно знала, куда и как поставить ногу; мое «штормовое» настроение сказалось в том, что я как бы летела над землей, почти не касаясь прибрежной гальки. Радость жизни в такие мгновения я ощущаю особенно остро.

Мое приподнятое настроение передалось и Алексу, и когда мы дошли до Ласточкина обрыва и я позвала его поплавать, он не отказался. Входить в воду было тяжело — волны так и норовили сбить нас с ног и ударить изо всей силы о мощные валуны, обкатанные неисчислимой чередой бурь и штормов. Но нам этот фокус удался; по счастью, уже в нескольких метрах от берега дно круто уходило из-под ног, и дальше плыть было вполне безопасно.

То есть я-то ощущала себя как рыба в воде — почти как летучая рыбка, перепрыгивающая с волны на волну, а вот насчет Алекса я сначала не была уверена. Но он — его светлая голова четко выделялась на фоне чернильно-черной воды, поверхность которой оживляли только несколько тусклых искорок, не чета тем, что еще несколько ночей назад вспыхивали и пылали в глубине, да еще бледная пена на гребнях, — быстро догнал меня, и мы поплыли рядом. Иногда нам удавалось даже взяться за руки — когда с вершины особо высокого вала мы плавно скользили вниз, во впадину между волнами. Так мы и передвигались, покачиваясь, переходя с одного гребня на другой, и мне казалось, что время остановилось. Я всегда, в любой другой жизни, буду вспоминать эти минуты, когда я была так счастлива — когда я делила то, что больше всего на свете мне дорого, с человеком, которого в этот миг любила, думала я.

Как ни странно, именно эти мысли вернули меня на грешную землю — вернее, они заставили задуматься о том, как на эту грешную землю вернуться. Каждый, кто купался в шторм, знает, что самое трудное в этом предприятии — не уплыть от берега, а выбраться обратно. Более того, наверняка каждый из моих читателей может припомнить случай, когда почти на его глазах (или на глазах его знакомых) кто-то утонул, не сумев перебороть течение и вернуться назад.

Обычно в подобных ситуациях тонут либо пьяные, которым море по колено, либо хорошие спортсмены, переоценившие свои силы. Я об этом всегда помню, но на этот раз течение было не столь уж сильным, к тому же оно шло не перпендикулярно линии пляжа, а чуть ли не параллельно ей — волны приближались к берегу под острым углом. И тем не менее пора было возвращаться; обратный путь занял немало времени — все-таки нас немного тянуло в сторону Турции. Но суть даже не в том, чтобы доплыть, а в том, чтобы выйти на берег, не разбившись о прибрежные камни. Это само по себе искусство, даже при свете дня, когда ты эти камни видишь, но в темноте наша задача усложнилась в десятки раз. К тому же меня — весьма запоздало — начали мучить угрызения совести: Алекс мне признался, что никогда раньше не купался в шторм. Но держался он хорошо. В конце концов мы договорились, что он постарается делать все, как я: по моей команде скользить по поверхности и нырять под гребень вала, прежде чем он рассыплется, цепляться за камни на дне и грести назад в тот момент, когда вода отступает от пляжа, и, главное, одновременно со мной в самый последний миг вскочить и бежать на берег с приличной скоростью, чтобы волна нас не догнала, не опрокинула и не утащила обратно в море. В общем, эту программу мы выполнили вполне успешно; как ни странно, Алекс вышел из испытания без единого синяка или царапины, зато я ободрала себе колено о какой-то острый камень.

И вот тут, когда все вроде было позади, мои нервы испытали сильнейшее потрясение. Мы выбрались из моря совсем не в том месте, где входили, нас здорово снесло в сторону Дельфиньего озера. Если учесть, что мы вышли из пены морской в том самом виде, в котором когда-то явилась миру Венера пеннорожденная, то понятно, что все мои мысли сконцентрировались только на одном: где же, черт побери, наша одежда? Мы пошли по берегу обратно, осторожно ступая босыми ногами на колкие камешки. Как мне показалось, брели мы бесконечно долго, но наших вещичек и след простыл. Не могу сказать, что я ханжа и пуританка, но при мысли о том, что придется голой возвращаться в лагерь, да еще вдвоем с таким же голым мужчиной, мне стало очень нехорошо, даже физически. Больше всего меня разозлило то, что Алекс развеселился, как будто его это не касалось. Как я жалела, что мы не оставили на берегу зажженный фонарик! Но мы ведь специально старались обойтись без света…

Мы прошли по берегу чуть ли не до погранзаставы, но так и не нашли своих вещей, потом повернули и стали прочесывать прибрежную полосу по второму разу. Дикие мысли лезли мне в голову: а что, если их снесло в море? А если кто-то шел за нами и украл их? А может, это шуточки убийцы? Надо сказать, что в тот момент меня гораздо больше волновал факт пропажи одежды, чем то, что кто-то хочет меня убить…

Наконец наши поиски увенчались успехом. Я присела на краешек одеяла в изнеможении, как будто только что проплыла марафонскую дистанцию… Бегая по пляжу взад-вперед, мы успели обсохнуть и согреться, так что одеваться не было никакого смысла. Но, как только мы остановились, снова появились комары и стали кусаться как звери, так что нам оставалось только забраться под одеяла. Собственно говоря, Алекс захватил с собой не только одеяло, но и спальник — так что мы могли с максимально возможным комфортом расположиться на ночлег. Нельзя сказать, что мне очень понравилась эта жесткая постель — тем более что подо мной оказалось несколько очень противных острых камешков, а один здоровенный булыжник так и впился мне в правую лопатку. Но в нашем коконе было тем не менее тепло и уютно; ко мне снова вернулось чувство юмора, и мы весело смеялись над нашей пробежкой в нагом виде. Теперь мне уже было наплевать, кто на нас наткнется, — погранцы ли, которые вряд ли слишком бдительно осматривают побережье в такую погоду, или какие-нибудь полусумасшедшие путешественники. Мне жаль было только, что при таком строении дна невозможно было прямо в море заниматься тем, чем мы собирались заниматься сейчас на этом жестком ложе — а как хорошо было бы, покачиваясь на волнах, ощущать телом не только ритм страсти, но и ритм штормового моря…

Мы проснулись, когда солнце было уже довольно высоко. Двое — парень и девушка в тренировочных костюмах, навьюченные многоступенчатыми рюкзаками, — протащились мимо нас, еле поднимая ноги; шорох сыпавшейся из-под их кроссовок гальки и был тем шумом, что нас разбудил. Хотя это показалось мне странным — ровный мощный рокот разбивающихся о берег волн, который накануне не помешал нам заснуть, а скорее сыграл роль колыбельной, за ночь усилился, и на его фоне звук шагов казался ничтожным. Хорошо, что это были всего лишь туристы, а не злоумышленник, праздно подумала я — мы вчера так глубоко провалились в сон, что нас можно было брать голыми руками. Но это были очень-очень ленивые мысли.

Шторм продолжался всю ночь и не собирался униматься. Погода портилась; если ночь была относительно ясной и утро солнечным, то уже в полдень все небо затянуло тучами, предвещавшими дождь. Было не жарко, но душно; в воздухе, казалось, пахло электричеством. Шла гроза, это было ясно всем; но когда же она наконец разразится? События в небесной вышине сменялись с головокружительной быстротой; ветры там, где обычно собираются облака, явно носились со скоростью урагана: то становилось темно, как будто на землю спускались сумерки, то через пятнадцать минут снова выглядывало солнце.

Гера Котин, как всегда невыспавшийся, выбрался на берег, потягиваясь, и, глядя на буйство стихии, промолвил со значением:

— Да, все смешалось в Цемесской бухте! — и в ответ на мой недоумевающий взгляд добавил: — Классику надо знать! Это цитата из «Малой земли» нашего глубокоуважаемого и любимого Леонида Ильича Брежнева!

Цемесская бухта действительно находилась от нас недалеко — в каких-нибудь километрах тридцати.

Из-за разыгравшихся волн нам пришлось в спешном порядке эвакуировать с каракатицы Асю. Ни на «мыльнице», ни на гребной лодке мы не смогли добраться до дельфина, и если бы шторм продлился несколько дней, то возникли бы серьезные трудности с его кормлением. Но больше всего мы боялись того, что мощные волны разорвут сеть каракатицы — или особо высокие валы подхватят Асю и перенесут ее через верхний барьер, выплеснут ее в открытое море.

Для этой спасательной операции спустили катер — старый, более тяжелый, потому что новый, с плоским дном и реактивным принципом движения, при таком волнении был абсолютно бесполезен.

Это был трюк на грани фантастики — просто подплыть при таком шторме к каракатице, но описать я его не могу: он не удался. В конце концов я, надев на себя планшетку с рыбой, проплыла по коридору, открыла дверцу каракатицы и выманила Асю сначала в коридор, а потом подвела ее и к самому берегу. Ася охотно следовала за мной; вообще мне казалось, что она воспылала ко мне особой нежностью — после того как спасла мне жизнь. Я где-то читала, что тот, кто спасает, всегда проникается к потенциальной жертве более глубокими чувствами, чем спасенный к своему спасителю. Возможно, это верно не только для людей. Ну а возле берега мужчины под чутким руководством Володи Ромашова без особого труда подвели под афалину носилки и перенесли ее в центральный бассейн, к Фифе. Надо сказать, что чуткое руководство — это не красное словцо; Володя действительно не просто умело, но и как-то по-особенному ласково обращался с дельфинами — и, ей-богу, они это ценили!

Мы думали-гадали, как нам при таком волнении разбирать то, что осталось от аппаратуры, но — опоздали. Волны постарались за нас, и почти все, что было закреплено стационарно, они оторвали и разметали; на берегу возле коридора Витя подобрал штатив от камеры — самое ценное из того, что мы не успели снять.

Со многим другим нам пришлось проститься, но мы не жалели: сезон прошел успешно. Ванду и ее сотрудников в Москве ждали долгие кропотливые занятия — зимой биологи расшифровывают, обсчитывают и осмысливают результаты летних экспериментов. Увы, чтобы в этой науке сделать какое-нибудь стоящее открытие, нужно обладать в первую очередь не талантом (хотя это никогда не помешает), не блестящим интеллектом и эрудицией, а адским терпением и способностью выполнять самую нудную и кропотливую работу — и находить в этом кайф.

Да, очень скоро все закончится… Алекс пропадал в фотолаборатории, Витя сидел в ангаре и приводил в порядок технику, а я была у Ванды на подхвате. С Витюшей у нас отношения до сих пор были натянутые, хотя я понимала, что в происшествии с аквалангом он не виноват ни сном ни духом. Ну никак я не могла ему простить его похождения — если у тебя больное сердце, то не пей и не гуляй! Впрочем, я судила со своей колокольни…

По правде сказать, Витя и его здоровье меня волновали мало. Я все время думала о другом — о том, что через три дня мы с Алексом расстанемся — он уезжает в Москву, а через неделю закончится и мой отпуск… Да, все хорошее слишком быстро кончается.

Я полностью пришла в себя, к тому же получила небольшую передышку. На озере представления отменили из-за штормовой погоды; на биостанцию пришел в гости Коля Антонов и рассказал, что один из тренеров и Лиза, отправившиеся в Новороссийск после первого утреннего представления, там и застряли — с тех пор катера не ходили.

Это значило, что девушки с прозрачными глазами, по крайней мере, сегодня мне можно было не опасаться. С другой стороны, в ответ на мои осторожные вопросы о Лизе Коля подтвердил то, о чем я догадывалась: к ней на озере все так привыкли, что перестали ее замечать. Коля сообщил только, что уже несколько дней она отказывается готовить для тренеров завтрак, чем они все очень недовольны. Естественно, никто не обратил внимания на то, где она находилась до отплытия катера. В любом случае сейчас меня и последнюю Сережину возлюбленную разделяло километров сорок.

Алеши-Нарцисса тоже не было на территории лагеря: он вместе еще с двумя рабочими уехал на «газике» в Геленджик, где они должны были нагрузить машину пиломатериалами. С ними поехала и Вика, встревоженная новостями из дома, она во что бы то ни стало хотела еще раз поговорить с мамой, и Ника отпустила ее, без звука согласившись снова дежурить на кухне. До Геленджика путь неблизкий, особенно на Кузьмиче, и их не ожидали до наступления темноты. Так что Нарцисса я тоже могла не опасаться.

Именно поэтому я расслабилась и потеряла бдительность. После ужина наша маленькая группа собралась в ангаре; под руководством Ванды мы упаковывали оборудование, стараясь ничего не перепутать.

Когда мы с Витей пытались затолкнуть в ящик какую-то особо неудобную железяку — мне показалось, что она по размерам раза в два больше, чем предназначенная для нее тара, — я зацепилась за ее острый край и порвала на себе рубашку сверху донизу (стало прохладнее, и я была в джинсах и синей мужской рубашке с длинными рукавами).

Господи, никогда в жизни мне не приходилось столько шить, вернее, зашивать, как в это лето! Все, что могло у меня порваться, порвалось, начиная от моего древнего костюма «Калипсо» (Витя попытался наклеить на него заплатки из старой камеры, но я понимала, что его уже не спасти) до моего единственного нарядного платья, юбок и сарафана, не говоря уже о купальниках. Одну юбку я уже выбросила; если дело так пойдет и дальше, придется мне ехать в Москву голой! Кошмар!

Я побежала к себе в пятихатки, придерживая у груди рубашку — под ней на мне ничего не было. Ванда хотела было пойти со мной, но я ее отговорила, заявив, что вряд ли мне грозит опасность посреди лагеря при ярком свете дня — дождя мы так и не дождались, и хотя над головой у нас и зависли темные тучи, тем не менее склонившееся над морем солнце вдруг ослепило нас последними лучами.

Так что меня провожал один только Тошка, который честно выполнял свои обязанности охранника, другой вопрос — какой от него будет толк, если дойдет до дела?

Моя жестянка со швейными принадлежностями находилась обычно на тумбочке, убирать ее не было никакого смысла — так часто приходилось мне брать в руки иголку с ниткой. Но сейчас ее там не было, и тут я вспомнила, что утром ее у меня брала Люба. Конечно, это вполне в ее духе — взять вещь и не отдать! Накинув майку и ругая про себя неряху Любу последними словами, я пошла в самую дальнюю пятихатку, в которой генеральская дочка жила вместе с Лялей.

Вход в их домик прятался в полумраке — дневной свет с трудом пробивался сквозь крышу из ветвей и листьев айленда. Внутри все было разбросано в диком беспорядке; я сама не Бог знает какая аккуратистка, но то, что я увидела, вызвало во мне отвращение — не могут девушки, женщины, вообще существа женского рода жить в такой обстановке! Пахло затхлостью, а может быть, и просто грязью. Впрочем, это, наверное, Любиных рук дело, подумала я и пожалела ее соседку — все знали, что Эмилия просто не нахвалится на свою лаборантку, которая точно и четко работала с микропрепаратами.

Но где же моя жестяная шкатулка без крышки, украденной Сорокой? На столе-тумбочке ее не было — там валялись смятые купальные трусы и лифчики.

Может быть, в углу, на деревянном кухонном ящике, где стояли закопченный чайник и стеклянная банка с чаем? Протискиваясь в дальний угол, я опрокинула по дороге полураскрытый чемодан, стоявший на одной из кроватей; из него посыпались вещи, и на пол упало что-то блестящее. Я наклонилась, чтобы поднять этот предмет, и, выпрямившись, застыла как вкопанная: на моей ладони лежал маникюрный набор с миниатюрным водолазным ножичком на брелке — подарок Сергея! Так, значит, зря я грешила на Славикову Сороку — вор оказался хоть и на двух ногах, но бескрылым. Впрочем, почему вор? Просто одна из девушек взяла мой маникюрный набор без спроса, а потом забыла отдать…

В хатке было сумрачно, но вдруг стало совсем темно: кто-то загородил вход. Я обернулась: на пороге стояла Ляля. Лучи солнца, падавшие уже почти параллельно земле, особым образом высветили ее лицо, тени придавали ее мелким чертам какую-то значительность.

— Привет, Ляля! — сказала я. — А я вот пришла к вам за своими нитками-иголками и обнаружила кое-что другое, тоже принадлежащее мне…

Ляля не отвечала; выражение ее лица показалось мне каким-то странным не только из-за теней, но и потому, что мышцы его были абсолютно неподвижны, а глаза, наоборот, слишком быстро ощупывали меня и при этом блестели.

Я почувствовала себя неуютно, но еще хуже мне стало, когда она резким движением подняла руку, и в ее кулаке оказался нож с инкрустированной перламутром ручкой. Этот нож был мне хорошо знаком — он принадлежал Сергею; мой бывший муж сделал его собственноручно, как и его точную мини-копию, которую я сжимала в ладони.

Когда она занесла руку с ножом для удара, до меня наконец дошло, кто передо мной. Я сделала шаг назад, споткнулась о валявшееся на полу барахло и чуть не упала. Это меня если и не спасло, то здорово мне помогло: она промахнулась, и я, схватившись одной рукой за раму кровати и удержав себя в вертикальном положении, другой перехватила ее руку. Ляля была намного миниатюрнее меня, и вид у нее был отнюдь не спортивный, но долго сдерживать ее я не смогла — она вырвалась если с нечеловеческой, то, во всяком случае, с неженской силой.

Все это происходило очень быстро, гораздо быстрее, чем я об этом рассказываю; мысли в моей голове бежали еще быстрее: она сумасшедшая, и мне с ней не справиться, если никто не придет мне на помощь!

— На помощь! — воззвала я. — Тошка, ко мне!

Я не рассчитывала, что на мой призыв кто-то откликнется, кроме лабрадора моей тетушки: почти все обитатели пятихаток, несмотря на поздний час, были заняты делом на территории лагеря, и вряд ли кто-нибудь мог услышать мой отчаянный вопль.

Тем не менее, прежде чем Ляля успела нанести еще один удар, снаружи послышались торопливые шаги и женский крик.

— Сюда, сюда! — Это был голос Вики.

Ляля обернулась, и лезвие ее ножа скользнуло по моему предплечью, не поранив кожу; я изо всех сил ударила ее по руке с ножом, который она выронила, и в то же самое время ее схватили сзади за локти и вытащили из хатки.

Пошатываясь, вслед за ней и я выбралась на свежий воздух; Ляля, как сдувшаяся надувная игрушка, висела на руках Тахира и Славика, рядом стояли побледневшие Вика и Ника, которые в один голос — вот что значит задушевные подружки! — спросили:

— Ты жива?

— Я жива и даже цела. А теперь объясните, что все это значит.

На это мне ответила Вика:

— Познакомься: Ляля Блинова — убийца Сергея Чернецова. Та, которой не удалось убить тебя.

Но при этих ее словах с Лялей произошло внезапное превращение: губы ее раздвинулись, обнажив зубы в оскале, тело изогнулось и вдруг распрямилось как пружина, и она легко, одним резким движением, вырвалась из рук державших ее мужчин, которые явно не были готовы к преображению тряпичной куклы в тигрицу.

Действительно в тигрицу — она помчалась от нас прочь по тропинке между хатками, передвигаясь эластичными прыжками, и даже из горла ее вырывались какие-то отрывистые звуки, напоминавшие рычание.

Наша маленькая группа на мгновение оцепенела; потом сначала мужчины, а за ними и я с девочками побежали вслед за ней. Ляля неслась в сторону погранзаставы, туда, где в проволочной ограде была дыра; когда наша кавалькада проскользнула в нее, сумасшедшая уже бежала к морю.

Солнце уже касалось краем диска линии горизонта; красный шар готовился утонуть в море, и кроваво-красные полосы по краю небосклона резко контрастировали с мрачными темно-синими тучами, спускавшимися все ниже и ниже, и с густым свинцовым цветом самого моря. Последние солнечные лучи осветили фигурку Ляли и на какое-то мгновение сделали ее похожей на точеную статуэтку; в следующую же секунду она вошла в море, и первая же набежавшая волна ее накрыла. Еще какое-то время ее силуэт можно было видеть между огромными валами — она казалась крошечной на их фоне. Но долго противостоять разбушевавшейся стихии она была не в силах — и вот очередная волна разбилась с диким грохотом о прибрежную гальку, а за ней… за ней никого не оказалось.

Все это произошло на наших глазах так быстро, что мне показалось — это происходит в кино, а не на самом деле.

Тем более что в тот момент, когда Ляля исчезла, произошел эффект чисто кинематографический: та часть солнечного диска, которая еще не успела скрыться за линией горизонта, была поглощена тучами, и все померкло; стало темно, как самой настоящей ночью. Только ревели разбивающиеся о берег волны — уже в темноте. Мы подошли к самой кромке воды, и брызги обдавали нас с ног до головы — так что мы даже не заметили, как пошел дождь.

Первым моим побуждением, исключительно инстинктивным, когда я увидела входящую в море Лялю, было — последовать за ней и вытащить. Но мой порыв перехватил Тахир, крепко взявший меня за руку.

— Не сходи с ума, Татьяна! — взревел он, пытаясь перекричать прибой. — Хватит нам одной маньячки.

— И что ее ждало бы, если бы ее вытащили? — тихо, нормальным голосом произнесла Вика рядом с моим ухом так, что только я ее услышала.

Между тем берег ожил, на пляж выскочил Максим с большим фонарем; кто-то растворил ворота эллинга, и второй раз за сутки вниз по рельсам пополз катер. Отдельные возгласы прорывались сквозь шум прибоя; по пляжу заметались туда-сюда светлячки фонариков.

Тахир отошел от меня и отдавал распоряжения где-то наверху; иногда до нас доносились отдельные обрывки фраз.

А мы все трое: я, Вика и Ника — неподвижно стояли у самой линии прибоя, не обращая внимания на брызги, оседавшие на наших лицах как соленые слезы, и на усиливающийся дождь, и смотрели вдаль, как будто пытались пронизать взором морскую пучину, увидеть то, что скрывается за ночным мраком и ревущим прибоем, и разглядеть в глубине маленькую фигурку безумной лаборантки.

19. ДИАГНОСТИКА ПО ВИКЕ РОЙТМАН

Стояла уже поздняя ночь, когда все мы, промокшие и озябшие, собрались в нашем ангаре. Витюша закипятил чайник, Ника принесла с кухни заварку, и мы, обжигаясь, согревались густым черным чаем — крепость заменяла ему аромат. Никогда еще в маленьком ангаре не собиралось столько народа; люди сидели на перевернутой лодке, чуть не продавили окончательно Витину походную кровать, кое-кто устроился и на полу. Кроме членов нашей исследовательской группы и начальства в тесное помещение набились все те, кто принимал участие в спасательной операции, то есть почти все мужчины биостанции, кроме тех, кого по разным причинам не было на территории.

Катер хоть и удалось спустить на воду, но было безумием надеяться, что это чему-то поможет.

Счастье еще, что отважные спасатели не перевернулись, не разбились и живыми вернулись на берег, а дно катера лишь слегка поцарапалось о камни, что само по себе было чудом. Но другого чуда не произошло — Лялю поглотило море и не собиралось отдавать ее назад. Ничего не увидели и пограничники, включившие прожектора на полную мощь и два часа подряд обшаривавшие их лучами темные бурлящие валы.

Опустошенные разыгравшейся у нас на глазах трагедией, уставшие, вымотанные и морально и физически, мы жаждали объяснений. Говоря «мы», я имею в виду не только себя — большая часть присутствовавших пребывала в состоянии полного недоумения: не зная подоплеки происшедшего, они не могли понять, что заставило Лялю покончить с собой. Но все молчали, ожидая, когда наконец Тахир заговорит.

Но вместо него слово взяла Вика. Зябко кутаясь в шерстяную кофту, она начала с предыстории — рассказала внимательным слушателям о череде преследовавших меня «несчастных случаев». Ее не перебивали, только Гера Котин несколько раз произнес будто бы про себя: «Ну и ну!» Но я не выдержала:

— Не томи душу, Вика! Как ты догадалась, что за всем этим стоит Ляля? И почему ты молчала?

— Не торопись, Таня, теперь уже торопиться некуда. Я подозревала Блинову уже довольно давно, но у меня не было доказательств. Все, что происходило с тобой, можно было истолковать как несчастные случаи, и убийца нигде не оставил никаких следов.

— Но каким образом она привлекла твое внимание? Мне и в голову не приходило, что эта скромница может быть в чем-то замешана…

— Вот именно — скромница. Трудоголичка. Идеальная лаборантка. Скучная собеседница. Именно так мы ее воспринимали — мы, женщины. Я говорила с Эмилией — по ее мнению, более трудолюбивой и толковой сотрудницы у нее не было. Ляля никогда не отказывалась помочь на кухне. Она вообще никогда не отказывалась ни от какой работы. Но разве это не странно — двадцатипятилетняя незамужняя молодая женщина приезжает в экспедицию и работает как проклятая, и при этом мы ничего не знаем о ее личной жизни? Давайте не будем ханжами — в Ашуко люди приезжают не только работать. Они здесь влюбляются и крутят романы, и это естественно, как сама жизнь. Но никто не может сказать, что знает героя Лялиного романа. Хотя ее видели то с одним молодым человеком, то с другим, но, кажется, никто не появлялся с ней на людях дважды…

Вика говорила ровным тоном, как на врачебной конференции. Тусклая лампа раскачивалась под потолком — ветер усиливался, и его порывы проникали в ангар через щели в стенах. В этом мерцающем свете лица присутствовавших приобретали какой-то нездоровый вид — впрочем, может, сказывалась усталость?

Я обратила внимание, что Алекс, который сидел на этот раз далеко от меня на запасном колесе от «газика», при последних словах Вики крепко сжал губы, так, что они побелели.

— Впрочем, давайте сейчас отвлечемся немного от Ляли, а поговорим обо всей ситуации. Несчастные случаи… Но ведь они происходили не только с Татьяной. Еще до ее приезда произошло два серьезных происшествия…

— Да, утонул этот полковник, и странным образом погиб Сергей Чернецов, — вставил Славик.

— Не совсем так, хотя смерть полковника на какое-то время очень меня запутала. Но потом я пришла к выводу, что она не имеет никакого отношения к нашему делу. Это произошло в самом поселке, никто с биостанции даже не был знаком с погибшим. Очевидно, это был настоящий несчастный случай… Ну понимаете, в истинном смысле слова…

— То есть ты хочешь сказать, Вика, — пришел ей на помощь Тахир, — что все остальные несчастные случаи вовсе таковыми не были?

— Именно это я и хочу сказать. И кроме «несчастного случая» с Сергеем, которого, как я убеждена, убила Ляля, было еще одно происшествие, о котором под влиянием трагической гибели Чернецова все позабыли — за несколько дней до этого его девушка Лиза попала под камнепад и повредила себе локоть. Таким образом, все жертвы так называемых «несчастных случаев» были так или иначе связаны между собой — через погибшего Сережу.

Мне стало стыдно оттого, что я вслух высказывала свои оказавшиеся абсолютно беспочвенными подозрения, и я была благодарна Вике за то, что она об этом умолчала. Значит, бедная Лиза — такая же жертва, как и я?

— После гибели Сергея, — продолжала Виктория, — кто-то пытается убить его бывшую жену. Пытается не один раз, а целых три, но все три попытки неудачны, хотя, надо прямо сказать, Татьяна каждый раз оказывается на волосок от гибели, и спасает ее только чудо. Мы подозревали, что ее хотят убить, но если бы она умерла в День рыбака, то никто не обратил бы внимания на ссадину на затылке — пошла купаться в нетрезвом виде и утонула, ну а царапины и синяки — кто бы стал их считать? Если бы Таню убило булыжником на берегу, то это тем более истолковали бы как естественное явление — камнепады тут нередки, вот и с Лизой такое же несчастье чуть не произошло… И, наконец, испорченный акваланг — не настолько он был испорчен, чтобы вызвать мысль о намеренной диверсии — в конце концов, не легочник ^[15] же был у него перерезан и баллоны были наполнены не выхлопными газами… Нет, всего лишь подкручены винты, и если бы Таня погибла, то все свалили бы на халатность Вити.

Витя поежился на своем колченогом табурете и бросился себя защищать:

— Но я бы никогда не пропустил такой явный дефект, как поврежденный легочник. И как, скажите на милость, забить баллоны ядовитым газом при помощи электрического компрессора? Был случай на Белом море, когда мастера-ломастеры что-то перемудрили с бензиновым компрессором, перепутали вход и выход и забили баллоны смесью угарного газа со всякой дрянью… Подводник, сделав несколько вдохов, тут же потерял сознание. Но в таком случае мы бы сразу вытащили Таню за страховочный фал. И если бы Ася и не вытолкала Таню наверх, то я все равно успел бы нырнуть за ней…

— Виктор, тебя сейчас никто ни в чем не обвиняет, наоборот, то, что говорит Вика, окончательно снимает с тебя всякие подозрения, — перебил его Тахир. — Но инструкцию вы все-таки нарушили, оставив хоть на несколько минут ее одну в море…

— Буек на страховочном фале был! — упрямо гнул свое Витя, но его уже никто не слушал.

— Итак, все три происшествия с Татьяной создавали полную иллюзию несчастного случая, — снова заговорила Вика, — а не покушения на убийство, чем они на самом деле являлись. Но столько совпадений подряд не бывает! И меня после случая с упавшим с обрыва камнем, который один к одному повторял ситуацию с Лизой, вдруг осенило: и в смерти Сергея, и в покушении на Лизу, и в покушениях на Татьяну действует одна и та же рука; почерк убийцы выдавало то, что он пытался замаскировать свои злодеяния под несчастный случай.

На этом месте Виктория, чихнув, ненадолго замолчала и сделала несколько глотков из своей кружки; чья-то рука почтительно подлила ей еще горячего чаю. Никто не осмеливался нарушить паузу, хотя у всех на лицах было написано множество вопросов. Мне в голову вдруг пришла дурацкая мысль: как будто мы все собрались в кабинете у Ниро Вулфа^[16], чтобы выслушать разоблачительную речь великого детектива, и почтительно молчим, выжидая, пока он соберется с мыслями; только миниатюрная Вика никак не походила ни по своим габаритам, ни по другим параметрам на знаменитого любителя орхидей, да и орхидеи у нас в Союзе никто не разводит…

Слегка охрипшим голосом, то и дело сморкаясь, простывшая детективша продолжала:

— С самого начала мы все трое, Таня, Ника и я, недоумевали: кому могла помешать Татьяна? Теперь вопрос встал иначе: кто мог желать смерти Сергею Чернецову, Лизе Вороновой и Татьяне Чернецовой, или, другими словами, Сергею, его девушке и его бывшей жене? Как видите, дело предстает уже совсем в другом ракурсе.

С самого начала мы с девочками пробовали очертить круг тех, кто имел возможность покушаться на жизнь Тани, и выяснить, были ли у них хоть какие-то мотивы для столь отчаянного поступка, как убийство. Возможности, надо сказать, были у очень многих, но видимых мотивов ни у кого из этих людей не было. Хоть Татьяна и моя подруга, я первая признаю, что она бывает очень высокомерна, и потому многие ее не любят. Но человек не убивает другого человека только потому, что испытывает к этому другому неприязнь. Это нонсенс. С другой стороны, никак не могла я поверить и в версию Ванды, связанную с потусторонними силами, — что это дух Сергея зовет Таню к себе. Но не мог же дух еще тогда живого Сергея вызвать камнепад, в который попала Лиза! И тогда кто-то из девочек произнес это слово — бредовые мотивы! У сумасшедших своя логика и свои мотивы, и надо искать психически ненормального убийцу.

Нам, нормальным, здоровым людям, не понять логику душевнобольного. Мы любим и ревнуем, страдаем и мучаемся, но любовь и ревность при больной психике приобретают уродливые формы. Так как все три жертвы были связаны между собой узами эмоционального свойства, то мне показалось, что разгадку надо искать именно здесь.

Но кто же мог быть этим маньяком? Татьяна с ходу отказалась даже рассматривать возможность того, что убийцей мог быть кто-то из ее старых знакомых и людей, ей лично симпатичных.

Я не спорила с ней, а сразу согласилась. Я много лет знаю практически всех сотрудников дельфинария; среди них, как и повсюду, есть чудаки — может быть, чудаков даже больше, чем в других местах, — но я не видела среди них сумасшедших, которые могли бы представлять опасность. Я все-таки неплохой диагност, не первый год в психиатрии. Единственный человек среди научных сотрудников, которого я могла бы заподозрить в чем-либо подобном, — это Анатолий Макин; вы все знаете, как он относится и к людям, и к животным, но его в этом сезоне, по счастью, на биостанции нет. Значит, надо было искать среди чужих. И тут я стала подозревать Лялю…

— Почему именно ее? — не выдержал Гера Котин.

— Наверное, перебрав все возможные варианты, я все равно бы вышла на нее, но тут мне помогли два эпизода. Во-первых, как-то раз я случайно подслушала разговор молоденьких ребят; студент Вадим походя заметил, что у Ляли холодные ноги. Я пристала к нему с расспросами, он смутился и в конце концов пояснил, что среди мужиков о ней ходят слухи, будто бы в постели с ней неприятно и у нее холодные ноги, но он за это не ручается, потому что сам от ее авансов постарался отвертеться. Тогда я пошла к Гере Котину; уж если кто-то и разбирается в женщинах, то именно он.

— Гран мерси за комплимент, — отозвался Гера и покраснел; видно было, что он предпочел бы прослыть знатоком в других обстоятельствах.

— Так вот, от Геры я узнала, что Ляля — странная женщина в сексуальном плане и он предпочел бы с ней не связываться; она бросается на мужчину так, как будто хочет его съесть; «несытая» — вот какое слово он употребил. Она не заигрывает с возможным партнером, не кокетничает с ним, а сразу требует от него заключительного действия. Более того, ведет она себя при этом так агрессивно и неприкрыто-бесстыдно, что мужчина хочет одного — сбежать от нее подальше и как можно быстрее. Ведь это правда, Гера?

Гера вместо ответа только пожал плечами, потом, подумав, добавил:

— К тому же кожа у нее пахнет как-то отталкивающе. Я еле унес от нее ноги.

— Это было уже кое-что. Мне пришли на память некоторые факты, на которые я раньше не обращала внимание. Например, то, что в День рыбака Ляля предложила всем раздеться догола во время ночного купания — это как-то не согласовывалось с ее привычным обликом скромницы. Или то, как Витя чувствовал себя не в своей тарелке, когда она заглядывала в ангар, — мы-то с Таней решили, что ему не хочется общаться с Любой, которую накануне уронил в колючие кусты, но на самом деле ты ведь боялся Ляли, правда, Витя?

Бедный Витя! Может быть, он в эти минуты с ностальгией вспоминал те самые тяжкие года армейской службы, о которых так старался забыть! Побагровев как маков цвет, он утвердительно кивнул головой.

— Ну так она чуть тебе не отомстила: если бы фокус с аквалангом ей удался, на тебе бы по гроб жизни висело подозрение в убийстве по преступной халатности. Короче говоря, я узнала о скрытой стороне жизни Ляли, о которой раньше не имела представления: она готова была лечь с каждым, кто носил брюки, но мужчины были от этого не в восторге, и никто из них не хотел второй раз повторить этот опыт…

Тут ее прервал Тахир:

— Вика, может быть, не стоит на этом так акцентировать внимание? — Рахманова никак нельзя было назвать ханжой, он был полнокровным мужчиной, но, как человек старой закалки, предпочитавший делать, а не рассуждать, он при подобных разговорах чувствовал себя неудобно; он тоже покраснел и с укором смотрел на Вику — по его мнению, о таких вещах говорить вообще неприлично, и тем более женщине.

Я медленно обвела глазами всех присутствовавших; это было поучительное зрелище. Румянец на щеках Витюши был ярче, чем у Геры Котина; физиономия Володи Ромашова выражала только любопытство — Ляля явно до него не добралась.

Максим выглядел бесстрастным, а у Димы Черкасова на лице играла высокомерная улыбка — уж он-то никогда бы не снизошел до какой-то невзрачной хладноногой лаборантки, даже если она сама вешалась бы ему на шею. Вадим, который каким-то образом затесался в наши ряды, видно, немного побаивался Тахира и старался слиться со стеной; мордочка его была саманевинность. Славик, незаметно для других, но не для меня, сжимая под столом руку Ники, с чисто научной любознательностью наблюдал за реакцией окружающих. Феликс Кустов производил впечатление человека, очень сильно обиженного, — он был известен своим чересчур прямолинейным и резким характером, и никто ему ничего не рассказывал, опасаясь, что он предпримет какие-нибудь действия, которые приведут к непредсказуемым результатам (я, например, скрывала от него мой роман с Алексом — во избежание недоразумений). У Ванды было такое выражение лица, будто ее вот-вот вырвет, но больше всего меня поразил Алекс — казалось, он вот-вот упадет в обморок, настолько он побледнел.

— Извините, Тахир, но это было необходимо. Итак, теперь я знала, что Ляля сексуально озабочена и ведет себя с мужчинами по меньшей мере неадекватно. И был еще один эпизод, который привлек мое внимание: когда мы после освящения новых бассейнов играли в интеллектуальную игру, предложенную Вадимом, Ляля проявила недюжинные способности и предлагала совершенно неожиданные решения.

В частности, меня заинтересовала одна из ее ассоциаций — она сказала, что шампанское выливается из бутылки с музыкальным звуком, как вода из шланга, когда наполняется бассейн!

— Ну и о чем это говорит? — вмешался Вадик. — Только о том, что у нее творческое мышление!

— Не только. У нее не просто творческое мышление, у нее особое мышление, особая логика. Само по себе это еще ни о чем не говорит. Но эта ее фраза вызвала у меня свою ассоциацию: мне пришла на память одна цитата из классической книги по психиатрии. Там говорится о том, что человек психически здоровый не усматривает никакой связи между бензином и музыкой, а больной шизофренией выдает следующую ассоциацию: бензин выливается из канистры с мелодичным журчанием!

— То есть ты хочешь сказать, что у Ляли шизофрения? — переспросил Володя Ромашов; он смотрел на Вику широко раскрытыми глазами. Я понимала его состояние: внезапно он оказался свидетелем и почти участником запутаннейшей истории с убийствами, самоубийством, сексом и сумасшествием — и не верил своим ушам. Я, как ни странно, оказалась почти в таком же положении; у меня было подозрение, что даже Славик и Дима Черкасов знают больше меня.

Как ни была я благодарна подругам за свое спасение, в этом моем чувстве было бы больше жара, если бы они заранее рассказали мне о своих подозрениях.

— Я была уже почти в этом уверена, когда первый раз ездила в Абрау, чтобы позвонить коллегам. Это было очень непросто — добыть нужные нам сведения. Такая конфиденциальная информация доступна только психиатрам и правоохранительным органам. Но мои друзья выяснили все, что надо, и подтвердили мой диагноз… Окончательный ответ пришел только сегодня утром.

Тут я не выдержала:

— Ты все это знала — и молчала!

— Нет, Таня, я не молчала, а действовала. Я поделилась своими подозрениями с Тахиром и Максимом, и за Лялей приглядывали — так, на всякий случай. И еще — мы ее спровоцировали на сегодняшнее нападение. Максим объявил ей, что по служебной необходимости пришлось обменять ее билет на более ранний срок, и она должна уехать с базы сегодня же вечером — то есть теперь уже вчера — и улететь ночным рейсом. И она заметалась. Славик наблюдал, как она с ножом спряталась в кустах возле твоей пятихатки, но не решилась туда войти за тобой; и только когда ты сама отправилась в логово зверя, она за тобой последовала…

— Так, значит, вы поймали ее на живца…

— К сожалению, не поймали, а упустили… Пойми, ведь Ляля была социально опасна: кто знает, что бы она стала делать в Москве.

Может быть, решила бы довершить начатое здесь. Но зачем строить праздные предположения, этого все равно не будет…

Вика замолкла, и на некоторое время все затихли, вспоминая печальный Лялин конец. Мне показалось, что в полумраке промелькнула какая-то тень — может, это была грешная душа несчастной Ляли, покидающая землю? Потом Вика заговорила снова, ее простуженный голос звучал печально и тихо:

— Ляля была очень и очень больна. У нее была шизофрения. Брали ее в экспедицию по рекомендации ее шефа из Института биохимии, у которого она проработала последние пять лет. Что он знал о ней? Только то, что она великая труженица и все эти годы безуспешно пыталась поступить в медицинский. О другой стороне ее жизни я узнала из истории болезни — спасибо коллегам. Она находилась под наблюдением психиатров с 14 лет. Уже в подростковом возрасте ее поведение порою угрожало ее близким — она превратила жизнь своей семьи в ад. Еще раньше, в детстве, она возненавидела своего младшего брата, ревновала к нему родителей, чуть не выбросила младенца в окно… Когда Ляля подросла, то отношения в семье настолько накалились, что мать с младшим сыном переехала жить к бабушке, а дочка осталась с отцом. Впрочем, меня больше всего заинтересовал один эпизод из ее биографии — в двадцать лет она была насильственно госпитализирована при участии милиции.

Она в течение нескольких месяцев преследовала своего соседа по лестничной площадке, красивого юношу — студента театрального института. Ляля не давала ему прохода, ходила на все его спектакли, поджидала у дверей, так что он вынужден был сбегать от нее по черной лестнице — благо она была в их доме. А потом состояние ее обострилось, и она ворвалась к нему в квартиру голая… Не буду дальше цитировать заявление молодого человека, скажу только, что после этого ей поставили еще один диагноз — синдром нимфоманической фригидности…

При этих словах среди слушателей началось шевеление; под кем-то скрипнула табуретка, слегка оживившийся Витюша недоуменно хмыкнул, а «знаток женщин» Гера Котин подал реплику:

— Что-что? Даже я о таком никогда не слыхал!

Смутивший всех вопрос сформулировал Славик:

— Честно говоря, я думал, что нимфомания и фригидность — две вещи абсолютно противоположные и никак не совместимые…

— Как ни странно, это именно так и звучит: нимфоманическая фригидность. Несчастная жертва такого сексуального отклонения все время испытывает навязчивую потребность в сексе, доходящую до исступления именно потому, что ни один половой акт не завершается у нее оргазмом и после него она еще больше сексуально неудовлетворена и возбуждена, чем прежде.

Так вот, этим-то и страдала Ляля — конечно, все это шло от ее шизофрении. В тот раз Ляля провела в психушке много месяцев, но больше туда не попадала. То ли обострений у нее больше не было, то ли она научилась очень хорошо маскировать свою ненормальность — для некоторых форм шизофрении такая диссимуляция бредо… то есть, извиняюсь, многие шизофреники очень хорошо скрывают от окружающих свою болезнь.

— Да, что-что, а уж это у нее хорошо получалось, никто даже и предположить такого не мог, — заметил Максим все с тем же бесстрастным видом.

— Да, — продолжала Виктория, — здесь она себя вела до поры до времени тихо как мышь — затаилась. О том, что она была влюблена в Сергея, я догадалась после того, как Никита как-то обмолвился, что раньше Ляля гораздо чаще бывала на озере, а ведь она на биостанции с конца мая. Весь июнь она часто посещала демонстрационный дельфинарий, а потом перестала туда ходить — не было уже стимула. Насколько я поняла из телефонного разговора с коллегой, Сергей относился к тому же типу мужчин, что и тот молодой сосед, что сдал ее в милицию, — стройный брюнет среднего роста, к тому же он тоже был артистом.

Мы все хорошо знали привычки Сергея — была ли у него какая-нибудь постоянная привязанность или нет, он никогда не мог отказать восхищенным поклонницам, добивавшимся его внимания. В случае с Лялей это было его роковой ошибкой: переспав с ней (наверняка всего один раз, она обладала потрясающей способностью отпугивать мужчин), он подписал себе смертный приговор.

Я представляю себе ход событий так: когда Сергей оттолкнул Лялю, та воспылала ненавистью к Лизе и решила ее убрать. Может, какие-то голоса (мы никогда не узнаем, слышала ли она их или нет) ей подсказывали, что тогда Сергей снова вернется к ней. С первой попытки ей это не удалось, но тут появилась ты, Таня, и спутала ей все карты. Увидев, как Сергей целует тебя на виду у всего лагеря, она последовала за ним на Дельфинье озеро. Дальше я могу только строить предположения. Очевидно, они еще выпили — судя по содержанию алкоголя в крови у Чернецова, он пил и после того, как проводил Татьяну до биостанции. Не знаю, задумала ли она убийство заранее. Я думаю, что она вызвала его на объяснения и он высказал ей все, что о ней думал, после чего его судьба была предрешена. А может, она все заранее рассчитала и хитростью заманила его к сивучам. Не сомневайтесь, сумасшедшие очень хитрые…

— Его нетрудно было заманить к сивучам, я сама его чуть раньше еле-еле от них оттащила, — заметила я.

— Тем более. Криминалисты говорят, что убийцы вообще склонны к стереотипным приемам, это определяет их почерк, а Ляля особенно часто повторяла свои действия. Я предполагаю, что она ударила Сергея сзади по голове и, когда он потерял сознание, столкнула его в воду, то есть сделала то, что ей потом не удалось довести до конца с Таней в День рыбака. В отличие от Татьяны к Сергею на помощь никто не пришел, и он утонул, захлебнувшись, — легкие его были заполнены водой, так ведь?

— Да, — мрачно подтвердил Тахир. — То, что мы сочли несчастным случаем, оказалось убийством из ревности…

— Я бы так не сказала… Скорее не из ревности, а по бредовым мотивам. Кстати, такое убийство, если убийца признается невменяемым, квалифицируется как несчастный случай. Трудно в случае Ляли говорить о любви или ревности — ее чувства были извращены, она одержима была своей любовью, которую мы, психиатры, называем патологической. Видно, ее соседу еще повезло… Но я отвлеклась.

Итак, Ляля убила Сергея — и вместо того чтобы на этом успокоиться, собирается убивать дальше. Но теперь уже не Лизу, а тебя, Таня. Очевидно, она в своем бреду посчитала именно тебя виновной в том, что Сергей не ответил на ее чувство. Возможно, она слышала голоса, которые приказывали ей тебя убить.

Может быть, у нее были еще какие-то соображения, не менее бредовые. — И тут она в упор посмотрела на Алекса, который, не дрогнув ни единым мускулом, упорно сверлил взглядом противоположную стенку. — Впрочем, мы никогда теперь не узнаем содержания ее бреда. А факты состоят в том, что она с истинно маниакальным упорством преследовала Татьяну и чуть не добилась своего. И при этом она себя ни разу не выдала! Но, наконец, начальство вызывает ее к себе, ее чуть ли не насильно высылают с биостанции, очевидно, что-то уже заподозрили… Она вынуждена спешить, ей некогда заметать следы, и она берет в руки нож…

— Кстати, насчет ножа — откуда он у нее? — поинтересовалась я.

— Без сомнения, она его украла у Сергея, так же, как она украла у тебя маникюрный набор с его миниатюрной копией. Нож — это фаллический символ, и обладание им должно было иметь для нее особое значение… Кстати, именно из-за него она чуть не прокололась. У нас ведь было еще одно маленькое происшествие: кто-то засветил Алексовы пленки, которые хранились в общем холодильнике, и пропали результаты эксперимента. Насколько я помню, это было на следующий день после того, как он нас всех фотографировал в пятихатках, в том числе Любу в ее домике. Где те пленки, Алекс?

— В фотолаборатории! — Алекс вскочил со своего колеса и хотел уже бежать, но его остановил Тахир, резонно заметивший, что сейчас уже поздно, а проявить эти пленки можно и завтра. Алекс нехотя опустился на свое место.

— Как вы уже поняли, на одном из этих кадров должен проявиться этот самый Сергеев нож с инкрустированной перламутром ручкой — его невозможно спутать ни с каким другим. Ляля боялась, что это ее выдаст, и постаралась засветить пленки, не зная, что это были совсем другие фотоматериалы. Впрочем, завтра мы узнаем, так ли это.

— Водолазный нож как ритуальное орудие убийства — это нечто новенькое, — пробормотал себе под нос Феликс. Кроме своих рыб он увлекался еще и древней историей, и я была уверена, что он сейчас в уме подбирает аналогии среди каких-нибудь языческих культов.

— Что ж, не могу сказать, что все кончилось хорошо, но, по крайней мере, хорошо уже то, что все кончилось, хотя и не для нас с Максимом и, боюсь, для биостанции тоже, — заметил Тахир. Я его понимала: я видела, чего ему стоило улаживание разных формальностей после смерти Сергея.

— А на какое число у нее был билет? — вдруг спросила Ника. — Кажется, у меня появилась идея.

— На первый утренний рейс сегодня — в 4.38, - ответил Максим.

— Так, может быть, Ляля пропала без вести уже после того, как покинула территорию биостанции?

Ее командировка кончилась, и никто не должен отвечать за то, что она делала или не делала вчера вечером, даже если ей пришло в голову искупаться в шторм, — предложила Лисина.

Никто, казалось, не отреагировал на ее слова, но я видела, что и Максим, и Тахир задумались.

— И все-таки мне жаль Лялю, — вдруг высказался Ромашов.

— И мне, — присоединился к нему Феликс.

Ох уж эти мягкосердечные, добренькие мужчины! А меня им не жалко, с горечью подумала я, и Сережу — тоже.

— Я понимаю вас, — тихо сказала Вика. — Но подумайте, что бы ее ждало, если бы ее успели спасти: этапирование в Москву, долгие месяцы в Институте Сербского — и это еще не самое страшное. Там хоть условия приличные. А потом — спецпсихушка, принудительное лечение… Для многих это хуже, чем тюрьма, тем более что срок пребывания не ограничен. Нет, я не уверена, что тот выход, который она выбрала, хуже; по крайней мере, она умерла свободной.

Но тут вдруг снова заговорил самый младший член нашей компании, и в голосе Вадима звучало неподдельное восхищение:

— Если бы не Вика, то оплакивать нам пришлось бы Татьяну, которая мне лично гораздо симпатичнее, нежели убийца. Я всегда думал, что всякие там Шерлоки Холмсы и прочие пинкертоны — исключительно плод воображения досужих сочинителей.

А тут настоящий детектив среди нас, замаскированный под повариху.

Настроение в ангаре переменилось — очевидно, людям несвойственно долго находиться в подавленном состоянии, я не раз замечала, как даже на поминках гости вдруг начинают улыбаться и даже смеяться, а потом, поймав себя на этом, срочно корчат постную физиономию. Так произошло и тут: вдруг до всех дошло, что Вика, которую все знают как облупленную лет десять, чуть ли не гений. Конечно, поварихи на биостанции всегда относились к интеллектуальной элите, но такого от нее никто не ожидал. Даже Тахир вынужден был признать, что Вика молодец, притом совершенно искренне.

Смущенная посыпавшимися на нее отовсюду комплиментами, Вика зарделась, так что ее щеки сравнялись цветом с давно покрасневшим носиком, опустила взор долу и заявила:

— Если хотите знать, у меня хорошая тренировка: я каждый день на работе ставлю диагнозы своим пациентам. Это примерно то же, что вести детективное расследование, но есть разница: это куда менее благодарное занятие.

Искоса наблюдая за Димой Черкасовым, я заметила, что он приосанился, и на лице его появилась самодовольная улыбка — улыбка собственника. Как же, так приятно обладать тем, чем все восхищаются, хотя бы временно! Властным жестом он положил руку ей на плечо и сказал:

— Вам не кажется, господа офицеры, что скоро рассвет, и пора по домам?

Это было немножко нагло — в данной ситуации такое предложение было прерогативой Тахира или Максима, но все действительно очень устали, и я сама мечтала о постели. Поэтому, пообещав Тахиру держать язык за зубами, народ начал расходиться; разбуженный Тошка громко залаял. Мы, хозяева ангара, выходили последними; Ванда лично проверила, как Витюша запирает замок, хотя в этом вроде бы уже не было никакой необходимости. Распрощавшись с Вандой, мы втроем продолжали свой путь в пятихатки; я все гадала, когда Витя додумается нас потерять, но он упорно шел рядом. Я уже решила, что мы так и разойдемся по своим домикам, но уже у самого моего порога Алекс остановился. Витя оглянулся, посветил фонариком прямо ему в лицо, и видно, что-то на нем прочел, потому что, не прощаясь, пошел дальше.

— Татьяна, я хочу тебе объяснить… — сказал Алекс, взяв меня за руку.

— Не надо ничего объяснять, ради Бога, — прервала его я.

— Нет, ты должна понять… Это было еще до того, как мы с тобой познакомились…

— Алекс, я ничего не хочу знать! Не надо портить то чудесное, что у нас есть! Мы ничего друг другу не должны, и это как раз самое главное.

— Но я не виноват…

— Не сомневаюсь в этом. Ляля для меня — просто воплощение зла; я не психиатр, как Вика, и поэтому не могу простить ее, как больную и не отвечающую за свои действия. Но ее больше нет, и пусть она больше не портит нам жизнь. Ты скоро уезжаешь, и я не хочу, чтобы она стояла между нами.

И в те два с половиной дня и две ночи, что у нас с ним оставались, призрак Ляли между нами не стоял.

20. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ

Я сидела, уткнувшись носом в иллюминатор, и рассматривала небеса. Посмотреть было на что: мы летели над самыми облаками; сплошная облачность закрывала от нас землю, но сверху на эти туманные поля падали солнечные лучи, окрашивая их во все мыслимые и немыслимые цвета и оттенки. То мы проплывали над зелеными облаками, то над золотисто-желтыми пространствами, похожими на поляны цветущих одуванчиков; то внизу под нами возникали горки и возвышенности, то в радужных лучах появлялась какая-то фигура странной формы, и я пыталась отгадать, что это — овечка или игрушечный медвежонок?

Девочки сидели с другой стороны, через проход, но я не жалела, что оказалась одна, и не очень уговаривала поменяться со мной местами толстую тетку, которая расплылась телесами у противоположного иллюминатора. Впрочем, это все равно было бесполезно: казалось, она вся просто растеклась по креслу, и вряд ли ее можно будет собрать даже в самой Москве.

Итак, я сидела, отвернувшись от салона, и, наблюдая за облаками, размышляла. Мне было о чем подумать и о чем вспомнить. В какой-то момент в голову мне даже прокралась крамольная мысль: я бы не стала слишком возражать, если бы самолет сейчас разбился… Лучше всего умереть вот так, внезапно, на пике. Что бы там ни было, за этот месяц я прожила целую жизнь, с трагедиями и смертельными опасностями, много работала и много развлекалась, общалась с друзьями и любила. Мне казалось, что я никогда не была так счастлива, так сконцентрированно счастлива, чем в те неполные три недели, в которые мы с Алексом сблизились, влюбились и любили друг друга. Пусть это короткая любовь, но любовь же!

После того как Алекс уехал, я, помахав рукой увозившему его «газику», возвращалась в пятихатку со слезами на глазах и встретила Вику. Она спросила:

— Вы договорились о встрече в Москве?

— Нет, мы ни о чем не договаривались, да это и не нужно. Я думаю, Вика, это конец. Я не знаю ничего о его личной жизни в Москве, да и не хочу знать. Только в одном я уверена: так хорошо, как в Ашуко, нам уже не будет. Я заранее себя настраивала на то, что у нас нет будущего, и если я сейчас и расстроена, то уже завтра собираюсь улыбаться… А может, уже сегодня вечером.

— Хочешь доказать себе, Таня, что ты железная женщина? Вряд ли тебе это удастся. Почему в зависимости от перемены места чувства должны тоже меняться?

Я видела, что думала она вовсе не о моих отношениях с Алексом, а о себе и Диме.

— Потому что это почти закон природы — то, что расцветает на Черном море, увядает в Москве.

— Как бы я хотела, чтобы ты ошибалась…

Тут сзади незаметно подошла сияющая Ника и, обняв нас обеих за плечи, сказала:

— Находиться в таком состоянии, как мы все в эту минуту, — это прекрасно, сколько бы времени этот подарок судьбы ни продлился… Мне кажется, что я никогда еще не была так влюблена, как сейчас. Во всяком случае, я никогда не была влюблена в более достойный объект. Славик — совершенно изумительный парень, я таких просто не встречала. Чем бы это лето ни завершилось, я счастлива и буду счастлива, что это у меня было. — И она лучезарно нам улыбнулась.

Нике хорошо было говорить — Славик не женат, влюблен в нее, как будто ему не двадцать шесть лет, а шестнадцать, и разделяет их так мало: небольшая разница в возрасте, два предыдущих брака Ники и то, что она нажила за свои 32 года — ребенок и жизненный опыт. Впрочем, я не завидовала подруге — у каждой из нас были своя линия судьбы и свой возлюбленный.

Мне Славик нужен был только как друг и ни в каком ином качестве. Я счастлива была за Нику, но, главное, я радовалась, что Дима Черкасов последние дни перед нашим отъездом вел себя безукоризненно по отношению к Вике. Она это более чем заслужила. Тем более, насколько я понимала Диму, этого «злого донжуана», по выражению Геры, в Москве он вряд ли собирался продолжать летний роман. Сезон экспедиций — это время легких развлечений, а в родном городе Диму ждала семья, и ему не нужны были осложнения.

Облака проплывали за толстым стеклом иллюминатора, струясь и перетекая из одной формы в другую; даже самое красивое зрелище может быть утомительным, и я прикрыла глаза. Тут же перед мысленным взором у меня возник Ашуко — залитая солнцем биостанция, спокойное темно-синее море, лениво облизывающее прибрежную гальку, такое, какое оно явилось нам на следующий день после того, как поглотило в своей пучине Лялю. Как будто сама природа позаботилась о том, чтобы смыть следы вчерашнего безумства, и от могучего шторма, напомнившего старожилам Ашуко ноябрьские бури, не осталось и воспоминания. От Ляли же небольшая памятка осталась: кто-то из ребят нашел на берегу недалеко от погранзаставы разорванную вьетнамку, рыжую с желтеньким цветочком на перемычке — такие были только у нашей безумной лаборантки.

Из Абрау в Москву полетела телеграмма «Приезжайте. С вашей дочерью случилось несчастье». Через день в Ашуко привезли из аэропорта пожилого сутулящегося мужчину с седыми усами — отца Ляли. Он долго бродил по берегу, всматриваясь куда-то вдаль, как будто надеялся увидеть у линии горизонта свою дочь. Тахир, Вика и лейтенант с погранзаставы, замещавший пившего горькую капитана Свиридова, беседовали с ним в течение полутора часов, как я думала, уговаривали его не поднимать лишнего шума, в интересах доброй памяти его покойной дочери. Вика рассказывала потом, что особой обработки и не потребовалось.

— Он уже был готов к самому худшему и не удивился ни тому, что Ляля утопилась, ни тому, что ее к этому привело… Только попросил водки; Тахир налил ему спирта, и он осушил стакан махом. Мне показалось, что теперь, когда дочери нет, отец испытал даже какое-то облегчение; все эти годы он жил в диком напряжении, в постоянном ожидании чего-то страшного. Он производит впечатление глубокого старика, а ему ведь только пятьдесят три года — я случайно видела его паспорт…

Так и вышло, что Ляля числилась теперь в архивах милиции не самоубийцей, покончившей с собой после того, как открылись ее преступления (это повело бы за собой бесконечные расследования), не случайно утонувшей в море сотрудницей биостанции, за что сняли бы голову с Тахира вкупе с Максимом, а просто без вести пропавшей — где-то между поселком Ашуко и столицей нашей родины.

Проще говоря, дело замяли. Тело ее так и не нашли.

Мою тетушку все это потрясло до глубины души; впрочем, это не заставило ее изменить свои убеждения.

— Я считала, что тебя преследует дух Сергея, но я ошибалась, — сказала она мне как-то. — Сергей был человек не плохой — просто слабый. То, что ходило за тобой по пятам, было злом. По моему мнению, Ляля — это воплощенное зло; если она и не ведала, что творит, то это свидетельствует лишь о том, что ею управляли какие-то потусторонние силы, силы зла.

Я подумала и частично с ней согласилась:

— Ты знаешь, Ванда, я постоянно ощущала себя как-то неуютно в ее присутствии, только не понимала, почему, и приписывала это дурному влиянию чего-то или кого-то иного. Например, Любы… Со мной так было, когда я, например, в большой компании вынимала рыбу из сетей в день освящения бассейнов… Теперь я понимаю, что чувствовала на себе недобрый взгляд Ляли. Или в Абрау, когда мне казалось, что меня кто-то преследует: я-то считала, что это Лиза или, в крайнем случае, Нарцисс, но теперь я убеждена, что это именно она тогда за мной шла — может, искала случай со мной расправиться.

У нее действительно был очень злой взгляд, даже Эмилия теперь это признает. Впрочем, задним числом все мы умные.

Но больше разговоров об этом мы не вели; я постаралась забыть, хотя бы до конца отпуска, о сумасшедшей злодейке так же, как я не желала думать о страшной смерти Сергея. Эти последние дни я хотела занимать и голову, и руки, и тело только приятными мыслями и делами. И мне это почти удалось, по крайней мере до тех пор, пока не уехал Алекс.

Проводив его (с ним вместе отбыли в Москву моя тетушка и ее аристократический пес), я до своего собственного отъезда вела почти растительный образ жизни. Я спала по многу часов в сутки, отсыпаясь за все предыдущие дни и ночи; долгими днями я валялась на пляже, как какая-нибудь завзятая курортница. С Викой и Никой, которые наконец-то были свободны — им на смену приехали новые стряпухи, — мы уходили к Ласточкину обрыву и там загорали и купались в чем мать родила, не заботясь о нравственности рядового и младшего командного состава нашей доблестной погранзаставы. На южном солнце от Викиной простуды не осталось и следа.

Как ни странно, когда все опасности и угрозы остались позади, жизнь стала казаться мне какой-то постной и безвкусной. Иногда в это растительное существование вкрапливались проблески чего-то если не более высокого, то, по крайней мере, более интересного.

Так, однажды я чуть не совершила своего рода подвиг — в не самое радостное для сотрудников биостанции утро я приготовила завтрак.

Когда девочки обратились ко мне с просьбой заменить их на кухне на одно только утро, я не смогла им отказать, только потребовала инструкцию в письменном виде: сколько крупы, сколько воды, сухого молока, сахара и т. п. Вечером мне показалось, что все это до предела просто. Но я проспала, не успела вовремя включить плиту, и когда мои часы показывали уже полвосьмого, а вода и не думала закипать, я уже так не думала. Бегом я помчалась в домик Миши Гнеденко за вторым кипятильником. Открыв дверь и осторожно переступив через баррикады «от коров», я уже протянула руку, чтобы взять сей ценный прибор, но опрокинула стоявшее у порога любимое Мишино ведро, которое покатилось с диким грохотом. Сам Миша застонал во сне и со словами:

— Специально же для вас, девочки, повесил кипятильник у входа! — открыл глаза и тут же снова их закрыл.

Вода все никак не закипала, и я варила манную кашу в большой кастрюле прямо на двух кипятильниках — я еще даже умудрялась помешивать ее деревянной ложкой. Увы, это не особенно помогло, и каша вся была в комочках… Я надеялась, что раздавать завтрак будет кто-нибудь из моих подруг, но они обе со смехом отказались.

Я стояла во главе нашего длинного стола с поварешкой в руках и все время повторяла одно и то же:

— Берите кашу. Каша несъедобная… Берите кашу. Каша несъедобная…

Как ни странно, кашу съели — наверное, из сострадания к горе-кухарке.

После этого мне вдруг захотелось вытащить Мишу из-за его баррикад, из его тесного мирка в любовно оклеенной обоями пятихатке. Ради этого я согласна была пожертвовать даже сном. Подговорив девочек, я встала в семь часов утра; Ники на месте не было, и мы с Викой вытащили тогда из палатки заспанного Вадима, который, услышав про наш замысел, тут же взбодрился, как всегда, когда пахло розыгрышем. Втроем мы прокрались в домик Гнеденко и вынесли наружу кровать со сладко спящим Мишей. Мы с трудом дотащили его до бассейна, но тут Вадик позорно дезертировал. Не знаю, хватило бы у нас сил доставить этот нелегкий груз до места назначения, если бы навстречу нам не попался простодушный Валерий Панков.

— Ой, девчонки, а чего это вы делаете? — спросил он, протирая глаза.

— Чего, чего… Не видишь, что ли, кровать на мостик поднимаем, лучше помоги, чем спрашивать!

И Панков помог. Представьте себе изумление Миши, проснувшегося на свежем воздухе от того, что лучи солнца поглаживали его физиономию и проникали даже сквозь сомкнутые веки.

Он открыл глаза, огляделся и… обнаружил вокруг себя пустое пространство, а далеко внизу — воду… И животрепещущий вопрос: как он сюда попал?

Вот в таких забавах проводили мы с девочками дни, а как они проводили ночи, я не спрашивала; судя по тому, как блестели их глаза наутро, — хорошо. И вот настал последний наш вечер на биостанции, наша последняя ночь, наше последнее утро… В последний раз я покормила и хорошенько на прощание почесала мою спасительницу Асю. И вот наконец мы, немного усталые и перевозбужденные (накануне мы гуляли и расставались с друзьями почти до самого рассвета), загружаемся в экспедиционный «уазик». Наши вещички уже в машине, и мы стоим у ворот, прощаясь с сотрудниками биостанции, — это обычный ритуал, немного грустный.

Другой традиции — кидать в воду монетки, чтобы вернуться сюда еще раз, — я не признаю. Сколько я ни бросала серебро в разные фонтаны и озера — никогда я снова туда не попадала. В Ашуко же я никогда не обогащала морское дно презренным металлом, но почему-то всегда именно сюда меня тянет, и я возвращаюсь…

Люди подходят, желают приятного пути, дают письма и последние поручения. Меня обнимает на прощание Гера Котин и отдает мне три письма для жены. Я удивляюсь — почему сразу так много?

Он мне объясняет: он их написал этой ночью, но все они помечены разными датами. Пусть Валя считает, что муж все время о ней думал, но никак не мог найти оказию, чтобы их отправить…

Миша Гнеденко (он тащил мои чемодан и сумку) заботливо спрашивает нас, не забыли ли мы чего. Тогда мы с Никой перемигиваемся и одновременно с двух сторон вешаемся ему на шею; Миша укоризненно тянет: «Девочки, ну девочки же!..» — но девочки его не слушают, а смачно целуют в обе щеки. Наконец, выдохшись, мы его отпускаем, и тут его целует Вика — прямо в губы. Миша все это терпит и не бежит сразу умываться — только потому, что это мы.

Меня удивило, что подошла сказать «до свидания» и Люба; генеральская дочка пожала руку мне и Нике и даже чмокнула в щечку Вику — очень популярной личностью стала Вика на биостанции.

В конце концов церемония расставания завершилась; мы все запихнулись в тесный «уазик», утрамбовались в нем и двинулись в путь — сначала медленно, вверх по грунтовке мимо погранзаставы, натужно надсаживая двигатель, а потом, раскочегарясь, все быстрее и быстрее. Мне некогда было глядеть в пропасти и пугаться — мое внимание было занято совсем другим. Я держала в руках большой бидон с маленькими осетрами, которых вез в Москву Феликс Кустов. Он тоже возвращался в Москву, и я одной своей половинкой сидела у него на коленях.

Каждый раз, когда автомобиль подпрыгивал на очередной кочке, он восклицал: «Осторожнее!» — причем это был призыв вовсе не к шоферу, а ко мне. Делал он это совершенно зря, потому что мне самой вовсе не улыбалась перспектива вылить на себя десять литров воды, даже пресной, а тем более плавать среди осетров. Поэтому я прижимала к сердцу этих несчастных мальков, как утраченного и вновь обретенного возлюбленного, и довезла-таки их до аэропорта живыми (хотя, наверное, с сотрясением мозга). Подмокла я только сверху — лиф моего голубого сарафана из марлевки прилип к голому телу.

В зале ожидания мы наткнулись на актеров с Дельфиньего озера. За то время, пока мы с ними не видались, они еще больше одичали и оробинзонились.

— Танюшка! — округлив губы, радостно бросился ко мне Игорь, а мрачный Женя (у него был вид опоздавшего на свой корабль пирата) угрюмо поздоровался со всеми нами, подав руку только Феликсу как единственному мужчине; я давно заметила, что Женя был немножко мужским шовинистом — не позавидовала бы я его будущей жене. Оказалось, что актеры сидят в аэропорту с самого утра, потому что их рейс отменили, как было сказано, «по техническим причинам» (все знали, что это означает отсутствие авиационного керосина).

Это было плохо — скорее всего и нам тоже придется ждать самолета очень долго.

Артисты с удовольствием оторвались от игры «эрудит», которой они пытались скрасить себе бездарно пролетающие часы, и помогли нам с багажом. Это просто удивительно: кажется, берешь с собой только самое необходимое — отчего же назад приходится тащить такие тяжести? Особенно тяжелый чемодан оказался у Вики — ей предложили доплатить за перевес. Мы переглянулись — денег у нас, естественно, не было (сколько я себя помню, я всегда возвращаюсь из отпуска с одним пятачком на метро) — и хотели уже раскидать ее вещи по авоськам, как вперед выступил Феликс; он заплатил за багаж и взял квитанцию.

— Это все равно экспедиционные деньги, — пояснил он.

В данный момент Кустов в одном лице являл собой целую ихтиологическую экспедицию; он вез с собой, кроме небольшого рюкзака с личными вещами, еще какие-то брезентовые тюки и деревянные ящики, и потому со вздохом облегчения вручил бидон с осетрами актерам, у которых руки были свободны. Оставалось только ждать — занятие, которое я ненавижу.

Но ожидание оказалось совсем не таким уж скучным. Проголодавшиеся артисты отправились в буфет. Не прошло и получаса, как мы заметили их в дальнем конце зала прилета; они шли куда-то в сопровождении милиционера в полной форме, а драгоценный бидон этот представитель власти бережно нес в вытянутой правой руке, как можно дальше отставив ее от туловища.

Встрепенувшись, мы все во главе с Феликсом последовали за ними — благо сданные в багаж вещи нас больше не удерживали. В комнате милиции нам пришлось долго объясняться со стражами закона — тем постовым, который задержал Игоря и Женю, и его начальником, маленьким, черноволосым и пузатым.

Собственно говоря, нам было понятно, почему ребята вызвали к себе такой пристальный интерес местной милиции. Обросшие, небритые, в разодранной и пыльной одежде, они походили в лучшем случае на хиппи, в худшем — на бежавших из мест заключения; особенно подозрителен им был мрачный и худой красавец Женя в живописных лохмотьях, которые были когда-то тельняшкой. Одного их вида было достаточно, чтобы курортные менты, не избалованные частыми встречами с представителями московской богемы, сделали стойку; но особое их недоумение вызвал все-таки бидон с живыми мальками. Как только мы прибыли в аэропорт, Феликс прикрепил к его крышке сложное сооружение из трубок и каких-то тикающих деталей — насос, подававший в воду воздух. Милиционеры долго и осторожно осматривали, ощупывали и даже обнюхивали бидон, пытаясь понять, бомба это или нет.

На маленьких же осетров они смотрели так, как будто это было новое неведомое им оружие массового поражения. Феликс, потрясая какими-то бумажками, минут двадцать пытался им объяснить, что в бидоне находится государственное имущество, что арестованные оборванцы — вовсе не хулиганы, а народные артисты, которые принимали участие в киносъемках и выглядят столь непрезентабельно исключительно потому, что не успели переодеться и смыть грим… Пузатенький начальник все спрашивал:

— А разрешение у вас есть?

— На что?

— А вот на это… — И он брезгливо показывал поросшим черными волосками пальцем на непонятный ему предмет.

Когда мы наконец с актерами и драгоценным бидоном вышли из комнаты милиции, с нас градом лил пот: кондиционер у ментов не работал. Все время, что мы после этого провели в аэропорту, постовой не сводил с нас глаз: а вдруг мы все-таки что-нибудь взорвем? В это было поверить легче, чем в то, что какой-то чудак везет в столицу живую рыбу, которая по своим габаритам явно не годится для кухни…

Я радовалась про себя, что догадалась уложить водолазный нож Сергея в один из кустовских ящиков, а не везла его при себе — иначе не миновать мне местной каталажки! Как и предположила Вика, на одном из заснятых Алексом кадров генеральская дочка позировала в своем домике на фоне экспедиционного антуража — и инкрустированная рукоятка прекрасно видна была на переднем плане.

Да, теперь этот нож мне дорог вдвойне — и как память о Сереже, и как напоминание об одном из самых отчаянных моментов моей жизни…

Наконец объявили рейс, с которым улетели артисты и Феликс тоже — у мальков не было времени ждать следующего. Что ж, не впервой нам с девочками лететь втроем… И вот не прошло и четырех часов, как мы сели в самолет — без дальнейших приключений.

Как это странно: мы так долго добирались до аэропорта по горным дорогам — а это ведь меньше пятидесяти километров, так долго ждали вылета в этом чертовом зале ожидания, а потом еще сорок минут стояли как сельди в бочке в тесном накопителе, прямо под палящими лучами солнца… И вот теперь полторы тысячи километров мы преодолеваем меньше чем за два часа — чудны дела твои, человек!

Стюардесса прошла по рядам, проверяя ремни; загорелась надпись «Не курить». Я и так могла бы сказать, что мы пошли на посадку — у меня заложило уши, и я начала судорожно глотать. Не самое приятное для меня занятие — лететь на самолете. Еще несколько минут — и мы благополучно приземлимся. Все чудесное кончается, и завтра уже меня ждет работа, по которой я совершенно не соскучилась, — нудная московская работа. И, наверное, доктор А-Ким…

Господи, я ведь совершенно о нем позабыла! Нет, не хочу снова видеть доктора А-Кима!

Во Внукове было тоже далеко не холодно, но на летном поле дул сильный ветер. Я накинула на голые плечи заштопанную синюю рубашку — больше для приличия, чем для чего-нибудь другого. Вид у меня, со всклокоченными, выгоревшими волосами, в старом, полинявшем сарафане, был, наверное, не менее дикий, чем у наших актеров… Ничего, Москва переживет.

Против обыкновения багаж привезли очень быстро, и мы поволокли свой груз к выходу — туда, где на площади нам предстояло ждать 511-го автобуса до Юго-Запада. Но когда мы вышли из дверей аэровокзала, Ника, поставив на землю сумку, схватила меня за локоть. Я проследила за направлением ее взгляда — и встретилась глазами с Алексом.

Стройный, загоревший, беловолосый, в аккуратной городской одежде, он стоял рядом со старой «Волгой», серой с темными заплатками, явно знававшей лучшие времена. По всем канонам жанра я в это мгновение должна была испытать прилив необузданной радости, вызванной неожиданной встречей. Как ни странно, но мною в этот момент овладело совсем другое чувство — чувство узнавания. Я узнала его машину — Алекс как-то вечером долго рассказывал мне ее историю; за этой «Волгой» вился криминальный хвост, в ней когда-то погибла любовница прежнего владельца, отравившаяся выхлопными газами, автомобиль потом переменил несколько хозяев, но приносил одни несчастья, и Алекс с приятелем купили его напополам за бесценок.

Господи, какая же чертовщина лезет в голову в такой момент!

Алекс был уже рядом; я видела, что он так же смущен, как и я. Впрочем, не успели мы поздороваться как следует, как нам пришлось подхватить свой багаж и тащить его к машине — мы остановились на самом проходе, нас все время толкали и говорили нам неласковые слова. Алекс как джентльмен нес две сумки и тяжеленный Викин чемодан; когда мы были уже совсем рядом с серым страшилищем, замки на чемодане не выдержали, он раскрылся, и содержимое его посыпалось на асфальт. Первым из него выпал огромный камень, он с грохотом стукнулся о мостовую и покатился дальше, угрожая отдавить мне ноги; я подпрыгнула, и булыжник, потеряв ускорение, в конце концов уютно притулился у переднего колеса автомобиля.

На мгновение мы онемели и остолбенели, потом дружно начали хохотать. Хохотала Ника, прислонившись к Алексовой «Волге» — ноги ее не держали. Смеялась, сняв очки, Вика, наиболее пострадавший элемент, она не держала зла, хотя пробормотала сквозь зубы в промежутках между приступами смеха:

— Скорее всего это Вадик! Ну шутник, узнаю точно — убью!

Сдерживая приступы смеха, Алекс наклонился и неуклюже запихивал Викины тряпки обратно. Но когда Вика сказала:

— Захвати и камень тоже, это как-никак память об Ашуко, пригодится маме как гнет для солений, — то он не выдержал, бросил свои попытки собрать вещи и, одной рукой обняв меня за плечи, позволил себе всласть посмеяться — в унисон со мной. И вот так мы стояли и хохотали как сумасшедшие, и окружающие смотрели на нас, как на сбежавших из дурдома.

Рука Алекса сползла с моего плеча, скользнула под рубашку и под ее покровом добралась до правой груди. Чувствуя кожей его ласковые пальцы, нежно ее сжимавшие, я подумала, что, может быть, возвращение в Москву — еще не конец и сезон любви не завершается в Ашуко.

Примечания

1

Фисташка туполистная. — Здесь и далее примеч. автора.

(обратно)

2

На самом деле это вовсе не ласточки, а стрижи, птицы, абсолютно ласточкам не родственные. Татьяну извиняет то, что она не зоолог по образованию.

(обратно)

3

Северный морской лев — другое название сивуча.

(обратно)

4

«Муравей» — грузовой мотороллер.

(обратно)

5

Иглица понтийская — вечнозеленое субтропическое растение, которое часто применяют в букетах в качестве дополнения зеленой веточки.

(обратно)

6

Фокстерьер, герой романа Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки».

(обратно)

7

Популяция — сообщество животных одного вида, обитающее на ограниченной территории; поллюция — непроизвольное семяизвержение

(обратно)

8

Имеется в виду «Кентервильское привидение», рассказ О.Уайлада.

(обратно)

9

На самом деле это открытие сделали российские ученые Л.М. Мухаметов и А.Я. Супин.

(обратно)

10

Клекачка — небольшое дерево, типичное для сухого субтропического климата; у него характерныеплоды: два небольших шара на длинных ножках, внутри каждого шарика — один или два съедобных орешка.

(обратно)

11

Эфедра — полутравянистое растение, его зеленые стебли без листьев образуют сплошные дернины, плотно покрывающие почву.

(обратно)

12

Чтобы посмотреть на живых дельфинов и других морских зверей, вовсе не обязательно ехать в выдуманный мною Ашуко. Вполне достаточно посетить Московский дельфинарий.

(обратно)

13

Марка акваланга.

(обратно)

14

Специальное отделение акваланга, в котором хранится аварийный запас воздуха, достаточный для подъема на поверхность.

(обратно)

15

Легочник — трубка, ведущая в акваланге от баллонов к загубнику.

(обратно)

16

Ниро Вулф — детектив, герой криминальных романов Рекса Стаута.

(обратно)

Оглавление

Предуведомление от автора

1. СМЕРТЬ НА ОЗЕРЕ

2. РАССЛЕДОВАНИЕ

3. ЗНАКОМСТВО С БИОСТАНЦИЕЙ

4. АСЯ, ДАША И ДРУГИЕ ЗВЕРИ

5. КУХОННЫЙ МИРОК

6. ВЛЮБЛЕННЫЕ И ПОКЛОННИКИ

7. НАЧАЛО ИГРЫ В ЛЮБОВЬ

8. ВЛИЯНИЕ ИЮЛЬСКОЙ ЖАРЫ НА ЖАР В КРОВИ

9. ДЕНЬ РЫБАКА

10. ДЕВОЧКИ ТЕРЯЮТСЯ В ДОГАДКАХ

11. НА БЕРЕГУ ПОД ЛАСТОЧКИНЫМ ОБРЫВОМ

12. НА ДЕЛЬФИНЬЕМ ОЗЕРЕ

13. ДЕНЬ И НОЧЬ СО ЗВЕРЬМИИ ЛЮДЬМИ

14. ОДИН ЧУДЕСНЫЙ ДЕНЬ В АБРАУ

15. ЛОГИЧЕСКАЯ СВЯЗЬ МЕЖДУ ШАМПАНСКИМ И БАССЕЙНАМИ

16. ПОДВОДНАЯ ЛОВУШКА

17. БЕШЕНЫЕ СВИНЬИ, КОРОВЫИ ПРОЧИЕ ДИКИЕ ТВАРИ

18. ШТОРМ

19. ДИАГНОСТИКА ПО ВИКЕ РОЙТМАН

20. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ

*** Примечания ***