Чайка и Гребешок [СИ] [АlshBetta] (fb2) читать онлайн

АlshBetta ЧАЙКА И ГРЕБЕШОК

Главные герои:

Marishel Vieiras (исп. Гребешок).

Alvaro Gaviota (исп. Чайка).

На кухне горит свет. Из-за полуприкрытой двери слышно урчание закипающего чайника, на подоконнике звенит маленькими капельками ночной дождь, а темнота квартиры постепенно рассеивается вперед по коридору.

Зевая, в своей розово-белой клетчатой пижаме, я направляюсь к кухне, прекрасно зная, где тебя искать.

Пустое место на нашей кровати очень убедительно, а смятая подушка прямо по буквам выдает истину. Я ведь помню, что когда можешь спать, ты никогда ее не обнимаешь.

Приоткрыто окно, холодный ночной воздух занимает все пространство внутри бетонных стен. Выкрашенные в желтый, они смотрятся слишком яркими от навязчивого света лампы. И рябят в глазах.

Ты сидишь на одном из четырех удобных стульев с широкими спинками, накрыв лицо ладонями. Твои плечи устало опущены, голова наклонена вперед, крепче вжимаясь в руки, а белоснежная пижамная майка нещадно измята на спине.

Ты босиком, а значит, прекрасно знаешь, какой звук издают голые ступни при соприкосновении с полом. Поэтому, наверное, совсем не пугаешься, когда я захожу на кухню. Кроме меня, некому зайти.

— Привет, — я с глубоким вздохом, поежившись от прохлады, переступаю порог комнаты. Маленькой, но уютной, со встроенной техникой и — о чудо — посудомоечной машиной, которая ест ужасно много энергии, но без которой откровенно невозможно жить.

Ты нехотя отрываешь ладони от лица, устало обернувшись ко мне.

— Привет.

Лицо бледное, глаза запавшие, под ними — круги. Ты выглядишь ужасно усталым и это не обнадеживает, если учесть, что сейчас сидишь крайне далеко от постели.

— Захотелось чая? — пытаясь хоть как-то сменить твою хмурость улыбкой, киваю на чайник.

— Это уже традиция — пить его в три ночи, Мариш.

— Давай я тебе заварю, — прогнав сонливость, подхожу к кухонной тумбе, доставая две сиреневые чашки с переплетением сердец на фарфоре, — погорячее? Или наоборот?

Ты тяжело вздыхаешь, мрачно вглядываясь в темно-синюю поверхность деревянного стола. Тебе он никогда не нравился.

— Наоборот…

Да уж… ты никогда не мерзнешь. А вот мне в этой прохладе (а ведь лето же!) как раз хочется побольше кипятка. Еще и с сахаром, который, к слову, закончился.

Горько усмехнувшись отсутствию подсластителя, я выключаю чайник и разливаю кипяток по кружкам. Твой любимый «Индийский Цветок Лотоса» уже заваривается в красивом узорчатом чайнике. Его, вроде бы, подарила моя мама.

— Вот, — я ставлю кружку перед тобой, свободной левой рукой коснувшись плеча. Ты автоматически, сразу же пожимаешь мою ладонь своими пальцами — холодные. И кому здесь не нужно тепло?

Я переношу на стол и свою чашку.

— Эй, — нагибаюсь, чмокнув тебя в макушку, — тебе точно не холодно?

Ты устало запрокидываешь голову, почувствовав мою талию позади себя, за спинкой стула. Мягкие длинные волосы щекочут мою кожу под тонкой кофтой, а аромат миндального масла забирается в легкие. Ты был в душе? А я не слышала…

— Откуда летом взяться холоду? — риторический вопрос, звучащий в кухне, выглядит дополнением к атмосфере. Я хмыкаю.

— Знаешь что, — наклонившись вперед всем телом, обвиваю тебя за плечи, прижавшись к волосам лицом, — холода, может быть, и нет, а ты замерз. Давай я подолью горячей воды в чай.

— Мне бы остыть, Мариша, а не согреться, — жмуришься, чуть наклонив голову, — лицо горит…

И правда. Посреди бледности заметные красные пятна.

Я обхожу тебя, молчаливо спросив разрешения присесть на колени.

С усталой улыбкой, ты просто поднимаешь руки, позволяя мне. Теплый, приятно пахнущий ванилью, ты лучше одеяла. А ладони-то все равно холодные…

— Кто-то опять соревновался с ветром?

— Ну не только же тебе этим заниматься, — изворачиваешься ты.

Я поглаживаю твою щеку с проклюнувшейся щетиной, улыбнувшись и замечанию, и жесткости «ежика» из волос под пальцами. Чувствовать тебя — одна из самых больших моих драгоценностей. Ощущать, представлять, притрагиваться — это бесценно. Я уже не раз подмечала, что, будь художником, занималась бы только тем, что рисовала тебя. С твоими густыми черными волосами, стянутыми в хвост кожаной резинкой, с твоими карими глазами, в которых так много эмоций, с твоими четко очерченными скулами и прямым носом… с моим носом, который научил меня играть во взаимные «носопотерушки» в моменты особой нежности.

Жаль, что я не художник.

Но будь я художником, я бы тебя не поняла.

— О да, ветер сегодня был хорош, Альваро…

— Я заметил, — фыркнув, ты наконец улыбаешься мне искренне и по-настоящему, крепко прижав к себе, — невероятно, но полет вечером был одним из лучших за все время, не глядя на несовершенство старого дельтаплана.

— Полагаю, на новом будет еще лучше? — я убираю с твоего лица спавшую прядку, приникнув к шее и пробежавшись пальцами по вороту рубашки.

— Я надеюсь, — зевая, ты накрываешь мою ладонь своей, — он отвечает всем нужным требованиям, так что…

— А когда он будет готов? — почему-то мне не по себе от представления усовершенствованного по последнему слову дельтаплана, обещанного тебе как почетному клиенту. Новые технологии это хорошо, ровно как и новая система стабилизации. Но если эта модель экспериментальная, как ты говоришь, эксклюзивная… она безопасна?

— Через неделю, — будто уловив мое беспокойство, ты кладешь подбородок на мою макушку, — Маришель, солнце, нет повода волноваться. Кристофер мой хороший друг, он не сделает плохой аппарат.

— Намеренно нет, но…

— А для «но» места нет, — ты усмехаешься, чмокнув мой лоб, — лучше расскажи мне, почему ты не спишь в такое время?

Я мягко улыбаюсь.

— Потому что ты не спишь.

— Но я же не по собственному желанию, — ты трешься носом о мою щеку, закатив глаза, — Мариша, мы же договаривались, что не будем развивать и у тебя бессонницу.

— С моим сном все в порядке. Я просто тоже хочу чая.

Ты настроен скептически. Я чувствую этот скептицизм каждой клеточкой тела. Ты оглядываешь меня, ты медленнее гладишь меня, ты с ненавистью глядишь на кружку с чаем. Свою — почти остывшую, и мою — остывающую.

— Тогда пей, — поворачиваешь нас обоих лицом к столу, но не спускаешь меня с коленей, — и потом спать.

Я с готовностью притягиваю к себе чашку, благодарно пожав твою ладонь.

— Конечно же. Как только ты пойдешь, пойду и я.

Ты фыркаешь — недовольно, раздраженно. Чашку берешь медленно, твои пальцы слишком сильно сдавливают ее бока.

— Я это не контролирую, понимаешь? Так что не говори ерунды.

Я делаю первый глоток ароматного зеленого чая, двумя руками, дабы не уронить на тебя, придерживая кружку.

— Расскажешь мне, что случилось?

— Полет. Просто полет. Наверное, за сегодня их было многовато — впечатления…

Интересное оправдание. Я с трудом удерживаюсь, дабы не закатить глаза.

— И конечно же, — беззлобно поддеваю, надеясь услышать правду, — здесь совсем не причем наш сегодняшний дальний заплыв, да?

Ты слишком громко сглатываешь, выдавая себя. Едва ли не давишься.

Твои руки, оставив кружку в покое, сами собой обвиваются вокруг меня, придерживая за талию, а лицо обреченно склоняется к волосам на затылке, за которыми из-за густоты можно спрятаться.

— Моя догадливая русалочка… — от нежности в твоем голосе и легонького поцелуя по моей спине бегут мурашки.

— Вот видишь, русалочка, — подбадриваю, перехватив твои руки и сжав пальцы, — а русалочки в воде как рыбы, помнишь? Русалки и есть рыбы.

— Ты не рыба, — жмуришься, ведя тонкую дорожку поцелуев вверх, к моей макушке. Умудряешься вставлять слова как раз между ними.

— А ты не птица, правда? Но потрясающе ведь летаешь, — с улыбкой, отклонившись чуть назад, шепчу я. В кухонной тишине, под аромат зеленого чая, под блики лампы на столе и позднее время, слова звучат очень сокровенно.

Тебе нравится.

— Я — Чайка.

— О да, — подтверждаю, овившись вокруг твоей шеи, — Чайка и Гребешок, несовместимое совместимо…

— Ты скоро тоже станешь Чайкой, Мариш.

— Не сомневаюсь, — разгоняю твои сомнения, приподняв вверх безымянный палец с тонким ободком обручального кольца. Я мечтала о нем с самой первой минуты нашего знакомства.

Ты неожиданно грустнеешь. Морщинки собираются на лбу, в уголках глаз. Я не люблю это, ты знаешь. Ты приникаешь к моей руке, когда разглаживаю их.

— Мне показалось, сегодня шторм, — тревоги в низком голосе тебе не утаить.

— Он и был, но поздно вечером, Альваро. Мы уже давно были в порту.

Ты вымученно, с облегчением киваешь.

— Я на это очень надеялся.

Прикусив губу, я поглаживаю твои руки ощутимее. В них не страшно, тепло, спокойно… мне всегда так спокойно, когда ты на земле, когда обнимаешь меня. И, судя по всему, судя по твоему размеренному дыханию, по более-менее расслабившемуся лицу, у тебя все точно так же.

Ты не любишь, когда я в море.

Я не люблю, когда ты в воздухе.

Но друг друга оттого мы не любим меньше.

Ты всегда недоумевал, когда я пыталась рассказать тебе о прелестях «морской» жизни — море это своя, особая стихия, которая не идет в сравнение ни с чем иным. Человек, хоть раз сбежавший к бескрайнему горизонту от шумных пляжей и набережных, никогда не забудет фейерверк эмоций, окрасивших его сознание. Никогда ни на что его не променяет, кроме этой увлекающей, тревожащей водной глади.

А ты в ней чуть не утонул в десять лет… ты боишься ее…

В свою очередь, впрочем, будто уравновешивая все в природе и придавая ему баланс, я не могу заставить себя восхититься небом, как это получается у тебя. Полет, ты говорил, позволяет дышать полной грудью и чувствовать себя властителем целого мира, ощущать то, каково это — быть выше всего. Наслаждаться ветрами, слышать их, видеть, улавливать малейшие изменения в направлении воздушных потоков…

Я боялась высоты — я ее до сих пор боюсь. До смерти.

Удивительно, как при таких различиях мы вообще сошлись?! Это ведь в прямом, самом буквальном смысле «небо и земля». Даже вода — еще глубже, еще дальше.

— Я очень боюсь… — негромко произносишь ты, сделав очередной глоток чая, — что с тобой… что ты… утонешь. А я ничем не смогу тебе помочь.

Я нежно целую тебя в щеку.

— Я тоже боюсь, Альваро. Я ужасно боюсь, что что-то не так будет с дельтапланом… и я окажусь бессильна.

Взаимное откровение, как не странно, разряжает обстановку на темной кухне. Даже чай будто бы становится мягче, приятнее, едва я заглядываю в твои глаза. Медовые от тепла, переливающиеся от доброты и уже почти растерявшие хроническую усталость, они блестят.

— Я пообещал тебе, что со мной все будет хорошо, — напоминаешь ты, с серьезностью изучая мое лицо, — ты тоже мне пообещала. На большее мы все равно не способны.

— Ты не можешь жить без неба…

— А ты — без воды, — понимающе вздохнув, ты киваешь, — вот видишь, ничего не сделать.

Я задумываюсь. Уж очень соблазнительна идея.

— Не сегодня, — поерзав на своем месте, вглядываюсь в твои глаза, — сегодня я не могу жить без тебя и теплой постели. Пойдем спать?

Мне ужасно хочется прижаться к тебе всем телом и что есть мочи сжать в объятьях. Единение, чудеса близости, восхищение от тактильного контакта — вот где радости жизни. И пусть морская пена, брызги и прочее воодушевляет и завораживает меня, в конце концов, тебя я люблю больше, чем море.

Надеюсь, и ты меня любишь чуточку больше, нежели возможность летать…

— Ладно, — соглашаясь, пусть и со вздохом, ты сдаешься. Отодвигаешь наши чашки, пробираясь рукой мне под колени. Не успеваю и понять толком, что хочешь сделать, а уже вишу в воздухе. Ты позволяешь мне висеть.

— Идем спать, — трешься носом о мой нос, блеснув улыбкой от искреннего удивления в моих глазах — таких же карих, как и твои. Таких же влюбленных. — Чай будем пить с утра, как все нормальные люди, русалочка.

Я зеваю снова, благодарно поскребшись на твоей груди. Она сменяется простынями на какую-то долю секунды, а я уже недовольна — поскорее переползаю обратно, кутая нас обоих в одеяло.

— Я прогоню твою бессонницу.

Ты не споришь. Послушно закрываешь глаза.

* * *

На кухне горит свет.

Из-за полуприкрытой двери слышно урчание закипающего чайника, на подоконнике звенит маленькими капельками ночной дождь, а темнота квартиры постепенно рассеивается вперед по коридору.

Зевая, в своей розово-белой клетчатой пижаме, я направляюсь к кухне, прекрасно зная, где тебя искать.

На часах — одиннадцать двадцать вечера и я, задремавшая после очередного долгого заплыва, не дождалась твоего возвращения. Уснула.

Мне холодно и, почему-то, неспокойно, хотя ты здесь. Я слышу, как ты наливаешь кипяток в кружку, как разбираешь сумку, как помешиваешь маленькой ложечкой сахар в зеленом чае. И все равно — по спине мурашки, а ладони холодные.

Наверное, если я скажу тебе, ты посмеешься… ты скажешь, что это я переутомляюсь и мне надо меньше плавать. А на аргументы, что хочется успеть по-настоящему развлечься, пока лето, пока закрыты школы и дети отдыхают так же, как и я, заявишь, что здоровье и психика не менее важные понятия, чем эндорфины и веселье от диалога с морем. И мне надо послушать тебя.

Я фыркаю сама себе, переступая порог кухни и ероша волосы. После душа они еще не до конца высохли и здорово спутались, то и дело спадая на лицо.

— Альваро?..

Мне кажется, я все еще сплю — или проснулась, но в каком-то другом измерении, у людей которого сейчас не ночь, а утро, причем раннее, как раз когда следует взлетать впервые за день.

Ты стоишь возле стола, одной рукой держа кружку с чаем и допивая ее содержимое, а второй не разбирая, а упаковывая сумку — костюм, ботинки… светодиодные перчатки.

— Ты куда?.. — все, на что меня хватает. Мурашки, бывшие прежде всего лишь тенью, призраками, обретают плоть, заставляя тело задрожать по-настоящему.

Пожалуйста, скажи мне, что это не то, что я думаю.

Пожалуйста.

Пожалуйста.

— Спи, Маришель, — ты вздыхаешь, делая вид, что сосредоточен, но я же вижу, что смущен. И мысленно готовишься к моей реакции.

— Альваро, я задала вопрос, — напряженно переспрашиваю, прислонившись к двери. Сердце стучит в груди до ужаса громко, а кровь со страшной скоростью несется по венам — мои виски сейчас расплавятся.

— Ты не хочешь слышать ответ, поэтому ложись спать, — достаточно спокойно повторяешь ты, застегивая сумку, — утром обсудим все в деталях, если тебе еще будет хотеться.

Я поджимаю губы, сложив руки на груди. Пальцы белые и холодные. Они слишком сильно впиваются ногтями в кожу запястий. Обручальное кольцо, которое ты надел мне на палец меньше месяца назад, жжется, как раскаленное.

А вокруг лампа, блики света, холод от окна и ветер, ветер, ветер… чертов ветер, что, я как думала, нас объединяет. Он страшный этой ночью. Он — ураган.

— Куда ты идешь? — упрямая, не унимаюсь я. Заслоняю собой дверной проход, прекрасно зная, что тебе не составит никакого труда меня отодвинуть. Ты на голову выше и на половину шире меня в плечах, а ладонь у тебя — полторы моих.

— На аэродром, — выдохнув, отвечаешь, решительно перекидывая сумку через плечо. Чашка с грохотом ставится на поверхность стола, а немного зеленого чая, оставшегося на дне, проливается на пол.

— Ты понимаешь, что на улице — непогода?

— Это тестовое испытание. Как раз непогода и нужна. Это шанс не только полетать на новой модели, но еще и получить достойный гонорар.

— Альваро, — я практически ощущаю, как на глазах закипают слезы, — ты что, с ума сошел? Это же опасно! Для жизни опасно!

Ты закатываешь глаза, подходя ко мне вплотную. От тебя пахнет ванилью и медом, аромат миндального масла еще чувствуется на твоих волосах.

Все как раньше. Все как всегда.

Но все кардинально изменилось.

Ты уверен в себе и в том, что делаешь, я знаю это, потому что вижу твои глаза — горящие огнем, пылающие убежденностью. И то, как ты держишь сумку, как ты стоишь, как смотришь на меня… я будто бы становлюсь меньше. Слабею.

— Если бы был шторм, а я хотела выйти в море, ты бы остановил меня, не так ли? — предпринимаю последнюю попытку, дрожа всем телом и усиленно это пряча. Губы трясутся, слова путаются, голос хриплый, но я еще отчаянно желаю верить, будто смогу тебя переубедить. Будто ты останешься. Будто послушаешь — ты, моя упрямая Чайка. Мое Небо.

— Шторма нет, Маришель, есть хороший ветер, — ты напряженно смотришь на меня, ожидая, когда отойду, — я полетаю не больше часа, обещаю. И сразу поеду домой.

— Темно…

— Перчатки, обувь — все продуманно, — ты нетерпеливо топчешься на месте, — я буду не один, это массовый полет.

— Фатальный… — меня передергивает, а ногти до крови прокалывают кожу.

— Не говори глупостей, — вздыхаешь, наскоро чмокнув меня в лоб, — отойди, Мариша. Я спешу.

Я знаю, что пожалею, когда отпущу тебя.

Я знаю, что буду рыдать, едва ты закроешь дверь.

Я знаю, что не выдержу этого полета, даже если он будет пять минут — слишком большой риск. Ты говорил мне, мы обсуждали, еще на первом свидании — я призналась, что в шторм невозможно управлять яхтой и легко можно потерять контроль над ней, а ты, что ночные полеты запрещены во многих местах и требуют не только лучшего уровня подготовки, но еще и жертвенности пилота — ведь адреналин и яркие эмоции порой стоят жизни…

Но что же я могу сделать?! Если ты решил?!

— Альваро, пожалуйста, если ты меня любишь, не иди, — проглотив слезы, откровенно говорю тебе, заглянув в самое нутро глаз, — если хочешь, я тоже откажусь от какого-нибудь заплыва. Назови дату.

— Маришель, мать твою, не устраивай цирк! — влага в моих глазах, то, как белеют пальцы, поджатые губы — тебе все не нравится, тебя передергивает, закрадываются сомнения в решимость. — Это единственная возможность полетать ночью легально! Я ждал этого полжизни!

Ты резок, убедителен и быстр. Ты даже говоришь с эмоциями, ничего не скрывая, как обычно.

Ты ненавидишь мои слезы и избегаешь их любой ценой — вот в чем причина такого поведения. Ты признавался мне, что готов делать все, что угодно, лишь бы я не плакала. И я не применяла это оружие. До сегодняшнего дня…

— Альваро, пожалуйста… — и первая капелька по скуле вниз, к щеке, к подбородку. Прозрачная и достаточно крупная, постепенно расползающаяся на коже.

Ты переводишь дух, будто я режу тебя, а не плачу. Будто бью или, чего хуже, отвергаю. Во взгляде отчаянье, но рука по-прежнему на сумке. Желание воюет с необходимостью. Со мной.

— Все будет в порядке, — в конце концов выдаешь ты, резко втянув воздух. Наполняешься им до максимального предела, запасаешь для себя, пытаешься ухватить достаточно. Ветерок из окна, как единственное, что нас объединяет — Небо и Воду, Чайку и Гребешка, — треплет волосы. И мои, и твои. Длинные…

— Нет.

— Все будет в порядке, — еще раз с нажимом повторяешь. И делаешь шаг вперед.

— НЕТ! — выкрикиваю, стиснув зубы, — я не хочу быть за это ответственной! Я тебе не позволю!

— МАРИШЕЛЬ, ХВАТИТ! — от тебя так и пышет злостью, она обжигает, как не затушенная свечка, она причиняет боль. Я вздрагиваю сразу же, как ты силой вынуждаешь меня отойти. Выталкиваешь из дверного проема, освобождая себе путь. И выходишь в коридор, снимая с вешалки шкафа куртку.

Я стою, вжавшись в стену и, часто дыша, смотрю на тебя. Уже не скрываю, что плачу. Уже не прячу, что руки дрожат. Уже не пытаюсь удержать взгляд в узде — смотрю отрезвляюще, испытующе, отчаянно и с мольбой. Я верю, что ты остановишься. Я все еще верю.

Но напрасно.

— Спокойной ночи, Маришель, — жестко произносишь ты мне, отворив дверь.

И уходишь.

…Я не знаю, известно ли тебе, сколько раз я плачу за эту ночь.

Лежу на постели, сжимаю в руках подушку и, не сдерживаясь, рыдаю в голос. Уже не знаю, от чего — от того, что тебя просто нет, от того, куда и зачем ты ушел, от того, как ты ушел.

Постель ледяная, пустая и белая. Я ненавижу белый и эти набитые, пушистые подушки. Они мягкие, но для меня — камень.

Ты — мой камень…

И все же я лежу, прижав руки к груди, и заплетающимся, сбитым языком молю, дабы камнем вниз не упал.

А ведь упадешь…

Заливаюсь слезами.

* * *

На кухне горит свет.

Из-за полуприкрытой двери слышно урчание закипающего чайника, на подоконнике звенит маленькими капельками ночной дождь, а темнота квартиры постепенно рассеивается вперед по коридору — наступает утро.

Зевая, в своей розово-белой клетчатой пижаме, я направляюсь к кухне, надеясь, что все еще знаю, где тебя искать.

Разбуженная грохотом чего-то стеклянного об пол и, подскочив на месте, понимаю, что ночь закончилась сама собой. А тебя нет — место на кровати пустое. А тебя нет — в груди саднит, там дыра. А тебя нет — мне не приснилось…

Но вот кухня, вот свет, вот чайник… если это не ты, то кто же? В нашем доме не обитает привидений. В нашем доме привидение — только я. Такое же белоснежное, как раковина гребешка.

Я переступаю порог, не веря в то, что делаю, не до конца понимая, где нахожусь, и мысленно готовлюсь принять любой вариант развития событий — особенно галлюцинации. Ты всегда был у меня в голове. Ты навсегда в ней и останешься — потому что без тебя, Чайка, мне не нужно море… и яхты не нужны!

Словно слепец, впервые узревший солнце, словно странник, обнаруживший воду в пустыне, словно человек, утерявший надежду, а затем резко обретший ее, я замираю у двери, вглядываясь в пространство прямо перед собой.

Деревянный стол.

Стулья.

Кружки.

Ты.

Ты, который сидит ко мне спиной, накрыв голову руками в одной лишь серой майке и хлопковых штанах.

Ты, чьи волосы потемнели и потускнели, а на правом виске видна запекшаяся кровь.

Ты, чьи костяшки пальцев стерты, а мизинец неестественно подвернут вниз…

Ты. Ты — живой. Ты — настоящий. До меня доносится запах ванили, перемешанный с потом и зеленым чаем. С медом. Чуть горячий. С алюминиевой ложечкой в придачу.

Задохнувшись, я стискиваю зубы. В груди что-то рвется на части — от радости, от неверия, от возможности невозможного. От чуда.

— Альваро?.. — тихо-тихо, будто и вовсе без звука, одними губами. Мой голос, который заполнен болезненными нотками, пробирается в твою сторону.

Ты поднимаешь опущенную голову.

Ты тяжело, так тяжело, будто впервые, вздыхаешь.

— Маришель…

* * *

Темнота. Горящий синим экран. Расстеленная постель. Кружка с банановым соком, осушенная наполовину. Крошки от печенья.

И голос. Родной, проникновенный и задумчивый:

— Он должен сказать что-нибудь неожиданное, — раздается из-за моей спины, когда, кусая ногти, обдумываю конечную фразу истории. Тело потряхивает от нетерпения поставить заключительную точку и нажать на синюю дискетку сохранения в левом углу, однако даже дилетанту известно, что оборви все в неправильном месте — и труд будет напрасным.

— Что, например? — я оборачиваюсь к Эльберту, подошедшему ко мне со спины и почти сразу же натыкаюсь на карие глаза. Ласковые и нежные.

— Например, что Чайка теперь не та… или в голове ветер…

— У них у обоих в голове ветер, — я посмеиваюсь, откидываясь назад и прижимаясь к груди мужа, — Ветер — это то, что их объединяет. Понимаешь, они любят разные вещи и практически из разных миров…

— Да-да, я слышал, — он вежливо перебивает меня, погладив по волосам, — и все же, что-нибудь про ветер было бы уместно.

— Ветер, ветер… — я задумчиво качаю головой, перехватывая руки мужчины и рассматривая линии жизни, любви и здоровья на его ладонях. Длинные, заметные, родные. Удивительно, но у меня почти такие же.

— Ты лучше скажи мне, — прищурившись, оглядываюсь на знакомое лицо с правильными чертами и хитринкой во взгляде, — у них будет хороший конец? Дом, семья, дети?.. Они все-таки поженятся?

Эльберт со знанием дела прикусывает губу. Я не успеваю и пикнуть, как оказываюсь у него на коленях, крепко прижатая к сильному телу. Муж выше меня на голову и в полтора раза шире в плечах. А его черные волосы, его кожаная резинка… Альваро — его воплощение, его чистый образ. Только вот… только высоты боится он, а не я.

— Откуда же я знаю, Мишель. Их судьбы в твоей власти.

Я улыбаюсь, приникнув к твоему плечу.

— И все же?.. Что ты думаешь?

— Я думаю, — Эльберт облокачивается на мой письменный стол, где ярко в ночи горит экран ноутбука, — что у них будут дети, — его теплая рука многозначительно поглаживает мой пока еще плоский живот, — и… их дети будут иметь одну общую, большую мечту.

Распахнув глаза и от его прикосновений к тому, что теперь оберегаю больше собственной жизни, и от того, что говорит, я внимательно гляжу на розовые губы в сантиметре отдаления от моего лица.

— Какую мечту, Элеб?..

…Ты с любовью целуешь мой лоб.

— Мечту встретиться с той, которая дала им шанс на счастливую жизнь, — ерошишь мои волосы, хмыкнув, — и, конечно же, той, кто придумала Чайку и Гребешка — таких разных, но таких похожих, любимая.