Золотая рыбка [СИ] [АlshBetta] (fb2) читать онлайн

АlshBetta ЗОЛОТАЯ РЫБКА

Пролог

«Не ведись на песнь счастья, глупая.

Счастье зыбко, как песок,

Упокоивший на дне золотые чешуйки твоих соперниц». ©

Он стоит возле большого зеркала в резной позолоченной раме — гордость отеля, номер люкс.

Его правая рука устроилась на нежно-розовой мраморной тумбе возле умывальника, а левая держит темно-серый однотонный галстук. Запонки — черные и чуть-чуть поблескивающие — дожидаются своей очереди рядом с мыльницей. Эдвард не любит их надевать.

Он не смотрит в прозрачную отражающую поверхность, а уж тем более в ее глубь, на меня. Он занят тем, что застегивает рубашку на все пуговицы и поправляет идеально выглаженный белый воротничок. Его костюм сегодня металлического, насыщенного цвета. Гладкий, свежий, только-только привезенный Каспианом. Сшит на заказ. Сшит к сегодняшнему вечеру.

Мужчина тихо вздыхает, запрокидывая голову, чтобы свести вместе последние пуговицы. Его губы чуть выпячиваются, брови сходятся на переносице, хмуря лицо, а щеки вытягиваются. Меня смешит, когда он так тщательно выверяет на себе каждую деталь. Даже в школьные годы, когда такое положение дел считалось само собой разумеющимся, я так не делала.

Прислонившись к косяку двери, я, тихонько притаившись у входа в ванную, наблюдаю за тем, что происходит внутри. Не выдаю своего присутствия, никак не сообщаю о нем. Просто смотрю на Эдварда.

Я люблю на него смотреть. На то, как одевается, как спит, как ест своих любимых лобстеров… на то, какой он, когда со мной. Когда нет на нем ни масок, ни учтивых улыбок, ни сосредоточенно-делового выражения лица. Когда он мой. И когда со мной. Порой я очень скучаю по нему, и воспоминания о таких вещах — простых наблюдениях — поднимают настроение. Командировки — неотъемлемая часть его работы. Спасибо, что хотя бы по США, а не за их пределами.

На рубашке восемь пуговиц, включая ту, что у воротника. Эдвард расправляется с ними быстро, хотя с последней возится. Но и она, так или иначе, попадает в нужное отверстие. Сходится. И только тогда, убедившись, что рубашка сидит правильно, Эдвард обращает внимание на запонки.

Его пиджак, покачиваясь от ветерка кондиционера, ждет своего череда на спинке кресла-пуфика. Он так небрежно наброшен на него, что Каспиан бы обмер, заметив такое пренебрежение к его работе. Но, мне на счастье, дизайнерские вещи, ровно как и вещи в принципе, не особенно заботят Каллена. Он знает, что должен носить и где, но когда мы вместе, когда отдыхаем на пляже или у бассейна, предпочтение отдает простым и свободным, может быть порой чуть-чуть затертым вещам. И все они исключительно светлых оттенков. Темные не слишком ему по душе.

Легонько поглаживаю темное дерево, представляя кожу мужа на его месте. Гляжу на то, как изворачивается, чтобы разобраться с запонками, и воображаю, как мои пальцы скользят по его запястьям к локтям, не обделяя вниманием жесткие волоски на руках; вижу, как, поцеловав его шею — самое незащищенное место в человеческом организме и самое эрогенное, если судить по Эдварду, — спускаюсь к груди. Прокладываю очередную дорожку поцелуев, двигаясь к своей цели. Наслаждаюсь тем, как пахнет он сам. Не один парфюм, не второй, не третий… его запах. Его запах — лучший на свете. Я поняла это еще в ту ночь, когда он позвонил мне через неделю после первой встречи. Когда сел в мою машину, не особенно заботясь о ее марке и комфорте, окутав собой. И той же ночью, когда уснул у меня на коленях, предоставив возможность наслаждаться ароматом столько, сколько пожелаю. То есть десять с половиной часов.

Едва слышный щелчок, который издает надетое украшение, прогоняет ненужные теперешней ситуации мысли из моей головы. Если этой ночью мы доберемся до постели, будет чудесно. Но что-то мне подсказывает, что заседать «присяжные-заседатели» будут до раннего утра.

Заранее с обречением взглянув на галстук, который забирает с тумбы, Эдвард чуть прикрывает глаза. Темные оливы, лучащиеся радостью, когда просыпаюсь с ними утром, и наполняющиеся огнем, когда засыпаю рядом, черствеют. В них проскальзывает раздражение.

На мгновенье мне кажется, что Эдвард обернется и позовет меня. По его расчетам, я уже должна была и переодеться, и накраситься — это обычно не занимает уж очень много времени.

Однако мистер Каллен не относится к тем, от кого можно ждать предсказуемых действий. А потому он не оборачивается. И не зовет меня. Сам, стоически надев галстук под воротник рубашки, намеревается справиться с ним.

Не слишком длинными, зато очень проворными и нежными, пальцами мужчина осторожно, как хрупкую льдинку, затягивает петлю. Старается обойтись без резких движений, старается не задеть концы, которые легко запутать, и не потерять верное направление, напряженно глядит в зеркало. Оценивает свои действия и медлит, разбираясь, верны ли они.

Я трижды показывала ему, как это делать. Он трижды при мне завязывал его правильно. Но, видимо, это была совершенно ненужная для его математического мозга информация. Каждый раз она безбожно искоренялась, и Эдвард снова и снова вязал на своей шее морские узлы.

И это, конечно же, не могло не произойти сегодня. Галстуки — одни из немногих вещей, что ему не давались. Стоило бы признать.

В тот момент, когда мужчина чересчур сильно тянет за один конец, пропуская его совершенно в иную, чем положено, сторону, я все же покидаю свое укрытие. Не могу больше смотреть на эти попытки придушить себя несчастной полосочкой ткани.

Я подхожу к нему со спины, но не пугаю. Мгновенно отыскав мое лицо возле двери, как только та поскрипывает, едва от нее отрываюсь, Эдвард обреченно кивает на узел, что успел соорудить на рубашке. Не дожидаясь, пока попрошу сама, поворачивается ко мне лицом.

— Извращение какое-то… — недовольно бормочет, пока распутываю галстук.

— Ага, — хмыкаю, расправляясь с узлами, — лучше использовать его как пособие для морского флота. Главное, чтобы никто не придушил себя.

Эдвард выше меня на полторы головы, но сегодня, благодаря моим бордовым туфлям на каблуках, эта разница сокращается до пары сантиметров. И дает мне возможность, не вставая на цыпочки, исполнить свой женский супружеский долг. Один из основных, если верить старому американскому кино.

— Главное то, Беллз, чтобы рядом была вот такая спасительница, — хитро подмигнув мне, Эдвард чмокает меня в лоб.

— Свободу экономистам от удавок, — парирую я, хохотнув ему в ответ. — Подними-ка чуть-чуть голову. Вот так.

Кажется, уже потерявший всякую надежду галстук возвращаю к жизни. Затягиваю правильную петлю, провожу под нее правильный конец и с нужной точностью выравниваю узел. Затягиваю его насколько нужно.

— Спасибо, — мельком взглянув в зеркало на результат моей работы, Эдвард поправляет воротничок рубашки. С обожанием смотрит прямо в мои глаза.

— Пожалуйста, — отвечаю, пригладив и без того ровно лежащие темные волосы, — как твоя голова? Легче?

Эдвард щурится.

— Мы живем в век развитой медицины, миссис Каллен. Одна таблетка — и боли нет.

— Я уже говорила, что не считаю правильным малейшее покалывание лечить аптечной химией? — фыркаю я.

Муж снисходительно глядит на меня со смешинками в глазах.

— Во-первых, моя бабушка не была знахаркой, Белла, а во-вторых, на лечение в стационаре порой просто нет времени.

Его юмор и такое наплевательское отношение к здоровью немного настораживают меня, но сегодня нет смысла говорить обо всем этом. Для моих лекций найдется лучшее время — день и так сверху донизу залит нервами.

— Достаточно иметь немного терпения…

— Вот уж терпения так у меня точно хватает, — Эдвард нагибается, нежно поцеловав меня в щеку, — поверь. Наш брак тому пример.

— Ты напористый.

— Жутко, — он широко улыбается.

— И без комплексов.

— Их пришлось выкинуть еще в начале карьеры.

— А еще шутник…

— Комик, — облизнув губы, докладывает Каллен, — моя мать называла меня комиком. Вечным и неуемным.

— Почему-то я согласна с ней…

— Тебя удовольствие смешить, принцесса, — баритон Эдварда наполняется теплом и лаской, от которых мне даже в самую ненастную погоду всегда хочется улыбнуться, — ты безумно красивая, когда смеешься.

— Льстец…

— Твой льстец, — каким-то образом его руки оказываются на моей талии, а губы на шее. Боится испортить макияж. Не трогает то, что придется поправлять.

— Мой, — соглашаюсь, уверенно кивнув, и тоже обнимаю его. Крепко-крепко, как люблю. Рубашка хрустящая, жесткая, словно порезать может. Воротничок такой ровный, что мне даже пытаться не хочется повторить успех Кабаллеты в утюжке вещей Эдварда. И запах другой. Естественно, не его тела — этот не меняется, и его отголосок еще можно услышать возле шеи при должных усилиях — парфюма. В этот вечер Каллен предпочел другой одеколон.

— Новый аромат? — легонько проведя носом по его щеке, зову я. Гладковыбритая кожа теплая, согревает. Я не люблю, когда он отращивает щетину.

Эдвард, похоже, немного тушуется.

— Каспиан предложил. Мне показалось, на сегодня подойдет.

— Цветочный…

— Орехово-цветочный. Намешали какой-то ерунды, — он закатывает глаза, говоря побыстрее от того, что нервничает, — я не знаю состава.

— Хорошо пахнет, — успокаиваю, не желая селить в нем сомнения, — Каспиан знает толк в запахах.

— Мне твой нравится больше, — заверяет Эдвард. Не потому, что надо, не потому, что боится расстроить меня. Исключительно честен. Действительно так считает.

— Я его всего лишь купила, но все равно спасибо. Значит, разбираюсь в картонных упаковках.

— Ты разбираешься во мне, — с обожанием произносит муж, ослепительно мне улыбнувшись, — и поэтому всегда с точностью знаешь, что мне нужно.

— Ну точно льстец, — капельку покраснев, шепчу я.

— Тогда открою тебе еще одну тайну, Белла, — ты великолепно выглядишь.

Эдвард с искренним восхищением оглядывает мое длинное бордовое платье в пол, с достаточно глубоким, но не слишком открытым, далеко не вызывающим декольте и рукавами в три четверти. Своего череда в дополнение к нему ждут черные перчатки, но их следует искать в самой спальне. А судя по глазам мужа, если мы доберемся туда, то до гостей уже точно не дойдем.

— Все для успеха мужниной компании, — по-деловому заверяю я, но все же делаю шаг назад и демонстрирую ему наряд целиком. Два закрытых кружевами выреза возле ребер, оборка на поясе и исключительной работы ручная вышивка на подоле. Колониальная эпоха. Ее превосходительство, инфанта. Каспиан сказал, что наши гости оценят такое историческое сравнение.

— Ты лукавишь, или тебе правда не нравится это платье? — Эдвард изгибает бровь, надевая пиджак и застегивая его пуговицы. По-прежнему смотрит на меня с восторгом во взгляде. Не может поверить тому, что говорит. И моему ответу, если он положительный.

— Оно красивое, — пожимаю плечами, пальцами проверив, не примялась ли уложенная волосок к волоску прическа, — но ты же знаешь, что мои фавориты — шорты с футболками.

Разобравшись с одеждой, мужчина подходит вплотную ко мне. Убирает с лица ту прядку, что я пропустила, укладывая к остальным. Приглаживает.

— Мои тоже, — признается. Хитро улыбается. — А еще лучше — только шорты. Без футболки.

Игриво шлепаю его по руке, изобразив на лице праведное негодование. Ухмыляюсь и тщетно пытаюсь эту ухмылку спрятать.

— Дай вам волю, сеньор, вы бы не выпустили меня из спальни…

— Не только из спальни, — Эдвард приобнимает меня за талию, разворачивая нас обоих к огромному зеркалу. Во всю верхнюю часть стены, в изысканной эксклюзивной раме, оно практически полностью отражает нас. Вместе, рука об руку. Вместе, с дополняющими друг друга цветами. Вместе, как и полагается. Навсегда.

— Я тебя и из своей жизни никуда не отпущу, Изабелла, — обещает мне муж. Тесно переплетает наши пальцы — на левых руках, с кольцами, — в этом можешь даже не сомневаться.

* * *

C «Берега Слонов» мы отплываем в семь часов пополудни.

Стоя на носу яхты и закутавшись в темно-красный палантин, я с тоской смотрю на проплывающий мимо силуэт небольшого острова, на котором нам посчастливилось провести медовый месяц.

За эти три восхитительных недели я, кажется, отдохнула за всю жизнь. Дельфины, косяки разноцветных рыбок возле кораллов в северной бухточке, яркие попугаи и очаровательные обезьянки, живущие на бывшей банановой плантации в южной части острова, — всего и не перечислишь.

История этого места доподлинно мне неизвестна, но если судить по рассказам Эдварда, купившего этот остров четыре года назад, «Берегом слонов» он назван был потому, что кому-то из арендаторов напомнил по очертаниям известное млекопитающее.

Почему-то ни мне, ни Каллену ничего подобного не заприметилось, но название ему понравилось, а потому менять не стал. Так и остался «Берег слонов». Наш берег.

Если честно, когда в самолете после свадебного пира Эдварда наконец раскрыл мне тайну места нашего назначения и назвал его «частный остров», я ожидала, что наперевес с палатками мы отправимся в какие-нибудь джунгли и устроим подобие скаутского лагеря, или, на худой конец, остров окажется горнолыжным курортом для богачей, а мы будем кататься на лыжах. Но, к моему огромному удивлению, на песчаной косе безлюдного белоснежного пляжа нас встретила огромная двухэтажная вилла в средиземноморском резном стиле, к которой, ко всему прочему, прилагался еще и бассейн с задней части дома. Бассейн-джакузи, как позже выяснилось. «Частный» означал не то, что закрыт для многих. «Частный» означал, что он закрыт для всех, кроме нас. Как в лучшем мексиканском сериале.

Конечно, после такого количества времени, проведенного в отрыве от цивилизации, возвращаться домой совершенно не хотелось. И не хочется. Я знаю, что по приезду в Атланту Эдварда ждут бесконечные командировки и конференции, места в которых мне не найдется, а если я и буду видеть мужа, то только вечерами, в постели… и это грустно. Но это уклад его жизни, с которым мне предстоит смириться. Я знала, на что иду, давая свое согласие на этот брак.

По крайней мере, я верю, что знала…

План действий на ближайшие несколько часов у нас следующий: перво-наперво закрытый прием, что так любезно организовал на своем острове Аро Вольтури, а потом, в пять утра, самолет в Мехико. Насколько я помню, на выходные Эдварда обещал мне там задержаться — он хочет купить мне настоящую сомбреро, о которой грезила в детстве под просмотр бонусов-серий «Тома и Джерри», дать попробовать истинную энчиладу и прокатить на лодке по Сочемилько — древним каналам Ацтеков.

Но это потом. Это завтра — если завтра я буду в состоянии встать с постели после бессонной ночи, еще и в обществе незнакомых людей.

Я не хотела идти. Я пробовала отказаться, уговорить Эдварда не посещать этот прием и вообще — чем нам плохо на острове? Я готова была провести на нем если не всю жизнь, то точно еще пару-тройку месяцев.

Однако мистер Каллен привел исчерпывающий аргумент о том, почему пойти нам все же стоит: тринадцатое апреля этого года, «Hyatt Regency».

В этот день и в этом месте, известнейшем на всю Атланту, Эдвард намеревается в восемь вечера представить меня, как свою законную супругу, бизнес-партнерам и общественности. Планируется изысканный бал-маскарад в венецианском стиле и эксклюзивные гости, которые приедут на мою своеобразную инаугурацию.

Разумеется, ударить в грязь лицом перед ними недопустимо. А прием сеньора Вольтури — закрытый и малочисленный — чудесный шанс потренироваться. Для начала хотя бы в общении и общем поведении.

— Скучаешь? — теплый голос, появляющийся сзади, отлично вписывается под плеск воды, разбегающейся белыми барашками от острых краев судна.

Я не успеваю обернуться, как мужчина уже позади меня. Его руки справа и слева, придерживают мои, а телом прикрывает со спины. Ото всех прячет.

Здесь, на свежем морском воздухе, здесь, на темных, насколько хватает глаз, водных просторах мне спокойно. А особенно рядом с ним.

С удовольствием откидываю голову назад, устроившись на его груди. Свободно, умиротворенно выдыхаю и лицом и телом демонстрируя мужу, как довольна происходящим. Вот прямо сейчас. Вот прямо здесь.

— Ты точно рыбка, Белла, — нежно заверяет он, погладив пальцами мои кружева на ребрах, — золотая рыбка, которая исполняет все мои желания.

— Кто из нас «золотой» еще можно поспорить, — добродушно замечаю я, — и кто чьи желания исполняет.

— Даже спорить нечего, — губы Эдварда целуют сперва мой правый висок, затем левый, — и так все ясно.

— Действительно, — фыркаю, закатив глаза, но позы не меняю. По-настоящему наслаждаюсь ей.

В конце концов, где именно я живу и что именно делаю — не суть важно. Я в любом случае рада переезду из Австралии, я в любом случае счастлива, что встретила Эдварда, и пока он рядом, пока со мной, имеет ли значение, что происходит вокруг? И чему мне следует научиться…

— Мы будем на острове мистера Вольтури до четырех утра? — решив поинтересоваться прежде, чем доплывем до места назначения, спрашиваю я. Не особенно хочется тратить драгоценное время вдвоем на обсуждение каких-то сомнительных друзей-сеньоров, но мне надо знать, к чему быть готовой.

— Я думаю, до двух, — чуть помедлив с ответом, все же отвечает Эдвард. Его руки ласково потирают мои, неодобрительно накрывая их пальцами, когда чувствуют, насколько холодные. — Замерзла? — участливо зовет мужчина. Прижимает к себе крепче.

— Волнуюсь, — честно признаюсь, вглядываясь во мглу океана. Кроме волн, нас и неба здесь никого нет. Даже чайки не кричат — поблизости никаких скал, островов и насыпей. Самые настоящие безлюдные пейзажи.

— Напрасно, рыбка, — утешает Каллен, — Аро давно знает меня и просто обожает новые знакомства. И он действительно неплохой человек. Не испорченный деньгами, по крайней мере.

— Даже так…

— Это редкое сочетание, поверь мне, — он пожимает плечами, накрыв подбородком мою макушку, — в бизнесе вообще, говорят, таких нет.

— Неправда, — мотнув головой, заявляю ему, — я, по крайней мере, знаю одного.

— О да, — Эдвард улыбается, хохотнув, — вот уж где неиспорченный…

— Я чего-то о тебе не знаю? — удивленно изгибаю бровь, впуская в голос достаточно изумления.

— Представь себе. Я до безумия люблю молоденьких шатенок с именем Белла и фамилией Свон. И да, они обязательно должны быть родом из Сиднея.

Он расслабляет меня. Он делает все, чтобы успокоить, рассмешить и испепелить мое волнение перед прибытием в порт острова Вольтури. Когда-нибудь я признаюсь, как благодарна ему за поддержку в такие моменты.

— Мне кажется, такие девушки любят тебя не меньше, — лукаво говорю я, погладив его пальцы, — а может, даже больше.

— Вам сложно не верить, Изабелла, — пародируя мой тон в тот день, произносит мужчина. Наклоняется ко мне, нашептывая это на ухо. И с чертятками в глазах улыбается. Тоже вспоминает.

В тот день я поверила в фортуну, выиграв бесплатное посещение Сиднейской оперы. В тот день я, проклиная свою неуклюжесть, полетела вниз с главной лестницы вестибюля. В тот день я познакомилась с Эдвардом, буквально рухнув на него со стороны левых перил. И когда в конце всех злоключений предложил проводить меня до моего горе-места, я почему-то с ответом помедлила. Он спросил, верю ли я ему. А я, проанализировав ситуацию еще раз и догадавшись, сколько швов мне бы пришлось наложить, не окажись Эдвард на пути, ответила: «Вам сложно не верить, сэр».

И назавтра с этой же фразой на губах под колеса моей старенькой «тойоты» рухнул сам Каллен. Как мы потом шутили, не смог разлучиться.

Он такой тяжелый… я не понимаю, почему он такой тяжелый? Стройный, даже подтянутый, как любила говорить мама, явно без лишних килограммов. И все же, пока пытаюсь поднять его с пыльной дороги, затерянной между двумя одинокими полями на окраине, измучиваюсь вконец. Этот несчастный «индеец», который меньше чем пять минут назад бродил по обочине, распевая традиционные песни пьяных молодых людей, теперь спокойно спит на заднем сидении, а я вынуждена еще и везти его домой. К себе домой, конечно. Не имею ни малейшего представления, где живет он.

Все началось со звонка. Вчера, после оперы, когда все тот же незнакомец крайне галантно повел себя, отвезя меня домой и аргументировав это тем, что не даст мне сегодня шансов разбить голову, никогда бы не поверила, что появится на моем пути еще раз.

Такие люди — а я отнесла его к «таким» людям почти сразу же — обитают на порядок выше нас. У них другие ценности, приоритеты, другие мысли… возвышенные. Мы исполняем их волю, а они платят нам деньги. Свои кровно заработанные, но заслуженные непосильным нашим трудом. Подобно греческому Зевсу сидят на троне и благодетельно скидывают доллары вниз, в наши «трущобы» среднего класса.

Так вот, как бы ни было удивительно, но этот человек самым неожиданным образом все же вернулся в мою жизнь. Вернее, на мою дорогу. Под мои колеса. Прямо лицом на асфальт.

Следы этого происшествия — две ссадины — прекрасно заметны. Не знаю, спрячет ли их тональник; уверена, с утра обнаружатся еще и синяки.

Может, и можно считать меня сумасшедшей, но я не смогла его бросить на этой обочине. Вот еду сейчас и думаю, стоит ли риск того, что делаю. Маньяком он вполне может оказаться. Или каким-нибудь извращенцем, таких тоже хватает. Да кем угодно! Это ведь совершенно нелогично, неправильно и небезопасно везти его к себе!

Однако я хочу. Я хочу, потому что девать Эдварда мне некуда. Не хватало, чтобы по моей вине с ним что-нибудь случилось. Мне ведь в опере помог, верно? Долг. Я возвращаю долг — пусть так и будет. Подойдет.

Всю дорогу нежданный пассажир тихонько похрапывает сзади, то и дело крутясь на моих узких сиденьях. Вглядываясь в чернильную тьму окраины города, слежу еще и за ним, чтобы не рухнул на пол. Разрываюсь, жалея, что имею всего пару глаз.

Однако к моему домику мы все же добирается. И, что поразительнее всего, до двери, а вернее до дивана возле двери, я своего гостя дотягиваю. Как могу — по земле. Придется ему выкинуть эти дизайнерские белые брюки.

Уже при свете, уже практически отдышавшись, заново осматриваю мужчину. Подмечаю черты лица, приглянувшиеся вчера, темные волосы, припорошенные сегодня пылью, и сомкнутые веки, которые до утра точно ничего не заставит раскрыться. Даже пушечный выстрел.

На моем маленьком диванчике, посереди моей маленькой гостиной, спит чужой человек. Его одежда, мне кажется — даже на первый взгляд, — дороже всей мебели, какая найдется в моем жилище. А его тело не хуже, чем на том шоу, куда недавно ходили мы с Элис. Вроде что-то связанное со стриптизом…

— Когда вы проснетесь завтра, сэр, — сожалеюще сообщаю ему, наплевав на то, что не слышит ни слова, — будете удивлены. Но знайте, если вы хотели встретить смерть под колесами моей машины, завтра я самостоятельно вас удушу. За что? За то, что едва не бросили меня за решетку!

Делаю глубокий, тяжелый, обреченный вдох. Меня начинает раздражать его сон. И вообще его присутствие.

— Знаете что, Эдвард, — фыркаю, демонстративно поднимаясь с пуфика, — только попробуйте завтра упрекнуть меня в чем-нибудь! Я за себя не отвечаю.

И ухожу. Ухожу в свою спальню, где засыпаю, зарывшись лицом в одеяло и накрыв голову подушкой. Но дверь не закрываю. И даже не прикрываю.

Не оставляю его одного.

В девять двадцать утра, когда сижу на кухне, проверяю почту, обрабатываю снимок канарейки Элис Лисси и одновременно пытаюсь завтракать, предвидя тяжелую обеденную смену в блинной из-за наплыва туристов на какой-то фестиваль рок-музыки, мой гость все же соизволит проснуться.

И первой фразой, которую я слышу от него после всего, что было этой ночью, и в благодарность за мои саднящие мышцы, является нецензурное выражение, переводимое как «Что за ерунда?»

Поднимаюсь со стула, перехватив свободной рукой свою чашку с кофе. Подхожу к мужчине.

— Мой дом, — объявляю, став так, чтобы он прекрасно видел меня, — адрес интересует?

Дважды моргает. Странного цвета глаза, затянутые похмельной пеленой, предстают на обозрение. Он симпатичный мужчина, я заметила это еще вчера. У него правильные черты, почти благородные, как у английских господ с картины в бабушкиной детской книге, волосы густые, темные, губы полные… теплые, наверное…

Верно-верно, Беллз. Хорошие мысли. Только не там, не с тем и не о том. Возьми себя в руки.

— Из… Биз…

— Белла, — помогаю ему восстановить память, нахмурившись, — или Изабелла. Вам больше нравился второй вариант.

Зажмурившись, отчего его ссадины выделяются на светлой коже ярче — абсолютно точно не живет в Австралии постоянно, — Эдвард насилу кивает.

— «Красавица» местная, верно?

— Местная, — ограничиваю его список, приводя правильное положение вещей, — но это не очень важно. Вы помните, что вчера было?

Ох черт, ну почему я так хорошо помню! Мурашки бегут по спине, едва произношу эту фразу. Аж холод пробирает.

— Тебя не помню… — мрачно докладывает мужчина. Медленно поднимает руку в темно-синей рубашке, прикладывая к голове, — водки не найдется? Или хоть чего-то спиртного…

— Тайленол, — обернувшись к ящикам кухни, я киваю в их сторону, — и вода. Я не пью.

— Ужас какой-то…

— Ужас-ужас, — бормочу я, доставая из ярко-красной коробочки две таблетки, — полностью согласна.

Оставляю свою кружку с кофе, предварительно сделав еще глоток, на кухонной стойке. Приношу нежданному гостю таблетки и воду, протягивая прямо в руках, за неимением журнального столика.

Мутные глаза встречаются с моими, и что-то в них меняется. Будто бы зажегся огонек, встрепенулись какие-то искорки. Эдвард переводит взгляд с меня на компьютер, оставшийся невдалеке, проглатывает таблетки и залпом осушает стакан.

Он злится?.. За что?

— Сколько ты их сделала? — зовет, разминая затекшую шею. Лежит неудобно, знаю, принесенное мной ночью одеяло сползло, подушка сбилась. Однако сейчас движения последнее, что ему нужно. Так что терпит.

— Чего сделала? — интересуюсь, утеряв нить разговора.

— Не делай из меня идиота. Отвечай, — почти приказывает. Так грубо… я изумляюсь.

— Мистер Каллен, вы не думали хотя бы извиниться за то, что вчера бросились мне под колеса? Или поблагодарить за то, что спите на моем диване? Что вы требуете от меня?!

— Фотографии, — не слушая ничего, что сказала прежде, озвучивает он, — все, которые сняла. Немедленно.

— Фотографии?..

— Не заставляй меня переходить на мат, Изабелла. Не знаю и знать не хочу, на кого ты там работаешь, но попадут в свет — засужу до последнего доллара. Будешь спать на обочине.

Сама вежливость и открытость. Я поражаюсь, как при таком добродушном лице, как при доброй, казалось бы, улыбке в театре, при практически спасении от падения может теперь так говорить. Два разных Эдварда открывали дверь этого дома. Один впустил меня и уехал, а второй вышел на дорогу и теперь валяется на моем диване. И раздает указания, присыпая их угрозами.

— Ваша грубость мне не нравится, — складываю руки на груди, делая шаг назад от дивана, — и я не понимаю, о чем вы говорите.

Эдвард запрокидывает голову, резко выдохнув. Стискивает зубы.

— Хорошо, давай по-другому. Сколько ты хочешь за свои снимки? Поверь, я заплачу больше, чем любой журнал.

— Вы так фотогеничны, полагаете? Я не делаю фотопортретов алкоголиков, сэр. Тем более тех, что подбираю на трассе ночами.

Он прерывается. Замолкает, закрывает глаза и молчит, наверное, минуты три. Думает. Обдумывает. Мыслит — если может, конечно. На вид ему лет тридцать — должен еще. Пока рано ударяться в маразм.

— Где ты, говоришь, подобрала меня?

И я рассказываю ему насыщенную ночную историю, не упуская подробностей. Привожу в доказательство само его присутствие в моем доме.

— То есть, я должен сказать тебе спасибо… — в конце концов делает вывод он, дослушав меня. Хмурится, но добреет.

— Может быть, — неопределенно пожимаю плечами, загадочно улыбнувшись, — все зависит от вашей вежливости.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Теперь не засудите меня?

Темные оливы отрываются от обивки моего дивана, находя лицо. Притягивают к себе взглядом.

— Обещаю, что не засужу, Изабелла. Только отдайте фотографии.

И снова эти фото! Он помешанный на них!

— Эдвард, у меня нет твоих снимков, — заверяю, предлагая ему убедиться в этом, взяв в руки фотоаппарат, — и я настоятельно не рекомендую тебе сниматься в таком виде. Даже в фото-кабинке, не то что у фотографа.

Он ухмыляется. На удивление красиво, не глядя на исказившее лицо похмелье. Убеждается в отсутствии снимков и складывает руки на груди, задумчиво глядя на пустой стакан от воды. С вожделением.

— Они стоят от десяти тысяч долларов за штуку.

— Что именно?

— Снимки. Снимки меня в таком виде, — объясняет. Вздыхает глубоко и ровно. — Можно попросить у тебя воды?

— Можно, — наливаю ему еще один стакан, поднося к дивану, — так мне стоит сфотографировать тебя? Я до сих пор работала только с птицами.

— Не советую, — предостерегает Эдвард. С угрозой, но все же по-доброму. Мягче.

Как потом выяснится, такой скандал для его карьеры — с фотографиями — был бы губителен. А уж с подобным «гримом» и вовсе. Если бы я продала журналу еще и историю нашей второй встречи, обогатилась бы…, но «если» не значит «да». При всей вчерашней ненависти к этому человеку я бы все равно не подставила его таким образом. Это, по меньшей мере, неправильно.

— А причина вчерашней прогулки? Я могу ее узнать? Раз уж ты под мои колеса…

— Случайность, — он допивает воду, сам себе усмехнувшись, — не более. Не бери в голову.

— Но я-то рассказала историю…

— А я не расскажу, — мужчина заговорщицки щурится, — отблагодарю, если позволишь, материально. Так честнее.

— Я с пленных деньги не беру…

— Суммы не слышала.

— И что за сумма?

— Цена одной фотографии, если позволишь. В конце концов, ты поила меня водой.

Мне становится смешно от всего, что здесь происходит. Я уже и не понимаю, во сне ли или наяву. Сумбурно, странно и непонятно. Для моей размеренной теплой жизни — слишком. Тем более за два дня.

— Отдадите эти тысячи на благотворительность. Пусть на обочине шоссе-14 поставят скамейки, — подмигиваю ему, в третий раз наполняя стакан и протягивая гостю, — им нужнее.

А потом смотрю на его улыбку. Впервые такую явную, такую явно обращенную на меня и до жути несвоевременную, неправильную, неясную улыбку. Красивую, но пугающую. Вызывающую недоумение.

И рдеюсь, потому что не знаю, как следует реагировать. Теряюсь.

— Как скажешь, рыбка, — тем временем соглашается Эдвард. Кивком головы.

— Знаешь, если ты опять планируешь напиться вдрызг, я не ручаюсь за себя… — заявляю я, окунувшись воспоминаниями в ту секунду, когда, как думала, впервые сбила человека. Еще и знакомого. Обдумываю вспомнившуюся картинку, разговор на диване, фото… и улыбаюсь. Так же, как мне Эдвард. Пусть и смеху здесь мало.

— Белла, я не выпью ни капли, обещаю, — доверительным тоном сообщает муж, уткнувшись губами в мои волосы и нежно проведя по ним. Тоже помнит. Все. — Об этом не беспокойся.

— Правда? — надежду из голоса убрать не пытаюсь. Наоборот — загоняю ее внутрь столько, сколько найдется.

— Правда, — он улыбается мне, когда изворачиваюсь так, чтобы увидеть глаза, — я с этим завязал.

И подкрепляет слова поцелуем. Целомудренным, осторожным и вдохновляющим. Призывающим поверить.

— Пообещай мне, что как только мы окажемся наедине, ты снимешь с меня это платье, — неожиданно прошу, прижавшись к мужчине. Почему-то как никогда хочу ощутить под пальцами его теплое тело, а на груди почувствовать влажные горячие поцелуи. Растаять под ним — почти болезненное желание.

Эдвард не до конца верит услышанному, но все равно соглашается. Теперь он дает мне свое «да».

— Обещаю, Белла, — весело шепчет, подув на чувствительную точку за ухом, — обещаю…

Неслышно простонав, размякаю в его объятьях. Широко открываю глаза и прогоняю все напряжение, все волнение. Оставляю только желание и комфорт. Комфорт рядом с Эдвардом.

…Море расступается. Мы стоим на носу яхты, мы смотрим в горизонт, а море расступается перед нами, пенясь и бушуя. Как в сказке.

Впереди медленно виднеются очертания подсвечивающего всеми огнями острова, а значит, решающий час близок. Мне предстоит сыграть свое первое представление в новой роли совсем скоро.

В роли Золотой Рыбки.

Его Золотой Рыбки.

Глава 1

На остров Аро Вольтури мы приплываем в половину восьмого вечера.

И в ту же секунду, когда яхта останавливается возле удобного бортика из темного дерева, я понимаю, что сказка, начавшаяся еще на «Береге Слонов», продолжается.

Крохотный кусочек земли посреди безбрежного синего океана выглядит как мираж, не иначе. Щемяще-прекрасный в своем тропическом пейзаже и пудренном песке, он уходит вдаль небольшой косой, замыкаясь полукругом.

На фоне черного и звездного ночного неба яркими всполохами видны экзотические цветы. Все как один яркие, с бархатными лепестками насыщенного цвета, огромными бутонами и тонкими стеблями. От легкого бриза они покачиваются из стороны в сторону, подкрепляя мое впечатление, что нахожусь в стране Чудес. Сказки все же становятся былью. Надо только захотеть… и заплатить. Даже думать не буду о стоимости этого островка.

Мотор яхты тем временем затихает, и вода, плещущаяся у бортов, постепенно успокаивается, прекращая пениться. Я так зачарованно наблюдаю за ней, что когда Эдвард легонько трогает за плечо, пугаюсь.

— Пора на бал, ваше величество, — стремясь разрядить обстановку и развеселить меня, докладывает муж, — позволите сопроводить вас?

Не хочу и не буду сдерживать улыбки, просящейся на лицо. Мне нравится ему улыбаться.

— Разумеется, мой король, — шепчу. И подаю ему руку, с твердой опорой спускаясь с порога яхты на бортик. Каблуки глухо ударяют по дереву, но сколочено оно на совесть, а потому мои шпильки и я в безопасности. Никакой возможности споткнуться, отыскав микроскопическую дырочку и провалившись в нее.

Увлекая меня за собой на небольшую лестницу, ведущую вниз, к земле, Эдвард не говорит ни слова. Я чувствую его присутствие и его заботу обо мне кожей, но кроме затылка, к сожалению, на обозрение ничего не предстает.

Каллен очень красив. В этом костюме, со своей грациозной походкой, с приглаженными темными волосами, которые наощупь мягче моих… он действительно король, это не шутки. Он ведет себя как король, он идет как король, а его банковский счет поистине королевский, хоть и никогда меня это не волновало.

…Двадцать третьего апреля, на наше первое официальное свидание, ему заблагорассудилось купить мне мороженое. Только не то мороженое, что продают в киосках на улицах за полтора доллара и в вкуснейших вафельных рожках. Другое мороженое, судя по сумме чека, золотое.

В лучшем ресторане города. В лучшей частной кабинке, какую они смогли предоставить для нашей приватной встречи. С ароматным клубничным топпингом, шоколадной помадкой и ягодами клюквы в сахаре. В большой хрустальной креманке. Как минимум на двоих, хотя есть предстояло мне одной, — сладкого Эдвард не берет в рот, как позже выяснилось.

И в тот момент, когда я попыталась воспротивиться, в ту секунду, когда едва сдержалась, чтобы не выбежать вон из этого заведения с высокими потолками и огромными люстрами, он спросил меня:

— Знаешь ли ты, Изабелла, сколько я зарабатываю каждый день?

Я тогда не ответила. Но от его слов подавилась слюной:

— Семьсот восемьдесят пять тысяч долларов, рыбка. Этого хватит, чтобы купить тебе не только все мороженое в этом ресторане, но и в каждом его сетевом подобии нашего штата.

Так что мороженое мне пришлось съесть.

Цветы, кстати, которые встречают нас возле самой кромки воды, на ступеньку отделяющие подол моего платья от влаги, очень напоминают его. Такие же округлые, такие же яркие — светло-малиновые с крапинками красного. И стебель у них темный-темный, точно шоколад.

— Осторожно, — советует Эдвард, вырывая меня из задумчивости. Прежде чем окончательно оказаться на земле, предлагает приподнять платье, — а то намокнет.

О да, мокроты бы не хотелось…

— Спасибо, — тихонько отвечаю, выполнив дельную просьбу. Неумело берусь за бордовую тяжелую ткань и переступаю опасное место. Крепкое рукопожатие мужа помогает — благодаря ему я все еще на ногах.

Дорожка, ведущая от берега куда-то вглубь острова, вымощена камнями. Но не теми булыжниками, какими принято в Австралии прокладывать «тропы здоровья» в места обитания кенгуру, а ровно отшлифованными, искусно сложенными в интересную мозаику камешками. По ним удобно идти, чем Эдвард пользуется. На секунду оставляет меня без поддержки, отдернув края своего пиджака и поправив галстук. Его запонки блестят от луны, поднявшейся за нами.

— Ты чудесно выглядишь, — тихонько сообщаю ему, заметив отблеск волнения в глазах.

Любимые мною губы изгибаются в ласковой улыбке, возвращая руку куда положено. Правда, в этот раз держит меня не за ладонь, переплетая пальцы, а под локоть. Как в самые стародавние времена. Как повелось.

— Спасибо, Беллз. Но с тобой сегодня все равно никто не сравнится, — и подмигивает мне. И ведет вглубь острова.

Невдалеке, пока пересекаем тот отрезок пути, где только мы, фонари и тропические заросли (но подстриженные и обработанные настолько хорошо, насколько вряд ли сможет предложить любая оранжерея) слышны звуки классической музыки. Нечто знакомое. Бах?.. Да, мне кажется, что он. Французская сюита номер два.

Эдвард дышит ровно и спокойно — мне бы его уверенность. Прижимает меня к себе, создавая пальцами ощущение полной и такой вдохновляющей власти. Ведет меня за собой, и я иду. Отвечает за меня, и я позволяю ему. Больше всего на свете боюсь в этот вечер ударить в грязь лицом. Первое впечатление, говорят, самое важное. Его-то и страшнее всего испортить.

— Сколько приглашено людей? — почему-то додумываюсь спросить об этом только сейчас. С тревогой, какую не спрятать, поглядываю на мужа.

Каллен приостанавливается, вынуждая замереть у живой изгороди по бокам и меня. Музыка слышна тише, когда наклоняется ко мне, заслоняя собой от всего иного. И уверенно рассеивая тучи сомнений, которых здорово поднакопилось в голове.

— Двадцать два человека, включая нас, Изабелла.

— Это «скромный вечер»?

— На Венецианском балу будет четыреста сорок шесть, — он пожимает плечами, — плюс мы и Аро, а значит, четыреста сорок девять.

У меня стынет кровь в жилах. Не те цифры, какие хотелось услышать.

— Ясно…

Эдвард недоволен. Незаметно хмурится, теперь обеими руками обнимая меня. Придерживает за талию, губами коснувшись лба. Дважды, прежде чем отпустить меня. Ровно на то время, пока говорит.

— Все страхи у тебя в голове. Все твои опасения на самом деле беспочвенны. Белла, ты восхитительна. И тебе ничего не стоит поразить всех, кого понадобится, если захочешь.

Я прерывисто выдыхаю, прикрыв глаза.

— Они золотые…

— Ты золотая, — перебивает мужчина, — моя золотая, помнишь? Не думай о них. Просто будь собой.

Меня пробивает на едкий смешок. Тихонький, но для Эдварда заметный.

— Быть собой? Тогда они точно меня не примут. Приду к ним в майке и шортах, попрошу кока-колы за три доллара.

Ласковым движением пальцев Каллен приглаживает мои волосы. Прическу не портит, но коснуться хочет, очень. Это видно.

— Попроси у меня. Сегодня ночью, — ухмыляется. И, напоследок поцеловав еще раз, отпускает, — а сейчас нужно идти. Нас хватятся.

Виновато киваю, оборачиваясь вместе с ним к последнему повороту дорожки. Держу чуть крепче положенного, но ни меня, ни мужчину это не смущает. Пока позволительно. По крайней мере, с такими объятьями мне не страшно.

Как ни странно, загородка из джунглей оканчивается большой беседкой из толстых бревен, срубленных не так уж ровно. Переплетенные на манер плотов в африканских племенах, они неприступной грядой возвышаются над нами. И над человеком, что в освещенной части сего великолепия нас встречает. В буквальном смысле с распростертыми объятьями.

— Мистер и миссис Каллен, — обворожительно улыбается незнакомый мне мужчина, сверкнув идеальной белозубой улыбкой, — ну наконец-то, дорогие мои. Я уже стал думать, что шторм не позволил вам добраться сюда.

У него черные, как смоль, волосы, которые резким контрастом с молочно-снежной кожей бьют по глазам. Радужка его зрачков темная, близка к волосам. А губы ярко-красные, будто накрашенные. Чем-то напоминает мне образы Джонни Деппа. В одном из последних фильмов, кажется, был подобный персонаж — Барнабас Коллинз. К тому же, костюм встречающего тоже неуловимо отдает стариной. И массивная цепь на шее с рубином посередине только дополняет впечатление. Как и острые края воротничка рубашки, напоминающие популярный вампирский плащ.

— Аро, благодарим за приглашение, — дружелюбно приветствует мужчину Эдвард, и я понимаю теперь, как выглядит хозяин вечера. Тот самый «неплохой человек». И все же что-то подсказывает, что у него и без этого хватает «тараканов». Взять бы хоть такой наряд…

— Приглашение ничто, если некого приглашать, — парирует сеньор Вольтури. И оборачивается ко мне, черными глаза проникая едва ли не в душу. — Теперь я понимаю, почему ты так скоро решил жениться, — на удивление нежно улыбнувшись, произносит он, — это самый красивый цветок, какой я когда-либо видел.

От его восхищенного взгляда я краснею. С трудом удерживаюсь, чтобы не опустить глаза, и, выдавив робкую улыбку, вежливо отвечаю:

— Я рада познакомиться с вами, сеньор.

Выражение лица Аро становится таким восторженным, что мне в какой-то момент кажется, что, не глядя на свои цепи и аристократичный вид, он захлопает в ладоши, подскочив на месте прямо сейчас. Как ребенок.

Однако вместо этого итальянец с обожанием мне кивает.

— Я не менее рад, Изабелла. Вы очаровательны.

Они сегодня договорились засыпать меня комплиментами, не иначе. Кажется, на моем лице горит уже вся кожа. Ни одной клеточки, незардевшейся бы от подобных слов, не осталось.

— Ты смущаешь ее, — со смешливым укором говорит Эдвард. Сквозь ткань палантина, что я набросила на плечи, поглаживает кожу. Успокаивает меня.

— Прошу прощения, — Аро отвечает ему в том же тоне, но на меня смотрит с отеческой лаской. Черные глаза все же куда добрее, чем мне сначала показалось. — Как насчет небольшого аперитива, Эдвард? Или лучше начнем с экскурсии?

По моейспине пробегают несколько озабоченных тяжелых мурашек. Муж чувствует это. Не заставляет ждать ответа:

— Лучше с экскурсии, Аро. На твоем острове есть что посмотреть, не так ли?

И в ожидании одобрения, пока хозяин кивает, соглашаясь с таким выбором, оборачивается на меня.

— Спасибо, — отвечаю одними губами. С наслаждением замечаю, что мурашки пропадают. Спиртного, как и обещал мне, Эдвард не тронет. Он всегда держит слово.

На острове, который, продолжая традицию моего благоверного супруга, так же имеет название от продавцов, дословно переводящееся как «Свободу цвету!», действительно достаточно интересного. Он немногим меньше «Берега слонов», что я успела полюбить, но, если верить словам сеньора Вольтури, когда он купил его, здесь был лишь пустынный пляж. Все эти растения, а в особенности цветы — его страсть, как объяснил мне Эдвард, — были закуплены, рассажены и выстроены уже после покупки. Хозяин вложил в свое детище астрономические суммы, поборов саму природу и вынудив ее подчиниться себе, а потому обожал его — это явственно светилось в глазах. Аро и сам был похож на тропический, пусть и мрачный, цветок.

Вылитая лилия «Черная жемчужина», о которой когда-то я читала в маминой книжке.

Помимо маленькой пристани, на которой мы высадились, и беседки, в которой всегда встречали прибывших гостей, на «Свободу цвету!» обнаружилось еще несколько вещей. Небольшое, но до жути прозрачное озеро с разноцветными рыбками — тоже созданное вручную, — размашистое вечнозеленое дерево, привезенное сюда из далекой Африки, а также дикий пляж, который по красоте мог сравниться разве что с рекламным каталогом Мальдив.

С упоением проводя свою маленькую экскурсию, Вольтури намеренно обходил огражденную лесом местность, где должен был состояться прием. Гости уже собрались, как он говорил, но пока у них имелось развлечение, а у него было время, что желал уделить нам.

Только возвращаясь по уже знакомой дорожке от пристани к главной беседке, я поняла, зачем этот осмотр острова был устроен. Эдвард и Аро сделали все, чтобы расслабить меня и настроить на нужный лад. У них определенно был договор…, а это по правилам? На балу меня тоже подготовят к предстоящему застолью?..

— Как вам остров, миссис Каллен? — на ухо бормочет мне муж, приобнимая за талию, пока хозяин вечера уверенно идет впереди по ровным камням.

— Хорош, мистер Каллен, — тем же шепотом отвечаю ему я, — и все же наш мне нравится больше.

Мои любимые глаза сияют почти так же ярко, как лунная рябь на воде. Эдвард чмокает меня в висок, широко улыбаясь, и, я уверена, тоже расслабляется.

Ему нравится, когда я говорю «наш» на те вещи, что купил он. «Наш дом», «наша машина», «наша яхта» и «наш остров». Он сообщил мне, что ничего не хочет делить. Что все, что его — и мое тоже. И хочу я или не хочу, а смириться с этим придется. Мы не заключали брачный договор.

— Любовь — это чудесно, мои дорогие, — оглядываясь на нас через плечо, с усмешкой произносит Аро. Наверняка уже заметил, что последние пару минут мы отвлеклись от его описаний, — вы очень друг другу подходите.

Благодарно кивнув ему, Эдвард подстраивает меня под свой шаг, догоняя мужчину. Снова идет где нужно — точно за ним.

— Стол накроют к девяти, — говорит сеньор Вольтури, останавливаясь возле противоположного выхода из беседки, что мы обошли во время маленькой экскурсии, — у нас есть еще час, и я хотел бы представить вас гостям, мистер и миссис Каллен.

Если бы Аро не смотрел так, как смотрит сейчас, я бы поразилась его официальности. Но в глазах огоньки, там смешинки… и мне начинает нравиться этот человек. Теперь я понимаю Эдварда.

— Конечно, — муж сразу же соглашается, не дав мне шанса засомневаться, — невежливо не поздороваться с присутствующими. Мы готовы.

— Вот и замечательно, — Аро всплескивает руками, довольно хмыкнув. Однако во взгляде на меня читается кое-что ненужное… кое-что, из-за чего опускаются руки. Отказ. Отторжение.

Сеньор Вольтури мне не верит? Или в меня? Или?..

Я моргаю, стремясь понять, какого черта здесь вообще происходит.

Но к тому моменту, как смотрю на него снова, все уже по-прежнему. Улыбка, удовольствие и само гостеприимство.

* * *

Мистер Интер и его супруга, миссис Интер. Оба высокие, оба светловолосые и оба, кажется, с замороженными лицами. Скупые официальные улыбки и холодные темные глаза. На ней синее платье немного выше колена, на нем синий смокинг. Близнецы.

Мистер Ноэль и его супруга, миссис Ноэль. Оба мулаты, с роскошными черными волосами, ниспадающими до талии. У мужчины собраны серебристой лентой, напоминающей седину у висков, а у женщины украшены серебристыми шпильками, проглядывающими сквозь тщательно уложенные локоны. Она без каблуков, хотя и маленькая. И ее мужа, похоже, это смущает.

Мистер Копп и его… дочери. О да, «дочери». Приемные, конечно же, но… обеим восемнадцать лет, у обеих очаровательнейшие детские лица и пышные, сочные формы. Мистер Копп не стесняется показывать, что является их «отцом», попеременно лаская то одну, то другую свою принцессу по столь вопиющим прелестям. И ни одна из них совершенно не против. Наоборот — платья дорогие, но открытые. Ничего не прячут.

Я смотрю на этих людей все время, пока сеньор Вольтури вместе со своим младшим другом, моим Эдвардом, знакомят нас. Вернее, представляют друг другу. Знакомиться не надо, знакомиться никому не всласть. Деловые вежливые отношения. Ты мне — я тебе.

Впрочем, пару раз кто-то из мужчин умудряется зацепиться глазами за мое платье, а за ним и декольте. И когда особо прозорливые глаза касаются диадемы, купленной Эдвардом как один из многочисленных свадебных подарков, взгляд любимого сатанеет, а рука по-хозяйски оплетает мою талию. Ревнует — к гадалке не ходи. И почему-то, не глядя на то, что причин для ревности нет в принципе, мне это приятно. Он меня любит. Он меня хочет. А если так, то остальные пойдут к черту. Мне нет до них дела.

Правда, страх все же проклевывается. Я вижу женщин, ставших молчаливыми тенями своих мужей, я вижу молодых девушек, для которых платой за удовольствие богатой жизни является тело, я вижу мужчин, утерявших всякие ориентиры… и я боюсь. Это не то общество, в котором я хотела оказаться. Мишуры больше, чем истины. Бесконечный маскарад, цветной карнавал. А какие ужасные лица могут оказаться под масками…

Я не выдаю себя чересчур сильно, но держусь рядом с Эдвардом. Я не хочу, чтобы он оставлял меня одну, и, на радость мне, любимый понимает это. По крайней мере, мне кажется, что понимает. Как и по прибытию, как и во время краткой экскурсии Аро, наглядно демонстрирует свое присутствие. Незаметно, легонько, но касается меня. Везде.

В части острова, где проходит прием, условно три зоны — танцевальная, столовая и место для общения, плавно перетекающее в две следующие. Огромный длинный стол с белой скатертью и светящейся от луны посудой сбоку, слева, вокруг него стулья, а под ним изысканной работы ковер. Танцевальная зона представляет собой настил, систему проигрывания музыки и невероятное украшение, что прежде мне удавалось видеть только в кино: пирамиду из бокалов, выстроенную в определенном порядке и с невыразимой четкостью. Внутри пузырится шампанское.

Ну, а зона общения — в данный момент наша зона — удобные протоптанные дорожки между деревянными скамеечками с белыми подушками на сиденьях. На них и располагаются ожидающие угощения присутствующие.

— И, конечно же, самый дорогой гость нашего вечера, — завершая раут приветствий, Вольтури подводит нас к стоящему чуть вдалеке от всеобщего гуляния человеку, чей костюм напоминает мне надетый на Эдварде. Но темнее. Куда, куда темнее. Насыщенно серый, ближе к асфальтному.

— Мистер Ифф, — Эдвард учтиво кивает, перебивая Аро, намеревающегося представить их друг другу.

— Мистер Каллен, — незнакомец улыбается с не менее явственной холодностью. Но холодность сменяется интересом, едва он видит меня. Я удивляюсь и уже хочу обернуться, чтобы проверить, не стоит ли за мной одна из «дочерей» мистера Коппа, но это лишнее. По усилившимся объятьям мужа и так все ясно.

— Миссис Каллен, мое почтение, — по-джентельменски учтиво здоровается со мной мистер Ифф. У него темные волосы с едва заметной проседью, ярко-голубые глаза и пухлые бледные губы. Итальянец, судя по виду. Хотя итальянцев я видела мало, не мне судить.

— Здравствуйте, мистер Ифф.

Его лицо расцветает, губы приподнимаются в искренней улыбке. Только уж больно она подозрительна. В ней определенно не только радость встречи.

— Алессандро, мой дорогой, — Вольтури мастерски разряжает повисшее между нами напряжение, лишая Эдварда шанса показать «главному гостю», кто в доме хозяин, — неправда ли чудесную супругу выбрал для себя наш Эдвард? Прекраснейшее создание.

Морщинки в уголках глаз Алессандро Иффа не обещают ничего хорошего. Он выглядит угрожающе. Только не пойму пока, чем именно.

— Верно, Аро, — негромко соглашается, — никто бы не отказался иметь такой цветок в своей оранжерее.

Мне не нравится, как смотрит на меня. Не глядя на то, что тепло, а в палантине, возможно, даже жарко, хочется поежиться. И уйти. Да, уйти, поскорее. Неправильно убегать от проблем, я знаю, но это как раз та проблема, бежать от которой можно и нужно. Я сделала свой выбор. Я не особенно хочу общаться с мужчинами, тем более этого круга.

— Самые красивые цветы растут на воле, — мрачно докладывает Эдвард. Его голос вынуждает меня вздрогнуть, но не похоже, чтобы сейчас муж обратил на это внимание. Ревность стальными коготками дерет его сердце, я вижу. И видит, похоже, мистер Ифф. Ухмыляется уголком губ.

— Эдвард, мой милый… — Аро смущен.

— Уже почти девять, сеньор Вольтури, — чудом сдержавшись, чтобы не стиснуть зубы, произносит муж, — нам, пожалуй, лучше пойти к столу.

Аро не противится, он соглашается с Эдвардом. Но в его взгляде — добром, по-настоящему добром — предупреждение. Обо мне.

Меню сегодняшнего ужина одновременно и сложное, и простое. Крабовый коктейль, который я никогда не любила, морской язык и овощи к нему, которые боюсь комментировать, говядина Кобе, что не пробовала и пробовать не собиралась, а также манговый десерт с рисовыми зернами и суфле.

Рассматривая бумажку со своим именем, возле которой лежит еще одна, та самая, с меню и очередностью подачи, я начинаю чувствовать себя не в своей тарелке. Есть не хочется, скатерть стола пестрит своей белизной, даже воздух давит. Прежде морской и успокаивающий.

Под тихонький стрекот цикад и размеренные ноты баховской сюиты мы с Эдвардом занимаем свои места.

Он изящно выдвигает для меня стул, я же сажусь на него, постаравшись выглядеть так же изящно и раскрепощенно. Сижу неудобно, платье примялось, спину сводит от напряжения, но ничего не могу поделать. Так нужно. Так правильно.

Радует хотя бы то, что мистер Ифф и остальные дорогие гости разместились в некотором отдалении. Рядом с нами сидит Вольтури, чей стул как раз напротив моего, и второй мужчина рядом с ним, которого я прежде не видела. Тихий, белокурый и, похоже, близкого к моему возраста. У него зеленые глаза. И в этих зеленых глазах ваттами искрится обожание к Аро. Это его… «сын»?

— Все правильно, все как нужно, Беллз, — нежно сообщает мне Эдвард неслышным шепотом, недовольный проглядывающей наружу нервозности, — они и мизинца твоего не стоят. Тише.

Глубоко вздохнув, благодарно гляжу на него. Не знаю, понимает ли на самом деле, какую гигантскую поддержку мне оказывает прямо сейчас.

— К говядине подается пирог с рикоттой, — завидев прогресс в улучшение моего настроения, муж не останавливается на достигнутом, — как думаешь, соли достаточно?

Запомнил и напоминает. Прямо сейчас.

— Я очень на это надеюсь, — подмигнув ему, я краешком губ улыбаюсь, на мгновенье забывая, где мы, зачем и что должны делать. Приятные воспоминания затапливают с головой, воодушевляют и помогают поверить, что не только черные полосы есть в земном существовании. Что прием этот кончится. Что вернемся мы на яхту, растянемся на любимой мной широкой кровати и будем целовать друг друга. Целовать и любить. Любить всю ночь, до самой отправки в аэропорт. Как и в тот день с сырным пирогом, который я пересолила.

— Можно войти? — он стоит на пороге, потрясающе красиво опираясь на мой старенький дверной косяк. Смотрится так, будто является непременным условием существования двери. И ничуть не стесняется этого.

Сложив руки на груди, изумленно смотрю на пришедшего. Мой медноволосый грубиян. Вернулся-таки?..

— Вы запомнили дорогу ко мне?

— Ее сложно забыть, — Эдвард отряхивает свой зонт, весь мокрый от небывалого для Сиднея проливного дождя, — но в предыдущий раз прием был лучше.

— Мне стоит сразу предоставить вам фотоаппарат? — закатываю глаза я.

— Решили все же сделать пару фото? — по-доброму интересуется он.

Я стою и смотрю на этого мужчину, поразившись тому, что он пришел. Ко мне, в эту лачужку в черте города. Сам, а не по обстоятельствам. Сам, потому что захотел.

И пусть от него за километр несет самодовольством, пусть его эгоизм мне уже не понаслышке знаком, я все же отступаю на два шага назад, освобождая проход. Не хочется его прогонять. Тем более в плохую погоду.

Эдвард ослепительно улыбается мне, переступая порог. В его левой руке обнаруживается небольшой, но очень красивый букетик орхидей, а в правой — бумажный мешочек с лейблом известного винного магазина.

— Вы не проездом, верно? — кое-как сумев побороть смущение и заговорив, спрашиваю я.

Каллен качает головой, вручая мне свои дары.

— У меня был конкретный маршрут, Изабелла. Я никогда не еду куда-то просто так, — улыбается мне. Так красиво, что забываю о своей нерешительности. Почти автоматически забираю подарки.

— Благодарю…

— Пожалуйста, — он пожимает плечами. Красивый, как черт, элегантно сбрасывает свое пальто, пристроив на моих крохотных вешалках, разувается и проходит в гостиную. Светло-синяя однотонная рубашка и темные брюки. Я на какой-то момент забываю, что делаю в собственном доме.

— Располагайтесь, — с трудом бормочу, почему-то сразу же покраснев, — я поищу бокалы…

— Белла, — Эдвард настигает меня за два шага прежде, чем успеваю даже пикнуть. Все еще глупо стою, глядя на него широко раскрытыми глазами и до белизны пальцев сжимая пакет и букет. Дыхание сбивается. Он нравится мне… он мне нравится! — Как насчет перейти на «ты»? Я думаю, после ночи вместе это допустимо, — предлагает мужчина.

— Ночи вместе?.. — я наигранно оскорбленно изгибаю бровь.

— Ну, ты же не выкинула меня обратно на улицу. Мы спали в одном доме, — милостиво кивает, объясняясь, Каллен, — ну так что? Я могу рассчитывать на неформальное общение?

Я сглатываю, чудом разжав пальцы с букетом и держа его более свободно, по-человечески.

— К-конечно. Неформальное — слоган этого дома.

Эдвард хмыкает, чуточку прищурившись. Поворачивается к дивану, на который я указала и с которым уже хорошо знаком, присаживаясь на темные подушки.

Наблюдаю за ним и не сразу вспоминаю, что вознамерилась сделать. Иду на кухню — едва не бегу, — продумывая дальнейшие действия. Ищу бокалы. В первую очередь ищу бокалы. Хотя бы два. Хотя бы один…, но пусто. Бессмысленно. Я не покупала их. Я не пью вино.

Один балл — минус.

А закуска? Хоть что-нибудь… лихорадочно оглядываясь по сторонам, перебираю в голове все, что было и должно было быть в холодильнике. Останавливаюсь на пироге с рикоттой. Вчерашнем. Но уже хоть что-то.

К Эдварду, все еще сидящему в прежней позе на моем диване (и как он раньше стоял здесь без него?), вдохновляюще смотрит на меня, оборачиваясь на звук шагов. Но улыбка обольстителя сменяется удивленной улыбкой весельчака, когда подношу к дивану поднос с двумя небольшими пивными кружками, выигранными в лотерею, и тем самым нарезанным и подогретым ароматным пирогом. К нему помыла даже веточку винограда, оставшуюся с вечера.

— Мне нравится твоя интерпретация, Белла, — одобряет мужчина, когда нерешительно сажусь рядом, ставя поднос между нами. Благо подушки крепкие, толстые — выдержат. Не прогнутся.

— У меня, к сожалению, нет бокалов для вина…

— Не думаю, что это страшно. Пивные тоже подойдут, — Эдвард откупоривает бутылку, воспользовавшись принесенным мной штопором. Легко и быстро, практически без усилий. И почти сразу же нежный аромат вина заполняет легкие, — это бароло, а оно как раз лучше всего раскрывается в просторной посуде.

Наливает сначала мне, затем себе. Себе меньше. И с наслаждением делает вдох, поднеся бокал к лицу.

— Любишь красное?

— Наверное, да…

— Это лучшее в своем роде. Попробуй.

И делает первый легкий глоток вместе со мной, подавая пример.

Неплохо. Я не любитель вин, но неплохо. По крайней мере, явно не сравнится с пивом и прочей требухой.

— Как насчет пирога? — зову я, стараясь хоть как-то показать из себя достойную хозяйку. — Он вчерашний, но я подогрела… просто не знала, что ты придешь.

Эдвард ободряюще мне кивает. Все еще улыбается.

— Подогретое порой вкуснее свежего, — сообщает. И, не побрезговав, пробует один из предложенных мной кусочков.

Я уже готова возрадоваться, хоть все еще и стесняюсь, что все идет так хорошо и достаточно ровно, не глядя на его неожиданность. И приход Эдварда, и его вино, и цветы, и пирог… все к лучшему.

Но вынуждена разочароваться. Очень быстро, к слову.

Мой гость немного морщится, распробовав угощение, и его губы капельку кривятся.

— Что? — пугаюсь, виновато выдохнув. — Сыра много? Подгорел?

И пробую. Сама, сразу же.

Черт, да он… соленый! Нет, не пересоленный, именно соленый. Это не соль в пироге, это пирог в соли. Это худшее, что видала моя кухня, духовка и хоть кто-то из моих редких гостей.

— О господи… — насилу проглатываю, поскорее отложив отвратительное угощение. — Эдвард, извини. Я не пробовала, испекла — и в холодильник. Гадость-то какая…

Но Каллен, наблюдая за мной, выглядит не столько оскорбленным дегустатором, сколько заинтересованным, внимательным человеком. Он будто бы анализирует…

— Соль — не самое страшное, — в конце концов заверяет.

— Но я не думала… — прикусываю губу, отодвигая треклятую тарелку подальше от него, — мне показалось…

Замолкаю. Не вижу смысла ничего говорить: оправдания бесполезны, моя ошибка — налицо. И это крайне негативно сказывается на самооценке. В какой-то момент мне до жути сильно хочется заплакать. Так сильно облажаться…, а ведь он сам пришел ко мне! Он хотел меня видеть!

Ситуацию спасает сам мужчина. Как всегда потом будет делать, когда увидит, что я расстроена, придвигается поближе, отставляя поднос назад, к спинке.

— Всего лишь еда…

— Я угостила…

— И ладно. Я же попробовал, — он пожимает плечами, приближаясь ко мне. К лицу. Не скрывает своих действий и намерений, двигается осторожно, никаких резких спугивающих движений и страстных порывов. Все размеренно. Все с уважением и вниманием ко мне. С достоинством.

— Соленое губит вкус…

— Но после него можно отыскать сладкое, — возражает мне Эдвард, оказавшись в самой непосредственной близости к губам, — если дать шанс… говорят, когда пересаливают — влюбляются.

Я тихонько вздыхаю, слишком слабая и удовлетворенная происходящим, чтобы мешать ему. Гостю, человеку, которого знаю без малого две недели. Поэтому и не отодвигаюсь. Я не рушу его планов.

И когда целует меня, легонько-легонько, с потрясающей нежностью коснувшись губ, ощущаю себя на седьмом небе. В самом прямом смысле этого выражения.

О да, я влюбилась.

— Крабовый коктейль, мисс, — услужливо сообщает официант, вырывая меня из воспоминаний. Моргнув, хмуро гляжу на расположившуюся перед собой тарелку с изящной белой чашечкой, половинкой авокадо и белым соусом в крохотной креманке. Почему-то как никогда хочу того повторно подогретого соленого пирога. Не этой мечты гурмана. Меня от нее уже тошнит.

Но Эдвард все еще здесь. Он не растаял в моей памяти, он остался рядом. У него на пальце золотое кольцо, как и у меня. Он сидит на расстоянии локтя, а потому я все еще чувствую его. Я спокойна.

— Я испеку тебе пирог, как только вернемся домой, — шепотом обещаю ему, взглянув на дорогое лицо. Ничего не изменилось. Полгода прошло, а ничего не изменилось. Ни черточки, ни морщинки. Господи, насколько же сильно я люблю этого мужчину… я не знаю, что должно стать со мной, чтобы я перестала им любоваться. По-моему, это за гранью нормального.

— Буду ждать, — соглашается Эдвард. Ласково погладив меня по руке, побуждает все же попробовать закуску. И признать, что не так уж плоха еда сильных мира сего.

…Если рядом лучший из них, конечно же.

Вечер проходит достаточно спокойно. Не глядя на мое волнение, не глядя на то и дело подрагивающее сердце в груди, когда анализирую свое поведение и выбираю верную тактику, спокойно. Лучше, чем можно было предположить, это точно.

Я разговариваю, поддерживая беседу, я веду себя согласно этикету и красиво, как на картинке, ем нелюбимую еду, я улыбаюсь и вежливо отвечаю. Не горблюсь. Не хмурюсь. Достойно выполняю свою первую, но такую важную роль.

Мне даже забывается блеск в глазах мистера Иффа и холодность во взглядах остальных гостей. Они смотрят на меня скорее с интересом, чем с презрением. А это уже весомый аргумент не сдаваться. Я начинаю верить в себя и то, что у меня получится.

Эдвард со мной, он здесь. Как же тогда может быть иначе?

Весь вечер муж не отходит от меня. Мы дважды танцуем под восхищенным взором Аро, мы пробуем фирменное блюдо его повара — тот самый рисово-манговый десерт, оказавшийся на поверку не таким уж и отвратительным, — и мы снова любуемся сиянием луны, выглядывающей из-за лесной ограды возле пляжа.

Прием подходит к концу, и я, кажется, расслабляюсь от этого обстоятельства. Ночь приносит негу и обещание, что скоро все кончится. Что скоро смогу воплотить свои самые заветные желания и при этом остаться победителем. Достойно выиграть раунд, который, как думала, провалю.

Может быть поэтому, находясь в своеобразной эйфории, я и теряю бдительность.

Сеньор Вольтури вежливо интересуется, может ли он украсть Эдварда на пару минут, и я, допивая воду в своем бокале (втором, который рядом с вином, что по примеру мужа не тронула), мило соглашаюсь. И мысли не допускаю, что зря. Эдвард, в конце концов, не моя собачка.

Но стоит мужчине отойти — пусть и недалеко, пусть всего лишь к беседке у входа, — утраченные позиции возвращает мой новый «чудесный» знакомый. Алес, если не ошибаюсь. Алессандро. Его парфюм окутывает меня с ног до головы, прогоняя эдвардовский.

— Позволите ли пригласить вас на танец, миссис Каллен? — дружелюбно зовет он, появляясь у моего стула. Обвивает его спинку своими длинными пальцами, ласково мне улыбаясь. С просветом наглости, которая, наверное, и губит меня. Настраивает не на тот лад.

— Разумеется, мистер Ифф, — тем же тоном отвечаю, подавая ему руку и поднимаясь, гордо взмахнув волосами, — я буду только рада.

В некоторой глупости своего плана убеждаюсь уже по дороге к отведенному под танцы ровному участку коврового настила, однако Алес идет так уверенно и твердо, так крепко держит меня, что страх притупляется. Я хочу показать ему, чья на самом деле. Он просто не знает, с кем связался.

Начинает играть музыка — новая композиция. Классический вальс, какой-то известный, но позабытый мной композитор. Мягкие переливы со стонущими аккордами горечи. Очень подходит, аж дрожь берет.

Ифф ведет, чему я не удивлена. И в этот раз подчиняюсь, подстраиваясь под его ритм. Но в голове вынашиваю другой план. Не тот, на который рассчитывает.

— Вы действительно обворожительны, Изабелла, — делает мне комплимент нежданный поклонник, двигаясь по маленькому квадрату. — Аро прав: Эдвард отхватил ценный приз.

Я добродушно улыбаюсь ему, совершая первый поворот.

— Нам повезло найти друг друга.

Алес щурится, с лаской, но в то же время так, будто видит насквозь, взглянув мне в глаза. У него симпатичное лицо, не испорченное возрастом, но смотреть никакого удовольствия. Хочется отвести глаза.

— А может, вам повезло найти его?

Я ступаю вперед, увлекаемая за ним. Не медлю с ответом.

— Что вы имеете в виду?

Мужчина глубоко, но понимающе вздыхает. Грустно — ровно в такт музыке.

— То, что известно всем, мой прекрасный цветочек.

Сдвигает руку с моей талии чуть ниже. Намекает…

Вспыхиваю гневом так быстро, что пугаю саму себя. Хмурюсь, допустив на лице такое выражение, и уже собираюсь вырвать свои руки у него и окончить танец на середине. Не позволяет лишь стальная хватка моего партнера.

— Ну что же вы так злитесь. Правда горька, но мы все ее принимаем. День ото дня, — утешающе сообщает мне Ифф. С отеческой заботой в голосе.

— Мне говорили, высшее общество умнее простых смертных.

— Так оно и есть. Но не дано, Изабелла, как бы ни хотелось, простым смертным понять, как вы выразились, высшее общество, — его улыбка становится шире, — мне очень жаль вас, красавица.

Я вздергиваю голову, завершая третий по счету квадрат. Почему-то не отпускает ощущение, что за нами именно сейчас все наблюдают. И особенно тот, чьей ревности в данный момент хочу меньше всего. Я же не спросила у него разрешения…, а мне можно было соглашаться на этот танец? Ничего, кроме разочарования и обиды, сейчас не чувствую. Зря, наверное, подала руку.

— Я не нуждаюсь в жалости, мистер Ифф, — высокомерно заявляю. Этот индюк доведет меня сегодня…

Промолчав ровно одно наше па, мужчина притягивает меня ближе к себе, нагибаясь к шее. Щекочет дыханием кожу, посылая аромат морозной свежести по ее незащищенной поверхности. Вызывает мурашки.

— Вы нуждаетесь в деньгах, Белла. И за них готовы на что угодно, я прав?

Пробую высвободиться, дернувшись назад, но напрасно. Кажется, он делает шаг в сторону. В сторону от покрытия. К столу с пирамидой из бокалов.

— Я вышла замуж по любви.

— По любви к миллионам.

— К Эдварду…

— Шикарнейшая ложь. Вы долго оттачивали мастерство врать так искренне?

Я пунцовею. Только не от смущения — от злости. Этот человек не просто действует мне на нервы, он унижает меня. И наш с Эдвардом брак. И вообще все, что касается нас обоих. Что он за гость такой? Почему Аро считает его самым дорогим, исключая нас?

— Мистер Ифф, танец окончен, отпустите меня.

— Почти, — не соглашается тот, — не дергайтесь так, вы привлекаете внимание, а вам оно ни к чему. Вы не умеете подобающе вести себя. Вы здесь чужая.

Сглатываю, сжав зубы. Перестаю вырываться, сконцентрировавшись на танце. Насилу делаю движения мягкими, а дыхание — ровным. Это крайне сложная задача. Я готова убить себя в тот момент, когда согласилась на этот чертов танец.

— Мне только один вопрос интересен, миссис Каллен, — зовет мой партнер, медленно вальсируя уже по большому квадрату, — что вы умеете такого, что следовало жениться на вас? Неужели вы из «Богинь любви»?

Он что, только что назвал меня проституткой? Господи…

— Я из Сиднея…

— С Марди Гра?

Я делаю глубокий успокаивающий вдох. Я не даю слезам и шанса, представляя, как сильно противен мне этот человек и как не желаю выглядеть перед ним слабой. Не дождется. Лелею надежду поскорее оказаться опять рядом с Эдвардом и ощутить его присутствие каждой клеточкой. Мне он нужен сейчас. Очень сильно.

— Вы не обижайтесь, моя дорогая, — копируя Аро, эмоционально шепчет мне на ухо Алес, — мы все и всё понимаем. Только вот… какая сумма вас интересует? Знаете, сколько я могу заплатить за свидание с такой чаровницей?

У меня пересыхает в горле. Он правда принял меня за шлюху? Он правда имеет в виду?..

— Вы отвратительны!

— Может быть, — он без лишних отнекиваний соглашается, — и все же, душа моя, что насчет совместной ночи? Доходы лишь возрастут…

Поворачивает нас снова. Теперь я спиной к бокалам, а, следовательно, лицом к столу и гостям. Никто не видит того, куда проскальзывает рука мистера Иффа и что она пытается… тронуть.

Задохнувшись, я вздрагиваю, резко мотнув головой.

И отталкиваю его увереннее, чем прежде, сильнее. Как могу, как полагается. В лучших оскорбленных чувствах, ужас от которых — его пальцев в непосредственной близости этого места — затмевает и без того не лучшее чувство ориентации в пространстве.

Мой партнер, наконец, разжимает свои руки, устраивая мне свободное падение. С псевдо-изумлением на лице смотрит, как, вырвавшись, лечу назад. Лечу, именно так, с разгоном, как и гласят правила в физике.

И натыкаюсь, соответственно, на ту самую гору бокалов. На произведение искусства. На красоту, созданную лично Аро.

…Шум, грохот, стрекот стекла и его жалящие прикосновения к коже, когда чудом отскакиваю от большего количества осколков.

…Нечто холодное, газированное и сладкое. Оно липкое. Оно портит мое платье.

…Немая сцена и изумление. А потом укор, выразившийся в тихом шипении-недовольстве «высшего общества». И покалывающее ощущение, и дрожь в моих пальцах. Я с трудом удерживаюсь от падения, но не думаю, что это можно считать победой.

Мамочки…

— Белла! — голос, который мне важнее всего, ближе, чем прежде. Он появляется среди всей этой какофонии и вытаскивает меня на поверхность. Вырывает из бездны, куда неумолимо падаю.

Секунда — и уже крепко стою на ногах, прекратив вращательные движения руками. Секунда — и он заслоняет меня ото всех, взволнованно наклонившись к лицу.

Но я его не вижу. Я хочу, но не вижу его. По моей коже течет шампанское, мои свежие царапины щиплет от его сладости, а удушающий запах спиртного, окутавший все вокруг, подобен смерти.

Единственное желание, что появляется в измученном сознании, — убраться отсюда. И поскорее.

…Впервые в жизни я с такой прытью покидаю какое-то место. Оттолкнув Эдварда, стоящего рядом, обогнув взволнованного Аро и ухмыляющегося Алеса, как последняя трусиха, бегу прочь. Все воспринимается через своеобразный фильтр, спектр эмоций не дает нормально вдохнуть, а бурлящий адреналин в крови, перемешанный с болью от порезов и унижением, не позволяет остановиться.

Я бегу к беседке у входа, потом через загородь тропических растений к пирсу, а на нем — по бортику к пришвартованной яхте.

Я пугаю Нэра, нашего капитана, отдыхающего на борту и любующегося луной.

На своих каблуках с трудом залажу на борт яхты, вцепившись мокрыми и липкими пальцами в железный поручень. Ковыляя, спешу в каюту. Как можно быстрее, как можно скорее; Эдвард, не сомневаюсь, уже бежит за мной следом.

Я захлопываю дверь, когда достигаю своей цели, и, кажется, только теперь способна на нормальный вдох. Сердце бьется в горле, слезы текут из глаз, мешаются с шампанским, падают на платье… я порвала его подол во время бега. Но мне плевать.

Приникнув к стене, плачу по-настоящему. Все это выше моих сил. Абсолютно точно.

И как назло, и как по худшему сценарию из написанных, в покое меня, конечно же, оставить никто не решается.

Эдвард даже не стучит. Я слышу его шаги возле нашей каюты, а потом то, как открывается, скрипнув, злополучная дверь.

Он проходит внутрь, с озабоченным лицом выискивая меня в тесном пространстве. В самую последнюю очередь смотрит за дверь, на стенку перед входом, и только тогда видит весь масштаб бедствия.

— Изабелла…

Я низко опускаю голову, при всем желании не в силах унять слезы. Веду себя просто отвратительно, но и чувствую, стоит заметить, далеко не лучшим образом.

Эдвард понимает. Он делает два шага вперед, оказавшись рядом со мной. Привлекает к себе, наплевав на шампанское, и как ребенка гладит по волосам. Мокрым, сладким и слипшимся.

— Больно? Ты сильно порезалась? — тихо и тревожно зовет муж.

Многозначно мотнув головой, приподнимаюсь на цыпочках, уткнувшись носом в его шею. Руками не решаюсь обнять по-настоящему, боюсь измазать. От меня теперь за километр будет пахнуть шампанским.

— Нормально…

— Что нормально? Тебе нужно к доктору? — придирчиво переспрашивает Эдвард. Пробует ненадолго отстранить меня. — Покажись мне.

Напрасно. Сейчас мне совершенно, мне совсем никак нельзя от него отрываться. Вряд ли есть еще один человек на свете, к кому в эту минуту хочу прижаться сильнее. И никогда, никогда больше не позволять себе дать согласие на танцы с сомнительными людьми. Особенно с мужчинами. Особенно из круга тех, кто регулярно посещает подобные мероприятия.

— Я туда больше не пойду, — вместо того ответа, что хочет муж, выдаю я, — не проси меня.

— Как это случилось? — он несильно потирает мои плечи через тонкую материю платья.

— Мы танцевали, а потом он…

— Что он сделал?

— Сказал… он сказал… — я чувствую себя отвратительно, пересказывая этот эпизод. Я задыхаюсь, я не хочу о нем говорить, я не хочу о нем слышать, и мне до жути неприятен факт, что сама не смогла противостоять мистеру Иффу. На что же я тогда вообще гожусь? Эдвард не станет каждый божий день, каждую минуту ходить со мной рядом. Так как же жить без умений самозащиты?

— Алес оскорбил тебя? — скулы Каллена сводит, на лице появляется гневное и презрительное выражение, тон сатанеет. И все это при том, что пальцы остаются такими же нежно-трепетными. — Скажи мне, Белла!

— Он предложил мне с ним переспать, — четко, не утеряв ни одного звука, шепчу я. Тихо-тихо, но все же слышно. Эдварду точно слышно. И злится он уже куда больше, нежели прежде. — За большую сумму, чем предлагаешь ты.

Сглатываю, сморгнув слезы. Не решаюсь посмотреть ему в глаза. Говорю словно бы в никуда:

— Они все, Эдвард, и он тоже — они все считают, что я проститутка. Как их «сестры», как их пассии… они так решили…

— Они вправе думать все, что хотят, — безапелляционно заявляет мужчина. А потом, легонько чмокнув меня в лоб, все же делает шаг назад. Вынуждает отпустить его. Остаться одной. — Мы отплывем на материк через полчаса. Я попрощаюсь с Аро и поблагодарю за теплую встречу, — холодным жестким голосом говорит мне Эдвард. Поправляет свой воротник, свои запонки и, повернувшись к двери, обвивает ее блестящую ручку. — Я скоро вернусь, Белла.

Этого — сначала его допроса, потом его ухода — мне хватает. Пропадает родной запах, лицо, губы, руки, успокаивающее меня, — ничего не остается. Пустая и закрытая золотая клетка. Дорогое убранство, потрясающие ароматы, вкусная еда и, несомненно, драгоценная одежда. Разорванная, правда…, но это неважно. Не думаю, что это последнее платье, что у меня будет.

Совершенно не стесняясь своих действий, садясь на пол, подтягивая колени к груди. Запрокидываю голову, обхватываю себя руками.

Похоже, я была излишне самоуверенной, когда так нагло заявила, что справлюсь с этой жизнью богатых и знаменитых, не позволив себе и на секунду забыть, ради чего все это делаю.

Никудышная из меня золотая рыбка…

Глава 2

Наша жизнь состоит из разочарований — доказано.

Порой они глупые, сносные или мизерные до того, что мы попросту не замечаем их. Оставляем мысли в покое, прекращаем прокручивать произошедшее в голове и поворачиваемся лицом к новым целям, проглотив печальный предыдущий опыт.

Но в то же время среди череды всех незначительных мелочей, которые на час-другой выводят нас из равновесия, встречаются и те, что с жуткой неприступностью, по-настоящему выбивают из колеи. Их нельзя назвать преувеличенными, на них нельзя закрыть глаза, и энергии они подчас высасывают столько же, сколько и истинные беды. Порой от этих разочарований мы изменяем курс, жизнь и даже больше — самих себя. Это крайняя и самая ужасная, по моему мнению, степень.

Здесь и сейчас, на холодном полу душевой кабины, когда сверху льется нескончаемый поток косых струй, хорошо предаваться размышлениям. Обвив себя руками до того, что оставляю на коже синяки, запрокинув голову так, что затекает шея, а ноги поджав настолько сильно, что перестаю их чувствовать, сижу и тщетно пытаюсь собраться с мыслями.

В ореоле горячей воды, пара, нагревшихся стен душевой кабины и запотевших дверей наружу мне так же страшно, как и на открытом пространстве острова мистера Вольтури. Бьет озноб, стучат друг о друга зубы, а кожа, могу поклясться, бледнеет.

Я не могу подобрать адекватного объяснения такой реакции на все случившееся. Фиаско, конфуз, неприятность — да. Но не конец же света, верно? Есть еще надежда, что солнце вернется на небосвод, оставив темноту тропическим цветам Аро и его лучшему гостю, который таким отвратительным образом со мной обошелся.

Только надежда прозрачна и крайне эфемерна. Можно сколько угодно убеждать себя, что все, что могло, уже случилось, и придется волей-неволей принять его, однако правда будет налицо: это только начало.

Первый прием, первое знакомство, первое впечатление. Я ударила лицом в грязь, дав себе поблажку и позволив пригласить на танец. Я испортила репутацию Эдварду и вконец замарала свою.

Он разочарован мной? О да. Он не скажет, он даже не покажет, может быть, он будет уверять в обратном. Но он разочарован, это факт. Нельзя не разочароваться. Просил ведь и предупреждал меня. Мы тренировались, мы договаривались, мы шли рука об руку. Я не смогла без происшествий провести без него двадцать минут. Что же будет, когда отойдет на большее время? На час или два? Мне сразу, как и Золушке, убегать с бала?

А ему захочется собирать за мной туфли и искать по всему свету?.. Он не заслуживает такого. Это несправедливо.

Естественно, подобные мысли отнюдь не успокаивают. Я плачу сильнее и ничего не могу поделать со своими слезами. Смешиваясь с водой, они текут вниз, на эмалевое дно, и крохотными волнами ударяются о дверки кабины.

Мне холодно. Мне так холодно, что не передать никакими словами. И не помогает ни горячая вода, ни наполнившаяся теплым паром ванная комната, ни даже собственные руки. Тщетно стараясь согреться, я никак не в состоянии это сделать. И также не в состоянии выйти из душевой, заставив себя подняться на ноги. Это невыполнимая задача, потому что я их практически не чувствую.

Мои всхлипы, эхом отражаясь от мертвенно-белых стен, плохо заглушаются водой. Я кусаю губы и пытаюсь заставить себя замолчать, но порой поднимающийся из груди клокочущий комок на корню рубит все попытки. Задыхаясь, я деру пальцами свободной руки плиточные стыки, насилу убеждая себя не кричать. Лишними звуками можно привлечь Нэра, а показываться в таком виде ему было бы верхом неприличия. Тем более вряд ли капитану под силу будет что-то сделать, дабы утешить меня. Я уже начинаю сомневаться, что получится у Эдварда. Уж слишком далеко все зашло.

Вспоминаю все в подробностях: танец, разговор, предложение «работы» и то, как вырвалась из объятий Алеса, возмутившись его поведению. Потом шампанское, звон, царапины, которые саднят сейчас от воды, а затем — трусливый побег обратно на яхту. Уход мужа, закрытая им дверь. Мое платье, что стаскивала, не жалея пальцев и дорогого материала, моя с трудом подавленная тошнота от плотно окружившего запаха спиртного, мои чудом оставшиеся целыми ноги, когда на ходу сбрасывала туфли. Все ясно, все четко, все потрясающе выверено. Лучшая актерская игра и самый оригинальный сценарий. Только уж очень болезненный — до костей пробирает…

Я не слежу за временем. То погружаясь в воспоминания, то выныривая в реальность, где ничуть не уменьшается дрожь тела, просто не в состоянии делать это. Оно само бежит вперед, даже не оглядываясь на меня.

И оно же доводит мою истерику до апогея — возвращает в каюту Эдварда.

Хлопка двери я не слышу, шагов к ванной тоже. Опустив голову на руки, стиснув до сведенной челюсти зубы, горько и режуще хнычу.

И только когда улавливаю скрип открывающихся дверей душевой, разлипаю зажмуренные глаза. Однако предупредить Эдварда все равно не успеваю.

Скопившаяся в кабинке вода, более ничем не сдерживаемая, маленьким водопадом срывается со стенок вниз, укрывая собой кафельный пол. Словно бы море во время прилива, забирает себе практически всю ванную. А еще до щиколотки мочит носки и брюки мистера Каллена, ошарашенно наблюдающего за моими водными развлечениями.

Он встревожен и бледен, глаза нахмурены, вокруг них — микроскопические морщинки. Уголки губ опущены, сами они чуть приоткрыты и явно в недоумении. А темные оливы, распахнутые и ужаснувшиеся моему виду, за миллисекунду покрываются состраданием.

— Белла… — с ничуть не скрываемой болью шепчет он, поглядев на меня.

Обнаженная, дрожащая, с покусанными в кровь губами и упавшими на лицо темными волосами, не знаю, куда себя деть. Инстинктивно дергаюсь назад, но спиной ударяюсь о плитку. И в ту же секунду ноги, получившие наконец свободу, сами принимают решение размяться. Поскальзываясь в сидячем положении, по мягкой и податливой воде, превратившей все вокруг в каток, соскальзываю вниз. Теперь лежу прямо перед мужем в известной и полюбившейся ему позе. Только при совершенно других обстоятельствах, нежели были прежде. О сексе нет и речи.

— Белла, — угнетенно повторяет мужчина, качнув головой. Ступив ногой на резиновый коврик перед душем, забирает с вешалки возле кабинки длинное махровое полотенце. При желании им можно обернуть двух таких, как я, — наглядно вижу это, когда разворачивает его.

— Держись за меня, — наставляет Эдвард, перекинув полотенце через плечо и нагибаясь ко мне. В своей белой рубашке, со своим парфюмом, в дизайнерском костюме Каспиана — и ведь ни капли не боится намочить!

У меня нет сил на сопротивление. Придушенно всхлипнув, дрожащими пальцами все же обхватываю его шею, для большей уверенности зацепившись и за рубашку.

Чувствую на своей спине теплые пальцы и вздрагиваю всем телом от контраста с холодной плиткой. Они под лопатками, ближе к талии. Они крепко держат меня, не дадут упасть и свернуть шею. Я им верю.

— Тихо, малыш, — шепчет Эдвард, привлекая меня к себе. Осторожно ставит на ноги, устраивая на том самом коврике, на котором стоит сам. И не отпускает до тех пор, пока не уверяется, что не намерена падать обратно.

Накидывает мне на плечи полотенце. Поправляет его края так, чтобы смогла завернуться. И согреться.

А потом он, ни слова не говоря, закрывает все краны. Блестящие, металлические, нагревшиеся от бесконечного пара. Лишает воду последнего шанса.

Эдвард стоит передо мной, возвышаясь на известные полторы головы, и молча гладит меня по волосам, когда приникаю к его плечу, почувствовав тепло. А сам тем временем нажимает на какую-то кнопку возле умывальника. Она наполняет пространство вокруг нас тихим жужжанием, потом незаметным треском.

И когда я поднимаю глаза, заинтересовавшись, чему он обязан, вижу, какстремительно пропадает в специальных выемках вода. Утекает, оставляя пол скользким, но готовым высохнуть меньше, чем через десять минут.

Открывает нам путь к отступлению.

Из ванной Эдвард выводит меня за руку, тщательно следя за тем, чтобы не поскользнулась. Его твердая, теплая, нежная рука увлекает меня за собой и лишает шансов к сопротивлению даже в том невозможном случае, если бы мне его хотелось. Я готова за ним идти. Я не боюсь за ним идти. Мне стыдно, мне холодно, я плачу, но не боюсь. В конце концов, мне не к кому больше обратиться. Я отдала этому человеку не только руку и сердце, но и душу. Обратно потребовать не посмею. Поэтому и иду. Иду и крепко держусь, совершенно не готовая лишиться своего проводника. Только не сегодня…

Впрочем, отпустить ладонь Каллена все же приходится. Чуть мы переступаем порог скользкой ванной и пропадает возможность расшибить голову о плитку, Эдвард расчетливым движением поднимает меня на руки. Держит под коленями и за спину. Несет к кровати, не сбавляя шага. Ничего не отвечает на мои бормотания с просьбой отпустить.

Что странно, в комнате больше не пахнет спиртным. Все вокруг благоухает ароматом свежести какого-то освежителя воздуха, а мой недавний наряд и туфли растворились в небытие. Их словно бы никогда здесь и не было.

— Платье?..

— Оно тебе больше не понадобится, — утешающе заверяет муж, укладывая меня на простыни. Поправляет их, создавая максимальный комфорт. И присаживается следом.

Как в детстве делала мама, Эдвард подтягивает выше мое полотенце, освобождая немного материи. И именно ей, со знанием дела, вытирает мне волосы. Почти черные от воды.

Все еще не в силах выпутаться из всхлипов, смотрю на него влажными глазами, то и дело смаргивая соленые капельки. Бледность разбавляет румянец, ставший как никогда ярким.

— Извини меня…

От неожиданности он останавливается.

— За что, Белла? — сочувствующе зовет, погладив по плечу.

— Ты знаешь… за все…

Каллен жмурится, покачав мне головой. Не давая ответа, возвращается к своему первостепенному занятию. В первую очередь хочет меня согреть.

Когда волосы более-менее становятся сухими, Эдвард дотягивается до висящего на вешалке рядом халата, сменяя промокшее полотенце на него. Мягкий, такой же махровый и очень, очень теплый.

В жизни не могла подумать, что посреди тропиков мне понадобится согревающее средство. Озноб здесь и вовсе не типичен. Мне никогда не было холодно, стоило термометру выдать температуры выше двадцати пяти градусов.

— Ты не ударилась в ванной? — с озабоченностью зовет мужчина.

— Нет…

— Хорошо, — кажется, ему легче. Это отрицание явно разглаживает парочку морщинок.

Улыбнувшись робкой и нежной улыбкой, слава богу, что не напускной, Эдвард придвигается ближе ко мне. Сам обнимает, гладит по волосам, по коже, по спине. Целует в каждый из висков, затем в макушку. И тяжело выдыхает, покрепче обвив меня пальцами.

— Мне так жаль, Белла, — раскаянно признается, не позволив усомниться в своей искренности. — Эти твари… ты этого не заслуживаешь.

С упоением ощутив, как потихоньку отогревается тело в объятьях мужа, чуточку расслабляюсь.

— Это моя вина. Я допустила оплошность, согласившись потанцевать с ним…, но он был таким напыщенным, он вел себя так вызывающе… я не сдержалась.

Эдвард целует мой лоб, глубоко вздохнув. Тихо и горько усмехается, совершенно не скрывая своей разочарованности. Только не во мне, как предполагала. Исключительно в себе.

— Ты не сдержалась, когда я предложил тебе пожениться, — грустно докладывает он, нежнее держа меня в объятьях, — вот твоя единственная оплошность.

Я морщусь, отчего слезы выступают явнее. Твердо качаю головой, не принимая иного ответа:

— Это моя награда, Эдвард. Без тебя бы я… — прерываюсь, чтобы поцеловать его шею, которая находится в непосредственной близости от моих губ, — в жизни не справилась.

— Без меня тебе бы не пришлось с этим справляться, — дельно замечает он. Расстроенно.

Я немного отстраняюсь, заглянув в родные глаза. Такие близкие, такие теплые и такие… уставшие сейчас. В этой усталости злоба, укор и отчаяние на свою персону. Этого зрелища я не выношу. Я его ненавижу.

— Эдвард, — краешком губ, набравшись сил, улыбаюсь, погладив его по спине, — без тебя бы мне ни с чем не пришлось справляться. Я бы даже не пыталась.

Постепенно отпускает дрожь, прекращает неистово биться сердце, а к коже возвращается нормальный цвет. Я больше смущаюсь и почти не плачу. Я вижу, как светлеет лицо Каллена, пусть пока и неприметно, после моих слов, а потому быстрее прихожу в себя. Начинаю чувствовать, что мы вместе и что здесь и сейчас. Прошлое осталось в прошлом. Судя по небольшому колебанию наручных часов Эдварда на прикроватной тумбе, мы все же отплыли от острова — движемся к материку.

— Ты неповторима, Белла, — произносит муж, избавляя меня от оставшихся слезинок, пробежавших по коже вниз, — твоя преданность, твоя стойкость, ты сама… я восхищаюсь тобой. Я допустил ужасную ошибку, позволив себе влюбиться. Я не должен был и не имел никакого права заставлять тебя испытывать все, что сейчас тебе приходится. Это был самый эгоистичный поступок в моей жизни — жениться на тебе. И самое сокровенное желание — сделать тебя своей. Вот так обнимать, — он усиливает объятья, подкрепляя свои слова действиями, — целовать тебя, чувствовать… ты не представляешь, какое это счастье.

Он вздыхает, досказав свое неожиданное откровение до конца. Затихает, прижавшись губами к моему лбу, а руками потирая плечи. Могу поклясться, что взгляд расфокусируется, а глаза влажнеют. Он и так, похоже, воспринял все случившееся на приеме близко к сердцу — еще ближе, чем я, — а моя истерика в конец его добила.

Это было эгоистично с моей стороны — заставить его мучиться. И я искуплю вину.

— Неужели ты сомневаешься, что любить тебя — меньшее счастье, Эдвард? — с искренним изумлением спрашиваю я.

— Чтобы меня любить, нужно быть очень храброй, — отзывается муж, ничуть не сомневаясь в правдивости своих слов, — и очень сильной. Как ты.

— О моей храбрости и силе можно долго спорить… — фыркаю, припомнив недавнюю истерику в душе и только-только начавшие угасать всхлипы. Они еще напоминают о себе порой срывающимся дыханием, от которого Эдвард морщится, но уже куда меньше. Пропадают.

— О них надо писать, — краешком губ он улыбается, — и восхищаться.

У Эдварда нет проблем с выражением эмоций, я знаю. Если он хочет, если решается, он откровенен, искренен и говорит то, что думает, каким бы стеснительным это ни считал. Порой он немного рдеется, порой чуточку путается, но говорит. И сегодня он тоже говорит, признается мне в том, что любит, подтверждает… только вот обстоятельства другие. После долгого приема, после этих бокалов шампанского на моей коже и жестких рук Алеса на поясе, после того, на какой ноте окончился вечер, и что он обещает за собой повлечь, все звучит по-особенному. Особенно откровенно. До мурашек.

Вот и я не сдерживаюсь. Вот и я высказываю то, что думаю, не сомневаясь найти понимание в оливковом взгляде.

— Знаешь, я всю жизнь думала, что золото не валяется на дороге, — загадочно улыбаюсь, припоминая то, как остановила машину и с гневными восклицаниями затаскивала будущего мужа с пыльной обочины в своей крохотный салон, — и что получить просто так нельзя, только заработать. А потом я встретила тебя… и у меня совсем нет версий, честно, кем я могла быть в прошлой жизни, чтобы заслужить тебя. Как минимум Матерью Терезой.

— Это было твоим родовым проклятьем, судя по всему. Помнишь легенду о золоте, которое топит и мучает, когда его находишь?

Его самобичевание начинает действовать мне на нервы. Немножко даже злить.

— Почему ты все время говоришь о себе плохо? Эдвард, ты потрясающий мужчина. Ты же знаешь это!

С нежностью посмотрев на меня сверху вниз, осторожно устроив на своем плече, практически в колыбельке из рук, которую люблю до безумия, Каллен прокладывает дорожку из поцелуев по моему лицу. Особое внимание уделяет щекам, где большинство слез уже высохли, но маленькие капельки еще остались.

— Ты из-за меня плачешь, — выдает аргумент он, — о каких «потрясающих» качествах может идти речь?

Мне больше не страшно. Мне не больно и не плохо, я не вижу перед глазами ухмыляющееся лицо Алеса, в ушах у меня не звенят, падая и разбиваясь, бокалы. Остров остается за спиной — в самом прямом смысле этой фразы. Я, наконец, отпускаю его. Я освобождаюсь — благодаря ему! И после этого Эдвард смеет говорить, будто бы только мной можно восхищаться?!

— Я плачу не из-за тебя, — окончательно расслабляясь под его прикосновениями и согреваясь от той непосредственной близости, что дарит, признаюсь, — я из-за себя.

— Из-за себя?..

— Из-за себя, — подтверждаю, — мне постоянно кажется… точнее, я думаю… я вижу, что не подхожу тебе. Что будь я как кто-то из тех женщин, которых мы сегодня видели, то не попала бы в такую ловушку и не испортила тебе вечер. Что будь я одной из них, то ни у кого бы сомнений не возникло, что мы поженились по обоюдному согласию, а не из-за денег.

Мои размышления, похоже, вводят мужа в ступор. Он дослушивает меня до конца, не прерывая, но явно не согласен с озвученным. Снова хмурый, снова мрачный. И, похоже, капельку зол.

— Если бы ты была одной из них, это было бы катастрофой, Беллз, — честно признается мне, не допуская на лице и толики шутливости, — они отвратительны. Они настолько прогнили внутри, что не способны даже видеть жизнь в истинном свете, не говоря уже о том, чтобы любить. В них нет искренности, тепла, доверия… к ним нет доверия. Если бы кому-то из этих женщин я бросился под колеса, они бы даже не притормозили.

— Ты преувеличиваешь… — посерьезнев, недоверчиво шепчу я.

— Ты преуменьшаешь, — без права на возражения произносит Эдвард, — я же полюбил тебя такой, какая ты есть, Белла. Я даже подумать не мог, что где-то на свете, где-то в Австралии, есть еще такие люди. Твоя искренность, твоя жертвенность, твоя неискушенность и то, как безвозмездно ты согласилась помочь мне… этого не найти ни на одном приеме. Этого не найти в Атланте, на островах, в океане — почти нигде. Я поражаюсь своей удачливости каждый раз, когда смотрю на тебя. И я не хочу, чтобы ты менялась. Чтобы хоть что-то в тебе менялось, Белла. Я этого не допущу.

— Это неотвратимо… — грустно дополняю я.

— Может быть, — он согласно кивает, но голос твердеет, наполняясь решимостью, — но я сделаю все, что от меня зависит, чтобы этого не случилось.

Тихонько хмыкнув, я прикусываю губу. Оставив в покое простыни, позабыв про покрывало и сдерживающие объятья, я становлюсь на колени, ровняясь с мужем ростом.

С достаточным обожанием, надеюсь, глажу его лицо. Чтобы показать, чтобы сказать… что люблю. И что никогда не превращусь в бесчувственную куклу, способную отказать ему в помощи. Способную сделать ему больно, потерять доверие, ударить в спину… я имела в виду более мягкие изменения, что-то вроде стиля одежды, или вроде манеры говорить и двигаться… может быть, побольше решимости, чтобы защищать себя и его? Храбрости больше?.. Но ни в коем случае не того, о чем он подумал. Я тоже этого не допущу.

— Я ими не стану, — уверяю, с особой нежностью очертив губы, чьи поцелуи способны на любые чудеса, — я никогда в жизни ими не стану, Эдвард. Для тебя я всегда буду такой, как сейчас. Что бы ни случилось. Я обещаю.

Накатывает, подобно волнам за бортом, понимание, как сильно люблю этого человека. Сегодня в разговоре с Алесом оно было на задворках, не так явно выражено, а теперь забирает в свою власть все сознание и все мысли. Я чувствую нестерпимую нежность, которую всю, без остатка, хочу отдать мужу. Я чувствую восхищение этим мужчиной, тем, что он со мной, что могу его касаться и целовать… что обнимаю его ночью и могу утешить. Что в состоянии за него перешагнуть через себя. С легкостью, без сомнений.

Настолько теплое, настолько глубокое и воодушевляющее ощущение, что мне не хочется его терять. Я наклоняюсь к Эдварду, целую его и, похоже, растворяюсь в своем счастье. Оно неизмеримо. Пусть и после слез, после недопонимания, после плохого вечера — ничто ему не помеха. Все это меркнет в сравнении с ним. Все это мелочь, не заслуживающая и доли внимания.

Эдвард отвечает на мои поцелуи. Крепко держит, ласково касается и теплым дыханием, счастливо посмеиваясь, щекочет мою кожу.

— Аро сказал мне сегодня, что я последний идиот, — шепчет он мне на ухо, прикусив мочку, — и что я погублю самый красивый из цветков, какие он когда-либо видел, Белла. Неминуемо погублю.

Так вот что имел в виду Вольтури… не я не подхожу Эдварду… он мне не подходит!..

— Глупости… — недовольная такими словами и собственным выводом из них, бормочу я.

— А ведь это правда, — не унимается Эдвард, — и мы оба эту правду знаем. Даже принимаем — ты, например.

Нахмурившись, ощутимее глажу его лицо. Мои брови, мои скулы, мой мужественный подбородок — все мое. Он все отдал мне, позволил завладеть им. Я никогда не смогу расплатиться за это, но попробую. Со всем желанием, какое во мне есть.

— Я тебя люблю, — отвечаю ему на все сомнения, чмокнув в лоб, — это правда, которую мы оба знаем.

— Еще бы, — Каллен подтягивает меня ближе к себе, приподнимаясь на простынях и усаживаясь на них всем телом. Поворачивается ко мне, не разжимая объятий. И поцелуи не прерывает тоже. — Только знаешь, что он потом сказал?

— Что преувеличил насчет «самого прекрасного цветка»?

За звук смеха Эдварда я многое готова отдать. Я его обожаю — ни больше ни меньше, точнее не скажешь. И с упоением слушаю самый прекрасный звук на свете, поглаживая щеки мужа.

— Ни в коем случае, малыш. Он сказал, что, не глядя на весь мой эгоизм и глупость, я буду самым счастливым. Мой цветок станет самым большим сокровищем в моей жизни.

Сегодня вечер признаний и комплиментов, не иначе. И все они потрясающи. Все они наполнены такой любовью и теплом… я поражена. И, кажется, я готова на еще один подобный прокол с Алессандро, дабы заново испытать то, что чувствую последний час. Это чувство ни с чем не сравнить.

— Он имел в виду, что ты сделаешь самым счастливым свой Цветок, — хмыкаю, приникнув своим лбом к его лбу.

— Поверь мне, он знает, что говорит, — Эдвард щурится, ровно дыша и даже не думая отстраняться от меня, — его история печальна, однако из нее можно сделать вывод, что любовь воскрешает даже самых отчаянных. И что счастье приходит даже после бесконечной черной полосы.

— Ты расскажешь мне?

Вздохнув, мужчина посмеивается. Кивает, делая это вместе со мной. Увлекая за собой.

— Обязательно, но попозже — в аэропорту, например. У нас есть еще почти час…

Уловив его настрой, я победно усмехаюсь. Напрочь забываю про все проблемы, горести и слезы. У меня нет причин плакать, когда Эдвард рядом со мной. Только улыбаться. Только смеяться.

С ним я счастлива — как никогда ясно это вижу.

— Мы найдем, чем его занять, — обещаю мужу, приподнимаясь на своем месте, отрываясь от его лба и медленно, но верно подбираясь пальцами к пряжке ремня.

— Еще бы, — он тут же соглашается, но мою руку накрывает своей. И меньше чем через секунду несильно толкает назад, заставляя упасть на простыни. Да так, что подушка, сброшенная нами еще раньше, оказывается точно под моими бедрами.

— Сегодня у нас другой план, — шепчет Эдвард, устраиваясь между моими коленями и ласково раздвигая их в стороны. Не встречает сопротивления и несогласия, только улыбку. Его язык, как и руки, творит чудеса. Я знаю…

— Как скажешь, — совсем тихо шепчу, запрокидывая голову, — делай что угодно, что захочешь…

С довольной улыбкой ребенка, получившего свою игрушку в полное распоряжение, муж хитро кивает мне, накрывая бедра руками.

— Как скажешь, — эхом отзывается. И нежно целует… там.

* * *

Он рассказывал, что это случилось тринадцатого февраля.

Закрытая частная школа для детей, чьи родители не готовы оставлять наследников в обществе низших и средних слоев населения. Прекрасная программа обучения, избранные педагоги и гарантированное поступление в один из лучших университетов страны. Дети богатых родителей — соответствующее отношение. И соответствующая плата за семестр.

Для того, чтобы поддерживать здоровье будущих дипломатов, политиков и экономических магнатов, в школе два раза в неделю был урок физической культуры. Пробежка, гантели, тренажеры — кто сколько сможет. Почетным считалось как минимум два часа занятий и участие в спартакиадах. За это давали дополнительные баллы.

В тот день Аро исполнилось шестнадцать. И он бы ничем не выделил этот день рождения из десятка таких же других, отпразднованных раньше, если бы не открытие, которое перевернуло всю его жизнь. И больше всего поразило его это открытие в свете того, в какой семье был воспитан.

Его мать была ревностной католичкой, стараясь сохранять тот уклад жизни, какой предписывала Библия. Аро был единственным ребенком в семье, а потому получал преимущественно домашнее образование, не выезжая из своего древнего итальянского поместья. Он никогда не видел обнаженных людей — мать не позволяла. Она не была простой для понимания женщиной, и весь ее сложный характер вылился в самое настоящее помешательство, когда отец мистера Вольтури принял решение перевезти сына в Америку, к себе. И дать ему то образование, которое позволит добиться большего успеха, нежили продуманная матерью карьера епископа.

В школе Аро знакомился с той жизнью, что прежде не видел. Начиная от свободного общения мальчиков и девочек, а заканчивая уроками сексуального воспитания и подробнейшими учебниками биологии о репродуктивной системе человека.

Только вот все эти знания меркли по сравнению с главным, выведенным им совершенно случайно.

Тогда, тринадцатого февраля, в мальчишеской душевой, в свой первый день обучения. Когда впервые увидел нагих мальчиков…

Он часто потом говорил, что это было ни с чем не сравнимое чувство. На него набросилось смущение, его щеки залил румянец, а в глазах чуть не потемнело. Он был так напуган, что даже подумывал вернуться в Италию, к матери. Он выбежал из раздевалки и весь день пропадал где-то в школьном саду.

Но на следующие сутки, переступив себя, повторил опыт. И уже не было так страшно, так отвратительно. Он даже сам разделся при одноклассниках, чтобы принять душ.

Примерно через месяц он понял, что, не глядя на весь свой опыт и попытки, смотреть спокойно на людей без одежды не в состоянии, тем более если это были мужчины. Только вот уже не потому, что смущался или терялся, а потому что чувствовал… и понимал… начинал понимать, хоть и отрицал…

Аро пытался противостоять собственной природе. Он даже пошел дальше дозволенной границы и однажды подглядел из туалета в окошко девичьей душевой. И с горечью понял, что совершенно не взволнован видом женского тела. Что потерял себя и все материнские наставления. Дошел до страшнейшего греха.

И понимание это окончательно закрепилось через год, в первый день занятий предпоследнего семестра, когда в их классе появился новенький — белобрысый очаровательный американец, с ямочками на щеках, формирующейся мужской фигурой и чуть-чуть выпяченной вперед нижней губой.

Кай. Кай из Филадельфии. Наследник Лоренцо Ларинготте, итальянского колбасного короля, так же, как и отец Аро, решившего дать сыну нечто большее, чем может предложить Сицилия.

Стоит ли говорить, как быстро они нашли общий язык?.. и как скоро выяснилось, что полубог, в чьих серых глазах Аро с первого взгляда потерялся, так же неравнодушен к своему полу?

Они вместе закончили школу, ни словом не обмолвившись о своих отношениях.

Они вместе закончили один университет, на двоих снимая элитную квартиру и предаваясь своему счастью за плотно задернутыми черными шторами.

Они начали свой бизнес. Вместе, как партнеры и лучшие друзья, — на радость отцам, которые посчитали тягу к гомосексуализму у детей подростковым бунтом.

Они выиграли один тендер — свой первый и, как потом говорили, довольно скромный, но самый большой за историю начинающих мальчишек.

Однако истинная радость жизни пришла куда позже больших денег, мишуры богатства и предрассудков процветающей компании. Только после смерти родителей, когда им обоим уже исполнилось под тридцать семь, Кай и Аро смогли связать себя узами брака без ущерба репутации своим семьям и самим себе.

Ларинготте-Вольтури прожили вместе, не разлучаясь больше, чем на неделю, двадцать четыре года с момента окончания школы. На следующей день после сорок второго дня рождения своего супруга Кай схлопотал инфаркт. Через месяц — еще один. А третий он уже не пережил…

Оставшийся вдовцом Аро глубоко и долго скорбел о любимом человеке. Он говорил, что жизнь утеряла всякие краски, а мир и вовсе обернулся к нему спиной. Деньги не могли исполнить самое заветное его желание, сколько бы их ни было. Тогда он, по собственным словам, и перестал их уважать. Бумажки, говорил. Простые чертовые бумажки.

Однако так просто этой истории не суждено было кончиться. Через полгода после смерти Кая Аро узнал о его измене. Первой и единственной за всю жизнь, в двадцать пять лет, после самой крупной их ссоры. Это была женщина, тоже итальянка — Афинодора. А ее сына звали Даниэль…

У Вольтури ушла в пятки душа, когда он впервые его увидел — такого же белокурого, с такой же формой лица, губами и… глазами. Серыми глазами, точно как у отца. На мать мальчик не был похож ничем, кроме кроткого характера и молчаливости.

Он был нежным, неискушенным и чувствительным. Заканчивал школу, играл со своей собакой, особенных друзей не имел и обожал звуки виолончели.

Но самое интересно, что Даниэль был похож на отца не только внешне. Он перенял ту направленность характера, от которой в свое время пришел его дед. Он не любил женщин…

Аро противостоял как мог. Ему казалось недостойным и отвратительным соблазнять ребенка, поправ память его отца и нарушив собственные принципы. Но он влюбился. Он видел в Даниэле Кая и ничего не мог с собой поделать. Этот мальчик занимал все его мысли, сводил его с ума.

И когда однажды Даниэль сам, проникнувшись откровенностью момента, вдруг поцеловав своего благодетеля, оплатившего ему университет и проживание в Риме, не удержался. Ответил.

С тех пор они были вместе. К сегодняшнему дню — уже пять лет (из них два с половиной года — женаты).

Разумеется, люди не совсем поняли и приняли такой выбор. Одни называли Аро извращенцем, другие никогда не посылали к нему на приемы своих детей, в особенности сыновей, а один из особо консервативных сеньоров даже добился закрытия построенных Вольтури школ в Африке, объясняя это тем, что таким образом тот пропагандирует гомосексуализм и педофилию.

Аро тяжело переживал такие вещи. Он признавался, что ему порой бывало настолько сложно, что хотелось наложить на себя руки.

Но его мальчик был с ним. Его мальчик поддерживал и вдохновлял его, любил ничуть не меньше, чем любил сам Аро.

И их общая трагедия, их отношения, которые не должны были существовать, выстояли. Они оба выстояли — благодаря друг другу. И вопреки высшему свету тоже.

Потому что были вместе…

Когда Эдварда рассказал мне эту историю в зале ожидания самолета, я была поражена. Четыре часа из общего времени полета я бодрствовала и обдумывала, переосмысливала ее, поражаясь смелости Вольтури и задумываясь о мотивах Даниэля. А потом, когда засыпала, в моих снах также тревожно пробегали их образы. И их разговоры…

Мы летели до Мехико из Рио больше девяти часов, поэтому времени на переваривание информации мне хватило. Эдвард помогал в размышлениях, отвечал на возникающие вопросы и высказывал свое мнение.

В конце концов я поняла, зачем он поведал мне эту историю. Ее мораль была такова, что даже принципиально разные, недопустимые к встрече и уж тем более отношениям люди могут их построить, если будут любить. И им не станет помехой ни общественное мнение, ни какие-то другие преграды.

Он имел в виду, мой ненавистник галстуков, что мы тоже справимся. Что мы любим, что мы вместе, а значит — справимся. Тем более не все у нас так ужасно, как видно в свете рассказанной истории. И не все так безнадежно.

Мне хотелось в это верить — вдохновляло. И поэтому я навсегда запомнила эти слова.

А еще прониклась к Аро симпатией… и больше на него не злилась, не осуждала. Вот поэтому он нас и принял — принял меня. Он хотел обезопасить меня, говорил Эдварду, что это непродуманный шаг, что он может сломать меня, потому что сам прошел через все это, все знал изнутри.

Он действительно хороший друг, Каллен прав. И его дружба заслуживает уважения. Я все поняла.

…Сейчас я сплю. Вернее, дремаю, потому что самолет скоро идет на посадку, и мы время от времени попадаем в воздушные ямы, встречающиеся на пути.

Я лежу на плече Эдварда, касаясь виском его щеки. Теплая гладковыбритая кожа и ненавязчивая туалетная вода, чем-то напоминающая его собственный аромат, меня расслабляет. Еще со вчерашней ночи перестаю думать о приеме в прежнем ключе, делая его всего лишь данностью нашего времяпровождения, и начинаю наслаждаться оставшимся уикендом. Было бы крайне глупо испортить его из-за выходки Алессандро. Он не заслуживает такой чести.

Эдвард, кажется, тоже не бодрствует. Он дышит размеренно и спокойно, чуть медленнее обычного, а его руки расслаблены и не держат мои так же ощутимо, как прежде.

Я тихонько усмехаюсь, легонько поцеловав его плечо. Не в рубашке и не в пиджаке, а в простой тенниске, пусть и от «Поло». Она темно-серого цвета, с ровным воротничком. Средней длины и потрясающего удобства. К тому же, отменно сидит.

Я помню, что в тот день, когда впервые увидела его в футболке, из-за слез не смогла разглядеть, кто передо мной. И чуть не уронила велосипед себе на голову…

Я называла его «Верблюд». Может, из-за оранжевого цвета алюминиевой рамы, а может быть и из-за того, что руль и сиденье смотрелись как два горба обозначенного млекопитающего, я уже не помню. Просто пришло такое слово на ум и закрепилось за моим велосипедом. Самый простой, еще складной, без переключения передач и амортизаторов сиденья. Недорогой и удобный. А главное — подходящий под мой рост, что встречалось не так часто.

Своим излюбленным местом катаний я всегда называла Гайд-парк. Красивые деревья, ровные асфальтированные дороги, живописные пейзажи вокруг — одно наслаждение. Только приезжать туда я любила уже после захода солнца, когда зажигались фонари и разбредались основные толпы прохожих, — тогда все дороги были полностью мои, а катание становилось еще более комфортным.

Восемнадцатого июня, во вторник, я как раз собиралась на велопрогулку, надевая свои черные шорты.

…Звонит телефон. Номер не определен, однако по коду является американским.

Я жду звонка от мамы, поехавшей в Нью-Йорк на ежегодный съезд любителей-садоводов, а потому все же отвечаю. И тут же жалею об этом, услышав по ту сторону бархатный баритон.

— Привет, Белла.

— Ты… — обвиняющим свистящим шепотом говорю я в трубку, прищурившись.

— Я, малыш, — соглашается Каллен на том конце, — я рад, что ты узнала меня.

— Лжецов узнаешь за километр, знаешь об этом?

— По-твоему я лжец? — Эдвард пытается изобразить удивление и праведное негодование моему обвинению, однако и сам знает, что это напрасно. Раскушу за миллисекунду.

— Ты подонок, вот кто, — кратко, зато емко заявляю, — я предупреждала тебя мне не звонить.

— Я не воспринимаю женские предупреждения всерьез. И тебе не советую.

Он меня злит. До того злит, что сводит скулы, а руки грозятся раздавить мобильник в кулаках.

— Чего ты хочешь?

— Встречи, — ничуть не смутившись, докладывает Эдвард, — с тобой. Нам было хорошо вместе.

— Чтобы с утра ты снова ушел? Найди-ка себе женщину в борделе.

На глазах закипают слезы. Я помню, как проснулась с утра после нашего первого свидания и второй встречи, когда посчитала, будто влюбилась в этого человека, и подумывала приготовить омлет нам на завтрак. Однако кровать оказалась пуста, вешалка с его пальто тоже, а на столе в кухне обнаружилась записка со словами: «Спасибо за вечер, мне пора». И сто долларов наличными. Одной бумажкой.

Он оценил меня как проститутку. Он заплатил мне за секс и пересоленный пирог, напоил меня вчера дорогим вином и без зазрения совести соблазнил, дав повестись на свое обаяние и красоту.

Но уехал. Уехал и больше не приезжал, даже не звонил…, а сейчас вот заявляется. Все так же — без какого-либо стеснения. Мне кажется, оно и вовсе в нем отсутствует. Прогнил насквозь.

— Я нашел себе женщину, Белла. Меня все устраивает.

— МЕНЯ НЕТ! — кричу я, потеряв всякое терпение. — И не смей мне больше звонить! Я заявлю в полицию!

Бросаю трубку. Буквально бросаю — на пол. И с трудом удерживаюсь, дабы не пройтись по ней своими кроссовками. В глазах слезы, в голове вибрирует, а сердце в груди бьется быстро-быстро, как загнанное. Мое первое разочарование на любовном фронте — так и запишем. Только уж слишком больно…

Впрочем, все это не повод откладывать прогулку, хоть я и порываюсь. Все-таки сажусь на велосипед и все-таки выезжаю по направлению к Гайд-парку, спрятав телефон в карман небольшого рюкзачка, что всегда с собой. В нем вода, ключи от дома и книжка Хоссейни, если мне захочется сделать перерыв и почитать.

Погода чудесная, поют птицы, благоухают цветы. Природа поднимает мне настроение, а то, как легкий ветерок дует в лицо, воодушевляет. Я начинаю забывать о Каллене и его наглости, проникаясь атмосферой летнего вечера. По-моему, ничего не может быть лучше.

В Гайд-парке не многолюдно, остались только любители собак, выгуливающие перед сном своих домашних любимцев. Я ловко объезжаю излюбленные ими тропы, двигаясь вглубь парка, подальше от детских площадок и зон отдыха. Здесь, между пальмами и ярко-оранжевыми цветами, чье название не запомню, кажется, никогда, выжимаю из своего Верблюда все, что он может дать. Жажда скорости — не пустой звук. Она великолепна.

Солнце садится, становится холоднее, а небо темнее. Смеркается.

Я делаю третий круг по лучшей из двух велодорожек, въезжая в просвет между деревьями.

Сбавляю скорость и выравниваю руль. А потом делаю то, что и всегда в этом месте, — отпускаю руки, прикрывая глаза. Еду по ровной дороге, которая будет таковой еще четыре метра, и глубоко, ровно дышу, не глядя на маршрут, что выбрала. Расслабляюсь, проникаясь тихим парком и чудесной погодой.

…Не знаю, почему все идет не так. Именно сегодня, именно в это время, именно со мной — но не так. Каким-то образом на обычно идеально чистой дороге появляется какая-то ветка. Горько хрустнув под моими колесами, она уводит руль вправо. И я, конечно же, не успеваю никак этому воспрепятствовать.

Открыв глаза и схватившись руками за руль, с трудом уворачиваюсь от широкого дерева, чей ствол не обещает легких травм. А вот от кустов увернуться не успеваю. Влетаю в них, оставив в густой череде своего Верблюда. Через руль, как в хорошо поставленном фильме, перелетаю его. И, больно ударяясь ногой о землю, падаю на траву возле дорожки. Справа от того самого дерева.

Я часто дышу, пытаясь понять, что произошло. Оглядываюсь вокруг, переосмысливаю ситуацию и рассчитываю траекторию своего падения.

Тяжело вздохнув, неудовлетворительно фыркаю собственной глупости и невнимательности. Фыркаю и пробую подняться, чтобы выпутать Верблюда из кустов и поехать домой, куда уже давно пора было бы отправиться, — почти стемнело.

Только вот подъем оказывается невыполнимой задачей, как бы сильно мне этого ни хотелось. В ноге вспыхивает нестерпимый огонек боли, прокладывающий несколько дорожек слез по моим щекам.

…Холодает. Парк накрывает темнота. А я сижу на траве, не прекращая плакать, и с отчаяньем гляжу на велосипед и свою ногу. Не могу составить план действий. А еще начинаю мерзнуть…

Чтоб тебя, Белла, с твоими велопрогулками, закрытыми глазами и прочей требухой! Сидела бы дома, смотрела Animal Planet, и была довольна жизнью! А теперь…

Но самобичевания делу не помогут, это мне известно не хуже, чем кому-либо еще. И только поэтому я, наплевав на собственную гордость и к чертям послав свою надуманную независимость, тянусь к рюкзачку, доставая телефон.

Мои родители на другом конце света — приобщаются к американским достижениям садоводства, моя единственная подруга, Таня, как будто назло, на свадьбе сестры — за двести километров от Сиднея. И таким образом, единственный человек, что может мне помочь, подонок. Но даже к подонку можно обратиться, если на кону перспектива провести ночь в парке, вдали от людных прогулочных дорожек. Даже думать не буду, что со мной может случиться здесь… к тому же, по наступлению полной темноты с деревьев спускаются опоссумы, а встречи с ними, не глядя на безобидность, мне бы также совершенно не хотелось.

Поэтому я звоню. Достаю телефон и звоню. Стиснув зубы.

Семь гудков — автоматический сброс. Не отвечает.

Я не унимаюсь. Пробую снова, начинаю подрагивать от холода — моя майка явно не рассчитана на ночевку в парке.

Снова сброс. Да он издевается!

Сморгнув слезы, набираю номер в третий раз. Сижу на траве, смотрю на свою пострадавшую ногу, отчаянно вслушиваюсь в гудки и тихонько бормочу «пожалуйста». Мысленно даже обещаю Вселенной принести извинения Эдварду и еще раз переспать с ним, если ответит. Переступлю через себя.

Мне же не добраться до дома самой!..

— Чего тебе? — о да! Наконец-то, наконец! Меня пощадили…

— Э-Эдвард… — не сразу справляюсь с голосом, который подводит, вздрогнув. Запрокидываю голову, поджав губы.

Какую-то секунду на том конце молчат. А потом все же настораживаются:

— Что случилось?

— Э-Эдвард… — еще раз повторяю, тщетно пытаясь договорить фразу до конца. — Мне… мне нужна твоя помощь…

Унизительно звучит. Но унижение можно перетерпеть. А вот опоссумов — навряд ли. Я побегу домой на руках, если увижу их. Никогда не подхожу близко и всегда сворачиваю в другую сторону, если заслышу характерные хрипы невдалеке.

— Моя помощь? — Каллен изумлен, но не издевается. Говорит крайне серьезно.

— Твоя… мой Верблюд в кустах, а я… я, кажется, ногу сломала… и опоссумы… Эдвард, я не хочу видеть опоссумов!

— Что-что? — он теряется. Я понимаю его — тоже бы растерялась, услышь такое от едва знакомого человека, — дурдом. Голос звучит глухо, лицо, скорее всего, нахмурено. И дышит он неровно. Он вслушивается в то, что говорю.

— Гайд-парк — я в Гайд-парке. Ты можешь приехать ко мне?.. Побыстрее…

— В какой части, Белла? Я приеду, только скажи мне, в какой части, — говорит быстрее, волнуется. И, судя по появившимся на заднем плане шагам, куда-то идет.

— В северной, аллея с пальмами. Указатель на входе…

— Хорошо, — он собранно соглашается, — тогда дай мне пятнадцать минут. Я здесь неподалеку.

И отключается. Оставляет меня один на один со всем, что окружает, включая обитателей здешних деревьев. Дышу неровно и часто, ногтями впиваюсь в траву. Еще раз пробую подняться, но тщетно, — без опоры никак, слишком больно. Остается только ждать.

И, слава богу, ожидания оказываются не напрасны.

Он приходит. Я сначала не понимаю, что это он, сначала шарахаюсь в сторону, сдвинув ногу, взвизгнув от боли и чуть не обрушив Верблюда на себя, но потом, как только начинает говорить, унимаюсь. Верю.

— Эдвард…

Он присаживается передо мной — в тенниске, в джинсах, со взъерошенными волосами и озабоченным лицом — и кивает. Наскоро оглядывает меня, пытаясь понять, что случилось.

— Ага, — утешающе подтверждает, легонько погладив по плечу, — расскажешь мне, что с тобой?

— Верблюд… — киваю на кусты, всхлипнув. — Я ехала, а там ветка… и дерево, и моя нога…

— Велосипед? — Эдвард изгибает бровь, поглядывая на моего железного коня с удивлением. — Верблюд?..

— Так его зовут…

— Велосипед зовут?..

— Да, велосипед. Это важно?.. — черт, как же больно. Я определенно сломала ногу. Будет родителям сюрприз.

— Нет, Белла. Не важно, — мужчина понимает мой настрой. Качает головой, поднимаясь на ноги. И вытаскивает велосипед из кустов, выкатывая на дорогу.

— Что с ногой? — зовет, возвращаясь ко мне.

— Не знаю… — хныкаю, обреченно посмотрев на Каллена снизу вверх.

— Идти можешь?

— Нет.

— А встать?

— Сама тоже нет, — морщусь, признавая неутешительную правду, я. Глубоко, но неровно вздыхаю.

— Самой не нужно, — успокаивает Эдвард, наклоняясь ко мне и обвивая за талию, — держись, а я помогу.

С такой легкостью поднимает меня, что я не сразу понимаю, что происходит. Ощущение реальности возвращается лишь тогда, когда оказываюсь на раме велосипеда. И ее холод прекрасно ощутим через мои тонкие шорты.

— На входе у меня машина. А до нее так будет быстрее, — объясняет Эдвард, занявший мое сиденье и уже убравший подножку, — не шевелись и не сунь ноги под педали, хорошо?

Замерзшая, напуганная и уж точно не готовая к сопротивлению, я почти сразу соглашаюсь. Киваю не думая. Хватаюсь за руль, удерживая равновесие.

— Осторожно, осторожно, — наставляет шепотом Каллен, похоже, сам себя, когда мы двигаемся с места. Медленно, потом побыстрее, потом, ровно держа руль, как надо. Не быстро и не медленно, размеренно. Но вперед. Но к выходу. Прочь от обиталища опоссумов, чей хрип я, кажется, уже слышала.

Уже в машине (впервые еду внутри такого «Мерседеса»), когда Эдвард грузит мой велосипед в багажник, а меня сажает на переднее сиденье, пристегивая ремнем, понимаю, что так и не поблагодарила его. Начинаю чувствовать себя дрянью.

— Спасибо тебе, — кое-как согреваясь, шепчу, с признательностью взглянув на Каллена.

Он поворачивается ко мне с легкой ободряющей улыбкой и блеском в глазах. Темные оливы — очень красивые — переливаются. Мгновенье — и Эдвард гладит меня по щеке. Нежно-нежно, стирая все слезы.

— Пожалуйста, Белла, — и выезжает с парковки, направляя машину к больнице. В этом вопросе непреклонен.

Через час, в своем домике, в своей постели, всем не загипсованным телом, исключая пострадавшую ногу, прижавшись к своему спасителю, перестаю считать его подонком.

Подонок бы за мной не приехал… и уж точно не стал со мной возиться.

— Ты хороший, — по-детски тихо и откровенно признаюсь я, приникнув к плечу мужчины, — прости меня, пожалуйста!

Словесного ответа не получаю — только вздох. А потом Эдвард целует меня в лоб. И мне кажется, небезразлично…

— Так любишь «Поло»? — вытягивая меня в настоящее, в салон самолета, где всего четыре кресла и два из них заняты нами, зовет родной голос.

Сначала не понимаю суть вопроса мужа, но обнаружив, что все так же крепко прижимаюсь к его плечу в фирменной тенниске, усмехаюсь.

— Скорее тех, кто их носит, — мурлычу, выгнувшись чуть-чуть и чмокнув уже его щеку.

Наверное, я тогда поняла — ночью после всей этой эпопеи с Верблюдом и сломанной ногой, — что нашла своего человека. И, кто бы он ни был, что бы ни делал, сколько бы ни зарабатывал, обязана быть с ним. Ничто не должно стать препятствием. И не станет.

Эдвард сонно улыбается, потрепав мои волосы. Позволяет вернуться к себе на плечо, приобняв за талию свободной рукой.

— Через десять минут садимся, миссис Каллен, — доверительно сообщает мне на ухо он.

— Спасибо за оповещение, мистер Каллен, — смешливо отвечаю, по-настоящему наслаждаясь моментом непосредственности и полного комфорта. Когда все вокруг так прекрасно, когда любимый человек рядом, когда он заботится и оберегает… теряют свою силу трудности. Они ведь у всех возникают, и все с ними справляются. Неужели ради нашего брака я не справлюсь? Приемы ведь раз в месяц, не больше. Перетерплю как-нибудь.

— У тебя есть какие-нибудь предпочтения?

— Предпочтения, Эдвард?

— Какое-то мексиканское блюдо… или отель, где всегда хотелось жить? Ты же любишь Travel Adventure.

Его интерес ко мне и моим мыслям очень приятен. И я не откладываю в долгий ящик сообщить ему об этом, отчего и без того светлое, хоть пока и сонное лицо Эдварда освещает широкая улыбка.

— Я хотела попробовать этот соус… не помню, как они его называют. Зеленый, помнишь? Острый, вроде, — возвращаясь к теме предпочтений, объявляю. Это первое, что приходит в голову, и, наверное, последнее. О Мексике мне мало что известно. Любимые программы по телевизору были про Европу, а благодаря встрече с Эдвардом — и про Америку. Ее, к слову, он обещал мне показать. Но уже в следующем году — сейчас надвигается самая горячая пора договоров и контрактов. Осенью у многих начинается финансовый год.

— Гуакамоле? — без подсказок и лишних раздумий интересуется Эдвард.

— Да, точно. Гуакамоле, — с трудом выговариваю неизвестное прежде слово, усмехнувшись, — его.

— Пожелание принято к исполнению, — мужчина потирает мое плечо, вглядевшись в глаза и подарив такой теплый взгляд, что сердце бьется быстрее. Насколько же он… потрясающий. Именно это слово. Я вчера не напрасно его употребила. — Может, что-нибудь еще?

— Нет, любимый. Это все.

Муж расцветает, когда слышит мое второе слово. Выражение его лица исполняется одухотворением, в глазах появляется тяга к свершениям, а губы сами собой складываются в улыбку. Из всех моих знакомых он самый хмурый. Но в течение этих трех недель никогда бы такого не сказала.

— Как скажешь, любимая, — хитро подмигнув, дает согласие он, — тогда придерживаемся моего плана.

— Все так серьезно? Прямо план?

— Я хочу показать тебе мир, Белла, — с невыразимой любовью объясняет Эдвард, пригладив мои волосы, а потом поцеловав макушку, — когда у меня есть главное сокровище, можно спустить все остальные на то, чтобы сделать его счастливым.

— У тебя уже получилось, — заверяю, доверчиво прижавшись к нему и с удовлетворением потянув носом переливчатый аромат туалетной воды, — можешь не тратить деньги.

Он хмыкает.

— Знаешь, у меня есть тост, — и поднимает свой стакан с водой, стоящий на столике, оборачиваясь ко мне. Ждет, пока подниму свой, и только потом продолжает, — пусть эти зеленые бумажки никогда не станут поводом для разлада в нашем браке, но исполнят все наши мечты. Они ведь тоже могут быть полезны, как видишь.

Хохотнув, я чокаюсь с ним, допивая свой апельсиновый сок, оставшийся на донышке.

— Чудесный тост. Полностью поддерживаю.

А потом возвращаюсь в объятья мужа, вместе с ним лениво поглядывая в иллюминатор. Эдвард удобно устраивается в кресле, сползая чуть ниже, чтобы дать так же удобно устроиться мне. На своем плече, разумеется.

Когда мы вместе, мы сильнее. Это уже сталообщепризнанным фактом.

* * *

Наш первый из двух дней в Мехико мы проводим поистине великолепно.

Прямо в аэропорту арендованная Эдвардом на два дня машина — черный внедорожник, который уже с виду выглядит многообещающе и внушительно, — забирает нас, с легкостью вместив весь багаж, какой брали в медовый месяц.

Наш водитель и, по совместительству, проводник — Рико — ведет ровно, на одной и той же скорости, успокаивая мой вестибулярный аппарат и не вызывая тошноты, что так часто случается, когда еду в машине. Эдвард знал, что он так водит. Эдвард все про меня знает.

Смотрю на его полуулыбку, обращенную на меня, когда спокойно гляжу в окно, а не отвожу взгляд от пролетающих мимо пейзажей, и тоже улыбаюсь. Кудесник.

Первой остановкой в Мексике сразу после прилета является отель. Роскошный, изумительный, с невероятным видом из окон нашей отдельной виллы и исключительным контингентом, возраст которой не меньше восемнадцати лет. В правилах отеля четко указано, что гостям с детьми стоит поискать друге место… «Торжество вечной любви и романтики», «место, где вы познаете всю мощь своей страсти» — многообещающе. Только вот не знаю, успеем ли мы с планами Эдварда познавать по вечерам страсть. Я попробую на это понадеяться.

В отеле мы обедаем. В итальянском ресторане, моей любимой пастой и карпаччо, с булочками-песто и потрясающими капкейками с маскарпоне. Эдвард не изменяет себе, выбирая стейк, а на десерт ограничиваясь одним лишь пудингом, пусть и шоколадным. Утверждает, что макаронами бы в жизни не наелся. И потому никогда не берет их в рот.

Первыми в списке достопримечательностей, сразу после обеда, являются те самые каналы Сочимилько. Древние, прекрасно сохранившиеся, с непередаваемой, благодаря мариачи, мексиканской атмосферой. Мы плывем по темной воде, в которой отражаются загорающиеся фонари, в небольшой лодке. Нам поют традиционные песни, угощают обещанным мне гуакамоле с начос, предлагают текилу с лимоном, но мы с Калленом в один голос отказываемся, хотя он и предлагает мне попробовать, чтобы хотя бы знать, что это такое. Я успокаиваю мужа, что не заинтересована в познании алкогольных напитков. И с удовольствием закажу себе сока или газировки — тем более с кока-колой проблем здесь нет.

В лодке Эдвард сидит бок о бок со мной, приобняв меня за талию. На нас обоих купленные у мариачи круглые шляпы, на моих плечах согревающий плед с ацтекским узором. Время от времени муж целует меня, то и дело проводя носом по щеке, и я понимаю, о каком счастье он говорил. Это ведь действительно счастье — близость, музыка, романтика вокруг и расцветающие, как прекрасные цветы, светильники вдоль воды. Я не думала, что существуют такие места на свете. И что может быть настолько хорошо.

— Тебе нравится? — шепотом зовет Эдвард, когда один из мариачи затягивает особенно нежную песню.

— Мне безумно нравится, — так же шепотом отвечаю, целомудренно поцеловав его губы, такие близкие ко мне и такие желанные сейчас, — я никогда не чувствовала себя лучше, Эдвард.

— Каналы творят чудеса, м-м-м? Особенно для влюбленных, — мечтательно заявляет он, оглянувшись вокруг, на до мелочей продуманную атмосферу и такие же лодки, проплывающие мимо нас.

— Ты творишь чудеса, — поправляю его, ласково погладив красиво очерченные скулы, — важно не где мы, а с кем. Без тебя это место не было бы таким прекрасным.

Он немного смущается, но в большей степени с обожанием глядит на меня после таких слов. Еще раз целует, выражая полное согласие, благодарность и взаимность этим поцелуем. Только уже напористее, уже сильнее. Я начинаю верить, что наш отель «21+» снят был не напрасно.

Мы приплываем к пристани и покидаем лодку. Взяв меня под локоть, Эдвард направляется вдоль по набережной, в одном ему известном направлении. На мой вопрос отвечает, что это сюрприз. И когда подходим к какому-то заведению с ярко-горящей вывеской, просит закрыть глаза.

Я доверяю ему полностью, а потому не сопротивляюсь. Ведомая мужем, оказываюсь на деревянном полу, где-то возле берега. Здесь пахнет океаном.

— Открывай, — позволяет мне мужчина, убирая руки. И с нетерпеливым, выжидательным лицом наблюдает за моей реакцией.

Стою на веранде, которая выходит прямо к морскому берегу. Три ступени — и песок. А вокруг темнота, ночь и звезды. Горят пару фонариков-свечей, специально для нас возле них, за деревянной загородкой от ветра с вырезанными для обзора окошками, накрыт стол. Плетеная скатерть, удобные кресла. Очарование и умопомрачительная красота.

— Я в сказке…

— Не-а, — довольный произведенным впечатлением, Эдвард провожает меня к столу, галантно отодвигая стул, — это все реальность. Теперь это твоя реальность.

Мы ужинаем, наблюдая за океаном. На сей раз какие-то мясные традиционные блюда, на которые я не особенно обращаю внимание, хотя вкуса им не занимать. Потом воздушный бисквит на десерт, пропитанный чем-то ароматно пахнущим. Вроде корицы с каким-то подсластителем… божественно.

А затем мы возвращаемся в отель. Возвращаемся и почти сразу же, не особенно дожидаясь подходящего момента, набрасываемся друг на друга.

Всю ночь напролет я готова принадлежать Эдварду, а он готов стать моим.

Как никогда четко понимаю значение слова «медовый месяц» этой ночью.

Второй день не менее полон событиями, чем первый: пирамиды Ацтеков, какая-то деревня на краю мира и знакомство с местными традициями (включая сотканное вручную пончо, что увезу с собой на память), великолепный ужин при свечах в морском ресторане и незабываемая экскурсия на воздушном шаре, откуда мне открываются чудесные виды для своих снимков.

Выезжая из отеля рано утром, а приезжая поздно вечером, мы успеваем все. У нас сотня фотографий за эти дни, уйма впечатлений и нескончаемое гастрономическое удовольствие от изысканных блюд.

Мы купаемся в океане, загораем на своем личном пляже, играем в карты у бассейна и даже жарим небольшое барбекю на нашем личном гриле возле виллы.

Я и представить себе не могу лучшего окончания нашего отпуска, чем вот такой уикенд. По-моему, Золушка должна мне завидовать. По сравнению с ее принцем, мой оказался Королем. А еще истинным волшебником, потому что все настолько продуманно, организованно и впечатляюще, что у меня просто не находится слов как следует все описать. Даже домой возвращаться не хочется…

Все-таки Эдварду нет равных. И не будет.

Впрочем, даже в такой огромной бочке меда обнаруживается ложка дегтя, которая способна здорово понизить настроение и уничтожить прежний настрой.

Это случается снова.

Неконтролируемое, непонятное, всегда приходящее не вовремя и всегда заставляющее моего Эдварда мучится, оно сдается только сильнодействующим таблеткам. И то не сразу.

Сначала ничего не предвещает беды — любя друг друга столько, сколько позволяет тело и уставший от многих впечатлений за день мозг, мы и во второй день укладываемся спать ближе к трем ночи. Самолет в полдень, успеем еще и искупаться в океане, и позавтракать — времени уйма.

Эдвард безмятежно спит, прижав меня к себе и оплетя ногами мои ноги, всегда словно бы опасаясь, что куда-то убегу. Над нашей кроватью москитная сетка, отчего спим будто бы в полупрозрачном мареве, а простыни мягкие и чуть-чуть шуршащие, потому слышно каждое движение.

Эти простыни мне и выдают мужа, когда просыпаюсь часом позже, в четыре. За панорамным окном спальни начинает светлеть, небо нежно-голубое, царят предрассветные сумерки. И в этих сумерках он, полутемный, с побелевшим лицом, катается по кровати, вцепившись руками в волосы.

Я знаю, что долго терпел. Я открываю глаза, моргаю для фокусировки взгляда и тут же понимаю это по скрипу простыней. Всегда лежит тихо, когда боль сносная. Никогда меня не тревожит.

Поднимаюсь с постели, не тратя время на сожаления. Он знает, что сожалею. И знает, что вместе с ним мне тоже больно — от каждого стона. Поэтому и молчит.

Я мочу в нашей ванной комнате полотенце, принося ему. Достаточно тонкое, мягкое, приятное на ощупь. И холодное, конечно же.

— Ш-ш-ш, — с трудом не сжав зубы, когда смотрю на сведенное судорогой лицо, шепчу я. Кладу полотенце на лоб, дождавшись его более-менее ровного положения, — сейчас пройдет. Все пройдет.

Зажмурившись и поджав губы, Эдвард честно старается ровно дышать. Ему кажется, что так проходит быстрее. И я подкрепляю эту веру. Глажу его по плечу.

— Ты выпил таблетку?

— Д-да… — его немного знобит, руки холодные, как лед, а под глазами круги. До боли беззащитен, а я до боли беспомощна. Каждый раз как новое испытание на прочность. Почему людям не под силу забирать себе чужую боль? Я бы вобрала ее из Эдварда в себя до конца… я бы не оставила ему и крохи. Как же я ненавижу его приступы…

— Значит, скоро полегчает, — оптимистично обещаю, крепко обвивая его руку и держа ладонь в своих. Глажу пальцы, наклоняюсь и целую их. Делаю то, что могу сделать. И очень надеюсь быть полезной.

Он говорит, эта неимоверная боль. Будто бы ржавым ножом в висок, проковыривая дыру до самого мозга. И отдает в глаз — искрами. До того, что сложно дышать.

И приходят неожиданно. Непонятные боли. Ему бы к доктору… я заставлю. Пусть только попробует воспротивиться!

Благо, пока мы без врачебной помощи, таблетки все же помогают. Я против таблеток, не люблю их и далеко не всегда считаю полезными, но в случае Эдварда без них просто не справиться. Всегда нужно уметь отличать эти боли от остальных, от перенапряжения, например, или затекших мышц… у него не всегда получается. Раньше он пил лекарство сразу же, как начинало покалывать. Сейчас сократил его прием, однажды послушав меня. Но, похоже, я нанесла ему вред этим советом. Это того не стоит — терпеть такое. Лучше пить каждый раз.

— Я убрал их, — вдруг докладывает Эдвард, поморщившись. Его голос тихий, слабый, а вот рука в кулак сжимается очень сильно. Точно так же, как и зубы. Он все еще не выдал ни звука, кроме приглушенного мычания в подушку.

— Кого убрал? — тихо-тихо спрашиваю, перевернув на его лбу полотенце. Прежде ледяная от воды сторона теплая. Как от жара.

— Его активы. Я их ликвидировал. Алессандро…

К чему эта тема? Я в недоумении.

— Хорошо… значит, так нужно, — бормочу, нерешительно погладив его мокрые темные волосы. Не понимаю, к чему это.

— Нужно, — на вдохе кивает Эдвард, — я не дам ему тебя в обиду. Я его разотру…

Он защищает меня… он сейчас говорит о том, что защищает меня. От Алеса!

— Спасибо, любимый, — нежно-нежно отвечаю, наклонившись к мужу и едва ощутимо поцеловав его лоб. Каллен вздрагивает, и я отодвигаюсь. Быстрее, чем попросит.

На моих глазах выступают слезы.

— Как бы я хотел набить ему морду, Белла… — шипит, не разжимая кулаков. Запрокидывает голову чуть выше, с непередаваемым нетерпением ожидая действия таблетки. — Как бы хотел!.. А не могу…

— Ты и так защищаешь меня. Ты всегда со мной, это главное, — убеждаю я, беспомощно глядя на то, как извивается от боли, — все в порядке.

Видимо поверив мне, мужчина замолкает. Все так же лежит рядом, все так же позволяет держать себя за руку и все так же, не глядя на явное желание, судя по вздутым венам на лице, сдерживает себя. Молчит.

…К половине пятого приступ кончается. Медленно отступает восвояси, и Эдвард, как освобожденный узник, с облегчением выдыхает, хрипло втянув новый, свежий воздух. Я открываю балкон, впуская его в спальню, и возвращаюсь обратно на постель, поправляя москитную сетку.

Немного вспотевший, белее подушек, на которых мы спим, и с изможденным выражением лица, любимый устаивается у меня на груди, пока размеренными убаюкивающими движениями глажу его спину. Простынь мокрая с его стороны, поэтому он на моей. Мы на моей. И сдвигаться нам больше некуда, некуда отступать.

— Белла… — полувсхлипом произносит Эдвард, закрывая глаза. Пытается расслабиться и поспать. Сон лечит — это не преувеличение. Теперь я знаю.

— Твоя Белла, — успокаиваю его, осторожно стерев со лба испарину и чуть подвинувшись влево, подальше от края, под тяжелым влажным телом, — все кончилось. Все теперь хорошо. Засыпай.

Он подчиняется мне. Он, совершенно беспомощный такими ночами и потерянный, едва не сворачивается клубком рядом, напитываясь, как говорил, близостью. И через минут десять действительно засыпает. Тихонько посапывает, чем я и определяю это обстоятельство.

Я не сплю. Я продолжаю гладить его, поправляю простынку, которой мы накрыты вместо одеяла, и даже не пробую удобно устроить затекшую шею. Лежу недвижно, больше всего опасаясь потревожить мужа. И убеждаюсь — в который раз, — что нужна ему. Что мне он нужен. Что мы вместе — и никак иначе. Как говорил Аро.

— Я стану лучшей Золотой рыбкой, Эдвард, — одними губами, не тревожа тишину, обещаю ему, со слезами на глазах припоминая только-только кончившийся приступ, и выражение лица Эдварда, и его мучения, и его сдержанные всхлипы тогда, — я никогда тебя не оставлю. Никто меня не заставит. Никогда.

И что бы ни случилось в Атланте, что бы ни произошло на Венецианском балу, я уверена в своих силах, не сомневаюсь.

Сегодня мне было показано, что сомнения излишни и недопустимы.

Без Эдварда я просто не смогу жить…

Глава 3

В международном аэропорту Хартсфилд-Джексон в Атланте мы садимся в девять часов и тридцать пять минут пополудни. Ловко встраиваясь в череду приземляющихся по очереди авиалайнеров, пилот получает место возле северного терминала и для нашего небольшого самолета. Он мягко заходит на посадку, и в ту же секунду в окошках иллюминатора для меня открывается вид на ночной город, расположившийся всего в шестнадцати километрах отсюда. Большие небоскребы, частные коттеджные поселки, формирующие пригород, бесконечная череда автомобилей. Вот он, главный город американского Юга. Никогда не думала, что стану здесь жить.

Шасси касаются земли, самолет, постепенно сбавляя скорость, замедляется. Меньше чем через десять минут нам можно будет выйти.

— Эй-эй… — тихонько шепчу, погладив по плечу Эдварда, который успел уже достаточно крепко заснуть. В его правой руке смартфон, в ближе расположенной ко мне левой печатное издание с непонятными разноцветными графиками и миллиардом цифр. Он определенно хотел поработать в самолете. Однако усталость оказалась сильнее.

Он чуточку морщится, не желая просыпаться, но все же открывает глаза. Медленно и недовольно.

— Мы приземлились, — с маленькой улыбкой глядя на его сонное выражение лица, объясняю я, — сейчас будем выходить.

— Они еще минут пятнадцать будут кататься туда-сюда, — хмуро отзывается мужчина. Его веки слишком тяжелые, чтобы держать глаза открытыми — так и норовят опуститься.

— Приедем домой и поспим, — утешаю его я, — имеем полное право. Самолет задержали.

И это правда: наш вылет перенесли, заставив остаться в солнечном Мехико еще на некоторое время. Любезные сотрудники аэропорта, которым погода не позволяла выпустить нас в воздушное плаванье сначала час, потом три, а затем и все пять, предложили услуги отеля, расположенного на территории комплекса. Все номера были одинаковыми, во всех присутствовали минимальные удобства, но оставаться в них не хотелось совершенно, а отдыхать — кошмар и вовсе, как сказал Эдвард. На деле же номера оказались вполне нормальными, комфортабельными, светлыми комнатами с совмещенным санузлом. Ни в коем случае, конечно, не чета вилле, с которой мы сюда приехали, но от того не хуже. Он просто более человеческий, этот отель. Я к такому привыкла. К тому же, судя по стоимости обеда, по ценовой категории он крайне близок к привычному Эдварду миру.

Полуденное солнце не располагало к излишней активности, да и по аэропорту гулять желания не было, а больше было негде. Я свернулась калачиком на постели, забрав себе левую подушку, а мистер Каллен намеревался проверить почту и ответить на несколько важных писем. Но не прошло и часа, как он сдался, присоединившись ко мне. Мы вместе проспали все время до вылета и, если бы не наш пилот, проспали бы и сам вылет. После бессонной ночи это не было бы удивительным.

— Знаешь, я никогда столько не спал, — жалуется Эдвард, разминая затекшую спину и поглядывая в темный иллюминатор, — старею…

— В тридцать два года? Определенно, да, мистер Каллен, — хмыкаю, развеселившись от его слов, — тогда я вообще старуха. Двадцать шесть лет и первый раз замужем!

Он удивленно изгибает бровь.

— Первый?

— Первый и последний, — исправляюсь. — Но что это меняет? По средневековым законам я старая дева. Ты женился на старой деве, поздравляю.

— И абсолютно этим доволен, — со смехом заявляет муж, чмокнув меня в макушку, — так что мы друг друга стоим, малыш.

Самолет окончательно останавливается, и стюардесса, появившаяся из пилотного отсека, услужливо сообщает, что мы можем покинуть салон.

Эдвард с готовностью поднимается, увлекая меня за собой. Его волосы чуть примялись, лицо бледнее обычного, но в целом выглядит он хорошо. А это меня воодушевляет.

— Как ты? — с налетом тревоги зову, забирая с багажной полки и его, и свой ноутбуки. Мой фотоаппарат уже висит на плече.

— Без повода для волнения, — отвечает мужчина, недовольно цокнув языком и отобрав у меня ворох сумок, — отосплюсь, и все будет в порядке.

— Хорошо.

За бортом царит приятная весенняя прохлада. Моей тонкой куртки вполне хватает, а Эдвард справляется и без нее, ограничиваясь пиджаком. Может быть, поэтому мы так быстро сошлись? Схожий климат, говорят, скрашивает трудности общения, понимания и особенно переезда. Я обрадовалась, узнав, что он живет в Джорджии.

Прямо возле самолета, дабы далеко не идти, ожидает машина. В темноте мне не видно ни цвета, ни марки. Я сажусь в салон, когда муж галантно распахнул двери, и, устраиваясь у окошка, поглядываю на мерцающий впереди город.

— Надо бы подумать об ужине… — сам с себе говорит Эдвард, садясь следом за мной.

— Я могу приготовить что-то дома, если хочешь, — предлагаю, желая поскорее оказаться в нашей квартире и смыть с себя всю усталость водой и сном в теплой постели, — продукты же есть…

— Да, должно было что-то остаться, — мужчина кивает, соглашаясь со мной, — но если это тебя не затруднит…

— Готовить? Еще чего!

Он очаровательно улыбается мне, придвигаясь ближе. С этого ракурса под его глазами просматриваются темные круги, а морщинок возле них немного больше, нежели прежде. Темные оливы здесь, да, они живые, они улыбаются, но они… устали. Ничуть не меньше, чем я.

— Тогда поехали домой, миссис Каллен, — шепчет любимый. И целомудренно целует меня, нагнувшись к губам.

В эту секунду мне не кажется, что все так уж серо. Будни буднями, а у нас есть главное — мы вместе. Этого, думаю, должно хватить, в том числе для счастливой жизни.

Часом позже, пока Эдвард в душе, я разогреваю на сковороде оливковое масло, неторопливо нарезая мясо тонкими полосками. Жареная в сметане курица и гарнир из тушеных овощей — вот наше меню. Я знаю, что муж ненавидит перцы, а потому их совершенно точно в блюде не будет. В свою очередь, ради моих предпочтений ему придется пожертвовать кукурузой. С детства не могу ее есть.

Кухня у нас достаточно большая — для квартиры даже слишком большая. Ровные закругляющиеся ряды кухонных ящиков, твердые тяжелые плиты на них, оборудование по последнему слову техники — я не сразу разобралась, что и где включается, когда мы стали жить вместе. Все выдержано в бордовых тонах: не темных, но и не светлых, что-то между — главное, что сильно не раздражает.

Сразу за кухней гостиная, являющаяся одновременно и столовой. Круглый стол с резными ножками, деревянная столешница и неизменный кувшин с водой, который хозяин самостоятельно меняет каждое утро. Для него это почти ритуал, а я не мешаю. Возле нашей постели Эдвард ночью тоже неизменно оставляет воду. Однажды он признался мне, что это просто привычка. Раньше некому было принести ее, когда у него начиналась мигрень.

В гостиной диван — большим полукругом, огибающим почти все стены — как в кинотеатре. Он широкий, мягкий и с огромным количеством разных подушечек. В них в буквальном смысле можно утонуть. К тому же яркий контраст желтых подушечек с темной обивкой является прекрасным дизайнерским решением. Ровно как и телевизор, подвешенный на стене. Благодаря его выпуклости (модель X, в продажу еще не поступила) происходящее на экране видно с любых сторон. За время нашего знакомства, правда, Эдвард включал его сам всего дважды — когда показывали мой репортаж о редких австралийских птицах по первому каналу и когда его любимая футбольная команда «Барселона» претендовала на самое почетное место в европейском рейтинге. Именно поэтому ту неделю, что мы гостили у моих родителей, Эдвард с отцом расходились по комнатам во время футбола — папа болел за «Мадрид». Я смеялась над ними, закатывая глаза на детское упрямство, а они оба воспринимали приоритет каждой из команд очень серьезно. Прямо как личное оскорбление.

После гостиной, с левой стороны от дивана, начинается недлинный коридор. В нем всего две двери: одна ведет в гостевую спальню, вторая — в уборную. Зато рядом расположилась удобная лестница, ведущая наверх. Пентхаус, как говорил любимый, лучшее, что он купил после своего уникального серебристого «Мерседеса». И он был невероятно горд тем, что привел меня именно сюда. Никуда более.

Я выкладываю курочку на сковороду, уменьшая огонь. Посыпая ее тертой зеленью. И под шкварчание мяса, под тот аромат, что выделяют специи, раскрываясь, вспоминаю то, что абсолютно точно забыть невозможно.

Проходит неделя с тех пор, как я сломала ногу. Эдвард сидит рядом со мной, закинув ногу на ногу и бездумно переключая каналы телевидения, пока я поедаю свой любимый карамельный попкорн. Теплая и безопасная атмосфера спальни, где мы вдвоем и где нам хорошо, превосходна. Я уже люблю этот день. Пожалуй, больше многих.

Этот мужчина с удивительной прозорливостью узнает о моих вкусах. Не проходит и дня, чтобы какая-нибудь мелочь не стала напоминанием о нем. То в моем почтовом ящике обнаружится янтарная канарейка, за которой я гонялась по интернет-аукционам полгода, то веселый доставщик пиццы принесет «Маргариту» с черри под двойным сыром и улыбнется, что все оплачено… или цветы. Лилии. Красивые-красивые.

А сегодня у Эдварда получилось вырвать вечер из своего графика и приехать ко мне самому. За окном гремело, шел дождь, тяжелые облака плыли по беспросветному небу и я, ковыляя к двери, абсолютно точно не была довольна поздними посетителями.

Но как только дверь открылась, и на пороге показался Каллен, все труды мгновенно стали не напрасными. Мне кажется, даже моя нога улыбнулась. А я покраснела.

Он, мокрый и прекрасный, стоял под косыми струями, прикрыв голову какой-то папкой с бумагами. В кожаной непривычной куртке, в темных джинсах — никаких белых штанов и жестких рубашек.

— Разрешишь войти? — спросил.

И, разумеется, никакого ответа, кроме «Конечно!» он услышать не мог.

Я заварила ему чай, а он раскрыл для меня попкорн и поставил на стол баночку со спрайтом. Получить эти продукты от него было так непривычно, что у меня в груди приятно защипало. Простой, совершенно простой мужчина. И я ему нравлюсь!

— Ты голодный?

Он успокаивающе покачал головой.

— Разве что до попкорна, Белла. У меня была встреча, я поужинал.

— Ладно, — не слишком обижаюсь, потому что с моим гипсом стоять на кухне проблематично. Гораздо лучше и проще сидеть или лежать, тем более рядом с Эдвардом. Я уже успела по нему соскучиться.

Мы усаживаемся на диван — я и он. На мягкие подушки, под плед, который я притащила сюда еще днем. Пробуем попкорн. Потом из одной баночки пьем спрайт.

— Как ты себя чувствуешь? — заботливо спрашивает мужчина, оглядев мою ногу, — ты вызывала доктора?

— Еще и недели не прошло. Зачем?

— Проверить, как все срастается. Это не то, с чем шутят.

Я мягко улыбаюсь ему, ободряюще погладив по плечу.

— Все будет в порядке. Самое главное сделал ты, когда помог мне… Я ведь толком и не сказала спасибо, Эдвард.

Он оставляет мой гипс в покое, самостоятельно, не вынуждая тревожиться понапрасну, придвигаясь ближе.

— Ты ведь тоже мне помогла, — доверительно сообщает, носом проведя по волосам, — спасительница.

— Мы друг друга стоим, — смущенно усмехаюсь, покраснев, — но все равно спасибо. И за пиццу, и за канарейку, и за попкорн, ты зря со мной так возишься.

— Мне это в радость, — с потрясающей искренностью заверяет Каллен, — не волнуйся.

А потом наклоняется ко мне. Осторожно, не желая испугать, целует. Будто впервые.

Наши отношения только начинаются, я знаю, но так не хочется думать, что когда-нибудь они могут закончиться… Этот человек мне уже дороже многих. Скоро будет дороже всех.

Мое желание его близости куда сильнее — или под куда меньшим контролем. Выгнувшись, я обхватываю руками его шею, чуть приподнимаясь над диванными подушками. Отвечаю на поцелуй с полагающейся страстью. Он единственный, кто во мне вызывает такой отклик.

— Соскучилась? — сбившимся теплым дыханием разбудив рецепторы на моей коже, шепчет Эдвард.

Я быстро, не отпуская его лица от себя, киваю. Поглаживаю затылок, прикасаясь к волосам.

— Слишком…

Краснею, а глаза подергиваются прозрачной пеленой. Мне и стыдно, и приятно. И закончить надо бы, и хочется продолжения — это плохо описываемое ощущение. Такого сильного влечения, как мне казалось, нельзя испытывать вообще. Даже к самому Аполлону.

Мужчина все видит. Мои сомнения, мое желание, мои размышления: ничто от него не укрывается. И он умудряется умело этим распорядиться на радость нам обоим.

— Значит, это надо исправить, — многообещающе произносит, наблюдая за реакцией, когда погладил меня по груди. Через ткань майки, лифчик под которую я так и не успела надеть из-за его неожиданного прихода. Пока не касается кожи.

Произведенным эффектом и тем, как неровно выдыхаю, мужчина доволен. Дает себе право продолжить игру.

— Как насчет дивана? — развратно зовет, покусывая мочку моего уха. Не стесняется показать того, что хочет не меньше. Меня? О Господи, да! Меня!

— Как хочешь…

— Как сможешь, — поправляет он, любовно пробежавшись пальцами по моему гипсу. Целует губы, потом шею, потом, задрав майку, мою грудь. — Если будет больно, скажи мне. Сразу же.

— Ага… — не слишком думая о смысле его слов, скорее сосредотачиваясь на завораживающем движении губ и его мужском аромате, окутавшем меня, бессильно шепчу я.

Для Эдварда этого оказывается достаточно. Похоже, ему также тяжело терпеть.

Он очень изобретателен. Мои подушки сами собой появляются с нужной стороны дивана, возле пострадавшей ноги, а сам мужчина сдвигается в противоположную сторону. Удобно устраивает меня, следя за тем, чтобы гипс оказался в неприкосновенности.

— Пожалуйста… — с дрожью в голосе зову его, наблюдая за тем, как слишком медленно, по моему мнению, мужчина расстегивает ширинку, — мучитель…

— Я хороший мучитель, — с улыбкой напоминает Каллен, склоняясь ко мне. Бережно одаривает вниманием ключицы, особое почтение выражая яремной впадинке. Дразнит меня.

Зато потом сполна награждает за это… так, что я забываю обо всем на свете.

— Ты великолепен, — покусывая его шею, оказавшуюся теперь возле меня, бормочу я.

Эдвард удовлетворенно стонет, отозвавшись также какой-то любезностью. Для меня она, в принципе, не имеет значения.

Его движения важнее. Слаженные, в меру быстрые, заполняющие меня… чувствую, все кончится куда быстрее, чем было запланировано.

Чувствую и улыбаюсь. Широко-широко.

Пятнадцатью минутами позже, лежа на диване — Эдвард сбоку от меня, а я, прижавшись к его жесткой от волос груди, рубашку с которой стянула, рядышком. Он поглаживает нежными пальцами мои лопатки, а я просто крепко прижимаю его к себе, обняв за талию. И грею, и греюсь. В такие редкие для Австралии дожди полезно быть с кем-то рядом.

— Я принес тебе весточку, Белла, — вспоминая о чем-то, что считает немаловажным, лениво произносит мужчина, — через три недели в Атланте большой фестиваль красок. Знаешь, как праздник Холи в Индии.

Я удивленно изгибаю бровь, приподнимаясь на локте. Заглядываю в темные оливы, не до конца понимая, о чем говорит их обладатель.

— Атланта?..

— Штат Джорджия, США, — поясняет Каллен, кивнув. — Мы можем слетать туда на выходные. Как тебе?

— Слетать? — я фыркаю. — На ковре-самолете?

— На обычном, куда более комфортабельном самолете, — Эдвард хмыкает. — Я не тороплю тебя с решением. Просто я подумал, что тебе может это понравиться. К тому же, к этому времени ты окончательно поправишься, и мы сможем здорово повеселиться.

В растерянности лежа на своем месте, я недоверчиво на него поглядываю.

— Ты зовешь меня в Америку? С тобой?

— Я обещаю не распускать руки, — со смехом дает клятву мужчина, — честно. Пока сама не попросишь.

— Я не об этом… — смущенно опустив взгляд, бормочу. — Просто это очень далеко…

— У тебя аэрофобия? — он встревожен.

— У меня не слишком полный кошелек, — виновато признаюсь, краснея еще больше, — туда еще могу долететь, а вот обратно — навряд ли.

Слушающий меня Каллен не может понять, серьезно я говорю или нет. Его лицо выглядит растерянным.

— Ты отказываешься только из-за стоимости билета?

— А еще отеля и еды. Эдвард, извини меня. Если бы ты сказал немного раньше, я бы поискала возможность. Как насчет Мельбурна? Там тоже неплохие фестивали…

Говорю, говорю, говорю, а потом вдруг останавливаюсь, когда вижу, что по губам мужчины расползается невероятных размеров улыбка. И мягкая, и заинтересованная, и снисходительная. Все сразу.

— Вся поездка — на мне, — заявляет он на мой вопросительный взгляд, — это даже не обсуждается. Я просто спросил, не хочешь ли ты ко мне присоединиться?

— И ты думаешь, что я дам тебе все оплатить? — закатываю глаза я.

— Я в этом уверен, Белла. Для меня это будет подарком.

Прикусываю губу, вспоминая тот день, когда он объяснил мне, чему были обязаны эти сто долларов на кухонной стойке. Проигрываю в голове его слова еще раз: «Я очень боялся, что ты со мной только ради этого. Это было проверкой. Жесткой, наверное, Белла… прости. Но у меня действительно не было другого шанса узнать точно».

Неожиданно погрустнев, чем я насторажила Эдварда, обнимаю его сильнее. Носом утыкаюсь в плечо, ладонями накрываю спину. Настолько, насколько могу, конечно. Она у него широкая.

— Мне нужен ты, Эдвард, — признаюсь, оставив на коже крохотный поцелуйчик, — мне правда неважно, где провести уикенд. Я просто хочу с тобой.

Он мне улыбается. Победно, нежно и воодушевленно. Как волшебнице.

— В таком случае мы поедем в Джорджию, любительница Верблюдов. Обещаю, там будет здорово.

И мы действительно поехали. Три недели и два дня спустя, я схожу по трапу самолета на горячую землю американского Юга, прикладывая ладонь козырьком ко лбу, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.

Эдвард, наглядно демонстрируя свое присутствие, придерживает меня за локоть, помогая отыскать на ярком солнце машину, и галантно открывает дверь, усаживая внутрь. На заднее сиденье, не иначе.

Ведет не он. Он сидит рядом со мной, приобняв за талию, и рассказывает, по мере того, как мы проезжаем их, о достопримечательностях города.

Я уже узнала за эти дни, что он родился здесь, в Атланте. Это его родина, тот город, где ему больше всего нравится жить. И который он, конечно же, больше всего любит.

— Тебе пора вести экскурсии, — ласково замечаю, погладив его по щеке, когда он ненадолго прерывается, чтобы попить воды, так кстати обнаружившейся в карманах дверей.

— Спасибо, Белла, — очаровательно улыбаясь, благодарит Каллен. Закручивает крышечку, оставляет бутылку в покое. Легонько, в знак одобрения, ерошит мои волосы. — Тогда слушай.

В субботу, в этот чудесный солнечный день, мы гуляем по Атланте. Недолго — столько, сколько позволяет моя только-только зажившая нога. Потом едим мороженое, то самое, которое дало чек в невероятную сумму. А потом идем в кино на какую-то громкую премьеру. Но я, как человек достаточно приземленный, не слишком наслаждаюсь фильмом. Наоборот, усмехнувшись и расслабившись в темноте, даю Эдварду почувствовать, как рада, что он пригласил меня. Прощаю даже ту несуразную астрономическую сумму за билеты. За то, чтобы сидеть с ним вот так вот рядом и чувствовать его, я бы отдала гораздо больше.

Из кино мы выходим в три. Не обедаем, а сразу едем в центр, на тот самый пресловутый фестиваль.

И уж там, швыряясь друг в друга красками и потешаясь над, в буквальном смысле, «радужным видом», по-настоящему отдыхаем. Я ни о чем не думаю, и он, мне кажется, тоже. К тому же на память у нас остаются чудесные фото из специальных копеечных кабинок. Никогда не думала, что в них может быть так весело.

А вот уже глубокой ночью, когда кое-где начинают гаснуть фонари, мы едем, как обещает Каллен, домой. Только вот я не до конца представляю, что он вкладывает в слово «дом». Жду отеля, съемной квартиры, хостела, в конце концов…, а получаю пентхаус. Его собственный, нежно любимый.

Он приводит меня к себе домой. В свою квартиру.

Тогда-то я впервые и вижу эти потрясающие желтенькие диванные подушки, огромную автоматизированную кухню. И кувшин с водой. Для меня он теперь — извечное напоминание о первом посещении Атланты.

Хохотнув приятным кусочкам памяти, я возвращаюсь к своей курице. Она уже подрумянилась, аппетитно пахнет — пора добавлять сметану. Четыре ложки, сверху еще немного зелени. Подсолить, как учила мама.

А на соседней электрической конфорке тем временем томятся овощи. И им немного сметаны — будет идеально.

Я закрываю обе сковородки крышками, мою использованные тарелки и приборы, убирая ненужные ингредиенты в холодильник. До готовности осталось максимум минут десять, не больше. И мы, наконец-таки, сможем сесть за стол и по-человечески поесть. А потом я быстренько сполоснусь и скользну к мужу под одеяло. Одна из самых потрясающих вещей в нашем браке — совместный сон. Обыкновенный сон, ни действием больше.

Он устраивается на спине, я занимаю его плечо, приобнимая руками за талию. Как правило, к утру обнаруживаю, что удерживаю мужчину от перемещений еще и ногами, но это уже другая история. Важнее всего то, что Эдвард не злится. Ему наоборот нравится. Он признался мне, что так чувствует себя неимоверно нужным и любимым. А еще это помогает ему быстрее заснуть — осознание, что я рядом. Когда однажды мы разошлись в центре города по разным углам, сами того не подозревая, он так извелся, что, когда нашел меня, был белее снега. И долго обнимал.

— Белла…

Тихо. Слишком тихо, я бы сказала, под шум воды. Я слышу курицу, слышу бульканье закипающего чайника, без труда разбираю ударяющуюся о плитку внутри душевой воды. Среди этой канители любой голос лишний, это точно. Тем более такой. Если бы Эдвард звал меня, он бы сделал это слышно, правда?

Однако какое-то странное сосущее чувство не отпускает. Пробирается к горлу, волнует. И не дает проигнорировать.

В конце концов, вряд ли муж сильно испугается, если я загляну к нему и спрошу, не окликал ли он меня. Мы ведь видели друг друга целиком и полностью, с одеждой и без, думаю, факт смущения никого не потревожит.

С этими вдохновляющими мыслями и иду в ванную, чуть приглушив огонь на плите. Спрятавшаяся за гостевой спальней темная ручка без труда привлекает мое внимание. Осторожно опустив ее и несильно на себя потянув, без труда прохожу внутрь.

Пар, расползшийся по всему пространству небольшой комнаты. Запотевшее зеркало, матовые стенки душевой со сползающими вниз капельками воды. Яркий свет — лампочка защищена от влаги, но освещает пространство великолепно. Можно даже попытаться смыть родинки.

— Эдвард, ты меня?.. — зову я, ступая на резиновый коврик с дельфинчиками, привезенный нами из Рио. Но до конца спросить не успеваю. Вижу очевидное быстрее, чем слышу ответ.

Напрягшейся рукой с выступившими венами на ней, неудобно изогнув запястье, Каллен держится за умывальник, кое-как сохраняя равновесие. Вторая его ладонь впилась в отодвинутую дверцу душевой так, что побелели пальцы. А голова опущена. По мокрым волосам еще стекает пена.

— Д-да… — он медленно кивает, все ниже опуская лицо, — я не могу… я думаю, я…

Говорит все так же тихо, почти неслышно. Тяжелым, плохо контролируемым тоном. Скованным болью.

— Я здесь, — поспешно уверяю, сокращая между нами расстояние и, не тратя времени понапрасну, придерживаю его за талию, — держись за меня. Все в порядке. Мы сейчас выйдем отсюда.

Подставляюсь под все еще бьющие из душа струи, настойчивыми, но осторожными движениями вынуждая мужа переступить порог ванной комнаты. Он едва передвигает ноги. А за меня цепляется со страшной силой как за последнюю опору.

— Я подумал, испугаю тебя сильнее, если упаду… — виновато бормочет, морщась от первого шага подальше от душа. На коврик.

Понимающе кивнув, я наскоро целую его в щеку.

— Спасибо, мой хороший.

Дверь я попросту распахиваю. Возмущенно взвизгнув, она ударяется о стену, отчего Эдвард дергается, чуть не вырываясь из моих рук. На его щеке, смешанные с гелем для душа, видны слезы.

— Тише, — приободряю его, к черту отсылая подальше собственный страх, — извини меня. Этого больше не будет. Никаких громких звуков.

Медленными шагами, с горем пополам, но мы добираемся до дивана. От ванной до него максимум шагов десять, однако мне кажется, не меньше двадцати. Тем более Эдвард тяжелый, мокрый и скользкий. Он не успел как следует смыть с себя липкий гель.

Диванную подушку встречаю как манну небесную. Усаживаю на нее Эдварда и, только убедившись, что сидит он достаточно удобно, возвращаюсь в ванную за халатом. Как одеяло накидываю ему на плечи — от холода мужчина начинает дрожать.

— Белла, таблетку… пожалуйста, дай мне таблетку… — его глаза прикрыты, на лице желваки, а на шее проявившиеся вены. Далеко не самая успокаивающая картина. Я не зря боюсь.

С несвойственной себе быстротой, я бросаю на бок наш чемодан, торопливо перерывая его в поисках аптечки. До спальни далеко, а до прихожей близко. Здесь и нахожу драгоценную упаковку. Вместе с ней, сжав острые края пальцами, задерживаюсь лишь для того, чтобы налить воды в тонкий длинный стакан. С того же самого многострадального прозрачного кувшина.

Эдвард проглатывает круглое спасительное колесо, не слишком разбираясь, что именно я ему даю. Не проверяет, не ощупывает таблетку пальцами на предмет двух характерных зазубринок на боку. Выпивает и все. Не думает.

Я присаживаюсь рядом — не на диван, на пол. Прямо перед мужем.

— У тебя начался приступ? — тревожно спрашиваю, подтянув поближе друг к другу края его халата. Немудрено, что холодно. За окном двенадцать градусов, а отопление мы включить просто не успели.

— В глазах потемнело, — отзывается Эдвард, поджав губы. Его лицо белее той сметаны, на которой я жарила курицу, — я не знаю…

— Но голова болит? — не унимаюсь, забирая из подрагивающих пальцев наполовину полный стакан и отставляя его на пол. — Очень сильно?

Мужчина хмурится, все же поднимая голову на несколько секунд. Темные оливы, в которых виднеется мучение, переливаются от слез.

Вот и ответ…

В моей груди что-то отрывается и летит вниз. Разбивается на крохотные кусочки. Не собрать.

— Скоро пройдет, — утешаю тем, что могу сказать, аккуратным движением погладив его по плечу. — Боже мой, Эдвард… тебе нужно к врачу!

Он закрывает глаза, зажмуривается. Прозрачная дорожка течет по щеке.

Я не могу так на это смотреть. На него — дрожащего, отчаянного, измученного болью. Испуганного не меньше меня.

«Я подумал, что испугаю тебя больше, если упаду». Упадет! На плитку. На край душевой: об дверь, об умывальник! Господи…

— Секундочку, — шепотом прошу, вставая на ноги. В гостевой спальне, дверь которой не открывали, судя по химическому запаху средств уборки, уже давно, стаскиваю с кровати одеяло.

— Вот, — когда возвращаюсь к нему, так и не проронившему больше ни слова, говорю, — сейчас согреешься. Оно теплое.

Укутываю его как нужно, как могу. Поправляю края, укладываю их максимально близко, чтобы сохраняли тепло. И, наконец, сажусь рядом.

— Я с тобой, — повторяю снова, будто бы он и так этого не видит, — родной мой, любимый… я с тобой. Все закончится. Все будет хорошо.

Он неровно выдыхает — совсем неровно, поэтому в груди у меня все стынет. А потом, тихо простонав, все же поворачивает голову в мою сторону. Приникает к плечу. Аромат шампуня безбожно бьет по моему носу, мокрые волосы мочат блузку, холодят кожу. Но имеет ли все это значение?

— Эдвард… — без устали произношу шепотом его имя, не рискуя касаться волос и головы, но одаривая вниманием шею и плечи, — все. Уже проходит. Совсем скоро пройдет совсем.

Что же за день такой… дважды… дважды и через такие маленькие промежутки? Мой бедный… мой измученный, мой несчастный… как же я хочу, чтобы тебя побыстрее отпустило…

Я завтра обзвоню все клиники Атланты. Я найду тебе того доктора, который нужен, я обещаю. И хочешь ты того или нет, думаешь об этом или нет, на прием ты сходишь. Мы сходим, Эдвард. Вместе.

— Горит… — вторгаясь в мои мысли, замечает Каллен.

— У тебя температура? — автоматически, не подумав, прикладываю тыльную сторону ладони к его лбу. Он вздрагивает, но не дергается. Ему легче — уже хорошо. — Вроде нет…

— Горит еда, — поправляется мужчина, — ты что-то жаришь?..

Ну и вот… О да, я жарю. Жарила.

— Чертова курица, — прикусив губу, осторожно, дожидаясь пока Эдвард уберет голову, отстраняюсь от него. Бегу к плите. Здесь жарко, многообещающе кипит засохший соус, дым черным туманом окутывает зону плиты. Определенно надо что-то сделать.

Я машинально, абсолютно не думая, берусь за крышку сковородки. И тут же со вскриком, хочу того или нет, ее отпускаю. ГОРЯЧАЯ!

Черт.

Черт, черт, черт!

Сцепив зубы, хватаюсь пострадавшими пальцами за мочку ушей, другой рукой, еще дееспособной, выключая огонь. Понятное дело, что еду не спасти. Курица сгорела почти подчистую, ее уже не отодрать от специального покрытия сковороды — придется выкинуть. А овощи превратились в массу, напоминающую сморщившийся и впитавший весь вытекший сок уголь. Та же ситуация со сковородой. Может быть, чуточку лучше — есть вариант попытаться отчистить посуду.

Ну и пусть. Сейчас мне до всего этого точно нет дела.

Указательным пальцем стерев непрошенные слезинки, я иду обратно к дивану. С покалывающей в душе болью встречаю то, как Эдвард на меня смотрит. Не дай Бог никомуувидеть такой взгляд…

— Прости, — с раскаянием прошу я, останавливаясь рядом с ним, — оно сильно грохнуло, да? Очень сильно?

В сотый раз за эти сутки любимый морщится. Горько усмехается. Идет на крайность — качает головой.

— Белла. — Вот и я сижу. На его коленях, лицом к нему, поддерживаемая ладонями под спину, — к черту кастрюли. Что с рукой?

— Теплая крышка, — успокаиваю Эдварда, с горько-сладким настроением встречая его заботу, — обо мне точно не беспокойся. Как ты?

— Почти прошло, — устало произносит он, маленькой-маленькой, толком незаметной улыбкой подбодрив меня, — спасибо…

Сквозь слезы, которые больше не могу сдерживать, я улыбаюсь. Нежно и откровенно — ему одному. Именно сейчас.

— Пойдем спать, — пожав его руку, прошу, — тебе определенно нужно отдохнуть. К тому же, уже поздно.

— Ужин…

— Ужин сгорел, — шмыгнув носом, мрачно докладываю я, покачав головой, — извини меня.

Эдвард облизывает пересохшие губы, смотрит исключительно на меня. Ласкает взглядом — даже замученным, даже изможденным. Только ему это под силу.

— Я завтра накормлю тебя, Беллз, я обещаю. Чем захочешь.

Не сдержавшись, я кончиками пальцев, не успев остановить себя, провожу по его щеке. Как раз там, где уже подсохла слезная дорожка.

— Завтра мы решим что-нибудь с твоей болью. Так больше не может продолжаться.

Эдвард молчит и я, не медля, принимаю это за согласие. Все равно, как оно выражено. Главное, чтобы он мне не мешал.

Мы идем в комнату. В гостевую, а не на второй этаж — это сегодня за гранью возможного. Я приношу Эдварду пижаму и второй стакан воды, а промокшее и впитавшее шампунь одеяло заменяю вторым, из шкафа.

Мы лежим на постели в той позе, о которой я фантазировала. Только вот на спине я, а Эдвард у меня под боком, на груди. Обняв руками, прижимает к себе. Старается затихнуть под покрывалом.

Я честно пытаюсь дышать ровно. Но всхлипы непредсказуемы и просачиваются тогда, когда я ненадолго отпускаю контроль. Спасение от них вряд ли найдется.

Каллен замечает, принимает это.

Вернувшимися к, слава Богу, нормальному цвету ладонями гладит мои руки, бедра, талию. Обнимает, накрывая собой.

— Я никуда не денусь, Белла, — уверяет, придав голосу бодрости, — я абсолютно точно буду жить. Пожалуйста, только не плачь… не бойся.

Целует меня возле солнечного сплетения. Трется о кожу носом.

— Я тебя люблю, — просто отвечаю, не зная, что еще можно сегодня сказать. В голове, не смотря на растерянность и болезненные эмоции, уже формируется план действий на завтра, — сильнее всех, Эдвард.

Краешком губ он улыбается — мне заметно.

— Я тебя тоже. Даже больше. — Он крепко переплетает наши руки.

Так мы и засыпаем — не разжав пальцы. Это просто невозможно в свете того, что случилось за этот несчастный, такой недолгий вечер.

* * *

Будильник звенит в шесть сорок утра. Электронные часы, расположившиеся возле нашей постели, издавая малоприятные, зато будящие звуки, мигают. Кому-то пора вставать.

Недовольно, так, как будто в этой электронике затаился мой главный враг, приподнимаюсь и выключаю их долгим нажатием на кнопку. Будильник смолкает, часы тухнут. Быстрее, чем если выдернуть из розетки.

Я поворачиваюсь на другой бок, возвращаясь к Эдварду. Теперь он лежит не на мне, а рядом, на подушке. Правда, пальцы остались там же, где и вчера. Я была права насчет них.

Мужчина спит. Вернее, мне думается, что спит, потому что после первого же прикосновения к его плечу, когда пытаюсь устроиться поближе, он открывает глаза.

Постель теплая, простыни свежие, за окном солнце, и парочка его особенно смелых лучиков, не стыдясь, прогуливается по левой стороне лица моего мужа. Освещают его, делая оливы куда светлее, нежели прежде. Сейчас в них под силу угадать изумруд.

— Доброе утро, — улыбаюсь, все-таки прижавшись к его коже. Майка с короткими рукавами на размер больше нужного — чтобы было удобно. А потому немного сползает. Именно поэтому я получаю шанс увидеть то, что скрыто за плотной серой материей.

— Доброе, — отзывается мужчина, правой рукой, на которой лежу, притянув меня ближе, — хорошо спалось?

— А тебе?

— Просто восхитительно, — признается он, — у меня есть личный медвежонок Тедди, а с ним все ночи восхитительные.

Обнимает меня, наглядно демонстрируя свои слова. Крепко, как полагается, но нежно. Будто я плюшевая.

— Я рада, что с тобой все хорошо, — вздыхаю, с капелькой грусти посмотрев ему в глаза, — пусть так и остается.

Еще не до конца отошедший ото сна, Эдвард привстает на простынях и подушках, возвышаясь надо мной. Рукава его майки смешно топорщатся, волосы примялись, к тому же после вчерашнего недодуша они достаточно жирные, на щеке отпечаток подушки… Зато улыбка на губах одна из самых прекрасных, среди тех какие я видела. Она адресована мне. Она призвана успокоить.

— Белла, я не знаю, что вчера произошло, — честно признается он, — но я постараюсь сделать так, чтобы этого больше не повторилось. И уж точно не стану понапрасну тебя пугать.

— Ты мог расшибиться, — хмуро отвечаю, недовольная таким окончанием фразы, — прекрати. Ты же знаешь, что всегда можешь позвать меня. Эдвард, ты абсолютно прав, если бы ты упал, ударившись о душ или о раковину… ты бы испугал меня куда сильнее.

По спине пробегают неприятные маленькие мурашки, а глаза мутнеют. Как представлю, так и все… черт!

— Я к тому, что буду внимательней. Если что-то беспокоит, буду сидеть в окружении диванов и пить таблетки, пока не пройдет.

Его юмор, его шутливое настроение и отчаянные попытки хоть как-то стереть испуг с моего лица не достигают конечной цели. Это совсем не то, что мне хотелось бы услышать.

— А я к тому, что тебе давным-давно пора съездить в больницу. Давай не будем думать, что это может быть… — меня передергивает, а ладонь, все еще держащая его руку, сжимается сильнее, — ограничимся простыми приступами мигрени. Но надо узнать точно.

Эдвард закатывает глаза, недовольный моими рассуждениями. Укладывается обратно на спину, давая солнцу вернуть утраченные позиции. Теперь оно щекочет мое лицо.

— Белла, эти боли называются кластерными, — предельно откровенно, но все же с явным пересиливанием себя, признается муж, — они наступают периодами и их можно только снимать, не лечить. Могут не проявляться два года, могут не проявляться даже пять, а потом раз — и вернуться. Как правило, больше чем на три месяца они не затягиваются.

— Ты изучал вопрос… — ошарашенно бормочу я, сопоставляя услышанное с реальностью.

— Поверь, у меня был резон, — он фыркает, — так что больница — это далеко не выход. Я уж скорее прибегну к альтернативной медицине, чем к их кислородным маскам. Легче от них не становится.

— Но мы хотя бы попробуем…

— У тебя есть время пробовать? У меня нет, — категорично заявляет Эдвард, все-таки расцепив наши пальцы. Его хорошее настроение тает, как льдинка на солнце, а я ничего не могу сделать, — в любом случае это явно не разговор для такого времени. Поспи еще.

Он чмокает меня в лоб, немного выгнувшись на постели. Быстро, просто как данность, из приличия. И мне жутко не чувствовать той теплоты, которую он обычно в это вкладывает.

— Не обижайся, — перехватывая его руку, когда собирается поправить майку и подняться, прошу я. Смотрю виновато, чуть прикусываю губу, — Эдвард, честно, я просто боюсь за тебя… И мне кажется, кто-нибудь из специалистов сможет тебе помочь. Пожалуйста, дай мне шанс попробовать. И себе.

Он останавливается, внимательно меня слушая. Оливы все такие же темные, но под глазами нет кругов, а это вдохновляет. Он хорошо выглядит. Он правда выспался и у него правда ничего не болит. Это лучшая новость за последние два дня.

— Мы это еще обсудим, — в конце концов, смягчившись, кивает Каллен. Проводит двумя пальцами по моей щеке, утешая, — не бойся. Могу ли я на тебя обижаться, Беллз?

И только теперь, уверенный, что все в порядке, и мы все уладили, он встает. Потягивается, разминая спину, и скидывает майку. Хитро смотрит на меня, обернувшись. На розовых губах улыбка. Как же сильно я ее люблю…

— А можно я тоже?.. — нерешительно прошу его.

— Тоже что?

— В душ…

Эдвард усмехается, прищурившись.

— Со мной все в порядке. Падать не буду.

— Я знаю, — поспешно признаю.

— А то, что недоверчивость рушит семьи, тоже знаешь? — он изгибает бровь.

— Да-да, я все знаю, — поднимаюсь с простыней следом за мужем, становясь рядом в своей примятой сиреневой ночнушке, — просто я вчера не была в ванной, а сегодня есть возможность совместить приятное с полезным.

— А как насчет поспать? — он с вожделением смотрит на расстеленную постель и я сразу же понимаю, какое его самое заветное желание.

— Я выспалась, — уверяю, забрав у него пижамную майку и кинув на кровать. Туда же, собираясь применить это как свой козырь, отправляю ночнушку. В душе она мне нужна.

Эдвард кривовато усмехается моей настырности, но не протестует. Расправляется со штанами и, хмыкнув, за руку ведет в сторону ванной.

После душа я на скорую руку сооружаю на сковороде грибной омлет, а Эдвард знакомится с динамикой своих акций, опираясь на холодильник. Он уже в своем любимом черном костюме с белой рубашкой, галстук давно мной затянут, а щеки идеально выбриты. Готов к новым свершениям.

Из отпуска он вернулся посвежевшим. Не стану даже думать, сколько его у него не было…

— Малое количество процентов? — улыбнувшись, спрашиваю я, заметив его хмурость.

— Хотелось бы больше, — Каллен сосредоточенно кивает. — Готово?

— Почти, — переворачиваю едва не начавший подгорать омлет деревянной лопаткой, уменьшаю огонь. Пока он дожаривается, режу помидоры. Сегодняшний завтрак еще и вчерашний ужин. Как ни странно, спать на пустой желудок не так уж сложно. Наверное, вчера удалось напитаться адреналином.

— Ты сегодня до вечера? — Ставлю на стол две тарелки и наливаю в две кружки черный чай.

— До восьми, — муж кивает, — много дел.

— Ну, зато ты хотя бы в городе… — успокаиваю саму себя, постаравшись спрятать то, как удручающе звучит подобная новость.

Эдвард сам, не дожидаясь пока я вернусь к плите, подносит сковороду к столу. Устраивает ее на специальной деревянной подставке, снимает крышку.

— Знаешь, у меня в два есть час на обед, — задумчиво выдает, поцеловав мою руку. Ту самую, что вчера обожгла. Он запомнил? — Если хочешь, я могу заехать.

Мгновенно повеселев, я с радостью киваю. Быстро-быстро.

— Конечно, хочу! — воодушевленно, улыбнувшись так, как ему хочется, заверяю: — Спасибо, Эдвард.

Обрадованный подобной реакцией, Каллен приобнимает меня за плечи.

— Значит, увидимся в два. А сейчас давай завтракать.

Большая часть этого дня проходит без потерь, но и без приобретений. Все утро я разбираю вещи, обвыкаясь в новой квартире и изучаю каждый ее уголок, который теперь является и моим тоже. Хозяйская спальня, конечно же, превосходит все мои ожидания — после моего последнего приезда в Атланту в ней явно был ремонт.

Двуспальная кровать стала еще больше, стены перекрасили в нежно-рубиновый, модернистскую мебель заменили классической с красивыми изящными ручками. В прежнем стиле осталась только гардеробная, но и в ней постелили новый ковер. К тому же теперь, чтобы попасть внутрь, достаточно прямо из спальни отодвинуть деревянную скользящую ширму.

Помимо кровати в комнате есть удобный комод для всякой всячины, небольшой телевизор на нем, который работает без пульта, диванчик и два кресла по бокам от книжного шкафа. Он полупустой, Эдвард явно ждал, пока я заполню его книгами. Он знает, сколько их у меня.

На потолке люстра: как из диснеевских сказок, с лампочками, подходящими под определение свечей, позолоченная, с хрустальными украшениями, свисающими капельками вниз. А горит тремя цветами на трех разных уровнях яркости. Можно использовать даже как ночник.

Но самое главное — здесь есть окно. Большое, широкое, за полупрозрачными шторами, которые прячут ненужные движения хозяев, зато ничуть не скрывают обзор. Придуманы и выполнены идеально. Я не думала, что такие бывают.

Насколько я знаю, у Эдварда есть женщина, помогающая по дому, но на этой неделе у нее выходной. Обычно она приходит в девять, убирается, готовит обед и уходит ближе к трем. У нее есть свой ключ.

Я не против помощи со стиркой, мытьем полов и глажкой, но еду прошу мужа оставить мне. В конце концов, сидя в четырех стенах, мне хоть чем-нибудь, да нужно заниматься. А готовить на такой кухне — одно удовольствие. Вряд ли можно устать.

Правда, после вчерашних моих изысков все же придется прикупить парочку новых сковородок. Сгоревшие я выбросила с утра.

На втором этаже, помимо нашей спальни, есть еще две. Одна из них совсем пустая, во второй минималистическая обстановка: две кровати, комод и большое кресло-качалка. Радует то, что у каждой из спален свой санузел, пусть и совмещенный. Мне кажется, это достаточно удобно.

…Эдвард действительно приезжает в два. Я кормлю его отбивными с картофельным пюре и греческим салатом, который до жути любила готовить мама. Она меня и научила.

Мы пьем апельсиновый сок, рассуждаем о всяких глупостях и он, мне кажется, расслабляется. По крайней мере, той скованности и серьезности на лице, с которой он вошел в квартиру, больше нет. Достойный перерыв и достойный отдых. В офис он возвращается в приподнятом настроении, а для меня это лучшая награда.

— Кажется, я нашел ресторан, в котором буду обедать с удовольствием, — заговорщицки говорит он мне, напоследок чмокнув в щеку. — До вечера, малыш.

Я улыбаюсь, поправив его галстук.

— До вечера, Эдвард.

Но до вечера, на деле, еще далеко. И этим я пользуюсь.

Стоит мужу уйти, как я сажусь за компьютер, без труда пробивая в поисковике клиники, где могут помочь решить калленовскую проблему. Ищу врачей со стажем, с серьезными рекомендациями. Выписываю пару телефонов. Звоню. Договариваюсь на среду. Доктор обещает принять в то время, что будет нам удобно. За это я ему очень благодарна.

А вот Эдвард, вернувшийся домой в восемь, как и обещал — минута в минуту — явно не блещет благодарностью.

За ужином перебираю в тарелке зеленый горошек, посматриваю на клубочки пара, которые извергает кастрюля с рагу, а он рассказывает мне что-то о новом проекте. Какие-то цифры, непонятные слова… Я слушаю, но не слышу. Я думаю.

И под конец, не выдержав, все же сообщаю ему. Аккуратно.

— Знаешь, я поговорила с доктором…

Эдвард прекращает есть. Подняв на меня удивленные глаза, переспрашивает:

— Доктором?

Я в нерешительности поджимаю губы. Взгляд его глаз меня пронзает.

— Это лучший невролог вашей центральной клиники. Он сказал мне, что сможет помочь.

Муж оставляет вилку на тарелке. Забывает про еду в принципе.

— Мы так не договаривались, — напоминает мне с плохо сдерживаемым тоном, с самым недовольным выражением лица.

— Я просто подумала…

Эдвард запрокидывает голову. Ладонь, которой он удерживает стакан, сжимает его с нечеловеческой силой.

— Меньше думай, пожалуйста.

Я делаю вид, что не заметила этой грубости.

— Все в порядке. Мы просто сходим к нему на прием, он просто осмотрит тебя и все. Парочка анализов — и поедешь на работу.

— Это что, еще и рабочий день?!

— Среда. Но он обещал…

Лицо Эдварда краснеет. Мои любимые оливы, сатанея, наливаются чем-то неправильным. Очень злобным.

— Ты с ума сошла?!

— Эдвард, — с трудом удерживая голос в узде, спокойно повторяю я, — он согласен на любое время. Когда тебе будет удобно?

Каллен негодующе фыркает, отодвинув от себя тарелку. Мне кажется, или его пальцы чуть дрожат?

— Передай ему, что мне неудобно на этой неделе. И на следующей. И через месяц, — неумолимо отметает все муж.

Я не выдерживаю. Поднимаюсь со стула, оставляю свое недоеденное рагу, подхожу к нему. Прямо к стулу, рядышком. Обнимаю за плечи, погладив по спине.

— Эдвард, не будь таким упрямым, — прошу его, — ты же знаешь не хуже меня, что с этой болью надо что-то делать. Будь умнее.

Не понимаю, что именно он находит в этих моих словах, может он просто ждет их, чтобы самому высказаться — слушает, но не слышит — однако дело, похоже, заходит слишком далеко. Искренне злится.

— ЭТО НЕ ЛЕЧИТСЯ! — оттолкнув меня, мужчина также встает со стула. — ТЫ МОЖЕШЬ ВБИТЬ СЕБЕ ЭТО В ГОЛОВУ? НЕ ЛЕЧИТСЯ!

Кричит — вот именно, кричит. Громко, яростно, здорово меня пугая. Эффект внезапности срабатывает или то, что он так зол, не знаю. Но мне действительно страшно. Я не узнаю в этом человеке того, за кого вышла замуж.

— Послушай меня… — предпринимаю последнюю тихую попытку. Почему-то тянет заплакать.

— Нет, это ты послушай, — перебивает Эдвард, не дав мне сказать и слова, — вместо того, чтобы заниматься ерундой, нашла бы себе дело. Могла бы съездить в клинику за таблетками — где рецепты ты знаешь.

— Таблетки только снимают боль.

— Этого мне хватает, — с самым серьезным видом кивает Каллен, — остальное не имеет значения.

— Но ты не хочешь даже попробовать! — обвиняю его, пустив в голос чуточку боли.

— Пробуй на себе, — советует муж. Отходит от стола, не собираясь за него возвращаться, — спасибо за вкусный ужин и потрясающий прием, Белла.

Я банально не успеваю ничего сделать. Застывшая в недоумении, растерянная, готовая заплакать сразу же, как в голову придет такая мысль, стою и смотрю на Эдварда. Он одевается — набрасывает пальто поверх своего так и неснятого костюма. С полки в прихожей забирает две тоненькие бумажки — те самые, о которых мне говорил. Рецепты.

— Куда ты?.. — проглотив первый всхлип, хмурюсь я.

— В больницу, — едко выдает он, надев туфли, — ты ведь этого хотела, так?

— Таблетки…

— Таблетки, — Эдвард ухмыляется, — вот именно. За ними я и еду.

Наверное, он ждет, что я захочу его остановить — секунду медлит, застегивая пуговицы пальто. А может и не ждет, просто пальцы не слушаются, не имею представления. Однако задерживается. Ненадолго, но задерживается. А я все равно ничего не делаю. Никуда не иду.

Зато после того, как хлопает дверь, ситуация все же сдвигается с мертвой точки. Эдвард переступает порог, поворачивая ключ в замке, а я даю слезам волю. Больше сдерживать их не вижу смысла.

…Этой ночью мы спим в разных комнатах.

В гостевую спальню, где расположилась я, Эдвард, вернувшись, даже не заглядывает.

С нетерпением ждем ваших отзывов. Надеемся, после такой главы вам есть, что сказать.

На данный момент это последняя глава «Золотой рыбки». Автор явно переоценил свои силы, взявшись сразу за две работы и теперь это как никогда ясно. Продолжение обязательно будет, фанфик ни в коем случае не окажется заброшен. Но подождать придется не меньше месяца-полтора. Надеюсь на ваше понимание.

Глава 4

Тонкий лист взбитых яиц с корицей, паприкой и кинзой, поджариваясь, скворчит на сковородке. Лицевая его сторона уже значительно подпеклась, осталось довести до готовности другую, ныне прижатую к обжигающе-горячей керамике.

Заранее притушенные грибы ждут своего часа, уже перемешанные со сметаной и четвертью чайной ложки сахара для вкуса. Выглядит далеко не аппетитно, зато пахнет божественно. Если бы мне хотелось есть, уверена, до Эдварда дошла бы лишь половина омлета.

В причудливой смеси продуктов, стремительно набирающей твердость, мало что можно разглядеть. Все так смешалось, так слилось воедино, что не отличить, где был белок, а где желток, и где теперь тот черный перец, которым я посыпала блюдо сверху. Утерялись ориентиры, пропали. Как и мои собственные.

На часах семь утра, радио из включенного мной встроенного в холодильник приемника начинает традиционную утреннюю программу, а скорлупки от яиц символической картиной устроились на кухонной тумбе. Между ними очень живописно разлеглась солонка. Мне даже хочется засмеяться, когда вижу ее.

Стою здесь, босиком на плитке, в пижамной кофте. Не трачу времени на переодевания и даже не удосуживаюсь сполоснуть заплаканное лицо. Волосы в пучок, руки помыть перед шинковкой зелени, а слезы сморгнуть. Да-да, никак иначе. Иначе я пересолю завтрак.

Вчерашняя ситуация, произошедшая как раз на этой кухне, правда чуть дальше, возле деревянного стола, значительно подрезала мне крылья. В какой-то момент казалось, даже по приезду, вчера, глядя на эту тушеную курицу, что можно улететь куда угодно и как угодно, было бы желание. Что с Эдвардом мне под силу расшатать границы и поднять на новую высоту традиционный потолок. Ни стен не было, ни рамок. А сейчас появились. И самая главная из них, похоже, во мне самой. За сегодняшнюю ночь я уже не раз довела себя до отчаянья и впившихся в подушку пальцев всего парочкой мыслей о здоровье мистера Каллена. Если продолжу думать и дальше, просто сойду с ума или не выдержу и начну реветь в голос, глаза саднят слишком сильно.

Шмыгнув носом, я перекладываю грибы с дощечки на сковороду. Даю им полминуты, чтобы освоиться на новом месте и напитать омлет соком, а потом закрываю створки яичного листа с двух сторон. Грибы попадают в плен, о чем сообщают волной пара из сковороды, а заранее нашинкованный для украшения кусочек бекона занимает свое заслуженное место поверх всего этого великолепия.

Мама любила готовить отцу грибной омлет. Я просыпалась утром, слышала его запах и летела на кухню кубарем, потому что знала, что они с папой уже сидят за столом, негромко обсуждают грядущий день и наливают в мой маленький стакан с Барби яблочный сок. Это была непередаваемая и потрясающая атмосфера семейной теплоты и уюта.

Однако кончилось все быстрее, чем успело начаться. Мне не хватило. И очень не хотелось, чтобы не хватило и моим детям тоже. Я была уверена, что не выйду замуж пока не прекращу сомневаться, что готова провести с этим человеком остаток жизни. И я думала, что прекратила: я теперь миссис Каллен, а не мисс Свон. Только вот брачная жизнь оказалась тем еще подарком…

Сзади хлопает дверь. Вернее не хлопает, скорее прикрывается, просто в утренней тишине, разбавляемой мурлыканьем радио, звучит это громко. Я испуганно подскакиваю на своем месте, чиркнув деревянной лопаткой по керамической сковороде. Скользящий тонкий звук пронзает уши.

Это Эдвард, я знаю. Уже чуть больше семи и он спустился, как и вчера, к завтраку. Только вряд ли ожидал все так же увидеть меня его готовящей.

Не оборачиваюсь. Сейчас для меня это слишком сложно. Методично продолжаю посматривать за подгорающим омлетом, терпеливо дожидаясь той секунды, когда смогу переложить его на тарелку.

Тишина давит на уши, голодными стаями всхлипов бродит возле сердца. Кажется, не только омлет у меня пригорает.

Я вспоминаю. Я не хочу, но я вспоминаю то, чем кончился вчерашний ужин, и лопатка в руках дрожит. Он был зол, я понимаю. Он, возможно, испугался — я принимаю. А может быть всё случилось вместе: тяжелый рабочий день, эти глупые акции, приступ, ранний подъем… или мое рагу вчера вышло пересоленным — я бы пережила ссору. Мы бы помирились минут за пять.

Но Эдвард ушел. Я его не остановила, а он не посмел остаться. И даже когда вернулся, его не было у меня в комнате… в гостевой.

Наверное, он прав. Я в этом доме гость. Кто же еще? Куда уж мне быть его хозяйкой.

Тихо-тихо выдохнув, перекладываю омлет на тарелку. Посыпаю сверху кинзой, укладываю ровно посередине, так, что бы выглядело подобающе. А потом выключаю огонь и поворачиваюсь к столу, с огромным трудом заставив себя не посмотреть на мужа.

Ставлю блюдо на стол, как раз между вилкой с ножом, положенных ранее, и сбоку от налитого абрикосового сока.

— Приятного аппетита, — говорю в никуда, неловко сложив руки на фартуке. Глаза стремительно мутнеют, наполняясь слезами, а значит мне поскорее нужно уходить.

Главное желание выполнено: Эдвард не останется голодным.

Какая же проклятая эта комната, Боже мой. Все эти приборы, техника, столы, стулья, сковородки! Я так скучаю по своей кухне, двум одиноким кастрюлькам и маленькой сковороде-гриль. Мы никогда не ругались в моем доме. Там, в Австралии, не было поводов ругаться. И завтраки были солнечными, с улыбками. А ужины, как правило, кончались теплой и мягкой постелью. До утра.

Здесь же, на полностью автоматизированной территории дома, правят балом лишь приборы. Бесчувственные, неживые и терпеливые. Исполнят любой приказ хозяина — как золотые рыбки.

Я не знаю, куда мне себя деть. Неловко отступаю от стола, кое-как увернувшись от барной стойки, а потом с тревогой оглядываюсь на плиту, чтобы проверить, выключила ли огонь. Спалить ещё что-нибудь за два дня было бы слишком.

Огня нет.

Зато есть голос.

И хочу я того или нет, но я всегда остановлюсь, когда его услышу. Чтобы не случилось.

— Белла?..

Его лицо не сложно отыскать в пространстве: как в любимом приложении на телефоне, оно сияет яркой звездой среди расфокусированного фона. Ничто не имеет значения и ничем нельзя здесь больше любоваться. Я в Джорджии, я в этом доме, я на этой кухне из-за Эдварда. Штаты всегда были для меня ужасно далекой и непонятной страной, я бы не решилась на переезд.

Мужчина стоит возле противоположного края стола, растерянно глядя на меня, на омлет и на ту сковородку, в которой только что приготовила его завтрак. Темные оливы подернуты усталостью, страдание затесалось между бровями в маленькой складочке на лбу, а губы побледнели. Слишком болезненный вид.

Эдвард в своем официальном рабочем костюме: черном, с иголочки, с острой рубашкой. Надеты запонки, вычищены туфли, волосы расчесаны и уложены как следует. Однако одного штриха все же не хватает. И странно было бы предполагать, какого. Я знаю наперед. Я знаю и, подняв глаза, волей не волей усмехаюсь, пусть даже сквозь слезы. На шее мужа морской узел из галстука. И вряд ли ему под силу самостоятельно его распутать.

Я не дожидаюсь приглашения. Хмыкнув сама себе, делаю те несколько шагов, что разделяют нас. Мне прекрасно известно, насколько он беспомощен с этими галстуками и насколько сильно их не любит. Но раз надел, значит очень нужно, просто необходимо. А его водитель, Лоран, кажется, точно не завяжет все как следует.

Легонько касаюсь холодной и жесткой материи аксессуара. Пальцы подрагивают, но усиленно это скрываю, даже дыхание затаиваю. Нерешительно и осторожно, будто бы чем-то рискую, распутываю узел, намереваясь привести его в божеский вид.

Эдвард не двигается с места и дышит, мне кажется, тоже не слишком ровно. Он наблюдает за каждым моим движением, он почти пропускает их через себя. И о чем-то думает. И молчит.

От него пахнет моим одеколоном: тем, что купила я. А рубашка на нем из набора тех, что подарила ему в Австралии, на вторую двухмесячную годовщину нашего знакомства. Кажется, они из какого-то особого экологического и чистого материала — удобно, не раздражает кожи и прекрасно отстирывается. Тогда мне казалось, не может быть вещи идеальнее.

— Подними голову, пожалуйста…

Не прекословя, он слушается, дав мне доступ к своей шее. Затягиваю петлю, стараясь сделать ее как можно более комфортной и не удушить мужа. Почему-то верится, что сегодня он не признается, что я завязала слишком туго.

— Нормально?

— Да, — шепотом подтверждает Каллен, легонько кивнув. Теплое дыхание касается моего лба, а руки, прежде удерживаемые по швам, дергаются в направлении моей талии.

Я прикусываю губу, мотнув головой, мужские ладони тут же замирают, не смея сдвинуться и на миллиметр.

— Ты порезался? — вдруг замечаю, проведя кончик галстука под петлю. Незаметный с двух шагов и прекрасно прорисовывающийся сейчас, когда смотрю на него с расстояния тридцати сантиметров, порез свежий. Не кровоточит уже, но свежий. Утренний.

— Новая бритва, — успокаивая меня и призывая не беспокоиться, объясняет Эдвард. Его голос стал глуше со вчерашнего дня. Исчезли в нем любимые мной нотки.

— Обычно новые безопаснее старых…

— Исключительно при правильной их эксплуатации, — он хмурится и хмурость без труда просачивается в баритон. Мои пальцы дрожат сильнее.

— Но ты-то знаешь, как их все эксплуатировать… никаких ошибок.

Смешок мужчины выходит таким вымученным и горьким, что слезы после него — самое ожидаемое, что может быть. Только вот их нет. Не будет.

— Не знаю, — опровергает он, так и не опустив голову, потому что я все еще вожусь с петлей, — я ничего о них не знаю, вот моя главная ошибка.

— Зачем тебе знать? — таки закачиваю с той работой, какую не могла больше доверить никому. Подтягиваю кончик пониже, придавая галстуку нужный вид.

— Затем, что я хочу с ними жить, — не выдержав и самой маленькой паузы, докладывает Эдвард.

Его руки предпринимают вторую попытку оказаться у меня на талии и на сей раз не терпят поражения. Касаются легонько, бережно, будто впервые. Ощущать их под тонкой материей пижамной рубашки горько-сладко. Я никогда не смогу отвыкнуть от тех чувств, которые переполняют, когда Эдвард меня касается. Пусть даже так. Пусть даже через одежду. Пусть даже теперь.

В ответ я кладу руки ему на плечи, смахнув несколько невидимых пылинок. Тихонько усмехнувшись, киваю, отваживая слезы появляться на щеках. У них нет этого права.

— Их желания созвучны с твоими.

Мужчина облегченно, так, будто услышал самые главные слова, выдыхает. Его губ касается улыбка, и я даже не видя его лица, могу утверждать, что это именно так.

— Спасибо им…

Я поднимаюсь с плеч чуть выше, робкими движениями пальцев подбираясь к шее. Миную выглаженный и чистый воротничок рубашки, не касаюсь больше галстука. Притрагиваюсь к коже. К ее маленькому островку, как раз недалеко от печально знакомого пореза.

— Ты приедешь сегодня к обеду?

То, как он прочищает горло перед ответом, меня настораживает. Секунда нежности, повисшей между нами, бесследно испаряется. Я отчаянно пытаюсь ухватиться за нее, коснувшись калленовской щеки. Но по-моему, уже поздно.

— Беллз…

Не надо. Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Не говори мне!

— Не приедешь? — голос не вздрагивает, хотя это желание присутствует в нем с самого начала. Я подавляю его. И с нетерпением, которое сродни умопомешательству, жду ответа.

— У меня встречи до трех, а потом совещание, — извиняющимся, скатывающимся до шепота тоном пытается объяснить мне Эдвард, — извини пожалуйста. Сегодня нет.

Мне удается со спокойствием, без лишних эмоций принять эту новость. Удается даже мягко и понимающе кивнуть ей, и без труда, без всхлипов отстраниться.

Прежде чем посмотреть мужу в глаза, я смаргиваю слезы. Зачем они мне? С чего мне грустить? Это ведь так просто… так хорошо, что он вообще здесь. И что он со мной разговаривает. Я смею чего-то еще хотеть? Я смею ждать, что он станет постоянно ко мне возвращаться? Глупая какая…

— Белла, — в темных оливах вспыхивает испуг, искорками рассыпавшийся на волнение. Пальцы, из-под которых я выпуталась, вздрагивают.

— Все хорошо, — с вымученной улыбкой, какую мало кто не сможет принять за искреннюю, уверяю его я. Отступаю на еще один шаг назад, поворачиваюсь.

— Приятного аппетита и хорошего дня, мистер Каллен.

А потом ухожу. Быстрее, чем нужно, быстрее, чем позволено. Едва ли не бегом.

Это выше моих сил.

Лучше бы он молчал.

Черт, лучше бы он молчал!..

Эта ситуация за последние сутки выбивает у меня из-под ног последнюю почву. Слезы больше не сдержать. Ладони сжимаются в кулаки, наглядно демонстрируя, что дело из рук вон плохо. А в груди что-то рвется — на мелкие-мелкие, незримые кусочки. Вместе со всем хорошим, что мы привезли из медового месяца.

Мне жарко. Мне холодно. Мне плохо. И я ничего не могу сделать.

Приникаю к окну, которое в этой комнате единственное, и пытаюсь впитать его прохладу через кожу. Пальцами притрагиваюсь к стеклу, дыханием вынуждаю запотеть ровную поверхность.

Невыразимо горько. Чересчур.

А сзади опять, черт ее дери, хлопает дверь. Вернее, прикрывается.

И на моих плечах, едва ли не оттаскивая от окна, оказываются теплые и нежные пальцы мужа.

— Белла, — зовет он, бормоча мое имя среди череды поцелуев. Топит в них, укутывает, доставляет прямиком к сердцу. Те места, каких он касается губами, начинают саднить на моей голове.

— Что ты от меня хочешь? — не удержавшись, выдаю ему, заходясь слезами, — в чём моя вина?

Растерянный, Эдвард не находится, что ответить. Он прекращает поцелуи, но усиливает объятья, и волнами от его образа исходит беспокойство. Причем на сей раз совсем нешуточное.

— Что я должен хотеть?

— Я тоже хочу это знать! В чём моя вина? — выкрикиваю, до крови прикусив губу, — в том, что забочусь о тебе? В том, что волнуюсь за тебя? Ты теперь даже не будешь есть то, что я готовлю?

Моя тирада производит на Каллена достаточное впечатление. Готов он к ней или нет, но производит. И делает его голос практически неслышным.

— Прости меня.

— Нет… — хныкаю, морщась, — ты так не чувствуешь… ты просто говоришь… ты только потому, что я плачу… только поэтому!

Тронув губами мое плечо, Эдвард качает головой. Не отвечает, просто качает головой. А потом со всей возможной нежностью, какую я уже после вчерашнего и не надеюсь получить, поворачивает меня к себе.

Я упираюсь, пытаюсь вырваться, но держит он крепко. И таким же крепким взглядом, пронизывающим меня до самого сердца, вынуждает на себя посмотреть.

Заплаканная, испуганная, с дрожащими губами и безостановочными, нестерпимыми слезами, я все же смотрю. Не моргая смотрю, так, как мало на кого бы посмотрела.

Дозволяю ему все. Пусть делает что пожелает, пусть говорит, пусть ведет себя как хочет… ничему не стану препятствовать. Все снесу. Оскорбления? Попытку вразумить? Черствую расстановку приоритетов? Пусть наконец объяснит мне, какая моя роль не только в этом доме, но и в его жизни. Я имею право голоса? Мои обязанности ограничены?

Господи Боже мой, чувствую себя дорогой куклой…

— Я люблю тебя, — произнося то, чего совершенно не ожидаю услышать, Эдвард возвращает мое внимание к себе. Его глаза тоже горят, в них тоже видны слезы, но кроме них там нежность, сострадание и та самая любовь, о какой ведет речь. Не лжет.

— Любишь?..

— Люблю, — твердо повторяет мужчина, улыбнувшись моему неверию. Наклоняется и целует в лоб. Крепко, как ту, которую защищает. Как дорогого человека, — Белла, я люблю тебя больше всех на свете. И я на многое готов, чтобы ты не плакала.

— Съездить в больницу за таблетками, — меня трясет, а потому дрожит и голос, — поесть на работе…

Эдвард тяжело вздыхает, обеими руками притягивая меня к себе — теперь лицом. Голову укладывает на грудь, плечи обхватывает ладонями, а макушку неустанно целует.

— Прости меня, — повторяет еще раз. И на сей раз в словах не обнаружить и капельки фальши даже при самом большом желании.

— Но ничего же не изменится, — плачу я, самостоятельно обхватив его руками.

Зарываюсь носом в чертову рубашку, глаза зажмуриваю на лацкане пиджака.

— День ото дня только хуже… ты про это меня предупреждал? Поэтому я не должна была выходить замуж?

— Но ты вышла…

— Но я вышла.

— Жалеешь?

Утонув во всхлипах, я быстро качаю головой, не давая ему и мысли допустить подобной.

— Никогда. Но я не понимаю… я не понимаю, какая у меня роль? — зову его, поглаживая пиджак пальцами, — что я должна делать? Что ты планировал, чтобы я делала?

Эдвард морщится и недоумевает моему вопросу. Его напряжение ваттами излучается наружу.

— Что ты такое говоришь?

— Я пытаюсь узнать…

— Нет, Белла, — он останавливает меня, — что ты такое говоришь? Какую роль ты собираешь исполнять? Какие у меня могут быть планы?

Этим утром все идет не так, как надо. Я не даю ему позавтракать, собраться и уйти на работу, а он не дает мне выплакаться. Однако прервать беседу я не посмею. Мы оба заслужили ее со вчерашнего вечера.

— На мое поведение, — пожимаю плечами, тусклым голосом пробормотав эту фразу, — как золотой рыбки, как твоей жены… что именно я должна делать?

Эдвард злится. И его злоба, перемешиваясь с холодным отчаяньем и тем самым удивлением, что не передать словами, заполняет мою душу. Зиждется в ней.

— Изабелла, я женился на равной, — плохо сдерживаемым голосом произносит Каллен, — я взял тебя в жены чтобы любить, оберегать и стариться с тобой вместе, но точно не для того, чтобы прогнуть тебя под себя. У тебя нет никаких правил и роль твоя ровно как и в этом браке, ровно как и в моей жизни — быть собой. Потому что только при этом условии, только находясь рядом с человеком, которому я верю, я могу жить.

На этот раз моя очередь оказаться под впечатлением. Все звучит так искренне, так честно, что замирает сердце, а кровь бежит быстрее. И слезы. Слез слишком много.

— Я тоже… — хныкаю, насилу втянув через нос воздух, — я тоже хочу быть собой. И любить тебя. Боже мой, как же я хочу любить тебя, Эдвард. Жить с тобой.

Муж тяжело кивает, потирая мои плечи. Его губы становятся еще мягче, голос нежнее, проникновеннее:

— Поэтому мы и вместе, — объясняет он, — и поэтому мы женаты. Это не аквариум с золотой стенкой, моя девочка. Это просто квартира, просто город. Я не заточаю тебя в клетку. Я никогда никому не позволю этого сделать.

Меня переполняют чувства. Это сложно выразить и еще сложнее понять, но их просто слишком много. Бьют ключом, текут бурной рекой. А количеству соленой влаги в своем организме я и вовсе поражаюсь.

Но все это того стоило — все, что случилось. За такие слова Эдварда, за искренность его чувств я готова пережить все это снова.

— А себя?.. — только лишь спрашиваю, осторожно поцеловав рубашку на его груди.

— Ммм?

— Зачем ты себя заточаешь? — пальцы ласково движутся по спине, притрагиваясь к черному пиджаку и опускаясь к поясу брюк. Потом обратно — и на шею. По коже, по вороту рубашки. По волосам. Я никого на свете не смогу любить сильнее. И никого на свете больше, чем этого мужчину, не боюсь потерять. Сегодня как никогда ясно это вижу.

— О чем ты? — он опять хмурится.

— О приступах, — не боюсь произнести это вслух и голос звучит уверенно, в меру эмоционально и в меру серьезно, с призывом довериться и приступить к действию; попробовать, — это же замкнутый круг без врачебной помощи, ты же понимаешь не хуже меня. И эти таблетки, и опасность… Эдвард, если бы это происходило со мной, ты бы смог просто смотреть? Что бы я тебе не говорила?

Я отстраняюсь. Не обратно в пустоту гостевой, не из объятий, просто немного назад. И смотрю на дорогое сердцу лицо. На каждую его эмоцию, каждое движение.

Эдвард прикрывает глаза, собираясь с силами и мыслями, а я им любуюсь. Любуюсь и люблю. Мне несказанно повезло. Просто невозможно.

— Поверь мне, — прошу его, указательным пальцем проведя линию по гладковыбритой щеке, — мой хороший, ну пожалуйста… ты же все сам знаешь.

И внезапно эта фраза проливает на меня свет на этот вопрос. Становится практически его ответом.

Эдвард открывает глаза, вглядываясь внутрь моих своими пронзительными оливами, а я убеждаюсь.

Ну конечно же.

Все знает.

— Диагноз ясен? — тихонько зову, прижавшись к нему как можно ближе и глядя в глаза снизу вверх, — его определили, так ведь?

С мрачностью запрокинув голову, Эдвард кивает. Морщится.

Мне хочется задрожать, но я не дрожу. Мне хочется заплакать, но слезы как-то сами собой высыхают. Мне больно, но боль можно стерпеть. Все можно стерпеть.

Я прихожу к общеизвестному выводу. Тону в нем.

На губах дрожащая понимающая улыбка, выпрямившиеся, побелевшие пальцы все еще на калленовском лице. И огонь. Огонь внутри. Испепеляющий.

— Это рак? — просто спрашиваю, облизав губы. Всматриваюсь в его лицо, в глаза, в губы — ищу подтверждения. Картинка складывается в голове из сотен пазлов, многие из которых перекликаются с головной болью, неожиданными ее приходами, столь большой силой и непомерным, непомерным страданием. «Не лечится», он сказал. А снять можно только таблетками. Дорогими, с малым количеством штук в пачке, яркого цвета. И выдают их исключительно по рецептам.

Эдвард неровно выдыхает, под его кожей ходят желваки. Он все еще держит меня в руках, только слабее. Признает?..

— Глупый мой, — соленая влага прокладывает себе путь обратно, но оптимистичный смех, вырывающийся из плена отчаянья, делает свое дело, воодушевляя меня.

Крепко обнимаю его, привстаю на цыпочки и целую в щеку, а потом жмурюсь и не допуская на лице и толики ужаса, — мой хороший, мой милый… ты этого боялся? Что я узнаю и уйду? Что я тебя брошу? Господи… ну что ты. Ну что ты, Эдвард… я же тебя так… я же только с тобой… не бойся. Не смей этого бояться.

Подкрепляю свои слова действиями, руками обвив его шею. Целую щеки, губы, скулы — все, что вижу. Показываю, как сильно люблю. Плачу и показываю, потому что больше ничего мне не остается. Правда вышла жестокой и болезненной, но такой она и ожидалась. А уж неуверенность Эдварда в моих силах, то, как уверенно прятал это, преследуя нужную цель, делает свое дело. Убивает меня и испепеляет все ненужное, оставляя лишь сочувствие, сострадание и любовь. Любовь ему нужнее всего.

— Я здесь, — когда в нерешительности целует меня в ответ, шепчу я, — я с тобой. Я с тобой до конца, как и обещала. У нас все получится. Все будет хорошо. Не волнуйся.

Его оцепенение, вызванное моей развитой логикой, волнами проходит по телу. Я стараюсь не замечать его, списывая все на удивление, а потому с трудом концентрируюсь на словах, когда они звучат. Чуть не пропускаю их.

— Нет.

Ну конечно же. Мой упрямый-упрямый.

— Да, — не давая шансов это опровергнуть, качаю головой, — только да, Эдвард. Сомнения напрасны.

Мои любимые губы изгибаются в улыбке после этих слов, озаряя все светом. Пропадает вся горечь, вся боль. Остается радость. Радость и счастье. Он со мной и он откровенен. Я теперь все знаю. Карты вскрылись.

— Нет, — повторяет он, выдержав маленькую паузу, — это вовсе не рак, Белла. Ты права, я знаю диагноз, но это не рак. Совершенно точно.

— Нет?..

— Нет, — он хмыкает, чмокая мой лоб, — ну что ты…

Может ли радости быть через край? О да, может. Я чувствую это как никогда ярко. Через два края. Через обрыв.

— Нет… — повторяю за ним, лелея на языке это слово. Облегчение, восторг, умиротворение — вот что внутри меня. Исключительно.

Мир становится светлее, краски ярче, а жизнь… жизнь прекраснее. Ничего нам не мешает. Обид нет.

— Это кластерная боль, — повторяя мне уже когда-то сказанное словосочетание, доводит до сведения муж, — я покажу тебе… я расскажу, ладно.

— Расскажешь? — мои сияющие глаза его воодушевляют. Кивок получаю раньше, чем успеваю о нем подумать.

— Ага, — он широкоулыбается, притягивая меня обратно к себе и крепко, как любимую игрушку, обнимая, — в конце концов, ты заслуживаешь права знать.

— Вдвоем будет легче…

— Наверное, — он неопределенно пожимает плечами, — так ты простишь меня? За вчерашнее?

Я усмехаюсь, сморгнув последние слезы и лучезарно улыбнувшись. Прокладываю дорожку поцелуев по его шее.

— Я уже тебя простила.

Он успокоено и благодарно вздыхает. Я ощущаю на своих волосах новый поцелуй.

Мы стоим так минут пять, может быть чуть больше. Я в его объятьях, он наслаждаясь моими. Нет ни фраз, ни замечаний, ни каких-то окружающих вещей. Все сконцентрировалось здесь, в нас, рядышком с сердцем. И обещая не гаснуть, уверенно мигает.

— Я тебя задерживаю, — с виноватым смешком бормочу, представив, сколько уже времени, — ты еще даже не завтракал…

— Это неважно, — отметает он, — с тобой я и вовсе могу не есть.

Я закатываю глаза.

— Вот этого не нужно, — легонько похлопав его по спине, отстраняюсь. Становлюсь рядом, нежно пожав руку, — позволить мне накормить тебя. Хотя бы на завтрак, Эдвард.

Он загадочно прищуривается, окинув меня испытующим взглядом. Однако это отнюдь не гасит огоньки благодарности внутри него. Я напрасно боялась — Эдварду нравится моя забота. Честно.

— А на обед просто посидим и поразговариваем?

Я изгибаю бровь, немного не понимая, о чем он.

— А встреча? А потом совещание.

Расслабленно, с наслаждением вздохнув, муж качает головой. Не сомневается и секунды.

— Тебя я люблю больше, Беллз, чем всю эту работу. И слишком сильно скучаю по тебе в течение дня, чтобы пропускать обед. Пошли они все к черту.

А потом Эдвард меня целует. Как полагается, как люблю — в губы. Ласково, но ощутимо. Нежно, но страстно. Как муж.

А я ему отвечаю.

— Как скажешь…

Может ли это утро быть еще прекраснее?

* * *

Этот день, совершенно непохожий на предыдущий, проходит куда быстрее, нежели я могла бы себе представить. Из окна в нашем пентхаусе, конечно, мало что видно, однако я организовываю маленькую фотостудию прямо в гостиной, расположив диван как центр композиции, а вокруг разложив свои объекты для фото.

Предусмотрительно захожу в магазин и покупаю самые спелые, самые красивые фрукты и овощи.

В программе на сегодня натюрморты даров природы и прочие съедобные композиции. Некоторые клиенты готовы платить большие деньги за такие фотографии, а некоторые, мне кажется, вполне подойдут к дизайну нашей собственной кухни. В частности, цукини. Они вместе с кинзой получаются у меня лучше всего.

К тому моменту, как Эдвард возвращается домой, обед готов, однако я по самое горло вовлечена в творческий процесс. Мужа по приходу застают башни из помидоров, огурцы с капельками влаги на шкурке, и вспоротые яблоки, разбросанные по прозрачной клеенке, постеленной поверх ковра.

Не думаю, что нужно говорить, был ли он удивлен. Немного хмурый, с погасшим взглядом, засмеялся сразу же, как переступил порог.

— Баррикады?

Собравшая на себя всю пыль, какая была в доме, пока ползала по полу в поисках лучшего ракурса, я с усмешкой киваю.

— Плодово-овощные, для морковных революций.

Эдвард закатывает глаза, на ходу чмокая меня в лоб и скидывая пиджак. По сравнению с моими рваными джинсами и тонким обрезанным топиком выглядит слишком идеально. Вот кого нужно фотографировать…

Заинтригованный моими занятиями, первым делом Каллен идет не к столу, а в зал. Уже там я нахожу его с недоуменным видом разглядывающего мой шедевральный цукини. Он наклоняется, едва-едва касаясь овоща пальцами, и в ту же секунду я нажимаю на красную кнопку фото. Скорее машинально, просто так, для смеху.

Громкий щелчок и кадр. Эдвард прищуривается, оглянувшись в мою сторону, а я поскорее смотрю в фотоаппарат.

— Ты что вытворяешь? — муж улыбается.

— Спонтанные фото самые лучшие, — со знанием дела заявляю, демонстрируя ему, уже подошедшему ко мне, результат, — посмотри, как здорово вышло!

По ту сторону экрана он действительно бесподобен. Весь спектр эмоций от глупости ситуации, нужный фон черного дивана и темного ковра, на котором он выделяется, эта белая-белая рубашка, заправленная в черные брюки, пряжка ремня… нет ни единого лишнего компонента. Даже пара волосков выбившаяся из общего вида его прически и придающая Каллену каплю небрежности выглядят крайне живописно.

Он требовательно осматривает кадр, забрав у меня фотоаппарат. Я очень боюсь, что удалит его, но верю, что не сделает этого без спроса и потому отдаю. И не разочаровываюсь: мой «Canon» возвращается мне в руки в целости и сохранности. Ни одной фотографии не пострадало.

— Тебе надо снимать для выставок, — выдает свой вердикт Эдвард, погладив меня по волосам, — очень красиво, моя рыбка.

Почему-то я краснею, смущенно усмехнувшись. И, оставив фотоаппарат в покое на журнальном столике, способна наконец полноценно уделить время мужу.

— Поедим? — обняв его за талию, зову я. Рубашка жесткая и пахнет тем самым горьковатым каспиановским парфюмом, однако тепло под ней мое. И это вдохновляет. Эдвард мой. А я — его. И это прописная истина.

— Поедим, — эхом отзывается он, сразу же расслабившись, как мои руки касаются его груди, — сегодня в меню суп из цукини?

— Отбивные с сыром и ветчиной, а на гарнир отварной картофель.

— И никакой курицы?

— Ты ее не любишь, — журю я, разгладив ворот его рубашки.

«И я не очень люблю после вчерашнего», — мысленно дополняю сама себя.

— Ты любишь, — Эдвард пожимает плечами, — поэтому сегодня вечером нам стоит сходить к Луиджи. Помнишь его каччиаторе?

Перед глазами сразу встает восхитительное блюдо в горячем черном горшочке с томатами в собственном соку, куриной грудкой, шампиньонами и бесподобным орегано. Этот аромат я вряд ли забуду, как и все то, чем потчует итальянская кухня.

Мы с Эдвардом шутили, что если бы он жил в Италии, уговаривать меня на переезд так долго бы не пришлось.

Ну ладно… от этой курицы я под дулом пистолета не откажусь. Он поймал меня.

— После работы?

— Ага, — муж очаровательно улыбается, притянув меня совсем близко и нагнувшись, чтобы поцеловать. Первый раз целомудренно, нежно-нежно, едва коснувшись губами, со всей любовью. А второй раз как следует, как нравится мне больше: с посылом принадлежности. Есть мужчины, которым хочется принадлежать. Без остатка. — Но пока придется потерпеть и поесть свинину.

— Я надеюсь, тебе понравится…

От моего тихого тона, от несмелых слов Эдвард сразу говорит громче, увереннее и бодрее. Без права на опровержение.

— Я в этом не сомневаюсь, Беллз. Пойдем-ка.

Мы садимся за стол и я выкладываю свои маленькие кулинарные изыски на тарелки. В Австралии, как ни странно, совершенно не хотелось готовить, постоянная жара отнюдь не способствовала вдохновению, но здесь, на новом континенте, все совсем по-другому. Или дело просто в том, кому я готовлю.

Мы едим молча, но в этот раз тишина вызвана не ссорой, недопониманием или обидой, а тем, что с любимым человеком приятно даже помолчать. Я лениво ковыряю вилкой в своей тарелке, почти с детским восторгом наблюдая, с какой быстротой доедает свою порцию Эдвард. Свинина ему определенно по душе, и чем больше, тем лучше.

— Похоже, количество дней в неделю для спортзала придется увеличить, — капельку смущенный моим взглядом, докладывает муж. Гоняет по островку растаявшего масла кусочек картошки и с довольным выражением лица окидывает глазами кухню.

— Мы просто можем больше гулять, — пожимаю плечами, отставляя свое блюдо в сторону, — вечером, например. Здесь, как и в Сиднее, не холодно.

Выражение лица Эдварда немного изменяется, глаза темнеют. Он все так же сидит, все так же смотрит, но уже приметливее, уже едва ли не с сожалением. А потом за мгновенье притягивает к себе мою руку, приподнимая ее, чтобы поцеловать. Как королевскую.

— Ты правда хочешь знать?

Кажется, я упускаю нить разговора…

— О чем знать? — нежно переспрашиваю, с удовольствием встречая то, что мою руку муж так и не отпускает. Вынуждая на стуле подвинуться ближе к себе, кладет на колени и крепко держит. С моего посыла мы переплетаем пальцы — как ночью, когда силы друг друга нужнее всего.

— О приступах, — его голос черствеет, а глаза, вместе с тем, капельку влажнеют, — ты уверена, что тебе это нужно?

Я выгибаюсь на своем стуле, отклонившись влево. Целую его щеку, легонько потеревшись носом о гладко выбритую кожу.

— Мне нужно все, что связано с тобой, — заверяю. — Эдвард, не бойся испугать меня. Больше уже не получится, если это не рак.

С удовольствием произнеся страшное слово, засыпав его убеждениями как собственными, так и калленовскими, улыбаюсь. При взгляде на мужа, при его собственной усмешке, улыбаюсь. Страшнее, считает, может что-то быть? Напрасно. Вот теперь я готова к любой правде. И я за любую из них Бога поблагодарю.

— Ладно.

Эдвард удобнее садится на своем месте, разворачиваясь ко мне лицом. Зеркально повторяю его позу, так и не отпустив ладони. Вместе мы очень сильны. Я уже в этом убедилась.

— Ты уже забивала это словосочетание в гугл, Белла? «Кластерная головная боль»?

— Короткие приступы очень сильной односторонней головной боли, как правило, в области глаз или вокруг нее, — вспоминая уже прочитанное негромко отвечаю на вопрос я. По спине уверенным шагом начинают бежать мурашки.

Эдвард вздыхает, закатывая глаза.

— Википедия, Изза, и медицинский справочник отвечают так: резко выраженный болевой синдром в областях проекции головного мозга на стенки черепной коробки, возникающий спонтанно и не регулярно, — как заученный с детства стишок, как любимую песню, как считалочку, рассказанную друзьями — наизусть, не сбившись, не задумавшись ни на одном слове. Твердым голосом, со злобой, с безнадежностью. Как приговор. — И знаешь, что еще, Белла? Сила боли, как они описывают, настолько велика, что «может привести к суицидальным попыткам с целью избавиться от болевых ощущений».

Я закусываю губу, впившись зубами в мягкую кожу. Знаю, что нельзя плакать, ни в коем случае. Но то, как стремительно белеет лицо, контролировать не могу. И я уверена, Эдвард замечает это, хоть и показывает, что нет.

Он не выглядит… убитым горем. Он похож на человека, давно смирившегося со всем, что его ждет, давно все узнавшего, понявшего, разобравшегося в чем ложь, а в чем правда. Ему не больно все это рассказывать, ему не больно обсуждать это. Хоть какие-то эмоции, способные вызвать слезы, проскакивают в его глазах тогда, когда смотрит, с каким видом я его слушаю.

И поэтому как могу крепко держу себя в руках. Я не доставлю ему лишних мучений этой глупой соленой влагой: как она поможет делу?

— Они?..

— Попытки? — он тяжело вздыхает, полуприкрыв глаза. — Изабелла, если ты хочешь услышать, что я не думал о суициде, извини, я не могу этого сказать. Порой желание бывало достаточно сильным, не знаю, какого черта я сдерживался. Просто так вышло, что целый год после появления спонтанных идей сигануть с крыши или включить газ в квартире и никуда не уходить, я жил с надеждой на излечение, — его голос становится тише, пальцы нежнее, почти гладят мои, — а потом, когда она разбилась, я вдруг встретил тебя. И знаешь, удивительно сильно захотелось жить.

Он мягко, с обожанием улыбается мне. Не таит ласки ни во взгляде, ни в касаниях. Наклоняется вперед, ко мне, и легонько целует в лоб. С благодарностью.

— Я люблю тебя, — с отчаянием произношу, поджав губы. Уже обе его ладони держу в своих, цепляюсь за любимые пальцы, не выпускаю их. Никуда не отпущу.

— Я знаю, — Эдвард с готовностью принять такую правду, кивает. — Все в порядке, Беллз, я не сомневаюсь в тебе. Только не плачь, хорошо? Я обещаю дорассказать, если ты не будешь плакать, а потом мы забудем этот разговор и не будем к нему возвращаться, как тебе?

Мужественно сглотнув первый всхлип, я без труда соглашаюсь. Выдавливаю скупую улыбку, заглянув в нутро теплых олив, и не даю себе права на слезы. Никаких слез.

— Ага…

Каллен наблюдает за мной снисходительно, но прогоняет даже собственное плохое настроение и, оглянувшись на часы, все же продолжает.

— Я приехал в Сидней по делам, чтобы подписать кое-какие бумаги и со спокойным сердцем вернуться в Америку, как неожиданно познакомился с одним доктором. Он был неврологом хорошей австралийской частной клиники и, узнав о моей проблеме, уверил, что сможет это вылечить. Неизлечимое вылечить, представляешь? — Эдвард фыркает, и его взгляд, его лицо заостряются от злости, — я пробыл в Австралии одиннадцать месяцев, пять из которых с небольшими перерывами провел в клинике.

Он лечил меня кислородными масками, внутривенными инъекциями, какими-то магнитными аппаратами и даже курсом противосудорожных, который, как уверял, помогал даже самым безнадежным. И я ему верил. Я почти год жил с мыслью, что скоро все это кончится…

Такая история непривычна даже мне, я никогда ее не слышала. Первая часть осталась неизменной — по делам. Они открывали новый банк, подписывали бумаги, а потом праздновали это культурным походом в театр (там я и рухнула на него) и банкетом, на который Эдвард не пошел, чтобы завезти меня домой. Он был хмурым, я помню, хоть и вел себя по-джентельменски. И его глаза были пустыми — это тоже помню, но тогда не предала этому значения. Я его не знала.

Так вот, оказывается, какова причина…

У меня тянет в груди, в области сердца, практически пронзает. Врут те, кто говорит, что страшнее всего собственная боль и ее влияние на нашу жизнь. О нет. Страшнее всего боль того, кого любишь. И вот его мучения, какими бы они не были, ты готов принять без остатка. Только бы избавить дорогого сердцу человека от этого ужаса.

— Все кончилось очень просто, — не собираясь растягивать тему, Эдвард уверенно ведет меня к завершению истории, — он сказал, что все перепробовано, все возможное сделано и, к сожалению, он вынужден согласиться с тем, что этот болевой синдром неизлечим. Нужно купировать его, когда начинается, но не очень увлекаться: не больше одной таблетки, а для профилактики использовать общеизвестные пустые рекомендации: больше прогулок на свежем воздухе, поменьше стрессов и хороший, крепкий сон. Тогда, возможно, удастся сократить количество приступов в месяц. Однако уж точно не убрать, нет. Они всегда будут рядом. Периодами.

Он вздыхает, запрокидывая голову. Немного разозленный, утерявший тот пацифизм, с каким рассказывал основную часть истории, грубо хватает со стола стакан с яблочным соком, мгновенно осушая его больше чем на половину. Как никогда велико ощущение, что хочется Эдварду чего-то покрепче.

Я не собираюсь медлить. Отодвинув на задний план и свои стенания, и слезы, и ненужную жалость, встаю со стула. Правую свою руку оставляю в его ладони, а левой, под насторожившийся взгляд зеленых глаз, чуточку помутневший, обнимаю мужа. Становлюсь сбоку, давая крепко к себе прижаться и, не чураясь, как следует обхватить руками.

— Ты имеешь полное право злиться, — успокаиваю его, невесомо поглаживая волосы, — не прячься. Я понимаю. Я все понимаю, милый.

Эдвард тяжело (слишком тяжело за все время нашего знакомства) вздыхает, лицом утыкаясь мне в грудь.

— Я злюсь не на него, Белла. И не на эти деньги, которые выкинул. Вся моя злоба направлена на себя.

Уверенным движением провожу пальцами по его вискам, касаясь лба, а затем опускаюсь ниже. Мои красивые скулы, чувственный рот… я слишком сильно люблю этого мужчину. Как я могла обижаться на него?

— На себя?

— Да, — неумолимо расслабляющийся под моими пальцами, Эдвард хмыкает, — что поверил. Вера это худшее, что может быть у человека. А уж когда она разбивается…

— А другие врачи?..

— Они мне все объяснили еще здесь, в Штатах, — он закрывает глаза, выравнивая дыхание. Я подступаю на шаг вперед и держу его совсем близко к себе, — и я же убедился не раз, просто это от безнадежности, понимаешь? Людям свойственно делать глупости.

— Надежда — не глупость.

— Знаешь почему? — Каллен целует мой живот, скрытый за топиком, — потому что умирает она, якобы, последней.

— И в тот день, когда мы встретились второй раз, ты что, действительно собирался?.. — у меня холодит кровь, а сердце бьется неровно. Это было запланировано, да? Под колеса машины, чтобы избавиться от боли. Чтобы раз — и все излечилось.

«Болевой синдром может приводить к суицидальным попыткам», — мамочки!

— Я не знаю, — Эдвард поднимает голову, снизу-вверх глядя мне в глаза.

Он такой красивый и такой беззащитный сейчас, полностью мой, в моей власти. Он открывается мне, рассказывает пусть и не слишком утешительную, но правду, не прячется… в душе, в сердце теплеет. Слишком сильно, чтобы это проигнорировать.

Я не удерживаюсь: наклоняюсь к его губам. Медленно, чтобы дать себя остановить, если что, целую их. Как самое дорогое, что есть в моей жизни.

— Не знаешь?

— Я выпил полторы или две, я уже не помню, бутылки водки, Изабелла, для храбрости. И решил, что готов смириться с тем, что сделаю в таком состоянии. С алкоголем приступы переносятся куда легче, а у меня он как раз начинался, когда пришел в бар.

— А как ты дошел ко мне? — недоверчиво спрашиваю, пытаясь принять такое объяснение.

— Без понятия. Наверное, пошел туда, где хотел оказаться больше всего, — Эдвард ласково мне улыбается и уже сам, погладив по плечу, просит нагнуться. Целует ощутимее, чем я. Смеется.

— Или где тебя больше всего хотели видеть, — с усмешкой отвечаю, потрепав по волосам, — я как раз думала о том, к какому же прекрасному незнакомцу упала на руки в опере.

— Чтобы он упал под колеса тебе, — муж разжимает наши руки, обеими своими ладонями обвивая меня за талию.

Я опять не успеваю ничего сообразить, как уже сижу на его коленях. И теперь вижу свое любимое лицо с куда ближнего расстояния, нежели прежде. Любуюсь им.

— Я тебя успокоил? — с надеждой и обеспокоенностью во взгляде спрашивает Эдвард, убрав с моего лица мешающую прядку волос, — хоть немножко?

— Очень успокоил, — уверяю его, не давая возможности усомниться, — ну конечно же, мой хороший… спасибо тебе!

— И ты больше не обижаешься?

— Я еще утром сказала тебе, что нет, — с удовольствием, какое сложно передать словами, обнимаю его за шею, устраиваясь на плече, — не волнуйся.

Он медлит несколько секунд, напряженно вглядываясь в стенку за нашей спиной. Однако все же решается спросить еще кое-что.

— Тогда, я надеюсь, мы закрыли вопрос с доктором?

Я никогда не слышала в голосе Эдварда столько робости, почти воедино слившейся с твердым намерением переубедить меня, если отвечу «нет». Он взволнован, но план действий есть. Есть искра, которая опять может загореться в пламя. За секунду.

Мне нелегко дается произнести свое тихое «да», но за то успокоение, что поселяется на напряженном лице мужа, я готова сделать это еще раз.

— По крайней мере пока, верно? — убеждаю саму себя, рассеянно поглаживая его шею.

— Пока, — он кивает, — Беллз, как только появится хоть один-единственный шанс что-нибудь сделать, как только я его увижу… я обещаю тебе, я попробую. Но пожалуйста, не заставляй меня снова идти на эту неоправданную ни по времени, ни по средствам терапию. Я не смогу снова лежать в этой больнице и смотреть на потолок. Знаешь, меня лучше вообще изолировать от врачей после Сиднея… от греха подальше.

Коротко вздохнув, я ерзаю на его коленях, устроившись поудобнее. С улыбкой и с нежностью, которую так заслужила, смотрю на дорогое лицо. На каждую его черточку, каждую морщинку. И особенно на глаза — такие честные, открытые и ранимые сейчас. Мои глаза.

— Я никогда и ни к чему не посмею тебя принуждать, — отвечаю практически так же, как говорил в свое время мне он сам, — ты сам будешь принимать решения. А я просто… я просто тебя люблю, Эдвард. И независимо от того, ходишь ты в клинику или нет, слушаешь меня или нет, все равно люблю. Вся эта канитель… я до ужаса боюсь потерять тебя, вот и все. И мне тоже больно, когда я вижу, как ты мучаешься.

Темные оливы теплеют, практически наливаясь обожанием. Пальцы расслабляются, лицо утрачивает всякое беспокойство. Эдвард счастлив.

— Мне следовало сказать тебе об этих приступах до того, как сделал предложение, — грустно признает он, убрав один из локонов с моих плеч и поцеловав кожу под ним, — я поступил нечестно. Но если бы ты не согласилась, не было бы этой проблемы. Я бы просто вернулся под чьи-нибудь колеса.

— Не говори так, — я хмурюсь и смаргиваю стремительно возвращающиеся слезы, — неужели ты боялся, что я передумаю?

— Я был уверен, — мужчина грустно хмыкает, — далеко не каждый на такое пойдет, понимаешь? Я до сих пор удивлен, что ты вообще осталась…

— Ты бы тоже остался.

— Да, — он не сомневается, — но все равно сложно поверить, не правда ли? Это приходит со временем — вера. И уверенность.

— И уверенность, — эхом подтверждаю, приникнув своим лбом к его, — ну конечно же, любимый.

В окна столовой светит солнышко, небо сегодня безмятежно-голубое, а полуденная жара заставляет всех прятаться в домах, офисах и автомобилях. Сигналы клаксонов с трудом, но долетают до нашей квартиры, пугаются летящие мимо птицы — это их высота.

Я тоже чувствую крылья за спиной. От признания Эдварда, от уверенности в том, что с ним все будет хорошо и эта боль проходящая, от осознания, что он открылся мне до конца, ничего не утаив, от веры в него… и от веры в то, что я могу сделать. Ради него могу.

Непременно.

Эта поездка была запланирована заранее.

Еще когда только узнала, что день рождения человека, с которым собиралась разделить свою судьбу уже с третьей нашей встречи, слава богу, не случайной, приходился на двадцать третье декабря, решилась на какую-нибудь авантюру, чтобы сделать этот день для него запоминающимся.

Эдвард дарил мне десятки подарков и удивлял не покладая рук. Наблюдая за блеском моих глаз, за моей улыбкой и восхищением он, как признавался, сам становился счастливым. И тоже самое хотела почувствовать я — хотела удивить, восхитить его. Показать, как сильно, на самом деле, люблю.

Поэтому, начиная с сентября, я стала копить деньги. В тайне от него, конечно же, в банке из-под шоколадного печенья, запрятанной на верхнюю полку в дальнем углу шкафа.

Дни шли, становясь неделями, недели сменялись месяцами. Я брала для себя лишние фотосессии, снимала на заказ, редактировала фотографии за Элис и даже выезжала на природу в страшную жару, дабы продать пару фото журналу о птицах, ставшему таким популярным в Сиднее за последние пару лет.

В итоге, сумма поднакопилась значительная: около трех тысяч долларов. По сравнению с общим номиналом того, что надарил мне за все это время мистер Каллен, такие деньги, разумеется, были смешными, но уже не стодолларовой купюрой, которую когда-то я считала значительным подарком.

В конце ноября пришло время думать, что именно купить. Что можно подарить человеку, у которого не только есть ВСЁ, но и который сам может себе все это ВСЁ запросто купить, не выходя из дома? Щелкнет пальцем — и появится. Как в сказке.

Мои раздумья продолжились и тогда, когда решила навестить родителей, пока мистер Каллен ненадолго вернулся в Джорджию по делам. Мама с отцом жили в домах напротив друг друга и оба, как мне казалось, имели любовников. Их развод увел их по разным сторонам, однако не сделал врагами, чему я была очень рада. К тому же, на время моего приезда они всегда собирались в гостиной папиного дома и ждали меня с любимым шоколадным тортом, который мама специально пекла накануне.

Я с ними посоветовалась. Там, за чаем, попивая из старинной бабушкиной кружки, доставшейся в приданое маме в числе сервиза, спросила. И в ответ получила ошарашенное молчание, потому что родители находились в том же затруднении.

Мама предложила устроить грандиозный ужин из пяти блюд, а потом (и это она шепнула мне на ухо, дабы не смущать отца) — пылкую ночь любви.

Я улыбнулась. Такие подарки я устраивала Эдварду каждый раз, когда он приезжал из Америки в Сидней и останавливался в моем доме. Я встречала его ужином, а потом мы занимались сексом на диване, в ванне и в постели. Ему было приятно, что я его жду, он не уставал восхищаться мной, однако вряд ли такое же положение дел в особенный день года могло его удивить. Мне хотелось отблагодарить мужчину сполна за все, что делал для меня. И за его любовь. А секс с едой звучали уж как-то слишком приземленно…

Отец предложил купить пару акций его компании (если быть точным, хватало у меня на две, самые минимальные) — так бы сто процентов удивился. Но я бы не назвала это действие подарком. Скорее шуткой. Эдвард прекрасно был осведомлен о моем финансовом положении. Какие акции?!

…Решение нашлось неожиданно — на следующий день. Я шла мимо витрины магазинчика необычных подарков и увидела их. Эти простые фигурки из полирезины, раскрашенные яркими красками и воплощающие в себе нестандартность человеческой мысли были тем, что нужно.

Я видела в квартире у Каллена, в Джорджии, коллекцию творений Гиллермо Форчино, которую он собирал уже около трех лет. Ограниченный тираж с тысяча девятьсот восьмидесятого года насчитывал тридцать три экземпляра и тридцать два из них на красивой стеклянной полочке в специальном шкафу стояли. Тридцать два из тридцати трех.

Он показал мне, какой не хватает — желтая машина, четверо пассажиров, простое, но милое название: «Прогулочный автомобиль или Едем развлекаться!».

И, черт меня подери, прямо сейчас я увидела этот автомобиль в витрине! Здесь, на окраине Сиднея! Здесь, прямо сейчас! И кошелек мой со мной. Мои три тысячи долларов!

Я вбежала в магазин быстрее ветра, не потрудившись даже запахнуть за собой дверь, затрещавшую громким колокольчиком. Стоящий за прилавком пожилой мужчина испугался, а женщина, пришедшая за покупками, изумленно подняла на меня глаза.

Как оказалось, она пришла за той же фигуркой. Но раньше. Раньше на целых пять минут.

Мы устроили ожесточенные торги перед продавцом и под конец я предлагала уже не три тысячи, а три пятьсот, намереваясь занять у родителей. Однако продавец оказался человеком чести и продал товар той, что пришла первой. У них такое правило, мне сказал.

Но попросил меня не расстраиваться. Как только женщина ушла, дал мне адрес магазина, где точно есть такая же фигура комик-арта. Это их филиал в Батерсте, антикварная лавка Джо. Там имеются и сертификаты подлинности, и печати, как у него в этом магазине, и даже выбор побольше: мало кто заезжает, работают дли вип-клиентов.

Именно поэтому, в результате всех вышеописанных событий, сейчас я стою на трассе Сидней-Батерст, с ненавистью глядя на свою старенькую машинку, которой вздумалось заглохнуть на самой пустынной дороге Австралии, и едва не плачу.

Мое положение таково: в кармане двадцать долларов, на телефоне ни цента, а в багажнике комик-арт фигура Форчино «Прогулочный автомобиль». Дело сделано, вещичка куплена, Эдвард будет в восторге. Есть только маленькая проблемка: добраться до города. На часах уже семь, солнышко клонится к горизонту, а встретится с Калленом мы договорились в восемь возле моего дома. Он вырвал день из плотного графика и прилетел сегодня. Прямо из аэропорта, чтобы не терять времени, он поедет ко мне, мы оставим вещи и отправимся развлекаться — вся ночь впереди. Такой вот был план. И такой вот план сейчас летит в тартарары из-за глупой череды случайностей. И что теперь делать я совершенно не представляю…

На моем счету нет денег, я не могу позвонить ни Эдварду, ни в службу спасения, ни в дорожную инспекцию.

Интернет как не ловил всю жизнь по степям Австралии, так и не ловит, поэтому надежды на оператора нет. То ли далеко точка доступа, то ли я слишком близко к проводам: сигнал перебивается.

Машину починить невозможно. Я и масло-то сама не могу заменить, а тут залезть в мотор… в мотор, Господи!

Все сводится к тому, похоже, что я буду здесь ночевать, обнявшись с раритетной фигуркой в картонной коробочке с именной печатью мастера, а не с именинником, по которому так соскучилась.

Автомобилей вокруг нет. Вокруг песок прерий и одинокие дохленькие кусты. Тепло, но совсем не жарко: ветер дует сильнее. В полях, надеюсь, нет опоссумов?

Мой телефон предательски оживает:

«Я уже в аэропорту, малыш. Выезжаю к тебе».

Черт. Черт, черт, черт.

Читаю и едва ли не вскрикиваю от несправедливости. Меня нет в городе! И не будет! Уж точно не успеть до восьми!

Эдвард ждет ответа. Телефон молчит минут семь, а потом снова пиликает. Режет слух:

«Беллз, ты дома? Что-то случилось?»

И снова мистер Каллен вынужден смириться с моей безответностью, потому что сообщение оказывается набранным, но отправлено быть не может. Недостаточно средств.

Тщетно стараясь припомнить волшебный код, помогающий всем абонентам в такой же ситуации, в какой оказалась и я, пробую три разных комбинации цифр. И, мне на счастье, одна из них все же оказывается верной. Доставляет Эдварду просьбу отчаявшегося: «Позвони мне».

Впереди, кажется, что-то едет. Нетерпеливо ожидая знакомой мелодии, я привстаю на цыпочках, вглядываясь в линию горизонта, и машу рукой. Неужели мои молитвы все-таки услышаны? Господи!

Но разочарование, все же, приходит быстрее, чем пришла радость. Мой «автомобиль» впереди оказывается миражом, а вот кнопка, которую нажимаю вместо зеленой трубочки, заглядевшись вперед и заслышав звонок, реальностью.

Активирована опция «отклонить с сообщением». И то, что попадается из них мне под пальцы — «я на конференции, не могу говорить».

Забавно, а мне казалось, хуже уже быть не может…

Звонок выключается. Выключается, чтобы активироваться вновь. Но поздно: опция включена. И опция сама решает, кто должен мне звонить, а кто нет. Она безмятежно отклоняет вызовы Эдварда, заглючив, а я вынуждена с этим смириться.

Плачу. Стою, как последняя идиотка, на трассе, на сером дорожном полотне, и плачу, прислонившись к боку своей машины. Говорил же мне Эдвард купить новую! Или хотя бы подержанную, но поновее. Нормальную машину. Не прошлого века.

Надо было слушать…

Время течет слишком быстро, а перемешивающиеся события не дают воспринимать его адекватно. Мои мысли похожи на заметки в дневнике: емкие, отрывистые и короткие. Вполне возможно, что таковыми их делает сумасшествие и моя беспомощность в сложившейся ситуации. Похоже на шутку, но не шутка. Жестокий розыгрыш практически в канун Рождества.

Эдвард звонит еще дважды, напрасно, разумеется. И мой телефон, похоже, сходится со мной во мнении, что лучше бы он не звонил вовсе, я все равно не отвечу. Жалобно и слабо пикнув и сверкнув красной лампочкой, обозначающей разрядку аккумулятора, мобильник садится. Умирает у меня на руках под жалобные всхлипы «нет-нет, только не это!».

Комично? До жути. Теперь у меня нет даже телефона.

Я открываю багажник и забираю коробку с фигуркой к себе. Сажусь на водительское сиденье, треплю нервы своей колымаги и пытаюсь ее завести, что не кончается ничем, кроме моих усилившихся рыданий.

Как перед собой вижу обиженный, разозленный взгляд Эдварда, чей день рождения так грубо попрала. Вижу его расстройство и то, как, возможно, разрывает наши отношения.

Или считает, что я разорвала?.. Если позвонит родителям, они скажут, что я уехала в Батерст, но зачем, неизвестно. А додумать может каждый… я бы и сама смогла.

Ожившее в этой бездне радио отнюдь не добавляет позитива. Песня года, резюмируют они, песня, от которой мурашки по коже… и голос солистки, выбивающей из меня остатки слез.

Со слишком своевременными словами, почти гимном моего упаднического положения:

«Золотыми рыбками быть непросто.

Залатать бы нитками все вопросы.

Снова в ту же реку, терять дар речи.

Золотыми слитками не залечишь».

Вот что бывает с теми, кто мнит себя золотыми рыбками, способными исполнять все желания и удивлять. Затянет их синее-синее море, не отпустит. Утопит. По голове тем самым золотым слитком.

Теперь я знаю.

…Но больше интересен конец истории, нежели ее начало и заплаканная средина. Потому что самое главное происходит в конце, когда я уже в квартире Эдварда возле сиднейской оперы, а не здесь, на жаркой трассе.

Вместе с нежно-хранимой коробкой, умершим телефоном и жалкими слезами австралийских долларов меня забирает каким-то чудом ехавший мимо грузовик, отвозивший плату за семена в Батерст, являющийся крупным экономическим центром ближайшего сельского района.

И уже добравшись до дома, где остались в другом кошельке пятьдесят долларов, я беру такси. Не переодеваясь, не умываясь, даже не расчесываясь. Беру и хочу как можно скорее добраться до Эдварда — на часах уже далеко за полночь. Он не простит меня, если приду утром. Я бы не простила…

Квартира, мне на счастье, не оказывается пустой. Я нажимаю на звонок, крепче перехватив свой подарок и с надеждой глядя на металлическую дверь.

Она открывается.

Ее открывают.

С полупустыми глазами, эмоции которых накрывают меня с головой после первого взгляда, с презрительно сложенными губами, Эдвард позволяет ручке меня впустить.

Хочет сострить, нахмуриться или поморщиться — я не знаю. Вполне возможно, надеется позлорадствовать. И только мой внешний вид испепеляет в нем это желание. Пугающий — слишком мягко сказано. В тонком топике с едва ли не порвавшейся бретелей, в шортах, грязных от масла машины и песка трассы, с покрасневшими от стояния на солнце руками и лицом. А еще со слезами. А еще со всхлипами. И тонкой царапиной на лбу от того, что ударилась о дверь автомобиля еще до того, как поняла, что он заглох.

— Белла?..

— Привет… — дрожащим, непослушным голосом шепчу, насилу не опустив глаз, — я не очень поздно?

Прекрасный вопрос, если знать время: три ноль три. Действительно, скоро утро.

— Что случилось? — Эдвард, кажется, мгновенно утерявший всю хмурость и грубость, должную быть обрушенной на меня, напрягается. В голосе волнение.

— Машина, телефон, эта леди в магазине… я была в Батерсте, Эдвард, прости… — выдыхаю, поежившись от холодка подъезда, — можно мне войти?

Он с готовностью отступает назад, не спуская с меня напуганного взгляда. Одним резким движением сметает со столика в прихожей все ненужное, усаживая меня на него.

— Я так виновата… — лепечу, прикусив губу, — понимаешь, этот магазин, он был единственным. А моя машина… я должна была тебя послушать, я не хотела, чтобы вышло… и новую, новую надо было, да? — мысли скачут и никому, уже даже мне, не под силу понять, что хотела сказать. Но важное до сих пор не озвучено, — я никогда бы не пропустила твой праздник, Эдвард… мне так жаль… мне безумно жаль! Ты меня прогонишь?.. Не прогоняй меня, пожалуйста! Я все объясню. Я просто… вот! — вовремя вспомнив о коробке, на которой глаза мужчину уже не раз останавливались, быстрым движением протягиваю ее ему. Вручаю.

— Что это?

— «Прогулочный автомобиль»… у тебя нет такого, я помню. Я за ним… зря, да? Тебе не нравится?

Мои слезы, заново выступившие на глазах, Эдвард находит достаточным оправданием, чтобы прервать этот разговор. Поднимаясь на ноги с пола, на который присел, чтобы смотреть наравне, он забирает меня себе. Левая рука под коленями, правая — на плечах. Держит крепко и уверенно и несет. Куда? Зачем?

Мне плевать. Замерзшая, напуганная, расстроенная и попросту опустошенная, я обессилено приникаю к нему, уткнувшись носом в шею. Опять плачу.

— Мне очень нравится, моя рыбка.

Он заботится обо мне. Вместо испорченной одежды дает свою рубашку, волосы с помощью резинки убирает с лица, а полотенцем помогает мне вытереть его, избавив и от грязи, и от капелек крови. Руки мы моем вместе. А потом вместе лежим в постели.

Я, тесно овившись вокруг Каллена, и он, не менее тесно прижав меня к себе. С тяжелым вздохом.

— Я…

— Завтра ты мне все расскажешь, — успокаивает мужчина, погладив меня по голове, — сейчас лучше поспи. Я боюсь за тебя.

Сквозь слезы я улыбчиво хмыкаю. Облизываю губы.

— С днем рождения, Эдвард, — шепчу. И замолкаю, проваливаясь в такой долгожданный сон.

С тех пор он и начал называть меня золотой рыбкой, исполняющей все мыслимые и немыслимые его желания. Даже если их стоимость превышала три тысячи долларов…

— Ты вчера обналичил все рецепты? — осторожно спрашиваю я, найдя для себя кое-какое решение. Возвращаюсь в день сегодняшний.

В этой атмосфере, после всего сказанного, после таких сладко-горьких воспоминаний, окрасивших для меня доброту Эдварда в новый цвет, и простого понимания, на чьих коленях сейчас сижу и кого обнимаю, оно не кажется неправильным.

Эдвард изумленно изгибает бровь.

— На таблетки?

— Да.

— И зачем ты это спрашиваешь?

— У меня свободен целый день, я могу съездить в больницу, если хочешь.

Столь сильная моя вера в него оказывается для Эдварда неожиданностью. Глаза округляются, а губы приоткрывают в вопросе.

— Ты правда съездишь? — шепотом переспрашивает он.

Я улыбаюсь ему, погладив светлый лоб прежде, чем поцеловать его. Снова. Тот праздник мы точно запомнили, причем оба. Я еще долго рассказывала Эдварду о своих злоключениях и, пока это делала, целовала его лоб. Я — его, он — мой.

Любовь не умирает из-за каких-то конференций и телефонных глюков. Теперь я была в этом уверена. Он говорил, что подумал, будто я сбежала…, а потом с легкостью простил. Хватило одного моего внешнего вида в тот день.

— Они тебе помогают, — привожу самый разумный довод, — так что да, я съезжу. Они, как и были, в прихожей?

— В полке номер два, рядом с зеркалом.

— Хорошо.

Он все еще не верит. Я смотрю в глаза мужа и вижу, что не верит. Не может. Удивительно.

Хочу еще раз повторить, чтобы помочь принять эту информацию. Чтобы не думал, что я шучу.

Однако Эдвард оказывается быстрее. Не успеваю и пикнуть, а уже нет ни стула, ни его коленей. В невесомости лечу над полом, запоздало понимая, что нахожусь на его руках.

Быстрым шагом направляясь в гостиную, к нашему многострадальному овощному дивану, не задетому композицией моих съедобных моделей, он требовательно меня целует. Дважды.

— Ты изумительная женщина, золотая рыбка, — объясняет свое поведение, слаженным движением укладывая меня на черную кожу диванных подушек, — я хочу тебя… я так тебя хочу, Белла! Прямо сейчас.

Немного выбитая из колеи его напором, на поцелуй отвечаю позже нужного. Зато страстно.

Эдвард будит во мне желание независимо от обстановки и положения вещей вокруг. Он слишком прекрасен. Он дарит слишком много удовольствия.

— Время обеда?..

— Подождут эти клерки, — фыркает муж, — пожалуйста, побудь со мной… побудьте со мной сейчас, миссис Каллен!

Я весело хохочу от его слов, однако не отталкиваю мужчину. Наоборот, пододвинувшись вперед, ближе к подлокотнику, позволяю ему устроиться на мне, коленями опираясь о подушки. И целовать. На сей раз уже все, что открывает для своего обзора, стягивая майку и расправляясь с шортами.

— Люблю тебя, — заглянув в искрящиеся глаза, на исказившееся нетерпением и желанием лицо, признаюсь я. Тихо, но победно. С обожанием.

— Люблю тебя, — со стоном отзывается мне Эдвард, — как же я тебя люблю!

И делает первый толчок…

* * *

Вечер вторника мы действительно встречаем в итальянском ресторане.

Когда Эдвард возвращается с работы, такой же лучезарный, как и уходил на нее после нашего недолгого, но достойного секса, я пробую перевести его слова в шутку и сама что-нибудь приготовить, однако муж непреклонен.

Он дает мне десять минут на сборы и через эти десять минут, как по часам, мы оба сидим в салоне его черного «Мерседеса», а мистер Каллен собственноручно и умело управляет своим любимцем. Естественно, в верно выбранном направлении.

«Италия Делс», — дорогое, но уютное место, не давящее излишней роскошью. У заведения есть одна мишленовская звезда и ворох восторженных отзывов критиков, но в отличие от своих завистливых соседей, оно не вывешивает упоминания об этом на каждом углу. Красивая пятиугольная звездочка встречает гостей на входе (сертификат прилагается), но ни на других стенах, ни в меню больше о ней не говорится. Все и так знают. А клиентов, что заходят сюда, лучше не раздражать: они порой слишком нервные.

Эдвард забронировал нам столик возле панорамного окна, затонированного таким образом, что посетителям видно всех и вся, а снаружи — ничего и никого. Все для комфорта, удобства и конфиденциальности.

Когда я сажусь, он галантно заправляет мой стул и только потом занимает свое место.

Выбор блюд неизменен: на закуску салат «Капрезе» для меня и Пармская ветчина с персиками и руколлой для Эдварда, как основное блюдо — спагетти с фрикадельками нам обоим. Говорят, американские дети из всех итальянских блюд больше всего любят именно это, если забыть о пицце.

Вот и мистер Каллен также — из всего разнообразия макарон лучшего итальянского ресторана, он способен забыть про стейки только при условии спагетти с фрикадельками и только в этом месте. Здесь порции большие, аппетитные, аромат неповторимый, а вкус… божественен. Амброзия из вареного теста, не иначе.

Десерт мы не заказываем. Какой он и чем будет выражен, знаем с самого прихода сюда. Мы сами подарим его друг другу. Неудачно начавшаяся первая неделя внезапно стала лучшей за все время моего пребывания с Эдвардом. Он доверился мне, он рассказал, он позволил заглянуть себе в душу и принять все, что затаилось внутри, таким, какое оно есть. Недопонимание ушло в прошлое.

— О чем ты думаешь? — мужчина накрывает мою ладонь собственной, с интересом наблюдая за тем, как смотрю в окно. Молчаливо и, наверное, загадочно.

— О том, какая я счастливая, — честно признаюсь, обернувшись к нему с улыбкой, — и какой счастливый билет каким-то чудом вытащила.

Всегда немного смущенный, когда говорю такие вещи, Эдвард робко улыбается в ответ.

— Потому что мы здесь?

— Потому что мы с тобой, — расслабленно вздыхаю, обвив его пальцы покрепче. Наши обручальные кольца касаются друг друга и немного холодят кожу.

Мужчина откидывается на спинку кресла, не отпустив мою руку, но касаясь ее теперь только краешками пальцев.

— Знаешь, говорят, — он задумчиво смотрит на наш столик, застеленный светлой скатертью на два комплекта посуды, приготовленные заранее, — чтобы проверить, любит ли человека другой человек, надо спросить у него, готов ли он умереть за любимого…

Насторожившись, я недоуменно поглядываю на мужа.

— Эдвард…

Он предупреждающе поднимает указательный палец вверх, прося меня дослушать.

— Мне кажется, вопрос нужно задавать по-другому, потому что смерть — это оченьлегко и прозаично, она, как правило, ничего не стоит. Нужно спрашивать: а если от человека не останется ничего, если его мозг заблокирует тело, если даже повседневные нужды станут непосильным гнетом — тогда любимый с ним останется?

По моей спине пробегает парочку мурашек, а глаза, почему-то, на мокром месте. Я смотрю на Эдварда, я слушаю его, и я слышу… какого-то черта я все это слышу. Пропадает даже аппетит.

— Зачем ты это говоришь? — тихо спрашиваю, избегая желания заткнуть уши.

— Очень жестоко заставлять любящего тебя, дорогого тебе человека проводить всю жизнь возле твоей койки, рядом с обрубком или «овощем», — безжалостно, ровным тоном сообщает Каллен, пожав плечами, — я к тому, Белла, что если однажды что-то подобное случится со мной, я не хочу видеть тебя рядом. И даже в этом городе.

Мое выровнявшееся настроение, ровно как и умиротворенный вечер вторника катится под откос. Слишком быстро.

Такими словами Эдвард режет по живому. Не знаю, имеет ли он об таком представление, но это слишком больно слышать.

— Знаешь, — фыркаю, отдернув ладони от него и сложив руки на груди, — если что-нибудь с тобой случится, и ты станешь… теми двумя словами, о которых говорил… ничем не сможешь помешать мне быть рядом. Поэтому просьба неуместна.

— Аккуратно посмотри назад, — шепотом советует мне муж, прикрыв глаза со снисходительным выражением лица.

Не понимая, что к чему, но желая это понимание, наконец, обрести, все же оглядываюсь. Незаметно, медленно… и вижу, какого черта Эдвард начал эту тему.

Он видел то, что невидимо мне. За моей спиной.

За столом трое: муж, жена и их дочь. Супругам около пятидесяти, девочке не больше пятнадцати, еще подросток. Она, стараясь не обращать внимание на некоторые взгляды вокруг, молчаливо ест свой суп с крекерами-креветками. Она здорова. Здорова и ее мать.

А вот отец нет. Он сидит на инвалидном кресле последнего поколения, которое оснащено всеми техническими новинками и подчиняется легкому нажатию одного пальца. Он не двигается, только смотрит. Смотрит на жену, когда она накручивает спагетти на вилку, кладет сверху кусочек ветчины и шампиньонов, и отправляет в его рот. Улыбается, вытирая соус вокруг губ салфетками, и поглаживает любимого по плечу.

Он парализован.

— Думаешь, она счастлива? — горько хмыкнув, мой Эдвард внимательно наблюдает за мной, подмечая мигом сбившееся дыхание.

Я сглатываю.

— Он любим. Он живет за счет того, что он любит. Она его любит…

— Она его любила, — безжалостно исправляет муж, — любила до того момента, как все это случилось. Сейчас у них дочь, на ней гнет ответственности и только поэтому, Белла, только поэтому она здесь, рядом с ним. И возится с ним. Она наивно считает, что такой отец для ребенка лучше, чем никакого.

— Ты жестокий…

— Это правда, — он закатывает глаза от моей излишней эмоциональности, понижает тон, — ты знаешь, что ждет ее, когда придет домой? Памперсы, средства от опрелостей, мерзкие мази и изгаженные простыни, потому что паралич предполагает дисфункцию всего организма! Он даже ходит под себя.

— Господи, да хватит же! — чудом умудрившись не вскрикнуть, восклицаю, уронив вилку на стол, — зачем, зачем ты все это делаешь? Что ты хочешь от меня услышать?

— Что будешь счастливой и умной женщиной, Белла, — невозмутимо отвечает муж.

— Без тебя?

— Да.

— Не дождешься. Я вышла замуж, Эдвард, и этот брак для меня святое. Я не позволю ни тебе, ни мне, ни кому-либо еще его разрушить.

— Это все бравые слова, и я понимаю, что сейчас тебе нужно сказать их, — становясь невыносимым человеком, которым бывает так редко, но так сильно, парирует Каллен, — однако когда исчезнут все эти «если бы» да «когда бы», пожалуйста, веди себя соответствующе. Не разочаровывай меня.

— Тебе неприятно знать, что тебя любят настолько, что приняли бы любым? Даже прикованным к постели?

Снисхождение в темных оливах выбивает почву из-под ног. Меня как никогда тянет заплакать.

— Приятно, Иззабелла, — отрезая себе ломтик персика, он согласно кивает, — но только знать. Потому что пытать того, кого люблю, я себе не позволю.

— Пытка одиночеством, считаешь, более мягкий приговор?

— Я тебя умоляю, — он кладет персик в рот, обмакнув его в сливовый соус, — одиночество длится год-полтора, потом все встречают чудесного мужчину с чудесным здоровьем, выходят замуж и живут счастливо и долго. Все забывается — в этом прекрасное свойство людской памяти. Наше спасение.

Я уже не знаю, что и думать. Не знаю куда себя деть, что ответить, как отреагировать, чтобы переубедить этого железобетонного чурбана (да простит меня муж за такое сравнение, но после этого разговора оно все же допустимо) и настроить его на правильную волну. Беспомощность тугим комком терзает глотку, пальцы сжимаю скатерть, а глаза саднят. Они уже красные, но без слез. Просто саднят.

Зачем. Зачем мы пришли сюда…

— Ты просто… Эдвард, ты невыносим… — выдыхаю, низко опустив голову. Официант приносит спагетти с фрикадельками, но я даже не смотрю на них, — за что ты так со мной?

— Я обещаю, что больше этого разговора не повторится, — утешающе проведя пальцем по тыльной стороне моей ладони, Эдвард, кажется, выглядит раскаявшимся, — я всего лишь хотел, чтобы ты знала мою точку зрения на сей счет.

С дрожью кивнув, я прикусываю губу.

— А дети?

— Какие дети? — он хмурится, брови сходятся на переносице, на лбу тоненькая морщинка.

— Детей ты хочешь? — выжимая из себя все мужество, задаю этот вопрос.

Я априори не сомневалась в ответе, я даже не думала о том, что можно его переиначить…, но раз у Каллена такие взгляды на любовь и сострадание, я уже ни в чем не могу быть уверена до конца.

— Я знаю, что ты хочешь, — признает он, нехотя ковырнув вилкой в тарелке, — и значит, они у нас будут. Ешь, Белла. А то останешься голодной: холодное отвратительно.

— То есть ты… не хочешь? — что-то внутри со звоном разбивается на кусочки.

Каллен разрезает фрикадельку, глядя на меня из-под опущенных ресниц.

— Я хочу для тебя. Это твое желание, рыбка. Оно будет исполнено. Я понимаю, что любая женщина жаждет стать матерью. Ты тоже станешь.

— Но если бы я не хотела… у нас бы не было детей? — в горле пересыхает окончательно.

Он медлит с ответом всего секунду, но все же говорит правду. Не дает себе соврать.

— Нет, Белла. Тогда — нет.

Если и должен был быть апогей у этого разговора, то теперь он наступает. Неотвратимо, уверенно, как приговор. И чем-то острым, ржавым и ледяным кромсает все внутри.

— Ты спросила, и я ответил, — поняв, что дело неладно, пытается исправить ситуацию Эдвард, — Беллз, прости. Все, давай закончим эти беседы и поедим. Мы ведь пришли за макаронами, так?

— Почему ты их не хочешь? — едва слышно спрашиваю я. Не могу не только думать ни о чем другом, но даже пытаться это сделать.

— Потому что родился в многодетной семье, вокруг всегда были младшие, бесконечный ор, топот, пеленки-распашонки и внимание… мама не уделяла мне внимание, Белла. И я бы не хотел, будь на то моя воля, делить твое внимание с кем-нибудь еще.

Он тяжело вздыхает, словно бы признание забрало слишком много сил, и усталыми глазами смотрит на тарелку.

— Ну все, я конченный эгоистичный идиот, доказано. А теперь кушай, пожалуйста. Мы пришли сюда ради тебя.

— Ради чего ты испортил этот вечер? — не унимаюсь я.

Эдвард выпрямляется, отодвинувшись от стола. Черты лица заостряются, глаза мрачнеют, он сам, он весь, будто бы наливается злобой.

— Сегодня день правды, — почти выплевывает мне, — ты сама его устроила, я поддержал. Не хочешь знать обо мне все? Тебя устраивает только то, что ты хочешь услышать?

— Мы создали семью…

— Мы! — зацепившись за первое слово, поддерживает муж, — МЫ, Белла. А не все остальные. Только МЫ. Если тебе так нужен этот ребенок, ты его получишь. А что еще ты хочешь? Доказать мне свою правоту относительно сиделки для недвижного живого трупа? Мне пойти и сейчас сброситься с балкона?

Я больше не могу это терпеть. У меня просто сил не хватит не заплакать, пока слышу и смотрю на него в таком виде.

— Замолчи, — велю ему, вставая со стула. Забираю свою сумку, отставляю к черту тарелку с ароматной пастой и выхожу из-за стола, увернувшись из-под руки Эдварда, намеревающегося меня остановить, — замолчи же ты наконец!

И, сморгнув уже ставшие привычными, почти традиционными, слезы, ухожу. Уверенной походкой, как и полагается, по залу. В направлении выхода. Подальше от нашего столика.

Хочу домой. Домой, в постель, в подушку, поплакать… слишком много правды за сегодня. Она неподъемная.

Только вот уйти далеко не успеваю. Сталкиваюсь с кем-то так же решительно проходящим мимо.

И попадаю в крепкие «поддерживающие» объятья.

— Добрый вечер, Изабелла, — нежно и восхищенно здоровается Алесс Ифф.

Прорубь!

…Среди моих детских друзей в Австралии, с которыми мы познакомились в школе, была иммигрантка Лара, урожденная Лариса, переехавшая из Новгорода в Сидней вместе со своей семьей. Мы заслушивались ее историями и проникались традициями далекого края, царившими в них, всем классом. И конечно же все, что было можно, хотелось испытать на себе.

Однажды Ларины родители уехали по своим делам, оставив дочку на няньку, мгновенно увлекшуюся какой-то мыльной оперой по телевизору. И конечно же Лара, которая была не промах, притащила нас к себе домой. Три девочки и два мальчика, насколько я помню. Мы вознамерились опробовать традицию прыгать в прорубь после Рождества, что, якобы, снимает с нас какие-то прегрешения.

Разумеется, ни проруби, ни льда у нас не было, зато была температура за окном двадцать десять градусов и супер-холодная вода в душе.

Непередаваемый контраст теплого воздуха и ледяной, без преувеличений, воды, довел меня до слез. Рыдая, я выпрыгнула из душевой в два раза быстрее, чем подумала об этом и больше никогда не сменяла температуры так быстро — даже на пляже прежде чем поплавать охлаждалась в тени, чтобы вода не так больно ударила по коже.

И вот теперь истинная прорубь, да. То самое чувство — из горячего в холодное. Только обратно нельзя. Стены выросли.

Я стою посереди ресторана, нещадно сминая свою сумку пальцами, на мне всего лишь кружевное черное платьице, надетое для ужина, целомудренное, однако для Алесса слишком прозрачное, а на лице в первое мгновенье — испуг.

Им, похоже, мистер Ифф и упивается. Только его здесь не хватало!

— Осторожнее, миссис Каллен, — нежно наставляет он, не выпуская меня из рук, — здесь скользкий пол.

Нервно хохотнув, я закатываю глаза.

Списываю свою первую реакцию на удивление, а не страх, и беру себя в руки. Под ухмыляющимся взглядом мужчины, способного раздеть меня одними лишь глазами, это не так тяжело, как кажется. Перед ним я буду другой. Я сильная. Неотвратимо и окончательно.

— Благодарю, — с нажимом на высвобождение отвечаю, не теряя гордости и уверенности сделав шаг назад, — Вы очень любезны.

Голубоглазый «джентльмен», который на приеме Аро Вольтури с удовольствием окунул меня в шампанское, сегодня выглядит менее помпезно, но все так же стильно и, стоит признать, впечатляюще: черные волосы распущены по плечам, губы вызывающе приоткрыты, брови темнее ночи восхищенно изогнуты, а темно-синий костюм с коричневатой рубашкой смотрится как с модного показа в Париже. Если кто-то из женщин ставит своей целью отыскать изысканного и обеспеченного «папочку», им стоит выбирать Алессандро. В душе гниль, конечно же, зато снаружи лоск. И банковский счет, могу поспорить, скоро лопнет. Если Эдвард позволит, конечно же.

— Всегда к Вашим услугам, — легким кивком головы, снисходительно отвечает мне мужчина. И следом, совершенно не чураясь этого, делает шаг вперед.

Я напускаю на лицо скучающее выражение, окрашивая его маской беспристрастности. Я помню все, что сказал мне Эдвард там, на яхте. Я помню, что мне не надо реагировать остро, думать об их словах и отвечать на колкости, которые пускают. Не они золотые, я золотая. Я его золотая. И этим все сказано. По крайней мере, я все еще надеюсь на это после нашего недавнего разговора.

— Вы приехали в Джорджию восстанавливать бизнес, я так понимаю? — с легкой усмешкой произношу, не скрывая колкости этой фразы.

Однако итальянец остается совершенно невозмутимым.

— Несомненно, Изабелла. Слышали ли вы о «Барни Корпорэйшн»? Это крупнейшая финансовая организация штата и ее стоимость вместе с акционными пакетами в разы превышает цифру мистера Каллена, — он говорит это и погано улыбается. Мнит себя победителем.

— И она Ваша.

— И она моя, верно, — мужчина осторожно, не привлекая внимание, поднимает свою руку, кончиками пальцев коснувшись моей талии, — всецело.

— А деньгами подавиться не боитесь? — с милой улыбкой сбрасываю его ладонь, тряхнув волосами.

Ни в душе, ни в голосе, ни на лице нет ничего вроде испуга, благоговения или робости. Белла с приема исчезла, Ифф. Теперь я другая. И я знаю, что буду с тобой делать. Я тебя не страшусь.

— За деньги можно купить все, миссис Каллен. Так что много их не бывает.

— Значит, Вы слепы, — резюмирую я.

Завлекшись этим разговором, даже забываю, что хотела уйти. В коридоре, ведущем к выходу из зала, стою достаточно расслабленно. Уверена в себе.

— Напротив, — он качает головой, с сожалением поглядывая на меня сверху-вниз — пренебрежительно, — когда кто-то начинает доказывать мне обратное, я всегда привожу вас в пример. Ярчайший, моя милая.

Мое горло преступно сдавливает, а ладони потеют. Игривый настрой слишком быстро отпускает и тянет вернуться туда, к началу, к соленой влаге. Я когда-нибудь перестану так реагировать на фразы людей, утверждающих, что я вышла замуж по расчету? Господи…

Но в этот раз, причина тому излишняя самоуверенность Иффа или просто тот факт, как противен мне этот человек, удается себя сдержать. И бровью не повести, разве что совсем чуть-чуть.

— Во мне еще можно хотя бы усомниться, Алесс, — назвав его по имени, усмехаюсь, — а вот в Ваших спутницах уж точно нет. Мне Вас жаль.

Голубые глаза восторженно переливаются, но радужка их темнеет, затягивая все вокруг мраком из зрачка. Губы немного изгибаются, пальцы выпрямляются.

Без стеснения и сомнений, он опускает свою руку ниже моей спины, без труда отыскав шов на платье. Следует по нему.

— Благодарю за сочувствие, — сладострастно отвечает, насмехаясь, — вы ужинаете здесь? Одна?

Сглотнув и тщетно попытавшись высвободиться из его захвата, я не нахожусь с ответом за секунду. Не успеваю.

А вот подоспевший из-за спины мужчина находится.

— Мы ужинаем здесь, — ядовито выделив первое слово, шипит Эдвард, — какие-то проблемы, мистер Ифф?

— Только восхищение, Эдвард, — нехотя убрав от меня руку, отпустив платье, итальянец качает головой, — я пожелал Изабелле приятного вечера и, думаю, следует пожелать его и тебе. Пока еще можешь себе позволить такие вечера.

Я не вижу мужа, но спиной чувствую его присутствие и то, как по-хозяйски крепко вокруг моей талии обвивается его рука. Притягивает к себе. Оберегает.

В то же время другой рукой, свободной, мистер Каллен в дружеском жесте похлопывает своего соперника по плечу. Отвлекает внимание неожиданных зрителей, поглядывающих на нас, чтобы сказать:

— Если еще раз я увижу тебя рядом с Беллой, ты не сможешь позволить себе никакого вечера, Алесс, даже в дешевом пабе. Я тебя уничтожу.

Меня против воли начинает потряхивать от этих слов и самой обстановки, в которой они произнесены. Колени подгибаются и на ногах удержаться удается лишь благодаря Эдварду. Сейчас он как никогда мне нужен.

— После твоего банкротства она сама ко мне придет, — мило отвечает итальянец, — конец деньгам — конец и браку. Прозаично, зато правдиво. Как часто так случается в наших кругах…

Я не могу стерпеть. Явственно чувствую, что если не выйду отсюда в ближайшее время, разревусь.

— Браки совершаются на небесах, мистер Ифф, — тихим, но зато не дрожащим голосом объясняю я, затылком чувствуя обеспокоенный взгляд мужа, — и небеса же их расторгают, не люди. Смертью.

Делаю глубокий, словно бы усталый, заскучавший вздох. Гляжу на дверь:

— Нам пора. До свидания.

Слава Богу, понявший меня, Эдвард не сдерживает порыва уйти. Разжимает руку, отпускает талию и позволяет, под своим присмотром, сделать оставшиеся три шага по коридору до двери.

Напоследок он что-то говорит Алессандро, но я уже не слышу. А потом выходит следом за мной.

На холодном воздухе улицы, где весна еще не до конца вступила в свои права, а ближе к утру обещали дождь, мы в молчании добираемся до машины.

С парковки черный «Мерседес» выезжает так резко, что без ремня безопасности, пристегнутого так своевременно, я могла бы разбить головой боковое стекло. Эдвард выжимает максимально допустимую скорость за несколько секунд и на ней, петляя между машинами, движется к трассе.

Меня начинает потряхивать как после неудавшегося адреналинового всплеска. Закутываюсь в легкий плащ, взятый с собой, и ненавижу его за тонкость материи. Не согревает.

— Он что-нибудь тебе сделал? — напряженным тоном, с мрачным лицом и ходящими под кожей желваками, спрашивает муж. Резко, громко, пугая меня.

— Нет…

— Но хотел, — и это уже не вопрос. Его пальцы сейчас с мясом вырвут руль из панели управления.

— Не знаю, — прикрываю глаза, откидывая голову на спинку сиденья, а руками обняв ремень, не допустивший на моей голове швов.

Хваленная смелость и яд тона, какой собиралась выплеснуть на Алессандро, теряются где-то в межвременном пространстве. Не понимаю, откуда они вообще взялись, а потому слабею на глазах — и в собственных глазах в том числе.

— Зачем ты с ним говорила? — Эдвард не сбавляет оборотов, заводясь сильнее.

От него волнами исходит опасность и ярость, а это здорово отражается на атмосфере салона. Мне в ней тесно и душно.

— Он со мной говорил.

— Послала бы его к чертям и вышла, — рявкает Каллен, — оно тебе надо?

— Я его не боюсь.

— Свежо предание, — он фыркает, — еще чего скажешь?

— А ты хочешь, чтобы я его боялась? — дрожащими губами спрашиваю.

— Я хочу, — он со свистом вдыхает наполненный электричеством воздух салона, сворачивая влево, к крайней полосе трассы, — чтобы ты знала, как себя вести. И с кем.

— По правилам… — сдавленно дополняю я.

— По моим правилам, — Эдвард кивает, — я не постоянно рядом, Изабелла, да пойми же ты! А ты его провоцируешь! Если так хочешь с ним рассусоливать, надо было выходить за него!

Подавившись воздухом от последней фразы мужа, невидящими глазами оборачиваюсь на него. Забываю про сумку, ремень, про все. Вслушиваюсь, слушаю и не могу поверить. В груди преступно скребет.

— Зачем ты так?..

— Потому что так верно. Думай, прежде чем говорить. И отвечай за свои слова, пожалуйста.

К лицу приливает кровь, руки подрагивают. Я прикусываю губу, что есть силы зажмурившись.

— Останови машину…

Мужчина даже не собирается меня слушать. Наоборот, ускоряется.

— Эдвард, пожалуйста… — пальцы, обретая собственную волю, касаются ворота платья, опуская его ниже. Мне начинается казаться, что я сейчас задохнусь.

— Ты мне еще выскочи, — закатывает глаза он, но среди любимых мною черт показывается беспокойство. Проклевывается.

Надеясь на хоть какое-то облегчение, наклоняю голову к коленям. Не понимаю. Ничего не понимаю.

— Мне плохо… — предпринимаю последнюю попытку уговорить его, перебирая кружево пальцами, — пожалуйста…

Эдвард напрягается, наконец меня услышав. Бросив встревоженный взгляд на мою новую позу — практически сложенную вдвое — выворачивает руль. Машина мягко уходит на обочину, паркуясь рядом с какими-то кустами, невдалеке от фонаря.

Останавливается.

Кое-как отстегнув ремень, я выпрыгиваю наружу словно бы из Лариного душа.

Встречаюсь коленями с травой, не жалея ни колготок, ни платья, ни ладоней, сразу же режущихся о мелкие камушки. Становлюсь на четвереньки и, как в самых глупых и невероятных историях, прощаюсь со своим капрезе. Благо, вокруг трассы растет трава. Благо, она достаточно высокая, чтобы скрыть мою рвоту. Если уж от запаха захожу на второй круг, от вида бы точно последовал и третий.

— Боже мой, — изумленный и охваченный страхом, Эдвард приседает рядом со мной, собирая в хвост мои волосы и придерживая голову, — Белла, ты что? Что такое?

Его голос слышен будто через вату, костяшки пальцев, которыми упираюсь в землю, дрожат. От стыда, бессилия и отвращения к сегодняшнему дню не знаю куда деться. Могла бы встать на ноги — побежала. Куда глаза глядят.

— Пожалуйста, не кричи, — умоляюще прошу Каллена, зажмурившись.

— Хорошо, хорошо, — он поспешно соглашается, убирая остатки волос с моего лица и садясь так, чтобы могла почувствовать его руки как следует, — я не кричу, моя девочка, я не злюсь. Все хорошо. Я с тобой.

Он меняется за секунду, наполняясь страхом и отвергая все то недоброе, все то раздражение, что испытывал ко мне. Сейчас этот мужчина снова мой Эдвард. И он меня любит.

Меня вырывает еще раз. Трава уже молится, чтобы хоть кто-то увез меня подальше, а я начинаю плакать. От бесконечных слез за сегодня раскалывается голова.

— Эдвард…

Болезненно нахмурившийся, он устраивает меня у себя на коленях, погладив по голове. Влажными салфетками, что захватил из машины, помогает вытереть рот.

— Все сейчас пройдет, — обещает, невесомо поцеловав в лоб, — тебе станет легче, я уверяю. Сможешь выпить воды?

— Да…

— Хорошо, — он нежно мне улыбается, скручивая крышку с бутылки, которую всегда возит с собой, как и таблетки, на случай приступа, и подносит горлышко к моим губам, — пару глотков. Потом поедем домой и я о тебе позабочусь как следует, малыш.

Вода достаточно мягкая, без привкусов, теплая. Я пью, глядя во встревоженные глаза мужа и мне становится его жаль. Эдвард бывает и резким, и решительным, и неумолимым, и даже чересчур жестким, но он любит меня. И все его упрямство, все его острые слова, все обвинения — все лишь потому, что беспокоится. Я нужна ему.

— Это все потому, что после еды нельзя бегать, — с небольшой, зато честной улыбкой отшучиваюсь, приникнув к его плечу, — надо было слушать маму.

— Тебе легче? — не купившись на мой спектакль, с надеждой зовет он.

— Гораздо, — подтверждаю, погладив его руку, поддерживающую меня, — ты ведь со мной. Что может случиться?

— Прости меня, Белла, — раскаянно просит Эдвард, поглаживая мои волосы, — я вел себя просто отвратительно. Я не имел права все это говорить. И в ресторане, и в машине… мне очень жаль.

Он опять наклоняется ко мне, но не за тем, чтобы поцеловать лоб. Даже не к щеке — к губам, не глядя на то, что с ними только что было.

Истинно любяще, с заботой, целует. Впервые с такой нежностью.

— Тебе должно быть противно… — хмыкаю, погладив его по щеке. Эдвард немного наклоняет голову, приникая к моей ладони, и насилу улыбается.

— Еще чего, Белла. Лучше скажи, мне везти тебя домой или все-таки в больницу? Только честно, пожалуйста.

От его такого искреннего и такого большого испуга у меня стягивает сердце.

— Эдвард, меня стошнило, — с улыбкой напоминаю.

Посреди трассы, на песке обочины, в чертовом платье и на его коленях мне хорошо. От свежего воздуха тошнота унимается, а благодаря поглаживаниям мужа отказывается возвращаться. — Мы предъявим это как диагноз?

— Как симптом. Кто его знает…

— Поехали домой, — останавливаю череду ненужных размышлений, повернув голову и чмокнув ладонь, которая ее придерживает, — я просто хочу спать.

…В пентхаусе Эдвард ведет себя со мной так, будто бы я стеклянная и рассыплюсь сразу же, как он как-то неправильно повернется или притронется ко мне. В разрезе происходящего в ресторане это очень яркий контраст. Но такое положение дел нравится мне куда больше, нежели все те страшные слова и рассуждения о браке, сострадании и детях… особенно детях. Лучше мне об этой теме сегодня не думать — еще ударюсь в истерику.

Пока я переодеваюсь, Эдвард расстилает кровать, приносит стакан воды и таблетки от тошноты на тумбочку. После ночи не вместе такая забота вызывает глобальное потепление у меня внутри, о чем я незамедлительно ему сообщаю.

Эдвард краснеет, как мальчишка, но отказывается принимать благодарности. Тщательно следит за тем, чтобы я удобно устроилась на простынях, еще раз спрашивает, не тошнит ли меня и как я себя чувствую в принципе, и только потом, кажется немного успокоившись, укладывается рядом.

— Вот мое лучшее лекарство, — шепотом заявляю ему, нежась в любимых объятьях, — не будем больше спать раздельно, ммм? Я слишком сильно по тебе скучаю.

Погрустневший, муж с виноватым видом чмокает меня в макушку.

— Ни в коем случае, — обещает, — больше никогда.

А потом мы засыпаем. Вдвоем, обнявшись, прижавшись друг ко другу и не думая ни о чем, что может развести нас по разным спальням, странам, континентам и углам собственного дома. Вряд ли оно в принципе существует.

Однако с утра приходится убедиться в обратном.

Вместе со звонком в дверь, который будит нас с Эдвардом в пять тридцать утра, выглянув в коридор, я, наконец, прихожу к правильному выводу. Теперь знаю, что для Золотых рыбок на самом деле страшнее смерти.

И судя по остекленевшим глазам мужа, он знает тоже…

Глава 5

Неожиданности — неотъемлемая составляющая нашей жизни. Как ключевой ингредиент моего любимого десерта — бисквит — они покрывают собой значительную часть земного времени людей.

Но неожиданности бывают разными. Некоторые до того приятны, что в животе летают бабочки, облегчение взрывной волной проходит по всему телу, а радость от полученного сюрприза запечатлеется на сердце чередой звонких поцелуев.

А некоторые созданы явно не для смеха. Вгрызаясь в глотку, царапая длинными острыми когтями человеческую душу, оставляют столь глубокие раны, что они, бывает, кровоточат всю жизнь или же приводят к ампутации какой-то части сознания. Добродетель становится пороком, а злоба — союзником. Жажда возмездия оправдывает ужас кары, а кровь превращается в простую красную жижу. Случается, что у людей разбивается сердце от таких неожиданностей — пугающих и быстрых… и порой это сердце срастается неправильно, навеки изживая из себя любовь, сострадание и заботу о ближнем.

Мои философские рассуждения есть своего рода защитный механизм. Я не желаю сейчас обо всем этом думать, анализировать и искать вариант выхода, я просто стою на пороге квартиры, на коврике «Веселые перцы Халапеньо», который мы привезли из Мексики, и смотрю в коридор.

Наверное, не стой передо мной Эдвард, загородивший собой большую часть для обозрения, я бы не смогла так долго смотреть в одну точку — утеряла связь с действительностью гораздо раньше.

Но то ли шок так действует на организм, то ли я просто сильнее, чем сама себе кажусь, но в обморок не падаю. И, что интереснее всего, даже рвотных позывов не чувствую. Просто опустошение. Просто лед внутри. Просто замедленное, тихое-тихое, без хрипов, дыхание.

В пять тридцать три утра среды, когда солнце еще не встало, а газетчики не занялись своим каждодневным делом, прежде бежевый ковролин общего коридора — по сути нашего, потому что квартир здесь больше нет, но формально принадлежащего застройщику — окрашен алым цветом. Некрасивыми пятнами-подтеками расположившись поближе к нашей двери, странной формы сгустками, усеявшими толстые волокна, свежая кровь бросается в глаза.

Это не клубничный сок, что легко принять за кровь и не какой-то заменитель крови, каким любили меня в Австралии на Хэллоуин разыгрывать дети… это настоящая багровая жидкость, что течет по венам живых организмом и дает им право дальше существовать.

Большой синий ящик-холодильник, лучший подарок для рыбака-любителя, стоит возле нашей двери — раскрой широко и собьешь его, что Эдвард и сделал. Выпустил «подарки» из плена.

С десяток выпотрошенных, окровавленных, с вырванными глазами золотых рыбок расползлись праздником смерти по ковролину. Это их кровь, их кровавые сгустки и их заметные раны причинили ему непоправимый вред. Никакая химчистка не спасет.

Эти рыбки прыгучими мячиками из детских автоматов рассыпались по полу. Одна — к лифту, одна — к вазе на постаменте, одна — к нашей двери. Умоляющим жестом, в каком изогнут плавник, она коснулась обнаженной ноги Эдварда — оставила на нем свой кровавый след.

Минутка изучения обстановки, что дает мне муж, длится, кажется, вечность. Он сам, ошарашенный, с остекленевшими глазами, смотрит вокруг. Моргает — но ничего не пропадает. Рыба все так же призывно лежит, демонстрируя нам удивительный процесс естественного отбора.

Что удивительно, я так же просто смотрю. Я смотрю на вспоротые брюшка, пустые глазницы, исчерченные кровавыми сгустками плавники и даже приоткрытые в немой мольбе рты, давно не нуждающиеся в кислороде. Я смотрю и понимаю, что боюсь только каким-то краем подсознания. Скорее, я просто в шоке.

Впрочем, чувства атрофируются не до конца. Не знаю, что происходит быстрее из трех вещей, которые побуждают меня заскочить обратно в квартиру, поглубже — и прижаться к стене.

Виной всему либо запах гнилья, пронзивший рецепторы каленым железным копьем, либо факт осознания, почему рыбки золотые, либо выведенные черным маркером слово на ящике — единственное, которое я знаю по-испански после нашего медового месяца — «morte». Смерть.

Я подскакиваю на своем месте, когда все три обстоятельства сливаются воедино, орошая ледяной водой наиболее чувствительные места мозга и, в защищающемся жесте сложив руки на груди, вжимаюсь спиной в стенку стенда, так кстати расположенного напротив входной двери. Стеклянная статуэтка двух обнявшихся хвостами котов, подаренная моей матерью в день нашей свадьбы, с оглушительным грохотом разбивается о кафельный пол. Осколок или два царапает меня по ноге, но внимания не обращаю. Боли нет, есть страх. Вот теперь есть страх. И он истинно опустошающее явление.

На заднем плане звукового сопровождения всей этой сцены — а у меня в голове до сих пор звяканье осколков — слышится отборный мат и яростный хлопок двери.

Чьи-то руки, возникая из неоткуда, пробуют меня обнять. Или схватить. Или убить — я, кажется, даже к этому готова.

А вот инстинкт самосохранения не готов. Он отвешивает моему наплевательству звонкий удар-пощечину и вынуждает подчиниться себе.

Сквозь стиснутые до треска зуба сделав быстрый вдох, дергаюсь в сторону от загребущих рук, впитавших в себя немного гнилого запаха рыбы. Конечно же без расчетов, без оглядки — просто дергаюсь. Спотыкаюсь на ровном месте, задеваю ладонью осколок статуэтки, а потом падаю. Слава богу, на пол, а не на остатки стекла.

Эти же руки, еще более уверенные в том, что делают, возникают перед глазами снова.

Я зажмуриваюсь, закусив губу, и вжимаюсь спиной в стену за собой, сгруппировавшись в защитную позицию. Дышу часто и неглубоко, воздуха постоянно не хватает и это пугает меня еще больше. До чертиков.

— Тихо-тихо, — словно сквозь вату в ушах просит голос Эдварда. Приближается, помогая себя расслышать, — Изабелла, смотри. Это я.

На этот раз я не противлюсь. Руки или ноги, кровь или рыбки, мне уже плевать.

Вроде бы это называется прострацией.

— Хорошо, — не встречая от меня новой волны обороны, муж аккуратно притягивает меня к себе, присев на корточки. Обвивает за талию, держит рукой плечи, и медленным, но уверенным движением поднимает на ноги. — Хорошо, мой малыш. Вот так. Нечего бояться, нечего. Это все просто извращенные шутки. Тише.

Пока он говорит, умелые ловкие пальцы пробираются под мои колени, не вынуждая становиться на задетую стеклом ногу, а левая рука — с кольцом — с плеч перемещается на спину, к ребрам. Будто бы проверяет нежным прикосновением их целостность.

— Дыши глубже, — советует мне на ухо Эдвард, когда поднимает на руки и несет куда-то вперед. То ли в спальню, то ли в гостиную, я не смотрю. Нерешительно положив голову ему на плечо, молчаливо принимаю все, что намерен сделать.

В какой-то степени я даже рада атрофии, занявшей мышцы и голову. Очень боюсь, что когда первое впечатление от увиденного пройдет, меня охватит истерика.

Моя спина касается мягких простыней, а голова укладывается на подушку. Эдвард кладет меня так, чтобы пострадавшая нога оказалась на своеобразном валике от одеяла, а руки не были в опасной близости к прикроватной тумбочке, где стоят хрустальные светильники с неимоверным количеством затейливых переплетений.

— Посмотри на меня, — просит Каллен, чье лицо видно мне как никогда четко, — посмотри на меня, мне в глаза. Белла, все в порядке. Слышишь? Глубоко вдохни. Сейчас мы всем исправим.

Я не исполняю его просьбы — я ее боюсь. Наоборот, вопреки совету, зажмурившись, откидываю голову на подушку. Во рту становится слишком сухо.

Я слышу то, как поскрипывает постель, когда Эдвард встает. Я слышу его шаги в направлении ванной комнаты и как открывается дверца шкафа. Я слышу, как он садится обратно на постель и матрас прогибается. А потом я слышу металлический звон пинцета от соприкосновения с чем-то стеклянным.

Муж наклоняется ко мне, невесомыми поцелуями в лоб обратив на себя внимание. Гладит по щеке пальцами, призывающими повернуть голову вправо и пахнущими спиртом, и просит:

— Смотри на стакан, малыш. Только на стакан. Пожалуйста.

Не видя никакого иного выхода, кроме как быть послушной, я открываю глаза, встречаясь взглядом с молчаливой прозрачной поверхностью. В стакане вода — на две третьи. И в этой воде, забавно пузырясь, растворяются две таблетки. Их затейливый танец и является моим маленьким постановочным спектаклем.

Вглядываюсь в череду пузырьков и занимая себя тем, что определяю их размер и направленность движения, безропотно даю Эдварду забрать к себе на колени мою правую ладонь.

Пострадавшей кожи касается что-то холодное и оно оказывается удивительно цепким, выхватывая инородный кусочек блестящего стекла. Потянув за живое, пинцет причиняет боль. Я поджимаю губы и дрожу, но не отрываюсь от стакана. Не хочу видеть крови. За сегодня ее вида уже хватило.

Каллен бормочет какие-то ласковые фразы, внутри которых фигурирует мое имя. Но от своего занятия не отказывается.

Тихонько всхлипываю, когда второй осколочек с легоньким звоном укладывается внутрь специальной емкости. А за ним третий. А за ним — четвертый. И так до пятого.

Таблетки, создающие мне атмосферу хоть какого-то душевного комфорта, почти растворяются к тому моменту, как Эдвард выбирает время обработать ранки.

Он отставляет емкость назад, судя по скрипу постели, а затем сдавливает пальцами стенки баночки с перекисью. Щелкнув, они поддаются — прозрачное пламя, тут же воспламеняющееся, вытекает на мою ладонь.

— Не надо!.. — вздрогнув всем телом, прошу у него, дернувшись на кровати в другую сторону. Хочу прижать свою ладонь к себе и как ребенка укачивать у груди, пока жжение не уймется. Боль сейчас та черта, которую я не готова переступить. У меня от боли предательски саднят глаза.

Однако хватка у мужа оказывается что нужно. Без труда удерживая левой рукой мою ладонь — возле запястья, что бы так или иначе не вырвала, избавившись от перекиси — правой он продолжает начатую процедуру. По ручейку из антисептика получают и порезы на моей ноге, и мелкие ссадины на коленях от грузного и неожиданного падения.

Пузырьки из стакана с таблетками теперь на мне — жалятся и так же стремятся вверх, выплевывая воздух. Отнюдь неприятное чувство.

— Все, любимая, все, — Эдвард придвигается ближе, загораживая от меня вид обработанных порезов собой, — больно больше не будет. Сейчас пройдет.

Он дает мне выпить то самое содержимое стакана, за которым наблюдала, а потом обнимает.

И вот теперь я плачу. Всего раз взглянув в его глаза и увидев, сколько там беспокойства обо мне, заливаюсь слезами. Он злится, это так — в уголках глаз злоба. Он в ярости, да — зрачки неумолимо потемнели. Но он здесь. Он сидит, смотрит на меня, гладит… и его собственные глаза влажнеют, а ресницы становятся тяжелее. Эдварду так же больно, если не сильнее — от каждого моего вскрика.

— Прости… — стону я.

— Эй, — мужчина качает головой, приникая своим лбом к моему, — никаких извинений. Здесь ни в чем нет твоей вины.

— Я разбила статуэтку…

— Я куплю тебе новую. Только не плачь, — указательным пальцем он быстро, но нежно стирает с моей щеки соленую дорожку.

Прямо сквозь слезы, рвано вздохнув, усмехаюсь. Не под стать ситуации, конечно, и не под стать случившемуся чуть раннее, но все же. И эта усмешка отзывается глобальным потеплением во взгляде Эдварда.

— Дело же не в котах…

— Совсем не в котах.

— Я про пинцет и ранку…

— Она теперь чистая, все хорошо, — Эдвард нежно трется носом о мой лоб, — и сейчас я ее перебинтую.

Его касания нежные, его тревога — ощутимая. И он делает все, чтобы не причинить мне боль.

Господи…

— А коридор?.. — меня начинает потряхивать, когда вспоминаю о рыбках. Они ведь все еще там, на ковре коридора, такие же кровавые и безмолвные, как и прежде — тошнит от одной лишь мысли.

— Все уберут, — останавливая мой порыв подняться, Эдвард коконом из своих рук лишает меня права на лишние движения. Неустанно целует лицо, — сейчас не это важно, а чтобы с тобой все было хорошо. Пожалуйста, постарайся успокоиться.

Черт, у него такой виноватый вид… у меня в груди что-то трескается.

— Я боюсь, — так и не поборов дрожи в голосе, сдавленно признаюсь я.

— Напрасно, — мужчина тут же, реагируя на признание, притягивает меня к себе.

Приподнимает на кровати, прижимая к груди. Зарывается лицом в волосы, — я здесь. И пока я здесь, никто и пальцем тебя не тронет. Это всего лишь гребаный розыгрыш. Я покажу им, как такие устраивать.

Стальные нотки, переплетенные в шерстяной колючий клубок с ненавистью, отнюдь не вдохновляют. Я дрожу сильнее.

— На что это был намек? Что я?..

— Никаких намеков, — отмечает муж, не дав мне договорить. С отчаяньем гладит мои плечи руками, пытаясь выгнать боль и из голоса, и из взгляда. Почти умоляет, — малыш, я обещаю тебе, я помогу… помогу понять свою ошибку всем, кто к этому причастен, — Эдвард стискивает зубы, с трудом преобразовав убийственную фразу с обещанием отмщения во что-то более-менее приемлемое.

Ради него я пытаюсь смириться с тем, что видела.

Я делаю глубокий вдох, за ним, почти сразу же, резкий выдох. Не оставляю в легких и капли кислорода. Избавляюсь от него.

— Не уходи.

— Ни в коем случае, — нежно соглашается Эдвард, с радостью встретив мое более-менее сносное состояние, — я здесь. Я сейчас уберу все это и лягу с тобой.

Мне приходится на это согласиться. И заручившись моей поддержкой, пусть и выраженной всего лишь кивком, Каллен быстро расправляется с ненужными вещами. Уносит емкость с осколками, пинцет, перекись и вату. Перед этим с осторожностью перебинтовывает и мою руку, забирая следом за всем этим добром бинт.

И вот тогда, минут десять спустя, действительно ложится рядом. Крепко обнимает, прижимая к себе и прячет под одеялом, стараясь создать максимальный комфорт.

Засыпая, я то и дело вспоминаю об остановившихся рыбьих глазах и покореженных плавниках, а потому вздрагиваю. И каждый раз, когда это происходит, Эдвард меня целует — в макушку, шею, руку или плечо. Его руки согревают и успокаивают, мне в них комфортно, но я всерьез начинаю думать, что не усну. Все равно не усну. Или, если все же усну, сразу же проснусь от кошмарного вида, пронесшегося в голове.

Однако, к счастью, нервное потрясение и попросту теперешнее время суток играют свою роль, помогая распрощаться с бессонницей.

Неглубоко выдохнув, я шепчу Эдварду «я люблю тебя» и, не дождавшись его ответа, проваливаюсь в свой долгожданный сон.

В тайне надеюсь, что когда открою глаза, все это, включая рыбок, окажется просто-напросто составными частями какого-нибудь яркого кошмара.

В последнее время они часто у меня бывают…

Второй раз за день, ставший слишком длинным уже в самом своем начале, я просыпаюсь в восемь пятнадцать утра.

Меня будит грохот чего-то в коридоре, язвительное и тихое грубое слово, а затем гневный шепот в трубку, требующий «всунуть им до самых гланд гребаный ящик».

Грубо.

Но не так уж и грубо для Эдварда.

Горько усмехнувшись, я переворачиваюсь на живот, подмечая, что кровать еще хранит след его недавнего присутствия. Вот подушка справа от меня, вот одеяло, а вот и затерявшийся волосок на простыни, блестящий знакомым бронзовым цветом.

К сожалению тот сон, который я желала поскорее забыть, оказался не сном — как и предполагалось. Моя перебинтованная ладонь и заклеенные тоненькими полосочками пластыря порезы на ноге тому явные доказательства, а едва заметный отпечаток крови в изножье постели — не удивлюсь если той самой, в которую вступил Эдвард — подтверждает самые ужасные догадки.

Рыбки были. Были и я видела их. Они на меня смотрели.

Я шумно сглатываю, прогоняя тошноту, но концентрироваться на худшем из воспоминаний не собираюсь. Медленно встаю с постели. Очень хочу не потерять равновесие и оставить сегодня в целости и сохранности хоть одну часть тела. Происходящее и так напоминает глупый триллер, не хватало еще и придать ему остроты нежданными травмами.

Я прислушиваюсь, перед тем как зайти в ванную: голос Эдварда затихает вперед по коридору, подальше от спальни, чтобы меня не разбудить.

Хочу удивиться, почему в разгар рабочей недели в начале дня он не в своем офисе, но не могу. Что-то подсказывает, что будь мне куда идти, то же бы сегодня осталась дома.

В душ не иду — боюсь. Не рискую так же наполнить ванну — слишком долго. Просто-напросто сбрызгиваю заспанное и красное от слез лицо холодной водой, а левую руку тщательно мою с мылом три раза. Мне все время чудится гнилой запах — чувствую, это надолго.

В одежде тоже не усердствую. Вместо запачканной кровью ночнушки надеваю серую пижамную кофту и тренировочные брюки, привезенные мной еще из Сиднея. Мне их купила мама.

И в таком виде, не потрудившись расчесать волосы, а всего лишь стянув их в хвост, спускаюсь на первый этаж. Если судить по долетающим до меня звукам, Эдвард там.

В квартире идеальная чистота. Я подмечаю это уже придерживаясь за перила лестницы, которые не протирала сама уже три дня, а пол возле нее добавляет подозрений: вчера здесь была пыль.

В гостиной подушки расставлены строго в соответствии дизайну, нет ни единой грязной отметки или отпечатка на панорамных окнах, а коверпотерпел фатальные пытки пылесоса, отдав ему безвозмездно всю свою пыль.

Здесь убирались. И убирались очень основательно.

Но когда? Я спала три часа.

Немного растерянная и все еще пребывающая скорее в прострации, нежели в нормальном состоянии, я иду вперед, минуя диван и журнальный столик. К совмещенной кухонной зоне. Но подальше от входной двери — ее я увидеть не готова.

Это удивительно, не правда ли? Я не понимаю. Сон или явь, но я не понимаю и оттого мне все хуже. Случившееся представляется цветной галлюцинацией, не более. Или просто помрачением рассудка от избытка переживаний вчера вечером. А может, виной всему протухший сыр? Или несвежие помидоры? Черт…

Эдварда не видно с первого взгляда. Он стоит возле холодильника, нервно постукивая пальцами по его пластиковый дверце, и что-то быстро пишет в нашем блокнотике для списка продуктов, царапая грифельным карандашом ни в чем не повинную тонкую бумагу.

— Вниз на девять и два? За день? — его голос не выражает ничего, кроме серой злости. — Если он думает, что эта баржа способна потопить крейсер, огорчи его.

Биржа все равно наша.

Еще две записи — рядок цифр. И гневное шипение в трубку, от которого мне становится нехорошо:

— Я своими руками вытащу из него кишки, если не уймется. Я знаю, это от него… и я обещаю, что теперь он всю жизнь будет питаться долбанной гнилой рыбой.

Слишком яркое выражение. Фраза, которая наполнена таким чувством, что мой желудок заходится аплодисментами.

Я давлюсь слюной, не успев даже сообщить о своем присутствии.

И быстрее, чем понимаю, что делаю, желая лишь не украсить пол кухни пестрой рвотной массой, кидаюсь к умывальнику. С отвратительным звуком высвобождающейся через рот пищи склоняюсь над его металлической раковиной.

— …Потом. Я перезвоню.

Эдвард едва ли не кидает телефон на пол, заслышав мой первый позыв. С трудом находит силы устроить его на тумбочке, мгновенно оказавшись за моей спиной.

— Дыши, — тихо советует, убирая с моего взмокшего лба прилипшие волосы, — тогда все быстрее кончится.

Я не отвечаю, но прекрасно слышу его. И словно бы в подтверждение этого факта, сжав металл пальцами до того, что они белеют, склоняюсь над раковиной еще раз. Нашей раковиной, той, где мою посуду, готовлю еду и тщательно слежу за чистотой.

Теперь, наверное, никогда в жизни мне ее не отмыть…

— У меня есть таблетки, — чудом не сорвавшимся голосом бормочет Эдвард, погладив меня по спине. Он отходит всего на шаг, но его отсутствие ощущаю крайне явно. Тянет заплакать.

Меня отпускает. Делаю два-три вдоха прежде, чем осторожно повернуться от раковины и открыть кран, смывая рвоту, и убеждаюсь, что конец наступил. Верилось или нет.

— Держи, — обеспокоенный, Каллен сразу же вкладывает в мою руку кругленькую зеленую таблетку, — это поможет.

Я не спорю. Он наливает мне воды в самую ближайшую чашку — свою, и я пью. Проглатываю, запивая бесцветной жидкостью и молю, чтобы ей же меня не вывернуло в ближайшее время.

— Тебе нужен врач, — Эдвард подходит ко мне и становится рядом, аккуратно притянув к себе. Его губы на моем лбу, стараясь определить, нет ли температуры, а руки на талии — гладят.

— Это последствия испуга… — пытаясь смириться с тем, что глотать удается с трудом, я хмурюсь. Боязно, будто бы он сейчас растает в пространстве, приникаю голову к твердой груди, — пройдет.

— Я надеюсь. Может быть, тебе лучше еще поспать?

От его беспокойства я улыбаюсь — чуть-чуть, краешком губ.

— Я больше не смогу. Тем более…, а почему ты не на работе?

Ловкие пальцы находят мои, притягивая к губам своего обладателя. Мягким, теплым и нетребовательным — нежные. Он дважды целует мою ладонь.

— Я перенес все на завтра. Я сегодня никуда не поеду.

— Это прогул?..

— Пусть думают что угодно. Я тебя не оставлю.

Я вымученно усмехаюсь, собственными руками обняв его талию. Утыкаюсь лицом в свежую рубашку в темную полоску, отвлекая себя запахом мужниного геля для душа от чертовой рвоты.

— В болезни и в здравии…

— В болезни и в здравии, пусть так, — Эдвард чмокает мою макушку, — чем я могу помочь?

В кухне, где сегодня как никогда пасмурно из-за надвигающегося дождя, в кухне, где я только что угробила кухонную мойку, в кухне, где Эдвард обещал выпустить кому-то кишки, становится жарко и неуютно. Она снова давит на меня — вся, включая автоматизированный холодильник со встроенным радио. Хочется сбежать в Австралию и оказаться с Калленом на моем диване. Там у меня были самые сладкие сны — и одни из самых сладких воспоминаний…

— Эти… рыбки…

Мужчина напрягается, но почти сразу же дает ответ, не заставляя меня проговаривать все вслух. Немую дрожь принимает за лучшее разъяснение.

— Все чисто. Ничего и не было, Беллз.

— Но было…

— Не повторится, — железным тоном уверяет он, опускаясь к моим вискам. Трогает губами сначала правый, потом левый.

— И от кого они?.. Это было подарком?..

— Нет никакой разницы, от кого. Он за это и так поплатится.

— И все же….

— Тебе не холодно? — Каллен пробует перевести тему, заботливо погладив мои плечи, — хочешь, я вернусь в кровать с тобой? Никаких кошмаров, обещаю.

— Нет, не холодно, — я сглатываю, кое-как вывернувшись в его руках и взглянув в горящие оливковые глаза, — и я хочу знать, кто это был.

— Белла, они ведь напугали тебя. Ты уверена? — не доверяет, к гадалке не ходи. Смотрит сверху вниз и не доверяет. Справедливости ради стоит заметить, что своим видом я доверия не добавляю — того и гляди растянусь во весь рост на полу.

— Ифф. Это был Ифф. Это его запоздалый «свадебный» подарок, — Эдвард напряженно потирает мои плечи, призывая с достоинством принять вытребованную информацию и не заставить его опять собирать меня по кусочкам, — и этого с тебя хватит.

— А как он?.. Зачем он?.. — я не могу взять в толк. Алессандро, конечно, нельзя назвать умным, сдержанным и достойным человеком, но он не показался мне психом.

Видимо, первое впечатление обманчиво.

Я вздрагиваю от соединенных воедино мыслей о том, как выглядит он, когда приносит этих рыб под нашу дверь, а затем те же рыбы скачут по ковру, купаясь в собственной крови… и сгустки… и запах…

Стоп.

Я уже достаточно навредила раковине на сегодня.

— Это неважно. Все, — Эдвард упреждает мои вопросы, на всякий случай развернув лицом к умывальнику. С обеспокоенностью, а не с отвращением. Ему плевать, запачкаю я эту рубашку или нет. Но она не моя — не я ее дарила. Ему просто плевать.

Глубокий вдох.

Выдох.

— Наверное, действительно лучше в постель, — вынуждена признать я, поморщившись от мысли, что надо что-то делать. Включить телевизор? Лечь на диван? Максимум, на который я способна, это открыть книжку. Но не думаю, что она поможет забыть о тошноте.

— Правильное решение, — с радостью ухватившись за мое предложение и торопясь, пока не отказалась от него, муж твердо обвивает мою руку, призывая следовать за ним обратно к лестнице, — давно пора выспаться. День в пижамах, Беллз?

Его оптимизм, его улыбка ради меня, то, что делает вид, будто ничего не случилось и никаких собственных проблем, о которых говорил по телефону, когда я вошла, нет, вдохновляют.

Этакий маленький, но очень талантливый и желанный спектакль.

Я не стану его расстраивать, он не заслужил. Он ко мне очень добр.

Поэтому, повернувшись от кухни, я послушно иду за Калленом куда ведет. Я с горем пополам поднимаюсь по лестнице, я даже сама открываю дверь в нашу комнату.

— Ты сам убирался?..

— «Чистый свет» приехал очень быстро, — Эдвард передергивает плечами, — но наверху да, я сам. Я не хотел, чтобы они тебя разбудили.

От моей ласковой улыбки он, похоже, немного теряется.

— Спасибо…

— Не за что, — поспешно мотает головой, кивая мне на так и не застеленную постель, — это все не было сложным.

Мы снова укладываемся на простыни. Эдвард снова привлекает меня к себе. Его губы находят мой лоб, руки — спину и ребра. Как ребенка, он гладит меня успокаивающими движениями туда-обратно, побуждая снова сдаться сну. Поднакопить силы.

И в этот раз мне спокойнее — то ли потому, что происшествие с рыбами осталось за границей памяти, там, в раннем утре, то ли потому, что Эдвард обладает отличным чувством убеждения и мне становится легче. Тем более, он здесь.

— Пожалуйста, будь рядом, когда я проснусь, — это все, что могу попросить. И мы оба это знаем.

Мужчина нежно улыбается, сделав все, чтобы заметила, как теплеют и светлеют его темные оливы, а лицо наполняется вдохновением.

— Ну еще бы, малыш, — он легонько чмокает мои губы, — я буду охранять твой сон. Засыпай.

Фраза звучит интимно и, наверное, в духе мелодрам усредненного уровня для усредненной аудитории.

Но меня успокаивает, даже больше — усыпляет. Почти полностью.

Я сжимаю руку Эдварда, чуть ближе к нему пододвинувшись. Прижимаюсь всем телом.

— Ты очень хороший…

— Ты лучше, — с улыбкой заявляет он. Похоже на то, что зевает, — спи, Беллз. Все будет хорошо.

Ну что же, я верю. Глупо в такое не верить еще и тогда, когда он так близко и так нежен. Это святотатство.

Поэтому закрываю глаза и чуть удобнее кладу голову на подушке. Отпускаю этот день.

И забываю все, начиная от ящика с ужасным словом и заканчивая упоминанием Алесса пару минут назад. Выкидываю из памяти.

Пока Эдвард рядом мне, наверное, действительно нечего бояться.

* * *

Когда я выходила замуж в феврале этого года, меня предупреждали все, кому не лень, что семейная жизнь — дело непростое. А уж моя семейная жизнь и вовсе никогда простым делом не будет.

И самым ярким из тех, кто пытался показать мне, на что соглашаюсь, был Эдвард. Мы бесконечно это обсуждали. Я так уставала от таких разговоров, что стиснув зубы часто спрашивала его, какого черта ему нужно, чтобы я передумала?

Тогда мужчина извинялся, гладил меня по волосам и говорил, что хочет быть уверен в том, что я понимаю, что делаю. И что на сегодня его эгоизм может быть свободен, он не позволит ему влиять на мое решение.

Но свадьба все-таки состоялась — как и медовый месяц, как и возможность жить с тем, кого любишь. Я приняла это как главный подарок и требовать больше, наверное, никогда бы не посмела.

Я не верила ни единому слову тех, кто утверждал, будто моя жизнь возле Эдварда, в качестве его золотой рыбки, станет худшим испытанием, чем семь кругов Ада. Что полетит все в тартарары быстрее, чем успею понять, что к чему.

И это было напрасным. До сегодняшнего дня не было, а вот после все же было. Я вижу.

Эта неделя, в своей середине разорвавшаяся на клочья от чудесного «подарка» Алессандро Иффа, которого я ненавижу все больше и больше (и настолько же боюсь, хотя Эдварду никогда не признаюсь), с каждым днем превращается в запутанный темный лабиринт боли.

Все рушится.

Все покрывается пеплом.

Все сгорает.

Пока я отхожу от шока и стараюсь занять себя хоть чем-нибудь в огромной квартире, Эдвард разбирается с навалившимися отовсюду рабочими вопросами.

По утрам, пока готовлю завтрак, я слышу его громкие баталии по телефону с каким-то Джоном, разбирающимся в акциях компаний, а потом, когда в молчании едим свои омлеты, запеканки или блины, наблюдаю перекошенные от гнева черты и огонь в глазах, разжигающийся с каждой минутой все больше.

Он уходит в офис к восьми и приезжает на обед к трем, ограничив его время с часа до двадцати минут. Он пытается перекидываться со мной какими-то словами или общими фразами, но у него плохо выходит. Это уже не беспокойство, это уже паника в темных оливах. А тучи так и не перестают сгущаться…

Как правило, ночами ему очень плохо. Едва ли не вскарабкиваясь от боли по ровному бетону на стены, Эдвард хрипло дышит и цепляется за меня руками, аргументируя это тем, что так быстрее становится легче. Ровно как и ситуация на работе, в нашей жизни и вокруг нас, его приступы выходят на новый уровень. И если раньше можно было, выпив таблетку, высчитывать десять минут, чтобы знать, когда она подействует, теперь порой мало и пятнадцати.

За два дня Эдвард превращается в тень самого себя, становясь и бледнее, и злее, и грубее. При мне он пытается сдерживаться, но остается только посочувствовать тем, с кем с утра до вечера проводит в одном помещении…

На выходные я пытаюсь все исправить. Отговорив его от желания продолжать работать хотя бы во второй половине дня, буквально силком вытаскиваю из дома и веду на прогулку. К большому парку, к озеру, к прохладным фонтанам и маленьким сувенирным магазинчикам. Раньше мы покупали в них всякие безделушки, символизирующие силу двух сердец или их неразделимость, или, может быть, магнитики попугайчиков-неразлучников, парочку из которых — коллекция — до сих пор висят на нашем холодильнике.

Однако теперь на магазинчики Эдвард даже не оглядывается. Он честно, словно бы отбывает необходимый срок, обходит со мной небольшой круг между деревьями, десять минут посидев на скамейке и понаблюдав за утками в реке, а потом просит вернуться домой.

— Тебе надо отдохнуть, — несогласная, я качаю головой из стороны в сторону, пытаясь хоть немного его образумить.

— Я здесь не отдыхаю.

— А где ты отдохнешь? Пойдем туда, — призывно беру его за руку, демонстрируя, что согласна идти куда угодно. С такими темпами он сделает из себя зомби. Уже сделал.

— Белла, ситуация не располагает, — у него будто замогильный голос. Не только лицо, но и тембр осунулся. Мне уже страшно.

— Всех денег не заработаешь, — упорствую, вздохнув и чмокнув его в щеку, — пожалуйста, подумай хоть немного о себе, Эдвард. Сохрани себя для меня.

Он вымученно усмехается, обнимая меня за талию и зарывшись лицом в волосы. Мягкий весенний ветерок приятно играет на лице, а солнышко, проглядывающее сквозь кроны деревьев, пытается нам внушить, что все не так плохо. И я стараюсь ему поверить.

— Не утерять бы те деньги, что есть… если пойдет такими темпами, Белла, мы с тобой будем в этом парке жить.

— Что случилось?

Мое беспокойство располагает к откровению. Он сдается.

— Я недооценил Алесса, — нехотя признается Эдвард, опустив глаза. За эти дни на его лице больше морщинок, нежели в ночи самых страшных болей, — он действительно нас топит…

— Но ему же не удастся, — мягко напоминаю, пальцами проведя по едва заметной щетине, — ваше место на рынке — лидирующее. Ты сам так говорил. Не зашивайся, пожалуйста. Эдвард, пусть лучше прогорит компания, чем перегоришь ты.

— Спасибо за заботу, любовь моя, — он поворачивает голову, целуя меня в лоб, — я обещаю тебе, что это скоро кончится. Перегорит Алесс. Я его раздавлю.

— Сколько на это нужно времени? — меня передергивает. Волосы Эдварда потемнели и потускнели, кожа туго натянулась на лице и руках, показались вены на ладонях и парочку синеватых переплетений их русел возле висков, на шее. Инфаркты в тридцать два года редкое дело…, а инсульты? Кластерные боли как-то связаны с инсультами? О господи…

— Неделя, — Эдвард успокаивающе потирает мои плечи через тонкую малиновую блузку, — еще одна неделя. До пятницы. Двадцатого мы заново раздадим карты, для этого у нас есть свой туз.

Я грустно смотрю на него.

— Обещаешь?

Темные оливы, подернувшиеся усталостью, с обожанием изучают мое лицо.

— Обещаю. Следующие выходные мы проведем так, как ты захочешь. И где захочешь.

Ну что же, с этим обещанием можно жить. Я пытаюсь себя в этом убедить.

— Ладно, — даю согласие, коротко вздохнув, — до пятницы. А потом ты всерьез займешься собой.

Эдвард переплетает наши пальцы, сделав так, чтобы тонкие обручальные кольца потерлись друг об друга.

Единение все же есть…

Это греет мне сердце.

Конечно же, жить легче после нашего воскресного разговора в парке никому не становится. По утрам я все так же слушаю перебранки бизнесменов, по ночам дрожащими пальцами высвобождаю из упаковки таблетки с характерными зазубринками, а потом крепко обнимаю Каллена, ожидая для него облегчения.

Но это только одна сторона медали, уже мне знакомая.

А есть и другая.

Удивительно это или нет, но для меня теперь становится колоссальным испытанием заниматься прежде любимой готовкой. Все эти запахи, специи, аромат масла и пар, исходящий от мяса… особенно по утрам. Я не экспериментирую с блюдами или рецептами, ограничиваясь самым быстрым и простым. Под благовидным предлогом, что наелась, пока готовила или поем попозже, сейчас не хочется, подаю порцию блинчиков или яичницы лишь мужу. Кусая губы, глотаю таблетки от тошноты пачками, первое время желая все списать на кишечный грипп.

Однако постепенно, особенно когда к тошноте добавляется еще и утомляемость от самых мизерных усилий, начинаю задумываться о чем-то большем, нежели кишечная инфекция.

В тот же день, дождавшись, пока Эдвард уедет, спускаюсь в аптеку под домом за тестом на беременность.

Дрожащими пальцами, чудом не забывая дышать, исполняю все в точности, как прописано в инструкции и кусая ногти, жду результата, прижавшись к холодной плиточной стенке.

Минута, две…

С мокрыми глазами достаю заветный тестер из специального стаканчика, поднимая к свету, чтобы лучше разглядеть результат.

Плачу.

Не беременна.

Наверное, стоит записаться к врачу…

Но это потом. Это после пятницы. Я все еще лелею мысль, что завтра все кончится и эта неделя, ровно как и прошлая среда, покажутся просто выдумкой душевнобольного. Больше всего я сейчас хочу, чтобы мы оба, и я, и Эдвард, пришли в норму. Потом уже можно рассуждать обо всем остальном.

С такими мыслями, заручившись поддержкой ставших моими друзьями таблеток, утром следующего дня — пятницы — я отправляюсь в магазин, твердо намеренная отметить конец жуткой недели хорошим ужином. Хотя бы для мистера Каллена.

К времени его возвращения — восьми — почти управляюсь. Выпив таблеток, тушу курицу с овощами, нарезаю ингредиенты для греческого салата и замешиваю тесто для яблочной шарлотки, понадеявшись, что не испорчу ее иным сортом яблок, к которым привыкла. Но в самый ответственный момент — добавление муки — понимаю, что дома нет корицы. Что купила все, начиная от специй для курицы и кончая специальным сортом брынзы для салата, а про маленький пакетик коричневого ароматного песка забыла. Прошла мимо как ни в чем не бывало.

Посмеиваясь от своей рассеянности, оставляю готовку, выключив огонь, и не надевая пальто, бегу вниз. Преимущество этого жилого здания — магазин на другой стороне узкой улицы, в котором есть все. Очень удобно для забывчивой хозяйки.

Не знаю, сколько провожу в нем. Хватаю корицу и следую к кассе, но встречает не улыбка продавца, а длинная очередь. И волей-неволей мне приходится ее выстоять, потому что шарлотка без корицы — не шарлотка, а просто вздутое тесто с мягкими яблоками.

Десять минут, пятнадцать. Уверена, не больше двадцати.

Однако, когда возвращаюсь домой, ключ в замке не поворачивается — дверь не закрыта. А это может значить только то, что Эдвард вернулся раньше меня. И сюрприз испорчен.

Все из-за корицы…

— Привет, — я нерешительно переступаю порогу, покачав сама себе головой за непредусмотрительность, — ты дома?

Ответом служит звон от соприкосновения чего-то стеклянного и кухонной стойки, а потом тишина. Я останавливаюсь в дверном проеме, не совсем понимая, что это значит.

На миг сознание заполоняют страшные образы очередных «подарков» Алесса. Может быть, он вломился к нам в дом? Или его приспешники? Черт, они ждут меня?.. Эдвард вообще здесь?

Ледяные мурашки табуном бегут по спине, заставляя задрожать пальцы.

Всерьез хочу отступить назад и поскорее, пока не замечена, вернуться на улицу, в людное место, в магазин, в конце концов, и позвонить мужу. По крайней мере, там я точно буду в большей безопасности.

Но в самый последний момент, почти рванув по лестнице вниз, вижу на вешалке прихожей калленовский плащ.

И вот тогда испуг отпускает. Он дома.

— Я поседею от твоего молчания, — с успокоенным смешком бормочу, снимая обувь и направляясь со своим маленьким пакетиком сокровища в кухонную зону, — ты спишь?

— Спать будем потом, — отвечают мне. Теперь вслух отвечают, довольно громко. И снова ударяют стаканом об стол, — а пока попразднуем…

Я хмурюсь, недовольная нотками, которые звучат в его голосе. Разве все случилось не по плану? Он будто бы…

И вот тут, поворачивая за угол и встречаясь взглядом с темными оливами, понимаю, что предположение вышло верным. В «яблочко».

Изумляя меня больше, чем рыбки Иффа, наклонности Вольтури и предложение отца подарить Эдварду на день рождение акции его же компании, мистер Каллен сидит за кухонным столом, организовав себе праздник… сосудов? Или что там благотворно встречает алкоголь?

Вазочка со льдом, щипцы, дольки лимона на зубочистках и неглубокий хрустальный стакан, наполовину залитый темно-золотистой жидкостью. Запах подсказывает что это быстрее, нежели красноречивая бутылка на столе. Macallan. Виски.

— Ты что… — слова застревают в горле от картины, какую, надеялась, мы уже давным-давно оставили в прошлом.

— С повышением по службе, — поднимая бокал и кивая мне, Эдвард громко смеется, — с полу-банкрота до почти-банкрота. Дело времени, как говорится.

Забывая и о корице, и об ужине, и о чертовом пироге, с трудом делаю несколько шагов до кухонной тумбы. Останавливаюсь, застывшими глазами наблюдая за мужчиной.

— Ты пьешь…

— Ага, — он запрокидывает голову, продемонстрировав распущенный галстук, грязный воротничок белой рубашки и отсутствие одной пуговицы на груди. Пиджак небрежно отброшен на пол, обувь так и не снята — он в ботинках, а штаны, такое ощущение, вытирали все стены нашего коридора. Не удивлюсь, если это было так.

— Ты обещал, что не будешь этого делать.

— Как мне сегодня напомнили, я много кому и много чего обещал…

Это не первый его бокал. И даже не второй. И не третий. Это полбутылки вдогонку к уже выпитому. Глаза в пелене, движения размашистые и раскованные, а дыхание удивительно глубокое. Отпечаток алкоголя уже уверенно разместился на бледном лице. Это не мой Эдвард.

— Ты можешь объяснить, что случилось? — я начинаю злиться. Не столько из-за загадок, которыми говорит, сколько из-за возвращения к спиртному и порче той пятницы, что мы условились сделать человеческой. К тому же, я очень сомневаюсь, что его организм способен сейчас выдержать прежний темп возлияний. Он слишком бледный и измотанный.

Каллен переводит на меня мутные, но в то же время сияющие всеми цветами радуги глаза. Призывно похлопывает по стулу рядом с собой, плеснув виски во второй бокал.

— Я не собираюсь пить, — складываю руки на груди, отбросив к холодильнику корицу и кошелек, — я хочу, чтобы ты мне все объяснил и пошел спать. Немедленно, Эдвард.

Тону своего голоса удивляюсь, но не сильно. Эдвард больше удивляется. И жесткость каленым железном выжигает маску на его лице.

Он поднимается со стула, удержав равновесие. Он делает шаг от стола, забрав с собой бутылку и проигнорировав стакан.

— Я расскажу, — кивает, состроив серьезный вид, — тебя это должно обрадовать, Изабелла. Как никак, твой почитатель взлетел до небес.

— Эдвард, пожалуйста…

— Ладно, — он примирительно поднимает руки вверх, предварительно глотнув прямо из горла обжигающего пищевод напитка, — слушай.

Мне хочется подойти и придержать его. Он стоит в опасной близости к столу и, если упадет, вполне возможно, что разобьет голову. А еще стулья, хрусталь, стекло бутылки…

Но не могу. Запах и здесь невозможен, а возле Эдварда, от него самого… я очень боюсь, что дело кончится очередной грязной раковиной. Боже мой, если это не токсикоз, тогда что?..

— Это сказка об акциях, — откашлявшись, с вступительным жестом фокусника начинает мужчина, — жили-были акции, которые не тужили. Они покупались, продавались, вели безбедное существование и росли, становясь все более ценными членами финансовой пирамидки. Их потолок был довольно близко и все это знали — надо было чуть-чуть подтянуться. Однако вдруг… появился на горизонте самолет. Коричневый, с большими крыльями и огромным эго. Он не представлял опасности, думали они. Он пролетает мимо…, но самолет оказался слишком большим, хоть и едва достроенным. Он махнул крыльями — и акции посыпались со своего пьедестала вниз. Знаешь, как карты, когда выдергиваешь одну из основания, да, Беллз? И так — ба-бах на пол! В реку из сотен тысяч долларов… по лужайкам, лугам, берегам… и безвозвратно.

Он говорит, говорит, говорит и лицо становится все темнее, желваки видны ярче, а ладони слишком сильно сжимаются в кулаки. Чувства в голосе становится больше, ненависть опаляет, ужас отвешивает поклон, а вокруг все становится холоднее. Я с трудом отваживаю себя от желания отшатнуться. Черт подери…

— Что ты несешь?..

Каллен свирепеет. Буквально так, прямо на глазах. Губы приоткрываются, дыхание становится хриплым, а темные оливы страшно блестят. Он ожидал, что я пойму все из этого спектакля?..

— Акции, Изабелла. БАБАХ! — громко повторяет, схватив со стола стакан и, для пущего эффекта, швырнув в холодильник, — НА ОСКОЛКИ!

— Упали акции?..

— Грохнули, — на сей раз Эдвард делает два больших глотка из бутылки, совсем не по богатому после этого вытерев губы ладонью. Капельки виски, не задетые ей, текут по его щеке, подбородку и шее. Грязнят рубашку больше прежнего — теперь я понимаю, почему воротник такого желтого цвета.

До меня начинает доходить.

— А туз?.. — цепляюсь за свое единственное воспоминание о том разговоре.

— Нет туза, — рявкает мужчина, метнув глазами молнию в ни в чем неповинный стол. Хватает второй стакан, у меня на глазах снова запустив его к холодильнику. В который раз в этой комнате звон осколков…

— Подожди, но не все же так плохо, — меня потряхивает, однако уходить на безопасное расстояние не соглашаюсь, — это же не банкротство, это пару акций…

— На тридцать пять процентов, Белла! ЗА ДВА ДНЯ! Финита ля комедия.

— Это не конец.

— Это полный конец. Это просто ВОТ ТАКОЙ конец, — он взмахивает руками, демонстрируя то неприличное слово, о котором говорит, разведенными ладонями, в одной из которых бутылка, — наслаждайся.

А затем он глубоко, до того, что дрожат пальцы, вздыхает. Будто бы набирается сил.

И когда оборачивается ко мне снова, когда поднимает глаза от пола, оливы уже чужие. В них синий огонь.

— Алессандро Ифф теперь новый финансовый магнат. Не пройдет и полугода, как выкупит всю мою… империю, — хохочет на этом слове, словно бы поражаясь его сильному значению, — и будет жить-поживать, да добра наживать. Он сейчас нарасхват. Так что тебе стоит поторопиться.

Колючий разряд тока, ударивший в самое сердце, заставляет меня вздрогнуть.

Бред бредом, но это… что он говорит?

— Эдвард…

— Ты посуди сама, — Каллен глотает виски как воду, осушая уже большую часть только что вскрытой бутылки, — лучшего-то шанса тебе не представится. В этом пруду — он обводит рукой гостиную — ловить уже нечего, рыбка сдохла. Почему бы не попытать счастье в другом месте? У Алессандро, кстати, целых восемь аквариумов… все панорамные и все с эксклюзивным животным миром. Я видел.

— Ты что, предлагаешь мне уйти к нему? — пробивает на смех. Только уж очень горький.

— Не так, о нет, — Эдвард мотает головой, зажмуриваясь, — я тебе ВЕЛЮ к нему идти. И чем быстрее, тем лучше.

Ну все, грань перешагнули. Действительно, финита ля комедия.

Завтра он ответит мне за все осушенные бутылки.

— Ясно, — всеми силами стараясь удержать на лице снисходительную улыбку, я закатываю глаза, — отличные новости, мистер Каллен. А теперь идите-ка в постель.

— Я не шучу, — он поджимает губы.

— Я тоже, — с не меньшей серьезностью заявляю, подходя к нему ближе, — давай мне виски и пошли.

— Изабелла, не до смеха.

— Еще как, — согласно киваю. Протягиваю пальцы к бутылке, но Эдвард уверенно убирает руку назад, лишая меня шанса до алкоголя добраться, — давай сюда. Прекрати уже этот спектакль.

— Минус пятьдесят пять миллионов. За два дня. Это два частных острова в индийском океане.

— Эдвард, иди сюда, — я призывно протягиваю руки, надеясь, что позволит себя обнять, — ты слишком устал. Мы поговорим позже.

И тут в нем словно бы что-то щелкает. Почти слышно.

— НЕТ! — ревет так, будто бы в этой бутылке — его жизнь. Но почти сразу же ее, так и недопитую, отправляет передавать привет разбитым стаканам. Со всей дури, со всей страшной силой, которая просыпается в гневе, запускает в холодильник. Удивлюсь, если он выживет после таких налетов…

— ТЫ! — засмотревшись на брызги виски по кухне и почувствовав отвращение к запаху, запоздало понимаю, что баритон теперь скорее рык, нежели голос. И под стать ему освободившиеся руки мужа вряд ли можно назвать руками. Когти.

— Что ты делаешь? — стараясь не злить его больше прежнего, силюсь выдернуть ладони, — отпусти!

— ТЫ! — еще раз повторяет он, прокричав это так, что птицы в небе должны остановиться и заглянуть в наше окно, — ИЗАБЕЛЛА, ТЫ! СКАЖИ МНЕ! СКАЖИ МНЕ ПРЯМО СЕЙЧАС!

Он с невозможной силой сдавливает мои запястья, отбирая последний шанс вывернуться. Движение вправо-влево — сломает их. Без шуток.

У меня в груди холодеет, а глаза сами собой распахиваются.

— Мне больно…

— Будет больнее, — сжав зубы, шипит Каллен. Еще секунда — и вжимает спиной в стену возле стола. Не ударяет, не кидает, просто вжимает. И холодный бетон, окрашенный по единой цветовой гамме, впивается в кожу.

— Эдвард… — на глазах закипают слезы. Я была уверена, что знаю, что от него ожидать. Никогда, никогда агрессия мужчины не обращалась против меня. Он всегда клялся меня защищать и меня защищал. А теперь… теперь нет.

Он не тронулся рассудком? Ну пожалуйста, не надо!

— ГОВОРИ! — бескомпромиссный и безжалостный, велит, наклонившись к самому моему лицу, — ДАВАЙ ЖЕ, СЕЙЧАС! СКАЖИ, ЧТО БРОСАЕШЬ МЕНЯ! СКАЖИ, ЧТО УХОДИШЬ К НЕМУ!

О Господи…

Это уже не триллер, это фильм ужасов. И я в главной роли. И я у стены. И я сейчас лишусь если не обеих рук, то точно способности дышать. Вид разъяренного, пьяного, абсолютно бесконтрольного Эдварда способен довести до обморока.

Я упрямо молчу. Спрятав дрожь, слезы и выражение боли на лице, молчу. Мне ничего не остается.

— НЕ СМЕЙ! НЕ СМЕЙ ТАК, БЕЛЛА! — а муж расходится еще больше, встречая мое игнорирование, — НУ ДАВАЙ ЖЕ! ЧЕРТ ПОДЕРИ, СКОЛЬКО ЖЕ ТЕБЕ НАДО, ЧТО ДАЖЕ АЛЕСС С МОИМИ ДЕНЬГАМИ — МАЛО? ТЫ ЧТО, ХОЧЕШЬ ШЕЙХА? ВЫШКУ НЕФТИ? НЕ МОЛЧИ!

— Ты делаешь мне больно, — тихо, вынуждая его замолчать, чтобы услышать, бормочу я. Кожа белая, а кости трещат. Это не праздные слова.

— Ты мне тоже! — шипит он, опустив голову и тщетно пытаясь выровнять дыхание, — каждый божий день, мать твою, Изабелла… думаешь легко жить с мыслью, что однажды ты уйдешь вон? Со всем, что привнесла в мое существование?

— Неужели ты до сих пор считаешь так?

— А КАК МНЕ СЧИТАТЬ? — его передергивает и среди темных олив пробиваются похожие на мои слезы, — Кого ты на самом деле любишь? Меня? Или все же деньги? Не смей молчать!!!

— Я говорила сотню и даже тысячу раз, Эдвард, — всхлипываю, сморгнув соленую влагу, чтобы лучше его видеть, — и я не знаю, сколько еще надо сказать, чтобы ты поверил…

— Ты меня мучаешь…

— Ты меня тоже, — качаю головой, даже не пробуя уже освободиться из стальной хватки, — почему ты не видишь, что этими словами разбиваешь мне сердце?

Он резко выдыхает. По щеке течет маленькая соленая капелька.

— Потому что ты разбила мое.

Эдвард поднимает голову, стерев с лица любое упоминание о слабости и слезах. Сильнее сдавливает мои руки своими пальцами. Мы оба уже не думаем об этой боли.

— И чем ты его лучше? ЧЕМ ТЫ ЛУЧШЕ АЛЕССА? — не выдерживаю я, буквально выплюнув эти слова ему в лицо, — В богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас… эти клятвы были для тебя пустыми?

— Для меня не было пустым ничего. НИЧЕГО! — Эдвард вздрагивает, впившись в меня глазами, — я хотел тебя. Я желал тебя. И я тебя получил — я бы и так тебя получил, даже без согласия. Ты знаешь это. Ты просто хочешь набить себе цену!

Поддавшись эмоциям, окунувшись в их красный водоворот с головой, я на секунду теряю власть над своими действиями.

— НЕ СМЕЙ! — выкрикиваю, дернувшись влево. И то ли от неожиданности движения, то ли от того, что сила Эдварда неукоснительно слабнет, мне удается вырвать руку из стальной хватки. И первое, что оглушает тишину комнаты после моего приказа — хлопок кожи о кожу. Колючая щетина по пальцам. Теплота о холод после бетонной стены. Пощечина…

Сама с ужасом встретив то, что сделала, отшатываюсь назад, больно ударившись головой о стену. На щеке Эдварда секунду-две мерцает красный отпечаток от моей ладони, а потом этот алый цвет, этот огонь, перебирается в его глаза, отпуская кожу. Я никогда не видела их такими черными…

Эдвард перехватывает мои руки одной своей, давая свободу правой ладони. И ей, большой, тяжелой, горько пахнущей виски… замахивается. В ответ.

Схватив мгновенье перед ударом расширившимися глазами и коленями, которые подгибаются, поспешно уворачиваюсь, с придушенным выкриком опустив голову вниз.

Рука мужа своей цели не достигает.

Он ей не дает?

Черед долгую, тянущуюся почти вечность, секунду, я, не услышав характерного хлопка и не ощутив волны боли, должной прокатиться по телу, поднимаю голову. И встречаюсь взглядом с застывшими, покрывшимися льдом оливами. Пораженными в самое сердце.

Morte.

Даже не пытаясь перебороть дрожь, я несильно дергаю руками, призывая меня отпустить.

И о чудо — оковы разжимаются.

Эдвард следует за мной взглядом, но больше ни единого, ни самого мимолетного движения не предпринимает. Он будто заморожен.

Я часто дышу, заставляя ноги слушаться голову. Не обращая внимание на саднящие отметки на коже плеч, запястий и локтей там, где их держал в свое время мужчина, иду к двери. Бегу к двери — будет точнее.

Мамочки.

Мамочки…

Мамочки!..

— Белла…

Не слушаю. Каким-то чудом угадав с сапогами и надев свои, а не калленовские, хватаюсь за холодный замок, мокрыми пальцами стараясь вывернуть его в нужную сторону.

Выбегаю в коридор, не потрудившись ни запахнуть пальто, ни захлопнуть дверь. Все внимание занимают слезы и то, как стоит перед глазами картинка замахивающегося Эдварда.

Он хотел меня ударить.

Он почти ударил меня.

Я бегу, хотя не знаю, куда бегу. Для начала — вниз по лестнице, подальше от квартиры. И неважно, что в карманах ни денег, ни телефона. Это сейчас ненужно.

А вслед, по холлу частного-личного коридора, мне летит сквозь щель приоткрытой двери настоящий рев. Громкий. Отчаянный. Безнадежный.

Именно так кричат львы, которых в единую секунду разит меткое и пропитанное ядом копье охотника…

* * *

Я возвращаюсь домой в двенадцать ноль пять ночи.

Официально я так и не решила, хочу возвращаться или нет, дом это вообще для меня или нет, и есть ли у меня какая-нибудь альтернатива, чтобы считать иначе. Слова Эдварда плотно въелись в подкорку и уже разъели сознание как быстродействующая кислота, шокировав получше, нежели все вспоротые рыбки от Алесса. А его… телодвижения, уж точно добавили решимости сотню раз подумать, прежде чем дойти до двери пентхауса. Вдруг на этот раз не удержится, не сможет остановиться?

От таких мыслей просыпается дрожь, но та же самая дрожь не бодрствует и на улице, где темно, холодно и страшно. Мне некуда идти — сегодня точно. И в таком виде, без денег и документов, меня вполне могут еще и арестовать. А это за такой насыщенный день было бы уже слишком много.

Поэтому, приняв довод сознание, что дома все же безопаснее, нежели на улице, я соглашаюсь подняться к нашей квартире. Не знаю, нашей ли уже…, но все же квартире. Со светом, горячей водой и окнами, спасающими от пронизывающего ветра.

В конце концов, если Эдвард еще раз на меня замахнется я… вызову полицию. Или схвачу кошелек и уже тогда убегу. Но точно не стану терпеть. О нет, я не стану.

Как ни странно, все, что есть в моем плаще — ключи. Я собираюсь ими воспользоваться, чтобы хоть как-то показать, что все еще живу в этом доме, но это оказывается лишним. Дверь открыта — никто не потрудился ее закрыть.

Второй раз за чересчур долгий вечер я переступаю порог квартиры, находя глазами плащ мужа, его черные вычищенные туфли и мобильник, сиротливо лежащий на тумбочке в прихожей. Похоже, он тоже ему больше не нужен.

Я скидываю пальто, медленно снимая обувь. Не убираю, оставляю на видном месте на случай, если надо будет снова уйти. И только затем, сделав глубокий вдох, прохожу в квартиру. Слез у меня больше не осталось, руки больше не болят. Как никогда велико ощущение, что не Эдвард, доведший меня до этого, а я сама — каменная. На сто двадцать процентов.

Первое, что чувствуется в доме — странный запах. Горьковато-сладкий, с примесью горелых корочек, аромат. Он переплетается с алкоголем, но не теряется, не растворяется в нем. И раздражает рецепторы почище, нежели сладкая картошка, которую я готовила на обед вчера. Убийственный запах.

Нахмурившись, я иду сразу же на кухню. Не знаю, с чего бы вдруг Эдварду браться за кулинарные шедевры, но комком свернувшееся в животе плохое предчувствие пересиливает и обиду, и злобу, и все остальное. В конце концов, этого человека я люблю. И в конце концов, пока еще он мой муж.

В тишине пентхауса постепенно начинают появляться звуки. Вернее, один звук — всхлипы, то и дело скатывающиеся до негромких рыданий. И они, судя по тембру, мужские.

Я оглядываю кухню на предмет зоны бедствий. Стаканы так и лежат в разбитом виде, виски так и текут по тумбочке, а моя шарлотка, наверняка вместившая в себя парочку осколков, ждет своего часа возле вытяжки. Однако кое-что все же изменилось: посуда. На плите стояла посуда, а теперь она безбожно скинута. Сохранила свое местоположение лишь кастрюля с мясом, прикрытая крышкой — она дальше всех. Остальная же утварь нашла приют на тумбочке, полу и холодильнике. С явственным нетерпением кто-то освобождал конфорку…

Я подхожу ближе, стараясь дышать ровнее, пока страшные мысли заполоняют голову. Поселяются в ней. Хорошо, что плита не газовая… нельзя списать все на желание покончить с земным бытием.

Но картинка по центру самой большой из электрических конфорок, все еще, к слову, горячей, отнюдь не придает оптимизма. Словно бы отпечаток… словно бы что-то живое… подгорелое, а прежде живое. Панель грязная от жирности… пальцев?

Я замираю, как громом пораженная. Дав себе секунду на то, чтобы свести факты — отпечаток, запах и конфорку — воедино, чувствую возвращение знакомой дрожи.

О нет…

Кое-как перепрыгнув через разбитые стаканы и лужу виски, игнорируя и аромат, выедающий легкие, бегу на то и дело затихающий звук всхлипов. В гостиную. К дивану. За загородку, созданную телевизором. К креслу, вместившему на себя три желтых подушки, дарящие мне прежде оптимизм.

Эдвард здесь.

Он вздергивает голову, увидев меня, а глаза, как когда-то мои собственные, распахиваются. Он вздрагивает, будто своим появлением я его ударила, и едва не падает с кресла. Красные ободки глаз, намокшие ресницы и лицо, скованное от слез — все, что вижу, прежде чем обратиться к своей цели. Сконцентрироваться на ней.

— Покажи мне немедленно, — дрожащим голосом велю, откидывая ногой подушки на полу и присаживаясь рядом с креслом, — сейчас же. Быстрее.

От неожиданности от моих цепких пальцев муж не успевает даже увернуться.

Я хватаю его ладонь, лежащую не слишком естественно, и обвиваю обеими руками.

Вот и все…

Кожа вспухла, видны пузыри, линии жизни, любви и здоровья окрасились темно-бордовым, почти скрывшись под ожогами, а ранки слева и справа от запястья очень красноречивы.

Он. Сжег. Себе. Руку.

— Что же ты делаешь?.. — мигом севшим голосом шепчу я, посмотрев на него как впервые.

Оливы все так же ледяные. Ни движения.

Черт.

— Сиди здесь. Не смей даже вставать, слышишь меня? Я предупредила, — вскакиваю со своего места, тем же быстрым шагом направляясь обратно на кухню. Аптечка.

Большая зеленая коробка. Скорее. Это же адская боль, Боже мой…

Когда я возвращаюсь к Эдварду, он так и не убирает с моих глаз ладонь. Мне начинает казаться, что он в прострации или застыл в пространстве. Все, что может — смотреть на меня. И так же тихо плакать.

— Ты охлаждал его? Под водой?

Кивок.

— Хорошо… — но хорошего мало. Вряд ли боль от этого намного уменьшилась.

— Я искал тебя… — шепчет он.

Правда? Мое сердце, по-моему, пропускает один удар.

— Я была далеко, — и за это поплатилась…

Эдвард опускает голову, признав поражение.

Раскрутив колпачок принесенного бепантена, выдавливаю немного белого крема на пальцы — те пару секунд, что заняло мытье рук, кажется, длились вечность.

Эдвард редко вздыхает, когда я касаюсь кремом поврежденной кожи. В пространство проскальзывает его тихонький всхлип.

— Потерпи, — умоляюще прошу, стараясь прикасаться как можно аккуратнее, — если не намазать, будет только хуже.

Интересно…, а я-то наивно считала, что вышла замуж за взрослого человека. Палить руки о плиту… это надо додуматься. Глупый какой!..

Мои были утихнувшие, забытые слезы с завидной скоростью восстанавливают утраченные позиции.

— Сильнее, — вдруг просит Каллен. Мои пальцы сами собой останавливаются, а голова поднимается, чтобы найти его глаза. Чтобы понять, что просит.

— Что?..

Его губы немного подрагивают, но в большей степени на лице убежденность в собственной правоте и решительность. Даже алкогольная маска теряется.

— Сделай мне так же больно, как и я тебе, Белла. Пожалуйста.

Он меня сегодня доведет. Я едва не роняю колпачок от крема, зажатый в другой руке.

— Помолчи, пожалуйста, — мотнув головой, оцениваю оставшийся объем работы, — у меня еще есть, что тебе сказать…

Эдварддействительно замолкает — на секунду.

А потом внезапно дергает пальцами, вынуждая мои прижаться к ране почти полностью. Поперек крема.

— Ты что делаешь?!

— Не щади… — он морщится, но не так сильно, как мне думалось. Дрожит.

— Отпусти немедленно.

— Не надо…

— Послушай, — я тщетно стараюсь сохранить в голосе предупреждение и не перейти на гнев, — если сейчас ты не станешь вести себя нормально, я развернусь и уйду. И тогда уже «скорая» будет разбираться со всем этим.

Реакция на такую тираду следует незамедлительная. Сжав губы и подавив всхлип, Эдвард сразу же отпускает мои пальцы. Его голова опускается вниз, на щеках слезы. И дыхание почти неслышное.

Я чувствую себя виноватой.

— Никуда я не пойду, — сбивчиво обещаю, на мгновенье отвлекшись от его руки и той ладонью, что с кремом, погладив по колену, — я просто не хочу, чтобы ты мешал.

Ладно?

Кивок. Еще один.

Сквозь слезы, я усмехаюсь.

Заканчиваю с обработкой довольно быстро — мужчина не чинит препятствий, и тем лучше для нас обоих. Прикусив губу, медлю лишь там, где настоящие ранки, где действительно просто взята и снята кожа.

Он сглатывает, когда я прикасаюсь к этим местам. Прикрывает глаза.

— Очень больно? — плохо контролируя голос, зову, насилу оканчивая на этом участке работу, — извини меня… Но зачем же ты?.. Что же ты наделал?..

— Тебе больно, — считая, что этим все объясняется, глухо отзывается Эдвард. Поднимает на меня мутные глаза, почти поборовшие опьянение, и смаргивает слезы.

— Ты что, мазохист?

— Скорее подонок.

Зажмурившись, качаю головой. Отодвинув его ладонь на безопасное расстояние — подлокотник кресла — встаю как раз промежду его коленей. Притягиваю к себе, руками касаясь спины и вынуждая прижаться к своему телу. Чуть ниже груди — к животу.

Мой глупый, упрямый и по-детски радикальный. Ты сам себя наказал…

— Ты вернулась, — едва ли не со стоном, но не предпринимая попытки обнять меня в ответ, шепчет Эдвард.

— Еще бы, — сглатываю, поморгав глазами, чтобы прогнать слезы, — знала бы я, что ты тут делаешь, я бы за порог не ступила.

— Это же заслуженно…

— Сумасшедший, да? Может быть и мне пойти прижаться ладонью к конфорке?

Его пальцы на здоровой руке робко прикасаются к моей талии. Шипят сквозь рыдания:

— Не смей.

— Вот-вот, — хныкаю, немного присев и поцеловав его в макушку, — тоже самое, Эдвард.

Он замолкает, вслушиваясь в ритм моего сердца. А я, дав пальцам вольность, перебираю его волосы.

Не было ничего. Ничего не случилось. Все по-старому… все как прежде… хотя бы этим вечером.

Я не прощу себе, если он еще раз сорвет с собственных рук кожу.

— Я бы никогда тебя не ударил, — отчаянно-мертвым голосом, от которого мое сердце бьется на части, клянется Эдвард, — я бы скорее себя… никогда, Изабелла!

— Ага, — неглубоко вздохнув, двигаюсь пальцами ниже, к его щекам, стирая остатки слез. Верю. — Только не плачь. Пожалуйста, только не плачь…

Каждая слеза, каждый всхлип, хрип — ножом по сердцу. На него так же влияют мои слезы?

— Ты тоже.

— Я тоже, — усиленно моргаю, избавляясь от соленой влаги, — все. На сегодня — все.

Осторожно и медленно, очень не желая этого делать, отстраняюсь от мужа. Снова приседаю перед ним, критическим взглядом осмотрев ладонь.

Достаю из аптечки бинт, разматываю на нужное расстояние. На всякий случай, на полупрозрачную сеточку из ткани наношу еще немного крема.

Перебинтовываю его руку так, чтобы было удобно. Дважды спрашиваю, не туго ли затянула тут или там. И под конец, закрепляя основания, переспрашиваю еще раз.

— Если ты хочешь, я могу остаться на диване, — Эдвард нерешительно смотрит мне в глаза, теряя и спесь, и ярость, и все то, чем был наполнен последнее время, — или в гостевой… я не стану претендовать на спальню, Белла. Не беспокойся.

Мне неожиданно становится очень больно. Не просто горько, не просто жалко, а именно больно — до дрожи. Видеть его таким, говорить с ним таким и знать, что он совсем недавно с собой сделал.

Из-за меня.

Никакие синяки, касания и даже слова (по крайней мере, сегодня) не идут с этим ни в какое сравнение.

— Я не хочу, чтобы ты спал здесь, — уверенно заявляю, покачав головой, — мы оба полноправно владеем спальней. И мне бы хотелось, чтобы ты остался там. Со мной.

Не верящие тому, что говорю, темные оливы не спешат загораться.

— С тобой?.. — баритон дрожит.

— Да, — подтверждаю, не давая ему усомниться. Наклоняюсь и чмокаю в лоб так нежно, как поцеловала бы, наверное, только ребенка. Нашего ребенка. — Я ведь твоя Золотая Рыбка, любовь моя…

* * *

Этой ночью на долю Эдварда выпадает один из самых болезненных приступов за все время. Не имеет веса даже то, что обычно алкоголь, как утверждал он, позволяет спокойно спать до утра, блокируя проявление болей.

Катаясь по кровати с натянутой на лицо футболкой, он стонет, подрагивая от каждого движения.

Будит меня, хотя не хочет. Будит стонами, шелестом простыней и тем, что один раз случайно задевает мою руку — заживающую, но еще не зажившую. От тех самых котиков-любовников.

— Скоро пройдет, — ободряю я, ласково стягивая промокшую ткань футболки с его лица и вынуждая приподнять голову, чтобы запить принятую таблетку водой, — я здесь.

Это уверение, похоже, работает лучше всего. Эдвард не решился сегодня обнимать меня, когда мы легли в постель, а вместо этого предложил сплести вместе руки. Сила единства — величайшая сила. Сравнима даже с любовью — мы оба ощутили это, засыпая.

Близость. «Я здесь». Спокойствие. Ничего нет лучше.

— Невыносимо… — Каллен с силой зажмуривается, цепляясь за мою ладонь.

— Чуточку терпения, — успокаиваю, придвинувшись ближе и приобняв его за плечи, — ты же помнишь, пятнадцать минут.

— Двадцать, тридцать… с алкоголем — хоть час, — Эдвард испуганно вдыхает резко кончившийся воздух, переведя на меня остекленевшие, залитые ужасом глаза, — я столько не выдержу…

— Не придется, — продолжаю упрямо гнуть свою линию, сжав его пальцы, — все будет в порядке. Просто смотри на меня. Видишь, мы наконец-то в одной постели.

Мужчина запрокидывает голову, удерживая мой взгляд. Его лицо белее бинта на пострадавшей ладони, на нем снова вены, а посиневшие губы изогнуты от боли.

— Я люблю тебя, Белла, — срывающимся шепотом признается Эдвард, делая все, дабы слова не звучали вымучено и фальшиво, — я не могу без тебя жить… буквально.

— Я тоже, — нагибаюсь, пряча его лицо в завесе волос и легонько, желая лишь помочь, целую в щеку. Потом ниже, челюсть. За тем подбородок — и обратно. — Я тоже очень сильно тебя люблю. И я бы вытерпела что угодно, лишь бы тебе стало легче…

— Так не бросай меня… — он почти заклинает.

— Я никогда бы не стала, — вытираю с его лба испарину, — ты ведь знаешь.

— Я знаю, это жалко и отвратительно, Белла, но мне так страшно… — он моргает, позволяя мне увидеть затаившееся во взгляде страдание, — страшно, что этот Дьявол окажется прав и однажды ты растворишься на горизонте. И никакие деньги мне тебя не вернут.

Эдвард снова плачет. От боли, от ужаса, от озвученных мыслей — неизвестно. Может быть и от всего сразу.

И эти слезы меня ранят. Но далеко не так глубоко, как-то, что он постоянно думает о моем уходе.

— Видишь это кольцо? — поднимаю свою руку, продемонстрировав ему тонкий золотой ободок, поблескивающий от света луны за окном, — как только ты надел мне его на руку, я стала твоей, Эдвард. Независимо от твоего кошелька, дома, в котором мы живем, континента и даже мира. Я — твоя жена. Я та, кто будет рядом в любом случае. И если ты и можешь однажды меня потерять, то только из-за своего неверия.

Его глаза распахиваются, а лицо сводит судорога.

— Нет!..

— Значит, не потеряешь, — вздыхаю, погладив его щеку, — нам просто нужно начать все сначала. Нам нужно поговорить.

— Неужели это правда? — темные оливы переливаются при свете ночи.

— Что именно?

— Что ты меня не оставишь. В любом случае и даже если… деньги кончатся? Если империя сгорит? Если тело… откажет?

У него такой потерянный, болезненный, убитый вид, что у меня нет права даже улыбнуться на нелепость таких вопросов, о которых твержу днем и ночью. Напрасно, как вижу.

Он со всей серьезностью, опасливостью и ужасом спрашивает, не зная ответа. Не контролируя его.

С надеждой.

— Ни за что, — просто отвечаю, поразившись силе и честности, какую можно вложить в эту фразу. Емкую, но четкую. И до боли клятвенную.

Эдвард прикрывает глаза, словно бы смиряясь. Напитываясь. Проникаясь.

— Проси все, что угодно…

Я неглубоко вздыхаю.

— Не делай мне больно.

Каллен вздрагивает, его ладони дергаются к лицу. В какой-то момент мне кажется, что он решительно настроен сорвать кожу.

— Прости меня… — взгляд мгновенно задевает руки. Завтра на них наверняка проступят синяки.

Я вижу, что он не понял. Договариваю.

— Не делай мне больно своим недоверием и проверками, Эдвард. Не кидайся к выпивке от того, что думаешь, будто так сможешь переубедить меня быть рядом. Ты тоже, пожалуйста, не бросай меня… сегодня… сегодня мне показалось, что ты хотел этого…

Больно. Почти так же больно, когда смотрю и вижу, как собственными пальцами Эдварда нещадно терзает виски. Продавливает кожу, желая к ним пробраться. Едва ли не изгибается от этой пытки.

— Дыши, — сажусь совсем рядом, ловким движением заставив его поменять кроватную подушку на мои колени. Первый раз за все время, не опасаясь и не отдергивая рук, глажу его голову, волосы, лоб. Изредка целую, советуя делать более глубокие, более полные вдохи.

Что спазм кончился я понимаю потому, что Каллен снова говорит. Сбивчиво и быстро, так и не выровняв дыхание, силясь успеть до следующего налета боли:

— Я никогда этого не захочу. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты осталась. Белла, я дышу, пока я тебя вижу. Как же я могу захотеть… ну что ты… ни за что на свете. Ни по каким причинам. О нет…

По его лбу течет липкий пот, глаза мокрые от соленой влаги, кожа влажная и холодная, а пальцы будто в треморе дрожат. Похоже, с алкоголем приступы еще хуже. Простыни под нами влажнеют.

— Я верю, — убеждаю, обеими руками обхватив его лицо, — всему верю и никогда больше ничего такого не подумаю. Обещаю.

Эдвард медленно, слишком медленно вздыхает.

— Я напугал тебя сегодня.

— Не так сильно, как думаешь.

— Ты убежала… ты убежала, потому что думала, что я тебя ударю…

— Больше не думаю, — заверяю, прокладывая очередную дорожку поцелуев по его лбу — сегодня Эдвард на это даже не реагирует. — Я поняла, что это не так.

— Мне бы очень этого хотелось, — он сглатывает, — Белла, я хотел наказать себя. Я думал об этом уже очень давно. И плита… я никогда бы не ударил тебя! Я скорее убил бы себя, Беллз…

— Своей болью ты наказываешь меня, — аккуратно пожимаю перебинтованную ладонь, невесомо коснувшись ее центра пальцами, — не смей такого делать.

Он сдавленно кивает.

— Поэтому я и не сделал ничего непоправимого. У меня была крохотная надежда, что ты вернешься. И знаешь… — Эдвард смотрит на меня смятенно, с ярким желанием-надеждой быть понятым правильно, но подтверждающим, что все эти слова далеко не пустые, — если бы ты не вернулась, я бы не стал терпеть этого. Не сегодня.

Взгляд переметывается к балкону, проскользив по его двери, а потом возвращается ко мне. Сверкает.

Не стоит больших усилий подсчитать, в какой минус уходят шансы выжить после того, как шагнуть вниз с тридцать девятого этажа. И от этого я дрожу сильнее.

— Мы найдем, что сможет тебе помочь, — обещаю, крепко обнимая мужа, — эти боли не будут вечными. У тебя больше не возникнет соблазна… закончить. Всему виной стресс. Мы минимизируем стресс, будем больше гулять и все… все будет в порядке.

Эдвард вымученно усмехается, повернув голову к моим коленям, а руками накрыв мои руки на своей шее. Нежно сжав — без намека на те синяки, что оставил прежде. Я верю, что такого больше не повторится. Я это чувствую.

— Если компания обанкротится, — он тихонько стонет, запрокинув голову выше, — у нас будет много времени…

— Нам так или иначе на все хватит денег. Здоровье за них не покупается.

— И любовь, — уголки его губ подрагивают. Значит, отпускает… ну слава богу.

— И любовь, — подтверждаю, с улыбкой встретив разливающееся по любимому лицу облегчение. — Давай забудем то, что случилось. С завтрашнего дня просто начнем новую жизнь — в первую очередь мы, а затем все остальное. Хотел того или нет, Алесс, похоже, оказал нам услугу. Мы сошлись во мнениях.

Эдвард глубоко вздыхает, осторожно, на самостоятельно, укладываясь с моих колен на подушки. Благодарно смотрит на мои пальцы, притягивая их к себе.

Я ложусь рядом, без боязни прижимаясь к нему. Не хочу разъединяться.

— Пока ты со мной, ни Алесс, ни прочее отрепье не станет нам угрозой, — серьезно проговаривает мужчина, убрав с моего лица прядку волос, — я был слишком невнимателен к тебе прежде, Беллз, но я исправлюсь. Мы не будем напрасно прожигать время. Это наша жизнь.

Я широко, нежно улыбаюсь, выгнувшись на своем месте и поцеловав его в лоб.

— У нас есть вечность, Эдвард, — в тишину говорю я, поражаясь правильности этих слов, — и в этой вечности нам все по силам. Главное — не разлучаться.

И как доказательство, в уже ставшем традиционным жесте переплетаю наши ладони.

Глава 6

Мы вернулись!..

Жизнь распределяет людей в разные весовые категории. И эти категории участвуют в боях без правил, именуемых «испытаниями судьбы». Ежедневно.

На самом деле, почти все эмоции, что испытывают борцы на ринге, простые обыватели испытывают и в реальности — восторг, неверие, оцепенение, ярость, кровожадность, жестокость, радость, восхищение, ненависть… и все эти чувства непомерно сильны.

Но для каждого есть свой предел, в том числе, эмоциональный.

И никогда не поставят в одну пару на арене двоих человек из разных весовых категорий…

Потому и говоря, будто люди, занимающие разное положение в обществе, не могут жить вместе не то, что счастливо, а даже сносно. У них постоянно будут возникать разборки, скандалы и нервные обсуждения с битьем посуды на тему, сколько денег потрачено, сколько еще можно потратить, и какого черта кто-то должен в чем-то себя ограничивать, потому что второй не приемлет или не имеет возможности, это получить.

Люди, имеющие разные взгляды на жизнь, люди, заинтересованные разными вещами, не находят точек соприкосновения. Романтика медового месяца где-нибудь на Маврикии заканчивается, просторные люксовые виллы с пятидесятиметровыми бассейнами остаются лишь на цветных фотографиях, и рутина поглощает. Муж занят бизнесом, жена — спа-салонами и элитными бутиками. Они садятся вместе ужинать в ресторане за застеленный белой скатертью стол, пощипывают хлебные палочки, пробуют какое-то дорогущее вино и знать не знают, как прошел день друг друга. Но им не интересно. У него в голове мысль о том, как по-быстрому отыметь ее и заняться подготовкой завтрашней презентации, а у нее — как по-быстрому перетерпеть недо-секс и нанести на лицо специальную маску с фиолетовыми устрицами для мягкости кожи…

Они не заводят детей. А если заводят, в две недели отдают няне, а в шесть лет — в частный интернат, типа английского Итона. Нет детей — нет проблем. А наследники вроде как есть.

Что же, шаблонно? Глупо? Неправильно? Но как раз таких браков пруд пруди. Последнее время становится все более редким явлением даже взаимное уважение супругов…

И этот «бизнес-спа», на самом деле, еще лучший вариант. Потому что ей двадцать, а ему тридцать пять. Оба вроде как молоды и оба вроде как собрались строить жизнь. По крайней мере, лет пять они вместе протянут, перетерпят. И уж если разбегутся, то оба найдут партнера помоложе…

А бывают иные вариации. Страшнее.

Обоим сорок, сорок-пять. Акулы бизнеса, решившие создать нечто вроде брачного союза с обязательным брачным договором, дабы не перекупать акции друг друга и сотрудничать на новом уровне. С утра до вечера пропадают на работе, раз в неделю обедают или ужинают в каком-то именитом ресторане, потом в дальней комнате дома или и вовсе в президент-номере отеля спят (не чаще двух раз в месяц), а на утро с новыми силами возвращаются к прежним делам.

Как правило, у него любовница. Может — три. Все не старше двадцати пяти.

Как правило, у нее — любовник. Может — два. Все не старше двадцати. Почему-то серьезные женщины любят несерьезных мальчиков…

Таких людей, разумеется, ничто не объединяет. У них нет ни совместных интересов, ни разговоров для коротания времени, у них нет никаких общих дел кроме как новых договоров или же новых пассий, и жизнь их — водоворот продуманных бизнес-решений.

У них не сострадания, не взаимности, не заботы друг о друге. Они порой еще и ненавидят своих названных супругов…

И эти люди смеют говорить, будто история Золушки — хуже?

Их большинство. Я знаю это, потому что на вечере Аро я видела, сколько на самом деле таких пар существует. Меня с ними знакомили. Поэтому люди и имеют стереотипы, особенно в такой среде, что любви нет, верность — насмешка и шутка, а вот размер будущих алиментов на содержание стоит обговорить заранее.

Эдвард, конечно же, убеждал меня, что это все глупости, и они никак к нам не относятся. Нам не нужен брачный договор. Нам не нужны заверения, подтверждения и официальные бумаги. Мы любим. Мы преданы. И наше благополучие будет строится конкретно на этом — единение душ, нежности и совместных планах.

Именно поэтому мы чувствуем друг друга. Порой это проявляется в самых неожиданных ситуациях, а порой в достаточно банальных. Но, так или иначе, наблюдателям вроде Алесса не понятно, почему такое существует. Они во всем ищут выгоду, подтекст…, а подтекста нет.

Просто когда Эдвард этой ночью, около трех утра, поднимается с постели, я просыпаюсь. Открываю глаза, почти мгновенно почувствовав дуновение воздуха от его движений, слышу шорох откидываемого покрывала и то, как отзывается на соприкосновение с голой ступней мужа наш пол.

Дверь не хлопает. Не слышно ни звука. Даже шаги — и те будто призрачные.

А мне без труда удается определить в кромешной темноте, что мистера Каллена нет рядом.

Наверное, будь это любая другая ночь, я бы осталась в постели и терпеливо стала дожидаться его возвращения.

Но принимая во внимание все события, случившиеся чуть больше трех часов назад, включая нашу ссору и мой позорный побег, сделать это просто невозможно. Мое беспокойство неизмеримо и неуемно — того и гляди, сердце выпрыгнет из груди.

Я поднимаюсь следом. Сонно выпутавшись из кокона одеяла, в который, по уверению Каллена, закутываюсь как в последний раз каждой ночью, ступаю на прохладный деревянный пол. Спальня большая и просторная, у нее красивые панорамным окна лучшего пентхауса города, однако без Эдварда она пустая и ледяная. Никакая красота не сравнится с людской близостью.

Я выхожу в коридор. Три шага к лестнице, десять — по ней. Второй этаж, лучшее расположение, специальное кондиционирование и вообще, самые модернистские технологии. Еще только потолок не регулируется по высоте щелком пульта, а так даже телевизор включается на кодовое слово сам. И разговаривает с тобой.

Чертовщина.

Моргнув, я опираюсь на перила, вглядываясь в темноту кухни. Силуэт мужа прекрасно просматривается у окна. Он открывает шкафчик, отведенный под аптечку.

— Что такое?

Эдвард тяжело вздыхает, услышав мой голос. Его ладони, одна из которых перебинтована мной, достают с верхней полки укомплектованный пластмассовый ящик с красным крестиком посередине. Второй раз за эту ночь.

— Все в порядке.

Баритон сонный, хрипловатый. По нем без труда можно определить, сколько мистер Каллен выпил этим вечером и что у него был приступ. Эдвард всегда говорит тише и менее четко после этой каторги.

— Таблетки от головы наверху…

Ему снова плохо? У меня сжимается, облившись волной крови, сердце.

— Я знаю.

Эдвард методично, даже не обернувшись в мою сторону, перебирает аптечку. Без единого источника света.

— А что ты ищешь? Я могу помочь тебе, — подавив зевок, спускаюсь со ступеней, немного нахмурившись. Иду в его сторону. Пижама мужа почти полностью высохла, кожа тоже, хоть ощущение липкости наверняка сохранилось. Он бледноват и черты заострены, но это не худший вариант. Во время своей кластерной агонии мужчина и вовсе на себя не похож. Призрак. Восковая статуя.

Эдвард резко выдыхает, выпустив с этим выдохом немного раздражения.

— Белла, если бы мне понадобилась помощь, я бы тебя позвал.

Я останавливаюсь там, где стояла. В этих словах нет злобы, нет грубости, нет даже раздражения, как такового. В них просто напряженность. А еще — нетерпение. И мягкая попытка уговорить меня идти куда глаза глядят, главное — подальше отсюда.

В сравнении с моментом засыпания это смотрится по меньшей мере странно. Мне неприятно и немного больно, что все возвращается на круги своя, но пытаюсь списать это на ночь. Он хочет спать.

— Я просто предложила, Эдвард… — прикусив губу, оправдываюсь я. Становится неловко.

Как удивительно, что одни эмоции без труда перестраиваются на другие. Мы заснули с тесно сплетенными руками три часа назад, а теперь снова перебрасываемся пустыми фразами на расстоянии.

Это не просто американские горки, наши отношения, это «рев дракона» — самый страшный аттракцион Сиднея. Четыре мертвых петли, вертикальный спуск с высоты девяносто метров и скорость в сто сорок километров в час. Там потряхивает и не так. Лихорадит.

— Я буду наверху, — не желая пробовать на себе еще одну поездку вниз головой, я отступаю обратно к лестнице, — извини, что потревожила тебя.

Нет сил на обиды. Нет сил на уверения, что я беспокоюсь. И нет никаких, никаких скрытых резервов для того, чтобы спорить с ним посреди ночи стоя одной ногой в столовой, а второй — на кухне.

Однако план, сформировавшийся за мгновенье, за это же мгновение и рушится. До основания.

— Белла, не уходи…

Это меньше всего похоже на раздраженную попытку унять глупую обиду. Эдвард прерывисто выдыхает, уронив здоровую руку на столешницу рядом с аптечкой, и обреченно смотрит вниз, на свои пальцы. Обручальное кольцо на его руке едва ли не болтается.

Я оборачиваюсь на отголосок боли, прозвучавший в голосе и вижу, как поникли его плечи. Бронзовые волосы жирные, потемневшие, на лбу, рядом с их линией, морщинки. И губы подрагивают.

Даже с величайшей обидой тысячелетия я бы не смогла сейчас уйти.

Мотнув головой, я торопливо подхожу к кухонной стойке. Эдвард морщится, отваживая себя от желания отступить, и самостоятельно раскрывает мне навстречу объятья.

Утыкаюсь в его грудь, скрывающая которую пижама пропиталась запахом свежевыстиранных простыней, алкоголя и пота, и прикрываю глаза.

— Что с тобой? — я поглаживаю его спину, приобняв левой рукой за талию.

От Эдварда исходит горький запах спиртного и характерный, полуискусственный отголосок лекарств. Видимо при смешивании они дают побочный эффект.

Этого он и стесняется. Эдвард намеренно поворачивает голову в другую сторону от моего лица, когда говорит, а слова подбирает покороче.

— Ожог.

Я нежно чмокаю его плечо.

— Болит?

Эдвард, могу поклясться, морщится.

— Да… сильно…

Это показатель. Эдвард никогда не признавался мне в силе своей боли…

Но боже мой, чего он ждал, когда прикладывал руку к конфорке!

— Прежде всего давай перебинтуем ее, — предлагаю, грустно приникнув к его шее, — а потом я найду обезболивающее.

Он без возражений принимает все, что я говорю. Самостоятельно отстранившись, целует мой лоб, отступая на шаг назад. Смиренно садится на барный стул возле стойки, разделяющей кухню и столовую, и шумно сглатывает.

Я сажусь рядом, включив свет. Он бьет по глазам нам обоим и приходится прерваться на двадцать секунд, чтобы привыкнуть.

Удобным местом для всех манипуляций с его рукой служит та самая стойка, откуда муж отодвигает блюдо с яблоками, а для аптечки даже имеется специально возвышение слева. Эдвард говорил мне, что на нем до нашей свадьбы так же стоял полный кувшин воды. Они были в каждой комнате. Таблетки нужно чем-то запивать…

— Немного сильнее воспалилось.

Я откладываю в сторону использованный бинт, доставая баночку бепантена на стол. Эдвард мрачнеет, когда видит его.

Как можно нежнее, стараясь не причинять боли, я двумя пальцами размазываю маслянистую консистенцию по поверхности его пострадавшей кожи. В отличии от вечерней процедуры подобного рода, когда даже не замечал этих касаний, сейчас мужчина более восприимчив к ним. Мои попытки делать все аккуратно не имеют успеха — ему, так или иначе, неприятно.

— Прости, пожалуйста, — когда он вздрагивает, едва не выдернув руку из-под моих пальцев, я сожалеюще глажу его по плечу, — потерпи. Осталось чуть-чуть.

— Это из-за приступа…

— Воспаление?

— Нет, — Эдвард приглушенно стонет, едва мой палец оказывается на вздувшейся поверхности его ранки, первой из трех, — нетерпимость к боли.

— Ты просто устал, — перехожу ко второй, добавив немного мази на основное поле действия.

— Возможно. Но за это ты должна меня извинить.

Я поднимаю глаза на него, сонно улыбнувшись. Как раз после того, как с осторожностью покрываю целительной смесью третью ранку. Влажную, с поблескивающим мясом.

— Я ни на что не обижаюсь. Просто в следующий раз, когда тебе что-то нужно, разбуди меня.

Эдвард выглядит смущенным. На его щеках мне виден румянец.

— Это не боль, Белла, понимаешь? — он горько усмехается, — вот в чем парадокс. По сравнению с приступом…

Он же не думает, что заслуживает худшего, правда? Не надо!

— И все равно. Я итак высплюсь. Пожалуйста.

К моим отрывистым, ясным фразам муж относится позитивно. По крайней мере, какая-то часть затравленности с его лица пропадает. Вместе с тем самым пресловутым румянцем.

— Ладно…

Я заново забинтовываю его ладонь, на этот раз тщательно проверив чтобы повязка не только не жала, но и не сползала. Приток воздуха сведет на нет все старания справиться с болью.

— Твои таблетки разрешено мешать с ибупрофеном?

Эдвард здоровой рукой устало ерошит свои волосы, клюя носом к гранитной поверхности стойки.

— С чем угодно, кроме алкоголя, Белла.

Ну конечно.

Мне остается только кивнуть.

Я наливаю Эдварду воды в свою кружку, оказавшуюся ближе всего, и выдавливаю на ладонь таблетку, способную помощь ему заснуть. Превратив это почти в рефлекс, он тут же выпивает данное мной, не задумавшись и на секунду.

Так больно?..

— Пойдем в постель, — я призывно глажу его по плечу, разворачиваясь к спальне, — оно подействует очень быстро. Руке уже легче?

Уголок его рта дергается вверх.

— Прохладно.

— Так и надо, — я даже не думаю о том, чтобы убрать со стола и вернуть лекарства на исходное место. Для этого будет полно времени утром. — А вот ты, похоже, горишь.

Его лицо пусть и бледное, но подкрашено красным. Это не совсем здоровый румянец, тем более на лбу также выступают небольшие пятна.

— Обещаю не перегорать, — попытавшись рассмешить меня, усмехается муж. С натянутой, хмурой улыбкой.

То же он обещал на выходных в парке. И едва-едва сдержал слово.

— Не сомневаюсь, — вторю ему, перехватив здоровую ладонь и увлекая за собой на лестницу, — прежде всего тебе нужно выспаться, а потом поговорим. Все будет в порядке.

Эдвард не спорит. Он сегодня вообще не настроен спорить, он устал, ему больно и кровать, похоже, предел мечтаний. Правда, с обязательным условием — я.

— Если повернешься спиной, запах не будет таким сильным, — оправдывается он, почему-то подумав, что собираюсь спать на противоположной от него стороне постели. Кровать большая и, при таком условии, мы бы даже не чувствовали друг друга.

Он даже порывается ополоснуться в душе, но вовремя оценивает свои шансы. Ноль.

— К черту запах, — честно, но мягко к его беспокойству отвечаю я. Поворачиваюсь к нему лицом, пристроившись у груди, и обнимаю обеими руками. Приникнув к теплой шее, чувствую себя счастливой, защищенной и полной. Какой уж тут аромат перегара…

Эдвард посмеивается моему заверению, уложив одну руку за мою спину, а вторую — на пояс. Придерживает рядом, накрыв одеялом до самых плеч.

— Спасибо за преданность, рыбка.

Я закатываю глаза.

— И тебе тоже. Спокойной ночи.

— Скорее утра…

— Тем более, — я легонько целую кусочек обнаженной кожи у его ключицы, — утра вечера мудренее…

Он замолкает и, мне кажется, отправляется к Морфею, отрешившись и от боли, и от дневных проблем.

Но последним, что я слышу, прежде чем самой заснуть, является смешок Эдварда. Тихий.

— Я люблю тебя, мое сокровище.

…Это произошло в середине января, за две с половиной недели до нашей свадьбы.

Я навещала родителей в пригороде, а Эдвард на сутки отлучился по каким-то делам в Сидней, покинув наш уютный домик на окраине и отправившись в самую гущу бизнес-центров.

Мама как раз пожелала мне спокойной ночи и закрыла дверь в спальню, когда зазвонил телефон. Мобильный. Незнакомым номером.

— Да?

— Прошу прощения за беспокойство, мэм, — собранным и деловым тоном, дабы не усомнилась, откуда звонят, поприветствовал на том конце мужчина, — полиция Сиднея. Знаете ли вы Эдварда Каллена?

Я так и подскочила на кровати.

— Конечно… что случилось?

— Кем он приходится вам, мэм?

— Он мой жених…

Кажется, таким ответом офицер остался удовлетворен. Он хмыкнув в трубку, наверняка качнув головой, и вздохнул.

— Если желаете, можете приехать и забрать его. И да, — мужчина прочистил горло, — за ним штраф. Тысяча долларов за ущерб, нанесенный бару.

— Бару?..

Шестеренки в моей голове крутились с поразительной скоростью. Я уже не была уверена, что офицер говорит о том Эдварде Каллене. Какой к черту бар? И какой к черту ущерб бару?

— Дебош, — огорошил меня, вплетшись своим голосом в череду мыслей, мужчина, — будет проще, если я объясню вам не по телефону.

…Стоит ли говорить, через сколько я была в этом отделении, адрес которого офицер мне так любезно продиктовал?

До смерти напугав родителей своей бледностью и спешкой, я предстала перед двумя полицейскими и бронзоволосым задержанным в том, что первое попалось под руку — широких джинсах и ковбойской рубашке в клеточку. В лучших традициях Техаса.

— Изабелла Свон?

— Да, — мне пришлось кивнуть, чтобы они не усомнились. Одежда была порядком заношенная, я не надевала ее, когда планировала выходить из дома. Но здесь счет велся на время, меня подбрасывало даже на водительском сиденье, и поэтому особенного выбора не было.

— Она-она, — мрачно кивнул Эдвард, махнув мне рукой. Он сидел на скамейке за своеобразной решеткой, отгораживающей его место от полицейских, постукивая пальцами о металл, — моя ковбойша…

Его язык заплетался, на лице разлилось выражение блаженного идиотизма, а выступившие на лбу венки подсказали, что всему этому есть причина: он пьян. Опять.

— Это — ваш жених? — вопросительно кивнув на Каллена, поинтересовался второй офицер. При всем том, что на Эдварде была рубашка за пятьсот евро и брюки за тысячу, сейчас, замазанные грязью и провонявшие спиртным, они выглядели хорошо если на сорок баксов. А я не добавляла людям оптимизма, явившись сюда прямо из постели.

— Да, — автоматически повторила я. — Что произошло?

— Они не умеют обмывать договора, Белла… — пробормотал Эдвард, хлопнув себя по коленям, — трезвенники-язвенники…

— Пьяный дебош, мисс, — полицейский сложил руки на груди, косо взглянув на моего будущего мужа, — ваш жених — зачинщик.

Мои брови, наверное, слишком сильно выгнулись. Даже Каллен замялся.

— Зачинщик дебоша?.. — от моего взгляда темные оливы увернулись. С играющей на губах улыбкой, но все же пристыженно.

— То же мне, дебош…

Я остановила его. Взглядом.

— Сколько мне нужно заплатить, чтобы забрать его прямо сейчас? — четко сформулировала вопрос я.

Офицеры переглянулись.

— Тысячу и пятьдесят долларов. Тысячу — бару, пятьдесят — полиции. Залог.

Это абсолютно точно можно было считать правильным, нужным и идеальным ответом. Потому что все, что у меня было с собой — все что у меня было в принципе, включая деньги на оплату коммунальных услуг, еду и откладывания на новую фотокамеру — ровно тысяча и пятьдесят долларов. Ни центом больше.

— Не надо! — хрипло призвал Эдвард, замахав руками, — пусть звонят в банк и снимают с моего счета, Белла! Это их работа!

У меня даже не дрогнула рука. Я бы и сама, не знай Эдварда, не поверила, что у него не только нет счета в банке (а их в реальности было четыре), но и даже банальной кредитки (а их было пять). Вид под стать месту, где оказался. И обвинению.

Ну, узнаю я, что там случилось…

— Вот. Тысяча и пятьдесят, — не ожидая никаких проверок и выволочек, я спокойно протянула ближайшему офицеру деньги. — Мы свободны?

— Белла, да что ты делаешь! Им же заняться и так нечем! — Эдвард почти кричал.

— Конечно, мисс, — мужчина в форме мне кивнул, на сей раз с сожалением взглянув на пьяного Каллена. — Спасибо за содействие. Можете идти.

Второй офицер, помладше и помолчаливее, открыл «клетку» и помог мне довести упирающегося Эдварда до машины. Не знаю, как он умудрился устроить некий дебош, если не стоял даже на ногах как следует, но факт оставался фактом. И выплаченными оставались тысячу пятьдесят, которые уже не вернуть. До нового фото-заказа придется занимать у родителей.

Уже привыкший к своему месту на заднем сидении, Эдвард прижался к нему, что-то бормоча в темную обивку салона.

Я сделала глубокий вдох, прежде чем вырулить с парковки. От поведения будущего супруга меня разбирала злость. Что это за дела такие? Еще и с пьянством.

Но сейчас вряд ли был резон о чем-то его спрашивать. Каллен обладал поразительной крайностью, которую я считала одним из немногих его недостатков — напиваться до упора. Чтобы уже ни на ногой, ни рукой не пошевелить. Чтобы удар был соответствующим — мозги набекрень. Или же не пить вовсе. Что он мне, собственно, уже давным-давно обещал.

Мы выезжаем на трассу к моему дому.

Слава богу, я догадалась взять ключи — привези в дом отца его будущего зятя в таком состоянии, и можно отменять свадьбу. Не лучшее время для визитов.

— Белла…

Я вздыхаю еще раз. Этот протяжный шепот, наряду с каким-то бормотанием раздающийся с заднего сидения, пытаюсь проигнорировать. Включаю даже негромкую музыку, которая не даст уснуть. На часах уже за полночь.

— Белла… — а голос громче. Он не унимается.

Я как раз сворачиваю к лесной зоне. До дома около десяти километров.

— Что такое?

До моего слуха доносится стон. Самый настоящий.

В зеркале заднего вида я наблюдаю, как Эдвард морщится. Его лицо будто бы белеет.

— Белла… я сейчас… остановись…

Да уж. Объяснение под стать ситуации. Зато все ясно.

Я торможу у обочины, порадовавшись времени впервые за всю ночь. В такое время здесь мало кто ездит и вряд ли меня оштрафуют за подобную стоянку. Денег в любом случае уже нет.

Выйти из салона мистер Каллен, чья ладонь покоится на животе, не успевает. Толкнувшись ногой от двери, он проползает вперед по заднему сиденью, свесив голову к земле. И тут же, не успев толком и вдохнуть, дает организму волю.

Похоже, в этот раз был перебор даже для его привыкшего к таким возлияниям, черт подери, желудка.

Я переступаю пеструю массу рвоты, когда он заканчивает, и присаживаюсь на краешек сиденья. Эдвард лежит, вдыхая и выдыхая через нос, и лицо его постепенно приходит в норму.

— Ты очень глупый миллионер, — честно сообщаю я, стараясь его пристыдить, пока влажными салфетками вытираю его рот и подбородок, куда попало пару капель.

Губы мужчина задумчиво изгибаются.

— Ты поэтому за мной приехала? И поэтому возишься?..

Был бы он трезвый, я бы обиделась. А так — даже смешно.

— Несомненно, мистер Каллен. Исключительная выгода, — смяв салфетку в комочек, я кладу ее в выемку заднего сиденья, чтобы выбросить позже, — постарайся не вырвать в салоне. Иначе машину уже не спасти.

Он чопорно, все еще пытаясь изображать веселье, кивает.

— Как скажешь, ковбойша.

Черт. Меня раздражает это прозвище. Но еще больше — тот тон, которым говорит. Все похоже на то, будто я вообще не знаю этого мужчину. Вряд ли бы Эдвард, который так заботился обо мне, которому я подарила на день рождение желтый автомобиль из эксклюзивной коллекции, напился бы до такого беспамятства. Причем без всяких на то причин. Внезапно.

Убедившись, что Каллена больше не тошнит, я помогаю ему лечь на сиденье как следует, пусть и согнув ноги в коленях, и закрываю дверь.

Он то и дело стонет и сопит сзади, когда машина движется, и я честно стараюсь ехать как можно ровнее, объезжая ямки и выбоины. Представляю, каково ему.

Впрочем, так или иначе, долго или коротко ли, но до дома мы добираемся.

Я останавливаю свой автомобиль на подъездной дорожке, заранее отойдя к крыльцу, чтобы открыть дверь, и только затем вытаскиваю будущего мужа из машины. Хотя выглядит он скорее как подобранный на обочине бездомный, чем жених. И, что забавнее всего, он снова в белых штанах.

— У меня их много, — заметив мою улыбку, сообщает Эдвард, — хочешь, подарю тебе?

— Я хочу, чтобы ты лег спать, — коснувшись пальцами его щеки, отвечаю я. Обняв за талию, прижав к себе и, как могу, игнорируя запах рвоты и алкоголя, веду Каллена прямиком в спальню. К черту этот диван. Сегодня он мой.

Там, на простынях, он все же затихает, унявшись. Я не успеваю даже расстегнуть грязную рубашку и распустить ремень брюк, а Эдвард уже посапывает, прижавшись к подушке. Мне остается только попрощаться с постельным бельем, которое так любила, и накрыть его одеялом.

Следующим утром, когда я просыпаюсь, Эдвард, к огромному моему удивлению, уже на кухне. Он сидит на барном стуле, повернувшись лицом ко мне, и пьет крепкий, судя по выражению лица, кофе. Повсюду витает аромат поджаренных зерен, а его пальцы белесого цвета чудесно выделяются на фоне моей темно-коричневой мебели.

Мы будто поменялись местами — пару месяцев назад он так лежал на моем диване. Первый раз в этом доме. Первый раз со мной. Как потом уверял, решающий.

Отовравшись от подушки, я приподнимаюсь на локтях, оглядывая домик. Урона нет. Рвотой не пахнет. Спиртного не ощущается.

Жизнь налаживается.

У Эдварда синяки под глазами, венки у висков, примятые ото сна волосы и морщинки у глаз. Но все это теряется на фоне того, что сидит Каллен на стуле без рубашки. Видимо, ее уже стыдно даже трогать руками.

— Доброе утро, — хмуро приветствует меня он, приподняв свою чашку. Похмелье явно дает о себе знать.

— Доброе ли, мистер Каллен? Мне стоит спросить, нет ли у тебя моих фото?

Темные оливы закатываются.

— Только не начинай, ради Бога…

— Я не начну. Но ты обещал закончить, если помнишь.

Эдвард делает большой, просто огромный глоток своего бодрящего напитка. Но легче ему не становится.

— Был банкет, — объясняет он, отбиваясь от меня как от назойливой мухи, — потом — спор, кто больше выпьет. Мы развлекались, Белла. Какая, к черту, разница? Этой тысячей — или сколько там — я могу подтираться.

У меня сводит скулы от грубости. Фу.

А уж от тона, от вида, от обвинений… одеяло внезапно становится холодным, а подушка — твердой. Не зря ли я затеяла эту свадьбу? У меня снова возникает ощущение, что я не знаю этого человека, а знакомы мы больше четырех месяцев. За одни сутки многовато.

— Не все могут использовать тысячу долларов для туалета, Эдвард, — не скрывая отвращения к услышанному, произношу я, — между прочим, это новая фотокамера от Canon. Я собирала на нее с Рождества.

— Как будто ты платила…

Его фырканье, смешанное с пренебрежительным взглядом в мою сторону и взмахом руки злят. Господи…

— А кто по-твоему? — шиплю я. Сонная, не выспавшаяся на неудобном диване, разбуженная среди ночи из-за необходимости ехать в полицию… и он еще превращает это все в ерундовое происшествие?

Хмурые темные оливы останавливаются на мне. Прямо-таки замирают.

— Правда ты?..

Мои плечи сами собой опускаются. Руки сама складываю на груди, прижавшись к подушке. Глаза на мокром месте.

— Я.

Не похожи. Мы совсем не похожи. Меня волнует эта тысяча, а его нет. И никогда не будет. При всем желании обеспечить мою жизнь, что я могу дать Эдварду, кроме своей любви? Вытирать его рвоту после таких вот «дел»? Или волочить от бара до машины, от машины до дома?

— Белла… — Каллен пытается правильно подобрать слова, явно не ожидавший такого поворота событий, — но как же?.. Они разве не звонили в банк? А мои карточки? Чековая книжка?

— У тебя с собой была только одежда. В ней ты и оказался в полиции, — я разглаживаю неровности одеяла, качнув головой, — но это все неважно. Было и прошло. Если хочешь, я могу постирать твои вещи.

Действительно. А на что я еще гожусь?

Это, наверное, всегда будет комплексом. Разные весовые категории.

Мужчина оставляет кофе в покое. Я говорю, трогая край пододеяльника, а он, не теряя времени, оказывается рядом. Мне на удивление, сегодня пахнет не спиртным, а одеколоном и зубной пастой. И вид обнаженного тела, пусть даже на половину… ни на секунду, ни на минуту Эдвард не станет для меня менее желанным. Но я уже всерьез начинаю бояться, что не смогу с ним жить.

— Рыбка, — он присаживается перед диваном, большими и добрыми глазами, пусть и подернутыми похмельной пеленой, заглянув в мои. Широкие ладони обвиваются вокруг моих рук. Придерживают, поглаживая указательными пальцами, — ты что, правда заплатила за меня штраф?

— У меня был выбор? Ты выглядел хуже, чем… человек без определенного места жительства.

— Был, — Эдвард цепляется за первый вопрос, щурясь, — ты могла оставить меня там до утра, я бы протрезвел, набрал свой банк и мы бы с полицией разошлись мирным путем, а твои деньги остались у тебя.

— Ты хотел провести ночь за решеткой? — меня пробивает на смех.

— Я провел бы, если бы знал, что тебе придется платить…

— Господи! —я запрокидываю голову, окончательно сморгнув сон, — да не в деньгах дело, Эдвард! Мне плевать на эту тысячу! Я хочу узнать, какого черта ты вообще оказался в баре? И почему ты был так пьян вчера, что тебя даже тошнило?

Он выглядит смущенным. Опять.

— В бизнес-центре был ресторан, в нем — бар. Этот спор… они отказались признавать свой проигрыш.

Я фыркаю.

— Спор, ну конечно. Ты трясся, что я сделаю твои фото в таком виде, а что насчет остальных? В ресторане не было репортеров?

— Я перекуплю их фото, если таковые есть, — он опускает глаза, — это случайность…

Меня потряхивает.

— А мне кажется, здесь имеет место закоренелый алкоголизм. Эдвард, скажи мне пожалуйста, пока я не надела кольцо тебе на палец — ты алкоголик?

Господи, можно правду? Хоть раз!

— Нет, — он серьезен как никогда. — Белла, у меня финансовая империя. Мне некогда пить.

— То-то я вижу…

Он сглатывает, на мгновенье отвернувшись к кухне. Только сейчас я замечаю, что от мужчины пахнет кофе, которое он пьет. И оно мое. Не то, не за триста долларов.

— Не об этом сейчас. Подожди. Ты сказала, что это камера… ты откладывала на камеру?

Я начинаю злиться.

— Почему тебя это волнует?!

— Потому что ты отдала все, что у тебя есть… — он будто не верит в слова, которые произносит. Будто сам их не понимает. И лицо такое… ошеломленное. — И все для чего? Для того, чтобы я не спал в полицейском участке?!

Я чувствую мурашек на спине. Холодно от его тона. Я пока не разбираю эмоций.

— Не делай из этого подвиг. Любой бы так поступил. Я о выпивке, Эдвард…

— Не любой, — он перебивает меня, уверенно качая головой, — Белла, ты первая женщина, которая заплатила за меня! Ты хоть понимаешь?..

— Ты преувеличиваешь.

На его губах грустная ухмылка.

— Если бы, моя рыбка, — все еще потрясенный, Эдвард тепло пожимает мои руки. Во взгляде — нежность. — Спасибо тебе.

— Отметим? Как удачное заключение контракта? — мрачно предлагаю я.

С губ Эдварда пропадает улыбка. Прямо-таки сползает. Ему больно.

— Я шучу… — тихо признаюсь, испугавшись, что являюсь тому причиной, — глупо, извини. Это ведь не было запланировано, да? Твоя выпивка?..

Но Каллен меня будто не слышит. Он в своих мыслях.

— Это ты извини, Изабелла, — в конце концов, едва слышно просит он. С ярым желанием загладить свою вину, которую обнаружил и понял. — Как же я?.. А ты… свою камеру, зарплату…

Его уничижение мне не нравится. У Эдварда потерянное выражение лица, поджатые губы, руки, которые пожимают мои рассеяно и некрепко… нет. Это не то, что нужно.

— Послушай, — я подвигаюсь вперед, чмокнув его в щеку. Легонько, но ощутимо, — деньги — это не тема преткновения. Я была рада за тебя заплатить и ничуть не жалею. Я люблю тебя, Эдвард. Но я боюсь… что это станет постоянством, системой. Понимаешь? Выпивка, подобные «дела»… в Джорджии я ничего и никого не знаю, я не смогу так быстро помочь тебе… и на их штрафы у меня точно не хватит денег.

Безмолвно спросив разрешения и тут же получив его, Эдвард садится на краешек дивана, прижимая меня к себе. Целует в скулу, затем в лоб, а после — в макушку. С непередаваемой нежностью.

— Я тоже тебя люблю, моя Белла. И я несомненно возмещу тебе все до последнего доллара, что ты вчера заплатила, чтобы забрать меня домой. И я куплю эту камеру, раз тебе так хочется. Пусть это будет благодарностью, хорошо? И да, я помню, что это было из лучших побуждений, в качестве заботы обо мне, — на мои возражения принять эти деньги говорит он и поднимает руку вверх, призывая дослушать. — Я готов купить даже две камеры, дабы не видеть этих полицейских остаток жизни, и чтобы только ты меня снимала. Таким, другим… каким захочется.

Он усмехается, чуть веселя меня. Обнимает крепче.

— А насчет Джорджии ты беспокоишься напрасно. Там я буду о тебе заботится. И ты совершенно точно никогда не будешь знать ограничения в деньгах.

— Я боюсь другого…

— Знаю, — Эдвард с серьезностью кивает. — И я разделяю твое мнение. Это совершенно неправильный поступок, допускать, чтобы ночью ты садилась за руль и ехала по городу, — он прочищает горло, — я хотел бы дать тебе обещание Белла.

Сегодня. Последнее. Перед нашей скорой свадьбой.

Я затаиваю дыхание.

— Я не притронусь к спиртному больше, моя рыбка. Обещаю, — все-таки говорит желаемое Эдвард. С честной, приятной улыбкой. С обещанием, которое не нарушает. Никогда.

Но я настроена немного скептически.

— Ты говорил…

— Я помню. Но теперь это официально, как моя подпись. За несоблюдение контракта можешь вводить штрафы и санкции.

Это сказано таким тоном, таким голосом… я усмехаюсь. И почему-то верю. Будто это я подписываю контракт.

Я обнимаю его за шею, потянувшись вперед. Сильно, крепко прижимаю к себе.

— К черту эту камеру и тысячу долларов, Эдвард, — шепчу ему, поцеловав в щеку, — этим обещанием ты сделал меня самой счастливой. Спасибо тебе.

Он накрывает подбородком мою макушку, покачивая, как ребенка, в своих руках. Контакт с его голым торсом воспламеняет парочку нервов внутри меня. Но это позже. Пока — только любовь. Светлое, полное и прекрасное чувство.

Он так его заслужил!..

— Ты — мое сокровище, Эдвард, — решившись, признаюсь я.

— А ты — мое, Изабелла, — в такт отзывается без двух недель мой муж.

…Только на следующий день я узнаю, что на вечер планировалось заключение брачного контракта и четкого раздела по имуществу и содержания. Но Эдвард, почему-то, отказался от своей затеи.

Ночью, в постели, когда уже стало все равно, где эти люди, деньги, договоры и прочее, я все-таки спросила у него, что послужило причиной отказа. В конце концов, это было его перестраховкой, и я не собиралась лишать Эдварда земли под ногами.

— Не будет никаких контрактов, Белла, потому, что это святотатство — заключать его с человеком, которого любишь ты и который любит тебя. — Ответил он мне, ни секунды не сомневаясь в сказанном. — Ты отдала за меня последнее вчера, а я посмел думать о том, чтобы ограничить тебя. Не лучшее ли это доказательство, что нам не понадобится бродить по судам?

* * *

Утром следующего дня, в многострадальную субботу после многострадальной пятницы, я просыпаюсь от терпкого аромата свежезаваренного кофе, включающего в себя отблеск молочной пенки, карамельного сиропа и тростникового сахара.

Еще здесь пахнет выпечкой — хрустящей, слоенной, с обещанием густого джема начинки внутри. Я почти чувствую застывшие, как янтарь, капельки на концах изделий. И пудру, конечно же. Неизменно белая, неизменно обильная, сладковато-пуховая на вкус.

Но все эти запахи, ароматы и прочее, от чего текут слюнки (про тошноту нет и речи), все же отходит на задний план, едва Эдвард понимает, что я больше не сплю.

На меня веет его теплым мятным дыханием и гелем для душа с ментолом — свежесть, к которой хочется быть ближе.

Впрочем, мужчина и сам достаточно близко ко мне. Он наклоняется, целуя мой лоб, а затем игриво переходит на скулы, не упустив возможности чмокнуть в нос.

— Доброе утро, моя маленькая рыбка, — с улыбкой произносит он.

Еще не открыв глаз, я изворачиваюсь, приподнявшись на локтях. Несильно, легко касаюсь его губ, но уже чувствую электрический заряд, бегущий по венам.

— Доброе утро, Эдвард.

Судя по шевелению, он ложится возле меня, устроившись так, чтобы держаться на весу, но находится в непосредственной близости к телу. Мне кажется, настроение у него получше сегодня.

Я моргаю, кое-как разлепив глаза. Упрямые, уставшие за все эти злоключения, они отказываются подчиняться.

— Спящая красавица, — Эдвард ласково трется носом и мой нос, одной из рук поглаживая мои скулы, — не бойся, Белла, у тебя есть повод проснуться.

Сегодняшний день будет достоин твоего внимания.

— Все дни достойны моего внимания, если в них есть ты, — качнув головой, я все-таки справляюсь со своими глазами, посмотрев на мужа. — Не сомневайся.

Эдвард усмехается.

Он выглядит куда лучше, чем вчера, что сперва я хочу списать на мутный взгляд. Но я продолжаю моргать, фокусируя зрение, а образ не меняется. Да, Эдвард еще не до конца отпустил ночную бледность, да, маленькая венка проглядывает у его виска, да, его губы не идеально розовые. Но это все. Не выцветших глаз, не страдания на в чертах, ни морщинок, не искаженной линии рта… ему хорошо. И совсем, совсем пропало ощущение похмелья. Даже голос прежний.

— Как твоя рука? — шепотом спрашиваю, коснувшись взглядом забинтованной ладони. Вчера ночью он не мог спать из-за боли дважды. Это нельзя оставлять просто так.

— В полном порядке, — успокаивает меня мужчина, — твоя мазь помогла, как и таблетки. Спасибо, Белла.

— Ты говоришь правду?

— Мне незачем больше тебе лгать. Это… недостойно, — он делает глубокий вдох.

Не время сейчас для плохих мыслей. Нельзя. Это наше утро. И если ему не больно, если он в порядке, я не посмею ничего рушить.

— Сколько сейчас времени? — потянувшись, стараюсь обнаружить часы где-нибудь на прикроватных тумбочках, оглядываясь туда и назад. Меняю тему.

— Десять утра, — Эдвард, возвращая настроение в прежнее русло (не без усилий) игриво укладывает меня, привставшую, обратно на свое место. Нависает сверху, многообещающе посмотрев прямо в глаза, — у нас еще много времени.

— Много для чего?

Мужчина глядит на меня, как на ребенка. В темных оливах на капельку, но пробивается грусть.

— Я перестал доставлять тебе удовольствие, Белла? — задает свой вопрос он, став мгновенно собранным и серьезным. — Ты поэтому больше меня не хочешь?

Мои глаза распахиваются. Сонное сознание мгновенно меняет наряд ночи на наряд дня — трезвые, добротные мысли. Никаких смытых контуров.

— Почему ты так решил?.. — все, на что меня хватает.

За эту неделю мы занимались сексом трижды. Стабильно вечером и стабильно, когда Эдвард уставал, но это не было плохо. Более того, ни его нежность, ни его забота не пропали, только, казалось, углубились. И теперь я знала, что это по причине веры, будто уйду к Алессу. Он словно пытался запомнить меня, насытиться…

Два раза из трех я получила удовольствие. И получила третий, когда увидела, как хорошо мужу. Любовь ведь тем и загадочна, что прежде всего думаешь не о себе, а о партнере. В том числе, в постели.

Но я не разу… я же никогда не дала ему повод подумать, будто не хочу. Да и не было такого, чтобы я не хотела.

— Это не было сложным, — Эдвард горько хмыкает, подвинувшись ко мне ближе. Он поднимает ладонь, в стремлении погладить меня по щеке, и от неожиданности ее появления я капельку морщусь. Для него это знак. И такое чувство, что ожидаемый.

— Видишь! — демонстрирует мне, — Ты боишься, когда я подношу руку к твоему лицу. Ты мне не доверяешь.

Ох ты, черт!..

— Нет, — поспешно качаю головой, ту самую ладонь его перехватив собственной, — ну что ты. Я доверяю тебе.

— Я хочу, чтобы ты доверяла, — исправляет Эдвард, наклонившись и запечатлев поцелуй у меня на лбу, — и я верну твое доверие, обещаю.

От него это звучит уверенно, твердо и, как всегда, будто не подлежит обсуждению.

Он целует меня, выбрав наиболее удачный момент, и почти вопросов в этом поцелуе обращается к сердцу, выпрашивая понимания для себя. Без высоких разговоров о гордости.

— А как мне заслужить твое доверие? — шепотом зову мужчину, оторвавшись. Недвусмысленно прикасаюсь к его гладковыбритой щеке, вчера получившей от меня пощечину, и вздрагиваю.

Эдвард глубоко, до самого упора вздыхает.

— Ты сказала мне, что не уйдешь, — тщательно подбирая слова, говорит он, — и я доверяю тебе. Мы ведь условились, что теперь все по-честному, так? И что нам нужно обсудить многие вещи.

Еще бы я об этом забыла…

— Прости меня, — немного шокировав его таким ответом на услышанное, дотягиваюсь до той самой щеки пальцами. Ласкаю ее, ненавидя себя за то, что натворила. — Лучше бы я ударила себя, Эдвард.

Он мягко улыбается моей нежности. Ему приятно.

— Но ты ведь женщина, Белла, — перехватывает мою ладонь, поцеловав тот палец, на котором кольцо. Он всегда так делает, когда хочет доказать, что рядом и понимает меня.

— Женщинам что же, позволено бить мужчин?

— По крайней мере, они делают это в крайнем случае, — пытается рассмешить меня муж.

— А мужчины?..

Он мрачнеет.

— А мужчины тогда, когда им взбредет в голову, — Эдвард опускает глаза, сглотнув горечь. — Белла, я бы никогда тебя не ударил. И я никогда тебя не коснусь подобным образом. Пожалуйста, поверь мне.

Он заново, проговорив все это, подносит ладонь к моему лицу. Робко, полудрожащими пальцами касается кожи. Но я не морщусь. Не хмурюсь. Не отворачиваюсь.

Я его не боюсь. Ну как, как он мог подумать другое?

— Я тебе верю, — убеждаю мужчину, извернувшись так, чтобы оказаться поближе к его плечу. На Эдварде нет рубашки и пижамы, на нем только боксеры. И свежесть душа, вымытой кожи, шампуня… у меня кружится голова. — Только и ты поверь, что я никогда не оставлю тебя ни в пользу Алесса, ни в пользу кого-то еще. Не прощайся со мной, пожалуйста…

Эдвард приникает своим лбом к моему.

— Обещаю, Белла. И верю.

Затем Каллен наклоняется пониже, не лишая меня шанса себя коснуться. Самостоятельно целует губы, чуть сильнее атакуя нижнюю.

Что мое, что его тело на этот контакт реагирует незамедлительно.

Откровенные разговоры располагают к интимной обстановке?

— Я тебя люблю… — бормочу, уткнувшись в его плечо и поглаживая обоими руками широкую спину, — всегда-всегда-всегда…

Эдвард приглушенно стонет, наткнувшись указательным пальцем на мою грудь. Его тело надо мной проявляет свою благосклонность к нашему занятию сильнее.

— М-м-м, — мужчина облизывает губы, прервав наш поцелуй. С трудом, с нежеланием, но остановившись. Его пальцы все еще поглаживают мое тело, а горячее дыхание прекрасно ощущается на коже. — Если мы продолжим в том же духе, Беллз, завтрак остынет и не будет больше вкусным.

Я недоверчиво оглядываюсь по сторонам.

— Но я еще ничего… — осекаюсь, заметив дымящийся поднос на прикроватной тумбочке. В лучших традициях американских фильмов, просмотренных мной в детстве, он наполнен разнообразной едой. И конечно же на его серебристой поверхности две чашки кофе.

— Завтрак в постель, — объясняет муж, заметив мое недоумение, — в эти выходные тебе не придется ничего готовить. Я буду тебя кормить.

От его кривоватой улыбки, от его воодушевленного лица, от близости… я таю. И в то же время радуюсь, наслаждаясь этим великолепным моментом, потому что после ужасной вчерашней пятницы и не надеялась его получить.

Эдвард не выглядит усталым, из его черт испарилась болезненность.

День, наступивший вчера, вчерашним и остался. Неизменно.

— Спасибо… — растроганно шепчу, толком и не увидев, что на подносе. Я съем все, что мне предложат. Эдвард позаботился обо мне.

— Не за что.

Он ловко усаживает меня на простынях, утянув за собой и чмокнув в нос. Словно бы по волшебству между нами появляется раскладной кроватный столик с изящным узором на ножках, а его деревянную поверхность тут же занимает завтрак. Уверенными движениями распределяя тарелки и чашки на подносе по ему одному согласной схеме, краем глаза Эдвард наблюдает за мной. С ухмылкой.

— Круассаны!

— Ага, — мой восторг по невидимому проводу передается и ему. Заприметив интерес к конкретному блюду, которое увидела первым, муж поворачивает его ко мне лучшей стороной.

Девять маленьких круассанчиков. Идеальной формы, выпеченные по всем канонам, с золотистыми боками и крошащейся корочкой, они приветственно глядят на меня с тарелки. Та самая свежая выпечка, что пахнет божественно.

— Где ты?.. — я не могу поверить своим глазам, удивленно улыбнувшись.

— Под нами прекрасная пекарня, Белла, — пальцы Эдварда с нежностью прикасаются к моей щеке, — но когда-нибудь и я сам научусь печь такие же. Честно.

Потянувшись к мужу через столик, легонько целую его.

— Ты не обязан ничего мне печь. Большое спасибо за то, что принес их…

— Тебе нравится? — теплые пальцы пожимают мою ладонь, задавая этот вопрос. Он будто бы сомневается.

— Безумно, мистер Каллен. Все жены о таком мечтают.

Мой смех и то, как глажу его здоровую руку в ответ на прикосновение, успокаивают Эдварда. И добавляют ему веселости.

— Ты еще не пробовала. Вот, — он заставляет меня сесть на прежнее место, собираясь что-то объяснить, — эти с клубникой, эти с малиной, а эти — с вишней.

Я с энтузиазмом, под стать мужчине, разглядываю разложенные на кучки угощения.

— Я могу выбирать?

Он щурится.

— Еще бы.

Что же, выбор мне известен. С самого детства из ягод я больше всего предпочитала вишню. Любые кондитерские изделия с ней, любые напитки или угощения с ее участием — все числилось в списке моих предпочтений. И только в сыром виде, зрелую и с дерева, есть ее не хотелось.

Эдвард внимательно следит за моим выбором.

— Значит, вишня?

— Да, — пробую круассан, не в силах сдержать улыбку, — они безумно вкусные!..

Вот это пекарня…

Темные оливы немного грустнеют. И это их состояние, после такой обворожительной улыбки, меня пугает.

— Что? — поспешно ищу причину, по которой это могло произойти. — Я что-то не то сказала?..

Эдвард хмыкает. Его пальцы снова на моем лице и снова они необычайно нежные.

— Я даже не знаю твоей любимой ягоды, Белла, — сокрушенно произносит он, — извини меня…

— Неправда, — силясь прогнать тучки с его лица, предлагаю мужу свой круассан, — теперь знаешь. Но я с удовольствием попробую и малину, и клубнику.

Не оставаясь безучастным к моей попытке разрядить обстановку, он улыбчиво кивает.

— Да уж… теперь знаю.

— Пусть тебя это не расстраивает, — почти умоляюще прошу, сжав его руку, — я ведь тоже не знаю твою любимую ягоду. Нам еще многое предстоит друг о друге узнать, не так ли? Это же чудесно!

Каллен медлит около секунды, прежде чем мне ответить. Его улыбка немного сникает, но пока держится, а вот глаза потухают.

— Голубика.

— Голубика? — я с энтузиазмом доедаю свой круассан, — неожиданно.

Мой смех расслабляет мужа. И придает ему сил.

— Брусника тоже сойдет, — отшучивается он.

— А вишня?

К глазам возвращается радость и шаловливость. Я готова восторженно кричать, когда вижу это.

— И вишня, конечно же, любовь моя, — он целует меня, слизнув джем с уголка губ, — я люблю все, что любишь ты. Запомни.

— Ну… кроме курицы. И пасты.

— Пасты с курицей, — Эдвард фыркает, — ну, должны же быть хоть какие-то различия…

— Несомненно, — отшучиваюсь я.

А потом я смотрю на родное лицо, чей обладатель не прячет и капли той улыбки, что завладевает им. Это греет сердце и душу. Лучшим и ярчайшим солнцем.

— Спасибо тебе за самое счастливое утро, — тихо произношу я, дабы не утерять сокровенности этой фразы, — и за твою любовь, Эдвард. Это бесценно.

Муж окончательно возвращается в прежнее состояние. Глаза сияют, губы в улыбке, на лице радость, а от тела исходит энтузиазм. Он раскрашивает все вокруг меня яркими красками и наполняет жизнью.

Я не помню вчерашней пятницы.

Я не помню сцен Эдварда.

Я не помню своих сомнений.

С ним я буду счастлива. Кто бы что не говорил.

* * *

Самое главное правило любви, и это относится ко всей любви, не только между мужем и женой — никакого унижения. Человек, не соглашающийся признать своей ошибки, угнетает близких, стараясь сделать виноватыми их самих. Это не он, такой именитый и серьезный, не приехал, когда обещал, а они должны быть готовы, что будет приезжать он когда сам решит. И так же учить их жизни, переступая порог дома, ставшего для семьи тюрьмой, потому что он ее знает, а они — нет. Их дело — молчание. А Король подумает, когда дать им заговорить.

Уничижение, попытка растоптать, вдавить в землю, оправдать себя с помощью столь низких механизмов чувства вины порой имеют свое воздействие. Но на раз. На второй. А на третий уже обращают всех против манипулятора, атрофируя все нервные клетки, мысли и сожаление. Им плевать.

Отпор находит на отпор. Летят искры. Все вокруг горит.

И семья рушится…

Я благодарна Эдварду за то, что при всем наших ссорах, скандалах и прочей требухе, вызванной то его, то моими сомнениями, мы не переходим на создание вокруг себя стены из неподражаемости. Ни я, ни он не ставим друг друга выше изначального уровня и не позволяем задавливать партнера.

Да, он порой груб, он порой плохо себя контролирует и недостаточно удерживает нужный тон, но никогда со времени нашего знакомства Эдвард не сказал мне и не показал, что я — ничтожество. Что я ничего стою без него, что я — приспособленка, дрянь. И должна быть благодарна ему за те деньги, что вложил в меня, за тот дворец, в котором поселил, за выход из дыры, где дневала и ночевала на наволочках за десять долларов… нет. Ничего подобного.

Истинно любящий человек никогда не сделает такого. А он меня любил. И не меньше того любила его я сама. Его приступы никогда не вызывали во мне отвращения. Мне не было противно помогать ему, думать о нем, защищать… я никогда не считала, что заботу и внимание нужно ограничивать. Это глупость.

Я ведь его люблю…

Я посмеиваюсь, легонько погладив все еще забинтованную ладонь мужа, сидящего рядом, и Эдвард удивленно оглядывается в мою сторону.

Мы устроились на диване, обнявшись, просматривая какой-то идущий по ТВ фильм о вечном противостоянии добра, зла, любви и ненависти. И включили как раз на любовной сцене, чему рассмеялись, только-только отдышавшись после собственного, яркого и жаркого утреннего секса. Особенно проникновенного и особенно страстного. Чтобы все сомнения сгорели к черту.

Я даже не слежу за сюжетом кинокартины, потому что мне все равно. Наконец-то за всю неделю он рядом, держит меня и не собирается отпускать. Верит, что больше и я сама не отпущу его. Не уйду.

— Что?..

— Спасибо тебе…

Он чмокает мою макушку. С недоумением.

— За что?

— Ну, — я задумчиво провожу пальцами по его груди, прокрадываясь к вороту свободной зеленой майки, — во-первых, ты накормил меня, во-вторых, мы с тобой прекрасно отдохнули на кровати, и в-третьих — ты здесь. Разве недостаточный список?

— При условии, что все то же самое ты делаешь каждый божий день? Нет уж, это не подвиг, Белла.

Я улыбаюсь, с радостью ощутив всю полноту, всю красоту этой улыбки. Она для Эдварда. Она всегда была и будет такой только для него одного.

— Просто я тебя люблю.

— А я — тебя, — он кладет подбородок на мою макушку, дав как можно крепче прижаться к своему плечу, — и я так рад, что ты здесь, Беллз…

— Я уже говорила, где буду, правда?

Он смятенно улыбается.

— Я убеждаюсь в этом, поэтому верю. И, как помнишь, я обещал стать лучшим мужем. Я буду стараться.

— Ты итак лучший, — я зарываюсь носом в его шею, погладив затылок, — самое главное, что мы оба осознаем свои ошибки.

Эдвард целует линию волос на моем лбу.

— Прав был Аро — цветок жив, пока у него есть стебель. Потом он умирает.

— Каллен чуть привстает, обняв меня за талию, и усаживает ближе к себе. Удобнее.

— Ты — мой стебель, Белла. И без тебя бутон завянет так быстро, что никакие заморозки не сравнятся.

— Это его любимая метафора? — я с обожанием прикасаюсь к щеке мужа. Той, что вчера так несправедливо пострадала.

— Вроде того.

— Тогда ты — мой стебель.

Проведенной мной параллели Эдвард посмеивается, но мягко. Все его действия, все обращения ко мне, каждое прикосновение теперь мягкое. Он будто боится пошатнуть, разбить наш хрупкий мирок единения, тепла и заботы.

Но страх этот не имеет никакого резона. Пусть этот брак и выглядит как мыльный пузырь, на поверку он окажется устойчивее железа.

— Договорились. Будем расти рядом, — шепчет он. И почти сразу же целует меня в такт тому, как к такому же решению приходит на экране главный герой. Осыпаются весенние листья, загораются фонари в парке, где они стоят, и мир окрашивается новыми красками. Любовь и не на такое способна.

— Я отключил телефон, — чуть позже, уже когда мы сидим на кухне и пьем чай, заботливо заваренный Эдвардом, обсуждая какие-то детали прошедшего фильма, сообщает муж.

Я изумленно откладываю ложечку для сахара на блюдце.

— Правда?

— Да. И компьютер. И даже будильник. Никакой электроники и никаких вмешательств. Помнишь, я обещал тебе, что этот уикенд — наш.

Меня охватывает плохо передаваемое, но такое восхитительное на вкус чувство ликования. Я поднимаюсь со своего места, вплотную подходя к Эдварду, и крепко обнимаю его, восхитившись тем, на что он готов пойти. Никогда раньше, никогда прежде, да даже в медовом месяце девайсы не были выключены. Видимо, вчерашняя ночь глубоко пустила корни. И пока это не худший вариант.

— И ты говоришь, что не дотягиваешь до звания лучшего мужа? — журю я, присаживаясь на его колени. Эдвард не противится. Больной рукой он придерживает мою талию, чтобы не упала, а здоровой гладит лицо. Ему постоянно сегодня хочется его касаться — а я не имею ничего против. Мое желание такое же.

— Если бы я был лучшим, — задумчиво бормочет Каллен, не скрывая своей улыбки от того, как ему приятна моя близость в самом прямом смысле этого слова, — сейчас бы мы с тобой загорали где-нибудь на Майорке или Мадагаскаре. Куда нашелся бы билет.

— Эдвард…

— Просто я не предусмотрел наше месторасположения, — он закатывает глаза, окинув рукой квартиру, — в любое место Европы и Африки надо добираться как минимум девять часов. И столько же обратно. А мне в понедельник нужно быть на работе.

Он так говорит, будто оправдывается. Не рисует представления и не высказывает мысли, а буквально сообщает, почему не смог то или иное развлечение организовать, что намерен предпринять в следующий раз и как собирается выходить из ситуации теперь.

Я слушаю, сначала не поверив этому первому предположению про оправдание, но все становится лишь хуже. И тут уже не верить нельзя.

— Эдвард, — останавливаю его, широко раскрытыми глазами вглядевшись в темными оливы, — ты же не серьезно, правда?

Поток слов прерывается.

— Про что?

— Про эти Майорки и Мадагаскары. Ты ведь понимаешь, что мне все равно, где быть, главное — с тобой? Или нет?

Его плечи немного опускаются. Подавленно?

— Я хочу лучшего для тебя, — откровенно признается мужчина мне, — и если Мадагаскар тебе не по вкусу…

Я качаю головой. Прикрыв глаза, вздохнув, отваживаю себя от желания уверять и спорить.

Вместо этого обвиваю лицо Эдварда обеими ладонями, уложив их на его щеки, и нежно целую губы. Так легко, будто это дуновение ветерка, а не поцелуй.

— Знаешь, чего я хочу? В парк. К озеру, уткам, к лавкам с попугайчиками-неразлучниками… и два шарика клубничного мороженого. Этого будет достаточно для Рая, Эдвард.

Он пару раз моргает, пытаясь понять, шучу я или нет. Лицо вытягивается, губы поджимаются, а в глазах вопрос.

Но он сейчас излишен. Все и так видно.

— Ладно… — медленно соглашается Каллен, давая мне последний шанс вывести себя на чистую воду. Кто откажется от поездки на Мадагаскар? — Тогда пойдем в парк.

Я широко улыбаюсь, изымая последние сомнения, если они у него и были. Крепко обнимаю, приникнув щекой к плечу.

— Это будет потрясающе. Спасибо.

В темных оливах по-прежнему неверие, но уже не такое серьезное. Просто как данность. Эдвард постепенно учится смиряться с тем, что я не притязательна в плане отдыха и развлечений. Я же приспосабливаюсь к тому, что ему принципиальны лучшие условия и лучший досуг. В конце концов, видел муж гораздо больше меня. А с этим нужно считаться.

— Ладно… — повторяясь, второй раз бормочет он. На лбу виднеется небольшая складочка, сообщая о том, что он в раздумьях. — Но сначала предлагаю поговорить. У тебя были ко мне вопросы, а я сегодня готов на них ответить.

Я изворачиваюсь на его коленях, нахмурившись.

— Ты уверен? Сейчас?

Эдвард потирает мои плечи.

— Это будет лучшим вариантом. Так мы хотя бы не станем растягивать эту ерунду на весь день, ожидая прогулки.

Я снисходительно глажу его волосы. Мне тяжело даже минуту провести без возможности притронуться к Эдварду. Это побочный эффект вчерашней ссоры. Внутри что-то сгорело, обуглилось от нее. А теперь там начинает заново появляться жизнь, потому что я знаю, каково это, думать, что все потеряла… и обнаруживать, что вовсе это не так.

— Только… — Каллен чуть прикусывает губу, с напряжением поглядев на меня, — пожалуйста, давай не будем обсуждать акции компании и идиота-Иффа. О них уже сказано так много…

— Я собиралась предложить то же самое, — успокаиваю его, приникнув к груди.

— Ты со всем справишься, а значит, дело решенное. Нечего его обсуждать.

Эдвард благодарно целует мою макушку. Кажется, даже его губы преддверии ответа немного побледнели.

А сейчас он расслаблен. И готов.

— Ты спрашивала у меня о семье три раза, я помню. А правды я так и не сказал. Если тебе все еще интересно, мы можем…

— Можем, — я тут же соглашаюсь, взяв его ладонь в свои, — я готова выслушать все и о тебе, и о твоей семье.

— Не знаю, хорошо ли это… — фыркает муж, но берет себя в руки. Смаргивает наваждение. — Помнишь, что я говорил о них раньше?

— Что они умерли, — без труда вспоминаю я.

— Верно. Для меня. Но на самом деле они живы, Белла. Все до единого.

Я изумленно делаю неровный вздох. Как это — живы?

— Ты их… похоронил? Сам?

— У меня была причина, — Эдвард в защитном жесте складывает руки на груди, взглянув на меня немного настороженнее, — я ушел из дома в семнадцать лет, жил на квартире друга и делал все, чтобы поступить в Гарвардский университет. У них было пять грантов для таких студентов, как я. Заплатить нужно было лишь за комнату в общежитии, это около семисот долларов. У меня было пятьсот.

Неожиданная правда о семье оказывается не тем, чего я ожидала. Мы говорили на эту тему всего дважды, и Эдвард оба раза подтверждал, что родители умерли много лет назад. А сейчас, как выясняется, не все так просто…

— Ты попросил у них денег? — я прекрасно помню, что Эдвард не учился в Гарварде.

Он окончил Чикагский университет бизнеса, а потом Кларк-Атланту здесь, на своей Родине. Неужели гордость не позволила ему?..

— Да, — Каллен тяжело сглатывает, поморщившись, — первый и последний раз. Они ответили мне, что собирают на колледж Тане и Кейт, моим сестрам, и никак не могли выделить лишние деньги. Они не были баснословно богаты, Белла, но были вполне обеспечены. Они могли найти эти несколько сотен на счет три, если бы захотели. Но не захотели.

Он закатывает глаза, резко выдохнув, а я просто обнимаю его сильнее. Глажу по спине, по напряженным плечам, поворачиваю голову и покрываю поцелуями его щеку.

— Мне жаль, Эдвард…

— Не о чем сожалеть, Белла. Дело давнее. Мне просто показалось, что тебе следует это знать.

Как же они могли? Я не понимаю. Имей мы с Эдвардом ребенка… разве позволили бы такому случиться? Наверняка ведь сняли бы последнее и с банковского счета, и с себя.

За это он их возненавидел, а они потеряли сына. Боже мой.

— Ты поэтому… — я нервно тереблю уголок своей блузки, решая, должна это говорить или нет. Но внутри так горит, когда обдумываю отрицательный вариант, что ответ напрашивается сам собой, — ты поэтому не хочешь детей? Потому что твои сестры отобрали у тебя внимание родителей?

— Знаешь, рыбка, — Каллен нервно проводит рукой по своим волосам, — у детей, выросших в многодетной семье, всего два пути — либо они любят младших и хотят такую же большую семью, либо ненавидят маленьких детей и отказываются заводить их в принципе. Оба варианта встречаются с потрясающей частотой.

— Ты выбрал второй… — сдавленно делаю вывод я.

— Да. Но это исключительно мое предубеждение, — согласившись, тут же как можно четче обрисовывает ситуацию Эдвард. Опять с трудом подбирает слова.

— И ты думаешь, что ребенок перетянет мое внимание с тебя на себя? Что я откажусь от кого-то из вас? — согласна, эти мысли нечто ужасное, но что-то подсказывает мне, что они далеко небеспочвенны.

— У тебя есть гораздо больше поводов сейчас уйти, чем потом, — Эдвард качает головой, — я не против из-за этого. Я вообще не против. Я просто не хочу.

Больно.

Ну и что. Этого следовало ожидать. Я с самого начала заприметила недоброжелательное отношение Эдварда к детям, не столько злобное, сколько холодное. А еще он никогда не приводил меня в места, где они были. Он объяснял это тем, что когда они кричат, плачут, требуют или слишком громко смеются, у него раскалывается голова. А боль и так нестерпима и постоянна…

— Ладно, не нужно, — пытается повернуть все вспять муж, — мы сейчас снова поссоримся. Белла, я понимаю, что любая женщина хочет быть матерью, я тебе уже говорил. И ты будешь. Все, точка. Не переживай на этот счет.

На мои глаза наворачиваются слезы. Оно звучит так холодно, так отстраненно, так выверено… он обсуждает бизнес-план, проект, договор — не нашего ребенка. И пусть все дело в его детстве и юношестве, пусть родители сослужили ему недобрую службу, а детей он не хочет не от меня, а в принципе, все равно слишком сложно это слышать.

По крайней мере, пока оно не обречено в слова, звучит не так ужасающе.

— Но ведь не сейчас, Белла? — он тяжело вздыхает, заметив мою подавленность, — мы окончательно притремся друг к другу, все спланируем, обговорим… пожалуйста, только не бойся. И не плачь.

— Эдвард, — тихо зову я, проглотив всхлип, сделав вид, что не слышала его. Спина чуть подрагивает и это не укрывается от мужа. Обеспокоенные зеленые глаза на мне, изучают, просматривают каждую черточку. И от слез им плохо.

— Что?.. — горько переспрашивает он, легонечко вытерев одну слезинку с моей правой щеки.

Я поднимаю на него глаза. Выдерживаю прямой взгляд. Терплю, чудом не сжав зубы.

А ладонь сама собой кладется на живот.

— Эдвард, а если я уже?.. — все тем же шепотом спрашиваю, сделав лицо непроницаемым.

И с новым потоком слез наблюдаю, как оно вытягивается, наполняясь страхом. Самым настоящим. Фобией.

Он хочет спросить, что я имею ввиду. Глаза широко распахнуты, губы приоткрыты.

Но не успевает.

Вместо ответа просто соскакиваю с его коленей, почувствовав, что предел терпения миновал, и кидаюсь к кухонной раковине, уже дважды сослужившей нам добрую службу.

Кажется, моя рвота служит достойным аргументом. Круассаны с вишней… кофе… ломтик сыра…

Эдвард понимает, что именно я хотела спросить.

Этим днем мы никуда не идем. Не гулять, не в ресторан, не к моим любимым лавкам с сувенирами. Больше не идет по телевизору кино, домашний кинотеатр пылится со своей сотней разношерстных дисков, а на кухне закипает чайник для зеленого чая. Он унимает тошноту.

Я лежу на постели, обняв руками подушку, и замершими глазами слежу за тем, как Эдвард раскладывает передо мной на покрывалах восемь самых разных тестов. Его подчиненные только что их привезли. Лучшие. Точные. Маркированные.

Не дадут ошибки.

Мы больше не говорим ни о его семье, ни о моей. Мы не обсуждаем Алесса, работу, акции… в мыслях даже у меня нет грядущего Венецианского бала, на который предстоит идти через три недели и проходить своеобразную инаугурацию, которую завуалированно называют «встреча с обществом».

О нет. На это сейчас ни сил, ни мыслей.

Я изредка смаргиваю слезы, а Эдвард пытается уговорить меня попробовать хоть один тестер. Он напряжен, бледен и, кажется, расстроен. Но я не берусь судить.

Черт его знает, почему разговор о детях и не желание их иметь вызвали во мне такой водоворот эмоций прямо сейчас. Мы ведь уже обсуждали это, мы ведь уже ругались на эту тему, мы мирились… и мы договаривались. Он не запрещает мне! Он не велит идти на аборт! Он просто хочет знать. Хочет предусмотреть все.

А ребенка не хочет.

Вот я и плачу…

— Ты была у врача?

Вопрос натыкается на мой громкий всхлип.

— Нет.

— Тебе нужно пойти туда в самое ближайшее время. Твоя тошнота, как думаешь, связана с беременностью? — у него даже голос другой — из ночи. Меня пугает жесткость и льдинки в нем.

Как же быстро обещанная мне и запланированная чудесной суббота стала продолжением пятничного кошмара. Только утром мне казалось, будто все наладилось. Ага…

— Наверное.

Эдварда не устраивает такой ответ. Он немного злится.

— Наверное? С этим не шутят, Белла. Сделай тесты.

У него такой вид, будто под откос летят все планы. То непроницаемое лицо, с которым говорил со мной об этом ребенке — в прошлом Он был эфемерным, а теперь — почти живой. Сейчас только опасение. Только нежелание. И только… горечь.

Я больше не могу это терпеть. Шмыгнув носом, изворачиваюсь и достаю из своей прикроватной тумбочки самый первым тест. Кладу его как раз в середине между новенькими, еще в упаковках. Эдвард явно не имеет представление, как это делается. Зато знает, что должен быть за результат. И одна полоска, которая предстает на обозрение на первом тестере, кажется, красноречива.

— Белла…

Я молчаливо поворачиваюсь на другой бок. От слез саднят глаза.

— Все в порядке, Эдвард, — выдавливаю из себя, делая все, что угодно, дабы подавить рыдания, — тебе не о чем беспокоиться.

Папа Его не хочет и Его нет.

Глава 7

Сегодня девятнадцатое апреля, воскресенье. Сумбурный серый день, наполненный отголосками горькой пыли субботнего ожидания, недоверия, слёз и… обреченный стать еще хуже, дабы закрыть номинацию самых ужасных выходных в моей жизни.

Я сижу на кожаной кушетке, поверх которой постелена простыня, ощущаю некоторое неудобство после побывавшего внутри маленького датчика портативного аппарата УЗИ и смотрю, смотрю вокруг, тщетно стараясь отвлечь себя от неутешительных мыслей.

Таблетка.

Единственная в упаковке из серебристой фольги — с неровными краями и бледно-желтого цвета.

Таблетка.

Принимается по рекомендации врача, вызывает необратимые изменения в определенной части организма и разрешена не только в США, но и во всех странах Европы.

Таблетка.

Такая непримечательная, обыкновенная, чем-то напоминающая слегка вытянутой формой обезболивающее Эдварда. И надпись на упаковке ничуть не смущает…

Таблетка.

Лекарство, что выглядит как плодное яйцо, которое пару часов назад мне показывала доктор Джулис на экране монитора. Среди бесконечной серой массы, сдаваясь ультразвуку, оно отразилось белым пятнышком, всколыхнувшим мою душу. Шесть недель…

Я не знаю, как мне вдохнуть по-человечески, глядя на снимок, что держу в руках. Глаза саднят, болит горло, на руках — мурашки. И по спине то и дело прокатываются волны холода, вызывающие дрожь.

Эдвард крепче обнимает меня за плечи. Его ладонь с силой сжимает мою.

— Таблетка? — требовательно, едва ли не грубо, спрашивает он.

— Мифепристон, — спокойно подтверждает доктор, кладя упаковку на стол.

Я, наверное, навсегда запомню, как выглядит эта женщина: рыжеватые волосы, темные, почти черные глаза, длинные ресницы и маленькие руки, что прежде были в стерильных перчатках.

У доктора Сильвии Джулис наверняка есть ребенок или даже несколько. Она высококвалифицированный взрослый специалист с многочисленными наградами и внушительным послужным списком — иначе не было бы её в лучшей клинике Атланты. Всей Джорджии.

Когда Эдвард этим утром поднял меня с постели, он, не теряя времени, повез нас сюда. А здесь всё уже было до мельчайших подробностей оговорено и переведено на «скорый» режим, так как муж ненавидел больницы и понимал, что в определенной степени ненавижу их и я.

Однако такого развития событий не ожидал никто.

Я вздрагиваю, когда упаковка шуршит, выпуская одну-единственную таблетку. Бледно-желтую. Странной формы. Погибель мою.

— Вы можете объяснить еще раз? — раздраженно обращается Каллен к гинекологу, ощутимее потирая мои руки, — что за «яйцо»? К чему таблетки?

Эдвард бледный, собранный, с суровым лицом, глазами, угрожающе мерцающими своей оливковой сталью из-под бровей и ходящими под кожей желваками. На нём темный джемпер и джинсы ему под стать.

— Конечно, мистер Каллен, миссис Каллен, — женщина уважительно кивает нам обоим, откладывая упаковки в сторону. Она садится на стул напротив нашей кушетки и складывает перед собой руки. — Плодное яйцо — это структура, которая окружает эмбрион на ранних сроках беременности. То есть оно является подтверждением того, что зачатие прошло успешно, и беременность наступила.

Беременность наступила… То же самое вчера сказала я сама.

Там, дома, в ванной, пока Эдвард, меряя комнату шагами, ждал меня у постели, я для достоверности сделала еще три теста из тех, что принесли его посыльные. И все они оказались положительными. Мой выдал ошибку. Мой был… неправильным. Но лучше бы все было иначе…

Я вышла и увидела в оливковых глазах то, обо что так боялась споткнуться — мрачную убежденность.

Похоже, Эдвард понял все задолго до меня.

А теперь…

— То есть, беременность наблюдается?

— Верно, мистер Каллен, — гинеколог указывает на УЗИ-снимок, что я сжимаю в руках, — вот то самое плодное яйцо.

Муж даже не оглядывается на фотографию.

— И что с ним не так?

Я не перебиваю доктора, даже не плачу. Мне впервые кажется, что во мне пустота. Там, внутри, в матке… долгожданный маленький человечек. Создание, что я так хотела. И которого у меня никогда не будет.

— В первую очередь нас насторожило несоответствие плодного яйца размеру, типичному для этого срока, — спокойно продолжает повторять миссис Джулис мужу все то, что уже сказала мне, — затем, по результатам анализов, мы получили убедительный результат. Дело в том, мистер Каллен, — она ни на мгновенье не отводит глаз от него, отвечая на традиционный серьезный взгляд, от которого я порой прячусь, — что беременность может остановиться на определенной стадии и больше не развиваться. Втаком случае она называется замершей. С чем мы и столкнулись.

…Все-таки, в действительности, повторяемые, эти слова звучат хуже, чем в моих фантазиях. Каменная стена, держащая слезы в узде и заставляющая смотреть на желтую таблетку, колеблется. Я прерывисто выдыхаю и не могу найти в себе сил остаться на прежнем месте.

На многострадальной кожаной кушетке, до крови закусив губу, приникаю к плечу Эдварда. Утыкаюсь лицом в его джемпер, пахнущий до боли знакомым одеколоном. Плачу.

Мужчина, не ожидавший ни такого ответа доктора, ни подобной реакции от меня, рассеяно накрывает пятерней мои волосы. Пытается успокоить?..

— Беременность остановилась?

— Такое, к сожалению, случается, мистер Каллен, — доктор ободряюще глядит на меня, но её ободрение мне неважно, — существует множество причин, но судя по тому, что ваша супруга абсолютно здорова, скорее всего, мы имеем дело с генетической ошибкой.

Чудесная фраза. Я усмехаюсь ей сквозь слезы. А объяснение — под стать.

— Можно по-английски? — Эдвард раздражается сильнее, когда видит, что плачу я всё больше. Ему нужно поговорить с доктором, но и мне он нужен. Слава богу, он понимает. При всем том, что испытывал к этому безвинному созданию, оно — часть его. Хоть и мертвая теперь.

— Природа умнее нас всех вместе взятых, — гинеколог пытается поймать мой взгляд, будто ее слова могут утешить, — она не дает развиваться неполноценному, с отклонениями от нормы ребенку. Порой случается самопроизвольный аборт в таких случаях, а порой мы наблюдаем замершую беременность. Но потом, миссис Каллен, женщины рожают и двух, и трех здоровых, выношенных малышей.

— И причем здесь таблетки?! — яростно перебивает ее Эдвард. — Для дальнейшей контрацепции?

Доктор вздыхает.

— Медикаментозный аборт. Вы принимаете определенное количество таблеток раз, затем — еще один. И плодное яйцо покидает матку. Это наиболее щадящий во всех планах метод, поверьте мне.

Ну, конечно, щадящий. Потрясающе щадящий, как и всё остальное.

Немного крови, больше похоже на обильные месячные — и словно бы ничего не было. Применяется на ранних сроках при нежелательной или случайной беременности через малое время после незащищенного полового акта…

Это средство стало общепризнанным, стало нужным. И кто-то, имея возможность родить здорового ребенка, использует его.

И мы используем. «Замершие»…

— Вы планируете принять лекарство сегодня? — Эдвард, поджав губы, ослабляет свой захват.

— Сегодня будет лучше всего. У нас есть показания и результаты анализов, к тому же опасность инфицирования нарастает с каждым днем, — собранная, убежденная в своей правоте, Сильвия Джулис говорит прямо, четко и без права на опровержение. Она знает, что делает. И она знает, что нужно делать со мной.

— Нужно будет выпить лекарство… и всё?

— Я вам подробно всё расскажу. Но давайте прежде я дам вам минутку. Миссис Каллен?

Боже мой, она спрашивает меня, согласна ли я остаться наедине с мужем…

— Да, пожалуйста, — тихо выдыхаю я.

Понимающая, видевшая уже всё и всех, женщина с готовностью поднимается со своего места, покидая кабинет. Пойдет она в комнату отдыха или ожидания, попьет кофе или чая, позвонит ли домой… я не знаю. Но тот факт, что некоторое время её не будет в кабинете, дает мне возможность собрать остатки мыслей в кучку. Ошметки встрепенувшихся было рассуждений. Осколки так громко и болезненно разбившихся надежд.

…Я вошла сюда, в этот кабинет, с маленькой, но улыбкой. Я позволила ей осмотреть себя, назвала количество опробованных тестов, сдала кровь… И я верила, глядя на белый потолок, ощущая лопатками кожу кресла, что справлюсь. С Эдвардом и его неуверенностью, со своими собственными страхами, с обстоятельствами, что встали против нас. Мне в ту секунду, когда на мониторе появилось плодное яйцо, показалось, что я стану даже королевой этого венецианского бала, если он чем-то сможет нам всем помочь.

Это как горная болезнь, синдром Стендаля, просто ошеломление высшей степени… Всё-всё возможно, всё-всё допустимо, всё-всё — с легкостью! Только бы самое главное было на месте.

А потом пошли эти расчеты размера плодного яйца, появились результаты анализов… и эйфория сменилась жутчайшим депрессивным ударом. Комом в горле и каменным, застывшим в мгновение сердцем.

…Белая дверь в коридор закрывается.

Мы с Эдвардом остаемся одни.

Все еще сидя на кушетке, он с мрачным лицом поворачивается в мою сторону. Но смотрит пронзительно, сострадательно и нежно. Ему не плевать.

По-детски горестно хныкнув, я просто протягиваю обе ладони в его сторону. И с невероятным, недоступным описаниям трепетом позволяю с холодной простыни кушетки пересадить себя на колени — одним движением, будто ничего ему это не стоит. И он тут же зарывается носом в волосы, целуя кожу.

— За что?.. — тихо-тихо бормочу, с трудом сдерживая желание зарыдать в голос. Сейчас, когда доктора Джулис нет, я наконец даю себе слабину. И принимаю все те последствия, что она сулит.

Эдвард с болью накрывает щекой мой висок.

— Ты не виновата. Не смей винить себя.

— А кто тогда виноват? — я не контролирую ладони, отпуская их в свободное плаванье, как и все тело, и понимаю, где теперь ощущаю собственные прикосновения, лишь тогда, когда опускаю голову, прижимаясь к Эдварду сильнее.

На животе. На все еще плоском и теперь уже надолго плоском животе. Боже мой, неужели там, внутри, правда уже все потеряно?.. И я никак не могу ему помочь?

— Так случилось, — мужчина тяжело вздыхает, накрывая обе мои ладони своей. Он не пытается убрать их, отодрать… он понимает меня. Сегодня, хотел этого ребенка или нет, он понимает. И я вижу, что в свете последних событий беременность уже не кажется злом. По виду Эдварда, по его глазам видно, что он бы многое отдал, дабы я действительно была просто беременна сейчас. Удачное для его нежелания стечение обстоятельств не стало победой.

— На все в жизни можно сказать «так случилось», — слезно фыркаю я.

— Но это правда, — муж ласково трется носом о мою щеку, прежде чем осторожно ее поцеловать, — моя рыбка, пожалуйста, не плачь. Тебе больно? Что ты чувствуешь?

Задохнувшись от проглоченного всхлипа, я поднимаю на него глаза, где нет ничего, кроме пустоты. Чудовищных размеров.

— Ничего, — и это, на самом деле, самое страшное описательное слово.

Каллен понимающе кивает, нахмурившись сильнее, и я вижу, как глубокая морщинка прорезает его лоб. В этот день, в свои тридцать два, Эдвард выглядит на сорок. И мне кажется, я тоже… мне кажется, я уже никогда не смогу быть прежней.

Я не понимаю, почему так произошло. Я плачу и не пониманию, не верю до конца, что это правда. Мой маленький, мой хороший малыш, мой кружочек на черно-белом фоне… как же так получилось?

— Белла, — Эдвард обнимает меня сильнее, наглядно демонстрируя свою близость. Такой раздраженный рядом с гинекологом и такой ласковый сейчас здесь, со мной, он немного вводит в ступор, — ему мы уже ничем помочь не сможем. Давай не будем рисковать хотя бы твоим здоровьем. Пожалуйста, закончим с этим сегодня…

Опасность инфицирования.

Да, я помню… и, слава богу, точного определения и последствий этой фразы не знает Эдвард. Он бы уже поседел.

— Я не желал ему такой участи. — Видя, что молчаливо продолжаю плакать, мужчина гладит мои волосы от макушки до кончиков. — Солнце, поверь мне, я такого не хотел… и мне безумно жаль.

Я с силой прикусываю губу, не зная, как остановить слезы. У меня давным-давно першит в горле, и саднят глаза, но кажется преступлением просто прекратить эту скорбь. Я знала этого ребенка слишком мало. И моя материнская радость, даже ударившаяся о непонимание Эдварда, даже такая украденная, хоть и не безоблачно-счастливая, длилась совсем недолго. Как же я могу оборвать эти слезы? Откуда у меня такое право?

О, господи…

— Я знаю, — сдавленно уверяю мужа, отрывисто кивнув головой, — я не обвиняю тебя, я… Эдвард, я просто… мне ужасно, ужасно страшно…

— Это все будет безболезненным, рыбка. Это щадящий метод. Все быстро кончится.

— А я не хочу, чтобы кончалось! — сдавшись эмоциям, горько выдаю я. С крепко сжатыми зубами, чтобы не закричать.

— Всё, всё. — Каллен примеряется с ситуацией, переключая все мое внимание на себя. Прижимает к груди, обвив и талию, и спину, и не дает лишний раз пошевелиться. Вынуждает, почти приказывает успокоиться. Он не позволит мне оттягивать. Прежде всего он хочет, чтобы я была в порядке физически… с моральной стороной вопроса легче… всегда…

Таблетки избавят меня от беременности, это правда.

А вот иглу, тупую и острую, что несбывшейся надеждой останется в сердце, не выгнать никаким сильнодействующим препаратам.

Уж слишком глубоко…

— Я люблю тебя, — повторяет мне шепотом Эдвард, призывая на помощь всю свою нежность, и укачивая меня, как маленькую девочку, в своих руках в этой пустой, холодной приемной дорогущей клиники. Деньги не спасают. Деньги — бумажки. Аро Вольтури был прав…

Я не отвечаю мужчине, я просто обнимаю его сильнее, наконец затихнув. Не вырываюсь.

Минута. Вторая. Третья.

В наш маленький, только-только обретший какую-то опору мирок, возвращается доктор Джулис. С состраданием встречает нашу позу, однако говорит все так же бордо и убежденно. Ставит на стол принесенный с собой стакан воды, большой и полный, вежливо улыбнувшись.

— Миссис Каллен, мистер Каллен, давайте я расскажу вам, как все пройдет, — она не пытается смотреть мне в глаза и уж точно не вынуждает оторваться от Эдварда. Как непослушное дитя на приеме у врача с терпеливым родителем, я жмусь к мужу, не готовая сейчас и на миллиметр отстраняться. На его коленях мне легче дышать.

— Это будет очень кстати, — благодарно, готовый вести диалог за меня, отвечает Эдвард. Не спускает меня, на счастье, со своих рук. Наоборот — нежнее, массируя, поглаживает спину.

— Мы выпьем три этих таблетки прямо сейчас, — женщина поднимает вверх упаковку того самого препарата, что теперь всю жизнь будет наводить на меня дрожь, демонстрируя ее неудавшемуся отцу, — и оставим вас, Изабелла, в стационаре. До завтра. Утром вы выпьете еще две, уже других, — ее маленькая рука перебегает на другой край стола, касаясь новой, не вскрытой упаковки синего цвета, — и примерно через два-три часа произойдет медикаментозный аборт. Как только это случится, мы проведем небольшой осмотр, убедимся, что кровотечение остановилось, и отпустим вас домой.

— На сколько? — Эдвард говорит чуть грубее, почувствовав, как поджимаются от слов Сильвии мои губы. Слишком горячее дыхание и чересчур мокрая кожа подсказывают ему, что со слезами на сегодня мы не закончили.

— На два дня. Затем вы вернетесь для проведения планового УЗИ. И, если все будет в порядке, а я уверяю вас, что в девяносто процентах случаев так и происходит, можете быть спокойны.

— Ей будет больно? — Ладонь Каллена, та, что с кольцом, ощутимее обхватывает мою спину.

— Схваткообразные боли, несильные, — успокаивает Джулис, — очень похоже на ПМС. Тянущее чувство, не более того.

— И кровь…

— Чуть больше, чем во время месячных. Ничего сверхъестественного, мистер Каллен.

Не знаю, успокаивает ли такое заверение Эдварда настолько, насколько он хотел бы, но меня наоборот злит.

Мне хочется боли. Мне хочется… наказания? Я не знаю, как это назвать.

Совершенно нечестным и даже безбожным кажется просто… выгнать его оттуда. И почувствовать «нечто похожее на ПМС» в лучшем случае.

— На ночь она останется в больнице? — Каллен тяжело вздыхает, кладя подбородок поверх моей макушки. Ощущаю себя отвратительно слабой, но не могу, не хочу вникать в эти вопросы. Мне кажется, проглотить таблетки — мой сегодняшний предел.

Господи, как же я благодарна тебе за человека, что сегодня рядом со мной… за самого лучшего человека… чтобы он не делал и как бы порой себя не вел… любовь проверяется как раз в таких условиях. И мы оба выстаивали её не раз, подтверждая искренние чувства. Шаг за шагом. Удар за ударом.

Позволь нам справиться, пережить это и сегодня. Даже если в последний раз.

— Да, так будет лучше для миссис Каллен, — доктор тепло улыбается, заметив, как Эдвард внимателен, — у нас комфортабельные двухместные палаты, большие и светлые, так что это будет очень удобно.

— ВИП, — мгновенно прерывает ее мужчина, — исключительно. И, если можно, медсестру на ночь. Ваши правила позволяют ночевать в клинике близким родственникам?

Вздрогнув, я снова плачу. Тихо-тихо, но когда это укрывалось от Эдварда? Он наверняка мрачнеет больше прежнего.

Впрочем, важнее то, что он добровольно собирается остаться здесь. В больнице.

Мамочки…

— В вип-палате разрешено, — доверительно кивает женщина, — мы оформим бумаги сразу же, как миссис Каллен выпьет препарат. Изабелла, вы желаете, чтобы мистер Каллен остался?

По напрягшимся мускулам мужа и тому, как он сжимает зубы, вызывая колебание собственной кожи у моего лица, я без труда определяю тот недовольный, злобный взгляд, каким Эдвард одаривает доктора.

Однако его беспокойство напрасно. Я ни за какие деньги его сейчас не отпущу. Не могу.

— Да…

Сильвия, готовая к любому ответу, никак не выражает своей реакции на мое решение. Просто указывает на удобный темный стул рядом со своим столом, ныне пустующий.

— Садитесь, Изабелла.

…Облюбованные колени Эдварда мне приходится покинуть. Я совершенно неравноценно меняю их на жесткое сиденье стула, ощущая, как дрожу от контакта кожи с деревом. И почему я позволила себе надеть столь тонкую блузку?

Впрочем, Каллен все равно не остается на своем месте. Он тоже поднимается и, будто чувствуя свою особенную нужность для меня сейчас, встает за спиной. Ладони — на плечах. Гладят, подбадривают и помогают держать спину ровной.

Я смело утираю слезы. Всё.

Берусь за стекло подготовленного стакана.

— Три таблетки, — ловко выдавливая мне на ладонь первую, напоминает Сильвия. И кивает, давая свое разрешение проглотить.

Я не думала, что это будет так сложно. Я смотрю на нее, такую обыкновенную, такую маленькую, и не верю в столь сильное действие. Не хочу.

Малыш мой…

Эдвард, почувствовав неладное, наклоняется к моим волосам. Нежно, долго их целует.

— Давай, Белла. Пожалуйста.

И я, чудесно зная, что больше не решусь, если не сделаю этого прямо сейчас, выпиваю лекарство. Одним махом.

— Хорошо, — подбадривает доктор, вскрывая вторую упаковку. Это насмешка, что в каждой — по одной таблетке? Выкладывает точно такой же желтый цилиндр со скошенными краями мне на ладонь.

…Вторая.

— Последняя, миссис Каллен, — умоляюще хрустнув, фольга рвется. Третья таблетка.

Я проглатываю ее, давясь чистой, нормальной температуры водой, а Эдвард целует мой висок. Ни на мгновенье не дает забыть, что рядом.

Ну, вот и все.

Конец.

Против воли я все же кладу ладонь на живот и это не укрывается от Сильвии. Она обращается ко мне с доброй, уверенной улыбкой. Не врачебной, а человеческой. Женской.

— Изабелла, через полгода возможно новое зачатие. И я просто уверена, что оно, как и беременность, пройдет успешно. Вы еще молоды, вы здоровы, вы станете мамой не один раз.

Мне не становится легче от ее слов. Тем более Каллен чуть хмурится, их услышав, но ничего не отвечает. В конце концов, он готов был к одному ребенку. Он не отказывается от своего обещания.

И все же, уже свершившееся, не доступное к возвращению к исходной точке событие, делает все вокруг чуть терпимее.

Я больше не терзаюсь мыслями, я просто жду.

Я просто плачу…

* * *

Эту ночь мы проводим в больнице.

В вип-палате, заказанной Эдвардом, есть все, что душе угодно: удобная кровать, плазменный телевизор, шкаф для вещей, личная ванная комната, даже подобие кухоньки за гипсокартонной загородкой. И диван для посетителей, что пустует. Вместо него Каллен буквально требует у миссис Джулис принести раскладушку. Ее, некомфортную, ставит возле самой моей постели. Ничего не слушает насчет того, где было бы удобнее спать.

С часу дня, когда я выпиваю Мифепристон и до десяти вечера, когда прошусь спать, мы пытаемся коротать время просмотром новостей, каких-то непонятных ситкомов и, под конец, программой «В мире животных». Но едва на плазменном экране показывается счастливая мама-лошадка, поддерживающая своего жеребенка, телевизор приходится выключить. Я начинаю рыдать в голос.

Телефон Эдварда выключен, его не отвлекают звонки, и не трогает никакая работа, что впервые кажется мне излишним. Он так пристально смотрит на меня, с таким беспокойством встречает каждый неровных вдох или выдох, что мне хочется чем-нибудь его занять. Мне стыдно. Мне горько. Мне хочется плакать и плакать, а он ужасно расстраивается, едва я начинаю.

В конце концов, мы сходимся на чтении вслух.

Муж, чтобы быть ко мне ближе, соглашается притеснить меня на больничной постели, а сам достает из вещей, привезенных теми же посыльными по первому телефонному звонку, какую-то книгу.

Это нечто вроде легкой прозы, юмористического романа. В желтой оптимистичной обложке, с забавно шуршащими страницами и большим шрифтом, оно настраивает на нужный лад.

Впервые читая мне вслух, Эдвард не всегда соблюдает интонацию и ударение, однако меня это волнует меньше всего.

Я лежу на его плече, слушаю его голос, и слезы высыхают. Прекращается моя истерика.

— Спасибо тебе, что ты здесь, — тихонечко благодарю его, выбрав паузу между двумя главами.

Каллен бархатно поглаживает мою скулу костяшками пальцев.

— Я никогда тебя не оставлю, рыбка.

— Я знаю, каково тебе… в больнице, — поморщившись, признаю прописную истину, — я правда очень благодарна… и мне гораздо спокойнее, когда ты здесь.

— Я всегда здесь, — кое-как улыбнувшись, клянется мне Эдвард. Настолько любяще, что щемит сердце.

И хоть нет в сложившихся обстоятельствах ничего приятного и доброго, я все же чувствую себя хорошо. Мне спокойно. И я, кажется, даже немножко счастлива, понимая и видя подтверждение своему пониманию, что родной человек держит свое слово.

…В конце концов, так я и засыпаю — на его плече, под чтение книги. Отказываюсь отпускать мужа обратно на раскладушку.

Но поспать до утра не удается.

Я открываю глаза, почувствовав несильную тянущую боль, еще до рассвета. Он только зарождается за толстым стеклом окна, подбиваемый моросящим весенним дождиком, а я больше не могу заснуть.

Я чувствую. И не хочу, не собираюсь этого забывать.

По отношению к нему это неправильно…

Эдвард просыпается через час, когда у меня начинает болеть спина и я, ворочаясь, случайно задеваю его.

Сонный, не до конца отошедший от царства Морфея, он недоуменно оглядывается вокруг, пытаясь понять, где мы находимся. И лишь увидев мою новую ночнушку, больничную, отыскивает ответ.

Он понимает все без вопросов и слов. Прижимает меня к себе, горячо, крепко целуя в лоб и щеки, и не отпускает. Он знает, что нельзя меня сейчас отпускать…

— Как ты думаешь, какого цвета у него глаза?

Эдвард едва ли не стонет.

— Рыбка…

— Он умер, — просто произношу в рассветной тишине, почти наслаждаясь тем, что это не проходит так уж безболезненно, как обещала доктор Джулис, — я имею право знать.

Каллен совсем невесело усмехается.

— Я думаю, твои.

Слабо улыбаюсь, представив это. В сердце что-то обрывается.

— А я думаю — твои.

Эдвард потирает мою спину, стремясь хоть как-то облегчить, отвлечь от тянущего чувства, и молчит. Но мне чудится, будто и темные оливы подергиваются чем-то прозрачным.

— Рыбка, — в конце концов, спустя еще некоторое время, он с любованием и благоговением, будто я хрупче всего, что есть на этом свете, прикасается к моему лицу. Вытирает на нем не высыхающие за эти часы слезы, — в октябре… после твоего дня рождения. Я обещаю тебе, мы попробуем снова. Ты будешь мамой. Ты будешь самой-самой чудесной мамой.

Господи, он сам это сказал? Правда?..

— Ты хочешь? — мой шепот срывается.

— Хочу, — убежденно соглашается муж, прерывисто выдохнув, — поверь мне… верь мне.

Разве же я могу иначе?

Сворачиваюсь клубочком, примостившись у его груди, и несколько раз тепло целую ту часть рубашки, что прячет сердце.

Если бы для этих слов ему не понадобился мой подобный диагноз, если бы чуть раньше — кто знает, может, все бы было по-другому?..

Это режет без ножа, до кровавых ран, однако их своей удивительной чудодейственной силой лечит смысл сказанного. Горит звездой, вынуждая забыть обо всем другом. Прошлом.

— Я тебя люблю, — всего-навсего откровенно, по-моему, ярче и лучше любой благодарности, произношу я. Только для него. Сегодня.

* * *

Доктор Джулис приходит в половине десятого утра. Она никуда не уводит меня, оставаясь в палате сама, и выуживает из кармана те самые синие упаковки лекарства.

Эдвард рядом — снова. Он даже не заикается о работе.

Таблетка.

Глоток.

Таблетка.

Глоток.

Я ложусь обратно на постель, откинув подальше одеяло, и жду уже просто того, когда все кончится. Приятного здесь нет ничего. Хотя и с родами, несомненно, не сравнится. Там, мне говорили, адская боль.

…Когда это происходит?

Я не знаю. Я не помню точного времени, потому что закрываю глаза и не смотрю на циферблат часов. Я знаю, что если увижу его, буду потом каждый день на протяжении всей жизни вздрагивать в этот час и проливать хоть одну, хоть скупую, но слезинку. Хватит и даты.

Демонстративно отворачиваюсь от часов, всеми правдами и неправдами преодолевая нестерпимое желание.

Эдвард мне помогает. Он снимает даже свои, оставляя их на тумбочке так же небрежно, как в марте на яхте дорогой костюм от Каспиана.

…Как это происходит?

Очень просто. Довольно быстро. Без лишних светопреставлений.

Я чувствую немного увеличившуюся тягу внизу живота, а потом сильнее болит поясница.

И я знаю, что это.

По истечении отведенных нам трех часов, доктор Джулис усаживает меня на кресло, дабы убедиться в правильности произошедшего и его завершении.

Я вижу на прокладке кровь. Она видит. Мы обе убеждаемся.

…Что я чувствую?

Как и сказала Эдварду вчерашним днем, ничего. Отходит куда-то затихающая боль, прекращаются терзающие мысли, нет места ни рассуждениям, ни сожалениям.

Все кончилось. Все прошло. Во мне, как в душе и сердце, так и в лоне, пусто. Там слышно даже эхо…

* * *

В жизни каждого человека наступает момент, когда происходит переоценка ценностей и подведение итогов уже прожитых лет. Порой он приходит вместе с каким-то роковым событием, от которого не повернуть обратно, а порой — с пониманием, что лелеемая и воспеваемая мечта разбилась и вряд ли уже станет прежней.

Теряя, мы обретаем. И наоборот.

Это нечто вроде закономерности, круга жизни. Каждый день приближает нас к смерти, но он уже и показывает всю красоту жизни, ее магию… и добавляет нам вдохновения идти вперед, чтобы там не ждало, лишь бы встретить где-нибудь счастье. Истинное. Яркое. Только твое.

Сложности и боль потерь проверяют нас на прочность, но так же проверяют и тех, кто рядом с нами.

Принимая как должное любовь и заботу близких, можно и не увидеть насколько она бесценна.

Остановиться, оглянуться, поймать ускользающие мысли, зафиксировать их. И не сметь обгонять поезд по его же рельсам…

Сколько раз после нашей свадьбы Эдвард обнимал меня? А целовал? А говорил, что любит?

Я не считала…

Я преступно не считала, полагая, что так и должно быть. Что то, что он рядом, что беспокоится обо мне, окружает своей любовью и защищает — нечто вроде закономерности.

Я ужасно ошибалась.

Этим днем, сейчас, в четыре часа по полудню, я прижимаюсь к нему и без конца и края бормочу слова благодарности. «Спасибо» льются из меня водопадом, выбираясь из самых потаенных уголков.

Заслуженно. Для него. За него.

Только что проснувшаяся, я пугаюсь незнакомой обстановки прежде родной квартиры, как от огня отшатываюсь от безвинного комода, отпихиваю от себя мягкие, пушистые подушки. Жду маленьких, неудобных — из больницы. Жду, что на теле вместо теплой пижамы обнаружится тонкая больничная роба. Изумляюсь, что простыни пахнут сиренью, а не порошком… что они шелковые…

Эдвард возвращает меня в реальность. Он полулежит на постели, придерживая меня и не давая совершать чересчур много резких движений, и целует в лоб. В скулы. В щеки. В губы — легонько-легонько, дуновением ветерка. Он ждет, пока я смогу дышать по-человечески.

Мужчина терпелив, держит себя в руках, опекает меня как маленького ребенка и не думает упрекать в излишней слезливости или недостойном поведении. Он беспокоится обо мне, пытается создать максимальный комфорт и не напоминать о том, о чем не нужно.

Я любуюсь своим Эдвардом, что еще вчерашним утром был готов рвать и метать при новости о малыше…

Прошедшие сутки нас изменили. Нас обоих.

— Дома, — успокаивающе отвечает на мои сорванные бормотания-вопросы о том, где мы. Подтягивает одеяло повыше, — все хорошо, рыбка, все кончилось. Это наша с тобой спальня.

— И ты… — кусаю губы я.

— И я, — заверяет Эдвард, со всей нежностью прокладывая дорожку из поцелуев к вискам, — это все просто дурной сон.

— Я уснула?..

— Не так давно, — с некоторой грустью убирая с моего взмокшего лица спавшие на него волосы, Каллен кивает.

Я тщетно, так и не отпуская его, пытаюсь восстановить картину событий.

Плохо удается.

Вот доктор Джулис делает свой осмотр, давая мне какие-то результаты на бумажках…

Вот синяя упаковка Мифепристола, кажется, пустая…

Вот Эдвард помогает мне забраться в «Мерседес», закрывая дверь…

Вот мы едем по спешащей в свои офисы Джорджии… едем, и я плачу… плачу… плачу. Без конца.

Наверное, какую-то часть воспоминаний эти слезы и стирают — я не могу вспомнить, как именно вернулась домой. Что почувствовала, увидев вещи, которые остались прежними, несмотря на глобальные перемены внутри меня самой? Как уговорил меня лечь в постель Эдвард? Переоделась ли я сама или он переодел?..

— Ни о чем не думай, — мужчина неодобрительно разглаживает морщинки на моем лбу, говоря негромко, убаюкивающе, — Белла, у нас все в порядке. И с тобой тоже.

— Сколько времени? — нахмурено спрашиваю я.

— Полчетвертого.

— А ты дома…

— Я и завтра буду дома, — Эдвард поднимает с простыней мою руку, пытающуюся обосноваться у его груди, и осторожно ее целует, — не волнуйся. Я только твой на эти дни, моя хорошая.

Стоит признать, это утешает.

Добрый и нежный, такой искренний Эдвард утешает.

Ему ведь наверняка и страшно было и неприятно, и больно, а он все равно думает обо мне. Только обо мне. Всегда обо мне.

Нет никаких перепадов настроения.

— А компания? — недоверчиво интересуюсь я.

— Компания это компания, — впервые так спокойно обсуждая эту тему, Каллен качает головой, — Белла, если бы ты не сказала мне… ты представить не можешь, что я успел узнать о сепсисе.

Его передергивает, и мужчина морщится, пустив в глаза немного страха.

Он крепко обнимает меня, притянув к себе по скользким простыням, и горячо целует в лоб.

— Я теперь понимаю, что нет ничего дороже семьи, Белла. Я со своей семьей.

— А разорение?.. — на сей раз вздрагиваю я. В отличие от совсем недавних событий, пятницу, с которой прошло уже почти трое суток, помню до каждой мелочи. И его взгляд, его крики, алкоголь… и обожженную руку.

— Я сам едва не отдал им все, что у меня было, — Эдвард кладет подбородок на мою голову, не выпуская из своих рук, — а больше мне терять нечего.

Слушая его, надежно спрятанная от всего и всех на груди, игнорирующая теперь чуть тянущий живот и все те напоминания о его пустоте, которые неустанно занимают голову, я чувствую уверенность. Странную, очень сильную уверенность. Ее почти невозможно правильно объяснить.

— Мне тоже…

Несчастье, да.

Горесть, да.

Потеря. Наша потеря, общая…

Но и обретение! Я вдруг явственно понимаю, ощущая Эдварда рядом, видя, как переливаются темные оливы его глаз, что… это какое-то неправильное, болезненное, но все же удивительное начало.

По-настоящему наш путь, общий. Через тернии. К звездам?..

— Беллз, ты можешь положиться на меня, — муж привлекает мое внимание, на удивление ровно вклиниваясь в мысли. Он легонько чмокает мой нос, одарив самым любящим из своих взглядов до того, что перехватывает дыхание, — рыбка моя, я понял. Так много понял…

Обладатель оливковых глаз останавливается, делая глубокий вдох, и чуть прикрывает глаза, посмотрев на меня из-под густых черных ресниц. Такой красивый и теплый, такой близкий и ласковый, такой настоящий… мой.

— В первую очередь я теперь муж, мое сокровище, — он переплетает наши руки с кольцами под одеялом, глядя на них по-особенному сокровенно, — и только потом мистер Каллен и прочее… Больше у тебя не будет причин плакать. Я обещаю.

* * *

Следующим утром, еще до того, как Белла просыпается, а кофеварка извещает о готовности бодрящего американо, в калленовской квартире раздается звонок.

В темном джемпере и с мрачностью взгляда Эдвард отрывается от экрана ноутбука, бликующего на солнце, что так и льется из окна, и открывает пришедшим дверь. Не успев отыскать тапки, прямо так, босиком.

Не вынуждая звонивших снова касаться звонка, готовый и к новому «подарку», за который готов убить, и к очередному незваному гостю, Эдвард остервенело дергает дверную ручку.

Гнев льется наружу водопадами, если не целыми реками, окрашивая все вокруг в красный, будто перед глазами алый фильтр.

Однако причина злиться, неожиданно, отпадает.

Это он. Он, в черном пальто с высоким воротом, знакомой бордовой лентой, перехватившей длинные смоляные волосы и пристальным взглядом.

Аро, бледный как смерть, но ровно настолько же сосредоточенный, приветственно кивает старому другу. Телохранители, словно по невидимому приказу, смыкаются за его спиной, закрывая дверь от посторонних глаз.

— Позволишь войти?

Эдвард отступает, ощущая, как покалывает в области сердца.

Мистер Вольтури не похож на самого себя. Глубокие морщины исчертили его лоб, сеточки прежде разглаженных морщинок снова собрались вместе, добавляя своему обладателю лет десять к биологическому возрасту, а руки в кожаных перчатках чуть дрожат. Аро будто на краю пропасти, на кончике иглы. Один неосторожный шаг, движение, вдох… и конец.

— Я знаю, что она спит, — едва Эдвард оглядывается на спальню Беллы, спокойно, даже устало замечает неожиданный гость, — я поэтому здесь так рано. Из соображений безопасности.

Эта фраза сбрасывает с Каллена сонливость и недоумение. Для разбора полетов еще будет время.

— Расскажи мне, — четко требует он, против воли сжав-таки здоровую руку в кулак, — все!

— Choosefilling, — отрывисто выдает итальянец, — особенно прогрессивные психиатры называют это так.

Эдвард никак не выдает своей растерянности. Мысленно его уже подбрасывает от пришедших в голову вариантов столь раннего и столь скорого посещения их Аро, однако пока они бесплотны… Он ничего дельного не сказал. А до тех пор ни одна причина не подлежит признанию.

— Болезнь?

— Расстройство личности, — подтверждает Вольтури, — со склонностью к садизму, но не над простой жертвой, а над определенной — той, к которой испытывают особенную привязанность. Думаю, ты понимаешь, о ком мы говорим.

— Он опять взялся за старое? — против воли, но губы Эдварда вздрагивают, а сердце спотыкается на очередном ударе.

Шепот коридора первого этажа, близость к двери, само время дня — все подсказывает, что Белла никак не может их услышать. А значит, она еще беззащитнее… она понятия не имеет…

— Я говорил со знающими людьми, они полагают, это прогрессирование. Аниту, официальную любовницу твоего партнера, Каспиана, вырвали из его рук в последний момент.

— Он похитил ее?.. — Эдвард стискивает зубы, полыхнув такой ненавистью, что впору удавиться. Однако Аро лишь невесело усмехается, скорбно глянув на свои руки. Он не снимает перчаток, дрожа буквально от каждого дуновения воздуха. Слабый. Хрупкий. Давно с ним такого не случалось…

А причина, объясняющая столь вопиющее поведение Вольтури, озвучивается в следующей фразе:

— Он пытался похитить и Даниэля, Эдвард, — итальянец сглатывает, прикрыв полупрозрачные веки, — я уверен, он придет и за твоей женой…

— По-твоему, Алессандро решится? — Сердце в горле. В висках. Везде. Сейчас разобьет грудную клетку. Бессильная злоба, помноженная на оголтелое желание размазать обидчиков Беллы по стенке, завладевает всей душой Каллена. Она так рыдала там, в больнице, так плакала дома, здесь… Еще одного удара она не переживет. У нее сил не хватит. — Я ЕГО УНИЧТОЖУ!

— Или он тебя, — выдыхает пришедший. — Эдвард, решать тебе, но я настоятельно советую увезти Беллу из Штатов. Даниэль в моем замке на том северном острове, возле Норвегии. К нему подлет — только с воздуха. И двадцать четыре часа вооруженной охраны.

Мужчина осекается, замерев на полуслове.

— Так серьезно?..

— Недавно одна из его любовниц скончалась. Утопление как причина. Ты понимаешь, я думаю…

На лбу выступает холодный пот, а знакомый маленький молоточек, всегда предвкушающий адскую головную боль, отстукивает по самым чувствительным местам сознания. Эдвард задыхается.

— Нет, Аро… Он не посмеет… он интересуется только совсем молоденькими…

ТВОЮ МАТЬ! Гребаную, чертову мать!

Обладатель темных олив будто чувствует курок у своего лба. Раз — и выстрел. Только его смерть будет куда мучительнее, чем огнестрельное ранение. Мишенью выбрано сердце. А сердце его давно уже ходит вне тела… оно у Беллы…

Как и сердце Аро. Вот почему он так выглядит…

Это — самое страшное, что могло случится. Самое ужасное. Узнав возраст будущей жены, верно оценив шансы, Эдвард сделал все возможное, дабы оградить ее от посягательств Иффа. Их вечер на острове, тот гребаный банкет — показать ему, КАКАЯ она. Чтобы не смел даже мысли допускать…

А впрочем, насторожиться следовало давно. Давным-давно, еще когда Алессандро «случайно» столкнулся с ними в ресторане или же подбросил контейнер с рыбами под дверь… тогда его сердце похолодело, но продолжило биться.

— Возрастная планка увеличена, Эдвард, — мертвым голосом докладывает итальянец, — ему интересны они оба. И Алесс не перед чем не остановится, это теперь охота.

— Tremore passione…^[3]

— Нет, — Аро прикусывает губу, посмотрев на друга с самой настоящей болью, почти физической. — Теперь он зовет их pesce rosso^[4], Эдвард.

На свете существуют вещи, потеряв которые, мы перестаем быть собой.

Нечто столь ценное и желаемое, что может навсегда изменить ход событий, перевернуть судьбу, подарить крылья или обрубить их так, что новые уже никогда не появятся.

Человек живет всего раз и потому воспринимает многие события как последние. Восход солнца, его закат, первый снег, весенний дождик — все может закончиться очень внезапно, не успеешь и глазом моргнуть.

И на фоне такого непостоянства, столь яркой обреченности, мы по-настоящему привязываемся к дорогим сердцу вещам. Тем, что будут жить после нас. Тем, что будут памятью о нас. И на протяжении всей оставшейся жизни — нашим вдохновением.

Дети.

Маленькие, плачущие, но безумно красивые. Человеческий вызов смерти. Величайшее сокровище родителей, которому не сравниться ни с какими драгоценными запасами. Волшебство чистой воды. Такое, от которого и радость, и слезы… от которого счастье. И самый первый вздох, как и самый последний — теперь больше, нежели собственные мысли.

В детях наша душа.

А каково, по-вашему, терять душу?..

Когда я просыпаюсь от поцелуев мужа, бархатным обожанием вытягивающего наружу острые шипы боли, понимаю, что бормочу одно и то же, не прерываясь даже на вдохи:

— Ребенок…

Эдвард поправляет одеяло, что я скинула, возвращая на мои плечи и согревая; кладет свою ладонь сверху. Излишне чувствительная кожа даже под тонкой майкой ощущает золотое кольцо.

— Рыбка моя, — тихим родным голосом зовет он, не пряча сочувствия, — все хорошо, маленькая… Все хорошо…

Я жмурюсь, всеми силами стараясь сдержать слезы. Я просыпаюсь. Только что, в теплом сне, я качала на руках очаровательного мальчика с оливковыми, до боли знакомыми глазами, а теперь ребенок, как и видение меня с ним, неотвратимо тает. Нет у меня ребенка.

Правая рука, спрятанная под одеялом, с силой стискивает материю майки. Мягкая и серая, она — мое проклятье. Под ней удушающе пуст живот. Уже больше двух суток…

— Эдвард…

Мой шепот, срывающийся на всхлип практически сразу, муж умело предупреждает. Поворачивает к себе, легонько целуя в губы, и забирает какой-то кусочек боли. Как обещал.

— Я с тобой, всегда с тобой.

Плохо ориентируясь в пространстве, не глядя на время суток, не в состоянии ничего разобрать из-за слез, я изворачиваюсь на простынях, потянувшись в сторону мужчины. Отчаянно хочу его найти и спрятаться. Это все, на что я способна, все, что у меня осталось.

Эдвард не заставляет мучиться. Он сам меня находит.

— Люблю тебя.

Я прижимаюсь к нему резко и отчаянно, уцепившись на удивление послушными, хоть и слабыми пальцами, за ворот рубашки. Светлая и жесткая, она пахнет… домом. Не порошком и не гелем, не болезненным ароматом дорогого одеколона. Нами. Мной и им. По-настоящему.

— Люблю тебя, — сорванным шепотом, подавившись слезами, жмусь к его груди, — Эдвард… Эдвард!..

Он понимает, что мне нужно. Всегда, без лишних слов, без отнекиваний, без сдерживания. Крепко обнимает руками, прижав к себе так крепко, как это только возможно и, хоть переживает за то, чтобы это не было для меня слишком, все равно не дает слабины. Держит как следует.

— Он был настоящий, — хныкаю я, всхлипнув, — я видела… такой красивый и маленький, похожий на тебя… на меня… у него глаза были… глаза были твои…

Могу поклясться, Эдвард жмурится, но это ничуть не отражается в его тоне.

— У нас будут дети, моя рыбка. Просто еще не время…

— Почему?.. — несправедливость мироздания и жуткое по своей силе раздражение уже безоговорочным «нет» погребает меня под собой, не давая никаких шансов выбраться. Я бьюсь в нем, бултыхаюсь, но задыхаюсь. Я уже сомневаюсь, что когда-нибудь смогу сделать более-менее ровный и глубокий вдох. Каждый раз сердце, будто вырастая в размерах, давит на легкие.

— Потому что он готовится к встрече с тобой. — Эдвард снова целует меня, но на сей раз по контуру волос у лба. Он движется аккуратно, медленно, давая себя почувствовать. Но вряд ли ожидает, что я начну плакать громче.

— А может, дело в том… может, дело в том, что я недостойна быть мамой?..

Это страшные, самые страшные слова. Я впадаю от них в панику, меня трясет, а в животе все сворачивается тугим комом. Я снова задыхаюсь.

— Это невозможно, солнце, — Эдвард говорит ровно, убежденно, не давая и секунды мне на опровержение, — из тебя получится лучшая мама. Наши дети будут самыми счастливыми.

— Если не умрут… — сжимаюсь я в комочек, тесно приникнув к груди мужа и вслушиваясь в то, как бьется его сердце, — если я их не убью…

И плачу. Громко, в голос, задыхаясь. Ничего не могу с собой поделать.

Мой маленький, мой красивый мальчик. Моя очаровательная, моя рыжеволосая девочка. Кто бы из вас не был тем «плодным яйцом», что я так и не смогла выносить, простите… пожалуйста, ну пожалуйста, простите меня… я подвела вас… я не мама… но я не смогу жить, если не заслужу ваше прощение!

Эдварду не нравится то, что происходит. Размах истерики.

Под ритм моих рыданий и дрожь тела, что не искоренить даже самым теплым одеялом, что идет от замерзающего изнутри сердца, он вынуждает меня сесть. Не слишком быстро, помня о дозволенном, но с достаточной скоростью, дабы не успела воспротивиться.

Я попадаю на его колени, лицом к мужу. И его рука, левая, что не держит моей талии, помогая держать спину, на лице. С лаской и обожанием вытирает слезы, излечивает их. Унимает боль.

Оливковые глаза смотрят прямо мне в душу. Не моргая, не отводя взгляд и призывая к тому же. Держат на плаву.

— Белла, в этом нет твоей вины. Это не зависело от тебя, ты лучше меня знаешь правду. Дело, вероятнее всего, во мне, если это и вправду не генетическая ошибка. Я тебя пугал. Я не заботился о тебе должным образом. Я не был рядом тогда, когда был нужен. Вини меня. Это будет честно.

Глаза так быстро застилает слезами, что не могу толком разглядеть выражение его лица. Последнее, что замечаю — сострадание, невымышленное, крайне искренне. Очень добрый взгляд. Тот единственный, благодаря которому можно продолжать дышать.

— Эдвард, — скулю. Вряд ли со мной можно вести диалог.

Каллен подается вперед, теплыми бархатными поцелуями покрывая мою кожу. Собирает слезы, ласкает соленые губы, гладит по волосам, убирая отдельные, вымокшие пряди с лица. Заботится обо мне.

— Я — твой, — откровенным, твердым тоном сообщает, приникнув к моему лбу своим, — навсегда. Я заглажу свою вину.

— Нет твоей вины…

— И нет твоей.

— Моя есть! — вздрагиваю, закусив губу до крови.

— Я понимаю, что тебе страшно, маленькая, — он морщится, высвобождая пострадавшую кожу из моего захвата. Поцелуй следует в уголок губ, — но это исправимо. Это скоро кончится.

— Боль не кончится…

— Она притупится. Всякая боль притупляется.

— Твои приступы не становятся легче…

— Намного легче, чем первые, — не соглашается он, — в тот раз я думал, что умру. А сейчас могу ходить, даже бегать, если нужно. Смазанное сознание — вот и все.

— Бегать — чтобы выброситься в окно… — меня передергивает, а хрип, почти умирающий, вырывается наружу.

Эдвард накрывает мои губы своими. Целует трепетно, ласково, так, что не усомнится в искренности чувств. Передает своей силы, вдохновляет. И подпитывает веру в следующее далее обещание:

— Я тебя не брошу.

Я смотрю в темные оливы. Наконец, избавившись от слез, вижу их в нужном свете. Здесь, в спальне, среди ровных стен, среди мрачного света из окна, за которым уже темнеет, в окружении домашней обстановки. Эдвард выглядит вымотанным и бледным, у него морщинки на лбу и в уголках глаз, но сами глаза… живые. И горят, и светятся, и пылают. Убеждают меня, что никогда не оставят одну.

Я им верю.

— Эдвард, — третий раз за последние десять минут, хнычу. Обвиваю руки вокруг его шеи, подавшись вперед. Жмусь, будто сейчас нас попытаются разлучить. Не отпускаю. Никогда не отпущу.

На плече мужа, под его ласковые поглаживания, под его теплые и доверительные слова о том, что дальше будет легче, что лишьсейчас трудно, я постепенно успокаиваюсь. Мое видение-кошмар отплывает восвояси, копя силы к новому броску, чуть тянущее чувство внизу живота ослабевает. С Эдвардом не больно и не страшно. Он все, что мне дорого, все, что мне нужно… все, после смерти Маленького, что у меня осталось…

Я не знаю, сколько времени мы проводим в такой позе. Ощутив лишь, как муж накрывает меня одеялом, я цепляю глазами на часах то ли десять, то ли двадцать минут восьмого вечера. Но больше, побоявшись воспоминаний о недавно случившемся аборте, не ищу их. Боюсь ненароком припомнить время X.

Однако, судя по всему, минут мне дается достаточно. Утихают всхлипы, высыхают слезы, становится легче дышать. На плече Эдварда я расслабляюсь, чуть прикрыв глаза и… смиряюсь. По крайней мере, на этот вечер. Все равно ведь ничем не помогу…

За переменами во мне мужчина следит крайне внимательно. Все подмечает.

Когда уже не плачу и не сопротивляюсь, кладет меня обратно на простыни, ложась рядом. Такой теплый и домашний, не в пример себе былому, выглядит… каким-то божеством. Мне кажется, он никогда не был со мной столь нежен и осторожен. Будто разобьюсь.

— Ты голодна? — заботливо зовет Эдвард, укладывая мои волосы, уже два дня не мытые, за ухо.

Я опускаю глаза.

— Разве что, на тост…

Эдвард так мило, так по-доброму улыбается, что у меня теплеет на сердце. Оно уже не давит на легкие с такой мощью.

— С сыром, рыбка?

— И соком…

— И соком, — он наклоняется, с любовью поцеловав мой лоб, — тогда дай мне минутку, и я все принесу. Полежи.

Такое предложение мне не нравится. Я унимаюсь, становится легче — Каллен был прав, но без него… не знаю, что будет со мной без него. Не хочу пока знать.

— Можно с тобой? — с детской надеждой, которая ровно настолько же, насколько в положительный ответ, верит в отрицательный, робко зову я.

— Ни на минуту не расстаемся? — Решив не развивать эту тему и не задавать лишних вопросов, Эдвард с готовностью протягивает мне руку. Соглашается.

— Ни на минуту, — выдыхаю, выдавив улыбку. А потом тише прежнего, но с крайне яркой признательностью, произношу: — Спасибо тебе…

Всем демонстрируя, что благодарить здесь не за что, муж помогает мне встать на ноги, твердой рукой придерживая и намекая, что упасть никогда не даст.

Пол холодный.

Но не более холодный, чем тарелка с сыром, появляющаяся на барной стойке рядом со мной.

Каллен по-свойски — никогда не подумала — делает мне два чудесных тоста, крайне ровно и аппетитно складывая их. Он знает мои привычки лучше, чем я сама. И он никогда не упускает возможности доставить мне удовольствие.

Попивая сок и поедая сэндвичи (муж сделал и для себя), мы молчим. Изредка пытаемся начать разговор на отвлеченную тему, но он, почему-то, неминуемо сводится к все тому же молчанию. Эдвард вначале пытается меня повеселить, но догадавшись, что это не очень вовремя, оставляет попытки. Смиряется.

Еда оказывается питательной и, не глядя на мое пересохшее от слез горло и ее избыток на рецепторах — вкусно. А уж как чудесно ее дополняет сок…

Я чувствую себя хоть немного, но человеком. Легче.

Возможно, поэтому Эдвард решается завести ту беседу, что важна.

Я ем, наблюдая за ним, и вижу то, что не было заметно в спальне, пока утешал. Чрезмерная бледность не следствие недосыпа, а следствие волнения… и не просто из-за того, что у меня мог быть сепсис. За что-то большее.

Да и блеск в глазах — это страх. Животный страх. Он его пожирает…

Муж открывает рот, отставляя сок на гранит стойки, а я перехватываю его ладонь. Накрываю своей, несильно пожимая, демонстрируя, что тоже рядом. Я нужна ему. Я нужна ему точно так же, как он нужен мне. У нас взаимная привязанность, которую ни у кого не хватит сил разорвать.

Любовь.

— Белла, — Эдвард поворачивается ко мне всем телом, с теплом гладя по той ладони, которой накрыла его, — я позвал доктора на восемь часов. Она скоро будет, чтобы осмотреть тебя снова.

— Мне на второй осмотр завтра…

— Немного изменились планы, — держа тон прежним, никак себя не выдавая, Эдвард лишь говорит чуть громче, — завтра утром нужно быть в другом месте.

Я хмурюсь. Странное, тянущее и болезненное чувство, будто оседающий комочек из иголок, покалывает внутри. Предупреждает.

— Зачем?..

Мужчина делает глубокий, чересчур глубокий вдох — насколько хватает легких. А затем обеими своими руками перехватывает мои, предварительно поцеловав каждый из пальцев. Держит, призывая смотреть на себя. Не спрашивать. Не прятаться. Не давать слабины. Смотреть. Слышать. Верить.

— Я люблю тебя, моя рыбка, — признание звучит столь откровенно, что у меня по спине бегут мурашки, — я люблю тебя больше всего на свете и клялся перед Богом тебя оберегать. Я сдержу свою клятву любой ценой, хоть порой мне и не удается предотвратить твою боль. Я надеюсь, ты простишь меня.

Я дрожу. Сок на губах, сладкий, обретает горький, отрезвляющий привкус.

Но от ошеломления не могу сказать ни слова. Боюсь их говорить.

Благо, кивка Эдварду хватает.

— Белла, не существует и никогда не появится причина, по которой я могу тебя оставить. С тобой я обрел себя, я почувствовал счастье, я уверовал, что оно возможно. Что самое главное в жизни — родные люди, что, прежде всего, нужно думать о них. Ты подарила мне желание просыпаться по утрам, Белла. Я в неоплатном перед тобой долгу.

Дрожь усиливается. Я будто бы понимаю, к чему он клонит, но не хочу верить. Это грозит новым потоком слез, а его Эдвард обязательно испугается; я хочу быть сильной ради него. Хоть чуть-чуть.

— Поверь мне, пожалуйста, я тебя не брошу, — муж заглядывает мне в глаза, опалив тем, что внутри олив плещется соленая влага, — моя маленькая, я только твой. Независимо от обстоятельств. И я всегда за тобой вернусь. Откуда угодно.

Подавившись первым всхлипом, прорезавшимся, я выдергиваю ладонь из его, накрывая рот рукой. Кожа саднит.

— Нет…

— Так надо, так надо, вот и все, — Эдвард с состраданием к моим возвращающимся слезам крепко держит вторую ладонь, — этой ночью мы с тобой разлучимся всего на четыре дня. Этого требуют обстоятельства и у меня, мое солнце, к сожалению, нет выбора.

Мое сердце останавливается где-то в горле.

Он прощается…

Опустошенная, огорошенная этой фразой, не должной никогда звучать, я, почему-то, не пугаюсь. Даже слезы высыхают, даже дрожь — все испаряется. Остается пустота. И в ней глухими отзвуками неровные, неправильные удары сердца. Слишком сильные. До боли в ребрах.

— Не понимаю…

— Ты отправишься в Норвегию на несколько дней, — решив не темнить и выдать все сразу, желая обойтись меньшей кровью, Эдвард смотрит мне прямо в глаза, — в Джорджии одна тварь намерена сделать тебе очень больно, а я не позволю этому случиться.

Тварь… Ифф.

— Что он хочет?

— Ничего хорошего, — Эдвард поджимает губы, — но это неважно, потому что он все равно его не получит. Я тебя никому не отдам.

Слез нет, а глаза жгут. Слишком сильно жгут, горят огнем. Мне больно.

— Ты за мной не вернешься, — словно бы непреложную истину, которая и так ясно, просто произношу. Без эмоций.

Смотрю на стол. Вот сыр, вот тост, вот нож, вот сок… вот дом. Наш дом. А на деле — дом Эдварда. Жизнь Эдварда. Его мир.

Золотой рыбкой быть не просто… в сказочном дворце места ей не нашлось…

— Я вернусь за тобой в любом случае, Белла, — твердо, без права на опровержение, говорит муж. До несильной боли сжимает мою ладонь, привлекая к своим словам внимание.

Но я не слышу.

— Ты… ты обещал так не поступать… — будто это сможет его устыдить, по-детски горько бормочу я.

Картинка выстраивается в голове из сотни пазлов, и их не переспоришь. Все видно, как день. Все, в принципе, и ожидаемо… Ожидаема даже боль, которой я пока не чувствую. Но не думаю, что это надолго.

— Я не поступлю. Ни в жизни.

Я закрываю глаза. Отодвигаюсь от него, насколько позволяет барный стул.

— Это из-за ребенка, — не вопросом, а утверждением. Слова срываются с губ быстрее, чем я успеваю подумать о последствиях. И о последствиях того ответа, что получу.

Эдвард сдерживает себя из последних сил.

— Никогда такого не говори.

— Не говорить правды?.. — меня потряхивает.

— Не говорить ерунды, — осаждает Каллен, едва ли не рыкнув. Я вжимаюсь в спинку кресла скорее автоматически, чем осознанно, потому что не чувствую страха. Нет на него ни времени, ни места.

Я выжата. А выжатым послаблений не дают.

И терпеть не хотят… Эдвард сильный… зачем ему слабые?.. Слабые и неспособные дать ребенка…

— Белла, Алессандро хочет тебя, — выбрав иной путь, муж, похоже, переходит на чистую и неприглядную правду, от которой его воротит, — у него самые серьезные намерения, от которых он не отступится. Я хочу тебя защитить.

— Это предлог…

Оливы чернеют, а кожа, бледная прежде, покрывается нездоровыми красными пятнами. Эдвард сжимает зубы, делая свистящий вдох через нос, дабы не наговорить лишнего. Он теряет терпение. Из-за меня… все из-за меня.

— Аро сегодня был здесь. Он рассказал мне. И он подготовил решение для тебя, как и для своего Даниэля — замок в Норвегии. Тебе там ничего не будет угрожать.

Он говорит проникновенно, а смотрит — еще проникновеннее. Буквально впивается в глаза, не дает контакту ослабнуть, не дает лжи затмить правду. Убеждает, что все по-настоящему. Делает все, дабы убедить.

А я вспоминаю. Приход к доктору, разговоры об аборте, таблетки причудливой формы, кресло, простыни, подушки, кровь… и вездесущее напоминание о том, что теряю. Даже при ласке Эдварда, даже при его участии. А уж без него… эта картинка явная, настоящая. Куда больше, чем то, что случилось. Потому что это честно. Потому что так и должно было всегда быть. Потому что я его недостойна.

Эмоции включаются.

А боль, прежде купированная, возвращает себя утраченные позиции.

Я так резко вскакиваю со стула, всхлипнув от отчаянья, что пугаю Каллена. Его глаза становятся размером с блюдца под сэндвичи, а пальцы вздрагивают, попытавшись меня остановить.

Прижимаюсь спиной к холодильнику, ощущая, как давит пространство. Как разрывает изнутри боль и одновременно с тем сжимает убивающая душу копоть, струящаяся из сознания. Хочется плакать, кричать. И не сдерживаться. Никогда и не за что больше.

— Пожалуйста, не отдавай меня! — прекрасно осознавая свои шансы, но не в силах смириться, хриплю я. Глотаю слезы, игнорирую всхлипы, держу себя руками как можно крепче, опасаясь развалиться на части, — Эдвард, пожалуйста, только не это!.. Только не сейчас… дай мне хотя бы пару недель… дай мне хоть месяц!.. Я обещаю, что буду послушной, буду молчать, буду делать все, что ты скажешь!.. Только, пожалуйста, не забирай себя у меня… я сейчас не справлюсь… Я без тебя просто умру…

Жарко. Как же жарко, господи! Мне хочется выть от бессилия и отвращения в одном флаконе. Хочется удавиться.

Ну почему, почему все это происходит со мной? С нами?

Едва Эдвард открывает рот, я с мольбой вытягиваю вперед руку, надеясь досказать. Я никогда больше не смогу, если не сейчас, не решусь.

— Я люблю тебя больше всего на свете… я буду полезной… я все прощу… только не отдавай меня, — заметив, как искрятся его глаза, на мгновенье я верю, что попытка не беспочвенна. А потому добавляю последнюю фразу тише, сокровеннее, — мне ничего не надо… ничего… дай мне только месяц… пожалуйста!

И все. Конец. Яркий.

Я плачу, чудом успевая не моргать, и смотрю на него, цепляя взгляд и пытаясь разгадать его содержимое. Хочу верить. Хочу чувствовать. Хочу… знать. Лгут те, кто говорят, что незнание лечит. Меня оно сейчас убьет.

Эдвард отодвигает стул назад.

Эдвард идет вперед.

Эдвард настигает меня.

Эдвард… обнимает меня.

Заканчивает вторую часть Марлезонского балета.

Я обмякаю, повиснув на его руках, и рыдаю в голос. Так, что болит голова, что саднит горло, что дрожат связки, готовясь разорваться. Меня трясет крупной дрожью, а в сознании ни единого очага сопротивления. Я должна кричать, продолжать молить, требовать, в конце концов, а я… молчу. Больше не могу сказать ни слова.

Мужчина терпит, не изъявляя никакого недовольства. Он целует меня множество раз, пока не перестаю считать эти поцелуи, он гладит мою спину, волосы, шею. Он без устали трется носом о лоб, подсказывая, что здесь. Сам ведь говорил, что тот, кому мы не нужны, никогда лба не тронет…

— Я не стану без тебя жить, — в конце концов, когда чуть затихаю, давая ему возможность перекричать себя, просто сообщает муж, — ни секунды. Именно поэтому я хочу тебя спасти.

Я утыкаюсь в его ключицу, что есть мочи обвивая руками за шею.

Мой. Мой, мой, мой! Только не отбирайте!..

— Неужели нет другого выхода?..

— Мне очень жаль, любовь моя, — Эдвард накрывает мою макушку подбородком, дозволяя как в старые добрые времена спрятаться у своей груди, — это ненадолго, я повторяю. Я уничтожу эту тварь — и все кончится.

— Я, правда, без тебя не могу…

— Я, правда, тоже, — он насилу выдавливает улыбку, потирая мою спину, — и потому мы с тобой справимся. Мы вместе.

Слышать такие слова… от него… теперь…

Мне будто возвращают украденное сердце.

— Честно?..

Верх наивности. Но Эдвард не делает его посмешищем.

— Моя клятва, Белла.

Я закрываю глаза. Его кожа, запах, мягкость… Держусь и не отпускаю. Никогда не отпущу.

Господи, спасибо… спасибо, что оставил его мне… и меня — с ним…

— На четыре дня?

— Максимум — на шесть, — аккуратно, но честно произнося, шепчет муж, — ты даже не заметишь.

Приободренная, я не пускаюсь в новые слезы. Просто качаю головой.

И просто добавляю то, что ему лучше бы знать:

— Если ты не вернешься через неделю, Эдвард… я покончу с собой.

Зато честно. Мне кажется, мы все заслуживаем честности.

А в свете последних событий, я убеждена, что никто не будет против. В конце концов, во мне умер собственный ребенок. Если же потеряю еще и мужа, точно нет никакой необходимости продолжать дышать.

— Ты этого не сделаешь, — рычит Эдвард, с трудом приняв звучание такого варианта, — мне бы ты позволила умереть?

Я отстраняюсь от него, подняв голову. Смотрю в оливы.

— Если ты вернешься, — веду ладонью по гладкой щеке, замечая, насколько схожа наша бледность, — не будет в этом смысла. А если нет… Мне нечего терять.

Лицо мужа подергивается страданием и болью, которую я не желаю причинять. Но при всем этом, при всем том, что чувствует, думает, знает, едва проникается моими эмоциями, едва вспоминает об аборте… понимает.

Не оспаривает.

— Дай мне две недели, Белла. Срок — две недели.

И я впервые слышу, как без приступа голос Эдварда срывается от отчаянья.

* * *

Пентхаус, как, собственно, и город, мы покидаем ночью. Услужливый консьерж помогает перенести чемоданы в машину, пока Эдвард, забрав мою дамскую сумочку, усаживает меня на заднее сидение такси. Его немного успокоили заверения доктора, что я буду в порядке, и заживление проходит нужным образом, даже лучше, чем обычно, но не до конца. В глазах мужа по-прежнему искреннее беспокойство, перерастающее в страх, а лицо бледное и исчерченное морщинами.

Я знаю, что приступы еще будут. И будут без меня. А это и есть те круги Ада, которые суждено в будущем каждому пройти.

Так что, когда Эдвард оказывается со мной в салоне, я не трачу времени даром. Скинув туфли, кладу ноги на сиденье и обвиваюсь вокруг него, уткнувшись лицом в грудь. Целую рубашку, спрятавшую опаловую кожу. Что бы там ни было, он любит меня, я верю. Он не бросит меня одну.

Мужчина со вздохом кладет ладонь мне на затылок, а второй перехватывает мою руку с кольцом. Скрепляет наши прежде данные клятвы снова.

— Аэропорт.

Такси двигается с места, оставляя дом позади.

Я пытаюсь сдержать слезы, но выходит скверно. Сама перспектива расставания с Эдвардом — наверное, самое ужасное, что может ждать. Я могу справиться с чем угодно, я могу, думаю, что угодно пережить, только мне нужен он… а он рядом быть не может… не хочет?

Мою веру шатает из крайности в крайность.

— Не надо, маленькая, — Каллен с обожанием, с отцовской лаской, которой я в нем раньше не замечала, вытирает парочку моих слезинок, — это того не стоит.

— Мне страшно.

— Мне тоже, — не утаивает он, — но это нужно просто пережить. Я же говорил тебе, как быстро все кончится.

— Ты не можешь быть уверен.

— А я уверен в самом главном для меня, — он трется носом о мой, предварительно поцеловав лоб, — что ты будешь жива и здорова, в безопасности. Думаешь, я хочу чего-то большего?

Я придушенно всхлипываю, теснее к нему прижавшись.

— Я хочу — того же для тебя.

— Мне никто не навредит. — Эдвард хочет быть уверен и в этом, говорит убежденно, но проскакивает в глазах… на одну лишь секунду, но все же.

Риск существует всегда. Это мне стоило усвоить, зная даже о том, что я обладаю прекрасной фертильностью и способна (была не так давно), по словам моего гинеколога, легко выносить ребенка. Малыш появился. Только вот сберечь я его не смогла.

Не сберегу теперь и Эдварда?.. Лучше сразу повеситься.

Удивительно, но сейчас я начинаю понимать мужа. Разговоры о его боли, физической. После выкидыша я не ощущала никаких нестерпимых пыток от собственного организма, и даже мелкие симптомы легко подавлялись нужными лекарствами. Но внутри… ничего помочь не могло. Ласка Эдварда, его близость — как антибиотик для гноящихся разрывов, как единственное, что в состоянии их унять. Однако и это безбожно отбирают. Боль возвращается. Усиливается. Крепнет. Так что самоубийство, в один из моментов времени, если не будет рядом Каллена, рассматривается как вариант.

Мне жаль, очень жаль. Но, боюсь, уже ничего не исправить…

— Расскажи мне, почему он меня хочет, — прошу, проглотив парочку всхлипов, — наверняка есть логичная причина…

— У таких людей отсутствует логика, которую мы можем таковой считать.

Я закрываю глаза. Плачу.

— Эдвард, не заговаривай меня… — это почти обвинение.

— Тебе это сейчас ни к чему, я не хочу, чтобы ты волновалась, — муж с беспокойством ведет пальцами по моим волосам, стараясь словно бы выкинуть из головы неправильные мысли. Исправить меня.

— Напротив: я умру от волнения, если не скажешь. Я же согласилась поехать, — вздрагиваю, прикусив губу, — я согласилась остаться без тебя бог знает где на две недели. Эдвард, скажи мне, пожалуйста, что я такого сделала?..

Морщины на его лбу, у глаз становятся глубже.

— Почему ты все принимаешь на свой счет? Даже таких ублюдков?

— Потому что я наверняка поспособствовала… или, не знаю, как это называется? — выдыхаю и тут же вдыхаю, стараясь набраться сил. — Если ты мне не скажешь, я за две недели сойду с ума.

Эдвард поворачивает голову, встречаясь с моими глазами. Он смотрит в них полминуты, может быть, чуть больше, оценивая… присматриваясь?.. Пытаясь понять. Принять решение.

Да что же там такое, господи?!

— Во-первых, четыре дня, а во-вторых… Алессандро понравилась твоя неиспорченность, — в конце концов, когда я уже нетерпеливо ерзаю, неготовая смириться с его молчанием, объясняет Каллен. — В ту ночь, на острове, ты выделялась, но не потому, что сделала что-то не так, а потому что была собой. Красивым и диким, несорванным цветком.

Слова Аро, интерпретированные Эдвардом в контексте с Иффом, бьют меня по больному.

— Если он был опасен, зачем ты… привез меня?

Каллен морщится от самой настоящей боли. Его глаза заволакивает темным туманом, уголки губ опускаются. Сострадание напополам с самобичеванием сковывающее лицо, опаляет. То же чувство, когда близко подходишь к пламени, а затем ощущаешь жар. Только жар сильнее, куда сильнее, чем можно вытерпеть. Я жалею о своих словах.

— Я не это имела ввиду…

— Это, — отрезает мужчина, — и ты права. Я не должен был, Белла, — его рука касается меня так, будто в последний раз. Гладит, перебирая пряди, проникая под них. И, теплая, среди этого холода салона, согревает кожу. — Только вот я думал, что защищаю тебя.

— Так и было…

— Так должно было быть, — он скалится, с трудом сдержавшись, чтобы резко взлетевшим на октаву тоном меня не напугать. Переходит на шипение, — но тварь изменила приоритеты.

Я ежусь.

— У него свои критерии отбора женщин?..

— Возраст, — Эдвард тяжело вздыхает, усиленно потирая мое плечо, — до двадцати лет. С двенадцати и до двадцати.

У меня перехватывает дыхание.

— Девочки?..

— Самые настоящие, — муж разом стареет на десяток лет. — Такое, к сожалению, далеко не редкость. Да и дети порой только радуются подобным отношениям.

— Но это же аморально и противозаконно… Что значит радуются? — не верю я тому, что слышу, тому, что Эдвард говорит. Такого не бывает на свете, такого в принципе не может быть. Это какое-то сумасшествие, заговор. Или ужасно прописанный сценарий трюка-шутки, который многие могут не так истолковать.

Есть люди гнилые внутри. Есть люди-твари. Есть люди… которые нелюди, вроде тех, что показывают в «Молчании ягнят» или «Каннибале». Но люди остаются людьми, так или иначе. И хоть что-то святое, хоть что-то неприкосновенное в современном мире, для них, цивилизованных, быть должно.

Я много ожидала от Алессандро. Но чтобы дети… с детьми!

Потеряв малыша, я не утрачиваю чувств, которые должна, по сути дела, испытывать мама. И понимаю, осознав эту ситуацию, что окажись с ним мой ребенок… убила бы подонка голыми руками. Лично.

— Порой родителям это выгодно, — тем временем отвечает на мой вопрос Эдвард, мрачнея на глазах. За окнами темная дорога и направляющие вывески к аэропорту, — Алесс обожает просветительскую деятельность в Африке. Зарплата в отдельных регионах там меньше доллара в день… и за две зеленые купюры с двумя нулями родители отдают детей фактически в рабство. Тем более, бытует мнение, что белый лучше о них позаботится…

Я зажмуриваюсь, стараясь не слушать.

Гореть Алессу в Аду.

— Но мне далеко не двенадцать… и даже не двадцать…

— Да, — Эдвард горько соглашается, — и я был уверен, что он не станет тебя трогать. Показать, что ловить нечего — у нас с Аро была такая тактика. И прежде казалось, она сработала…

— То есть, если мне двадцать шесть, он должен был отстать?

— Он не должен был и вовсе заметить, — Эдвард с сожалением, крайне болезненным, целует мой лоб. Очень крепко. — Я ошибся… Твоя неиспорченность была для него важнее возраста.

— Но он же не думает, что я девственница в браке, правда?..

— Ты девственница сознанием, любовь моя. — Эдвард прижимает меня к себе, стараясь быть и трепетным, и сильным. Убеждающим. — Деньги тебя не тронули, твое мировоззрение в них не тонет. Тебе плевать на счета и на окружение. Ты… любишь. Ты чувствуешь.

— Ифф желает мои чувства?

— И чувствовать вместе с тобой, — его скулы заостряются, взгляд так и пышет ненавистью, — это игра, в которой ты драгоценная игрушка.

— И его не угомонить?..

— Только смертью, — Эдвард выносит приговор, посмотрев на меня с опасливостью, но все же твердостью во взгляде, — Аро со мной согласен. Нам хватит времени раз и навсегда это оборвать.

Меня передергивает.

— А если вас обвинят? Посадят?..

— Ни в коем случае, — мужчина качает головой, не давая мне и повода усомниться, — не будет аргументов. Твои слова не станут правдой, Белла. Пусть моей единственной проблемой будет подозрение в его убийстве…

— Не надо…

— Девочка моя, — впервые за всю поездку Эдвард улыбается, ласково чмокнув обе мои щеки, — не волнуйся. Об этом — точно. Главное — береги себя. Иначе ничего не будет иметь смысла.

Я поднимаю голову, намеренная дотянуться до его губ. Мои, пусть сейчас сухие и бледные, они рядом. И они — то, ради чего можно и в огонь, и в воду, и в Норвегию.

Не знаю, как пережить эти дни. Не знаю, как смириться с тем, что Эдвард не летит.

Но, наверное, одна из немногих вещей, что я знаю точно — я люблю его. И люблю ничуть не меньше, чем он сам любит меня.

С этим можно попытаться выжить.

— И ты себя береги. Всегда.

Такси останавливается у главного терминала аэропорта.

И Эдвард, как бы сильно не хотел обнимать меня (и как бы я не хотела), вынужден разжать руки.

— Пойдем.

— Мы не на твоем?.. — Я воровато оглядываюсь, не совсем понимая, что происходит. Единственный раз мы прибыли на общественных рейсах из Мексики. И то лишь потому, что самолет не функционировал.

— Все увидишь, — успокаивает, с просьбой помолчать, мужчина. Уверенно перехватывает мою руку, выводя за собой к светящимся дверям воздушного вокзала. Здесь шумно, многолюдно и пахнет самыми разными вещами: от освежителей воздуха до ароматных булочек с корицей…

Кажется, будто я вечность здесь не была. За окном ночь, а тут — целый мир, Вселенная. Никогда не смолкает.

Мы идем вперед, а следом движется и носильщик с вещами. К стойке регистрации.

— Окленд?.. — ошарашено выдыхаю я, взглянув на табло, — Эдвард, но я же?..

— Регистрация на Окленд, — как ни в чем не бывало, указывает на меня женщине за стойкой Каллен, — бизнес-класс у окна. Каллен.

— Конечно же, сэр. Миссис Каллен? — ее вежливая улыбка обращена теперь ко мне, — могу я увидеть ваш паспорт?

Как по волшебству, из рук Эдварда он перекочевывает на стойку.

— Благодарю, сэр.

Мои вещи отправляются на конвейерную ленту, что позже погрузит их в самолет, а билет Эдвард забирает себе. Ведет меня к воротам на вылет.

— Но ты же говорил… — так некстати паникую я, кусая губы.

— Верь мне, рыбка, — Эдвард с нежностью целует мой лоб, отыскав для этого секунду, — хочешь синабон? Ореховый, как ты любишь?

Он читает мои мысли?

— Но ведь рейс…

— Рейс не улетит, — тепло уверяет мужчина. Он — само спокойствие, ведет себя раскрепощенно, даже шутит, чего прежде в таких местах не наблюдалось и что совсем не вяжется с поведением и тоном в машине. Его как подменили.

Но я получаю бумажный пакет с двумя сладостями и большую пачку молочного клубничного коктейля с широкой трубочкой из киоска как раз возле посадочных ворот. И прихожу за Эдвардом следом, так сконцентрировавшись на своем угощении, что немного потеряла суть.

— А как ты?.. — когда поднимаю глаза и вижу, что он пересек пропускной пункт без билета и стоит сейчас рядом со мной, удивляюсь.

Но вот тут как раз мой прежний Эдвард возвращается. Едва закрывается непрозрачная дверь в зал, он буквально волочет меня по скользкой плитке к боковой двери.

Фонарь. Улица. Ступени.

Не самый теплый воздух ударяет в лицо. Где мы?..

На входе машина. Как в лучших боевиках — черного цвета. В нее Эдвард и садит меня, прежде чем скользнуть следом.

Я так крепко держу пакет с булочками и коктейлем, что не чувствую пальцев. На страшной скорости, будто сейчас наступит конец света, автомобиль мчит нас по асфальтированной дороге между высокими ангарами.

А останавливается у крайнего, серого, с темным штампом на двери.

— Улетают два самолета, — поясняет Эдвард, когда мы ждем открытия дверей, — твой и второй. Один летит в Норвегию, второй — на Мальту. У Аро замки и там, и там.

— А регистрация в Окленд?..

— Собьет его с пути. Багаж просто так не отсылают.

Я подскакиваю на своем месте.

— Багаж! А мои вещи, Эдвард?

— В замке есть все необходимое, — утешает он, — плюнь на них, забудь. Пожалуйста, все, что важно — ты сама. Поверь мне.

Он выглядит напуганным. Загнанным. Замученным. Бледный, не выспавшийся, горящий от волнения и, в то же время, торопливости, подрагивающий от безутешных мыслей.

Я не могу такое выносить. Где бы мы не были, что бы не происходило и как бы не сулило смиряться с действительностью.

— Мой Эдвард, — шепотом, как когда-то давным-давно в Австралии, в нашем маленьком доме на старом, но таком уютном диванчике, произношу я. И тянусь вперед, поглаживая ладонями его щеки, начавшие зарастать щетиной, а губами касаясь губ. Моих. Навсегда моих.

Каллен отвечает на поцелуй со стоном. Он подается вперед, притянув меня ближе, и не дает всему кончиться ласковым подбадриванием.

Мы обмениваемся силой, верой и любовью. Мы объединяемся, чтобы в одиночку не пришлось сражаться. Мы заключаем договор, нерасторжимый никем, даже смертью, потому что в своем роде он единственный. Он наш.

— Я люблю тебя, — когда отрывается, сделав для этого над собой такое усилие, что хмурится от боли, клянется Эдвард, — люблю больше всего на свете, моя жизнь…

— Люблю тебя, — эхом отзываюсь, выгнувшись и попытавшись украсть у него еще один, маленький, прощальный.

— Максимум две недели, — напоминает муж, почуяв неладное и потому не отказывая мне, — я за тобой приеду, я заберу тебя домой, моя маленькая. Все будет в порядке.

— Будет, — смело киваю, порадовав его капелькой уверенности, — ты справишься, я знаю. И я справлюсь.

И, прежде чем покинуть салон, дарю ему еще один поцелуй. В лоб.

— Пусть это отгоняет твои боли, — объясняюсь, погладив кожу у висков.

Муж неровно выдыхает, сморгнув туман в глазах.

— Рыбка моя…

Мы выходим из машины. Быстро, рука об руку. Я панически боюсь отпустить Эдварда, хоть и знаю, что это нужно. Но как без него — пока не представляю. Чтобы не говорила.

— Я свяжусь с тобой, когда прилетишь, — обещает муж, забирая мой мобильный из моего же кармана, — нельзя ни телефона, ни интернета, но тебе не будет скучно. Там Даниэль… он покажет тебе замок. Библиотека там больше нашей квартиры.

Если бы меня волновала библиотека…

— Нельзя звонить?.. — придушенно спрашиваю.

От моего вида Эдвард не радуется.

— Звонить можно мне.

— И ты будешь?

— Два раза, — он энергично кивает, — когда скажу, что все начнется и когда все закончится. Не бойся.

Я смотрю на него, такого близкого сейчас, такого нужного. Смотрю на одежду, на пальто, на волосы. В глаза. И только теперь, похоже, к своему ужасу понимаю, что могу мужа больше не увидеть. Если что-то пойдет не так, сорвется… он не в командировку уезжает, а я не на отдых. Все может быть.

Я крепко его обнимаю. Почти панически бросившись вперед, притягиваю к себе, цепляясь за спину, за руки — как совсем маленькая девочка, опасающаяся, что папочка не вернется…

Эдвард накрывает мою макушку подбородком. Эдвард гладит меня, не давая удариться в слезы.

Но ровно через минуту, ни больше ни меньше, отстраняет от себя. Смягчает болезненность этого крохотным поцелуем.

— Ты у меня смелая и храбрая, любимая, — выдавливает улыбку, очень похожую на искреннюю, — не сдавайся. Мы прорвемся.

Вручает мне мое угощение и, с улыбкой, билет на самолет в Окленд, улетающий через десять минут.

— До свидания, рыбка, — подводя к трапу, пожимает мою руку он.

— До свидания, Эдвард, — ровным смелым голосом отвечаю я.

Вхожу в самолет.

* * *

…Мы приземляемся на севере большого острова Стьернёйа чуть больше, чем через девять часов после вылета. Спустя долгую, в большинстве своем бессонную ночь, попеременную истериками со слезами и доеданием угощения, напоминающего о доме, за что я Эдварду благодарна, мне уже все равно, что будет дальше.

В облаках, синеве моря, зелени луга я вижу лицо Каллена. А это не добавляет оптимизма.

Может быть, я все же зря так храбрилась. Я схожу с ума.

Прямо с трапа, без вещей, лишь со своей сумочкой, где есть несколько нужных мне упаковок таблеток, меня забирает… катер. Он небольшой, но капитан обещает, что юркий. Довезет быстро, только куртку теплее надо надеть. В Норвегии крайне суровая весна. И крайне суровые мои телохранители, бывшие рядом весь полет и теперь следующие неотступной тенью.

Я забираюсь в салон, спрятавшись от соленых брызг, еще более ледяных, чем то, что творится у меня внутри. Не помогает. Все равно долетают.

Мы плывем час… два?.. Три?! Я не знаю. Я теряю счет времени.

Кажется, засыпаю.

И меня будят лишь тогда, когда до замка меньше трех минут.

Он, большой и каменный, виднеется на одиноко стоящем среди бесконечной, крайне глубокой синевы островке. Прячется за высокими деревьями, отшлифован бесконечными бурными волнами. У него нет пляжа, только небольшой подъезд для катера. А он, высадив меня, тут же уплывает. Оставляет наедине с мужчинами, знающими свою работу но, похоже, забывшими, что значит говорить.

Нас встречают еще пятеро таких же. От их суровых лиц у меня рябит в глазах.

Я не обращаю внимания на то, как и куда мы идем. Мне жутко холодно, неуютно и страшно. Я чувствую себя одинокой и заброшенной, хоть и пытался Эдвард сделать все, дабы этого не случилось.

Думаю об Алессе. О его вкусах. О том, что он намерен сделать со мной, если найдет.

Но эти мысли неминуемо относят к Эдварду, как правило, неподвижно лежащему в гробу с ледяной кожей, а это мало ободряет. Я почти начинаю плакать.

Ну, вот и вход. Меня впускают первой.

В холле мрачно и холодно. О солнце здесь никто не слышал, уже начинает смеркаться, а массивные украшения в прихожей не способны поднять настроение.

Я разуваюсь, но пальто не снимаю.

Один из телохранителей показывает мне мою комнату, расположенную, слава богу, на первом этаже. Просто надо пройти туда, сюда, свернуть, повернуть…

Потеряюсь?.. Ну и к черту.

Я жду лишь одного — звонка Эдварда. Он обещал, что позвонит, когда я приеду.

В комнате есть мои вещи. Много вещей, разных. Я утаскиваю самые теплые из них и спешу под горячий душ, стремясь хоть на каплю расслабиться. Но, хоть провожу в ванной двадцать минут, не помогает.

Укутываюсь потеплее и иду в холл. Наверняка тут есть телефон. И тут меня будет ждать родной голос, что подскажет, как терпеть дальше. Вдохновит.

Я не видела Эдварда даже меньше суток, а уже скучаю. Страшно.

…Час.

…Второй.

Я читаю какую-то книгу или смотрю в пол. Я жду.

…Третий.

…Четвертый.

Меня кормят. Не обращаю внимания чем. Вроде похоже на рыбное суфле.

…Пятый.

…Шестой.

Тишина. Она давит.

— Он не позвонит, — неожиданно прорезавшийся мужской голос, но не такой грубый, как у охраны, скорее нежный, мальчишеский, обволакивает меня собой, вытаскивая из сна. Я задремала?..

Белокурый мальчик с зелеными глазами. Бледный, заплаканный, но… суровый. Такой же, как и наши телохранители.

Даниэль. А я уж думала, попала не в тот замок.

Он действительно похож на отца — Эдвард показывал мне фото. Бедный Аро…

— Позвонит, — упрямая, даже не думаю с ним соглашаться.

Парень весь в черном, как в трауре: байка, джинсы, носки. Даже в ушах у него черные серьги, а я вроде бы не замечала, чтобы они были проколоты…

— Тогда жди, — мрачно советует он, пожав плечами, — но все равно не дождешься.

Вольно или нет, но я позволяю его словам меня задеть.

— Откуда знаешь?

— Мне не звонят, — он закусывает губу, с горькой улыбкой запрокинув голову. — Обещали по приезду, да?

Я сглатываю. Он понимает, что угадал.

— Мне тоже. Прошло две недели.

Быть не может…

— Нет, врешь, — у меня по спине бегут мурашки, а в горле пересыхает. Не надо, пожалуйста…

— Две недели и два дня, так точнее, — безжалостно произносит Даниэль, — так что ожидание напрасно, это лишние муки. Смирись. Все равно они нас не любили.

— С чем смириться?.. — я кутаюсь в полы своего одеяла, стащенного с кровати, едва не плача. Что за глупости он несет?..

— С тем, что ты здесь пленница, — парень тяжело вздыхает, круша мои последние надежды, — со мной здесь и умрешь. Одна.

Глава 8

Волны разбиваются о скалистый берег.

Пенясь, сатанея, они атакуют острые каменные выступы, с громким грохотом уползая обратно в море. Цветом, сравнимым с небом — серовато-синим — снова и снова доказывают свои права на остров. И демонстрируют, не скупясь, силу.

Небольшой островок с замком Вольтури, окруженный этими самыми скалами и безбрежной, бесконечной морской стихией, выглядит карточным домиком в окружении всего этого. Казалось бы, одно движение чуть с большей силой, волна немногим злее и… все. Но каменные стены стоят здесь уже сотни лет. Нерушимо.

Это сражение, достойное описаний — человек и природа, камень и вода, жизнь и смерть. И, на самом деле, наблюдать за этим боем можно бесконечно долго. Сила и могущество воды пленяет, заражает, покоряет… хотела бы я иметь их столько же, сколько эти воды.

Моя комната располагается как раз напротив живописного скального уступа, что море атакует чаще остальных. В целях безопасности и, наверное, принимая во внимание мое положение практически как пленницы, у окна открывается только верхняя часть, да и то не широко. Убить себя невозможно, зато подышать пьянящим морским воздухом и понаблюдать за стихией — вполне. Мне не нравится выходить на улицу, потому что бдительная охрана следует за мной попятам — молчаливыми, мрачными истуканами. К тому же, там довольно-таки холодно и скудно по пейзажу. Те же скалы — здесь.

А вот в своем уголке, завернувшись в теплый плед, устроившись на широком утепленном подоконнике с тарелочкой малиновых тарталеток — одно из немногих, что в своем заточении с удовольствием ем — совершенно другое восприятие. И даже жизнь не кажется такой тяжелой.

Глядя на волны, я часто думаю об Эдварде и о том, что происходит на континенте. Спустя почти неделю я, как Даниэль и предсказывал, не получила своего звонка. Но, в отличие от мальчишки Аро, в депрессию по этому поводу ударяться не стала. Цепляюсь и всеми силами борюсь, чтобы не удариться. Вторая депрессия, еще и без Эдварда рядом, меня раздавит. Четыре дня миновали, а две недели еще нет. Я буду честной. Я буду ждать его.

Это не предательство, о нет…

Нет.

Он не хочет, он не может позвонить. Из соображений моей или собственной безопасности, из-за каких-то других логичных причин, что не могут прийти мне в голову…

В любом случае, я верю мужу и верю в него. Мы не расстанемся так быстро и просто. У нас еще слишком много дел.

То ли размеренная жизнь на острове вызывает во мне легкую отрешенность, то ли то, что разглядывания шторма напоминают о вечном, а я наблюдаю за ним почти каждый день, но боль притупляется. Немного, совсем на грамм, а становится меньше. И хотя я просыпаюсь ночами, мокрая и напуганная, сна не помню. Знаю, кто в нем, знаю, что с ним, но… не помню. А с этим хоть как-то можно жить. Эдвард и здесь был прав.

…Единственное, за что мне по-настоящему болит сердце в этом ужасе и от чего не спасают не волны, не стены, не отрешенность — его приступы. Ребенку уже не помочь, а мужу — можно. Только я слишком далеко.

Я помню, что при появлении лишнего огонька стресса его боли усиливаются, а ситуацию, в которой мы оказались, иначе, как гиперстрессовой назвать не получится. Его мучения для меня страшнее своих. И если я плачу на острове за эту неделю, то только тогда, когда сознание безжалостно рисует представление болей Эдварда. А я не могу ему помочь.

Это причина моих молитв. Перед тем, как лечь в постель и обнять подушку, старательно делая вид, что все в порядке и мой обладатель темных олив просто задерживается в офисе, я становлюсь на колени возле окна. И горячо, сорвано, искренне шепчу молитву. Прошу. Заклинаю.

Больше мне обратиться не к кому.

Чайки с криком отлетают от скалы. Я, тихо хмыкнув, беру тарталетку с красивой, но тяжелой тарелки. Десерт специально печет для меня Хиль — одна из двух домоправительниц замка. Она приставлена ко мне и, хоть неразговорчива, очень приметлива. Быстро выучивает, что кому нравится и старается, даже без особого взаимодействия, угодить. Вторая женщина — Марена — нацелена на Даниэля. Она разговаривает с большой охотой, а потому, когда экономки вдвоем устраиваются где-то внизу поболтать после тяжелого дня или просто проходят мимо моей спальни, думая, что отдыхаю, слышу ее гневный шепот: «дрянной мальчишка». Даниэлю сложно угодить.

Только отравлять ему жизнь никто не пытается.

А вот он, кажется, намерен сделать это для всех нас сполна.

Виолончель.

Я думала, он не играет, а слушает ее звуки, как Эдвард и говорил. Но оказалось, что слушать он намерен только то, что сам и воспроизводит.

Потому каждый день, в разное время, а может даже и дважды за сутки, Даниэль усаживается с инструментом в гостиной или на лестнице, или в одном из коридоров, откуда эхо разлетается по всему замку, и начинает играть.

Он чудесно играет. До дрожи. Талантливо. Проникновенно.

Но… горько, грустно и протяжно. Он рыдает на своей виолончели, а от такой музыки ничего, кроме плача, не могу выжать из себя и я.

Как волны скалы, она разбивает меня изнутри, царапает душу. Потому что вспоминается все, даже то, что не надо уже и забыто… а оно здесь. И это очень больно. Это и сейчас больно, но в первые мои дни здесь, самые первые… я думала, я влезу на стену. Он играл вечером, перед самым моим сном, и, засыпая и просыпаясь, рыдая в подушку, я все слушала и слушала… и хотела его заставить прекратить. И не могла.

Первые десять минут игры моей слабостью было подумать о погибшем малыше. Я боялась, до одури боялась, до перехвата дыхания, его забыть. Только не сейчас, когда он был самым ярким и теплым звеном, связывающим меня с мужем. Я бы просто этого не вынесла.

Эти слезы… очищают. Хоть немного.

Я доедаю первую тарталетку, хмуро глядя в окно, и посильнее кутаюсь в свой плед. Кажется, под стать моим мыслям, внизу супруг Аро начинает свой ежедневный ритуал игры.

Мелодия стартует с тихого-тихого позванивая верхних нот. Их шепот разносится под сводами замка. И я, хмуро обернувшись на дверь, принимаю решение.

Сегодня я не буду сидеть здесь.

Я спущусь.

Медленно, чтобы не оступиться, я иду по лестнице, ведущей на первый этаж. Музыка нарастает, проникая внутрь и удобно обосновываясь в самых чувствительных уголках души и, против воли, даже с пледом, я подрагиваю.

Даниэль сидит возле разожженного камина, повернувшись на огромном красном кресле к нему спиной. На журнальном столике рядом с ним недопитая чашка кофе, а на лице, уже покрасневшем, преддверие слез.

Даниэль делает вид, что не замечает меня, продолжая игру. Умелые длинные пальцы, охватив смычок, движутся в дьявольском темпе. Мелодия пробирает до костей, какой бы трепетно-нежной прежде не казалась.

Я тихонько выдыхаю, поежившись холодному воздуху гостиной. И усаживаюсь на такое же, как у молодого мужчины, кресло напротив. Кладу ладони на колени.

На мгновенье Даниэль поднимает на меня глаза, но почти сразу же опускает их. Прячет. Смаргивает влагу. Играет жестче и быстрее.

Он надеется, что я уйду.

Но сегодня я намерена остаться.

Никто не произносит ни слова. Хиль, несущая куда-то простыни, изумленно оборачивается на нас, безмолвно глядящих друг на друга. Громче всего слыша виолончель, за ней — потрескивание огня. Но ни намека на дыхание. Ни капли на разговор.

Нам не о чемразговаривать.

Даниэль будто старается меня прогнать. Его ноты взлетают вверх и плашмя падают на землю, его руки дрожат, нагнетая атмосферу, а лицо перекашивает от страстной попытки пересилить самого себя. Капельки пота видны на лбу, разметались недлинные белокурые волосы. И серьги блестят. И губы блестят, влажные. Но самые яркие отблески — на щеках. От слез. В них танцует отражение огня, хоть в радужке и давным-давно льдина.

Это напоминает сумасшествие в самом чистом виде. Помешательство, какое еще нужно поискать. Возрождаясь и умирая в каждом звуке, мальчик не просто изливает душу… он выкорчевывает ее, вместе с сердцем, кладя все к дну своего инструмента.

Я слышу тревожное перешептывание домоправительниц, хоть это и странно в таком шуме. Но, похоже, с сумасшествием Даниэля мы все тонем в пучине безумия. А чем не безумие, среди громчайшей драматичной мелодии услышать шепот?..

Смычок вверх… смычок вниз… черные ресницы мальчишки касаются его кожи, пальцы сводит судорога, а самая первая и главная слезинка летит вниз, к бездне пола… и в ту же секунду все кончается.

Его терпение. Его сдержанность. Его сила.

Откидывая к чертям виолончель и смычок, разжимая побелевшие пальцы, Даниэль с судорожным вздохом обхватывает себя руками. Его рыдания сотрясают тишину замка так же, как мгновенье прежде музыка.

Я теряюсь, ожидавшая любой развязки, но не такой.

Это похоже на нечто сюрреалистичное, невозможное в принципе. Или атмосфера на то намекает или то, как беззащитно выглядит Даниэль… во мне что-то переворачивается с ног на голову и к горлу подступает ком.

Он дрожит. Бледная кожа в окружении черной ткани его одежды — у мальчика словно извечный траур — выглядит, мягко говоря, впечатляюще. Сжавшись, съежившись он, и стесняясь краем сознания своего поведения, и уже отказавшийся основной его частью чего-либо стесняться, не может успокоиться. Даже для банального вдоха.

Испуганные, домоправительницы не знают, что делать.

А я, мне кажется, знаю.

Как во сне, хоть и полноценно отвечая за каждое свое действие, поднимаюсь с кресла. Три шага до рыдающего Даниэля делаю довольно быстро. И пугаю его, что легко определить по всколыхнувшемуся затравленному взгляду, когда снимаю свой плед и кладу на его плечи.

Юного Вольтури передергивает как от удара током.

Он дышит настолько сорвано и поверхностно, что начинаю бояться и я.

Переступаю виолончель. Становлюсь к нему ближе.

— Это того не стоит.

Зажмурившись, мальчишка отворачивается в другую сторону. Но плед не отпускает.

Я чувствую в себе неожиданный прилив чудодейственной силы. Порой такое срабатывало во мне при виде мучающегося Эдварда.

Осторожно, бог знает почему еще боясь боли, я присаживаюсь перед злополучным креслом. Своими пальцами касаюсь пальцем юного Вольтури. Мои, по сравнению с его, выглядят чуть ли не загорелыми, хотя бледности мне не занимать.

— Посмотри на меня.

Он не намерен. Никогда. Ни за что. Держится до последнего, смаргивая слезы и вздернув подбородок. Мычит что-то, давит рыдания. Но не собирается смотреть. Нет. Ни в жизни.

…Смотрит.

Важнее всего терпение. Когда Даниэль понимает, что без своего я не уйду, он, хоть и пораженный, но дозволяет себя увидеть. Как следует.

Мокрые зеленые глаза утонули в боли — совсем как мои пару дней назад. Изрезанные и исчерченные полосками ожидания, какие обычно оставляют на стенах тюрем, они — истинное зеркало души. И мне не надо быть никем особенным, чтобы это увидеть.

Бедный мальчик.

— Он за тобой вернется, — убедившись, что зрительный контакт установлен, а темные ресницы Даниэля дрожат чуть меньше, доверительно сообщаю я, — мы оба покинем это место с теми, кого любим всем сердцем. Это особая связь. Ее нельзя разорвать.

Супруг Аро с силой прикусывает губу. Почти до самой крови. Его снова передергивает.

— Ты не можешь знать, — обвиняющим тоном, совсем как ребенок скулит он. Взгляд каменеет.

— Могу. И знаю.

— Пошла четвертая неделя…

— Я уверенна, этому найдется объяснение, — спокойно, сама изумляясь, откуда это во мне, продолжаю говорить. Краем глаза подмечаю, что домоправительницы скрываются в длинных каменных коридорах. Не хотят мешать.

— Оно уже нашлось. Самое верное.

— А если ему не позволяют обстоятельства? Эдвард тоже не звонит мне… — при произношении родного имени, вольно или нет, но вздрагиваю я. Музыка Даниэля пробирает до души. Его слезы компенсируют мои, мою истерику. Но воспоминания… тут уж никто не поможет.

Я храбрилась и продолжаю храбриться. Ради мужа. Однако такие маленькие вещи-напоминания способны вывести из равновесия навсегда.

— Я надеюсь, что обстоятельства, — все еще плачущий, мальчишка поднимает на меня глаза. Смелеет даже и пожимает руку, которой накрываю его. Теплая кожа. Теплая и холодная одновременно. — Но эти не они. У него просто был шанс… и он воспользовался…

Юный Вольтури проваливается в новые дебри своего горя. Не хочет с ним сражаться, не собирается выплывать. Готов стать утопленником.

— Даниэль!

Мой требовательный, достаточно громкий голос (понятия не имею, откуда он берется, ведь как и мальчик, я сама склеена из осколков) заставляет обладателя зеленых глаз замолчать. Подавиться воздухом, сжать губы.

— Если ты любишь его, ты будешь верить. Ты будешь ждать. Слышишь меня? Любишь?..

Он сглатывает. Запрокидывает голову.

— Люблю, — горячо, протяжно выдыхает. С силой кивает мне, а глаза начинают страшно сиять, — я люблю его с самого начала. Я люблю его любым. ЛЮБЛЮ!

Впечатленная, я даже не знаю, что сказать.

Но Даниэлю не нужны мои слова. Он сам еще не закончил.

— Только знаешь, Изабелла, моя любовь не ровняется его. Обстриги ты волосы или разбей лицо, твой муж будет с тобой… а мой — нет.

— Даниэль…

— Наши отношения изначально — блажь, — мрачно усмехнувшись, он отпускает мою руку. Отпускает плед. И взглядом, невидящим и мокрым, утыкается в блики огоньков камина на камнях, — я знаю, что он любит меня за черты отца. И я отдавал себе об этом отчет с самого первого поцелуя, — он смаргивает слезы, морщится, — только я думал, я думал, Изабелла, что справлюсь с этим. Я любил его по-настоящему и надеялся, что любви этой хватит нам обоим. Только я переоценил, насколько велико присутствие рядом Кая. Он… часть Аро. Не я, а он… неделимая.

— Ты — это он…

— Верно, — Даниэль скорбно качает головой, — и я стал причинять ему боль, судя по всему. Он запер меня здесь, чтобы не видеть. И тебя тоже. Это суровая, но правда.

— Он хочет тебя защитить. Они оба хотят этого для нас, — я поднимаюсь на ноги, ощутив некую тяжесть в ногах, — Алессандро Ифф жаждет получить нас обоих.

— Алессандро Ифф никогда не нацеливался на меня, — убежденно отрицает Даниэль, — разве что, на тебя… может, твое присутствие и оправданно. Но в процессе ему может надоесть.

Он жесткий. Слезы высыхают, оставляя пустоши жестокости, а глаза горят. Опять. Даниэль меняет личины с поразительной быстротой. И больше несчастным он мне не видится. Уж точно не до такой степени, как желала представить.

— У тебя богатые познания о любви, — едко отвечаю я, — и о верности.

— Моя внешность — мой козырь, Изабелла, хоть и мое проклятие, — он садится ровнее, мой плед кладет на подлокотник, — а вот твоя ничем тебе не поможет. Мы оба здесь заперты. Так или иначе.

Я разачарованно отступаю назад. Складываю руки на груди, стремясь скрыть свою дрожь.

— Ты не заслуживаешь любви Аро.

Даниэль едва ли не блаженно улыбается.

— Я много чего не заслуживаю, Изабелла. А чего заслуживаешь ты? — и тут его взгляд, его острый, приметливый взгляд, где недавно блестели слезы, касается моего живота. Прямо-таки останавливается на нем.

Знает?..

Застыв на своем месте, я не имею понятия, как реагировать. Изнутри, из самых недр тела поднимается такая же волна, как и снаружи, только не из воды — из боли. И накрывает собой все, что имеется внутри. Душит. Топит. Ломает.

Я не отвечаю на выпад Даниэля, хоть при виде моего выражения лица его собственное и вздрагивает, колыхнувшись виной.

Я не собираюсь даже смотреть на него больше, потому что предвижу, чем это кончится.

Я разворачиваюсь к лестнице, наплевав на плед и все то, что оставила в этой гостиной.

Произносить имя Эдварда было больно.

Но вспоминать о ребенке с подачи Даниэля… это нестерпимо.

Чужой замок, холодные стены, окна, волны, ветер, ковры и темнота… темнота поглощает меня, темнота убивает меня.

О боже мой.

Я вбегаю в свою комнату, хлопнув дверью. Закрываю ее, а потом спешу к постели. И, подавив первый вскрик в подушку, поддаюсь истерике.

Не справляюсь с силой волн и ветра.

Маленький мой…

* * *

Он тихонько стучится ко мне в спальню около двенадцати ночи.

Неслышной тенью, бесплотным духом проникает в приоткрытую дверь.

Но я его чувствую. Или просто обостряются все рецепторы, не способные дать сознанию хотя бы минимальный перерыв. Они теперь ненавидят Даниэля вместе со мной.

Он сиротливо останавливается в дверях. Вглядывается, вслушивается, сплю я или нет.

— Изабелла?..

Лучший способ — его игнорировать. Достаточно жестко и, что не менее важно, достаточно действенно. В конце концов, я не обязана с ним общаться. Тем более после сказанного.

Я пыталась помочь — зря. Я не должна влезать в те дела, что меня не касаются. Это справедливо, что получила. Запомню.

Но Даниэль все еще здесь. И что-то мне подсказывает, настроен он решительно.

Повторяет зов.

— Пошел вон, — я не в том положении, чтобы соблюдать правила вежливого поведения. Моя подушка мокрая от слез, а их отзвук в голосе отдается скребками в горло. Я устала. Я хочу спать, даже если вряд ли смогу. И слишком я скучаю по Эдварду, чтобы вместо мыслей о нем говорить с юным Вольтури.

— Мне бы хотелось извиниться, — негромко, сделав вид, что не услышал меня, просит мальчишка.

Я вскидываю бровь. Не думаю, что на своем месте, вдалеке от окна и двери, в темном углу кровати, хорошо заметна. Он не найдет меня, пока не включит свет. А включить не посмеет.

Надо же, как все быстротечно. Теперь я жестока.

Меланхолично повторяю:

— Пошел вон.

Но мальчишка упрям. Достаточно, как оказалось. Еще одно интересное наблюдение. Жалко только, что сил наблюдать уже не осталось.

Происходящее все эти дни кажется сном. Каждая минута, каждая секунда… все вокруг. Это странный, страшный, цветной сон. А я все никак не могу проснуться. А я все заперта своим же сознанием.

И как только у меня хватало мужества все это терпеливо сносить? Смирение, пожалуй, движущая сила номер один. Я тому доказательство.

Но даже у самых ярых причин бороться бывает окончание. Они притупляются. Свет становится темнее. А мир… мир окрашивается серым.

Слова Даниэля, хоть никогда ему и не признаюсь, обрезали во мне ту крохотную нить, на которой держалось все. Он первый напомнил мне о том, что я потеряла ребенка… первый из всех. Его почетная доля…

И правда. Малыша нет. Эдварда нет. Меня нет.

И не имею никакого представления, будет ли еще хоть кто-нибудь или что-нибудь хоть однажды.

Пессимистично.

Оптимизм мой больше не приходит. Он повесился.

— Я был несправедлив к тебе и хотел бы загладить свою вину, — приняв, что общаться с ним не намерена, Даниэль стремится высказаться и облегчить душу не выходя за установленные рамки. В темноте, почти в коридоре, он — точно призрак. Только голос, который мое подсознание не в состоянии еще воспроизвести в точных тонах, подсказывает, что все происходит на самом деле. — Ты хотела утешить меня, а я высказал ненужные мысли. Это неправильно.

Да он сердобольный… или просто совесть не дает спать? Но кто я такая, чтобы устраивать распри с его совестью?..

Хоть и нечего больше там хранить, я в защищающем жесте накрываю живот рукой.

— Я тебя услышала.

— Меня надо простить.

— Очень дерзко.

— Но я готов извиниться как следует.

Я не выдерживаю. Боже мой, он выжимает из меня последние капли. Рухнула целая крепость с его сегодняшним «а чего заслуживаешь ты?». Неужели мало? Неужели надо раскидать оставшиеся камни?

Какой жестокий мальчишка…

— Даниэль, мы поговорим утром. Ты смотрел на часы? Иди спать.

Нотки, проскользнувшие в моем тоне, его смешат.

— Он говорит со мной так же.

— Кто говорит?.. — я спрашиваю, а ответ знаю. Забавно получается.

Мой нервный смех немного разряжает для мальчишки атмосферу. Только не понимает он, что далеко не в лучшую сторону.

— Аро…

— Больше не скажет.

В комнате становится тихо. Даниэль проглатывает мою острую фразу. Менее острую, чем его, конечно, но тоже сойдет.

— Считаешь, я был прав? Никто не приедет?..

Мне становится холодно. Накидываю на плечи свое большое и теплое одеяло.

— Не знаю… — честно отвечаю ему. Даже чтобы уколоть не хочу соглашаться. Нельзя так.

Даниэль глубоко, тяжело вздыхает. А потом я слышу его шаги в направлении своей постели.

Пораженная наглостью, не могу удержаться. Сажусь, резко к мальчишке обернувшись. Еще спасибо бы сказал, что не видит меня в полном свете в таком виде. Испугался бы.

Может, включить лампу?

От юного Вольтури пахнет корицей. Странно, что этот запах я раньше не почувствовала.

— Изабелла, — он мягко опускается на самый краешек моей кровати, не сдвинув ни простыни, ни одеяло даже на миллиметр, — я не хотел говорить то, что ты в итоге услышала. Это было действительно очень жестоко.

— Тебе ли судить о жестокости…

— У моей матери тоже был выкидыш. Я помню, каково было ей.

Я хмурюсь.

— Я думала, ты был у нее единственным…

— В итоге да. Ее ухажер оставил нас, когда понял, что детей у нее больше не будет. Если бы не деньги Кая… мы бы просто умерли с голоду.

— Ты всегда зовешь его «Кай»?

— Я никогда не чувствовал его отцом, — пожимает плечами мальчишка, закатив глаза, — мой отец, любовник и друг — Аро. Наверное, я сам изначально поставил его в такие рамки… ты права была, я его не заслуживаю.

Меня пробирает на смешок. Правда, сквозь слезы.

— Он тебя не оставит. Ты знаешь это лучше меня.

— Может быть, — Вольтури робко соглашается со мной, но ни в его тоне, ни в его движениях не узнать того человека, что играл на виолончели как последний раз, того безумца, что он пытался изображать. И слезы его, и взгляды, и рыдания…

Он либо хороший актер, либо не до конца еще пережил подростковый возраст. Сколько ему было, когда он встретил Аро?.. Восемнадцать?..

— Ты правда думаешь, что он влюблен в тебя из-за Кая?

Даниэль ухмыляется моему предположению. Подсаживается чуть ближе.

— Тебе интересно говорить об этом? Ты постоянно возвращаешься к одной теме.

— В зале ты сказал…

— Это почти сюжет для романа, правда? — он кусает губу, — я отдаю себе отчет. Я мало сейчас думаю. Я никогда не расставался с ним больше, чем на пару дней, а тут… неужели тебя никогда не разъедало одиночество? Не ощущала себя брошенной?

Я отрывисто киваю. Вспоминаю свою истерику на нашей с Эдвардом кухне, как цеплялась за него, как молила не уходить, как стенала и обещала покончить с собой, если меня бросит… не думаю, что нашелся бы в мире человек, не испытывавший жгучего страха перед близящейся разлукой. Тем более, если разлука могла стать вечной.

— Аро говорил мне, мы много надумываем, когда предоставлены сами себе, — мудро произносит Даниэль, вздохнув, — и надо гнать эти мысли. Только у меня плохо получается последнее время.

Его губ касается ледяное подобие улыбки. Почти бритва.

— В любом случае, лучше я буду думать, что он бросил меня, чем что он мертв, — его голос вздрагивает, — лучше пусть бросит… только живет.

Я прикрываю глаза. Я понимаю его.

— Они вернутся. Оба. Я так чувствую.

— Твоим чувствам можно доверять?

— Думаю, да…

— Тогда ладно. Они вернутся.

Я гляжу на Даниэля всего пару секунд. В темноте, незначительно разбавленной светом коридора из приоткрытой двери, он — единственное, что по-настоящему реально. Реальнее даже меня самой. А это ощущение я ужасно боюсь потерять.

Потому не удерживаюсь.

Проглотив зарождающийся всхлип, тихий и тонкий, я обнимаю мальчишку. Едва касаясь. Без намеков. Без лишних мыслей. Просто потому что он… здесь.

Глупо? Несомненно. А мне легче дышать.

Даниэль не отстраняется и не вырывается. Кладет свои тонкие руки на мою спину, не сопротивляясь. И дышит в плечо.

У него та же беда. Нас двое, мы здесь одни и мы… одинаковы. Никто меня сейчас не поймет больше, чем этот мальчик. И никого больше не пойму я. Аро и Эдвард — смысл нашего существования. Его потеря чревата самыми радикальными решениями. И вряд ли под силу снести весь ужас этой разлуки в одиночку, как мы пытались. Я — поедая тарталетки и не отходя от волн, а он бесконечно экспериментируя с виолончелью.

Я позволяю себе чуть-чуть, совсем чуть-чуть слез. Я так устала…

— Ты была бы хорошей мамой, Изабелла.

— И ты туда же…

— Это видно, — честно докладывает Даниэль, — когда ты меня утешала там, в гостиной, я вспомнил свою мать.

Ощущаю, что возвращение слез близко. Каждое из них в разы сильнее предыдущего.

— Я не могу об этом говорить… пожалуйста.

— И не надо, — на удивление мудро, который раз за этот недолгий вечер, соглашается юный Вольтури, — лучше ложись спать. Утро вечера мудренее, слышала?

— От Эдварда — чаще…

— Твой муж глаголет истину, — от него такие слова слышать довольно забавно, однако прежде всего — приятно. Хорошо. Чтобы Даниэль не сказал прежде и как бы не задел меня, этот его приход ночью… и возможность его обнять — хоть кого-то, кому не все равно, кого-то живого, кого-то настоящего, не прячущегося от меня по углам… надеюсь, я так же облегчила ему это безбрежное ожидание. Хоть на каплю.

— Давай сделаем это вместе, — шепотом, но горячим и искренним, предлагает он.

Краешком губ я даже улыбаюсь. Отпускаю его.

— Что сделаем?

— Дождемся, — мальчик заботливо кивает мне на одеяло, блеснув добротой глаз. Он просто ребенок. Во многом. И, наверное, не самый сдержанный, но… хороший. А не это ли важнее всего? — В конце концов, прежде ведь они держали обещания…

— Держали, — выдыхаю я. Соглашаюсь. А потом с теплом гляжу на супруга Аро. Во мне расцветает признательность, что бы прежде там не было:

— Спасибо…

* * *

Некоторые люди в нашей жизни способны менять действительность. Из самой страшной — до теплой и нежной, из одинокой и потерянной — до целостной и уютной. Окружающее нас — это пазл. И те, кто рядом — составные его части. Это непреложная истина.

Конечно же все различно. Есть кусочки, которые формируют рамку — хоть какую-то возможность удержаться в этом мире, смысл подобного. Есть те, кто начинает сбор основной картинки — наслаиваясь на жажду к существованию, они добавляют жизни оттенки, порой даже светлые, радостные. Но все равно главными и единственными остаются самые четкие кусочки, даже если они самые маленькие, завершающие нашу картину. Один такой пазл равняется сотне других, потому что без него ничего не станет цельным. Даже шедевр на семь тысяч кусочков.

В моей жизни завершающий элемент всего — это Эдвард. Без него мне нечего здесь делать и я борюсь, живу, дышу только лишь потому, что дожидаюсь его. Я обещала дождаться.

Но обещать — это одно, а выполнять обещание…

Моя вторая неделя в замке Вольтури, в мрачной Норвегии, среди холодных волн и молчаливых камней (удивительно, ведь считала нынче отмененный «Венецианский бал» худшим своим проклятьем) проходит иначе, чем первая, только благодаря Даниэлю. Он вспыльчивый, импульсивный, зачастую несдержанный и порой слишком эмоциональный, но он… живой. То ощущение, что я почувствовала, когда обняла его одной из ночей, доказало это.

Я не одна. Я не совсем позабыта. Я рядом с человеком, оказавшимся в такой же ситуации, как и я сама. Мы разделяем эмоции друг друга и горечь. У нас нет права не разделять.

По крайней мере, я не сижу больше на подоконнике дни напролет, а ночами не верчусь по пару часов, прежде чем уснуть. Звуки виолончели больше не донимают меня, а развлекают, и даже безвкусная еда обретает чуточку прелести… микроскопическая часть дыры внутри меня заполняется присутствием юного Вольтури. А в нынешней ситуации это джек-пот.

Даниэль, мне кажется, тоже доволен нашим взаимодействием. Мы не говорим много и не проводим вместе целый день, но те несколько часов, когда есть с кем поделиться мыслями — бесценны. Хотя бы в течении них я не думаю о малыше и Эдварде. Ночи и так безумно выматывают…

Мы завтракаем вместе, к удивлению домоправительниц. И ужинаем. Обеденное время я провожу за сном или книгой, потому что от еды меня тошнит, а так бы и ланч стал нашим общим времяпрепровождением.

А вечерами Даниэль и я сидим на креслах у камина. Парочку фраз, недлинные разговоры, порой содержащие в себе интересные темы… но в основном — все то же ощущение чьего-то присутствия. Без него на этом острове легко можно сойти с ума.

И одной из ночей, примерно в среду, я почти схожу.

…Просыпаюсь оттого, что кто-то довольно ощутимо трясет меня за плечи. Открываю глаза, но вижу не темноту комнаты, не перепуганное лицо Даниэля, а тоже, что и во сне — ребенка. С оливковыми глазами, бронзовыми волосами, чуть вздернутым носиком и черными ресницами. Впервые наш малыш предстает мне в девичьем обличии… розовый комбинезончик, пинеточки, колыбелька с полупрозрачным балдахином… Я все пытаюсь взять малышку на руки, я все смотрю на нее, не мигая, как на потустороннее существо, а она мне улыбается. Улыбкой Эдварда!..

— Это сон, — бормочет Даниэль, теребя мою руку, чтобы привлечь к себе внимание. Когда кричу, он морщится, — ну-ну, Белла… мне такое тоже снится, не нужно… просто сон…

Если бы, если бы просто сон! Обессиленная и беспомощная, я не могу смириться с тем, что постепенно изображение малышки исчезает. Она закрывает глаза, смыкает губки… и бледнеет. Я кричу, а она бледнеет еще быстрее. Наверное, юного Вольтури я оглушаю.

Но он не бросает меня. Сидит на краю постели, жмет руку и пытается утешить. Как может. Ему меня жалко.

— П-прости…

— Не извиняйся, — мальчишка хмурится, качнув головой, — хочешь воды? Или чая? Давай зеленого?

Заботливый. Сквозь слезы я чуточку улыбаюсь.

— Не нужно…

А потом проигрываю его слова в голове еще раз. Выискиваю цепляющее слово «зеленый» и плачу горше. Мои маленькие оливковые глаза. Мои большие темные оливы. Господи… неужели я никого из вас больше не увижу?

Плачу, пока хватает слез. Не могу остановиться.

Даниэль сидит и слушает мои сорванные бормотания-рассуждения, мои мольбы и проклятия, мои столь по-женски слабые причитания. Не уходит. Не бросает.

Мальчик или нет, но все же он — мужчина. И мне немного легче, когда он здесь. Больше ощущение безопасности, но которое никак не влияют каменные замковые стены.

Крепче сжимаю его руку.

Наутро я благодарю супруга Аро как полагается. Подбирая слова, не скупясь на искренность, хоть и тихим голосом, но говорю, что для меня значило его ночное присутствие. Подобные кошмары способны раздавить. Абсолютно точно.

Но Даниэль опять прерывает меня. Велит не извиняться. Заверяет, что в этом нет ничего необыкновенного и он рад был мне помочь, коль мы договорились ждать вместе, а еще обещает, что все будет хорошо. У нас с Эдвардом — точно.

— К тому же, ты бы поступила точно так же, Изабелла, — добавляет с теплой улыбкой.

…И следующей ночью, как по расписанию, невольно дает мне это подтвердить.

Я выхожу из спальни около трех на шум в коридоре. Негромкий, чем-то похожий на бесконечный шорох. А там Даниэль. Заплаканный, он ходит по деревянному полу, словно следуя за кем-то. И зовет… несложно догадаться, кого именно.

Я мягко уговариваю его пойти за мной. Я обещаю, что Аро уже близко и, чем быстрее наступит утро, тем быстрее он придет. Негромкими, неспешными словами я увожу мальчика обратно в его спальню. И теперь мой черед немного посидеть на его постели, сжав руку. Даниэль засыпает куда быстрее меня. Он верит.

Со стороны может показаться, что мы оба сходим с ума.

Так и есть. Правда.

Но то, что во время главных безумств так или иначе оказываемся рядом друг с другом, чуть ослабляет эффект. По крайней мере, до рванья волос и хождений по потолку не доходит — а еще пару дней назад к этой грани я была необычайно близка.

Так или иначе, время идет. Спешно или нет, но даты движутся… и обещанные мне Эдвардом две недели завтра должны подойти к концу.

…Я постоянно о нем думаю. Я не могу о нем не думать, сколько не гоню прочь такие мысли, чтобы хоть как-то дожить до мужниного приезда. Западня замка, охрана, женщины, давящая атмосфера… тут легко утерять веру.

Как он, мой упрямый, суровый мужчина? Как он, мое самое драгоценное сокровище? Его боли, его здоровье?.. Он бледен? Он похудел?.. Я сильно похудела… даже Даниэль теперь замечает…

Я надеюсь, Эдвард в порядке. Я готова молить всех богов сразу и каждого по отдельности за то, чтобы он был в порядке. Как помочь ему? Как его защитить?.. Мысли — все, что мне подвластно. Я очень надеюсь, что этого хватит…

В пятницу утром Даниэль будит меня сам. Часов в восемь утра. Он что-то бормочет и призывает поторопиться. У него есть… сюрприз?

Сонная и абсолютно рассредоточенная, я спускаюсь в холл замка через десять минут — в одном тонком домашнем халате поверх своей пижамы. А мальчишка сразу же сует мне в руки свежий номер газеты, пока домоправительницы ставят чай.

Пару раз моргнув, я смотрю на страницу-обложку. Недоуменно.

А там написано черным по белому, таким красивым официозным шрифтом «Погасли звезды над Вероной: весь мир скорбит о кончине Алессандро Патрицио Иффа. Итальяно-американский медиамагнат был найден мертвым в своей квартире в Атланте».

Задохнувшись, я с трудом отвожу от газеты глаза.

— Поверить не могу…

Гляжу на Даниэля, давящего победно-восторженную улыбку.

— Но это правда, — обнадеживающе заявляет он. Сжимает в руках газету.

…У них получилось.

* * *

За все время моего пребывания на острове эта ночь выдается самой тяжелой. Не считая самую первую, конечно, но она вообще не идет ни в какое сравнение ни с чем. Тогда, лежа на этих подушках с видом на это темное окно, еще и бесконечно проигрывая в голове слова Даниэля о том, что никто не придет, мне казалось, меня разорвет от боли изнутри. Сегодня чуточку легче. Прежде всего я знаю, что Эдвард и Аро справились, так или иначе, с поставленной задачей. Упорно не допуская мысли, что Каллен пострадал, я верю, что он скоро приедет. А это ободряет.

Но ночь длинная. Мрачная. Холодная.

Я проваливаюсь в сон на какое-то время, а потом просыпаюсь от холода. Дрожу, натягиваю одеяло на лицо, зарываюсь в подушки.

За окном шумит море. Кажется, собирается гроза, а с ней — и шторм. Впервые звуки разбивающихся о скалы волн, столько времени бывшие утешением, меня пугают.

Я ощущаю себя ребенком. И я не знаю, как это ощущение подавить.

Оно такое склизкое, болезненное, ледяное… оно ужасное. И оно пробирает до костей.

Но так же, как внезапно начинается, под пенистым шум волн, странное ощущение проходит.

Я задремываю не больше, чем на час, а когда в который раз открываю глаза, все в порядке. Прежде всего мне совсем не страшно. Организм абсолютно расслаблен.

Не менее удивляет, что я не дрожу. Может, Даниэль под шумок принес мне лишнее одеяло?.. Он заботливый. Но уж больно тепло… одеяло такого не дает. Тем более, источник этого тепла идет от спины. Меня словно бы… согревают.

И тут я слышу запах. Моря — соленого и мокрого. Пота — сладкого и въедливого. Но больше всего ощутимы сандаловые нотки одеколона. Только у одного человека на свете я помню такую туалетную воду.

Быть не может.

Нет.

Никак.

Что же это?..

Я медленно, предусмотрительно крепко накрыв рот ладонью, оборачиваюсь. С первым же шевелением без труда ощущаю большую теплую руку на своей талии. Четко у самого живота.

Эту миллисекунду мне кажется, что я умираю — не хватает воздуха, а в голове полнейшая каша. Ореол безумия меня окружает. И затягивает — не иначе.

Но вот я вижу темные в этой ночи бронзовые волосы, вот я замечаю изгиб скулы, вот рыжеватые ресницы отбрасывают тени у закрытых век…

И безумство это или нет, сон или смерть, я не хочу от него отказываться. Я хочу себе его целиком.

На кровати рядом со мной, сиротливо пристроившись на самом краешке подушки, Эдвард. Из плоти и крови. Тихо дышащий, в сером джемпере и таких же серых, но потемнее, джинсах.

Подавляя порывающийся наружу счастливый, облегченный смех, я крепче вжимаюсь ладонью в лицо.

О Господи!

Это ничем невыразимое счастье. У меня не хватает эмоционального фона, чтобы как следует принять новость возвращения мужа, причем так скоро и неожиданно. Я просто дрожу на своем месте, но уже далеко не от холода. И слезы появляются. Соленые-соленые, но теплые. Слезы радости.

Ими, как ни стараюсь упрятать любые звуки, я все-таки Эдварда бужу. А может, он просто чувствует, как именно сейчас мне нужно сполна его увидеть?

Мужчина сперва жмурится, а потом хмурит брови, медленно и без особого желания открывая глаза. На его лице поочередно отражаются недовольство, недоумение… и боль.

Однако прежде, чем я успеваю испугаться, темные оливы находят мой взгляд. И мир в них переворачивается с ног на голову.

— Рыбка…

Он произносит это слово с невероятной нежностью и почти настолько же невероятной любовью. Меня даже пробирает дрожь.

— Ты вернулся…

— А ты думала, — Эдвард говорит шепотом, его голос немного другой, более хриплый. А может, просто мои чувства обострились от этой разлуки, — не плачь…

Он замечает мои слезы и, мне чудится, боли во взгляде больше. Взгляд так же чуточку изменился. Но в чем, я понять пока не могу.

Эдвард вздыхает. Предусмотрительно отводит глаза.

— Ну что ты, рыбка, и при встрече, и при расставании — со слезами?

Не отвечая, я обнимаю его синхронно с тем, как Эдвард сам притягивает меня в объятья.

Как ни стараюсь, не могу поверить, что это правда он. Моя фантазия настолько извратилась? Или это очередной сон, который кончится все теми же истеричными выкриками?

— Я люблю тебя, — как бы там не было, эта фраза то, что я прежде всего хотела и хочу ему сказать. Я не буду изменять себе.

Темные оливы под стать моим глазам влажнеют. Какие же черные у него ресницы… нет в них рыжего больше. Мне показалось?

— А я тебя как, моя девочка…

Я прижимаюсь к Эдварду всем телом. Я опутываю его собой, какого бы труда мне это не стоило. С ним я дышу. Я существую. Наконец-то я на самом деле существую!

— Откуда ты?..

— Из Атланты, — муж осторожно целует мой висок, — а ты пахнешь морем…

— Ты тоже.

— Я только что с него, — в баритоне смешинки, — и знаешь, там холодновато…

— Там же шторм, — я вздрагиваю, непроизвольно оглянувшись на окно, — как же ты? Эдвард!

Нотка укора его абсолютно не трогает. А вот моя дрожь — вполне. Мужчина крепче меня обнимает, дозволив прижаться к теплой ткани своего джемпера, еще и одеялом укутав посильнее.

— Знаешь, он — последнее, что могло меня остановить. Мы и так порядком задержались.

— Я не встретила тебя…

— Ты очаровательно спала, моя рыбка. Я не хотел тебя будить.

— Я просыпалась больше, чем спала, — мрачно бормочу в его плечо, — ты меня согрел. Спасибо.

Эдвард ласково проводит пятерней по моим волосам. А потом неожиданно крепко целует в макушку. Словно обрел то, что уже считал навсегда потерянным.

Пользуясь моментом, я скольжу руками по плечам, по спине, по груди мужа, изучая его, проверяя, все ли в порядке. Но кожа везде ровная, теплая. Эдвард капельку морщится лишь от холода моих рук, а потому и перехватывает их, чтобы согреть.

— Как ты?..

— Хорошо, — я закусываю губу, посильнее втянув носом его аромат, буквально заставив рецепторы поверить в мужнино присутствие, — если ты здесь… очень хорошо…

Эдвард не закатывает глаз, хотя очень хочет. Вместо этого он трепетно ведет линию по моей щеке, освободив одну руку. Вторая все еще продолжает потирать мои пальцы, избавляя их от холода.

— Тогда я хочу продолжить согревать тебя. Попытайся поспать.

Просыпается мое возмущение.

— Я не видела тебя две недели, а теперь, встретив, должна спать?..

— Больше мы не расстанемся, — столь серьезным тоном обещает Эдвард, что я не решаюсь ни возразить, ни даже вздохнуть как-то особенно. Убежденность баритона пленяет.

— Я не могу поверить, что ты настоящий, — дрожащим голосом отзываюсь, ткнувшись носом в его шею. Теплую. От нее сандалом пахнет больше всего.

— У тебя будет достаточно времени для этого, — обещает мне Каллен, — закрывай глаза. Я здесь, Белла. Я никогда тебя не покину. А утром мы вдоволь наговоримся.

Я шмыгаю носом, смущенно, сдавленно кивнув.

Но не спорю. Даже если галлюцинация мой Эдвард, не собираюсь я спорить. Лучше наслажусь. За такие минуты я готова сносить все, что угодно, в течении всей жизни. Пусть только будет рядом. Хоть несколько часов… хоть во сне.

— Спасибо, что ты вернулся, любовь моя… спокойной ночи.

Ответом мне служит утешающе-нежный поцелуй в лоб. Тот самый, какой умеет дарить только Эдвард.

И я закрываю глаза.

Он здесь.

* * *

Я чувствую этот взгляд даже краешками пальцев.

Его в принципе сложно не почувствовать, а сейчас, когда я так боюсь и так надеюсь, одновременно, что сон станет явью, и вовсе.

Со мной происходят странные вещи за эти дни. Мама, как квалифицированный психолог, сказала бы, что все это от стресса из-за потери ребенка. Но об этом событии в моей жизни, я надеюсь, она не узнает… никто больше не узнает. Я не выдержу разговоров.

Я открываю глаза. Никак не предваряя этого, не делая вид, что просыпаюсь медленно, попросту открываю. И встречаюсь с беззастенчивыми темными оливами, что стали с ночи еще темнее.

Эдвард опирается о подоконник, с которого я столько времени наблюдала за морским простором, все в том же ночном сером джемпере. Волосы его взъерошены, но лицо гладко выбрито, а глаза горят. Он и сосредоточен, и недоволен, и в недоумении, и… ужален. До глубины души.

Я беспомощно вожу глазами по комнате. Ничего не изменилось со вчерашнего дня, кроме появления мужа. Не сон… не сон ведь, правда?..

Впрочем, пару раз моргнув и избавившись от пелены сонливости, что мешает видеть вещи в истинном свете, я начинаю не понимать, в каком именно месте реальность и нереальностью разошлись.

Я помню одного Эдварда — того, которого видела ночью. Которого видела каждый день за время нашего брака.

Но сегодня передо мной другой человек. Довольно ощутимо. И я не уверена, что хорошо его знаю… что имею представления о том, что происходит.

У Каллена вытянулось лицо. Вытянулось и заострилось, особенно у скул. Щеки заметно впали, они темными тенями видны среди бледной кожи. Благородная лепка лица стала чем-то наподобие ясно очерченных линий каменного памятника. Оно какое-то… неживое, это лицо. Изможденное, пронизанное бесконечным терзанием, выжатое. И подбородок, выступивший вперед… и эта презрительная ниточка синевато-серых губ… нет в них розового ни на грамм. Словно бы специально окрасил.

Я шире открываю глаза. Чем дальше — тем хуже. Бронзовый цвет волос у Эдварда в основном сохранился, но то тут, то там, я своим неожиданно приметливым зрением (как бы не хотела списать это на блики или особое освещение) вылавливаю седину. Под цвет ей как будто побелела, посерела кожа.

Но самое страшное — это глаза. Под ними глубокие сине-черные круги, которые кто-то явно пытался замаскировать тональником, но не смог. А слой-то глубокий.

И зрачки. Мне чудится, или они расширены? Придают взгляду жесткость и яростность. Оголяют заточенное лезвие меча.

Я ежусь, а сон снимает как рукой.

Что происходит?!

— Что же ты наделала… — риторическим вопросом, в основании которого нота грубости, зовет Эдвард. Глядит на меня необычайно разочарованно. И зло.

А вчерашний мягкий шепот?.. А поцелуи?.. А нежность?.. Неужели все привиделось? Но он же здесь! Сейчас! Это же он?!

В конец дезориентированная, я просто пораженно замираю на своем месте.

Я его не понимаю.

Брови Эдварда сурово сходятся на переносице.

— Ты ешь? Хоть что-нибудь и хоть когда-нибудь? Изабелла, с тебя ведь кожа да кости…

Если честно, я не имею представления о своем внешнем виде — не смотрюсь в зеркало. Знаю, что все довольно-таки неприглядно, но не более. А что бы так… за что он?..

— Я завтракаю и ужинаю, — бормочу, вмиг почувствовав себя такой маленькой, что впору прятаться под кроватью, — мне хватает… а если тебе что-то не нравится…

— Что может нравится? — скрипит зубами Эдвард, — Изабелла, ты уязвима как никогда! О каком восстановлении может идти речь, если ни одна рекомендация доктора тобой не выполняется? Посмотри на себя!

Я просто не знаю, что сказать на такой выпад. Я банально оказываюсь к нему не готова. Тем более — от Эдварда. Тем более — сейчас. Это утро должно было стать хорошим, добрым… а оно опять такое же, как и все прежде.

— А ты на себя смотрел? — сдержав слезы, требовательно вопрошаю я, — кому говорить мне о правильном образе жизни?

Каллен распаляется окончательно. Глаза его — раскаленные угли.

— Я убил человека.

— Это не оправдание… убьешь теперь себя?

— А что тогда оправдание?! Кого убила ты?!

Ответ приходит мне сам — очень быстро. Эдвард не имеет это ввиду, я уверена, он просто говорит. В запале, возможно, а возможно из-за непродуманности, но… фраза произносится. Повисает в пространстве. А я безвольно, машинально складываю руки на животе.

Птенчик мой. Зеленоглазый мой птенчик.

…Слезы сами начинают литься. Бурно и горячо.

За эти две недели они четко выучили, что разрешение спрашивать теперь не нужная блажь.

Как же быстро все может измениться! И как потрясающе легко. Видимо, стоит попривыкнуть.

Лицо Эдварда перекашивает от муки, едва он видит первую из слезинок. На мгновенье муж цепляется рукой в свои волосы, едва не выдирая их с корнем, но потом убирает эту ладонь. Отдает мне.

Я отворачиваюсь от Каллена (как бы невероятно такое не звучало!), едва на коленях присаживается у постели. Утыкаюсь подбородком в свое левое плечо, зажмуриваюсь. Пальцами скребу пижамную кофту.

А Эдвард мои пальцы без зазрения совести, не скупясь на силу, отрывает от нее. Крепко сжимает в своих. С тяжелым, как будто последним, вздохом.

И на кожу мою обрушиваются сотни, если не тысячи, маленьких поцелуев. Обжигающих и, к моему изумлению, мокрых.

— Не плачь… ты же добьешь себя… не плачь… — приглушенно заклинает он. Потерялся где-то жесткий тон и эти горящие оливы.

Я плачу горше. Никак не могу это остановить.

Голос Эдварда едва ли не взлетает на октаву вслед за этим. За все время брака я впервые вижу его таким. А в контрасте с прошлой ночью, что была как наша обычная, наша настоящая, выглядит особенно жутко.

— Белла, это моя вина. Все это моя вина. Я не знаю, как оправдаться… я не хочу оправдываться, я заслужил все… пожалуйста, молю тебя, пожалуйста, успокойся!..

Отчаянье перебивает любую другую эмоцию. Мне по-настоящему страшно.

— Что с тобой? — поворачиваюсь обратно к нему, не тая жажду хоть что-то понять.

— Ничего страшного, — он тоже на меня смотрит. И глаза его тоже мокрые. В них выжженная земля, — пожалуйста, поверь, что ничего. Только позаботься о себе.

Мне начинает казаться, что кто-то из нас, не выдержав, тронулся рассудком. Только к ужасу, такому первобытному и живому, сомнения падают не на мою персону.

Я часто моргаю, прогоняя слезы. Сейчас они ни к чему, даже если имею на них полное право. Эдварду я нужнее.

— Любовь моя, послушай, — смягчаюсь, решив действовать иначе, — со мной все в полном порядке. И точно так же будет. Благодаря тебе. Ты вернулся — и все, что мне нужно, вернулось вместе с тобой. Расскажи мне, что произошло. Я обещаю, я пойму. Я люблю тебя.

Мой тон удивляет Эдварда, ровно как и такая быстрая перестройка эмоций. Но ведь он прекрасно знает и, я надеюсь, еще не забыл, что рядом с ним я всегда буду сильнее, чем прежде. Хотя бы ради него самого.

Главное, что он вернулся, верно? Остальное я переживу. Я разберусь.

Понимание этого чувства облегчает действительность. Сама себе улыбаюсь краешком губ.

— Вернемся в постель.

А теперь мой черед удивиться. Правда, сопоставив внешний вид Эдварда, утро и, возможно, вчерашнюю активную ночь, выходит, что удивляться нечему.

— Ты устал? — заботливо огладив его щеку, когда наконец прекращает бесконечно целовать мою ладонь, зову я.

Эдвард медлит с пару секунд. А потом нерешительно кивает. Он выглядит раздавленным и пристыженным. Тот огненный запал с не менее ярким финалом безумства проходит. Я очень надеюсь, что все дело в усталости. Она-то способна на многое, знаю по себе.

— Еще бы, — тихо соглашаюсь, запустив пальцы в его волосы. Легонько массирую кожу, — ты ведь полежишь со мной? Еще рано и мы вполне можем поспать.

Тише воды и ниже травы, мужчина не спорит.

Он поднимается на ноги, а я отползаю назад, по простыням. И, задернув шторы, крепко обняв друг друга, мы устраиваемся на постели.

Как ни странно, сейчас мне все начинает казаться реальным. И объяснимым. И понятным.

Веря, что не тешу себя напрасными надеждами, я натягиваю на нас с мужем одеяло. Его джемпер и руки опять меня согревают.

Каллен наскоро целует мой висок, поворачивая ближе к себе. Обнимает как следует.

— Я все объясню, — обещает он.

И не мне сомневаться.

— Верю, Эдвард.

* * *

Солнце в зените.

Я просыпаюсь бог знает какой раз за эти сутки, но за утро — точно второй, прекрасно осознавая это обстоятельство. Чуть раздвинутые шторы полноты картины не скрывают.

Я лежу на животе, на большой белой подушке. Сторона постели моя. И одеяло на мне мое. А вот пальцы, что чертят, едва касаясь, узоры на моей спине, явно моими быть не могут. Такое человеку неподвластно творить со своим телом.

Сонно прищурившись, я опасливо поднимаю голову. В комнате уже совсем светло, потому ни единый контур не стирается. Особенно тот из них, что замечаю первым. Первыми.

Эдварда.

Мой муж полулежит на подушках, опираясь на спинку постели, вместе со мной. Он на боку, повернут, естественно, в мою сторону. И на умиротворенном лице, хоть и тронутом теми страшными метками, какие я подметила недавно, блуждает легкая улыбка. Он ощутимее касается меня на спине.

— Доброе утро, любимая, — тепло произносит баритон.

Я хмурюсь, хоть касания родных пальцев и очень приятны.

— Не надо, — не нарушая мира, воцарившегося вкомнате, Эдвард просительно разглаживает пару морщинок у моего лба, — поверь, ничто их не стоит.

Он такой же, как и прежде. Его голос, его движения. Я все пытаюсь найти в радужке или зрачке злость, огонь, да хотя бы раздражение… я мысленно готовлюсь услышать многое в свой адрес, даже повторение раннего утреннего выступления… но вместо этого я вижу мужа. Любимого и настоящего. Моего, как прежде. Без толики изменений.

— Я знаю, чего ты боишься, — уголки губ Каллена чуть опускаются, но не критично. Просто огорчение. — Однако Белла, уверяю, напрасно.

Легко поверить. Должно быть. Но мне… тяжелее. Может быть, я зря убеждала себя, что так просто со всем разберусь?

Эдварда бросает из стороны в сторону, а я все ищу закономерность. Только пока ее нет. А испуг есть. И желание помочь. Как мне ему помочь?

— Ты болен?

Мужчина уверенно качает мне головой.

— Ну что ты, малыш. Совсем скоро буду выглядеть как человек.

— У тебя волосы поседели…

— Это все слежка, — успокаивает, — да и я, последнее время, мало сплю.

— Отчего?..

Эдвард спокоен. Даже слишком. Оставляя мою спину, его пальцы трепетно скользят по моим шее и плечам. Непроизвольно вздрагиваю, отчего темные оливы покрываются горечью. Но она — все, что в них есть. Никакой ужасающей боли, от которой утром у меня все похолодело внутри, пока не наблюдается.

— Голова болит, — не юля, признается Каллен, — за эти две недели чаще обычного. Но повода для волнений нет, — заметив изменения на моем лице, поспешно добавляет, — Белла, я был у доктора два дня назад. Он сменил мне препарат.

Эдвард закатывает глаза, брезгливо поморщившись. А потом выдыхает, осторожно коснувшись моей скулы. Целует ее.

— Ты божественно пахнешь…

Я смущаюсь.

— Правда?..

— Еще какая, — от его улыбки у меня в душе все расцветает. Как же не хватало этого чувства! — Так вот, о таблетках. Новое лекарство помогает лучше, но имеет некоторый побочный эффект. Собственно, отчасти ты его и видишь на моем лице… а вторая часть — такое поведение, — Эдвард пристыженно глядит на меня из-под ресниц, но руками не перестает гладить тело, — это длится три дня. Один уже прожит, сегодня — второй. Я знаю, что должен был дождаться, пока приду в норму, на материке… но мне ужасно хотелось тебя увидеть. Прости, моя девочка…

Раскаявшийся, сметенный, ласковый.

Невольно я улыбаюсь — мельком. Но потом шире. И еще шире. И совсем широко.

— О господи, Эдвард, — подаюсь навстречу, с силой его обнимая. Не хочу чувствовать, что нас что-то разделяет. Я напугана этим. Я этого не люблю. — Я тоже… и я не обижаюсь. Я понимаю тебя. Я же обещала, что тебя пойму…

Он убирает прядку моих волос за ухо. А следом целует мочку.

— Ты сильно похудела, мое солнышко, — баритон грустен, — а еще, когда спишь, ты часто вздрагиваешь… я проснулся раньше и увидел это. Я не смог себя сдержать, испугавшись за тебя. Но прежде всего, Белла, дело в том, что это — целиком моя вина. Все, что с тобой случилось. Нет оправдания, конечно, но это стало последней каплей… и то, что я сказал… крик отчаянья. Впредь я буду контролировать себя жестче, — я получаю отрывистый поцелуй в лоб, — а еще, я тебя вылечу. Все будет как прежде.

— Логичное объяснение… и доводы…

— Я очень надеюсь, что ты правда так думаешь, — откровенно произносит Каллен, — я в любом случае докажу тебе, что ты можешь на меня полагаться, но пока это первостепенно. Не бойся меня. Я тот же, маленькая. И я приехал… все. Навсегда.

По-детски хихикнув, я прижимаюсь к нему всем телом, как ночью. Мое очаровательное чувство единения. Мой самый любимый человек на свете.

Таблетки. А я напридумывала себе черт знает что.

Впрочем, усилившиеся боли его головы (даже ожидаемые) и бессонница — повод для расстройства. Но так же, как Эдвард надеется излечить меня, я собираюсь излечить его. Полноценно.

— Я сделаю все, чтобы тебе не было больно.

— Любимая, это очень просто, — мужчина усмехается, ловко подстроившись под мою ладонь. Оглаживаю его лоб, — видишь? К тому же, то, что ты в безопасности, то, что ты скоро поправишься… это лучшее. Это самое действенное.

Не вижу смысла ничего на такое отвечать. Просто приникаю к мужу покрепче. А глажу его нежнее.

Белла, ты дождалась. Ты смогла это сделать. Он здесь. Он вернулся. Даже если не обошлось без легкой паники, даже если произошло нечто неожиданное, в конце концов, все кончилось благополучно. А такой исход еще недавно казался сказочным.

Я широко улыбаюсь. Быстро и искренне.

— Как же хорошо, что ты здесь, — выдыхаю в его кожу.

Ладонь Эдварда накрывает мои волосы, пока вторая перехватывает руку с кольцом. Целует маленький холодный кружочек.

— Я всегда здесь, моя рыбка.

Какое-то время мы лежим в тишине. Она абсолютно не цепляет, если настолько домашняя и уютная. Я никогда не думала, что моя спальня в замке может быть такой. Приятная новость. Но еще приятнее та, что мне не приснилось. Ничего. Теперь Эдвард действительно будет со мной. А с ним я способна пережить многое, если не все…

— Мне казалось, ты растаешь к утру.

— Нет, — тепло клянется мужчина, — такого не будет.

Я задумчиво веду линию по его плечу. По круглому вырезу у джемпера. По его текстуре.

— Аро приехал с тобой?

Эдвард прищуривается.

— Да. И невероятно осчастливил Даниэля.

Я улыбаюсь.

— Так и должно быть.

— Я не спорю, — Эдвард зарывается носом в мои волосы, потянув их аромат. До сих пор не понимаю, что он может слышать там. Я пахну ненавистным шампунем из цитрусовых или, в крайнем случае, въедливым порошком постели. Но как же приятен этот его жест! Боже, как в другой жизни! Для меня уже все как в другой жизни. Словно его и не существовало никогда.

Нет… нет! Я избавлюсь от этого ощущения. Обязательно.

— Я видела статью, — поежившись, останавливаюсь пальцами возле сердца мужа, — Алессандро… пал?

— Смертью трусов, — ожесточившись, баритон отдает некой враждебностью, правда, маскированной как нельзя лучше, — он знал, что мы с Аро не оставим этого просто так. И он почти нашел вас, чтобы отобрать у нас козыри… но все же, первенство за нами. Из-за его игр это все и затянулось.

— Нашел?.. Игр?..

— Понял, что следы ведут в Норвегию. В любом случае, замок все равно надежно спрятан. Не беспокойся. Уже не о чем. Я не мог позвонить, дабы не нарушить слежки.

— Вы его?..

— Убили, — достаточно спокойно, хоть и следя за моей реакцией, признает Эдвард, — его прислужница стала нашей соратницей и смогла заманить его в ловушку. Но лучше не будем об этом говорить.

— То есть ты не сам его… убил?

Эдвард потирает мои плечи, стараясь успокоить.

— Если тебя это так волнует, то нет. И не Аро. Мы не имеем столько киллерского опыта. Однако Белла, хватит об этом. Мы закрыли эту тему навсегда. И пожалуйста, не выспрашивай подробностей.

Муж дает мне минутку, чтобы свыкнуться с узнанной информацией. Все так же потирая, поглаживает плечи. Дыханием напоминает о своей явной близости. И не торопит.

— По-другому было нельзя. Ты знаешь.

— Я знаю, — сдаюсь, не желая переосмыслять это убийство сегодня. И вообще переосмыслять. Ифф — редкая дрянь, совращавшая детей и погубившая ни одну жизнь. Он заслужил смерти. Любой.

Я должна понимать это как минимум потому, что сама едва не стала мамой Птенчика. За него бы сама Иффа задушила.

Кладу голову на плечо Эдварду. Прикрываю глаза.

— Моя бедная маленькая рыбка, — сострадательный, мой обладатель темных олив наглядно демонстрирует, что остается со мной навсегда, что рядом, — забудь это как страшный сон. Постарайся. Отныне все будет по-другому. И мы с тобой справимся.

Его оптимизм заразителен. Даже если на грамм.

— Конечно.

* * *

Хозяин замка встречает нас внизу лестницы. У поворота к столовой.

Последний раз с Аро Вольтури мы виделись на приеме на его острове и с тех пор утекло неимоверно много воды. В жизни супруга Даниэля тоже произошло изменения. И прежде всего связаны они с этой долгой разлукой, когда мы с мальчиком оказались с нашими любимыми людьми на разных континентах.

Аро Вольтури больше не выглядел восторженным изящным аристократом, способным на искренние улыбки, обворожительные комплименты и незабываемую услужливую гостеприимность, которые так рьяно отличали его на острове от всех остальных.

Тогда передо мной стоял миллионер во всей красоте своей личной роскоши и лоска.

А сегодня… сегодня человек, вернувший себе смысл жизни. Потрепанный, уставший, но… настоящий. Как никогда прежде.

Аро, как и Эдвард, заметно поседел. Не знаю, красил он прежде свои длинные черные пряди или нет, но сейчас в них тонкими нитями протянулось серебро. Лицо мужчины осунулось, количество морщинок на нем удвоилось, а из без того бледная кожа стала совсем белой. Такими темпами мы все скоро будем напоминать сборище вампиров.

Изменения в меньшей степени затронули его черные глаза. Они сохранили в себе внимательность, интерес и это блестящее выражение теплой доброты, но потеряли живость.

Аро выглядел на свой возраст сегодня. И особенно заметно это было рядом с Даниэлем.

Но кому какое дело? Я точно уверена, что Эдвард солидарен с моими мыслями: прежде всего Вольтури верный друг, хороший человек и лучший хозяин. Его жизнь, его отношение с Даниэлем, его внешность, в конце концов — нас не касается. Я благодарна Аро. Даже больше — я обязана ему. И потому все, что мне хочется сделать, глядя на него — помочь. Отблагодарить как следует. Это важнее всего.

Эдвард крепко держит мою руку. Он не даст мне упасть и даже споткнуться. Он теперь смотрит на меня так, будто я из чистого золота. Все случившееся тому причина… это ясно без слов.

Я стараюсь принимать его заботу. Сегодня, по крайней мере, точно. Что ждет нас в будущем не ясно, но оно у нас теперь хотя бы есть. А это уже большая победа.

— Наша красавица, — тепло мне улыбнувшись, хоть улыбка выглядит куда слабее его обычной, хозяин дома так же протягивает мне руку. На ней идеально видны все венки, — приветствую, Изабелла.

Я улыбаюсь ему так же тепло, надеюсь, и совсем не вымучено.

— Здравствуйте, Аро.

Даниэль, замерший рядом с мужчиной и поддерживающий его под локоть, дружелюбно мне кивает. Мы все выглядим устало-счастливыми, но мальчик не просто счастлив, он светится на общем фоне. И, мне кажется, его живой огонь и энергия подпитывают старшего Вольтури. Судя по его виду, он тоже страдал бессонницей эти дни…

— Прошу прощения за погоду, Изабелла. Она здесь неизменна ни за какие деньги.

— Важнее погода в доме, неправда ли? — я качаю головой, — спасибо большое за возможность пожить здесь.

— Надеюсь, вам было удобно.

— Да, было, — отчасти я не лукавлю. Ведь замок вполне комфортабелен, комнаты уютны, а тепло не так уж сложно раздобыть. Моя проблема была в эмоциональном состоянии. Здесь обитель Аро ни причем.

— Давайте продолжим разговор за ужином, — Эдвард, приобняв меня за талию, нежно целует в макушку, — наша красавица и так мало ест…

— Это поправимо, — Аро по-доброму пожимает мою ладонь, прежде чем отпустить, — все наладится, Изабелла. Попомните мое слово.

Он похож на моего отца. Мудрее его, конечно, но сходства определены. Возможно, все дело в том, что они одного возраста? Я понимаю Даниэля. Этот человек действительно воплощение многих ролей.

— И все-таки, еда полезна для здоровья, — настаивает нетерпеливый Эдвард. Я пытаюсь осадить его, но тщетно. Упрямство перебороть нам не дано.

— Это точно, мой дорогой, — соглашается Вольтури. Смотрит на своего младшего друга. Вопросительно? Пристально?.. Разочарованно?

А мой муж отвечает ему острым взглядом. Ледяным.

Есть что-то еще, о чем я не знаю?

Удивленно обернувшись к Каллену, я требую объяснений. Но он быстро отводит взгляд — и от меня, и от Аро, направляясь к столовой. Крепко держит мою руку — чудится, даже крепче, чем на лестнице.

Он что, уводит меня? От Вольтури?..

Я успеваю заметить, что тот вздыхает. Тихо, однако тяжело. И Даниэль, такой же недоуменный и испуганный, пытается разгадать этот ребус.

Но, есть ответ или нет, мы все равно оказываемся за столом. В честь возвращения Аро и Эдварда, в честь нашего воссоединения, в честь окончания эпопеи с Иффом и, в конце концов, в честь начала новой жизни. Особого настроения, не глядя на душевный подъем, нет ни у кого, но не отметить эти события было бы неверно… да и Эдвард порывается кормить всем, что видит.

Надо тщательнее осмотреть себя в зеркало. Неужели я правда так ужасно выгляжу?

Последний раз с Аро за одним столом мы заседали на «Свободу цвету!», а там изысканности блюд можно было только удивляться. Сегодня никаких особых кулинарных изобретений не подают. Вместо них привычные и вкусные блюда, которые не так сложно приготовить и которыми не надо удивлять — их и так любят. Чересчур просты для приема на сто человек. Идеальны для нашего едва ли не семейного ужина.

Я кладу себе запеканки с грибами и курицей по примеру Аро (хотя ему кладет Даниэль), Эдвард искренне заинтересован отбивными из баранины — впрочем, как и Даниэль. У них схожие вкусы.

Молчание нарушают наши негромкие разговоры на отвлеченные темы, сперва довольно робкие, быстро утихающие, но постепенно переходящие в нормальный темп, а так же плеск сока в бокалах. Никакого алкоголя на столе нет. И это не может не радовать.

Я сижу возле Эдварда, напротив наших хозяев. Под столом муж постоянно гладит мою руку — не проходит и минуты без этого. Похоже, он старается дать мне больше нежности после нашей неожиданной размолвки утром… как и обещал. Но мне достаточно. Хотя бы потому, что дает ее он.

Вот так, в ритме этих разговоров, в стуке приборов, в отражениях бокалов и даже в белой скатери на столе я начинаю потихоньку верить в то самое будущее, о котором нынче столько разговоров. Я знаю, что ничего уже не будет как прежде. Я прекрасно понимаю, в каком мы все положении и что теперь придется отвечать за последствия, в первую очередь перед самими с собой. Да и с отношениями надо работать… с болями Эдварда… с пониманием друг друга в некоторых других вопросах. Но это не так страшно. Это даже хорошо. Жизнь постепенно входит в свою колею, а это лучшее, на что она способна — стабильность. В стабильности рождаются идеалы.

В конце концов, перед подачей десерта — манника со сливовым вареньем, что звучит ужасно вкусно даже для меня, аппетитом не отличающейся — Эдвард просит Аро отойти на несколько слов. Мне успокаивающе кивает, Даниэлю словно бы посылает предупреждение. Странно, мне казалось, он вполне сносно относится к мальчику.

— Все-таки мы дождались, Изабелла, — пытаясь отвлечь меня, глядящую вслед мужчинам, произносит юный Вольтури.

Я ему улыбаюсь.

— Спасибо тебе, Даниэль.

— По одиночке ничего бы не вышло, — тот смущается, взгляд его теплеет, — и тебе спасибо, Белла. Я надеюсь, в будущем мы будем видеться почаще.

— Живя в одном штате, думаю, да.

— В крайнем случае, от «Берега слонов» да «Свободы цвету!» всего пятьдесят миль…

— Ага.

Он милый. И он мне нравится. Проведя вместе самое непростое время, видишь людей в их истинном свете. Даниэль стал для меня открытием за две эти недели. Думаю, я тоже стала для него. И хорошо то, что хорошо кончается.

— Тост за исполнение желаний, — подлив мне сока, предлагает мальчик.

Я с радостью с ним чокаюсь.

— Пусть они все сбываются, Даниэль. Да.

Допивая свой сок, мы молчим. Но юный Вольтури довольно быстро нарушает это молчание. Его бодрый голос немного грустнеет.

— Их здорово потрепали, да?

Я с тревогой оглядываюсь на арку столовой, куда удалились мужчины.

— Да…

Мальчик задумчиво ведет краем пальца по своему бокалу.

— Он почти не спит.

— Аро?..

— Да. Сегодня только под утро.

— Я думаю, это пройдет, Даниэль…

— Конечно пройдет, — мальчишка даже не думает опровергать, — просто я сделал выводы. И своих ошибок больше повторять не буду. Он мне слишком дорог.

— Это очень похвально.

— Тем разговором, Белла, — он наклоняется ближе ко мне, чтобы было доверительнее, — ну, помнишь, с виолончелью и когда я… неважно. Важно то, что ты когда ты заставила меня многое обдумать. Я целыми ночами думал. И я понял, сколько раз был неправ. Сколько боли ему причинил. Незаслуженно, — он отстраняется, усмехнувшись. — Знаешь, любит он меня потому, что я как Кай, или по другой причине… прежде всего он любит меня. А больше мне не надо. Я буду его достоин.

Эти две недели сделали мудрыми нас всех. И говорю я ему без капли лести:

— Я горжусь тобой, Даниэль.

Мальчик смятенно улыбается. Краснеет. Но снова подливает мне сока.

— Давай и за них тост. За их здоровье, — морщинка пробегает по его лицу. И я вижу, как на самом деле его беспокоит состояние Аро. Мы и в этом сошлись…

— Давай, — без лишних слов поддерживаю я.

Мы чокаемся.

Через пятнадцать минут возвращаются Аро и Эдвард. Занимают свои места, хоть оба и помрачнее, чем уходили. Но мы делаем вид, что все в порядке.

Подают манник. Он действительно обворожителен.

Эдвард не торопит меня, но всем своим видом показывает, что хочет вернуться в комнату. И непременно первее, чем встанет из-за стола хозяин замка.

Я стараюсь не брать в голову и не задавать вопросов. Благодарю Аро, киваю Даниэлю и кладу салфетку на свой стул. Домоправительницы почти сразу же ее убирают.

Муж под локоть ведет меня по лестнице. Губы его плотно сжаты.

— Все хорошо, Эдвард?

— Более чем, рыбка, — вздыхает, нацепив на лицо улыбку из-за моего обеспокоенного голоса, — я просто хочу, чтобы ты как следует отдохнула. Это тебе необходимо.

— И тебе.

— И мне. Отдохнем вместе, — примирительно замечает он.

Ну что же…

Пусть так.

…Но в почти в полночь, когда Эдвард принимает душ, а я, поддерживая давнюю традицию, смотрю на ночное море, в нашу дверь тихонько стучится Даниэль. Радуется, что открываю я. Но выглядит не лучшим образом — загнанно и встревоженно.

— Спустись в столовую, когда мистер Каллен заснет, Белла, — негромко передает мне мальчик, цокнув языком, — Аро есть что сказать тебе на его счет…

Глава 9

Две чашки цвета дижон с кремовой окантовкой по краям и изящными ручками горчичного оттенка гостеприимно стоят на полированной поверхности дубового стола. На чашках какие-то замысловатые иероглифы нежно-черного цвета, выведенные с особым мастерством. Они же на бело-кремовых блюдцах. Композиция смотрится стильно и дорого, особенно если учесть, что чай в чашках идеально дополняет общую картину. Он им под цвет. Какой-то зеленый. Ароматный.

Я нерешительно прохожу в столовую, где всего пару часов назад проходило что-то наподобие нашего праздничного ужина. Сейчас все выглядит нетронутым, благодаря стараниям домоправительниц. Но вместе с тем каким-то неживым, ненастоящим, мрачным. Наверное, все дело во времени суток. На часах почти два ночи.

Удивительно, но ускользнуть от Эдварда не было сложным делом. Сложнее было объяснить себе, зачем я это делаю. Неужели не верю мужу? Неужели сомневаюсь в нем после всего того, что было?

Логичные и однозначные ответы на сии вопросы несколько раз почти вынуждали меня остаться. Но, вопреки здравому смыслу, я все же приняла приглашение Даниэля. Я послушалась его. Я… скрыла свое исчезновение от Эдварда и спустилась.

Теперь вот стою в проходе в домашнем костюме телесного цвета и мягких бледно-желтых тапочках. От холодных, несмотря на все усилия хозяина, полов замка они все это время мое спасение.

Я не могу объяснить себе, почему поступаю правильно или почему то, что делаю, крайне плохо. Возможно, просто перегораю и не могу достойно воспринимать ситуацию…

— Доброй ночи, — Аро появляется из-за прохода, отделяющего столовую от кухонной зоны. В лучших традициях богатых домов, а еще под стать человеку, владеющему и островами, и замками, на нем темно-фиолетовый шелковый халат и брюки ему под цвет. Домашние туфли с итальянской щепетильностью подобраны в тон волосам, стянутым темной лентой.

Он здесь.

И если еще минутой раньше у меня был шанс сбежать незамеченной, не продемонстрировав, что не доверяю Эдварду, теперь он упущен.

Я спустилась.

Я поверила Вольтури.

Мужчина с отеческим теплом смотрит на мою скованную закрытую позу. Ставит на стол вазочку с сахаром, что принес — щипцы прилагаются.

— Изабелла, пожалуйста, проходите. Я очень благодарен, что вы пришли.

Подчеркнуто вежливо, но тихо. Очень тихо.

Я нерешительно двигаюсь вперед. И точно так же опускаюсь на отодвинутый для меня стул.

Беспокойство. Оправдываю себя беспокойством. Я ведь имею право волноваться за Эдварда? Он мой муж.

Спокойно. Только спокойно… вдох.

— Чай дынного семечка, — присаживаясь напротив меня за этим невероятно большим и неуютным столом, Аро пытается поправить положение. Указывает на мою чашку, — попробуйте. Согревает и замечательно успокаивает.

Чайная экскурсия не совсем вовремя — еще немного, и меня начнет подкидывать на месте.

— Спасибо, — вежливо, но быстро отвечаю я. Беру в руки чашку с чаем, хотя не знаю, собираюсь ли его на самом деле пить. Пахнет напиток интересно, но все неизвестное отныне меня страшит. — Но Аро, я спустилась немного по другой причине…

— Я знаю, — глотнув свежезаваренного чая, мужчина хмурится. Лицо его сковывает сожалением и, в какой-то степени, горечью. Он словно бы еще колеблется, хотя решение о разговоре в основном принято. И этим меня настораживает. — Тем более, времени у нас не так много.

Ему требуется ровно двадцать секунд и один взгляд за мою спину, на лестницу.

А потом Аро делает еще глоток чая и, поставив кружку на дорогое блюдечко, поднимает на меня черные, уставшие глаза. Даниэль, которого, к слову, нигде не видно, не зря опасался за здоровье Вольтури. Оно у него основательно подкошено, судя по всему.

Мне бы неожиданной мудрости этого мальчика…

— Изабелла, я отдаю себе отчет, что поступаю не совсем правильно. Я обещал Эдварду свое молчание и намерен был сдержать слово. Однако вы все равно бы узнали, с вашей недюжинной проницательностью и любовью к мужу, — его слегка розоватых губ касается намек на грустную улыбку. Аро становится будто бы прозрачнее. — А я не хочу, чтобы в тот момент, когда правда вскроется, было слишком поздно. Это несправедливо ни по отношению к нему, ни по отношению к вам.

Мы действительно говорим об Эдварде? Уже и подумать боюсь о том, в какое русло должен вылиться разговор.

— То, что с ним случилось… это из-за смерти Алессандро?

— И не без этого. Кончина Алесса стала для него спусковым курком, — Аро морщится, как и я, произнося чертово имя, но морщины его глубже моих. И мыслей в черных глазах больше, — а так же происходящее с вами, Изабелла. Все это вместе послужило катализатором для усиления головных болей.

— Вы знаете о них? — с сомнением зову я.

— Конечно, — мужчина скорбно кивает, — я не претендую на особые отношения и привилегии, Белла, но считаю Эдварда своим добрым и надежным другом. Судя по всему, он считает так же. И лишь поэтому я говорю с вами сейчас на закрытую тему.

— Он ее закрыл?..

— Чтобы не волновать вас. Но, я боюсь, потом волнений будет больше — ведь в случае чего, вы просто не сможете помочь ему, не зная всей картины.

Я вздрагиваю. Слова подобного рода звучат крайне зловеще, особенно если принять во внимание все то, что мы уже пережили. Тут легко сломаться при встрече с новым страхом.

— Аро, пожалуйста, можно поближе к сути? Вы пугаете меня.

— Извините, Белла, я совсем этого не хочу, — он кладет свою руку на стол, белую, с синими руслами вен, но при этом — с обручальным кольцом, тяжелым и золотым, с заветным рубиновым камешком. Длинные холодные пальцы едва-едва накрывают мои, стремясь ободрить. — Дайте мне минутку, и я все объясню. А потом вы зададите вопросы.

Я не выдергиваю руки, но ежусь. Ничего не могу с собой поделать.

— Я слушаю, — деловито отвечаю ему.

Вольтури признательно кивает мне. Подавая пример к пробе чая, в третий раз прикасается к своему.

В столовой мы совсем одни. Здесь вообще не ощущается чье бы то ни было присутствие, впрочем — настолько комната велика. Но холодок по спине все равно проходит — может, от темы нашей беседы, а может, от ее запрещенности и скрытности… я ощущаю себя в какой-то мере предательницей. Если Эдвард проснется и, не отыскав меня, спустится сюда… один бог знает, что он подумает и какими будут дальше наши отношения.

Но и не признать, что что-то с ним происходит, проигнорировать, сделав вид, что все как надо, списав на время, события или, чего еще хуже, случайность все странности в поведении, ужасный внешний вид… нет, так нельзя. Я должна ему помочь. Я люблю его и поэтому хочу это сделать. Сколько бы ни сопротивлялся, он нуждается в помощи. Только вот никогда о ней сам не попросит.

Аро — мой единственный шанс понять мужа, вернувшегося сюда немного другим. И, возможно, спасти его. Я не упущу эту возможность.

Я слушаю, сама для себя шепотом повторяю.

— Кластерные боли давно стали уязвимым местом Эдварда, — горько начинает Вольтури, отставив чашку с чаем и сосредоточившись на своем рассказе, — в разное время из-за них он думал покончить с собой, и я думаю, вы это знаете… но их природа, как он мне говорил, изменялась — то нарастала, то унималась… особенно после встречи с вами. Вы стали его лекарством, Изабелла, подарив возможность расслабиться, что абсолютно доказанный факт.

Аро вздыхает.

— Но с появлением на горизонте Алессандро Иффа, к сожалению, о расслаблении можно было забыть. А отсутствие достаточного отдыха и постоянный стресс — прямой путь к усилению болей, что вы тоже знаете не хуже меня. И ваш отъезд, хоть никто не спорит о его необходимости, более того, я сам предложил Эдварду это решение для вас, стал последней каплей. Так плохо, как за эти две недели, ему еще не было. Мне довелось часто быть рядом, и я могу это подтвердить. Именно нетерпимость болей и, как Эдвард говорил, необходимость иметь трезвую голову для осуществления нашего плана заставили его сменить препарат.

Вольтури поглаживает тыльную сторону моей ладони.

— Изабелла, раньше он принимал сильные, но все же общие, обыкновенные анальгетики. Опять же, противосудорожные препараты… Однако теперь Эдвард использует те лекарства, в составе которых имеется морфий, — видя мои мгновенно распахнувшиеся глаза, Вольтури, отметая любую теорию о том, что оговорился или же сказал лишнее, едва заметно качает головой, — Изабелла, это правда. Их обезболивающий эффект выше всяких похвал, к тому же, он довольно долговременный. Но морфий — это наркотическое вещество. И его применение в таком роде и количестве, что допускает Эдвард, в лучшем случае приводит к наркозависимости… Я говорил с ним и не раз. Но он не желает меня слушать.

— Морфий… настоящий морфий?

— Изабелла, я рассказываю вам это не для того, чтобы напугать. И, конечно же, не для того, чтобы всего лишь очистить свою совесть. Я хочу помочь ему и помочь вам. Я знаю, что только у вас, как у человека, изменившего мир Эдварда полностью, есть возможность достучаться до него. Я готов оказать любое содействие, что бы оно в себе ни несло. А скрывать от вас правду — худшее попущение его действиям с моей стороны. Даже вопреки нашей с Эдвардом дружбе.

Я его слушаю, а сама думаю о том, что слышу. И вспоминаю увиденное за последние сутки.

После того странного поведения Каллена, за которое он после усиленно просил у меня прощение и которое так разнилось с ним прежним, я, проснувшись утром, обнаружила на прикроватной тумбочке вскрытую упаковку с одиночной таблеткой. Но прежде, чем разглядела, что это за лекарство, Эдвард успел ее забрать.

Сменили препарат, он сказал. Он сменил.

Побочный эффект, он сказал. Он ощутил. И я ощутила.

И несложно установить даже тому, кто совершенно не знаком с миром опиатов и в принципе любой фармацевтикой, что если поведение человека меняется, а у него был шанс что-то принять… речь идет о наркотиках. И ломке.

Боже, неужели у Эдварда вчерашним утром был «звоночек» ломки?

Не успев себя остановить, я в ужасе накрываю рот ладонью.

…И зрачки расширены. И он держался за волосы. Он тянул волосы. Ему будто бы было больно, как я заметила…

Только не это.

— Мы не должны поддаваться панике, — привлекая к себе внимание, Аро пожимает мою руку, — пока в наших силах это прекратить и помочь ему. Мы должны сделать все возможное. И теперь, когда вы все знаете, это проще. Вы не одни, Изабелла. Пожалуйста, поверьте мне.

— Это ведь точно, да? То, что вы говорите?

Аро больно тушить надежду в моих глазах и тоне. Но выбора он себе не оставляет.

— Да, к моему огромному сожалению. И именно об этом Эдвард призывал меня молчать во время сегодняшнего ужина.

Ну конечно. Эта странная боязнь Эдвардом Аро. Попытка увести меня поскорее. Заговорить. Не дать услышать.

Он прячется. Снова. И в таком ужасном случае…

— Но что же мы можем? — отчаянно бормочу я. На глаза просятся слезы. Это слишком, слишком много. Накрывает небезызвестной морской волной.

— Говорить, — у Вольтури уже готов ответ, он спокойнее меня, он верит в благополучный исход, — слова — великая вещь, моя дорогая. И ими можно достучаться до человека. Мы будем говорить. Мы найдем альтернативу этому препарату. И мы сможем убедить его, что есть варианты получше, чем морфий.

Я гляжу на Аро с вопиющим детским отчаяньем. Мне никогда прежде не было так страшно. Это словно бы разрядом под кожу. Глубоко, до самого основания, до самых костей. Привычный мир перевернуть, изувечить, надругаться над ним… а потом выбирать осколки на руинах. От предстоящего действа перехватывает дыхание.

Я хочу закрыть глаза, а проснуться там, в своем маленьком домике в Сиднее, под боком Эдварда, пока еще моего жениха. Чтобы мы вместе посмеялись над моим реалистичным кошмаром, поцеловали друг друга, а потом сварили кофе и, растворившись в его аромате, уверяли и себя, и любимого, что все это — глупости. С нами никогда такого не будет. Ничего столь страшного. Ничего столь ужасного. Оно все там, далеко, за пределами понимания. А у нас будет счастливая и умиротворенная семейная жизнь. Достойная.

Только я не там. И Эдвард не там. И уже не уверена, что мы хоть когда-нибудь оба там снова окажемся.

Реальность жестче, чем представляется в наших мечтах, а удары ее, как правило наотмашь, больнее. Раньше мне казалось, что мы справимся со всем вдвоем. При условии близости и доверия. Но теперь… теперь, я боюсь, этого мало. Я боюсь своей слабости, своей неспособности дарить силу тому, кто в ней нуждается. Быть Эдварду равной и нужной. Быть ему опорой.

С потерей Птенчика я потеряла часть себя.

С этой двухнедельной вынужденной разлукой, как бы гостеприимен ни был Аро, добр Даниэль и безопасен замок — вторую часть.

А их всего, похоже, было четыре. У кого-то из моих любимых философов была такая теория. О четырех частях души.

Моя уверенность тает на глазах. Может, поэтому Эдвард и перешел на опиаты?.. Он больше не ощущает моей поддержки, как прежде… неужели я виновата?

Подобные мысли сил не придают, ровно как и спокойствия. А оно как раз требуется.

Обеспокоенный взгляд Аро, он сам, сидящий напротив меня… это Зазеркалье, не иначе. Но в Зазеркалье этом теперь вся наша жизнь.

— Вы правы, — дав себе немного времени, твердо произношу я, — мы сможем ему помочь, раз ему необходима наша помощь. Морфий отбирает ту жизнь, которую он заслужил, а это непозволительно. Это надо исправить.

Вольтури смотрит на меня гордо, даже если в уголках глаз есть чуточку снисходительности. Но я почему-то не сомневаюсь в его готовности помочь. И уверена, что все слова, сказанные здесь, не были пустыми.

— Обязательно, Белла, — просто отвечает он. Кивает мне на многострадальный чай, так и оставшийся не отведанным.

Я беру кружку в руки. Как основание скрепления нашей сделки. Ее посыл.

— Спасибо вам большое за то, что рассказали мне, Аро, — пробуя чай, имеющий специфический привкус, не упускаю возможности сказать я, усиливается это желание, — это для меня очень важно и мне не подобрать слов об этой важности. Я очень люблю Эдварда. И я сделаю все для его благополучия, чего бы мне это ни стоило.

И это правда. Я сделаю. Та уверенность, что таяла, укрепляет свои позиции, даже если и неожиданно. Я просто представляю силу своей любви к мужу, силу желания прожить с ним всю жизнь и наконец родить Птенчика… и не могу иначе. Я справлюсь ради него. Потому что ради меня, с меньшими или большими потерями, что, впрочем, неважно, он справился.

— Я не сомневаюсь в вашей любви, милая, — отпуская мою руку, Вольтури глубоко вздыхает. Допивает свой чай, — и так же не сомневаюсь, что все будет в порядке. Время отныне у нас есть, а оно — главный лекарь и союзник.

Краешком губ я ему улыбаюсь. Предчувствие тогда, на острове, не обманули… Аро достойный человек. Хороший, добрый и достойный. Познакомившись поближе с миром Эдварда и окружающими его людьми, я научилась ценить, как это важно. Важнее всего.

А это побуждает, в благодарность, кое-что сказать и самому Вольтури… надеюсь, у меня есть такое право. Хоть отчасти.

— Аро, я прошу прощения, возможно, это не мое дело, — нерешительно прикусив губу и опасливо гляжу на дверь, в надежде, что нас никто не подслушивает, — но я бы все-таки хотела это сказать. О Даниэле.

Мужчина обращается во внимание. Морщинки стягивают его лицо у лба, у глаз. И в зрачках меняется выражение.

Аро сглатывает.

— Я слушаю, Белла.

Я тщательно подбираю слова. Раз уж начала, говори. Будет только лучше.

— Он очень любит вас… но в то же время он сильно обеспокоен, что вы сравниваете его… с отцом. Насколько мне стало понятно, он боится потерять вас, если не будет похож на него… — меня накрывает румянцем, что сразу же пронизывает все внутри тончайшей паутиной. Это куда сложнее, чем я думала. Столь интимно и закрыто… не уверена, что могу говорить. Нет, даже больше — уверена, что не могу. Это неправильно.

Однако и Аро, и Даниэль помогли мне… возможно, я тоже смогу им помочь?

— Он так думает? — Вольтури бледнеет. И голос его тоже тускнеет, становясь более хриплым, тихим.

— Да, — не смею утаивать, — он когда-то сказал мне это… он был очень расстроен, поэтому сказал, я думаю, не особенно хотел делиться, но… так получилось. Не мне давать вам советы, но, быть может, вам нужно поговорить с ним об этом? Или о его чувствах… чтобы разобраться.

Не ожидавший такого течения разговора, мигом растерявший свое спокойствие, Аро выглядит глубоко пораженным. Он дышит чаще, хмурится сильнее. И раз за разом, похоже, проигрывает в голове мои слова.

— Вы для него очень важны, поэтому он сомневается. Нет другой причины, — напоследок, в то же время надеясь подбодрить, говорю я.

Аро долго ничего мне не отвечает. Он задумчиво смотрит на свою чашку, на стол, на стену…

А я допиваю чай. До последней капли.

— Спасибо.

Поднимаю на мужчину глаза, поразившись той силе признательности, какая поселилась в его тоне. И вдруг вместо черных глаз, уставших и загнанных, встречаю черные глаза, горящие ярким огнем жизни, вторгнувшимся в их мир. Похожим на тот, каким обладал Аро прежде.

Он любит этого мальчика, я вижу.

И куда сильнее, чем Даниэль может представить. Это уж точно.

Успокаивает…

— Пожалуйста, — мягко и тепло, на сей раз самостоятельно тронув его руку, шепчу я. И поднимаюсь со своего места, не забыв поблагодарить хозяина за чай. — Спокойной ночи, Аро…

— Спокойной ночи, Изабелла, — не вставая, он просто смотрит на меня. Но так, что сомнений не остается — мы справимся. Вместе, как он и обещал.

Не зря я сказала Вольтури о Даниэле… он действительно это заслужил.

Я поднимаюсь к себе. Я тихонько прикрываю дверь, вслушиваясь в звуки комнаты и дыхание спящего мужа. Я осторожно забираюсь к нему постель, прижавшись мягко, но почти сразу же тесно. Я легонько касаюсь его плеча, тепло улыбнувшись, и уже собираюсь вернуться к Морфею, как… Эдвард открывает глаза. Сонные, но мрачные. Настороженные.

— Где ты была? — почти обвиняющим тоном зовет он.

Надеясь на остатки актерских способностей, я говорю ему почти правду:

— Мне не спалось. Хиль сварила зеленого чая. Она говорит, он успокаивает.

Эдвард недоверчиво наклоняется к моим губам, осторожно их коснувшись своими. Он что, ищет аромат чая?

— Я мог бы составить тебе компанию… или успокоить здесь.

— Я бы не стала будить тебя, Эдвард, — потянувшись к его губам за ответным маленьким поцелуем, глажу его щеку, — не придумывай лишнего. Давай лучше поспим.

— Это не лишнее. Я не хочу больше упускать тебя из виду, — его рука едва ли не захватническим образом утягивает меня к себе. Максимально близко. Тон грубеет, — считай это блажью, но теперь это так.

— Я не убегу от тебя…

— Пытаюсь верить. Но умудряешься.

— За чаем, — не глядя на все услышанное, на все понятое сегодня, мне смешно. Я с нежностью глажу мужа, стараясь подавить грусть по поводу приема им чертовых таблеток. Он такой красивый. Он такой любимый мной. Он мой. Никто и никогда, даже сам Эдвард Каллен, не уговорит меня дать ему спокойно нестись к краю пропасти. Или же сделать с ее края последний шаг.

Уверенность наполняет меня рядом с мужем. Я не слабая. Не сейчас. Я смогу его уберечь.

— Я люблю тебя, — предваряя все те слова, что еще намерен сказать, целую мужа в щеку, — засыпай. И утром, обещаю, мы выпьем с тобой этого зеленого чая вдвоем. Спокойной ночи, Эдвард.

Мужчина что-то бормочет, вроде бы несогласный, но то, как держу его, то, что я рядом… унимает. И, в конце концов, Каллен это признает.

— Спокойной ночи, моя маленькая рыбка.

Я вздыхаю ему в грудь. Целую область у сердца.

Из-за твоего упрямства все беды, любовь моя.

Но мы их поборем. Мы ведь вместе, правильно? А этого будет достаточно.

Я клянусь.

* * *

Следующим утром я просыпаюсь у Эдварда на груди.

Хотя на груди — мягко сказано. Моя голова покоится на его груди, вслушиваясь в ровное глубокое дыхание, пока тело заняло позиции на остальной части тела. Мои ноги крепко переплетены с его ногами, руки до покраснения кожи обвили шею мужа, а бедрами я уверенно касаюсь его талии.

Я держу Эдварда, словно он собирается сбежать от меня. И когда обнаруживаю это, с трудом открыв глаза, первое, что слышу: нежный смех. Мужчина, запутываясь пальцами в моих волосах, гладит кожу.

— Надежная поза, — беззлобно поддевает он.

Покраснев, я, не тая улыбки, смятенно разжимаю руки.

— Прости меня…

Обладатель темных олив перехватывает мою ладонь. А подбородок приподнимает двумя сложенными пальцами, не давая избежать прямого взгляда. Глядит с истинным любованием. Я даже теряюсь.

— Ты стала смущаться, радость моя, чаще нужного.

— Я тебя нагло захватила…

— А кто сказал, что твой плен мне не сладок? — Эдвард подмигивает мне, наклонившись и чмокнув в нос, — ты схватила и ты даже стреножила, — он с улыбкой кивает на наши тесно сплетенные ноги, — но ты со мной и так я могу чувствовать тебя еще лучше. Я давно мечтал о таком захвате, малыш.

Любимый меня целует. Теперь его поцелуи всегда осторожны и трепетны, словно бы наполненные особым смыслом. Эдвард лелеет меня и боится опрометчиво как-то не так коснуться. Такое ощущение, что выкидыш у меня был вчера, а не несколько недель назад… и, боюсь, подобное положение дел уже не исправить. Он всегда будет аккуратнее, чем нужно.

Ну и ладно. Повод для меня научиться ему соответствовать. Кто-кто, а Эдвард заслуживает тонны ласки. И я их, не скупясь, ему подарю.

Отвечаю на поцелуй, не ускоряя его и не углубляя. Просто кладу ладонь обратно на шею мужчине, а второй рукой переплетаю наши пальцы, включая те, что с обручальными кольцами. Маленький, но символ полного единения. Нам подходит.

— Доброе утро, мой пленник…

— Доброе утро, солнце, — влюбленно отзывается муж. Новый поцелуй не заставляет себя ждать.

Грустную улыбку вызывает тот факт, что я уже почти забыла, каким может быть утро. Пропитанное нежностью и грядущим хорошим днем, светлое даже в холодной Норвегии, залитое любовью, как густым сиропом, и поданное с пенкой добра, которой так часто не хватает.

Моим любимым кофе долгое время был американо, но сейчас я понимаю, что отдала бы предпочтение латте. Состав молока — ласки — запредельный. А он приносит удовольствие.

Впрочем, чтобы Эдвард отказался от своего эспрессо, вряд ли стоит ожидать.

Я помню все, что вчера сказал мне Аро. Я помню весь вчерашний вечер в принципе. И хоть не стоит это потрясающее утро портить такими невеселыми мыслями, я не отступлюсь, поддавшись на умелую игру мужа. В упряжке нас двое.

— Знаешь, у меня есть отличная идея, — заговорщицки, вторгаясь в мои мысли, на ухо бормочет Эдвард.

Не удерживаясь, глажу его лицо, особое внимание уделяя четким синякам под глазами. Стало чуть лучше со вчерашнего дня — он больше спал, какие-то морщинки пропали. Но в основном картина та же, волосы те же… а это удручает до рези где-то возле сердца. Терпеть не могу его страданий. А нынче все страдания Эдварда отражаются на его лице.

— Какая идея, любовь моя?

Он все чаще говорит со мной именно так. Нежно. Нежно, а затем грубо… но теперь я хотя бы знаю, почему.

— Душ, — муж, делая вид, что не замечает моего взгляда, трется своим носом о мой, — для тебя. А я пока принесу завтрак в постель.

— Так плохо пахну?

— Ты пахнешь восхитительно, — Эдвард с обожанием зарывается лицом в мои волосы, целует кожу лица, — ты пахнешь собой, моя девочка, а это лучший запах… но, я подумал, так мы убьем сразу двух зайцев.

Я смотрю в его глаза. Темные оливы — святая невинность. Но что-то мне подсказывает, а от этого колючего обмана хочется плакать, что не успею я переступить порог ванной, как новая таблетка окажется у него во рту. Эдвард пытается легально спровадить меня, чтобы принять лекарство. Неужели пьет он их до приступов тоже?..

— А со мной не хочешь? — увиливаю, стараясь не выдать себя раньше времени. Эдвард крайне проницателен, когда меня подозревает. А он подозревает, к гадалке не ходи.

— Изабелла, я… не могу.

— Не можешь?

Моя изогнутая бровь его забавит. Но в то же время Эдвард закусывает губу, чуть опуская ресницы. Смотрит на меня с разгорающимся в глазах огоньком. Это похоть.

— Не могу, — убежденно кивает он, — я не был с тобой слишком долго, а нам до сих пор нельзя. К тому же, вряд ли ты меня хочешь… а вид твоего обнаженного тела… мне проще сразу пойти топиться.

Меня как будто пронзает маленький острый луч. До самого сердца.

— Что такое, Белла? — встревоженный Эдвард прекращаетигру. Всматривается в мое лицо, — прости, если я сказал что-то не то. Я не стану больше.

— Не говори о смерти, — хмуро прошу я.

Взгляд мужа смягчается.

— Рыбка, смерть нам больше не грозит. Это правда.

— И все равно — ее уже было достаточно.

— Как скажешь, — не спорит он. Наскоро целует мой лоб, — давай тогда начнем это утро. Я могу даже отнести тебя в ванную, если хочешь.

Я с силой зажмуриваюсь.

— Эдвард, как часто у тебя болит голова?

Такой мой вопрос в ответ на его щедрое предложение мужчину изумляет. Он рассеянно поглаживает мою спину, чуть ослабив захват пальцами на ладони.

— Сейчас, из-за смены препарата, чуть чаще. И сильнее.

Я стискиваю зубы.

— Насколько?

— В два раза.

Дыши. Только дыши.

Я нахожу в себе силы довольно мирно кивнуть.

— А сейчас болит?

Эдвард смиряет меня подозрительным взглядом. Но не молчит.

— Нет.

— Тогда я бы хотела поговорить с тобой после завтрака. Довольно серьезно, если честно.

Ему не нравится. Столько времени проведя рядом, я прекрасно знаю, как выглядит выражение любимого лица в такой момент. И то, что уголки губ Эдварда немного опускаются, а брови супятся, о многом говорит. Конечно, он пытается контролировать лицо и делает все, чтобы изменения были минимально заметны, но мне видно. К счастью или сожалению, теперь мне видно все. Безоблачные времена прошли и все события за эти месяцы бесповоротно нас изменили. Нас обоих. Придется смириться.

— Белла, мы столько времени провели порознь… не лучше ли эти пару дней говорить только о хорошем? И желательно не о том, что в прошлом?

Я бы послушала его чуточку раньше. Я бы ему поверила и ужаснулась своей идее разговаривать о плохом, когда оно закончилось, когда есть шанс на лучшее.

Но не теперь. Сейчас за себя вчерашнюю, что утром, что ночью, мне стыдно. И я зла. Как же могла не догадаться…

— Нам нужно поговорить, — твердо заявляю я, отметая все его способы уйти от темы, — пожалуйста, Эдвард. И я пойду в душ.

Каллен, глядя на меня сверху вниз, прищуривается. Но без лишних слов.

— Ладно.

— Ладно, — эхом поддерживаю я. И уже собираюсь встать, пусть даже скрепя сердце, чтобы исполнить свое обещание, ведь нельзя откладывать этот необходимый разговор. Но не успеваю. Распутывая наш клубок из тел, неожиданно проворный Эдвард поднимает меня на руки. И движется прямо к двери уборной.

— Я все-таки отнесу тебя в ванную, — не принимая никаких отказов, беспечно докладывает он. Но лоб мой целует крепко и долго. Слишком долго.

Час спустя, сидя друг напротив друга — Эдвард на нашей постели, а я на излюбленном месте на подоконнике, с накинутым на плечи пледом — мы готовы начать говорить.

Но точнее сказать — мы должны быть готовы. Потому что нам приходится.

Как бы не велик был на двоих завтрак из двойного омлета и целого свежего багета с маслом и клубничным конфитюром, как бы усиленно Эдвард не подливал в мою кружку черного чая, рано или поздно, еда и питье заканчиваются. И, отправив Марену с нашей посудой вниз, мы остаемся вдвоем.

Нам жизненно важно поговорить.

Эдвард, сложив руки на груди, с ожиданием на меня смотрит. В джинсах и рубашке, сменившей пуловер, он похож на себя прежнего. И волосы, и глаза, и брови, и губы… я тоже по нему ужасно соскучилась.

— Не знаю, с чего начать, — прогоняя неправильные мысли, сконфуженно признаюсь мужчине я.

— Начни хоть с чего-нибудь, — Эдвард склоняет голову, изучая меня под другим углом, — твое молчание пугает больше всего.

Я как впервые гляжу на свою спальню. Вот кровать с большими подушками и длинным одеялом, вот шкаф для одежды, вот столик, на котором мы завтракали, вот прикроватная тумбочка. Ее я не проверяла, а зря. А вот одежда Эдварда. Она разбросана по комнате. Комната пахнет им… и этот запах, одновременно с тем, что вдохновляет меня, напоминая о присутствии родного человека здесь, рядом, а не в фантазиях, ровно настолько же теперь и тревожит. Откуда взять правильные слова?

Я делаю глубокий, заполняющий легкие вдох.

Мне нужно начать.

— Почему ты сменил обезболивающее, Эдвард?

Каллен сдвигает брови. Историей возникновения этого вопроса он явно заинтересован. А у меня внутри все так и переворачивается. Сейчас вижу в улучшенном качестве только его морщины, синяк и седину волос. Дрожь пробирает до самых глубоких внутренностей.

— Ответ прост, Белла: старое перестало помогать, — сдержанно отвечает мне он.

Так… хорошо. Хотя бы начали.

— А почему старое перестало помогать?

Взгляд темных олив становится пронизывающим. Я ощущаю его острие у своего горла.

— Низкая действенность входящих компонентов — раз, развивается привыкание к любому лекарству при долгом его употреблении — два.

— Ты пьешь свои таблетки меньше восьми месяцев, — уж поверь мне, любовь моя, вчерашней ночью я считала…

Моя точность его задевает.

— Это уже много. Белла, кластер — не простуда. Он не лечится, помнишь? Он купируется.

— Купировать можно по-разному…

— Несомненно. Но если надо действенно — то только так, — он фыркает, — если хочешь меня замучить, так и скажи.

— Ты знаешь, что это не так, — принявшая его укол, сдавленно бормочу я.

— Уже не знаю, — Эдвард крепче сжимает руки на груди. Закрывается окончательно, — скажи мне, зачем мы говорим об этом? Я вернулся к тебе, я жив — тебе мало? Неужели не плевать, что я пью, дабы не болела голова? Разонравились спокойные ночи?

Это атака. Справедливая, выверенная и быстрая — все в духе Эдварда. Как же давно, кажется, все это было. Мне теперь вообще вся наша жизнь до этого острова кажется не более, чем просмотренным старым диафильмом. Даже скрежет пленки слышу. И характерное потрескивание.

На мгновенье прикрываю глаза. Нужен еще один глубокий вдох.

— Ты сказал, новые таблетки более действенны. Отчего же?

— Я не фармацевт, Изабелла. Если хочешь, чтобы я перечислил состав, прости, это невозможно.

Я всматриваюсь в его глаза.

— Эдвард, скажи мне правду.

Его дыхание ускоряется. Зрачки, мне чудится, расширяются. А лицо белеет — как у Аро вчера.

— Правду о чем?!

— О своем новом препарате. Что это?

— Таблетка. Подъязычная таблетка. Два раза в день.

— Уже два раза… даже если приступа нет?

Он сжимает зубы, опустив глаза в пол. Со своего места мне прекрасно видно, как судорога сводит его плечи.

— Приступ есть всегда, — шипит Эдвард. Но быстро берет себя в руки, поднимая голову. Наскоро, приводя волосы в самый конечный беспорядок, скользит по голове пятерней, — что ты хочешь, Белла? Почему ты не рада, что я просто приехал?.. Мы же могли не увидеться.

Переводит тему — и снова характерная калленовская черта.

Я знаю, что он мне не скажет. Но я знаю так же, что должен, может сказать. Если продолжить, если быть терпеливой, если идти медленно и верно.

Но Эдвард распаляется. Его лицо, прогоняя бледность, краснеет. И мне все больше кажется, что такая тактика успеха иметь не будет. Он просто ее не выдержит… и уж точно не выдержу я.

Слабая. Отвратительная. Глупая.

Но я говорю:

— Ты принимаешь морфий.

Мужчина замирает, буквально застыв на своем месте. Активны только его глаза. И горят они, буквально пылают, все ярче и ярче. Подспудно он, похоже, понимал, к чему я клоню. Или догадывался, что я знаю. Контроль не идеален у всех, с этим впору смириться. А любые игры имеют свойство заканчиваться.

Я смело смотрю на мужа, стараясь во взгляде показать в одно время и свое недовольство, и свой ужас, и желание помочь — куда сильнее, чем прежде. Вообще свою силу в чистом виде, целиком. Чтобы смог на меня положиться.

…Комната словно бы становится меньше.

…Воздух заряжается электричеством. Мне сложнее дышать.

— Глупость, — резюмирует Эдвард. Быстро.

— Нет.

— И как же ты проверишь? — он почти издевается.

— Я просто знаю. И ты меня не переубедишь.

— Верить сплетням старого извращенца теперь твое новое веяние?

Я качаю головой. Он не думает о том, что говорит. Это ясно. Он загнан в угол, он сопротивляется… бедный мой. Что же мы с тобой натворили…

Да будь проклят Алессандро! На этом свете или на том!

— Думаешь, оскорбив Аро, ты поможешь себе, — пытаюсь урезонить мужа я, — или мне? Эдвард, ты выбрал неправильный путь. Он ведет… в бездну. Я тебя по нему не отпущу.

Моя категоричность его смешит. До злого, истеричного хохота.

— Рыбка, я люблю тебя. Но ты много на себя берешь.

— Я люблю тебя не меньше. И это минимум, что могу сделать.

— Как? Отберешь у меня таблетки?

— Не стану. Ты сам их уничтожишь.

Эдвард ухмыляется. Злоба одолевает его, пригибает к земле. И я снова вижу перед собой того мужчину, которого не так давно опасалась. Там, в Атланте, я рыдала ночи напролет, когда говорил со мной подобным тоном, выглядел так. А сегодня нет. У меня хватит сил, я верю, пережить это. И помочь пережить ему самому, что важнее всего.

— Знаешь, Белла, я знал, что в каждом браке существуют обиды, — а вот Эдвард сдерживаться не собирается совершенно, разговаривая со мной едва ли не криком, — но чтобы так много… чтобы желать замучить до смерти… — разочарованно, ошарашенно качает головой со страшной улыбкой, — нет уж… такого я не ожидал.

— Я не хочу мучить тебя. Я хочу тебе помочь, — твердо уверяю, — и поэтому мы найдем другой способ. Без наркотиков.

— НЕТ ДРУГОГО СПОСОБА! — не сумев остановиться, Каллен со всей дури ударяет рукой по изножью постели. Морщится, но оттого говорит лишь громче, пылающими глазами глядя на меня, — НЕТ И НЕ БУДЕТ!

Приближается. Быстро и резко, внезапно. Горячий, с ощутимым жаром от тела, останавливается рядом с подоконником, на котором сижу с ногами. Сжимает зубы, смотрит глаза в глаза. Не моргает. А руки стискивает в такие кулаки, что удивительно, что пальцы не перетираются в порошок.

— НЕ СМЕЙ В ЭТО ЛЕЗТЬ!.. — ревет он, вскинув руку.

Но я не вскрикиваю и не отшатываюсь назад. Наоборот, притягиваю его к себе, подползая к краю подоконника. Скидываю плед, чтобы как следует обнять мужчину за шею. Прижимаю его к себе, бережно потирая пальцами ворот рубашки.

— Тише, тише, тише…

Он рассерженно-сбито дышит, пытаясь смириться с моими действиями. Кулаки сжимаются сильнее.

— Белла, от греха подальше — отпусти меня, — рычит он, — я боюсь ударить тебя.

— Этого не будет — ни того, ни другого, — выдержанно говорю я, — не вырывайся. Просто обними меня тоже. Тебе будет легче. Попробуй. Попробуй, любовь моя…

Эдвард не сдается так просто — он, в лучших своих традициях, еще упирается. Держать его — все равно, что держать оголенный провод — того и гляди ударит током.

— Я убил человека. Ту женщину, которая помогла с Иффом… тебя это не волнует? — едко шипит он. Весь как сжатая пружина.

— Меня волнуешь ты, — вздыхаю, тепло поцеловав его шею, — и только, Эдвард.

Муж предпринимает даже слабую и, благо, единственную попытку вырваться. Но передумывает затем. Медленно, однако верно.

Сперва его дыхание становится быстрее, а вместе с ним и пульс, что я чувствую кожей. Затем нерешительно, боязливо его дрожащие пальцы касаются моей спины. Едва-едва. Яснее. Как надо. Он смыкает объятья, глотнув воздуха… а потом резко выдыхает его, сжав меня очень сильно. До треска костей. И я не противлюсь.

— Милый мой, — бормочу, пользуясь своей возможностью прокладывая дорожки поцелуев то по его лбу, то по скулам, — я с тобой, Эдвард. Я всегда с тобой. Мы обещали это друг другу и мы сдержим клятву. Поверь мне. Я не отказываюсь от тебя.

Каллен мне ничего не отвечает. Все его эмоции сегодня мне суждено определять по дыханию. И в данную секунду оно, такое частое, едва слышно.

Добрый знак или нет, а я решаюсь продолжить.

— Эдвард, я понимаю тебя, — склоняюсь к его уху, произнося слова мягко и четко, как в Атланте, после выкидыша, делал для меня он, — я понимаю, что все это… Алесс, я, этот замок… все отразилось на нас, ведь не могло оно быть иначе. Возможно, мы будем теперь меньше смеяться и крепче обнимать друг друга, возможно, некоторыми ночами нам будут сниться эти несколько недель и по утрам нам будет нехорошо от таких снов полдня… все возможно. Но это не меняет сути — мы остались вдвоем. Несмотря ни на что. По-моему, это достаточный повод для радости.

Моя оптимистичность для него сродни кости в горле. Эдвард резко вдыхает через нос. Его пальцы впиваются в пояс моего домашнего наряда. Такого же беловато-серого, как его кожа.

— Ты изменился, любовь моя, — не замолкаю я, — и я изменилась, думаю, ты заметил. Это нельзя было предотвратить. Мы уже не будем такими, как прежде, сколько бы ни пытались. Но мы можем… жить. И идти вперед. И менять дальше — в лучшую сторону. Эдвард… — я повисаю на его шее, особенно трепетно поцеловав там, где слышен пульс, — ты же подарил нам эту возможность… так почему же ты сам и хочешь от нее отказаться?..

Мой голос срывается — не специально, незапланированно. Но заметно. И само собой, именно для мужа больше всего.

Он стонет в мое плечо. С силой зажмуривается.

— Белла, это стало просто невыносимо… это уже не боль, это пытка… у меня из глаз словно выбивают звезды… не могу… не могу, не могу, не могу больше!.. Не могу… — сбито, сорванно, он все-таки говорит то, что столько времени желал упрятать. Сдается, поверив мне и моим прикосновениям. Больше не играет.

— Я верю тебе, — не давая ему и мгновения, чтобы представить мою реакцию, сразу же отвечаю. Целую волосы мужа, вздернув голову. Волосы и лоб. — Как бы я хотела забрать твою боль себе… если бы я только могла, Эдвард. Но мы переживем. Обязательно. Я клянусь…

— Нет, — он мотает головой, не думая и минуты, — я не переживу… больше не переживу. Это не пустые слова, Белла, — он отрывается от меня, находит глаза. Темные оливы влажнеют, но в то же время в них такой пепел, что стоишь в нем по колено, тонешь как в болоте. — Ты не можешь представить… не сможешь… и не дай тебе Бог…

Я не оставляю попыток его зацеловать. Вот он — мой муж. Впервые за все время настоящий. Господи, каких же сил ему все это стоило…

— Когда это началось? Вот такое? — целую его висок. — Когда ты увез меня?

— На следующие сутки, — Эдвард передергивает, — я выпил всю банку обезболивающего, а оно не уменьшилось ни на грамм… я был уверен, что не выдержу и выпрыгну в окно. Белла, голова у меня болит, сколько себя помню. Но так… этого никакими словами не выразить.

— Этому должно быть объяснение.

— Нет у этих болей объяснения, — он почти воет, — и лечения от них нет. Я бы не прибегнул к крайним методам, знай, что есть шанс на прежнем лекарстве. Молю тебя, поверь мне. Я не наркоман. Я не делал все, чтобы так стало…

— Выход есть всегда, милый, он есть, — сама уже чуть не плача, шепчу ему я, — нам нужно немножко времени и мы его отыщем… честно…

Эдвард тяжело вздыхает, напоследок прижав меня к себе до боли сильно. А потом отпускает, оставляя только плохо ощутимый круг своих рук. Откидывает голову и смотрит на меня. На прежде пылающем злобой, а ныне обреченном лице, изможденном и потерянном, две слезные дорожки. Уже даже не пытается их прятать.

— Белла, я не знаю, сколько я проживу с этим препаратом, — до одури спокойно, но в тоже время с недюжинной искренностью признается он, — но знаю точно, что без него уже не проживу и дня. Как и без тебя. Таблетки мне нужны только при условии, что есть ты. Иначе и они, сколько бы морфия ни содержали, бесполезны.

Я кладу обе ладони на его лицо, на четко очерченные скулы, впавшие щеки. Сморгнув соленую пелену, их глажу.

— Ты самый сильный. Ты сможешь побороть это.

Эдвард снисходительно хмыкает. А во взгляде убежденность весом в пару тонн. Такую мне уже ничем не сдвинуть.

— Нет, рыбка, — с блаженным видом, горько качнув головой, заключает он, — не смогу. И теперь у нас с тобой, на самом деле, всего два пути… либо мы живем с этим, либо не живем.

— Я тебя не брошу, — демонстративно крепко прижимаю его к себе, ногами обвив за талию. Тепло родного тела позволяет мне дышать, но своими словами Эдвард эту возможность едва ли не отбирает.

— Тогда живем, — он слабо улыбается, пока я стираю новую слезинку с его лица, — я постараюсь чуть уменьшить дозу и пить таблетку, предположим, раз в день, на ночь. Пару лет у нас точно есть. Мы успеем. Люди успевают с раком, так что же…

— Эдвард, — я плачу, скользя пальцами по его волосам. Нет у меня больше сил это слышать.

— Белла, я не буду таким, — ошибочно оценив мою реакцию, Эдвард тянется вперед и целует уже мои слезы, стесняясь своих, — я буду как утром, как вчерашней ночью — буду для тебя. Ты не увидишь больше подобного. Обещаю.

— Ты думаешь, я смогу играть в это? Так нельзя.

— Так нужно. У нас по-другому не выйдет, поэтому нам — можно. Ты привыкнешь, Белла. Я тебя люблю — помни это. А про все остальное — забудь.

— Ты сдаешься…

— Я не сдаюсь, ну что ты, — Эдвард наполняется энтузиазмом ради меня, говорит чуть бодрее, — я ищу варианты. Этот — лучший.

— Я умру, когда умрешь ты…

Он сглатывает. Смотрит на меня с лаской, совсем нестрого. С любовью.

— Как бы я хотел сказать, что не позволю, — трепетно ведя линию по щеке, произносит, — но вряд ли мне это по силам. Я лишь могу пообещать, что продержусь как можно дольше.

В нем нет веры. Нет больше ничего. Эдвард был сильным для меня, когда это стало необходимым. Но сам он сломан и, видимо, давно… как же я могла не заметить? Как же я, погрузившись в собственное горе, отказалась видеть его? Мы оба потеряли Птенчика. Но потерять друг друга… вот она, точка невозврата. Всего конец.

Вот сейчас хочу, чтобы это был сон. Молю всех Богов. Что же мне делать?..

Я запрокидываю голову, сделав третий, последний на сегодня самый глубокий вдох.

— Пообещай мне, что мы поборемся. Три недели. И если результата нет — будь по-твоему.

— Ты просишь согласия на пытку…

— На попытку, — исправляю его, своим же поведением придав себе немного уверенности, — мы покинем остров Аро и поедем в Штаты. Там — полное обследование и все возможные курсы лечения. В последний раз. Это не так уж много, Эдвард.

— Безрезультатные издевательства… к шаманам тоже пойдем?

— Ко всем. Везде. Во все двери, — я завожу себя, боясь так же, как и муж, начать сдаваться. Я не могу. Я не имею права. Столько времени он был для меня самым сильным, теперь мой черед. Эти мучения, эти кошмары, что мы пережили — и все зря? Да лучше застрелиться. Пока я не перепробую все, пока я не увижу своими глазами и не ощущу последней фиброй души… до тех пор я не оставлю все как есть. Я не дам Эдварду погибнуть.

— Не надо ложных надежд, рыбка. Прошу тебя… — я его словно режу. Эдвард выглядит именно так.

— Это не ложные, а наши главные надежды, — отказываюсь принимать его слова, вытягиваясь в струну, чтобы как следует поцеловать мужа, — я буду с тобой каждый день, каждый час. Я не оставлю тебя. Но мы должны попробовать.

— Белла…

— Нет, — останавливаю его, приложив палец к губам. Выгибаюсь, обхватываю его руками, — Эдвард, это все, что я у тебя прошу. Последнее, что прошу. Единственное, о чем прошу в этой жизни. Пожалуйста… пожалуйста, дай мне шанс излечить тебя, — плачу, руками следуя по его телу, по его лицу, — один-единственный… последний… я клянусь…

Эдвард смотрит на меня с плохо выразимой болью. Я никогда не видела на его лице подобного выражения, а в этих хитрых нежных оливах такого взгляда. Он раздираем на части. Он мучается, хотя сил уже нет, хотя измучен вконец. Его пытают. Я и приступы. Приступы и я. Он пытается выбрать, определить свои резервы, свои возможности… но не переставая видеть меня. Я перетягиваю его на свою сторону. Едва-едва, но все же… я люблю его. Аро был прав, то, что я люблю его — моя главная сила. И главная его.

Эдвард мне… верит.

Он вздыхает так, словно боль настигает уже сейчас, разгораясь внутри бурным костром и выжигая душу. Морщины, глубокие и ясные, остаются на лбу. Не пропадают больше. А губы бледнеют.

— Три недели, — дрожащим тоном, но не давая себе же себя остановить, отрезает он, — а после этого — все. День в день.

Я не верю.

Я хочу, но не верю.

Неужели правда?!

Да. Глаза его говорят. И руки. И губы.

Не удерживаясь, подаюсь вперед. Целую Эдварда, но совсем не сдержанно и не нежно, без трепета. Страстно, благодарно и многообещающе. С заклятьем.

Кроме мужа в жизни у меня ничего нет. И я его не потеряю.

* * *

Когда он открывает дверь, тихонько прокрадываясь в комнату, часы показывают без десяти три — самое то для бодрствования и ночных приключений.

Даниэль недовольно фыркает в подушку. Белла могла бы уложить мужа и поскорее… теперь времени для сна у Аро еще меньше. И что только он так рьяно хотел ей рассказать?

Ну да ладно. Об этом можно подумать позже. Прежде всего сейчас другое.

— Я не сплю, — негромко сообщает мальчик, когда Аро, опасливо оглянувшись в его сторону, передумывает включать свет. Самостоятельно, потянувшись к прикроватному светильнику, делает комнату светлее.

Мужчина оборачивается, как-то растерянно взглянув на лампу. Он выглядит и отрешенным, и сосредоточенным одновременно. Но на лице вполне явно Даниэль видит печаль.

— Что случилось?

— Ничего, — мотнув головой, Аро оставляет свою прежнюю задумку, какой бы та ни была. Слабо, зато искренне улыбнувшись, поворачивается к кровати. Присаживается на ее край возле Даниэля, погладив его по плечу.

Доброта, буквально льющаяся из черных глаз супруга, немного удивляет юного Вольтури. Он всматривается в мужчину, стараясь понять, в чем дело, но не может. Нет никаких подсказок, кроме сеточки морщинок у глаз Аро, что там всегда, и их отпечатка у губ. Просто он тронут.

— Я люблю тебя, сuore (сердце, итал.).

Даниэль окончательно забывает, что такое сон. Хмурится, хоть и не пристало на такие признания.

— Я тебя больше… но что-то определенно не так…

Мужчина усмехается. Довольно устало.

— Все так, мой мальчик, — и поправляет его одеяло, надежно укрыв плечи.

Он выглядит как никогда… прозрачным. И не только в плане внешности, с этим, скрепя сердце, Даниэль смирился, ибо понял, что все поправимо. Прозрачный эмоционально. Все чувства Аро к нему словно бы… обрели второе дыхание. И переливаются, сияя, в глазах, улыбке и нежном прикосновении своего обладателя.

Видимо, разговор Аро расстроил.

— Ложись в постель, — не спуская с лица выражения недоуменной хмурости, просит мальчик. Утро вечера мудренее, он сам так говорил Белле. Пришел черед воспользоваться лично. — Твои кровати имеют свойство быть холодными и пустыми без тебя.

— Она такая же моя, как и твоя, — примирительно замечает Вольтури. Но поднимается, исполняя просьбу Даниэля. Шелк халата приятен обнаженной коже мальчика, к тому же, ощущение позади себя тепла — крайне приятное чувство. Даниэль в нем нежится.

Аро под одеялом кладет руку на его талию, и мальчик, чуть потянув ее вперед, тем самым вынудив супруга прижаться явнее, тут же переплетает их пальцы. Вздыхает.

— Так-то лучше.

Снисходительно хмыкнув, мужчина ничего ему не отвечает. Только лишь легонько целует в макушку, успокаивая той нежностью, что затаена в этом действии.

Нежность и была одной из тех главных вещей, которыми Аро пленил его сердце. При гостях он был одним, при деловых партнерах — другим, порой он даже выходил из себя, что чрезвычайно забавило мальчика, но с ним… с ним он всегда был нежен, независимо от настроения и обстоятельств. И тот старался отвечать ему тем же, даже если порой было сложно себя обуздать.

Даниэль учился у Аро и порой вместе с ним. Но все это не было напрасным и, имея цель стать лучше для своего самого дорогого человека, он достиг успеха и равновесия во всем. Справился.

Но эти его жесты, его касания… каждый раз — как первый.

Только сегодня Даниэль старается гнать лишние мысли подальше. Проглатывает свои теории, озвученные Белле, глубоко внутри запирает сомнения. Нет им места. Аро вернулся, он нуждается в нем… в нем сильном. И Даниэль сделает все возможное, дабы это Вольтури дать. В благодарность за все, что было за эти годы, это меньшее. Самое меньшее из возможного.

Он вздыхает, требуя от себя не засыпать прежде, чем не убедится, что к Морфею отправился Аро.

Однако тот совершенно не торопится, к новой хмурости на лице супруга.

— Даниэль…

— Да?

В тишине их голоса звучат громко. Чересчур. Даниэль морщится.

А Аро, тем временем, похоже, подбирает слова. Его дыхание чуть ускорено. Мальчик может поклясться, что на лице супруга больше морщинок. Он знает подчистую все его выражения… и никогда не оказывается неправ.

— Даниэль, скажи, как давно ты сомневаешься?

— Сомневаюсь в чем?

— Во мне.

По спине юного Вольтури проходит холодок. Аро говорит медленно и проникновенно, совершенно спокойно, никак не выражая ни обиды, ни нетерпения, ни злобы. Ему словно бы на самом деле интересно. И тон какой-то… взволнованный?

— С чего ты взял? — еще надеется вырулить мальчик.

Мужчина вдруг нежно прикасается к его плечу. Гладит его.

— И все же?..

Даниэль зажмуривается, молясь о том, чтобы себя не выдать. Не говорит до тех пор, пока не уверен в голосе до предела. И тщательно выбирает каждую фразу.

— Я не сомневаюсь, Аро. Я люблю тебя. Я знаю, что это взаимно. Не о чем беспокоиться.

Еще не закончив, мальчик уже чувствует знакомый взгляд на затылке. Тот самый, единственно-верный. Снисходительно-любящий, укоряюще-нежный. Выжидательный.

— Сuore, посмотри на меня.

Провал близок…

Но Даниэль верит в себя, еще не готовый отчаиваться. В конце концов, он все решил и все принял. Осталось теперь только сказать это вслух — неужели сложно? Он должен. Он сможет.

Мальчик поворачивается, как и просят. И сразу же утыкается в черные глаза, в которых тонет. Но если это и смерть, то самая приятная. Лишь в этих глазах ему хочется затеряться.

Аро аккуратно, указательным пальцем левой руки, касается скулы супруга.

— Скажи мне, как давно ты сомневаешься, Даниэль? — требовательнее, но все так же ласково просит он.

Юный Вольтури сглатывает, прежде чем сказать. На сей раз — правду.

— Это неважно, как давно, — внимательно глядя на мужчину, решительно произносит он, — важно то, что я понял, чего на самом деле стоят наши отношения. Я люблю тебя и человека важнее в моей жизни не будет. Любишь ты меня за то, что я как Кай или за что-то другое… главное — ты любишь. С этим я могу и хочу жить. Мне плевать на правду, Аро. Только… не оставляй меня, — и вот эти слова уже дерут горло по-настоящему. Он с трудом заканчивает свою речь.

Вольтури изумляется, если не сказать больше. Это эхом звучит в его глазах. Теперь на щеке мальчика уже вся рука супруга. И она куда нежнее, чем была прежде. Хоть когда-нибудь.

— Даниэль, боже мой… так это правда?

Мальчик хочет отвернуться. Молчит. В своих силах он уже не уверен. Аро всегда обезоруживает… глазами, словами… он умеет задавать вопросы так, так откровенно удивляться правде, что становится совестно. И очень неуютно.

— Я все понимаю. Это не так. Спасибо тебе, — отрывисто, спеша, бормочет он, — давай спать. Пожалуйста.

— Даниэль…

— Аро, не надо, — ненавидя себя, но скатившись до банальной мольбы, мальчик отстраняется от его руки. И вообще отстраняется, отодвинувшись на кровати назад, к своей лампе. Тяжело сглатывает, стараясь хотя бы дыхание удержать в норме. И не допустить слез. Почему-то становится так плохо — хоть вой. Чертовы ночные разговоры! — Пусть будет как есть. Ничего не говори. Так будет лучше.

На губах Вольтури болезненная улыбка горечи. И глаз она, само собой, не освещает.

— Сuore, но это не так… дело не в том, на кого ты похож, как ты похож…

— Вот-вот. И не будем об этом, — мальчик уже чувствует, как на глазах закипают слезы. Это определенно выше его возможностей. В разы.

От Аро ничего не скрыть — он замечает их. И его состояние. И просто атмосферу, которая сложилась вокруг. Смягчается, буквально окутывая супруга собой. Он всегда сравнивает это состояние со светящейся аурой.

— Даниэль, послушай меня, — кладя руку обратно, хочет того мальчик или нет, Вольтури убежденно начинает озвучивать свои мысли, — ты действительно похож на Кая. В тебе его черты, отчасти ты копируешь его походку, ты тоже любишь мидий… и я солгу, если скажу, что в тот день, в Риме, заметил тебя не из-за вашего внешнего сходства.

Юный Вольтури тяжело сглатывает. Он не желает это слышать, а самый главный кошмар воплощается наяву. Но то, как Аро смотрит, то, как гладит его… Даниэль уже почти плачет, а отказаться от всего этого не может.

— Но Даниэль, ты — это не он, — тем временем продолжает Аро, — твой характер… и твои увлечения. Все в тебе совсем другое. Ты замечательный отдельный человек, мой мальчик.

— Я — его копия, — с яркой, горящей ненавистью к себе шепчет мальчишка.

— Прекрасная копия.

— Но всего лишь копия, — он насилу вздыхает, — и не больше. Это истина и мы оба знаем.

Вольтури спускает с губ всякое подобие улыбки. С озабоченным, но в то же время собранным видом, в котором некому сомневаться, он целует супруга в лоб.

— Ты — смысл моей жизни, Даниэль. Ты ее радость, ты ее свет, — он смущенно пожимает плечами, но не таится, не сдерживает себя, — никогда и ни с кем на этом свете мне не было так тепло. Ты… часть меня, сuore. Вот где истина.

Мальчик нерешительно глядит прямо ему в глаза. Тоже не отводит взгляда.

— Ты это говоришь, потому что так чувствуешь?

Аро нестрого поглядывает на супруга из-под ресниц. По-отечески тепло гладит.

— Разве могут быть еще причины?

— Потому что я хочу так услышать?..

— Даниэль, — Вольтури прерывает его вопрос, осторожно притягивая несопротивляющегося мальчика к себе. Дважды целует его лоб, прежде чем тронуть щеки, — я никогда тебе не лгу. На всем этом свете ты единственный, кому я полностью доверяю. Ты мое вдохновение, мой мальчик. Когда я вижу тебя… это больше, чем простое счастье. Поверь мне, так оно и есть, а я ведь думал, что этого уже никогда не будет, — он скорбно усмехается, но качает головой и, усмехнувшись уже тепло, нежно, касается его губ, — и любовь моя к тебе не зависит ни от чего, сuore. Как бы ты ни выглядел, как бы ни одевался, как бы ни говорил… ты — это ты, Даниэль. Никто другой. И я люблю тебя. И готов доказать это так, как ты посчитаешь нужным.

Он говорит слишком искренне. Каждое слово, каждую фразу, каждое признание. У Даниэля перехватывает дыхание и в груди неровно стучит сердце. Он все-таки чувствует слезы на коже. Но вытирает их сам — вместе с тем же, как ощущение пустоты, боязни остаться одному, потерянности, затерянное в недрах сознание, всплывает наружу.

Даниэль всхлипывает. Запрокидывает голову, словно уговаривая влагу влиться обратно. Но нет, упрямая, она течет. И, через мгновенье все же решив, что ему все равно, мальчик не стесняется ее. Сделав нужный вдох, он кидается в объятья, что уже раскрывает супруг. И плачет, стиснув шелк его халата, обившись вокруг него. Плачет горько, но счастливо.

Потому что верит.

— Grazie, mio tesoro… grazie!..

* * *

Мы покидаем замок Вольтури в полдень следующего дня. Спокойное как никогда море покачивает на легких волнах привезшую меня сюда яхту, пока хозяин острова и Даниэль спускаются к нам для прощания. В гостиной сегодня даже солнечно, тоже на удивление.

Аро немного обескуражен нашим скорым отъездом, но, думаю, у меня получается невзначай намекнуть ему, что это к лучшему. Заключение нашего вчерашнего с мужем соглашения в каком-то плане меня окрыляет, а ничего другого сейчас и не требуется. Я не верю в плохой исход. Его быть не может.

А вот в то, что справлюсь, верю. Мы оба. Этот эмоциональный посыл, я надеюсь, и передаю Эдварду. Он выглядит спокойнее, чем вчера. Даже если только снаружи.

— Удачи, — Даниэль, дружественно приобняв меня за талию, тепло улыбается, — я надеюсь, мы еще увидимся, Белла. Мистер Каллен…

— До свидания, Даниэль, — тот жмет ему руку.

А Аро, легонько придержав меня за талию, тем временем шепчет мне на ухо:

— Вы сильная, Белла. Я вами горжусь. Держитесь.

И тут же Эдварду, не дав ему заподозрить лишнего, протягивает свою ладонь. Но мою признательную улыбку замечает.

— До свидания, Аро. Спасибо тебе… за все.

Вольтури похлопывает младшего друга по плечу, пожав руку.

— Все наладится, Эдвард. Теперь точно, — его глубокому голосу, так и пронизанному убеждением, сложно не верить.

— Конечно, — эхом отзываемся мы оба. И направляемся к пирсу, где капитан уже заводит мотор яхты. Она красивая, изящная, белоснежная. Надеюсь, этот цвет станет и нашим талисманом — чистый, лучистый и обещающий безболезненность. Как раз боли страшнее всего…

Как много дней назад, я сижу в кабине яхты, рука об руку с Эдвардом, мрачно вглядывающимся в горизонт, пока мы мчимся к континенту по мелким волнам. Остров и замок, а так же его скалистый берег и тучи, уже виднеющиеся вдалеке, остаются позади. Какая-то часть истории. Какая-то часть жизни.

Я, надеясь сделать это незаметно, смахиваю слезинку кончиком пальца.

— Не надо, Белла, — не давая мне даже шанса, Эдвард целует этот палец, нежно тронув губами. — Ты сама сказала, не все еще потеряно.

Я отрывисто ему киваю. Покрепче прижимаюсь, обнимая мужа за талию, а голову кладя на его плечо.

— Никогда не отчаивайся. Тогда и я не буду.

— Врагу не сдается наш гордый народ…

— Так точно, — выдавливаю чуточку смеха, пальцами явнее зацепив рукав его рубашки, — мы вместе, Эдвард. Куда уж лучше…

— Некуда, — он согласно чмокает мой лоб, — а теперь расслабься. Нам предстоит долгая дорога, а отдых тебе не помешает.

Я не хочу спорить. Я просто горячо целую его ладонь, которую затем крепко пожимаю. И молчу.

А волны все так же разбиваются о борт яхты…

План нашего путешествия не слишком мудрен — прежде всего, мы должны попасть в аэропорт Осло, дабы оттуда, на личном самолете Эдварда, отправиться в США. А уже дома, в Джорджии, заняться тем делом, которое больше не представляется возможным откладывать.

Эдвард пообещал, что у меня есть три недели, дабы попытаться помочь ему и все исправить. И он не будет препятствовать, серьезно настроенный попробовать — в последний раз — все варианты. На кону наша жизнь, не больше, не меньше… его.

Однако до первого визита врача, на что мне пришлось согласиться даже скрипя зубами, таблетки в силе. Два раза в день. И первую за сегодня Эдвард уже принял.

В самолете, на удобном и большом кожаном кресле кремового цвета, я задремываю у мужа на плече. Он что-то ищет в своем смартфоне, время от времени поглядывая в иллюминатор. Но пока в воздушном пространстве видны только облака. Мы вылетели меньше трех часов назад.

— Замерзла? — заботливо интересуется мужчина, приметив, что я просыпаюсь.

— Нет. Просто выспалась.

— Едва ли…

— Едва, — хмыкнув, легонько целую его плечо, — где мы?

— Движемся над океаном, — Эдвард откладывает смартфон, обращая все внимание ко мне. Он снова почти такой же, как прежде. И в такие моменты я особенно верю, что всесильна, что смогу. И благодарю Бога. Всегда благодарю Бога. За Эдварда.

— Пока меня не было… ты жил дома?

— Это выше моих сил, Белла, — мужчина осторожно разравнивает мои пряди, — нет. В другой квартире.

Ожидаю, что как-то оценю эту информацию, но ничего не происходит. Наверное, я придаю ей слишком большое значение.

— Но мы поедем… в прежнюю?

— Конечно. Это ведь наш дом.

Я задумчиво гляжу в иллюминатор.

— Тебе она нравится?

— Не больше, чем любая другая, — не думая, сразу же отвечает муж, — больше всего мне нравился из наших местожительств твой арендованный домик. Вот там было… очень хорошо.

Я тепло улыбаюсь приятным воспоминаниям, но еще теплее тому, как совпадают у нас с Эдвардом мысли. Поднимаю на него переливающиеся радостью глаза. Тихой, зато такой настоящей, какую следует еще поискать.

— Что?..

— У меня тоже, — целомудренно тронув его губы, перехожу на их уголки, — и, если так… может, потом, когда разберемся с нашей проблемой, сменим ее? Продадим…

— Может и продадим, — Эдвард потирает мою спину, — тут право выбора за тобой. Изабелла, за это время я понял определенно и точно: мне все равно, где жить. Важно, чтобы с тобой.

— И здесь мы совпали, — я ерошу его волосы, с любовью заглянув в глаза, — спасибо, мой хороший.

Он щурится. Возвращает мне поцелуй.

— Не за что, рыбка.

Сразу же по прилету, после ужина заказанной на дом пиццей «Четыре сезона» и выпитой кока-колы — неожиданно домашний сет, хотя никогда бы не подумала — мы укладываемся в постель. Эдвард обнимает меня, я, как могу сильно, обнимаю его. Хочу слиться воедино.

Квартира не изменилась. Не изменился дом, вид, парковка… мы изменились. И потому все это немного странно. Снова — как во сне. Нет у меня более точного определения.

Зато мы оба знаем, что немного нервирует Эдварда, если быть честной, что завтра начинается не просто новая жизнь, а почти что новая эра. С новыми правилами, новыми попытками, новыми мыслями и новыми… нами.

Чего бы это не стоило.

— Я люблю тебя, — накрыв ладонью область у его сердца, откровенно признаюсь мужу. Не знаю, может ли быть момент лучше.

— Я люблю тебя, — в ту же секунду отвечает он, синхронно повторив мое движение. Слабо улыбается. Зарывается лицом в мои волосы. Целует кожу. — Ради тебя, моя Рыбка. Все это — ради тебя. Я не сдамся.

Говорит он так под действием момента, а может, потому, что лекарства действуют, не давая проснуться его боли или же на пороге нового мы всегда выглядим чуть смелее, говорим решительнее… не знаю. Но знаю другое — я верю Эдварду. И веру мою ничем не поколебать. Это уж точно.

Эпилог

В тот день он сказал мне: «Давай уедем в Сидней».

Я кладу вафельную доску в голубой глазури на второй ярус большого песочного торта. Подготовленные крема в кондитерских шприцах устроились на второй кухонной тумбочке, поджидая своего часа.

— Белла, — Даниэль, появляющийся из дверного прохода, ведущего в гостиную, окликает меня. В руках у него небольшая оранжевая коробка, — привезли сахарные украшения.

В мальчишке, который коротал со мной сложные темные дни на острове возле Норвегии, практически ничего не изменилось. Те же волосы, те же глаза, та же улыбка… только взрослее он стал, мужественнее (хоть сразу и не разглядишь), а еще, наконец, снял серьги, что так раздражали Аро… Аро, который ни слова об этом не говорил.

— Поставь сюда, — я сметаю в мусорное ведро использованную бумагу для выпечки, освобождая место на столе, — и как дела с шариками?

— Уже почти все надули, — успокаивает меня мистер Вольтури, — Аро лично следит за процессом.

Я улыбаюсь. Идеальный план близок к своему осуществлению. Осталось только удержать все на требуемом уровне.

— Не переживай так, Беллз, — невесомо коснувшись моего плеча, подбадривает Даниэль, — это будет потрясающий праздник, а устроила его ты.

— Думаешь, понравится?..

— До самой широкой улыбки, — мужчина смеется, — лучше скажи, чем еще мне тебе помочь?

— Проверь, какой диск стоит в проигрывателе. Мне нужен именно Синатра.

— Будет сделано, миссис Каллен, — хмыкнув, Даниэль спешит обратно к арке. Но останавливается возле нее, еще раз на меня оглянувшись. — Помни, мы все успеваем, Белла. Не торопись.

Я делаю глубокий вдох, выдавив маленькую улыбку. Хотелось бы ему верить, однако торт я пекла на двадцать минут дольше ожидаемого… и это может стать решающим временем. Эдвард и Полин вернутся с серфинга меньше, чем через час.

В тот день он сказал мне: «Давай уедем в Сидней».

Бледный и измотанный, с глазами, в которых раз и навсегда поселилась болезненная темнота, постоянно разрываемая тревогой, он смотрел на меня с мольбой. И я не смогла отказать, даже если бы очень хотела. Традиционная медицина была бессильна против его болей — и нам ничего не оставалось, кроме как это принять.

Вторая вафельная доска, чуть больше предыдущей, заменяет свое место на корже. Специальное углубление в тонком творожном слое идеально вмещает в себя ее заостренное основание. К тому же, в цвет торту, на доске видны две желтые полоски.

Моя третья, последняя доска, самая большая. Она оранжевая, с морскими звездочками-рисунками по периметру. Выглядит очень стильно, но в то же время крайне красиво. Да и символично это… доска такой расцветки была первой, на которую Эдвард встал — заняться серфингом он решил после нашего переезда. Во-первых, это расслабляло, во-вторых, чем еще заниматься в свободное время, живя возле самого океана, а в-третьих, свежий воздух благотворно влияет на его здоровье.

Я торопливо вытираю руки светлым полотенцем, распаковывая коробку, принесенную Даниэлем. В ней все, что мне необходимо — серебристая пудра, сахарный песочный замок и две пальмы с мармеладными ветвями. Осталось только установить эту прелесть на нашем праздничном угощении. А затем настанет и черед крема. Крема со свежими ягодами малины, клубники и брусники.

— Не торопись, — бормочу сама себе, тщетно стараясь успокоиться. Повторяю слова Даниэля как мантру, зная свою неуклюжесть. В спешке обязательно что-нибудь испорчу, это неминуемо.

Вдох. Выдох.

Вдох. Выдох.

Вдох.

Ну что же, где мои кондитерские шприцы?..

В тот день он сказал мне: «Давай уедем в Сидней».

…И мы уехали. Из лучшего неврологического центра США, из-под надзора гениального доктора Стива Шиффера-Бланки, поставившего на ноги не одного безнадежного больного, от кислородных масок, иглоукалывания, действенных противосудорожных и анальгетических препаратов общего спектра. Сколько бы денег ни уходило со счета Эдварда, сколько бы попыток ни предпринимал доктор, как бы ни старалась поддержать веру мужа я… все мы знали, все, а Эдвард, вынужденный страдать, в особенности, что это бесполезно. Ситуация в клинике подталкивала нас, если не сказать больше, к окончанию сопротивления. Эдвард все чаще засматривался на морфий, склоняясь к прежнему курсу его употребления… и это стало решающим моментом. Для него. И для меня.

…Его приступы были не сравнимы с теми, что я видела прежде. Эдвард выглядел не несчастным теперь, он выглядел просто мученником… терпел, сражался, но оттого картинане менялась. Мне казалось, он скоро будет ходить по потолку. Или влезет на бетонную стенку. Или… застрелиться.

В конце концов, оставив управление компанией в руках своего соратника и верного человека — Джаспера Хейла, Эдвард просто слег. Боли не давали ему работать. Боли не давали ему жить.

И если бы мы не уехали, боюсь, все закончилось бы очень печально…

В самолете, следующем в аэропорт Кингсфорда Смита, я и Эдвард практически не разговаривали. Он держал мою руку, я держала его. Крепко. Отчаянно. Безнадежно.

Взлетая, ни я, ни он не чувствовали сожаления. Однако мысли, что то, что творим — редкое безумство — уверена, обосновались не только в моей голове.

Муж дал мне — а значит, и себе — три недели, дабы справиться с кластерными болями. Две из них благополучно завершились ничем. Оставалась последняя возможность — в Австралии. Только далеко не в медицинском центре… вернее, не в совсем традиционном медицинском центре.

Потому что я, когда увидела его, прежде лишь описанного (и сильно приукрашенного) Эдвардом, впала в отчаянье.

Он приехал к колдуну?!

…Хижина на краю тропического леса. Деревянная постройка стен, настил крыши из листов гигантских орхидей, над дверным звонком — полчище маленьких паучков. И внутри, внутри, помимо сумасшедшего старца с дико горящими глазами и набедренной повязкой алого цвета… одна лишь койка. Прямо на полу. Прямо возле миллиона каких-то флакончиков и разожженного в такую жаркую пору костра.

— Не надо этого делать…

— Это все, что мы можем сделать, — не согласился на мои восклицания муж. Бледный, но решительный, он намерен был стоять на своем. — Изабелла, я обещал испробовать все варианты. Этот — крайний.

Боги, а ведь он там, в Норвегии, упрекал меня в том, что пойдем к шаманам…

…Боли накрывали Эдварда неожиданно, как прилив у небезызвестного океана. Раз — и все. Они не выбирали место и время, хотя закономерно чаще всего приходили ночью, они не щадили. Он натягивал майку на лицо, он обхватывал голову руками, он глотал свои прежние таблетки… а результата не было. Вернее, не тот он был, что прежде — Эдвард уверял, что понятия эти равнозначные. Видимо, неотвратимость болезни и ее сила и заставили Каллена прийти сюда. Со мной.

— Никто не ручается за его безопасность, — тяжело сглотнув при виде тех же паучков, спокойно разгуливающих по всей хижине, я поежилась.

— Зато мы знаем о «безопасности» морфия, — резко отчеканил Эдвард. Качнув головой, он глубоко вздохнул. Темные оливы показались мне бездонной пропастью. — Ты не обязана здесь быть. Можешь подождать снаружи.

Я еще раз посмотрела вокруг — на склянки с сомнительными мазями, на шамана, вызывающего и отвращение, и ужас, и гнев, но уж точно не доверие, на общую обстановку, на прыгающие по уголькам полоски огня. Я до крови прикусила губу. Но руку Эдварда в своей сжала крепче.

— Я тебя не оставлю.

Могу поклясться, губ его коснулась крошечная улыбка, а в глазах, пусть даже в минимальном количестве, проявилось облегчение.

— Спасибо, — едва слышно шепнул он. И мы вместе, синхронно, сделали шаг внутрь хижины.

…За свой ритуал шаман, представившийся как Врачеватель Света, взял ни много, ни мало, шестьдесят пять тысяч долларов — и еще семь на какой-то налог, который он якобы платит государству.

И лишь при пересчете наличной суммы позволил Эдварду лечь на чертову деревянную койку, а мне, прямо на колени, сесть рядом. К паучкам.

Тонкими полосками, стараясь не сойти с намеченного кондитерским карандашом маршрута, я орудую кремовым шприцем. Сперва оранжево-розовый, под цвет волн океана на закате. На общем песчаном плане торта он смотрится крайне свежо. После него — зелено-лазурный, в напоминание о том, каким обычно является море, что муж так полюбил покорять. И, на третий ярус, над самыми серфинговыми досками, легкий бело-бежевый, ракушковый цвет. Пенистые барашки волн именно такие — любимцы Полин. А все, что любит она, практически сразу заслуживает и любовь Эдварда.

Я прочерчиваю четкие контуры волн голубой пастилой, особым образом упакованной в жидком виде. Это очень удобно, если знать, где покупать. Благо, мой кондитерский опыт позволяет владеть подобной информацией. Все началось с фотосъемок еды. Затем — увлекательного ее приготовления, заставившего меня забросить прежде, казалось, дело всей жизни — фотографию. Норвегия все изменила. Норвегия и Птенчик…

…Я не забывала о нем ни дня. Не было ни одного утра, чтобы просыпаясь, я не произнесла его имя. Не было в неделе такой ночи, чтобы он, хоть раз, не приснился мне. И не прошло ни одного года, чтобы в тот самый день его смерти я бы не оказалась в церкви… со свечой…

Но жизнь продолжалась. Эдвард продолжал ее ради меня, я — ради него. Мы сдержали данные друг другу обещания и, постепенно, свели скорбь и грусть о потерянном малыше, которые всегда будут в нашей жизни, даже на смертном одре, на минимальный уровень. Смирились. Приняли. Отпустили…

Эдвард заметил мой интерес к выпечке как раз в один из «плохих» дней. Готовка помогала мне отвлечься не трогая его, занятого работой, и это было сносным делом. Я бы хотела им заниматься и дальше, на более высоком уровне, в чем однажды ночью, после занятия любовью, вдруг ему и призналась.

Муж помог открыть свое дело. И ныне кондитерский дом «Belezza» имел неплохие заказы.

…Вот теперь время пальм, пудры и песочного замка. Из специального углубления я достаю так же большое и светлое солнце, вафельно-глазурное, как и доски, на котором написано любимое имя. Все в окружении жаркого тепла. Все в окружении счастья.

Эдвард.

Я не верила в магию. Во что угодно: силу слова, силу духа, силу молитвы… но только не в магию. Возможно, тому причиной верования родителей, которые любых аборигенов острова считали людьми необразованными и не совсем культурными, а возможно, современный мир с его постоянным подавлением любого чуда сыграли свою роль. Но я не могла, никак не могла, сидя на деревянном полу в этой хижине, заставить себя поверить. Мне хотелось схватить Эдварда в охапку и бежать, бежать так далеко, как только можно отсюда. Я ненавидела Австралию, себя, этого шамана…

Я знала, что он не поможет ему. Он убьет его. О господи, убьет…

— Рыбка, тише, — строго велит мне Каллен, едва только на глазах появляются слезы.

Я с силой зажмуриваюсь.

Никакая я не золотая рыбка, Эдвард, раз ты здесь. Не исполняю ничьих желаний и не заслуживаю твоего доверия. Я не справилась. Я не смогла.

— Пожалуйста, давай уйдем, — пока шаман что-то мудрит со своими склянками, просительно склоняюсь к его лицу. Целую кожу, — любовь моя, милый мой… не надо, не надо этого делать!..

— Ты накручиваешь себя.

— Здесь нет доктора. Если он введет яд, как мне помочь тебе?

— Все будет в порядке, — Эдвард, отрицательно покачав головой, привлекает меня к себе. Ласково целует, — только не бойся. А если все же станет совсем страшно, выходи отсюда. Не надо тебе здесь быть.

— Эдвард…

— Белла, поверь мне, — на сей раз просит уже он сам. Откровенно и тихо, — я справлюсь, чтобы он ни делал со мной. И если его ритуал спасет меня от кластера, мы вернем себе нашу жизнь. Целиком и полностью.

— Я не хочу потерять тебя здесь…

— Ты не потеряешь. Все, — он осушает мою слезинку кончиком пальца. А потом целует в щеку, краем глаза заметив, что Врачеватель уже готов врачевать. — Я люблю тебя.

— И я тебя люблю… я здесь, — глажу его руку, обеими своими сжав ладонь. Не отпущу. Ни за что.

…То, что происходит дальше в этот день, порой до сих пор снится мне в кошмарах.

Сперва шаман велит Эдварду полностью раздеться, дабы обнажить душу.

Затем, натирая его тело каким-то маслом «целебного дерева правды», вызывающим нервную дрожь всех рецепторов, бормочет какую-то непонятную фразу, раз за разом.

После Врачеватель зажигает ароматические свечи, отравляя комнату их запахом, едва ли не причиняющим боль. Даже у меня начинает болеть голова.

— Ты точно хочешь остаться? — на чистом английском спрашивает у меня он. Белки глаз на фоне лица, измазанного какой-то смесью тертых трав, выглядят очень страшно.

Эдвард тревожно следит за мной взглядом, и сейчас делая вид, пусть и с заметным усилием, что все хорошо.

— Рыбка…

— Я хочу, — отвечаю им обоим, не рассматривая другого варианта.

— Тогда сядь дальше. Мы будем очищать душу.

С этими словами, убедившись, что я, отпустив руку мужа, на достаточном отдалении от койки, кидает в огонь какую-то траву. Пламя вспыхивает. Запах становится в разы сильнее.

Шаман принимается произносить странные наборы слов, а то и целые предложения, колдуя с сухими зернами в шелушащихся шкурках над телом Эдварда. Он театрально машет руками, меняет тон и силу голоса, а в конце, резко и неожиданно, зажимает горячий уголек в руке Каллена. До красноты кожи.

Я накрываю рот ладонью, насилу сдерживая слезы. Эдвард сильно морщится, когда его кожу освобождают. Она обожжена.

— Душа чиста. Теперь можно врачевать, — ободряюще сообщает шаман.

Свечи пахнут теперь нестерпимо сильно, особенно в тандеме с маслом «целебного дерева» на теле Эдварда. У меня режет в глазах, а у него, похоже, начинает болеть голова…

Врачеватель плашмя ударяет своей грязной ладонью по его лбу. Раз, другой, третий. Чертит на нем две ровные черные линии. Бормочет заклинание.

И снова.

Говорит он все громче, огонь трещит все слышнее, а ветер за окном, колышущий листья орхидей, превращает все это в какофонию, какую еще нужно поискать.

Эдвард сжимает руки в кулаки, задышав чаще. Задымленное помещение мешает ему вдохнуть как следует.

Сидя в своем углу, я наполняюсь ненавистью — к шаману. И безумным состраданием — к мужу. Но не решаюсь никак тому помешать.

Эдвард хочет этого. Эдвард стерпит. Он очень сильный.

— Можешь вернуться, женщина, — дозволяет абориген.

И я, сжав губы, возвращаюсь.

…Что-то падает на пол, выдергивая меня из своих мыслей. Я вздрагиваю, а Даниэль, в который раз остановившийся в дверном проходе, хмурится.

— Извини, Белла.

— Ничего, — я наскоро убираю с лица волосы, стараясь спрятать те мысли, что неожиданно всплыли в сознании, — я почти закончила. Как там шарики? И диск?

— Все на месте, — мистер Вольтури, тактичный, не задает лишних вопросов. — Какой красивый торт. Ты мастерица.

— Должно же у меня хоть что-то получаться хорошо…

— Действительно, — он смеется, — твои кондитерские изделия стали легендой Сиднея, а ты все еще прибедняешься. Ты многое делаешь хорошо, Изабелла.

— Просто ты сладкоежка, — хмыкаю я.

— И это тоже, — не отрицает мужчина, оглянувшись на часы, демонстрирующие, что у нас осталось ровно полчаса, — скажи мне лучше еще раз, какой у нас план?

— Это сюрприз, поэтому, все должно быть тихо, пока он не войдет.

— Мы встречаемся в гостиной?

— Да. У дивана и у шкафов. Там достаточно места.

— Гости пока ведут себя не слишком тихо…

— В океане он не услышит ничего, кроме волн и Аполлинарии, — успокаиваю я, — но лучше вели им быть потише. Я отнесу торт и выйду к вам.

— Понял. Но можно еще вопрос: за хорошую работу мне ведь полагается маленькая награда?

Смешинки в его глазах я не умею игнорировать. За прошедшее время мы стали с Даниэлем отличными друзьями. К тому же, он мой главный советник (после Полин, конечно же) о составе нового продукта и его вкусовых качествах.

— Ты как ребенок, Даниэль.

— Белла, за твои тарталетки можно убить…

— Давай обойдемся без крови, — хмурюсь я, протягивая ему с подноса ту сладость, о которой грезит, — спасибо тебе. А теперь иди. Ничего больше не трогать.

— Как скажешь, мамочка, — кривляется он, но все-таки покидает кухню, — мы тебя ждем.

— Я помню, — бормочу. И, убедившись, что торт готов, переставляю его на постамент, специально оформленный Полин еще вчерашним утром, пока Эдвард разбирался с делами компании.

Довольно удобно, что теперь он перенес головной офис своего холдинга в Сидней. Он вообще многое перенес, перевез в Сидней, включая нас. Австралия, как мы и хотели, стала нашим вторым домом… и, хоть раз в месяц Эдварду приходилось стабильно посещать Атланту, а значит, приходилось и нам — новое правило семьи: никогда не расставаться, — все же, большую часть времени мы проводили здесь. И это благоприятно сказывалось на всем. Особенно на его самочувствии.

Я свыклась с его миром. Он принял мой. Мы и здесь достигли баланса.

Теперь то, сколько мы тратим, не задевало меня так сильно, как прежде, не шокировало. Теперь это стало чем-то вроде обыденности, всего лишь данностью.

Мир не перевернулся, когда я вошла в мир Эдварда. Мир не перевернулся и тогда, когда я стала его полноценной частью. Но свое обещание сдержала. Я не кукла, как «дочери» какого-то мистера с «Острова слонов», я не стараюсь быть другой, пряча себя в тоннах дорогой косметики. И время свое, и деньги я посвящаю дочери. Обеспеченность Эдварда дает мне возможность дать ей все самое лучшее, а не это ли мечта любой матери?

Нет больше сомнительных мероприятий. Нет больше страшных ритуалов. Нет больше необходимости кому-то что-то доказывать. Норвегия и Ифф заставили нас пересмотреть взгляды, ценности и ориентиры. Повзрослеть.

Отныне — только семья. И ничего не было важнее для нас обоих. Для нас всех.

Эдвард мучается, через силу втягивая в себя пропахший травами и ароматическими свечами воздух. Его крупно, как в лихорадке, трясет. Скользкие от масла, к тому же еще и обожженные пальцы боятся выпустить мою руку, не удержать. Но я стараюсь успокоить их, самостоятельно держа очень крепко, еще и положив, для довершения, ладонь на мужнино плечо. Это хоть и каплю, но ему помогает.

— Болеть будет сильнее, — предупреждает Врачеватель, натирая лоб Эдварда чем-то зеленовато-серым, грязеподобным, — надо терпеть.

— Оно жжется…

— Это нормально, — не принимая жалоб, докладывает шаман, — в составе зелья яд тайпана. Он всегда жжется.

Яд?.. Мне который раз за последний час кажется, что я готова убить этого человека. Придушить. И на сей раз мешает лишь то, что мои руки во власти Эдварда. И без них он, хрипло, отчаянно шепчет, не справится.

Я знаю, каковы его боли. Все эти красочные описания, вроде «ножом в висок и до самого глаза», «из меня выбивают яркие звезды», «расчленение без попытки помешать» чудесно въелись в мое сознание. И чем больнее ему, тем больнее мне. Я вижу все это, а ничего не могу поделать. Я бессильна.

Впрочем, стоит признать то, что раз шаман сумел… вызвать боль, может, он узнает, и как унять ее?

— Белла… — низким, не своим голосом стонет Эдвард. Морщины, глубокие и мало с чем сравнимые, охватывают его лицо. Белое, в слое желтого масла, оно выглядит из рук вон плохо.

— Я здесь, — уверяю, отваживая себя от ненавистного желания плакать, — ты прекрасно держишься, осталось чуть-чуть потерпеть.

Эдвард закрывает глаза. Так плотно, как может. Его трясет сильнее.

— Он мерзнет…

— Это нормально, — словно бы заученной фразой продолжает говорить шаман, — ему на пользу. Грязь выходит.

Боль — это грязь. Мне уже расшифровали.

С нечеловеческим трудом промолчав в ответ, я возвращаюсь к Эдварду. Я глажу его плечо, целую сжавшие мои, побелевшие пальцы. В них ни кровинки. В нем всем будто бы ни кровинки.

Я не знаю, сколько это длится. Помимо редких стонов мужчина не позволяет себе ничего, хотя по глазам, по губам видно, что то, что его терзает… не снести. Никак.

Но вот Врачеватель тушит две ароматические свечки. Конец близок?

— Через минуту будет апогей, — развязывая узелок с очередными засушенными дарами леса, он поворачивается к огню, — от него зависит весь эффект. Чем сильнее боль сейчас, тем меньше будет потом. Главное — не касайся руками головы. Женщина, держи его руки. В руках вся грязь.

Черт!

Лицо Эдварда заостряется, наполняясь решимостью, последней и действенной. Глаза он открывает, не собираясь прятаться от огня. Находит меня — на секунду. И камень, кремень, что заполоняет его взгляд, ничем уже не поколебать.

Я нерешительно сперва, но потом увереннее накрываю своими обе руки мужа. Мы начали это. Надо уже и закончить как следует.

…Шаман кидает мешочек в огонь. Пламя его с легкостью поглощает. И, хоть я думала, такое бывает только в кино, под стать этому, Эдвард, задохнувшись, с резко расширившимися глазами, вздрагивает всем телом. Блики огня играют на его промасленной коже. На лице ходят желваки, брови страшно взлетают вверх. А багровые синяки у глаз, так и не сведенные бесконечной терапией, мне чудится, чернеют.

Его силы Каллену не хватает.

Сжав зубы, стиснув до треска, сквозь них он кричит. Рычит. Ревет. Тело, как у марионетки, будто подвешенное нитками, тянет вверх. Он изгибается, задыхаясь, загибаясь, и рвется, мечтает руками накрыть голову. Будто спасет ее. Будто сможет.

Скользкие, я, умоляя его потерпеть, их держу. Как могу.

— Грязь выходит. Вся грязь, — одеревеневшим тоном произносит шаман, довольный картиной, — дыши и терпи.

Эдвард извивается на своем месте на узкой деревянной койке. Дрожь его уже ни с чем не сравнить и никак не унять. Блестящая уже не только от масла, но и от пота кожа переливается даже от самого маленького источника света. И этот взгляд… и выражение лица… и губы, губы, доказывающие мне, демонстрирующие так ярко, как возможно, каждое его мучение…

Я умираю вместе с Эдвардом. С каждым его рваным вздохом.

— Люблю тебя, люблю, — склонившись к его уху, из последних сил держа руки, сорванно шепчу, — мой сильный, мой храбрый, мой замечательный… я так тебя люблю… я люблю… я здесь.

Мои бормотания сливаются с бормотанием шамана.

Огонь, горящий в его костре, срастается с огнем внутри Эдварда.

И время, убыстряясь, все же жалится над нами.

Под затухание остатка ароматических свечей — без какой-либо помощи Врачевателя — Эдварда отпускает. Так же резко, как и началось.

Он тяжело откидывает голову на койку. По коже текут слезы. Сбитое дыхание так просто не восстановить.

— Свободен от грязи, — произносит шаман, смахнув зеленую траву со лба Каллена, — через десять минут встанешь и пойдешь в свой дом. Спи много, ешь много. Слабость скоро кончится. И ты станешь здоров.

Замечательное сообщение.

Выдохнув, я склоняюсь к Эдварду, не отпуская его рук. Нахожу губы, трепетно целую.

— Больно?

— Нет, рыбка…

Я касаюсь своими щеками, не боясь измазаться в масле, его щек. И по сумасшедшему ярко, облегченно улыбаюсь.

Усталые темные оливы встречают меня той же улыбкой. Но куда, куда более счастливой, не глядя даже на общее свое состояние.

— Люблю тебя, — хрипло признается Эдвард. Тише капельки масла, падающей на пол.

— Люблю тебя, — киваю я. И обнимаю его, самим фактом существования этих объятий, поклявшись больше никогда не отпускать.

Среди гостей, приглашенных к участию в нашем сюрпризе, помимо Даниэля и Аро, ставших в нашем доме самыми частыми гостям, а так же моих родителей, гордившихся своим зятем, есть еще несколько близких друзей. С кем-то Эдвард познакомился на тренинге серферов, с кем-то встретилась я, гуляя с Полин. А некоторых мы и вовсе узнали вместе на праздниках в городе или детском саду. Эти люди стали для нас подтверждением той новой жизни, что мы начали. И потому они особенно дороги нам. Эдвард будет рад.

— Через десять минут, — сообщаю я всем собравшимся, выглянув в окно, — Апполинария зайдет первой, потом — наш именинник. Тогда и начинаем — я дам сигнал.

Все понятливо кивают.

Аро, подмигнувший мне рядом с проигрывателем, помнит свою задачу — включить музыку. А Даниэль, все-таки укравший еще одну тарталетку, готовится отпускать шарики. Улыбается.

У них с Аро все получилось. Наладилось, настроилось, вошло в колею. Любовь преодолевает многие преграды, даже если они кажутся самыми невероятными. Любовь — это движущая сила, которую нужно еще поискать. И эти двое, не глядя на предрассудки, не глядя на сложности, все-таки выстояли, не утеряв и капли своего чувства. Они победили.

И мы победили.

Большие деньги не стали камнем преткновения, как того боялась я.

Головные боли, почти полностью исцеленные тем шаманом, не стали камнем преткновения, как боялся Эдвард.

И рождение Полин… наша светлая девочка окончательно вернула в нашу жизнь солнце. С тем самым первым положительным тестом на беременность…

Это произошло через четыре месяца после нашего визита к доктору в Джорджии — и через три, после посещения Врачевателя в этой страшной хижине. Эдвард оправился, сумев, как и обещал абориген, полностью преодолеть все последствия болей и, хоть боялся их возвращения — и боится до сих пор — справился. Он потом много раз напоминал мне, сколько я ему это повторяла… и уверял, что без меня бы не смог… но это неправда. Его внутренняя сила, его стойкость и его решимость привели нас к счастливому финалу.

Бросить клинику он решил сам.

Пройти лечение у шамана, без каких-либо гарантий, он решил сам.

И то, что я просто сопровождала… о нет, мистер Каллен, вашу славу отбирать не позволю. Вы это совершили — истинный подвиг. А я делала то, что должна жена. Не более.

Но, так или иначе, через три месяца я получила подтверждение беременности. Мы соблюдали все правила предохранения, помимо таблеток, однако Апполинария каким-то образом прорвалась через оборону. И явилась, лучистым солнцем, в нашу жизнь.

Отношение Эдварда к моей второй беременности радикально отличалось от первого. События, что мы пережили, тому причина, или он просто сдержал данное мне слово, что так будет… а может, все дело в понимании, каково такое чудо… терять.

Муж проводил со мной как можно больше времени, послав даже работу. Он посещал со мной консультации, ходил на какие-то курсы для беременных, следил за тем, что я ем, сколько отдыхаю, как себя чувствую, соблюдаю ли рекомендации… он берег нас обеих. Он безумно нас любил.

Мы с Эдвардом сделали выводы и приняли все меры, дабы трагедии не повторилось. Мы смогли.

И день рождения Полин… и ее первые шаги, ее улыбка, ее внешность, столь схожая с нами обоими, ее успехи… это нечто запредельное. Это даже не эйфория, это не просто Рай… это предел мечтаний. И так, наверное, точнее всего. Когда я стояла у ее колыбельки и смотрела на это маленькое чудо, столь сильно изменившее мою жизнь… когда я видела Эдварда, что укачивал ребенка на руках, неумело кормил дочь морковным пюре с ложечки, учил ее читать…

Наша жизнь. Вот она какая — наша жизнь.

Спасибо тебе за нее, Господи. Спасибо тебе за все.

…Я выглядываю в окно. Я их вижу.

— Идут, — шепотом сообщаю собравшимся, повелев прятаться, — на счет три…

Ничего не подозревающий, Эдвард открывает дверь, как всегда пропуская дочку вперед. С папиными бронзовыми волосами, с моими карими глазами, с моим носом, его губами, длинными черными ресницами… и в бессменном желтом купальнике с дельфинчиками, под стать своему имени, она, наперевес с маленькой серфинговой доской, хитро мне подмигивает. Смешно оглядывается на папу, закрывающего входную дверь…

— Три! — даю сигнал я.

И мы все, дружные, счастливые, выпрыгиваем из своих укрытий с криком «СЮРПРИЗ!». Летят шарики, включается самая известная и любимая песня Фрэнка Синатры — «Мой Путь», а Апполинария, крепко обняв папу за ногу, поздравляет с нами:

— С днем рождения, Эдвард!

Изумленный, мужчина окидывает нас всех взглядом, не пряча своей широкой, наверное, одной из самых широких за все время, улыбок. Видит Аро, видит Даниэля, видит друзей, видит меня… и видит торт. На торте, серфинг-торте, его любимом рецепте моей кондитерской, значимая цифра: 39. Вся из шоколадной глазури, выбивающая из волн. Рядом с солнцем-именем, сияющим так ярко.

Годы несильно изменили Эдварда — куда сильнее его меняли постоянные боли. Мужчина сохранил густоту волос и глубину темного оливкового взгляда, черты его лица смягчились с рождением дочери, став теплее, а фигура и вовсе не пострадала. Эдвард был моим Эдвардом. Им он и остался.

— Ничего себе, — восхищенно выдает он, поочередно обнимаясь с каждым, кто подходит ближе. Затем наступает черед Полин, терпеливо ждавшей своей очереди, которая с недетским обожанием зацеловывает щеки своего героя.

— С праздником, папочка!..

— Девочки, — Каллен утягивает нас в объятья, выловив из нашей небольшой толпы и меня, и тепло целует. Дочку в лоб, меня — в губы. И ухмыляется.

Мы словно бы одни теперь. Как на пляже, когда гуляем по нему вечером, как в доме, когда отдаемся страсти, как в сказке… сказке, что так часто читаем Апполинарии.

— Ты моя самая замечательная Золотая Рыбка, Белла, — ласково и доверительно сообщает Эдвард, приникнув к моему виску, — золотая рыбка, что исполняет все, даже самые невероятные, желания. Люблю тебя. Всегда.

Я обвиваю его за шею. Я целую его в ответ.

Всегда.

Идеальное слово.

Примечания

1

Уильям Шекспир.

(обратно)

2

Алена Тудан.

(обратно)

3

Дрожь страсти.

(обратно)

4

Золотая рыбка.

(обратно)

5

Ольга Моисеева.

(обратно)

6

Ольга 48.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Эпилог

*** Примечания ***