История сыска в России. Книга 2 [Пётр Агеевич Кошель] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Пётр Кошель История сыска в России Книга 2

В ПАМЯТЬ ДЕКАБРИСТОВ — ВЕДРО ПИВА

Съезд, на котором было заложено основание Российской социал-демократической рабочей партии, прошел, как это ни странно, мало замеченным, и в розыскной летописи оставил след мимолетного эпизода.

Единственными свидетелями социал-демократического “рождества” было несколько “летучих” филеров. Они следили за Б.Эйдельманом, которого окрестили Лохматый. 27 февраля Эйдельман привел их из Харькова в Минск. На другой день он посетил дом на Захарьевской улице и виделся там с интеллигентом-евреем, которому филеры дали кличку Черный. То был А.Я.Мытникович.

Так Департамент полиции подошел близко, с самому центру Еврейского рабочего союза. Мог ли думать Эйдельман, твердящий все время о конспирации, что свидание на Захарьевской улице приведет к провалу? И что на след минских совещаний навел сыщиков он сам, главный организатор учредительного съезда?

Но следует отдать ему должное: с внутренней стороны конспирация при созыве минского съезда была проведена образцово. Правда, когда филеры заметили появление в Минске других наблюдаемых, известных им по Киеву, Департамент полиции почуял недоброе и телеграфировал Зубатову: “Тучапский, Эйдельман и Вигдорчик находятся в Минске при трех филерах. Командируйте немедленно помощь”.

Но съезд уже прошел. Относительно его характера “охранка” долго еще оставалась в неведении, даже Зубатов не имел вполне точных сведений, хотя в совещаниях участвовал представитель Москвы. Вот что, например, сообщал он Ратаеву:

“По имеющимся конфиденциальным сведениям, съезд представителей нескольких местных революционных организаций, провозгласивших объединение последних под общим названием “Российской социал-демократической рабочей партии”, состоялся в Минске 1 — 2 марта минувшего года. Участниками названного съезда были: привлеченные уже к дознаниям Борух Эйдельман (представитель от группы, издававшей “Рабочую газету”), Абрам Мытникович и Арон Кремер (от Общееврейского рабочего союза в России и Польше), Казимир Петрусевич (от Екатеринославского кружка), Павел Тучапский (от Киевского “Союза борьбы за освобождение рабочего класса”), Александр Вановский (от такового же союза в Москве), один делегат минских социал-демократов и одно лицо, оставшееся неарестованным…” В сноске к этому месту было сказано: “Негласно поднадзорный дворянин Рудольф Иванов Данилович, живший до сентября в Петербурге, откуда отметился в Варшаву”.

И далее: “Общие собрания участников съезда (7 — 8 человек) проходили в одном из домов на Захарьевской улице (вероятно, в квартире арестованного в июльскую ликвидацию Петра Румянцева). Вопросами по заранее составленной программе на съезде были: размеры компетенции Центрального Комитета партии, степень автономности местных групп, их наименование, характер отношения к партиям: Польской социалистической, “Народного права”, социалистов-революционеров и пр. Главнейшие постановления минского съезда опубликованы в известном “Манифесте” Российской социал-демократической партии. Инициатива съезда и руководство его занятиями принадлежали, по-видимому, представителю южно-русских рабочих организаций Б.Эйдельману, а главными сотрудниками в этом деле были, вероятно, Мытникович, Кремер и Румянцев”.

Из приведенного документа видно, что сам Зубатов даже почти год спустя не имел точных сведений о съезде; ему не был известен представитель минской социал-демократической группы Кац; о присутствии на съезде петербургского делегата Радченко он, очевидно, и не подозревал, наоборот, был указан Данилович, который, насколько нам известно, к съезду отношения не имел; наконец, Вигдорчик, которого филеры видели в Минске, почему-то совсем не упомянут.

Несомненно, в работе с минским (историческим) съездом “охранка” дала маху.

Еврейское рабочее движение, зародившееся в начале 90-х годов, оформилось на съезде в Вильно 25 — 27 сентября 1897 года, когда возник Всеобщий еврейский рабочий союз, который принято именовать ради краткости Бундом.

Когда после успешного разгрома южных организаций Зубатов встал фактически во главе всего политического розыска империи, первой его заботой было желание обзавестись хорошим осведомителем в бундовской среде. Для этого ему надо было сделать пробный улов, и с такой целью он закинул сети в тихие воды жандармских воеводств, где при невольном попустительстве дряхлевших полицейских генералов еврейский пролетариат плодился и множился с угрожающей быстротой.

Зубатову вообще очень везло, не изменило ему счастье и в этом случае: за четыре месяца он успел выявить центральных деятелей Бунда, нанес затем последнему сокрушительный удар и в то же время обзавелся ценной агентурой.

Надо признать, в розысках по делу Бунда медниковские молодцы проявили чудеса: в незнакомых городах и местечках, не зная местных обычаев, не понимая ни слова по-еврейски, московские филеры целыми месяцами толклись возле еврейского гетто, жившего обособленно и относившегося крайне подозрительно ко всякому пришлому; они удачно, “на глаз”, намечали себе лидеров и затем цепко держались за них, тащились за ними из города в город.

Но было бы ошибкой приписывать розыскные успехи московской “охранки” чрезвычайному искусству “летучих” филеров. Не подлежит сомнению, что всякое наружное наблюдение, как бы оно ни было виртуозно, можно заметить. Слишком беспечны, слишком самонадеянны были бундовские “подопечные”.

А к каким результатам вела эта беспечность, сейчас увидим.

Мы уже знаем, что Б.Эйдельман, как это сообщалось наблюдением, находясь в Минске, виделся с Черным, которым оказался Мытникович, он же Мутник После отъезда Эйдельмана филеры занялись Мутником и установили, что он встречался с другим персонажем — Школьником (А.Кремер), который обратил на себя внимание чрезвычайной, деловитостью. Таким образом, на первых же порах в розыскной оборот московских сыщиков попали два члена ЦК Бунда.

Наблюдение за Кремером и Мутником выяснило в течение марта их встречи с супругами Фин, Цепринской, Кацнельсоном и Поляком. В апреле наблюдение из Минска перекинулось в Лодзь, куда выехал Мутник: там выявили еще шестерых членов Бунда.

Лодзинская слежка вывела на Бобруйск, где была подпольная бундовская типография. Это стало определенно ясно, когда туда явился некто Г.Сороко, привезший с собой четыре пуда бумаги.

В числе захваченной добычи особо ценными оказались цифровые записи, обнаруженные у некоторых арестованных и затем дешифрованные в Департаменте полиции специалистом этого дела И.А.Зыбиным.

Это были записи по выдаче нелегальной литературы. Они указывали, что одна из арестованных, Гурвич, заведовала нелегальной библиотекой. Перечень читателей попал в руки полиции.

Далее — сорок адресов, касавшихся разных городов и местечек, имевших то или иное значение в подпольной работе.

Все арестованные по делу Бунда были доставлены из провинции в Москву, где их подвергли полной изоляции и строгому режиму. Ротмистр Ратко вел с каждым беседы. Первым сдался бобруйский типографщик (орфография подлинника):


“Г-ну ротмистру Ратко.

Имею честь Вам заявить, что после освобождения моей с под стражею, намерен и так решил, что я буду энергично действовать для того, чтобы найти тот лицо, который меня втянул в деле, за которого я привлечен, и как только я узнаю кое что об этом лице, а так же с кем он имеет сношения, я немедленно дам знать Вашему высокородию.

С почтением С.Каплинский”.


Как человек опасливый и малограмотный, Каплинский старался возможно реже писать начальству, но донесения сотрудника Павлова (агентурный псевдоним, данный ему в честь Павлыча — Медникова) расценивались высоко. Обыкновенно Каплинский сообщал такие сведения, которые не могли его провалить. Охранное отделение тоже, дорожа им, как единственным солиднвш источником по Бунду, прикрывало его. Избегая по системе Зубатова слишком близкого, непосредственного участия в практической революционной деятельности, Каплинский старался занимать позицию человека бывалого, оказывал изредка технические услуги и благодаря прежним связям имел возможность узнавать многое.

Провокаторство Каплинского впоследствии выявил Бурцев. Павлова после революции нашли в Саратове и по решению трибунала в 1918 году расстреляли.

В 1900 году Каплинский указал на ковенский кружок Эта группа из 13 человек была арестована и привезена в Москву. Двоих из них “охранке” удалось завербовать: шляпочника Вилькийского и резчика Валта.

В апреле 1912 года стало известно, что в Вильно организован “террористический отряд” с целью убить губернатора края фон Валя, прокурора Виленской палаты и других важных чиновников. В отряде — четыре местных еврея и два поляка, а также два неустановленных лица. Заготовлено шесть новых револьверов, два кинжала…

К предупреждению об опасности губернатор отнесся скептически и продолжал разъезжать по городу. Однажды, когда он выходил из цирка и садился в карету, в фон Валя выстрелил стоявший в толпе рядом рабочий Г. Лекух. Раненный в левую руку, губернатор схватил правой стрелявшего, который успел еще раз выстрелить, опять неудачно.

Лекуха повесили, а фон Валь стал товарищем министра внутренних дел и командиром корпуса жандармов.

После покушения были учреждены охранные отделения в Одессе, Вильно, Житомире и Кишиневе — черте еврейской оседлости. В Минске дело розыска вел жандармский офицер Хрыпов, в Киеве начальником вновь учрежденной там “охранки” стал А.И.Спиридович, который на первых же порах отличился: “Ночью на 11 апреля 1903 года, — телеграфировал он в Москву, — в Бердичеве обыскано 32 квартиры; 30 человек арестовано; у 8 поличное, в том числе около 4000 бундовских майских прокламаций, библиотечка более ста нелегальных книг, около ста разной нелегальщины, заграничная переписка; у А.Хрузмана 10 двухаршинных картонок-трафареток для печатания “Долой самодержавие” и других русских и еврейских революционных надписей на флагах…”

В 1903 году Еврейский рабочий союз чувствовал себя уже настолько уверенно, что не боялся действовать почти открыто. В Житомире, например, захвачена сходка, посвященная памяти декабристов, на которой присутствовало 113 человек. Собрание это происходило в нанятом помещении под видом еврейской свадьбы.

Интересна была обстановка этого празднования. В помещении, где происходило собрание, никакой мебели не было, кроме стола. На стене — огромный красный флаг с надписями: “1825 — 1903. Слава памяти декабристов! Да здравствует политическая свобода! Да здравствует социализм!” Рядом развешаны портреты Маркса, Чернышевского, Лассаля. Все это освещено несколькими свечами. На столе — пиво, колбаса и яблоки.

В помещении сыщики изъяли около сотни революционных изданий и программу вечера:

“Декабрьское восстание и современное рабочее движение.

Ушер: Тост памяти декабристов. Присяга.

Люба: Памяти Чернышевского.

Хайкель: Памяти Балмашева.

Муня: Памяти Лекуха.

Финал: Друзья, не теряйте бодрость в неравном бою!”

На оборотной стороне программы приводился счет расходов вечеринки, а именно: ведро пива — 1 р.20 коп., полпуда хлеба — 50 коп., 5 селедок — 25 коп., 5 фунтов колбасы — 1 р.25 коп., 2 фунта конфет — 50 коп., 5 фунтов яблок — 35 коп., 2 фунта сахару — 28 коп., чай — 10 коп.

Итого — 4 р.43 коп. На 113 человек! Вот как справляла свои празднества демократия начала века!..

ОПАСНЫЙ СТУДЕНТ

Довольно интенсивно работала киевская типография социал-демократов. Между тем подойти к ней можно было только путем наружного наблюдения, так как иметь в типографии внутреннюю агентуру значило бы самому участвовать в ее работе, иными словами, дать классический пример провокации.

Постепенно подходя к типографии, “охранка” дошла до распространителей ее литературы. Нет-нет да и приведут молодца, обложенного под рубашкой стопками свежеотпечатанных прокламаций. Некоторые из таких разносчиков, взятые с поличным, ночью, становились “сотрудниками”. Стала отпечатанная типографией литература вместо кружков и улиц попадать в отделение “агентурным путем”. Пудами отправляло такую литературу отделение в Департамент полиции. Дошло до того, что из отпечатанной вновь партии в две тысячи экземпляров к “охранке” попадало три четверти. С удивлением смотрел иногда заходивший товарищ прокурора на кипы этих листков, на которых краска еще размазывалась, настолько они бывали свежи. “Да уж не сами ли печатают?” — наверно, думал он о них.

От распространителей дошли до центра распространения, оставалось установить посредника между этим центром и самой типографией. А это было самое трудное. Чем ближе к типографии, тем строже конспирация.

И вот охрана получила данные, что к сыновьям одного богатого еврея, жившего на Институтской улице, привезли большой транспорт свежей литературы, и Спиридович направил туда наряд полиции, отправился и сам. Богатый дом, огромная квартира. Взволнованный отец молодых людей, господин Г., ходит по красному ковру роскошной гостиной. Он хочет поговорить по телефону, но приходится ему в этом отказать. У сыновей нашли и два тюка транспорта, и еще кое-какую литературу, а главное — гектограф со свежеотпечатанными прокламациями. Дети богача работали на пролетариев. Помощник пристава, из бывших офицеров, так обрадовался результатам обыска, что решил, что в доме где-либо спрятана и сама типография. Это был на редкость энергичный полицейский чин. Он перерыл весь дом и даже забрался в сад. Войдя туда, Спиридович застал его в беседке. Раскрасневшись, он в остервенении долбил топором дубовый пол беседки, решив, что под ним обязательно спрятана типография.

Насилу полковник успокоил его, сказав, что все, что надо, найдено уже, что он отлично произвел обыск и что об этом доложат губернатору. Он был счастлив и все-таки продолжал просить:

— Господин полковник, разрешите пол в беседке все-таки вскрыть, для верности.

Обыск у местного богача наделал много шума в городе. Были арестованы его два сына. Сам Г., придя в тот или на следующий день в клуб, сказал неосторожно, что он не беспокоится за сыновей, что за деньги все возможно и он добьется быстрого освобождения детей у жандармского управления. Эти слова были доведены Спиридовичем официально до сведения департамента, прокуратуры и жандармского управления, где производилось дознание. В результате каждый боялся поднять вопрос об освобождении братьев, и они просидели благодаря отцу много больше, чем могли бы просидеть…

Вскоре после этого обыска агентура указала, что вечером, около девяти часов, у моста, что ведет в крепость на Печерке, должно состояться свидание одного из комитетчиков с человеком из типографии и что тот комитетчик и есть посредник между центром и типографией. Он должен на том свидании передать для типографии черновик первомайской прокламации. Было это за несколько дней до первого мая.

Осмотрели место, где должна была состояться встреча, и установили самое осторожное наблюдение. Место скверное: глушь, ни одного человека.

В назначенный день и час плохонький извозчик и женщина из шатающихся (то были филеры) действительно заметили по виду интеллигентного человека, который, подойдя к мосту, встретился с молодым рабочим. Было темно. Поговорив минуту, встретившиеся разошлись. В сторону интеллигента пошла женщина, за рабочим же поплелся извозчик Вскоре их приняли поджидавшие в соседних улицах другие филеры, которые и продолжали уже наблюдение. Интеллигент долго кружил и в конце концов ушел от филеров. “Щуплый” же, так прозвали филеры рабочего, был проведен в один из домов на улицу, куда выходили зады с Бульварно-Кудринской. Зашел туда Щуплый осторожно, предварительно умно проверив свой заход. Вот эта-то проверка, оглядывание чаще всего и проваливало революционеров.

Дальнейшее наблюдение за домом показало, что он почти никем не посещался. Там царила тишина. Только под вечер выходил как будто рабочий к воротам, стоял, курил и уходил обратно.

Охранное отделение решило провести неожиданный обыск. Результат превзошел все ожидания.

В верхнем этаже этого небольшого двухэтажного дома, в квартире из трех комнат с кухней была обнаружена хорошо оборудованная типография. Жила там социал-демократка Севастьянова, скромная с виду, довольно симпатичная, типа народной учительницы. Она была привлечена уже по какому-то дознанию при управлении и бывала там на допросах. Бывать в жандармском управлении и в то же время заведовать типографией было довольно смело.

Все комнаты и кухня были запачканы типографской краской. В кухонных ведрах — черная вода. Во второй комнате, на специальном столе, находился печатный станок, на котором уже было отработано несколько тысяч первомайских прокламаций. Кипы чистой бумаги, кучи обрезков и старые прокламации валялись повсюду. В сундуке оказался аккуратно сложенный в пачки знаменитый стершийся косой шрифт. Обнаружение его доставило полиции несказанное удовольствие. Там же хранился весь архив местного комитета с массой рукописей. Оказалось, что типография помещалась здесь несколько лет. Работала сама Севастьянова, ей помогали еще два человека, которых не обнаружили. Всю черную работу по кухне выполнял дворник, который, очевидно, был посвящен в тайну квартиры, был из “сознательных”. Его тоже арестовали.

Не оказалось в типографии только второго маленького станка, который перед первым мая из предосторожности перенесли на квартиру одного небольшого партийного работника. Тот так был горд этим обстоятельством, что поделился секретом с товарищем, товарищ сказал жене, жена сболтнула кому-то, дошло до полиции — и станок был также изъят.

В ту же ночь были большие аресты. За несколько дней перед тем, когда в городе уже появились прокламации с призывом на демонстрацию, Спиридович, опираясь на наличность призыва, спроектировал произвести в предупреждение демонстрации аресты наиболее активных партийных работников. Он побывал у прокурора палаты, посвятил его в свой план, и тот согласился с его правильностью.

Аресты производились в административном порядке, от имени губернатора. Взяли человек сто пятьдесят и всем объявили, конечно, причину ареста. Празднование первого мая было сорвано, и если администрация и особенно полиция были довольны, то не менее в душе радовались и рядовые партийные работники, что были арестованы. Всех их освободили через несколько дней после первого мая, и для них, конечно, было лучше просидеть в заключении, чем демонстрировать во время войны со всеми вытекающими последствиями. Были довольны и заправилы: хотели-де устроить, да не удалось — полиция помешала. Лучше отделаться пятью днями в “предупреждение”, чем сидеть три месяца “за демонстрацию”…

Полиция вышла на подозрительного студента-политехника. Была установлена его квартира. По данным уже другой агентуры выходило, что в одной из лабораторий политехнического института потихоньку готовится для чего-то гремучая ртуть.

Доклады наблюдения по этому делу Спиридович принимал лично, сейчас же обсуждал их с заведующим наблюдения, и вместе решали, что делать. Дело было серьезное и щекотливое. Рано пойдешь с обыском — ничего не достигнешь и только провалишься, прозеваешь момент — выйдет, как в Москве, катастрофа. Поставили в курс дела филеров, чтобы работали осмысленней. Те насторожились.

Однажды вечером пришедшие с наблюдения филеры доложили, что в квартиру наблюдаемого политехника проведен был с каким-то свертком, по-видимому, студент, которого затем потеряли, что сам политехник много ходил по городу и, зайдя под вечер в один из аптекарских магазинов, вынес оттуда довольно большой пакет чего-то. С ним он отправился домой, прокрутив предварительно по улицам, где ему совершенно не надо было итти. Пакет он нес свободно, точно сахар. В ворота к себе он зашел не оглядываясь, но минут через пять вышел без шапки и долго стоял и курил, видимо, проверяя. Уйдя затем к себе, политехник снова вышел и снова проверил, нет ли чего подозрительного. Но, кроме дремавшего извозчика да лотошника со спичками и папиросами, никого видно не было… Их-то он и не узнал.

Эти данные были очень серьезны, политехник конспирировался больше, чем когда-либо. Он очень нервничал. Его покупка в аптеке и усиленное заметание затем следа наводили на размышление. Затем он два раза выходил проверять. Значит, он боится чего-то, значит, у него происходит что-то особенно важное, не как всегда. Переспросили филеров, и они признали, что есть что-то особенно “деловое” в поведении политехника. Извозчик, который водил его целый день, особенно настаивал на этом.

Стали думать, не обыскать ли. Решились на обыск Наскоро наметили для маскировки еще несколько обысков у известных эсеров.

Наряд полиции занял двор, где жил студент. Офицер стучит в дверь — молчание. Стук повторяется — опять молчание. Раз, два, здоровый напор — и дверь вскрыта мгновенно.

Кинувшийся навстречу с револьвером в руке белокурый студент без пиджака сбит с ног бросившимся ему в ноги филером. Он обезоружен, его держат. Два заряженных револьвера переданы офицеру. Начался обыск.

В комнате настоящая лаборатория. На столе горит спиртовка, разогревается парафин. Лежат стеклянные трубочки, пробирки, склянки с какими-то жидкостями, пузырек из-под духов и в нем залитая водой гремучая ртуть, аптечные весы. Тут же железные, правильной формы коробки и деревянные болванки для штамповки. Чертежи бомб. Офицер осторожно погасил спиртовку. Рядом на кровати аккуратно разложены тремя кучками желтый порошок пикриновой кислоты, железные стружки, гвозди и еще какое-то сыпучее вещество.

При тщательном осмотре, подтвержденном затем экспертом военно-артиллерийской академии, оказалось, что у политехника было обнаружено все необходимое для сборки трех разрывных снарядов очень большой мощности. Каждый снаряд состоял из двух жестяных, вкладывавшихся одна в другую коробок, между которыми оставался зазор в полдюйма. Коробки закрывались задвижными крышечками. Внутренняя коробка наполнялась порошком пикриновой кислоты с прибавкой еще чего-то. В нее вставляли детонатор в виде стеклянной трубочки, наполненной кислотой. На трубочку надевался грузик — железная гайка. Свободное место между стенками коробок заполнялось железными стружками и гвоздями. Снаружи снаряд представляет плоскую коробку, объемом в фунта полтора-два чаю.

При ударе снаряда обо что-либо грузик ломал трубочку, и находившаяся в ней кислота, действуя на гремучую ртуть и начинку малой коробки, давала взрыв. Железные стружки и гвозди действовали, как картечь.

Политехник был застигнут за сборкой снаряда; он уже успел залить парафином два детонатора и работал над третьим. Пикриновая кислота оказалась тем препаратом, который он купил вечером в аптечном складе.

Не явись полиция на обыск той ночью, снаряды были бы заряжены и вынесены из лаборатории.

Хозяином лаборатории оказался студент Киевского политехнического института, член местной организации партии социалистов-революционеров Скляренко.

Система снарядов, их состав, все содержимое лаборатории указывало на серьезную постановку предприятия. Ясно было, что это не является делом местного комитета. И как только Департамент полиции получил телеграмму об аресте лаборатории, он немедленно прислал Медникова. Зная хорошо последнего, Спиридович был удивлен той тревогой, с которой он рассматривал все найденное по обыску. Он был какой-то странный, очень сдержанно относился к успеху и как будто чего-то боялся и чего-то не договаривал.

Та лаборатория была поставлена в Киев не без участия Азефа. Дело вынесли на суд, и Скляренко осужден на несколько лет каторжных работ.

КРЕМЕНЧУГСКИЙ ХИТРЫЙ ДОМИК

Пропаганда социалистических идей велась — и довольно успешно — среди московских рабочих, претворяясь иногда в незрелых умах пролетарской молодежи не всегда толковым образом; уже и тогда некоторые разгоряченные головы, жаждавшие “непосредственного действия”, начали попадать на скользкий путь рискованных выступлений, которыми было столь богато последующее десятилетие.

Один случай такой “акции” имел место в Москве еще в 1899 году и явился совершенно неожиданным для самого охранного отделения. Велось наблюдение за рабочим кружком, во главе которого стоял полуинтеллигент Лысик. Филеры, следившие за Лысиком, проводили его в один из домов на Арбате, и велико было их изумление, когда наблюдаемый выскочил на улицу и бросился бежать.

Вечером дело разъяснилось. Из сообщения местного полицейского пристава охранное отделение узнало, что на кассира торговой конторы было совершено двумя молодыми людьми покушение с целью ограбления, которое, впрочем, не удалось из-за поднятой тревоги. Одного нападавшего задержали — им оказался некто Васильев, принадлежавший к рабочему кружку Лысика.

Арестованный конторщик Московской уездной земской управы Русинов показал:

“Знакомство наше началось со школьной скамьи, затем Васильев познакомил меня с Лысиком… Целый год мы были как товарищи и не знали еще ни о какой нелегальной работе. Потом у одного из нас, кажется, у Смирнова, появилась брошюрка “Восьмичасовой рабочий день”, за ней другая, третья… Смирнов в это время работал на фабрике и стал там пропагандировать… Так продолжалось до последнего времени. Васильев и Лысик, кажется, стали посещать каких-то рабочих. Деньги нам нужны были на покупку книг, на прожитие Смирнова с матерью. И вот у Смирнова или Лысика зародилась мысль добыть их путем хотя бы и не совсем чистым. С самим планом похищения я не был знаком. Они говорили, что нужны какие-то инструменты, которые частью и были доставлены мною…”

Признания Русинова нисколько не облегчили его участи: он был сослан на пять лет в Сибирь.

В марте 1900 года Зубатов доносил Департаменту полиции на имя Ратаева: “15 февраля в Москву прибыл только что отбывший срок ссылки, известный в литературе под псевдонимом Ильин, представитель марксизма Владимир Ульянов и поселился нелегально у сестры своей Анны Ильиной Елизаровой, проживающей по Бахметьевской улице… 19 февраля бывший студент Московского университета Дмитрий Ильин Ульянов, отбывающий в г. Подольске Московской губернии срок гласного надзора, приехал в здешнюю столицу и привел с собой на квартиру Елизаровой, где в это время находились Марья и Владимир Ульяновы и еще неизвестное лицо, негласно поднадзорного мещанина Исаака Христофорова Лалаянца, который, как известно Вашему высокородию, является ныне, вместе с женой своей, объектом наблюдения, установленного в п. Екатеринославле за группой, тайно печатающей газету “Южный рабочий”. В этот, же день квартиру Елизаровых посетил хорошо известный охранному отделению бывший студент технического училища А.В.Бугринов, женатый на Анжелике Карпузи, состоящей под негласным надзором полиции”.

Читатель может обратить внимание, что Зубатов, перечисляя присутствовавших у Елизаровых, йе называет одного лица. Не потому ли, что благодаря этому лицу он так хорошо знал все? И не была ли этим лицом Серебрякова — секретный агент охранного отделения и близкий друг семьи Ульяновых?

Из Москвы Лалаянц уехал, разумеется, под наблюдением, сначала в Кременчуг, где посетил один маленький домик, потом в Екатеринослав. В Кременчуге обитатели дома сразу обратили на себя внимание филеров своим поведением: редко выходили на улицу, никто у них не бывал…

Все говорило, что “техника” здесь. В то же время наблюдением по Екатеринославу за Лалаянцем и его женой был выяснен круг их знакомств, состоявший главным образом из местной интеллигенции. В апреле 1900 года были проведены обыски и аресты. В кременчугском домике, где жили Сара Гранд, Хайм Рихтерман и Ефроим Виленский, обнаружили типографию и около двух тысяч отпечатанного при ее помощи второго номера “Южного рабочего”; в самой типографии застигли Хаю Гутман, которая занималась набором шрифтов в этой печатне…

Местная жандармерия была всем этим очень огорчена: далекая “охранка” под самым ее носом делала такие “открытия”.

Производя свои иногородние розыски, Зубатов ставил себе две задачи: во-первых, нанести удар революционным организациям, возникавшим все чаще и чаще в разных углах провинции, и, во-вторых, он хотел, пользуясь обстоятельствами, навербовать агентов-осведомителей для местных надобностей в будущем. Поэтому при “летучем” отряде, командированном на аресты и обыски, отправлялся жандармский офицер.

В Екатеринослав для участия в деле “Южного рабочего” был послан штабс-ротмистр Петерсон, человек еще молодой, старательный, беседовавший с арестованными днем и ночью. От Лалаянца добиться признаний не удалось, но ротмистр завербовал Вьюшина, на квартире которого проходили собрания кружка “Начало”, организованного И.В.Бабушкиным.

О признаниях Вьюшина узнали его товарищи, кандидат в осведомители провалился, и откровенные показания пришлось использовать как следственный материал.

В конце концов Петерсону удалось приобрести серьезного агента в лице земского фельдшера Бакая, который под его руководством сумел завязать отношения с местным комитетом социал-демократов, и настолько близкие, что у него на квартире был устроен склад нелегальщины: хранились типографские шрифты, литература…

Благодаря агентурным указаниям Бакая в Екатеринославе было произведено много арестов, по его же сведениям взята тайная типография эсеров в Чернигове.

Интересна его дальнейшая судьба. После провала в Екатеринославе он поступил на официальную службу в полицию и был зачислен чиновником в Варшавское охранное отделение, начальником которого состоял тогда Петерсон. В 1906 году он познакомился с Бурцевым, с которым потом, перебравшись в Париж, повел разоблачительную работу против “охранки”. Позже Бакай сдал в Бельгии экзамен на горного инженера, и больше о его судьбе ничего не известно. Воспоминания Бакая опубликованы в заграничных выпусках журнала “Былое” за 1909 год.

КУПЛЕНО НА ЯПОНСКИЕ ДЕНЬГИ

Леворадикальные силы попытались использовать некоторый спад в экономике, проигранную войну с Японией, январскую трагедию.

Ленин советовал “боевому комитету” большевиков:

“Основывайте тотчас боевые дружины везде и повсюду, и у студентов, и у рабочих особенно… Пусть тотчас же вооружаются они как могут, кто револьвером, кто ножом, кто тряпкой с керосином для поджога… Отряды должны тотчас же начать военное обучение на немедленных операциях. Одни сейчас же предпримут убийство шпика, взрыв полицейского участка, другие — нападение на банк для конфискации… Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых…”

Теперь уже ясно, что восстание 1905 года в большой степени финансировали Америка и Япония.

Военный агент японской миссии полковник Акаши после разрыва дипломатических отношений перебрался в Европу и там установил тесные связи с русскими эмигрантами-революционерами. В этом ему помогали международные шпионы: финский социалист Циллиакус и эсер-грузин Деканози.

Русская политическая полиция сумела сфотографировать список, составленный Циллиакусом:

Для СР. — 4000 здесь

Яхта — 3500.500 Лондон

Экипаж и т. д. — 500

5000 ружей для Г. — 2000

1000 ружей для С.Р — 800.15 дней

8000 ружей для Ф. — 6400

5000 ружей для СП. — 4000

500 ружей маузера для раздачи Ф. и С.Р. — 2100

Под буквами подразумеваются:

СР. — социалисты-революционеры;

Г. — грузинская революционная партия;

Ф. — финляндская;

СП. — польская социалистическая.

По этому счету общая сумма выражается в 26 тысяч стерлингов или приблизительно в 260 тысяч рублей!

На японские деньги Циллиакус и Деканози помогают революционерам в лице Азефа и Гапона купить в Англии пароход. Его загружают динамитом, тремя тысячами револьверов, пятнадцатью тысячами ружей и отправляют в Россию.

Циллиакус, расцеловав Гапона, воскликнул: — Смотрите, зажигайте там, в Питере, скорее — нужна хорошая искра! Жертв не бойтесь! Вставай, подымайся, рабочий народ! Не убыток, если повалится сотен пять пролетариев, — свободу добудут. Всем свободу!

Гапон был уверен, что стоит вручить столичным рабочим оружие, и начнется революция. Но тем, кто дергал исполнителей за ниточки, было известно, что это не так. Однако генеральную репетицию хотелось провести.

Планировалось оружие доставить по северному побережью Финского залива, затем на баржах в Петербург, и там уже верившие Гапону рабочие организации его разгрузят и тотчас затеют в городе беспорядки.

Но пароход, по всей видимости, наскочил в финских шхерах на мель. Своими силами освободиться не смогли. Команда взорвала корабль и разбрелась кто куда.

М. Литвинов огорченно пишет Ленину:

“…будь у нас те деньги (100000 р.), которые финляндцы и с. — ры затратили на свой несчастный пароход, — мы бы вернее обеспечили себе получение оружия. Вот уже авантюра была предпринята ими! Вы знаете, конечно, что финляндцы, не найдя эсеров в России, предложили нам принять пароход, но сроку для этого дали одну неделю. Ездил я на один островок и устроил там приемы для одной хоть шхуны, но пароход в условленное время туда не явился, а выплыл лишь месяц спустя где-то в финляндских водах. Финал вам, конечно, известен из газет. Черт знает, как это больно!”

История с пароходом путаная и темная. Может быть, Азеф или Гапон, или они вместе, решили погреть руки на закупке оружия? Недаром Азеф так настаивал на убийстве Гапона.

1905 год ознаменовался разгулом терроризма. Вот лишь несколько примеров.

В Кишиневе был убит пристав.

В Одессе ранены полицмейстер и пристав.

В Уфе убит губернатор.

В Красноярске убит полицмейстер.

В Ростове убит жандармский полковник.

Гомельские эсеры убили исправника и в местечке Ветка бросили бомбу в дом зубного врача за отказ дать деньги на нужды партии. В доме в это время проходило заседание местного комитета Бунда. Разозленные бундовцы выпустили потом листовку, называя эсеров грабителями и вымогателями.

В Саратове была устроена партийная мастерская по изготовлению бомб. Их перевозила Зинаида Коноплянникова в Москву. Когда ее задержали, в чемодане оказались различные кислоты, гремучая ртуть, нитроглицерин, оболочки для бомб, динамит, паяльник и прочее. Этого бы хватило на 20 бомб.

Бывшая учительница Коноплянникова была потом повешена за убийство командира Семеновского полка генерала Мина, который подавил Декабрьское восстание 1905 года в Москве. Она взошла на эшафот, читая стихи Пушкина: “Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья…”

В апреле 1905 года в петербургском ресторане “Контан” состоялась любопытная встреча. В отдельном каби-1-нете сошлись, приведя для конспирации женщин, представители социал-демократов, эсеров, “освобожденцев” и гвардейского офицерства. По воспоминаниям большевика С.Гусева-Драбкина, был накрыт стол: множество закусок, ликеры, шампанское, ужин. Обошлось это удовольствие в 100 рублей; по 25 на четыре организации, ужин — 85 и 15 рублей на чай лакеям.

Эсер-драматург Гейер сразу опьянел и бубнил, что на все согласен. “Освобожденец” в основном молчал. Разговор шел между Гусевым и Мстиславским-Масловским. Последний рассказал, что он представляет гвардейскую организацию “Лига красного орла”, цель которой свержение царя и установление конституции. Поэтому они решили договориться с революционерами. План офицеров был таков: под Пасху, во время заутрени, когда войска поведут в церковь без оружия, напасть на казармы и это оружие захватить. Другим вариантом было объявить в столичном гарнизоне, что Николай II желает даровать конституцию, но его захватили в Гатчине в плен. Офицер спросил, сколько революционеры могут выставить рабочих. Гейер отвечал, что десять тысяч, Гусев — несколько сотен.

Заспорили о будущем итоге. Гвардейцы предлагали договориться о земском соборе, эсеры и социал-демократы стояли за Учредительное собрание. Так и разошлись ни с чем.

В январе 1905 года социал-демократами была организована боевая техническая группа для ввоза в Россию оружия и распространения его. Для изучения производства бомб в Македонию был даже послан Скосаревский. Он привез чертежи чугунной бомбы-македонки, которую и наметили производить. Во Франции покупали запалы и бикфордов шнур. Технической группой сначала руководил Н.Буреник, потом Софья Познер. От ЦК большевиков ее курировал Л. Красин, инженер по образованию.

В Финляндии были созданы базы производства и хранения оружия. Доставали револьверы и ружья как могли, провозя через границу контрабандой. С оружейных заводов: Ижевского, Тульского и Сестрорецкого — поступали трехлинейные винтовки, из Киева, при содействии офицера Ванновского, — наганы. Патроны шли с Охтенского завода.

Через транспортное общество С.Сулимову удалось переправить в Россию большую партию револьверов. Когда “Джон Графтон” потерпел крушение, финские рыбаки подобрали много оружия и продавали его революционерам.

Позже Финляндию назвали красным тылом 1905 года.

Русские революционные организации объединились в деле закупки оружия в Бельгии, где оно было дешевле, поручив это некоему А.Гаспару. Но оказалось, что Гаспар какой-то процент от сделок берет себе. Русские возмутились. “А что же, он бесплатно должен этим заниматься? — удивился секретарь Международного социалистического бюро Гюнсманс. — Революция само собой, а гешефт есть гешефт”.

Приезжали за границу закупать оружие и известные впоследствии Е.Стасова, М.Литвинов, Камо… Количество закупаемого оружия поражает. Только по одной сделке, согласно подлинному свидетельству посредника-болгарина В.Стомонянова, шло шестьдесят тысяч винтовок.

Закупленное в Бельгии оружие отправлялось небольшими партиями в Германию и Австрию. Там его обыкновенно получали местные социал-демократы и отправляли далее к русской границе.

М.Литвинов пытался освоить еще и другой путь. Через международного авантюриста Наума Тюфекчиева он собрал в Варне большую партию оружия и на корабле отправил в Россию. Экспедиция кончилась неудачей: пароход выбросило на один из островов Черного моря вблизи румынского берега.

Социал-демократы тоже посчитали, что без террора им не обойтись. А стало быть, нужно готовить профессиональных убийц. Вот безыскусные воспоминания одного из них, простого необразованного паренька-рабочего:

“Летом 1905 года попал я на конференцию северо-кавказских организаций. Мы обсуждали вопросы подготовки к вооруженному восстанию, и, по соглашению с представителями Юга, наше собрание выделило меня для посылки в киевскую школу. В июле месяце, по явке где-то на Крещатике, я попал в Киев, имел несколько ночевок на Подоле, около Днепра, а затем на третий или четвертый вечер меня и двух товарищей отвели за город на огороды, в маленький, стоящий среди гряд домик. Нас было сначала трое, потом привезли еще пять человек — все с разных концов России, из областных социал-демократических организаций. Все крайне конспирировали и не называли своих имен и фамилий, даже клички переменили.

Нас замуровали в этом домишке из двух комнат; мы не могли показывать носа из дверей и окон, пока не стемнеет. Ночью разрешалось выйти подышать свежим воздухом, но выйти с огорода считалось против конспирации. Еще через день появились киевские товарищи: одного я видел на явках, двое других были мне незнакомы. Один начал знакомить нас с нитратами, кислотами и их реакциями. Я сразу понял, что имею дело с опытным человеком и знатоком взрывчатых веществ. Другой товарищ читал нам лекции, обучал военной технике, баррикадной борьбе, постройке баррикад… Некоторые товарищи плохо охватывали значение доз, значение температуры… Им трудно было привыкнуть к крайней осторожности и четкости в работе. Поэтому здесь, в школе, и потом в лабораториях — армавирской, екатеринодарской, новороссийской, ростовской — приходилось часто висеть на волосок от смерти. Наш лаборант часто говорил, что так как мы работаем при 90 процентах за то, что все через полгода уйдем в потусторонний мир, то и не успеем раскинуть сети большевистских лабораторий. Его пророчества были довольно верны: тифлисская лаборатория взорвалась очень скоро, затем я слыхал о взрыве одесской лаборатории. У меня в екатеринодарской лаборатории тоже только случай и беззаветное самопожертвование моего помощника спасли положение, хотя этот товарищ все-таки сжег свою левую руку раствором металлической ртути в сильно дымящейся кислоте.

Благополучно закончив занятия, обучившись еще метанию бомб, мы поодиночке разъехались по разным организациям ставить партийные лаборатории”.

И бомбам скоро находили применение.

Боевая дружина большевиков, например, закидала бомбами петербургскую чайную, где по вечерам собирались рабочие — члены “Союза русского народа”.

ЗАСПИРТОВАННАЯ ГОЛОВА

Эсеровской базой для террора в 1906 году были избраны Териоки в Финляндии, где Зильберберг ведал взрывчатой лабораторией.

Весной “Боевая организация” эсеров насчитывала уже около 30 человек. Планировались покушения на министра внутренних дел Дурново, генерала Мина и полковника Римана.

Но группе по убийству Дурново даже не удалось увидеть министра. Случайно обнаружили один из маршрутов министра юстиции Акимова. Решили убить его. Но усиленное внимание “охранки” ко всем подозрительным на улицах заставило отказаться от этого намерения.

Террорист Самойлов пришел к генералу Мину в форме лейтенанта флота, назвавшись князем Вадбольским. Но принят не был, к тому же квартиру охраняли. Под видом офицера к Риману приходил другой террорист, Яковлев, называя себя князем Друцким-Соколинским. Но полковник его тоже не принял. Когда же Яковлев пришел в другой раз, его арестовали, отобрав револьвер и кинжал.

Террористы, досадуя на неудачи, уже подумывали взорвать весь дом, в котором жил Дурново, или поезд, возивший его в Царское Село.

Уже другой Гоц, Абрам, предлагал, чтобы боевики, одетые в “жилеты” из динамита, силой прорвались в дом и взорвали его вместе с собой и всеми там находящимися.

Абрам Гоц станет в 1917 году, председателем ВЦИК первого созыва.

Позже все внимание сосредоточили на московском генерал-губернаторе адмирале Ф.Дубасове. До губернаторства он командовал Тихоокеанской эскадрой. Эсеры хотели отомстить ему за решительность в смутные декабрьские дни 1905 года. Метальщики несколько раз караулили адмирала на Николаевскомвокзале, но тщетно. Думали перехватить его у Кремля во время поездки на пасхальное богослужение — тоже не вышло. “Охранка” стала наблюдать за террористами, и они скрылись.

Азеф назначил день покушения в именины императрицы: в Кремле должно было состояться торжественное богослужение. Террористы перекрыли три дороги из Кремля к губернаторскому дворцу. Вноровский стоял с бомбой на Тверской улице, его брат Владимир — на углу Воздвиженки и Неглинной, Шиллеров — на Знаменке у Боровицких ворот.

Губернатор в открытой коляске с адъютантом Коновницыным выехал из Кремля и направился к воротам Чернышевского переулка. И здесь, на углу переулка и Тверской площади, к ним кинулся Вноровский с бомбой. Он швырнул ее под коляску. Взрывом убило Коновницына и самого террориста. Дубасова выбросило из коляски, он получил несколько ранений, но остался жив.

Некоторый успех ободрил “БО”. И вот уже в Севастополь посылается группа для покушения на командира Черноморского флота адмирала Г.Чухнина.

Видимо, преданная Азефом группа была под наблюдением. И когда террористы пришли на военный парад там за ними внимательно следили. Но ни агенты, ни приехавший организовывать покушение Савинков не подозревали, что местная боевая дружина решила убить севастопольского коменданта. Это должны были сделать один матрос и шестнадцатилетний юноша. Когда парад начался, юноша выбежал из толпы и бросил в коменданта бомбу. Она не взорвалась. Матрос стал вынимать свою бомбу и уронил ее. Раздался оглушительный взрыв. На месте были убиты и матрос, и еще семь человек, Зб ранено. Все бросились бежать. Савинкова через час арестовали в местной гостинице.

После роспуска Государственной думы руководство эсеровской партии объявило о возобновлении террора. Азеф и Савинков, ссылаясь на усталость, сложность работы, требовали денег на увеличение организации, на оружие и динамит. Возникли разногласия. ЦК денег не давал. Азеф с Савинковым решили на время устраниться.

Тогда Зильберберг организовал свою боевую дружину, куда входила его жена, Сулятицкий, Кудрявцев и еще несколько человек. Они базировались в Финляндии и каждое покушение должны были согласовывать с ЦК Так наметились убийства председателя Совета министров Столыпина, уже бывшего министра внутренних дел Дурново и петроградского градоначальника фон Лауница, В дальнейшем планировались покушения на царя и великого князя Николая Николаевича.

В декабре 1906 года состоялось торжественное освящение нового Петербургского медицинского института. Его опекал член царствующего дома принц Ольденбургский, поэтому ожидались многие известные лица.

Столыпина в этот раз не было.

Когда после богослужения все спускались по лестнице, какой-то молодой человек во фраке ринулся к градоначальнику и выстрелил ему в затылок из маленького браунинга. Фон Лауниц упал замертво. Молодой человек выстрелил себе в висок В это же мгновение он получил удар шашкой по голове, и в него дважды выстрелил полицейский.

Молодым человеком был Кудрявцев, в прошлом семинарист. Он уже однажды пытался убить фон Лауница в его бытность тамбовским губернатором. Тамбовский комитет эсеров приговорил фон Лауница к смерти за усмирение крестьянских беспорядков на Тамбовщине в 1905 году.

Второй террорист, Сулятицкий, должен был стрелять в Столыпина. Но поскольку того не было, он ушел.

Кудрявцева же опознать не смогли. Его голову, заспиртованную в банке, выставили на всеобщее обозрение.

Убийство столичного градоначальника, конечно, наделало много шума.

Царь вызвал к себе на беседу начальника охранного отделения, чего никогда не бывало. Тот вспоминал:

“Во все время нашей полуторачасовой беседы мы оба стояли у окна, выходившего в окутанный снегом царскосельский парк.

— Я давно уже хотел вас узнать, — сказал государь после первых приветствий и сразу перешел к сути дела. — Как оцениваете вы положение? Велика ли опасность?

Я доложил ему, с мельчайшими подробностями, о революционных организациях, об их боевых группах и о террористических покушениях последнего периода. Государь хорошо знал фон Лауница; трагическая судьба его явно весьма волновала. Он хотел знать, почему нельзя было помешать осуществлению этого покушения и вообще какие существуют помехи на пути действенной борьбы с террором.

— Главным препятствием для такой борьбы, — заявил я, — является предоставленная Финляндии год тому назад свободная конституция. Благодаря ей члены революционной организации могут скрываться в Финляндии и безопасно там передвигаться. Финская граница находится всего лишь на расстоянии двух часов езды от Петербурга, и революционерам весьма удобно приезжать из своих убежищ в Петербург и по окончании своих дел в столице вновь возвращаться в Финляндию. К тому же финская полиция по-прежнему враждебно относится к русской полиции и в большой мере настроена революционно. Неоднократно случалось, что приезжающий по официальному служебному делу в Финляндию русский полицейский чиновник арестовывался финскими полицейскими по указанию проживающих в Финляндии русских революционеров и высылался…

Второй пункт, которым весьма интересовался царь, был вопрос о масонской ложе. Он слыхал, что существует тесная связь между революционерами и масонами, и хотел услышать от меня подтверждение этому. Я возразил, что не знаю, каково положение за границей, но в России, мне кажется, масонской ложи нет, или масоны вообще не играют никакой роли. Моя информация, однако, явно не убедила государя, ибо он дал мне поручение передать Столыпину о необходимости представить исчерпывающий доклад о русских и заграничных масонах. Не знаю, был ли такой доклад представлен государю, но при Департаменте полиции функционировала комиссия по масонам, которая своей деятельности так и не закончила к февральской революции 1917 года…

На прощание государь спросил меня:

— Итак, что же вы думаете? Мы ли победим или революция?

Я заявил, что глубоко убежден в победе государства. Впоследствии я должен был часто задумываться над печальным вопросом царя и над своим ответом, к сожалению, опровергнутым всей дальнейшей историей…”

От Азефа русской полиции стало известно место в Финляндии, где базировался отряд Зильберберга. Это был небольшой отель для туристов, стоявший в стороне от обычных дорог для путешествующих. Двухэтажное здание с дюжиной комнат целиком заполняли террористы, на стороне которых были и владельцы отеля, и обслуга. Посторонних туда просто не пускали, говоря, что нет мест. Однако одним январским вечером это правило было нарушено. В двери отеля постучалась юная пара лыжников: студент-жених и курсистка-невеста. Они сбились с пути, замерзли и просились на ночь. Не впустить их было невозможно. Неожиданные гости оказались обаятельными людьми, остроумными и жизнерадостными. Они весело рассказывали о своей студенческой жизни, танцевали и пели, прожив в отеле целых три дня.

Молодые люди были агентами русской “охранки”. Они дали полное описание постояльцев отеля, к тому же им удалось завербовать швейцара и горничную. Оставалось только контролировать поезда с финской стороны. И вот на петербургском вокзале были арестованы сначала Сулятицкий, а потом и Зильберберг. Они не назвались, но их опознали привезенные швейцар и горничная. В заспиртованной голове ими был также признан Кудрявцев. Военный суд приговорил террористов к повешению.

ПОКУШЕНИЕ НА СТОЛЫПИНА

В августе 1906 года к даче Столыпина на Аптекарском острове подъехало ландо, из которого вышли два жандармских ротмистра и господин в штатском. Они с портфелями в руках быстро направились в переднюю. Находившийся там агент “охранки” заметил, что один из ротмистров имеет фальшивую бороду, и крикнул генералу Замятину: “Ваше превосходительство!.. Неладное!..” В это время все трое, воскликнув “Да здравствует свобода! Да здравствует анархия!”, подняли портфели вверх и одновременно бросили их перед собой. Прогремел оглушительный взрыв. Много людей, находившихся в приемной, были ранены и убиты. Ранены трехлетний сын и 14-летняя дочь Столыпина. Погибли и сами террористы.

Следствие установило, что ландо было нанято и подано к дому на Морской улице, где проживали спасский мещанин с женой и другая пара — супруги из Коломны. Но их там уже не было.

По остаткам мундиров полиция установила, что жандармское платье было заказано в магазине “Невский базар” молодой дамой.

В ноябре в руки полиции попали листовки, где говорилось, что дача Столыпина была взорвана по приговору “Боевой организации” эсеров и выражалось сожаление о неудавшемся покушении.

В Стокгольме предполагался съезд эсеров-максималистов. Агент “охранки” по приметам определил возможную обитательницу квартиры на Морской по кличке Модная. За ней установили слежку. Когда она отправилась в Россию, в Одессе ее задержали. Молодая дама назвалась Фроловой. Ее доставили в Петербург, и там кухарка из дома на Морской опознала бывшую жительницу. Признали ее и продавцы магазина.

После опознания дама сказала, что на самом деле ее зовут Надеждой Терентьевой.

В ноябре же в столице задержали вторую женщину, подходящую под описание. Среди революционеров она проходила под кличкой Северная. Это была Наталья Климова.

По словам милых дам, на покушение были отпущены за границей большие деньги. Бомбы обладали огромной разрушительной силой. Террористы понимали, что им, возможно, проникнуть в кабинет Столыпина не удастся, поэтому предполагалось разрушить всю дачу. И действительно, большая часть ее оказалась после взрыва разрушенной.

Главными инициаторами покушения были в России некий Соколов, он же Чумбуридзе, Шапошников, Медведь и Кочетов, он же Виноградов, Розенберг.

Ко времени ареста женщин Соколова уже повесили за руководство вооруженным ограблением казначея петербургской почтовой таможни в октябре.

Отец Климовой, сраженный горем, скончался, успев отправить письмо властям:

“..Дочь моя обвиняется в преступлении, грозящем смертною казнью. Тяжко и позорно преступление, в котором она обвиняется. Вашему превосходительству, как человеку, на глазах которого прошло много преступников закоренелой и злостной воли, должна представиться верной моя мысль, что в данном случае вы имеете дело с легкомысленной девушкою, увлеченной современной революционной эпохою. В своей жизни она была хорошая, добрая девушка, но всегда увлекающаяся. Не далее как года полтора назад она увлекалась учением Толстого, проповедывавшего “не убий” как самую важную заповедь, и теперь вдруг сделалась участницею в страшном убийстве… Дочь моя в политике ровно ничего не понимает, она, очевидно, была марионеткой в руках более сильных людей… Увлеченная угаром, молодежь не замечает, что делается орудием гнусных революционеров, преследующих иные цели, чем молодежь…”

Старик был прав.

Но суд к преступлению отнесся серьезно. Тем более, что обвиняемые никаких показаний о своих связях с террористами не дали. На суде они вели себя вызывающе, обзывали присутствующих.

Их приговорили к повешению. От подачи кассационных жалоб Терентьева и Климова отказались.

Смертная казнь была заменена бессрочными каторжными работами. Что касается исполнителей покушения — трех погибших террористов, то о них известно лишь, что это были некие Морозов, Миронов и Илья Забелыпанский из Гомеля.

В поле зрения охранного отделения Григорий Распутин-Новых попал в 1908 году. Императрица встретилась с ним у фрейлины Вырубовой и сразу заинтересовалась необычным “старцем”. Она была весьма склонна к религиозному мистицизму и увидела в Распутине нечто большее, чем полуграмотного дерзкого мужика. А тот с мужицкой сметкой юродствует, грозит прорицаниями… Удивляет, насколько бледной фигурой был Николай II, поддавшийся влиянию этой грубой черной силы.

Охранное отделение установило наблюдение за Распутиным, запросило сведения о его жизни в Сибири. Оттуда прислали нелестную характеристику: за безнравственную жизнь, кражи его не раз наказывали, выгнали из родной деревни. В Петербурге Распутин водился с уличными женщинами, гулял в притонах.

Обо всем этом доложили Столыпину. Он заявил: “Жизнь царской семьи должна быть чиста как хрусталь. Если в народном сознании на царскую семью падет тяжелая тень, то весь моральный авторитет самодержца погибнет…”

После обычного доклада Столыпин спросил:

— Знакомо ли Вашему Величеству имя Григория Распутина?

Царя вопрос насторожил:

— Да, государыня рассказала мне, что она несколько раз встречала его у Вырубовой. Это, по ее словам, очень интересный человек: странник, много ходивший по святым местам, хорошо знающий Священное писание, и вообще человек святой жизни…

Царь лукавил. Он уже встречался с Распутиным. Под давлением Столыпина Николай Александрович признался:

— Действительно, государыня уговорила меня встретиться с Распутиным, и я видел его два раза… Но почему, собственно, это вас интересует? Ведь это мое личное дело, ничего общего с политикой не имеющее. Разве мы, я и моя жена, не можем иметь своих личных знакомых? Разве мы не можем встречаться со всеми, кто нас интересует?

ВОСХОЖДЕНИЕ РАЧКОВСКОГО

Департамент полиции взял в свои руки организацию заграничной агентуры для наблюдения за деятельностью политических эмигрантов в 1883 году, когда ему были переданы дела знаменитой Священной дружины.

Вместе с этими делами к Департаменту полиции перешли, как сообщает тогдашний директор департамента Плеве в своей докладной записке товарищу министра внутренних дел Оржевскому от 30 июня 1883 года, и четыре заграничных агента означенного общества: присяжный поверенный Волков, отставной надворный советник Климов и купеческие сыновья Гурин и Гордон.

Первый из них, Волков, отправился в Париж, имея полномочия от бывшего издателя Московского телеграфа Радзевича, с целью выяснения условий предполагавшегося издания новой либеральной газеты и связал с этой поездкой свою агентурную деятельность, а второй, Климов, скомпрометировавший уже себя среди эмигрантов изданием в Женеве газеты “Правда”, должен был доставить подробный поименный список женевской эмиграции с характеристикой выдающихся вожаков последней; между тем деятельность этих лиц выразилась лишь в сообщении Волкова о том, что замыслы русской колонии в Париже в смысле издания газеты, ввиду местных и внешних условий, не могут быть осуществлены.

Климов же, не успевший в течение двухлетнего своего пребывания в Женеве ознакомиться с наличным составом эмиграции, ограничился лишь сообщением ничтожных, на лету схваченных сведений… Что же касается остальных двух агентов, Турина, поселившегося в Париже, и Гордона в Цюрихе, то оба они по своему развитию и пониманию дела могли быть полезны, “подавая надежду сделаться в приведенных пунктах внутренними агентами, в каковых Департамент полиции встречает насущную потребность”.

Ввиду этих соображений Плеве предлагает Оржевскому оставить Турина и Гордона на своих местах с сохранением прежнего жалованья по 200 рублей в месяц каждому, а Климова и Волкова отозвать в Россию.

Но, как видно из памятной записки, подписанной А.Миллером от 29 мая 1883 года, у Департамента полиции были за границей и другие агенты, наблюдавшие за политическими эмигрантами, а именно: Анненский с жалованьем в 500 франков в месяц, Белина — 400 франков в месяц, Николаидес — 200 франков в месяц, Стемковский — 200 франков в месяц и Милевский — 150 франков в месяц. В этой же записке значатся таинственные лица, которым департамент высылает за границу пенсию: Камиль де Кордон — 800 франков в месяц, Лелива де Сплавский — 2 тысячи франков в год и Ида Шнейдер — 300 червонцев в год, за заслуги умершего ее отца.

Неудовлетворительное положение заграничной агентуры, конечно, очень беспокоило тогдашних вождей русского полицейского сыска, Оржевского и Плеве, и они начинают принимать целый ряд мер для постановки политической агентуры за границей на должную высоту. Здесь мы обратимся к работам В.Агафонова “Заграничная охранка”, Л.Меньшикова “Русский политический сыск за границей”, С. Сватикова “Заграничная агентура департамента полиции”.

В июне 1883 года в Париж назначается надворный советник Корвин-Круковский для общего наблюдения за политическим розыском во Франции. Корвин-Круковский получает за подписью Плеве удостоверение на французском языке, в котором указывается, что он облечен доверием Департамента полиции и что дружественным России державам предлагается оказывать ему содействие при исполнении им своего поручения. Это назначение находится в несомненной связи с прошением Корвин-Круковского от 30 марта 1883 года. Приводим этот человеческий документ полностью:

“Нижеподписавшийся, участвуя в 1863 г. в польском восстании, после усмирения оного бежал за границу. С 1864 по 1866 г.г. проживал в Италии в Турине, Милане и Флоренции. В начале 1867 г. переехал в Париж, где оставался до 1873 г. В течение этого времени в течение года посещал инженерное училище. Не имея средств дольше воспитываться, во время французско-прусской войны поступил в саперный батальон, в сражении под Седаном взят в плен, по заключении мира, возвратившись в Париж, занимался при железной дороге в качестве рисовальщика. В конце 1873 г. переехал в Швейцарию, жил в Женеве, Берне и Цюрихе, занимаясь также при железной дороге. В 1874 г., случайно познакомившись с бывшим чиновником бывшего III Отделения (приехавшим в Цюрих) статским советником Перецом, в течение двух лет помогал ему в обнаружении поддельщиков русских (вырвано) …х билетов и неоднократно был… (вырвано) в Вену, Краков, Берлин, Бреславль, Данциг и Познань.

В 1876 году, отправившись в Сербию, поступил добровольцем, занимая должность старшего адъютанта Русско-болгарской бригады, участвуя в сражениях против турок, награжден золотой и серебряной медалью “За храбрость” и военным орденом Такова. По расформировании бригады в Румынии, в г. Плоешти, и по прибытии в этот город Главной Императорской квартиры покойным генерал-адъютантом Мезенцевым 1 июня 1877 г. принят на службу в качестве агента, исполнял эту должность по 1 января 1879 г. сперва в Болгарии, а потом в Румынии в Бухаресте, в распоряжении генерал-адъютанта Дрентельна, в течение службы был командирован в секретные и опасные миссии: в Константинополь и в венгерские крепости в Кронштадте и Германштадте.

В марте месяце того года, получив Высочайшее помилование, возвратился на родину в г. Варшаву, служа агентом при жандармском округе, исполняв неоднократно секрет… (вырвано) за границей, владея французским, не… (вырвано) язы… С. -Петербург, 30 марта 1883 г. Владимирская, (подпись вырвана).”

В помощь Круковскому Оржевский предписал Плевч, пригласить на службу для заведования агентами центральной парижской агентуры французского гражданина Александра Барлэ, заключив с ним контракт. Барлэ получал 500 франков жалованья в месяц и был подчинен Круковскому; в ведении Круковского находились еще три французских агента: Бинт, Росси и Риан.

В это же время на полицейском небосклоне начинает всходить новая звезда — Петр Иванович Рачковский.

В январе 1884 года Плеве командирует состоящего в распоряжении Департамента полиции дворянина Рачковского за границу для обнаружения местожительства жены Сергея Дегаева, убийцы Судейкина, и для установления за нею, ее сношениями и корреспонденцией тщательного, в течение некоторого времени, наблюдения.

Интересны телеграммы одного из помощников Плеве по Департаменту полиции Семякина за подписью “Жорж”, посланные Корвин-Круковскому в Париж по поводу этой командировки Рачковского. Обе телеграммы шифрованные, первая написана по-французски, вторая по-русски.

Первая гласит следующее: “Известному Вам Рачковскому поручено специальное дело, о коем он Вам сообщит лично. Прошу Вас предоставить в его распоряжение одного и в случае необходимости нескольких агентов и ввиду важности дела оказать ему помощь и поддержку. Благоволите вручить ему в копии нижеследующее”.

Другая телеграмма (французская): “Сестра Сергея, девица, выезжает за границу. За ней едет Сераковский с компанией для личной передачи Вам. Ожидайте в Париже и по получении телеграммы, подписанной Федор, немедленно выезжайте с Иваном в назначенное место, передав наблюдение, если уже начато по Парижу, Барлэ; не начатое временно оставьте. Телеграфируйте адрес”.

Рачковский получил эту командировку, так как до этого служил в Департаменте полиции и был помощником знаменитого Судейкина, убитого Дегаевым. Дегаев, как известно, был в сношениях с Судейкиным и выдавал ему своих товарищей народовольцев; сносился Судейкин с Дегаевым не только лично, но и при посредстве Рачковского. На эту командировку Рачковскому была отпущена крайне незначительная сумма, и ему приходилось самому следить в Париже за революционерами, но зато он завел парижские знакомства, которые впоследствии много помогли его удивительной карьере.

Должной высоты политический сыск за границей не достиг и в 1884 году, как то показывает докладная записка, поданная Департаменту полиции Семякиным 12 марта 1884 года после его заграничной командировки.

Приводим наиболее важные данные из этой крайне обстоятельной и интересной записки.

Семякин указывает, что наблюдение за деятельностью эмигрантов за границей осуществляется при помощи: 1) консулов в Париже, Вене и Берлине и вице-консула Шафи-рова в Сулине, 2) сношения пограничных жандармских офицеров с пограничными прусскими, австрийскими полицейскими властями, 3) краковского полицейского комиссара Костржевского и 4) корреспондентов Департамента полиции в Бухаресте, Вене, Женеве и Париже.

Семякин дает следующую характеристику всех этих учреждений и лиц:

1) Консулы в Вене и в Берлине, поддерживая оживленные сношения с Департаментом, вполне обстоятельно исполняют все требования последнего и сообщают ценные сведения как о русских подданных, участвующих в революционной деятельности преступных сообществ в Австрии и Германии, так и о проявлениях социально-революционного движения вообще в названных государствах. Генеральный консул в Париже, не имея, по-видимому, связей с Парижской префектурой, ограничивается формальным исполнением требований полиции. Расходы всех трех консулов на секретные надобности не превышают двух тысяч рублей в год.

Вице-консул в Сулине Шафиров доставляет сведения неравномерно, и Департамент полиции даже не знает личного состава, деятельности и сношений эмигрантов в Румынии. По мнению Семякина, командировка Милевского в Бухарест исправит положение дела; но, кроме того, необходимо увеличить денежные затраты на агентуру в Румынии. Шафиров получает всего на это дело 3 тысячи рублей в год.

2) Сношения пограничных жандармских офицеров с соседними прусскими и австрийскими полицейскими властями не дали до сего времени, по новизне дела, ощутимых результатов. Лишь сношения капитана Массона с краковской полицией приносят, по мнению Семякина, значительную пользу для уяснения социально-и национально-революционных происков галицийских поляков. Майором же Дедил-лем (сношения с галицийскими властями) и начальником Подольского губернского жандармского управления Мазуром Семякин недоволен, особенно последним, так как его экзальтированные сообщения представляются бессвязным лепетом нервно расстроенного человека. Впрочем, и расход на эти международные сношения был крайне незначительный — 300 рублей Массону и 90 рублей пособия Мазуру.

3) Несомненное значение имеют обстоятельства и вполне верные сообщения Костржевского, но, к сожалению, меланхолично сообщает Семякин, сношения эти совершенно не оформлены, и отсутствие какого-либо вознаграждения за них не дозволяет Департаменту злоупотреблять любезностью Костржевского. Эта любезность была вскоре вознаграждена: комиссар Костржевский получил орден Станислава 3-й степени.

4) Корреспонденты Департамента: Милевский — человек добросовестный, исполнительный, получает 150 рублей, просит 200 рублей ввиду дороговизны жизни в Бухаресте.

Стемковский в Вене — вполне бесполезен, пишет редко, дает ложные сведения, повторяется, получает 200 рублей.

Гурин в Женеве — “несомненно внутренний агент”, проницательно заявляет Семякин, и находится в сношениях с видными представителями эмиграции. Все сообщения гурина до сего времени представляли интерес и многие из них подтвердились фактами. Судя по его частной переписке с Рачковским, Гурин, человек добросовестный и агент школы современной, на почве “воздействия и компромиссов, получает 275 рублей с разъездами”.

Корвин-Круковский и бригада Барлэ. Семякин дает весьма лестный отзыв о деятельности Барлэ, но совершенно уничтожающий о Корвин-Круковском, который, по его мнению, делом не интересуется, не понимает его и даже не дает себе труда разбирать письма, доставляемые ему Барлэ, заваливая всяким хламом департамент. Из 4 тысяч рублей, отпускаемых ежемесячно Круковскому, он получает на свою долю не менее 1500 рублей, расписывая их по разным рубрикам отчета. Барлэ утверждает, пишет Семякин, что для ведения всего дела в Париже достаточно 6 тысяч франков в месяц (2400 рублей).

Из записки Семякина видно, что содержание всех агентов департамента за границей обходилось в то время в 58080 рублей в год.

Семякин не задается широкими преобразованиями заграничной агентуры, но все же предлагает некоторую внутреннюю реорганизацию, которая сводится, в сущности, к следующему: увеличить суммы, отпускаемые на шпионскую деятельность консулам, увеличить жалованье Милевскому и предоставить в распоряжение австрийского комиссара в Галиции Костржевского 3 тысячи рублей ежегодно; что касается парижской и женевской агентур, то прежде всего Семякин предлагает уволить Корвин-Круковского и заменить его Рачковским, как человеком довольно способным и во многих отношениях соответствующим этому назначению. Рачковскому может быть назначено сверх получаемого им содержания в 250 рублей еще 250 рублей в месяц на разъезды в Женеву и другие места, телеграммы, почтовые и иные мелкие расходы. Кроме сего, подчеркивает Семякин, необходимо приобрести в Париже из местных эмигрантов внутреннего агента, который находился бы в непосредственных сношениях с Рачковским.

Семякин предлагает также предоставить Барлэ полную самостоятельность в организации и заведовании французскими агентами внешнего наблюдения, а также и в расходе ассигнованных ему на эту агентуру 5 тысяч франков в месяц; лишь контроль в расходовании этой суммы возлагается на Рачковского. Не забывает Семякин и самого себя, так как предлагает ассигновать в распоряжение делопроизводителя 3-го делопроизводства Департамента полиции, каковую должность он занимал в это время, 1500 рублей ежегодно на экстренные и случайные расходы и на награды заграничным агентам.

К этому делопроизводству Семякин предлагает присоединить иностранный отдел из трех чиновников, который будет ведать не только сообщениями агентов, но и всеми сообщениями пограничных властей, сообщениями начальника Варшавского жандармского округа о сношениях польских революционеров с Галицией и Познанью, сообщениями консулов как агентурного характера, так и о выдаче им паспортов русским подданным за границей; кроме того, этот иностранный отдел должен составить не существующий доныне список эмигрантов, регистрировать всех лиц, состоящих под негласным надзором, выбывших за границу… еженедельно представлять обзор наиболее выдающихся сведений, полученных из поименованных выше источников и ежемесячно выпускать сборник сведений: а) о происходящих в течение месяца событиях, б) о вновь установленных адресах и сношениях эмигрантов как за границей, так и с лицами, в империи проживающими, в) о выбывших за границу поднадзорных или бежавших преступниках и задержанных при возвращении, г) о вновь вышедших за границею революционных изданиях на русском языке или имеющих отношение к России.

20 мая 1884 года проект Семякина получил одобрение директора Департамента Плеве и товарища министра Оржевского. Для удаления же Круковского в Париж был послан в конце марта 1885 года Семякин, который и уладил дело, выдав Круковскому 10 тысяч франков и взяв расписку об отсутствии претензий к Департаменту полиции; Семякин же ввел Рачковского в управление парижской и женевской агентурой.

Корвин-Круковский не мог так легко утешиться в своем падении и уже 20 июля 1884 года обратился с письмом к Семякину, в котором, жалуясь на свое тяжелое материальное положение, просил выдать ему за прежние услуги пособие в размере 3 тысяч франков или хоть ссуду в тысячу франков, угрожая в случае отказа обратиться к царю. Вместе с тем Круковский указывает, что он, несмотря на свое стесненное материальное положение, отклонил выгодные для него предложения некоторых французских газет разоблачить в ряде статей устройство русской полиции в Париже.

Все заставляет предполагать, что Круковский был удовлетворен и на этот раз, так как угроза шантажом и разоблачениями всегда оказывала магическое действие на Департамент полиции.

Через год парижская агентура снова подверглась некоторым изменениям благодаря докладу 8 мая 1885 года Дурново Оржевскому, в котором директор департамента ссылается на данные, доставленные надворным советником Зволянским (новый полицейский герой), полученные последним из личных объяснений с Рачковским и Барлэ.

Из этого доклада видно, что у Барлэ было шесть французских агентов, на которых он тратил 1560 франков в месяц, что чиновнику парижской префектуры он платил 200 франков ежемесячно, что у него было две конспиративные квартиры, на одной из которых производилось наблюдение за корреспонденцией, и что на консьержей по наблюдению за перепиской он расходовал 1070 франков ежемесячно. Траты самого Рачковского были значительно меньше, а именно: от 1200 до 1500 франков в месяц; при этом обращают на себя внимание следующие расходы: на постоянную квартиру для наблюдения за Тихомировым, в которой жил агент Продеус (бывший околоточный надзиратель), тратилось 65 франков ежемесячно; от 600 до 800 франков в месяц уходило на внутреннюю агентуру, временные наблюдательные квартиры, единовременные выдачи консьержам, полицейским чиновникам и другим за разные сведения, на оплату мелких услуг, извозчика, кафе и пр.

Таким образом, получалась переиздержка, достигающая 500 франков ежмесячно (Рачковскому отпускалось на расходы всего 1000 франков), которую Дурново объясняет усиленной деятельностью по выяснению личностей Сержиуса (Кайгера) и Славинского (Иванова), Алексея Николаевича (Тонконогова) и по наблюдению за ними, затем расходами на устройство внутренней агентуры, на поездку агента из Швейцарии в Париж по вызову эмигранта Русанова и другие.

Все это заставляет Зволянского и Дурново склоняться к тому, чтобы усилить ассигнования Рачковскому за счет ассигнований Барлэ, у которого, как то выяснил Зволянский, получается ежемесячно довольно значительный остаток, обращаемый им в свою пользу.

Все предложения Дурново получили утверждение Оржевского, и Рачковскому была отпущена в его распоряжение вторая тысяча франков в месяц, которую отняли у Барлэ; с гражданином же Барлэ заключен был новый контракт до 1 июня 1887 года.

Одновременно было заключено 8 мая 1885 года условие с секретным сотрудником Ландезеном (он же Гекельман), который, несомненно, являлся той секретной агентурой Рачковского, о которой упоминается в докладе Дурново, Ландезен — будущий Шртинг — новый герой русской полицейско-провокаторской эпопеи.

24 марта 1885 года С.Зволянский прислал из Парижа, где он находился в служебной командировке, на имя Семякина в Департамент полиции телеграмму, в которой говорится, что “субъект” требует за службу тысячу франков в месяц, не считая разъездных, в случае разрыва — 12 тысяч франков, может войти в сношение с редакцией, “личность ловкая, неглупая, но сомнительная. Федоренко полагает сношения с ним полезными, но цена высокая”.

На это последовал 25 марта телеграфный ответ Дурново на имя Федоренко для Зволянского:

“Нахожу цену слишком высокою. Можно предложить 300 рублей в месяц. Единовременных выдач в таком размере допустить нельзя. Вознаграждение вообще должно зависеть от степени пользы оказанных услуг, которые до сих пор сомнительны. Прошу Вас решить вопрос с Ф., смотря по нужде в содействии подобной личности. Будьте осторожны относительно сохранения особы Федоренко”… “Субъектом” был Ландезен-Гекельман, впоследствии Гартинг.

После этого с Ландезеном было выработано следующее соглашение:

“Бывший агент Санкт-Петербургского секретного отделения, проживающий ныне в Париже под именем Ландезена, приглашен с 1 сего мая к продолжению своей деятельности за границей и поставлен в непосредственные отношения с лицом, заведующим агентурой в Париже. Соглашение с Ландезеном, рассчитанным секретным отделением по 1 марта сего года, состоялось на следующих условиях:

1) с 1 мая 1885 г. Ландезен получает триста рублей или семьсот пятьдесят франков жалованья в месяц;

2) в случае поездок вне Парижа, предпринимаемых в видах пользы службы и по распоряжению лица, заведующего заграничной агентурой, Ландезену уплачиваются стоимость проездного билета и десять франков суточных;

3) служба Ландезена считается с 1 марта 1885 г., причем за март и апрель ему уплачивается жалованье по старому расчету, т. е. по двести рублей в месяц, и, кроме того, возвращаются расходы по поездке в Париж в размере ста рублей;

4) в случае прекращения сношений с Ландезеном по причинам, от него не зависящим, он предупреждается заранее о таковом решении и, сообразно с его усердием и значением оказанных им услуг, ему сохраняется в течение нескольких месяцев получаемое жалованье или производится единовременная выдача, и то, и другое по усмотрению Департамента полиции… Директор департамента Л. Дурново. 8 мая 1885 г.”.

На полях написано: “Разрешаю. П.Оржевский, 8 мая”.

Гекельман — студент Петербургского горного института — был завербован в начале 80-х годов, вероятно, полковником Секеринским, начальником Петербургского охранного отделения; он “освещал” своих товарищей-студентов, но вскоре был ими заподозрен и потому покинул Петербург, переехал в Ригу, где и поступил в число студентов местного политехникума. Но и здесь Гекельману не повезло, он так же быстро провалился и вынужден был в 1884 году уехать за границу, в Швейцарию, где и поступил в Цюрихский политехникум под фамилией Ландезен. Под этой фамилией он входит и в эмигрантскую среду, которая вначале встречает его не совсем доброжелательно. Несмотря на эти неудачные дебюты Гекельмана-Ландезена, Рачковский усмотрел в начинающем провокаторе большой талант и, как мы видим из приведенного выше пикантного контракта, сделал его своим секретным сотрудником.

Провокатор Гекельман-Ландезен работал за границей, главным образом, среди народовольцев. Для характеристики его провокаторской деятельности небезыинтерес-но прочесть следующую докладную записку Зволянского, представленную им директору Департамента полиции Дурново 6 октября 1886 года:

“По свидетельству заведующего агентурой, сотрудник Л. является для него вполне полезным помощником и работает совершенно искренно. Самым важным является, конечно, сожительство его с Бахом, с которым у него установились весьма дружественные отношения. Кроме того, Л. поддерживает личное знакомство и связь с Баранниковой, Сладковой, Лавровым и Паленом, а бывая на квартире у Баранниковой, видит и других приходящих к ней лиц. Тихомиров был несколько раз на квартире Баха и Л., но у него Л. не бывал и приглашения бывать пока не получал. Хотя Бах с ним довольно откровенен, в особенности по вопросам внутренней жизни эмиграции, но некоторая сдержанность по отношению к Л. со стороны прочих эмигрантов еще заметна: специально политических вопросов и споров с ним не ведут и советов не спрашивают, но, впрочем, присутствия его не избегают, а если он находится в комнате, то говорят про дела, не стесняясь. Такое положение Л., достигнутое благодаря постоянному, вполне разумному руководству его заведующим агентурой, представляет, конечно, значительный успех по сравнению с тем подозрительным приемом, который был оказан Л. в прошлом году при его приезде. При продолжении дела в том же духе, несомненно, Л. удастся приобрести больше доверия и более близкие отношения, и он будет играть роль весьма для нас ценную, если, конечно, какой-нибудь несчастный случай не откроет эмиграции глаза на прошлое Л.

Связь Л. с эмиграцией поддерживается еще и денежными отношениями. Бах почти совершенно живет на его счет, и другие эмигранты весьма часто занимают у него небольшие суммы, от 50 до 150 — 200 франков. Прием этот для поддерживания отношений является вполне удачным, но, конечно, в этом отношении должны быть соблюдены известные границы относительно размера ссуд, что мною и разъяснено Л., впрочем, больших денег у него на это и нет. Так как на возвращение денег, одолженных Л., в большинстве случаев нельзя рассчитывать и ему поэтому самому приходится занимать, то заведующим агентурой ассигновано на этот предмет из агентурных денег 100 франков ежемесячно. Сумма эта, по мнению Рачковского, слишком мала, и можно было бы с большой пользой для дела увеличить таковую до 250 франков в месяц, об отпуске коих, в случае согласия, и ходатайствует г. Рачковский, так как из агентурных денег, за массой других расходов, нет возможности делать эти выдачи.

Раньше Л. и Бах жили в меблированной комнате, что было весьма неудобно для сношений, поэтому признано было необходимым нанять отдельную квартиру. Расчет оказался правильным, так как квартиру посещают уже многие эмигранты. Покупка мебели и устройство квартиры стоили Л. 900 франков, которые он занял у Рачковского. Расход этот был неизбежен, так как, по существующему обычаю парижских домохозяев, нельзя нанять квартиру, не имея обстановки, обеспечивающей годовую квартирную плату.

Деньги эти подлежат возвращению г-ну Рачковскому, так как расход этот должен быть принят Департаментом за свой счет.

Надворный советник С. Зволянский. 6 октября 1886 г.”.

“Резолюция: Г. товарищ министра изволил разрешить уплату 900 франков. Дир. Дурново”.

Гекельман-Ландезен не удовлетворялся одним освещением своих друзей-революционеров, он был также несомненно и злостный провокатор: благодаря ему была организована, а затем и ликвидирована в Париже мастерская бомб, причем пострадали (тюремное заключение или высылка) многие русские революционеры-народовольцы.

Как ни доверяли высшие чины Департамента полиции своему любимцу Рачковскому, все же они не упускали случая лично проверять его деятельность; этим отчасти объясняются частые командировки их за границу. После одной из таких заграничных поездок надворный советник Зволянский представляет 6 октября 1886 года директору департамента следующий доклад:

“Естественно развиваясь с каждым годом, благодаря установлению новых связей и изысканию лучших способов наблюдения, а также приезду новых личностей, агентурное дело за границей вместе с тем требует постоянно и больших расходов.

За последнее время особое увеличение расходов произошло от следующих причин: перлюстрация писем делается все дороже и дороже, так как, с одной стороны, устанавливается за большим количеством лиц, а, с другой стороны, консьержи и почтальоны постоянно увеличивают свои требования и, во избежание могущего произойти скандала, нет возможности им в этом отказать. Перлюстрация же является безусловно необходимой и оправдывается получаемыми результатами.

Переезд Тихомирова в Raincy значительно также увеличил расходы по наблюдению: наем особого агента-француза, поездки постоянные наблюдательных агентов, суточные им и т. д. увеличили расходы до 900 франков в месяц. Квартира, служившая для наблюдения за Тихомировым в Париже, осталась, так как из нее производится теперь наблюдение за Ясевичем и Бородаевской, переселившимися на Avenue Reille, где раньше жил Тихомиров. Квартира же на бульваре Араго, против которой жил раньше Ясевич, не могла быть оставлена, ибо вполне пригодна, благодаря своему местоположению, для других целей и, кроме того, существуют условия с домохозяевами.

Специальное наблюдение за Чернявской в Женеве и содержание (суточные, две квартиры) агентов Михевского и Бинта обходится больше тысячи франков в месяц.

Устройство контрнаблюдения со стороны эмиграции вызвало необходимость найма нескольких (хотя и дешевых) подставных агентов для введения в заблуждение контрнаблюдателей”.

В этом же докладе Зволянский подчеркивает несовершенное положение политического сыска в Швейцарии, где у заведующего агентурой нет филеров. Находящиеся ныне в Женеве агенты Милевский и Бинт специально заняты наблюдением за Галиной Чернявской и за работами в народовольческой типографии. Затем Зволянский указывает, что, “так как большая часть переписки эмигрантов с Россией идет именно через Швейцарию, вопрос о перлюстрации приобретает особенно важное значение и устройство таковой несомненно даст результаты”.

Для реорганизации политической агентуры в Швейцарии Зволянский предлагает командировать на 2 — 3 месяца заведующего парижской агентурой Рачковского. В этом же докладе Зволянский, вознося до небес деятельность Рачковского, просит департамент не утруждать последнего требованиями частых письменных рапортов и заканчивает свой доклад следующими словами:

“С полной справедливостью причисляя заграничную агентуру к числу самых лучших (если не лучшая) русских политических агентур, заслуга организации которой всецело принадлежит г. Рачковскому, я считаю нравственной своей обязанностью представить вниманию Вашего превосходительства служебную деятельность названного чиновника и просить благосклонного ходатайства Вашего превосходительства о предоставлении г. Рачковскому почетной награды, которая несомненно побудит его заняться порученным ему делом еще с большими рвением и усердием. За время службы в департаменте г. Рачковский наград не получал, а производство в чин коллежского регистратора едва ли можно считать поощрением для лица, состоящего около 15 лет на службе”. Предложения Зволянского были удовлетворены с молниеносной быстротой: уже 9 октября 1886 года, всего через 3 дня после представления доклада Зволянским, Дурново пишет Рачковскому, что “ввиду успешной деятельности парижской агентуры, особенно проявившейся в обнаружении посредством искусных агентурных действийместопребывания Макаревского, разрешено:

1) уплатить долг Рачковского из 3 тысяч франков безвозвратно;

2) выдать Л. (несомненно Ландезену) 900 франков на устройство квартиры;

3) отпускать с 1 ноября на агентурные расходы ежемесячно по 3 тысячи вместо 2 тысяч франков;

4) выдать единовременно на экстраординарные расходы 3 тысячи франков”.

В этом письме Дурново очень озабочен сохранением в целости Л. (Ландезена) в связи с вопросом об ассигновании последнему 250 франков ежемесячно на ссуды товарищам. Дурново пишет Рачковскому: “Не могут ли безвозвратные траты Л. такой суммы возбудить какие-либо подозрения в эмигрантах и компрометировать его положение, едва восстановленное путем сложных комбинаций с Вашей стороны, и не будет ли осторожнее с Вашей стороны ограничить эти ссуды суммой, не превышающей 100 франков, которые Вы можете ему выдавать из увеличенной ныне агентурной суммы”.

ЛАНДЕЗЕН НАЧИНЯЕТ БОМБЫ

Парижские дела не отнимали всего времени у Рачковского, он усиленно работал и в своих провинциях, и, прежде всего, в Швейцарии.

Здесь внимание его было сосредоточено главным образом на народовольческой типографии в Женеве, которая, по его мнению, составляла до сих пор главную основу революционной деятельности заграничного отдела “Народной воли” и которую поэтому он решил уничтожить. Рачковским был детально разработан план этого разбойного предприятия, и его верные помощники Рурин, Милевский, Бинт и какой-то швейцарский гражданин в ночь с 20-го на 21 ноября 1886 г. привели этот план в исполнение.

Женевская народовольческая типография была разгромлена начисто; налетчиками было истреблено: шесть листов (по тысяче экз. каждый) готовившейся к выходу 5-й книжки “Вестника Народной воли”, “Календарь Народной воли”, третья и четвертая части второй книжки “Вестника”, “Набат” и другие издания “Народной воли” — всего до 6 тысяч экземпляров; кроме того, был рассыпан текущий набор журнала и разбросано по улицам Женевы около 6 пудов шрифта.

Директор Департамента полиции П. Н. Дурново был чрезвычайно горд этой победой над заграничной крамолой, министр внутренних дел граф Толстой тоже был чрезвычайно доволен и счел своим верноподданническим долгом доложить о подвиге Рачковского и его сотрудников царю. 6 декабря 1886 года Рачковскому было сообщено, что ему высочайше пожалован орден св. Анны 3-й степени, а сам он произведен в чин губернского секретаря, а дворянину Владиславу Милевскому пожалован чин коллежского регистратора, кроме того, товарищ министра внутренних дел, признавая деятельность парижской агентуры заслуживающей полного одобрения и поощрения, назначил большие денежные награды всем служащим агентуры, а именно: Рачковскому 5 тысяч франков, сотруднику в Женеве (Турину) 3 тысячи франков, Милевскому 1500 франков, Бинту 1500 франков, сотруднику Л. (несомненно Ландезену) — 500 франков, Барлэ 500 франков и филерам: Риану, которого Рачковский аттестует — “единственный, к сожалению, способный и в высшей степени добросовестный агент французской организации”, 500 франков, Продеусу, Козину и Петрову по 300 франков, Мельцеру 250 франков, Росси, Амали и Лазару по 200 франков.

Народовольческая типография в Женеве скоро возродилась, но Рачковский, не задумаываясь, произвел на нее новый налет и уничтожил дотла и отпечатанные листы, и книги, и все шрифты. В набеге участвовали французский гражданин Бинт, швейцарский гражданин (тот же, что и в первый раз) и наблюдательный агент. За новый подвиг Бинт получил 500 франков и золотую медаль на Станиславской ленте, а швейцарский гражданин всего лишь 600 франков.

Эти выступления Рачковского не убивали в нем все же и политика.

Небезынтересно отметить, например, что еще в 1886 году Рачковский, донося департаменту о скором приезде в Петербург генерального парижского консула Карцева, который должен был, между прочим, ходатайствовать о награждении некоторых членов парижской префектуры с префектом Гроньоном во главе, поддерживает это ходатайство следующим образом: “При успешности названного ходатайства наши политические отношения с местной префектурой, как первенствующим полицейским учреждением в Париже, несомненно, должны стать на вполне прочные основания, укрепивши за мною возможность действовать без всяких внешних стеснений со стороны г. Гроньона и его подчиненных, а также и пользоваться их прямыми (хотя, конечно, негласными) услугами во всех потребных случаях”.

Вообще положение Рачковского настолько укрепилось, что в 1887 году Дурново сам предлагает Рачковскому не возобновлять контракт с Барлэ, а взять организацию и внешней агентуры полностью в свои руки.

Отвечая на это предложение, Рачковский сообщает Дурново, что Барлэ уже три года фактически устранен от агентурного дела, но что, удаляя его совершенно, необходимо, во избежание различных неприятностей, назначить ему пенсию в 3 тысячи франков в год; большинство же агентов Барлэ Рачковский предлагает отпустить за полной их негодностью. После этой реформы парижская внешняя агентура принимает следующий вид: заведующий наружной агентурой коллежский регистратор Милевский, 4 русских агента — Продеус, Козин, Петров и Мельцер с прежним содержанием, 4 французских агента с содержанием — Риан и Бинт по 400 франков, Дюгэ и Дов по 250 франков; пенсия Барлэ, расходы французских агентов, консьерж в доме Юрьевской — все эти издержки, по словам Рачковского, не будут превышать 1500 франков в месяц.

Предложения Рачковского были приняты, контракт с Барлэ не возобновлялся, причем ему была назначена пенсия в первый год 6 тысяч франков, а затем по 3 тысячи франков.

1 октября 1887 года осуществилась и другая “мечта” Рачковского: ему начали отпускать ежемесячно 2 тысячи франков на содержание и устройство агентуры в Швейцарии, и в апреле 1888 года Рачковский представил в департамент ведомость в 12200 франков 20 сантимов на наружное наблюдение в Цюрихе за проживающими там революционерами и на поездку агентов за Ясевичем до задержания последнего в Вене.

Цюрихское наблюдение имело главной своей целью обнаружить местопребывание Говорухина и Рудевича.

Таким образом росло могущество, а также и денежные ресурсы Рачковского, так как все его сметные экономии приводили в конце концов все же к значительному увеличению расходов заграничной агентуры, и мы видим, что на январь и февраль 1887 года в его распоряжение ассигновано 20050 франков; но и этих сумм ему оказывалось недостаточно, и он входил в долги, которые чрезвычайно умело заставлял выплачивать Департамент полиции. Приводим здесь весьма характерное письмо Рачковского к Дурново от 4 ноября 1888 года:

“Вашему превосходительству благоугодно было истребовать от меня сведения, во что обошлась мне конспирация с Тихомировым. Позволяю себе изложить дело с полной откровенностью, на которую вызывает меня милостивое требование Вашего превосходительства.

После уничтожения народовольческой типографии эмигранты решили поднять тревогу в иностранной печати и воспользоваться означенным случаем, чтобы выступить перед Европой с ожесточенными нападками на русское правительство. Зная о таковом намерении, я решил не только противодействовать ему, но вместе с сим и деморализовать эмиграцию с помощью той же печати, на которую революционеры возлагали столько надежд. Между прочим, благодаря г. Нансену, о котором я уже имел честь докладывать Вашему превосходительству, результаты оказались самые блестящие: получая отповедь на каждую свою заметку в нескольких органах радикальной парижской печати, эмигранты скоро вынуждены были замолчать, и все дело кончилось лишь тем, что созданный Тихомировым в Париже террористический кружок потерял свой исключительный престиж, а самая эмиграция оказалась опозоренной.

Однако, не считая себя вправе беспокоить Ваше превосходительство г. Гансена, я благодарил его из своих личных средств.

Вместе с тем, для меня явилась очевидная необходимость в таком лице, которое имело бы доступ в разнородные органы местной печати. Необходимость эта выступала тем более, что заграничная агентура по самой своей сущности не может пользоваться теми способами действий, которые без всяких затруднений практикуют в России… Г. Гансен отвечал всем нужным требованиям, и я счел за лучшее поставить его в обязательные отношения к себе для осуществления тех агентурных целей, которые, по местным условиям, являлись достижимыми только с помощью печати.

Таким образом, и не доводя до сведения Вашего превосходительства о щекотливом денежном вопросе, я в течение двух лет платил г. Гансену, сокращая свои личные потребности и даже войдя в долги, ежемесячно от 300 до 400 франков.

Затем ход борьбы с Тихомировым создал необходимость в брошюре, где под видом исповеди нигилиста разоблачались бы кружковые тайны и темные стороны эмигрантской жизни, тщательно скрывавшиеся от посторонних. Г. Гансен, выправивши французский стиль брошюры, отыскал для издания фирму, а самое напечатание брошюры обошлось мне в 200 франков.

Наконец, на отпечатание двух протестов против Тихомирова мною дано было из личных средств 300 франков, а на брошюру Тихомирова “Почему я перестал быть революционером” доставлено было моим сотрудником Л. и вручено Тихомирову тоже 300 франков. Все же остальные расходы происходили в пределах отпускаемых мне агентурных средств.

Взявши на себя смелость доложить обо всем этом, я имел в виду единственно исполнить приказание Вашего превосходительства и никогда не дерзнул бы самостоятельно выступить с исчислением расходов, понесенных мною лично и без предварительного разрешения, по кон-спирациям с Тихомировым и его кружком.

Примите, Ваше превосходительство, уверения в моем глубоком почтении и беспредельной преданности.

Вашего превосходительства покорнейший слуга П.Рачковский”.

Жюль Гансен, родом датчанин, принял французское подданство и играл значительную роль в политических и газетных кругах Парижа: он был советником французского министерства иностранных дел и постоянным сотрудником многих парижских газет, состоял он также корреспондентом петроградских “Новостей” Нотовича. Очень вероятно, что в “Новости” его устроил Рачковский, который тоже когда-то, в начале своей карьеры, посылал корреспонденции Нотовичу из Архангельска.

Жюль Гансен был очень близок с русским послом в Париже бароном Моренгейном, с которым познакомился еще в Копенгагене, где Моренгейн был раньше посланником.

Сообщаем эти сведения, так как они проливают свет на некоторые моменты зарождения франко-русского союза. Гансен и Рачковский играли значительную закулисную роль в заключении этого союза. В начале века Гансен выпустил даже книгу о первых шагах творцов альянса-Дурново вполне согласился с доводами Рачковского и представил товарищу министра внутренних дел доклад, в котором, излагая заслуги Рачковского, просит выдать ему 9200 франков в качестве возмещения понесенных им расходов, но товарищ министра оказался более скупым и менее благосклонным и разрешил выдать лишь 7 тысяч франков. Рачковский немедленно же воспользовался этим и обратился в департамент с новым ходатайством о выдаче соответственных пособий его доблестным помощникам, которые, по его словам, “при различных фазисах борьбы с тихомировскими организациями, особенно внутренние агенты, руководимые сознанием долга, выказали так много энергии, терпения и выдержки”.

В ответ на это ходатайство Дурново прислал Рачковскому телеграмму от 16 декабря 1888 года: “Можете представить списки денежных и почетных наград, обозначив время получения последних”.

Начальство недаром любило и награждало Рачковского; он проявлял поистине изумительную энергию и своеобразный талант в организации заграничного политического сыска. По мере развития революционного движения и колоссального роста заграничной эмиграции развивалась и деятельность Рачковского и росла его мощь: все революционные заграничные группы, все выдающиеся эмигранты: Плеханов, Кашинцев, Лурье, Алисов, Кропоткин, Лопатин, Лавров, Сущинский, Бурцев и другие — были окутаны паутиной как внутреннего, так и внешнего наблюдения.

Разгром народовольческой типографии в Женеве положил начало полицейской карьере Рачковского, победа над Тихомировым создала незыблемое служебное положение ловкому организатору борьбы с революционерами, но только знаменитое дело с мастерской бомб в Париже открыло Рачковскому пути к несомненному, хотя и закулисному, влиянию на внешнюю политику Российской империи. Одной из задач, которую поставил Рачковский Ландезену, было сблизиться с эмигрантами террористического настроения — с Накашидзе, Кашинцевым, Тепловым, Степановым, Рейнштейном и другими и вовлечь их в какое-нибудь террористическое предприятие. На одном из интимных собраний Ландезен подал мысль об организации убийства Александра III и о приготовлении для этого акта бомб в Париже. Когда поднялся вопрос о необходимых для этого деньгах, то тот же Ландезен вызвался достать нужную сумму у своего богатого дядюшки — и достал, конечно, у Рачковского.

Была устроена мастерская бомб, и Ландезен даже начинял некоторые из них и принимал участие в испытаниях их взрывной силы, производившихся в лесу Raincy, в окрестностях Парижа. После опытов многие члены кружка должны были ехать в Россию, чтобы организовать само покушение на Александра III. Ландезен должен был уехать одним из первых, но за два дня до отъезда он в видах конспирации переменил свою парижскую квартиру.

Рачковский следил шаг за шагом за всей группой террористов как через Ландезена, так и при помощи внешнего наблюдения (Милевский). В то же время при посредстве Жюля Гансена он держал в курсе этого дела, конечно, скрывая провокацию Ландезена, французских министров: иностранных дел — Флуранса и внутренних дел — Констана. После некоторых колебаний Констан дал приказ об аресте заговорщиков. Все были арестованы, кроме Ландезена, который скрылся, но в течение двух месяцев продолжал жить в Париже.

Произошел сенсационный процесс (1890 г.); русские революционеры были приговорены: некоторые к тюремному заключению, почти все к высылке за пределы Франции; Ландезен, как подстрекатель, был приговорен к пяти годам тюрьмы. Но провокатор был уже вне пределов досягаемости — в Бельгии.

Этот суровый приговор над русскими революционерами размягчил сердце Александра III по отношению к правительству Французской республики, он начал гораздо благосклоннее относиться к идее союза с Францией, и переговоры пошли быстрым темпом.

Во время этого закулисного действия Рачковский нашел, конечно, пути сблизиться с французскими политическими деятелями; к этой эпохе и относится начало его дружбы с Делькассэ, а впоследствии и с самим президентом Лубэ. Воздействие Рачковского на представителей русской власти носило иной характер.

Рачковский был тонким знатоком Парижа и незаменимым чичероне по его таинственным, но веселым учреждениям…

Среди занятий “высшей политикой” Рачковский все же не забывал и своего прямого, ближайшего дела — политического сыска и освещения деятельности русских революционеров за границей: совершенствуется внешнее наблюдение, появляются новые секретные сотрудники.

Среди последних после Ландезена начинает играть с 1892 года значительную, но далеко еще не выясненную роль Лев Бейтнер, вначале живший в Швейцарии, а потом в 90-х годах разъезжавший по Европе и России.

В это время в глазах полицейского начальства приобретает большое значение В.Л.Бурцев, как пламенный проповедник террористической борьбы с царизмом.

“В. Бурцев, — пишет в “Минувшем” разоблачитель Меньшиков, — в качестве адепта террора был под усиленным наблюдением заграничной агентуры. Рачковский знал, как Бурцев в разговорах объяснял тайную цель издания “Былого”, что он говорил о Панкратьеве, кого рекомендовал в России. Корректуры издания Бурцева препровождались в Департамент полиции вместе с письмами: от него — подлинными и в копиях — к нему.

Связи Бурцева агентуре были более или менее известны; в особенности обращалось внимание на его знакомых из числа приезжей молодежи, которые по возвращении на родину подвергались наблюдению и преследованию (Лебедева, Ослопова, Замятин, Менкест, Краков, Мальцева, Пальчинская, выехавшая в Россию под присмотром филеров, и другие).

В рассматриваемый период (1900 — 1912) Бурцев был под перекрестным огнем агентуры: с одной стороны, Бейтвер, пользовавшийся его доверием, с другой — Панкратьев, давнишний его знакомый. Нельзя ручаться, что не было и третьего осведомителя, не напрасно Рачковский докладывал, что относительно народовольцев в Париже и в Лондоне им приняты меры, “обеспечивающие от всяких неожиданностей”, и что деятельность народовольцев ему была в точности известна. Петр Эммануилович Панкратьев, получавший от Бурцева транспорты “Народовольца”, руководивший революционной деятельностью Лебедевой, рекомендовавший эмигрантам осторожность, был агентом Петербургского охранного отделения, о чем Рачковский не знал.

В Департаменте полиции все остерегались друг друга, никто никому не доверял, и потому часто случалось, что заведующий заграничной агентурой не знал, что рядом с его собственными провокаторами работают и секретные сотрудники Департамента полиции Петербургского или какого-нибудь другого охранного отделения. Рачковский, может быть, был еще более своих преемников осведомлен о таких вмешательствах в дела его царства других держав, но, как видим, кое-чего и он не знал.

Деятельность Рачковского не ограничивалась внешним и внутренним наблюдением за деятельностью революционных групп и отдельных политических эмигрантов за границей; он уделял много времени и сил для борьбы с русскими революционерами и в западно-европейской печати.

Приводим здесь выписку из интересного письма Рачковского к Дурново от 19 марта 1892 года, касающегося одного из таких литературных выступлений знаменитого охранника:

“Простите, Ваше превосходительство, за долгое и вынужденное молчание, все это время я не сидел, сложа руки, и помимо обычных занятий и хлопот успел составить брошюру, которая была переведена на французский язык и на днях появится в свет. В этой брошюре выставляется в настоящем свете наше революционное движение и заграничная агитация со всеми ее отрицательными качествами, уродливостью и продажностью. Остальная часть брошюры посвящена англичанам, которые фигурируют в ней в качестве своекорыстных, чванливых и потерявших всякий стыд и совесть фарисеев, нарушивших международные приличия в альянсе с нигилистами. Брошюра будет отпечатана в 2 тысячи экземпляров, причем около тысячи будет разослано в Лондон: министрам, дипломатам, членам парламента, муниципалитета, высокопоставленным лицам и во все редакции лондонских газет.

Другая тысяча предназначается для правительственных лиц во Франции, Швейцарии, Дании, Германии, Австрии и для рассылки во все европейские и наиболее распространенные американские журналы. При господствующем антагонизме к англичанам и при всеобщем негодовании к динамитным героям, под категорию которых подведены нигилисты, наша брошюра поднимет много шума; она и положит начало моей агитации, о необходимости которой я докладывал в своем донесении…”

Рачковскому в его публицистической борьбе с русскими революционерами-эмигрантами помогал не только Жюль Гансен, но и многие другие французские журналисты. Но Рачковский никогда не останавливался на полдороги и имел неискоренимую слабость к грандиозному. Он затеял придать борьбе с русскими революционерами, так сказать, международный характер. Для этого организовал в Париже, конечно, анонимно, Лигу для спасения русского отечества.

Сотни парижских кайло расклеивали по стенам Парижа воззвание Лиги, призывавшее французов записываться в Лигу, чтобы бороться с врагами России, стремящимися нанести удар ее величию, и, прежде всего, с шайкой проходимцев, людей без отечества, нашедших приют во Франции и поставивших себе цель совершать в России убийства и экспроприации.

Воззвание приглашало всех бороться с этой шайкой всеми средствами, вплоть до террора. Эти воззвания были разосланы и по французской провинции и там нашли, кажется, некоторое сочувствие, и несколько десятков или даже сотен лиц прислали в Парижское бюро Лиги свои пятифранковые членские взносы. Счастье было так близко, так возможно… но сорвалось. Французский министр внутренних дел дал понять Рачковскому, что предприятие надо прекратить. Лицо, рассказавшее об этой авантюре, утверждает, что деньги (150 тысяч рублей) на нее были получены от дворцового коменданта Гессе. Рассказ этот, конечно, требует документального подтверждения, но дело в стиле Рачковского.

Такое углубление политического сыска, переходившее уже в прямое воздействие на общественное мнение Европы и призыв иностранцев к активной борьбе с русскими революционерами, не помешало Рачковскому расширять сферу своего влияния и пространственно: в июне 1896 года ему поручается организация политической агентуры и в Галиции, на что Министерство внутренних дел ассигнует 3 Тысячи рублей в год. Но здесь, вероятно, деятельность Рачковского не отличалась особой продуктивностью, и, забегая несколько вперед, мы приведем данные из доклада директора Департамента полиции Лопухина, представленного им министру внутренних дел 1 февраля 1903 года и касающегося организации агентуры в Галиции, Прусской Познани и в Силезии.

“С начала 80-х годов, — пишет Лопухин, — была организована на рациональных основаниях заграничная агентура, имевшая главным руководящим центром г. Париж, которая в течение многих лет тщетно пыталась поставить правильное наблюдение в Галиции, Прусской Познани и Силезии, но, к сожалению, местности эти, хотя и прилегающие непосредственно к русской границе, остались до сего времени без надлежащего надзора с точки зрения внутренней агентуры.

Неоднократно государственная полиция стремилась завязать сношения с тамошними полицейскими должностными лицами при посредстве пограничных жандармских офицеров, но получаемые от них сведения носили по большей части характер исторических справок или газетных статей. Между тем, не говоря уже о Вене, где функционируют студенческие революционные кружки, занимающиеся сбором денег на преступные предприятия и формированием транспортов нелегальных изданий, города Краков и Львов являются видными центрами национального и социалистического движения, причем в г. Львове с 1900 года образовалась новая группа, провозгласившая своей программой террористические принципы прежнего общества “Пролетариат”, эмиссары коей уже не раз приезжали с подложными паспортами в Привислинский край для установления связей со своими единомышленниками и преступной пропаганды среди рабочих; кроме того, нельзя обойти молчанием прусский город Тильзит с учрежденными в нем специальными книжными магазинами, которые торгуют исключительно польскими и латышскими произведениями печати, воспрещенными к ввозу в пределы империи; пользуясь отсутствием надзора со стороны русской государственной полиции, революционеры избрали названный город для формирования транспортов политической контрабанды и отправления оттуда на нашу границу.

В настоящее время благодаря деятельности агентуры на Балканском полуострове, в связи с вновь организованным Бессарабским розыскным отделением, можно признать полную обеспеченность русской границы со стороны Румынии и, таким образом, при общем стремлении оградить государство от всевозможных неожиданностей, казалось бы необходимым осветить деятельность революционеров, проживающих в соседних с ними Австро-Венгрии и Пруссии”.

Для правильной организации политической агентуры в поименованных выше странах было решено поручить ее не имеющему чина потомственному почетному гражданину Михаилу Ивановичу Гуровичу, занимавшемуся сыском в течение 12 лет — с 1890 до 1902 года, когда Гурович наконец был изобличен. Гурович был зачислен на службу с 1 января 1908 года, получил пособие в 500 рублей на переезд в Варшаву и аванс на агентуру в тысячу рублей, жалованья же ему было назначено 4200 в год. Мотивировка пребывания в Варшаве гуровича была следующая: “Ввиду того, что к ближайшим обязанностям Гуровича относится наблюдение как за социалистическим, так и национальным польским движением, главным центром коего в России является Варшава, то названный город избран для постоянного его жительства”.

Галицийская авантюра Гуровича продолжалась недолго — она была ликвидирована в 1904 году.

ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ

Остановимся несколько на сотрудниках Гуровича. К 1 апреля 1903 года их было всего трое: какой-то варшавский сотрудник, петербургский сотрудник (вероятно, Говоров) и помощник полицейского надзирателя Василий Соркин.

К 1 июня число сотрудников возросло уже до восьми: кроме Соркина и Говорова, появляется сотрудница Зелинская в Лемберге, получавшая ничтожное жалованье в 25 рублей, Завадская в Кракове, Янович в Лемберге, некто В. М-ич, который с 10 января 1903 года по март на проезд за границу и содержание получил 100 рублей, редактор “Галичанина” в Лемберге, получивший 150 рублей, австрийский комиссар Медлер в Котовицах, Животовский Исаак в Варшаве, какой-то сотрудник в Екатеринославе, А. Ваганов, Соловкин. В июне появляется сотрудница Анисимова (Анна Чернявская), а в сентябре сотрудник Томашевский, направленный в Краков, и сотрудница Заболоцкая; в октябре Карл Заржецкий, М.Адамоский (Адамский, Адамовский) и З.Висневская в Варшаве, в ноябре и декабре появляются еще новые сотрудники — Ковальская (Скербетэ) и Василевский, носивший кличку Рассоль.

Гурович трогательно заботился даже об образовании своих секретных сотрудников. Так, в октябре 1903 года им выдано сотруднице Заблоцкой в Кракове 46 рублей на уплату за слушание лекций на высших курсах Баринецкого, членских взносов в “Сокол”, женской читальне; также в октябре было выдано сотруднику-Заржецкому 45 рублей для взноса платы за право слушания лекций в университете и посещение рисовальных классов академии художеств.

В марте-апреле 1904 года появляется среди сотрудников Гуровича старый соратник Рачковского Милевский.

1903 — 1904 годы уже входят в эпоху царствования следующего заграничного полицейского самодержца — Ратаева, и мы должны вернуться еще к Рачковскому и к организации им Берлинской политической агентуры.

7 декабря 1900 года директор Департамента полиции Зволянский обратился с докладом к министру внутренних дел, в котором, между прочим, говорит следующее:

“За последнее время революционные деятели разного направления, пользуясь сравнительной близостью г. Берлина к границе Российской империи, избрали этот город центром, куда стекается из разных европейских стран, преимущественно из Швейцарии, революционная и социал-демократическая литература, предназначенная для водворения в России через германскую границу. Это обстоятельство, а также имеющиеся в Департаменте полиции сведения об образовании в Берлине кружка лиц, преимущественно русских подданных, придерживающегося народовольческой программы, заставили Департамент полиции войти в соглашение с подлежащими германскими властями по вопросу об учреждении в Берлине особой агентуры из русских и иностранных агентов и филеров, по примеру Парижа и Лондона, для наблюдения за деятельностью проживающих в Берлине русских революционеров”.

Ныне заведующий иностранной агентурой Департамента статский советник Рачковский, получив разрешение германского правительства на устройство упомянутой агентуры и заручившись содействием подлежащих властей, представил проект организации агентуры в Берлине, по которому предполагается, на первое время, ограничиваться шестью агентами под ближайшим руководством сотрудника Рачковского г-на Г., которым предполагается назначить содержание в размере 300 марок в месяц каждому и 600 марок в месяц заведующему, а кроме того, на наем квартиры и все другие расходы по наблюдению 600 марок в месяц, а всего 3 тысячи марок в месяц.

Кредит в 36 тысяч марок в год был разрешен министром.

Господином Г., на которого была возложена берлинская агентура, был Аркадий Михайлович Гартинг, живший тогда на Фридрих-Вильгельмштрассе.

Под этой фамилией русским правительством был замаскирован бывший секретный сотрудник Рачковского и бывший революционер Ландезен-Гекельман.

Как мы уже знаем, Ландезен после своей провокации в Париже вынужден был оставить Францию и поселиться в Бельгии.

В награду за этот подвиг Абрам Аарон Гекельман — мещанин города Пинска — в августе 1890 года становится потомственным почетным гражданином, которому предоставлено право повсеместного жительства в империи и назначена по Высочайшему повелению пенсия в тысячу рублей в год.

В Бельгии — постоянном местожительстве Ландезена — он совместно с провокатором-анархистом Штернбергом организует какую-то анархистскую провокационную затею и, конечно, с успехом для себя проваливает ее.

Но Ландезен не сидит в Брюсселе, а все время мечется по Европе, сопровождая и охраняя высочайших особ. Одновременно с этим происходят и превращения Ландезена. В 1892 (или 18.93) году в Висбадене он принимает православие, обряд крещения совершает настоятель русской посольской церкви в Берлине, восприемниками являются секретарь русского посольства в Берлине М. И. Муравьев и жена сенатора Мансурова; при этом Абрам превращается в Аркадия, Гекельман остается.

Рачковский не забывает услуги, оказанной ему Гекельманом-Ландезеном, и дает ему командировку за командировкой, одну другой выгоднее и почетнее. В 1893 году Аркадий Гекельман командирован в Кобург-Гота на помолвку Николая Александровича, наследника Российского престола, с Алисой Гессенской — тысяча рублей подъемных — царский подарок; в 1894 году Гекельман охраняет Александра в Копенгагене — подъемные, подарок, орден Данеборга и золотая медаль; затем он едет с императором в Швецию и Норвегию — на охоту — орден св. Серафима; в 1896 году Гекельман превращается уже в инженера Аркадия Михайловича Гартинга — кавалера прусского ордена Красного Орла, австрийского креста “За заслуги”, и мы видим его на Villa Turbi, на юге Франции, около Ниццы, охраняющим умиравшего цесаревича Георгия, затем в Бреславле охраняющим Николая II при свидании того с Вильгельмом; Гартинг сопровождает царя в Париж — орден Почетного легиона, затем в Лондон — орден Виктории, в Дармштадт — орден Эрнеста…

И так до бесконечности… Карманы не вмещают золота и царских подарков, на груди уже нет места для новых крестов… Богатство, почет, молодая красивая жена-бельгийка из хорошей, строго католической семьи, в душевной простоте и не ведающая, кто скрывается за этим великолепным крестоносцем.

Наконец, еще повышение: Абрам Гекельман милостью Рачковского — начальник берлинской агентуры.

Как шло дело организации новой берлинской политической агентуры, видно из следующего доклада Рачковского министру внутренних дел от 22 августа 1902 года:

“В конце декабря 1900 года я приступил к организации берлинской агентуры, с каковой целью мною был командирован туда инженер Гартинг с тремя наружными агентами. Берлинская полиция отнеслась крайне подозрительно к осуществлению нашего предприятия, полагая, вероятно, что мы задались мыслью водвориться в Германии для военного розыска или по другим каким-то политическим соображениям. Путем весьма продолжительных переговоров мне наконец удалось убедить полицейские власти в действительных задачах предполагавшейся организации. И только вслед за получением президентом берлинской полиции и другими его чиновниками почетных наград дружественные отношения установились между мною и подлежащими властями.

На месте выяснилось, что трех наружных агентов оказалось недостаточно и в настоящее время, когда наличный состав агентов увеличился до шести человек, при постоянном содействии берлинской полиции, наружные силы далеко не соответствуют действительным потребностям розыскного дела в Берлине.

Проектируемая в Берлине система прописки иностранцев весьма неудовлетворительна и усложняется тем, что в многочисленных полицейских участках листки вновь прописывающихся остаются иногда в участках от одного месяца до шести недель, причем бывают случаи, что названные листки вовсе не доходят в Центральное полицейское управление. На практике оказывается также, что до 30 процентов иностранцев вовсе не прописываются, и это лишает всякой возможности установить то или другое разыскиваемое лицо.

Между тем громадное количество людей, подлежащих контролю агентуры, вынуждает г. Гартинга изыскивать невероятные способы для проверки получаемых Департаментом сведений по революционным записям у того или другого лица, обнаруживаемых при арестах в России.

Ближайшим сотрудником берлинской агентуры является полицейский комиссар В., оказывающий негласные услуги за денежное вознаграждение, далеко превышающее отпускаемые г. Гартингу средства на секретные расходы. Так, в течение минувшего апреля и мая заведующий агентурой издержал 1095 марок по представляемым счетам, о возмещении которых позволяю себе ходатайствовать перед Вашим превосходительством.

Независимо изложенного, заведующему агентурой представлялось необходимым войти в сношения с одним из служащих в президентстве, при содействии которого он получил до 1300 листков русских подданных, проживающих в Берлине, и имеет возможность получать их в будущем, что является громадным подспорьем в его деятельности. Означенному чиновнику также необходимо платить определенное вознаграждение.

Принимая засим во внимание, что существующие в Берлине крайне трудные условия для наружного наблюдения вынуждают заведующего агентурой нанимать три конспиративные квартиры, уплачивать расходы по наблюдению и удовлетворять массу мелочных затрат… не признаете ли возможным увеличить эту статью бюджета до 1200 марок ежемесячно…”

Под буквой В. здесь скрывается комиссар берлинской полиции Wiener, который по приказу самого Вильгельма состоял в непосредственной связи с русской политической агентурой в Германии и от которого не должно было быть никаких тайн. Как опытный провокатор, Гартинг-Ландезен прежде всего обратил внимание на организацию в Берлине внутренней агентуры, и им был завербован в начале 1902 года такой ловкий и опасный предатель, как секретный сотрудник, получивший кличку Ростовцев, студент Берлинского университета Житомирский, которому с марта этого года было положено жалованье в 250 марок в месяц. Житомирский еще до поступления к Гартингу служил в немецкой полиции, куда его поместил немецкий агент, и только вследствие трогательного симбиоза немецкой и русской полиции Житомирский был переуступлен Гартингу. В 1902 году директор Департамента полиции Зволянский докладывает товарищу министра внутренних дел князю Святополк-Мирскому, что со времени поступления на службу Ростовцева сообщения берлинской агентуры сделались особенно содержательны и интересны.

Тот же Зволянский в том же 1902 году докладывает, что в Берлине сосредоточено весьма значительное число русских революционеров, постоянно посылающих в Россию транспорты нелегальной литературы, и существует под руководством старого эмигранта Ефима Левитана кружок народовольцев. Исключительно озабоченный возможностью организации террора в России…

Понятно, что столь блестящая деятельность Гартинга-Ландезена была соответственно вознаграждена.

К берлинской агентуре и к ее главе Гартингу мы еще вернемся в дальнейшем, а теперь снова переходим к центральной фигуре первого периода истории заграничной агентуры Петру Ивановичу Рачковскому.

Деятельность Рачковского за время его семнадцатилетнего пребывания на посту заведующего русской заграничной агентурой не ограничивалась, как мы уже знаем, лишь борьбой с русскими революционерами-эмигрантами. Он был умный, энергичный и честолюбивый человек, и его замыслы поднимались гораздо выше влиятельного, но скромного поста начальника за границей русских провокаторов и иностранных филеров.

Рачковский сумел завязать тесные связи и интимные знакомства не только с представителями иностранных полиций, но и с влиятельными общественными деятелями — с депутатами и с министрами, особенно во Франции; мы уже упоминали о его сношениях с Флурансом, Констаном, о его дружбе с Делькассэ и с самим президентом Лубэ; рассказывали, что в президентском дворце Лубэ предоставил Рачковскому особую комнату, где глава российского полицейского сыска останавливался запросто, когда приезжал в Париж.

Рачковский жил под Парижем в Сен-Клу, где занимал роскошную виллу и задавал Лукулловы пиры своим французским и иностранным друзьям, своим петроградским покровителям.

Можно утверждать, что в заключении Франко-русского союза Рачковский играл большую роль, доселе еще недостаточно выясненную. Знаменитое дело с организацией мастерской бомб в Париже, провоцированное Ландезеном, конечно, по указанию Рачковского и повлекшее за собой в 1890 году арест, высылку и тюремное заключение для многих русских революционеров, живших в Париже, дело, в котором французское правительство проявило по отношению к русскому самодержавию необычайную предупредительность и угодливость, несомненно ускорило заключение Франко-русского союза.

К сожалению, мы не можем здесь останавливаться на политической деятельности Рачковского. Скажем только, что именно эта политика и повлекла за собой отставку его. Суммируя рассказы нескольких компетентных лиц об этой стороне деятельности Рачковского за границей, приходим к заключению, что отставка эта была вызвана следующими обстоятельствами: Рачковский имел большие связи в католическом мире, не без некоторого посредства и влияния своей жены — француженки и ярой католички; на его вилле в Сен-Клу часто бывали и Monseigneur Charmetain, и влиятельнейший pere Burtin, личный друг кардинала Рамполлы. Рачковский давно уже, при посредстве своих агентов, вел наблюдение за кардиналом Ледоховским, главой католиков польских националистов, тянувших к Австрии.

Рачковский же, конечно, все время работал для французской ориентации. В этой политике было заинтересовано и высшее начальство, и в 1901 году Рачковский дает роскошный обед в одном из аристократических парижских кафе, где был завсегдатаем и где все лакеи почтительно звали его general russe. На обеде присутствовал приехавший из Петербурга директор департамента духовных дел иностранных вероисповеданий Мосолов, специально вызванный для свидания с Мосоловым папский интернунций в Гааге Mons Tarnassi, Mons Charmetain и pere Burtin. На обеде обсуждался вопрос о проведении на папский престол, в случае ожидавшейся в ближайшем будущем смерти папы Льва XIII, кардинала русско-французской ориентации (Рамполла).

Министерство внутренних дел стремилось во всем этом деле, главным образом, к тому, чтобы гарантировать себе успех в борьбе с ополячением римско-католическим духовенством белорусов Холмщины и Северо-Западного края.

Вскоре после этого дипломатического обеда Рачковский едет секретно в Рим, получает аудиенцию у Льва XIII, которому представляет целый ряд данных о польской агитации кардинала Ледоховского и его соратников. Лев XIII высказывается за желательность иметь в России своего представителя. Рачковский ухватывается за эту идею, летит в Петербург, обрабатывает министра внутренних дел Горемыкина, который докладывает царю и добивается его согласия. Рачковский Возвращается в Париж и деятельно принимается за дальнейшую работу в этом направлении, но вдруг получает строжайшее предписание — прекратить кампанию.

Оказывается, что о таинственной комбинации Рачковского и Горемыкина проведали Победоносцев, граф И.Н.Игнатьев и министр внутренних дел Франции Ламздорф и уговорили царя дать отбой.

Это был первый удар по политической карьере Рачковского.

За первым вскоре последовал второй.

Когда в 1902 году царь с царицей Александрой Федоровной были во Франции, то до них дошли слухи о спирите и гипнотизере Филиппе, излечивающем нервные болезни. Рачковскому было приказано разыскать Филиппа и доставить в Компьен, где тогда жили русские высокие гости. Рачковский немедленно выполнил данное ему поручение. Филипп начал свои сеансы, и лечение пошло столь удачно, что счастливый эскулап вскоре отправился вместе с императорской четой в Петербург и стал пользоваться там громадным влиянием. Рассказывают, что когда Филипп захотел за свои придворные услуги получить звание русского врача, то он добился даже и этого благодаря угодливости Витте и директора медицинской академии Пашутина.

Нам неизвестно, какие отношения были у Рачковского с Филиппом, но он почему-то воспылал благородным негодованием и написал личное письмо императрице Марии Федоровне, где вскрывал всю пагубность влияния Филиппа, который-де является орудием в руках масонов.

Императрица-мать имела крупный разговор с коронованным сыном и не скрыла источника полученных ею сведений о Филиппе.

Царь страшно разгневался, вызвал к себе Плеве, тогда уже министра внутренних дел, и горько жаловался ему “на подлеца Рачковского”. Плеве, давно уже, со времен Дегаева, не любивший Рачковского и боявшийся его, воспользовался удобным случаем, вызвал Рачковского в Петербург и для выяснения его проделок назначил над ним следствие.

Над головой нашего героя нависла гроза; казалось, падение неизбежно, так как “проделок” за душой Петра Ивановича было немало. Но сильные друзья (среди них дворцовый комендант Гессе) выручили. Следствие было вскоре прекращено. Рачковский же был выслан сначала в Брюссель, а затем в Варшаву; и в Брюсселе и в Варшаве он виделся со старым своим приятелем Евно Азефом.

На место Рачковского заведующим заграничной агентурой в ноябре 1902 года был назначен Леонид Александрович Ратаев, начальник Особого отдела Департамента полиции. Война между Рачковским и Плеве с его помощниками шла, видимо, по всему фронту. В этой войне не последнюю роль играл Ратаев, и в планы его начальства и его самого входило, конечно, как можно сильнее опорочить во всех отношениях деятельность Рачковского. Так, уже 22 декабря 1902 года Ратаев пишет Лопухину:

“В настоящее время, по истечении двух месяцев, я позволю себе доложить Вашему превосходительству, что основой для сметы на будущий год должен служить счет расходам, представленный действительным статским советником Рачковским в августе текущего года в последний его приезд в С. -Петербург, снекоторыми изменениями, соответственно настоящим потребностям.

Расходы по разъездам в 600 франков в месяц едва ли можно признать чрезмерными, если под словом “разъезды” подразумевать все расходы во время путешествия.

Надолго отлучаться из Парижа, куда стекаются все предписания, запросы и донесения, неудобно, а между тем оставлять без самоличного надзора Лондон и Швейцарию я не признаю возможным, в особенности, пока все не наладилось так, как мне хочется.

По части секретных сотрудников, я полагаю не придерживаться строго рамок Лондона, Парижа и Швейцарии, а предлагаю раскинуть сеть несколько шире. Уже мною лично приобретено трое сотрудников: один добавочный для Парижа (специально для наблюдения за русской столовой), одного для Мюнхена и одного я полагаю послать в Бельгию, где в Брюсселе и Льеже образовалось порядочное гнездо. Из числа прежних сотрудников не все еще перешли ко мне, но перейдут с отъездом П.И. из Парижа…

Независимо сего мне во что бы то ни стало необходимо приобрести сотрудника среди специально поляков. В Лондоне польская революция очень сильна и весьма серьезна, освещение же, на мой взгляд, не вполне достаточное. Подробный доклад по Лондону составляется, и для его окончания мне необходимо еще туда поехать, что я и сделаю, представив окончание работы о “Желтых”.

Наружное наблюдение — самое слабое место агентуры. Из 10 показанных в расчете наружных агентов действительно пригодных только 6, и то из них один Продеус в командировке, в Берлине, но жалованье ему плачу я. Остальные четыре в полном смысле слова инвалиды, непригодные к живому делу. Пока еще я по отношению к ним ничего не предпринимал, но предполагаю, дав известный срок, отпустить их на пенсию и взять на их место новых. Но, не дожидаясь их увольнения, я уже принанял трех опытных филеров и командировал их в Швейцарию… Из Швейцарии можно считать до известной степени обставленной только одну Женеву. Между тем, Швейцария в настоящее время — самый бойкий и серьезный революционный пункт.

Во главе командированных людей я поставил одного из старейших, наиболее опытных и развитых наружных агентов и поручил ему, войдя в соглашение с местными полицейскими чиновниками, организовать наблюдение в следующих пунктах: Женева, Цюрих, Берн и Лозанна.

Когда дело несколько наладится, я поеду на места и, убедившись в правильности постановки дела, я думаю его сделать главным приказчиком по Швейцарии, вроде того, как г. Гартинг в Берлине. В настоящее время этот агент получает в месяц 350 франков (менее 250 франков не получает ни один), 150 франков на мелкие расходы и 10 франков суточных, как находящиеся в командировке. Сообразно с новым положением придется увеличить жалованье до 700 франков.

Когда мне удастся наладить Швейцарию, я постараюсь связать швейцарское наблюдение с берлинским, а последнее с заграницей.

На Швейцарию отпускается всего 2 тысячи франков в месяц, и эту цифру придется значительно пополнить из других статей бюджета.

Равным образом я принимаю на свой счет те поручения, которые я по своим личным надобностям возлагаю на г. Гартинга, как, например, организация наблюдения в Штутгарте. Остальные расходы остаются те же, что и при Рачковском. Из них лишним бременем на мне лежит плата 500 франков чиновнику главного управления общественной безопасности (Surete generale). Это, в сущности, политическая полиция, приноровленная к местным французским нуждам, и мне этот чиновник ничего существенного не дает, покончить же с ним я не решаюсь, так как он может мне вредить; гораздо для меня важнее префектура полиции, но здесь я нашел натянутые отношения. Самый нужный для меня человек — г. Пюибаро — личный враг П.И.Рачковского. Мне приходится буквально все приобретать тайком и за сдельную плату.

Я уже сделал шаги к примирению с этим господином, который занимает должность начальника Bureau de recherches, боюсь, что это обойдется недешево. В Париже мне приходится держать три квартиры: одну собственную, где живу, и две конспиративных. Далее следуют телеграфные и почтовые расходы, содержание канцелярии и т. п. Кроме того, здесь даром буквально ничего не достается и за все приходится тем или иным способом платить… потому я убедительнейше ходатайствую, хотя бы на первый год, сохранить мне отпускаемую сумму в размере 194450 франков в месяц. В эту сумму хотя и входят деньги, отпускаемые будто бы на Галицию, но они, как изволите видеть из сметы, идут на покрытие других потребностей агентуры”.

На это письмо Лопухин, по распоряжению министра внутренних дел, сообщил 31 декабря 1902 года, что на 1903 год смета на содержание агентуры в Париже, Лондоне и Швейцарии сокращается до 150 тысяч франков и что в эту смету не включены расходы по содержанию агентуры в Галиции, которую предположено выделить в самостоятельную организацию.

В январе 1904 года смета парижской агентуры была сокращена еще на 154600 фунтов (в год), получавшихся двумя секретными сотрудниками, которые оставили службу в парижской агентуре и перешли в берлинскую.

Таким образом, по сметам 1904 и 1905 годов на агентуру в Париже отпускалось всего 134 тысячи фунтов в год.

Такими сокращениями Ратаев был, конечно, очень недоволен и все время стремился вернуться к прежней смете заграничной агентуры, не упуская при этом указывать начальству на недостатки управления Рачковского.

28 января 1903 года Ратаев снова посылает Лопухину доклад с интересной характеристикой тогдашней агентуры в Швейцарии.

“По приезде в Париж, — докладывает Ратаев, — я попал в очень тяжелое положение. По моей долголетней службе я сразу понял, что способы ведения дела моим предместником значительно устарели и совершенно не приспособлены к современным требованиям департамента.

Как я уже писал, наиболее слабым пунктом оказалась Швейцария, а между тем я застал момент, когда центр и даже, можно сказать, пульс революционной деятельности перенесен именно туда. На меня сразу посыпались из департамента запросы по части выяснения разных лиц в Швейцарии, а у меня, кроме чиновника женевской полиции, под руками не было никого. А сие весьма недостаточно по той причине, во-первых, что пользоваться этим чиновником можно только с соблюдением особых предосторожностей.

Если надо выяснить какое-либо лицо, проживающее без заявления своей личности в полицию, то надо написать на это лицо анонимный донос, и тогда чиновник получает уже распоряжение своего начальства. Иначе делать нельзя, так как он боится потерять место. Конечно, я все усилия направил на поправление дела в Швейцарии, и за короткое время удалось уже кое-что сделать в этом направлении. Конечно, все это далеко еще не удовлетворительно, но впоследствии я рассчитываю, быть может, чего-нибудь добиться. Наблюдение здесь вообще довольно затруднительно, и притом еще эта трудность осложняется его дороговизной.

Для наглядности я прилагаю при сем отчет в расходовании сумм за истекший январь… Остаток и даже с нехваткой пошел на содержание внутренней агентуры. Последняя также весьма и весьма нуждается в реорганизации и освежении.

Во-первых, она сильно распущена и набалована. После того, например, как я путем значительных затрат и исключительно благодаря сметливости и распорядительности старшего швейцарского агента установил Кракова наружным способом, секретный сотрудник, которого я об этом оповестил, ныне уведомляет, что он об этом “уже знает”, так как Краков прибыл еще в конце января из России, где виделся с Негрескул, а потом прожил несколько дней в Берлине. Теперь он живет с сестрами Малкиными.

Чтобы дело пошло более или менее удовлетворительно, необходимо дать, во-первых, время, а во-вторых — деньги. Я убедительно просил и прошу на первый год оставить неприкосновенной ту сумму, которая отпускалась П.И.Рачковскому. Будьте уверены, что я ее расходую с надлежащей экономией и осторожностью, а если что переплачиваю пока, то потому, что еще новичок в деле.

Самым обременительным я считаю деньги, даваемые чиновнику лондонской полиции и главного управления общественной безопасности в Париже. Но я их получил от моего предшественника, и если этот расход сократить, то в Лондоне уже ничего нельзя будет сделать, а в Париже мне станут умышленно портить…”

ИНТРИГИ ПИНСКОГО МЕЩАНИНА

Несмотря на происки своих врагов, главным образом Рачковского и Гартинга, Ратаев крепко сидел на своем месте, пока был жив Плеве — враг Рачковского, а директором департамента состоял Лопухин.

Рачковский в это время вел сложную подпольную игру против Плеве, которая еще не выяснена с достаточной полнотой; но в этой большой игре старый интриган, не останавливавшийся ни перед чем и ничего никому не прощавший, не упускал случая подвести мину и под своего счастливого соперника и заместителя Ратаева.

В этом Рачковскому оказывал незаменимую помощь его достойный питомец Ландезен-Гартинг, заведовавший в это время, как мы уже видели, берлинской агентурой.

Гартинг формально был подчинен Ратаеву, но на деле был совершенно самостоятелен и в своих докладах директору Департамента полиции делал прямые доносы на своего непосредственного начальника, на его бездействие или упущения. Но Ратаев держался крепко не только благодаря благосклонности к нему Плеве, но и потому, что в его секретной агентуре работали провокаторы и шпионы такой высокой марки, как Лев Бейтнер, Марья Алексеевна Загорская и сам Евно Азеф.

Благодаря им Ратаев мог хорошо освещать деятельность и планы и старых народовольцев, и нарождавшихся социалистов-революционеров. Первых, в том числе Бурцева с Краковым, обхаживал Бейтнер, вторых — Загорская и особенно Азеф, который доставлял своему патрону чуть не ежедневные рапорты и, между прочим, подробнейшие доклады о съезде социалистов-революционеров в Женеве 5 июля 1903 года, о конференции представителей российских революционных и оппозиционных групп и организаций в Париже 9 — 22 октября 1904 года, на которой партию эсеров представляли Чернов и Азеф.

Казалось бы, все предвещало Ратаеву долговременное пребывание на посту заведующего заграничной агентурой; по иронии судьбы в ег о царствование получили даже свое завершение некоторые из начинаний его предшественника и врага Рачковского.

Как известно, еще Рачковский организовал кружок французских журналистов в 1901 году и осенью того же года поднял благодаря им в парижских газетах кампанию против русских эмигрантов, но поставить это дело на должную высоту он “за недостатком соответственных ассигнований” не мог, если не считать его неудачной попытки организовать знаменитую Лигу для спасения российского отечества.

Мечта Рачковского осуществилась лишь при Плеве и при Ратаеве, когда в марте 1903 года был командирован в Париж для сбора соответственной информации и подкупа иностранной прессы Иван Федорович Манусевич-Мануйлов (Нововременский, Маска); в распоряжение Мануйлова отпускалось 12 160 рублей ежегодно.

Впоследствии эта сумма значительно возросла, так как на один подкуп “Echo de Paris”, “Gaulois” и “Figaro” Манусевич-Мануйлов тратил в год не менее 24 тысяч франков. Подкуп этот совершался в виде абонементов на некоторое количество экземпляров данной газеты. Кроме того, Манусевич-Мануйлов издавал в Париже в течение нескольких месяцев журнальчик “La Revue Russe”, поставивший себе целью парализовать “интриги”, направленные против России; редакция этого журнальчика помещалась в квартире редакции газеты “Figaro”, официальным редактором и сотрудниками были французы. Средства на издание “La Revue Russe” — 10 тысяч франков в месяц — были отпущены из личных средств Николая II. Манусевич-Мануйлов сносился непосредственно с самим министром внутренних дел Плеве и совершенно не зависел от Ратаева…

В ведение же Ратаева в 1904 года поступил и политический сыск на Балканском полуострове.

Когда в январе 1904 года после разоблачения роли Александра Вайсмана, как агента Департамента полиции в Вене и на Балканах, было решено закрыть и ликвидировать балканскую агентуру, то жандармский Полковник Владимир Валерианович Тржецяк, стоявший во главе ее, а затем находившийся при Варшавском губернском жандармском управлении, в феврале 1905 года был назначен в помощники к Ратаеву для наблюдения за русскими на Балканском полуострове. 27 февраля Тржецяк выехал из Варшавы в Вену на свидание с Ратаевым и с ним объехал Балканский полуостров — Белград, Софию, Константинополь — для организации агентуры в этих странах и обследования фабрики бомб в Софии. После этого путешествия Тржецяк выехал в Одессу для установления связи между балканской агентурой и жандармскими заграничными властями, а затем в Варшаву и в С-Петербург.

Здесь мы воспользуемся случаем, чтобы охарактеризовать состав балканской агентуры до ликвидации ее в 1904 году при полковнике Тржецяке. В ведение этой агентуры входили Румыния, Болгария, Сербия и Вена. В Румынии под началом полковника Тржецяка находилось 16 агентов: Осадчук Иван Осипович, Мотылев Александр Александрович, Табо-ри Самуил, он же Самуилов, Мелас Григорий Анастасьевич, Терзич Иван, Кралевич Михаил, Гаспар Александр, Ивахнов Трифон Илларионович, Руэ, Зирра, Лапинский Антон, Яманди Григорий Федорович, Стоев Иоаким Степанович, Тридас Сюзанна, Буянов Харлампий и Хорошев Иван. В Болгарии было 5 агентов: Озеров Антон Михайлович, Перлин На-хман Сендеров, Заверуха Емельян, Шварц Петр Андреевич, Богданов. В Сербии двое: Гведич, Джайя Иован. В Вене один Вайсман Шимон Мойше-Мордков (брат Александра).

Кроме того, в Бухаресте было два сортировщика писем и в Яссах два почтальона. Среди этих сотрудников находится значительное число лиц, специально занимавшихся перлюстрацией писем политических эмигрантов.

Затем интересно отметить участие в этой агентуре иностранных политических чинов: Гаспара — комиссара Бухарестской сыскной полиции, Гнедича — помощника градоначальника в Белграде, Зирра — румынского полицейского комиссара на станции Плоешти. Также не лишено интереса то, что оказывал различные мелкие агентурные услуги в качестве случайного сотрудника письмоводитель Российской императорской миссии в Бухаресте Иоаким Степанович Стоев.

Из других сотрудников, уже перечисленных нами выше, остановимся здесь лишь на следующих:

Осадчук специализировался главным образом-по организации агентуры и перлюстрации почты, вел таковую в Бухаресте, Варне, Рущуе и Яссах;

Мелас Георгий Анастасьевич, грек, с успехом выполнял поручения агентурного свойства во всех румынских городах, расположенных по Дунаю… “обладает личной инициативой, находчив, хитер и не стесняется средствами для достижения цели”;

Озеров Антон Михайлович имеет сношения с македонскими революционерами и с проживающими в Женеве членами группы народовольцев, наблюдал за тем, чтобы эсеры не получили от македонских революционеров взрывчатых веществ;

Перлин Нахман Сендеров жил в Бухаресте, а затем с 1902 года в Париже, жил по паспорту Александрова, в 1892 году окончил Бухарестский университет с дипломом доктора медицины, способствовал организации в Румынии и Болгарии революционной агентуры, в 1888 году сообщил о готовившемся русскими революционерами в Париже динамитном взрыве, об отъезде Черкасова и Бурцева в Лондон, участвовал в организации арестов революционеров Ананьева и Корсакова и в попытке ареста Бурцева, с 1902 года до осени 1903 года жил в. Париже и занимался в клинике Шарко, а затем переселился на постоянное жительство в Софию;

Шварц — помощник адвоката в Софии — оказывал в качестве случайного сотрудника агентурные услуги Александру Вайсману, а по отъезде того в С. -Петербург обслуживал Софию и вел там, между прочим, перлюстрацию… “обладает достаточными нравственными основами и вполне воспитан”;

Джайя — редактор-издатель сербской газеты “Народ” в качестве случайного сотрудника оказывал Тржецяку и его предшественнику ряд агентурных услуг;

Вайсман Шимон в 1895 году перешел на службу в заграничную агентуру и организовал агентурное наблюдение в Вене, где первые 5 лет был студентом Венского университета, прекрасно начитан, интеллигентен, исполнителен и корректен, обладает нравственными качествами, порядочен, честен, предан делу и ведет его сознательно; по закрытии балканской агентуры Вайсман оставлен при агентуре Департамента полиции.

Берлинская агентура при Ратаеве находилась под самостоятельным управлением Гартинга, который проявлял большую активность, особенно в деле вербовки секретных сотрудников. Перечислим некоторые из его подвигов в этой области.

В 1903 году Гартингом был командирован в Мюнхен старый сотрудник для выяснения более видных деятелей тамошних революционных колоний; новому сотруднику выдано авансом через Квицинского в С-Петербурге 150 рублей (324 марки); внутренний старый сотрудник берлинской агентуры был отпущен осенью 1903 года в Россию, но вскоре вернулся обратно; секретный сотрудник в Гейдельберге (3.) помогал в 1904 году контролировать переписку А.Тоца и И.Фундаминского; в конце 1903 года в Швейцарию для выяснения раскола в организации “Искры” был командирован секретный сотрудник (несомненно, Житомирский). Наконец, в январе 1904 года Гартингом приобретен сотрудник Москвич. А уже в феврале 1904 года сотрудник Москвич был передан в распоряжение самого Ратаева.

Приводим здесь интересное письмо по этому поводу Лопухина к Ратаеву от 9 февраля 1904 года:

“Поступающие данные о деятельности русской эмиграции свидетельствуют, что наиболее активные ее силы сосредоточиваются в Швейцарии и преимущественно в Женеве, где находятся центры обеих главнейших революционных групп, то есть социалистов-революционеров и социал-демократов, а равно помещаются редакции для печатания их партийных органов.

Благодаря такой группировке активные революционные деятели, выбывающие из России, а также лица, укрывающиеся от преследования властей, по прибытии за границу, естественно, стремятся в Швейцарию, где примыкают к готовым уже кадрам и таким образом формируют все более и более сплоченное революционное сообщество. В сих видах представляется своевременным принять меры к обеспечению вполне правильного и всестороннего освещения деятельности означенных революционных центров, причем для достижения сей цели необходимо усилить действующий в ввереном Вам для наблюдения районе агентурный состав.

В последнее время департамент заручился предложением услуг известного Вам секретного сотрудника (псевдоним Москвич), который по своему положению и старинным связям в революционной среде может оказать полезные услуги по делам порученной Вам агентуры. Названный Москвич имеет при себе организованный им лично состав сотрудников и вознаграждение за труды получает совместно с ними из сумм департамента по 2 тысячи франков в месяц.

Сообщая об изложенном, предлагаю Вашему превосходительству разыскать Москвича, вступить с ним в ближайшее сношение и о результатах деятельности доносить мне. Вы можете предъявить сотруднику настоящее письмо и поставить его в известность, что настоящее изменение в первоначальной программе его положения и будущей деятельности проистекает непосредственно из соображений пользы дела и розыскной службы и что от принятия его предложения зависит вопрос о дальнейшем существовании самого соглашения с ним департамента”.

Удалось установить, что под псевдонимом Москвич скрывается старый наш знакомый Лев Бейтнер.

Таким образом, у Гартинга в Берлине в начале 1904 года были в распоряжении следующие секретные сотрудники:

1) Ростовцев (Житомирский),

2) Москвич (Лев Бейтнер),

3) Киевлянин — тоже Житомирский, которого изворотливый Гартинг, не брезговавший и малым, проводил в отчете под двумя кличками, а платил, конечно, одному, а не двум Житомирским,

4) 3. (переехал из Лейпцига в Гейдельберг, несомненно Зинаида Жученко),

5) Степанов,

6) Обухов (осенью 1904 года командирован в Россию),

7) Кондратьев (с октября 1904 года).

Ежемесячные расходы на берлинскую агентуру достигали в это время 96 300 франков. В эту сумму не входили, конечно, различные публицистические упражнения в немецкой прессе, которые оплачивались особо; так, например, за напечатание письма министра внутренних дел к Стэду в “Darmshtadter Tagblatt” уплачено 100 марок.

Вероятно, и здесь не побрезговал Гартинг ста марками, так как ясно, что такую сенсационную вещь, как письмо Плеве к Стэду, всякая газета напечатает не только даром, но даже и деньги хорошие заплатит.

В 1904 году Гартинг был вызван в Петербург, и ему была поручена директором Департамента полиции Лопухиным организация контрразведки для борьбы с японским шпионажем, во главе которого стоял Акаши, а затем и специальная миссия — принятие мер для охраны пути второй эскадры Рожественского на Дальний Восток. Закипела работа.

Для борьбы с японцами Гартинг призвал “старую гвардию” филеров, следивших раньше за русскими революционерами, и провокаторов, сам же метался по Европе, следом за Акаши и другими настоящими и мнимыми японскими шпионами: сегодня в Петербурге, завтра в Берлине, послезавтра в Стокгольме, в Копенгагене. Заслуженному провокатору Гартингу ассигнуются громадные суммы (200 или 300 тысяч рублей), даются широкие полномочия…

В результате — знаменитый и печальный для нас гулль-ский инцидент, когда разнервничавшийся под влиянием гартинговских “достоверных донесений”, а по словам некоторых свидетелей и прямых указаний присутствовавшего на одном из судов Гартинга, командиры эскадры Рожественского расстреляли флотилию английских рыбаков, приняв их за японские миноносцы. Как известно, Россия оказалась тогда на волоске от войны с Англией…

Виновник этого позорного для нас международного конфликта Гартинг получил большую денежную награду и орден Владимира, дававший мещанину города Пинска, провокатору Абраму Гекельману, право на потомственное дворянство…

Несмотря на столь успешную деятельность Гартинга, какие-то высшие соображения Департамента полиции, а вернее, подпольная игра партий в Министерстве внутренних дел, привели последнее к убеждению, что берлинскую агентуру нужно ликвидировать как самостоятельное учреждение, и наблюдение за русскими революционерами, проживающими в Германии, предоставить центральной парижской агентуре.

17 января 1905 года директор Департамента полиции Лопухин, у которого заведующим Особым отделом политической агентуры состоял Макаров, представил товарищу министра внутренних дел доклад, в котором, между прочим, пишет:

“В 1901 году ввиду скопления в Берлине значительного количества русских революционеров, признано было необходимым выделить из парижской агентуры для названного города отдельный орган политического розыска, сохранение коего за принятием германским правительством особо репрессивных мер против иностранных подданных, занимающихся революционной деятельностью, в настоящее время представляется излишним…

За последние годы главным руководящим центром русской политической эмиграции является Швейцария и в особенности Женева, где и необходимо сосредоточить все наблюдательные силы заграничной агентуры, что возможно будет достигнуть при объединении парижской и берлинской агентур и передаче в распоряжение чиновника особых поручений Ратаева всех наблюдательных агентов и секретных сотрудников берлинской агентуры”.

Доклад директора департамента Лопухина получил утверждение министра внутренних дел на следующий же день, и берлинская агентура перестала существовать как самостоятельное учреждение.

Но с исчезновением из полицейского и вообще земного горизонта Плеве, убитого в июле 1904 года, соотношение сил боровшихся за власть партий изменилось, и верх взяла клика, в которой не последнюю роль играл Рачковский, и уже в первой половине 1905 года мы видим его на крайне важном посту вице-директора Департамента полиции по политической части с правами директора департамента.

Рачковский не замедлил восстановить только что упраздненную Лопухиным берлинскую агентуру, а своего питомца Гартинга снова сделал заведующим этой агентурой; для этого Рачковскому достаточно было представить 11 июня 1905 года министру внутренних дел доклад, в. котором он, между прочим, пишет следующее:

“Принимая во внимание, что ео времени объединения названной агентуры (парижской и берлинской) Берлин по своей близости к русской границе не утратил для революционеров своего значения и там продолжает сосредоточиваться значительное количество активных деятелей различных партий, включительно до террористов, которые при отсутствии ныне правильно организованного агентурного наблюдения могут совершенно свободно осуществлять свои преступные замыслы. Департамент полиции полагал бы существенно важным незамедлительно восстановить берлинскую агентуру на прежних основаниях”.

Легко было убедить петербургских самодержцев, что вчерашняя истина стала грубым заблуждением.

Ратаеву было предложено немедленно вернуть в распоряжение Гартинга соответственные суммы, отпущенные на агентурное наблюдение в Германии. Из переписки, возникшей по этому поводу, мы видим, между прочим, что во времена ратаевского управления содержание парижской, лондонской и швейцарской агентур обходилось в 134400 франков в год, из которых на Лондон шло 50 тысяч и на Швейцарию 18 тысяч франков.

За этим щелчком по самолюбию Ратаева вскоре последовал и настоящий удар.

1 августа 1905 года Ратаев был устранен от заведования заграничной агентурой и вместо него был назначен его враг Аркадий Гартинг.

Конечно, Ратаев немедленно полетел в Петербург, чтобы пустить в ход соответствующие пружины, но все было тщетно; пришлось примириться и отойти от власти. В утешение, впрочем, он получил в виде пособия 15000 франков и поселился в Париже, где и жил с тех пор под фамилией Рихтера. Приводим следующую интересную выписку из докладной записки Ратаева министру внутренних дел от 9 — 22 марта 1906 года:

“Я решил представить на Ваше благоусмотрение краткий обзор моей деятельности с сентября 1902 года по июль 1905 года. Должность мою я вынужден был покинуть совершенно неожиданно без всяких предупреждений и как раз в тот самый момент, когда агентура среди партии социалистов-революционеров достигла небывалой высоты и ожидались весьма крупные результаты. В минувшем июле(1905 г.), когда я приехал в Петербург, я застал странное положение.

На все мои вопросы как высшее, так и ближайшее начальство категорически заявляло мне, что с деятельностью моею они совершенно не знакомы, докладов моих не читали и не знают, но тем не менее, под страхом лишения пенсии, требовали, чтобы я немедленно уезжал в Париж для сдачи должности.

Так что я, собственно говоря, до сих пор совершенно не осведомлен о причинах прекращения моей служебной деятельности… Такова нравственная сторона дела. Тотчас после оставления мною должности отпуск на заграничную агентуру был увеличен на 100000 франков и, таким образом, в настоящее время, когда, в сущности, за границей дела втрое меньше, чем прежде, заместитель мой получает все то, что отпускалось на Германию, и с добавлением еще 100000 франков…”

Сетования Ратаева на несправедливость высшего начальства вполне оправданные ведь это в его царствование и под его руководством достигла наибольшего блеска провокаторская деятельность Евно Азефа, и это сокровище пришлось оторвать от своего сердца и отдать врагу. “8 августа 1905 года Ратаев в С-Петербурге передал Рачковскому временно находящегося в России секретного сотрудника”. Несомненно, здесь дело идет об Азефе, хотя для нас так же несомненно, что Рачковский не мог не знать Азефа гораздо раньше и, конечно, знал, и виделся, и работал с ним рука об руку.

Подобно тому, как Ратаев при замещении в Париже Рачковского свои доклады по начальству посвящал прежде всего критике и умалению заслуг своего предшественника, также Гартинг в первом же своем докладе делает то же по отношению к Ратаеву. Приводим некоторые наиболее интересные места из длинного рапорта Гартинга Рачковскому от 14 сентября 1905 года:

“Согласно ордеру господина товарища министра внутренних дел заведующего полицией ох 19 минувшего июля о назначении меня заведующим заграничной агентурой Департамента полиции, я отправился в Берлин для принятия архива, который Ланге-Говоров, доверенное лицо действительного статского советника Ратаева, должен был к тому времени передать на хранение нашему генеральному консульству в Берлине. Накануне моего приезда, состоявшегося 19 августа, в генеральное консульство, действительно, был сдан Ланге-Говоровым сундук с бумагами, по вскрытии коего в оном оказался архив, переданный мною в конце минувшего февраля командированному для принятия от меня берлинской агентуре отставному надворному советнику Медникову. Новых же документов, которые поступили бы за последние четыре месяца из Департамента полиции, не оказалось, вследствие чего можно предполагать, что, начиная с марта месяца, розыскная деятельность берлинской агентуры была прекращена.

Единственными новыми бумагами, оказавшимися среди архива, было несколько телеграмм, адресованных г-ну Ланге-Говорову прежде служившим в моей агентуре наружным агентом Вольцом, в которых последний настоятельно требовал высылки денег и извещал о задержании женевской полицией его, Вольца, равно как и другого агента парижской агентуры — некоего Маша.

При личном свидании названный Вольц подтвердил мне содержание упомянутых его телеграмм к г-ну Ланге-Говорову, пояснив при этом, что, работая в Швейцарии без всякого руководства, он и Маш обратили на себя внимание местных властей, были задержаны женевской полицией и засим оба высланы из Женевы. Некоторое время спустя Вольц и Маш по поручению действительного статского советника Ратаева отправились в Дюссельдорф, где Маш был задержан местной полицией за долги и, просидев некоторое время в тюрьме, был выслан затем из Дюссельдорфа.

Из документов, одновременно с сим препровождаемых действительному статскому советнику Лемтюжниковым, Ваше превосходительство, изволите усмотреть, что г. Ратаевым передано действительному статскому советнику Лемтюжникову: архив, 4 наружных агента, 1 секретный сотрудник, некий Светлицкий (псевдоним), как раз случайно пришедший по делам службы в канцелярию агентуры, адреса двух наружных и одного внутреннего агента в Лондоне и список причастных к агентуре Департамента полиции проживающих в Швейцарии лиц (специально занимающихся перлюстрацией писем одного из участков Женевы).

Из содержания вышеупомянутых списков усматривается нижеследующее: в Париже, в агентуре, числится 6 человек Из них Чашников, по старости, производительной работы делать не может. Ильин состоит машинистом. Из 4 наружных агентов для наблюдения употребляются только Самбен и Левек, который, как мне известно из дел, особенными способностями не отличается; Фернбах годен лишь для собирания справок. Бинт же, прежде занимавшийся наружным наблюдением, состоял при действительном статском советнике Ратаеве в роли ближайшего и доверенного помощника; по наружному же наблюдению на него никаких поручений не возлагается, и он заявляет, что наблюдением больше заниматься не будет.

В Женеве находится 6 человек, числящихся в агентуре. Из них Риго, еще несколько лет тому назад бывший наблюдательным агентом, в настоящее время к таковой службе не пригоден вследствие характерной наружности (непомерно толст), Депассель, Баке и Делеамон, состоящие на службе в женевской полиции, пригодны лишь для доставления в Женеве заграничной агентуре Департамента полиции частным образом кое-каких справок о проживающих там революционерах. Мерсие поставляет корреспонденцию для перлюстраций, которой специально занимаются Риго и г-жа Депассель.

В Лондоне наружным наблюдением занимается агент Фарс, а собиранием справок — англичанин Торп.

Таким образом, для надобностей наружного наблюдения в Париже, Лондоне и Швейцарии при настоящем наличном составе в распоряжении заграничной агентуры в действительности остается всего лишь три человека”.

Переходя затем к рассмотрению финансовой сметы Ратаева, Гартинг высказывает удивление, каким образом Ратаев мог платить такие большие жалованья агентам внешнего наблюдения, что месячные расходы на содержание последних превышали 3000 франков.

“Каким образом мой предместник, — говорит Гартинг, — уплачивая такие сравнительно крупные суммы некоторым из наружных агентов, мог содержать еще секретных сотрудников и платить, например, 900 франков в месяц известному Департаменту полиции Бабаджану (Батушанский), ныне уехавшему по указанию г. Ратаева из России с тем, кажется, чтобы постараться поступить на службу к г.Гуровичу, тем более, что, независимо Бабаджана, у него имелось еще несколько мелких сотрудников, которые при самом скромном жалованье, несомненно, получали в общей сложности около 1000 франков в месяц.”

Гартинг объясняет это тем, что Ратаев поставил такие высокие жалованья в смету только лишь перед своим уходом.

“Предположение это представляется мне, — говорит Гартинг, — еще тем более правдоподобным, что, помимо всех перечисленных расходов, г. Ратаев до сентября минувшего года платил ныне умершему Милевскому жалованье в 1250 франков в месяц, не считая 1000 франков наградных, и по смерти Милевского продолжал выдавать его вдове по 1000 франков в месяц, вплоть до минувшего января месяца. Затем по конец 1904 года он платил г. Голыиману по 1000 франков в месяц и 1000 франков наградных, а с 1 января по конец минувшего июля, т. е. до пожалования последнему пенсии, выдавал ему ежемесячно по 500 франков”.

Помимо компрометирования своего предшественника и соперника, Гартинг стремился этим доносом к осуществлению другой — более материальной — цели, а именно: увеличить ассигнование отпускаемых в его распоряжение сумм.

Рачковский пошел навстречу желанию Гартинга, и ассигнования на заграничную агентуру были увеличены почти на сто тысяч франков, в том числе 12 тысяч франков было ассигновано на содержание нового сотрудника Девернина и 40800 франков на приобретение секретных сотрудников. Французу Девернину была поручена организация внешнего наблюдения.

ТАИНСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА

Итак, мы видим, что сотрудниками Ратаева были: Светлицкий, Бабаджан и другие.

Агентом Рачковского, который работал и при Ратаеве, и при Гартинге, был Л.Бейтнер. Сын чиновника, будучи изгнанным из Нижегородского кадетского корпуса в 1890 году за сбыт украденных у купца Коломнина денег, он отсидел по приговору Владимирского окружного суда семь месяцев в тюрьме, затем уехал за границу, поступил в Цюрихский университет и в 1892 году сделался сотрудником Рачковского. Действуя как провокатор, он участвовал 16 января 1894 года в анархической демонстрации в Цюрихе, был арестован, но вызволен Рачковским. В конце 90-х — начале 1900-х годов он жил в Лондоне, освещая старых народовольцев и Бурцева. Интересно отметить, что, параллельно с Бурцевым, Бейтнер освещал и помогавшего Бурцеву по отправке его изданий Петра Эммануиловича Панкратьева, истинная роль которого Бейтнеру и Рачковскому была неизвестна. Между тем, Панкратьев был сотрудником Петербургского охранного отделения.

Упомянутый Гартингом Бабаждан был на самом деле мещанин местечка Дубоссары Херсонской губернии Бер-ко Янкелев Батушанский, секретный сотрудник Екатеринославского охранного отделения, куда “приглашен” был в начале сентября 1902 года. Уже в конце октября 1902 года он стал сообщать начальнику охранного отделения ценные сведения о противоправительственной деятельности местной еврейской интеллигенции, а в декабре, когда он открыл в Екатеринославе зубоврачебный кабинет, Батушанский стал центром, которому были известны самые конспиративные замыслы социал-демократических и эсеровских организаций в Екатеринославе.

Батушанским были выяснены делегаты Организационного комитета РСДРП, приезжавшие в Екатеринослав для организации местной группы “искровцев”, равно как и супруги Азриель и Сарра Кушель, приехавшие в Екатеринослав для создания тайной типографии. 24 мая 1903 года Сарра Кушель была арестована. С 27 мая по 27 сентября 1903 года Батушанский отбыл 4-месячное тюремное заключение по делу кишиневской типографии (1902 г.), причем дал из тюрьмы ряд ценных для полиции сведений. После выхода из тюрьмы осенью он открыл жандармам тайную типографию эсеров и секреты Екатеринославского социал-демократического комитета.

По отзыву начальства, Батушанский как сотрудник проявлял весьма ценное качество — фотографическую точность передачи всех сведений с крайне осторожными и всегда основательными личными предположениями и, кроме того, глубокую обдуманность каждого своего шага и действия. При таких качествах Батушанский представлялся не только полезным и достойным полного доверия сотрудником, но и лицом, безусловно, способным работать самостоятельно.

Ввиду этого, Департамент полиции возбудил ходатайство о даровании Бабаджану пожизненной пенсии в 1200 рублей в год, “если он будет скомпрометирован в революционной среде не по своей вине”.

Получив уведомление об этом ходатайстве, Батушанский ликвидировал зубоврачебный кабинет, который давал ему определенное положение в обществе, и, сообразно с интересами политического розыска, выехал за границу, где он первоначально работал по партии социал-демократии, а затем, вследствие благоприятно сложившихся для него обстоятельств, получил возможность освещать деятельность максималистов. Одним из наиболее видных дел, данных им, является приезд из-за границы в Россию с несколькими максималистами; результатом представленных по сему делу Батушанским сведений были произведенные по Москве и Петербургу ликвидации местных групп эсеров-максималистов (Людмила Емельянова, княжна Мышецкая, Иван Коломийцев и другие).

Разоблаченный осенью 1909 года Бурцевым, Батушанский получил пенсию от Департамента полиции, но Столыпин “надул” провокатора: вместо обещанных 1 200 рублей назначил ему лишь 600 рублей.

Чтобы покончить с периодом Ратаева, нужно сказать, что Азеф доставил Ратаеву подробный доклад о Пражской конференции представителей российских революционных и оппозиционных групп (с 30 сентября по 8 октября) с Черновым (представитель ЦК партии эсеров под кличкой Диканский).

Еще в период Рачковского в 1901 году был разоблачен, как секретный сотрудник, старый революционер Николай Паули, арестованный в 1883 году по делу типографии “Народной воли” в Петербурге и сосланный в Восточную Сибирь, откуда он несколько раз неудачно пытался бежать. Паули был одним из основателей “Лиги аграрного социализма”. Ему пришла в голову несчастная мысль разоблачить Рачковского. Он обратился к нему с предложением услуг и просил по 1 000 франков в месяц. Рачковский давал ему 2 месяца по 600 франков, но затем, опасаясь Паули, опубликовал первое письмо Паули к нему, разославши калькированную копию письма эмигрантам в Париже, Лондоне и Швейцарии. Кроме того, по просьбе Рачковского, Паули был выслан в Швейцарию французскими властями. На товарищеском суде в Швейцарии Паули заявил, что цель его состояла в убийстве Зволянского, Зубатова или Рачковского. Окончательное мнение по его делу склонилось к тому, что Паули действовал корыстно.

Гартинг управлял заграничной агентурой до начала 1909 года, когда Бурцев на основании данных, сообщенных ему главным образом Меньшиковым, напечатал во французских газетах, что глава русской политической полиции за границей, проживающий в Париже статский советник и кавалер многих российских и иностранных орденов (в том числе и французского ордена Почетного легиона) Аркадий Михайлович Гартинг не кто иной, как бывший политический эмигрант, а затем провокатор, долгие годы состоящий на службе русской полиции. Абрам Гекельман-Ландезен — один из организаторов (с провокационной целью) знаменитой мастерской бомб в Париже, приговоренный за это судом французской исправительной полиции к тюремному заключению, но своевременно скрывшийся.

К этому полицейскому скандалу, в течение долгого Бремени не сходившему со столбцов не только французских, но и всех европейских газет, мы еще вернемся; теперь же обратимся к эпохе гартинговского управления заграничной агентурой.

В начале гартинговского управления произошла и знаменитая трагедия Черняка.

Молодой Яков Черняк учился в Женеве, где и окончил курс с дипломом химика; здесь же он вошел в сношения с эсерами и числился в рядах партии, но по возвращении своем в Россию в 1905 году сблизился с максималистами и оказывал им значительные технические услуги в деле изготовления взрывчатых снарядов; после провала максималистского центра ему удалось уехать за границу, и он некоторое время жил в Париже, где вел сношения, главным образом, с эсерами.

Видимо, Департамент полиции крайне преувеличивал роль Черняка в революционном-движении и стремился во что бы то ни стало захватить его в свои руки. Черняк был вызван в Стокгольм таинственной телеграммой, которая гласила “Alexis venez Nathalie” и которую, как он предполагал, ему прислала якобы Климова (одна из видных максималисток); здесь он был арестован шведской полицией, посажен в тюрьму и был бы несомненно выдан русскому правительству, если бы не энергичная кампания, которую повели его друзья в Париже и в других европейских центрах против этой выдачи, и не экстренная поездка брата Черняка в Стокгольм, где он, со своей стороны, сумел заинтересовать в этом деле и прессу, и парламентские круги. Молодой Черняк был освобожден из стокгольмской тюрьмы, но немедленно выслан из Швеции.

На пароходе, в пути из Стокгольма в Антверпен, Черняк и еще двое из пассажиров этого парохода таинственно скончались от отравления, причины которого и доселе остались далеко не выясненными; многие предполагают, что злого умысла в этом отравлении не было и что Черняк был отравлен случайно газами, исходившими из трюма, вследствие разложения сложенных там фосфористых соединений.

Другая гипотеза, которая вначале казалась наиболее вероятной и которую мы усиленно защищали в иностранной прессе, а Центральный Комитет партии эсеров и в официальных заявлениях, была та, что Черняк отравлен агентами русской полиции. В Антверпене бельгийская социалистическая партия устроила Черняку торжественные похороны, превратившиеся в грандиозную манифестацию против русского самодержавия, манифестацию, в которой приняли участие несколько десятков тысяч человек с сотнями знамен и венков.

В архивах заграничной агентуры найден следующий документ, относящийся к самому началу этой трагедии.

Гартинг докладывает 22 ноября 1906 года, между прочим, следующее:

“В случае, если бы Ваше превосходительство признали целесообразным возбудить вопрос о выдаче Черняка нашему правительству, я позволяю себе почтительнейше высказать мнение, что благоприятного результата легче можно будет достигнуть, обратившись для сего письмом на имя стокгольмского полицмейстера Гинце: судя по заявлениям, сделанным мне за последнее мое пребывание в Стокгольме начальником местной полиции г. Стендалем, можно думать, что при возбуждении вопроса о выдаче Швецией политических преступников путем дипломатическим не только потребуется гораздо более времени, но необходимо будет к тому же непременно обосновать ходатайство на вполне легальных и фактических доказательствах виновности. Что же касается телеграфного предложения Вашего превосходительства о высылке арестованных в Швеции лиц мне в Финляндию, а не непосредственно в Россию, то я обратился по сему поводу к начальнику Стокгольмской тайной полиции и, по получении от него ответа, не премину безотлагательно довести его до сведения Вашего превосходительства.

Полагаю, что это предложение не встретит сочувствия шведских полицейских властей ввиду того, что сношения между Стокгольмом и Петербургом идут обыкновенно через Гельсингфорс”.

Эта телеграмма Гартинга дает некоторые основания думать, что вызов Черняка в Стокгольм был ловушкой, устроенной ему русской полицией…

Эпоха гартинговского управления заграничной агентурой была эпохой конца русской революции 1905 — 1906 годов, эпохой колоссальной провокации, окутавшей все революционные партии, и началом морального разложения этих последних. Гартинг-Ландезен играл немалую роль в этой борьбе русского правительства с революционной Россией; в его руках были такие выдающиеся провокаторы, как Житомирский, Батушанский, Цейтлин, Жученко, Маас, Загорская и, наконец, вероятно, сам Азеф.

Мы говорим “вероятно”, так как в наших руках нет прямых указаний, что Азеф работал под началом Гартинга; выше мы видели, что Ратаев при своей отставке сдал Азефа с рук на руки непосредственно самому Рачковскому в Петрограде.

ПРОВАЛЫ И РАЗОБЛАЧЕНИЯ

Период деятельности Гартинга дал заграничной агентуре ряд ценных сотрудников, но ознаменовался крахом и провалами многих важнейших провокаторов. При нем закатилась звезда провокации Азефа, а за ним был раскрыт и сам Гекельман-Гартинг. Три лица наиболее способствовали разоблачению тайн политической полиции: Бурцев, Бакай и Меньшиков.

В.Л.Бурцев, историк и библиограф революционного движения, имея массу материалов и заметок, воспоминаний и интимных сообщений революционеров, сосредоточил в своих руках много данных, сопоставление которых привело его к мысли о существовании в рядах революционеров многих провокаторов. Возвратившись в 1905 году по амнистии в Россию, он был одним из основателей исторического журналам “Былое”.

В Петербурге Бурцев стал энергично собирать материалы по революционному движению, помещая их частично в “Былом”. Уже мартовская книжка за 1906 год обратила на себя внимание не только жандармов, но и более внимательных читателей из публики тем, что в ней были помещены репродукции с таких фотографических карточек революционеров, казненных по делу 1 марта 1881 года, какие могли быть сняты лишь в тюрьме с заключенных (карточки Рысакова, Гельфман и других). “Былое” печатало обвинительные акты, не опубликованные в 80-х годах в официальной прессе, тайные доклады, обзоры революционного движения издания Департамента полиции и т. п.

С осени 1906 года деятельным помощником Бурцева, доставлявшим ему копии секретных бумаг из архива Департамента полиции, стал М.О.Бакай (Михайловский), чиновник Департамента полиции, служивший ранее в Варшавском охранном отделении.

До Бурцева доходили через Бакая и помимо Бакая не только исторические, но и современные, весьма актуальные сведения. Данные, бывшие в распоряжении “Былого”, говорили совершенно определенно и несомненно о присутствии в центре партии эсеров “Боевой организации” крупного предателя.

Ранней осенью 1907 года один из редакторов “Былого” Щеголев побывал в Гельсингфорсе со специальной задачей сообщить Борису Савинкову полученные в редакции данные об этом предательстве. Савинков немедленно же поделился этими сведениями не с кем иным, как с Иваном Николаевичем, т. е. с Евно Азефом. Остальное понятно. Азеф потребовал у своего начальства выяснения источника сведений “Былого” и ликвидации “Былого”, В.Л.Бурцева и редакции…

Бакай был арестован, а Бурцев должен был из Финляндии выехать за границу. Через некоторое время Бакай бежал за границу и присоединился в Париже к Бурцеву, где тот вел борьбу с провокацией и на страницах возобновленного им за границей “Былого”, и на страницах газеты “Будущее”. Третье лицо, Меньшиков, оказало существенную помощь не только Бурцеву, но и делу революции в общем, разоблачив в 1909 году 90 провокаторов, 20 бундовцев, 75 поляков, 25 эсеров, 45 кавказцев и 20 финляндцев.

Впоследствии, на основании указаний Меньшикова, были оглашены: 14 лиц — Бундом, три лица (Алакшина, Лялин и Осиповский) — партией эсеров, несколько — польскими организациями. Кроме того, на основании сведений Меньшикова, по его словам, было опубликовано до 80 шпионов (партийная принадлежность которых была неизвестна) в журналах “Общее дело” В.Бурцева и “Революционная мысль”.

В своей молодости в 80-х годах в Москве Меньшиков был предан одновременно двумя “товарищами”, оказавшимися агентами “охранки”: тем, кто его пропагандировал (Зубатов), и тем, кого он развивал (Крашенинников). Тогда, по его словам, Меньшиков решил вступить в лагерь охранников, чтобы раскрыть приемы их деятельности. Как и Бакай, Меньшиков служил в Московском и Варшавском охранных отделениях. После двадцати лет службы Меньшиков достиг Особого отдела департамента. И в “охранках”, и в центре розыска он собирал материалы, снимал копии, наводил справки и т. д. Разоблачение провокации он начал с известного письма, посланного осенью 1905 года партии эсеров с указанием на предательскую роль Татарова и Азефа. К полной же реализации данных о шпионах он приступил, перебравшись за границу и войдя здесь в связь с Бурцевым.

Сведения Меньшикова подтвердили многие из подозрений Бурцева, а некоторые данные были откровением и для Бурцева. Так, Бурцев узнал, что начальник парижской охранки Гартинг есть тот самый Ландезен, который спровоцировал его самого и его товарищей в 1890 году, и что Ландезен-Гартинг есть Абрам Гекельман.

Следствие, произведенное в 1917 году комиссаром Временного правительства за границей С.Г.Сватиковым и уполномоченным Чрезвычайной следственной комиссии в Париже Е.И.Раппом, имело результатом разоблачение провокаторов, работавших не только при Красильникове (1909 — 1917), но и при Гартинге (1905 — 1909), а также подтверждение целого ряда высказанных Бурцевым в 1907 — 1914 годах догадок и подозрений.

Сватиков произвел допросы в Скандинавии, Англии, Франции, Италии и Швейцарии, а также объединил данные, добытые при вскрытии архива и делопроизводства Департамента полиции, с данными комиссии Раппа в Париже. Результатом сведения этих данных и являются приводимые ниже биографии шпионов и провокаторов. Выборка данных из парижского архива охранки сделана Меньшиковым.

К 1907 году относятся сведения о секретных сотрудниках Каплуне и Шварце. Борис Борисович Каплун, сын делопроизводителя канцелярии туркестанского генерал-губернатора, родился в 1882 году в Ташкенте. Будучи студентом медицинского факультета Женевского университета, он обратился в июле 1907 года в Департамент полиции с предложением своих услуг; назвал себя членом Заграничной Лиги РСДРП и секретарем по внешним сношениям женевской группы этой партии. “Таким образом, — писал Каплун, — в моей возможности проникнуть во все организации, в награду я прошу лишь постоянное место по полиции с окладом не менее 150 рублей в месяц”.

В другом письме Каплун предложил раскрыть заговор о покушении на жизнь московского градоначальника и подробности “дела депутата Озоля”, но только по получении 1 000 рублей. В третьем письме Каплун соглашался уже на получение и половины этой суммы, а в доказательство того, что он не шантажист, приложил явку на бланке бюро женевской социал-демократической группы за подписью Нончева. Заведующий заграничной агентурой Гартинг принял Каплуна в число секретных сотрудников под кличкой Петров. Сообщения Каплуна были многочисленными, но малосодержательными. Доносил он главным образом на анархистов братьев Кереселидзе, Магалова, Бакрадзе и других. Почти все его письма заканчивались просьбою о присылке денег. Скоро, впрочем, товарищи заподозрили Каплуна, и он, симулируя покушение на самоубийство, прострелил себе легкое.

“Мне это было необходимо, — писал Каплун по этому поводу Гартингу, — для укрепления положения. Теперь все — и социал-демократы, и прочие — извиняются и молят, произносят тирады о моей честности”…

Тем не менее Каплун поспешил уехать в Париж, а Гартинг не замедлил отправить его в Россию. 25 декабря Каплун, получив от жандармского офицера в пограничном пункте Вержболово железнодорожный билет и 20 рублей (в чем дал расписку), выбыл в Петербург.

Другим сотрудником был Лев Соломонович Шварц. Он состоял секретным сотрудником Одесского охранного отделения. В 1907 году Департамент полиции предложил заведующему заграничной агентурой взять Шварца в число своих сотрудников. Гартинг согласился принять его на службу для Женевы при условии, что “он может подойти к эсерам или анархистам”. После этого Шварц был командирован в Париж, причем заграничный паспорт и 125 рублей на дорогу он получил лично от заведующего Особым отделом Департамента полиции. В июне 1908 года был объявлен предателем известный уже нам секретный сотрудник Л.Д.Бейтнер. Этот Бейтнер был, однако, не только предателем, но и провокатором: он спровоцировал П.А.Кракова на покушение, дал ему денег и пр., и Краков поехал убивать министра юстиции Н.Е.Шуравьева, но по приезде в Петербург был немедленно арестован с браунингом в кармане (июль 1904 г.).

В том же 1908 году был раскрыт провокатор Вячеслав Александрович Кенсицкий. Окончил 7 классов гимназии, бывший служащий варшавского магистрата. Известен был в революционной среде под кличками Метек, Феликс и Ипполит. В 1904 — 1905 годах состоял секретным сотрудником Варшавского охранного отделения. С 1906 года Кенсицкий “работал с пользою в заграничной агентуре”. В 1908 году, во время похорон Гершуни в Париже, Кенсицкий был опознан Бакаем, который лично знал его как осведомителя охранки. 12 апреля 1908 года был объявлен провокатором парижской группой эсеров-максималистов. По этому поводу заведующий заграничной агентурой доносил Департаменту полиции, что “провал Кенсицкого чрезвычайно чувствителен агентуре” и ходатайствовал о выдаче Кенсицкому пособия в 5 тысяч франков ввиду намерения его уехать “ради безопасности” в Америку. По агентурным сведениям парижского бюро заграничной агентуры летом 1910 года Кенсицкий имел свидание с Бурцевым, предлагая ему очень интересные для него документы, за которые хотел получить 500 рублей. У Бурцева будто бы такой суммы не оказалось, и поэтому сделка не состоялась.

Кроме Кенсицкого, Бакай разоблачил тогда же Моисея Гутмана. Гутман состоял секретным сотрудником Виленского охранного отделения под кличкой Турок Был рекомендован жандармским подполковником Рединым для заграничной работы. В 1908 году он прибыл в Париж и был принят жандармским ротмистром Андреевым (Рено), который помогал Гартингу в заведовании секретной агентурой, в число сотрудников заграничной агентуры. Жалованья получал 400 франков в месяц. Гутману было поручено проникнуть в местную группу эсеров, но так как он имел явку лишь к некоему студенту Мурашкину, то в организацию вступить ему не удалось. Тогда Андреев поручил Гутману, не теряя времени, сблизиться с Бурцевым и Бакаем. Гутман вошел в сношения с ними, но вскоре вызвал у них подозрение и под давлением Бакая признался в предательстве. Опасаясь разоблачения со стороны Гутмана, ротмистр Андреев отправил его 6 октября 1908 года в Россию под конвоем агента наружного наблюдения Анри Бинта.

Через две недели Гутман вернулся в Париж. Гартинг, опасаясь вреда, который он может принести, решил принудить его к отъезду, но предварительно добился от Гутмана официальной жалобы на разоблачившего его Бакая. 28 ноября того же 1908 года Гутман уехал в южную Германию, где он, как человек, “знающий немецкий язык, малярное и декоративное ремесло, мог найти спокойное существование”. На дорогу ему дали 200 франков. Не бесполезно привести здесь рапорт Гартинга от 2 ноября 1908 года, из которого видно, на какие дела готов был пуститься Гартинг, лишь бы избавиться от Бурцева и Бакая.

“Озабочиваясь, — писал Гартинг, — о сохранении интересов заграничной агентуры при крайне удручающих обстоятельствах, причиняемых пребыванием в Париже Бакая и Бурцева, я имел недавно обсуждение этого дела в парижской префектуре, причем мне было заявлено, что если бы имелся какой-либо прецедент в виде жалобы на Бакая со стороны кого-либо с указанием на воспоследовавшие со стороны Бакая угрозы, то это могло бы послужить поводом для возбуждения дела о высылке Бакая из Франции, хотя в префектуре не уверены в осуществлении Министерством внутренних дел его предположения”.

Ввиду этого Гартинг придумал такой план: “Пользуясь известным чувством злобы, возбужденной Бакаем в Турке (Гутмане), находящемся в Вильно, можно было бы надлежащими переговорами добиться согласия Турка на представление российскому генеральному консулу в Париже жалобы с указанием в таковой, что он, Гутман, прибыв в начале августа в Париж для детального изучения шапочного ремесла, попал в компанию русских, из числа коих некто Бакай, проживающий по ул. Парка Монсури, 24, стал склонять его, Гутмана, войти в состав группы русских революционеров и при его, Гутмана, на то несогласии грозил принятием насильственным мер до смертного насилия включительно, ввиду чего он, Гутман, боясь насилия, бежал из Парижа в Россию, потерпев, кроме нравственного потрясения, еще и материальные убытки, и на что он, Гутман, принося жалобу г. консулу, просит его о преследовании в отношении Бакая”.

Если бы действительно от Гутмана поступила таковая жалоба на имя российского генерального консула в Париже, то я смог бы ее направить в префектуру, причем обстоятельство это, во всяком случае, в известной степени способствует делу высылки Бакая.

Однако планы Гартинга не осуществились, и вместо Бурцева с Бакаем сам он поспешно покинул Париж.

1909 год ознаменовался провалом Азефа, Гартинга и ряда крупнейших провокаторов. Бурцев вел в течение всего 1908 года усиленную борьбу с ЦК партии эсеров, настаивая на объявлении Азефа, члена ЦК, главы “Боевой организации”, провокатором. Эсеры были вне себя от этих обвинений, и жизни Бурцева угрожала серьезная опасность: восторженные почитатели Ивана Николаевича (Азефа) серьезно готовились к убийству разоблачителя, или, как они думали, клеветника.

Однако, когда Азефу были представлены обвинения в окончательной форме, Азеф бежал.

Гартинг имел своих людей среди эсеров и, кроме Азефа, передал 6 января 1909 года в Департамент полиции главные данные, сообщенные по делу Азефа конспиративной следственной комиссией собрания левых эсеров 1 января в Париже.

Данные, приведшие конспиративную комиссию к заключению о провокаторстве Азефа, были следующие:

1. Первые подозрения о провокационной деятельности Азефа явились у Гершуни, который будто бы в бытность свою еще в Шлиссельбургской крепости, обсуждая провалы, вместе с Мельниковым натолкнулся на Азефа.

2. При провале Северной боевой дружины особенно казалось подозрительным то обстоятельство, что провал приписывался некоему матросу Масокину; на него шли намеки из петербургской “охранки”, и почему-то то же самое стали говорить и члены ЦК При ликвидации этой дружины охранное отделение знало в совершенной точности, где, когда и как брать, кто был с бомбой и кто с револьвером, что могло быть известно только лишь в верхах боевой дружины; обстоятельство же отвлечения внимания на Масокина, исходившее от охранного отделения, и повторение этого имени ЦК, указывает, что предатель имел связь или входил в ЦК.

3. Покушение на взрыв Государственного совета. ЦК известно, что взрыв этот должен был выполнить некий Кальвино-Лебединцев. Но о том факте, что Кальвино и Лебединцев одно и то же лицо, никто, кроме Азефа, в России не знал; один из эсеров сообщил в партии, что Азеф, встретясь с ним на Невском проспекте, проговорился, что арестованный Кальвино есть Лебединцев.

Далее интересен эпизод с записной книжкой Лебединцева: она была захвачена при обыске финляндскими властями, о чем узнал Бурцев, бывший в то время в России. Бурцев какими-то путями у финляндских властей эту книжку добыл и передал ЦК, откуда она исчезла и очутилась в распоряжении петербургской “охранки”. Но и это обстоятельство не могло бы объяснить, что Кальвино есть Лебединцев, ибо это в книжке не было обозначено.

4. К этому же времени относится сближение Бурцева с Бакаем и обоюдные их сношения с чинами “охранки” с целью добыть списки провокаторов. Список этот они достали, но явно умышленно ложный, так как в нем был в числе других Карл, но не было Азефа. К списку приложены были какие-то две фотографические карточки.

5. Наконец, о том, что Азеф состоял сотрудником охранного отделения, стали поступать сведения от петербургских, московских и саратовских филеров, находившихся в сношениях с эсерами, и от одного служащего у жандармского офицера Кременецкого, который, будучи недоволен тем, что его не отличают за его заслуги, решил отомстить своему начальнику и написал в ЦК письмо, хранимое при делах, с указанием на провокаторскую деятельность Татарова и Азефа.

6. Такие же письма, но уже анонимные, поступили в ЦК и из Департамента полиции, но Азеф в одном назывался кличкой Виноградов, а в другом Рыскин или Раскин… В седьмом пункте говорилось, что несочувствовавшие Азефу или подозревавшие его неизменно проваливались.

Бурцев, подбиравший шаг за шагом доказательства виновности Азефа и видя недоверие ЦК эсеров, решил добиться и добился в сентябре 1908 года свидания (в поезде между Берлином и Кельном) с бывшим директором Департамента полиции А.А.Лопухиным. Последний подтвердил ему, что Азеф был провокатором. Но и после этого пришлось долго бороться, пока наконец 26 декабря 1908 года Азеф был объявлен провокатором официально.

Затем явившийся за границу Меньшиков открыл Бурцеву настоящее имя Гартинга. Еще до этого Гартинг доносил Департаменту полиции 6 января 1909 года, что “Бурцев в крайне интимной беседе высказался, что Гартинга надо убрать во что бы то ни стало”…

В марте 1909 года была разоблачена в Париже провокаторша Цетлин, работавшая за границей. Об этом писал (6 апреля 1909 года) заведующий Особым отделом Департамента полиции Климович, рассказывая, как за 16 дней до этого была арестована в Париже русскими революционерами сотрудница Петербургского охранного отделения эсер Мария Цихоцкая, носившая на самом деле имя Татьяны Максимовой-Цетлин.

“Случаю этому, — излагал Климович, — предшествовали следующие обстоятельства: Татьяна Цетлин начала свою работу в качестве секретной сотрудницы при Петербургском охранном отделении с 1907 года. Сначала она обслуживала деятельность военной организации партии эсеров, а затем было решено ввести ее в заграничные боевые центры, ввиду чего после ликвидации военной организации в начале 1908 года она в апреле того же года выехала в Женеву, где вошла в связь с проживающим там русским эмигрантом Лазаревым, который, желая использовать Татьяну Цетлин для боевых целей, осенью 1908 года направил ее вместе с нелегальным Синьковским (настоящая фамилия Деев, будто бы бывший офицер Красноярского гарнизона, обвинявшийся в 1905 году в убийстве своего командира) в Париж в распоряжение Минора.

Минор, отправлявшийся в то время на работу в Россию, предполагал организовать цареубийство, для исполнения чего решил использовать Татьяну Цетлин, Синьковского и еще третье неизвестное лицо. По имеющимся сведениям в этот план был посвящен также и член ЦК партии эсеров Аргунов, на которого возлагалось ближайшее руководство выполнением преступного замысла.

Однако арест Минора в Самаре и последовавшие затем разоблачения по делу Азефа заставили эсеров отложить выполнение этого плана. Вслед за этим Татьяна Цетлин сошлась с проживающими в Париже Александровым, И.Бычковым и Борисом Савинковым, у которых возникал последовательно ряд предположений о необходимости совершения в России разных террористических актов. Так, первоначально предполагалось убить генерала Герасимова, Рачковского и товарища министра внутренних дел шталмейстера Курлова, причем Савинков принимал на себя руководящую роль в этих преступлениях, рассчитывая на Синьковского и Цетлин как на исполнителей. Встречая, однако, затруднения в возможности разыскать генерала Герасимова и Рачковского, Савинков решил в первую очередь покончить с генералом Герасимовым и чиновником Петербургского охранного отделения Доброскоком.

Решение это появилось у него после 15 марта вследствие надежд на содействие какого-то полковника, который поможет облегчить розыск и обнаружение генерала Герасимова.

Осведомленная об этих намерениях Савинкова Татьяна Цетлин вызвала немедленно в Париж чиновника Доброскока для сообщения ему планов революционеров.

26 марта чиновник Доброскок отправился в Париж, причем заметил, что при выходе из вагона он был встречен на Парижском вокзале наблюдением со стороны революционеров в числе трех лиц: — Днепровского, Луканова и какого-то неизвестного с рыжей бородой.

Приезду Доброскока в Париж предшествовали следующие обстоятельства: исполняя просьбу Татьяны Цетлин, он месяца два тому назад послал ей из России несколько книг учебного содержания. Книги эти были вручены отправлявшемуся в Париж агенту наружного наблюдения Лейтису, который, не посвященный в то обстоятельство, кому эти книги предназначались, должен был передать их проживающему в Париже под фамилией Кинг наблюдательному агенту Кершнеру. Кершнер, получив эти книги, передал их Татьяне Цетлин при свидании с нею в ресторане. Затем, позднее, отправляясь как-то на одно из свиданий с Татьяной Цетлин, Кершнер подарил ей несколько роз.

О приезде Доброскока в Париж знали начальники Петербургского охранного отделения генерал Герасимов, помощник его подполковник Комиссаров и агент Кершнер, предуведомленный Доброскоком по телеграфу о дне и часе его приезда.

Накануне приезда Доброскока к Кершнеру на квартиру заходил агент Лейтис и настойчиво звал Кершнера идти с ним завтракать. В это время Кершнер сказал Лейтису о полученной им депеше и, согласившись пойти с ним завтракать, вышел вместе с Лейтисом на улицу. Однако Лейтис, поговорив на улице с Кершнером, почему-то изменил свое намерение идти завтракать и, отговариваясь необходимостью спешить на службу, куда-то ушел один.

По приезде Доброскока на Парижский вокзал он увидел там трех стоящих порознь революционеров, из числа которых узнал известного ему в лицо Днепровского. Предполагая, что присутствие революционеров вызвано приездом (с тем же поездом, в Париж) бывшего министра внутренних дел П.Н.Дурново и генерала Трепова, Доброскок, пройдя мимо революционеров, стал наблюдать, не следят ли они за Дурново. При этом Доброскоку показалось, что находившиеся на перроне революционеры на него лично не обратили никакого внимания и стали за ним следить лишь после того, как к нему на перроне подошел Кершнер. Когда Доброскок с вокзала приехал в гостиницу, то пришедший вслед за тем к нему Кершнер доложил, что бывшее на вокзале наблюдение поместилось в расположенной напротив гостиницы кондитерской. Таким образом, не оставалось никаких сомнений, что наблюдение со стороны революционеров было установлено именно за Доброскоком.

Когда на следующий день к Доброскоку в номер пришла Татьяна Цетлин, то было замечено, что и она сопровождалась также наблюдением со стороны революционеров. Вернувшись домой, Татьяна Цетлин ночью получила от Савинкова телеграмму, подписанную “Лежнев”, с предложением явиться 31 марта на квартиру Синьковского.

Прибыв на эту квартиру, Татьяна Цетлин была встречена 10 боевиками с Савинковым во главе, который, наведя на нее револьвер, приказал ей поднять руки вверх, а затем, обыскивая ее, отобрал бывшие при ней 500 рублей, объявив, что деньги эти, как полученные от русского правительства, конфискуются партией. Синьковский, также заподозренный в предательстве, в это время был уже арестован в другой комнате своей квартиры. Из сказанных Савинковым при этом слов Татьяна Цетлин узнала, что революционеры прекрасно осведомлены об имевших место с осени 1908 года в Париже приездах генерала Герасимова, подполковника Комиссарова, Доброскока и ротмистра Лукьянова. Затем видно было, что революционеры знают квартиру, подробности и образ жизни Доброскока в Петербурге, конспиративную квартиру Петербургского охранного отделения, помещающуюся на Александровском проспекте, д.21, филерские клички, которые носили Синьковский и Цетлин, квартиру и настоящую фамилию агента Кершнера, а также его псевдоним Кинг, и факты получения Татьяной Цетлин из Петербурга книг и от Кершнера роз.

После обыска Татьяна Цетлин была арестована боевиками, и для охраны ее, а также для охраны арестованного в другой комнате Синьковского были оставлены боевики, сначала в количестве 7 — 8 человек, а потом 3 — 4 человека, все вооруженные револьверами. На следующее утро в квартиру явилось 5 “судей”, из числа которых Татьяна Цетлин узнала Савинкова, Чернова, Шишко и неизвестного ей по фамилии мужа племянницы Бычковой (еврейского типа). Пятого судью она не знает. С судьями явились два секретаря, один из которых носил революционную кличку Михаил, и на суде присутствовал, не принимая, однако, в решении суда непосредственного участия, Бурцев.

До открытия заседания суда Татьяна Цетлин в сопровождении двух вооруженных конвоиров была отправлена к себе на квартиру (ул. Бертолле, 18, квартира Марии Цихоцкой) для производства там тщательного обыска, при помощи которого революционеры изъяли две открытки невинного содержания, написанные рукой Доброскока, что удостоверил Бурцев, и учебные книги. По-видимому, во время этого обыска происходил суд над Синьковским, а по возвращении тем же порядком в квартиру Синьковского Татьяны Цетлин начали судить и ее. Цетлин, не отрицая своей службы в Петербургском охранном отделении, категорически заявила, что Синьковский никогда агентом охранного отделения не состоял, а что она работает уже два года. Загладить свою вину перед партией она отказалась.

Суд, определив ее “нераскаянным провокатором”, постановил подвергнуть ее и Синьковского смертной казни. При этом на суде Бурцев высказался, что они уже полгода тому назад знали, что есть агент — женщина выше среднего роста, лет 30, бледная, давно работающая в партии и занимающая в ней видное положение. Бурцев предполагал увидеть в лице Цетлин этого агента, но теперь видит, что он ошибся, и Татьяна Цетлин — другое лицо, хотя, конечно, обстоятельство это вины ее не изменяет.

После суда оба арестованные были оставлены в квартире под стражей до приведения приговора в исполнение. Квартира охранялась сперва 7, а потом 4 вооруженными людьми, но в ней перебывало за эти дни человек 30, на что обратил внимание консьерж.

6 апреля по неизвестным причинам обоим арестованным было объявлено, что назначенная им смертная казнь отменяется, причем они исключаются из партии и обязаны жить под надзором, извещая партию о месте их нахождения. Вслед за тем оба они были освобождены, причем Цет.лин выдано из ее денег 40 франков, с которыми она и уехала в Германию, сопровождаемая наблюдением из 6 революционеров, По дороге ей удалось, однако, на одной из узловых станций, пересев на встречный поезд, ускользнуть от наблюдения, после чего она и приехала в Россию.

По поводу рассказа Цетлин нельзя не заметить, что она сильно драматизировала происшедшее.

Впрочем, после парижского разоблачения Цетлин и ее любовник Доброскок постарались выйти из сферы неприятных встреч с революционерами, и в 1917 году весной, когда Бурцев стал разыскивать “супругов” Доброскок, то оказалось, что Николай Золотые Очки занимал более приятное и спокойное, нежели раньше, место по дворцовой охране в Петергофе. Что касается Климовича, то, сообщив Гартингу о злоключениях Цетлин, он, естественно, “задавался целью выяснения того обстоятельства, каким образом произошло расконспирирование секретной деятельности Цетлин”, причем обращал внимание на то обстоятельство, что до самых последних дней марта 1909 года Цетлин была в партии, по-видимому, вне всяких подозрений и что провал ее произошел очень быстро и в самое последнее время. “Что касается возможного участия в этом деле агента наружного наблюдения Лейтиса, то следует отметить еще то обстоятельство, — продолжал Климович, — что Савинков и Бурцев, беседуя о последнем приезде Герасимова в Париж, упоминали о том, что Герасимова видели на Елисейских полях.

К сожалению, из-за отъезда Герасимова из С.-Петербурга, точно установить, бывал ли он в последний свой приезд на Елисейских полях, не представляется возможным, так как он из номера гостиницы никуда не выходил”. Между прочим, агент Кершнер как-то случайно говорил Лейтису о том, что Герасимов живет на Елисейских полях.

Сообщая Гартингу эти данные, полученные при опросе Доброскока и Цетлин, Климович просил доложить это письменно вице-директору Департамента полиции С.Е.Виссарионову и принять, со своей стороны, возможные меры к выяснению всех обстоятельств, вызвавших этот провал секретной агентуры.

По-видимому, выяснилось, что расконспирирование Цетлин и Синьковского (он же Зеньковский) произошло благодаря содействию Лейтиса (Луриха), потому что 29 апреля 1909 года Гартинг телеграфировал директору Департамента полиции Зуеву: “Измена Луриха, несомненно, начавшаяся давно, поставила в крайнюю опасность не только всех людей, с которыми виделся Андреев (помощник Гартинга), но и я; лишь полное признание Луриха поможет мне уяснить, будет ли хоть кто-либо спасен из здешних агентур”.

На следующий день ввиду подготовлявшегося приезда царя в Шербург Гартинг дал Зуеву телеграмму следующего содержания: “По совершенно секретному личному частному соглашению с чинами префектуры мною выработана следующая мера. Префектура готова сформировать особый отряд агентов, долженствующих наблюдать исключительно важнейших русских террористов, и будет осведомлять меня о результатах Для выполнения этой меры необходимо, чтобы наше правительство добилось через посла, дабы французское министерство предписало префектуре усилить надзор за русскими террористами ввиду имеющихся сведений о возможности осуществления ими плана цареубийства во время поездки государя за границу. Описанная мера разделяется вице-директором…”

Эта телеграмма была роковой для Гартинга. По его инициативе посольство стало усиленно настаивать на высылке нескольких человек, в том числе и Бурцева, из Франции. Председатель Совета министров Клемансо отказал в этом. Бурцев, имевший в руках доказательство тождества Гартинга-Ландезена-Гекельмана, опубликовал в газетах статью, обличающую шефа русской политической полиции в Париже как провокатора, осужденного во Франции к пятилетнему тюремному заключению. Клемансо предъявил документы и фотографии русскому посольству, а также группе русских парламентариев — А.И.Гучкову, П.И.Милюкову и др.

Вслед за провалом “шефа” начали проваливаться и другие. Меньшиков сообщил бундистам, что провокатор, которого они старались выяснить по указанию Бакая, есть Каплинский.

Совместными трудами Бурцева и Меньшикова были выяснены крупные провокаторы-эсеры: Зинаида Федоровна Гернгрос-Жученко и Анна Егоровна Серебрякова. Последняя была одним из старейших и серьезнейших сотрудников московской “охранки”.

Ратаев, находившийся уже на покое, горько жалел о судьбе бедной Зины (“мне ее жаль больше всех”) и скорбел о разоблачении Серебряковой, которую он в письме своем к директору Департамента полиции Зуеву называл Евсталией. Кроме вышеупомянутых лиц, были раскрыты благодаря Меньшикову предатели: Розенберг, Пуцято-Русановская, Константин Спандарьянц и некоторые другие.

По его же указаниям Бурцев объявил провокатором социал-демократа Батушанского (он же Барит). Сведения о Батушанском Бурцев получил и от француза — агента наружного наблюдения Леруа, который изменил Гартингу и оказал Бурцеву немало услуг по раскрытию провокации.

В результате обвинения Бурцева над Батушанским состоялся товарищеский суд, на котором свидетельскими показаниями, документами и собственным признанием Батушанского он был признан провокатором. При этом в постановлении суда внимание Департамента полиции привлекло следующее место:

“Будучи, по-видимому, напуган открывшимися разоблачениями провокаторов, например, максималиста Кенсицкого, его знакомого по группе, Батушанский отошел от всяких революционных кругов, для чего переехал на правый берег Сены. После этого, по его собственному рассказу, подтверждающемуся представленными им письмами, начинаются усиленные побуждения его со стороны начальника заграничной полиции Гартинга, сопровождавшиеся угрозами и с предложениями продолжать прерванную деятельность тайного агента за крупные денежные вознаграждения. По прибытии в Петербург, Батушанский был опрошен по последнему обстоятельству о предъявлении суду писем заведующего заграничной агентурой, и он дал объяснение, что при этом имел целью доказать суду, что Гартинг пытался склонить его к службе, но он от предложений этих отказался.

Департамент признал в высшей степени полезной и продуктивной деятельность в течение 7 лет Берки Батушанского и ходатайствовал о пенсии для разоблаченного не по своей вине сотрудника.

К 1909 году относится и деятельность провокатора Натана Шахновского, разоблаченного лишь при следствии в 1917 году. Шахновский окончил в 1908 году Ковенское коммерческое училище. По делу о ковенской группе анархистов-коммунистов подлежал ссылке на поселение, но получил разрешение выехать за границу.

Нужно думать, что разрешение это было дано недаром. По собственному признанию (прошение на имя директора Департамента полиции от 25 декабря 1909 года), Шахновский состоял в течение долгого времени сотрудником при начальнике охранного пункта в Ковно, Александре Евгеньевиче Донцове, а впоследствии в течение трех месяцев при Одесском охранном отделении под кличкой Южный (группа анархистов-коммунистов). Согласно тому же заявлению, Шахневский был близко знаком с жандармским ротмистром Колоколовым, с чиновником при Виленском охранном отделении А.Ралли, ротмистром Г.А.Магеровским, начальником Одесского охранного отделения Левдиковым и полковником Гноинским.

В октябре 1908 года временный генерал-губернатор Одессы Толмачев ходатайствовал перед товарищем министра внутренних дел Макаровым о разрешении зачислить Шахновского в число студентов Новороссийского университета “ввиду необходимости иметь в их среде лиц, вполне преданных порядку, политически благонадежных, с помощью которых можно было бы получить сведения”.

Однако ввиду отсутствия еврейской вакансии и незнания Шахновским латинского языка, Департамент полиции отказал в содействии, предложивши возбудить соответствующее ходатайство перед попечителем учебного округа, так как иной порядок мог повлечь за собою разоблачение секретной роли Шахновского. В указанное время Шахновский состоял в числе студентов медицинского факультета в одном из швейцарских университетов и только вследствие настоятельных просьб начальника охранного отделения вернулся в Одессу. Потерпев неудачу с поступлением в Одесский университет, Шахновский уехал в Карлсруэ, где был зачислен студентом Баденской высшей технической школы. В декабре 1909 года Шахновский жил в Карлсруэ. В следующем 1910 году Шахновский переселился в г. Бонн на Рейне. Находясь в октябре 1910 года в Ковно, Шахновский предлагал местному жандармскому полковнику Мрочкевичу выдать некоего Соловейчика за вознаграждение в тысячу рублей. Департамент полиции нашел это требование “чрезмерным”. По этому поводу заведующий заграничной агентурой доносил начальству, что по отзыву ротмистра Река, знающего лично Шахновского, “опасаться каких-либо нежелательных выступлений с его стороны, хотя бы шантажного свойства, вполне возможно, и поэтому являлось бы более соответственным ни в какие дальнейшие сношения с ним не вступать”.

Из числа секретных сотрудников Гартинга нужно назвать еще Гурари. Лев (Леон) Е.Гурари в письме своем из Ниццы от 3 ноября 1902 года к заведующему заграничной агентурой Департамента полиции Ратаеву предложил свои услуги. Он писал, между прочим: “Я легко могу вступать в сношения с Верой Гурари, кузиной моей, сосланной ныне в Иркутск. Прикинувшись сочувствующим и жаждущим деятельности, я смогу добыть у нее указания, рекомендации. Я искренне убежденный противник революционной деятельности и приложу все умение и усилие обезвредить возможно большее число этих паразитов”.

Гурари был принят в число секретных сотрудников, но после был уволен. В сентябре 1905 года Гурари обратился к новому заведующему заграничной агентурой Гартингу с просьбой принять его на службу, ссылаясь на то, что ввиду его близкого знакомства с Прекером-Гнатовским он сможет в течение двух месяцев дать весьма ценные сведения. Гартинг назначил ему 600 рублей в месяц жалованья и 1 000 франков на наем подходящей квартиры. Однако вскоре Гурари был опять уволен. В июле 1910 года Гурари снова просил принять его на службу, указывая на то, что в 1892 — 1895 годах, будучи в зубоврачебной школе Джемса Леви в Варшаве, он оказал много услуг генералу Броку. Красильников отказался от услуг Гурари. В 1910 году Гурари имел в Ницце экспортную контору, затем держал в Париже зубоврачебный кабинет. В 1909 году Гурари состоял зубным врачом при Обществе критики французской прессы. Летом 1910 года Гурари жил во Франции, в г. Дранси (департамент Сены).

Итак, искренне убежденный противник революции оказался на практике платным и мало исправным секретным сотрудником “охранки”.

Кроме лиц, работавших в “охранке”, были лица, предлагавшие себя для этой работы. Гартингу пришлось заниматься подобными предложениями и иногда отвергать их.

Таково было предложение Нейштадта в 1907 году. Могилевский мещанин Авигдор (Виктор) Мордухов Нейштадт в мае 1900 года послал в Департамент полиции письмо с заявлением о намерении своем посягнуть на жизнь царя: допрошенный, он объяснил свой поступок желанием выйти из затруднительного положения.

Сидя в Прилукской тюрьме, Нейштадт рассказал надзирателю о существовании тайного преступного общества; в показании по этому поводу он заявил, что “яркие краски в его рассказе составляют обычный плод его фантазии”. За эти фантазии Нейштадт после медицинского освидетельствования, признавшего его здоровым в физическом и психическом отношениях, был отдан под гласный надзор полиции.

В мае 1907 года Нейштадт, живший в Базеле, обратился к министру Столыпину с письмом, свидетельствующим о полной его грамотности, в котором предложил свои услуги по борьбе с революционерами-террористами. В прошении своем он заявлял, что у него “разработан детальный план втесаться в их среду на правах испытанного товарища”. По вопросу о вознаграждении писал: “Меня это интересует ровно настолько, во сколько оцениваются жизненные потребности человека средней руки (без спиритуозов и игры)”. Себя Нейштадт рекомендовал: вероисповедания официального иудейского, возраст 27 лет, образование домашнее, политическое credo — умеренный прогрессист…

Письмо это было препровождено Департаментом полиции Гартингу. К сожалению, из дела архива не видно, получил ли “умеренный прогрессист” шпионскую работу у Гартинга.

Бурцевские разоблачения причиняли много беспокойства Гартингу и Красильникову. Они усиленно искали себе подходящих людей в окружении Бурцева. Искали и… находили, как мы увидим далее.

Но были и такие, которые хотели помочь борьбе с Бурцевым. Так, Сергей Миртов, бывший студент Петербургского университета, обратился к начальнику Симбирского губернского жандармского управления в письме от 22 октября 1909 года с предложением агентурных услуг, в частности, для разоблачения деятельности Бурцева. Департамент полиции рекомендовал Миртова заграничной агентуре, но сношения с ним не наладились.

В трагические страницы сыска вносит элемент комизма некий российский американец Прыщепа. Крестьянин Минской губернии, Слуцкого уезда, Царевской области, деревни Сливы, Никита Прыщепа проживал в Соединенных Штатах Америки, в штате Пенсильвания. 1 февраля 1910 года он обратился к министру внутренних дел с письменным сообщением “о коварных действиях революционного движения” и, в частности, о Бурцеве, который, находясь в городе Бутлер, читал “антихристскую проповедь большому скоплению”. Прыщепа писал еще: “Имею большую охоту донести своему начальству, чтобы строго преследовать всех, кто только вступает в социалисты, я сам готов бы искоренить в один час этих безбожников”. Свое заявление Прыщепа закончил просьбою “разрешить мне отсюда писать доносы”. Адрес он указал. Департамент полиции передал копию донесения Прыщепы заведующему заграничной агентурой, но последний ограничился принятием доноса к сведению. Прыщепа, конечно, очень бы удивился, если бы ему сказали, что его фамилия в России была, по Чехову, Пришибеев.

Из провокаторов 1910 года назовем здесь Русина, Преображенского и Каминчана. Михаил Русин, он же Виктор Русин, родился в 1887 году в Богородском. В революционной среде был известен под кличкой Виктор Маленький. Русин состоял секретным сотрудником заграничной агентуры в Париже, по группе эсеров, имел охранную кличку Прево, жалованья 500 франков в месяц. Жил в Париже под именем Теофиля Маркина, а потом в качестве механика Иосифа Елкина. В 1909 году роль Русина была случайно разоблачена: письмо охранника к нему с приглашением на свидание попало в руки революционеров. Тогда же он был опубликован как провокатор. “Охранка” дала ему пособие в 400 франков. 26 мая 1910 года Русинов застрелился.

Михаил Преображенскийпривлекался в 1907 году в Севастополе и Петербурге по делу о социал-демократической организации; перед призывом на военную службу скрылся за границу; состоял студентом техникума в Митвайде. Преображенский вошел в сношения с заведующим заграничной агентурой Красильниковым во время пребывания последнего в Германии в 1910 году и был принят в число секретных сотрудников под кличкой Баум. Доставлял сведения о членах партийной группы своих товарищей по школе (Лейба Коган, Финкельштейн и другие). В марте 1911 года был арестован на границе Италии за ношение огнестрельного оружия. В сентябре того же 1911 года Красильников донес, что Преображенский, ввиду выяснившейся полной его непригодности к работе, из состава сотрудников заграничной агентуры исключен.

Гавриил Каминчан, мещанин г. Кишинева, состоял секретным сотрудником Пермского губернского жандармского управления под кличкой Инженер, обслуживал партию эсеров. Был командирован полковником Комиссаровым в сентябре 1910 года в Швейцарию “в целях получения надлежащих связей на Урале”. В январе 1911 года Каминчан был отозван в Россию, так как, по выражению Департамента полиции, “судебным трибуналом ему предъявлено обвинение в сношениях, в бытность его в средине 1909 года в Чите, с ротмистром Стахурским, каковое обстоятельство, действительно, имело место”.

Весьма старый охранник, книгоиздатель Александр Еваленко состоял секретным сотрудником заграничной агентуры Департамента полиции под псевдонимом Сурин и Сергеев, проживал в Нью-Йорке. Еваленко был осведомителем “охранки” еще в 1885 году, когда доставлял свои сведения о Рубановиче, Г.Федершере и других начальнику Киевского губернского жандармского управления. По указанию Меньшикова в 1910 году было возбуждено дело против Еваленко, и комитет из представителей социалистических организаций в Нью-Йорке пришел к заключению, что сведения в представленных комитету документах относятся к Еваленко, и вынес резолюцию (8 сентября 1910 года), что последний был тайным агентом Департамента полиции, о чем было тогда же объявлено в местных газетах.

В марте 1910 года Департамент полиции производил расследование о пропаже дела 3-го делопроизводства, заключавшего в себе сведения о сотруднике Александре Еваленко, он же Сурин и Сергеев. По этому поводу бывший журналист Департамента полиции Молчанов доложил, что в конце 1900 года при приезде в Петербург сотрудника Сурина до поездки его в Болгарию к Дебагорию-Мокриевичу и при ведении с ним объяснений старшим помощником делопроизводителя Зубовским, а впоследствии, кажется, в 1904 году в момент выяснения роли Сурина все агентурные дела, касавшиеся его., подбирались для составления справки. К этому Колчанов прибавил, что его 18-летняя служба, “казалось, исключает возможность предложения, что это дело было мною утаено или использовано в преступных целях”.

Еваленко пытался возбудить в Нью-Йорке дело против Бурцева, обвиняя его в клевете, о чем с торжеством сообщало “Новое Время”. Еваленко предъявил гражданский иск на 100 тысяч долларов. Однако, когда процесс начался, Еваленко взял прошение обратно, и процесс был прекращен.

Из провокаторов 1911 года можно назвать Якова Гончарова, который состоял секретным сотрудником Одесского губернского жандармского управления по анархистам под кличкой Иванченко. В мае 1911 года был командирован в Лемберг и во Францию сроком на шесть месяцев, на что было ассигновано 1 200 рублей. Цель поездки была: приобрести за границей серьезные связи среди русских эмигрантов-революционеров, а также проверить слухи о намерении боевиков воспользоваться аэропланами для совершения в России террористических актов первостепенной важности.

В 1911 году был заподозрен Михаил Тумаринсон, зубной врач, состоявший секретным сотрудником заграничной агентуры под псевдонимом Механик и Максаков. В мае 1909 года он доставил сведения о парижских группах анархистов-коммунистов, о “Буревестнике” и т. д. По официальному отзыву, личность Тумаринсона “представляется весьма сомнительной; за ним числилась серия дел по кражам у разных лиц и в различных городах денег, платья, белья и даже жен (!), а также несколько исков из Женевы, Цюриха, Лондона, Чикаго и Парижа”. В парижской колонии о нем были чрезвычайно нелестного мнения. В конце концов Тумаринсона заподозрили в политической неблагонадежности, и он уехал в Россию. По свидетельству Департамента полиции в июле 1911 года Тумаринсон намерен был не возвращаться за границу, а работать в России. Провал же свой он категорически отрицает.

ЖАДНАЯ КАТЯ

Провокатор Илья Чирьев, сын статского советника, 3 декабря 1906 года был арестован в Москве под фамилией Узнадзе по делу Гулина (был обнаружен склад бомб и оружия). В апреле 1907 года скрылся. 10 декабря 1909 года арестован в Москве под фамилией Васильев. Находясь под стражей, Чирьев ходатайствовал о замене ссылки в Сибирь выездом за границу, что по пересмотре обстоятельств дела и было ему разрешено. 22 февраля 1910 года Чирьев был освобожден из-под стражи и 8 марта выехал за границу. Об этом Департамент полиции сообщил заведующему заграничной агентурой на случай, если он найдет нужным войти в сношение с Чирьевым в целях приобретения его в качестве сотрудника. Красильников по этому поводу сообщил, что сношения с Чирьевым установлены и что ему выдана субсидия в 200 франков (июнь 1910 года). В мае 1910 года помощник Красильникова Эргардт писал ему, что “вопрос о поездке Кати разрешен здесь в отрицательном смысле. Он пока в Россию не поедет. Адрес его следующий: Рим, Виа Джерманика, 85, синьора А.Филипченко, для К”.

“Охранка” не была довольна новым агентом. В марте 1911 года Красильников донес, что состоящий секретным сотрудником заграничной агентуры по группе максималистов Катя (псевдоним Чирьева) проявил полную бездеятельность и неосведомленность в революционных кругах, а также и не вполне порядочное отношение к делу, приходя по большей части лишь, только за деньгами, причем однажды заявил, что если он даст то, что имеет, то боится себя продешевить, так как эти сведения стоят дороже тех 250 франков, которые он получает в месяц. Ввиду такого поведения Чирьев из числа сотрудников был исключен. На это Департамент полиции указал заведующему агентурой, что Катя занимал, безусловно, серьезное положение в партии эсеров и что таких секретных сотрудников надо стараться удерживать в своем распоряжении всеми силами, а не отказываться отнюдь от их сведений и значительности уплачиваемого им содержания, так как сотрудники, подобные Кате, иной раз в течение целого года бывают не в состоянии доставлять какие-нибудь сведения, но затем в один день могут дать столь ценные указания, которые не сравнятся по своему значению со сведениями, данными заурядными сотрудниками.

Получив это письмо, Красильников, тем не менее, остался относительно Чирьева при особом мнении, сообщив в ответ, что Катя производит впечатление человека, не заслуживающего доверия, крайне легкомысленного, проводящего время в различных притонах, не интересующегося делом и не только не пользующегося каким-либо влиянием в революционной среде, но совершенно не имеющего с ней связей. Возобновление сношений с подобным сотрудником Красильников признал нежелательным. Находясь во Франции, Чирьев работал некоторое время в качестве зубного техника у одного дантиста в Бовэ. Опрошенный 20 июля 1917 года в Париже, Чирьев признал свои сношения с “охранкой”, но заявил, что полезного дела для них он “не сделал ни черта”.

В тот же 1911 год был забракован Красильниковым еще один сотрудник — Вульф Анкерман, мещанин Варшавы. Анкерман в революционной среде был известен под кличкой Файвел-Токарь, был арестован в Варшаве по делу анархистов-коммунистов и вскоре же, в августе 1908 года, сделался секретным сотрудником Варшавского охранного отделения под кличкой Белый. В 1909 году Анкерман поселился в Париже и вступил, под тем же псевдонимом, в число осведомителей заграничной агентуры. Доставлял сведения о еврейской группе анархистов в Париже, получая за это 150 франков в месяц. В марте был уволен за бездеятельность.

К 1912 году относятся сведения о доносчике Алексееве, о “неудачниках” Петрове, Лозанском, Альбауме и других. Петербургский мещанин Алексей Алексеев служил, по его словам, бухгалтером в магазине Коровина на Садовой улице в Петрограде, а в Париже — в английской фирме, экспортирующей токарные станки. В 1912 году заграничная агентура получила секретные сведения о предполагаемом на 14 октября взрыве посольской церкви в Париже. Охрана приняла это всерьез и назначила на это число к церкви целый наряд чинов русской и французской тайной полиции.

Взрыв, однако, не состоялся, но утром этого дня к заведующему агентурой явился Алексеев и сообщил о другом сенсационном заговоре — готовящемся покушении на жизнь царя. Ему дали на первый раз 20 франков, чтобы выведать планы злоумышленников, угощать их в кофейнях. При следующем свидании Алексеев потребовал на расходы еще 300 франков, но Красильников ему отказал, догадавшись, как он доносил потом Департаменту полиции, что “или наивность Алексеева эксплуатируется компанией полухулиганов-эмигрантов, или же он сам, прослышав о том, как Познанский сорвал с “охранки” деньги, задумал пойти по его следам”. На этом дело и кончилось.

Познанский, на которого ссылался выше Красильников, был кратковременный осведомитель-хулиган. Лейба Познанский, сын мещанина Кременчугского уезда, состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под кличкой Кодак, но недолго. “Не успел я прослужить трех недель, как вдруг известный Вам субъект под названием Бурцев открыл меня”, — жаловался Познанский Департаменту полиции. Красильников по поводу этой жалобы писал начальству: “Как сотрудник, Познанский никакой пользы оказать не может, во-первых, как лицо, разоблаченное в сношениях с охранкой, и, во-вторых, как не принадлежащий ни к какой революционной партии. Общего с Бурцевым он ничего не имеет и проводит время в компании подобных ему хулиганов, в игре в карты и в посещении кабаков. Как раньше, так и теперь, желание его быть сотрудником имеет только одну цель — получить с агентуры деньги”.

Тем не менее “охранка” попыталась использовать Познанского другим путем: он выступил свидетелем в судебном деле, которое возбудил против Бурцева другой разоблаченный сотрудник заграничной агентуры Е.Ю.Гольдендах (Дасс).

Познанский заявлял на суде, что Бурцев обвинял Гольдендаха в том, что он платный агент полиции, и вообще многих обвиняет в этом. На вопрос, не он ли тот самый Познанский, которого Бурцев обвинил в том же, в чем и Гольдендаха, и от которого Бурцев получил признание в провокаторстве, Познанский сказал, что он — то самое лицо, но признания не давал.

Между тем, в апреле 1912 года в руках Бурцева было письмо (за подписью “Кодак”) к заведующему агентурой с просьбой о свидании, а в мае Познанский писал Бурцеву, что он с ним (Красильниковым) больше не хочет иметь никаких дел, но хочет все-таки получить с Красильникова деньги в последний раз. Дело Гольдендаха слушалось 15 марта 1913 года. Затем Познанский не без совета Красильникова и сам привлек Бурцева к суду, обвиняя его в диффамации. На это агентурой была дана Гольдендаху и Познанскому “нужная сумма”. Однако не было уверенности в стойкости Кодака, и ввиду возникших опасений, что Познанский может попасть в Париже под влияние Бурцева, Кодак был отослан в Россию, где он, как скрывавшийся от воинской повинности, был отправлен в Тамбов в пехотный полк В июне того же года Познанский бежал с военной службы за границу и накануне разбора дела с Бурцевым явился к своему адвокату Гюро, причем держал он себя вызывающе, требуя денег. Во избежание шантажа или скандала дело было решено прекратить. Спустя месяц вместо суда Познанский пошел к Бурцеву и в присутствии двух адвокатов дал откровенные показания. В 1915 году Познанский жил в каком-то французском провинциальном городе.

Кроме Познанского, таким же “талантливым” оказался и Петров. Александр Петров, дворянин, уроженец Кронштадта, учился в Военно-медицинской академии, принадлежал, по его словам, с 1900 года к РСДРП. В революционной среде был известен под именем Олег. Петров состоял с октября 1912 года сотрудником заграничной агентуры под псевдонимом Мигло. Жил в Париже под фамилией Артемьев. При проверке сведений, доставленных Петровым, они не подтвердились. Получив из “охранки” 300 франков и захватив еще 200 франков у своей близкой знакомой, Петров скрылся.

Литовец Петр Пиленас как охранник был завербован Красильниковым. Он состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под кличкой Руссель. Получал 600 франков в месяц, доставлял общие сведения о русских эмигрантах, живущих в Англии, но так как донесения его были основаны больше на сообщениях газет, то содержание ему было уменьшено. Обиженный Руссель сначала отказался от дальнейших сношений, но затем написал извинительное письмо, в котором сообщал о своем отъезде в Америку и предлагал свои услуги по освещению революционного движения в Америке, соглашаясь получать 400 франков в месяц. Руссель был вновь принят и давал кое-какие сведения. Спустя полтора года, в августе 1916 года, сношения с ним были прекращены.

Провокатором в среде социал-демократов был Матвей Бряндинский, носивший бесконечное число охранных псевдонимов в России. Он их менял, видимо, стараясь законспирировать себя. Уроженец г. Казани, из потомственных почетных граждан, бывший учитель, он состоял секретным сотрудником Московского охранного отделения под кличками Вяткин, Крапоткин и другие. Обслуживал, по словам жандармского полковника Заварзина, верхи социал-демократической рабочей партии. Получал 150 рублей в месяц. В июне 1912 года был передан в ведение заграничной агентуры. Жалования платили ему 400 франков в месяц. В марте 1913 года Бряндинский уехал в Россию с тем, чтобы явиться к судебному следователю в Ярославле по обвинению в поступлении в высшее учебное заведение по чужим документам.

Наконец, к 1912 году относится секретный сотрудник Ла-Котта. О нем помощник Красильникова, жандармский подполковник Люстих показал на допросе: “Первый сотрудник, которого я получил по приезде в Париж в августе 1912 года, назывался La Cotta, проживал в Германии, в г. Катовицы. Я его совершенно не знал лично, только переписывался. Клички его я не могу вспомнить, но их можно восстановить по отчетам за 1912 год. Освещал польские организации. В письмах предлагал заниматься военным шпионажем против Германии. Вскоре затем, в конце или начале 1913 года, провалился, благодаря, как я думаю, перлюстрации его писем германскими властями”.

Провокаторы трепетали перед Бурцевым. Сведения Бурцева основывались на нескольких источниках: на добытых Бурцевым документах, на сообщениях изменивших охранке Бакая, Меньшикова и агентов-французов (Леруа, Лесна и других) и, наконец, еще одного молодого человека из кругов парижского консульства, о котором рассказывает в воспоминаниях сам Бурцев.

Бакай и Меньшиков склонны были переоценивать значение сообщенных Бурцеву фактических данных. Но только тот, перед кем вдруг открылись сокровеннейшие тайны русской политической полиции, кто мог узнать все и сразу, только тот может оценить всю настойчивость, остроумие, талант, почти фанатизм, с которым Бурцев умел из самых ничтожных намеков, мельчайших деталей добыть данные, которые превращались в грозные и неопровержимые улики для провокаторов.

Живя сам в тяжелой нужде, Бурцев тратил все свои заработанные журнальными статьями деньги и все пожертвования, стекавшиеся к нему, на дело борьбы с провокацией. Он не останавливался и тогда, когда ему грозила смерть. Красильников и его агенты не спускали с него глаз. В письме к директору Департамента полиции о приезде в феврале 1910 года в Париж нового помощника по заведованию секретными сотрудниками, Красильников, упоминая и о Бурцеве, писал: “Ротмистр Эргардт вошел в сношения с парижскими друзьями, за исключением одного, которого принял я”. Друзьями Красильников называет секретных сотрудников. “Передача друзей, — продолжает Красильников, — совершилась вполне благополучно и без всякого личного посредства ротмистра Долгова. Что же касается до иногородних, то я имею в виду вызвать для личного свидания только некоторых из них, с менее же интересными ротмистр Эргардт вступит в сношения письменно”. Красильников добавлял, что “во всех имевших место собеседованиях всеми, без исключения, высказывалось не только опасение, но даже убеждение, что у Бурцева имеются в Департаменте полиции верные друзья, сообщающие ему все, что им удается узнать интересного”.

Предположение и даже убеждение провокаторов было сущим вздором. Бурцев никого не имел в Департаменте, однако, всем говорил об этом. Так, в январе 1913 года Красильников узнал от секретного сотрудника, освещавшего Бурцева, что тот якобы получил из Департамента полиции сообщение и донес об этом Особому отделу полиции. В ответ на это заведующий Особым отделом просил Красильникова “добыть, если представится возможным, фотографический снимок почерка лица, сделавшего сообщение Бурцеву”. На случай же, если не удастся достать фотографию письма или же письмо писано измененным почерком или на машинке, Еремин (заведующий Особым отделом) придумал целый план проверки лиц, заподозренных им в выдаче тайн Департамента полиции. С этой целью Еремин предлагал Красильникову “от имени Бурцева прислать в Петербург по указанным адресам письмо с предложением доставить известные адресату и возможные для последнего сведения с обещанием оплатить их крупной суммой, причем редакцию каждого из писем видоизменить, указав для каждого ответа по возможности другой адрес до востребования, но так, чтобы высланный из Петербурга ответ был доставлен вам, а не Бурцеву”.

Мы не будем перечислять, в какие сроки должны были посылаться письма и какими условными телеграммами должен был Красильников уведомлять Еремина о высылке каждого письма. Заподозрены были в выдаче тайн Бурцева следующие лица в Петербурге:

1. Васильев И.С. — Большая Охта, М. Прохоровская ул., д. 15, кв.10.

2. Васильев МД — Крестовский Остров, Вязовская ул., д. 15/12, кв. 4.

3. Широков К.К. — Ивановская ул., д. 24., кв. 10.

4. Семенихин СГ. — Сергиевская ул., д.31, кв 42.

5. Преображенский ДМ. — Петербургская сторона, Б Дворянская ул, д.28, кв.12.

Через 11 дней Еремин дополнял, что надо “в следующих письмах не указывать на бывшее будто бы сношение Бурцева с адресатами, а предлагать последним доставлять за определенную и значительную сумму интересующие автора, т. е. Бурцева, сведения, которые могут быть извлечены из дела Департамента полиции”. “Кроме того, — писал Еремин, — если с течением времени представится необходимость во временном прекращении высылки вами писем от имени Бурцева впредь до особого распоряжения, то вам будет выслана мною условная телеграмма за обыкновенной подписью “Орлов” следующего содержания: “Препятствий к выезду Женеву нет”.

Из заподозренных откликнулся Васильев с Крестовского Острова (на адрес Шарля Дермонта): “Получил Ваше письмо, подпись которого мне совершенно незнакома… Такое редкое совпадение моих имени, отчества, фамилии и места жительства, на которое я недавно лишь переехал, не что иное, как недоразумение. Письмо Ваше для меня загадочное. О каком обещании с моей стороны Вы упоминаете? Да и вообще, если Вам угодно со мной разговаривать, я просил бы подписать фамилию ясно и полностью”.

Пока дошло это письмо в Париж, Еремин взволновался, ибо № 1 получил и представил ему загадочное письмо от якобы Бурцева, а № 2 не представил, “ввиду чего возникает предположение, что он намерен послать ответ по указанному Вами в том письме адресу”. Прием, употребленный Ереминым, не удался.

Летом 1913 года кто-то донес Департаменту полиции, что некая Нина Петровна Козьмина предпринимает с некоторыми товарищами при участии “известного эмигранта В.Л.Бурцева” экскурсию на Кавказ. “Это сведение лишено всякого основания, — писал Красильников, — по ходу своей деятельности вообще, а в настоящее время в особенности, Бурцев далек от каких бы то ни было экскурсий. В данное время вся его деятельность сводится к приисканию средств к существованию и к поддержанию находящихся на его иждивении Леруа и Лесна”.

Поездка его на юг Франции и в Италию, где он надеялся добыть нужные ему деньги, не увенчалась успехом. Он получил только обещание, что деньги ему будут даны в конце августа или начале сентября. Если же он обещанного не получит, то, не имея возможности без денег продолжать свою разоблачительную деятельность, он, по его словам, уедет в Россию, так как без денег ему за границей делать нечего. Не знаем, достал ли Бурцев денег, но осенью того же года он нанес “охранке” тяжкие удары.

Из числа лиц, пытавшихся связаться с “охранкой”, в 1912 году можно отметить Макаревича и Ерофеева. Захарий Макаревич, крестьянин Ошмянского уезда, Полянской волости, деревни Мокрицы, приказчик по заготовке леса, был выслан по делу социал-демократической пропаганды в Вологодскую губернию, где сделался секретным сотрудником местного губернского жандармского управления, под кличкой Волков, с платой по 26 рублей в месяц. Макаревич донес, что покушение на жизнь тюремного инспектора Ефимова сделала Энна Славницкая. В ноябре 1911 года Макаревич скрылся за границу, в Лондон, откуда снова вступил в сношения с “охранкой”, предлагая ей свои услуги; последние, однако, не были приняты ввиду того, что Макаревич, по официальному отзыву, особого положения в РСДРП не занимал и деятельность его сводилась к распространению нелегальной литературы; как сотрудник давал сведения по партии эсеров, получаемые, видимо, из плохо осведомленного источника.

Карьера Ерофеева была кратковременна. Шлиссельбург-ский мещанин Леонид Ерофеев в 1912 году явился к заведующему заграничной агентурой и, не называя себя, предложил выдать Бориса Савинкова, едущего будто бы. с другими лицами в Россию для совершения террористических актов; при этом за выдачу первого он просил вознаграждение в тысячу рублей, а за остальных сверх того, сколько будет признано возможным. Ерофеев был принят на этих условиях в секретные сотрудники под кличкою Фальстаф. Вскоре, однако, действительная фамилия нового агента выяснилась, и Департамент полиции дал о нем такой отзыв: “Ерофеев является человеком крайне преступного направления и порочной нравственности, который в бытность свою за границей, в период времени 1908 — 1912 годов, присваивал себе разные имена, располагая для сего подложными документами, совершал под этими именами кражи, вымогал у консулов и частных лиц деньги, хранил с преступными целями взрывчатые вещества и поддерживал сношения с революционными организациями”. В конце концов за свои проделки Ерофеев был выслан административно в Нарымский край, откуда в марте 1913 года скрылся.

Немногим дольше работал Калман Альбаум (Эльбаум), который до начала 1912 года состоял за 75 рублей в месяц секретным сотрудником Белостокского охранного отделения. Он был сыном частного поверенного. Его революционная кличка была Карл. В январе 1912 года Департамент полиции запросил Красильникова о желательности передачи в заграничную агентуру Альбаума, который предлагал свои услуги в деле политического розыска в Лондоне по группе анархистов. О своем прибытии в Англию он должен был уведомить Красильникова письмом за подписью “Корпюлент”. 2 марта Альбаум выехал в Лондон, а 10 июня состоялось его первое свидание с представителем агентуры. Однако в январе 1913 года Красильников уже доносил Департаменту полиции на основании сведений, доставленных секретным сотрудником Дорожко, что Альбаума товарищи подозревают в сношениях с полицией, причем у анархистки Камёнецкой имелись прямые указания, что Альбаум получил деньги на проезд в Лондон от начальника Белостокского охранного отделения.

Не наладились как следует сношения и с Козловым. Яков Козлов, крестьянин Курской губернии, бежал с военной службы, украв у командира батареи, в которой служил, 200 рублей, был арестован под фамилией Грачевского при типографии эсеров, обнаруженной в Глухове в 1907 году. Бежал из тюрьмы и снова был задержан в Белебее, где он жил под именем Антона Марченко; был осужден и сослан на поселение; в 1912 году скрылся из деревни Ян на Чуне. 16 июля того же года Департамент полиции уведомил Красильникова, что в мае в Женеву выбыл секретный сотрудник Енисейского губернского жандармского управления по партии эсеров под кличкой Уярский — Яков Козлов.

По предложению того же Департамента полиции, в сентябре 1912 года за Козловым, жившим уже в Париже, было установлено наблюдение с целью выяснить, может ли он приносить пользу делу политического розыска. В то же самое время Козлов прислал из-за границы в Красноярск жандармскому ротмистру Беликову, который его завербовал, сообщение о том, что “подготовляется цареубийство и что он на днях виделся с Лазаревым и Фигнер, они скоро собираются в Россию, а относительно других лиц узнаю по прибытии в Париж, куда уже взял явки прямо в ЦК к Аргунову, Натансону и Ракитникову”.

В октябре Козлов жил в Париже под фамилией Васильева. Он требовал командирования в Париж Беликова, так как решил “никого другого до себя не допускать”.

В ноябре Департамент полиции поручил заграничной агентуре войти в сношения с Козловым. Чиновник Литвин, которому было поручено это, доложил, что Козлов с ним не пожелал иметь дела и что он произвел на него впечатление ненормального человека: “У него какая-то дрожь, щелкает зубами, а ноги и руки так и ходят во все стороны, все время испуганно озирается, как будто ожидая нападения”. При свидании Литвина с Уярским 6 января 1913 года последний “опять был нервно настроен, держал себя вызывающе, резко”. После этого Красильников сообщил Департаменту полиции, что рассчитывать на получение от Уярского в будущем полезных сведений не приходится и что лучше было бы из-за границы его отозвать. В октябре 1914 года Козлов, по сведениям Департамента полиции, жил в Швейцарии, в 1917 году в Лиане и принимал участие в местном эмигрантском комитете. Козлов-Уярский с перепугу уклонился от дальнейшей работы в “охранке”, почувствовав близость возможного разоблачения и расплаты.

Зато другие (Молчановский, Нобель) тщетно стучались в охранные двери с предложением услуг. Петр Молчановский, бывший студент харьковского ветеринарного института, был выслан по делу харьковского кружка эсеров в Архангельскую губернию, но в том же году ему разрешено было выехать за границу. В 1910 году он жил в Париже. В 1913 году Молчановский обратился в Департамент полиции с предложением своих услуг.

Журналист Александр Нобель, проживая в Париже, в 1912 году обратился в Русское посольство с заявлением, что революционеры замышляют покушение при помощи аэропланов “на священную жизнь государя императора”, при этом Нобель назвал ряд участников этого предприятия. С таким же доносом он обратился к министру Столыпину.

Парижское бюро заграничной агентуры занялось обследованием полученных указаний, но скоро убедилось в полной его вздорности. 10 марта 1913 года Департамент полиции предписал “дальнейшие сношения с журналистом Александром Нобель совершенно прекратить”. По сведениям того же Департамента в ревельской газете в 1913 году была помещена статья, предостерегавшая проживающих за границей относительно лица, выдающего себя за инженера надворного советника Нобеля, который, находясь в Бельгии, сообщает русским властям за вознаграждение сведения об эмигрантах.

Серию разоблаченных в 1913 году начал Глюкман. Рязанский мещанин Мовша Мордков Глюкман (он же Гликман, он же Дликман) по профессии слесарь. В революционной среде был известен под кличкой Мишель, Михаил Саратовец, Аполлон. Привлекался по политическому делу в Рязани. После был осужден на поселение по делу о Саратовском губернском комитете партии эсеров. Состоя секретным сотрудником Пермского охранного отделения под кличкой Ангарцев с ежемесячным жалованием в 250 рублей, Глюкман в мае 1911 года был командирован по распоряжению генерала Курлова в Париж. Первоначально доносил своему начальнику, полковнику Комиссарову В августе того же года был принят в число секретных сотрудников заграничной агентуры под кличкой Ballet. Заподозренный в сношениях с “охранкой” еще во время своего пребывания в ссылке (был реабилитирован заявлением ЦК партии эсеров в “Знамени труда”), Глюкман вызвал недоверчивое к себе отношение и у заграничных товарищей. Когда над ними назначили суд, Красильников отказался от его услуг.

По своей неосторожности провалился провокатор Дорожко. Федор Дорожко, крестьянин Гродненской губернии, кожевник, привлекался по делу об экспроприации в Фонарном переулке. Состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под псевдонимом Мольер и Жермон на жаловании в 600 франков в месяц. По официальному свидетельству, польза делу политического розыска этим лицом принесена несомненная, в особенности в первые годы его сотрудничества с 1906 до 1910. Дорожко доносил о деятелях парижской группы эсеров-максималистов (Наталья Климова, Клара Зельцер, Липа Кац и другие). Роль Дорожко обнаружилась случайно: он писал письмо, прося об уплате жалованья; письмо попало по недоразумению в руки присяжного поверенного Сталя и от него к Бурцеву. После этого Дорожко был объявлен в мае 1913 года провокатором.

В апреле 1913 года Красильников сообщил Департаменту полиции, что ввиду попыток Бурцева войти в сношения с Дорожко “дальнейшее пребывание последнего в Париже сделалось крайне тяжелым, что и побудило его возбудить ходатайство о помиловании и разрешении ему возвратиться на родину”. По мнению Красильникова, Дорожко заслуживал высочайшей милости, так как из бывшего максималиста стал самым убежденным и преданным монархистом. Однако Департамент полиции ходатайство это отклонил. Дорожко вскоре после этого, по утверждению Красильникова, уехал в Северную Америку.

Вильгельм Кревинь принадлежал к рижской группе анархистов-латышей. После покушения на жизнь мастера Брувеля скрылся за границу. В октябре 1913 года. Кревинь, находясь в Бельгии, предложил начальнику Лифляндского губернского жандармского управления свои услуги и был принят агентом под кличкой Старик Потом Кревинь был передан в распоряжение заграничной агентуры. Некоторое время Кревинь жил в бельгийском городке La Louviere.

Находясь в Антверпене, Кревинь примкнул к местному кружку анархистов (Лайцит и другие), о котором и стал доносить. Состоя в заграничной агентуре, Кревинь получал 250 франков в месяц. Кличка его была Марс. Особой деятельностью он не отличался. Подполковник Красильников показал о Кревине на допросе следующее: “Сотрудник Марс, анархист, мальчишка лет 19, очень бойкий, о себе большого мнения, хвастался, что за ним в Риге остались большие дела. Все его сведения тщательно проверялись. Обиженный недостаточным, по его мнению, вниманием, скрылся. Впоследствии из Департамента полиции была получена фамилия Рекшан с американским адресом”.

В том же 1913 году был завербован сотрудник Стефан Гончаров, крестьянин Старобельского уезда, бывший рядовой Кавказского железнодорожного батальона. Состоял токарем в механических мастерских на Рыковских копях. Был арестован по делу местного анархического кружка, бежал из-под стражи в 1912 году. В январе следующего года поселился в Париже.

8 августа 1913 года Гончаров обратился с предложением своих агентурных услуг и был тогда же принят в число секретных сотрудников заграничной агентуры под псевдонимом Рено с жалованьем 100 франков в месяц. Доносил о русских анархистах, проживавших в Париже: Кучинском (Апполон), Константиновском (Давид), Жабове (Осип) и других.

Деятельность Бурцева осенью 1913 года принесла Красильникову большие заботы и огорчения. 23 ноября 1913 года Красильников доносил Белецкому: “По поступившим от агентуры сведениям Бурцевым разновременно были получены из Петербурга два письма, в которых неизвестным агентуре автором давались Бурцеву указания на лиц, которые имеют сношение с русской полицейской “охранкой”.

В первом письме были даны указания на четырех лиц: Масса, Михневича (Карбо), Кисина и Этера (Ниэль). О первых трех из этих лиц Бурцевым уже заявлено. Масс и Михневич разоблачены, о Кисине ведется расследование, а об Этере Бурцевым начато на этих днях расследование. Во втором письме тот же автор продолжает давать указания Бурцеву и высказывает подозрение еще на десятерых лиц.

ГЕНЕРАЛ ОТ АНАРХИЗМА

Для паники, внушенной Бурцевым “охранке”, и для попыток вскрыть источники его осведомленности характерна записка Красильникова об итогах 1913 года с точки зрения “охранки”: “1913 год в жизни заграничной агентуры ознаменовался рядом провалов секретных сотрудников, являвшихся результатом не оплошности самих сотрудников или лиц, ведущих с ними сношения, а изменой лица или лиц, которым были доступны по их служебному положению дела и документы, относящиеся к личному составу агентуры вообще, и заграничной в особенности. Обращает на себя еще внимание то обстоятельство, что в начале года имели место только единичные случаи провалов, как, например, разоблачение Глюкмана (Ballet) и Лисовского-Ципина, сотрудника Петербургского охранного отделения, покончившего жизнь самоубийством.

С осени провалы усилились, и в настоящее время они приняли эпидемический характер.

Этот факт указывает на то, что лицу, дающему Бурцеву сведения о сотрудниках, стало в настоящее время легче черпать нужные ему сведения или что оно само приблизилось к источнику этих сведений.

Так, в конце октября Бурцев подал заграничной делегации партии эсеров официальное заявление, в котором обвинял члена партии эсеров Масса в сношениях с полицией.

Во время расследования этого дела Бурцевым было предъявлено членам следственной комиссии письмо, полученное им из Петербурга от своего корреспондента, в котором Масс назывался агентом Департамента полиции.

Относительно Масса Бурцевым еще в марте месяце текущего года было получено от того же лица сообщение, что в результате поездки Масса по России с целью ознакомления с положением революционного движения на местах в Департаменте полиции был получен доклад, из чего можно вывести заключение, что Масс — секретный сотрудник. В то время у Бурцева определенных данных, кроме этого сведения, не имелось, и он только по получении второго письма, в котором Масс определенно назывался агентом Департамента полиции, выступил с официальным обвинением Масса.

Уличающее письмо было предъявлено Бурцевым Слетову, Биллиту и Натансону, причем последний подтвердил слова Бурцева, что источник, дающий сведения, заслуживает полного доверия.

В том же письме, кроме Масса, указывалось, как на сотрудников, еще на Этер (Niel), Воронова и Кисина.

Воронов по фамилии назван не был. Давались только указания на прошлую его революционную деятельность и на побег его из Сибири. По этим данным нетрудно было установить, личность того, к кому они относились.

Относительно Этера у Бурцева имелись уже и раньше указания, но при расследовании они не подтвердились, и два раза Бурцев печатал в его оправдание статьи в различных номерах “Будущего”, объясняя полученные им указания желанием очернить Этера с целью отвлечь внимание от действительного сотрудника. Когда же обвинение Этера в сношениях с полицией Бурцев получил от своего петербургского корреспондента, дело приняло иной оборот, и он уже предъявил ему обвинение официально, и в настоящее время должен уже произойти суд.

Вскоре после получения означенного письма, Бурцев получил от своего корреспондента второе письмо, в котором указывалось на отношение с Департаментом полиции не четырех лиц, а 10, из числа которых три являются действительно сотрудниками заграничной агентуры. Что же касается остальных, то неизвестно, состояли ли они сотрудниками какого-либо имперского розыскного органа или же умышленно включены в список корреспондентом для собственной безопасности, но во всяком случае все указывает на то, что лицо это в курсе заграничных партийных дел и ему знакомы эмигрантские круги по предъявляемым о них докладам.

Кроме лиц, перечисленных по фамилиям, Бурцеву были даны указания, что при нем тоже находится сотрудник, который водит его за нос. Свои подозрения Бурцев остановил сперва на Зиновьеве (Matisset), но так как последний в течение второй половины этого года несколько отдалился от Бурцева, то он, по-видимому, заподозрил и Bernard’a, которого под благовидным предлогом удалил не только от себя, но и из Парижа, чем, конечно, причинил делу розыска существенный вред.

9 декабря Бурцев опять получил из Петербурга письмо, в котором указывалось, что на предстоящий съезд анархистов-коммунистов прибудет некий генерал от анархизма, который задает тон движению и играет в нем большую роль, что его в Париже в настоящее время нет, но на съезд он прибудет.

Сопоставляя это указание с полученным им много ранее сообщением, что Николай Музиль-Рогдаев, будучи арестован в Луцке в 1907 году, был освобожден будто бы по распоряжению Департамента полиции, Бурцев пришел к выводу, что указываемым генералом от анархизма является Музиль.

В справедливости этого вывода Бурцев еще более убедился после того, как получил из того же источника сведения, что о бывшем в Париже в апреле 1913 года съезде анархистов (“Вольная община”) в Департаменте полиции имеются сведения, а так как из генералов от анархизма на означенном съезде был Музиль, то и это сообщение приписано ему.

Получив письмо об анархистах, Бурцев не замедлил сообщить его содержание Оргиани и Гольдслит, добавив, что лицо, от которого исходит это письмо, служит в Департаменте полиции и находится в числе тех шести лиц, которые имеют доступ к секретным делам, и которое будто бы близко стоит или стояло к генералу Герасимову. В самое последнее время Бурцев получил еще указания на сношения с Департаментом полиции члена партии эсеров Патрика и некоего рабочего Сердюкова (возможно, догадывался Красильников, что речь идет о Серебрякове — Munt) и еще на какое-то лицо, давно живущее в Париже.

В результате полученных Бурцевым в течение 1913 года откуда-то сообщений из числа сотрудников заграничной агентуры в течение последних трех месяцев были разоблачены: Масс и Воронов. Находятся в периоде официального расследования: Этер, которому обвинение уже предъявлено, Житомирский (Dandet), Каган (Serge), Зиновьев (Matisset), Bernand и Munt. Получены указания, но ни к каким действиям не приступлено: Патрик (Never).

Таким образом, из числа 23 сотрудников заграничной агентуры выбыло окончательно двое и отошли от работы, находясь под следствием или подозрением, семь человек, т. е. 39,13 процента всего личного состава.

Вся же остальная агентура настолько терроризирована этими разоблачениями, в особенности тем, что они вызваны указаниями, получаемыми Бурцевым, по его словам и предъявляемым им в нужных случаях письмам, от лица, хороша осведомленного в Департаменте полиции, что, опасаясь за свою собственную участь, почти совсем приостановила свою работу…”

Читая этот вопль Красильникова, нельзя не согласиться с ним, что картина получилась трагическая для “охранки”.

Бурцев знал от своего парижского осведомителя, что на съезде анархистов будет из 20 — 30 членов не менее 3 — 4 провокаторов. Бурцев готов был заподозрить Музиля-Рогдаева, не имевшего никогда никакого отношения к “охранке”. Но он не подозревал, что в делегации, являвшейся к нему от анархистов за объяснениями, почему он против съезда, был провокатор Выровой, член 1-й Государственной думы, а во второй делегации, пришедшей за более подробными объяснениями, был не менее опасный провокатор Долин. В первом случае из свойственной ему осторожности, а во втором случае из темных слухов о прежних сношениях Долина с “охранкой” Бурцев не открыл истинного источника, а сослался на фантастического корреспондента из Департамента полиции.

Таким образом, Бурцев направил Красильникова и Департамент на ложный путь.

“Ввиду всего изложенного, — продолжал Красильников, — является существенным и крайне необходимым обнаружить лицо или лиц, осведомляющих Бурцева. Если это окажется недостижимым, то хотя бы изыскать меры, которые лишили бы его корреспондентов возможности впредь причинять вред делу розыска своей изменнической работой.

Для достижения этой цели, прежде всего, необходимо остановиться на вопросе: откуда может идти измена? Из Петербурга, т. е. из Департамента полиции, или заграничного бюро в Париже, или из обоих этих учреждений.

Что касается самого Бурцева, то он уверяет, что главный его корреспондент, от которого он получает сведения о сотрудниках, находится в Петербурге и близок к самым секретным делам, в подтверждение чего он предъявлял получаемые им от своего корреспондента письма. Натансону, как главе партии-эсеров и стоящему в глазах Бурцева выше всяких подозрений, он, вероятно, дал более определенные указания, относящиеся к своему корреспонденту, так как Натансон по поводу последнего говорил: “Источник из Петербурга нам очень дорог и очень тяжело достался; о нем знает очень ограниченный круг лиц и даже Аргунову ничего о нем неизвестно”.

Кроме того, как сказано выше, Бурцев о своем корреспонденте говорит, что он состоит на службе в Департаменте полиции и находится в числе тех шести лиц, которые имеют доступ к секретным делам.

Сведение это, полученное от агентуры, находит себе подтверждение в донесении Жоливе, которому Бурцев говорил, что лицо, его осведомляющее, находится в числе десяти лиц, ведающих самыми секретными делами, причем Бурцев добавлял, что никогда не удастся установить, кто именно из этих десяти лиц находится с ним в сношениях.

Все эти заявления Бурцева можно было бы считать голословными, если бы не было тех писем, которые он предъявлял по делу Масса Натансону, Слетову и Биллиту; по делу анархистов Оргиани и Марии Гольдсмит. Кроме этого, агентура лично видела и читала два письма, в которых сообщалось: в первом — о четырех сотрудниках, во втором — о десяти.

С другой стороны, такие сведения, как, например, о поездке Масса по России и представлении о результатах ее доклада, заграничным бюро даны быть не могли, так как об этой поездке ничего не было известно.

Совокупность этих данных дает основание заключить, что измена идет из С.-Петербурга.

Однако Бурцев указывает и на наличность у него осведомителя в Париже и несколько раз возбуждает вопрос о необходимости этому местному корреспонденту уплачивать деньги. Вместе с тем отагентуры много раз получались указания, что у Бурцева есть сношения с кем-то из служащих в консульстве. Причем необходимо пояснить, что под словом “консульство” в эмигрантских кругах Парижа подразумевают все учреждения, помещающиеся в здании посольства, в том числе и заграничной агентуры.

В подтверждение этого агентура сообщила следующие факты: месяца два тому назад агентура была свидетельницей разговора Бурцева по телефону с неизвестным агентуре лицом, которое Бурцев уговаривал прийти к нему на квартиру, гарантируя полную безопасность; на полученный отказ Бурцев назначил этому лицу в 8 часов вечера свидание в кафе. Через некоторое время Бурцев тем же лицом, которое отказалось придти на свидание, был вызван к телефону. Во время этого же разговора означенное лицо благодарило Бурцева за присланные ему 500 франков и письмо. По одним агентурным сведениям лицо это с Бурцевым незнакомо и поддерживает с ним сношения через какого-то литератора. После этого агентура узнала, что это лицо близко стоит к Сушкову (Сушков заведовал канцелярией бюро парижской “охранки”), причем эта фамилия была названа самой агентурой. Из другого агентурного источника были получены указания, что Бурцев заплатил кому-то из дающих ему в Париже сведения о деятельности заграничного бюро 500 франков…

Далее Красильников в отпуске своего рапорта вычеркнул очень интересное место, живо рисующее жизнь “охранки”. В этом месте он писал: “Помимо агентурных указаний, имеются еще следующие данные, говорящие за возможность передачи сведений из парижского бюро, а именно:

1. Леруа сказал Жоливе (Леруа — француз, агент Красильникова, перешедший к Бурцеву; Жоливе — агент Красильникова, освещавший Бурцева), что Департамент полиции извещен о намерении его написать свои мемуары о своей службе в заграничной агентуре, тогда как об этом Департаменту полиции доложено не было, хотя я получил об этом указание из местного французского источника, а, кроме того, сам Жоливе рассказывал Сушкову, когда последний по моему поручению ездил к нему в Сини-Лаббей условиться о свидании со мною.

Когда Жоливе обратился ко мне с предложением своих услуг и просил ему ответить в Сини-Лаббей, где он тогда находился, я, не желая ему писать, послал к нему Сушкова условиться относительно свидания со мною. В разговоре с Сушковым, между прочим, Жоливе сообщил о полученном им предложении напечатать свои мемуары о службе в русской полиции. Сведения об этом имелись и у меня из местных источников, причем я их Департаменту полиции не докладывал, ввиду того что вслед за этим мне было сообщено о том, что мемуары эти были признаны Альмерейдой (редактор журнала “Красная книга”) неинтересными, почему и мысль о напечатании их была оставлена.

По прибытии в Париж, приблизительно через неделю, Жоливе при свидании со мною рассказал, между прочим, что Леруа ему говорил, будто о напечатании им мемуаров было телеграфировано в Департамент полиции.

2. Когда мною было получено сведение о тяжкой болезни Леруа, заболевшего рожистым воспалением, то как-то, будучи в бюро, я в присутствии Сушкова и Биттар-Монена, обратившись к последнему, сказал: “Вы знаете, Леруа серьезно заболел; у него рожистое воспаление, и опасаются заражения крови”. При этом кто-то из нас, кто не помню, я ли или Биттар-Монен, сказал: “Хоть бы он от этого подох”. Кроме нас троих, в бюро в это время в этой комнате никого не было. Из других комнат о том, что говорится в одной, ничего услыхать нельзя.

На первом же свидании с Жоливе последний передал мне, что будучи у Леруа и высказывая ему сочувствие по поводу его болезни, сказал ему, что в таком виде его не узнали бы агенты из посольства, которые, вероятно, не знают о его болезни. На это Леруа сказал, что им это отлично известно, что по этому поводу, говоря о нем, были даже сказаны следующие слова, и тут же дословно повторил приведенную выше фразу.

Задаваясь теперь вопросом, кто может быть в сношениях с Бурцевым, приходится совершенно исключить служащих в самом консульстве, несмотря на указания агентуры, что корреспондент Бурцева является будто бы служащим в консульстве. Никто из служащих консульства в помещение заграничной агентуры, в отсутствие чинов последней, не входил. Если кто-нибудь из них изредка и заходит, то только по какому-либо служебному делу и обращается за справками ко мне или к кому-нибудь из чинов канцелярии, доступа к делам и переписке эти лица, безусловно, не имеют. То же самое можно сказать и о чинах дипломатической канцелярии посольства К делам заграничной агентуры имеют касательство, кроме меня, Сушков, Мельников и Бобров. Биттар-Монена приходится исключить как лицо, незнакомое с русским языком”.

Таковы были догадки Красильникова, и нужно сказать, он был в одно время недалеко от искомого, но затем решил, что в его агентуре нет и не может быть осведомителей, работавших для Бурцева. Осведомитель же существовал. Можно понять беспокойство Красильникова, если вспомнить, что осенью 1913 года была расформирована заграничная агентура, создано совершенно отдельное от здания посольства и личной связи с Красильниковым (и его помощниками) якобы частное детективное бюро Бинта и Самбена, которые одни из бюро имели связь с шефом. И все же одним ударом Бурцев выбивал из строя почти 40 процентов секретных сотрудников.

ОТКРОВЕНИЯ КРАСИЛЬНИКОВА

Гартинг исчез из Парижа, по крайней мере официально, но русская политическая заграничная агентура не прекратила своей работы во Франции, хотя через некоторое время, вследствие нанесенного ей тяжелого удара, она пришла в значительное расстройство: главного начальника не было, были временные заместители — ротмистр Андреев и Долгов. Только в ноябре 1909 года прибыл в Париж командированный министерством внутренних дел за границу для сношения с местными властями, российскими посольствами и консульствами чиновников особых поручений 5 класса при министре внутренних дел статский советник Александр Александрович Красильников, о котором мы уже упоминали. Таким длинным титулом министерство внутренних дел пыталось замаскировать назначение нового заведующего заграничной агентурой.

Красильникову в видах большей конспиративности были поручены главным образом дипломатические сношения русского министра внутренних дел с иностранными властями и заведование канцелярией заграничной агентуры. При допросе его комиссией Временного правительства он, между прочим, показал следующее:

“Непосредственно после моего приезда в. Париж в 1909 году я никакого отношения к агентуре не имел, агентурой заведовал ротмистр Долгов. На мне же как на специалисте по розыску лежало лишь официальное представительство… мною была принята от ротмистра Андреева не секретная агентура, а вообще бюро; что касается секретных сотрудников, то мне даже запрещено было касаться этой стороны дела, ограничиваясь контролем над действиями подполковника Эргардта.

Я знал всех секретных сотрудников по фамилиям, но не мог вмешиваться в агентуру… но впоследствии было признано неудобным разделение представителей Министерства внутренних дел в Париже на официальных и неофициальных, французскому правительству неизвестных, и ротмистр Долгов был подчинен мне. Когда Долгов ушел из Парижа, мне был передан один из его сотрудников. Но большая часть сотрудников, например, большинство сотрудников подполковника Эргардта, оставалась мне лично неизвестной — за исключением тех случаев, когда сотрудник почему-нибудь мне был представлен. Лично моими сотрудниками были Шарни и Ратмир”.

Итак, хотя и на “нелегальном положении”, но русская политическая полиция в Париже продолжала свою деятельность: французские и русские филеры продолжали следить за русскими эмигрантами, а внутренние секретные сотрудники освещать своих товарищей, а порой и провоцировать.

Филеры, как иностранцы, так и русские, состояли непосредственно на службе у начальника заграничной агентуры, а кроме того временами за границей появлялись и филеры Петербургского охранного отделения, вероятно, и других российских охранных отделений, а также и агенты дворцовой охраны для ознакомления с выдающимися революционными деятелями.

Ближайшее заведование этими группами филеров поручалось старшим из них, а иногда Красильников откомандировывал для этой цели своего ближайшего помощника по управлению агентурой титулярного советника Мельникова. Приводим следующее письмо Мельникова к Красильникову из Женевы от 22 апреля 1912 года:

“От Жоливе я получил уведомление, что работа русских людей в Кави благополучно ими окончена, и ему удалось показать всех интересных лиц.

Что же касается до двух русских, ныне находящихся в С.-Ремо, то Морису остается им показать лишь Савинкова (всех прочих русские уже видели). Но так как, по словам Мориса, Савинков редко выходит из виллы, то русским придется в ожидании его появления пробыть в С.-Ремо еще некоторое неопределенное время. Как только получу от Мориса извещение, что ему удалось показать Савинкова, мы все вместе немедленно выедем из Генуи в Париж.

Двое остальных русских находятся в Кави, где продолжают работу, начатую ими сызнова. Сегодня с утренним поездом прибыл сюда встреченный нами на вокзале Борис Моисеенко. Пробыв здесь около 25 минут, он с поездом направился в Сестри. О встрече его там Дюрень предупредил Жоливе телеграммой”.

В следующем году тот же Мельников пишет своему начальнику 22 апреля из Ниццы:

“В дополнение к моей телеграмме от сего числа, в коей я просил Ваших инструкций, как мне действовать в отношении направления предстоящей работы 3-й партии русских механиков, я, кроме того, позволил себе высказать мнение, что лучше было бы пока обождать их посылкой на работу в Кави, а именно по следующим причинам:

1) Необходимо, чтобы кавийцы немного успокоились и некоторое время не видели у себя подозрительных для них лиц, В каждом появляющемся в Кави иностранце они, в особенности Колосов, видят русских агентов, приехавших туда с целью за ними наблюдать.

Так произошло и с некоторыми из наших механиков, на которых при каждой с ними встрече Колосов и его приятель очень подозрительно посматривали.

2) Неимение в настоящее время подходящего для русских руководителя. Бывший руководитель, итальянец Розелли, г. Дюреном откомандирован для наблюдения на станцию Алласио. Другие, находящиеся в распоряжении г. Дюрена люди: итальянец Фрументо находится в Неаполе с Потоцкой, a Henry на станции Генуя вместе с Дюреном. Из всех этих лиц ни Henry, ни Розелли руководителями при работе русских быть не могут, так как они, в особенности Розелли, очень хорошо известны кавийцам. Следовательно, для этой цели необходимо будет подыскать из общего числа наших людей такого человека, который бы знал в лицо всех кавийцев.

Тем временем, когда будет подыскано подходящее для этой цели лицо, можно занять русских работой здесь и в Сан-Ремо. Познакомить механиков с интересными лицами, живущими в этих городах, никаких затруднений не представляет, и этим делом я могу заняться лично сам. Все эти лица хорошо известны мне, и я знаю места, где можно их встретить. Означенные мои предположения по поводу предстоящей работы последней партии механиков считаю долгом доложить на Ваше усмотрение.

В заключение считаю долгом препроводить Вам для сведения общий список всех лиц, которые были показаны русским механикам в Париже, Ницце, Сан-Ремо и Кави-ди-Лаванья”.

Этими русскими механиками были филеры центрального отделения Петербургского охранного отделения.

Им были показаны следующие эмигранты: в Париже — Натансон Марк, Агафонов, Ракитников, Бессель и его жена, Варенов, Кисин, Курисько, г-жа Курисько, Юделевский, Школьник, Бурцев, Мирка Горфейн, Розенфельд и его жена, Бартольд, Борис Березин, Лазаркевич (Днепровский), жена Лазаркевича, София Эфрусси (Серая), Лебедев-Воронов, Авксентьев, Булгаков, Фейт, Смирнов, Слетов Степан, Роза Дудель, Антипин, Рунге, Станкевич, Родштейн, Леонович, Броун, Глотов, Лункевич, Масс; в Ницце — фабрикант Владимир, Прибылев Александр, Туманов, Малицкая Анастасия; в Сан-Ремо — Савинков, Луканов, Сомова, Плюхов, Плеханов с дочерью; в Кави-ди-Лаванья — Столяров, Климова Наташа, Тарасова, Нежданов Андрей (Соболь), Качоровский Карл, Колосов Евгений (Келари), Тютчев Николай, Ландау Мария, Зильберберг Ксения, Берже и его жена, Богданов Иван (Костович), Карабегова Нина, м-ль Берестова или Березова, Черненков, м-ль Елкина, Боярский и его жена, Дмитрий и Рита Б., фабрикант Борис, Радзиловский, Салманова…

Красильников не хвастался: положение его в заграничной агентуре у французского правительства упрочивалось, знаменитое обещание Клемансо было окончательно забыто. Как видно из прилагаемого ниже документа, во Франции продолжали существовать не только русская, но и другие иностранные полиции.

“Заведующий в Париже итальянской полицией кавалер Винцель, — докладывает 4 января 1913 года Красильников Белецкому, — по требованию французского правительства отозван из Парижа, причем французские власти отклонили назначение ему заместителя, что поведет к уничтожению в Париже итальянской агентуры.

Требование французского правительства вызвано было особыми действиями Венцеля, который интересовался и занимался военной разведкой, чему французские власти получили неопровержимые доказательства.

Когда о том доведено было до сведения председателя Совета министров, то последний потребовал от Министерства внутренних дел представления ему доклада о действиях во Франции всех иностранных полиций вообще.

Составление доклада облечено было в строжайшую тайну, но мною очень конфиденциально получены были довольно точные сведения относительно его содержания.

Значительная часть доклада отведена русской заграничной агентуре.

Свидетельствуя, что действия русской полиции в Париже и во Франции вообще отличаются особенной корректностью и полным единением с полицией французской, доклад указывал и на услуги, часто оказываемые этой последней русской заграничной агентуре.

При редактировании этой части доклада трудным пунктом представлялся инцидент с разоблачением действительного статского советника Гартинга, который обойти молчанием было нельзя.

О сем в докладе говорится, что русское правительство само было в данном случае введено в заблуждение, так как настоящая самоличность действительного статского советника Гартинга была ему неизвестна”.

Как видит читатель, французский министр внутренних дел в докладе своем главе министерства сильно уклоняется от истины, утверждая, что “самоличность Гартинга была неизвестна” русскому правительству.

Несмотря на столь твердое положение русской заграничной агентуры, все же над ней снова разразилась гроза, заставившая Красильникова и его начальство совершенно реорганизовать так называемое внешнее наблюдение. Грозой этой был скандал, скромно называемый Красильниковым инцидентом Леоне — Фонтана. “Инцидент” этот получил широкую огласку как во французской, так и в итальянской прессе.

Фонтана, Жан Людвиг, французский гражданин, в 1911 году поступил на службу в розыскную контору Биттар-Монена (под этой фирмой работала филерская агентура Красильникова). На суде Фонтана отрицал свою причастность к красильниковской агентуре.

Суд произошел по следующему поводу: в журнале Бурцева появилась фотография полицейских, на которой красовался и Фонтана. Последний заподозрил в краже этой карточки секретного агента Леоне, тоже служившего в заграничной агентуре, но перешедшего к Бурцеву. Фонтана вызвал Леоне в кафе и побил. За Фонтана, который должен был уйти со службы, ходатайствовал великий князь Николай Михайлович, которому он оказывал услуги в Канне. За все эти подвиги и добродетели Департамент полиции представил Фонтана к награждению золотой медалью с надписью “За усердие” на Анненской ленте, но награждение не состоялось, так как Фонтана стал шантажировать. И лучшие намерения не всегда приводят к желанному концу…

Решив реорганизовать наружное наблюдение, Красильников представил Былецкому, согласно указаниям последнего, подробнейшую докладную записку, о которой мы уже упоминали и содержание которой приводим теперь целиком ввиду ее большого интереса:

“Агенты наружного наблюдения, — пишет Красильников, — отлично осведомленные о том положении, в которое поставлена агентура, далеко не являются людьми, верными своему долгу, способными сохранить служебную тайну; наоборот, большинство из них, за малым исключением, к числу которых следует отнести, главным образом, англичан, готовы эксплуатировать в личных интересах не только все то, что им могло сделаться известно, но и самый факт нахождения их на службе у русского правительства.

Цели, как они выражаются, при придаче этому факту более компрометирующего значения — на службе у русского посольства.

В результате получается совершенно ненормальное положение: агенты наружного наблюдения находятся на службе Департамента полиции, хорошо департаментом оплачиваются, а между тем, в силу существующих условий, приходится с ними считаться, постоянно имея в виду, что каждый из них не только может, но и вполне способен при первом случае поднять шум, вызвать инцидент, который поставит заграничную агентуру в затруднительное положение.

Пока агент исполняет свои обязанности добросовестно, все идет хорошо, но когда он от этого уклоняется и приходится с него взыскивать, в особенности же в случаях увольнения, тогда “волк показывает зубы” и начинается всякого рода шантаж или прямо измена.

Принимая во внимание то, что агентов много и всякое попустительство по отношению к одному служит отвратительным примером для других, безусловная дисциплина необходима в столь важном и ответственном деле. Заведующему заграничного агентурою необходимо строго преследовать всякое от нее уклонение, но, с другой стороны, ему постоянно приходится считаться с риском вызвать неприятную историю в случае неповиновения или мести провинившегося агента, являющегося, как и все его товарищи, носителем служебных тайн и личным участником нелегальной деятельности заграничной агентуры. Когда же такие инциденты начинаются, то положено идти на компромиссы вместо того, чтобы ответить виновному по достоинству.

При вступлении моем в заведование заграничной агентурой мне пришлось вести переговоры с бывшим агентом Озанном, угрожавшим разоблачениями и требовавшим уплаты ему 5 тысяч франков.

После многих перипетий и при содействии некоторых чинов префектуры удалось привести Озанна к согласию удовольствоваться 3 500 франков, которые и были департаментом ему уплачены.

После этого начались требования бывшего агента Демайлля, тоже угрожавшего разоблачениями. Департаментом было уплачено ему 750 франков.

Чтобы насколько возможно обезопасить себя от повторения подобных инцидентов, мною, с разрешения департамента, при увольнении агентов выдавалась им индемнизация в размере трехмесячного оклада жалованья, но, однако, и это вознаграждение не мешало некоторым агентам в той или другой степени стараться вредить делу, которому они прежде служили.

Лучшим примером, яркой иллюстрацией всего того, что я имею честь докладывать выше, является дело с Леоне, который, будучи уволен за самое недобросовестное исполнение служебных обязанностей и всякие неблаговидные поступки, тем не менее все же получил вознаграждение в 750 франков, выдав расписку в полном удовлетворении.

Этот же Леоне через год заявляет о своем желании быть вновь принятым на службу, сначала просит, затем требует, наконец, угрожает и, в конце концов, идет к Бурцеву, который при помощи его поднимает против заграничной агентуры целый поход. При этом оказалось, что Леоне во все время своей службы тщательно отмечал себе все, что могло представлять интерес, сохранил некоторые письма, другие сфотографировал, утаил доверенные ему фотографии, одним словом, систематически все время готовился к будущей измене.

Когда же момент этой измены наступил, то этот итальянец, ни разу не ступавший на французскую территорию, никогда меня не видавший и не получавший от меня ни слова, заявляет всюду и везде, что он состоит на службе у русского посольства в Париже и что я был его начальником, и это несмотря на то, что взятая с него при выдаче ему 750 франков вознаграждения подписка, собственноручно им написанная на французском и итальянском языках, гласит, что он “состоит на службе в справочном бюро Биттар-Монена, от которого и получил полное удовлетворение”.

Ясно, что наименование себя агентом русского посольства в Париже для Леоне необходимо, чтобы придать важность своим разоблачениям, ибо кому, кроме Бурцева, могла бы быть интересна деятельность частного справочного или даже розыскного бюро, тогда как обвинение русского посольства в розыскной деятельности, в содержании агентов для наблюдения за эмигрантами являлось делом громким, имеющим уже политическое значение, а потому могущим найти поддержку и среди французских социалистов как повод к выступлению против правительства.

Необходимо при этом отметить и тот факт, что Леоне встретил поддержку и содействие со стороны бывших агентов заграничной агентуры, которых он разыскал в Париже.

Несмотря на то, что эти бывшие агенты, получившие при увольнении особое вознаграждение по 750 франков, отлично знали выступление Леоне, один из них, Геннекен, помогал ему деньгами, без которых он бы не прожил в Париже, другой, Робайль, кроме денежной помощи, еще сообщил ему все неизвестные Леоне, а известные ему, Робайлю, имена и адреса агентов наблюдения, каковые адреса Леоне тотчас же сообщил Бурцеву.

К сожалению, должен доложить, что все эти примеры не есть исключение и что повторения подобных инцидентов можно ожидать постоянно по тому или другому поводу; более того, мне отлично известно, что многие агенты тщательно записывают все то, что делают сами, и то, что поручается их товарищам, службой коих они постоянно интересуются. Цель такого интереса и этих записей понятна сама собой — создать себе материал для использования в будущем.

Принимая во внимание все изложенное, нельзя не прийти к заключению, что является необходимым такому положению вещей положить конец, а это достигается только тогда, когда наблюдение будет осуществляться вполне легально.

Когда в 1901 году издан был во Франции закон, воспрещающий воспитание юношества монашеским орденом, то последние тотчас же преобразовали свои учебные заведения, после чего продолжали по-прежнему свое преподавание, но только под личиной школ, содержимых частными лицами или обществами.

Нечто подобное было бы необходимо предпринять для дальнейшего осуществления во Франции наружного наблюдения, создав для этого легально функционирующий орган, который бы не подлежал шантажу, основанному лишь на том, что наблюдение это ведется нелегально.

В донесении от 11 — 12 июня 1910 года я уже имел честь докладывать о необходимости поставить дело наружного наблюдения таким образом, чтобы филеры не могли считать себя на службе у русского Императорского посольства и что мною принимаются к тому все меры.

Прекратив допуск агентов в здание посольства, запретив посылку по адресу его донесений наблюдения и вообще всякой конспиративной корреспонденции и объявив, наконец, всем филерам, путем предъявления им письменного разъяснения, что Императорское посольство, как дипломатическое учреждение, полицейским делом и розыском не занимается и никаких агентов не содержит, я вместе с тем старался все обставить таким образом, как будто агенты находятся на службе у Биттара-Монена, частного лица.

Однако, несмотря на то что вся “видимость” была за эту версию, все же агенты наблюдения при каждом нужном для них случае заявляли, что они находятся на службе в русском посольстве.

Инцидент Леоне показывает, что одна “видимость” совершенно недостаточна и что необходимо по самому существу дела все поставить таким образом, чтобы подобного рода заявления противоречили самой очевидности, которую можно бы было в случае надобности установить документально.

Эта же цель может быть достигнута только совершенной ликвидацией всего состава наружного наблюдения во Франции и Италии, которому было бы предъявлено, что ввиду инцидентов последнего времени и повторяющихся случаев измен заграничная агентура прекращает окончательно свое существование, что никого не удивит, ибо филеры сами понимают, что дальше такое положение продолжаться не может.

Эта ликвидация с соблюдением всех формальностей — выдачей увольняемым агентам их документов, получением от них расписок в полном удовлетворении и т. п. — составила бы первый пункт той программы, которую необходимо было бы ныне выполнить, чтобы достичь указанной выше цели.

Второй же пункт состоял бы после этого в организации с соблюдением всех требований французского закона частного розыскного бюро, которое бы, как многие другие подобные предприятия, уже существующие в Париже и во Франции вообще, могло бы заниматься розыскной деятельностью и наблюдениями вполне легально.

Бывший начальник Парижской сыскной полиции Горон, выйдя в отставку, открыл розыскное бюро, существующее до сих пор, и зарабатывает большие деньги. Заведовавший когда-то наблюдением при заграничной агентуре Альфред Девернин тоже занимается ныне частным розыском, и никто не будет удивлен, если теперь после окончательной ликвидации старший агент Бинт объявит другим филерам, что, чувствуя себя еще в силах работать и сделав за 32 года своей службы кое-какие сбережения, он намерен тоже открыть розыскное бюро по примеру Горона, Девернина и других.

При этом Бинт предложит некоторым из агентов, и только лучшим из них, пойти к нему на службу, выработает с ними условия и заключит с каждым из них договор найма, который будет зарегистрирован согласно закону.

Выполнив закон и все требующиеся законом формальности, Бинт устроится в нанятом для его бюро помещении, начнет свою частную деятельность, делая по примеру других частных полицейских бюро соответствующие рекламные объявления в некоторых газетах, с указанием адреса бюро, телефона и тд., приблизительно такого содержания: “Генрих Бинт, бывший инспектор сыскной полиции. Дознание, розыск, частные наблюдения”.

Если на такое объявление кто-нибудь отзовется, то Бинт не будет отказываться первое время от исполнения предложенных ему посторонних дел, так как возможно, что некоторые обращения частных лиц в его бюро будут делаться с целью проверки, действительно ли он занимается общим розыском в коммерческих интересах.

Главная же и, в сущности, исключительная деятельность розыскного бюро Бинта будет состоять в осуществлении тех наблюдений, которые будут мной ему указываться.

Характер этих наблюдений не удивит агентов потому, что Бинт уже при соглашении с ними объяснит, что, открывая свое бюро, он рассчитывает исполнять поручения Департамента полиции; надеясь, что во внимание к его 32-летней службе и заслуженному им доверию департамент предпочтительно будет обращаться к нему, чем к кому бы то ни было другому.

Если же впоследствии даже было бы установлено, что бюро Бинта, главным образом, наблюдает за русскими эмигрантами, то никто не может ему в этом воспрепятствовать, равно как и доказать, что наблюдение это ведется по поручению Департамента полиции, так как никаких следов сношения с департаментом в делах бюро не будет.

В случае же каких-либо агрессивных действий со стороны контрреволюционной полиции, перед которой ныне приказано отступать агентам заграничной агентуры из боязни инцидента, могущего вызвать нежелательное осложнение, то агенты розыскного бюро Бинта этой боязни иметь уже не будут и смогут дать насильникам отпор, открыто заявляя о своей службе у частного лица и сами обвиняя их в самоуправстве.

Конечно, допустимо, что впоследствии и среди агентов Бинта могут оказаться изменники, но измена их не будет иметь того значения и при невозможности воспользоваться для создания политического инцидента не представит ни для кого интереса, кроме как разве для…

На что, главным образом, следует в данном случае обратить внимание, это на то неприятное положение, которое создает французскому правительству каждый инцидент, указывающий на существование во Франции русской политической полиции.

При повторении таких инцидентов французское правительство может, в конце концов, действительно оказаться вынужденным заявить о желательности прекращения во Франции полиции, находящейся на службе у русского правительства.

Когда произошел инцидент Леоне с Фонтана и я был вызван утром по телефону в Министерство внутренних дел, новый директор Сюрете Женераль г-н Пюжале, расспрашивая меня о подробностях происшедшего, просил сказать, что ему доложить министру, который требует по этому делу экстренный доклад, имея в виду возможность интерпелляции социалистов палаты. Передав суть дела, я предъявил г-ну Пюжале выданную Леоне при увольнении от службы собственноручную расписку, в коей он признавал, что состоял на службе агентом у частного предпринимателя Биттар-Монена, и при этом я сказал г-ну Пюжале, что расписка эта опровергает заявление Леоне, что он состоял агентом русского посольства в Париже. Правительство в случае интерпелляции может утверждать, что все дело сводится к личной ссоре двух агентов частного розыскного бюро.

Директору Сюрете Женераль очень понравилась эта мысль, и он сказал, что именно в этом смысле он сделает доклад министру.

В дальнейшем разговоре по этому поводу директор Сюрете Женераль высказал, что, вообще, раз вопрос касается деятельности частного розыскного бюро, то правительству никаких объяснений давать не приходится и достаточно ему об этом заявить, чтобы инцидент оказался исчерпанным.

С другой стороны, когда появился в газете “Matin” разговор редактора этой газеты с агентом Фонтана, заявившим, что он состоит на службе у частного лица г. Биттар-Монена и к русскому посольству никакого отношения не имеет, то заявление это вызвало неудовольствие Бурцева и депутатов Жореса и Дюма, усмотревших в нем “ловкий полицейский маневр”, могущий помешать им использовать инцидент Леоне — Фонтана как доказательство существования во Франции русской полиции.

Раз же розыскное бюро будет учреждено с выполнением всех формальностей и требований закона и все будет удостоверяться зарегистрированными актами, то, если социалисты и утверждали бы, что все это есть только маневр и бюро Бинта субсидируется, даже содержится русским Департаментом полиции, утверждения эти останутся чисто голословными, тогда как французское правительство сможет ответить на них доказательно, заявляя, что не имеет возможности воспрепятствовать действию правильно организованного частного предприятия, как и права доискиваться, кто именно является его клиентами.

В качестве директора-владельца розыскного бюро я полагал бы более подходящим избрать Генриха Бинта вместо нынешнего заведующего наружным наблюдением Биттара-Монена, имя которого приобрело за последнее время слишком большую известность вследствие упорной против него кампании Бурцева.

32-летняя служба Бинта в заграничной агентуре с самого начала ее организации дает основание отнестись с доверием как к личной его честности и порядочности, так и к его розыскному опыту, созданному многолетней практикой не только во Франции, но и в других государствах Европы: Германии, Италии и Австрии.

Кроме того, по натуре своей, несколько тщеславной, Бинт наиболее подходит к предстоящей ему роли.

Имея в виду в будущем всякие случайности, я полагал бы необходимым приобщить к Бинту помощника, который являлся бы в общем их предприятии равноправным с ним компаньоном, причем между ними заключен бы был формальный компанейский договор, устанавливающий, что, учреждая совместно розыскное бюро, в случае смерти одного из них весь актив их общего предприятия, как-то: обстановка бюро и деньги, могущие оказаться в кассе налицо, — переходят в собственность другого.

Контракт о найме квартиры под бюро должен быть заключен на имя обоих компаньонов.

В качестве компаньона Бинта я полагал бы избрать старшего, последнего по времени службы — Альберта Самбена, на порядочность, скромность и честность которого тоже вполне можно положиться.

Самбен, как и Бинт, был бы посвящен во всю суть дела и находился бы в сношениях со мною, тогда как все остальные служащие бюро не должны будут знать об этих сношениях.

Один из компаньонов обязательно должен жить в помещении бюро.

Из числа 38 филеров, французов и итальянцев, состоящих ныне на службе, я полагал бы удержать в качестве агентов частного розыскного бюро одиннадцать французов и одного итальянца, так что общий состав бюро, вместе с Бинтом и Самбеном, будет равняться 14 человек.

Такое сокращение состава наблюдения, хотя бы на первое время, является необходимым, главным образом, для того, чтобы отбросить весь мало-мальски ненадежный элемент, а также чтобы придать более вероятности факту учреждения розыскного бюро частным человеком, который, конечно, не мог бы сразу брать себе значительное число служащих.

По мере надобности и нахождения соответственных людей, состав этот может быть впоследствии увеличен.

Кроме того, я имею в виду использовать еще и нижеследующее обстоятельство: в настоящее время вследствие реорганизации Парижской полицейской префектуры новым префектом полиции Генниеном многие из членов префектуры, выслужившие уже право на пенсию и недовольные новыми порядками, выходят теперь в отставку.

Большинство из них, не намереваясь поступать на постоянную частную службу, не прочь, тем не менее, при случае увеличивать свои средства дополнительными заработками, и я имею в виду, что по мере надобности розыскное бюро будет использовать их для ведения временных наблюдений или исполнения других поручений.

Помещение для бюро в четыре комнаты я полагал бы необходимым нанять в одном из людных центров Парижа и в таком доме, где имеются другие конторы или коммерческие предприятия, посещаемые посторонней публикой.

Думаю, что подходящее помещение может быть найдено за цену около 3 000 — 25 000 фунтов в год.

При расчете с агентами с каждого из них будет взята подписка в том, что, состоя на службе у г. Биттар-Монена, содержателя частного розыскного бюро, ныне ликвидировавшего свое дело, он от него весь расчет и полное удовлетворение получил.

Ничего нет невозможного в том, что некоторые из уволенных агентов по получении всего, что им следует, обратятся потом к Бурцеву, но это будут те, которые рано или поздно все равно нашли бы к нему дорогу, а в данном случае сообщения их в общем мало интересны, будут относиться уже к прошлому, так как волею-неволею им придется сообщить о происшедшей окончательной ликвидации.

Ввиду необходимости как при ликвидации прежнего состава наблюдения, так и при учреждении и организации частного розыскного бюро соблюсти все требования закона и соответственно редактировать расписки и указанные выше разного рода акты, придется поручить всю эту сторону дела юристу, и я полагал бы пригласить для этой цели адвоката Жеро Каройона, уже выступавшего по делам заграничной агентуры.

Организация наблюдения на новых началах столь же необходима в Италии, как и в во Франции, инцидент с Леоне служит тому лучшим доказательством, но определенный доклад по этому предмету я буду иметь возможность представить только после поездки моей в Рим, где вопрос этот придется предварительно обсудить с местными властями.

Наблюдение в Англии функционирует правильно без всяких инцидентов и осложнений, и я полагал бы никаких изменений в организацию оного не вводить.

Заведующий наблюдением Поуелл ведет дело умело, агенты-англичане по природе своей отличаются порядочностью и заслуживают доверия.

Что же касается Германии, то там, а именно в Берлине, имеются только двое старослужащих агентов, Нейхауз и Вольтц, хорошо известных и местным властям как состоящие на службе в русской полиции, и так как их только двое, то не представляется надобности вносить какие-либо изменения в их служебное положение”.


НЕЧИСТЫЕ РУКИ ЛИТВИНА

Все предложения Красильникова были приняты Департаментом полиции и Министерством внутренних дел, и частное бюро Бинта-Самбена начало действовать вовсю, но Департамент полиции не удовлетворялся этим наблюдением за политическими эмигрантами и, как мы уже видели, посылал время от времени различные отряды филеров из России, чтобы знакомить их с русскими революционерами, живущими за границей. Мы уже знакомы с командировкой Петербургского охранного отделения. Теперь же приводим доклад Красильникова директору Департамента полиции Брюн де Сент Ипполиту от 31 марта 1914 года по поводу подобной же заграничной командировки агентов дворцовой охраны:

“Вследствие письма от 24 марта с.г. имею честь доложить Вашему превосходительству, что предъявление агентам дворцовой агентуры проживающих за границей революционеров представляется в настоящее время более трудным, чем это было в предшествующие годы.

В Париже Бурцев ныне проявляет усиленную деятельность, стараясь выслеживать ведущие наблюдения и устанавливать наблюдательных агентов, для чего сподвижники его, Леруа и другие, специально обходят улицы кварталов, где проживают эмигранты.

Вне Парижа наиболее видные революционеры проживают в Генуе, Кави, Нерви и Алласио, а в этих местностях, после бурцевских выступлений в левых итальянских газетах, русские эмигранты только и ищут случая вызвать какой-нибудь инцидент и установить ведущееся за ними наблюдение русской полицией, о действиях коей они стремятся вновь начать кампанию в печати.

Кроме того, в предшествующие годы сопровождение командированных филеров для указания им революционеров поручалось мною наблюдательным агентам заграничной агентуры, которым, конечно, делалось известным, что приезжие являются состоящими на службе русскими агентами. В настоящее же время являлось бы крайне нежелательным ставить агентов розыскного бюро. Бинт и Самбен в сношение с приезжими филерами, что давало бы им возможность фактически установить связь этого частного бюро с русской “охранкой”.

Ввиду сего ныне мне придется изыскать новые способы предъявления революционеров командируемым агентам и осуществлять оное особо осторожно и конспиративно, тем не менее, имею честь доложить, что во всяком случае, так или иначе, возложенная на меня задача будет мною выполнена и командированные агенты дворцовой агентуры будут ознакомлены с личностями видных революционеров как в Париже, так и на юге Франции и в Италии.

Позволяю себе только ходатайствовать, чтобы ввиду выше указанных трудных условий агенты дворцовой агентуры командировались бы самыми незначительными группами, во всяком случае, не более четырех человек, а во-вторых, чтобы, по возможности, не очень ограничивать их временем…”

Здесь кстати сказать несколько слов о дворцовой агентуре, точнее, о дворцовой охране. Эта охрана организована в начале 1906 года при дворцовом коменданте: целью ее была охрана царя, его семьи и бывшей императрицы Марии Федоровны путем внешнего, вооруженного наблюдения. Никогда дворцовая охрана не имела своих секретных сотрудников; охрана велась этой организацией лишь “физическая”, но, конечно, начальник дворцовой охраны состоял в постоянном контакте с начальником Петербургского охранного отделения и с заведующим Особым отделом Департамента полиции. Во главе дворцовой охраны с самого начала ее учреждения до августа 1916 года стоял жандармский офицер Л.И.Спиридович, до того заведовавший Киевским охранным отделением и арестовавший Григория Гершуни, а в конце 1916 года назначенный ялтинским градоначальником.

В дворцовой охране было 275 человек нижних чинов и 4 офицера (не считая начальника), кроме того, при ней состояла собственная канцелярия из 8 чиновников. Содержание дворцовой охраны обходилось несколько более 200 тысяч рублей в год; нижние чины ее вербовались почти исключительно из унтер-офицеров петроградских гвардейских полков, они носили особую форму и были вооружены револьверами и короткими тесаками, но, конечно, им часто приходилось во время своей службы переодеваться в штатское платье и не только “охранять”, но и “филировать”.

Отряды дворцовой охраны сопровождали царя, его семью и бывшую императрицу Марию Федоровну во всех их перемещениях по России. Когда царь уезжал за границу, то туда же командировался и филерский отряд дворцовой охраны от 10 до 30 человек Так, летом 1910 года в Наугейм было командировано около 20 агентов дворцовой охраны, во время итальянского визита их было гораздо меньше, но зато при свидании царя с румынской королевской фамилией в Констанце (1914 г.) их присутствовало, по настоянию румынского правительства, не менее 30 человек.

Во время заграничных путешествий царя и его семьи агенты дворцовой охраны передавались в распоряжение полиции данного государства (Германии, Италии, Румынии). Конечно, начальник дворцовой охраны во время пребывания царя и его семьи за границей стоял в непосредственном сношении с Красильниковым или его помощником. Сверх 200 тысяч, расходуемых на дворцовую охрану, в распоряжении дворцового коменданта отпускалось (по Высочайшему повелению) еще сто тысяч рублей на внутреннюю агентуру. На что тратились эти деньги, установить не удалось.

Хотя время вступления Красильникова в управление заграничной агентурой совпадало с началом ликвидации революционного движения 1905 — 1906 годов, но за границей именно вследствие этой ликвидации число политических эмигрантов непрерывно увеличивалось, соответственно с этим росло и число секретных сотрудников: русское правительство подготовлялось на всякий случай к новому революционному движению и стремилось поэтому к наиболее полному освещению всех революционных партий и кружков; с другой стороны — опасность террористических выступлений далеко не миновала, а этого и двор, и правительство, и Департамент полиции боялись пуще всего, особенно центрального террора.

Мы видим поэтому, что главные усилия и заграничной агентуры направлены прежде всего на освещение партии эсеров и особенно групп и лиц, террористическое умонастроение которых было особенно ярко выражено: число секретных сотрудников эсеров было двое больше, чем число сотрудников, “работавших” во всех других партиях.

Эсеровские провокаторы получали инаибольшие жалования: Загорская — 3 500 франков в месяц, барон Штакельберг — 1 300 франков, и никто не получал менее 500 франков в месяц.

С увеличением числа секретных сотрудников пришлось дать в помощь ротмистру Эргардту еще другого жандарма, и в августе 1912 года в Париж прибыл командированный Департаментом полиции помощник управляющего Варшавским охранным отделением (по району) бывший офицер корпуса жандармов, ротмистр армейской кавалерии Владимир Эмильевич Люстих, в ведение которого после смерти жандармского подполковника Эргардта в 1915 году и перешло большинство секретных сотрудников.

Затем 5 июля 1915 года в распоряжение Красильникова был послан прикомандированный к Петроградскому жандармскому управлению ротмистр кавалерии (бывшего корпуса жандармов) Борис Витальевич Лиховский; из Парижа он был направлен в Швейцарию, где и заведовал секретными сотрудниками: Долиным, Абрамовым, Санвеловым, Моделем и Шустером…

В конце 1912 года в распоряжении начальника заграничной агентуры был послан губернский секретарь Антон Иванович Литвин, которому за границей поручались различные деликатные миссии; затем на него было возложено заведование секретными сотрудниками, проживавшими в Англии, а именно: Бронтманом (Этер), Гудиновым и Селивановым. Между деликатными миссиями, которые поручались Литвину, отметим знаменитые переговоры его вместе с провокатором-анархистом Долиным с военным атташе немецкого посольства полковником фон Бисмарком в Берне.

Переговоры эти вначале были разрешены Департаментом полиции и касались организации забастовок и стачек на русских заводах и проведения в России взрывов железнодорожных мостов, заводов военных заготовок и супердредноута “Мария”. Конечно, переговоры эти велись под флагом военной контрразведки.

На того же Литвина Красильниковым возлагались иногда переговоры с лицами, предлагавшими свои услуги заграничной агентуре, или с теми революционерами, которые, по предположению агентуры, могли быть завербованы.

Таким образом, этому ловкому полицейскому чиновнику давались самые ответственные поручения, несмотря на то что петербургское и парижское начальство прекрасно знало, что Литвин — лицо, не заслуживающее никакого доверия. Для характеристики Литвина его начальством приводим следующую справку от 4 декабря 1912 года, найденную в делах заграничной агентуры: “Литвин, Антон Иванович, губернский секретарь, поступил на службу в Варшавское отделение 11 августа 1904 года; 12 марта 1906 года произведен в первый классный чин и 5 января 1907 года назначен на должность чиновника для поручений названного отделения.

Заведуя агентурой, Литвин, как обладающий смелостью и трудоспособностью, с выдающимся успехом провел ряд наиболее серьезных дел по террористическим выступлениям при обстановке, явно опасной для его жизни, за что по ходатайству и.д. Варшавского обер-полицмейстера в ноябре 1907 года был представлен варшавским генерал-губернатором к ордену св. Владимира 4-й степени, но означенное ходатайство уважено не было, и в Департаменте полиции последовало представление его к ордену св. Станислава 3-й степени. Впоследствии по статуту Литвин награжден был орденом св. Владимира 4-й степени.

В 1908 году на имя г. министра внутренних дел поступила телеграмма от еврейки Луцкой с жалобой о том, что Литвин с целью вымогательства тысячи рублей денег от ее мужа заключил последнего под стражу.

Подробное расследование по сему делу по приказанию бывшего директора Департамента полиции сенатора Трусевича было потребовано от помещика варшавского генерал-губернатора по полицейской части и поступило на обсуждение инспекторского отдела Департамента полиции для разрешения вопроса о предании Литвина суду. Однако инспекторский отдел в последнем заседании по этому делу, состоявшемуся 6 июня 1909 года, не нашел достаточных данных, изобличающих Литвина в означенном преступлении, и постановил: возвратить дело по принадлежности как не вызывающее никаких распоряжений со стороны инспекторского отдела.

Вместе с тем инспекторский отдел поставил через Особый отдел Департамента полиции сообщить помощнику варшавского генерал-губернатора по полицейской части, что Литвин, будучи чиновником для поручений охранного отделения, производил обыски и расследования по общеуголовному делу о хищениях и кражах, чем и нарушил основные правила деятельности охранных отделений.

Из доклада о проверке в 1910 году политического розыска при Варшавском охранном отделении усматривается, что Литвин проявил ряд неправильных действий по заведованию секретной агентурой и допустил своих секретных сотрудников к совершению провокационных действий, кроме того, от секретных сотрудников поступили заявления о недобросовестной расплате Литвина с ними.

Ввиду изложенного предложено помощнику Варшавского генерал-губернатора по полицейской части отвести Литвина от единения с агентурой и по истечении некоторого времени устроить его вне розыскных учреждений Привислинского края.

6 июня 1911 года от варшавского обер-полицмейстера получено письмо на имя директора Департамента полиции, в котором сообщается о том, что Литвину, за участие его в недобросовестной игре в карты в Варшавском русском собрании, предложено оставить службу в Варшавском охранном отделении.

Кроме того, по имеющимся в департаменте сведениям, Литвин при возбуждении вопроса о возможности оставления им службы в отделении и не рассчитывая после ухода из отделения на какое-либо место, высказывал, что он постарается о своем удалении против его желания возбудить дело судебным порядком и обнаружить при этом секретные дела, касающиеся его службы в отделении, ввиду чего сообщено было генералу Утгофу об учреждении за Литвином секретного наблюдения.

В июне 1911 года в департамент полиции явилась жена Литвина и заявила, что ее семья, состоящая из двух сыновей школьного возраста, за увольнением ее мужа обречена на голодание. Из дальнейшего разговора с г-жой Литвин усматривалось, что ее муж будто бы вел игру под давлением полковника Глобачева и что если ее муж не будет устроен, то, по-видимому, они намерены перейти на путь каких-то открытий.

По докладу, изложенному г. товарищу министра внутренних дел, Его превосходительство изволил приказать 16 августа 1911 года объявить Литвину, что он будет устроен в ближайшее время, что и было исполнено. С разрешения г. директора Литвин был принят в конце 1911 года на службу по вольному найму в Московское охранное отделение, но с условием, чтобы он ни под каким видом не был допускаем к личным сношениям с агентурой, о чем сообщено было начальнику Московского охранного отделения 23 декабря 1911 года.

В июле 1913 года Литвин откомандирован по распоряжению г. товарища министра внутренних дел за границу для исполнения секретного поручения, где и состоит по настоящее время”.


В ХОЗЯЙСТВЕ ВСЯКАЯ ДРЯНЬ ПРИГОДИТСЯ.

Таков был состав полицейских чинов заграничной агентуры, руководивших в эпоху красильниковского царствования секретными сотрудниками. Главная задача в этой области лежала на Люстихе; он заведовал всеми парижскими секретными сотрудниками, он же обрабатывал все доклады, поступавшие от Литовского из Швейцарии, от Литвина из Англии и от сотрудников, находившихся без начальственного надзора в Америке (Патрик, Банковский), в Италии (Викман, Савенков) и в Стокгольме (Коган-Андерсен).

На руках самого Красильникого оставалась лишь главная агентура — Мария Алексеевна Загорская, освещавшая центральных деятелей партии эсеров, и французский журналист Рекули, игравший при Красильникове роль иностранного обозревателя, но, конечно, исполнявший и некоторые другие обязанности, как, например, соответственную обработку представителей французской прессы.

Люстих жил в Париже под чужой фамилией и сносился с находившимися в его ведении секретными сотрудниками или лично в различных парижских кафе или письменно; в этом последнем случае доклады секретных сотрудников поступали на конспиративную квартиру, где и обрабатывались Люстихом в так называемые агентурные листки, оригиналы же докладов секретных сотрудников уничтожались; такие же агентурные листки составлялись им и после каждого свидания с сотрудником.

В архивах заграничной агентуры нашли целые кипы этих агентурных листков, исписанных мелким готическим почерком подполковника Люстиха.

Агентурные листки поступали затем в обработку (весьма незначительную). Мельникова и самого Красильникова. Таким образом составлялись доклады для Департамента полиции. В этих докладах сотрудники никогда не называются собственными именами или инициалами, а носят специальные клички, часто удивительно подходящие к внешности или к внутреннему облику данного секретного сотрудника.

До самого последнего времени в заграничной агентуре работало 22 секретных сотрудника, а именно: освещали Загорская, Деметрашвили, Бронтман, Абрамов, Санвелов (армянская и грузинская группы), Селиванов, Вакман, Савенков, Гудин, Патрик, Штакельберг и Чекал (Каган); социал-демократов — Житомирский, Кокочинский, Коган, Шустер (почти исключительно у латышей) и Модель; анархистов — Мордовский, Цукерман (Орлов), Выровой — бывший член Государственной думы Долин, кроме того, Попов (Семенов) освещал, главным образом, “Морской союз”, Байковский, живший в Америке, — так называемое Мазепинское движение.

Некоторые секретные сотрудники были, так сказать, “энциклопедистами” — освещали несколько партий; среди них первое место, безусловно, занимает Кокочинский, дававший детальные и обстоятельные доклады не только о социал-демократах, но и о Бунде, и о сионистах, и вообще обо всех лицах, которые были интересны начальству. Деметрашвили также освещал не только эсеров, но захватывал порой и грузинские, и армянские организации; некоторые секретные сотрудники являлись такими “энциклопедистами” в силу географического положения, как, например, Патрик, на котором лежало в последнее время освещение революционной деятельности всех русских эмигрантов в Соединенных Штатах.

Вообще вследствие того, что в то время российская революция была уже почти ликвидирована, деятельность заграничной агентуры носила не столько агрессивный, сколько предупредительный характер: провокация в узком смысле этого слова отошла на задний план и почти исчезла, центром тяжести деятельности секретных сотрудников являлось освещение.

Заграничная агентура поставила себе целью знать все, что происходит не только в партийных организациях, но и в жизни каждого более или менее видного эмигранта — не только общественной, но и личной. В этом отношении заграничная агентура при Красильникове была поставлена очень обстоятельно.

Из сводок о состоянии различных революционных партий, составлявшихся ежегодно Департаментом полиции, а также из книги полковника Спиридовича “Революционное движение в России”, изданной на средства Департамента полиции в 1916 году в небольшом количестве экземпляров для библиотек жандармских управлений, видно, что центральная русская полицейская власть широко пользовалась данными, доставлявшимися ей заграничного агентурою красильниковской эпохи.

Из секретных сотрудников, оказывавших Красильникову наибольшие услуги в этом отношении, нужно отметить Масса, представлявшего обширные доклады о положении партии не только за границей, но и в России, по которой он, якобы по поручению партии, совершал продолжительные поездки; Деметрашвили, умевшего внедряться в интимную жизнь революционеров; Абрамова, опытного, заслуженного провокатора, и, наконец, Загорскую, державшую в Париже революционный эсеровский салон, в котором толпились и “вожди”, и рядовые партийные работники.

Наиболее важным сотрудником социал-демократов являлся доктор Житомирский — один из самых старых провокаторов, имевший связи и в некоторых кругах французского общества. Многие партийные работники давно уже относились недоверчиво к Житомирскому, а Бурцев высказывал и прямые подозрения на связи этого изящного господина с русской полицией, но, несмотря на все это, Житомирский продолжал вращаться среди социал-демократов и вообще в революционных кругах и, как видно из документов, давал заграничной агентуре весьма ценные и разнообразные данные о деятельности социал-демократов за границей. Такой иммунитет людей, несомненно, подозрительных, объяснялся отчасти и своеобразной точкой зрения некоторых вождей на моральные качества партийных работников. Так, например, когда Ленину говорили: “Как вы терпите в партии такого человека, как Житомирский?”, он отвечал: “В большом хозяйстве всякая дрянь пригодится”.

В количественном отношении — больше всех других секретных сотрудников давал данных о социал-демократах за границей неутомимый Кокочинский.

Какие интимные стороны жизни революционных кругов за границей стремилась осветить агентура Красильникова, видно хотя бы из следующих документов. Красильников докладывает Департаменту полиции от 24 октября 1913 года:

“Бартольд говорит, что через 2 — 3 недели он уезжает из Парижа в Англию, а оттуда в Россию. Дело, на которое он едет, должно быть, по его словам, ликвидировано к 25 декабря текущего года. Деньги на террор у него будто бы имеются в количестве, большем, чем это даже пока нужно. Натарсон будто бы хотел наложить, так сказать, арест на эти деньги, но ему не удалось. Бартольд имел по этому поводу крупный разговор с Натансоном, и они чуть было не поссорились. Деньги на террор попали к Бартольду благодаря Чернову. Лицо, которое дало эти деньги, обратилось будто бы предварительно к Чернову с вопросом, кому можно дать эти деньги, и Чернов указал на Бартольда. Только Чернову известно точно, какие акты предпринимаются и кто входит в эту боевую группу. Наблюдение за Бартольдом ведется”.

Про того же самого Бартольда в агентурных листках и черновых записях заграничной агентуры имеются, между прочим, следующие освещения:

“Если верить Бартольду, то им предполагается какой-то серьезный акт, а потому надлежит учредить за ним серьезное наблюдение, а также за Ив. Дм. Студеникиным (68, me Barrault), который, несомненно, примет в этом выступлении участие”.

И затем следующее письмо, судя по почерку, полковника Эргардта Красильникову: “Сегодня утром возвратился из своей поездки в Россию Бартольд. Побывал он в Москве (1 сутки) и в С.-Петербурге несколько часов. Результат поездки, если не считать благополучного возвращения, отрицательный. Денег, на которые они рассчитывали, добыть не удалось, и он возвратился ни с чем. Остановился он на своей старой квартире 19, rue Gazan и на днях собирается ехать в Ниццу”.

Между строк этого письма рукой Красильникова написано: “Не сбор денег, а свидание с лицом, от которого зависело получение денег. Это ему не удалось; он вернулся ни с чем”.

Небезынтересна также и следующая записка, найденная, среди черновых бумаг заграничной агентуры:

“Шахов. 19 — 20 апреля в Париж приехал из Москвы московский богач Шахов.

Официальная цель приезда: озаботиться дальнейшим образованием взятых им на попечение учеников закрытой в Петербурге частной гимназии, кажется, Витмер. Неофициальная цель: поручение кадетской партии, в коей он состоит; кадеты, недовольные министерством, хотят повести против него сильную агитацию в прессе, и так как это в России невозможно, то они уполномочили Шахова войти в сношение с представителями революционных партии за границей и предложить им издавать в Париже русский орган антиправительственного направления. В случае согласия средства на издание этого органа будут даны Шаховым, а кадеты берут на себя распространение этого органа в России. Сношение Шахова: для выполнения сего поручения Шахов вошел в сношение с Натансоном, Авксентьевым и Рубановичем. Ответ этих лиц: в данный момент создать общепартийный русский орган невозможно вследствие партийных разногласий, но что такой орган на французском языке уже существует, причем указали на “La Tribune”, издаваемую Рубановичем.

По мнению представителей революционных партий, важнее распространять антиправительственные идеи на Западе среди общественных кругов на понятном им языке, чем среди русских, проживающих за границей. Поэтому они предложили Шахову помочь эсерам, тратящим большие деньги на осуществление этой цели, ассигновать им известную сумму денег, на которую они будут продолжать издание “La Tribune” и постараются такой же орган издавать и в Англии на английском языке. Кроме того, они будут иметь возможность и в самой России продолжать с успехом уже начатое ими издание партийной легальной литературы (“Голос труда”, “Трудовой голос”, “Наше дело”, “Осколки”, “Заветы” и т. п.).

Ответ Шахова: лично он очень сочувственно относится к их заявлению, но положительного ответа от партии кадетов он дать сейчас не может и должен с ними предварительно переговорить.

Свидание Шахова с Авксентьевым: выразив сочувствие деятельности эсеров, Шахов лично от себя обещал Авксентьеву в скором времени выслать более или менее крупную сумму на издание эсеровской литературы. Запрещение было сделано Шахову от кадетов — входить в сношения с Бурцевым. Поездка Шахова в Лондоне: из Парижа Шахов поехал в Лондон на свидание с Кропоткиным, к которому тоже имеет поручение от кадетов касательно издательства такой же литературы и в Лондоне”.

Мы убеждены, что в этих сведениях о поездке Шахова много неверного, но все же приводим эту записку, во-первых, для характеристики запросов и работы заграничной агентуры, во-вторых, в надежде, что приводимые сведения покажут заинтересованным лицам того секретного сотрудника, который их освещал.

Только с Загорской Красильникову сравнительно не повезло: во-первых, она категорически отказалась вступить в деловые отношения с подполковником Эргардтом, командированным, как мы уже знаем, в Париж для заведования секретными сотрудниками заграничной агентуры, находившейся под общим управлением Красильникова; во-вторых, и сама работа Загорской стала гораздо менее продуктивной при Красильникове, чем во времена Ратаева и Гартинга, о чем Красильников не раз доносил департаменту. Возникла мысль о временном переводе Загорской в Россию.

В ноябре 1910 года вице-директор Департамента полиции Виссарионов пишет Красильникову:

“По приказанию господина товарища министра внутренних дел и в дополнение к личным моим переговорам с Вами, имею честь просить Ваше высокоблагородие, не признаете ли Вы своевременным вступить в настоящее время в обсуждение с известным Вам Шальным вопроса о возможности его выезда в Россию, в частности в Петербург. Инициатива поездки никоим образом не может и не должна исходить от Шального. Необходимо лишь его согласие в случае предложения ему этой поездки кем-либо из больших людей.

Та роль, о которой я лично говорил с Шальным и с Вами, представляется для него наиболее соответственной, хотя и может видоизменяться от обстоятельств дела. Все средства, которыми мы располагаем, будут обращены к тому, чтобы гарантировать Шальному удачное выполнение при исключительно строжайшем соблюдении его положения.

Итак, не теряя ни одной минуты, обсудите и сообщите результаты”.

Как видит читатель, Загорская носила в Департаменте полиции кличку Шальной, затем уже Красильников перекрестил ее в Шарли. Хотя Загорская и не проявляла той активности, как при Ратаеве, все же ее держали в заграничной агентуре до самого последнего времени не только потому, что она когда-нибудь, как говорил Красильников, благодаря своему положению и связям одним показанием могла вознаградить все расходы, но, несомненно, и потому, что она все же продолжала давать ценные освещения; мы убеждены, что доклады Красильникова, касавшиеся террористических предприятий и планов, а также и взаимоотношения центральных фигур партии эсеров, строились главным образом на показаниях Загорской.

Когда эмигрантские революционные круги начали после дела Азефа более внимательно относиться к вопросу о провокации, то безбедная, даже широкая жизнь Загорских в Париже, конечно, обращала на себя внимание, и, чтобы парировать подозрения, они распускали слухи о своем богатстве: она-де родом из богатой купеческой семьи, а у него — кроата по происхождению — громадные поместья в Кроации. Этого, к сожалению, было достаточно, чтобы у громадного большинства погасить все подозрения. Впоследствии оказалось, что Мария Алексеевна Загорская, до замужества Андреева, — крестьянка, а кроатский вельможа Владимир Францевич Загорский — секретный сотрудник Департамента полиции еще с 1901 года (в начале карьеры получал всего 60 рублей в месяц).

Незадолго до войны, а может быть, даже и в начале ее австрийский подданный Владимир Загорский принял французское подданство и поступил во французскую армию; он был некоторое время на Салоникском фронте, где сербские офицеры заподозрили его в шпионаже в пользу Австрии. Летом 1917 года чета Загорских отдыхала от своих трудов где-то на Ривьере…

Вообще и заграничная агентура, и Департамент полиции принимали всегда целый ряд мер, чтобы появление денег у секретных сотрудников не вызывало особенных подозрений в революционной среде. Так, например, злостному провокатору Массу было приказано изобрести сестру-миллионершу в Америке, которая будто бы и высылала ему большие деньги; неутомимому Кокочинскому было выдано 5 тысяч франков для организации коммерческого предприятия, которое в конце концов ничего, кроме убытка; не приносило; Житомирский, конечно, тоже на средства Департамента полиции организовал в Париже франко-русское издательство медицинских книг и т. д.

Заграничная агентура прибегала к всевозможным способам, чтобы отвести глаза от того источника, из которого секретные сотрудники получали деньги. Приводим здесь письмо Красильникова от 5 июня 1913 года Мину, которое иллюстрирует эти отеческие заботы полиции о своих сотрудниках:

“Сотрудник заграничной агентуры Сережа обратился с ходатайством устроить ему хотя бы один только раз пересылку денег из России с тем, чтобы этим показать своим знакомым, что средства к жизни он получает от родных из России, и единовременная получка хотя бы 100 рублей дала бы ему возможность выехать из Парижа, воспользовавшись летними каникулами, на свидание с лицами, представляющими для нас особый интерес, с которыми он находился в близких сношениях, еще будучи в ссылке.

Означенные деньги, составляющие месячный оклад его жалованья за июль месяц, он просит выслать почтовым переводом по возможности из Киева от имени Берты Каплан.

О получении на этот адрес денег для него Сережа уже предупредил адресатку.

Я, со своей стороны, нахожу, что просьба Сережи заслуживает быть исполненной, почему и позволяю себе об изложенном Вас просить, так как это хотя бы до некоторой степени даст окружающей его среде указание, на какие средства он живет, и поездка Сережи по получении денег не покажется странной и подозрительной. При сем имею честь приложить чек на сто рублей”.

Такими призами полиция охраняла от подозрения своих секретных сотрудников. Успех охранников обусловливался в данном случае не только легкомысленной доверчивостью революционеров, но и тем, что за последние два десятилетия они начали легче, чем прежде, относиться к проникновению в их среду людей, чуждых им по духу. Блестящим примером подобной терпимости и является отношение парижской эмиграции к Загорским — людям совершенно иных интересов и устремлений.

Несмотря на то что, как мы уже говорили, деятельность заграничной агентуры во время красильниковского управления, особенно во второй половине его, сводилась почти исключительно к освещению революционных кругов, причем это освещение совершалось достаточно обстоятельно, Департамент полиции все же не только довольствовался секретными сотрудниками, находившимися под ведением Красильникова, но прибегал и к другим способам освещения революционных групп за границей, а именно: к специальным командировкам за границу своих секретных сотрудников или секретных сотрудников российских охранных отделений.

В бумагах заграничной агентуры мы нашли доклад полковника Еремина (подпись неразборчива, но по целому ряду данных мы убеждены, что доклад этот надо приписать ему) о террористических планах и вообще об отношении к террору различных заграничных групп и отдельных представителей партий эсеров”.

Доклад этот был послан Красильникову по приказанию директора Департамента полиции Белецкого для проверки данных, полученных главным образом от командированных за границу начальником Петербургского охранного отделения полковником Коттеном, секретно от Красильникова, но с ведома Белецкого и товарища министра внутренних дел Золотарева, двух секретных сотрудников — Верецкого Николая и Кирюхина, а также и данных секретного сотрудника барона Штакельберга, переданного затем полковником Коттеном заграничной агентуре.

Приводим этот доклад ввиду его большого интереса почти целиком; датирован он 28 марта 1912 года:

“Из совокупности поступающих из заграницы агентурных сведений (из 4-х источников) усматривается, что наиболее злободневным вопросом среди заграничных работников партии социалистов-революционеров является вопрос об отношении к террору. Вопрос этот, о котором последние 2 — 3 года революционные круги, подавленные разоблачением Азефа, Жученко и других, избегали говорить, сразу стал чуть не единственной темой разговора. Серьезную роль в возбуждении интереса к террору сыграл Центральный Комитет партии.

Настоящий состав Центрального Комитета начал свою деятельность в условиях крайне для него неблагоприятных. Отсутствие в новом ЦК крупных имен, неимение в его активе серьезных заслуг перед партией, вынужденный уход прежнего состава ЦК, сохранившего в рядах партии, несмотря на сильно скомпрометировавшее его дело Азефа, многих убежденных сторонников, делали положение нового ЦК весьма шатким.

Изыскивая способы укрепить свое положение, новый ЦК решил занять стойкую террористическую позицию — первоначально идейную, а при первом удобном случае — активную.

На этом пути Центральному Комитету прежде всего пришлось натолкнуться на обособленное автономное положение “Боевой организации” со своей исключительной прерогативой. Однако после неудачи, постигшей в конце 1909 года находившийся здесь передовой отряд в составе известных Департаменту полиции Степана Слетова, Михайла Чернавского, Сергея Моисеева (Луканова), Вацлава Рогинского (Мишеля Коморского), Вульфа Фабриканта (Дальнего), Яна Бердо, беглого матроса Якова Ипатыча и неустановленного крестьянина по имени Иван, жившего вместе с Сергеем Моисеенко, а также после ареста в феврале того же года Льва Либермана (нелегального Стромилова), “Боевая организация” перестала проявлять себя активно.

Хотя затем в течение лета 1910 года ряды “Боевой организации” пополнились вступлением в ее ряды Федора Назарова, Сидорчука и некоторых других, но начавшиеся в среде организации внутренние раздоры и особенно взаимные подозрения в провокации (окончившиеся самоубийствами Яна Бердо и Мишеля Коморского) совершенно парализовали деятельность “Боевой организации”. Ядро “Боевой организации” в составе Бориса Савинкова, Евгении Сомовой, Марии Прокофьевой, а затем (после отъезда из Петербурга) и вышеупомянутых Михаила Чернавского, Сергея Моисеенко, Вацлава Рогинского, а несколько позже еще и Натальи Климовой, проживавшей весьма конспиративно с января по сентябрь месяц 1910 года сначала в Лондоне, а затем в Северной Франции и поддерживавшей сношения с Центральным Комитетом исключительно через Фундаминского (Бунакова), распалось.

Савинков с Сомовой переехали на Ривьеру, где поселились совершенно открыто, Прокофьева уехала в Давос, в Швейцарию, лечиться от чахотки, а Рогинский поступил в авиационную школу в Париже и т. д.

Около этого же времени среди партийных работников возникло сильное неудовольствие, направленное лично против Савинкова. Причиной недовольства послужили, с одной стороны, бездеятельность “Боевой организации”, а главным образом — воспоминания, написанные Савинковым по поручению Центрального Комитета. Будучи достаточно искренним, Савинков рассказал историю всех террористических выступлений, в которых он участвовал, а также тех, к которым он был прикосновенен, в таком духе, в каком был написан его известный рассказ “Конь Бледный”, вызвавший в свое время энергичную отповедь на страницах “Знамени труда”.

По воспоминаниям Савинкова, как он сам, так равно Сазанов, Каляев и другие “славные террористы” выходили не столько героями, чуждыми всяких недостатков, кристально чистыми по своим нравственным качествам и жившими только идеальными стремлениями ко благу народа и человечества, сколько самыми обыкновенными смертными со значительной долей авантюризма и искания сильных ощущений и со всеми свойственными людям недостатками, в особенности в отношении к женщинам.

Появление воспоминаний Савинкова в подобном виде совершенно развенчало бы многих бывших “героев”, что, конечно, было не в интересах партии, почему Савинкову был поставлен ультиматум: переделать свои воспоминания по данным указаниям, под угрозой исключения в противном случае из партии.

Приведенные выше обстоятельства значительно упрощали Центральному Комитету ту задачу, которую, как уже упомянуто выше, он себе поставил, — взять террор в свои руки и подчинить террористов своему влиянию. С означенной целью Центральным Комитетом были предприняты шаги в двух направлениях.

Во-первых, была произведена весной и летом 1911 года анкета среди старых партийных работников, проживающих за границей, с целью выяснить их принципиальное отношение к террору, а также, кто из старых работников желает принять личное участие в террористических выступлениях. Во-вторых, на страницах “Знамени труда” стала систематически вестись апология террора с целью привлечения в ряды террористов свежих сил в лице молодых партийных работников, В этих видах в “Знамени труда” начали печататься биографии террористов, их воспоминания, описания подготовки актов, исторические обзоры, статистика политических убийств и пр. для достижения вполне определенной роли — специальной обработки молодых работников в строго террористическом направлении.

Несомненно, что вся эта пропаганда террора значительно способствовала пробуждению интереса к нему, но были и другие обстоятельства, помимо сказанной пропаганды, приводившие к тому же результату, т. е. к возбуждению интереса к террору.

В 1911 году среди сторонников областного заграничного комитета, издавна находившегося в оппозиции к Центральному Комитету, стало нарождаться новое течение, лидерами коего явились мало известные до того партийные работники Антон Савин, Огановский и некоторые другие.

Представители этого течения настаивали на необходимости полного пересмотра партийных программ и тактики. В отношении программы они исходили из того положения, что основная часть партийной программы — аграрный вопрос — базируется на предположении, что русский крестьянин, по натуре своей и по историческому укладу своей жизни, есть крестьянин-общинник.

Между тем закон 9 ноября 1906 года, помимо того, что он фактически разрушает общину, показал, что крестьяне весьма охотно переходят на отруба и легко расстаются с общинными формами землевладения. Это обстоятельство, разрушая одну из главнейших основ партийной программы, вызывает, по мнению представителей указанного течения, необходимость пересмотра всей программы. Вопрос этот был не нов, так как еще в 1907 году в Москве была издана известными Департаменту полиции Мотелем Шахновым Розенбергом и Михаилом Яковлевым Гельдельманом брошюра “К пересмотру аграрной программы” (авторы скрыли свои фамилии под псевдонимами Фирсова и еще какого-то), каковая брошюра в то время была признана еретической.

В отношении тактики представители нового течения требовали пересмотра, доказывая, что террор как средство борьбы устарел, что при существовании Государственной думы террор является анахронизмом, и, наконец, что террор настолько скомпрометирован делом Азефа, что лучше совершенно отказаться от террора, чем рисковать повторением подобной истории.

Это течение, к которому впоследствии примкнули Авксентьев, Николай Алексеев Ульянов (Андрей Иванович) и некоторые другие, и которое за последнее время стало принимать наименование “ликвидаторства”, привлекало к себе значительное внимание среди заграничных работников партии, вызвало ожесточенные дебаты и завербовало в свои ряды довольно большое число сторонников. Но вместе с тем оно несомненно способствовало пробуждению интереса и к террору, и горячая проповедь противников террора вполне естественно производила иногда и обратное действие, способствуя самоопределению части партийных работников, относившихся ранее к вопросам террора более или менее индифферентно.

Характерно отметить, что к числу лиц, готовых отречься от террора, примкнул такой видный сторонник террора, как вышеупомянутый Степан Слетов, вернувшийся из России, где он провел более полугода. Про него говорили: “Вот стоило только старому работнику поработать в России, как он уже сразу сделался из террориста самым мирным культурником”.

Ярой поборницей террористических позиций, занятых Центральным Комитетом, и вместе с тем лицом, наиболее горячо стремящимся поддержать партию, прекратить происходящие внутри ее раздоры и вновь поднять значение партии, являлась известная Вера Фигнер. Единственным средством для достижения указанных целей являлось, по мнению Веры Фигнер, возобновление террора и доведение его до самых широких размеров. Она являлась виднейшим идеологом террора в партии, особенно после выхода из рядов партии Виктора Чернова.

Фигнер жила постоянно в Швейцарии, в Кларане и оттуда вела переписку со многими боевыми ячейками партии, находящимися в других местах. Кроме того, к ней зачастую приезжали партийные работники из других мест, а иногда и она сама ездила для личных переговоров в тот или другой город.

Раньше чем перейти к перечислению отдельных групп и ячеек, объединяемых Верой Фигнер, необходимо упомянуть об одном вполне обособленном боевом течении, вдохновителем которого являлся член Центрального Комитета, известный социалист-революционер Волховский. Эта группа говорила, что частичный террор должен идти рука об руку с народным восстанием, что необходимо готовиться к восстанию путем организации крестьянства, пропаганды в войсках и среди офицеров, обучения партийных работников военному делу и пр.

Волховской пропагандировал созыв в Париже или в Лондоне конференции военных работников партии эсеров для разработки планов военно-революционного устройства в России и боевой подготовки крестьян.

По этому вопросу в “Знамени труда” была помещена статья за подписью С.Свича (Петра Карповича). Статья обратила на себя внимание, и редакция “Знамени труда” получила из России, преимущественно из южной, а также из Московского района, ряд сочувственных писем с призывом к устройству военно-партийных школ и вообще к популяризации военных занятий среди партийных работников. По последним сведениям, в Россию уже послан некий Топоров — крупный организатор по военному и боевому делу.

Более подробные сведения об этой группе мною будут доложены дополнительно.

Группы, объединенные Верой Фигнер, географически распределены в трех местахв Швейцарии, Ривьере и в Париже. В Швейцарии, помимо Веры Фигнер, наиболее крупными величинами являются известные Департаменту полиции: Егор Лазарев (кличка наблюдения по Петербургу Старик, по Швейцарии — Амурский), проживающий в Кларане, и Иван Старынкевич (кличка наблюдения по Швейцарии Нильский), проживающий в Лозанне. К этим двум лицам получают явки эсеры, едущие из России.

Кроме них, в настоящее время проживают в Швейцарии следующие лица, изъявившие желание посвятить себя террористической работе.

К числу таковых относятся:

1) Известный Департаменту полиции по моим докладам от 13 октября 1911 года бывший студент С-Петербургского университета, из крестьян Гродненской губернии, Вельского уезда, Демьян Безюк (партийная кличка Гоголь, или Петр Петрович, в наблюдении Дунайский). Безюк проживает в Кларане под фамилией Журавлева.

2) Крестьянка Тамбовской губернии и уезда, Пахотно-углевской волости и села Любовь Ефимовна Гальцева (кличка наблюдения Средняя). Гальцева проживает также в Кларане совместно с Безюком. Оба эти лица приехали в Швейцарию в октябре минувшего года из Петербурга, причем средства на поездку они получили от присяжных Владимира Беренштама и Самуила Кальмановича; в настоящее время они получают денежную помощь от матери редактора газеты “Речь” Иосифа Гессена.

3) Некая Анна Дьякова, она же Анна Борисовна, еврейка, беглая каторжанка (кличка наблюдения Рейнская); она проживала в Кларене, а в первых числах марта переехала под наблюдением в Париж, где и сдана местному наблюдению.

4) Неизвестный студент Петербургского университета (партийная кличка Николай Николаевич, в наблюдении Шелковый), приехавший в Кларен в январе и поселившийся вместе с Безюком.

5) Некий Михаил Викторович Бакулин — нелегальный (партийная кличка Виктор), проживавший в Кларене и переехавший затем в Париж под наблюдение французских филеров.

6) Некий Александр Дмитриевич, он же Саша (в наблюдении Уральский), проживавший до отъезда Бакулина в разных местах, а после его отъезда поселившийся в Кларене по его же паспорту. В настоящее время проживает в предместье Торрито под фамилией Бакулина.

7) Некая Маруся Непримиримая, проживающая неизвестно где (наблюдению неизвестна). Она является убежденной террористкой и играет крупную роль в швейцарской группе. Последний раз была в Кларене в феврале сего года и 27 февраля выехала в Италию.

8) Неизвестный, напоминающий по приметам известного Департаменту полиции террориста Святополка, он же Николай Выборгский, он же Владимир Григорьевич — организатор покушения на московского генерал-губернатора Гершельмана в 1907 году и на великого князя Николая Николаевича в 1908 году. Место жительства неизвестно, наблюдению неизвестен. Был в Кларене у Веры Фигнер в первых числах февраля.

9) Некий Петр (в наблюдении Войлочный), проживающий в Женеве, очень дружен с Марусей Непримиримой; убежденный террорист.

10) Неизвестный, проживающий в Женеве (кличка наблюдения Суконный), террорист.

11) Анархистка или максималистка Ревекка — хромая на правую ногу (кличка наблюдения Ситцевая), знакомая со всей группой, проживает в Женеве.

12) Упоминаемый в докладе моем от 13 сего марта Лазарь, проживающий в Женеве и выехавший оттуда 11 марта в Россию.

В настоящее время группа ожидает приезда из Христианин беглого каторжанина. По сделанному мною сношению с начальником Симбирского губернского жандармского управления от 17 марта видно, что Петров-Котрохов в 1906 году участвовал на собраниях в г. Симбирске, бывших в старых казармах, и митингах, где говорил речи противоправительственного содержания; в том же году привлекался к дознанию в качестве обвиняемого по 126 ст. уголовного Уложения, а также был привлечен судебным следователем по особо важным делам Симбирского окружного суда по обвинению по 139, 1630,1633 и 1 ч. 1634 ст. Уложения о наказании. По приговору военно-окружного суда был осужден в каторжные работы на 13 лет и 4 месяца. Кроме того, за вооруженное нападение 6 ноября 1906 года с целью ограбления почты, следовавшей из села Жадовки, Корсунского уезда, был осужден в каторжные работы еще на 5 лет и 4 месяца. Он был отправлен в г. Омск, откуда бежал, и проживает, по агентурным сведениям полковника Шабельского, в Париже.

На Ривьере находятся Борис Савинков, Евгения Сомова, Мария Прокофьева, Наталья Климова и некоторые другие.

Там же, по-видимому, находится и Маруся Непримиримая, по своим приметам очень напоминающая Наталью Климову.

Отдельно от этой группы в Специи, близ Генуи, проживает Виктор Чернов.

Группа эта агентурой вверенного мне отделения в данное время не освещается.

В Париже находится так называемая “левая группа”, или группа Дилевского и Агафонова, для сношения с каковой и выехала, главным образом, Вера Фигнер в Париж. Кроме того, там находятся следующие лица боевого направления, поддерживающие непосредственно или прямо сношения с Верой Фигнер.

К числу таковых лиц относятся:

1) Борис Бартольд.

2) Проживающий совместно с ним под именем Ивана Студеникина воронежский мещанин Иван Смирнов, разыскиваемый циркуляром Департамента полиции от 28 марта 1910 года, привлекавшийся в г. Курске в 1908 году по делу “Боевой организации” партии эсеров. Более подробные сведения о нем доложены мною в записке от 21 марта с.г.

3) Некто Василий Викторович Львов, также проживающий с Бартольдом и Смирновым.

4) В той же квартире проживал беглый матрос Гамлавский или Гамлявский, упоминаемый в докладе моем от 2 сего марта.

5) Вышеупомянутый Вольф Фабрикант, выехавший в настоящее время на Ривьеру (кличка наблюдения по Петербургу Сухой).

6) Некий Глотов, выехавший на Ривьеру несколькими днями ранее Фабриканта.

7) Бывший студент Петербургского университета Александр Худатов (партийная кличка Шурка), проживавший под фамилией Гурьев. В начале сего года Худатов должен был выехать в Россию с каким-то партийным поручением, но свою поездку отменил, так как узнал, что о нем наводятся справки.

8) Даша Кронштадтская, она же Даша Военная, принимавшая участие в Кронштадтском восстании в 1908 году. Существует предположение, что ею было совершено покушение на жизнь вологодского тюремного инспектора Ефимова в апреле 1911 года. Недавно она выехала вместе с женой Худатова в Италию, возможно, что на Ривьеру.

Главнейшими мотивами, коими обусловливается, с точки зрения Веры Фигнер и ее сподвижников, необходимость террора, являются следующие: во-первых, как уже упомянуто выше, желание спасти партию от развала и показать, что партия, несмотря на понесенные ею тяжелые удары, существует и вполне жизнеспособна. Во-вторых, стремление помешать во что бы то ни стало благополучному течению предстоящих в 1913 году торжеств по случаю трехсотлетия Дома Романовых. И, наконец, в-третьих, требование политических ссыльных и каторжан ответить террором на те репрессии, жестокости и истязания, коим они якобы подвергаются. Взяться за осуществление покушения на жизнь Государя Императора, по-видимому, может группа Савинкова илигруппа Дилевского и Агафонова.

С последней группой в настоящее время ведет переговоры Вера Фигнер. Группа эта, существующая уже около четырех лет, ничем реальным о своем существовании до сих пор не заявила и находилась все время в оппозиции к Центральному Комитету. Главным тормозом ее деятельности было полное отсутствие денежных средств. В настоящее время группа соглашается признать главенство Центрального Комитета, но с правом вести работу (исключительно боевую) вполне автономно.

Если Центральный Комитет не в состоянии будет дать достаточных для совершения покушения средств, группа рассчитывает добыть недостающие средства путем экспроприации.

Вообще можно предполагать, что более или менее разработанного плана покушения на жизнь Государя Императора в данное время не существует. Безюк, ездивший недавно на Ривьеру для переговоров с группой Савинкова, вынес впечатление, что совершение покушения во время пребывания Его Величества в Ялте или в Москве признается неосуществимым, кое-какие надежды в этом смысле возлагаются на путешествие Его Величества, но и то, по-видимому, лишь в области предположений.

Следующим стоит совершение покушения на жизнь г-на министра внутренних дел. Осуществление этого покушения, которое можно считать наиболее назревшим и которое решено произвести во что бы то ни стало, по-видимому, возьмет на себя швейцарская группа. В последнее время, в связи с разговорами о необходимости покушения на жизнь Его высокопревосходительства, стали подробно обсуждать способ убийства г-на министра внутренних дел Сипягина Балмашевым, причем высказывались предположения о возможности применить этот способ вновь. По сему поводу мною даны надлежащие указания подполковнику Озеровскому.

Далее существует предположение об убийстве варшавского генерал-губернатора Скалона и генерала Герасимова, которого продолжают считать руководителем политического розыска в империи.

Впрочем, убийство генерала Герасимова намечается лишь при условии, что оно не потребует больших затрат деньгами и людьми.

Наконец, актом, которому также придается большое значение, является акт в сношении начальника главного тюремного управления. Покушение на жизнь действительного статского советника Хрулева настойчиво требуют политические каторжане и ссыльные, и подысканием исполнителей на этот акт очень озабочены Вера Фигнер, Маруся Непримиримая, Безюк и Егор Лазарев. Насколько известно, пока исполнителя на это не нашлось, и ближайшая надежда в этом направлении возлагается на вышеупомянутого Петрова-Котрохова.

Денег для террористических предприятий имеется очень мало. Известно лишь, что Центральный Комитет получил недавно откуда-то 24 тысячи франков, а Вера Фигнер получила из Америки 2 тысячи долларов; кроме того, она получила еще отдельно 600 долларов специально для организации побега Брешко-Брешковской, что надеются осуществить в течение лета сего года при содействии какого-то ссыльного, бывшего солдата из кружка Нечаева, знающего хорошо условия ссылки; солдат этот по профессии сапожник.

Вышеупомянутая предстоящая поездка Веры Фигнер в Лондон имеет главной целью изыскание средств на террор.

Докладывая об изложенном Вашему превосходительству, имею честь присовокупить, что подробные приметы всех перечисленных лиц, а равно их заграничные адреса, будут мною представлены дополнительно.

Полковник Еремин”.


НЕНОРМАЛЬНАЯ ЖЕРТВУЕТ 50 ТЫСЯЧ

Вероятно, главным источником сведений, на которых построен доклад полковника Еремина, была заграничная секретная агентура полковника фон Коттена. Тот же полковник фон Коттен на основании данных, полученных им от его заграничных секретных сотрудников, в следующем (1913) году дает ряд новых сведений о террористических планах заграничных революционеров; Департамент полиции 5 февраля 1913 года препровождает Красильникову по этому поводу следующую бумагу:

“Вследствие Ваших докладов от 20, 21 и 22 января Департамент полиции уведомляет Ваше высокоблагородие, что по делу формирования заграницей боевых отрядов для отправки их в Россию с террористической целью от полковника фон Коттена получены нижеследующие сведения:

К началу текущего года продолжительное бездействие “Боевой организации” стало вызывать, по сведениям агентуры полковника фон Коттена, нарекания среди членов партии, и в Центральный Комитет стали поступать заявления отдельных лиц и даже групп, предлагавших свои услуги в деле террора.

Энергичным идеологом террора явились известная Вера Фигнер и невеста убийцы статс-секретаря Плеве — Егора Сазонова — Мария Прокофьева. В ноябре текущего года к полковнику фон Коттену поступили агентурные указания, что на восстановлении центрального террора стал настаивать Марк Натансон. С этой целью из состава “заграничной делегации” выделились в особую “конспиративную комиссию” Натансон и Аргунов, с правом кооптировать в эту комиссию тех лиц, которых сочтут нужным.

Имеются указания, что комиссия вступила даже в переговоры с Савинковым, несмотря на господствующее ныне в партии отрицательное к нему отношение. Переговоры с Савинковым, по-видимому, не привели ни к какому результату. Тогда комиссия предложила роль организатора будущего боевого отряда Сергею Моисеенко (Луканову), но Моисеенко от роли организатора отказался, заявив, что он считает себя пригодным лишь для роли исполнителя. Наконец, по-видимому, выбор организатора боевого отряда остановился на проживающем в Париже известном заграничной агентуре Михаиле Курисько.

Отряд этот ставит себе целью организацию цареубийств: формирование его еще далеко не окончено и пока намечаются будущие его участники. В числе таковых, кроме самого Курисько, намечены: его жена Ксения (по сведениям Особого отдела, Груздева), некий Александр Добровольский (личность, полковником фон Коттеном не установленная), бывший военный работник Бронский и какой-то беглый матрос Черноморского флота.

Всего отряд должен состоять из 8 человек, денежные средства на осуществление предприятия, по сообщению полковника фон Коттена, по-видимому, имеются, так как не особенно давно поступили указания, что какая-то девица, не вполне нормальная, желает пожертвовать партии через проживающую в Лозанне Евгению Григорович 50 тысяч рублей.

По этому делу Натансон специально ездил в декабре минувшего года из Парижа в Лозанну. Натансон имеет в виду распределить эти 50 тысяч рублей следующим образом: 35 тысяч рублей дать на боевое дело, а 15 тысяч рублей передать Бурцеву для борьбы с провокацией.

Кроме сведений об этом боевом предприятии, у полковника фон Коттена имеются неопределенные указания на нахождение уже в данное время в Петербурге боевого отряда, организованного Виктором Черновым для покушения на бывшего министра внутренних дел, тайного советника Макарова, каковой отряд, возможно, войдет в состав формируемого Михаилом Курисько боевого отряда.

И, наконец, имеются указания, что проживающий в Париже бывший писарь Петербургского окружного интендантского управления Андрей Нилов, бежавший в 1908 году из тюрьмы, имеет в Париже свою собственную автономную боевую группу и что, кроме того, у него есть возможность достать на террор довольно значительную сумму денег от каких-то высокопоставленных сестер, проживающих постоянно за границей, у коих он служил личным секретарем еще до поступления на военную службу.

В самое последнее время из среды “вольных социалистов”, по сведениям полковника фон Коттена, выделилось два боевых отряда — один из 6 и другой из 9 человек, которые предложили центральному комитету свои услуги для совершения террористических актов центрального характера Член Центрального Комитета Натансон согласился принять их предложение при условии входа в первый из этих отрядов агента Центрального Комитета (для каковой цели намечался Василий Леонович) и при условии постоянного контроля со стороны Центрального Комитета над действиями второго отряда.

Оба отряда от предложенных условий отказались, но тем не менее выезд обоих отрядов в Россию весьма возможен, по сведениям полковника фон Коттена, и независимо от Центрального Комитета, если только этим отрядам удастся достать необходимые для сего денежные средства и паспорта. В отношении средств они рассчитывают получить таковые от упомянутого выше Андрея Нилова. По предположениям агентуры, в случае получения указанных выше денежных средств отряды выедут — один в Псков, а другой в Орел — в целях терроризации административного персонала Псковской и Орловской центральных каторжных тюрем.

Сообщая вышеизложенные агентурные сведения, полковник фон Коттен, Департамент полиции просит Ваше высокоблагородие проверить таковые при посредстве Вашей агентуры, обратив исключительное внимание на лиц неустановленных.

Таковыми являются из числа здесь перечисленных Александр Добровольский, Вронский и беглый матрос Черноморского флота; все остальные Вам хорошо известны. Трое помянутых полковнику фон Коттену совершенно неизвестны, и поэтому никаких о них данных он не дает, равно они неизвестны Департаменту полиции. Что касается означенного Добровольского, то Департаменту полиции известно о нем лишь то, что Вы о нем доносили.

По изложенным в этих донесениях данным, Добровольский в настоящее время устанавливается в Департаменте полиции, но пока безуспешно, так как в распоряжении департамента не имеется его фотографии.

В виде сего департамент просит о высылке фотографии и считает полезным сообщить Вашему высокоблагородию для ориентирования, проверки и в дальнейшем для донесения результатов последней, что по делам департамента проходили следующие Александры Добровольские, ныне разрабатываемые:

1) Александр Кириллович Добровольский, киевский политехник, дворянин, родился в 1880 году, привлекался в Киеве в 1908 году;

2) Александр Иванович Добровольский, сын священника в Любимовском уезде Ярославской губернии, родился 14 марта 1884 года, окончил Ярославскую духовную семинарию, отец и сестры его живут в с. Покровском Любимовского уезда, привлекался в 1902 году в Ярославле по делу организационного комитета ярославских семинаристов;

3) Александр Иванович Добровольский, окончивший Петербургский университет в 1911 году, проходил в Петербурге по наблюдению за “Боевой организацией” Центрального Комитета партии социалистов-революционеров  и, наконец,

4) Александр Георгиевич Добровольский, бывший воспитанник Преславской (в Крыму) учительской семинарии, родился в 1891 году, привлекался при Таврическом губернском жандармском управлении по 126 ст. Уголовного уложения в связи с ограблением подрядчика в Мелитополе.

Из Бронских Департаменту полиции известен единственный социал-демократ меньшевик Бронский (без имени) из донесения Вашего от 1 декабря 1912 года и Вронский, допуская, что по созвучию фамилий могла произойти ошибка, студент-медик Московского университета Петр Александрович (Леонгардт Витольдович) Вронский, уволенный за беспорядки в 1901 году из означенного университета.

Вице-директор С. Виссарионов. Заведующий Особым отделом полковник Еремин”.

Данные, полученные Красильниковым от своих секретных остряков, разошлись с данными полковника фон Коттена, и по поводу его записок в Департамент полиции Красильников докладывает своему начальству следующее:

“Ни Вера Фигнер, ни Мария Прокофьева идеологами террора не являются, и ни та, ни другая о терроре не помышляют. Первая занята всецело благотворительными делами помощи ссыльным и каторжанам и к террору относится отрицательно, вторая тяжело больна и уже два года никаких разговоров о политике не ведет и, кроме близких, никого не видит. Что Марк Натансон настаивает на возобновлении террора, также неверно. Натансон — человек весьма осторожный, боевую деятельность признает лишь с изведанными практичными людьми и с большими денежными средствами, чего теперь в партии нет.

Аргунов считается лишь хорошим пропагандистом, террористом же он совершенно не является.

Что же касается до Савинкова, то о поручении ему организации боевого дела не может быть и речи, ибо его, наоборот, всячески вынуждают подать заявление о выходе из партии и, конечно, ни с какими предложениями к нему обращаться не будут, точно так же, как к Луканову, который известен как близкий друг Савинкова.

Курисько, бывший член “Боевой организации”, может быть полезен, как техник, но не имеет руки, да еще правой, и с такими приметами, конечно, на него никакой ответственной роли не возложат.

Сведение, что Натансон ездил в Швейцарию доставать деньги для “Боевой организации”, неверно. Он, действительно, ездил в Лозанну в декабре месяце два раза, но с целью навестить своего больного племянника. Никаких денег Натансон не получил, а 15 тысяч рублей он бы во всяком случае Бурцеву не дал.

Точно также представляется совершенно неправдоподобным, чтобы в Петербурге мог находиться боевой отряд, организованный Черновым, так как все лица, которых пригласить бы мог Чернев, находятся в настоящее время за границей. В России находится лишь Софья Бродская, но и та поехала по личным своим делам”.

Сведения Красильникова оказались гораздо более точными, чем доклады фон Коттена, не потому ли и последовал в следующем 1914 году, по распоряжению директора департамента Белецкого и товарища министра внутренних дел Джунковского, роспуск заграничного отряда секретных сотрудников фон Коттена? По крайней мере, следующий доклад Красильникова Департаменту полиции от 27 января 1914 года говорит уже о бывших сотрудниках полковника фон Коттена.

Но все же, кроме освещения деятельности и планов заграничных революционеров, департамент давал Красильникову иногда и более деликатные поручения — воздействовать, например, на изменение состава заграничной делегации, что видно из приводимого ниже предписания:

“Вследствие донесения Вашего от 14 сего марта Департамент полиции сообщает Вашему высокоблагородию, что возможная передача Марком Натансоном своих партийных полномочий и имеющихся у него, как у члена заграничной делегации, партийного материала и связей Василию Васильеву Сухомлину является, безусловно, нежелательной, так как Василий Сухомлин, будучи сторонником возможно широкого осуществления политического террора, не преминет использовать свои полномочия и поддерживаемые им в России связи в целях проведения в жизнь своих крайних идей. Поэтому, придавая кандидатуре названного Сухомлина в заместительстве Натансона особо серьезное значение, Департамент полиции находит, что единственным в данном случае обстоятельством, могущим воспрепятствовать передаче последним своих полномочий Сухомлину, является ухудшение между ними отношений и даже полный их разрыв.

Ввиду сего Департамент полиции просит Ваше высокоблагородие обратить особое внимание на необходимость наличности тех условий, при коих отношения Натансона к Сухомлину изменились бы и изыскание коих Департамент полиции предоставляет опытности Вашего высокоблагородия…”


ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ ТУРЕЦКИЙ ПОЛКОВНИК

Кроме обычной своей деятельности, заграничная агентура имела порой и специальные задания, требовавшие от нее мобилизации всех ее сил, мы говорим здесь об охране особ императорской фамилии при их заграничных путешествиях.

В подобных случаях организовывались особые отряды филеров, как из числа находившихся в ведении самого Красильникова, так и из русских сыщиков, командировывавшихся в таких случаях из России; дело не ограничивалось внешним наблюдением, а призывались на помощь и внутренние секретные сотрудники для выяснения планов и намерений революционеров. Так, в 1910 году, например, Эргардт доносит Красильникову, что Carnot пишет о приезде вдовствующей императрицы Марии Федоровны и великого князя Михаила Александровича и сообщает, что никакого движения или опасности со стороны партий нечего опасаться, но, во всяком случае, за единственных анархистов нельзя поручиться, тем более, что некоторые очень возбуждены против приезда визитеров. “Во всяком случае, если Вы согласны с моим предложением, необходимо мне присутствовать на похоронах, потому что я же знаком со всеми анархистами, даже интернациональными”.

На это Красильников ему ответил, что он может идти на похороны, но чтобы с полицией не имел бы никаких сношений.

Под кличкой Carnot скрывался секретный сотрудник Курьянский.

Но эти экстренные, так сказать, сверхсметные занятия несли с собою не только заботы и волнения, но и большие милости: ордена, чины, деньги. Каждое такое заграничное путешествие высочайшей особы вызывало новые сверхсметные многотысячные ассигнования заведующему заграничной агентурой и его агентам.

Вообще, эпоха Красильникова не была столь бурною, как времена Гартинга, Ратаева или Рачковского, можно было бы жить довольно спокойно, почти без волнений, если бы под боком не было этого проклятого Бурцева, который подводил под секретных сотрудников заграничной агентуры мину за миной. Красильников, конечно, принимал свои меры, особенно благодаря помощи таких опытных сыщиков, как подполковник Эргардт и французский гражданин Бинт. Около Бурцева всегда крутилось два-три провокатора — художник Зиновьев, Дворецкий, Бронтман-Этер и другие.

Французский филер Жоливе с сыном, поступившие на службу к Бурцеву, ежедневно таскали подробнейшие доклады о каждом шаге знаменитого разоблачителя-революционера и его друзей в заграничную агентуру. Двойную игру вел и состоящий на службе у Бурцева бывший филер секретных сотрудников Леоне.

Бросая теперь ретроспективный взгляд на эту борьбу Бурцева и секретных сотрудников, нужно признать, что, несмотря на несомненное превосходство материальных сил агентуры, все же верх брал, несомненно, Бурцев: благодаря сведениям, поступавшим к нему от Бакая, Меньшикова и из многих других источников, он выбивал из таинственного агентурного гнезда одного секретного сотрудника за другим, что вносило в ряды предателей настоящую панику.

Вспыхнувшая 1 августа 1914 года война причинила заграничной агентуре ряд хлопот. Красильников и его помощники выезжали с посольством в Бордо, а архив был перенесен на частную квартиру на той же улице Гренель, где помещалось посольство в Париже. В этот момент можно было ожидать великой амнистии или хотя бы разрешения прибыть на родину. Но русский посол в Париже Извольский сообщил Красильникову к сведению телеграмму из России, которая гласила: “Министр внутренних дел не находит возможным выдавать русским эмигрантам разрешения на возвращение в Россию для вступления в ряды войск. Эти эмигранты могут, однако, добровольно возвратиться в Россию, подвергаясь всем последствия своих деяний, и уже в России просить о зачислении в армию”.

Таким образом, перед эмигрантами стояла перспектива: подавать прошение о помиловании или же пройти через тюрьму, суд, ссылку и т. д. Судьба Бурцева и Носаря-Хрусталева показала впоследствии, что ждало эмигрантов в России. Между тем призыв коснулся в начале 1915 года всех русских, живших за границей, в том числе и секретных сотрудников Красильникова. Последний немедленно же телеграфировал директору Департамента полиции об отмене воинской повинности для своих сотрудников.

“Из них, — сообщал Красильников, — Додэ, Матиссэ, Серж и Дасс на службе во французских войсках”. Позже мы увидим, что они продолжали работать, числясь на французской службе.

“Подлежат призыву, — продолжал Красильников, — Лебук, Гретхен и Орлик; последний для этого едет в Россию, оставляя семью за границею. Мартэн имеет отсрочку по образованию до 1916 года, Пьер — отставной офицер, Россини и Ней — ратники ополчения второго разряда. Ниэль и Сименс — дезертиры. Скосе имеет льготу первого разряда по семейному положению. Остальные сотрудники подлежат наказанию по суду как бежавшие из ссылки. Отъезд или поступление во французские войска Лебука, Гретхена и Скосса, особенно двух последних, крайне нежелательны, ибо прекратится освещение эсеровских националистических групп. Заменить их некем. Ходатайствую об освобождении их от призыва. Прошу телеграфного распоряжения”.

На предложение зачислить сотрудников в нестроевые части Красильников телеграфировал: “Зачисление в нестроевые признанных медицинским осмотром годными к строю невыполнимо. Ходатайство о том, не имея данных на успех, несомненно, сопряжено с риском провала. Русские, принятые в войска, отсылаются на фронт или в Марокко. С отъездом Скосса и Гретхена Париж останется без серьезной агентуры. Остальные находятся в других государствах, не могут быть переведены без ущерба делу. Прошу распоряжения”.

Так как Лебук в Швейцарии, Россини в Италии, Ней Ниэль и Сименс — в Англии, то вопрос шел лишь о Скоссе и Гретхен. Поэтому генералу Аверьянову от имени министра внутренних дел было послано отношение, что “в числе лиц, обязанных в силу последовавшего распоряжения военного ведомства прибыть из-за границы в Россию для отбытия воинской повинности — Кокоцинский и Деметрашвили”.

Это были сотрудники Гретхен и Скосе. “Означенные лица, — писал министр внутренних дел, — в настоящее время состоят при исполнении возложенных на них министерством внутренних дел весьма важных поручений совершенно секретного характера и без ущерба для дела не могут явиться к исполнению воинской повинности из-за границы, где ныне находятся”. Начальник мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба удовлетворил ходатайство Департамента полиции за Скос-са и Гретхена.

Секретные сотрудники Орлик и Лебук уехали в Россию для отбывания воинской повинности. 12 марта Красильников телеграфировал о них: “Как сотрудники, оба преданы делу, заслуживают доверия, оба намерены продолжать сотрудничать, если позволят условия службы и получат на то соответствующие указания”.

Таким образом, “охранка преграждала путь эмигрантам в армию и одновременно, выгораживая одних своих сотрудников от военной службы, других посылала в русскую и французскую армии для внутреннего освещения сослуживцев.

Из числа разоблаченных Бурцевым в 1913 году сотрудников можно отметить Житомирского, который в 1913 году был вынужден из-за возникших подозрений отойти временно от работы, но был расскрыт окончательно лишь следствием в 1917 году.

Яков Абрамович Житомирский, врач (был волонтером на французском фронте), партийная кличка Отцов, социал-демократ (большевик), в 1907, 1911 годах был близок к большевистскому центру, исполняя различные поручения последнего по части транспорта, заграничных сношений и т. п. Состоял секретным сотрудником русской политической полиции лет 15 под кличкой Andre, а затем Daudet. Получал до войны две тысячи франков в месяц. Освещал деятельность ЦК социал-демократической партии, давая подробные отчеты о его пленарных заседаниях, о партийных конференциях, в организации которых принимал участие, о технических поручениях, дававшихся отдельным членам партии, в том числе и ему самому. Во время войны следил за революционной пропагандой в русском экспедиционном корпусе, к которому был прикомандирован как врач. Отчислился в мае 1917 года, когда уже произошла революция и угрожало расконспирирование.

Жандармский подполковник Люстих, последний ближайший начальник секретного сотрудника Житомирского, на допросе показал: “Сотрудник, известный мне под кличкой Додэ, есть, действительно, доктор Житомирский, получавший большое вознаграждение, потому что он старый сотрудник, находящийся на службе не менее 8 лет, вероятно, даже больше. Первоначально же оклады были выше теперешних. Он начал давать сведения, еще будучи студентом Берлинского университета. Последнее время состоит на военной службе, регулярного жалованья не получал; время от времени ему выдавались различные суммы, от 700 до двух тысяч франков. Этим объясняются скачки в денежных отчетах”.

При следствии на вопрос, что побудило его, Житомирского, поступить секретным сотрудником охранного отделения, Житомирский отвечал, что никаких объяснений он дать не желает и самый вопрос считает излишним. Впрочем, уличаемый показаниями начальства, Житомирский не отрицал факта своей службы в полиции. Доктор Житомирский, подобно Азефу, мещанин Ростова-на-Дону, завербован, по-видимому, Гартингом в Берлине, в 1902 году.

Почти несомненно, что донесения Гартинга из Парижа в 1903 году о донском комитете РСДРП основаны на сообщениях Житомирского. Ему же принадлежат подробные отчеты о социал-демократических съездах, так, например, о брюссельском съезде социал-демократов 1903 года, изложенные в донесении Гартинга от 4 января 1904 года, и о последующих. Он же, очевидно, был тем сотрудником, который пытался устроить съезд социал-демократов в Копенгагене, а не в Лондоне.

При этом Житомирский доносил и на самого себя. Так, в списке 36 кандидатов в члены Лиги социал-демократов со стороны ленинцев (в 1903 г.) имеется имя и Якова Житомирского. Это делалось на случай, если бы документ попал в руки революционеров.

Очень своеобразным провокатором-авантюристом был фон Стааль. Алексей Стааль учился в Киевском и Ярославском кадетских корпусах, состоял вольнослушателем в Киевском политехническом институте. В 1912 году предложил свои услуги начальнику Одесского жандармского управления для освещения инициативной группы черноморских моряков. Его приняли в число секретных сотрудников под кличкой Зверев и назначили содержание 100 рублей в месяц. В октябре того же года Стааль был передан заведующему агентурой в Константинополе. Прекратив сообщение сведений по союзу черноморских моряков, Зверев стал освещать пан-исламистское движение, перешел в магометанство и поступил в турецкую армию летчиком. Затем он переехал в Александрию, прекратил сношения с “охранкой”, но в мае 1913 года, находясь в Марселе, потребовал вознаграждения в 300 рублей, которые ему, однако, уплачены не были.

При производстве дознания в Одессе было установлено, что Стааль, состоя сотрудником, передал обвиняемому лицу преступную литературу на пароходе “Иерусалим”, которая была обнаружена при таможенном осмотре в Одессе. Стааль за это был привлечен в качестве обвиняемого, но за неимением достаточных данных дело было направлено к прекращению. В феврале 1914 года Стааль находился в Париже. Посылая его как секретного сотрудника, Департамент полиции предупредил Красильникова, что Зверев производит впечатление человека опасного: “в партийных кругах не считается лицом, заслуживающим доверия благодаря разгульному образу жизни”. Во время деятельности комиссии Раппа в Париже Стааль, не зная, что комиссией найдено отношение Департамента полиции, прямо уличающее его в секретном сотрудничестве, обратился к Раппу 27 июня 1917 года с заявлением, где он писал: “По дошедшим до меня слухам от Михаила Бростена и м-м Крестовской я узнал, что в ваших руках находятся документы, приписываемые мне и адресованные в бывшее русское охранное отделение”.

Стааль просил предъявить ему таковые “для обозрения, так как документы такого рода и назначения никогда мною не выдавались и вообще в охранном отделении от меня быть не могут”. Допрошенный того же числа Стааль показал, между прочим, что он уроженец Херсона, в политехникуме был вольнослушателем, в Кисловодске в 1910 — 1912 годах работал в качестве архитектора. Сидел в доме предварительного заключения в Петербурге в 1907 — 1910 годах, освобожден без предъявления обвинения. В 1912 году жил в Константинополе и служил в турецкой армии летчиком и принимал активное участие в боях, имея чин полковника. С 1913 года живет во Франции. “Службу в Одесском охранном отделении отрицаю. С моряками Черноморского флота соприкасался и был знаком с Адамовичем. Уехал из России с паспортом, выданным одесским градоначальником в апреле-мае 1912 года. Живя в Константинополе, перешел в мусульманство. В политической жизни Турции участия не принимал. Из Турции уехал в Триполи с турецкой военной миссией, куда проехал через Александрию, здесь и был арестован английскими властями по требованию итальянского консульства. Из Александрии был отправлен в Лондон, но по дороге остался в Париже, где живу до сих пор. В Александрии имел сношения с английским полковником Алеком Гордон, помощником начальника александрийской полиции, который меня держал под домашним арестом и своим личным наблюдением.

Письмо от 26 сентября 1914 года, предъявленное мне, писано было мною с целью получить свидание с представителем Министерства внутренних дел для перевода моего из иностранного легиона в русскую армию. Имел свидание с полковником Ознобишиным, который меня направил к Красильникову, но этот последний мне свидание не дал, несмотря на неоднократные мои письменные заявления. В заявлениях я, сообщая о всей моей прошлой деятельности так же, как и о переходе в мусульманство, спрашивал, насколько мне возможен возврат в Россию без риска быть арестованным. Эти заявления были адресованы непосредственно в консульство для передачи представителю Министерства внутренних дел. Пароход “Иерусалим” на Черном море мне известен, и я имел с ним сношения, так как командир этого парохода, капитан Долгарев, является моим родственником”.

Турецкий полковник Стааль показался во время войны подозрительным для сотрудничества даже Красильникову, несмотря на рекомендацию Департамента полиции.

Из числа лиц, предлагавших свои услуги, можно отметить некоего Клосса, Землянского и Брута. Относительно первого подполковник Люстих на допросе сообщил:

“В январе 1916 года лицо, скрывшееся под псевдонимом Клосс, уверявшее, что знает хорошо Швейцарию, предложило свои услуги по агентуре. Судя по расспросам, это был левый эсер или анархист, хорошо осведомленный. Ему была выдана тысяча франков, но ввиду того, что он отказался дать какие бы то ни было сведения о своей личности и предъявлял непомерные денежные требования, сношения с ним через два месяца были прекращены. Приметы: среднего роста, лет 30, брюнет с небольшими усиками, выдавал себя за бывшего каторжанина и, по-видимому, действительно был в Сибири. Носил длинное серое пальто. Говорит с чистым русским акцентом. Требовал свидания непременно с Красильниковым, ответ условлено было дать в виде объявления в “Journal”. Писал мелким круглым красивым почерком.

На основании этих данных бывшие эмигранты в Швейцарии довольно легко могли бы вскрыть подлинную личность Клосса”.

“Поступало желание сотрудничать от некоего Землянского, — показывал на допросе Люстих, — давшего адрес русской миссии в Стокгольме, куда было написано мною письмо, присланное обратно за неявкою Землянского”.

Мы можем сообщить об охранном “аспиранте” следующие данные: крестьянин Хвалынского уезда, Адоевщин-ской волости и села, Иван Землянский, масленщик, 31 год, привлекался в 1910 году при Бакинском губернском жандармском управлении к дознанию о местной организации эсеров. Судом был оправдан. 17 августа 1915 года обратился при посредстве русской дипломатической миссии в Стокгольме к начальнику Московского охранного отделения с письмом, в котором писал: “Будучи осведомлен о некоторых предполагающихся шагах центральных организаций РСДРП, находящихся за границей, предлагаю Вам мое сотрудничество в борьбе с ними”.

Землянский был рекомендован Департаментом полиции заграничной агентуре, но, по свидетельству Красильникова, соглашение с ним не состоялось.

31 июля 1917 года уполномоченный Чрезвычайной следственной комиссии Рапп составил следующее постановление:

“Из обнаруженных при разборе архива бывшей заграничной агентуры в Париже и из производственного затем расследования представляется доказанным: одесский мещанин, бывший одесский частный поверенный Ефим Симхов Броуд, проживавший в 1897 году в Париже под именем Ефим Карпович Брут, литературный псевдоним Белов, бывший корреспондент газеты “Русское слово”, а ныне “Русская воля” и “Утро России”, в июле 1916 года через местного парижского агента Департамента полиции подал в последний письменное заявление с предложением своих услуг в качестве секретного сотрудника по политическому розыску. Предложение это было отклонено товарищем министра внутренних дел Степановым.

Опрошенный по этому поводу Брут (Броуд) не отрицал факта подачи указанного заявления и объяснил, что к этому побудили его, с одной стороны, угроза агентов Департамента полиции в Париже разоблачить некоторые компрометирующие его факты из прежней его жизни, а с другой — желание отомстить деятелям политического розыска “путем проникновения в закулисную жизнь “охранки”. На допросе 26 июня Брут рассказал следующее:

“По приглашению неизвестного мне господина, я пришел к нему на свидание в гостиницу “Терминус”, где неизвестный оказался Красильниковым — начальником заграничной агентуры. Красильников, под угрозой немедленного разоблачения грехов и ошибок моей прежней жизни в России, предложил мне оказывать услуги в качестве секретного сотрудника. Со мной сделалось обморочное состояние; Красильников привел меня в чувство и сказал: “Я жду вашего ответа”. Поясню, что Красильникову были известны все подробности моей жизни, в том числе и то обстоятельство, что будущий зять мой, Александр Дикгоф, был по просьбе его партийных товарищей скрываем мною в моей квартире.

Ввиду моего состояния психологического аффекта я не могу припомнить содержания моего заявления. Повторяю, я писал под диктовку Красильникова, который настаивал на том, чтобы вопрос о гонораре был подчеркнут. Затем осенью 1916 года по телефонному вызову Красильникова я имел вторичное свидание с ним, при котором он, Красильников, заявил, что в Петрограде сомневаются в искренности моего заявления и смотрят на это, как на ловушку с моей стороны; поэтому Красильников добавил, что наши разговоры не будут иметь никаких последствий. Больше свиданий у нас не было.

“Грехи и ошибки” моей жизни, о которых говорилось выше, состояли в том, что я, состоя председателем конкурсного управления, проиграл в Монте-Карло деньги, принадлежащие конкурсу, после чего я, боясь преследования по суду, не возвращался в Россию. Сумма растраченных денег была около 3 — 4 тысяч рублей. В прошении на высочайшее имя, которое я передал Красильникову вместе с заявлением моим о предложении услуг в качестве секретного сотрудника, я и ходатайствовал о предании забвению указанного преступления и о возможности беспрепятственного возвращения в Россию и проживания под именем Брута… Никаких документов, записок и писем Красильникову я не предъявлял при этом разговоре.

Добавлю, что неизвестный человек, оказавшийся впоследствии Красильниковым, подошел ко мне на телеграфе Биржи и заявил при требовании свидания, что ему известно, почему я покинул Одессу. При свидании в гостинице “Терминус” Красильников заявил, что, если мы не придем к соглашению, то, выходя отсюда, он выпустит летучки в колонии и среди французской прессы, разоблачающие мое прошлое; он добавил, что “мы употребили много усилия, чтобы докопаться до этого”. Находясь под этой угрозой Красильникова и будучи принужден принять то или иное решение, я внутренне решил отомстить путем проникновения в закулисную жизнь “охранки”… По выходе моем из “Русского слова” у меня сохранились кое-какие сбережения. При свидании моем с Красильниковым материальное мое положение было не блестящее, но, конечно, не это заставило меня пойти на этот шаг. Я вышел из “Русского слова” в конце 1915 года…”

Красильников, допрошенный днем позже, показал:

“С Броудом (Брут) я познакомился так: однажды я получил письмо, в котором мне предлагали деловой разговор, указывая номер телефона. Помнится, письмо было подписано; во всяком случае, я мог догадаться, кто мне пишет; письмо было очень прозрачное в смысле личности. Затем мы договорились о свидании в отеле “Терминус”. До того времени я никогда не имел с ним свиданий на телеграфе Биржи. Первое свидание окончилось тем, что я ему предложил изложить письменное содержание его подробного рассказа. Второе свидание произошло вскоре после первого. Третье было после получения ответа от Департамента полиции, этот ответ и был сообщен мною Бруту лично. В промежутке я был в отпуску и свиданий с ним не имел.

Раньше этого инцидента о Бруте возникал вопрос по поводу выяснения его настоящего имени; как журналист, он, хотя и не принадлежал ни к какой партии, представлял известную политическую величину. Доклад мой о Бруте был основан исключительно на агентурных сведениях. Мне помнится, что я даже сделал ошибку, определив настоящее имя Брута, как Белов. О том, чтобы в его прошлом было что-либо уголовное, мне ничего неизвестно. Письмо в Департамент полиции было мною переписано лично, чтобы не доверять дела писцам. Имя зятя Брута упомянуто потому, что для его возвращении в Россию также нужно было помилование: в наших бумагах мы никаких указаний на это лицо не нашли, ценность Брута для полиции заключалась в близких его отношениях к Бурцеву, в знакомстве с Савинковым, письмо которого, написанное в дружеском тоне, он показал и т. д. Главною целью его ходатайства было, по моему впечатлению, возвращение в Россию”.


“ЛИЧНОСТЬ ТЕМНАЯ, ЖИВЕТ НА СРЕДСТВА ПРОСТИТУТОК…”

13 момент революции 27 февраля 1917 года в заграничной агентуре работало 32 секретных сотрудника. Из них 27 человек числились по общему списку, а 5 — в специальном распоряжении Красильникова. По полу они распределялись так: 30 мужчин и 2 женщины. По месту действия провокаторы распределялись довольно неравномерно, в зависимости от величины эмигрантских колоний. Больше всего было сотрудников во Франции — 15 человек (2 женщины), 5 человек было в Швейцарии, 5 человек — в Англии, 3 человека — в Северной Америке, один человек — в Скандинавии, один человек — в Голландии.

Клички работавших в Париже были: Шарни, Гретхен, Орлик, Скосе, Пьер, Дасс, Серж, Ратмир, Матисса, Луи, Турист, Янус, Гамлет, Рауль, Манцжурец. Швейцарские провокаторы назывались: Лебук, Шарпантье, Шарль, Мартэн, Поль. Английские сотрудники укрывались под кличками: Сименс, Ней, Ниэль, Бобер, Американец; в Америке работали: Гишон, Люси, Анатоль; в Скандинавии был Женераль, он же Генерал; в Голландии — Космополит.

Расшифровывание этих таинственных незнакомцев было делом вовсе не таким легким, хотя карточная система, введенная в Департаменте полиции и в заграничной агентуре, сильно облегчила работу по составлению охранной биографии каждого секретного сотрудника. Однако к концу мая были установлены подлинные имена далеко не всех провокаторов, несмотря на параллельную работу Чрезвычайной следственной комиссии и комиссии по разборке политических дел Департамента полиции под председательством П.Е.Щеголева. Поэтому при отъезде за границу комиссара Временного правительства Сватикова Временное правительство поручило ему, в числе других дел, расформирование всей политической полиции за границей и производство следствия о секретных сотрудниках заграничной агентуры. Равным образом Сватиков должен был проверить работу комиссии Раппа и объединить результаты ее работы с данными архива Департамента полиции.

В результате этой работы явилось полное расконспирирование секретных сотрудников, хотя с 1909 года Департамент полиции старался не обозначать на своих карточках подлинные имена провокаторов. Некоторая неполнота сведений о 4 — 5 сотрудниках связана с Октябрьским переворотом, так как документы, посланные из Парижа на имя комиссара Сватикова через Министерство иностранных дел, не были доставлены по адресу. Тем не менее, за исключением Луи, документы о котором вовсе отсутствуют, все остальные сотрудники освещены достаточно, а некоторые и весьма полно.

Несмотря на то что Дасс был разоблачен Бурцевым еще в 1913 году, он продолжал числиться на службе в “охранке” до марта 1917 года. Под именем Дасс скрывался французский гражданин Евгений Гольдендах. Е.Ю.Гольдендах был сыном известного московского врача и натурализовался во Франции. Он оказал услуги парижской сыскной полиции, а в октябре 1912 года был передан начальником Сюрте Красильникову. Слухи о принадлежности Гольдендаха к французской полиции или русской “охранке” ходили еще в 1908 году. Гольдендах не был политическим эмигрантом, но вращался в кругах русской эмиграции. Вследствие отъезда его в Алжир, в иностранный легион, слухи о нем прекратились, но возобновились осенью 1912 года по его возвращении в Париж В этот период (1912 — 1913 гг.) Гольдендах не был, по официальному признанию, членом какой-либо революционной партии, но имел связь с лицами, стоящими близко к Бурцеву, почему ему и была поставлена цель освещать последнего. Однако Дасс несколько уклонился от данных ему указаний и ограничился доставлением сведений о деятельности кружка русских хулиганов, к которому принадлежали Познанский — сотрудник агентуры, Алексеев — доносил о мнимом покушении на царя, Леон Борман и Сергей Стрелок Названный кружок освещался еще одним из агентов наружного наблюдения.

Эта компания была более к лицу Гольдендаху, о котором другой секретный сотрудник агентуры Верецкий писал: “Личность темная, из евреев, живет исключительно на средства проституток”.

По сведениям Дасса, члены кружка хулиганов замышляли поочередно шантажировать “охранку”, они проектировали даже в целях грабежа устроить похищение Валь-дека. Планы эти не получили осуществления, так как Дасс скоро провалился.

Бурцев заявил, что Гольдендах еще в 1908 году состоял агентом французской полиции, и стал выяснять, является ли он провокатором или только шпиком. Дасс привлек было Бурцева к третейскому суду, но затем счел более выгодным привлечь его у мирового судьи 13-го участка за клевету, требуя за бесчестье всего 600 франков; “охранка” немедленно же возобновила сношения с Гольдендахом и оказала ему нужную денежную поддержку.

Гольдендах делал упор на то, что он французский гражданин и Бурцев, распространяя слухи о принадлежности его к полиции, лишил его заработка от уроков.

В первой инстанции суд отсудил Шльдендаху 150 франков.

Гольдендах должен был участвовать в качестве свидетеля в деле Познанского, разоблаченного Бурцевым, который тоже судился “за бесчестье”. Однако, не дожидаясь его, он уехал в Москву, где осенью 1913 года жил у своей сестры Лидии Гольдендах, получая присвоенное ему содержание — 200 франков в месяц.

В России Дасс соскучился и стал хлопотать о разрешении (он не отбыл полностью воинской повинности) вернуться в Париж. К выдаче ему заграничного паспорта Департамент полиции отнессяотрицательно, но не чинил в то же время препятствий к самостоятельному переезду границы Гольдендахом в случае, если бы он смог достать сам себе надлежащий документ. Летом 1914 года Дасс уже находился в Париже, где с ним вел через посредничество Абашидзе переговоры Бурцев, предложивший ему за “исповедь” хорошие деньги. Сделка не состоялась, так как Гольдендах убедился, что у Бурцева вообще нет денег и что едва ли представится ему возможность раздобыть обещанные им 3 тысячи франков.

Кроме Дасса, был заподозрен Бурцевым в конце 1913 года Зиновьев. Свободный художник, Александр Зиновьев состоял секретным сотрудником до самого последнего момента с кличкою Матисэ, а ранее Сенатор, на жалованье 500 франков в месяц. До начала 1913 года освещал Бурцева, у которого состоял секретарем.

В декабре 1913 года Бурцев получил предупреждение, что около него есть провокаторы, и заподозрил Зиновьева, хотя сомневался, потому что Зиновьев в течение второй половины 1913 года несколько отдалился от Бурцева. В 1914 году он находился под негласным наблюдением Бурцева. По показанию Люстиха, Зиновьев три года не давал сведений, однако, можно подумать, что он освещал в 1915 — 1917 годах русские войска во Франции с точки зрения революционной пропаганды в них. Зиновьев перешел к подполковнику Люстиху от подполковника Эргардта. Призванный французами в 1915 году на военную службу, Зиновьев состоял в 1917 году переводчиком 2-го полка 1 русской бригады.

Третий мобилизованный сотрудник секретной агентуры, Николай Чекан, эсер, уроженец Харьковской губернии, был арестован где-то на юге, по словам Люстиха, не интеллигент. В конце 1912 года был командирован Департаментом полиции за границу “для содействия в деле политического розыска”, причем заведующему агентурой указывалось, что при сношениях с Сережей надлежит иметь в виду, что он нуждается “в постоянном и опытном руководстве и что необходимо закрепить его переход на сторону правительства”.

По поводу клички Чекана нужно заметить, что его звали иногда и Серж. Чекан освещал эсеров, получал 250 франков в месяц. Осенью 1914 года проживал в Париже. В 1915 году поступил во французскую армию, сведений не доставлял, но жалованье ему шло исправно.

Следующий сотрудник — французский журналист Раймонд Рекюли. О нем Красильников показал, что Ратмир (агентурный псевдоним Рекюли) был лично его сотрудником, по-русски не говорил и не был сотрудником обычного типа, В его обязанности входило освещение французской прессы. Реклюли был сотрудником Revue Parlementaire, писал статьи по рабочему вопросу. Красильников умалчивает, что Ратмир освещал связь между русским и французским социализмом, ездил на маневры французских войск.

Наконец, из числа действовавших в Париже сотрудников нужно назвать еще весьма важного по своему общественно-политическому прошлому провокатора, работавшего под кличкой Орлик. Это был Захар Выровой, столяр, бывший член Государственной думы первого созыва (социал-демократической фракции). Он состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под кличкой Захар (до октября 1909 г.), Орлик и Кобчик Получал ежемесячно по 350, а под конец по 400 франков.

В июле 1912 года Выровой думал поехать в Россию, ссылаясь на некоторые обстоятельства частного характера, причем надеялся получить от эсеров явки и адреса и рассчитывал, что переезд через границу ему будет обеспечен делегацией партии эсеров. Уехал Выровой только в ноябре с паспортом на имя Михаила Иваненко, направился он в Киев. Прибыв туда, он должен был уведомить начальника местной охранки письмом по адресу: Рейтерская, 5, П.Ф.Боговскому. Сообщения Вырового касались, главным образом, анархистов.

Однако донесение Орлика за 1912 год было посвящено “Обществу активной помощи политическим каторжанам”, учредителем которого он являлся сам вкупе с анархистом Карелиным. Из этого донесения видно, что на собрании общества Выровой горячо восставал против террористических актов при освобождении арестованных.

В августе 1912 года Выровой работал в Bollancourt на постройке аэропланов, что дало ему возможность написать донос на некоторых русских авиаторов (эсер Небудек и другие). Дальнейшие сообщения Вырового касались, главным образом, “Братства вольных общинников” и съезда анархистов, который должен был состояться в 1914 году.

В это время Бурцевым были получены указания на провокацию среди анархистов. Заподозрен был, однако, не Выровой и не Долин, действительные осведомители “охранки”, а Рогдаев — Николай Музиль. На этой почве возникли крупные недоразумения, вызвавшие угнетенное состояние среди членов группы, которые, ища в своей среде предателя, стали бросать в глаза друг другу обвинения в провокации.

По этому поводу Красильников с удовлетворением доносил Департаменту полиции: “Дело Рогдаева привело к тому, что существование сорганизовавшейся парижской федерации анархистов-коммунистов можно считать законченным”.

Вскоре после этого Выровой вышел из группы анархистов. Весной 1915 года, получив на дорогу 500 франков, он выехал в Россию для отбывания воинской повинности. Жене Вырового, жившей в Париже, выплачивалось после этого в течение года по 200 франков в месяц.

12 марта 1915 года Красильников телеграфировал: “Орлик — эсер, состоял в близких отношениях с Карелиным и группами анархического направления, особого положения в группе не занимал”. Далее Красильников характеризовал его, как преданного делу, заслуживающего доверия: “Намерен продолжать сотрудничество, если позволят условия службы и получит на то соответствующие указания”.

Отчасти во Франции, отчасти в Англии работал провокатор Американец. Это был Антон Попов, конторщик из Баку. Очень разносторонний, он много ездил, отовсюду доставляя сведения для “охранки”. Красильников отзывался о нем Люстиху, как о “талантливом человеке”. Подлинной фамилии его не знал даже его начальник Люстих, сносившийся с ним по адресу Даниэля Семенова; фамилия, по словам Люстиха, безусловно, не настоящая. Попов состоял сотрудником жандармского управления Одессы, приобретен полковником Заварзиным, а затем передан заграничной агентуре. Получал 150 рублей, потом 200 рублей в месяц, а под конец около 800 франков. Доставлял обстоятельные сведения о потемкинцах, о союзе профессиональных судовых команд России и т. д. Находился большею частью в разъездах. В феврале 1913 года находился проездом из Александрии в Париж. В июле 1914 года Американец был командирован снова за границу, но застрял в Варшаве по случаю объявления войны, и поездка его ввиду трудности и дороговизны путешествия была отложена. Однако весной 1915 года Попов снова появился за границей и хлопотал здесь о пособии в 600 рублей, но ему было отказано в этом, так как им не были исполнены все указания руководителей розыска. С 18 мая по 18 октября Попов был в Англии, затем поехал в Марсель, но захворал и свернул в Ментону.

Донесения Американца за 1915 год многочисленны: он сообщал о Русском морском союзе, о Парвусе, о перевозке в Россию динамита и украинской литературы (дело Клочко, Тарасова и Григория Совы), о ливерпульском кружке русских моряков, о редакторах газеты “Морской листок” и тд.

Весной 1916 года Попов опять ездил в Англию и затем возвратился во Францию. За это время им был представлен “охранке” обширный доклад относительно влияния германской социал-демократии на внутренние дела держав Согласия.

В 1917 году Попов находился в Париже. По показанию Люстиха, Попов подозревался французской полицией в сношениях с немцами. Партийная принадлежность — эсер. Допрошен не был.

Следствием был установлен в Лондоне Бронтман, под кличкою Ниэль, сотрудничавший в заграничной агентуре. Евсей (Овший Гершов) Бронтман, 30 лет, мещанин г. Кишинева, признавшийся чистосердечно и затем представивший свою исповедь, показал, что в 1908 году под кличкою Пермяк он был сотрудником жандармского управления в г. Уфе, а затем, приехав по распоряжению полковника Мартынова за границу, работал для секретных сотрудников как сотрудник в Париже, Италии и Англии под кличкою Ниэль, на жалованье в 400, 600 и наконец 700 франков в месяц. В товарищеских кругах кличка была Саша. Усердно просил не опубликовывать его, ибо семья его вся революционная, работу же для жандармов он начал и продолжал для спасения семьи.

В своей исповеди Бронтман весьма подробно изложил, что его связь с “охранкой” началась в 1902 году, когда ему было 15 лет, в Одессе.

Брат его, Константин Бронтман, и его друг Метлихов были арестованы в Одессе за разбрасывание в театре прокламаций. Евсей Бронтман был послан родителями из Кишинева для свидания с братом. Как брату социал-демократа, сидевшего в тюрьме, 15-летнему Е.Бронтману поручили 1 мая 1902 года нести красное знамя. По-видимому, жандармы были предупреждены, и Е.Бронтман с 32 другими лицами был арестован еще до выступления на бульваре.

При личном допросе градоначальник Шувалов приказал избить Бронтмана, не знавшего об аресте социал-демократической типографии в доме его родителей в Кишиневе, за незнание. Около 4 месяцев он сидел в тюрьме, затем жандармский полковник, угрожая 3 годами ссылки в Сибирь, потребовал от мальчика, для спасения его самого и старика отца (который все еще находился под стражей с Маней Школьник и А.Зайдманом) оказывать услуги. Бронтман согласился и должен был ехать в Кишинев, войти в социал-демократическую организацию и предать ее. За это его и его отца освободили.

Бронтман, не желая стать предателем, бежал в Америку, где и прожил до 1907 года.

Тем временем родители переехали в Уфу к сосланному туда старшему брату Борису. Вскоре после приезда Е.Бронтмана в Уфу были арестованы: он сам, его невестка, брат Борис, сестра Татьяна и ее жених. Жандармский полковник напомнил Бронтману, что он раз уже уклонился от взятой на себя ответственности, но обещал прощение Департамента полиции и спасение его семьи и родителей от ссылки, если он исполнит принятые в 1902 году обязательства.

“Как и в 15 лет, — писал Бронтман, — и в 20 лет не нашел мужества и честности, храбрости пожертвовать семьей и спасти свою честь и согласился, поставивши условием, чтобы от него не требовали вступления в революционную партию”.

На это ему сказали: “Если вы можете быть нам полезны, не будучи членом партии, то это вполне законно, так как Департамент полиции провокацию строго осуждает”.

О своей деятельности в качестве сотрудника Бронтман показал на допросе: “Я по освобождении жил в Уфе и говорил жандармам, что мог. Затем жандармское управление командировало меня в Саратов и Баку для заведения знакомств. В Саратове познакомился с Еропкиной. Полковник Мартынов в Саратове посоветовал мне воспользоваться любовью Еропкиной и ехать с ней за границу”.

Саратовский губернатор выдал фальшивый паспорт на имя мужа и жены Этер или Эттер. Еропкина в Париже как эсер через Бартольда вошла в местную организацию. Жандармы потребовали, чтобы и Бронтман вошел туда же, но он отказался. Эргардт настаивал на необходимости войти, если Бронтман желает подниматься по службе. С приехавшей из Саратова дамой Мартынов прислал известие, что эту даму, Бронтмана и Еропкину заподозрили в Саратове; Еропкину в том, что она была причиной провала архива партии эсеров в Баку. Эргардт отправил Бронтмана в Италию, в Кави-ди-Лаванья. Здесь Ниэль освещал Е.Е. Колосова, Н.С.Тютчева и других, но слухи дошли и туда. Впрочем, Бурцев опроверг эти слухи.

Эргардт повысил Бронтману жалованье с 400 до 700 франков, говоря: “За границею нужно брать побольше, там (в России) они наживаются”.

По истечении года в Лондоне жандармы стали снова запугивать Бронтмана. Из охранников постоянно имел дело с Гербертом-Эргардтом, он же Лео. В Англии Бронтман “в сущности бездействовал”. В августе 1913 года по поводу подозрений, возникших у Бурцева, Красильников доносил в Департамент полиции: “По полученным от агентуры сведениям, у Бурцева имеются следующие данные, уличающие Ниэля (Пермяка) в сношениях с заграничной агентурой. В то время, когда Ниэль проживал в Кави, там же временно находился и Бессель-Виноградов. Перед отъездом последнего в Париж Ниэлю удалось его сфотографировать. Негатив и отпечатанные карточки Бессель взял с собой, получив от Ниэля уверение, что этих карточек он никому не давал.

Между тем бывший филер Леоне, перейдя к Бурцеву, вручил ему один экземпляр того же самого снимка, который был сделан с Бесселя и который находился у него, как у агента наружного наблюдения, коему было поручено наблюдение за русскими эмигрантами, проживающими в Италии. Кроме того, тот же Леоне, наблюдая за русскими, в том числе и за Ниэлем, видел, как последний, выходя из почтового бюро, читал получаемые им письма и тут же их уничтожал.

Эти два факта в связи с бывшими уже ранее подозрениями в отношении Ниэля, но которые даже Бурцев публично опровергал два раза на страницах своей газеты “Будущее”, побудили последнего самым тщательным образом расследовать и выяснить все неосвещенные стороны партийной и частной жизни Ниэля, как прошлой, так и настоящей. Поставленный об этом в известность, Ниэль высказал уверенность, что первые два пункта обвинения его не пугают, так как он сумеет по ним оправдаться, но очень беспокоит вопрос, как объяснить, откуда он получает средства к жизни.

Красильников просил у Департамента полиции 700 франков на поездку Ниэля в Нью-Йорк, где якобы живут две его тетки, посылающие Ниэлю деньги. Эти тетки подтвердят слова Ниэля. Поездка будет объяснена болезнью теток..

Сам Бронтман в исповеди объяснил, что один раз, уже за границей, он пробовал сбросить с себя ярмо. Это было в 1912 году, когда он решил покинуть Кави-ди-Лаванья со своей женой Еропкиной и уехать в Бельгию. Но на вокзале в Генуе тайный агент итальянской полиции задержал его, как якобы Гольдберга, а в кордегардии вокзала оказался Эргардт, без согласия которого он пытался уехать. Эргардту снова удалось запугать Бронтмана.

“Почему они так дорожили моими услугами, для меня всегда было и остается загадкой”, — пишет Бронтман, ссылаясь на отдаленность свою от революционных организаций и незначительность своих сообщений, а также на полную бездеятельность в Англии. Хотя он не послушался приказа и не переехал из Борнемаута в Лондон, ему все же прибавили, без его просьбы, 100 франков в месяц (вместо 600 — 700 франков). Цель отъезда на жительство в Бронемаут Бронтман объяснил желанием развязаться с “охранкой”, ибо в Бронемауте не за кем следить, и желанием открыть какое-нибудь дело на скопленные от охранной службы 200 фунтов стерлингов (2 тысячи рублей). Дело не пошло, и Бронтман потерял все сбережения плюс 300 фунтов кредита. Вероятно, поэтому он продолжал получать жалование до марта 1917 года.

Прося о снисхождении, Бронтман ссылается на пережитые страдания и на туберкулез.

“Революционеры, — писал в заключении Бронтман, обращаясь к комиссару, — всегда смотрели на сотрудников “охранки”, как на зверей, которых нужно стрелять, как собак, такое же отношение я ожидал встретить и от вас. Я не думал, что кто-нибудь может отнестись с сожалением к тому, кто вчера еще был охранником, а между тем многие сотрудники, хотя и вполне заслуживают презрения, все же могут быть жалеемы, так как они были глубоко несчастными людьми… Если бы революционеры посмотрели раньше на сотрудников “охранки”, как на несчастных людей, достойных сожаления, многие пошли бы к ним раньше с исповедью… Мы всегда были между огнем и водой. С одной стороны — месть “охранки”, с другой — месть революционеров”.

Кроме Ниэля, в Англии работал сотрудник Бобер. Эта кличка была присвоена заграничной агентурой Николаю Селиванову (жалованья в месяц получал 450 франков). По показанию Люстиха, Селиванов в Париже жил под фамилией Шебельский, по партийной принадлежности эсер, по сведениям “охранки” (до 1914 г.) был секретарем или сотрудником Бурцева.

Сын мещанина г. Ельца, 37 лет, обучался в московской мукомольной школе, но ее не окончил; в Париже состоял членом группы эсеров. “Охранку” осведомлял из Лондона через некоего Линдена. До 1905 года к дознанию по политическим делам не привлекался. В 1908 году привлечен по делу эсеров в Харбине, где служил.

Приговором Харбинского окружного суда, подтвержденном Иркутской судебной палатой, приговорен к ссылке на поселение. Пробыл около 5 лет в тюрьме, затем был сослан в Якутскую область. В конце 1911 года вступил в число сотрудников Иркутского губернского жандармского управления под кличкою Амурец. Причина: во-первых, тяжкие испытания (почти одновременно смерть двух близких лиц; тяжелая личная драма); во-вторых, тяжкая болезнь — воспаление надкостницы, воспаление уха, начало чахотки. В 1912 году из ссылки бежал в Краков, затем в Париж Оттуда сам написал письмо жандармскому полковнику в Иркутск. Вследствие этого письма вызван Линденом на свидание в кафе и завербован снова под кличкою Вебер за 300 или 450 франков в месяц. Ему предложено было освещать эсеров.

“Я почти умирал, это заставило меня согласиться вторично”.

По словам Селиванова, “отчеты его были фантастичны и в Париже, и в Лондоне”. Признался, что освещал в Париже эсеров, в Лондоне эсеров и социал-демократов — большевиков, пользуясь сведениями от гражданской жены-большевички, не подозревавшей о его роли. Освещал Н.П.Высоцкую, Литвинова, Клышко, Макушина, Боготранца, Максимова, Сомова, который рекомендовал его на завод Виккерса браковщиком от русского правительственного комитета по военным заказам.

В Париже был близок с Бурцевым, указал ему на некоторых провокаторов в Сибири-. Франка, дядю Ваню и других, но одновременно освещал и самого Бурцева.

“О Бурцеве, — показал Селиванов, — “охранке” я сообщал мало. Бурцев давал мне опускать письма, я их не читал”.

Селиванов оказывал услуги и лондонской секретной полиции, Скотланд-Ярду, сообщая сведения о русских революционерах: некоторых из них оговорил, навлекая на них подозрение в военном шпионаже. Селиванов обладает большими сведениями в военном шпионаже и в военной технике. Нередко именовал себя бывшим морским военным инженером. Хорошо знал подробности устройства многих австро-германских крепостей (Кракова, Кенигсберга), планы которых умело исполнял от руки. В своей исповеди Селиванов заявил, что он — один из служивших народу, но согнувшихся под тяжелой ношей в момент слабости, но не павших. “Нет. Я себя охранником не считаю… и не был им (!)… Я не умалю своей вины, она велика, но я не охранник Печально, что революция не протянула руки поскользнувшимся, не помогла встать тем, кто хотел и не мог встать”.

В свое оправдание Селиванов ссылался на чахотку, из-мученность и угрозы со стороны жандармов выдать его революционерам.

Под кличкою Сименс в Лондоне работал Альберт Цугарман-Орлов, уроженец Гродненской губернии, жил в Екатеринославле и Варшаве. В 1907 году бежал от военной службы из Казани, тотчас уехал за границу в Гулль, потом в Лондон. Признал себя виновным в том, что был сотрудником заграничной агентуры на жалованье сперва 10, а потом 17 фунтов стерлингов в месяц. По его показаниям, работал с 1912 года.

Полковник Люстих показал:

“С сотрудником Сименсом я корреспондировал по адресу А.Орлова. Первоначально я его получил под фамилией Сляк в 1912 году. Его настоящая фамилия Цугарман”

По словам Орлова, первые три месяца по поступлении на службу он полагал, что сможет получать деньги, не давая сведений; но затем явился некий Эмиль Лео, который дал ему советы, как они должны работать для “охранки”, порекомендовал посещать анархистский клуб, узнавать людей и сообщать им сведения о тех лицах, о которых они будут его запрашивать. Такие сообщения он и посылал на имя Эмиля Лео в Париж. Освещал белостокскую анархистку Фриду Финкелыптейн, Теплова, Ивана Скулев-ского, анархиста Григория Исакова-Лебедева, Нильсона, главным же образом — анархистов. Орлов, по его рассказу, путался наполовину с ворами, наполовину с анархистами. В одной компании ой встречался с шайкою в 8 человек: некий Юська, Петр Маляр (Питер Пэйнтер), Муромцев (вскоре убитый) и другие.

Орлов был уверен, что последние два — русские охранники. Эта компания ограбила магазин сукна и дала за молчание Орлову несколько костюмов, затем ограбила магазин золотых вещей.

Потом произошло знаменитое убийство в Гаунсдиче в Лондоне. Участники дела скрылись. Через неделю Орлова вызвали в Париж телеграммою, и Эмиль Лео потребовал сведений об этом деле, расспрашивал о Питере Пэйнтере и приказал, если будут найдены, не выдавать их английским властям.

Вернувшись в Лондон, Орлов снова нашел письменный приказ от Лео — не выдавать. Явился к генеральному консулу барону Гейкину, который объяснил, что долг Орлова сообщить все, что знает, английским властям.

Орлов так и поступил, за что получил от английской полиции 163 фунта стерлингов (1630 рублей) награды. Парижская “охранка” сделала ему выговор и вскоре уволила.

Орлов нуждался в деньгах и сам написал об этом Красильникову. Тот вновь принял его.

Орлов вскрывал письма Литвина, делал выписки. После революции написал шантажное письмо Красильникову. Освещавший социальные низы Лондона Цугарман-Орлов — самый низкопробный, полууголовный провокатор.

Секретными сотрудниками в Швейцарии руководил жандармский ротмистр Лиховский, командированный в распоряжение Красильникова 5 июля 1915 года и находившийся в Швейцарии до 29 марта 1917 года. Последнее время, по его словам, имел дело с тремя сотрудниками, ранее их было пять.

По национальным организациям в Швейцарии работал сотрудник Лебук Эту кличку носил инженер Минас Санвелов, он же Санвелян и Самуэлян, армянин, мещанин г. Кизляра, Тверской области, 37 лет, не принадлежавший, по его словам, ни к какой партии. По показаниям Лиховского, Санвелов проживал в Женеве и заведовал редакцией “Дрошака”.

Санвелов показал, что редактором “Дрошака” он не был, но в редакции бывал и помогал по хозяйственной части. Как секретный сотрудник, Лебук получал по 650 франков в месяц. В 1915 году Лебук уезжал в Россию, на что получил пособие — 600 франков на дорогу и 800 франков на семью.

Красильников в телеграмме о призыве Санвелова на войну, характеризовал его так “Лебук — дашнак. Последнее время исполнял особые, порученные ему партией обязанности, имеет солидные связи среди главарей партии; преданный делу, заслуживающий доверия сотрудник, готов продолжать сотрудничать, если позволяют условия службы…”

По показанию Санвелова, он действительно давал сведения о политической эмиграции. О своей кличке Лебук не знал, сам же подписывался — Козлов. Вошел в сношения с “охранкой” в 1910 году в Баку с полковником П.П.Мартыновым.

В жандармском управлении ему предложили за 50 рублей проверять переводы с армянского. На свидания с ним ходил Безсонов, потом Мартынов. Последний потребовал доклад об армянских организациях в Баку, угрожая административной ссылкой.

“У меня дней 7 — 8 тому назад родила жена, я имел малый заработок. Я надеялся одурачить жандармов и согласился. На основании воспоминаний 1901 года я написал доклад о людях, бывших в то время в Турции. Мне предъявили карточки ряда лиц и зачислили их в Дашнакцутюн”.

В 1913 году Мартынов вызвал Санвелова в Варшаву и предложил работать в Галиции. Санвелов отказался, В том же году от имени какого-то Белецкого, по выражению Санвелова, жандармский железнодорожный полковник Ахмахметьев предложил ему ехать в Париж. Жалованья было положено 500 франков и на дорогу 200 рублей. Санвелов вызвал из Парижа Линдена, который изъявил согласие на жительство в Женеве… До апреля 1916 года Санвелов, по его словам, ходил на рефераты в Женеву и отсылал в Париж издаваемую в Швейцарии революционную литературу. Жалованье ему шло 532 франка. В 1915 году был добровольцем на Кавказском фронте, но был освобожден по болезни, поехал с Кавказа в Петроград к Глобычу. Этот дал ему 300 рублей и отправил за границу. Из Женевы снова написал Сартелю. Явился молодой человек Адрианов, сказал, что посылать рапорты в Париже по почте невозможно и что он будет посылать их сам. Это был жандармский ротмистр Келлер, сменивший Эргардта. Сказал, что нужно отличать пораженцев от оборонцев.

Санвелов имел сношения с женевским консулом Горностаевым и уполномоченным в делах Бибиковым. Последнему Санвелов доносил на турецкого агента Джелал-Аботаджиева. Осведомлял Красильникова об “обществе интеллектуальной помощи военнопленным”. По показаниям Санвелова перед комиссией эмигрантов, он освещал журнал “На чужбине”, руководителя его Диккера, Баха, Валериана (Лебедева), из анархистов Сергея Зегелидзе, Лонтадзе и других. Сообщал фамилии пленных, которым нравились революционные издания. Освещал Бачинского и журнал “Revue Ukrainienne”.

Другим женевским сотрудником состоял Шарпантье, работавший ранее под кличкой Жермэн. Это был инженер, специалист по сельскохозяйственным орудиям — Абрамов Исаак, он же Ицкох Лейбов, 44 года, жил в Женеве, не эмигрант. “Охранка” имела его адреса: в 1912 — 1914 годах — Франкфурт-на-Майне, в 1915 году — Виеггис на Фирвальдштетском озере в Швейцарии, вилла Розенгартен, но уже не инженеру Абрамову, а г-же Сарре Абрамовой. По этим адресам посылались Шарпантье деньги и распоряжения.

При допросе 12 июля женевским комитетом эмигрантов Абрамов показал эмигрантам Полякову и Назар-Беку, что никогда никакого отношения к “охранке” не имел. Выехал из Вены благодаря Рязанову, который рекомендовал его как больного товарища-социалиста. С мая по сентябрь 1915 года жил в Люцерне, с сентября 1915 года — в Женеве.

При допросе 8 августа 1917 года в Берне Абрамов отрицал свое отношение к “охранке”, но подтвердил последовательно свои адреса и назвал женевский: ул. Бергалон, 7. По утверждению члена следственной комиссии в Париже, именно по этому адресу посылались провокатору Шарпантье деньги. Абрамов показал, что был в группе содействия эсеров в Берлине и в Мюнхене. Признавал, что вел письменные занятия по группе “Призыв”, но отрицал звание секретаря Когда ему была предъявлена подпись “Секретарь И.Абрамов”, признал ее своей.

Следующий российский “швейцарец”, носивший кличку Поль, был латыш Янус Шустер (он же Иван Германов), происходил из крестьян Виндавского уезда, был привлечен по 100 и 102 ст. Уголовного уложения газенпотским судебным следователем. В 1910 году, находясь в Берне, обратился к местному русскому посланнику с письменным сообщением от имени Волкова о весьма важном деле — конференции Воймы в Цюрихе и пр. В ноябре 1910 года Шустер уже состоял в числе секретных сотрудников заграничной агентуры под кличкой Новый, а потом Поль. Жалованья получал сперва 250 или 300 франков, а потом 600 франков в месяц. Доклады Шустер представлял сперва жандармскому ротмистру Кеплеру, потом Лиховскому.

Донесения его касались Цюрихской большевистской группы РСДРП, социал-демократического Союза Латышского края и вплоть до февраля 1917 года женевской группы “призывовцев”.

По официальному свидетельству Красильникова, Шустер “отличался своим рвением и усердной работой и заслуживал помощи и поощрения”.

В феврале 1917 года Шустер жил около Цюриха.

Шустер до разоблачения выбыл в Россию по объявлению амнистии как политический эмигрант.


СЫСК И ВОЕННЫЙ ШПИОНАЖ

За отсутствием документов, очень мало сведений имеется о провокаторе Мартэн. Эту кличку носил Арон-Яков Хаимов — Ицков Модель, студент-медик Базельского университета. В феврале 1916 года выехал в Россию, где и был зачислен в армию.

Последний “швейцарец” — это анархист, на самом деле секретный сотрудник под кличкой Шарль (по легальному паспорту Полонский), на самом деле сын купца Бенцион Долин, уроженец Житомира, жил и работал в Цюрихе. Был завербован на родине жандармским офицером Эргардтом, который перевел его за границу. Вместе с Орликом освещал анархистов.

В конце апреля 1917 года застрелился в Одессе до своего официального разоблачения, изложивши предварительно в Петрограде свою исповедь Бурцеву.

Согласно этой исповеди, Долин был юношей, когда его арестовали и обманом вырвали у него сведения, компрометирующие его знакомых. Угрозой раскрыть это его невольное предательство охранники и жандармы начали его тогда же шантажировать и никогда более не оставляли в покое. За то, что не давал жандармам сведений, Долина не раз арестовывали и длительное время в ужасных условиях держали в тюрьме. Но Долин ни тогда, ни после — никогда не имел мужества признаться своим товарищам ни в своем первом невольном грехе, ни в том, что он продолжал видеться с охранниками. По словам Долина, он бежал от жандармов за границу, но они и там не оставляли его в покое и под угрозой разоблачения держали его около себя.

“Эргардт, очевидно, имел большой интерес выдавать меня за своего важного агента в глазах начальства и не оставлял меня даже тогда, когда это для него было, казалось, бесполезно”.

По словам Долина, он в 1913 году пригрозил Эргардту, что более давать сведений не будет.

До этого Бурцев предупреждал анархистов, что есть какие-то темные указания на охранные сношения Долина, но товарищи горячо защищали Долина. В октябре 1914 года в сношения с Долиным вступило одно лицо, которое свело его со своим братом, жившим в Милане под псевдонимом Бернштейн.

Последний предложил Долину организовать группу революционеров для совершения в России террористических актов, взрывов мостов и т. д. Переговоры с Бернштейном Долин вел совместно, вначале с Эргардтом, вызванным из Парижа, а затем с Литвином, которые выдавали себя за революционеров. С Литвином он побывал в Бухаресте и один уже — в Константинополе с немецким паспортом купца Ральфа. В Бухаресте имел сношения с немецким военным атташе майором Ф. Шеллендорфом, в Константинополе — с военным агентом ФЛафертом и сотрудником “Локаль Анцейгера” Люднером.

В декабре 1914 года Долин делал уже в Петрограде доклад директору Департамента полиции и товарищу министра внутренних дел генералу Джунковскому.

В мае 1915 года Литвин и Долин были уже в Берне у военного германского агента графа Бисмарка.

Долину были даны задания дезорганизовать Архангельский и Мурманский порты, уничтожить дредноут “Мария” и убить министра иностранных дел Сазонова. К маю 1916 года Долин был в Петрограде и пытался заманить туда германских агентов.

Департамент полиции передал якобы дело военным властям, но не свел Долина с последними.

Тогда тот в конце июля 1916 года выбыл в Одессу, в сентябре, как ратник II разряда, был принят в дружину, служил в. Одессе, а затем в Харькове. 25 февраля освобожден от военной службы по болезни.

По словам Долина, он получил от немцев 50 тысяч франков. Красильникову передал 15 тысяч, директору Департамента полиции Васильеву тысяч 35, а они уже давали на расходы, но в недостаточной мере. Приходилось тратить из собственных средств.

Смысл этой истории заключается в том, что Департамент полиции хотел спровоцировать немецких агентов, но судя по тому, что “Мария” была взорвана, а Архангельский порт терпел неоднократные взрывы, можно думать, что вышло совсем наоборот.

Красильников дал о Долине следующие показания:

“Сотрудник Шарль ездил в Россию два раза. Первый раз он ездил с Литвином и вернулся вскоре после смерти Эргардта. При второй его поездке участие Литвина было признано нежелательным, и все дело было передано военной разведке. Точные даты поездок могут быть установлены по телеграфной книге, так как о выезде Шарля всякий раз телеграфировалось. Лично я Шарля не знал. Его знал хорошо Эргардт, который был с ним знаком по Житомиру. Я увидел Шарля впервые после смерти Эргардта. У Шарля был произведен обыск, как мне известно от вице-директора Департамента полиции Смирнова; что Шарль руководился лично материальными мотивами, меня не удивляет: эта сторона у него сильно развита”.

Бурцев считал Долина революционером, который стал провокатором по несчастью, жертвою “охранки”.

В Северной Америке работали (до осени 1916 г.) Женераль, Гишон, Анатолий и Люси.

Из них кличку Гишон носил Николай Байковский, проживающий в г. Торонто (штат Онтарио) в Канаде, редактор “Родины”, подписывался Н.Рюссо. Поступил при Люстихе, в 1914 году. Получал 750 франков в месяц. Писал, по отзыву Люстиха, много, но писания требовали тщательной редакции. Освещал “мазепинское движение”.

Уманский мещанин Аврум (Абрам) Каган с июля 1910 по 1913 год состоял секретным сотрудником при Одесском и Волынском жандармских управлениях по освещению деятельности социал-демократических организаций. Кличка его была Анатолий. Вследствие призыва на военную службу прекратил работу. В 1916 году Каган находился в Нью-Йорке, откуда писал жандармскому офицеру Заварзину, снова предлагая свои услуги. По предложению Департамента полиции, заграничная агентура приняла Кагана в число своих агентов. Денежная корреспонденция шла на имя Абрама Кагана, через адрес Лернера, т. е. на это имя записывался чек, адрес же оставался указанный выше. Анатолий освещал Бунд, давал сведения о приезде Троцкого и тд.

О провокаторе Люси, носившем, как мы видим, женскую кличку, подполковник Люстих показал: “Это Жорж Патрик, носивший ранее кличку Невер. Он освещал эсеровские организации в Америке, также и анархистов. Адрес: Нью-Йорк, до востребования. Получен мною от Красильникова очень поздно, так что я вел с ним переписку 4 — 5 месяцев. Красильников подтвердил, что Люси и Невер — одно и то же лицо”.

Таким образом, в лице Люси мы видим старого знакомого, эсера Патрика, который в 1913 году был заподозрен Бурцевым и вынужден был поэтому уехать в Америку, подальше от взора разоблачителя. В 1913 году он носил кличку Невер, а еще раньше женскую кличку Марго. Старый, преданный сотрудник Жалованья получал 1500 франков в месяц.

Интересный эпизод произошел в 1916 году и состоял в том, что французская военная контрразведка перехватила конспиративную переписку между русской заграничной агентурой, представители которой выступали под псевдонимами Эмиль Лео и Серж Сартель (79 rue de Grenelle Paris), со своими секретными сотрудниками — Андрэ Андерсеном (настоящая фамилия Каган), жившим тогда в Стокгольме, и Орловским, жившим в Гааге.

Французская контрразведка строит целый ряд гипотез о том, к какой категории русских граждан принадлежат авторы этих писем, и в конце концов признает наиболее вероятным то, что эти лица — русские революционеры “инородцы”, работающие на пользу Германии. В обстоятельном докладе французской контрразведки, касающемся этой переписки, подробно излагается содержание пяти заказных писем, направленных Андерсеном (Каганом) и Орловским Эмилю Лео и Сержу Сартелю.

В июне 1916 года Андрэ Андерсен сообщает Эмилю Лео, что он только что приехал из Америки в Стокгольм, спрашивает у него инструкций, просит денег. Андерсен очень беспокоится, чтобы кто-нибудь из его старых приятелей, с которыми он снова вошел в сношения в Стокгольме и которым внушил некоторые подозрения своим приездом из Америки, не раскрыл бы настоящего его имени.

Почти все из этих революционеров, знакомых Андерсена, — замечает автор доклада, — русские подданные, но инородцы, занимаются торговлей, часто с Германией. Андерсен сообщает также Эмилю Лео, что он уничтожил партийные документы, бывшие в его распоряжении, так как предполагал вернуться в Россию. Во втором письме Андрэ Андерсен дает отчет Эмилю Лео о своей деятельности в. Стокгольме, между прочим, сообщает ему, что один из русских депутатов Государственной думы — член делегации, посланной Думою за границу в союзные страны, привез будто бы в Стокгольм большое количество важных политических документов, выкраденных из русских министерств (внутренних дел и военного); сведения, заключавшиеся в этих документах, депутат сообщил русским революционерам, проживающим в Стокгольме, и последние предполагали издать эти документы в виде отдельной брошюры, чтобы “скомпрометировать русское правительство в глазах всего мира”.

Вследствие недостатка денег издание брошюры не состоялось, и Андерсен сообщает своему патрону, что он посоветовал отослать эти документы в Америку, где их легче опубликовать.

“Таким путем, — пишет он Лео, — мы сможем, может быть, овладеть этими документами, так как все пассажиры обыскиваются в Англии”.

Характеризуя содержание и форму как этих двух, так и всех остальных писем, докладчик отмечает сердечный тон их, несомненно, товарищеские отношения между Лео и его корреспондентами, посылку первым довольно крупных сумм денег своим агентам и, наконец, то, что все эти агенты, русские революционеры, имеют некоторые основания, как религиозные (все они инородцы), так и коммерческие, предавать Россию в пользу Германии. Кроме Андерсена и Орловского, доклад упоминает еще и третьего корреспондента — Маркса и устанавливает идентичность Эмиля Лео и Сержа Сартеля. Маркс с иронией рассказывает, как Голландия переполнена русскими подданными (сплошь дезертиры-евреи, ненавидящие русских всеми силами души).

Особенно это письмо, по мнению докладчика, равно как и тон всех остальных писем, скорее враждебный России, заставляет отбросить гипотезу, что Лео и его агенты находятся на службе у русского правительства, если только не предположить, что они одновременно служат и революции, предавая одновременно и правительство, и революционеров…

Доклад этот, благодаря близким связям Красильникова с Surete Generalle и с французской контрразведкой, был, конечно, доведен до его сведения, и хотя доставил ему немало хлопот, но в конце концов ему удалось все же добиться, чтобы переписка между его двойниками (Лео и Сартель) и их секретными сотрудниками оставалась впредь неприкосновенной, несмотря на подозрительное содержание и враждебный тон по отношению к России…

Эти маленькие служебные неприятности с лихвой покрывались громадными выгодами как чисто материальными, так и духовными — в виде чинов и орденов, которые принесла Красильникову война.

Дело в том, что во время войны было не только отменено запрещение заграничной агентуре заниматься военным шпионажем, но Красильникову сначала графом Игнатьевым, начальником русской контрразведки в Париже, а затем и самим министром внутренних дел Протопоповым было дано даже специальное поручение заняться многими вопросами, носящими характер настоящей военной контрразведки. Красильников завел своих собственных агентов, специально отдавшихся военному шпионажу, но, кроме того, привлек к этому делу и агентов заграничной агентуры — постоянных своих сотрудников, как французов (Бинт и Самбой), так и русских секретных сотрудников. Такое “смешивание” двух различных “ремесел” не только не принесло пользы делу военной контрразведки, но даже, думается, повлекло за собою весьма печальные последствия, доселе еще не выясненные: укажем здесь хотя бы на опубликованную предсмертную исповедь провокатора Долина, переговоры его и полицейского чиновника Литвина с немецким посланником в Берне. Приводимый ниже документ наводит на весьма тяжелые сомнения.

“Доношу, — пишет Литвин Красильникову 1 июня 1915 года, — что 11 мая текущего года лично я и секретный сотрудник Шарль явились в германское посольство в Берне, где были приняты военным атташе посольства полковником фон Бисмарком с целью переговоров по известному делу. Последнему мы заметили, что в ноябре месяце прошлого года были командированы в Россию и были связаны по делу с константинопольским послом, с майором Лафертом, полковником Шеллендорфом и Люднером. Возложенное на нас поручение мы выполнили, но по не зависящим от нас обстоятельствам, лишь в ночь на 1 апреля месяца текущего года, но что независимо от сего дела мы завязали сношения с Охтенским заводом, в котором нам удалось произвести известный взрыв, происшедший 16 апреля с.г.

За все время нашего отсутствия мы вышеупомянутым лицам посылали с разных мест нахождения нашего в России письма и телеграммы по данным нам адресам, но не знаем, были ли получены наши письма и телеграммы. Вслед за совершением взрыва моста нами было послано в Бухарест специальное лицо, которое нами было лично уполномочено подробно переговорить с полковником Шеллендорфом и Люднером в Бухаресте, но лицо это провалилось и задержано на границе. Вследствие этого случая, из боязни личного задержания, мы пробрались в Финляндию, откуда через Англию и Францию добрались до Швейцарии, как пункта, более удобного для дальнейших переговоров.

В подтверждение всего вышеизложенного, мы представили французские газеты с описанием взрыва моста в России, имеющего стратегическое значение, и вырезки из газет об Охтенском взрыве. Мы объяснили, что, вероятно, по цензурным условиям о взрыве моста сообщено в русских газетах не было, так как это произошло далеко от центра России, а сообщение о взрыве мастерской завода объяснили тем, что это произошло в столице, так сказать, на виду у всех и что поэтому скрывать это происшествие было невозможно, и что для оправдания этого факта нужно было издать правительственное сообщение, которое указало в происшествии, как причину, несчастный случай.

Во время рассказа немецкому полковнику фон Бисмарку о взрыве мастерской в Охтенском заводе я заметил его удивление и тонкую ироническую улыбку, не сходившую с его лица за все время нашего повествования об этой мастерской. Для меня стало ясным, что об этом происшествии у него имеется какое-нибудь совершенно определенное понятие и что нашим словам он не верит.

Психологические мои догадки подтвердило дальнейшее поведение Бисмарка, который, не интересуясь вовсе взрывом мастерской, быстро перешел к расспросам о мосте. Показывались газеты с заметками о взрыве; говорилось, что со всех мест России посылались телеграммы по данным нам адресам; указывалось на массу препятствий, какие пришлось преодолеть, пока удалось совершить взрыв моста, упоминалось, что в первоначальной организации этого дела произошел провал взрывчатых веществ, которые были захвачены полицией, вследствие чего само совершение взрыва моста пришлось оттянуть до более удобного момента, которым и воспользовались 1 апреля с.г. и т. д.

После этих объяснений, по-видимому, создалось более или менее благоприятное впечатление, вернее, не чисто деловое, официальное, так как он сказал, что, к сожалению, майора Лаферта уже нет в Константинополе, откуда он переведен. Куда переведен, не сказал. Спрашивать было неудобно. После всего того он нам обещал немедленно послать телеграмму в Берлин За указаниями, высказав предположения, что о нас последуют запросы и в Константинополь, но что ответ о нас последует, вероятно, дней через 5. Для сношения с нами я дал ему адрес до востребования в г. Цюрих на имя Тибо. При этом просил посылать только простые письма, так как у меня нет паспорта и эта фамилиявымышленная. Адрес этот я собственноручно записал карандашом (измененным почерком) в записную книжку упомянутого немецкого полковника, который, вынув книжку из кармана, попросил меня записать свой адрес. Я пояснил, что не живу в Цюрихе, но что буду там через 3 — 4 дня, а что теперь я еду в Женеву, где должен буду иметь свидание с некоторыми товарищами, которых думаю пригласить с собой в будущем на дела.

В этот момент полковник Бисмарк заметил мне: “Сколько уже лиц являлось по делу этой Охты”, — и махнул при этом рукой, усмехнувшись. Мы сделали удивленные лица и ответили, что очень хотели бы видеть этих лиц.

На основании вышеизложенного у меня сложилось убеждение, что у немцев по делу взрыва на Охтенском заводе имеется какое-нибудь, как я уже говорил об этом, совершенно определенное понятие, а именно:

1) либо им известно, что это происшествие — действительно несчастный случай;

2) либо, что это дело рук их агентов, хорошо им известных.

При таких обстоятельствах мы расстались.

Не получая никакого ответа в течение 9 дней, я решил еще раз повидаться с Бисмарком и поторопить последнего с ответом, исходя из тех соображений, что Бисмарк в разговоре может о чем-нибудь проболтаться, что может оказаться полезным для наших общих соображений.

Отсутствие ответа из Берлина я начал истолковывать тем, что немцы через свою агентуру наводят справки относительно взрыва в России. Во второй раз мы сначала спросили его по телефону, не получено ли им каких-либо известий для нас. Узнав, что у него ничего для нас не имеется, попросили его назначить нам время для личных переговоров, так как мы хотим оставить ему наш новый адрес. После некоторого колебания он согласился нас принять, и мы были приняты вторично, 16 мая с.г., в субботу в 5 часов пополудни, в той же самой комнате посольства, но в присутствии какого-то господина, который занимался в той же комнате какими-то чертежами. Судя по внешности и манерам, господин этот производил впечатление военного. В наш разговор он не вмешивался.

При этом вторичном свидании фон Бисмарк любезно объяснил, что его роль в данном случае сводится только к посредничеству, что он своевременно сообщил в Берлин обо всем по телеграфу и что получение ответа, вероятно, задерживается массой работы и рассылкой нужных людей, поэтому нам надлежит терпеливо ждать. Если же нам нужны деньги, то он еще раз протелеграфирует в Берлин и испросит указаний. В ответ на это мы ему возразили, что деньги нам пока совершенно не нужны и что этот вопрос нас меньше всего интересует. Следуемые нам деньги мы сможем получить впоследствии, так как мы взялись за исполнение их поручений не по материальным расчетам, а из побуждения политического характера, как революционеры.

Ввиду этого мы настаиваем на скорейшем свидании с кем-либо из их среды с целью продолжения других дел и установления связей на этот предмет. Все это делается потому, что средства сообщения теперь затруднительны, время идет, а каждый день ожидания только тормозит дело. Разговор этот произвел на полковника Бисмарка очень выгодное впечатление, и он сказал, что вновь обо всем телеграфирует в Берлин.

При таких обстоятельствах мы расстались вторично. Ввиду неопределенного положения я уехал, сказав Шарлю, чтобы последний дальнейшие отношения вел самостоятельно и лишь в крайнем случае в добывании агентурных сведений обращался за помощью к нам, — в моем лице, — и ни в каком случае не соглашался ехать для переговоров, если таковые последуют, в Австрию или Германию.

И думаю, что немцы, несомненно, наводят справки по делу взрыва моста и что после этих справок к нам могут отнестись, в лучшем случае, как к шантажистам, а в худшем — вплоть до самых неприятных последствий, но в интересах розыскного дела, преследуя исключительно надежды добыть хоть какие-нибудь полезные сведения, при таком положении можно было бы рискнуть доказывать немцам, что их агентура и сведения неверны или они просто не осведомлены, так как взрыв мастерской Охтенского завода произведен только благодаря нам и что в доказательство этого мы можем, находясь в Швейцарии, непосредственно связать немцев с нашим товарищем-революционером, служащим в конторе Охтенского завода, который устроил взрыв в заводе и может организовать еще лучшие взрывы и дать немцам полное объяснение всего, что их может интересовать там.

Исполнение такой ссылки немцам можно было бы осуществить помещением в контору Охтенского завода какого-либо агента полиции, который нами мог бы быть указан как наш товарищ-революционер. Такой вымысел дал бы возможность обнаружить немецких агентов, находящихся в России, если бы таковые обратились к указанному нами им лицу”.

Из других донесений, как Литвина, так и самого Долина, видно, что переговоры с немцами происходили не только в Берне, но и в Константинополе, где представителем немцев являлся некий Бернштейн, причем разговоры велись не только о взрыве Охтенского завода и мостов, но и о взрыве черноморского дредноута “Мария”.

Из бумаг заграничной агентуры видно, что Департамент полиции через Красильникова запретил Долину и Литвину входить в переговоры с немцами об организации каких бы то ни было взрывов и разрешил лишь переговоры об организации стачек и забастовок Исполнил ли это приказание Долин, неизвестно…

Как бы там ни было, охтенские заводы пострадали от взрывов, дредноут “Мария” взлетел на воздух. Долин покончил свою жизнь самоубийством, а в одном из русских банков у него оказалось несколько десятков тысяч рублей…

О контрразведке, которая была поручена Красильниковым французским гражданам Бинту и Самбену, имеется в архивах заграничной агентуры громадное число документов, сам же Бинт показал следующее:

“С момента объявления войны на меня была возложена специальная миссия — организовать доставку сведений, шпионаж и контршпионаж при помощи швейцарцев, говорящих по-немецки, которых я должен был направлять со специальными поручениями в Германию и Австрию. Я дал подробнейшие сведения о лагере около Гамбурга, где немцы обучали около восьмисот молодых финляндцев (фамилии многих из них я сообщил), которые предназначались для сформирования офицерских кадров в случае финляндского восстания против России, которое немцы хотели поднять; все мои доклады, — не. без скромности заявляет Бинт, — давали очень полные указания о положении в срединных империях военного и транспортного дела, организации тыла, народных настроений, цены продуктов и т. д.

В Скандинавии, главным образом, в Стокгольме и в Бергене, было также организовано собирание нужных сведений и контрщпионаж при помощи преданных агентов из шведов и датчан; вся эта организация в Скандинавии работала очень хорошо под управлением г-на Самбена… В Стокгольме, между прочим, наш агент несколько раз видел г-на Протопопова — министра внутренних дел в гостях у немецкого министра в Стокгольме… Я очень много поработал при организации всех этих предприятий, работал я из-за патриотизма, — трогательно подчеркивает гражданин Бинт, — я рисковал своей свободой, я два с половиной месяца сидел в Швейцарии в предварительном заключении и был освобожден только ввиду моего болезненного состояния…

Один из моих лучших швейцарских агентов — Брейзинер — после семи поездок в Германию и в Австрию был в восьмой раз арестован в Австрии и умер после девяти месяцев предварительного заключения в тюрьме в Карлсруэ; другой мой швейцарский агент И. пробыл в швейцарской тюрьме за контршпионаж, и я тщетно просил для него хотя бы. маленького вознаграждения…”

В заключение гражданин Бинт просит Временное правительство за свою 36-летнюю службу назначить ему пенсию вместо 400 франков в месяц, следуемых ему за первые 25 лет, — 500 франков.

Другой французский агент Самбен показал, что во время настоящей войны ему было поручено организовать шпионаж и контршпионаж в Скандинавии, главным образом, по следующим вопросам: собрать сведения о немецкой деятельности в Швеции и Финляндии, имеющие целью поднять сепаратистское восстание против России; о немецком шпионаже в Стокгольме и на русско-шведской границе (Торнео-Ханаранда) и, наконец, о незаконной торговле русскими кредитными рублями, производившейся через Торнео при содействии некоторых русских чиновников.

“Благодаря своим связям, — говорит Самбен, — я мог представить много докладов по всем этим вопросам, и, наконец, я пригласил в Стокгольм очень обстоятельного человека, говорящего по-шведски, который сумел привлечь к этому делу нескольких лиц, оказавших нам большие услуги, состоявшие, главным образом, в разоблачении нескольких германских шпионов…”

За свои заслуги в области военного шпионажа заведующий заграничной агентурой Красильников получил чин действительного статского советника.


НОВЫЙ СЫСК ДЛЯ НОВОЙ ВЛАСТИ

Этим и кончается эпопея заграничной агентуры…

Уже на третий день после Октябрьского переворота был принят декрет об организации рабоче-крестьянской милиции, а некоторое время спустя — декреты о народных судах и революционных трибуналах.

“Перед нами во весь рост стоят два наших смертельных врага, — говорил Ленин, — перед нами во всеоружии готовые растерзать революцию внешние и внутренние враги…”

Особое значение имело создание специального органа, способного вести борьбу с контрреволюцией и “отвечать на ее происки репрессией, беспощадной, немедленной…”

Необходимость образования такого органа и его задачи были определены в письме Ленина к Дзержинскому от 7 декабря 1917 года. Выступая в тот же день с докладом на заседании Совнаркома, Ф.Дзержинский говорил:

“Наша революция в опасности. Контрреволюция действует по всей стране, в разных местах, вербуя отряды… Мы должны послать на этот фронт, самый опасный и самый жестокий, решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей”.

Так 20 декабря 1917 года была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Во главе ее стал Ф.Дзержинский. Членами коллегии ВЧК Совнарком назначил Д.Евсеева, Н.Жиделева, И.Ксенофонтова, Я.Х.Петерса. Позже в коллегию ВЧК в разные годы входили В.А.Аванесов, Г.И.Бокий, И.П.Жуков, М.С.Кедров, М.Я.Лацис, В.Н.Манцев, В.Р.Менжинский, И.С.Уншлихт, С.Г.Уралов, В.В.Фомин и другие.

ВЧК явилась первой исторической формой советских органов государственной безопасности.

В первые два месяца она обладала правом лишь на осуществление розыска и на производство предварительного следствия. Все возбужденные ею дела передавались на рассмотрение в ревтрибуналы. Потом полномочия ВЧК были существенно расширены.

Ленин придавал большое значение отбору руководителей ВЧК “Сюда надо найти хорошего революционного якобинца”, — говорил он, имея в виду решительность и безжалостность к врагам.

Четырнадцать месяцев спустя ЦК РКП (б) в специальном обращении к чекистам так оценивал ситуацию, возникшую в конце 1917 года:

“Борьбу с контрреволюционными элементами надо было вести самую решительную, энергичную, беспощадную, ни перед чем не останавливаясь. Судебные учреждения Советской республики решить эту задачу не могли. Необходимость особого органа беспощадной расправы признавалась всей нашей партией сверху донизу. Наша партия возложила эту задачу на ВЧК, снабдив ее чрезвычайными полномочиями и поставив в непосредственную связь с партийным центром”.

ВЧК создавалась как руководящий орган борьбы с контрреволюцией и саботажем на территории всей страны.

Публикуется обращение “Ко всем Советам на местах” с призывом немедленно приступить к организации чрезвычайных комиссий.

В июле 1918 года при ВЧК и губчека были созданы железнодорожные отделы, а на крупных железнодорожных станциях, узловых пунктах, конечных пограничных станциях — железнодорожные отделения губчека.

Развертывание военных действий на фронтах гражданской войны вело к созданию фронтовых и армейских чрезвычайных комиссий. Для руководства ими при отделе по борьбе с контрреволюцией ВЧК был создан военный отдел. В соответствии с указанием Совнаркома 1 — 3 декабря 1918 года вместо фронтовых и армейских чрезвычайных комиссий были образованы особые отделы, задача которых состояла в ведении борьбы со шпионажем и контрреволюцией в частях и учреждениях Красной Армии по всей стране.

Одним из первых шагов работы ВЧК было задержание 18 декабря нескольких членов “Союза защиты Учредительного собрания” (И.Г.Церетели, В.М.Чернова, Ф.И.Дана, А.Р.Ш-ца и других — всего 12 человек). Это задержание было произведено членом коллегии ВЧК Щукиным по ордеру, подписанному Дзержинским и Ксенофонтовым.

Левые эсеры, которые входили тогда в состав Совнаркома, протестовали против этого ареста, а их представители в правительстве нарком юстиции Штейнберг и член коллегии Наркомюста Карелин, используя свое служебное положение, освободили задержанных.

В аппарате ВЧК число сотрудников тогда доходило только до 40 человек, включая шоферов и курьеров.


АРЕСТ В ЛЕВШИНСКОМ ПЕРЕУЛКЕ

В середине мая 1918 года одной из сестер милосердия Покровской общины было сделано заявление командиру латышского стрелкового полка в Кремле, что в ближайшие дни в Москве ожидается восстание и особенно жестоко будут расправляться с латышскими стрелками. Об этом ей рассказывал влюбленный в нее юнкер Иванов, находящийся на излечении в Покровской общине. Последний ее умолял покинуть на это время Москву, дабы избегнуть неприятностей и опасности.

Этому заявлению нельзя было отказать в серьезности. Заявление передали в ВЧК. Последняя немедленно установила наблюдение за Ивановым и скоро обнаружила, что тот часто заходит в Малый Левшинский переулок, дом 3. Там постоянно собиралось много народу, поэтому решили произвести обыск во время одного из сборищ. В квартире было обнаружено 13 человек: Иванов, Перфенов, Сидоров, Висчинский, Голиков и другие. На столе среди прочих бумаг был найден набросок схемы построения пехотного полка и небольшая сумма денег, от которой все отказывались. При личном обыске обнаружена программа “Союза защиты родины и свободы”, перепечатанная на машинке, картонный треугольник, вырезанный из визитной карточки, с буквами ОК, пароль и адреса в Казани.

При допросе Иванов сознался, что он был введен в “Союз защиты родины и свободы” Сидоровым. Он же показал, что в этой организации состоят офицеры Парфенов, Сидоров, Пинка, Висчинский, Никитин, Литвиненко, Виленкин и другие.

Организатором московской организации был Пинка, он же Альфред. Адрес последнего был установлен при допросе, а он сам после приезда из деревни, куда ездил к родным, арестован. Пинка, в свою очередь, сознался и изъявил согласие выдать всю организацию при условии дарования ему жизни. Это ему было обещано. Тогда он показал следующее:

“Ввел меня в организацию Гоппер Карл Иванович. Наша организация придерживается союзнической ориентации, но существует еще и немецкая ориентация, с которой мы хотели установить контакт, но пока это не удалось. Эта немецкая ориентация самая опасная для Советской власти. Она имеет много чиновников в рядах советских организаций.

Во главе этой организации стоит от боевой группы генерал Довгерт. В курсе дела инженер Жилинский. По данным, исходящим из этой организации, Германия должна была оккупировать Москву в течение двух недель (к 15 июня).

В этой же организации работает князь Кропоткин, ротмистр, и полковник Генерального штаба Шкот.

Эта организация имеет связь с Мирбахом, германским послом в Москве. Она устраивает регулярно смотр своим силам, выделяя своих членов условными знаками, как-то: в шинелях нараспашку, красными значками в условленных местах и т. п. Смотр происходит на улицах в бульварах. Цель этой организации — установить неограниченную монархию. Наша организация называлась “Союзом защиты родины и свободы”. Цель — установить порядок и продолжать войну с Германией.

Во главе нашей организации стоит Савинков. Он побрился, ходит в красных гетрах и в костюме защитного цвета. Начальник нашего штаба — Перхуров.

Сильное пособие мы получали от союзников. Получали в деньгах, но была обещана и реальная сила. Наши планы были таковы: при оккупации Москвы немцами уехать в Казань и ожидать там помощи союзников. Но союзники ожидали, чтобы мы создали правительство, от лица которого бы их пригласили официально. Правительство было уже намечено во главе с Савинковым.

Цель — установить военную диктатуру.

Казанская организация насчитывает 500 человек и имеет много оружия. 29 мая отправились в Казань квартирьеры. Явиться они должны по адресу: северные номера, спросить Якобсона, отрекомендоваться от Виктора Ивановича для связи с местной организацией.

Из политических партии к нашей организации принадлежат: народные социалисты, социал-революционеры и левые кадеты, а сочувствовали даже меньшевики, но оказывали помощь только агитацией, избегая активного участия в вооруженной борьбе.

По Милютинской, 10 живет фон дер Лауниц, он служит в Красной Армии начальником эскадрона. Он тоже состоит в организации.

Торгово-промышленные круги принадлежат к немецкой ориентации. Наш Главный штаб имеет связь с Дутовым и Деникиным, ставшим на место Корнилова. Новое донское правительство — работа Деникина.

Из адресов я знаю Виленкина, присяжного поверенного: Скатертный пер., 5 а, кв. 1. С ним связь поддерживал Парфенов. Он — заведующий кавалерийскими частями.

На Левшинском, 3 был штаб полка. Право заходить туда имели только начальники и командиры батальонов. Один человек должен был знать только четырех. Все устроено строго конспиративно. Адрес Главного штаба — Остоженка, Молочный пер., дом 2, кв. 7, лечебница.

Начальник продовольственной милиции Веденников тоже состоял в организации. Через него получались оружие и документы. Цель вступления в продовольственную милицию — получить легальное существование, вооружение и документы.

Дружинники получали следующее жалованье: командиры полков и батальонов по 400, роты — 375 рублей, взвода — 350. Солдатам предлагалось выдавать 300 рублей.

Пока в составе дружины были только офицеры. В пехоте нашей числилось в Москве 400 офицеров. Сколько было кавалерии, не знаю.

Из наших людей часть работает в Кремле. По фамилиям не знаю. Один из них по виду высокого роста, брюнет, георгиевская петлица на шинели, лет 23 — 24, стриженые усы, без бороды.

В гостинице “Малый Париж”, Остоженка, 43, можно встретить начальника штаба и тех, кто с докладом приходил. Там живет Штрейдер, офицер, принимает между 4 и 5, спросить Петра Михайловича.

В 19-й версте от Москвы по Нижегородской железной дороге имеется дача, в которую недавно переселилась одна парочка. Недалеко от дачи на железной дороге два моста, под которыми подложен динамит в целях взрыва советского поезда при эвакуации из Москвы.

Наши организации имеются в Ярославле, Рязани, Челябинске и приволжских городах. Было условлено, что японцы и союзники дойдут до линии Волги и тут укрепятся, потом продолжат войну с немцами, которые, по данным нашей разведки, в ближайшем будущем займут Москву. Отряды союзников составлялись смешанные, чтобы ни одна сторона не имела перевеса, участие должны были принимать американцы. Семеновские отряды пока действовали самостоятельно, но связь все же хотели установить”.

При помощи того же Пинки были установлены казанские адреса и немедленно посланы туда уполномоченные ЧК Воспользовавшись паролем, им удалось связаться с казанским штабом и всех арестовать.

После таких реальных услуг Пинка был освобожден. Но своего обещания продолжать раскрытие этой организации он не сдержал и скрылся. Уже в августе напали на его след под Казанью, где он командовал белогвардейским батальоном.

На этот раз организацию разгромить окончательно не удалось. Она еще долго живет и устраивает восстания в Муроме, Рыбинске и Ярославле. Только со взятием Ярославля она перестает существовать. Большинство ее членов перекочевывает к чехословакам, а часть переходит во вновь образованную организацию “Национальный центр”.

А начиналось все так Немедленно после Октябрьского переворота, которому офицерские и юнкерские силы, руководимые Александровским училищем, сопротивлялись в Москве и долго и не бесславно, и в Москве, и в разных других городах России возникли во множестве тайные военные, почти исключительно офицерские организации сопротивления. В Москве их насчитывалось до десятка. Среди них были совершенно независимые организации, руководимые ранее сложившимися офицерскими союзами и обществами. Другие образовывались при политических партиях под руководством кадетов, социалистов-революционеров и социал-демократов меньшевиков, монархистов и других.

Наконец, так как в это же время возникли политические новообразования, состоявшие из обособленных до того времени общественных групп, новообразования, ставившие себе целью борьбу с большевиками и возрождение России, то некоторые офицерские элементы сгруппировались около них. Наблюдалось, таким образом, чрезвычайное дробление и распыление сил. Казалось бы, общая цель должна была объединить все усилия, направленные к ее достижению, и всех людей, любящих свою родину. Но еще были сильны и не изжиты политические секты, и потому вместо единой и мощной организации существовали разрозненные кружки. Было много попыток объединить их, но попытки кончались ничем, главным образом потому что за дело объединения и организации брались или люди, не обладавшие организаторским талантом, или партийные, или недостаточно известные.

В это время развала и полного разброда сил прибыл в Москву с Дона Б.В.Савинков, член Гражданского совета при генерале Алексееве, с определенным поручением последнего организовать и, по возможности, объединить офицерские силы Москвы без различия партий и направлений на единой патриотической основе, а также связаться с московскими общественными элементами.

Для исполнения этого общего поручения Савинковым и основан тайный “Союз защиты родины и свободы”, имевший ближайшей целью свержение большевистской власти. Момент для образования такой тайной организации был исключительно трудный. С полудюжиной людей в качестве помощников, с пятью тысячами рублей основного и организационного капитала было так же трудно вести серьезную работу в Москве, как и в песчаной пустыне. Единственным элементом, искренне и безоглядно пошедшим на зов борьбы за родину, за позабытую Россию, было все то же истерзанное, измученное и оскорбляемое русское офицерство. Организация сразу же приняла военный характер, ибо пополнялась и расширялась почти одними офицерами.

Неожиданная крупная денежная помощь от Масарика позволила сразу же повести дело на широкую ногу. К середине марта удалось создать большой и сложный аппарат, работавший с точностью часового механизма.

В учреждениях штаба, начальником которого был полковник А.П.Перхуров, было занято от 150 до 200 человек. Имелись отделы формирования и вербовки новых членов, оперативный отряд и т. д. — целое сложное боевое хозяйство, подчиненное единой, приводившей его в движение и направлявшей воле.

Летом 1918 года “Союз” достиг наибольшей силы и развития, каких только можно достигнуть в условиях тайного сообщества, при наличности полицейского сыска разных “комиссий по борьбе с контрреволюцией”, постоянных угроз обысков, арестов и расстрелов.

Наступил тот психологический момент, когда организация должна была или немедленно выйти из подполья на свет Божий, или же начать неизбежно внутренне разлагаться. С технической стороны все обстояло прекрасно: были деньги, были люди, были возможности вложить в общее русское дело и свою долю боевого участия.

“Русские себе добра не захотят, доколе к оному силой принуждены не будут”, — писал ученый Сербии Юрий Крижанич о наших прадедах еще в смутные дни Московского государства.

“Союз” к этому времени обладал достаточными силами, чтобы неожиданным выступлением захватить Москву. Но после зрелых размышлений этот план был отвергнут. Выступать в Москве значило заранее обречь все предприятие на неудачу, захватить наиболее важные стратегические пункты страны, арестовать Совет Народных Комиссаров и тд. не представляло особых трудностей. Но, захватив город, нужно еще было в нем суметь продержаться; сделавшись хозяевами положения в центре с миллионным населением, нужно было взять на себя обязательство прокормить все эти сотни тысяч голодающих ртов. Первое было чрезвычайно трудно ввиду присутствия в Москве значительного числа организованных и вооруженных германских военнопленных, негласно находящихся под командой германских офицеров, и особенно ввиду возможности немедленного движения на Москву регулярных германских войск с германо-большевистского фронта.

Второе представлялось почти невозможным благодаря полному развалу транспорта и предварительному разгрому большевиками всех продовольственных и общественных организаций. Новая власть не смогла бы удовлетворить связанные с нею надежды населения на улучшение жизни и тем самым неизбежно должна была бы опорочить то дело, во имя которого был бы произведен переворот.

Вместо московского плана штабом организации был разработан и принят план захвата Казани. К выполнению этого плана и свелась работа организации: были намечены воинские части для эвакуации, определены пункты предварительной незаметной их концентрации, посланы квартирьеры и тд.

Но в самый разгар подготовительной работы произошло то, что очень часто разрушает во всякого рода тайных сообществах самые строго и тщательно обдуманные планы: на квартире у командира одного из полков, благодаря его собственной неосторожности, внезапно провели обыск. Были найдены документы, указывающие на существование “Союза” и его цели, и, что всего важнее, был найден план эвакуации этого штаба в Казань, открывший советским властям не только готовившийся против них заговор, но и место его выполнения. Но центр организации уцелел и продолжал работать ускоренным темпом по созданию нового плана восстания.

Время для этого было самое выгодное. Чехословаки подняли мятеж, под руководством правых эсеров обосновались в Самаре и стали распространяться на восток и вверх по Волге. На Мурмане началось наступление союзников. Поднявшие восстание не очутились бы в одиночестве: и с Приволжья, и с Севера им протянулась бы рука помощи союзников. Рассчитывая на это, они рискнули и подняли целый ряд восстаний в Муроме, Рыбинске, Елатьме и Ярославле.

В ночь с 5 на 6 июля Ярославль был захвачен отрядом полковника Перхурова, начальника штаба “Союза защиты родины и свободы”. Героическая защита им города в течение 17 дней против постоянно прибывающих сил противника общеизвестна. Здесь придется только объяснить, почему Ярославль не получил ниоткуда помощи и был предоставлен самому себе. Весь план был основан на захвате Рыбинска и находящихся в нем огромных артиллерийских запасов. Ярославское и рыбинское выступление организационно были связаны одно с другим и одно без другого теряли самостоятельное значение. Но выступление в Рыбинске потерпело неудачу. Один из членов местной организации выдал план восстания большевикам, пришедшие ночью к артиллерийским складам отряды попали в засаду. Часть складов была все-таки захвачена, но воспользоваться ими не удалось. После нескольких часов упорного ожесточенного боя пришлось отступить.

Рыбинск остался в руках большевиков, и тем предрешена была судьба не имевшего снарядов Ярославля.

Восстание в городе Елатьме Тамбовской губернии произошло в начале 1918 года. Оно относится еще к числу тех многочисленных, организованно не связанных вспышек, которые были так часты в то время. Но в то же время главные участники елатьминского восстания уже связаны с “Союзом защиты родины и свободы”, в котором они потом занимают ответственное место. Дружина, организованная в Елатьме в конце сентября 1917 года исключительно для охраны порядка в городе, становится благодаря разгрому арсенала вооруженной организацией и начинает действовать против только что образовавшейся уездной советской власти.

К этому времени в город переехали на постоянное жительство уездные помещики. Они, действуя именем и авторитетом дружины, совершают экспедиции в уезд вывозят из имений инвентарь и т. п. Город в лице городской думы не принимает никаких мер к пресечению этих действий. Более того, городская дума распределяет между жителями вывезенный с завода Девишева весь сухой крахмал, зная, что этот крахмал взят на учет местным земельным комитетом. На ультимативное требование Советской власти выдать бывших помещиков и начальника районной милиции городская дума отвечает отказом. В выборах уездного Совета город все-таки отказывается принимать участие. Городская дума не выступала бы так открыто, если бы не чувствовала, что за ней стоит определенная реальная сила в лице городской дружины.

В результате ЧК арестовала чуть ли не треть населения Елатьмы. После муромского восстания тоже арестовали несколько сот граждан.


ГРАФИНИ ИЛИ БАНДИТКИ?

О сыске, производимом ВЧК в то время, можно узнать, просмотрев газеты и документы того времени.


Сообщение Петроградской чрезвычайной комиссии о разоружении анархистов 23 апреля 1918 г.


Опубликовано сообщение чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией по поводу борьбы с анархистами.

В этом обращении указывается: Петербургский Совет рабочих и солдатских депутатов, Комиссариат по внутренним делам, районные советы Петербурга и чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией неоднократно обращались к населению с предложением сдать оружие в соответствующие учреждения Советской власти или обзавестись разрешениями петербургских районных советов. Различные группы и отдельные лица, именующие себя анархистами или входящие в состав федерации анархистов, продолжали игнорировать это требование Советской власти и не только не сдавали оружие, но и разными нелегальными способами увеличивали его количество.

Неизвестно, откуда доставлялись документы: наблюдалось движение среди подозрительных и хорошо известных уголовному розыску лиц. В последнее время стали поступать сведения, что подложные ордера на обыски и аресты фабрикуются лицами, именующими себя анархистами или входящими в состав федерации анархистов.

Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией с. санкции Совета комиссаров Петербургской трудовой коммуны решила разоружить анархистов во всех известных ей клубах и помещениях. Разоружение совершено было позже, утром 23 апреля, и прошло в полном порядке, без кровопролития, без всяких эксцессов.

Только за московской заставой, когда везли пулеметы и оружие, отобранное у анархистов, одна красная рота захватила их вместе с грузовиками и хотела разоружить и даже расстрелять солдат, сидевших на грузовиках. Часть этих красных, по заявлению командира нашего отряда, была пьяна, а другая часть была введена кем-то в заблуждение и полагала, что разоружают красных. После переговоров красные выдали пулеметы, но не выдали винтовок и патронов. Командиру отряда пришлось дать холостой выстрел из орудия, чтобы добиться выдачи винтовок. Тем инцидент уладился.

Доводя об этом до всеобщего сведения, чрезвычайная комиссия заявляет, что в полном контакте с другими организациями Советской власти и подчинении всем декретам она никакой борьбы с идейным анархизмом не вела и не ведет. Она признает полную свободу агитации и организации на общих с другими партиями основаниях для анархистов, не вступая в критику теории власти анархистов и в полемику с ними.

Чрезвычайная комиссия предлагает им, как и всем гражданам, считаться в своих действиях с постановлениями Советской власти и содействовать Советской власти в выявлении среди анархистов преступников, позорящих в числе прочих теорий и учений и идейный анархизм.


Сообщение газеты “Известия” о разоблачении контрреволюционной организации, снабжавшей деньгами и людьми банды Корнилова и Каледина.

28 апреля 1918 г.


Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией закончено следствие по делу о контрреволюционной деятельности организации, в которой принимал участие ряд лиц, поставивших себе, по-видимому, целью содействие всеми способами усилению контрреволюционных сил в стране и, главным образом, снабжение материальными средствами и людским составом банды Корнилова и Каледина на Дону. В числе обвиняемых по делу лиц привлекаются американский подданный Бари, бывшие офицеры Громов, Кривошеий, графиня Н., приват-доцент Московского университета Ильин, Халафон и др.

Согласно данным, добытым следствием, исключительную роль в контрреволюционной организации играл В.А.Бари, который был арестован по ордеру чрезвычайной комиссии 14 апреля в Москве. От него протягивались различные нити, связывающие его деятельность с рядом других лиц.

Найденная при обыске у Бари переписка и счета на уплату денег ударникам и офицерам обнаруживают, что организация работала интенсивно, приобретала известность и авторитетность среди элементов, настроенных контрреволюционно. Данные следствия указывают, что главное направление, в котором развивалась деятельность Бари, было снабжение офицеров, желающих ехать на Дон к Каледину, деньгами. В этом же направлении действует и другое лицо — графиня Н., снабжающая путешественников довольствием на дорогу и помогающая в то же время материально пострадавшим после Октябрьского переворота контрреволюционерам.

Из Москвы организация протягивала нити для сношения с провинцией. Там на местах везде готовилась почва для создания оплота контрреволюции. Капитан Кривошеин едет от Бари с поручением в Тамбов для передачи денег офицерам ударного батальона. Средства тратятся большие; в найденных счетах у Бари отмечено существование большого прихода: по-видимому, пожертвования от лиц, скрытых инициалами. Специальное лицо занято формированием значительного отряда в 1500 человек для отправки его под видом красногвардейцев в распоряжение генерала Алексеева. Это лицо, как устанавливает следствие, имеет связь с Савинковым. Графиня Н. приобретает обмундирование в тысячу пар сапог, получая у Бари деньги. Крупные суммы выдаются прапорщику Халафову и другим лицам. Есть указания на существование конспиративного “кабинета воссоздания России”. Найдены планы с изображением расположения улиц некоторых районов Москвы с условными обозначениями на плане.

Наименование организации скрыто в следующих инициалах: ЦКБОО.


Обращение Председателя ВЧК Ф.Э Дзержинского в Президиум ВЦИК с просьбой пополнить ВЧК идейно выдержанными товарищами.

29 апреля 1918 г.

Товарищи!

Приняв на себя большую и ответственную работу борьбы с врагами революции и всякого рода вредителями ее, Всероссийская чрезвычайная комиссия в лице своих товарищей по мере сил и возможности твердо и неуклонно шла по пути поставленных ей задач.

В настоящее время в силу внешних и внутренних условий перед нами стоит перспектива колоссального увеличения работы как в количественном отношении, так и в смысле интенсивности ее.

Отечественная контрреволюция при содружестве и почти открытой поддержке мирового империализма, с одной стороны, с другой — капиталисты и спекулянты также, как отечественные, так и иностранные, определенно стремящиеся внести полную разруху и экономическое закабаление нашей страны, и, наконец, недобросовестное, преступное отношение к своим обязанностям со стороны некоторых должностных лиц, примазавшихся к революционным партиям и Советской власти, — вот основные факторы текущего момента, делающие работу ВЧК не только значительной по объему, но и крайне важной в общегосударственном смысле.

От полноты, интенсивности и своевременности мероприятий, принимаемых ВЧК, зависит, быть может, самое бытие Советской республики.

Работники Комиссии, уже перегруженные работою, в течение нескольких месяцев оторваны, ввиду своей занятости, от какого бы то ни было общения со своей партией, Советами и массами. Связь же эта необходима и для успешности работы Комиссии и для привлечения самих масс к этой работе, без чего труды ВЧК не могут быть плодотворны.

Мы просим вас, товарищи, отчетливо уяснить себе изложенные положения, проникнуться их значением и прийти к нам с братской поддержкой путем присылки новых работников в нашу Комиссию.

Знаем, что и вы не богаты работниками, но уверены, что все изложенное выше дает нам право и уверенность, что хотя бы за счет напряжения своих сил вы не откажете в помощи и дадите необходимое пополнение из своих рядов в лице наиболее идейных ответственных товарищей для тяжкой, но необходимой работы защиты нового строя, нашей рабочей революции.

С товарищеским приветом от лица всей Комиссии

Председатель Ф. Дзержинский. Управляющий делами ВЧК Пятницкий.


Из протокола заседания ЦК РКП(б) об усилении ВЧК новыми товарищами.

18 мая 1918 г.

Чрезвычайная комиссия.

Тов. Дзержинский выясняет острый недостаток в надежных товарищах в чрезвычайной комиссии, собственную усталость и проч. Решено усилить комиссию новыми товарищами. Перевести т. Лациса из Комиссариата по внутренним делам в чрезвычайную комиссию, поручить Свердлову переговорить с т. Яковлевой, Стуковым для привлечения их к заведованию отделом по борьбе с контрреволюцией при чрезвычайной комиссии.


Из объявления ВЧК о борьбе с бандитизмом.

18 мая 1918 г.

Поставив себе задачей очищение Москвы и ее окрестностей от преступного элемента, Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией решила в планомерных облавах захватить всех рыцарей уголовного мира. Для этой цели был использован боевой отряд ВЧК, и в ночь на 15 мая был оцеплен район Верхней и Нижней Масловки.

Между прочим, был захвачен ряд бандитов, терроризировавших Москву дерзкими нападениями. По производству дознаний выяснилось, что задержанные являются участниками ограбления военно-промышленного комитета по М. Дмитровке, где налетчиками захвачено было 250 тысяч рублей. Та же шайка ограбила кооператив Земского союза в Лебяжьем переулке на 196 тысяч рублей. Ею же совершен

дерзкий набег на контору братьев Бландовых на Варварской площади, где взято свыше 40 тысяч рублей.

Членами этой шайки совершен ряд других грабежей на сравнительно меньшие суммы. Банда, захваченная в ночь с 14 на 15 мая, обладала обильным боевым снаряжением (винтовки, револьверы, бомбы) и отличалась широкой предприимчивостью…

При обыске у некоторых бандитов, между прочим, найдены трубки с хлороформом. Дознанием установлен длинный перечень притонов, укрывающих бандитов, для поимки которых приняты соответствующие меры. На месте преступления пойманы и после допроса расстреляны следующие бандиты (следует список).


Объявление организационного бюро о созыве Всероссийской конференции чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией.

30 мая 1918 г.

Происшедшие события на Украине усилили и укрепили российскую контрреволюцию и спекуляцию.

Контрреволюционеры, спекулянты, жулики разного рода, пробравшиеся в советские учреждения, за последнее время действуют самым беспощадным и наглым образом, что при обостренном продовольственном кризисе, хозяйственной и железнодорожной разрухе, с одной стороны, и желании и необходимости справиться с этим голодом и разрухой со стороны Советской власти — с другой, диктует необходимость создания при Советской власти на всем пространстве Советской России сильных, специально приспособленных органов борьбы, которые повсеместно, в тесном контакте могли бы вести самую беспощадную борьбу со всеми врагами Советской власти.

Принимая все это во внимание, Всероссийская чрезвычайная комиссия наметила план организации таких боевых органов при Советах, каковыми должны явиться повсеместно чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией. Для этого ею созывается на 10 июня с.г. Всероссийская конференция всех существующих при областных и губернских Совдепах чрезвычайных комиссий. Там, где еще таковых нет, Совдепы должны немедленно приступить к их организации, там же, где к этому времени таковые комиссии не успеют сорганизоваться, должны представителей прислать Совдепы. Норма представительства — по 2 человека от каждой комиссии или Совдепа. Порядок дня:

1. Отчет ВЧК (Общее заседание).

2. Выработка конструкции чрезвычайных комиссий — сюда входит: общее строение комиссии, органов борьбы от всероссийского до волостного, порядок подчинения и контроля. (Секция).

3. Меры борьбы с контрреволюцией и спекуляцией, очищение советских организаций от примазавшихся элементов и борьба с бандитизмом и контрреволюционной печатью. (Общее заседание).

4. Постановка разведки. (Секция. Общее заседание).

5. Постановка делопроизводства и ведение дел. (Секция).

6. Финансовый вопрос.

7. Организация вооруженной силы.

8. Организация информации и связи.

9. Создание печатного органа чрезвычайных комиссий. На конференции должны быть следующие секции: а) организационная, б) по организации разведки, в) общая.

Делегатами могут быть только коммунисты (большевики) и левые социалисты-революционеры.

Все делегаты должны привезти с собой письменные доклады по контрреволюции, спекуляции и преступлениям по должности Советских властей.


ВЫСШАЯ МЕРА — РАССТРЕЛ

Сообщение ВЧК об аресте спекулянтов-попов.

2 июня 1918 г.


Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем накрыта компания попов, занимающихся темными делами.

Комиссар Всероссийской чрезвычайной комиссии, явившись для обыска на квартиру известного миссионера-священника Восторгова, застал компанию за бутылкой коньяка. На столе лежала кучка золотых крестов, ожерелья, брошки, ордена и другие золотые вещи. В квартире Восторгова оказался епископ Ефрем, который за свою черносотенную агитацию был арестован Забайкальским Советом и выслан в Петербург в распоряжение чрезвычайной комиссии. Чрезвычайная комиссия освободила тогда епископа, взяв с него слово, что он не будет заниматься политикой. За бутылкой коньяка оказался священник Карнеев, редактор черносотенного журнала “Церковность”, бывший присяжный поверенный Крутицкий и петербургскийкупец 1-й гильдии Погарев.

Выпивка происходила по случаю незаконной продажи миссионерского дома на Неглинном проспекте. Отец Восторгов, запродав ранее дом некоему Когану, пытался продать его вторично Погареву. Продажа состоялась с благословения патриарха Тихона.

У священника Восторгова найдено 2 револьвера, а священник Карнеев бросил во время обыска свой револьвер в помойное ведро. Выяснилось, что Восторгов торговал золотыми наперстными крестами. Кроме того, установлена связь этой компании с Тобольском. Сердобольные попы хотели переслать значительные суммы Николаю Романову.


Сообщение ВЧК о расстреле за государственную измену АЛ. и ВЛ-Череп-Спиридовичей.

2 июня 1918 г.

По постановлению Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией от 31 мая 1918 года расстреляны за государственную измену и незаконную сделку по продаже акций на 5 миллионов Александр Артурович и Владимир Артурович Череп-Спиридовичи, бывшие офицеры лейб-гвардии Семеновского полка и директора правления Веселянских рудников и “Чистяково-ан-трацит”, а также их комиссионер и биржевой маклер Борис Сергеевич Берлисон.


Постановление СНК об организации чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте.

16 июля 1918 г.

Для успешной борьбы с возрастающей контрреволюцией на Восточном внутреннем фронте в связи с чехословацким выступлением Совет Народных Комиссаров поручает Лацису организовать при Совете Народных Комиссаров Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте.

Все комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Советах прифронтовой полосы непосредственно подчиняются ей.

Председатель Совета Народных Комиссаров

В. Ульянов (Ленин).


Из приговора военной коллегии Верховного трибунала при ВЦИК по делу одного из организаторов Ярославского мятежа в июле 1918 г. АЛЛерхурова.

19 июля 1922 г..


Перхуров Александр Петрович, бывший генерал-майор, вступив в марте месяце 1918 года в контрреволюционную организацию, именовавшуюся “Союзом защиты родины и свободы”, во главе которой стоял Б.Савинков, и состоя начальником центрального штаба Союза, являлся активным руководителем и организатором в контрреволюционных целях в ряде городов Советской республики вооруженных восстаний, направленных к свержению рабоче-крестьянских Советов и рабоче-крестьянского правительства, в осуществлении чего он, Перхуров:

1) через члена центрального штаба Дихгоф-Деренталя вошел в сношение с представителями иностранных государств, в частности, с представителем Франции Нулансом и представителем чехословаков Масариком, склоняя их на вооруженное нападение на территорию РСФСР, и получал от них денежные средства на организацию восстаний внутри республики, т. е. совершил деяние, предусмотренное ст. 59 Уголовного кодекса;

2) находясь в должности начальника штаба центральной организации “Союза защиты родины и свободы”, объединял и руководил деятельностью местных организаций Союза в городах Ярославле, Рыбинске, Муроме, Калуге и других, поддерживая с ними связь и снабжая их оружием, деньгами и людьми.

В целях идейного объединения местных организаций выработал и распространил программу организации, в которой ближайшей задачей поставил свержение существующего правительства и организацию твердой власти, непреклонно стоящей на страже национальных интересов России, воссоздание старой армии с восстановлением прав старого командного состава с целью продолжения войны с Германией, опираясь на помощь союзников, т. е. совершил преступное деяние, предусмотренное ст. 58 Уголовного кодекса;

3) разработав план вооруженного восстания в г. Ярославле и удерживая его в течение двух недель, встав во главе его, лично руководил захватом артиллерийского склада и разоружением воинских частей в ночь на 6 июля 1918 года, и, опираясь на вооруженную силу из бывших офицеров, учащейся молодежи и городской интеллигенции, захватил в свои руки г. Ярославль, обрекая город всем ужасам осажденной крепости, следствием чего была гибель многих сотен граждан и полное разрушение одной части города, и, войдя в тесную связь с местными лидерами РСДРП (меньшевиков) в лице Дющен, Богданова и Савинкова и с местным эсером Мамыриным, выпустил к населению г. Ярославля и губернии постановление об упразднении всех органов и постановлений Советской власти, как центральной, так и местной, а также и постановления Временного правительства об организации земельных комитетов, губернских и уездных комиссаров и о восстановлении губернских и уездных земств, городских управ, волостных старшин, уездных начальников, стражников, окружных судов, и пр.; в частности, в осуществление этого назначил городскую управу г. Ярославля во главе с городским головой домовладельцем Лопатиным, бывшим в этой должности до февральской революции, членом партии кадетов, в составе членов управы Горелова (кадета), купцов Каюкова и Кузнецова, присяжного поверенного Меш-ковского (меньшевика), Соболева, бывшего члена управы до февральской революции, и, включив в нее рабочего-меньшевика Абрамова, совершил деяние, предусмотренное ст. 58, ч. 1 Уголовного кодекса;

4) в первый же день восстания допустил убийство окружного военного комиссара т. Нахимсона и председателя городского Совета т. Закгейма и, произведя массовые аресты граждан г. Ярославля по подозрению в сочувствии Советской власти, посадив их в количестве нескольких сот человек на баржу и поставив эту баржу посреди реки Волги, тем самым обрек на мучения и голодную смерть сотни арестованных, находившихся там в течение 13 дней, т. е. совершил, деяния, предусмотренное ст. 58, ч. 1 Уголовного кодекса;

5) видя бесцельность затеянной авантюры, опасаясь возмездия и не получив обещанной поддержки из Рыбинска от находившегося там Савинкова и не дождавшись помощи от ожидавшегося десанта союзников в Архангельске, Перхуров вместе со своим начальником штаба генералом Афанасьевым и рядом своих ближайших помощников бежал 17 июля под видом вылазки из Ярославля и, добравшись до Казани, в то время уже захваченной чехословака-ми, принял активное участие в обороне города от Красной Армии, получив назначение начальника боевого участка, в каковой должности оставался до отхода из Казани бело-чехов, т. е. совершил деяние, предусмотренное ст. 60 Уголовного кодекса;

6) с сентября 1918 по март 1920 годов продолжал вооруженную борьбу с Советской властью, занимая ответственные командные должности в рядах так называемой народной армии, а в дальнейшем в армии адмирала Колчака, состоя командиром отдельной Казанской бригады и начальником отдельных партизанских отрядов, действующих в тылу Красной Армии и Сибири, т. е. совершил деяние, предусмотренное ст. 60 Уголовного кодекса;

7) скрыв свое участие в организации мятежа от органов Советской власти и будучи принят на службу в штаб ПРИУРВО, принял в мае 1921 года через подполковника Голованенко, бывшего офицера армии Колчака, предложение вступить в контрреволюционную организацию, имевшую своей задачей, опираясь на находившиеся в районе Екатеринбургской губернии банды, поднять вооруженное восстание в целях свержения Советской власти, т. е. совершил деяние, предусмотренное ст. 60 Уголовного кодекса…

На основании вышеизложенного… Военная коллегия Верховного трибунала ВЦИК приговорила: Перхурова Александра Петровича, 46 лет, бывшего генерал-майора, окончившего академию Генерального штаба, потомственного дворянина Тверской губернии, на основании ч. 1-й 58, 59 и 60 ст. Уголовного кодекса, подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять…


Сообщение газеты “Известия” о деятельности Курской чрезвычайной комиссии.

2 августа 1918 г.

В Курске всякие контрреволюционные явления подавляются в корне. В связи с агитацией социал-предателей были произведены обыски и аресты. Бывшие офицеры и военные чиновники взяты на учет. Запрещено ношение и хранение всякого оружия и взрывчатых веществ без разрешения комиссии.

Комиссия объявила беспощадную войну спекулянтам и мародерам. Ей удалось раскрыть и уничтожить крупные спекулятивные махинации; была раскрыта “панама” сахарозаводчиков, которые производили постный сахар и продавали по спекулятивным ценам. Недалеко от Курска существуют сахарные заводы, на них спекулянты добывали сахар и гужом доставляли в города, где и продавали по 180–240 рублей за пуд. На заводах комиссия конфисковала до тысячи пудов сахара. Спекулянты арестованы и предаются суду. “Панама” раскрыта и с кожевенными товарами.

По своему теперешнему положению Курская губерния находится “на границе”, это осложняет работу комиссии. На станциях Желабовка и Беленихино учреждены пограничные чрезвычайные комиссии.


Из сообщения газеты “Известил” о контрреволюционной деятельности церковников во главе с митрополитом.

8 августа 1918 г.

Как ни стараются контрреволюционеры, им все никак не создать лозунгов, способных объединить массы против советской позиции.

Затасканные патриотические лозунги “Союза русского народа” разбиты окончательно ходом мировой бойни, доказавшей, что для буржуазии нет отечества, если дело касается интересов кармана, и у контрреволюционеров ныне остается только один путь — это использование религиозного чувства несознательных масс.

На этот путь контрреволюция теперь и становится. Эту последнюю лазейку первыми открыли кадеты, решившие ввести в ряды православной церкви “государственную организацию” для обработки широких масс. Об этом есть документы в деле Самарина и в особенности в деле “Союза спасения родины и свободы”.

Московская уездная чрезвычайная комиссия раскрыла новое дело, на этот раз монашествующего духовенства, дело, чрезвычайно ярко подтверждающее наше априорное положение.

Вот с чего началось это дело.

Представители Люберецкого районного Совдепа явились в Николо-Угрешский монастырь и потребовали предоставления в порядке конской мобилизации имеющихся в монастыре лошадей для нужд военного комиссариата. Принявший представителей Советской власти настоятель монастыря вызывающе заявил, что “вашей Советской власти не признаю, а поэтому делайте все, что хотите, грабьте без моего согласия”. При этом игумен заявил, что он даже не желает входить в обсуждение этого вопроса. Представители Советской власти направились к митрополиту Макарию, проживавшему в этом монастыре. Митрополит выслушал требование о подчинении декрету и попросил подождать ответа полчаса. А в это время, как пишет в докладе представитель Совета, монахи послали гонцов к окрестным крестьянам, чтобы натравить их на представителей Советской власти. Эти гонцы уверили крестьян, что большевики грабят монастырь, убивают духовенство и т. п.

Собралась толпа крестьян, преимущественно кулаков, пригородных огородников, и, возбуждаемая подозрительными личностями, проживавшими в монастырской гостинице, избила представителя Совета, а личности из монастырской гостиницы все время подзадоривали толпу, крича: “Смерть большевикам!”

Убийство было предупреждено самоотверженным выступлением крестьянина Гусева, разъяснившего толпе, что сначала необходимо подробно разобрать все дело. Представитель Советской власти был заключен в пожарный сарай, где и просидел несколько часов, пока не пришла окрестная деревенская беднота и не освободила заключенного.

Тем временем монахи, как будто ничего не случилось, явились в Люберецкий Совдеп и возбудили ходатайство об оставлении всех лошадей при монастыре, уверяя, что “лошади никуда не годятся”. Когда им было отказано, они вызывающе заявили, что будут жаловаться.

Уездная чрезвычайная комиссия, получив донесение о всем происшедшем в монастыре, обратила на это особое внимание. Она установила, что в монастырской гостинице приютилось много белогвардейских элементов из г. Москвы, которые развивают, прикрываясь религией, энергичную противосоветскую пропаганду среди местных крестьян.

Кроме того, установлено, что покои митрополита Макария — скрытый штаб черносотенцев, откуда исходят черносотенные листовки, проекты, воззвания и пр.

Уездная ЧК постановила произвести в монастыре обыск Обыск начался с покоев самого митрополита Макария, во время которого обнаружено много документов, свидетельствующих о его контрреволюционной деятельности.

На письменном столе найдено только что составленное воззвание к православному русскому народу по поводу смерти Николая II…

..Другие документы, так сказать, организационного характера.

В этом штабе разрабатывались проекты различных православных организаций для объединения на религиозной платформе с целью противосоветского переворота. Найден проект организации государственной власти и государственного строя путем создания специально для этой цели союза приходских общин, подписанный ИК Всероссийского совета приходских общин.

Пункт 1 этого проекта гласит, что все выборы и всякое представительство в России должны осуществляться через приходские общины, чтобы таким образом создать действительную, могущественную и единую власть в стране, каковой может быть только власть, опирающаяся на религиозное чувство масс.

Этот ИК подготавливал Всероссийский съезд приходских общин для разрешения вопросов о спасении родины, о борьбе с врагом как в тылу, так и на фронте, об организации новой государственной власти, об окончательном устроении Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Всероссийского совета приходских общин.

При этом архипастырям предлагалось создавать такие приходские общины и приступить к немедленной активной работе по подготовке масс. Это циркулярное обращение было подписано председателем В.Полянским, непременным членом Н.Веригиным и членом предсоборного совета А.А.Попковым.

В дальнейшем из найденных документов выяснилось, что митрополит Макарий состоит почетным членом Московского общества военной агитации по укреплению православной веры в России.

Найден также ряд воззваний этого определенно контрреволюционного общества, подписанный председателем М. Соломянским.

В воззвании самого митрополита Макария к православному русскому народу по поводу прославления памяти патриарха Гермогена народ призывается “восстать на защиту святой церкви от насилия большевиков…”

Из документов, найденных в покоях настоятеля, обращает на себя внимание устав этого общества военной агитации, а также программа и устав “Крестьянской социалистической партии”.

Эта партия стремится на религиозной платформе поднять массы против Советской власти, выдвигая меньшевистско-эсеровские лозунги защиты пресловутой “учредилки” и христианского смирения перед буржуазией.

Из бумаг видно, что председателем этой партии является “рабочий” Ф.И.Жилкин и вторым председателем — И.И.Глазунов.

Имеется затем устав серафимовского религиозного общества, организованного для религиозно-политической агитации в массах.

Весьма характерно, что по уставу членами этого общества могли быть лица, внесшие не менее 5 тысяч рублей.

Основатель этого общества — Ф.В.Порохов. Общество хотело создать собственную типографию для печатания листовок и воззваний.


Воззвание В ЦИК в связи с покушением на В.И Ленина.

30 августа 1918 г. 10 час. 40 мин вечера.

Всем Советам рабочих, крестьянских, красноармейских депутатов, всем армиям, всем, всем, всем.

Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на товарища Ленина. Роль товарища Ленина, его значение для рабочего движения России, рабочего движения всего мира известны самым широким кругам рабочих всех стран.

Истинный вождь рабочего класса не терял тесного общения с классом, интересы, нужды которого он отстаивал десятки лет.

Товарищ Ленин, выступавший все время на рабочих митингах, в пятницу выступал перед рабочими завода Михельсона в Замоскворецком районе г. Москвы. По выходе с митинга товарищ Ленин был ранен. Задержано несколько человек, их личность выясняется.

Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов.

Призываем всех товарищей к полнейшему спокойствию, к усилению своей работы по борьбе с контрреволюционными элементами.

На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит еще большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции.

Товарищи! Помните, что охрана ваших вождей в ваших собственных руках. Теснее смыкайте свои ряды, и господству буржуазии вы нанесете решительный и смертельный удар. Победа над буржуазией — лучшая гарантия, лучшее укрепление всех завоеваний Октябрьской революции, лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса.

Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих постах. Теснее ряды!

Председатель ВЦИК Я. Свердлов.


ПЕТЕРС РАСКРЫВАЕТ ЗАГОВОРЫ

Сообщение ВЧК об окончании следствия по делу о крупном центре спекуляции — “Российском Союзе торговли и промышленности”.

30 августа 1918 г.


Заведующий следственной части отдела по борьбе со спекуляцией ВЧК т. Закс закончил следствие по делу о “Российском союзе торговли и промышленности для внешнего и внутреннего товарообмена”. Дело будет передано на рассмотрение Верховного Революционного трибунала.

Союз был учрежден в 1914 году князем Щербатовым, профессором Федоровым, Сытиным, Грибовым и другими. Его членами состояли видные общественные деятели, профессора, адвокаты и крупные негоцианты. Союз широко рекламировал свою деятельность и издал целый ряд брошюр по поводу своего учреждения. Союз имел целью ознакомление русских торговцев с рынками славянских стран и, наоборот, должен был изучать условия сбыта товаров на русских и иностранных рынках — словом, способствовать развитию внешнего и внутреннего товарообмена.

Однако материалы, собранные ВЧК, показывают другое. Под фирмой союза процветала безудержная спекуляция и расхищение народного добра. Это признают и видные члены, основатели союза, например, ИД.Сытин в своих показаниях констатирует, что союз стал хиреть, не успев развиться, и что он заявил о своем выходе из правления союза и года два, как перестал посещать заседания. Сытин заявляет, что к этому последнему периоду и могут относиться злоупотребления, о которых велось следствие.

Первые сведения о спекуляции в “Российском союзе торговли и промышленности” поступили в апреле с.г., и с тех пор за союзом и его деятельностью было организовано секретное наблюдение.

Наблюдение выяснило, что помещение союза — не столько контора торгово-промышленного предприятия, сколько место встречи различных “торговых людей”, нечто заменяющее биржу, где собираются торговые агенты, комиссионеры и другие лица, занимающиеся спекуляцией.

Центром союза был товарный отдел, которым заведовал инженер Богатырев. Там предлагались для продажи: мука, крупа, сахар, чай, металлы и пр., и все в громадных количествах. Инженеры Богатырев и Сюдзинский предлагали разным складам большие количества товаров, подлежащих учету.

Когда все это выяснилось, в конторе союза был произведен обыск и обнаружено множество заявлений, в которых различные лица и фирмы предлагали союзу самые разнообразные товары. В торговых книгах после Октябрьского переворота никаких записей не велось.

На основании данных, полученных при обыске, были арестованы члены правления и мнимые торговцы и посредники: Дежур, Шереметьевский, Валерьянов, Крейнес и другие — всего 17 человек, а позднее было арестовано еще 12.

Из следственного материала видно, какое громадное количество товаров прошло в разное время через руки союза. Были одновременные предложения таких партий товара: 200 тысяч пудов металла через акционерное общество “Келлерт” (председатель правления Крейнес), 700 тысяч пудов чая от Губкина и Кузнецова, 13 тысяч пудов мыла от завода Акшинази, Столкинда и Давыдова, 35 тысяч пудов смазочных масел от торгдома Горфельд, затем 10 миллионов пудов пшеничной муки, 100 тысяч банок консервов, 10 тысяч пудов сахара и тд. Немалую роль в этих операциях играл “штаб металла”, реорганизованный из прежнего “Фрон-тометалла”.

Спекулировали не только товарами, ускользнувшими от учета, но и казенным имуществом, оставшимся после демобилизации армии, поэтому обвинение будет формулировано не только за спекуляцию и сокрытие товаров от учета, но и за расхищение народного достояния, за преступления по должности.

К ответственности привлекаются видные промышленники и биржевые тузы, в том числе Крашенинников, Тахта-миров, Валерьянов, Воронов, Яблонский, Аганьев, Крейнес, Тарнопольский, Раговин и другие — всего 29 человек.

Весь богатый материал, ужасающий по бесстыдству и наглости, будет подробно опубликован и освещен на заседаниях Верховного Революционного трибунала.


Сообщение ВЧК об издании специального еженедельного журнала.

31 августа 1918 г.

ВЧК по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией в целях установления надлежащей организационной связи между всеми ЧК Советской республики предполагает в скором времени приступить к изданию специального еженедельного журнала, предназначенного для идейного руководства из центра и для непосредственного инструктирования по очередным вопросам.

Необходимость такого журнала выяснилась в связи с запросами, получаемыми ВЧК от местных ЧК

В этом журнале будет введен отдел по исторической систематизации всех материалов, освещающих классовую борьбу в русских условиях.


Сообщение газеты “Известия” о раскрытии контрреволюционной организации на юге Украины,

29 октября 1918 г.

Благодаря бдительности чрезвычайной комиссии Западной области выяснились весьма интересные подробности тайных организаций “Южной армии”, действовавших в местностях, расположенных вблизи демаркационной линии.

Агенты этих тайных организаций работали на важнейших железнодорожных пунктах для вербовки членов и отправки их на Украину с подложными документами. Ответственные должности заведующих пропускными пунктами и вербовщиков занимали бывшие офицеры в чине не ниже капитана.

Удалось выяснить местонахождение этих организаций и их состав; из захваченной переписки установлено, что всей этой организацией руководит белогвардейский союз “Наша родина”, находящийся в Киеве. Приказы подписаны исполняющим должность начальника главного бюро генерал-майором Шульгиным; полковник Чесноков назначен начальником главного бюро по набору добровольцев. В приказе № 2 указаны главные пункты явки добровольцев: Харьков, Полтава, Екатеринослав; во главе этих трех пунктов стоит полковник Домашнее. Затем идут следующие этапные пункты: Минск, Псков, Бердичев, Житомир. Кроме заведующих этапными пунктами и вербовщиков, имелись еще “курьеры”, которые по делам организаций разъезжали по всей Советской России. По раскрытии организации главные агенты, оперировавшие в Советской России, подверглись расстрелу.

В забранной переписке найден устав этой тайной организации, освещающий ее цели. Вот некоторые выдержки из него:

1. Цель и назначение организации “Наша родина” — борьба с большевиками, восстановление в России монархии. Армия не может сейчас задаваться широкими политическими задачами, когда внешний враг, “Интернационал”, душит коренное русское население, а потому границы будущей России и та или другая форма правления, но непременно монархическая, могут быть только установлены после изгнания большевиков.

2. Командный состав. Во главе корпуса ставится генерал, находящийся во власти большевиков, почему фамилия его в настоящее время не объявляется. Фамилия генерала в переписке обозначена цифрами 5327135721805496 и 524333772899611385454 (белогвардейский шифр).

3. Ход формирования. Все, какие возможно, силы направляются на места военных действий, где находится генерал Семенов, командующий первой дивизией. Вооружение производится на месте боевых действий.

4. Источник финансирования. Армия существует на деньги, добытые союзом “Наша родина” заимообразно. Деньги эти будут возвращены лицам, их ссудившим, по достижении нашей главной задачи — восстановления России.

5. Ориентация. Сперва выгнать большевиков, восстановить монархию, а потом уже разбирать наши внутренние дела своими русскими руками. Образ правления — монархия с народным представительством по двухпалатной системе, министерство ответственное, но не парламентарное.

После этого документа становится ясным, с какой целью буржуазия стремилась увезти свои деньги и драгоценности и почему бывшие офицеры пробираются на Украину с подложными документами.

Наши пограничные пропускные пункты должны усилить надзор и бдительность и решительными мерами предотвратить увеличение кадров активных врагов трудового народа. Любопытно было бы узнать скрытую под шифром фамилию генерала. Как известно, украинские монархисты тратили громадные суммы денег на освобождение одного известного генерала, арестованного на западной границе.


Постановление VI Всероссийского съезда Советов об освобождении некоторых категорий заключенных.

6 ноября 1918 г.

Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, казачьих и красноармейских депутатов в своем заседании от 6 ноября по предложению Совета Народных Комиссаров постановил:

1. Освободить от заключения всех тех задержанных органами борьбы с контрреволюцией, которым в течение двух недель со дня ареста не предъявлено или не будет предъявлено обвинение в непосредственном участии в заговоре против Советской власти или подготовке его, или в организации белогвардейских сил, или в содействии тем партиям и группам, которые явно поставили себе целью вооруженную борьбу против Советской власти.

2. Освободить от заключения всех заложников, кроме тех из них, временное задержание которых необходимо как условие безопасности товарищей, попавших в руки врагов. Необходимость дальнейшего содержания под стражей заложников такого рода для каждого отдельного лица может быть установлена только Всероссийской чрезвычайной комиссией. Никакая другая организация не имеет права брать заложников и содержать их под стражей.

3. Предписать всем революционным трибуналам и народным судам в срочном порядке пересмотреть списки осужденных ими лиц с целью применить досрочное освобождение в самых широких размерах в отношении тех из них, освобождение которых не представляет опасности для республики.

4. Поручить наблюдение за точным и неуклонным проведением этого постановления Центральному Исполнительному Комитету, а на местах — исполнительным комитетам местных Советов.

5. Ввести это постановление в действие по телеграфу.

Председатель VI Всероссийского съезда Советов

Я.Свердлов.

Секретарь Аванесов.


Запись беседы заместителя председателя ВЧК Я.Х.Петерса с корреспондентом газеты “Известия” об итогах работы ВЧК за год.

6 ноября 1918 г.

Всероссийская чрезвычайная комиссия создалась после конструирования всех комиссариатов. С упразднением Военно-революционного комитета почти вся ликвидационная комиссия его вошла во Всероссийскую чрезвычайную комиссию. Из первоначально назначенных семи товарищей только четверо — я, Дзержинский, Евсеев и Фомин — приступили к работе в ней, остальные привлечены были в разные комиссариаты.

Первой нашей задачей в то время была борьба с саботажем, разгон собраний саботирующих, арест руководителей их, конфискация имевшихся у них фондов и т. д. В тот момент политические контрреволюционные организации были слабы. Приходилось считаться лишь с отдельными группами контрреволюционеров, почти не связанных между собой единой организацией.

Такие группы, как “Организация белого креста”, “Черная точка” и другие, были вербовочными пунктами для Каледина и других контрреволюционных деятелей. Борьба с ними была легка и в первый период нашей работы отнимала относительно мало сил. После полной ликвидации саботажа Чрезвычайная комиссия занялась борьбой с хулиганством и бандитизмом, который принял тогда в Петрограде ужасающие размеры. Нам удалось арестовать князя Эболи с любовницей, и над ними — это было в феврале — были совершены нами первые смертные казни.

Вопрос о смертной казни с самого начала нашей деятельности поднимался в нашей среде, и в течение нескольких месяцев после долгого обсуждения этого вопроса смертную казнь мы отклоняли как средство борьбы с врагами. Но бандитизм развивался с ужасающей быстротой и принимал слишком угрожающие размеры. К тому же, как мы убедились, около 70 процентов наиболее серьезных нападений и грабежей совершалось интеллигентными лицами, в большинстве бывшими офицерами.

Эти обстоятельства заставили нас в конце концов решить, что применение смертной казни неизбежно, и расстрел князя Эболи был произведен по единогласному решению.

Борьба с бандитизмом поглощала все наше внимание до самого переезда в Москву. Тут мы натолкнулись на относительно мало распространенное в Петрограде явление — на густую сеть активно выступавших анархистских организаций. Последние в Москве представляли собой как бы вторую, параллельную Советской власти, власть: они выдавали ордера, имели черную гвардию и тд.

Мы решили проникнуть в анархические коммуны и после обследования их мы убедились, что громадное большинство членов этих коммун обыкновенные бандиты, ничего общего с идейным анархизмом не имеющие. Тогда мы решили приступить к разоружению этих коммун.

В одну ночь при помощи вооруженной силы мы блестяще выполнили эту задачу.

Следствие по делу анархистов доказало, что наше предварительное обследование не было ошибочным: среди арестованных не больше 5 процентов оказались идейными анархистами. Организованный нами вслед за тем уголовный подотдел занялся ликвидацией наводнявшей всю Москву фальшивыми деньгами шайки фальшивомонетчиков.

Только в Москве пришлось нам в своей работе считаться уже с организованными кадрами контрреволюции, которые первой своей задачей ставили дезорганизацию Советской власти. Об этой своей задаче специально говорят в одной из резолюций правые эсеры. Когда мы до того заговаривали о проявляющейся в этом направлении работе правых эсеров, наши же товарищи склонны были отнестись скептически к нашим уверениям. Но время показало и им нашу правоту. И нам пришлось для успешной работы усилить наш контрреволюционный отдел и разбить его на несколько подотделов.

В мае месяце мы раскрыли “Союз спасения родины и свободы”. При ликвидации этой организации перед нами вырисовалась картина объединения русской и мировой контрреволюции. Уже тогда мы увидели причастность к деятельности русской контрреволюции иностранного империализма. Последний не ограничивался помощью пассивной — снабжением деньгами, он приносил российской контрреволюции и помощь активную — людьми.

В конце мая при ликвидации этой организации нам ясны стали слова Бонар-Лоу, который сказал, что союзники выступят против Советской власти лишь в тот момент, когда образуется в России группа людей, которые позовут их на помощь в борьбе против большевиков. Из различных источников мы убеждались в том, что союзники деятельно занимаются организацией таких групп.

Когда возникли опасения занятия немцами Москвы, московская организация “Союза спасения” получила от союзников 3 миллиона рублей и переехала в Казань. При ликвидации этой организации выяснились и цели ее. Она думала сорганизовать силы в приволжских городах, организовать там правительство и продержаться до прибытия на помощь союзников. Уже в тот момент выяснилось, что вместе с ними выступят чехословаки, но, к сожалению, выступление последних предупредить было уже поздно.

По найденным адресам, паролям и т. п. были произведены аресты в Казани, Рязани и других городах, и организация “Союза спасения” была подавлена. В ней всего больше оказалось офицерства. Вся внутренняя структура ее была построена на военный лад. Только при ликвидации “Союза спасения” мы выяснили, что контрреволюционные организации — от правых эсеров до алексеевцев — объединены. Для этого объединения разных течений контрреволюционного лагеря выезжала арестованная в Казани жена бывшего министра Никитина.

После ликвидации “Союза спасения” наступило в нашей работе некоторое затишье, и опять мы отдались работе по внутренней организации. Созвана была конференция провинциальных чрезвычайных комиссий. Был предпринят целый ряд других мероприятий с целью сплочения сети разбросанных по всей России чрезвычаек в одно целое.

В начале июля мы узнали определенно — подозревали мы это давно, — что следы видных контрреволюционеров ведут в дипломатические представительства союзников, даже в союзные посольства. Узнали мы об этом, когда в поисках сотрудников союзники напали на наших агентов, приглашая их приступить к предательской работе. В течение почти полутора месяцев нами велась секретная слежка. Нам удалось войти в связь с посольствами и с их агентами во многих городах, но с раскрытием наших карт мы выжидали, однако опасность предательских выступлений в отдельных местах пришлось устранять, не выжидая раскрытия всего заговора.

Мы ликвидировали местные заговоры в Вятке и Вологде. При ликвидации заговора в Вологде (в середине августа) мы убедились, что главный штаб заговорщиков находится в союзных посольствах. В конце августа выяснилось после обысков у некоторых французов, что они думают после отъезда из Москвы оставить здесь контрреволюционный штаб. Для этой цели у американского консула было созвано специальное совещание. На этом совещании решено было направить свои усилия в трех направлениях:

1. Работа по дезорганизации Красной Армии путем подкупа, саботажа, воспрепятствования доставки продовольствия, а также путем разрушения транспорта и лишения всего населения продовольственных припасов.

Выполнение этой задачи и было поручено английскому офицеру Рейли. Последний обратился, между прочим, к т. Берзину; он понял, что латышские части, состоящие главным образом из пролетариев, представляют душу русской армии, ту часть, в которой раньше, чем в других, проснулась революционная дисциплина. Он хотел направить раньше всего свои усилия на деморализацию латышских частей и с этой целью вручил т. Берзину крупную сумму денег, услащая эти свои предложения рядом обещаний насчет будущего устроения Латвии и т. п.

2. Подрывная работа — взрывы Советов, поджоги продовольственных складов и тд. Эти задачи должен был выполнять французский офицер Вертамон.

3. Шпионаж. Организация последнего была поручена американскому торговому агенту Коломатиано, который создал широкий аппарат шпионажа. Его шпионы работали на ответственных постах в советских учреждениях, доставляя союзникам нужные им сведения. Так, например, Евгений Галицьш работал в трех учреждениях военного ведомства.

Обслуживали союзников еще и генерал Загорский, и Фриде. Все эти лица добросовестно освещали положение армии. С арестом Коломатиано шпионской организации был нанесен непоправимый ущерб. Вслед за ним мы могли уже приступить к аресту Локкарта и целого ряда других главарей шпионской шайки.

В данный момент чрезвычайная комиссия занята раскрытием новых нитей союзного заговора. Пока могу лишь сказать, что, например, поджог Казанского вокзала был совершен французами. По этому делу арестовано около 80 человек, и они предстанут перед гласным судом Высшего революционного трибунала, так как целый ряд подробностей этого дела представляет большой общественный интерес.

Такова в общих чертах деятельность Всероссийской чрезвычайной комиссии со времени ее возникновения.

Ближайшей нашей задачей является создание правильно организованной инспекции над всеми чрезвычайными комиссиями по всей России. Придется произвести — и мы будем это делать — сильнейшую чистку среди наших работников, ибо теперь основная наша задача — беспощадная борьба с контрреволюцией — требует сильнейшего напряжения всех наших сил.

В ближайшем будущем нам предстоит, может быть, выдержать последние и наиболее сильные удары. Для Советской России теперь в самой оголенной форме стоит вопрос: “Быть или не быть”. И мы используем подсказываемое нам опытом правило, в силу которого внутренняя контрреволюция поднимает свою голову, как только почует помощь извне, и направим к сокрушению ее все наши усилия.


Справка сотрудника ВЧК о деле бывшего хлопкового “короля” Потеляхова, уличенного в спекуляции.

25 ноября 1918 г.

Гражданин Потеляхов был арестован по подозрению в контрреволюции в апреле 1918 г.

При разборе дела выяснилось, что арестованный гражданин Потеляхов также и крупный спекулянт. До сих пор показаниями и документами бесспорно установлено следующее:

1. Гражданин Потеляхов перевел на имя германского подданного принадлежащие ему 2400 паев потеляховского товарищества. Паи эти отобраны у этого германского поданного ВЧК (покупная ценность их 30 миллионов рублей).

2. Гражданин Потеляхов купил в ноябре 1917 года ватную фабрику, но она почти не работала. С декабря 1917 года она не работает, между тем гражданин Потеляхов получил хлопок якобы для фабрики, а на самом деле хлопок продавал по спекулятивным ценам. До сих пор выяснено, что гражданин Потеляхов таким образом продал 213 вагонов хлопка.

3. Потеляховское товарищество, во главе которого стоит Потеляхов, продавало хлопок урожая 1916 года (Зб рублей за пуд) как хлопок урожая 1917 года (цена 118 рублей за пуд). В настоящее время производится дознание, каким образом Потеляхову удавалось обходить правила торговли хлопком и кто из служащих хлопкового комитета и Центротекстиля помогал ему в этом. Дело это тянется по следующим причинам:

1. Сложность дела, так как необходимо проверить не только книги гражданина Потеляхова, но и книги Центротекстиля, банка и фабрик, получавших хлопок от Потеляхова.

2. Отсутствие надежного переводчика, который мог бы перевести письма-отчеты Натаэля Потеляхова брату своему Рафаилу Потеляхову, также директору потеляховского товарищества.

В этих письмах мы находим ряд указаний, как Потеляхову удавалось обходить правила торговли хлопком. Письма писаны на древнебухарско-еврейском языке (РЭШИ).

Потеляхов был до сих пор допрошен 5 раз. За все время своего пребывания в Таганской тюрьме гражданин Потеляхов получал нормально свидания со своими родственниками. Но с переводом его в тюрьму при ВЧК он свиданий не получал. Мною послана записка в Контрольную ревизионную коллегию о возобновлении свидания.

Сотрудник ВЧК (подпись неразборчива).

Резолюция: т. Аванесову. Вот справка о деле хлопкового короля Потеляхова. Мы предложили отдать его родственникам, если они дадут за него на несколько миллионов хлопка.

26/XI Ф.Дзержинский.


Из сообщения газеты “Известия” о следствии по делу контрреволюционного заговора Локкарта.

26 ноября 1918 г.

Назначенное слушанием на 25 ноября дело Локкарта отложено на 28 ноября ввиду ходатайства защиты о предоставлении возможности обвиняемым, не владеющим русским языком, ознакомиться со следственным материалом на своем языке. Трибунал это ходатайство удовлетворил и постановил перевести заключение Обвинительной коллегии на французский, английский и чешский языки для вручения обвиняемым.

В деле выступят 14 защитников: граждане Полети, Вебер, Кажелаки, Гольдман, Кармель, Липскеров, Плевако, Тагор, Трестар, Кобяков, Михайловский, Сороколетов, Яку-лов и Савари.

Обвиняемые Локкарт, Гренар, Рейли и Вортомон от суда скрылись и будут судимы заочно. Суть дела Локкарта, как это уже раньше сообщалось в “Известиях”, заключается в следующем.

В августе нынешнего года английский посланник Локкарт и французский генеральный консул в Москве Гренар путем подкупа старались склонить командира 1-го дивизиона латышской стрелковой бригады Берзина перейти на службу к англо-французам и работать в том направлении, чтобы латышские стрелки восстали против Советского правительства и низвергли его. Доложив об этом председателю ВЧК Петерсу, Берзин по его поручению вступил в организацию заговорщиков с целью раскрыть все их намерения.

Обнаружилось, что согласно плану, выработанному одним французским генералом, два латышских полка должны были движением на Вологду способствовать захвату союзниками Северной области; одновременно оставшиеся в Москве латышские части должны были арестовать пленарное заседание ВЦИК вместе с председателем Совета Народных Комиссаров В.И.Лениным.

За содействие перевороту Локкарт и Гренар обещали Берзину до 5 миллионов рублей и выдали ему 1200 тысяч на организацию восстания, объяснив, что деньги они берут у богатых русских людей в обмен на чеки, по которым будет платить английское правительство.

Показание Берзина относительно намерений Локкарта и Гренара дополняет и развивает найденное ЧК при обысках письмо французского гражданина Рене Маршака к президенту французской республики Пуанкаре. Письмо написано под впечатлением одного из закрытых собраний в американском генеральном консульстве; в нем Рене Маршак предупреждает Пуанкаре о рискованности действий представителей английского и французского правительства, действий, направленных к тому, чтобы еще более обострить в России классовую и политическую борьбу, и обрекавших страну на ужасные страдания и голод.

Этот важный документ устанавливает, что Локкарт и Гренар, стремясь путем подкупа Берзина взбунтовать латышские войсковые части, одновременно развивали план взрыва мостов через реку Волхов, около Званки и около Череповца, с целью обезопасить латышские войска после захвата ими Вологды от удара петроградской Красной Армии и вместе с тем вызвать голод в Петрограде для создания недовольства против рабоче-крестьянского правительства.

На основании представленного Берзиньш материала был арестован целый ряд членов организации, осведомлявших главарей ее о политическом и военном положении каждой отдельной местности России. Уликами против обвиняемых служат их собственные признания в том, что они состояли на службе у главаря организации бывшего американского генерального консула Коломатиано, получая за труд от 500 до 1000 рублей в месяц, большинство обвиняемых утверждает, будто бы они не знали о преступных целях, с какими им предлагалось давать информации, и думали, что назначение сообщаемых ими сведений чистокоммерческое. Виновность их, кроме того, устанавливается вещественными доказательствами в виде найденных при обыске крупных сумм до 50 тысяч рублей, предназначенных, по показаниях подсудимого Загряжского, для уплаты агентам-шпионам.

С несомненностью устанавливают виновность заговорщиков письменные донесения шпионов, найденные в трости Коломатиано, шифр и ключ к нему; корреспонденция велась под флагом экономической и торговой информации; так, австрийцы назывались “металлургическая промышленность”, германцы — “сахарная”, мобилизация русских для немцев — “банковская операция”, дух войск — “положение и состояние сахара” и пр.

На основании следственного материала суду Верховного трибунала предаются следующие лица: бывший английский посланник Локкарт и бывший французский генеральный консул Гренар по обвинению в том, что они, вопреки международному праву и обычаю, использовали свое положение для создания в России контрреволюционной организации, причем в задачу их входило путем повреждения железнодорожных мостов и путей сообщения создать в стране волнения на почве голода и, пользуясь недовольством масс, при помощи подкупленных латышских войск свергнуть рабоче-крестьянское правительство Советской республики с целью реставрации буржуазно-капиталистического строя.

Лейтенант английской службы Сидней Рейли и бывший американский генеральный консул Коломатиано, проживавший по подложному паспорту Сергея Серповского, обвиняются в том, что, зная о планах Локкарта и Гренара, принимали непосредственное участие в их осуществлении, причем Рейли для подкупа латышских стрелков внес Берзину 1200 тысяч рублей.

Бывший подполковник А.В.Фриде, служивший в управлении начальника военных сообщений, и бывший генерал-майор А.А.Загряжский обвиняются в том, что они участвовали в создании Коломатиано организации в качестве ближайших его сотрудников.

А.В.Потемкин, бывший чиновник московской таможни, ГШ.Солюс, бывший полковник Генерального штаба, военный цензор Е.М.Голицын, студент Петроградского университета А.К.Хвалынский, корреспондент газет Д.А.Ишевский, бывший служащий в Центропленбеже Л.А.Иванов, чешский гражданин И.И.Пшеничко, бывшая служащая распорядительного отдела ВЦИК О.Д.Старжевская и бывший заведующий автомобильным складом Московского военного округа М.В.Трестар обвиняются в том, что они собирали сведения для Коломатиано и Рейли, пользуясь при этом своим служебным положением.

Артистка Художественного театра Е.Е.Оттен, бывшая надзирательница женской гимназии М.В.Фриде и бывшая директриса женской гимназии Ж.Моренс обвиняются в том, что они принимали участие в контрреволюционной организации в качестве посредниц по тайной передаче донесений, сводок и вообще корреспонденции.

Бывший генерал-майор П.Д.Политковский, чешские граждане Я.В.Шмейц, А.А.Лингард и С.Ф.Иеллинек обвиняются в том, что они укрывали агентов-шпионов и облегчали им работу по собиранию сведений.


БЕЗ АНГЛИЙСКИХ ШПИОНОВ НЕ ОБОШЛОСЬ

Корреспонденция коммунистов-сотрудников ВЧК в газету “Известия” о необоснованных нападках на работников Чрезвычайной комиссии.

28 января 1919 г.

Коллектив фракции РКП (большевиков) сотрудников ВЧК прислал нам следующее обращение (приводим его за недостатком места в извлечениях):

“Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией всегда были бельмом на глазу обывательщины и буржуазии. Зато в рабочих массах эти учреждения нашли горячий отклик Рабочие принимали активное участие в деятельности этих комиссий, они давали сведения о тайной и преступной деятельности контрреволюционеров, они указывали спрятанное буржуазией народное богатство, золото, зарытые ценности, оружие и пр. Без помощи рабочих чрезвычайные комиссии не сделали бы и половины своей работы, не сыграли бы той роли, какая им принадлежит в пролетарской революции.

Теперь изменилась политическая ситуация. Контрреволюционеры стараются проникнуть в советские учреждения. Саботирующая интеллигенция засела в канцелярии и кабинеты и теперь самодовольно носит звание советских сотрудников, и… очень многие успели приобрести единственно надежный во время пролетарской диктатуры паспорт — членский билет коммунистической партии.

С другой стороны, революция, твердой поступью двигаясь вперед, захватила более широкие слои общества. Острие революции, направленное вначале главным образом только против крупной буржуазии, постепенно задело также среднюю и даже мелкую буржуазию, которая, будто “примирившись” с пролетарской диктатурой, преспокойно занималась… самой необузданной спекуляцией.

Одновременно с этим в списках арестованных чрезвычайными комиссиями все чаще попадаются и советские работники: соответствующие учреждения начали бомбардировать чрезвычайные комиссии разными ходатайствами о “необоснованных” арестах сотрудников и “категорическими” требованиями об освобождении таковых. Часто поступали поручительства, иногда подписанные коммунистами.

Начались неприятные инциденты. Работа в чрезвычайных комиссиях становилась непомерно трудной и неблагодарной. Приходилось бороться с врагом, который уже не находился в лагере противника, а сливался с нашими рядами.

При таких обстоятельствах, конечно, могли произойти ошибки, и, нельзя отрицать, ошибки были, еще больше нельзя отрицать, что они были особенно в маленьких провинциальных городах и чрезвычайных комиссиях. Здесь лишне спорить о том, правильна или неправильна была наша тактика.

Это разберет история. Вместо лишних слов мы еще раз указываем на массу резолюций о необходимости красного террора, еще раз подчеркиваем, что чрезвычайные комиссии проводили в жизнь не свои постановления, не свою тактику, не свою волю, а постановления и волю пролетариата, его органов власти, его авангарда — коммунистической партии. С презрением мы отворачиваемся от тех, кто теперь, как Пилат, умывает свои руки, с гордостью мы повторяем, что чрезвычайные комиссии не писали резолюций, а их осуществляли.

Но начатый поход продолжается. Отношения обостряются и доходят до того, что даже члены партии начинают выливать помои на головы сотрудников чрезвычайных комиссий. Чем это объяснить? Неужели коммунистическая партия против чрезвычайных комиссий? Она ведь может в любой момент их ликвидировать. Нет, коммунистической партии в целом такого упрека ставить нельзя. Поход ведет только определенный слой партии.

Здесь не идет речь о принципиальных спорах, где у каждого руки свободны, здесь речь не идет о ликвидации или реорганизации ЧК: в любое время то или иное постановление партии будет проведено в жизнь. Но, пока ЧК существуют, пока они функционируют в рамках, определенных партией, и проводят в жизнь постановления партии, пока отдельных их работников партийная дисциплина заставляет оставаться на своем посту, до тех пор они имеют право требовать, чтобы их не забрасывали незаслуженной грязью. Работа в чрезвычайных комиссиях необычайно трудна и ответственна.

Кто сам не сотрудничал в этих комиссиях, тому трудно представить, почему так часто отдельные сотрудники, даже коммунисты, попадают на скользкий путь и падают… Сами чрезвычайные комиссии их осуждают нередко на смертную казнь. Этот скользкий путь угрожает всем слабохарактерным, поступившим в ЧК и получившим ответственные посты.

Работая при таких неимоверно трудных обстоятельствах, где требуются непоколебимая воля и большая внутренняя сила, те сотрудники, которые, несмотря на ложную клевету и злорадно вылитые на их головы помои, продолжают свою работу незапятнанными, имеют еще большее право требовать, чтобы имя коммунистической партии не послужило завесой для деятельности темных, в лучшем случае, неопределенных и, без сомнения, пролетариату и революции враждебных элементов.

Вопрос этот должен быть поднят во всех организациях коммунистической партии, и партия в целом должна дать на это свой ответ.

От имени коллектива коммунистической партии сотрудников Всероссийской чрезвычайной комиссии Я. Петере, Ю. Янель, Шимкус.


Сообщение МЧК об упразднении районных чрезвычайных комиссий.

31 января 1919 г.

Коллегия Московской чрезвычайной комиссии в заседании 27 января с.г. постановила упразднить все районные ЧК в Москве.

С отделением МЧК от ВЧК миновала надобность в работе РЧК, так как вся работа по Москве концентрируется и распыление сил было бы только вредно. Районным ЧК дан срок до 20 февраля для ликвидации дел.


Корреспонденция в газету “Известия” о раскрытии Черниговской губернской чрезвычайной комиссией белогвардейского заговора в Городнянском и Черниговском уездах.

28 июля 1919 г.

Чернигов. 28 июля.

Губернской чрезвычайной комиссией раскрыт контрреволюционный заговор в Шроднянском и Черниговском уездах.

Главным руководителем является студент-медик Карл Лайке-Шантоль.

Заговор имел связь с деникинской армией, откуда приезжали представители Деникина для переговоров.

Ближайшими помощниками Лайке-Шантоля были офицеры, кулаки, помещики, гимназисты и попы. Раскрыты белогвардейские штабы в следующих местах: Чернигове, Городне, Ивашковке, Куликовке, Тупилеве, Выхвостове, Хриповке, Петрушине, Репках, Звеничеве, Средневе, Тереховке, Хлебовке.

В Городне штаб белых предполагал в ближайшие дни повести наступление на Чернигов, взять его и расстрелять всех советских работников, для чего штабом был составлен список.

Первое вооруженное выступление белых было в селе Хриповке, откуда белые двинулись в Городню, но были разбиты красными. Участников заговора около 100, из которых более половины арестовано. Найдены винтовки, револьверы, пулеметы, бомбы, пироксилиновые шашки.

Руководитель белых Лайке-Шантоль при попытке бежать из-под ареста убит. Расследование заговора ведется Чрезвычайным Революционным трибуналом.


Корреспонденция в газету “Известия” о раскрытии контрреволюционного заговора в Пензе.

16 августа 1919 г.

Пенза. 16 августа.

Губернской чрезвычайной комиссией раскрыт белогвардейский заговор. Во главе стоял поручик Волосов, сбежавший к Деникину. Заговорщики регулярно сносились с Деникиным и имели конспиративную квартиру, запасы оружия и динамита.

Большинство заговорщиков — дворяне, помещики и бывшие офицеры. Часть из них служила в советских учреждениях, часть — в Красной Армии. У многих заговорщиков найдены деникинские удостоверения, в которых они значатся начальниками отрядов народной армии, Заговорщики вели работу среди мобилизованных, и ими организовано было 27 июля выступление дезертиров и части мобилизованных. Из участников заговора 32 расстреляны и 20 отправлены в концентрационные лагеря.


Сообщение РОСТА о раскрытии органами ВЧК контрреволюционных заговоров в Киеве.

19 августа 1919 г.

Киев.

В Киеве открыты два контрреволюционных заговора.

Во главе одного стоял бразильский консул граф Пирро. В распоряжении организации имелось много оружия и военного снаряжения, которое доставлял заведующий оружием инженерных командных курсов Алфердов. Главной целью являлся захват советских учреждений Киева. Установлена связь заговорщиков с англо-французами. Участники заговора расстреляны.

Во главе другого заговора стояли петлюровские агенты: Стодоля и Корж. Они были в тесной связи с шайкой Зеленого и предполагали немедленно выступить как в Киеве, так и в прилегающих районах. Организация эта совместно с представителями кулачества должна была захватить Бахмач, Круты, Гребенку и Чернигов, чтобы объединиться потом с Киевом. В настоящее время план потерпел фиаско. Главные участники заговора арестованы и расстреляны.


Декрет СНК об обязательной регистрации бывших помещиков, капиталистов и лиц, занимавших ответственные должности при царском и буржуазном строе.

23 сентября 1919 г.

В момент самой напряженной борьбы рабочих и крестьян против восстановления свергнутой власти помещиков и капиталистов многие бывшие эксплуататоры, оставшиеся в пределах Советской России, продолжают свои всевозможные происки с целью помощи Деникину, Юденичу и другим царским генералам.

Заводчики и фабриканты на своем тайном съезде подготавливают захват фабрик и заводов, принадлежащих трудящемуся народу; бывшие помещики под видом советских сотрудников устраиваются в советских хозяйствах и восстанавливают местных крестьян против Советской власти; кадетские домовладельцы, бароны и бывшие князья устраивают заговор в самом центре Советской России.

Поэтому рабоче-крестьянское правительство в интересах самозащиты трудящихся масс находит необходимым, по примеру того, что им было сделано по отношению к военным специалистам, работающим в Красной Армии, открыто установить определенный и регулируемый законом контроль над бывшими помещиками и капиталистами, выяснить их наличность, местопребывание и их нынешнее занятие, рабоче-крестьянское правительство желает установить, оказывают ли эти бывшие эксплуататоры народа своими специальными знаниями действительную помощь трудящимся массам, как это делает громадное большинство военных специалистов — офицеров старой армии, добросовестно защищающих Советскую Россию. Исходя из этих соображений, Совет Народных Комиссаров постановляет:

1. Поручить Народному комиссариату внутренних дел немедленно произвести, на основании особой инструкции, регистрацию указанных выше элементов, за исключением тех из них, которые занимают командные должности в Красной Армии, как уже зарегистрированных.

2. Подвергнуть конфискации имущества и каре, полагающейся уличенным в государственной измене, тех из них, которые уклоняются от регистрации.

Подписали:

Председатель Совета Народных Комиссаров

Вл. Ульянов (Ленин).

Управляющий делами Совета Народных Комиссаров

В.Бонч-Бруевич.

Секретарь Л.Фотиева.


Сообщение газеты “Известия” о раскрытии контрреволюционного заговора Петроградского отделения “Национального центра”.

23 сентября 1919 г.

Ликвидация восстания, поднятого командным составом на Красной Горке 13 — 16 июня и имевшего своей целью сдачу Кронштадта и Питера вождю “Лиги убийц” генералу Юденичу, обнаружила существование на Петроградском боевом участке политической, военно-технической и шпионской организации, подготовившей и руководившей выступлением на Красной Горке. Приблизительно в то же время был убит нашим караулом при попытке перейти границу на лужском направлении бывший офицер Александр Никитенко, пробиравшийся в штаб белого генерала Родзянко. Он оказался членом Петроградской военной организации белогвардейцев. При обыске у убитого Никитенко было обнаружено в мундштуке папиросы письмо на имя генерала Родзянко, подписанное “Вик”.

По целому ряду данных удалось установить, что в Петербурге существует контрреволюционная организация “Национального центра”, состав которого исключительно кадетский. Эта организация объединяла деятельность многих антисоветских групп: “Союза возрождения”, “Союза освобождения”, а также всех военно-технических и чисто шпионских организаций.

Произведенные аресты дали богатый материал и раскрыли деятельность этих изменнических групп, предававших на каждом шагу русский трудовой народ. Главной фигурой петроградского “Национального Центра” оказался кадет Вильгельм Иванович Штейнингер, инженер, владелец патентной конторы “Фосс и Штейнингер”, бывший гласный Петербургской городской думы. При обыске у В.И.Штейнингера было захвачено письмо от Никольского — представителя организации при штабе Юденича — от 30 июня, пишущая машинка, на которой печатались донесения Юденичу и воззвания контрреволюционного характера.

Письмо Никольского начинается словами: “Дорогой Вик!”

После сообщения о том, каким образом поддерживать конспиративные сношения с той стороной фронта и, в частности, кому направлять шпионские донесения из Петрограда, Никольский пишет: “Мы очень просим Вас укрепить с ними (т. е. с передаточными инстанциями генерала Юденича) связь и поддерживать их, так как считаем их работу необходимой, а Вами пересылаемые сведения очень ценными и с чисто военной, и с политической точек зрения”. Дальше в письме сообщается о возможном сроке взятия Петрограда. “До сих пор, — пишет Никольский, — нельзя сколько-нибудь верно установить срок взятия Петрограда. Надеемся, не позже конца августа. Но твердой уверенности в этом у нас нет. Хотя в случае наступления давно ожидаемых благоприятных обстоятельств в виде помощи деньгами, оружием, снаряжением в достаточном количестве этот срок может сократиться”. В конце письма Никольский пишет Вику: “Весьма вероятно, что в ближайшие дни Юденич, с которым мы в полном единении, и все мы переедем на русскую почву, на тот берег, чтобы целиком вложиться в непосредственную работу”.

Письмо, найденное у пытавшегося перейти границу офицера Никитенко, подписанное “Вик” и адресованное генералу Родзянко, гласит:

“Генералу Родзянко или полковнику С. При вступлении в Петроградскую губернию вверенных Вам войск могут выйти ошибки, и тогда пострадают лица, секретно оказывающие нам весьма большую пользу. Во избежание подобных ошибок просим Вас, не найдете ли возможным выработать свой пароль. Предлагаем следующий: кто в какой-либо форме или фразе скажет слова “во что бы то ни стало” и слово “Вик” и в то же время дотронется правой рукой до правого уха, тот будет известен нам; и до применения к нему наказания не откажитесь снестись со мной. Я известен господину Карташову, у кого обо мне можете предварительно справиться. В случае согласия Вашего благоволите дать ответ по адресу, который Вам передаст податель сего. Вик”.

Арестованный В.И.Штейнингер вначале отговаривался почти полным незнанием задетых ходом следствия лиц и документов. Впоследствии, однако, он сознался, что кличка Вик относилась к нему и что он был центральной передаточной инстанцией между “Национальным центром” и генералом Юденичем.

Далее. На границе Финляндии были задержаны А.А.Самойлов, начальник разведывательного Сестрорецкого пункта, и П.А.Боровой-Федотов, агент этого же пункта, в действительности агент генерала Юденича. Оба они пытались бежать за границу. При задержании их Боровым было выброшено напечатанное на пишущей машинке письмо от 14 июля с.г. с обращением: “Дорогие друзья!” в зашифрованном виде и с подробнейшими сведениями о дислокации войск 7-й армии, о наличных огнестрельных припасах в базах этой армии, главным образом заключались сведения о группировках контрреволюционных сил в Москве и Петрограде, а также переговоры о способе сношений.

Показаниями Штейнингера и Борового установлено, что письмо от 14 июля и сведения военного характера переданы Штейнингером Боровому для переправы их в штаб Юденича и были отпечатаны в помещении, занимаемом В.И.Штейнингером, его братом К.И.Штейнингером и инженером П.В.Грековым, обозначенным в письме от 14 июля инициалами П.В.Г. В засаду, оставленную на квартире Штейнингера. попался вскоре бывший генерал Махов.

На допросе Штейнингера от 25 июля этот последний заявил, что никакого Махова (фигурировавшего в шпионских письмах под псевдонимом Махрова) он не знает и не может объяснить, каким образом генерал попал на его квартиру. Когда же Штейнингеру было указано, что Махов сознался в неоднократном посещении квартиры, то Штейнингер заявил, что Махов мог приходить по делам закрытой патентной конторы. В конце концов, однако, при допросе от 30 июля Штейнингер показал следующее: “Генерала Махрова, который в действительности генерал Махов Михаил Михайлович, мы считаем представителем Юденича”.

Кроме того, Штейнингер оговорил и ряд других лиц, что дало возможность и дальше разматывать клубок шпионских организаций.

В шифрованном письме от 14 июля 1919 года, найденном у Борового и исходившем от Штейнингера, имелись указания на существование белогвардейской организации в Москве. В письме, между прочим, сообщалось: “Здесь работают в контакте три политические организации: СЛИК и неизвестный вам еще “Союз освобождения России” (ядро кадетское), который, между прочим, издает листовки, играющие немаловажную роль. Препровождаем несколько его последних листовок.

В национальных левых все прежние люди, так как к нам вернулся пробиравшийся с Колчаком В.Г., коего временное отсутствие чувствовалось очень сильно. Все мы пока живы и поддерживаем бодрость в других.

Черносвитов арестован и содержится в Москве, где было несколько провалов тамошней военной организации. Агоренкову, арестованному по доносу или вследствие оговора кого-либо из военных, предъявлено обвинение в измене. В Москве голод, так что нет надежды на переезд кого-либо сюда. Москва же не отозвалась на наше письмо — приглашены согласно указаниям карт. Со смертью Геонасова и с израсходованием средств прекратилась наша связь с остатками этой военной осведомительной организации. Москва нам должна за три месяца. Остров и Москва говорят о каком-то миллионе…

Просим экстренным порядком все выяснить нам и, если можно, немедленно переправить деньги, иначе работа станет, между тем сейчас наша работа могла бы быть особенно полезной и ценной. Мы взялись за объединение всех военно-технических и других подсобных организаций под своим руководством…”

Это письмо обнаружило не только то, что кадетские заговорщики находились всецело на содержании у генерала Юденича, но и определенную связь петроградской группы с московской.

Произведенные в Москве обыски и аресты обнаружили существование двух организаций белогвардейцев: политической, возглавлявшейся кадетами, и военно-технической, вербовавшей своих сторонников из старого офицерства. Большие результаты в этом отношении дал обыск у известного московского кадета и домовладельца Н.Н.Щепкина, у которого на дворе, в деревянной стене, в жестяной коробке были найдены собственноручное донесение Деникину о дислокации наших войск, шифр, различные удостоверения и т. д.

Планы московских заговорщиков и кадетских шпионов Деникина ярче всего вырисовываются в следующем письме от 22 августа, адресованном по ту сторону фронта. Это письмо было найдено у Щепкина и написано лично самим Щепкиным.

“22/8 Н.С. от объединения “Национального центра”, “Союза освобождения” и Совета общественных деятелей.

Действия против большевиков разрознены: один фронт выступает, потом отходит, за ним второй и т. д. Эти толчки вредны. После каждого внутри страны взрывы террора и жертвы, а в занимаемых местах массовые расстрелы и разочарование населения. Предпочтительнее общий удар сразу. Хотя центр изнемогает и вымирает, но готов молча терпеть, если будет знать, что вместо толчков будет накоплена сила и месяца через два последует один общий удар и освобождение. Толчки и отступления создают представление бессилия и морально на руку большевикам.

В центре России — Москве — может наступить минута, когда начнется массовое избиение всех некоммунистов (пример Харькова, Киева). Население вынуждено будет взяться за оружие, ибо все равно умирать, и будет сделана попытка свергнуть иго. Это может быть недели через две. На этот случай вам надо подготовить нам помощь и указать нам, где ее найти и куда послать для установления связи на случай захвата нами…

Сообщите все технические данные, необходимые для сношения по радио. Вы можете все это сделать, сохраняя в секрете от нас весь план. Вы нам ничего никогда фактически не сообщали, утешая нас, как маленьких, обещаниями, мы изуверились… Просим нас поставить в известность о решении о нас Антанты, роль Англии, Польши, Финляндии, немцев и др. Какие состоялись соглашения. В Москве убеждены, что немцы ведут двойную игру, ведут переговоры с большевиками. Здесь постоянно бывает делегация немцев. Москва полна пленных немцев.

Сообщите, есть ли уверенность в спасении центра до наступления холодов. Не обманывайте надеждами. Если нет, так и скажите. Москва разбежится, так как жить без топлива и продовольствия нельзя, передайте Колчаку через Стокгольм, что Москвин прибыл в Москву с первой партией груза, остальных нет.

Без денег работать трудно. Оружие и патроны дороги.

Политические группы, кроме большей части меньшевиков и почти всех эсеров, работают в полном соглашении. Считают, что до Учредительного собрания не надо Временного правительства, достаточно Верховного правителя. Часть эсеров с нами. Вообще это партия разложения и не пользуется доверием у населения. Часть эсеров (Вольский и т. д.) откололась от ЦК и работает об руку с большевиками. Левая часть правых эсеров хвастается: послала организовать убийства Колчака, Деникина и еще кого-либо.

В ваших депешах давайте только то, за что ручаетесь.

Живем в страшной тревоге, начались бои у Деникина, опасаемся его слабости и повторений истории с Колчаком. Боимся верить слухам о разгроме Кронштадта адмиралом Бюти и гибели красных под Ямбургом. Настроение населения в Москве вполне благоприятно: рабочие будут пассивны в борьбе.

Дезертиры (зеленая армия) частично смогут быть использованы. Ваши лозунги должны быть: “Долой гражданскую войну”, “Долой коммунистов”, “Свободная торговля и частная собственность”. О Советах умалчивайте.

В Москву перебрались чрезвычайки из Петербурга и Киева: привезены заложники отовсюду. Что с Киевом, точно не знаем. С юга изредка дают вести с опозданием на полтора месяца и тоже только словесные. Утешение в посланиях Колчака, то совсем молчали. Не знаем, что думать. В Петрограде наши гнезда разорены, связь потеряна. Пишите и шлите прямо в Москву по адресам, указанным гонцом. Имена и адреса берегите, повсюду шпионы”.


Сообщение отдела печати народного комиссариата иностранных дел об английском шпионе Дюксе.

28 ноября 1919 г.

В материалах, опубликованных о раскрытом в Петрограде заговоре, упоминается английский агент Поль Дюкс, поддерживавший сношения с бывшими придворными и с руководителями “Национального центра”, финансировавший заговор и влиявший на подбор членов заговорщического белогвардейского правительства. Этот именно Поль Дюкс выступил теперь в лондонском “Таймс” с целой серией больших статей о Советской России. Как раз в тот момент, когда Антанта направляла Юденича на Петроград, в “Таймс” и других английских газетах того же направления поднялась новая бешеная кампания против Советской России и новая волна лжи и клеветы.

Главное место в этой кампании занял Поль Дюкс. Его, как якобы действительного знатока России, “Таймс” противопоставил профессору Гуду и депутату Малону. Характерно для Поля Дюкса то, что он разыграл из себя якобы рабочего, тред-юниониста, сочувствующего идеалу Ленина, любящего русские трудящиеся массы, долго среди них вращавшегося и знающего их насквозь. Эта лживая маска способствовала влиянию его статей на наивных читателей. Поль Дюкс якобы все время жил как рабочий среди рабочих, поступил в Красную Армию, находился в ней как рядовой красноармеец среди других красноармейцев и якобы знает насквозь все, что думает русский рабочий класс. Он якобы отправился в Советскую Россию для того, чтобы изучить на месте новый строи в самой гуще народной жизни.

Он рассказывает подробно, как он, человек, долго живший в России и отлично владеющий русским языком, переодетый русским крестьянином, перебрался ночью через реку, составляющую границу между Россией и Финляндией, и под видом крестьянина беспрепятственно дошел до Петрограда, где легко устроился на работу. Крайне коварно составленные, его статьи тем более могут действовать на легковерного читателя, что Поль Дюкс избегает в них тех крайностей чудовищной лжи, которой западный читатель перестал верить. Он не говорит ни о национализации женщин, ни о горах трупов на улицах городов, он не рисует ужасающих картин фантастических пыток в подвалах чрезвычаек — он старается ближе держаться к обыденной жизни, причем вся серия его статей имеет целью доказать, что коммунизм пользуется всеобщей ненавистью, что в Петрограде жаждут прихода Юденича, что вся Москва жаждет прихода Деникина, что белогвардейские лидеры являются народными героями и что весь русский народ жаждет, чтобы его покорила Англия.

Все это он иллюстрирует якобы слышанными им разговорами с отлично подделанными народными прибаутками. Именно тем он содействует впечатлению от своих статей, что сам прикидывается объективным наблюдателем, безобидным человеком, без задних мыслей.

Из опубликованных материалов мы теперь знаем, кто такой на самом деле Поль Дюкс. Агент английского правительства, способствовавший назначениям членов контрреволюционного правительства, вращавшийся в самой аристократической среде контрреволюции и сыпавший громадными суммами. Ловкий антоновский агент сумел на страницах “Таймс” прикинуться простачком, между тем как имеющиеся в наших руках материалы теперь сорвали с него маску. Перед нами оказывается один из самых активных и злостных руководителей подпольных заговоров и контрреволюционных наступлений на Советскую Россию. Надо надеяться, что этот поучительный случай поможет западному читателю меньше верить тем якобы рабочим и якобы тред-юнионистам, которых мировая реакция выдвигает вперед в своей кампании лжи и клеветы.


Телеграмма Ф.Э.Дзержинского с предписанием всем местным чрезвычайным комиссиям не допускать остановок железнодорожного движения.

28 декабря 1919 г.

Всем губчека, уездчека, рай-и УТЧ.

Ввиду участившихся снеговых метелей, от которых грозит приостановка железнодорожного движения, что в данное время грозит тяжкими последствиями для существования Советской власти, Всечрезком предписывает вам принять срочные меры для предотвращения хотя бы минимальных остановок железнодорожного движения.

О всех предпринятых мерах сообщать в ВЧК. Неисполнение будет караться по законам военного времени. Настоящее предписание действительно и обязательно на всю зиму.

Председатель ВЧК Дзержинский.

Помета В.И. Ленина: “На днях справиться о мерах контроля”.


АНАРХИСТЫ ПЕРЕХОДЯТ В НАСТУПЛЕНИЕ

Отчет МЧК о раскрытии заговора анархистского подполья.

28 декабря 1919 г.

25 сентября была брошена бомба на собрании ответственных работников Московской организации РКП, которое происходило в помещении Московского комитета РКП. На этом собрании должен был быть сделан доклад о раскрытом тогда белогвардейском заговоре, с тем чтобы товарищи, приглашенные на это собрание, ознакомились с материалами по заговору и смогли использовать их в своих выступлениях на ближайших митингах в пятницу, где они должны были указать рабочим массам на всю серьезность белогвардейской опасности и призвать рабочих к организованному отпору белогвардейским заговорщикам.

И вот в этот момент в наших товарищей, среди которых было большинство представителей рабочих районов, была кем-то брошена бомба. Ясно, что в первый момент большинство товарищей, в том числе и мы в ЧК, были убеждены в том, что бомба брошена кем-либо из уцелевшей от арестов белогвардейской сволочи. Появившееся вскоре после этого где-то нелегально напечатанное “Извещение” за подписью “Всероссийский повстанческий комитет революционных партизан” не разрушило этого убеждения. Ибо по своему содержанию оно как раз играло на руку белой реакции, которая в это время предприняла так позорно для нее окончившееся наступление на фронтах против красной рабоче-крестьянской России.

В этом “Извещении” была написана явная ложь о целях собрания, так как там было написано буквально следующее:

“Вечером 25 сентября на собрании большевиков в Московском комитете обсуждался вопрос о мерах борьбы с бунтующим народом. (Это в то время, как мы громили реакцию в тылу и все силы бросали на фронт). Властители-большевики все в один голос высказывались на заседании о принятии самых крайних мер для борьбы с восстающими рабочими, крестьянами, красноармейцами, анархистами и левыми эсерами, вплоть до введения в Москве чрезвычайного положения с массовыми расстрелами. (Это в то время, как нами расстреливались белогвардейские заговорщики, а все крестьяне и рабочие единодушно кровью решили защищать Советскую Россию в тылу и на фронте)”. Дальше в этом “Извещении” рабочие и крестьяне призывались к немедленному восстанию против Советской власти. Заканчивалось “Извещение” угрозами (“динамиту и бомб хватит”) по отношению к рабоче-крестьянской власти.

Все это, написанное в тот момент, когда Советская Россия напрягала все силы на отпор врагу на фронтах и на разгром реакции в тылу, еще больше укрепило в нас убеждение, что террористические акты совершаются и подметные листки печатаются белыми.

Но 2 октября была задержана в поезде около Брянска неизвестная женщина, которая оказалась членом конфедерации анархистских организаций Украины “Набат” Софией Каплун и была командирована организацией из Москвы для работы в тылу Деникина. При ней было найдено письмо вождя украинского “Набата” Барона, в котором он, между прочим, писал: “Теперь Москва начеку: пару дней тому назад местный комитет большевиков взорван бомбой, погибло больше десятка, кажется, подпольных анархистов, с которыми у меня нет ничего общего. У них миллионные суммы. Правит всем человечек, мнящий себя новым Наполеоном”. И дальше: “Они сегодня, кажется, публикуют извещение, что это сделали они”.

И вот только после этого стало очевидным, что наше прежнее предположение о виновниках взрыва ошибочно, что белые получили неожиданную поддержку со стороны тех, которые мнят себя архиреволюционерами, — со стороны анархистов.

Московская чрезвычайная комиссия имела теперь нить, по которой она должна была, употребив все усилия, дойти до раскрытия истинных виновников взрыва. Произведенные аресты Барона, некоторых московских анархистов и приехавших с Украины не дали практических результатов. Стало ясно лишь одно, что так называемые “легальные” анархисты знают участников взрыва и организации анархистов подполья и своим молчанием покрывают их.

“Легальными” анархистами, арестованными МЧК, была проделана комедия с выбором из своей среды следственной комиссии якобы для раскрытия, а на самом деле для заметания следов и затруднения работы ЧК. В это время анархисты подполья выпускают первый номер своей газеты “Анархия”, и затем в течение двух недель ими выпускаются “Декларация анархистов подполья”, второй номер “Анархии”, которые напечатаны в нелегальной типографии (как нами установлено позже), листок “Медлить нельзя”, который напечатан в советской типографии.

Во всей этой “литературе” анархисты беззастенчиво клевещут на Советскую власть и ведут чисто белогвардейскую агитацию, призывая к восстаниям, в то время как Красная Армия геройски сражалась на юге против наседавших на нее деникинских банд. Тогда МЧК обратила внимание на то, что за последнее время с политического горизонта исчезли некоторые анархисты, с которыми ЧК имела дело раньше, в 1918 году, во время разоружения анархистов в Москве, во время расследования ограбления “Центротекстиля”, а также члены “Союза анархистской молодежи”, которые были в июне арестованы ЧК на их съезде, а затем отпущены.

Соответствующие “дела” были взяты из архива и отданы в разработку нашей секретной разведке. К концу октября ей удалось установить, что в квартире, занимаемой в прошлом году “известной” по Украине Марией Никифоровой, проживают теперь также анархисты, которые, по установленному за ними наблюдению, безусловно, вели в Москве нелегальную работу. Был произведен внезапный обыск и оставлена в квартире засада, между которой и пришедшим на эту квартиру неизвестным произошла перестрелка, во время которой неизвестный был убит, а один из наших комиссаров был им ранен. При неизвестном были найдены револьвер “браунинг”, из которого он отстреливался, фальшивые документы и черновики обращения за подписью московской организации левых эсеров, по содержанию почти совершенно сходного с выше-цитированным “Извещением”. Неизвестным также была брошена бомба, к счастью, не разорвавшаяся.

Двое других неизвестных — мужчина и женщина (жившие в этой квартире) — воспользовались суматохой и скрылись.

По имевшимся в МЧК фотографиям раньше арестованных анархистов по делу об ограблении “Центротекстиля” было установлено, что убитый неизвестный — некто Казимир Ковалевич, бывший служащий Московско-Курской железной дороги. Он являлся идейным вождем организации анархистов подполья.

В ближайшие дни было установлено, что проживающий недавно на упомянутой квартире некто Александр Восходов проживает в данное время в Москве в другой квартире. 3 ноября МЧК там был произведен обыск и оставлена засада, которой удалось арестовать целый ряд членов организации анархистов подполья. Как в квартире, так и у задержанных засадой был обнаружен богатейший материал, который дал возможность МЧК в 2 — 3 дня установить вполне организацию подпольщиков и ликвидировать ее. Найдены были списки адресов некоторых членов организации, приходно-расходная запись и пр.

Между прочим, были найдены инструменты для взлома несгораемых шкафов, бомбы, револьверы и пр. По этим данным были произведены аресты боевиков, причем почти ни один из них не сдавался без сопротивления, имея при себе и бомбы, и по нескольку револьверов. В это время был убит один из виднейших организаторов анархистов подполья — Петр Соболев, непосредственный участник взрыва Московского комитета РКП, тот, который бросал бомбу. Убит он был в перестрелке с двумя комиссарами МЧК, во время которой один комиссар был им ранен тремя пулями в грудь. При нем найдены три револьвера и записная книжка, записи в которой устанавливают получение награбленных денег виднейшими членами партии левых эсеров и тесную связь вообще всей партии с анархистами подполья. Петром Соболевым во время перестрелки была брошена бомба, которая не взорвалась (бомба случайно попала в портфель товарища комиссара, который зажал ее там). Имевшимся у него в другой руке револьвером он застрелил Петра Соболева.

Во время этих арестов были также задержаны и другие участники взрыва Московского комитета РКП, в том числе один “левый” эсер Федор Николаев (Федька-боевик).

Тогда же была обнаружена связь эсеров-максималистов с организацией анархистов подполья (об этом уже сообщалось нами в “Известиях ВЦИК”) и арестован ряд боевиков эсеров-максималистов, участвовавших совместно с анархистами-боевиками и левыми эсерами (которые также арестованы) в целом ряде ограблений советских учреждений в Москве и вне ее.

В эти же дни были установлены легальные типографии, где подпольщики печатали некоторые из своих листков, и арестованы лица, печатавшие их, среди них член московской организации меньшевиков, наборщик типографии Наркомпути, член партии меньшевиков с 1912 года, а с 1906 по 1912 год член партии эсеров Молчанов. Он во всем сознался. В своих показаниях он, между прочим, говорит, что “совершил этот гнусный поступок по недомыслию” (его подлинное выражение). Но Московской чрезвычайной комиссией еще не были открыты ни нелегальная типография, в которой подпольщики печатали свои произведения, ни место, где ими заготовлялись бомбы и адские машины и был склад оружия и огнестрельных припасов.

В то же время в МЧК имелись определенные указания, что к октябрьской годовщине, которая наступала через день-два, анархисты подполья готовили ряд покушений и для этого свозили в Москву динамит и пр. Необходимо было найти это и устранить для московского пролетариата всякую опасность.

И вот за день до годовщины МЧК установила, что анархистами подполья была месяца полтора-два тому назад снята дача в дачном поселке Красково, верстах в 25 от Москвы. Немедленно туда был послан отряд в 30 человек, который рано утром оцепил дачу Горина. Бывшие в ней анархисты (шесть человек) встретили прибывших залпами из револьверов и ручными гранатами. Ими было брошено больше десятка бомб. Перестрелка продолжалась около 2,5 часов. Затем анархисты зажгли адскую машину и взорвали дачу. Сила взрыва была громадна, дача целиком была поднята на воздух, затем она загорелась, и почти во все время пожара (часа 4) происходили взрывы взрывчатых материалов, находившихся на даче, поэтому мер к тушению пожара принять было невозможно. На месте пожарища были обнаружены трупы, остатки типографского станка (вал, рама и пр.), две невзорвавшиеся адские машины (жестяные бидоны, наполненные пироксилином), оболочки бомб, револьверы и пр. Типография и лаборатория бомб анархистов были здесь уничтожены.

Московский пролетариат мог спокойно праздновать октябрьскую годовщину.

Отряд МЧК, несмотря на то что перестрелка происходила почти вплотную (на расстоянии 10 — 30 шагов) и люди отряда были вооружены только револьверами и карабинами, не потерял ни одного человека по причине того, что дача была окружена густым сосновым лесом. Затем случайно в дачной местности Одинцово был обнаружен склад динамита, который был брошен подпольщиками в силу разгрома их организации МЧК.

Но, кроме организации в Москве, анархисты имели ряд агентов и организаций и в других городах России. МЧК предпринял ряд мер для ликвидации этих организаций. На днях получено известие от наших товарищей, посланных в Самару, что там ими ликвидирована также организация подпольщиков, причем взяты 4 пулемета, 18 пулеметных лент, 10 ящиков ручных гранат, ящик капсюлей и пр., и арестованы известные боевики-экспроприаторы.

В ближайших номерах “Известий ВЦИК” нами будет рассказана история возникновения организации и деятельности анархистов подполья и нарисована картина взрыва Московского комитета РКП.


КРЕМЛЬ ЗАХВАЧЕН НЕ БЫЛ

Сообщение газеты “Известия” об аресте правых эсеров.

30 декабря 1919 г.

В ночь на 28 декабря ВЧК был произведен ряд арестов среди правых эсеров. Арестован ряд членов ЦК, в том числе Алексеев, Агатов, Ратнер и много других видных деятелей партии. У них обнаружен склад фальшивых документов, штампов и печатей советских учреждений. Имеются даже грифы подписей секретарей ВЦИК. Там же обнаружена печать бюро ЦК правых эсеров, бюро Московского комитета партии эсеров и московского областного комитета партии эсеров.

ВЧК удалось нанести решительный удар партии правых эсеров, работающей нелегально и направляющей свою деятельность к свержению Советской власти. Найден новый ряд материалов, который еще не разобран и о котором сведения будутданы дополнительно. Установлена связь правых эсеров с действующими в Тамбовской губернии отрядами дезертиров и бандитов, портящих железнодорожные пути в тылу Красной Армии.


Проект постановления совета рабоче-крестьянской обороны о транспортном отделе ВЧК.

16 января 1920 г.

ВЧК обязана в 3-недельный срок издать подробную инструкцию, определяющую не только порядок действия ТОВЧК, но и устанавливающую строгую ответственность агентов ТОВЧК за недосмотр или несообщение случаев саботажа или спекуляции. В частности, агенты ТОВЧК должны быть в контакте с коммунистическими и профессиональными ячейками действительно пролетарской части железнодорожных рабочих, не участвующих в спекуляции (имеющей возможности свои служебные поездки использовать).


Сообщение газеты “Известия” о раскрытии МЧК контрреволюционной организации в органах снабжения Красной Армии.

13 июня 19120 г.

Московской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и с преступлениями по должности рассмотрены дела о преступниках, которые действиями своими разрушали план правильного снабжения Красной Армии.

Преступная шайка, состоящая из сотрудников 2-го Главного военно-хозяйственного вещевого склада: смотрителя магазина И.И.Карягина, бухгалтера склада И.Н.Аржанникова и артельщиков П.И.Воронова и М.В.Паршутина, систематически расхищала из отделения склада при ст. Бойня окружной железной дороги мануфактуру, предназначенную для обмундирования Красной Армии, и снабжала ею спекулятивный рынок Преступники, пойманные с поличным, сознались.

Начальник продбазы, бывший интендант В.П.Лисовский, его помощники — вахтеры А.Е.Ланфилов и П.И.Копылов, а также следователь УТЧК ст. Лихоборы окружной железной дороги С.П.Носиков злостно саботировали дело снабжения продовольствием Красной Армии, допустив, что продукты, как-то: соль, масло, сахар, патока и т. п., втоптанные в грязь и рассыпанные по земле на Братцев-ских продовольственных складах, пропадали и расхищались ими в громадном количестве, вместо того чтобы попасть на фронт. По постановлению коллегии МЧК от 10 сего июня, И.И.Карягин, И.Л.Аржанников, П.И.Воронов, М.В.Паршутин и В.П.Лисовский расстреляны. Панфилов А.Е. приговорен к 15 годам, а Копылов П.И. и Новиков В.П. — к 10-летнему заключению в концентрационном лагере с лишением свободы и применением принудительных работ. Оборона завоеваний революции вызывает необходимость применения самых репрессивных мер для окончательной победы над внутренней и внешней контрреволюцией, а потому МЧК еще раз предупреждает, что со всякого рода преступностью, направленной против обороны страны, борьба будет самой беспощадной.


Сообщение газеты “Известия” о слушании революционным трибуналом дела “Тактического центра”.

22 августа 1920 г.

В практике Высшего Революционного трибунала настоящий процесс должен будет по целому ряду причин занять совершенно исключительное место своим внутренним смыслом, своим показательным значением. Он, прежде всего, повелительно заставит умолкнуть всех заграничных и отечественных крикунов о какой-то якобы бессмысленной жестокости Советской власти по отношению к своим врагам. Над всем этим делом витает тень известного Щепкина, уже расстрелянного ВЧК.

Острый, даже критический момент переживала Советская власть, когда обвинительная камера впервые широко развернула дело “Национального центра”, и совсем в иной обстановке застало Советскую власть дело “Тактического центра” и других родственных ему организаций. Еще не ослабел бешеный натиск ненавидящих республику труда, но она уже окрепла настолько, что может не бояться результатов этого натиска.

Окрепшая Советская власть не желает слепо мстить своим хотя бы самым заядлым врагам. Миновал острый момент, аппарат революционной расправы уступает место революционному трибуналу со всеми так называемыми судебными гарантиями: процесс протекает при открытых дверях, на заседании присутствуют представители печати, для изустного состязания с обвинением допущена защита из лагеря бывших соратников и друзей обвиняемых, “настоящих” адвокатов. И тут же можно отметить, что почти половина подсудимых пользовалась до суда свободой и многие из них явились вчера на заседание, оторванные от своих текущих служебных обязанностей, — явное доказательство того, что Советская власть не расценивает их выше “бывших людей”, считая ныне просто политическими трупами. Эту обстановку, если можно так выразиться, мирного судебного строительства, по-видимому, чувствуют и сами подсудимые: не наблюдается среди них по крайней мере внешних признаков излишней нервозности.

В глазах новой, красной Москвы это выходцы из невозвратного былого, это действительно политические трупы.

Вот группа “Союза земельных собственников”, сладко мечтавших о щедротах и милостях конституционной монархии, вот ряд великих и грозных когда-то для рабочих торгово-промышленных тузов; рядом с блиставшими в свое время “всесильными” носителями царской власти герои революционного безвременья, сподвижники керенщины; тут же всегда оторванные от жизни кабинетные “друзья народа”, никогда не видавшие доподлинного народа, — целый букет упрямцев, желавших во что бы то ни стало повернуть вспять колесо истории. Заслуженные земцы, именитые профессора, популярные “общественные деятели” — все, кого любили в старое время называть “цветом русской интеллигенции” — все они предстали сегодня перед судебным трибуналом во всей своей беспочвенности, дряблости и слепой преданности своему богу — капиталу.

Бессильная озлобленность их против новой жизни, против неосознанной ими исторической неизбежности привела их сегодня на скамью подсудимых, и, конечно, не в слепой мести творцов новой жизни потонут эти жалкие обломки разбитого революцией буржуазного корабля, они потонули уже в истории рабоче-крестьянской республики.

Заседание трибунала открылось в 4 часа дня в большой аудитории Политехнического института. Председательствует т. Ксенофонтов, члены — Илкин и Жуков, общественный обвинитель — т. Крыленко. Защищают обвиняемых правозаступники Брусиловский, Мажбиц, Рязанский и Гринберг и, в порядке исключения, граждане Муравье, Лилов и Тагер. На скамье подсудимых:

Д.М.Щепкин, И.И.Шейнман, Г.В.Филатьев, С.Е.Трубецкой, В.СЛевицкий, С.П.Мелыунов, С.М.Леонтьев, В.Н.Муравьев, Н.С.Пучков, В.Ж.Розанов. Н.Н.Виноградский, Е.И.Малеина, Ю.Г.Губарева, Н.Д.Кондратьев, Н.М.Кишкин, Н.К.Кольцов, С.С.Котляревский, В.С.Муралевич, Д.Д.Протопопов, В.И.Стемповский, Г.В.Сергиевский, А.Д.Толстая, С.Д.Урусов, В.М.Устинов, Л.Н.Хрущева, Д.Н.Каптерев. М.С.Фельдштейн и С.А.Морозов.

Первый день заседания заканчивается чтением обвинительного постановления, согласно которому все перечисленные лица предаются суду Верховного Ревтрибунала по обвинению в участии в контрреволюционных организациях, поставивших себе целью свержение Советской власти и установление в России генеральской диктатуры, знаменующей реставрацию капиталистического строя и дореволюционных порядков. За весь второй и за первую половину вчерашнего дня трибунал успел лишь допросить граждан: Муравьева, Виноградского, Котляревского, Щепкина, Леонтьева и Мельгунова. Их показания устанавливают, в общем, следующую картину возникновения и деятельности московских контрреволюционных организаций. В 1918 — 1919 годах русская буржуазия и тесно связанные с нею либерально-демократические круги (преимущественно кадеты), искавшие в Февральской революции 1917 года источник укрепления своей власти, после распада Временного правительства уже разочаровались в ходе революции.

В августе 1917 года состоялось 1-е Московское совещание общественных деятелей, возглавляемое бывшим председателем Государственной думы Родзянко, включавшее в свой состав членов Думы, виднейших кадетов с Милюковым, Маклаковым и Струве во главе, цвет московского крупного капитала (Рябушинский, Четвериков и Третьяков), цензовых земцев (Леонтьев, Грузинов и Щепкин), профессуру, представителей некоторых свободных профессий и кооперации. Совещание явно сочувствует корниловскому наступлению и ставит себе определенную цель — объединение всех элементов, не входящих в руководимые меньшевиками и эсерами Советы рабочих депутатов.

После Октябрьской революции совещание уже не собирается. Его заменяет избранный им еще осенью 1917 года “совет”, в собраниях которого участвуют находящиеся в Москве наиболее видные члены совещания числом 30 — 40 человек Входящие в его состав кадеты, промышленники, бывшие октябристы и деятели старого режима в феврале-марте 1918 года сходятся на трех главных пунктах:

1) борьба с Советской властью и анархией,

2) восстановление порядка и частной собственности,

3) признание единственно приемлемой в России формы правления — конституционной монархии.

Для спайки несоциалистических элементов страны “государственно мыслящие люди”, как они себя называют, образуют в марте 1918 года объединение всех существующих и разделяющих их идеологию организаций под названием “Правый центр”. В состав его входят “Совет общественных деятелей”, “Торгово-промышленный комитет”, “Союз земельных собственников”, кадеты и правые группы.

Руководителями и вождями “Правого центра” являются царский министр Кривошеин и профессор Новгородцев, одновременно с этим социалистические партии и левые кадеты, не вошедшие в “совет общественных деятелей”, также делают попытки сговориться между собой, и в итоге образуется непартийное объединение, долженствующее включить демократические круги русской общественности, в состав коего входят: кадеты, народные социалисты, правые эсеры, группы “единства”, правые меньшевики и назвавшие себя “Союзом возрождения России”.

Объединению всех антисоветских элементов препятствовали с принципиальной стороны Брестский мир и вопрос об ориентациях. “Союз возрождения” остается верным союзникам без всяких оговорок.

В среде же НЦ происходит раскол, первоначально слабый, затем все усиливающийся, в особенности после оккупации немцами Украины, когда там откровеннее обрисовывается тенденция к сближению с Германией, в расчете с ее помощью сокрушить большевизм в Москве. Часть НЦ определенно высказывается за германскую ориентацию, она находит идейную поддержку в Милюкове; кадеты, верные “демократической” Антанте, из НЦ выходят и образуют в мае-июне 1918 года новое объединение, стоящее всецело на союзнической ориентации — “Национальный центр”.

“Торгово-промышленный комитет” фактически вышел из НЦ, некоторые же промышленники вместе с кадетами приняли участие в образовании “Национального центра”.

Зимой 1918 — 1919 годов НЦ входит в связь с существовавшей в Москве военной белогвардейской организацией, ранее связанной с “Правым центром” и имевшей значительное разветвление в частях и учреждениях Красной Армии. Но за всем этим в Москве остаются еще старые деятели, преимущественно меньшевики, формально не признающие возможным вступить ни в одну из указанных организаций.

Тем не менее стремление хоть как-нибудь столковаться и объединиться на общей почве ненависти к Советской власти приводит к образованию зимой 1918 — 1919 годов особых собраний, происходивших у Е.Д.Кусковой “за чашкой чая”.

Эти собрания, охотно посещаемые виднейшими кооператорами и представителями всех существующих в Москве контрреволюционных организаций, имеют в виду путем обмена мнениями найти общую политическую, приемлемую для всех платформу. Успехи Колчака на Урале и в Заволжье окрыляют московских контрреволюционеров новыми надеждами, и в ожидании прихода Колчака в самые тяжелые для Советской власти месяцы они забывают былые распри и заключают союз, долженствующий выявить “московскую общественность” к приходу Колчака и облегчить ему образование в Москве новой власти. Таким путем в марте-апреле 1919 года создается “Тактический центр”, объединяющий “Совет общественных деятелей”, “Национальный центр” и “Союз возрождения”.

Образуется единый антисоветский фронт, включающий в себя все политические группировки, начиная с монархистов и кончая меньшевиками-оборонцами и правыми эсерами. Для борьбы с общим врагом все идут на взаимные уступки и соглашения: монархисты соглашаются на национальное собрание, а социалисты-соглашатели признают военную диктатуру и восстановление частной собственности на землю; и те и другие ожидают прихода в Москву генеральской диктатуры и уничтожения большевизма. После революции в Германии (ноябрь 1918 г.) отпадает один из главных стимулов разобщенности между НЦ и СОД: начинаются переговоры о взаимодействии и соглашении обеих организаций, которые ведут Н.Н. и Д.М.Щепкины.

Но в феврале 1919 года наступают события, заставляющие московских контрреволюционеров сблизиться окончательно. Главным импульсом к этому сближению явилось радио Антанты о предполагаемом созыве конференции на Принцевых островах. В результате в апреле 1919 года образуется “Тактический центр”, объединяющий СОД НЦ и СВ.

Договорившиеся группы остановились на следующей общей платформе: восстановление государственного единства России; национальное собрание, долженствующее разрешить вопрос о форме правления в России; единоличная, диктаторского характера, военная власть, восстанавливающая в стране “порядок” и разрешающая на основе признаваемого права личной собственности ряд неотложных мероприятий экономического и социального характера, вместе с тем ТЦ высказывается за признание Колчака верховным правителем России.

В “Тактический центр” входят от НЦ — Н.Н.Щепкин и Герасимов, имея заместителем С.Е.Трубецкого; от СВ — С.П.Мельгунов и от СОД — Д.М.Щепкин и С.М.Леонтьев. Вслед за образованием “Тактического центра” в его заседаниях последовательно принимают участие руководители военной организации. Решение наиболее важных вопросов возлагается, в целях конспирации, на особую военную комиссию в составе Н.Н.Щепкина, С.М.Леонтьева и С.Е.Трубецкого. Эта комиссия имела целью наиболее точное и полное осведомление представителей всех трех политических организаций об общем военном положении и подготовлявшихся шагах.

С ведома военной комиссии штаб добр, армии Московского района скупает оружие, устанавливает связи с генералом Мамонтовым (прорвавшимся тогда в тыл наших армий на Южном фронте) и вступает в связь с “зеленой” армией Московской губернии, Рязанской и некоторых других мест. При участии военной комиссии был разработан план выступления в Москве, захвата Кремля, были установлены базы для начала операций, намечены пункты, подлежащие обстрелу, и пр.

Как “Тактический центр”, так и военный штаб учитывали военную организацию как подсобный орган Колчака и Деникина, сберегаемый для решительной минуты, когда при приближении одного из них к Москве организация должна была предательски, из-за спины поднять контрреволюционный мятеж и взрывом изнутри покончить с Советской властью в Москве и обессилить ее перед последним натиском белогвардейских армий.

Близкая связь с военной организацией и представительство в ТЦ главы московского шпионажа Н.Н.Щепкина одновременно и от НЦ и от СВ привели к тому, что ряд сношений Москвы с зарубежными контрреволюционерами велся непосредственно “Тактическим центром”. Заседания “Тактического центра” происходили у Щепкина, Леонтьева и Мелыунова. Только несколько раз ТЦ собирался на квартире А.Л.Толстой, в заседаниях на квартире Толстой принимал участие небезызвестный генерал Стогов, делавший доклады о положении военной организации. Через Мелыунова она в свою очередь была осведомлена о характере и цели этих заседаний. Эти-то заведения и были действительными вдохновителями всех заговоров против Советской власти в самые тяжелые для последней годы.

Именем РСФСР Верховный Революционный трибунал в составе председателя трибунала т. Ксенофонтова, тт. членов трибунала Галкина и Платанова, рассмотрев в заседании своем от 16 — 20 августа 1920 года дело о раскрытых в Москве контрреволюционных организациях и их деятельности в 1918 и 1919 годах (“Союз общественных деятелей”, “Национальный центр”, “Союз возрождения”, “Торгово-промышленный комитет”, “Кусковский клуб”, “Союз русской молодежи” и ЦК кадетской партии), по обвинению бывшего товарища министра внутренних дел Д.М.Щепкина, бывшего товарища министра внутренних дел Временного правительства С.М.Леонтьева, бывшего товарища министра внутренних дел при министерстве Витте и Временном правительстве С.Д.Урусова, бывшего члена 3-й и 4-й Государственных дум В.И.Стемпковского, профессора В.М.Устинова, профессора Г.В.Сергиевского, профессора Д.Л.Каптерева, В.С.Муралевича, бывшего фабриканта С.А.Морозова, члена коллегии главтопа Н.Н.Кондратьева, Г.В.Филатьева, В.О.Левицкого, В.Н.Розанова, профессора С.А.Котляревского, В.Н.Муравьева, С.Е.Трубецкого, профессора М.С.Фельдштейна, Л.Н.Хрущевой, А.Л.Толстой, Юлии Губаревой-Топорковой, Н.М.Кишкина, Д.Д.Протопопова, Н.С.Пучкова и профессора Н.К.Кольцова в участии в контрреволюционных организациях, поставивших себе целью свержение Советской власти и установление в России генеральной диктатуры, знаменующей реставрацию капиталистического строя и дореволюционных порядков, Верховный трибунал ВЦИК признал:

1) гр. С.Д.Урусова невиновным в указанном преступлении и по суду оправданным;

2) гр. В.М.Устинова и Г.В.Сергиевского виновными в пособничестве контрреволюционным организациям, но за чистосердечным раскаянием и желанием честно работать с Советской властью постановил: от наказания их освободить по амнистии 1 мая ст.;

3) гр. С.А.Морозова, Д.Н.Каптерева и Л.Н.Хрущеву виновными в пособничестве вышеозначенным организациям и постановил подвергнуть их на 3 года условному тюремному заключению;

4) гр. Н.С.Пучкова, Е.И.Малеину и А.Л.Толстую виновными в пособничестве тем же организациям и постановил заключить их в концентрационный лагерь сроком на 3 года;

5) гр. Д.М.Щепкина, С.Е.Трубецкого, С.П.Мелыунова, СМЛеонтьева, В.Н.Розанова, В.Н.Муравьева, И.И.Шейнмана, Г.В.Филатьева, Н.Н.Виноградского, Ю.Б.Губареву-Топоркову, Н.Д.Кондратьева, Житаева, Н.М.Кишкина, Н.К.Кольцова, В.С.Муралевича, Д.Д.Протопопова, В.И.Стемпковского, М.С.Фельдштейна, В.О.Левицкого-Цаппербаум и САКотляревского виновными в участии и сотрудничестве в контрреволюционных организациях, поставивших себе целью ниспровержение диктатуры пролетариата, уничтожение завоеваний Октябрьской революции и восстановление диктатуры буржуазии путем вооруженного восстания и оказания всемерной помощи Деникину, Колчаку, Юденичу и Антанте, и приговорил их к расстрелу, но, принимая во внимание чистосердечное раскаяние их, более или менее полное, искреннее желание работать с Советской властью и принять активное участие в восстановлении разрушенного хозяйства, а также решительное осуждение ими вооруженных белогвардейских выступлений и иностранной интервенции, трибунал постановил заменить им расстрел следующими наказаниям: Виноградскому и Муравьеву — 3 годами тюремного заключения с освобождением от наказания по амнистии 1 мая; Кишкину, Кольцову, Муралевичу, Протопопову, Стемпковскому, Фельдштей-ну и Котляревскому — условным тюремным заключением на 5 лет; Розанову, Левицкому, Губаревой, Шейтману, Филатьеву и Кондратьеву — заключением в концентрационный лагерь до окончания гражданской войны; Щепкину, Леонтьеву, Мелыунову и Трубецкому — тюремным заключением на 10 лет.

6) гр. Астрова, Мякотина, Чайковского, Гершельмана, Стогова, Тихомирова, Федорова, Червец-Бодали, Струве, Гурко, Кривошеина, Новгородцева, Донина, Озаревича, Титова, Фабрициуса и Алексинского, находящихся за границей, виновными в участии в контрреволюционных организациях, пособничестве иностранной интервенции с целью свержения Советской власти и постановил объявить их врагами народа и лишить их права въезда на территорию Советской республики;

7) гр. Урусова, Устинова, Сергиевского, Морозова, Каптерева, Хрущеву, Виноградского, Муравьева, Кишкина, Кольцова, Муралевича, Протопопова, Стемпковского, Фельштей-на и Котляревского из-под стражи освободить.


КРОНШТАДТСКИЙ ЗАГОВОР

Правительственное сообщение о белогвардейском заговоре в Кронштадте.

2 марта 1921 г.

Уже 13 февраля 1921 года в парижской газете “Утро” появилась телеграмма из Гельсингфорса от 11 февраля о том, что будто бы в Кронштадте произошло восстание моряков против Советской власти.

Французская контрразведка только несколько опередила события. Через несколько дней после указанного срока действительно начались события, ожидавшиеся и, несомненно, готовившиеся французской контрразведкой. В Кронштадте и Петрограде появились белогвардейские листки. Во время арестов задержаны заведомые шпионы. В то же время правые эсеры начали усиленную агитацию среди рабочих, пользуясь трудным продовольственным и топливным положением.

28 февраля в Кронштадте начались волнения на корабле “Петропавловск”. Была принята черносотенно-эсеровская резолюция. 1 марта волнения на “Петропавловске” продолжались. На общем собрании вновь была принята та же резолюция. 2 марта с утра уже открыто появилась на сцене группа бывшего генерала Козловского (начальник артиллерии). Бывший генерал Козловский с 3 офицерами, фамилии коих еще не установлены, открыто выступили в роли мятежников. Под их руководством были арестованы комиссар Балтфлота т. Кузьмин, председатель Кронштадтского Совета т. Васильев и ряд других должностных лиц. Таким образом, смысл последних событий объяснился вполне. За спиной эсеров и на этот раз стоял царский генерал.

Ввиду всего этого Совет Труда и Обороны постановляет:

1) бывшего генерала Козловского и его сподвижников объявить вне закона;

2) город Петроград и Петроградскую губернию объявить на осадном положении;

3) всю полноту власти в Петроградском укрепленном районе передать комитету обороны г. Петрограда.

Председатель Совета Труда и Обороны В.Ульянов (Ленин).


Сообщение газеты “Известия” о подлинных вдохновителях Кронштадского мятежа.

3 марта 1921 г.

История всех белогвардейских восстаний в Советской России, устроенных шпионами Антанты, показала, что каждому из таких восстаний предшествовала подготовка в иностранной печати общественного мнения за границей к белогвардейским выступлениям в России, которые потом изображались как выступления русских народных масс против “большевистского насилия” и т. п. Эти лживые сообщения всегда служили верным провозвестником, что заграничные буржуазные агенты усиленно готовятся к устройству заговоров, взрывов и т. д. Так было и на этот раз.

Во французской буржуазной газете “Матэн” (“Утро”) от 13 февраля (заметьте, тринадцатого февраля) помещена телеграмма из Гельсингфорса следующего содержания:

“Из Петрограда сообщают, что вследствие недавнего бунта матросов в Кронштадте большевистские военные власти приняли целый ряд мер для того, чтобы изолировать Кронштадт и запретить доступ к Петрограду красноармейцам и морякам кронштадтского гарнизона. Снабжение Кронштадта прекращено впредь до особого распоряжения. Сотни матросов были переданы в Москву, по всей вероятности, для расстрела”.

Так лживо писала французская газета 13 февраля.

Между тем на самом деле, как указывает напечатанное выше правительственное сообщение, события в Кронштадте начались 28 (двадцать восьмого) февраля. Таким образом, французская буржуазная газета за 15 дней до событий в Кронштадте уже сообщила о нем, как будто оно уже было в то время, т. е. 13 февраля. Из этого ясно видно, что мятеж в Кронштадте направлялся из Парижа.

Кронштадт — ключ к Петрограду. Его крепость защищает Питер от нападения с моря. Понятно, почему именно сюда направила французская контрразведка свои силы.

Конечно, дело не обошлось без эсеров, руководимых из того же Парижа (ведь Чернов-то сидит в Париже), а как только эсеры подготовили почву, сейчас же из-за спины показался настоящий их хозяин — царский генерал.

История с Колчаком, въезжающим к власти на спине эсеров, повторяется. На голоде и холоде пытаются спекульнуть все враги трудящихся, как бы они себя ни называли, от черносотенцев до эсеров, от царских генералов и до меньшевиков включительно. Мы ни минуты не сомневаемся в том, что этот генеральско-эсеровский бунт будет раздавлен так же, как был в 1919 году раздавлен мятеж на Красной Горке. Не сомневаемся мы и в том, что генерала Козловского и всех его сподвижников, которые, прежде чем показать свои волчьи зубы, прикрывались овечьей шкурой, что всех их постигнет та же участь, что и покойного Колчака.

Но момент, надо признать, очень серьезный.

Шпионская сеть Антанты, несомненно, раскинута не только в одном Кронштадте., Рабочие и красноармейцы, разрывайте эту сеть, вылавливайте шпионов, шептунов и провокаторов. Нужны хладнокровие, выдержка, бдительность, сплоченность. Помните, что из временных, хотя бы и тяжелых, продовольственных и топливных затруднений мы выйдем напряженным, дружным трудом, а не путем безумных выступлений, которые могут еще более увеличить голод и сыграть на руку заклятым врагам трудящихся.


Из статьи газеты “Известия” “За кулисами Кронштадского мятежа”.

15 января 1922 г.

Кто руководил восстанием? В гельсингфорской газете “Путь”, в номере от 4 января, напечатаны в высшей степени любопытные выдержки из “Записок члена бывшего кронштадтского ревкома”.

Этот замечательный документ беспощадно разоблачает всю подоплеку кронштадтского мятежа, лишний раз подтверждает связь кронштадтских белогвардейцев с петербургской организацией Таганцева и К° — и сообщает целый ряд фактов о вербовке неудавшихся кронштадтских “героев” на предмет нового “восстания” в Карелии. На черносотенный белогвардейский характер кронштадтского “демократического” мятежа в советской прессе указывалось с самого начала.

Цитируемые записки прямо говорят, что восстанием фактически руководили монархисты. При первых выстрелах в Кронштадт явился барон Вилькен и предложил вооруженную силу в количестве до 800 человек, состоящую из царских офицеров.

“Обсуждая это предложение, ревком узнал, — повествуют “Записки”, — что эта вооруженная сила находится в руках монархистов, и, считаясь с настроением гарнизона, решил большинством голосов (не единогласно!) предложение отклонить”.

Неунывающий барон предложил тогда свои услуги в качестве представителя Красного Креста, в качестве какового и остался в Кронштадте.

Результат не замедлил сказаться. Кронштадт быстро наполнился агентами монархистской организации. В то же самое время глава ревкома Петриченко и его штаб действовали тайно в контакте с монархистами и готовили свержение ревкома.

Монархические вожделения главарей восстания были до того откровенны и сильны, что, когда одновременно с предложением Вилькена было получено из Ревеля письмо от В.Чернова с предложением вооруженной помощи в 600 человек, Петриченко это письмо скрыл, опасаясь, вероятно, слишком радикального образа мыслей эсеровского лидера.

“Комитет, как таковой, — пишет автор “Записок”, — перестал существовать. Ни одно его решение в жизнь не проводилось”.

Всем движением руководили Петриченко, Вилькен и прочие черносотенцы и монархисты.


После восстания, Петроградский заговор.

Далее “Записки” довольно подробно останавливаются на событиях, которые произошли после восстания, когда большинство его участников убежало по льду в Финлян-. дию. К этому времени относится возникновение петроградского заговора, своевременно нами раскрытого, самое существование которого белогвардейцы и меньшевики так усиленно отрицали: все это, мол, выдумки Чека! В свое время в нашей газете приводились уже выдержки и из напечатанных в “Новом времени” пикантных признаний бежавшего участника восстания князя Шаховского.

А вот что сообщается теперь в записках члена бывшего кронштадтского ревкома: “По прибытии в Териоки барон Вилькен и некий Петр Петрович Соколов явились к членам ревкома Архипову и Купалову со следующим предложением: “Ваши люди — наши деньги” — и открыли план вооруженного переворота в Петрограде…

“За первый свой визит, — рассказывают “Записки”, — Вилькен дал члену ревкома 500 финских марок. Вслед за этим началась регулярная отправка людей в Петроград.

Заговор, как известно, провалился. Но скоро для безработных “беженцев” появилось новое занятие. Об этом рассказывает следующая часть “Записок”, относящаяся к происходящему теперь так называемому “восстанию” в Карелии.


Кронштадтцы в Карелии.


История кронштадтского мятежа и петроградского заговора для нас теперь уже совершенно ясна, и “Записки”, лишний раз подчеркивая и подтверждая уже известное нам, дают мало нового, но часть “Записок”, относящаяся к карельским событиям, дает целый ряд новых и интересных фактов, не оставляющих никакого сомнения относительно характера карельского “восстания”. “После того как переворот в Петрограде не удался, говорится в “Записках”, план восстания изнутри был заменен другим, а именно, вторжением на территорию РСФСР вооруженной силы со стороны польской границы и Финляндии под видом карельского восстания. Первой должна была выступить Польша… Со стороны Румынии ожидалось выступление Врангеля. Все эти слухи распространялись с целью поднять настроение кронштадтских беженцев.

“Мы, конечно, не отстанем от других, — говорили друзья бывшего председателя кронштадтского ревкома. — Мы беспартийные, мы пойдем с кем бы то ни было. Мы и с Врангелем пойдем”, — восклицал Петриченко. “Дико становилось слушать подобные слова человека, готового идти от свободно избранных Советов до Врангеля включительно”.

Наивный автор “Записок”! Это действительно дистанция, но не такого уже огромного размера. Всегда так бывает.

От слов скоро перешли к делу. В конце июля в Выборге появился представитель Врангеля для переговоров с Петриченко.

“Переговоры увенчались успехом, и свободно избранные Советы, — повествуют “Записки”, — были проданы за несколько десятков тысяч финских марок”.

Петриченко продешевил. Иуда по иерусалимской, а не финской валюте взял бы значительно дороже. Получив деньги, Петриченко купил 40 тысяч папирос и стал действовать, раздавая папиросы своим самым верным последователям. Именно таким “папиросным” путем Петриченко удалось завербовать около 100 сторонников.

Тем временем в монархических белогвардейских кругах эмиграции возник, по-видимому, новый план. В начале сентября Петриченко был вызван в особый комитет по делам русских в Финляндии. Вот что об этом говорится в “Записках”:

“По-видимому, Петриченко получил инструкцию сформировать новый комитет, и с этой целью он созвал тайное заседание… По словам одного из присутствовавших на этом заседании, Петриченко на этом заседании говорил… что видные политические деятели решили действовать совместно и единовременно. Сильные отряды Савинкова, находящиеся в Польше, могли бы сыграть решающую роль. Со стороны Финляндии стремятся создать угрозу Петрограду. Кронштадт получил предложение принять участие в борьбе. Но так как борьба должна идти под демократической окраской, то необходимо, чтобы масса видела налицо комитеты.

Увы! Без демократической окраски и без комитетов ни на шаг. Впрочем, по словам Петриченко, “борьба должна вестись без говорунов (т. е. социалистов)”.

Демократическая окраска, но без говорунов, т. е. Врангель без Чернова, — это звучит великолепно.

“Выступление, — по словам того же Петриченко, — предполагается со стороны Польши, а со стороны Финляндии предполагается устроить где-нибудь (!) на границе переворот”.


ЗОЛОТОЙ ПОЕЗД КРАСИНА

Из доклада ВЧК о раскрытых и ликвидированных на территории РСФСР заговорах против Советской власти в период мая-июня 1921 года:


“24 июля 1921 г.

Петроградский заговор. В начале июня месяца с.г. Петроградской губернской чрезвычайной комиссией раскрыт и ликвидирован крупный заговор, готовивший вооруженное восстание против Советской власти в Петрограде, Северной и Северо-Западной областях республики.

Арестованы сотни членов объединенных боевых и террористических организаций, обнаружены штабные квартиры, найдены динамит, оружие, тайная типография, отобрана уличающая переписка.

Из обнаруженных документов и показаний арестованных установлено следующее: раскрытая организация называлась “Областным комитетом союза освобождения России”, последний объединял ряд организаций: “Боевой комитет”, “Народный комитет восстания”, “Петроградскую народную боевую организацию”, “Объединенную организацию” и пр. Установлены члены “Областного комитета”.


Главари заговора:

1) глава организации — Таганцов Владимир Николаевич, профессор-географ, бывший помещик, принявший участие в раскрытом в Петрограде в ноябре 1919 года заговоре, организованном английским шпионом Полем Дюксом; 2) Орловский В.И., руководивший террористической секцией организации.

Раскрытая организация через своих ответственных курьеров находилась в постоянных сношениях с финской контрразведкой, с американской, английской и французской разведывательными организациями в Финляндии. Многие члены организации состояли также на службе контрразведок: финской (Орловский, Паськов), английской (Вилькен, Соколов), французской (Герман), американской (Никольский, Рабен, Старк). Видный член организации Ю.П.Герман (кличка Голубь) состоял одновременно на службе финской и французской разведок.

Все эти разведывательные организации вербовали через бывшего председателя кронштадтского мятежного ревкома Петриченко содержащихся на форте Ино в Финляндии военных моряков, бежавших из Кронштадта, и направляли их в Петроград. В Петрограде завербованные моряки вступали в так называемую “Объединенную организацию крон-моряков”, возглавлявшуюся участником кронштадтского восстания Комаровым, квартира которого считалась штабной. Организация Комарова входила в “Союз освобождения России”. При обыске у Комарова найдены динамит, типография и бланки названной организации.

Организация “Союз освобождения” была разбита на районы; начальники районов поддерживали связь со своими ячейками на фабрично-заводских предприятиях и в советских учреждениях; организаторами районов были бывшие моряки. Курьеры разведывательных организаций при выезде из Финляндии в Россию снабжались оружием и документами 3-го минно-подрывного дивизиона в Петрограде (адъютант дивизиона Роопп, выдававший документы, арестован) и воздушной обороны Петрограда.

Цели заговорщиков и средства борьбы. Ближайшей целью организации, по показанию Таганцева, была “подготовка людей для переворота, постепенно подготовляя почву для сближения между культурными слоями и массами”. По показанию того же Таганцева, в организации в одном Петрограде было свыше 200 членов, главным образом бывших офицеров, моряков, адвокатов, бывших директоров и пр., пробравшихся на видные посты в советские учреждения. Важнейшим средством борьбы “Союз освобождения” считал применение террористических актов.

По признанию арестованного Орловского и других, ими был взорван памятник Володарскому пироксилиновой шашкой и организован ряд покушений на советских вождей. В показаниях от 1 июля с.г. тот же Орловский говорит: “Действительно, я вместе с Никитиным, Перминым, Модестовичем (Черным), Федоровым хотели устроить налет на поезд Красина и забрать все золото и ценности. О том, что Красин везет золото, нам сказал Вл. Ник. Таганцев, который и просил устроить этот налет”.

По показанию Комарова, организацией готовились взрывы нобелевских складов, взрыв одного памятника на Васильевском острове, поджог 1-го Государственного лесозаготовительного завода, бывший Громова, и убийство бывшего комиссара Балтфлота т. Кузьмина. Но благодаря своевременному раскрытию организации врагам революции не удалось осуществить их варварские планы.

По показанию профессора Таганцева, им совместно с бывшим князем Д.Н.Шаховским (членом организации) был организован в Петрограде и Москве в целях борьбы с советским правительством экономическим путем ряд банковых подпольных контор для реализации ценностей за границей и внутри страны.

В своих показаниях по поводу форм борьбы Таганцев, критикуя стремления Колчака, Деникина и других белых генералов завоевать Советскую Россию созданием бесчисленных фронтов, говорит, что “нельзя было завоевать Советскую Россию, ее надо было бунтовать”. “Союз освобождения”, являющийся кадетской организацией, возглавлявшейся в 1919 году членами ликвидированного “Национального центра” видными кадетами Штейнингером и Герасимовым, имел чрезвычайно расплывчатую программу.

Монархист Таганцев с целью привлечения в организацию заговора социалистических групп выдвигает кронштадтский лозунг свободных перевыборов в Советы. Принимая этот лозунг, питерские белогвардейцы прекрасно знали, каков его истинный смысл. Они открыто признают, что под “свободными” Советами они подразумевают не Советы III Интернационала, а Советы земли русской, что этот лозунг им был необходим прежде всего для отстранения от власти коммунистической партии, так как коммунисты без аппарата власти в первое время после переворота не будут страшны. Эти черные силы признаются в том, что проведение нужных им выборов они понимали как государственный переворот.


Социал-предатели и финансисты.

По показанию Таганцева, в организации были группы разных политических воззрений, до левых социалистов включительно.

Петроградский областной комитет союза издавал и распространял большое количество прокламаций и воззваний. Значительное количество контрреволюционной литературы привозилось из Финляндии. При произведенных обысках обнаружены воззвания бывшего руководителя кронштадтского мятежа Петриченко к рабочим Москвы и Петрограда, где этот наймит английской, французской и других контрразведок призывает к вооруженному восстанию против коммунистического режима.

Раскрытая белогвардейская организация руководилась из-за границы бывшим царским министром Коковцевым и идеологом российского империализма кадетом Струве: от них организация получала денежные средства. По показанию Таганцева, организацией получено из-за границы около 10 миллионов рублей в думской и царской валюте. Струве в Париже организована группа финансистов, которая должна была взять на себя снабжение Петрограда после переворота. Из перехваченной переписки на имя Таганцева видно, что зарубежные организаторы заговора возлагали большие надежды на происходивший в Париже “русский торгово-промышленный съезд”, от которого рассчитывали получить средства на подготовку восстания.

Из обнаруженных материалов видно, что кронштадтское восстание окрылило новыми надеждами белогвардейцев Петрограда. Таганцев показывает, что интенсивность работы в кронштадтские дни выражалась в усиленном обсуждении организационных вопросов, в попытках наладить связь с кронштадтцами и распространении прокламаций, отпечатанных в Финляндии, что организация рассчитывала во время кронштадтского восстания на 8 тысяч тонн продовольствия из так называемого петроградского фонда Юденича.


ПОЛКОВНИК ПАВЛОВСКИЙ ПРОСИТ ПРИСЛАТЬ ЯДУ

По имеющимся в ВЧК данным, петроградская организация “Союз освобождения” в апреле-мае месяцах объединилась с боевой террористической организацией Савинкова в Варшаве.

Кадетская партия, этот злой дух российской контрреволюции, перешла к тактике разрушения, к системе убийств. Эта партия врагов народа, во все время русской революции продававшая Россию оптом и в розницу всем заправилам международного империализма, выступает, таким образом, в ее истинном свете действительного организатора голода и хозяйственной разрухи.


Заговор Савинкова.

В последних числах мая с.г. Всероссийской чрезвычайной комиссией раскрыта и ликвидирована крупная боевая террористическая организация Бориса Савинкова, раскинутая на территории всей Западной и Северо-Западной областей и имевшая ячейки и связи почти на всей территории РСФСР.

Центр раскрытой организации — Западный областной комитет так называемого “Народного союза защиты родины и свободы” во главе с председателем “Всероссийского комитета” по Западной области — находился в г. Гомеле.

Арестованы все члены областного комитета и подведомственных ему губернских, уездных комитетов и волостных ячеек на территории Гомельской, Смоленской и Минской губерний. Арестованы сотни членов организации и ряд савинковских курьеров и шпионов, захвачено много уличающих документов и десятки пудов контрреволюционной литературы.

На основании попавших в руки ВЧК документов и показаний членов организации удалось установить не только полную картину возникновения и развития ликвидированной организации, но и всего “Народного союза защиты родины и свободы” в целом, равно как и характер взаимоотношений между ним, с одной стороны, и французской военной миссией в Польше и польским генеральным штабом — с другой. Раскрытая организация находилась в полном подчинении “Всероссийскому комитету НСЗРиС” (Народный союз защиты родины и свободы), имеющему свое постоянное местопребывание в Варшаве, в гостинице “Брюль”. Председателем Всероссийского комитета являлся эсер Борис Викторович Савинков, организатор ярославского белогвардейского восстания в 1918 году, при участии английской и французской миссий; члены комитета: есаул Виктор Викторович Савинков, Дикгоф-Деренталь, литератор Философов, генерал Эльвегрен, казачий полковник Гнилорыбов и Селянинов.

Союз возник в середине января этого года из осколков Прусского политического комитета в Польше, потом переименованного в Русский эвакуационный комитет, и “Союза возрождения России”. Савинков назвал новую организацию именем возглавлявшейся им в 1918 году и ликвидированной тогда ВЧК белогвардейской организации (“Народный союз защиты родины и свободы”).

Задачи организации и методы работы. Основной задачей союза была подготовка вооруженного восстания с целью свержения Советской власти.

Структура раскрытой организации следующая: Всероссийскому комитету подчиняется ряд областных комитетов на территории России, которым, в свою очередь, подчиняются губернские комитеты и т. д. На городские иволостные комитеты возлагается организация повсеместно во всех советских учреждениях, заведениях и предприятиях, на всех фабриках и заводах, во всех селах, деревнях, войсковых частях и штабах Красной Армии ячеек НСЗРиС. На эти ячейки возлагалось: сплочение беспартийных масс под лозунгами союза, руководство беспартийными на беспартийных конференциях, на выборах в Советы, имея целью проведение туда членов союза, внесение расстройства в хозяйственный аппарат страны, где и в какой форме это только представляется возможным, и т. д. Все члены ячеек обязательно должны состоять в одном из повстанческих отрядов союза.

Эти отряды и должны были сыграть решающую роль в момент общего восстания против Советской власти, хотя значительная роль отводилась и интернированным на территории Польши армиям Булак-Балаховича, Перемыкина и Петлюры.

Последние, согласно плану восстания, намеченному Всероссийским комитетом, должны были быть переброшены под видом перевода на работы вплотную к русско-польской государственной границе. Из этих частей должны были создаваться партизанские ударные отряды, которые еще до начала общего восстания продвигаются в глубь территории РСФСР, где устанавливают связь с комитетами “Всероссийского союза защиты родины и свободы”. Эти отряды должны были очистить тот плацдарм, на котором должны были развернуться интернированные армии, причем казачьи части должны были сосредоточиться на реке Стырь и прорваться затем на Дон.

По показаниям арестованных членов организации, согласие польского генштаба и шефа французской военной миссии в Польше генерала Нисселя на переброску интернированных армий уже было получено.

Контингент организаторов НСЗРиС вербовался главным образом из офицеров интернированных армий, которые направлялись в Советскую Россию как поодиночке, так и целыми группами; например, в апреле с.г. имел место случай отправки в Поволжье двух групп организаторов, набранных исключительно из интернированных, общей численностью в 192 человека.

Особенностью новой организации является существование на одной территории целого рада организаций, совершенно независимых друг от друга и, как общее явление, даже не знающих одна про существование другой. Такое положение вызывалось содержанием самой организации и ее политической физиономией. Савинков при наборе организаторов мало обращал внимания на их политические убеждения. Монархист, кадет, эсер, меньшевик — для него безразлично, лишь бы они соглашались подчиняться его директивам и принять участие в подготовке переворота. Для маскировки политической физиономии разнородных политических групп Савинковым и были выдвинуты параллельные организации.

В период зарождения НСЗРиС политиканы из “Брюля” ждали стихийных крестьянских восстаний весной, во время посевной кампании, и к тому же времени и приурочивали выступление организованных сил союза. Но когда ставка Савинкова на крестьян лопнула и они на все его чаяния и надежды ответили дружным засевом полей, момент общего восстания был ими отложен до начала сбора урожая, разработка плана восстания и слияние параллельных организаций должны были произойти на всероссийском съезде союза, который предполагалось созвать на 5 июня в Варшаве.

Из последних попавших в ВЧК документов видно, что этот съезд состоялся. Если последний, однако, после учета сил нашел бы основания для вооруженного захвата власти недостаточными, восстание откладывалось до начала сбора продналога. Из попавших в наши руки документов явствует, что савинковский НСЗРиС вообще стал центром всех контрреволюционных вожделений и что с ним заключило тактические договоры на предмет координации действий, направленных против рабоче-крестьянской России, “правительство” Петлюры, тоже существующее на территории Польши.


Кубанская Рада и Донской казачий Круг во главе с полковником Гнилорыбовым.

В настоящее время все эти белые организации на юге России объединены в контрреволюционном союзе “Южные штаты России”, возглавляемом Южным областным комитетом НСЗРиС.

Во главу угла своей тактики савинковская организация ставила широкое применение террора. Для иллюстрации того значения, которое придавалось террору, приводим дословно выдержку из показаний арестованного представителя Всероссийского комитета:

“Террор должен был ослабить репрессии со стороны Советской власти, для чего предлагалась организация налетов и разрушения центров управления, Советов, исполкомов, парткомов, организация взрывов в советских учреждениях, на съездах, совещаниях и т. д.

Террор выдвигался как средство для деморализации коммунистов и как средство, долженствующее прекратить приток свежих сил в РКП(б), что должны были достичь расстрелами и отравлениями коммунистов и репрессиями против их семейств”.

Террор должен был дезорганизовать Красную Армию, для чего предлагались налеты на штабы, расстрелы комиссаров, взрывы в казарменных помещениях перед выступлением, отравление надежных войсковых частей. Такое значение придавалось террору в период зарождения союза, в конце прошлого года.

Позднее, когда, вследствие вызванного бандитами перерыва правильного железнодорожного сообщения с Западной Сибирью и югом и сокращения поступления продмаршрутов в центр, возник острый продовольственный кризис, НСЗРиС принимает решение о применении террора и по отношению к хозяйственному аппарату Советской России. И, действительно, с этого момента удары его главным образом направлялись на то, чтобы окончательно разрушить хозяйственный аппарат страны. Порча железнодорожного полотна, паровозов, уничтожение подвижного состава, железнодорожных строений, складов — вот меры, которые должны были доконать транспорт. Поджоги складов топлива, террор по отношению к лесозаготовщикам должны были довести до высшего напряжения топливный кризис.

Провокационная организация забастовок на заводах, порча машин и даже поджоги фабрично-заводских зданий должны были в значительной мере расстроить промышленность. Уничтожение и расхищение продовольственных складов, ссыпных пунктов, уничтожение и порча продуктов в пути, расстрел продовольственников, агитация среди крестьян против сдачи хлеба — вот меры, рекомендованные Всероссийским комитетом Савинкова для удушения “костлявой рукой голода” рабоче-крестьянской власти.

Все эти мероприятия должны были вызвать недовольство широких масс народа и повсеместное восстание. “Мы должны выжечь свободное место, чтобы на нем начать строить сначала” — вот тезис Всероссийского комитета.

По показаниям арестованных членов организации, в дело террора и углубления хозяйственной разрухи вовлекались партизанские отряды с целью испытания их подготовки к выступлению. Террор был обращен в “средство для испытания и закаления молодых организаций”. Программа союза редактировалась неясно и туманно. Оставляется возможность различного толкования одного и того же параграфа. Если в первоначальных листовках союза выдвигалась идея передачи власти после переворота НСЗРиС, то с момента кронштадтского восстания им выставляется лозунг беспартийных Советов, которые должны повести страну к Учредительному собранию. Эта преднамеренная туманность и неясность программы и принятие лозунгов, выдвигаемых эсерами и меньшевиками, имели своей целью привлечение в заговорщический союз наряду с крайними правыми элементами (кадетами, черносотенными монархистами) также социалистических организаций.

Во Всероссийский комитет в качестве полномочного члена его вводится ультрабелый генерал Эльвенгрен, еще в 1917 году, в период керенщины, арестованный за контрреволюционную деятельность.


Связь с иностранными империалистами.

Финансовые средства организация получала от второго отдела польского генерального штаба и французской военной миссии в Польше. Причем последняя через капитана Дераш выдавала члену Всероссийского комитета В.В.Савинкову на нужды организации ежемесячно десятки миллионов польских марок.

Кроме того, за особо важные сведения о Красной Армии шефом информационного отделения французской военной миссии майором Марино выплачивалось дополнительное вознаграждение.

Интересно отметить, что в перехваченном ВЧК подлинном письме полковника Павловского (командующего всеми партизанскими отрядами Савинкова на советской территории) на имя Б.Савинкова Павловский просит о том, чтобы с французов содрать за доставляемые им сведения о Красной Армии возможно дороже.

При поездке весною с.г. в Париж для переговоров с французским правительством В.Савинкову удалось при помощи русского промышленника Путилова организовать группу крупных капиталистов на предмет субсидирования савинковских организаций.

Информационный отдел Всероссийского комитета союза играл роль международного бюро шпионажа как о вооруженных силах Советской России, так и о положении Советской республики вообще. Он добывал, систематизировал сведения о Красной Армии и снабжал ими в виде регулярно выпускаемых военных бюллетеней все иностранные военные миссии в Варшаве.

Агенты Савинкова, приезжавшие из России, являлись для дачи информации во французскую военную миссию и польский генштаб (11 отдел).

Поскольку роль французской военной миссии в Польше ограничивается субсидированием савинковских организаций и постоянным давлением на военное министерство Польши на предмет более внимательного отношения к делу Савинкова, постольку гораздо более активно, рука об руку с Савинковым работает польский генеральный штаб. Роль польского генерального штаба сводится к следующему:

а) разрешению и содействию организации на территории Польши партизанских отрядов и перевозке их по железной дороге за счет польского военного министерства, например, отряды полковника Павлова, полковника Павловского, поручика Прудникова, Пименова и др.;

б) снабжению этих отрядов оружием; например, оружие отряду поручика Орлова перед налетом его отряда на м. Койданово было выдано начальником постерунка офензивы в м. Рубежевичи военнопленных и интернированных организаторов антисоветских групп по отправке их в Россию;

в) содействию реорганизации и приведению в боевую готовность остатков интернированных армий Булак-Балаховича, Перемыкина и Петлюры. В распоряжении ВЧК имеется письмо “батьки” Булак-Балаховича на имя начальника рабочих дружин в Польше капитана Поворзака, в котором ясно указывается на то, что армия Балаховича, якобы интернированная в Польше, на самом деле переформирована в дружины, подчиняющиеся 11 отделу польского генерального штаба.

В распоряжении ВЧК имеются документы, указывающие, что интернированные казаки принимаются на польскую службу в качестве пограничной стражи с установлением при ней должности казачьего представителя в лице члена Всероссийского комитета НСЗРиС полковника Гнилорыбова.

Польский генштаб снабжал савинковских агентов и курьеров бесплатными проездными документами и выдавал разрешения на провоз по железной дороге антисоветской литературы. Почти все агенты Савинкова состоят одновременно на службе польской разведки и контрразведки (офензивы и дефензивы).

Все военные и политические сводки, доставлявшиеся из России курьерами Савинкова, попадали в польский генштаб.

Проводниками через наши пограничные посты направляющимся в Советскую Россию агентам Савинкова служат чины польской офензивы и жандармерии. Склады антисоветской литературы устраивают на квартирах чинов польской дефензивы, например, у поручика Костина-Прудникова, занимающего одновременно должность начальника организационного пункта Савинкова и помощника начальника постерунка дефензивы в Столбцах Гомона — Лунинце и т.д. и т. п.

Члену Западного областного комитета и члену Гомельского губернского комитета савинковской организации, ездившим к Савинкову по делам организации в Варшаву, II отделом польского генштаба за подписью майора генштаба Бека был выдан документ на провоз в Советскую Россию “для целей разведывательных” по 2 килограмма яду. В действительности этот яд предназначался Савинковым для одновременного отравления надежных частей Красной Армии накануне выступления.

Несколько охладившиеся было после ратификации русско-польского мирного договора отношения между польским правительством и Савинковым (руководители польской политики готовы были, конечно, и дальше столь же энергично поддерживать Савинкова, но их несколько сдерживала боязнь давления со стороны рабочего класса Польши) быстро были вновь налажены после возвращения Б.Савинкова в Париж, где последний получил заверения в неуклонной действенной поддержке савинковской боевой организации.

Но Савинков ухитрялся шантажировать своих высоких покровителей. Он фальсифицировал все сведения о Советской России, передававшиеся им французам, передавал вымыслы о военном союзе между Советским правительством и Германией, направленном против Франции и Польши, собирал списки комсостава Красной Армии с немецкими фамилиями и изображал их французской военной миссии как лиц, состоящих на службе Германии, и т. д. Этими сведениями ему удавалось запугивать французов, что открывало Савинкову широкую дорогу к их кошельку. Важно отметить, что после указанной поездки Савинкова польским военным министром был назначен для наблюдения за содержанием интернированных русских военнопленных близкий друг Савинкова граф Сологуб де Войно.

На состоявшемся в июне месяце с.г. съезде Всероссийского НСЗРиС в Варшаве была принята резолюция о международной политике, в которой съезд заявляет о том, что НСЗРиС считает необходимым союз с Францией и Польшей.

Изобилие в средствах и деятельная поддержка со стороны Франции и Польши дали возможность организации в короткий срок распространить свою периферию почти на всей территории Европейской России и вовлечь в организацию ряд лиц, занимающих весьма ответственные должности на советской службе. В Витебске арестован меньшевик Марк Зарх, имевший тайную меняльную лавку и обменивавший иностранные деньги на русские всем организациям Савинкова в Западной и Северо-Западной областях.

Помимо ликвидации всех савинковских организаций, на территории Западной области почти одновременно удалось настигнуть и разгромить ряд савинковских партизанских отрядов, имевших непосредственную связь с НСЗРиС.

При разгроме отряда полковника Павловского, командовавшего всеми партизанскими отрядами Савинкова в Минской губернии, Прудникова и Лимонова в Гомельской губернии, в ВЧК попали документы, указывающие на тесную связь этих отрядов с польским генштабом и Белорусским комитетом в Варшаве. ВЧК установлено, что повстанческие банды Савинкова произвели в июне с. г, ряд кровавых еврейских погромов на территории Минской губернии.

В своем письме к Савинкову полковник Павловский просит прислать ему вместе с оружием также и яд.

Такова в общих чертах грандиозная картина того чудовищного разрушения и кровавого хаоса, которые готовили русским рабочим и крестьянам черносотенный эсер Савинков и его сподвижники на деньги польско-французской биржи. Эти авантюристы и продажные патриоты с судорожным нетерпением ожидали близкого падения рабоче-крестьянской власти и дикого разгула белого террора.

Они, по выражению одного из арестованных агентов Савинкова, переживали период “организационной горячки и лихорадочной деятельности”. Но железная рука пролетарской диктатуры вовремя остановила их бешеный бег.


Партия эсеров и бандитизм.

В последние месяцы в руки ЧК попал обширный материал об участии партии эсеров в контрреволюционно-кулацком и бандитском движении.

Из задержанного ВЧК при перевозке из Бутырской тюрьмы архива ЦК партии эсеров и переписки арестованных и содержавшихся в Бутырской тюрьме членов ЦК ПСР с единомышленниками, оставшимися на свободе, а также переписки между ЦК ПСР с его заграничной делегацией устанавливается, что партия эсеров явилась организатором и вдохновителем кулацких бунтов и вела энергичную работу по подготовке всеобщего восстания против власти Советов.

Установлено, что Бутырская тюрьма, где из гуманных соображений заключенным эсерам, равно как и членам других политических антисоветских партий, были пре-доставлены льготные условия содержания под стражей в смысле полного смягчения режима и свободного передвижения в пределах тюрьмы, была использована членами ЦК ПСР для руководства контрреволюционным движением в стране. Еще на прошлогодней сентябрьской конференции партией эсеров была принята резолюция, в которой, между прочим, говорится, что “конференция ПСР предвидит неизбежность в будущем возобновления вооруженной борьбы с большевистской властью”.

В резолюции о тактике партии в связи с движением 25 февраля с.г. ЦК ПСР выставляет следующее положение: “Выдвигая лозунг решительного преодоления большевистской диктатуры, партийные организации должны всеми силами предостерегать крестьянство (читай: кулаков) от разрозненных стихийных выступлений, разъясняя всю их практическую нецелесообразность. Чем дальше будет протекать период оформления классового самосознания крестьянства, тем больше шансов у партии овладеть движением”.

И дальше секретный пункт резолюции: “В тех же районах, где движение уже расширилось территориально и носит характер массовой вооруженной борьбы, там партийные организации должны указывать этому движению здоровые пути и лозунги, содействуя организации на освобожденной территории местных органов демократической государственности”.

В этом же духе высказалась и Московская общегородская конференция партии эсеров, в некоторых местах республики созданы так называемые “союзы трудового крестьянства”. Задачей этих союзов является объединение всех антисоветских элементов в деревне, принадлежащих к разным партийным группировкам: правых эсеров, левых эсеров, борьбистов или отошедших от политики, впавших в анархизм и пр. Эти союзы должны были внешне сохранять форму беспартийности и объединяться в уездные, губернские, областные комитеты и т. д.


“ОШИБКИ” ВЧК

Из материалов, отобранных при аресте уполномоченного ЦК ПСР по Тамбовскому району Юрия Подбельского, установлено, что ЦК в лице этого уполномоченного руководил восстанием кулаков, бандитов и дезертиров в Тамбовской и Воронежской губерниях, возглавляемых эсером Антоновым.

На конференции партии эсеров осенью прошлого года представителем Тамбовской организации партии эсеров был сделан доклад о восстании Антонова в Тамбовской губернии, об участии в нем местных эсеров и о работе “союзов трудового крестьянства”.

При обыске в Бутырской тюрьме у членов ЦК партии эсеров обнаружен доклад лидера тамбовских эсеров Фетискина, который подтверждает руководство эсерами тамбовским движением и участие эсеров в ряде террористических актов в районе действий Антонова.

Из показаний арестованных членов Тамбовского губернского комитета эсера Боголюбского А.С. (близкого родственника бандита Антонова), Фетискина (старого эсера), бывшего эмигранта Данковского, Муравьева и др. установлено, что в Тамбовской и смежных уездах Воронежской и Саратовской губерний существовал “союз трудового крестьянства”, в который вошли на паритетных началах представители правых и левых эсеров, заключивших тактический блок.

Организация имела тесную и постоянную связь с бандитом Антоновым. Члены антоновской банды снабжались подложными паспортами через паспортное бюро тамбовской организации эсеров (через Данковского, который лично отвозил эти документы в штаб Антонова). Все действия Антонова строго корректировались губернским центром эсеров.

Сам Антонов неоднократно присутствовал на совещаниях эсеров в Тамбове. Ими произведены чудовищные опустошения, зверски замучены и растерзаны сотни коммунистов и советских работников; не давалось пощады даже женщинам и детям; весь район приведен в состояние крайнего развала.

По признанию некоторых арестованных вождей банд Антонова, по отношению к захваченным коммунистам применялись нечеловеческие жестокости, например, у одного красноармейца, имевшего орден Красного Знамени, бандитами это знамя было вырезано на его груди; жертвы не убивались, а замучивались. И все это освящалось именем “союзов трудового крестьянства” и партии эсеров.

Тамбовские эсеры на деле показали, к чему направлена их работа в деревне и какие результаты получаются от создаваемых ими “трудовых крестьянских братств” (на самом деле кулацких банд).

Аналогичную роль сыграл Сибирский областной союз трудовых крестьян, организовавший в начале февраля с.г. кулацкое восстание по железнодорожным линиям Омск-Челябинск и Омск-Тюмень.

Это восстание, прервавшее сообщение Сибири с Европейской Россией почти на три недели, вызвало в центре острый продовольственный кризис ввиду задержки продвижения продмаршрутов. Из показаний арестованных членов Сибирского областного комитета партии эсеров Юдина, Тагунова, Данилова и других установлено, что при “союзе трудового крестьянства” существовал военный отдел, во главе которого стоял колчаковский офицер Гус-томесов.

Областной союз организовал ряд губернских и уездных комитетов. Во главе штаба повстанцев (Главсибшта-ба) стоял эсер Родионов; начальник штаба — полковник Кудрявцев.

В районе действий повстанческих банд были перебиты почти все коммунисты, были сорваны лесные заготовки, разграблены все склады, железнодорожное и телеграфное имущество. Партия эсеров, на словах отказавшаяся от применения террора как орудия борьбы против пролетарской диктатуры, на деле является действительным вдохновителем террора и разрушения, производившегося бандами под ближайшим руководством местных организаций этой партии.

Все заверения ЦК ПСР о неприменении им террора являются излишним лицемерием. В.Чернов за границей входит в сношения с рядом белогвардейских организаций и групп. Так, Чернов принимает деятельное участие в издающейся в Ревеле белоэсеровской газете “Народное дело”, оказавшей энергичную поддержку Врангелю. О ревельской организации эсеров, издающей газету, Чернов в своем письме в ЦК ПСР пишет, что эта группа эсеров, среди которой есть активные сподвижники Юденича и Балаховича, готова принимать участие во всех противосоветских повстанческих движениях, что они возлагают большие надежды на Савинкова. Последнее соображение заставляет Чернова, по его собственным словам, подозревать: “Нет ли здесь за кулисами и савинковских, т. е., по первоисточнику, польских денег”.

Партия меньшевиков, на словах высказывающаяся против насильственного свержения Советской власти, в последние месяцы поддерживала всякое движение недовольства, проявлявшегося в некоторых местах на почве продовольственных затруднений, стараясь внести в это движение организованность и планомерность.

Во время контрреволюционного кронштадтского восстания Петроградский комитет меньшевиков выпускает ряд прокламаций, в которых выражает солидарность с требованиями кронштадтских мятежников и призывает к прекращению борьбы с мятежным городом, полными хозяевами которого явились бывшие царские офицеры, шпионы Антанты. С резолюциями Петроградского комитета оказались совершенно солидарными и члены ЦК партии меньшевиков — Ф.Дан и другие.

Призывая против подавления вспышек кулацких восстаний, реакционный характер которых признается и самими меньшевиками, эта партия тем самым оказывает поддержку всякому движению, направленному против пролетарской диктатуры.

Знаменательным для этой партии является тот факт, что во всех заговорах против Советской власти, раскрытых ВЧК, всегда обнаруживается та или иная группа меньшевиков, принимавшая участие в черной работе контрреволюционного подполья.

Партия меньшевиков широко прокламирует кронштадтский лозунг “Свободно избранных Советов без диктатуры какой-либо партии”, являющийся достоянием всех белогвардейских или заговорщических организаций.

Антисоветское движение последних месяцев показало, что перед нами старый дружный хор контрреволюции — от крайних монархистов до меньшевиков включительно. Его конечная цель — реставрация буржуазно-помещичьей власти, его средства борьбы — бандитские восстания, террор, разрушение.

Уроки последнего движения белогвардейцев и агентов империалистических хищников не должны пропасть даром для русских рабочих. Пока Советская Россия остается изолированным очагом коммунистической революции и находится в капиталистическом окружении, ей еще не раз придется железной рукой подавлять белогвардейские авантюры. Боевой орган пролетарской диктатуры должен быть на страже.

До сентября 1918 года ВЧК не расстреляла ни одного политического врага Советской власти. А потом СНК принял решение о введении красного террора, как чрезвычайной меры, без которой якобы невозможно было Обойтись.

“Совет Народных Комиссаров, — указывалось в этом решении, — находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью”.

Дзержинский заявлял потом: “Красный террор был не чем иным, как выражением воли беднейшего крестьянства и пролетариата уничтожить всякие попытки восстания и победить. И эта воля была проявлена”.

Для осуществления контроля над повседневной деятельностью местных ЧК создавались контрольные коллегии из трех человек по одному представителю от исполкома, комитета партии и чрезвычайной комиссии.

В конце 1918 года при Совете Рабоче-Крестьянской Обороны была создана специальная комиссия под председательством Ленина, в которую вошли Дзержинский, Сталин, Невский, Красин и другие. После всестороннего обсуждения работы ВЧК Ленин составил проект предложений, основные требования которых сводились к следующему: во главе ЧК должны стоять члены партии, имеющие не менее чем двухгодичный партийный стаж; более строго, вплоть до расстрела, преследовать и карать за ложные доносы; немедленно расширить в ВЧК отдел жалоб и просьб об ускорении дела; подтвердить право профессиональных и партийных организаций брать на поруки.

В мае 1919 года Оргбюро ЦК партии одобрило предложение Дзержинского, чтобы представитель особого отдела ВЧК еженедельно отчитывался перед ЦК.

Ленин говорил, что на долю чрезвычайных комиссий выпала исключительно тяжелая задача:

“Когда мы взяли управление страной, нам, естественно, пришлось сделать много ошибок, и естественно, что ошибки чрезвычайных комиссий больше всего бросаются в глаза”.

От себя добавим, что за каждой “ошибкой” стояли человеческие жизни, и их были десятки тысяч. В то же время Ленин подчеркивал, что ошибки ВЧК совершенно незначительны по сравнению с ее заслугами перед советским государством:

“Когда я гляжу на деятельность ЧК и сопоставляю ее с нападками, я говорю: это обывательские толки, ничего не стоящие”.

Выступая на митинге-концерте сотрудников ВЧК 7 ноября 1918 года, он говорил:

“Иного пути к освобождению масс, кроме подавления путем насилия эксплуататоров, — нет. Этим и занимаются ЧК, в этом их заслуга перед пролетариатом”.

Но среди простого народа эти две буквы будили ужас: ведь зачастую хватали, не разбираясь особо, невинных людей, и они навсегда пропадали в чекистских застенках.


ГПУ — ГОСУДАРСТВО В ГОСУДАРСТВЕ

После окончания гражданской войны новые условия требовали изменения форм и методов работы ВЧК. 6 февраля 1922 ВЦИК принял постановление об упразднении ВЧК и создании Государственного политического управления (ГПУ) при НКВД РСФСР.

Эта перемена названия имела своим последствием только внешнюю замену одного наименования другим и совершенно не коснулась внутреннего построения этого учреждения и нисколько не изменила преследуемых им задач, системы и характера его деятельности и т. п.

Не произошло никаких изменений и в личном руководящем составе, за исключением некоторых служебных перемещений, вроде, например, перевода председателя Всеукраинского ГПУ Н.Манцева, за его скандальное поведение в Харькове, в Москву на должность народного комиссара Рабоче-крестьянской инспекции, с сохранением за ним звания члена коллегии ГПУ.

По степени своей власти, по тому особому положению, которое занимало ГПУ среди других правительственных учреждений Советской России, это учреждение буквально являло собой государство в государстве, не имея равного себе ни в одном из государств всего мира.

Специфический характер учреждения отразился и на подборе его сотрудников, которые представляли собой как бы какую-то особую касту, особо сплоченную группу — по выражению одного из приказов по ВЧК — “обреченных людей”.

Во главе ГПУ стоял его начальник. Таковым являлся Феликс Дзержинский, одновременно занимающий посты народного комиссара путей сообщения и народного комиссара внутренних дел. Ввиду одновременного совмещения Дзержинским нескольких должностей, его замещал по руководству ГПУ Уншлихт.

Начальнику ГПУ подчинены все отделы и управления, входившие в состав ГПУ… В подчинении у него состояла, в частности, и коллегия ГПУ, т. к. фактически ему принадлежало право безапелляционного, бесконтрольного и срочного расстрела всех без исключения граждан Советской России или помилование их, хотя формально такого рода вопросы подлежали разрешению “тройки” или коллегии ГПУ.

Коллегия ГПУ состояла из ответственных сотрудников этого учреждения — начальников отделов и управлений.

Звание члена коллегии ГПУ является вместе с тем как бы и почетным званием, что видно из вышеприведенного примера с Манцевым.

Ведению коллегии подлежали вопросы административного, общеоперативного и судебно-следственного характера. Дела о сотрудниках ГПУ почти всегда разрешались коллегией. Делалось это во избежание неизбежного опорочения их при гласном судебном рассмотрении.

Как коллегия, так равно и “тройка” пользовались правом срочного расстрела.

Судебные заседания происходили без участия подсудимого или его защитника. В заседании присутствовал следователь секретно-оперативной части (контрразведывательного отдела) ГПУ. Этот следователь выступал в качестве докладчика по существу дела. Обсуждение его доклада являлось простой формальностью, т. к. приговор заранее предрешен уже с первого дня появления арестованного в стенах ГПУ.

“Тройка” состояла из начальника ГПУ, его помощника и докладчика — следователя.

Государственное политическое управление делилось на несколько управлений, отделов и отделений.

В состав его входила также хозяйственная часть. Хозяйственная часть ведала распределением продуктов, снабжением обмундированием и выдачей жалования сотрудникам ГПУ. В состав хозяйственной части входили многочисленные отделы, подотделы, отделения и т. п. Она представляла собой громадное учреждение, которое имело свои собственные склады, лавки, кооперативы, портняжные и сапожные мастерские и т. п. Она занималась не только изготовлением обуви и платья в своих мастерских, но также продажей продуктов, отпускаемых ей управлением снабжения Московского военного округа. Эти операции производились в целях самоокупаемости учреждений ГПУ.

Административно-организационное управление ведало техническим проведением в жизнь назначений, командирований и увольнений сотрудников ГПУ, изданием приказов, выработкой штатов и смет. По существу это управление являлось мертвым, и до последней степени бюрократическим. С его сметами и штатами на местах никто из начальников ГПУ не считался и вырабатывал по личному усмотрению свои собственные штаты и сметы.

Новым отделом ГПУ являлось управление предприятий. Оно было подчинено высшему административно-оперативному органу: начальнику и коллегии ГПУ. Образованию этого учреждения предшествовали следующие обстоятельства. Касса органов ГПУ, пополнявшаяся главным образом реквизированными ценностями и капиталами, фактически не допускала возможности содержать такой огромный штат гласных и негласных секретных сотрудников, какой находился в распоряжении ГПУ. Так, например, в одном Харькове ГПУ имело 4500 официальных сотрудников, не считая секретных. В состав Одесского ГПУ, имеющего уездные штаты, входило 2000 официальных сотрудников, не считая войскового отряда и т. п.

В то же время отпускаемые центром на основании смет и штатов кредиты были таковы, что давали возможность пользоваться услугами лишь одной трети действительного числа как гласных, так и негласных сотрудников. Провинциальные отделы ГПУ оказались еще в худшем положении, т. к. обычно отпущенные на их содержание кредиты не достигали своего назначения: их расхищали и обращали на свои нужды центральные органы ГПУ. ГПУ были вынуждены самолично изыскивать денежные средства для своего существования. Эти средства они добывали путем реквизиций, производя их под видом обысков, а также поисков запрещенного к хранению имущества, взяточничества и контрабанды.

В период так называемой новой экономической политики, когда исчезла возможность совершать самочинные реквизиции, учреждениям ГПУ пришлось изыскивать другие способы для своего существования. Тогда именно ГПУ принялось за фабрикацию фальшивых царских денег, которые оно и выбрасывало через своих секретных сотрудников в обращение.

Тогда же под видом борьбы с контрабандой была создана особая Комиссия по борьбе с контрабандой. В действительности же эта комиссия выработала не меры борьбы с контрабандой, а обсуждала возможность использовать последнюю в своих собственных интересах, и комиссией было установлено, что каждый из секретных сотрудников имеет право ввезти контрабандных товаров на сумму до 200 рублей золотом. В заседаниях этой комиссии принимали участие представители разведывательного управления штатов округов, начальник Закордата ЦК РКП и ГПУ.

Дело доходило до того, что были особенно “выгодные” по контрабанде участки. Эти участки выкупались, продавались, арендовались сотрудниками пограничных ГПУ и особых отделов. Чтобы изменить это положение, и было организовано управление предприятий.

Управление имело свои лавки, магазины и тресты как в Москве, так и в провинциях. Оно состояло пайщиком во многих заграничных предприятиях. В Москве и Петрограде оно владело кинотеатрами, ресторанами, увеселительными заведениями. В Берлине оно организовало киноотдел, во главе которого стояла жена М.Горького — Андреева. Получаемые доходы поступали на содержание официального и секретного штата ГПУ в Москве, частью становились собственностью тех из работников ГПУ, которые являлись участниками этих предприятий.

Контрразведывательный отдел (ранее секретно-оперативная часть) имел своей задачей вести наблюдение и освещать решительно все круги населения как в городе, так и в селениях (на каждое село имелось по два осведомителя, плата им производилась “натурой”, т. е. зерном и сельскохозяйственными орудиями).

Политическое отделение наблюдало и освещало деятельность политических и общественных организаций антисоветского характера или просто некоммунистических, а также церковных и религиозных общин.

В обязанности Активного отделения входило производство обысков и арестов, также наружное наблюдение.

Отделение искусства и зрелищ ведало наблюдением и цензурой театральных и других зрелищ, кинофильмов и концертных программ. На нем же лежало наблюдение за ресторанами и увеселительными заведениями.

Отделение хранилищ заведовало складами реквизированного имущества и продовольствия. В ведении того же отделения находились склады вина.

В обязанности следственного отделения входило производство расследований.

Отделение информационное имело своей задачей наблюдение и освещение при содействии секретных агентов-осведомителей всех строевых и нестроевых частей, а также учреждений Красной Армии (по два осведомителя на каждый взвод) и гражданских учреждений, включая Центральный Комитет Коммунистической партии.

Экономическое отделение наблюдало и освещало деятельность торговых предприятий и трестов, а также следило за характером сделок.

Техническое отделение ведало изготовлением подложных документов (например, паспортов), расшифровкой шифровальных документов, писем и телеграмм, установкой телефонных аппаратов для подслушивания (главным образом, в домах, отведенных для иностранных миссий и посольств). Фабриковало поддельные иностранные денежные знаки.

Фотографическое отделение обслуживало, по мере надобности, все учреждения из указанных отделов ГПУ.

Отделение пограничной стражи заведовало и руководило пограничными частями войск, подчиненных ГПУ, а также ведало охраной границ.

Отделение по борьбе с контрабандой вело борьбу с беспошлинным провозом товаров из-за границы.

На отделении цензуры лежал просмотр корреспонденции (как внутренней, так и заграничной) частных лиц и красноармейцев.

Одним из самых деятельных и активных отделений после контрразведывательного отделения являлось иностранное отделение. С помощью обширного штата сотрудников внутренней и наружной агентуры оно вело наблюдение за находящимися в Советской России иностранными миссиями и иностранными торговыми предприятиями. Наряду с этим отделение это являлось главным центром шпионажа во всех странах Большой и Малой Антанты. Эту свою деятельность оно осуществляло при содействии резидентуры, сформированной при советских представительствах, а там, где таковых не имелось, при помощи тайных отделов.

Центральным руководящим отделом ГПУ в Европе (в частности, на Балканах) являлся отдел иностранного отделения ГПУ при советском представительстве в Берлине. Этот отдел руководил и ведал всей шпионской работой во всех странах Большой и Малой Антанты, фактически руководил внешней советской политикой и являлся, так сказать, сверхпосольством. В этом отделе находилось отделение по борьбе с контрреволюцией и шпионажем, которое, в свою очередь, делилось на ряд подотделов: а) по наблюдению и освещению монархистов и их организаций; б) по наблюдению за партиями социалистов-революционеров и социал-демократов как в отношении их заграничной деятельности, так и в отношении их связей в России; в) по наблюдению за иностранными контрразведками; г) по проверке и освещению разного рода торговых фирм, контор и бюро, которые состоят в сношениях с Внешторгом и другими советскими учреждениями, а также по освещению заключенных ими сделок; д) по освещению личной жизни и характеристики сотрудников советских заграничных учреждений, а также тех из советских служащих, которые приезжают за границу; е) по наружному наблюдению.

В круг деятельности последнего подотдела входила также вербовка секретных сотрудников, похищение документов, фотографирование и совершение террористических актов.

Кроме указанного только что отдела, при советском представительстве в Берлине состоял еще Разведывательный отдел (он же центральная резидентура, руководящая работой во всех странах). Этот отдел вел исключительно военную разведку. В своем распоряжении он имел огромные средства. Между прочим, на нем лежало приобретение иностранной литературы по военным вопросам и по всем открытиям и усовершенствованиям в области военной техники. Эта литература под видом дипломатической почты еженедельно пересылалась в Москву. Кроме военной разведки, названный отдел руководил покупкой оружия и вооружением им повстанцев в Югославии и Болгарии. Отдел состоял из заведующего отделом, заведующего оперативной частью и заведующего агентурной частью. В распоряжении отдела находилась обширная осведомительная сеть резидентов, разбросанных по всем странам. Он пользовался также сотрудничеством подкупленных служащих иностранных военных министерств. Так, например, в мае 1924 года отделу удалось добыть дислокацию французской армии, в 1919 году — хранившийся в Париже архив ЦК партии социалистов-революционеров.

Бюджетные и секретные статьи.

Сметы, составляемые ГПУ, делились на две части:

1) секретных и гласных расходов и 2) внутренних и заграничных.

Первая исчислялась в золотых рублях, вторая — преимущественно в долларах.

Принципы, положенные в основу при составлении сметы, заключались в установлении, прежде всего, прожиточного минимума применительно к категории данного сотрудника и к исполняемой им работы. Оклад жалования постоянных секретных сотрудников отдела ГПУ, например, в Берлине, не превышал тысячи долларов в месяц, но не менее 50 долларов. Установление того или иного оклада секретному сотруднику было предоставлено начальнику отдела ГПУ, который и принимал во внимание продолжительность службы данного сотрудника и степень важности доставляемых им сведений.

Сметы составлялись на шесть месяцев вперед. В 1923 году смета выражалась в сумме 3 миллиона золотых рублей (в действительности же было израсходовано свыше 4 миллионов рублей, перерасход был покрыт доходами с предприятий и от реализации ценностей).

Смета на заграничную работу составляла 950 тысяч долларов.

В 1924 году сметные предположения выразились в сумме 4 миллионов рублей золотом, а смета заграничной работы в 2 миллиона долларов. При составлении сметы заграничной работы принимались во внимание расходы по оплате труда официальных и секретных сотрудников, по расширению агентурной сети, установлению новых резидентур и т. д. При составлении сметы по СССР принималось во внимание содержание войск ГПУ и пограничной охраны. Кредиты и авансы по утвержденным сметам отпускались центральному отделу ГПУ (в Берлине) начальником иностранного отдела ГПУ по резолюции, в каждом отдельном случае, начальника контрразведывательного отдела.

Пакеты, опечатанные печатью ГПУ с адресом полпредства в Берлине, — Бустрому. Опечатанный пакет вкладывался в конверт с надписью “Полпреду СССР в Германии т. Крестинскому” и сдавались управляющему делами НКИД. Последний лично опечатывал пакет и с надписью “Особо секретный, лично Крестинскому” сдавал в отдел дипломатических курьеров. Там его вносили в так называемый сопроводительный курьерский лист, но без указания ценности пакета, и затем дипломатический курьер доставлял пакет по назначению. Тем же путем пересылались и ценности. Иногда отправка шла воздушной почтой.

Денежные пакеты, принятые Бустромом от Крестинского, сдавались вкассу отдела и там записывались на приход.

Денежная сумма, вырученная с доходов предприятий, сдавалась на текущий счет в один из банков.

Суммы в иностранной валюте поступали на приход кассового отдела ГПУ для расходов в Германии, реализо-вывались через посредство кассы полпредства в Берлине одним из агентов по производству этих операций. Ввиду больших сумм, подлежащих реализации (иногда свыше 10 тысяч долларов в день), удавалось реализовать валюту по курсу выше нормального, полученная разница не записывалась на приход. Она являлась “экономией” и расходовалась под видом выдач на лечение и другие экстраординарные надобности.

Реализация ценностей, как-то: бриллиантов, жемчуга, драгоценных металлов — производилась исключительно через организацию Наносна и главным образом в Брюсселе.

Секретно-оперативная отчетность велась по особым формам, равно как и бухгалтерия. Последняя не входила в официальный отдел бухгалтерии, а представляла собой финансовое отделение контрразведывательного отдела ГПУ. В каждом отдельном случае денежная отчетность сначала сдавалась в бухгалтерию контрразведывательного отдела подотчетным начальником соответствующего отделения, проверялась там и с отметкой “арифметически счет правилен” представлялась на утверждение начальника контрразведывательного отдела, который и проверял отчетность в оперативном отношении, т. е. в смысле целесообразности произведенных расходов. В случае согласия с произведенными расходами начальник контрразведывательного отдела делал пометку “утверждаю” и представлял отчетность начальнику ГПУ. Последний, наложив резолюцию “согласен”, возвращал отчетность начальнику контрразведывательного отдела, после чего последний отсылал ее в финансовое отделение контрразведывательного отдела ГПУ.

Денежный журнал и приходо-расходная книга казначея включали в себя нижеследующие статьи: 1) жалование секретным сотрудникам, 2) оперативные расходы, премиальное вознаграждение секретным сотрудникам, 3) установление нелегальных переправ на границе, 4) установление и содержание конспиративных квартир, 5) вербовка секретных сотрудников, 6) технические расходы: закупка канцелярских принадлежностей, фотографических аппаратов, химических средств для секретной переписки, грима, гарт дероба и проч., 7) посуточные и разъездные.

Отделением по борьбе с контрреволюцией и шпионажем заведовал Каминский (под этой фамилией он официально числился в Советском представительстве); среди “своих” он был известен под кличкой Мартов, Бронек. Его настоящая фамилия Каминский. Он являлся помощником начальника ИНО ВЧК в Москве.

В одном помещении с иностранным отделом находился и разведывательный отдел (центральная резидентура, руководящая работой во всех странах), исключительно ведущий военную разведку от разведывательного управления штаба всех Вооруженных сил Советской республики.

Все денежные кредиты на покупку оружия и разведку отпускались отделу Москвой через посредство отделения Госбанка в Берлине. Огдел имел следующий официальный штат: заведующий отделом Степанов (он же заведующий отделом ПТУ), заведующий оперативной частью Петров 1-й. Заведующий агентурной частью Коротков (бывший офицер). Отдел имел обширную осведомительную сеть резидентуры во всех странах Большой и Малой Антанты.

Агент, добывший в 1924 году информацию о дислокации французской армии, получал 7 тысяч франков ежемесячно и, сверх того, премиальное вознаграждение.

Агентам, похитившим архив социалистов-революционеров, было уплачено две тысячи фунтов стерлингов.

20 июля 1923 года приехавшим из Москвы в Берлин членом коллегии ГПУ Ксенофонтовым, прибывшим по подложному паспорту на имя Кириллова, были привезены следующие директивы:

1. Работа окончательно распределяется по двум отделам — по отделу разведки и по отделу контрразведки. Отдел разведки получает все задания и кредиты от разведывательного управления штаба всех Вооруженных сил республики (т. е. из Москвы), отдел контрразведки ведет работу исключительно по линии ГПУ.

2. Степанов откомандировывается в Москву и назначается членом Реввоенсовета Республики (т. е. Революционного военного совета, являющегося высшим учреждением в Красной Армии). На его место начальником отдела военной разведки назначается его помощник.

3. Каминский и Короткое остаются на своих прежних должностях по тому же отделу.

4. С целью повести по ложному следу немецкую полицию, располагающую доказательствами виновности Петрова 1-го по делу о складах оружия в Германии, из Москвы командируется в отдел военной разведки сотрудник с дипломатическим паспортом на имя Петрова 1-го.

5. Начальником отдела ГПУ при совпредстве назначается бывший заведующий Экономическим отделом Бустром. Его помощником назначается Проскуровский (бывший заведующий Польским сектором и иностранными контрразведками).

Кроме тех лиц, для работы в том же отделе прибыли: уполномоченный иностранного отдела ГПУ Казаков (числящийся под этой же фамилией в совпредстве) и Скуя, бывший секретарь контрразведывательного отдела ГПУ, приехавший под этой фамилией в Берлин. Скуя прибыл в Берлин со специальным заданием установить секретный отдел в Югославии, где этот отдел состоял под прикрытием консула Финляндии, являющегося резидентом ГПУ.

Заведующим бухгалтерией и канцелярией отдела являлся бывший секретарь иностранного отдела ГПУ Казаков, числящийся под этой фамилией в посольстве.

Заведующим наружной разведкой, т. е. слежкой, вербовкой секретных сотрудников, похищением документов, террористическими актами, являлся Катаев, бывший начальник искусств и зрелищ КРО ГПУ в Москве и официально числящийся под этой фамилией в совпредстве в Берлине в должности старшего делопроизводителя. Уполномоченными по наружной разведке являлись: Норман, Евдокимов, Кобак и Никульцов (числящийся в совпредстве под этой же фамилией).

Заведующий связью с секретными сотрудниками — Павловская и машинистка — Каминская (жена Мартова).

Из беседы Сталина с иностранными рабочими делегациями 5 ноября 1922 года:

“ГПУ или ЧК есть карательный орган Советской власти. Этот орган более или менее аналогичен Комитету общественной безопасности, созданному во время Великой французской революции.

Он карает, главным образом, шпионов, заговорщиков, террористов, бандитов, спекулянтов, фальшивомонетчиков.

Он представляет нечто вроде военно-политического трибунала, созданного для ограждения интересов революции от покушений со стороны контрреволюционных буржуа и их агентов.

Этот орган был создан на другой день после Октябрьской революции, после того, как обнаружились всякие заговорщицкие, террористические и шпионские организации, финансируемые русскими и заграничными капиталистами. Этот орган развился и окреп после ряда террористических актов против т. Урицкого, члена Революционного комитета в Ленинграде (он был убит членом партии эсеров), после убийства т. Володарского, члена Революционного комитета в Ленинграде (он был убит тоже эсером), после покушения на жизнь Ленина (он был ранен членом партии эсеров).

Надо признать, что ГПУ наносило тогда удары врагам революции метко и без промаха. Впрочем, это качество сохранилось за ним и по сие время. С тех пор ГПУ является грозой буржуазии, неусыпным стражем революции, обнаженным мечом пролетариата.

Неудивительно поэтому, что буржуа всех стран питают к ГПУ животную ненависть. Нет таких легенд, которых бы не сочиняли про ГПУ. Нет такой клеветы, которую бы не распространяли про ГПУ. А что это значит? Это значит, что ГПУ правильно ограждает интересы революции. Заклятые враги революции ругают ГПУ — стало быть, ГПУ действует правильно.

Но как относятся к ГПУ рабочие? Походите по рабочим районам и спросите рабочих о ГПУ. Вы увидите, что они относятся к нему с уважением. Почему? Потому что они видят в нем верного защитника революции.

Я понимаю ненависть и недоверие буржуа к ГПУ. Я понимаю разных буржуазных путешественников, которые, приезжая в СССР, первым долгом справляются о том, живо ли еще ГПУ и не наступило ли время для ликвидации ГПУ.

Все это понятно и неудивительно. Но я отказываюсь понять некоторых рабочих делегатов, которые, приезжая в СССР, с тревогой спрашивают: много ли контрреволюционеров наказано ГПУ, будут ли еще наказывать разных террористов и заговорщиков против пролетарской власти, не пора ли прекратить существование ГПУ?

Откуда только берется у некоторых рабочих делегатов эта заботливость о врагах пролетарской революции? Чем ее объяснить? Как ее обосновать? Проповедуя максимальную мягкость, советуют уничтожить ГПУ…

Ну а можно ли ручаться, что после уничтожения ГПУ капиталисты всех стран откажутся от организации и финансирования контрреволюционных групп заговорщиков, террористов, поджигателей, взрывателей? Разоружить революцию, не имея никаких гарантий на то, что враги революции будут разоружены, — ну разве это не глупость, разве это не преступление против рабочего класса?

Нет, товарищи, мы не хотим повторять ошибки парижских коммунаров. Парижские коммунары были слишком мягки в отношении версальцев, за что их с полным основанием ругал в свое время Маркс. А за свою мягкость они поплатились тем, что, когда Тьер вошел в Париж, десятки тысяч рабочих были расстреляны версальцами.

Не думают ли товарищи, что русские буржуа и помещики менее кровожадны, чем версальцы во Франции? Мы знаем, во всяком случае, как они расправлялись с рабочими, когда занимали Сибирь, Украину, Северный Кавказ в союзе с французскими и английскими, японскими и американскими интервенционалистами.

Я этим вовсе не хочу сказать, что внутреннее положение страны обязывает нас иметь карательные органы революции. С точки зрения внутреннего состояния положение революции до того прочно и непоколебимо, что можно было бы обойтись без ГПУ.

Но дело в том, что внутренние враги не являются у нас изолированными одиночками. Дело в том, что они связаны тысячами нитей с капиталистами всех стран, поддерживающими их всеми силами, всеми средствами. Мы — страна, окруженная капиталистическими государствами, внутренние враги нашей революции являются агентурой капиталистов всех стран. Капиталистические государства представляют базу и тыл для внутренних врагов нашей революции. Воюя с внутренними врагами, мы ведем, стало быть, борьбу с контрреволюционными элементами всех стран.

Судите теперь сами, можно ли обойтись при этих условиях без карательных органов вроде ГПУ. Нет, товарищи, мы не хотим повторять ошибок парижских коммунаров. ГПУ нужен революции, и ГПУ будет жить у нас на страх врагам пролетариата”.


НКВД НЕ ДРЕМЛЕТ

Именно при помощи ГПУ Сталину удалось построить единоличную власть.

С созданием в 1934 году общесоюзного Народного комиссариата внутренних дел, с включением в его состав ОГПУ во главе с Ягодой, механизм репрессий был запущен в полную силу.

Сталиным был придуман тезис об усилении классовой борьбы по мере продвижения страны к социализму. Он и лег в основу репрессивной политики 30-х годов. Народный комиссариат внутренних дел (НКВД) как общесоюзный наркомат был образован постановлением ВЦИК от 10 июля 1934 года, основными его подразделениями были Главное управление государственной безопасности (ГУГБ), Главное управление рабоче-крестьянской милиции (ГУРКМ), Главное управление пограничной и внутренней охраны (ГУПВО), Главное управление пожарной охраны (ГУТТО) и Главное управление исправительно-трудовых лагерей и трудовых поселений (ГУЛАГ). ГУГБ начальника не имело, его опекал сам нарком — бывший председатель упраздненного ГНУ Г.Г.Ягода.

Бывшие полномочные представители ОГПУ на местах — в союзных республиках — стали наркомами внутренних сил. Подчинялись они не республиканскому начальству, а наркому внутренних дел СССР.

В 1935 году установлены звания для сотрудников НКВД: генеральный комиссар госбезопасности соответствовал армейскому маршалу; далее следовали комиссар госбезопасности 1-го, 2-го и 3-го рангов, старший майор госбезопасности, майор госбезопасности — они соответствовали армейским командармам 1-го и 2-го рангов, комкору, комдиву и комбригу. Генеральным комиссаром госбезопасности стал Ягода, комиссарами 1-го ранга — Я.С Агранов, первый заместитель наркома, Г.Е.Прокофьев, второй заместитель наркома и В.А.Балицкий, нарком внутренних дел УССР, Т.Д.Дерибас, начальник УНКВД по Дальнему Востоку, С.Ф.Реденс, начальник УНКВД по Московской области, Л.М.Заковский, начальник УНКВД по Ленинградской области.

Все руководство НКВД было расстреляно в 1937 — 1939 годах, один лишь начальник иностранного отдела ГУГБ А.А.Слуцкий умер своей смертью в феврале 1938 года. Уцелел тогда и С.А.Гоглидзе, друг Берии, но его расстреляли позже — в 1953 году.

Из доклада А.И.Микояна на торжественном заседании, посвященном двадцатилетию советской разведки, 20 декабря 1937 года в Большом театре:

“…Товарищ Ежов создал в НКВД замечательный костяк чекистов, советских разведчиков, изгнав чуждых людей, проникших в НКВД и тормозивших его работу. Товарищ Ежов сумел проявить заботу об основном костяке работников НКВД по-большевистски воспитать их в духе Дзержинского, в духе нашей партии, чтобы еще крепче мобилизовать всю армию чекистов. (Аплодисменты.)

Он воспитывает в них пламенную любовь к социализму, к нашему народу и глубокую ненависть ко всем врагам. Вот почему весь НКВД и, в первую очередь, товарищ Ежов являются любимцами советского народа. (Аплодисменты.)

Товарищ Ежов добился больших успехов в НКВД не только благодаря своим способностям. Он добился такой величайшей победы в истории нашей партии, победы, которую мы не забудем никогда, благодаря тому, что работает под руководством товарища Сталина, усвоив сталинский стиль работы. Товарищи работники НКВД, я могу пожелать вам, чтобы учились, как учился и учится у товарища Сталина сталинскому стилю работы товарищ Ежов, чтобы вы учились у товарища Ежова сталинскому стилю работы. (Аплодисменты.)

Он сумел применить сталинский стиль в области НКВД. Работники НКВД работают много. Работа тяжелая и трудная, очень трудная, но я думаю, что наркомвнудельцы могут быть довольны, встречая двадцатую годовщину своей борьбы такими победами и тем, что народ, которому они служат, сторицей вознаградил их своей любовью. (Аплодисменты.)

В отличие от буржуазных разведок, которые являются наиболее ненавистной частью государственного аппарата для широких трудящихся масс, советская разведка любима своим народом. Она отстаивает его интересы. Она защищает кровью завоеванные права и свободы и зорко стоит на страже его завоеваний. В мире нет больше такого государства, где бы органы государственной безопасности были так крепко спаяны с народом и где бы народ так помогал своей разведке. (Аплодисменты.)

Товарищ Ежов передал мне ряд материалов, в которых мы видим, как народ — рабочие, советская интеллигенция, колхозники, школьники помогают ловить фашистских шпионов и иностранных разведчиков.

Вот несколько примеров.

В августе 1932 года в Саратове слесарь Воронов задержал и доставил в управление НКВД некоего Комлева. Ком-лев обещал ему десять тысяч рублей за совершение диверсионного акта — вбить железный болт в кабель на заводе, где работал Воронов. Недолго думая, товарищ Воронов привел врага в НКВД Как после выяснилось, Комлев оказался агентом одной фашистской разведки.

В Каменец-Подольское отделение НКВД поступило заявление о том, что из Румынии перешел границу некто П. Этот П. оказался агентом румынской разведки.

Один рабочий сообщил в НКВД об участниках троцкистской организации. В том числе он назвал и своего брата. Следствие выявило, что это злейшие враги народа. Видите, товарищи, этот рабочий не постеснялся сказать правду о своем родном брате, потому что выше всего, выше личных и семейных интересов он ставит Советскую власть. (Аплодисменты.)

В сентябре 1937 года инженер Саратовской электростанции т. Шишкин, член партии, подал заявление, что подозревает в шпионаже директора Саратовской электростанции Тампера, тоже “коммуниста”, конечно, в кавычках. Шишкин видел, как Тампер списывал секретные сведения. Это послужило для него сигналом. Тампер был арестован и сознался, что является агентом германской разведки с 1917 года.

Гражданка Дашкова-Орловская помогла разоблачить шпионскую работу своего бывшего мужа Дашкова-Орловского.

В Пугачевском районе в селе Порябушки пионер Щеглов Коля (1923 года рождения) сообщил начальнику районного отделения НКВД о том, что его отец Щеглов И. И. занимается расхищением из совхоза строительных материалов. Шеглова-отца арестовали, так как действительно у него дома обнаружили большое количество дефицитных строительных материалов.

Пионер Коля Щеглов знает, что такое Советская власть для него, для всего народа. Увидев, что родной отец ворует социалистическую собственность, он сообщил об этом в НКВД.

Вот где сила, вот в чем мощь народа! (Аплодисменты.)

Колхозница-комсомолка Глуховская сообщила, что член колхоза Н. вызывает подозрения. Он был арестован и сознался, что является членом польской организации разведчиков, созданной Пилсудским. Он сказал также и о том, что имеется целая организация, которая ведет свою деятельность на нашей территории.

Фактов, когда наш народ сам охраняет и помогает своей разведке охранять советский строй, таких примеров, когда НКВД не только сам раскрывает дела, но является и организатором народных масс, таких примеров у нас много…

Мы можем прямо сказать, что НКВД своей работой в раскрытии шпионских организаций спас много жизней, которым угрожала опасность от врагов, готовивших крушения поездов, массовые отравления рабочих и крестьян в столовых, заражение людей в больницах, заражение скота всякими болезнями.

НКВД не только спас много жизней, которым угрожала опасность, — он спас много заводов от взрывов…

Я желаю нашим советским разведчикам быть работниками такого типа, о которых говорил товарищ Сталин на собрании избирателей.

Товарищ Сталин нарисовал нам образ советского работника ленинского типа.

Мы все знаем, что товарищ Сталин — верный ученик и продолжатель дела Ленина. Товарищ Сталин так же, как Ленин, ведет нашу Родину вперед к коммунизму. Образ ленинского типа работника есть и сталинский тип работника”. (Аплодисменты.)


ДЕЛО “МАРКСИСТОВ-ЛЕНИНЦЕВ”

Постановлениями коллегии ОГПУ в 1932 — 1933 годах в несудебном порядке были привлечены к уголовной ответственности с назначением различных мер наказания М.Н. Рютин, М. С. Иванов, В. Н. Каюров, Л. Б. Каменев, Г. Е. Зиновьев, П. А. Галкин, В. И. Демидов, П. П. Федоров и еще 22 человека. Все они обвинялись в том, что в целях борьбы с Советской властью и восстановления капитализма в СССР создали контрреволюционную организацию “Союз марксистов-ленинцев”, подготовили программный документ этой организации и активно занимались антисоветской деятельностью. Суть “дела” заключалась в следующем.

В начале 1932 года М. Н. Рютин, бывший секретарь Краснопресненского райкома ВКП(б) г. Москвы, которого в 1930 году ЦКК исключила из партии, как говорилось в решении, “за пропаганду правооппортунистических взглядов”, а затем работавший экономистом “Союзэлектро”, и старые большевики — В. Н. Каюров, член партии с 1900 года, руководитель плановой группы Центроархива, и М.С. Иванов, член партии с 1906 года, руководитель группы Наркомата Рабоче-крестьянской инспекции РСФСР, обеспокоенные широко распространившимися грубыми нарушениями внутрипартийной демократии, насаждением в руководстве партийными и государственными делами административно-командных методов, решили в письменной форме изложить свои взгляды на создавшуюся обстановку.

Непосредственным исполнителем этого стал М. Н. Рютин. В марте 1932 года им были подготовлены проекты двух документов под названием “Сталин и кризис пролетарской диктатуры” и обращение “Ко всем членам ВКП(б)”. В редактировании этих материалов приняли участие М.С. Иванов, В. Н. Каюров и его сын, член партии с 1914 года, старший инспектор Наркомснаба СССР А. В. Каюров.

21 августа 1932 года в деревне Головино под Москвой, на частной квартире члена партии электротехника строй-треста П. А. Сильченко (в его отсутствие) была проведена встреча с участием Мартемьяна Никитича Рютина, Михаила Семеновича Иванова, Василия Николаевича Каюрова, Александра Васильевича Каюрова и его коллеги Николая Ивановича Колрколова, Натальи Павловны Каюровой, секретаря правления “Союзмолоко”, Павла Андриановича Галкина, директора 26-й Московской типографии, Петра Михайловича Замятина, инструктора треста “Нарпит” Краснопресненского района, Павла Платоновича Федорова, профессора Московского торфяного института, Василия Ивановича Демидова, начальника административно-хозяйственного отдела московского автозавода, Григория Евсеевича Рохкина, научного сотрудника ОГИЗа, Виктора Борисовича Горелова, директора треста “Киномехпром” Союзкино, Бориса Михайловича Пташного, начальника управления Наркомснаба УССР, харьковчан Николая Ивановича Васильева, управляющего объединением “Гипрококс”, и Семена Васильевича Токарева, заместителя управляющего объединением “Гипрококс”.

Участники встречи обсудили вопросы:

1. Доклад М. Н. Рютина “Кризис партии и пролетарской диктатуры”.

2. Утверждение платформы организации и воззвания.

3. Организационные вопросы (выборы). Участники совещания приняли за основу платформу и обращение ко всем членам партии, доложенные М. Н. Рютиным.

Утвержденные документы было решено передать на окончательное редактирование комитету, избранному на этом совещании в составе: М. С. Иванов — секретарь и члены — комитета В. Н. Каюров, П. П. Галкин, В. И. Демидов и П. П. Федоров.

М. Н. Рютин, по его же просьбе, в состав комитета не вошел, как беспартийный и по причинам конспиративного характера.

Было условлено дать создаваемой организации название “Союз марксистов-ленинцев”.

На втором заседании комитета, проходившем на квартире М. С. Иванова, было принято решение распространять программные документы союза среди членов партии путем личных контактов и рассылки почтой, выяснять их отношения к этим материалам.

Так, вскоре с ними были ознакомлены Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, Я. С. Стэн, бывший секретарь Московского комитета ВКП(б), Н. А. Угланов и ряд других лиц в Москве и Харькове.

Всего комитет провел несколько заседаний, на которых подводились итоги распространения материалов союза. Анализ содержания “платформы” и так называемого манифеста союза “марксистов-ленинцев” — обращение “Ко всем членам ВКП(б)” показывает, что в них давалась оценка тяжелого экономического положения, в котором оказалась страна из-за допущенных сталинским руководством перегибов в вопросах форсирования темпов индустриализации и сплошной коллективизации, сопровождавшихся насилиями над крестьянами, говорилось о необходимости демократизации внутрипартийной и государственной жизни, восстановления ленинских норм и принципов, об отказе от насильственной коллективизации, о стихийных проявлениях недовольства и восстаниях крестьян (Северный Кавказ, Закавказье, Сибирь, Украина) и рабочих некоторых промышленных центров (Иваново, Вичуга), делался вывод, что трудно ждать кардинальных изменений, пока во главе Центрального Комитета ВКП(б) находится И. В. Сталин.

Шла речь о таких явлениях, как усиление бюрократизма, извращение сущности пролетарской диктатуры, принижение роли Советов, профсоюзов, комсомола.

Для восстановления пролетарской диктатуры, ленинских принципов жизни и деятельности партии, повышения активности ее членов, выхода страны из тяжелого экономического положения предлагалось осуществить организационные изменения в руководстве партии, сместить И. В. Сталина с поста Генерального секретаря.

И. В. Сталин характеризовался при этом как “великий агент, провокатор, разрушитель партии, могильщик революции в России”.

В принятом обращении “Ко всем членам ВКП(б)”, в частности, говорилось:

“Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его кликой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. С помощью обмана, клеветы и одурачивания партийных лиц, с помощью невероятных насилий и террора, под флагом борьбы за чистоту принципов большевизма и единства партии, опираясь на централизованный мощный партийный аппарат, Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру, порвал с ленинизмом, стал на путь самого необузданного авантюризма и дикого личного произвола и поставил Советский Союз на край пропасти.

Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальное снижение реальной заработной платы рабочих и служащих, непосильные открытые и замакси-рованные налоги, инфляцию, рост цен и падение стоимости червонца; авантюристическая коллективизация с помощью невероятных насилий, террора, раскулачивания, направленного фактически главным образом против середняцких и бедняцких масс деревни, и, наконец, экспроприация деревни путем всякого рода поборов и насильственных заготовок привел всю страну к глубочайшему кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду как в деревне, так и в городах…

Всякая личная заинтересованность к ведению сельского хозяйства убита, труд держится на голом принуждении и репрессиях, насильственно созданные колхозы разваливаются. Все молодое и здоровое из деревни бежит, миллионы людей, оторванных от производительного труда, кочуют по стране, перенаселяя города, остающееся в деревне население голодает…

В перспективе — дальнейшее обнищание, одичание и запустение деревни… На всю страну надет намордник; бесправие, произвол и насилие, постоянные угрозы висят над головой каждого рабочего и крестьянина.

Всякая революционная законность попрана!.. Учение Маркса и Ленина Сталиным и его кликой бесстыдно извращается и фальсифицируется. Наука, литература, искусство низведены до уровня низких служанок и подпорок сталинского руководства. Борьба с оппортунизмом опошлена, превращена в карикатуру, в орудие клеветы и террора против самостоятельно мыслящих членов партии. Права партии, гарантированные Уставом, узурпированы ничтожной кучкой беспринципных политиканов.

Демократический централизм подменен личным усмотрением вождя, коллективное руководство — системой доверенных людей. Печать, могучее средство коммунистического воспитания и оружие ленинизма, в руках Сталина и его клики стали чудовищной фабрикой лжи, надувательства и терроризирования масс. Ложью и клеветой, расстрелами и арестами… всеми способами и средствами они будут защищать свое господство в партии и стране, ибо они смотрят на них как на свою вотчину. Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики…”

14 сентября 1932 года в ЦК ВКП(б) поступило заявление от членов ВКП(б) Н. К Кузьмина и Н. А. Стороженко, в котором сообщалось, что ими получено для ознакомления от Каюрова обращение “Ко всем членам ВКП(б)”

Текст его прилагался.

15 сентября Иванов, Каюров, Горелов, а потом Рютин и другие лица, имевшие какое-либо отношение к деятельности или материалам союза, были арестованы органами ОПТУ.

27 сентября 1932 года Президиум ЦКК принял решение исключить из партии 14 человек, известных к этому моменту как участников организации “Союз марксистов-ленинцев”.

В постановлении Президиума ЦКК (оно было подписано секретарем коллегии ЦКК Е. М. Ярославским) ставилась задача:

“ЦКК предлагает ОГПУ выявить невыявленных еще членов контрреволюционной группы Рютина, выявить закулисных вдохновителей этой группы и отнестись ко всем этим белогвардейским преступникам, не желающим раскаяться до конца и сообщить всю правду о группе и ее вдохновителях, со всей строгостью революционного закона”.

С учетом этой директивы органы ОПТУ еще больше активизировали свою работу. Круг привлекаемых к ответственности расширялся.

Через несколько дней после решения Президиума ЦКК вопрос о группе М. Н. Рютина был вынесен на объединенный Пленум ЦК, и Президиум ЦКК ВКП(б) принял постановление, подписанное И. В. Сталиным:

“1. Одобрить постановление ЦКК об исключении из партии членов контрреволюционной группы Рютина-Слепкова, именовавшей себя “Союз марксистов-ленинцев”.

2. Пленуму ЦК ВКП(б) и Президиуму ЦКК принять самые решительные меры для полной ликвидации деятельности белогвардейской контрреволюционной группы Рютина-Слепкова, их вдохновителей, их укрывателей.

3. Пленум ЦК ВКП(б) и Президиум ЦКК считают необходимым немедленное исключение из партии всех, знавших о существовании этой контрреволюционной группы, в особенности читавших ее контрреволюционные документы и не сообщивших об этом в ЦКК и ЦК ВКП(б), как укрывателей врагов партии и рабочего класса”.

В результате этой директивы были репрессированы многие коммунисты.

Уже через несколько дней, 9 октября 1932 года, на вновь созванном под председательством Я. Э. Рудзутака Президиуме ЦКК ВКП(б) было принято постановление об исключении из рядов партии 24 человек как “членов и пособников контрреволюционной группы Рютина-Иванова-Галкина, как разложившихся, ставших врагами коммунизма и Советской власти, как предателей партии и рабочего класса, пытавшихся создать подпольным путем под обманным флагом марксизма-ленинизма буржуазную кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества”.

Постановление было опубликовано в “Правде” 11 октября 1932 года.

На заседании Президиума ЦКК предоставили слово Г. Е. Зиновьеву и Л. Б. Каменеву, которым было предъявлено обвинение в том, что они знали о существовании этой организации, знакомились с ее документами, но не сообщили о ней в ЦК ВКП(б) или ЦКК ВКП(б). Несмотря на высказанное Зиновьевым и Каменевым “сожаление о содеянном”, их в числе других также исключили из рядов ВКП(б).

Позднее по тем же мотивам были исключены из партии П. А. Сильченко и А. И. Козловский. Исключив участников “Союза марксистов-ленинцев” из рядов партии, ЦКК ВКП(б) передала дальнейшее решение их судьбы в ОГПУ.

11 октября 1932 года коллегией ОГПУ все они были осуждены к различным срокам Тюрьмы, заключения и ссылки. Наибольший срок получил Рютин. Он был приговорен к 10-летнему тюремному заключению. Всего по делу о так называемом “Союзе марксистов-ленинцев” было привлечено к партийной и судебной ответственности в 1932 — 1933 годах тридцать человек.

В дальнейшем часть уже осужденных вновь была привлечена к уголовной ответственности по тем же самым обвинениям с ужесточением ранее вынесенных приговоров, в том числе М. Н. Рютин, М. С. Иванов, П. А. Галкин, П. П. Федоров, Г. Е Рохкин, Я. Э. Стэн, М. И. Мебель, П. М. Замятин. А. В. Каюров, И. Н. Боргиор, Д. П. Марецкий, П. Г. Петровский, которых приговорили к высшей мере наказания — расстрелу. Большинству других были увеличены сроки лишения свободы. Некоторым из этих лиц приговоры дважды и трижды пересматривались в сторону ужесточения.

Расследование по этому делу проводилось с грубыми нарушениями закона.

Следственные действия были проведены без возбуждения уголовного дела, а Зиновьеву и Каменеву обвинения вообще не предъявлялись.

Проходившие по делу были лишены возможности защищать себя от предъявленного обвинения, репрессированы они были внесудебным органом, без проверки материалов предварительного следствия.

“Союз марксистов-ленинцев” ко времени пресечения его деятельности находился в стадии организационного оформления и выработки программных документов, никаких практических действий по осуществлению содержащихся в них установок, за исключением распространения “манифеста” и политической платформы, его участники не совершили. В состав каких-либо антисоветских организаций или объединений члены союза также не входили.

Органы предварительного следствия и коллегия ОГПУ не располагали подлинными экземплярами “манифеста” и “платформы”, а только их копиями, изъятыми при арестах и обыске на квартире П. А. Сильченко 15 октября 1932 года.

Дошедшие до нас экземпляры документов являются копиями с копий, сделанных в ОГПУ в те годы, и подлинная их идентичность с необнаруженными оригиналами спорна: документы ходили по рукам в Московской и Харьковской партийных организациях, их размножали, дописывали, редактировали. Были тут и явные заимствования из контрреволюционных воззваний и антисоветских листовок, белоэмигрантских документов, что вряд ли могло соответствовать настроению Рютина.

Еще в сентябре 1930 года, защищаясь от ложного доноса, он писал в ЦКК ВКП(б): “О термидоре и забастовках я ни слова не говорил. Тут все вымышлено от начала и до конца. Я не троцкист и не устряловец, чтобы городить такую чепуху.” А такой “чепухи” в этом документе оказалось много — группе хотели придать характер гигантского заговора против партии и государства, который охватил будто бы миллионы советских людей.

Эту платформу, простое знакомство с нею вменяли в вину многим даже в 1937 — 1938 годах, в том числе и Н.И. Бухарину.

Что же касается политических воззрений и теоретических взглядов, изложенных в программных документах так называемого “Союза марксистов-ленинцев” то, надо сказать, они носили дискуссионный характер и не содержали призывов к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти.

Эти взгляды, безусловно, расходились с той практикой, которую поддерживала и восхваляла официальная пропаганда, но отнюдь не противоречили марксистско-ленинской концепции социализма.

Представление о содержании документов дает приобщенная к делу схема платформы, написанная Рютиным в процессе следствия, состоящая из следующих разделов:

1. Маркс о роли личности в истории.

2. Сталин как беспринципный политикан.

3. Сталин как софист.

4. Сталин как вождь.

5. Сталин как теоретик

6. Классовая борьба и марксизм.

7. Простое, расширенное воспроизводство и марксизм-ленинизм.

8. О построении социалистического общества.

9. Ленинизм и борьба с оппортунизмом.

10. Уроки внутрипартийной борьбы в свете истекших лет.

11. Оценка взглядов пролетарской диктатуры на современное положение вещей в СССР.

12. Кризис Коминтерна.

13. Кризис пролетарской диктатуры (экономический кризис, кризис партии, кризис Советов и приводных ремней пролетарской диктатуры).

К этому необходимо добавить, что сложившаяся к тому времени в партии и стране обстановка жестокого преследования инакомыслящих не позволяла открыто высказывать свое мнение, если оно расходилось с мнением партийного руководства и особенно Сталина.

У Каюрова и Иванова было намерение отправить письмо с изложением своих взглядов на обстановку в партии и стране в ЦКК ВКП(б). Но позднее они от этого отказались, понимая, к каким последствиям это может привести. Среди организаторов “Союза марксистов-ленинцев” выделяются фигуры Каюрова и Рютина. Каюров относился к старой большевистской гвардии, участвовал в партийной работе, до революции возглавлял большевистскую организацию петербургского завода “Эриксон”, после Февральской революции был председателем Выборгского районного Совета рабочих и солдатских депутатов. В июльские дни 1917 года он в числе тех, кто укрывал Ленина. После Октябрьской революции пользовался особым доверием у Ленина, получал от него важные задания. Именно он привез в июле 1919 года из Москвы письмо Ленина “Питерским рабочим”. В 1921 — 1924 годах Каюров работал в Сибири и на Урале, затем в “Грознефти” в 1925 — 1930 годах являлся консультантом Наркомата Рабоче-крестьянской инспекции РСФСР, в 1930 — 1932 годах руководил группой Центрархива. Пользовался авторитетом в партии.


УПРЯМЫЙ РЮТИН

К известным партийным деятелям принадлежал и Рютин. Он вступил в ленинскую партию в 1914 году, принимал участие в революционном движении. После окончания учительской семинарии был народным учителем, В 1917 году возглавил Харбинский Совет рабочих и солдатских депутатов, участвовал в становлении Советской власти на востоке страны, был командующим войсками Иркутского округа, командиром партизанских отрядов в Прибайкалье, председателем Иркутского губкома партии, делегатом X съезда РКП(б). Впоследствии был на ответственной работе в Восточной и Западной Сибири, Дагестане. В 1924 — 1928 годах работал секретарем Краснопресненского райкома партии г. Москвы, участвовал в борьбе с “новой” и троцкистско-зиновьевской оппозицией. На XV съезде РКП(б) в 1927 году был избран кандидатом в члены ЦК партии.

В острой внутрипартийной полемике, возникшей после этого съезда между группой Сталина, с одной стороны, и Бухариным, Рыковым, Томским — с другой, о путях и методах строительства социализма в нашей стране, развития советской деревни, Рютин в вопросе применения чрезвычайных мер к крестьянству фактически поддержал Бухарина.

Хотя в письме в ЦКК 21 сентября 1930 года он и отмечал, что “целиком никогда не был с группой Бухарина. Теоретических взглядов Бухарина и его последователей в области исторического материализма (теория равновесия и пр.) я никогда не разделял, то же самое должен сказать и о теории организованного капитализма, о теории “мирного врастания кулацких кооперативных гнезд” в социализм, о теории самотека”.

После острой беседы в 1928 году со Сталиным Рютина обвинили в примиренческом отношении к правым: об этом говорилось в заявлении группы членов райкома и членов бюро райкома, с которым они обратились в Московский комитет партии 15 октября 1928 года. 16 октября 1928 года объединенное заседание Секретариата ЦК и Секретариата МК ВКП(б) с участием председателя ЦКК ВКП(б) Г. К Орджоникидзе, членов президиума МКК приняло решение снять Рютина с работы в московской организации партии. В тот же день такое же решение вынесло и бюро ЦКК ВКП(б). Объединенный пленум МК и ЦКК ВКП(б), заслушав 18 — 19 октября 1928 года вопрос о положении в московской парторганизации, освободил Рютина от обязанностей секретаря Краснопресненского райкома партии и члена бюро МК.

В постановлении не указана причина освобождения. Но, как сказано в докладе секретаря МК Н. А. Угланова, претензии к Рютину выражались в том, что “он допустил при споре на заседании бюро Краснопресненского райкома ошибку, которая для него, кандидата ЦК, недопустима, которая умаляла его достоинство и которая умаляла руководящих товарищей. В споре о руководстве партией на заседании бюро РК товарищ Рютин, споря против тенденций дальнейшего отсечения руководящих товарищей от руководства, говорил: “Что вы ставите вопрос о тов. Сталине? Мы знаем, что у тов. Сталина есть свои недостатки, о которых говорил тов. Ленин. Этого нельзя было говорить потому, что еще раньше нам об этом говорили троцкисты.

И второе: у него в резолюции, предложенной на активе, отсутствовал момент борьбы с примиренчеством. Из секретарей райкомов он в теоретическом отношении является наиболее квалифицированным членом партии. Эту ошибку, конечно, ему следует поставить в большую вину, чем другому”.

Выступая на пленуме, Рютин признал эти претензии справедливыми и назвал в числе своих политических просчетов еще одну ошибку, а именно, что он занимал так называемую буферную позицию во время обсуждения в ЦК вопросов о правом уклоне.

Рютин говорил: “Споры в ЦК вызывали у нас, у многих членов бюро Московского комитета, беспокойство за сплоченность руководящего органа ЦК И я стал на ту точку зрения, что низовые партийные организации, районные должны будут соответствующим образом воздействовать на руководящих товарищей, чтобы в их рядах были устранены разногласия, трения, которые возникли. Теперь приходится признать, что наш опыт показал, что буфер не только тогда, когда он возникает в среде самих спорящих, но и тогда, когда этот буфер возникает со стороны, он не оправдывает своей роли. Это создало некоторую отчужден-ность, некоторую замкнутость московской организации или, точнее, руководящей группы работников московской организации от Центрального Комитета”.

На второй день заседания этого пленума неожиданно приехал Сталин, участвовал в его работе и выступил с речью.

22 октября 1928 года пленум Краснопресненского РК освободил Рютина от обязанностей секретаря райкома партии.

Вскоре он был назначен заместителем редактора газеты “Красная звезда”, затем работал председателем Управления фотокинопромышленности, членом президиума ВСНХ. В 1929 году Рютин едет уполномоченным ЦКК ВКП(б) по коллективизации в Восточную Сибирь.

Записка в Политбюро ЦК, написанная им по возвращении в Москву, вызвала гнев у Сталина и Кагановича, ведавшего вопросами сельского хозяйства.

Однако вскоре принципиальные положения и главные мысли своей записки Рютин увидел на страницах “Правды” в статье Сталина “Головокружение от успехов” и в письме ЦК ВКП(б) “О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении”.

Казалось бы, конфликт был исчерпан. Но Сталин не забывал обид. 21 января 1930 года в статье “К вопросу о политике ликвидации кулачества как класса”, опубликованной в газете “Красная звезда”, он “одернул” Рютина, опубликовавшего в той же газете на ту же тему двумя номерами раньше передовую статью, основной темой которой была мысль — осуществляемый в деревне курс расходится с линией XV съезда партии.

В сентябре того же года Президиум ЦКК исключил Рю-тина из рядов ВКП(б) с формулировкой за “предательски-двурушническое поведение в отношении партии и за попытку подпольной пропаганды правооппортунистических взглядов, признанных XV съездом несовместимыми с пребыванием в партии”.

Поводом для возникновения персонального дела Рютина послужило заявление в ЦК ВКП(б) знавшего его по работе в Краснопресненском райкоме члена партии Д.С. Немова, который сообщал, что, будучи в августе 1930 года в отпуске в г. Ессентуки, встретил там Рютина, и тот будто бы резко отрицательно отзывался о политике ЦК во главе со Сталиным, считая ее губительной для страны, оценивал материальное положение трудящихся в стране как очень тяжелое, высказывался против мер по насильственной коллективизации, осуждал расправу с членами партии, которые выражали какое-либо несогласие с мнением Сталина, неодобрительно отзывался о проводимой линии в братских партиях.

При разбореперсонального дела и в своем письменном объявлении в адрес ЦКК ВКП(б) Рютин категорически отрицал приписываемые ему высказывания, утверждая, что суть их извращена.

Других свидетелей указанных бесед Рютина и Немова в Ессентуках не было.

Однако в ходе рассмотрения персонального дела на заседании Президиума ЦКК ВКП(б) 23 сентября 1930 года доводы Рютина во внимание приняты не были, в основу обвинения было положено заявление Немова, судя по выступлениям Е. М Ярославского, и особенно А. С. Енукидзе и М. Ф. Шкирятова, главная вина Рютина усматривалась в критике им действий Сталина при решении вопроса об освобождении в 1928 году Рютина от должности секретаря Краснопресненского райкома ВКП(б) г. Москвы, о чем он написал и в своем объявлении.

“Сталина даже тогда, когда я в 28-м году выступил против него на бюро Краснопресненского райкома, — писал Рютин в ЦКК, — я считал самым крупным вождем партии, способным проводить в жизнь ленинские принципы. Я тогда допустил отступления от линии в вопросах о темпах и в оценке положения в деревне. Я считаю, что т. Сталин напрасно ошельмовал меня и ловким маневром вышвырнул с партийной работы. Я считаю это нечестным с его стороны по отношению ко мне”.

Рютин из партии был исключен, а затем арестован по обвинению в контрреволюционной пропаганде и агитации. Однако 17 января 1931 года даже коллегия ОПТУ вынуждена была признать обвинение недоказанным, и полтора года, до нового ареста в сентябре 1932 года, он работал экономистом в “Союзэлектро”.

В 1936 году Рютина, находившегося в Верхне-Уральском политизоляторе, переводят в Москву. Ему предъявляют новое обвинение — в терроризме — на материалах ранее написанных им нелегальных “документов-платформы” и “манифеста-обращения” союза “марксистов-ленинцев”.

В письме Президиуму ЦИК СССР от 4 ноября 1936 года, хранящемся в его деле, Рютин просит снять с него эти обвинения и защищает свое достоинство гражданина. Вот полный текст этого документа.


“Президиуму Центрального

Исполнительного Комитета Союза ССР

Заключенного Внутренней тюрьмы НКВД

М. Н. РЮТИНА


ЗАЯВЛЕНИЕ


В настоящее время после отбытия почти пяти лет своего десятилетнего заключения я вновь НКВД привлечен к уголовной ответственности за то, что, во-первых, теперь отдельные места и выражения написанных мною в свое время нелегальных “документов” истолковываются ведущими следствие как призыв к террору и, во-вторых, что на основе этих документов где-то якобы образовались и раскрыты правые террористические группы.

По существу предъявленного мне нового обвинения считаю необходимым сообщить Центральному Исполнительному Комитету следующее.

1. Я не признаю себя виновным ни в чем, кроме того, за что я несу уже длительный срок наказания. Я никогда террористом не был, не являюсь и не буду. Никогда террористических взглядов и настроений не имел и не имею. Нигде, никогда, никому никакого сочувствия террору не высказывал и относился к нему всегда враждебно.

Новое “толкование” отдельных цитат из “документов” как террористических является явно пристрастным и тенденциозным.

К этому считаю необходимым добавить, что от своих взглядов, изложенных в “документах”, я уже четыре года тому отказался. С тех пор ни к каким политическим партиям, группировкам и течениям не принадлежу.

От всякой политической борьбы и политической деятельности навсегда отказался.

2. Я осужден (и приговор до сих пор никем не отменен) и отбыл почти половину своего заключения за всю совокупность своих взглядов, изложенных в “документах”; как бы ни толковать эти “документы” или отдельные их места, за всю совокупность “документов”, вплоть до последней строчки, до последнего слова, до последней буквы, за все это я уже осужден, приговор никем не отменен, и новое привлечение меня к ответственности за эти же “документы” или отдельные их места и выражения является явно незаконным, произвольным и пристрастным.

3. Я осужден и отбываю уже пятый год наказания за всю совокупность своих действий (и за все их последствия), в том числе и за распространение “документов” и за все последствия этого распространения на основе и под влиянием этих документов через месяц, через год, через пять, через десять лет после их распространения какими-либо нелегальными группами и ячейками.

Новое привлечение меня к ответственности за те же действия и последствия является явно незаконным, произвольным и пристрастным.

4. Ни одно уголовное законодательство, начиная с римского права и вплоть до наших дней во всех странах, в том числе и советское уголовное законодательство, не допускают привлечения к ответственности и наказания преступника два раза за одно и то же преступление, хотя бы второй раз и под другим названием.

Самый факт вторичного привлечения меня к ответственности за то же преступление, за которое я отбыл почти пятилетнее заключение, за те же самые “документы” или отдельные их места и те же последствия их распространения является чудовищным. История судебных процессов и карательной политики Европы и Америки в течение последних столетий, насколько мне известно, не знает подобного чудовищного случая!

5. Статьи Уголовного кодекса, по которым я был осужден, обнимали и обнимают, несомненно, всю совокупность совершенных мною преступных деяний и моих преступных взглядов, но в этих статьях не содержится никакого обвинения в терроре.

Следовательно, ни в моих “документах”, ни в моих действиях не было и нет ничего “террористического”. В противном случае на мне были бы применены другие соответствующие статьи Уголовного кодекса.

6. Политбюро ЦК ВКП(б) во время моего дела, несомненно, знакомилось или, по крайней мере, его знакомили и с написанными мною преступными “документами”, и со всей совокупностью совершенного мною преступления. И однако же Политбюро не нашло в них никаких данных для обвинения меня в терроре. В противном случае оно, несомненно, дало бы соответствующие указания коллегии ГПУ, и я был бы привлечен за террор. Я не был привлечен за террор, следовательно, ни в моих взглядах, ни в моих действиях не было ничего террористического.

7. Коллегия ГПУ, осудившая меня на десять лет заключения, несомненно, в свою очередь внимательно ознакомилась с написанными мною нелегальными “документами” и тщательно изучала все мельчайшие детали моего дела. Она также не нашла в них ничего “террористического”, иначе я был бы привлечен по соответствующим статьям за террор. Я не был привлечен, следовательно, в моих взглядах и действиях не было найдено и не было ничего террористического.

8. Начальник СПО ГПУ Молчанов, ведший надо мной следствие, опять-таки бесспорно изучал внимательно все мельчайшие детали моих “документов” и всего дела.

Он также не нашел в нем никаких данных для предъявления мне обвинения в терроре и не предъявил его. Следовательно, и это свидетельствует о том, что в моем деле не было ничего террористического. А теперь тот же Молчанов по тем же документам или отдельным их местам, за те же действия (распространение документов и его последствия) предъявляет мне обвинение в терроре! Чудовищно!

9. Печать, газеты в течение ряда месяцев после моего дела вели по нему обстоятельную разъяснительную кампанию. Они действовали, не подлежит сомнению, на основе полученных директив и были достаточно осведомлены. Они также не нашли в моем деле никаких следов террора и не отмечали его.

Неужели и они “слона-то и не приметили”.

10. Наконец, Президиум ЦИК СССР, как высший законодательный орган, контролирующий деятельность всех исполнительных органов власти, в том числе и ГПУ (НКВД), в порядке контроля также, бесспорно, знакомился с моим делом. Он также не нашел в нем инкриминируемого мне теперь обвинения в терроре. Иначе он дал бы соответствующим органам указание отменить приговор коллегии ГПУ и предъявить мне новое соответствующее обвинение.

Таким образом, самые высшие советские и партийные органы, самые авторитетные лица страны во всей совокупности моего дела не нашли ничего террористического, в том числе и Молчанов, а теперь тот же Молчанов, по тому же делу, после отбытия мною почти половины своего десятилетнего заключения, предъявляет обвинение в терроре!

На основании всего вышеизложенного с полной очевидностью и бесспорностью следует:

Во-первых, что в моих взглядах, документах, действиях и во всей совокупности дела не содержалось и не содержится никаких данных нового обвинения меня в терроре, и поэтому предъявление подобного обвинения является явно незаконным, произвольным, тенденциозным и пристрастным. Во-вторых, если бы в моем деле и заключалось что-либо террористическое (чего в действительности нет), то я за это уже осужден, ибо я осужден за каждую строчку и слово моих “документов” при каком угодно толковании, за каждое произнесенное мною слово, за малейшее свое действие, за каждый свой шаг по распространению “документов” и его последствия, каковы бы они ни были, приговор не отменен, я отбыл уже длительный срок наказания, и поэтому новое привлечение меня к ответственности за то же самое является опять-таки совершенно незаконным, произвольным и пристрастным.

По существу инкриминируемых мне вновь отдельных выражений из “документов” как призыва к террору я также смог убедительно, думаю, доказать явную пристрастность и абсурдность их нового “толкования”. (Не случайно самые высшие партийные и советские органы, самые авторитетные лица и приговор коллегии ГПУ не нашли в них ничего террористического), но я, к сожалению, крайне ограничен местом, так как мне, несмотря на все мои настойчивые просьбы, администрация тюрьмы, очевидно, по указанию ведущего следствие, решительно отказала дать бумаги столько, сколько необходимо, и ограничила меня этим листком, и поэтому вынужден отказаться от этого желания. На основании всего вышеизложенного, будучи глубочайше убежден в своей невинности в том, в чем меня теперь обвиняют, находя это обвинение абсолютно незаконным, произвольным и пристрастным, продиктованным исключительно озлоблением и жаждой новой, на этот раз кровавой расправы надо мной, я, естественно, категорически отказался и отказываюсь от дачи всяких показаний по предъявленному мне обвинению.

Я не намерен и не буду на себя говорить неправду, чего бы мне это ни стоило. Ко всему сказанному в заключение считаю необходимым добавить, что самые методы следствия, применяемые ко мне, являются также совершенно незаконными и недопустимыми.

Мне на каждом допросе угрожают, на меня кричат, как на животное, меня оскорбляют, мне, наконец, не дают даже дать мотивированный письменный отказ от дачи показаний, а разрешают написать только — “отказываюсь от дачи показаний” без всякой мотивировки, что явно преследует цель, получив такой немотивированный отказ, толковать его потом так, как будет наиболее выгодно ведущему следствие.

Этим самым нарушаются самые элементарные права подследственного, ибо последний имеет право писать любые письменные заявления, касающиеся его дела, следственным, судебным и законодательным органам власти. Все это вместе взятое граничит с вымогательством личных показаний.

На основе вышеизложенного я прошу Центральный Исполнительный Комитет СССР:

1. О защите меня как заключенного, отбывающего уже длительный срок заключения и как человека от незаконной расправы надо мной, от незаконного нового привлечения меня к ответственности за то дело, за которое я несу уже наказание, с новым сложным и пристрастным его использованием и даче указаний соответствующим органам об отмене нового незаконно предъявленного мне обвинения и о возвращении меня в нормальные условия заключения для продолжения отбывания моего наказания.

2. О защите меня от дальнейших угроз, обращения со мной как с животным, оскорблений и криков, каким я подвергаюсь. Я, само собой разумеется, не страшусь смерти, если следственный аппарат НКВД явно незаконно и пристрастно для меня ее приготовит.

Я заранее заявляю, что я не буду просить даже о помиловании, ибо я не могу каяться и просить прощения или какого-либо смягчения наказания за то, чего я не делал и в чем я абсолютно неповинен. Но я не могу и не намерен спокойно терпеть творимых надо мной беззаконий и прошу меня защитить от них.

В случае неполучения этой защиты я еще раз вынужден буду пытаться защищать себя тогда теми способами, которые в таких случаях единственно остаются у беззащитного, бесправного, связанного по рукам и ногам, наглухо закупоренного от внешнего мира и невинно преследуемого заключенного.


М. Рютин.

4.11.1936 года. Москва, Внутренняя тюрьма особого назначения НКВД”.


Это письмо Рютина Н. И. Ежов немедленно направил Сталину. Ответа не последовало.

Мартемьяна Никитича Рютина судила военная коллегия Верховного суда СССР 10 января 1937 года с применением чрезвычайного закона от 1 декабря 1934 года, без участия обвинения и защиты.

Он был приговорен к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян.


ТРОЦКИСТЫ-ОППОРТУНИСТЫ

По этому делу в декабре 1934 года были арестованы и 16 января 1935 года осуждены к тюремному заключению на различные сроки от пяти до десяти лет 19 человек:

Зиновьев Григорий Евсеевич, 1883 года рождения, член ВКП(б) с 1901 года, до ареста 16 декабря 1934 года член редколлегии журнала “Большевик”;

Каменев Лев Борисович, 1883 года рождения, член ВКП(б) с 1901 года, до ареста 16 декабря 1934 года директор Института мировой литературы имени М. Горького;

Гертик Артем Моисеевич, 1879 года рождения, член ВКП(б) с 1902 года, до ареста 8 декабря 1934 года помощник управляющего Объединенным научно-техническим издательством;

Куклин Александр Сергеевич, 1876 года рождения, член ВКП(б) с 1903 года, до ареста 14 декабря 1934 года пенсионер;

Сахов Борис Наумович, 1900 года рождения, член ВКП(б) с 1919 года, до ареста 25 декабря 1934 года прокурор Северного края в г. Архангельске;

Евдокимов Григорий Еремеевич, 1884 года рождения, член ВКП(б) с 1903 года, до ареста 8 декабря 1934 года начальник Главного управления молочной промышленности Наркомата пищевой промышленности СССР;

Бакаев Иван Петрович, 1887 года рождения, член ВКП(б) с 1906 года, до ареста 9 декабря 1934 года управляющий Главэнергосети;

Шаров Яков Васильевич, 1884 года рождения, член ВКП(б) с 1904 года, до ареста 9 декабря 1934 года начальник Управления трикотажной промышленности Наркомата местной промышленности РСФСР;

Горшенин Иван Степанович, 1894 года рождения, член ВКП(б) с 1919 года, до ареста 12 декабря 1934 года начальник сводно-планового отдела Госплана СССР;

Царьков Николай Алексеевич, 1903 года рождения, член ВКП(б) с 1921 года, до ареста 12 декабря 1934 года начальник 1-го участка Тихвинского алюминиевого комбината в Ленинградской области;

Федоров Григорий Федорович, 1891 года рождения, член ВКП(б) с 1907 года, до ареста 9 декабря 1934 года управляющий Всесоюзным картографическим трестом;

Гессен Сергей Михайлович, 1898 года рождения, член ВКП(б) с 1916 года, до ареста 9 декабря 1934 года уполномоченный по Западной области Наркомата тяжелой промышленности СССР в г. Смоленске;

Тарасов Иван Иванович, 1902 года рождения, член ВКП(б) с 1919 года, до ареста 18 декабря 1934 года студент 4-го курса Московского юридического института;

Файвилович Леонид Яковлевич, 1900 года рождения, член ВКП(б) с 1918 года, до ареста 12 декабря 1934 года заместитель начальника Главного хлопкового управления Наркомзема СССР;

Герцберг Александр Владимирович, 1892 года рождения, член ВКП(б) с 1916 года, до ареста 12 декабря 1934 года председатель союзного объединения “Техноэкспорт”;

Анишев Анатолий Исаевич, 1899 года рождения, член ВКП(б) с 1919 года, до ареста 22 декабря 1934 года научный сотрудник отделения ВАСХНИЛ в г. Ленинграде;

Перимов Алексей Викторович, 1897 года рождения, член ВКП(б) с 1915 года, до ареста 9 декабря 1934 года уполномоченный Наркомпищепрома СССР по пуску стек-лотарного завода в г. Орджоникидзе;

Браво Борис Львович, 1900 года рождения, член ВКП(б) с 1919 года, до ареста 13 декабря 1934 года ответственный редактор журнала Комитета заготовок при СНК СССР;

Башкиров Александр Фабианович, 1903 года рождения, член ВКП(б) с 1920 года, до ареста 14 декабря 1934 года помощник начальника цеха завода “Красная заря” в г. Ленинграде.

Все они были признаны виновными в том, что, являясь в прошлом активными участниками троцкистско-зиновьевской оппозиции, после подачи заявлений о разрыве с оппозиционными взглядами не разоружились и занимались подпольной антисоветской деятельностью, ставили своей задачей замену существующего руководства партии и Советского правительства.

Наряду с этим Зиновьев, Каменев, Гертик, Куклин, Евдокимов, Бакаев, Шаров, Горшенин и Федоров объявлялись руководителями “московского центра”, который был якобы связан с “ленинградским центром”, подготовившим и организовавшим, как утверждалось, убийство Кирова.

Проведенной проверкой установлено, что дело о так называемом “московском центре” сфальсифицировано органами НКВД, а обвиняемые по нему лица были осуждены необоснованно. Необоснованность возбуждения дела и арестов вытекает, в частности, из того, что аресты осужденных по делу лиц производились прежде всего по признаку принадлежности их в прошлом к “зиновьевской” оппозиции, с тем чтобы возложить на них обвинение в подпольной контрреволюционной деятельности и в организации убийства Кирова.

Между тем политическое поведение этих лиц не давало никаких оснований для подобных обвинений. Действительно, все осужденные по этому делу являлись в прошлом активными участниками “зиновьевской” оппозиции, в 1926 году блокировались с “троцкистами” и за фракционную деятельность в 1927 году привлекались к партийной ответственности.

Зиновьев был исключен из партии на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 14 ноября 1927 года; Каменев, Бакаев, Гертик, Гессен, Евдокимов, Куклин, Федоров и Тарасов постановлением XV съезда ВКП(б); Шаров, Перимов, Файвилович, Анишев, Браво, Башкиров и Царьков — местными парторганизациями.

На Горшенина и Сахова за участие в оппозиции были наложены партийные взыскания. Герцберг к партийной ответственности вообще не привлекался. В ходе XV съезда ВКП(б) в так называемом “Заявлении 23-х”, а также после съезда исключенные из партии обвиняемые по настоящему делу объявили о прекращении оппозиционной деятельности и о полном подчинении решениям ЦК партии и Коминтерна.

ЦКК, рассмотрев заявления, признала их отвечающими требованиям XV съезда и в июне-августе 1928 года восстановила в партии Зиновьева, Каменева, Бакаева, Евдокимова, Гертика, Гессена, Куклина, Федорова, Башкирова, Перимова, Файвиловича и Шарова. В 1928 — 1929 годах были восстановлены в партии Тарасов, Царьков и Анишев. Одному лишь Браво при рассмотрении его апелляции в июле 1929 года было отказано в восстановлении в партии на том основании, что он и после съезда якобы продолжал оппозиционную деятельность.

Но в декабре того же года и он был восстановлен в партии.

Во время партийной чистки в сентябре 1929 года Зиновьеву обвинений в антипартийной деятельности не предъявлялось.

В отношении Каменева было установлено, что в 1928 году Бухарин якобы пытался привлечь его на свою сторону, вел с ним переговоры.

Рассмотрев этот вопрос, объединенное заседание Политбюро ЦК и Президиума ЦКК ВКП(б) 9 февраля 1929 года и объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 23 апреля 1929 года осудили поведение Бухарина.

Однако о Каменеве никаких решений не было принято. Лишь несколько месяцев спустя, 31 декабря 1929 года ЦКК объявила Каменеву выговор за то, что он встретился с некоторыми троцкистами и в беседе с ними заявил о своей готовности блокироваться с Троцким. Каменев, не отрицая в ЦКК факта посещения его квартиры сторонниками Троцкого, утверждал, что в беседе с ними он высказывал свое отрицательное отношение к троцкистам. Это свидетельство о том, что на Зиновьева и Каменева, как бывших лидеров оппозиции, ориентировались и вступали с ними в контакт многие из тех, кто был не согласен с линией Сталина и его сторонников.

В особой степени это относится к началу 30-х годов, когда сталинская политика привела к обострению политической обстановки в стране, крупным провалом в народном хозяйстве, тяжело сказалась на социальном положении трудящихся. На этом фоне активизировались силы, выступавшие с осуждением ряда направлений такой политики.

Примером этому служит и история с распространением так называемой “рютинской платформы”.

8 конце сентября 1932 года Я. Э. Стэн доставил на дачу Зиновьеву и Каменеву экземпляры обращения и “платформы” группы Рютина.

Зиновьев и Каменев, однако, в партийные или советские органы о существовании этих документов и о том, что они нелегально размножаются и распространяются, не сообщили.

9 октября 1932 года Президиум ЦКК ВКП(б) исключил из партии Каменева и Зиновьева за то, что они, как указано в постановлении, “зная о существовании этой контрреволюционной группы, получая от этой группы ее документы, не довели об этом до сведения партии, чем содействовали ее деятельности”. За указанные действия Зиновьев, Каменев и Стэн, а также ряд других лиц, причастных к составлению и распространению этих документов, по постановлению коллегии ОГПУ от 11 октября 1932, были отправлены в ссылку: Каменев в Минусинск, а Зиновьев в Кус-танай сроком на три года.

При этом Зиновьев и Каменев были признаны виновными в том, что они являлись участниками и идейными вдохновителями так называемой контрреволюционной организации союз “марксистов-ленинцев”.

8 мая 1933 года Зиновьев обратился с письмами в ЦК ВКП(б) и лично к Сталину.

В письме Сталину Зиновьев признавал, что наказан правильно, но желает загладить вину перед партией и заслужить доверие ЦК, для чего просит дать ему любую работу.

Письмо в ЦК ВКП(б), содержащее критику своей личной деятельности и оппозиции в целом, было опубликовано 20 мая 1933 года в “Правде”, а накануне Кирову, Куйбышеву, Микояну, Орджоникидзе, Петровскому, Чубарю, Андрееву и членам Президиума ЦКК было разослано письмо следующего содержания: “По поручению т. Сталина рассылаются два письма т. Зиновьева. Т. Сталин, Ворошилов, Молотов, Калинин и Каганович предлагают отменить в отношении Зиновьева ссылку и разрешить ему приезд в Москву для определения вопроса о его работе”.

14 декабря 1933 года решением ЦКК Зиновьев и Каменев были восстановлены в партии. Каких-либо данных об антипартийной деятельности Зиновьева и Каменева после этого в архивах не обнаружено. Однако в декабре 1934 года они вновь были арестованы.

Из партии их исключили 20 декабря 1934 года. В отношении остальных обвиняемых установлено следующее. Евдокимов, Бакаев, Шаров, Куклин, Гессен, Башкиров, Царьков, Перимов, Файвилович, Тарасов и Браво после восстановления их в партии в 1928 — 1929 годах и до ареста в декабре 1934 года к партийной ответственности за антипартийную деятельность не привлекались. Бакаев, Евдокимов и Файвилович в ходе партийной чистки в 1933 году характеризовались положительно. Горшенин и Федоров ячейковыми комиссиями по чистке партии исключались как бывшие оппозиционеры, но вышестоящими партийными органами были восстановлены, так как никакой антипартийной деятельности не вели. В материалах по чистке партии в 1929 — 1930 годах имеются данные о том, что Герцбург чистку прошел. Гертик в 1933 году был во внесудебном порядке сослан на три года и исключен из партии по обвинению в оппозиционной деятельности, но в том же году дело было пересмотрено, а 15 мая 1931 года ЦКК ВКП(б) он был восстановлен в партии. Из числа всех осужденных по настоящему делу только один Анишев был исключен из партии до ареста, в 1933 году, за переписку со своей женой, находившейся в ссылке. Вместе с тем Анишев характеризовался как “образцовый директор института и крепкий партиец, твердо проводящий генеральную линию партии”.

Остальные обвиняемые были исключены из партии после ареста по этому делу с формулировкой “как контрреволюционеры”.

Все это свидетельствует о том, что к моменту ареста обвиняемых по настоящему делу партийные органы не располагали материалами об их подпольной или какой-либо иной организованной антипартийной деятельности.

В процессе проверки этого дела были изучены справка “О важнейших агентурных и следственных делах”, составленная начальником секретно-политического отдела ОГПУ Г. А. Молчановым 4 января 1934 года для руководящих работников ОГПУ; справка представленная 15 января 1934 года заместителем председателя ОГПУ Аграновым секретарю ЦК ВКП(б) Кагановичу, в которой перечислялись различные контрреволюционные группы и организации; а также пять томов ежедневных оперативных рапортов секретно-политического отдела НКВД СССР на имя руководства НКВД об агентурно-оперативной работе за период с 1 января по 9 декабря 1934 года.

Установлено, что сведений об антисоветской деятельности Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева и других обвиняемых по настоящему делу, а также о существовании подпольной “зиновьевской организации” в этих материалах не имеется.

Оперативные работники УНКВД по Ленинградской области П. И. Малинин, В. С. Карпович, П. Г. Дроздецкий, имевшие непосредственное отношение до декабря 1934 года к сбору сведений о поведении бывших участников “зиновьевской” оппозиции, в своих объяснениях в 1961 году заявили, что об антисоветской деятельности “зиновьевцев” им также ничего известно не было.

Напротив, многие факты свидетельствовали о том, что ряд бывших участников “зиновьевской” оппозиции, осужденных впоследствии по делу так называемого “московского центра”, считали неприемлемой для себя тактику фракционной борьбы против партийного большинства.

Таким образом, имеющиеся материалы не позволяют сделать вывод о том, что в 1928 — 1929 годах существовал подпольный центр зиновьевской организации и такая организация была вообще.

“Все данные говорят за то, — отмечалось в информационном письме ОГПУ, — что Зиновьев, Каменев и все бывшие сторонники ленинградской оппозиции, примкнувшие к “Заявлению 23-х”, безусловно, порвали с оппозицией и прекратили фракционную работу”.

В других материалах также не имеется данных о подпольной антисоветской деятельности “зиновьевцев” после XV съезда партии или о существовании “зиновьевской организации” с руководящим центром во главе.


ЗИНОВЬЕВ И КАМЕНЕВ — ВРАГИ НАРОДА

С момента направления Зиновьева и Каменева в ссылку по делу так называемого союза “марксистов-ленинцев”, то есть с октября 1932 года, за ними велось активное агентурное наблюдение, сопровождавшееся перлюстрацией переписки и подслушиванием телефонных разговоров, однако в результате и этой работы не было получено никаких данных о проведении ими антисоветской деятельности.

При аресте Зиновьева в декабре 1934 года у него был изъят и тщательно изучен обширный личный архив, но и в нем компрометирующих материалов не оказалось. Не имеется данных о существовании и деятельности “зиновьевского центра” и в изъятых при аресте личных архивах Л. Б. Каменева и остальных обвиняемых по делу так называемого “московского центра”.

Таким образом, в декабре 1934 года основания для ареста Зиновьева, Каменева и других осужденных по настоящему делу лиц полностью отсутствовали. Арест их явился началом осуществления замысла использовать убийство Кирова для политической дискредитации и физического уничтожения бывших оппозиционеров, обвинив их в организации, подготовке и осуществлении этого преступления.

Обвинение бывших участников “зиновьевской” оппозиции в подготовке и организации убийства Кирова основывалось на том, что убийца Л. В. Николаев в прошлом являлся якобы сторонником Зиновьева. Между тем никаких документальных и иных материалов, подтверждающих это, не имелось.

Версию о принадлежности Николаева к “зиновьевской” оппозиции выдвинул Сталин. Она была воспринята и проведена в жизнь следствием и судом в результате прямого давления с его стороны.

Выступая на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году с заключительным словом, Ежов сообщал о том, в каких условиях проводилось следствие по делу об убийстве Кирова и как по инициативе Сталина следствие было направлено по линии обвинения в этом преступлении бывших участников “зиновьевской” оппозиции.

Вот выдержка из этого выступления (цитируется по неправленой стенограмме):

“Теперь, товарищи, разрешите мне по существу сделать несколько замечаний. Можно ли было предупредить убийство т. Кирова, судя по тем материалам и по данным, которые мы имеем? Я утверждаю, что можно было, утверждаю. Вина в этом целиком лежит на нас. Можно ли было после убийства т. Кирова во время следствия вскрыть уже тогда троцкистско-зиновьевский центр? Можно было. Не вскрыли, проморгали. Вина в этом и моя персонально, обошли меня немножечко, обманули меня, опыта у меня не было, нюху у меня не было еще.

Первое — начал т. Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: “Ищите убийц среди зиновьевцев”.

Я должен сказать, что в это не верили чекисты и на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит.

Второе — я не исключаю, что по этой именно линии все материалы, которыми располагал секретно-политический отдел, все агентурные материалы, когда поехали на следствие, надо было забрать, потому что они давали направление, в них много было фактов, благодаря которым вскрыть можно было тогда же и доказать непосредственное участие в убийстве т. Кирова Зиновьева и Каменева. Эти материалы не были взяты, а шли напролом.

Не случайно, мне кажется, что первое время довольно туго налаживались наши взаимоотношения с чекистами, взаимоотношения чекистов с нашим контролем. Следствие не очень хотели нам показывать, не хотели показывать, как это делается и вообще.

Пришлось вмешаться в это дело т. Сталину.

Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: “Смотрите, морду набьем”.

Результат какой? Результат по кировскому делу мы тогда, благодаря ведомственным соображениям, а кое-где и кое у кого благодаря политическим соображениям, например, у Молчанова были такие настроения, чтобы подальше запрятать агентурные сведения. Ведомственные соображения говорили: впервые в органы ЧК вдруг ЦК назначает контроль. Люди не могли никак переварить этого.

И немалая доля вины за то, что тогда не смогли вскрыть центра, немалая доля вины и за убийство т. Кирова лежит на тех узколобых ведомственных антипартийных работниках, хотя и убежденных чекистах…”

Кроме того, на очной ставке между Н. И. Бухариным и К Б. Радеком в ЦК ВКП(б) 13 января 1937 года в присутствии Сталина Бухарин сообщил, что на второй день после убийства Кирова Сталин вызвал его и Мехлиса и заявил им, что убийца Николаев является “зиновьевцем”.

Сталин не отрицал этого обстоятельства и лишь уточнил, что такой разговор имел место по возвращении его из Ленинграда, куда он выезжал во главе комиссии по расследованию обстоятельств убийства Кирова.

Однако никаких объективных данных о принадлежности Николаева к “зиновьевской” оппозиции не имелось, и такое заявление Сталина являлось голословным.

Тем не менее, 8 декабря 1934 года начались аресты бывших “зиновьевцев”, осужденных по настоящему делу.

16 декабря 1934 года были арестован Каменев и Зиновьев.

Свидетельством того, что новый арест явился для них полной неожиданностью, так как никакой вины они за собой не чувствовали, является письмо Зиновьева Сталину, написанное во время производства у него на квартире обыска. Вот его текст.

“Сейчас (16 декабря в 7 веч.) тов. Молчанов с группой чекистов явились ко мне на квартиру и производят у меня обыск.

Я говорю Вам, товарищ Сталин, честно, с того времени, как распоряжением ЦК я вернулся из Кустаная, я не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова, не написал ни одной строчки, не имел ни одной мысли, которые я должен был-бы скрывать от партии, от ЦК, от Вас лично.

Я думал только об одном: как заслужить доверие ЦК и Ваше лично, как добиться того, чтобы Вы включили меня в работу. Ничего, кроме старых архивов (все, что скопилось за 30 с лишним лет, в том числе и годов оппозиции), у-меня нет и быть не может. Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично.

Клянусь Вам всем, что только может быть свято для большевика, клянусь Вам памятью Ленина.

Я не могу себе и представить, что могло бы вызвать подозрение против меня.

Умоляю Вас поверить этому честному слову. Потрясен до глубины души”.

Это письмо Зиновьева Ягодой было направлено Сталину, который оставил его без ответа.

В то время уже осуществлялась версия об убийстве Кирова “зиновьевцами”.

В Ленинграде, Москве и других городах производились массовые аресты бывших участников “зиновьевской” оппозиции.

Сталин внимательно следил за следствием по делу “московского центра”, ежедневно получал копии протоколов допроса арестованных и отчеты о показаниях подсудимых в судебном заседании, заслушивал доклады Ежова, Агранова, Вышинского и других работников, проводивших следствие по делу; с ним согласовывались тексты наиболее важных и ответственных документов.

Исходя из версии о принадлежности Николаева к “зиновьевской” оппозиции, сотрудники НКВД, заместитель прокурора СССР Вышинский и следователь по важнейшим делам Прокуратуры СССР Л. Р. Шейнин, принимавшие участие в расследовании этих дел, а затем и работники Верховного суда СССР, рассматривавшие их, стали на путь фальсификации извращения действительных фактов и обстоятельств, искусственно увязали это трагическое событие с мнимой антисоветской деятельностью бывшей “зиновьевской” оппозиции, которая якобы действовала под руководством центра, находящегося в Москве.

В результате проверки, произведенной по материалам партийных архивов и архивов органов госбезопасности, данных о том, что Николаев примыкал к каким-либо оппозиционным группировкам, в том числе и к “зиновьевской”, не обнаружено.

Как известно, по первоначальному замыслу намечалось Зиновьева и Каменева осудить по одному делу с Николаевым и другими. Однако доказать взаимосвязь дел не удалось.

3 февраля 1935 года на оперативном совещании заместитель наркома внутренних дел СССР Агранов, касаясь хода расследования дел, возникших в связи с убийством Кирова, заявил:

“Нам не удалось доказать, что “московский центр” знал о подготовке террористического акта против тов. Кирова”.

Решение об организации судебного процесса по делу Зиновьева, Каменева, Федорова, Евдокимова и других было принято только в январе 1935 года, то есть после уже закончившегося судебного процесса “ленинградского центра” (Николаев и другие).

Принимавший участие в расследовании дела о так называемом “московском центре” Д. М. Дмитриев в письме от 7 августа 1937 года, адресованном Ежову, ссылаясь на свои заслуги, указывал-.

“Я разоблачил в 35-м году Бакаева, который дал мне показания о своей контрреволюционной деятельности. Это обстоятельство тогда решило вопрос о процессе, по которому были тогда привлечены Зиновьев и Каменев. Сознание Бакаева явилось крупнейшим фактором. Так было написано в одном из сообщений правительства, выпущенном в 1935 году. Сознанием Бакаева мотивировалась возможность организации суда над Зиновьевым и Каменевым, которых тогда наметили послать только в ссылку. Вы этот момент помните”.


БЫЛ ЛИ “МОСКОВСКИЙ ЦЕНТР”?

Это утверждение Дмитриева подтверждается опубликованным в печати 16 января 1935 года следующим сообщением Прокуратуры СССР:

“При производстве расследования по делу Бакаева И.П., Гертика А.М., Куклина А.С. и других, привлеченных к ответственности в связи с раскрытием в городе Ленинграде подпольной контрреволюционной группы, подготовившей и осуществившей убийство т. С. М. Кирова, были получены данные в отношении подпольной контрреволюционной деятельности Зиновьева Г.Е., Евдокимова Е.Е., Каменева Л.Б. и Федорова Г.Ф., дела о которых первоначально были направлены на рассмотрение Особого совещания НКВД.

Ввиду этих данных и, в частности, показаний Бакаева И.П, разоблачающих участие Зиновьева Г.Е, Евдокимова Г.Е., Каменева Л.Б. и Федорова Г.Ф. в подпольном организационном “московском центре”, и Сафарова Г.И, сообщившего следствию ряд фактов о подпольной контрреволюционной деятельности указанных выше лиц вплоть до последнего времени, дело по обвинению Зиновьева ЕЕ., Евдокимова ГЕ., Каменева Л.Б. и Федорова ЕФ. передано на рассмотрение Военной коллегии Верхсуда Союза ССР”.

Из материалов судебного дела видно, что действительно Дмитриевым в начале 1935 года были получены от Бакаева развернутые “показания”, в которых указывалось, что бывшие “зиновьевцы” ведут антисоветскую деятельность, представляют собой контрреволюционную организацию, имеют руководящий центр и т. д.

Вместе с тем в этих показаниях никаких конкретных фактов антисоветской деятельности “зиновьевцев” не приводилось, а выводы о наличии контрреволюционных организаций и центра являлись голословными. Между тем именно эти показания дали возможность работникам органов следствия получить от других обвиняемых по настоящему делу формальные признания своей виновности, что в последующем было использовано для принятия необоснованного решения об организации судебного процесса по делу так называемого “московского центра”. Расследование по делу было проведено с грубейшими нарушениями законности, необъективно и тенденциозно, с обвинительным уклоном, в отрыве от фактических обстоятельств дела.

Работники следствия придерживались лишь одной версии об убийстве Кирова “зиновьевцами” и для обоснования ее применяли обман и другие методы и средства фальсификации.

Для того, чтобы получить от некоторых обвиняемых выгодные и необходимые для органов следствия показания, сотрудники НКВД допускали шантаж и спекулировали именем партии. Полученные таким образом ложные показания затем использовались с применением нажима и вымогательства для признания несуществующей вины и другими обвиняемыми.

Показания лиц, проходящих по делу, о их якобы преступной деятельности записывались в протоколах допроса произвольно, в общей форме, как правило, без ссылки на конкретные факты и обстоятельства, без указания определенного времени происходивших событий.

Касаясь методов расследования, замнаркома внутренних дел Агранов на оперативном совещании сотрудников НКВД СССР 3 февраля 1935 года заявил следующее:

“Наша тактика сокрушения врага заключалась в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить. А эта задача была трудная. Перессорить их необходимо было потому, что все эти предатели были тесно спаяны между собою десятилетней борьбой с нашей партией. Мы имели дело с матерыми двурушниками, многоопытными очковтирателями. В ходе следствия нам удалось добиться того, что Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Сафаров, Горшенин и другие действительно столкнулись лбами”.

Как происходили эти “столкновения” видно на примере допроса 10 января 1935 года Каменева, когда работники НКВД требовали от него признания существования подпольной контрреволюционной организации, утверждая, что Зиновьев это обстоятельство уже подтверждает. Между тем последний в то время таких показаний не давал.

Несмотря на широко применявшиеся сотрудниками НКВД и работниками прокуратуры Вышинским и Шейниным незаконные методы расследования, доказательств преступной антисоветской деятельности обвиняемых получено не было.

В ходе следствия преследовалась цель доказать существование подпольной контрреволюционной зиновьевской организации во главе с руководящим “московским центром”.

Для получения таких признаний, по существу формальных, как это видно из материалов расследования и проверки, применялся метод навязывания арестованным голословных и расплывчатых формулировок, без указания в них определенных фактов, места и времени происходивших событий. В ходе последующих и неоднократных допросов подобные формулировки в различных их комбинациях и вариантах усиливались, и таким образом следователи создавали видимость признания обвиняемыми своей виновности.

Так, например в показания Башкирова, Тарасова, Файвиловича, Федорова и ряда других записано, что бывшие оппозиционеры после XV съезда якобы возвращались в партию “по прямой директиве” Зиновьева в двурушнических целях. Однако никто из них не показал о том, когда и кому была передана эта директива и каково было ее подлинное содержание.

Допрашивая Зиновьева, следователи пытались изобразить подобной директивой его письмо Румянцеву от 30 июня 1928 года, которое, однако, никаких, антипартийных установок не содержит. В этом письме Зиновьев предлагает Румянцеву обратиться в ЦКК с заявлением о восстановлении в партии и, в частности, указывает: “Торговаться теперь с партией из-за формулировки заявления недопустимо. То, что решил съезд, надо принять”.

Сам же он на всех допросах утверждал, что действительно после XV съезда убеждал отказаться от оппозиционных взглядов и прекратить фракционную деятельность, руководствуясь при этом искренними побуждениями восстановить единство партии, и никаких двурушнических целей не преследовал.

При помощи неконкретных формулировок в протоколах допросов обосновывалась версия о существовании контрреволюционного “московского центра”. Более того, фальсифицированные показания Бакаева о существовании “московского центра” использовались в качестве средства давления и на остальных арестованных.

Об этом, в частности, свидетельствует протокол очной ставки между ним и Евдокимовым 9 января 1935 года. В протоколе очной ставки каждому из допрашиваемых лиц вопросы заранее были заготовлены, отпечатаны на пишущей машинке и изложены следующим образом:

“Вопрос Бакаеву: Признаете ли Вы, что состояли до последнего времени совместно с Евдокимовым членами московского контрреволюционного центра московской организации?

Вопрос Евдокимову: Подтверждаете ли Вы настоящее показание Бакаева?

Вопрос Бакаеву: Что Вам известно о составе московского центра контрреволюционной организации?

Вопрос Евдокимову: Подтверждаете ли Вы показания Бакаева о составе московского центра контрреволюционной зиновьевской организации?

Вопрос Бакаеву: Назовите известных Вам в Москве участников зиновьевской организации.

Вопрос Евдокимому: Подтверждаете ли Вы показания Бакаева?”

Так же сформулированы все остальные вопросы. Ответы на них вписывались впротокол допроса от руки.

Таким образом, показания в данном случае И. П. Бакаева работниками следствия были заранее предопределены, от Г. Е. Евдокимова же требовалось лишь подтвердить их.

Аналогично были заготовлены протоколы допросов на очных ставках и других обвиняемых. Согласно обвинительному заключению, “центр” был определен в составе:

Зиновьев, Каменев, Бакаев, Евдокимов, Куклин, Шаров, Гертик, Горшенин и Федоров.

Имеющиеся документы свидетельствуют, что в показаниях Браво, Перимова, Тарасова и Файвиловича о существовании руководящего “центра” вообще ничего не говорится, а показания других обвиняемых по этому вопросу настолько неконкретны и противоречивы, что становится очевидной несостоятельность утверждений органов следствия о существовании этого подпольного органа бывших “зиновьевцев” и о вхождении в него перечисленных выше лиц.

Что касается Зиновьева и Каменева, то они до окончания предварительного следствия вообще не признавали существования контрреволюционной организации и “центра”.


ЗИНОВЬЕВ СДАЕТСЯ

На неоднократных допросах Зиновьев утверждал, что оппозиционный центр после XV съезда партии был распущен, организации не было, оставались лишь встречи и разговоры бывших оппозиционеров между собой, недовольство своим положением, надежды на возвращение бывших лидеров оппозиции к партийному руководству.

И лишь после окончания следствия от него было получено “заявление следствию”, которое, с учетом всех установленных по настоящему делу обстоятельств и в силу его противоречивости, не может расцениваться как признание им своей виновности.

Вот полный текст этого так называемого “заявления”.

“Тов. Агранов указал мне на то, что дававшиеся мною до сих пор показания не производят на следствие впечатления полного и чистосердечного раскаяния и не говорят всего того, что было. Сроки следствия приближаются к самому концу. Данные мне очные ставки тоже, кажется, производят на меня свое действие.

Надо и надо мне сказать следствию все до конца. Верно, что то, что я говорил в предыдущих показаниях, содержит больше о том, что я мог бы сказать в свою защиту, чем о том, что я должен сказать для полного обличения своей вины.

Многое я действительно запамятовал, но много не хотелось додумать до конца, а тем более сказать следствию до самого конца. Между тем я хочу разоружиться полностью. Между тем я сознаю свою огромную вину перед партией и полон настоящего раскаяния.

Не хватало душевных сил и физической силы ума додумать все до конца.

Сначала казалось, что убийство т. Кирова и мое привлечение в связи с таким делом есть просто нечто вроде обрушившейся скалы, которая нечаянно хоронит почему-то и меня под своими обломками. Лишь постепенно уяснял себе подлинный смысл событий. Дело не в отдельных деталях и эпизодах.

Суть дела в том, что после XV съезда мы сохранились, как группа, строго говоря, существовавшая подпольно, считавшая, что ряд важнейших кусков платформы 1925 — 1927 годов все же были “правильные” и что, раньше или позже, партия эту нашу “заслугу” признает. Чтобы остаться в партии с этим убеждением, мы должны были обманывать партию, т. е. по сути двурушничать. “Двурушничество” — очень обидный и жесткий термин. Никогда не хотелось его признать. Но он — верный термин. Он грубо, но верно срывает маску с фикций и говорит то, что есть. И отсюда — все остальное!

Конечно, и на нас (в частности, на меня) развитие событий, начиная с XV съезда, не оказались совсем без влияния. Великий успех первых годов второй пятилетки, рост хозяйства, рост социалистической культуры, рост военной мощи Союза, рост мирового влияния СССР, рост партии, успехи коллективизации и пр., и пр. — все это не могло у нас самих не колебать веру в нашу платформу 1925 — 1927 годов. Но утешались тем, что в других частях мы все-таки оказались правы (в последнее время по линии работы Коминтерна), что-де партийный режим “ужасен” и т. п., утешались тем, что-де многое с 1928 года делается, “по-нашему”, но делается с большими накладными расходами и т. п.

Соответственно всему этому, питали враждебные чувства к партруководству и к т. Сталину. Не были совсем слепы к тому, что партруководство делает великое дело.

Но всегда находился какой-нибудь довод, чтобы все-таки прийти к выводу, враждебному генеральной линии партии и ее руководству, особенно т. Сталину.

Я лично — человек вообще больших внутренних колебаний. Говорю это, конечно, не в свое оправдание или облегчение, а потому, что надо сказать то, что есть, и что эта моя черта оказала немало влияния на судьбы всей группы.

Я был небесполезен для партии тогда, когда принятые решения я, не колеблясь, помогал нести в массы.

Когда же после смерти В. И. я должен был сам принимать очень важные решения в очень сложной обстановке (да один раз и при жизни В.И. — октябрь 1917 года), указанная черта моего характера (колебания, полурешения) не раз играла очень плохую роль.

Я много раз после XV съезда и особенно после XVI съезда говорил себе: довольно, доказано, что во всем прав ЦК и т. Сталин, надо раз и навсегда признать это и внутренне сделать из этого все выводы. Но при новых поворотных событиях, новых трудностях и тд. начинались новые колебания.

Яркий пример — 1932 год, события которого я описал более подробно в своих показаниях. Я опять становился рупором антипартийных настроений. Субъективно я, конечно, не хотел вредить партии и рабочему классу. По сути же дела становился в эти годы рупором тех сил, которые хотели остановить социалистическое наступление, которые хотели сорвать социализм в СССР.

Я был искренен в своей речи на XVII съезде и считал, что только в способе выражений я приспособляюсь к большинству. А на деле во мне продолжали жить две души. В центральной группе бывших “зиновьевцев” были и более сильные характеры, чем я. Но вся беда в том, что все наше положение, раз мы не сумели по-настоящему подчиниться партии, слиться с ней до конца, проникнуться к Сталину теми чувствами полного признания, которыми прониклась вся партия и вся страна, раз мы продолжали смотреть назад, жить своей особой душной жизнью, все наше положение обрекало нас на политическую двойственность, из которой рождается двурушничество.

Мы не раз говорили себе: вот если бы партия (мы говорили: Сталин) привлекла нас на настоящую работу, вероятно, все бы сгладилось, мы бы помогли исправить ошибки, улучшить режим и т. п., и все пошло бы хорошо, и сами бы мы изжили отчуждение от партии.

А партия чувствовала, что у нас камень за пазухой, и, конечно, не могла врагам или полуврагам линии партии и ее руководства возвратить сколько-нибудь серьезное, политическое и организационное влияние. Глядя назад, надо сказать, что на деле партия слишком бережно относилась к нам. Но верить нам по-настоящему она, конечно, Не могла. А мы продолжали жить своей особой психологией, по законам развития замкнутого кружка, непризнанных, обиженных, лучше всех видящих, но лишенных возможности показывать путь другим.

Личные связи тоже все больше и больше сводились к кружку бывших ленинградских работников, вместе со мной смещенных из Ленинграда.

Я утверждал на следствии, что с 1929 года у нас в Москве центра бывших “зиновьевцев” не было. И мне часто самому думалось: какой же это “центр” — это просто Зиновьев, плюс Каменев, плюс Евдокимов, плюс еще два-три человека, да и то они уже почти не видятся и никакой систематической антипартийной фракционной работы уже не ведут. Но на деле — это был центр. Так на этих нескольких человек смотрели остатки кадров бывших “зиновьевцев”, не сумевших или не захотевших по-настоящему раствориться в партии (прежде всего остатки “ленинградцев”). Так на них смотрели все другие антипартийные группы и группки.

У некоторых из нас (прежде всего у Каменева и меня) в прошлом было крупное политическое имя. В 1932 году, когда началось “оживление” всех антипартийных групп, сейчас же в этой среде заговорили о Ленинском Политбюро (т. е. о том Политбюро, которое было-де при Ленине — с участием моим и Каменева, и Рыкова, Бухарина, Томского). Великодушно соглашались и на то, что в нем должен быть и т. Сталин.

Все антипартийные элементы выдвигали опять наши кандидатуры. Рютинская кулацкая контрреволюционная платформа ругала меня и Каменева, ставила ставку на новых людей, на своих “практиков”, но тоже в последнем счете не отводила этих кандидатур.

Бывшие мои единомышленники, жившие в Москве в последние годы, голосовали всегда за генеральную линию партии, высказывались открыто в духе партии, а промеж себя преступно продолжали говорить, хоть. и не совсем по-старому (жизнь выбивала из-под ног многие основы платформы 25 — 27 годов), но враждебно к линии партии и ее руководству. И этим двурушническим поведением они показывали пример другим, тем, в чьих глазах группа эта представлялась авторитетной. Встречи членов этого центрального кружка бывших “зиновьевцев” становились все более редкими и, главное, все более беспредметными.

В 1933 — 1934 годах у меня и у Каменева этих встреч уже почти не было совсем. Но все-таки в различных комбинациях они друг с другом виделись (отчасти по родственной линии). Я старался по-прежнему все узнавать о коминтерновских делах через Мадьяра (когда я работал в “Большевике”, многое я узнавал и через официальные источники), о хозяйственных делах — отчасти через Горшенина.

С Каменевым теперь часто говорили уже о другом — о Пушкине, о литературной критике и т. п. и для себя с горечью прибавляли: “Это у нас форма отхода от политики”.

Но и сообщали друг другу новости, слухи, встречи, обменивались политическими соображениями и наблюдениями, в общем, в двойственном духе. — многое идет-де здорово и хорошо, а многое — плохо, не так, с накладными расходами и т. п. И в отношениях к партруководству была та же двойственность, т. е. с точки зрения членов партии, по существу — враждебность. Вместе с тем мечтали о том, чтобы нас привлекли к работе; ясно понимали, что привлечь могут только как кустарей-одиночек.

Конечно, если бы дело ограничивалось только разговорами друзей, если бы это делалось в безвоздушном пространстве, если бы из-за рубежа не шли волны буржуазной ненависти, если бы за нашей спиной не было некоторых антипартийных групп и группочек — это была бы только двойственность (или двурушничество) двух или нескольких человек. На деле же в реальной обстановке нашей действительности это было преступление перед партией, обман партии. И, хотели мы этого или нет, фактически мы оставались одним из центров борьбы против партии и той великой работы, которую она вела и ведет.

Следствие требует сказать прямо: был или не был в Москве центр бывшей “зиновьевской” группы. Ответ должен быть: да, был, хоть и мало оформленный, в последние годы малоактивный, без ясной платформы, но был. И роль его на деле была, конечно, антипартийной, т. е. контрреволюционной.

Состав его вначале был: я, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Шаров, Федоров, до известного времени Залуц-кий и Харитонов. Затем в 1932 году состав менее определен. В общем, без последних двух.

Вопрос о форме существования, степени оформленности этой центральной группы бывших “зиновьевцев” в Москве в разные годы, личная психология и личные переживания и колебания каждого из членов этой группы и, в частности, моей, имеют менее важное значение. Следствие ставит вопрос: да или нет? Ответить приходится: да.

Перехожу к вопросу о Ленинграде.

Тов. Агранов заметил мне, что я проявляю особую боязливость, когда перехожу на допросах к этому пункту, и что это настраивает следствие особенно недоверчиво ко мне. Да, это верно. Я проявлял и проявляю в этом вопросе особенную боязливость — только прошу понять, почему и какую.

Дело идет не о степени наказания, которое меня все равно не минует, а о чем-то другом. Действительно, я очень боюсь, боюсь перед историей попасть в компанию выродков и фашистских убийц С. М. Кирова, попасть в положение человека, который чуть ли не разжигал терроризм по отношению к вождям партии и Советской власти.

Вот почему с первого допроса я так страстно возмущался, как я могу быть смешиваем с негодяями, дошедшими до убийства С. М. Кирова. Но факты — упрямая вещь. И, узнавши из обвинительного акта против “ленинградского центра” (опубликованного в газетах) все факты, я должен был признать морально-политическую ответственность бывшей “ленинградской оппозиции” и мою лично за совершившееся преступление — в том смысле, в каком это изложено в моих предыдущих показаниях.

Однако это только часть данного вопроса. То, что говорил вчера по этому поводу Г. Е. Евдокимов на очной ставке со мной, говорю это прямо, производит на меня глубочайшее впечатление и больше всего другого заставляет меня додумывать и тут до самого конца. Как могла существовать в последние годы в Ленинграде организация “зиновьевцев” без того, чтобы я о ней не знал? А между тем — это факт, что я не знал этого до моего ареста и до моих допросов в ДПЗ. Я говорю вам сейчас чистую правду, что не знал и думал, что ее в последние годы не существует. Поздно и бесцельно мне увиливать от ответственности — я это понимаю вполне.

Но, если бы я сказал Вам сейчас, что знал о существовании организации бывших “зиновьевцев” в Ленинграде в 1933 — 1934 годах, я бы сказал неправду.

Когда я говорил летом 1932 года с В. Левиным, ни одного слова не было сказано об организации вообще и о ленинградской организации в частности. Но, конечно, я знал, что я для него (т. е. Левина) авторитетен, что мои антипартийные мнения укрепляют его в антипартийных мнениях. Я не мог не понимать, что В. Левин живет в Ленинграде не в безвоздушном пространстве. Я знал, что В. Левин в годы 1926 — 1928 играл роль одного из крупных организаторов антипартийных сил бывших “зиновьевцев” в Ленинграде. Я должен был понимать, что, вероятно, у него тоже есть друзья, для которых он, в свою очередь, авторитетен, что он, вероятно, поделится с некоторыми из них тем, что слышал от меня.

По сути дела, это означало оживлять в 1932 году антипартийные настроения в Ленинграде. Грань между этим и оживлением антипартийной организации бывших “зиновьевцев” в Ленинграде, конечно, очень небольшая.

Конечно, я говорил летом 1932 года только об идейных разногласиях, конечно, я говорил, что организационной борьбы мы не хотим (ибо считали ее безнадежной), что будем только выжидать и тд. Но следствие право, что на деле это было поощрением и к организационным связям.

Вернувшись в 1933 году из ссылки (где я внутренне много пережил и старался сломать в себе старые антипартийные настроения), я с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров.

В те времена нужно было сделать две вещи: во-первых — сделать ряд публичных выступлений не дипломатического порядка, а подлинно разоблачающих нашу прежнюю антипартийную линию и подлинно солидаризирующихся с партией и ее руководством; во-вторых — раскрыть партии все прежние антипартийные связи со всеми конкретными именами и деталями. На первое меня хватило. На второе — нет. И это было моей главной бедой и главной виной.

Вспоминая теперь тогдашнюю психологию, я вижу, что настроение было какое-то эгоцентрическое: дескать, я же себя почти совсем сломал и внутренне; я же говорю и пишу теперь так, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что все прошлое кончено и я подчиняюсь партии всерьез и окончательно; Каменев поступил так же, значит — говорил я себе — все будет кончено и у тех, кто к нам прислушивается. Не раз мы говорили тогда с Каменевым: ну, теперь последний шанс остаться в партии, изжить полосу отщепенства и отчуждения, поведем себя теперь по крайней мере так, что, если, скажем, через год спросят о нас и нашем посещении ОПТУ — ОПТУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем.

Сначала косо посмотрел на это мое (и Каменева) настроение даже Евдокимов. И я отлично помню ощущение, что мне даже физически трудно было говорить с ним после возвращения из Кустаная на эту тему, так как читал у него в глазах: ты что это — всерьез?

Никаких организационных попыток возрождения старого действительно не делал. Но я только постепенно опять все-таки стал собирать все новости. Затем тому же Евдокимову стал только давать опять отрицательные характеристики много из того, что делало партруководство. Затем с Каменевым мы стали опять подробно обмениваться всем услышанным с соответственными комментариями и т. п.

О Ленинграде в 1933 — 1934 годах действительно ничего не знал, кроме чего-нибудь случайного и отрывочного. Но, конечно, я должен был помнить, что в Ленинграде остались люди, которые шли за нами, которые не покинули антипартийных позиций, которые, вероятно, друг с другом встречаются и которые последнее, что слышали обо мне, это настроения 1932 года. О бывших “безвожденцах” (молодецки) меньше всего в эти годы думал. С ними интимной связи не было. Но знал и не мог не знать, что и за вычетом их в Ленинграде есть люди, прежде связанные с нами и оставшиеся в антипартийных настроениях, и что они, вероятно, друг с другом встречаются. Об их приездах в Москву в 1933 — 1934 годах действительно не слышал и о поездках в Ленинград для антипартийных дел в эти годы тоже не слышал.

Когда Евдокимов говорил мне, что он был в Ленинграде (не помню, в 1933 году или в 1934 году), он отнюдь не говорил о встречах с Левиным или с кем-нибудь в этом роде, а рассказывал, кого видел в Смольном, как с ним разговаривали официальные руководители, как покойный С. М. Киров спрашивал его: “А как думаешь, можно верить Зиновьеву?” и т. п.

Но, повторяю, при желании сколько-нибудь серьезно подумать о прошлом — я не мог не понимать, что в Ленинграде осталось определенное количество бывших “зиновьевцев”, настроенных антипартийно. Покончить с этим можно было, только выдав партии всех антипартийно настроенных лиц, с которыми мы были ранее связаны.

На это не хватило партийности и чувства ответственности. Радовались (я и Каменев), что этого от нас прямо не требуют (т. е. партия и государственная власть не требует), и рассчитывали, что как-нибудь это само рассосется. А в Ленинграде в действительности в это время происходило нечто совсем другое. Из обвинительного акта по делу убийц Кирова я узнал, что именно в 1933 — 1934 годах особенно активизировалась работа этих людей.

Результаты известны. Итак, я действительно не знал в последние годы о существовании организации бывших “зиновьевцев” в Ленинграде. Но я знал и не мог не знать, что в Ленинграде остались антипартийно настроенные бывшие “зиновьевцы”, что, вероятно, они встречаются. Знал и молчал. Знал и скрывал от-партии. И объективно это имеет большее значение, чем то, что я не знал об организации последних годов. И я должен признать перед следствием, что гвоздь вопроса в этом последнем.

Дело обстояло в 1933 — 1934 годах, конечно, не так, что вот сегодня я сказал речь или написал статью или заявление с полным признанием генеральной линии партии и ее руководства, а завтра шептал на ухо, что на деле я против всего этого. Но прежние годы обмана и двурушничества выработали мнение: ну, это все должно быть вынужденное, на деле они, вероятно, думают другое.

А со временем до бывших “зиновьевцев” доходили отдельные отзывы, замечания, слова, из которых они могли заключить, что действительно камень за пазухой остается. И выводы делались сами собой.

Я полон раскаяния — самого горячего раскаяния. Кончать мне свои дни по обвинению в той или другой прикосновенности к террору против вождей партии, к такому гнусному фашистскому убийству, как убийство Кирова, — это достаточно трагично. И ничего подобного мне, конечно, никогда не снилось.

Я готов сделать все, все, все, чтобы помочь следствию раскрыть все, что было в антипартийной борьбе моей и моих бывших единомышленников, а равно тех, с кем приходилось соприкасаться в антипартийной (по сути контрреволюционной) борьбе против партии.

Я называю всех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы. И буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг.

Особая и, конечно, самая тяжелая глава — мое отношение к руководителям партии и, в особенности, к т. Сталину. Не время и не место отделываться мне тут банальностями. Да, то, что в 1925 — 1927 годах могло считаться отрицательными, личными характеристиками в политической борьбе, превращается в моря клеветничества при свете событий, как они развивались дальше и как обстоят дела в 1935 году.

Более молодые члены Политбюро (относительно более молодые, но на деле — старейшие работники большевистской партии), к которым мы пытались относиться так пренебрежительно, выполнили величайшую историческую задачу в эпоху, когда я и другие, считавшие себя незаменимыми, оказались рупорами антипролетарских тенденций и хуже того. Это факт.

Ну, а о Сталине — нечего говорить. Многие из клеветнических высказываний против него, многие из отвратительных заявлений и характеристик приписываются лично мне зря. Их не было вовсе или они были плодом коллективного творчества. Но достаточно, сверхдостаточно того, что было.

Могу сказать теперь только одно. Если бы я имел возможность всенародно покаяться, это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам еще один пример того, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу клевет и оскорблений, и пусть только со стороны озлобленной кучки, но все же способной немало бревен положить на дороге этого великого вождя пролетариев.

Не хочу здесь говорить слов, которые показались бы льстивыми. Никому это не нужно и в особенности не нужно самому Сталину. Если мне не доведется больше видеть и слышать о том, как он, истинный и достойный преемник Ленина, ведет и дальше СССР, ведет колонны мирового пролетариата от победы к победе, я горячо желаю ему счастья и успеха на этом пути.

О себе же лично позволю себе заметить только: несмотря на то, что было со мной за последние годы, всю свою сознательную жизнь был и до последнего вздоха останусь всей душой преданным мировому пролетариату.

Пусть на моем тяжелом примере учатся другие, пусть видят, что значит сбиться с партийной дороги и куда это может привести. Если когда-нибудь буду еще иметь какую-нибудь возможность работать — все отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину.

Г. Зиновьев”.


“В ДУХЕ ЗЛОБЫ К ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ”

13 января 1935 г. Каменев также на допросах утверждал, что с 1928 года ни в каких собраниях бывших оппозиционеров не участвовал, а с ноября 1932 года не имел даже связей с бывшими оппозиционерами, сохранив лишь личную связь с Зиновьевым, обусловленную совместным проживанием на одной даче.

Только непродолжительное время после XV съезда партии, рассчитывая на разногласия в ЦК, он надеялся возвратиться к партийному руководству, но с 1930 года ушли и эти надежды.

Каменев показал: “Я не знаю никакого оформленного центра организации, а знаю ряд лиц, которые встречались и совещались по текущим политическим вопросам. Все они входили в названную выше организацию бывшей зиновьевской оппозиции. Это были — Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Шаров”.

На следующий вопрос — “По данным следствия, контрреволюционная организация зиновьевцев, в частности, ее московский центр, существовали до последнего времени. Подтверждаете ли Вы это?”, Каменев дал ответ: “Этого я подтвердить не могу… Лично мне было совершенно ясно, что сохранение какой бы то ни было организации является прямым вредом для партии и будет только препятствовать возвращению к партийной работе, к которой я стремился. Я лично был за прекращение борьбы с партией”. После предъявления обвинения Каменев подал заявление, в котором указал следующее:

“Приписывание мне принадлежности к организации, поставившей себе целью устранение руководства Советской власти, не соответствует всему характеру следствия, заданным мне вопросам и предъявленным мне в ходе следствия обвинениям. Изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии”.

Как видно из вышеизложенного, Каменев категорически отрицал свое участие в организованной антипартийной деятельности после восстановления его в партии в 1928 году.

Однако после окончания следствия, 14 января 1935 года, от него были получены показания о том, что руководящий центр зиновьевской группы продолжал свою деятельность по 1932 год включительно. Характеризовал же Каменев эту деятельность следующим образом:

“Я полагаю, что в это время все члены зиновьевской группы считали своей обязанностью делиться с указанным выше центром всеми теми сведениями и впечатлениями, которые у них имелись по их служебному положению или от встреч с партийными людьми и членами других антипартийных группировок. Все обсуждения велись в антипартийном духе, т. е. с точки зрения того, насколько эти сведения свидетельствуют об ослаблении или затруднениях партийного руководства, о трудностях, стоящих перед партией, и т. п. Надежд на то, что для зиновьевской группы возможна какая-либо активная деятельность, уже не было”.

Даже и эти показания не доказывают ни наличия так называемого “московского центра”, ни проведения обвиняемыми антисоветской деятельности. В ходе следствия делались многократные попытки получить свидетельства практической деятельности, однако и в этом направлении нет конкретных доказательств виновности обвиняемых по настоящему делу.

Полученные показания по этим вопросам неубедительны и не подтверждаются никакими конкретными фактами. К числу таких голословных заявлений относятся показания Бакаева. На допросе 6 — 7 января 1935 года, он, например, показал:

“Мы питали наших единомышленников клеветнической, антипартийной, контрреволюционной информацией о положении дел в партии, в ЦК, в стране… Мы воспитывали их в духе злобы, враждебности к существующему руководству ВКП(б) и Совправительству, в частности, и в особенности к т. Сталину”.

Однако в подтверждение этого заявления ни в предыдущих, ни в последующих обширных показаниях Бакаева никаких конкретных фактов не приводится.

В показаниях Башкирова от 18 декабря 1934 года записано:

“Вся борьба “зиновьевской” контрреволюционной организации была по существу направлена к смене руководства партии. В этом основная политическая направленность всех ее действий. Установка была — сменить руководство Сталина Зиновьевым и Каменевым”.

Это заявление не вытекает из всех его показаний на предварительном следствии, так как в них не приводится никаких конкретных фактов проведения какой-либо борьбы. В ходе предварительного следствия от обвиняемых требовалось признать и дать показания о проведении ими собраний, совещаний, заседаний и т. д. В результате необъективного подхода к расследованию дела в протоколах допросов широко применялась официальная терминология.

Встречи, порой случайные, двух-трех человек, именовались “собраниями”, встречи большего числа лиц — “совещаниями”, рассказы о работе, о делах, о событиях — “выступлениями” и “информацией” и т. д.

Следует признать, что происходившие встречи обвиняемых между собой и с другими не привлеченными по настоящему делу бывшими оппозиционерами не имели характера “собраний” и “совещаний”, как это изображается в следственных материалах, а обусловливались их личной дружбой, знакомством и совместным участием в прошлой работе.

Не установлено ни одного достоверного факта проведения бывшими участниками “зиновьевской” оппозиции после 1928 года какого-либо организованного мероприятия либо организованного выступления, которые бы свидетельствовали о наличии организации или о наличии скрытой подпольной деятельности. Органами следствия установлен единственный случай встречи в октябре 1932 года на квартире Бакаева, где присутствовали Евдокимов, Горшенин, Шаров, Гертик и советовались, как себя вести на предстоящих партийных собраниях при обсуждении постановления ЦКК по делу рютинской организации и какую оценку дать поведению Зиновьева и постановлению ЦКК в части, касающейся его исключения из партии.

Органы следствия придали важное значение этому факту и расценили его как “совещание московского центра”. Между тем ни предыдущая, ни последующая деятельность указанных выше лиц, ни сам характер разговора не дают оснований для подобной оценки.

Бакаев, Евдокимов, Гертик, Горшенин и Шаров пришли к единому мнению, что Зиновьев поступил неправильно, не сообщив партийным органам о распространении рю-тинских документов.

В процессе следствия не была установлена виновность обвиняемых в подготовке убийства Кирова или их осведомленность об этом.

“Следствием не установлено фактов, которые дали бы основание предъявить членам “московского центра” прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против товарища Кирова”, — говорилось в обвинительном заключении.

Несмотря на это, в закрытом письме ЦКК ВКП(б) от 18 января 1935 года, составленном Сталиным, и в выступлении Агранова об итогах следствия утверждалось, что “московский центр” знал о террористических настроениях “ленинградского центра” и всячески их разжигал. Выводы о том, что обвиняемые по настоящему делу знали о террористических настроениях членов ленинградской “зиновьевской” группы, вообще не основаны на материалах дела.

Зиновьев и Каменев по вопросу о своей ответственности за убийство Кирова дали следующие показания.

Зиновьев: “Ни в коем случае не могу считать себя ответственным за контрреволюционных выродков, прибегших к фашистскому наступлению”.

Каменев: “Я не могу признать себя виновным в гнуснейшем преступлении, совершенном злодеями, с которыми я не имел и не мог иметь никакой связи”.

Анализ материалов свидетельствует о необъективности и предвзятости работников госбезопасности и прокуратуры при расследовании дела так называемого “московского центра”.

Для осуществления прокурорского надзора и выполнения ряда следственных действий, связанных с окончанием следствия, в Ленинград выезжали заместитель прокурора СССР Вышинский и следователь по важнейшим делам Прокуратуры СССР Шейнин. На самом же деле Вышинский надзор за следствием не осуществлял, на очевидные факты неполноты следствия и необъективности расследования не реагировал. Более того, Вышинский и Шейнин так же, как и работники НКВД, грубо нарушали законность и участвовали в фальсификации этого дела. В процессе предварительного следствия и суда Вышинский поддерживал личный контакт со Сталиным и согласовывал с ним тексты наиболее важных документов.

В частности, по настоящему делу Каменев, Зиновьев и Бакаев по существу предъявленного им обвинения, как этого требует закон, не допрашивались. Из заявления же Каменева, приведенного выше, видно, что он категорически отвергал предъявленное ему обвинение. Ознакомление обвиняемых с материалами предварительного следствия фактически не производилось.

В архиве ЦК КПСС находится первоначальный вариант обвинительного заключения от 13 января 1935 года, в котором в соответствии с установленными следствием данными указывалось, что Зиновьев и Каменев виновными себя не признали, Куклин и Гертик отрицали свое участие в “московском центре”, а Перимов и Гессен признали лишь свою связь с другими обвиняемыми.

Очевидно, организаторов судебного процесса по делу так называемого “московского центра” не удовлетворяла публикация в печати результатов предварительного следствия в таком виде. Поэтому Каменев, Куклин, Гертик и Перимов незаконно допрашивались по существу дела еще и 14 января 1935 года, то есть после окончания следствия и предания их суду.

От Зиновьева же было получено “Заявление следствию”, отпечатанное на пишущей машинке.

Имеющееся в судебном деле обвинительное заключение датировано 13 января 1935 года, но в него, по сравнению с первоначальным вариантом, внесены изменения и указано, что Зиновьев и Каменев виновными себя признали; Куклин и Гертик подтвердили свое участие в “московском центре”, а Перимов и Гессен — в “зиновьевской контрреволюционной организации”, хотя это не соответствует их показаниям.

Обвинительное заключение с внесенными в него исправлениями было предъявлено Зиновьеву, Каменеву, Кук-лину, Гертику, Гессену и Перимову 15 января 1935 года, то есть на второй день судебного заседания. В этот же день оно было опубликовано в печати.

Как видно из вышеизложенного, указанные изменения могли быть внесены в обвинительное заключение не раньше 14 января 1935 года, то есть когда обвинительное заключение уже было утверждено судом и вручено подсудимым. Изменения в обвинительное заключение вносились работниками секретариата Сталина КР. Герценбергом и А.Н. Поскребышевым, что подтверждается заключением графологической экспертизы и объяснением Поскребышева, данным им в начале шестидесятых годов.

Подписав исправленное обвинительное заключение, прокурор СССР Акулов, Вышинский и Шейнин датировали его задним числом. Этим самым они грубо нарушили закон и совершили служебный подлог.

В судебном заседании продолжалась дальнейшая фальсификация дела. Суд проходил в упрощенном порядке. Подсудимым не были разъяснены их права. Составом суда функции правосудия фактически не осуществлялись, поскольку заранее был определен состав преступления, подсудимых заставляли в “целях укрепления единства партии” публично выступать с саморазоблачениями и признавать антисоветскую деятельность всех участников бывшей “зиновьевской” оппозиции.


СЫСК ПЕРЕДЕРГИВАЕТ КАРТЫ

Бывший работник НКВД А. И. Кацафа, конвоировавший на суде Каменева, на допросе в 1956 году показал, что в его присутствии, непосредственно перед открытием судебного заседания, помощник начальника секретно-политического отдела НКВД СССР А. Ф. Рутковский, обратился к Каменеву со следующими словами:

“Лев Борисович, Вы мне верьте. Вам будет сохранена жизнь, если Вы на суде подтвердите свои показания”.

На это Каменев ответил, что он ни в чем не виноват.

Рутковский же ему заявил:

“Учтите, Вас будет слушать весь мир. Это нужно для мира”.

Видимо, поэтому Каменев в судебном заседании и заявлял, что “здесь не юридический процесс, а процесс политический”.

Куклин суду заявил: “Я до вчерашнего дня не знал, что я дейстительно член центра”.

Никто из других подсудимых в своих показаниях не привел конкретных фактов, которые бы давали основания для признания их виновными в проведении подпольной антисоветской деятельности.

Таким образом, все осужденные по делу о так называемом “московском центре” лица, в прошлом являясь участниками троцкистско-зиновьевской оппозиции, к моменту ареста в декабре 1934 года порвали с ней, и партийные органы и органы НКВД не располагали данными не только об их антисоветской, но и об антипартийной деятельности.

Проверкой установлено, что “московской контрреволюционной зиновьевской организации” и “московского центра” не существовало.

В период 1928 — 1932 годов осужденные поддерживали личные связи, во время встреч вели разговоры и по политическим вопросам, причем в ряде случае высказывали критические суждения о переживаемых страной трудностях и относительно проводимых партией и правительством мероприятий, а также проявляли неприязненное отношение к некоторым руководителям партии и правительства, особенно к Сталину. Эти разговоры состава преступления не образуют.

Версия о том, что убийство Кирова совершено участниками “зиновьевской” оппозиции, была выдвинута Сталиным для расправы над бывшими оппозиционерами, в первую очередь “зиновьевцами”. В связи с этим органами НКВД были арестованы Зиновьев, Каменев и другие лица, в прошлом разделявшие оппозиционные взгляды.

Стремясь доказать причастность последних к убийству Кирова, следственно-судебные работники фальсифицировали материалы следствия и допускали грубейшие нарушения законности в процессе предварительного и судебного следствия.

В результате этого все подсудимые по настоящему делу были необоснованно признаны виновными и осуждены. Обманывая партийные массы, Сталин материалы судебных процессов по делам “ленинградского” и “московского” центров довел до сведения всех организаций ВКП(б) в извращенном виде.

На следующий день после суда, 17 января 1935 года, Сталин разослал членам Политбюро ЦК ВКП(б) составленный лично им текст закрытого письма ко всем организациям партии — “Уроки событий, связанных с злодейским убийством Кирова” — и предложил “сегодня же обсудить это дело и принять решение”. В этом письме, разосланном 18 января 1935 года всем партийным организациям, как “неоспоримый факт”, утверждалось, что убийство Кирова совершено “зиновьевским ленинградским центром”, находившимся под идейным и политическим руководством “московского центра зиновьевцев”, который “наверное знал о террористических настроениях ленинградского центра и разжигал эти настроения”.

Делая вывод о том, что “зиновьевская фракционная группа была самой предательской и самой-презренной… замаскированной формой белогвардейской организации”, и утверждая, что главным методом своих отношений с партией “зиновьевцы” избрали путь двурушничества и обмана, И. В.Сталин в своем письме требовал, чтобы с ними обращались как с белогвардейцами, арестовывали и изолировали их, а также под предлогом необходимости повышения бдительности давал установки обратить внимание на деятельность бывших участников различных оппозиционных группировок.

Вскоре после суда Ежов подготовил черновой вариант брошюры “От фракционности к открытой контрреволюции”, отредактированной лично Сталиным. В этой брошюре без всяких оснований указывалось, что “зиновьевская контрреволюционная банда окончательно… избирает орудием своей борьбы против партии и рабочего класса террор. Утверждалось, что “зиновьевско-каменевские меньшевики… пытались обезглавить революцию, уничтожить товарища Сталина” и что они готовили “покушение параллельно на товарища Кирова и товарища Сталина”, хотя в материалах судебного процесса “московского центра” о подготовке покушения на Сталина даже не упоминалось.

Содержащиеся в письме и в брошюре выводы в отношении “зиновьевцев” не соответствовали действительности.

Сталиным и Ежовым существо дела извращалось для того, чтобы продолжить начавшиеся после 1 декабря 1934 года репрессии против бывших участников “зиновьевской” оппозиции, необоснованно возлагая на них в первую очередь ответственность за убийство Кирова.

Уже 26 января 1935 года Сталиным было подписано принятое опросом постановление Политбюро ЦК ВКП(б), которым предлагалось выслать из Ленинграда на север Сибири и в Якутию сроком на 3 — 4 года 663 “зиновьевца”.

Этим же решением Политбюро группа бывших оппозиционеров — членов партии в количестве 325 человек — была направлена из Ленинграда на работу в другие районы. Весь ход последующих событий показал, что в результате создания искусственной версии об убийстве Кирова “подпольной зиновьевской контрреволюцией” были осуществлены политическая дискредитация и физическое уничтожение лиц, примыкавших в прошлом к антисталинской оппозиции, а затем развернулись массовые репрессии против руководящих кадров и ни в чем не повинных советских граждан — коммунистов и беспартийных.


“КРЕМЛЕВСКОЕ” ДЕЛО

Так называемое “кремлевское” дело возникло в начале 1935 года как прямое продолжение сталинской политики репрессий после убийства Кирова.

Поводом для его возникновения послужило “разоблачение” якобы существовавшего в Кремле заговора ряда служащих, работников комендатуры, военных и других, которые, по данным НКВД, готовили покушение на Сталина.

В этой связи на июньском (1935 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) был заслушан вопрос “О служебном аппарате Секретариата ЦИК Союза ССР и товарище А. Енукидзе”.

Доклад делал секретарь ЦК ВКП(б) Ежов.

Он заявил, что из-за преступного попустительства Енукидзе на территории Кремля была создана целая сеть террористических групп. Было объявлено, что главным организатором террористической сети, поставившей своей целью убийство Сталина, является Каменев.

С целью придания так называемому “кремлевскому” делу ярко выраженной политической окраски и крупномасштабного характера оно непосредственно “увязывалось” с Л. Д. Троцким, Г. Е. Зиновьевым, меньшевиками, монархистами, белогвардейцами и т. д.

Каких-либо фактов о наличии такой “преступной сети” и о причастности к ее существованию Енукидзе, Каменева и других, кроме нескольких противоречивых и. бездоказательных выдержек из показаний арестованных по этому делу лиц, на Пленуме приведено не было.

Однако, несмотря на явную абсурдность обвинений, Пленум постановил вывести Енукидзе из состава ЦК ВКП(б) и исключить его из рядов партий.

Каменев, который к этому времени уже был осужден по делам так называемых союза “марксистов-ленинцев” и “московского центра”, вновь оказался на скамье подсудимых.

27 июля 1935 года военной коллегией Верховного Суда СССР под председательством В. В. Ульриха в закрытом судебном заседании, без участия государственного обвинителя и защиты, по обвинению в подстрекательстве к совершению террористического акта были осуждены:

Каменев Лев Борисович, 1883 года рождения, еврей, член ВКП(б) с 1901 года, исключенный из партии в декабре 1934 года, отбывавший наказание в связи с осуждением в январе 1935 года к 5 годам тюремного заключения по делу “московского центра” — к 10 годам тюремного заключения с поглощением пятилетнего срока заключения по приговору военной коллегии Верховного Суда СССР от 16 января 1935 года.

Синелобов Алексей Иванович, 1899 года рождения, русский, член ВКП(б), секретарь для поручений коменданта Московского Кремля.

Чернявский Михаил Кондратьевич, 1901 года рождения, белорус, член ВКП(б), начальник отделения разведывательного управления РККА.

Оба к высшей мере наказания — расстрелу.

Розенфельд Николай Борисович, 1886 года рождения, еврей, художник-иллюстратор книг издательства “Академия”, брат Каменева Л. Б.;

Розенфельд Нина Александровна, 1886 года рождения, армянка, старший библиотекарь библиотеки в Кремле, бывшая жена Н. Б. Розенфельда;

Муханова Екатерина Константиновна,1898 года рождения, русская, библиотекарь правительственной библиотеки в Кремле;

Дорошиц Василий Григорьевич, 1894 года рождения, русский, член ВКП(б), помощник коменданта Московского Кремля;

Козырев Василий Иванович, 1899 года рождения, русский, член ВКП(б), слушатель Военно-химической академии РККА;

Иванов Федор Григорьевич, 1901 года рождения, русский, член ВКП(б), слушатель Военно-химической академии РККА;

Новожилов Максим Иванович, 1897 года рождения, русский, член ВКП(б), старший инженер-конструктор ЦАГИ;

Синани-Скалов Георгий Борисович, 1896 года рождения, русский, член ВКП(б), заведующий секретариатом исполкома Коминтерна.

Все к 10 годам тюремного заключения.

Гардин-Гейер Александр Александрович, 1895 года рождения, русский, редактор-консультант газеты “За индустриализацию” — к 8 годам заключения.

Давыдова Зинаида Ивановна, 1889 года рождения, русская, старший библиотекарь правительственной библиотеки;

Барут Владимир Адольфович, 1889 года рождения, русский, старший научный сотрудник Музея изобразительных искусств;

Корольков Михаил Васильевич, 1887 года рождения, русский, педагог по массовой работе в парке культуры и отдыха в Москве;

Скалова Надежда Борисовна, 1898 года рождения, русская корректор журнала “Литературное наследство”;

Павлов Иван Ефимович, 1899 года рождения, русский, член ВКП(б), помощник коменданта Московского Кремля.

Все к 7 годам тюремного заключения.

Поляков Павел Федорович, 1900 года рождения, русский, член ВКП(б), начальник административно-хозяйственного отдела управления коменданта Московского Кремля;

Лукьянов Иван Петрович, 1898 года рождения, русский, член ВКП(б), комендант Большого Кремлевского дворца;

Бураго Наталия Ивановна, 1894 года рождения, русская, библиотекарь библиотеки ЦИК СССР;

Раевская Елена Юрьевна, 1913 года рождения, русская, библиотекарь библиотеки в Кремле;

Воронов Леонид Александрович, 1899 года рождения, русский, художник “Рекламфильма”.

Все к 6 годам тюремного заключения.

Сидоров Александр Иванович, 1897 года рождения, русский, старший инженер товарищества “Маштехпроект” — к 5 годам тюремного заключения.

Синелобова Клавдия Ивановна, 1906 года рождения, русская, сотрудница библиотеки ЦИК СССР — к 4 годам тюремного заключения.

Кочетова Мария Дмитриевна, 1915 года рождения, русская, телефонистка управления коменданта Московского Кремля;

Руднев Сергей Александрович, 1895 года рождения, русский, бухгалтер диспансерного объединения лечебного учреждения им. Семашко;

Минервина Любовь Николаевна, 1895 года рождения, русская, сотрудница канцелярии библиотеки ЦИК СССР.

Все к 3 годам тюремного заключения.

Авдеева Анна Ефимовна, 1913 года рождения, русская, уборщица школы ВЦИК при Московском Кремле;

Гордеева Полина Ивановна, 1907 года рождения, русская, член ВЛКСМ, старший библиотекарь библиотеки ЦИК СССР;

Коновая Анна Ивановна, 1909 года рождения, русская, член ВЛКСМ, библиотекарь библиотеки ЦИК СССР.

Все к 2 годам тюремного заключения.

Кроме того, по “кремлевскому” делу были привлечены и 14 июля 1935 года особым совещанием при НКВД СССР приговорены за контрреволюционную деятельность еще 80 человек.

Таким образом, по “кремлевскому” делу было осуждено 110 человек, в том числе военной коллегией Верховного Суда СССР — 30 человек (к расстрелу — 2, к 10 годам тюремного заключения — 9, к 8 годам — 1, к 7 годам — 5, к 6 годам — 5, к 5 годам — 1, к 4 годам — 1, к 3 годам — 3, к 2 годам — 3), и особым совещанием при НКВД СССР — 80 человек (к 5 годам тюремного заключения — 29, к 3 годам — 13, к 2 годам ссылки — 30, к 2 годам ссылки — 7, к 5 годам запрета проживать в Москве и Ленинграде — 1).

Кроме того, в ходе следствия в связи со смертью было прекращено дело на Презента Михаила Яковлевича, 1896 года рождения, еврея, главного редактора Госиздата художественной литературы.

Как видно из материалов уголовного дела, в январе-апреле 1935 года органы НКВД в Москве арестовали большую группу служащих кремлевских учреждений, членов их семей и знакомых.

Среди арестованных: уборщицы правительственных зданий, швейцар и телефонистка — 11 человек, сотрудники правительственной библиотеки — 18 человек, секретариата Президиума ЦИК — 6 человек, управления коменданта Кремля и военнослужащие — 16 человек, работники различных учреждений и предприятий — 48 человек, родственники Л. Б. Каменева — 5 человек и домохозяйки — 6 человек.

В течение первых полутора месяцев арестованным предъявлялось, как правило, обвинение в распространении злостных провокационных слухов, и они допрашивались по фактам имевших место разговоров об обстоятельствах убийства Кирова и смерти Н. С. Аллилуевой — жены Сталина.

В феврале 1935 года следствие получило показания с признаниями о якобы существовавшей среди сотрудников управления коменданта Московского Кремля троцкистской группы и о том, что “распространение ими клеветнической информации могло создавать террористические” намерения обвиняемых.

Помимо этого, 19 марта 1935 года был допрошен Г.Е. Зиновьев, осужденный в январе 1935 года по делу “московского центра”. Он, в частности, показал: “Каменеву же принадлежит крылатая формулировка о том, что марксизм есть теперь то, что угодно Сталину… У меня с Каменевым разговоры об устранении Сталина имели место, но мы при этом исходили только из намерений замены его на посту Генерального секретаря ЦК ВКП(б)…

Зявлений от Каменева о необходимости применения теракта как средства борьбы с руководством ВКП(б) я не слышал. Не исключено, что допускавшиеся им… злобные высказывания и проявление ненависти по адресу Сталина могли быть использованы в прямых контрреволюционных целях…”

Таким образом, привлеченные по “кремлевскому” делу лица как на предварительном, так и на судебном следствии военной коллегией Верховного Суда СССР были признаны виновными в следующем:

“В 1933 — 1934 годах среди части служащих правительственной библиотеки и комендатуры Кремля образовались контрреволюционные группы, поставившие своей целью подготовку к совершению террористических актов против руководителей ВКП(б) и Советского правительства и в первую очередь против Сталина.

В состав контрреволюционной террористической группы служащих правительственной библиотеки входили: Розенфельд НА, Муханова Е.К, Давыдова З.И., Бураго Н.И., Синелобова К.И. и Раевская Е.Ю., причем руководящая роль в этой группе принадлежала Розенфельд и Мухановой, которые сами готовились совершить террористический акт против Сталина.

Барут и Корольков, не входя в эту группу, тем не менее, принимали активное участие в контрреволюционной деятельности этой группы, зная о террористических планах Розенфельд и Мухановой.

В состав контрреволюционной террористической троцкистской группы комендатуры Кремля входили бывший дежурный помощник коменданта Кремля Дорошин В. Г, бывший секретарь для поручений при коменданте Кремля Синелобов А. И., бывший дежурный помощник коменданта Кремля Павлов И. Е., бывший комендант Большого Кремлевского дворца Лукьянов И. П. и бывший начальник административно-хозяйственного отдела комендатуры Кремля Поляков П. Ф.

Руководящая роль в этой группе принадлежала Дорошину и Синелобову.

Связь между обеими группами поддерживалась через Синелобова и его сестру Синелобову К. И., сотрудницу правительственной библиотеки, причем оружие для совершения террористического акта Розенфельд Н. А. должен достать Синелобов А. И. Он же, Синелобов, намечался одним из исполнителей террористического акта.

В тот же период времени в Москве существовала контрреволюционная троцкистская террористическая группа из числа некоторых военных работников и контрреволюционная группа из бывших белогвардейцев, причем обе группы основной своей целью ставили подготовку и осуществление террористического акта против Сталина.

В состав контрреволюционной троцкистской террористической группы военных работников входили: ответственный работник НКО Чернявский М. К, слушатели Военно-химической академии Козырев В. И., Иванов Ф. Г. и инженер ЦАГИ Новожилов М. И.

Руководящая роль в этой группе принадлежала Чернявскому, который установил во время заграничной служебной командировки связь с зарубежной троцкистской организацией, получил от нее задание подготовить и совершить террористический акт против Сталина. Непосредственными исполнителями террористического акта намечались Иванов и Новожилов. Связь этой группы с контрреволюционной группой комендатуры Кремля поддерживалась через Козырева, который неоднократно встречался с Дорошиным.

В состав контрреволюционной террористической белогвардейской группы входили бывшие белогвардейцы: Синани-Скалов Г.Б., Гардин-Гейер АА, Воронов ЛА, Сидоров А.И. и жена Воронова, она же сестра Синани-Скалова — Надежда Скалова.

Руководящая роль в этой группе принадлежала Сина-ни-Скалову, который был связан с активными деятелями зиновьевско-каменевской подпольной контрреволюционной организации Мадьяром и другими.

Непосредственная связь белогвардейской группы с контрреволюционной террористической группой служащих правительственной библиотеки поддерживалась через Муханову.

Деятельность контрреволюционных террористических групп стимулировалась одним из организаторов и руководителей бывшей зиновьевской подпольной контрреволюционной группы Л. Б. Каменевым, который в 1933 — 1934 годах систематически допускал злобные клеветнические выпады против руководства ВКП(б) и особенно против Сталина.

Непосредственная связь Каменева с контрреволюционной террористической группой служащих правительственной библиотеки поддерживалась через его брата Н.Б, Розенфельда. Он, встречаясь с Н.Б. Розенфельд (бывшей женой), Мухановой и Корольковым, распространял исходящую от Каменева контрреволюционную клевету против руководства ВКП(б) и Советского правительства, в особенности против Сталина, вел контрреволюционную агитацию и принимал непосредственное участие в подготовке террористического акта против Сталина.

Служащие кремлевских учреждений Кочетова М. Д., Ко-нова А. И., Минервина Л. Н., Гордеева П. И., Авдеева А. Е. и бывший белогвардеец Руднев С. А. в 1933 — 1934 годах вели антисоветскую агитацию и распространяли контрреволюционную клевету о руководителях ВКП(б) и Советского правительства.

Обвинительное заключение в отношении осужденных особым совещанием при НКВД СССР не составлялось, а в постановлениях особого совещания на всех них указана общая формула обвинения — “контрреволюционная деятельность”.

Большинство осужденных как военной коллегией, так и особым совещанием виновными в контрреволюционной и в том числе в террористической деятельности себя не признало.

Так, из 30 осужденных военной коллегией Верховного Суда СССР 14 человек виновными себя не признали.

В ходе судебного заседания по этому делу Каменев в предъявленном ему обвинении виновным себя, как и на предварительном следствии, не признал и показал, что “…после того, как в 1932 году он пересмотрел идейные основания своей борьбы с руководством партии, в частности со Сталиным, у него никакой озлобленности против него не было и быть не могло”, что о “террористической” группе в правительственной библиотеке в Кремле, якобы готовившей убийство Сталина, ничего не знал.

Следствие по делу Каменева и других производилось необъективно, с грубыми нарушениями законности. Обвинение Каменеву не предъявлялось в течение четырех месяцев, с материалами дела он ознакомлен не был, никого из подсудимых по данному делу, кроме своего брата Розенфельда, его бывшей жены Розенфельд и племянника, не знал.

В свою очередь, абсолютное большинство подсудимых (за исключением ИГ. Розенфельда, НА Розенфельд и Е.К. Мухановой) показаний о “преступных связях” с Каменевым не давало.

В 1937 году библиотекарь Муханова, находясь в тюрьме, рассказала, что никакого следствия и суда по делу “террористических групп”, возглавляемых Каменевым в правительственной библиотеке, не было, так как весь процесс был вымышленным.

Перед судом начальник секретно-политического отдела НКВД СССР, в производстве которого находилось дело, угрожал ей, что если она откажется от данных на следствии показаний, то ее расстреляют. С этой же целью ее вызывал и Вышинский.

Синани-Скалов, также осужденный вместе с Каменевым, находясь в заключении, рассказывал другим осужденным, что в 1935 году в результате принуждения и угроз расстрелом со стороны следователей он вынужден был признать себя виновным.

Весь процесс по так называемому “кремлевскому” делу был инсценирован секретно-политическим отделом НКВД СССР.

Позднее осужденный вторично к расстрелу Розенфельд (племянник Каменева) в судебном заседании в 1937 году заявил, что его показания, которые он давал в 1935 году на предварительном следствии по так называемому “кремлевскому” делу, не соответствуют действительности.

В 1956 — 1958 годах Главной военной прокуратурой производилось дополнительное расследование данного дела по вновь открывшимся обстоятельствам, в ходе которого установлено, что это дело было искусственно создано в 1935 году НКВД СССР. Никаких объективных доказательств, которые бы свидетельствовали о виновности арестованных, органами следствия в 1935 году добыты не были, “признательные” показания отдельных лиц противоречивы, неубедительны и объективно ничем не подтверждены. Они были получены противозаконными методами.

Бывшие сотрудники НКВД СССР, принимавшие непосредственное участие в расследовании этого дела, в 1937 — 1938 годах были осуждены.


НАРУШИТЕЛИ ПАРТИЙНОЙ ДИСЦИПЛИНЫ

В марте — апреле 1935 года в Москве особым совещанием при НКВД СССР было рассмотрено дело так называемой “московской контрреволюционной организации” — группы “рабочей оппозиции”.

По этому делу были привлечены 18 человек: А.Г. Шляпников, С.П. Медведев, Г.И. Бруно С.И. Масленников, М.А. Вичянский, В.П. Демидов. М.Н. Иванов, М.Ф. Прокопенко, И.И. Николаенко, М. И. Прокопенко, А. А. Серебренников, В.Е. Тарасов, А.А. Тихомиров, Н.И. Ружицкая, З.И. Ахмедова, М.И. Догадина.

Шляпникову и Медведеву предъявлялось обвинение в том, что, являясь руководителями так на зываемой “рабочей оппозиции”, они проводили подпольную антисоветскую подрывную деятельность.

А. Г. Шляпников будто бы создал и возглавил в городах Москве, Омске и Ростове контрреволюционные группы “рабочей оппозиции”, а также совместно с Медведевым возглавлял так называемую “московскую контрреволюционную организацию” — группу “рабочей оппозиции”.

Члены этой группы якобы периодически собирались на квартире у Медведева или у Шляпникова, где критиковали политику партии и Советского правительства, вырабатывали контрреволюционные установки.

Все члены “группы” подверглись уголовному и партийному наказанию. При этом в качестве одного из важнейших звучало обвинение в приверженности членов группы к идеологии платформы “рабочей оппозиции”, сформировавшейся в начале 20-х годов и подвергнутой критике на X съезде РКП(б) в 1921 году.

И по всему существу этого дела и даже по официальной формуле обвинительного заключения, подготовленного в 1935 году НКВД, эта группа не имела ничего общего с “рабочей оппозицией”, кроме того, что некоторые из ее участников в свое время действительно поддерживали известную группе платформу “рабочей оппозиции”, прекратившей существование еще в 1922 году.

В полностью фальсифицированных обвинениях в 1935 и 1937 годах была сделана попытка искусственно увязать участников так называемой “московской контрреволюционной организации” — труппы “рабочей оппозиции” с якобы продолжавшейся и в 30-е годы деятельностью былой оппозиционной группы внутри РКП(б).

История “рабочей оппозиции”, название которой было использовано весной 1935 года при возникновении и расследовании настоящего дела, уходит своими корнями к тому переломному этапу, когда страна осуществляла переход от гражданской войны к мирному строительству.

“Рабочая оппозиция”, лидерами которой стали Шляпников, Коллонтай, Медведев и другие сформировалась в ходе внутрипартийной дискуссии о “верхах” и “низах”, заметной исходной вехой в которой стала Всероссийская конференция РКП(б) (сентябрь 1920 г.).

К концу года разгорелась дискуссия о сущности и роли профсоюзов.

Дискуссия проходила на фоне резкого обострения ситуации в стране — политического и экономического кризиса начала 1921 года. Установки “рабочей оппозиции” излагались в ее тезисах X съезду РКПб) под названием “Задачи профессиональных союзов (к X съезду партии)” и в брошюре Коллонтай “Рабочая оппозиция”.

Основная идея установок состояла в немедленной и полной передаче управления народным хозяйством в руки профсоюзов, как это в перспективе намечалось и Программой РКП(б), принятой в марте 1919 года.

Верховное хозяйственное управление предлагалось закрепить за Всероссийским съездом производителей. В политической области предполагалось осуществить меры по освобождению партийных органов от функций непосредственного хозяйственного управления. Одновременно ими вносился ряд предложений, направленных против бюрократизации партийного и государственного управления.

“Рабочая оппозиция” выступала также за ослабление материальных тягот рабочего класса.

Защищая на X съезде партии тезисы “рабочей оппозиции”, Шляпников говорил:

“У нас нет расхождений в основных вопросах нашей внутренней и международной политики. Эту сторону доклада, т. Ленин, мы принимаем. Но у нас много расхождений в тактических вопросах, в способах осуществления нашей общеполитической линии”.

Делегаты X съезда партии внимательно рассмотрели платформу “рабочей оппозиции”.

В документах съезда, в выступлениях Ленина отмечено, что в платформе “рабочей оппозиции” наметился явный уклон в сторону синдикализма и анархизма, выразившийся в стремлении передать массе беспартийных рабочих, разбросанных по отдельным производственным ячейкам, управление как отдельными производствами, так и всем народнохозяйственным комплексом в целом. В условиях переходного периода это вело к игнорированию роли партии в руководстве строительством нового общества.

“Вместо продолжения и исправления начатой уже Советской властью практической работы строительства новых форм хозяйства получается мелкобуржуазно-анархистское разрушение этой работы, способное повести лишь к торжеству буржуазной контрреволюции”, — говорил Ленин. Именно в этом видел он политическую опасность выступления “рабочей оппозиции”.

“Рабочая оппозиция” выдвигала ряд требований и в области изменения внутрипартийных отношений, совершенствования партийного строительства, развития рабочей демократии. И эти ее положения были поддержаны Лениным.

X съезд РКП(б) принял специальное решение “О членах распущенной группы “рабочей оппозиции”, избранных в Центральный Комитет, в котором говорилось: “Съезд призывает всех членов распущенной группы “рабочей оппозиции” подчиниться партийной дисциплине, обязывает их оставаться на порученных им местах, не принимая никаких отставок”.

Шляпников возглавил комиссию ЦК по улучшению быта рабочих, работал в составе Центральной комиссии по чистке партии.

После X съезда РКП(б) “рабочая оппозиция” некоторое время продолжала в организованной форме отстаивать свои позиции. В феврале 1922 года в Исполком Коминтерна поступило заявление, подписанное 22 участниками бывшей “рабочей оппозиции” среди которых были Шляпников, Медведев, Бруно и другие. К ним присоединились также Коллонтай и Шадурская.

В этом документе, написанном в связи с обсуждением в ИККИ вопроса о едином рабочем фронте, утверждалось, что в Советской стране с этим вопросом дело “обстоит неблагополучно”: в партию проникает буржуазная стихия, руководящие центры зажимают рабочую демократию, ведут непримиримую, разлагающую борьбу против всех, особенно пролетариев, позволяющих себе иметь свое суждение, и за высказывание его в партийной среде применяют всяческие репрессивные меры; в профсоюзах та же картина подавления рабочей самостоятельности, инициативы, борьба с инакомыслием, навязываются руководители.

В заявлении содержалась просьба вмешаться и предотвратить раскол партии, покончить со всеми ненормаль-ностями, стоящими на пути единства рабочего фронта. Заявление 22-х, переданное в ИККИ Коллонтай, 26 февраля 1922 года было рассмотрено расширенным пленумом Исполкома Коминтерна, который, однако, не согласился с оценками его авторов состояния дел в РКП(б).

При этом резолюция ИККИ и опубликованный протокол заседания комиссии Коминтерна носили по своему содержанию самый общий характер, хотя известно, что по всем пунктам заявления 22-х в специально созданной комиссии Коминтерна давали объяснения от РКП(б) Троцкий, Зиновьев и Рудзутак.

Вопрос о группе “рабочей оппозиции” поднимался на XI съезде РКП (б), который констатировал, что ее бывшие члены, вопреки решению X съезда партии, на практике не отошли от методов фракционной борьбы и нередко допускали антипартийные действия.

Отмечалось, в частности, что своими поступками Шляпников вынудил ЦК поставить 9 августа 1921 года вопрос о его исключении из партии за нарушение им партдис-циплины, и применение этой крайней меры не состоялось только потому, что при голосовании не хватило одного голоса. Что касается обращения 22-х в ИККИ, то съезд, не осуждая этот факт сам по себе, признал недопустимым сообщение Коминтерну сведений, извращающих действительную картину взаимоотношений между Российской Коммунистической партией и рабочим классом страны.

XI съезд РКП(б) предупредил Шляпникова, Медведева и Коллонтай, что, в случае проявления с их стороны и в дальнейшем “подобного антипартийного отношения”, они будут исключены из партии.

Два члена из группы (Н. В. Кузнецов и Ф. А. Митин) были исключены из партии решением съезда как чуждые пролетариату элементы.

После XI съезда РКП(б) “рабочая оппозиция” как организованная группа окончательно распалась.

В ходе последующих политических дискуссий 20-х годов Шляпников и некоторые другие лидеры бывшей “рабочей оппозиции” неоднократно и открыто выступали на страницах печати с критикой политики ЦК по отдельным вопросам. Ничего антипартийного в этих выступлениях участников распавшейся “рабочей оппозиции” не содержалось.

Так, в ходе дискуссии 1923 года Шляпников, как и некоторые другие коммунисты, обвинял ЦК партии в недооценке значения промышленности, в отсутствии должного внимания к рабочему классу и рабочей демократии. Говоря об опасности раскола партии, он требовал обеспечения условий для того, чтобы оппозиция “не загонялась во фракцию” подобно тому, как, по его мнению, поступили в свое время с группой “рабочей оппозиции”.


КАК ШЛЯПНИКОВ ПОКУШАЛСЯ НА ВОЖДЕЙ

В разгар внутрипартийной борьбы, развернувшейся после XIV съезда ВКП(б), вопрос о Шляпникове и Медведеве неоднократно поднимался на заседаниях Политбюро ЦК и в партийной печати в связи с так называемым делом “бакинской оппозиции”.

10 июля 1926 года в “Правде” они были названы даже “идейными руководителями” этой оппозиции.

Суть дела состояла в том, что еще в начале 1924 года Медведев направил одному из бывших участников “рабочей оппозиции” в Баку письмо, в котором содержались критические высказывания относительно экономической политики партии и положения дел в международном коммунистическом и рабочем движении. Письмо было зачитано нескольким коммунистам — бакинским рабочим, но никакого практического отклика оно не получило. Более того, ЦКК РКП(б) отменила решение Контрольной комиссии Компартии Азербайджана, необоснованно обвинившей этих коммунистов в создании фракции.

Тем не менее, спустя два года, в разгар борьбы против троцкистско-зиновьевского блока этот факт вдруг послужил поводом для привлечения к политической ответственности и бывших лидеров “рабочей оппозиции”. О нем вспомнили сначала в партийной печати, а затем этот вопрос стал предметом специального расследования ЦКК ВКП(б).

Центральная Контрольная Комиссия ВКП(б) образовала тогда комиссию в составе Сольца, Ярославского, М.И. Ульяновой, которая для расследования дела выезжала в Баку. Комиссия “установила, что со стороны некоторых бакинских товарищей была попытка создать группу “рабочей оппозиции”, идеологической основой которой являлись:

письмо тов. Медведева к “дорогому тов. Б.”, речь тов. Шляпникова на Хамовнической партконференции, его же статья в “Правде” и другие документы.

Все эти документы были получены приезжавшим в Москву бакинским товарищем Колосовым от тт. Медведева и Шляпникова”.

В письменном докладе об обстоятельствах этого дела в Секретариат ЦКК ВКП(б) комиссия акцентировала внимание на том, что в своей работе она постоянно встречала противодействие со стороны Шляпникова и Медведева, категорически отказывавшихся иметь дело с комиссией.

В письме от 19 мая 1928 года всем членам Политбюро ЦК ВКП(б) и Президиума ЦКК ВКП(б), озаглавленном “Вместо ответа на полицейские вопросы ЦКК и телефонные запросы”, Шляпников указывал на фабрикацию обвинения.

Но маховик политических преследований и партийных репрессий за инакомыслие был пущен уже на полный ход.

17 октября 1926 года в “Правде” было опубликовано “Извещение ЦК ВКП(б) о внутрипартийном положении”, в котором лидерам бывшей “рабочей оппозиции” предъявлялись тяжелые политические обвинения.

В связи с этим Медведев и Шляпников обратились с письмом в Политбюро ЦК ВКП(б) и в ЦКК ВКП(б).

В этом письме, датированном 19 октября 1926 года, говорилось:

“В интересах нашей партии и ее подлинного единства мы считаем своим долгом сделать следующее заявление.

1. Извещение ЦК указывает, что июльский пленум ЦК и ЦКК констатировал объединение троцкистов, “новой оппозиции” и шляпниковско-медведевского течения в общий блок против партии и отметил раскольническую политику этого, блока. Мы утверждаем, что ни в каком фракционном блоке не состояли и никакой раскольнической политики не вели.

2. Извещение ЦК заявляет, что объединенная оппозиция, разумея под этим и нас, допустила ряд шагов, нарушающих единство партии и срывающих решения высших партийных органов. Мы утверждаем, что не сделали ни одного, шага, нарушающего единство партии и срывающего постановления каких бы то ни было партийных органов.

3. Извещение ЦК обвиняет нас в устройстве нелегальных фракционных ячеек и комитетов и т. п. Мы утверждаем, что никаких фракционных ячеек и комитетов не создавали и являемся решительными противниками организационного закрепления наших идейных расхождений.

4. Извещение ЦК объявляет нас сторонниками меньшевистской платформы и ликвидаторами Коминтерна, Профинтерна и сторонниками объединения с социал-демократией. Мы заявляем, что за 2 5-летний период нашего пребывания в партии мы являлись врагами оппортунизма во всех его видах, в том числе и меньшевизма.

Мы утверждаем, что являемся решительными и безоговорочными сторонниками Коминтерна и столь же решительными противниками II Интернационала, на путь борьбы с которым мы стали еще в 1914 году. Мы не являлись и не являемся сторонниками простой ликвидации Профинтерна и в вопросе об единстве международного профдвижения стоим на почве партийных решений и маневров.

5. Извещение ЦК требует открытого заявлениям о подчинении всем решениям партии, XIV съезда, ее ЦК и ЦКК и о безоговорочном проведении этих решений в жизнь. Мы всегда подчинялись и ныне считаем обязательными для себя все решения съездов партии, ЦК и ЦКК и готовы проводить их в жизнь безоговорочно.

С коммунистическим приветом С. Медведев, А. Шляпников.”

Заявление Медведева и Шляпникова рассматривалось в Политбюро ЦКК ВКП(б) 23 октября 1926 года.

Президиум ЦКК вынес решение об объявлении Шляпникову строгого выговора с предупреждением, а Медведев был исключен из партии.

В ответ на новое обращение Медведева и Шляпникова в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК ВКП(б) с просьбой отменить принятое решение им было поставлено условие публично признать ошибочными положения письма Медведева “члену Бакинской организации т. Барчуку”, открыто заявить о том, что они считают ошибкой своей то, что допустили в борьбе с ЦК и с партией фракционные методы; что никакой фракционной работы вести не будут и призывают к тому же своих единомышленников.

31 октября в “Правде” были опубликованы заявление Медведева и Шляпникова, отредактированное Кагановичем, и “Извещение от ЦК и ЦКК” по этому поводу.

30 октября 1926 года тексты этих документов были утверждены Политбюро ЦК ВКП(б).

В заявлении, написанном под угрозой партийных санкций, признавались допущенные его авторами ошибки, а в “Извещении от ЦК и ЦКК” говорилось:

“ЦК и ЦКК с удовлетворением извещают всех членов партии, что тов. Медведев и тов. Шляпников обратились в ЦКК и ЦК с заявлением, в котором они не только признают вред своей фракционной работы, но и отказываются от пропагандировавшихся ими глубоко неправильных взглядов. ЦК и ЦКК констатируют, таким образом, дальнейший развал оппозиционного блока, что означает полную и категорическую победу идеи ленинского единства ВКП(б)”.

А днем раньше, 30 октября 1926 года, Президиум ЦКК ВКП(б) отменил решения о партвзыскании, наложенном на Шляпникова, и об исключении Медведева из партии. Политбюро ЦК ВКП(б) с этим решением согласилось.

Преследования бывших участников “рабочей оппозиции” оправдывались якобы не прекращающейся деятельностью ее и в середине 20-х годов, и в более позднее время.

В условиях усиливающегося в партии командно-административного режима положение бывших лидеров группы “рабочей оппозиции” становилось все более тяжелым.

Весной 1930 года возникло дело так называемой омской группы “рабочей оппозиции”. К партийной ответственности вновь были привлечены Шляпников и Медведев.

28 мая 1930 года партколлегия ЦКК ВКП(б) приняла решение: “Признать, что тов. Шляпников А. Г., будучи извещенным участниками омской подпольной организации, что в Омске в 1928 — 29 годах организована и работает подпольная группа “рабочей оппозиции”, не принял всех необходимых мер к ликвидации этой антипартийной группы и не информировал руководящие партийные органы о наличии такой группы, чем способствовал укреплению у членов этой подпольной организации мысли, что он, Шляпников, является по-прежнему сторонником взглядов “рабочей оппозиции”, а не защитником партийной линии”.

Такое же решение было на этом заседании принято и в отношении Медведева.

А 3 августа 1930 года Шляпникову был вынесен строгий выговор.

В решении об этом, подписанном заместителем секретаря партколлегии ЦКК ВКП(б) И. А. Акуловым, говорилось: “Президиум ЦКК констатирует, что т. Шляпников, вопреки всем заявлениям, сделанным им в речах о своем согласии с партией, не прекратил до сих пор поддержки антипартийных элементов, ведущих фракционную борьбу против партии, а в деле омской группы “рабочей оппозиции” до последнего момента не только не помогал партии вести борьбу с остатками “рабочей оппозиции”, но прикрывает ее, выдвигая клеветническое антисоветское обвинение по отношению к ОПТУ, по-большевистски борющегося против попыток вести подпольную антипартийную работу.

Президиум ЦКК, объявляя строгий выговор т. Шляпникову за его клеветническое обвинение, направленное против ОПТУ, напоминает т. Шляпникову о постановлении XI съезда РКП(б) в отношении его”.

Проверка дела Шляпникова, проведенная позже, не установила фактов его фракционной деятельности ни в связи с так называемой “бакинской оппозицией”, ни в связи с так называемой омской группой “рабочей оппозиции”.

Обвинения участников этих групп в антисоветской контрреволюционной деятельности не подтвердились.

В 20 — 30 годы Шляпников издал свои воспоминания о революционной деятельности. Первая книга вышла в 1920 году, четвертая, последняя, — в 1931 году. В январе 1932 года в “Правде” была опубликована рецензия (О. Чаадаевой, П. Поспелова и других) с резкой критикой мемуаров Шляпникова “1917 год”.

Рассмотрев его публикации, Политбюро приняло решение: “Предложить т. Шляпникову признать свои ошибки и отказаться от них в печати. В случае же отказа со стороны т. Шляпникова выполнить этот пункт в 5-дневный срок — исключить его из рядов ВКП(б)”.

Шляпников обратился в Политбюро ЦК ВКП(б) с разъяснением некоторых положений своих воспоминаний.

Он писал; “Все свои воспоминания о революционной работе я не рассматриваю как научно-систематизированные исторические труды и не могу отрицать возможность наличия в них таких формулировок, которые могут подать повод для неправильного толкования”.

Шляпников просил дать ему возможность опубликовать подготовленный к печати том воспоминаний, исправить имеющиеся в его работах неточности и разрешить дальнейшую литературную деятельность. В этих просьбах ему было отказано.

Ультиматум, предъявленный Политбюро ЦК ВКП(б) Шляпникову, ставил его перед альтернативой: или он признает несуществующие ошибки и тем самым поставит под сомнение свои труды, или он будет исключен из партии. Организаторы этого дела рассчитали верно. Они знали, что для Шляпникова партия превыше всего.

9 марта 1932 года в “Правде” было опубликовано заявление Шляпникова в ЦК ВКП(б), в котором он признавал свои ошибки и заверял, что примет все меры к их исправлению и к защите генеральной линии партии.

Но это не помогло. 17 июня 1933 года комиссия по чистке партийной организации Госплана РСФСР, где работал Шляпников, исключила его из партии за непризнание прошлых ошибок и как окончательно порвавшего с большевизмом. Это решение подтвердила областная комиссия по чистке партии.

Шляпникова так много раз заставляли каяться и в действительных, и в мнимых ошибках, что подобное обвинение звучало по меньшей мере фарисейски.

15 июля 1933 года Шляпников написал письмо Сталину.

“Обстоятельства чрезвычайного порядка, — говорилось в нем, — обязывают меня обратиться лично к Вам и через Вас в Политбюро с протестом против той кампании шельмования меня, в связи с чисткой ячейки Госплана РСФСР, как в самой ячейке, так и особенно в партийной печати: “Московский рабочий”, “Правда”. В первый день чистки ячейки я был избран мишенью для всех и хотел очистить себя от всякой политической скверны. Около меня создали атмосферу сенсации, мелкого клеветничества и из меня делают уже в печати законченного двурушника. Если к этому прибавить еще и то, что комиссия по чистке, о чем я просил ввиду обострения глухоты на оба уха, навязав мне 17 июня как окончательный срок, к которому обязала подпиской явиться, — явился, хотя и больной, выступил, рассказал о себе, всех своих ошибках, но слушать не мог, так как был глухой, а поэтому и не мог дать должного отпора тем шкурникам типа Чупракова, которые клеветали на меня, а с их голоса шельмует меня и печать, — то картина издевательства будет полная.

Прошло уже свыше двух недель по окончании чистки, а я до сего времени не могу получить даже справку о том, какие мотивы послужили комиссии для исключения меня из партии…

В Госплан РСФСР я послан Вами… Вам я могу сказать, что работой в Госплане я сам удовлетворен не был, но не ставил перед Вами, ни перед ЦК вопрос о переходе на другую потому, что с конца осени 1932 года ухудшилась моя болезнь — глухота. Уже в течение четырех последних месяцев больше половины времени я был глухой на оба уха. Врачи помогали мне лечением и ограничили продолжительность работы, а в июне запретили мне всякое занятие, сопряженное с напряжением слуха, предупреждая, что несоблюдение… повлечет полную потерю слуха.

И это обстоятельство мне поставили также в вину. Нашелся даже член ЦКК, который пришел на чистку и порочил меня за то, что я не явился к нему, а послал письмо с выдержкой из постановления врачей.

Вся создавшаяся вокруг меня обстановка убеждает меня в том, что ни районная комиссия, ни областная моего дела не разрешат, а потому я и обращаюсь к Вам с просьбой положить конец издевательствам надо мною и обязать комиссию по чистке предъявить мне факты о моем двурушничестве”.

Получив это письмо, Сталин наложил резолюцию: “В Центральную комиссию по чистке. И. Сталин”.

Апелляция Шляпникова рассматривалась на секретариате Центральной комиссии по чистке партии 29 сентября 1933 года.

В его работе принял участие Ежов, выступивший с. большой речью. В ней, в частности, говорилось:

“Сейчас Шляпников недоуменно всех спрашивает — в чем заключаются его преступления? Ошибки его всем известны, осуждены, он их признает, чего еще надо? Мы все знаем, что, когда перед Шляпниковым стоял вопрос — быть или не быть в партии, он всегда в конечном итоге начинал “признавать” свои ошибки. Однако на этом только и ограничивался. Через некоторое время Шляпников делал опять ошибку, вначале ее отстаивал, но, когда партия подводила Шляпникову грань — быть или не быть ему в партии, опять начиналось признание ошибок, и опять этим дело ограничивалось.

Как же так получилось, тов. Шляпников, когда ты в борьбе против партии проявлял достаточно активности и никакой активности не проявлял в борьбе за генеральную линию партии, в борьбе с осуждением своих собственных ошибок?! Перед тобой здесь Шкирятов и Ярославский поставили вопрос — дрался ли ты политически на протяжении всего этого времени за генеральную линию партии, где ты выступал с осуждением своих собственных ошибок?

Ты не смог на этот вопрос ответить и не показал ни одного документа и факта, говорящего за то, что ты в какой-либо степени дрался за генеральную линию партии. Об этом здесь идет речь.

Беда в том, что бешеной энергии, которую ты развивал в критике против партии, этой энергии у тебя не было за партию.

Вот основное, что мы тебе ставим в вину, отметая все другие частные и мелкие вопросы (давали или не давали тебе машину и т. д.).

Второе. Шляпников задает недоуменный вопрос: “Как так случилось, что неожиданно в 1933 году, зная о его ошибках, зная, что он эти ошибки признал, зная об осуждении его ошибок партией, люди вдруг собрались и начинают поднимать и ворошить все старое сызнова и ставят под вопрос возможность его пребывания в партии?”.

Это пустяки и никому не нужная наивность. Мы не случайно обсуждаем вопрос о Шляпникове — быть или не быть ему в партии. Тов. Шляпникову небезызвестно решение ЦК по чистке партии.

Во время чистки партии каждый член партии подводит итоги своей работы в партии, и партия подводит итоги его работы в партии. Совершенно естественно поэтому, когда мы начинаем подводить итоги и прошлого, и настоящего тов. Шляпникова, подводя эти итоги, мы должны со всей прямотой сказать, что они говорят не в пользу Шляпникова.

К тебе, Шляпников, со стороны партии было проявлено исключительно терпимое отношение. Член партии ты старый, рабочий, культурный рабочий. На твое воспитание партия затратила очень много. Своим горбом ты тоже поработал. Пишешь книги, что не под силу еще многим из рабочих. И партия все время терпеливо к тебе относилась, думая, что Шляпников исправится.

Этим терпеливым отношением партии ты все время злоупотребляешь. Все твои знания и способности, на которые потрачено немало сил партии и твоих собственных сил, ты на протяжении полутора десятков лет употребил только на борьбу против партии. Терпение партии исключительно и целиком опровергает твои же собственные утверждения о режиме в партии и т. п., о которых ты неоднократно говорил и писал.

Третье. Сейчас мы решаем судьбу Шляпникова — быть ему в партии или не быть.

Если мы сейчас оставим Шляпникова в партии, ни один член партии этого не поймет.

Вряд ли мы этим оставлением будем в правильном духе воспитывать молодых членов партии, которые о политических ошибках Шляпникова знают в достаточной степени. Совершенно естественно, нам будут задавать вопрос о тех строгостях, которые мы предъявляем ко всем членам партии, и о том исключении, которое мы делаем для Шляпникова.

Я думаю, что Шляпникова надо будет из партии исключить”.

Выступая на этом заседании, Шляпников заявил: “Если Центральная комиссия по чистке считает, что мои выступления здесь были неясны, я говорил и еще раз повторяю, что я и не мыслю себя вне партии, и какое бы ни было Ваше решение, я останусь членом партии”.

Однако Центральная комиссия 31 сентября 1933 года утвердила решение ячейковой комиссии Госплана РСФСР об исключении Шляпникова из рядов ВКП(б).

Вопрос об исключении Шляпникова из партии был заранее предрешен.

Из стенограммы заседаний Центральной комиссии по чистке видно, что дискуссия ее членов была лишь о том, за что его исключить: за “старое” — участие в оппозиции 1920 — 1922 годов или за “новое” — будто бы не выступал против троцкистов и морально разложился.

В конце концов было решено: исключить из рядов ВКП(б) и за “старое”, и за “новое”.

В первой части своей аргументации комиссия исходила из того, что, по ее мнению, Шляпников не признал ошибок прошлого и не участвовал активно в борьбе с троцкизмом.

Вторая часть обвинений — “перерожденец” — обосновывалась тем, что, будучи председателем жилищного кооператива, Шляпников выступил в суде в защиту беспартийного члена кооператива, в квартиру которого по ордеру, подписанному секретарем ЦК, первым секретарем МГК и МК ВКП(б) Кагановичем, в нарушение существовавшего законодательства, был вселен работник аппарата МК партии.

В своей объяснительной записке, написанной для комиссии по чистке, Шляпников искренне признавал, что он вел оппозиционную работу накануне X съезда РКП(б), но категорически отрицал свою причастность к троцкистской оппозиции 1923 года, а также к троцкистско-зиновьевскому блоку 1926 — 1927 годов. Никаких оппозиционных документов в эти годы он не подписывал, и это полностью соответствовало действительности.

Но комиссия не приняла во внимание объяснения Шляпникова.

Вскоре он был сослан в административном порядке на Кольский полуостров.

В декабре 1933 года решением Московской областной комиссии по чистке партии из ее рядов был исключен и соратник Шляпникова по “рабочей оппозиции” 1920 — 1922 годов Медведев с формулировкой: “как буржуазный перерожденец, не разделяющий программы и линии партии, политически и организационно порвавший с партией”. Его отправили в ссылку в Карельскую АССР, где он работал в мастерских Беломорско-Балтийского канала.

Сразу после убийства Кирова 1 декабря 1934 года Шляпников, Медведев и ряд других бывшихучастников “рабочей оппозиции” были арестованы органами НКВД. Уже сам состав привлеченных к ответственности лиц, среди которых вместе с бывшими известными лидерами “рабочей оппозиции” были люди, не игравшие сколько-нибудь существенной роли в жизни партии, говорил о надуманности затеваемого дела.

При аресте Шляпникова и Медведева в январе 1935 года у них были изъяты материалы так называемой “московской контрреволюционной организации” — группы “рабочей оппозиции” и других оппозиционных групп 20-х годов, партийные и служебные документы различных ведомств и организаций, где работали в разное время Шляпников и Медведев.

Большинство арестованных по данному делу отрицало свое участие в какой-либо контрреволюционной деятельности и сам факт существования в 30-х годах организованной московской группы “рабочей оппозиции”.

Но это не принималось во внимание.

Шляпников обвинялся в том, что до 1935 года проводил подпольную антисоветскую работу, создал в городах Москве, Омске и Ростове контрреволюционные группы “рабочей оппозиции” и руководил ими, а также в том, что устраивал на своей квартире собрания московской группы “рабочей оппозиции”, на которых критиковались мероприятия партии и Советского правительства и вырабатывались контрреволюционные установки, распространявшиеся затем среди единомышленников в других городах.

На первом после ареста 3 января 1935 года и последующих допросах Шляпников отвергал обвинения в проведении какой-либо контрреволюционной работы на протяжении трех предшествующих аресту лет, отрицал правдивость предъявленных ему “обличительных” показаний Каменева, Сафарова, Вардина-Мгеладзе, Сергиевского и Михайлова, а также свое участие в создании и руководстве “контрреволюционными” организациями “рабочей оппозиции” в Москве, Омске и Ростове.

“Впервые слышу, — говорил Шляпников следователю, — о существовании подобного рода нелегальных групп”.

16 января 1935 года А. Г. Шляпников обратился с письменным заявлением на имя прокурора СССР Акулова и наркома внутренних дел СССР Ягоды. В этом документе, в частности, говорилось:

“Следствие предъявило мне ряд весьма серьезных обвинений, но до сих пор я не имею возможности подробно дать свои объяснения по существу каждого из них. Мои ответы в протоколы допроса заносятся лишь в краткой форме отрицания или подтверждения. Мои просьбы позволить мне самому писать ответы по существу задававшихся следователем вопросов отклоняются…

Несмотря на мое исключение, я все же продолжал состоять на учете в ЦК ВКП(б) и там решать все вопросы своих занятий. Будучи возвращен из ссылки в апреле 1934 года, я явился в ЦК, где вел беседы с т. Ежовым, от него получал указания о дальнейшем…

По возвращении из ссылки у меня произошло ухудшение в состоянии здоровья: я страдаю от последней контузии, и в настоящее время было воспаление слухового нерва…

В июле я подал в СНК прошение о пенсии. В октябре Н.И. Ежов сообщил мне, что вопрос о предоставлении мне пенсии решен положительно, и поручил своему секретарю помочь мне в продвижении оформления этого дела…

Самое существенное обвинение, предъявленное мне, заключается в ведении нелегальной контрреволюционной работы.

Все это обвинение покоится на предположениях и чудовищно ложных данных агентуры. Никакой подпольной работы против партии и правительства я не вел, никаких платформ не писал, никаких директив никому не давал.

Обвинение считает, что я “вел работу” на “старой платформе” 1920 — 21 годов, не видя всей смехоты в подобной постановке…

Данного партии слова в 1926, 1929, 1932 годах я не изменял. Организационной же работы никогда не вел и публично высказывался против нее…”

Далее Шляпников описал свои встречи с Каменевым, Зиновьевым, Федоровым, Евдокимовым, Куклиным и при этом отметил:

“Все эти товарищи были мне более близкими знакомыми, чем Сафаров, но и они никогда не ставили передо мною вопросов нелегальной работы. И я сам был уверен, что они ее не ведут, как не вел ее и я сам… В июне 1933 года меня чистили и исключили из партии как “двурушника”. Никаких оснований для этого, по моим понятиям и поведению, не было, и я терялся в догадках, в поисках подлинных мотивов моего исключения. За время с 1929 года я шел все время по пути примирения.

Политика партии в области развития народного хозяйства, построение социалистической базы не только в городах, но и на селе (коллективизация, укрепление совхозов) покрывали полностью все наши прошлые чаяния, все мои в этом деле ожидания.

Наконец, в марте 1934 года новый удар — ссылка. При этом, объявляя мне распоряжение о ссылке, заявляет (Рутковский), что никаких обвинений предъявить мне не имеет, что в ОГПУ дел против меня нет… Но из ссылки меня вскоре вернули. Я принял это, как признание ошибочности совершенной надо мной расправы. Все это время я был занят или работой над рукописью, или поисками средств для жизни, ликвидируя часть своего имущества, своих инструментов и вещей, в ожидании обещанной в ЦК пенсии… На этом месте — арест…

Я прощу Вас проверить все возводимые на меня обвинения. Сам я готов помочь следствию разъяснением всего, что может быть ему непонятным в моих действиях.

За время моего партийного бытия я совершил много ошибок, но я давно вскрыл их публично и отошел от них. Находясь в заключении, я ни на один момент не терял надежды на полную и всестороннюю свою реабилитацию, так как никакой работы антипартийного и контрреволюционного характера я не вел”.

Медведев на предварительном следствии также отрицал свое участие в создании и руководстве нелегальной деятельностью так называемых групп “рабочей оппозиции” и в связях на антисоветской платформе с Зиновьевым и Каменевым. В определенной мере политические настроения Медведева этого периода показывают его ответы на допросе 5 февраля 1935 года о взаимоотношениях с Шляпниковым:

“В письме, посланном мною Шляпникову А. Г. с оказией 4 июня 1934 года по вопросу о нашем (моем и Шляпникова) исключении из партии, я изложил свою точку зрения, заключающуюся в том, что это запоздалый эпизод политической борьбы господствующих политических сил в ВКП(б) со всеми неприемлющими идеологию и интересы этих сил.

Я считал, что наше “преступление” состояло в том, что я и Шляпников не уложились в прокрустово ложе “сталинской эпохи”. Переписку с Шляпниковым в данном изложении я контрреволюционной не считаю…

Вопрос о моем восстановлении в ВКП(б) я не поднимал и поднимать не собирался по следующим соображениям:

а) можно было бы поднимать вопрос о восстановлении, если бы это могло послужить для кого-либо организующим моментом, средством воздействия на какие-либо партийные круги, расположенные к нам;

б) в случае попытки вернуться это повлекло бы нас к необходимости подвергнуть себя всему тому гнусному самооплевыванию, которое совершили над собой все “бывшие”;

в) вся история внутрипартийной борьбы за последние годы не оставляла никаких сомнений в том, что и нам не отведено ничего другого, кроме того, что имело место со всеми “бывшими”, пытавшимися вернуться к своему прошлому.

Все свои надежды на избавление от положения военнопленного существующего режима я строил на ходе внутренних и внешних событий. В противном случае я знал, что буду обречен как жертва царящего у нас режима. Об этом я писал Шляпникову. Больше ни с кем из своих близких товарищей я вопрос о своем восстановлении в ВКП(б) не обсуждал”.

Арестованный В. П. Демидов на допросах в январе-марте 1935 года дал показания по интересующим следствие фактам его биографии, о личных знакомых (в их числе он назвал С. И. Масленникова), объяснил наличие у него некоторых печатных документов оппозиционного характера желанием написать работу, посвященную истории оппозиции. В то же время он полностью отрицал наличие связей с Шляпниковым после 1930 года, категорически отвергал обвинения в провокаторстве до 1917 года.

Этих же позиций Демидов придерживался и на очной ставке с Ивановым, во время которой Иванов говорил о якобы имевших место контрреволюционных разговорах на даче-квартире Демидова в 1933 — 1934 годах. Демидов назвал эти утверждения ложными.

16 февраля и 30 марта 1935 года Демидов написал два письма в Центральную комиссию партийного контроля на имя Шкирятова и Ежова, в которых заявлял, что после X съезда партии он полностью отошел от взглядов “рабочей оппозиции” и никакой фракционной деятельностью не занимался. Демидов просил срочно вмешаться и разобраться в его деле.

Второе письмо он завершал следующими словами: “..я считаю, что лучше самому рассчитаться с жизнью, чем подвергаться медленному, но верному уничтожению, уготованному мне в результате клеветы. В случае неполучения… ответа до 4 апреля я с 5 апреля начинаю смертельную голодовку”.

Николаенко на первом допросе 21 января 1935 года показал:

“В подпольной организации “рабочая оппозиция” я не состоял и не состою. На нелегальных сборищах в квартире у Шляпникова я не участвовал… Никакой информации о контрреволюционной деятельности на Северном Кавказе я ни от кого не получал. Никаких установок о контрреволюционной деятельности никогда никому не давал”.

На допросе 28 января 1935 года, отвечая на вопрос следователя, известно ли ему, что Шляпников является лидером контрреволюционном организации “рабочая оппозиция”, Николаенко заявил: “Я знаю о том, что в период X и XI съездов РКП(б) Шляпников возглавлял группу “рабочей оппозиции”. Ни X, ни XI съезды группу “рабочей оппозиции” контрреволюционной не рассматривали. Я до сих пор не знаю ни одного решения партии и ее ЦК, где “рабочая оппозиция” квалифицировалась бы контрреволюционной”.

Аналогичные показания на следствии давали также Бруно, Масленников, Тихомиров и Прокопенко. При этом Прокопенко не скрывал, что передал своим сестрам Ружицкой и Ахмедовой принадлежавшие ему книги Троцкого и Зиновьева и револьверы, так как ожидал обыска и боялся навлечь на себя подозрения после ареста Медведева.

Жена М. И. Прокопенко и его сестры — Ахмедова, Догадина и Ружицкая допрашивались (Ружицкая — дважды) только по эпизоду передачи литературы и оружия. Указанный факт они подтвердили, причем Ружицкая заявила, что полученные от брата книги Троцкого и Зиновьева не сожгла.

Арестованные по данному делу Вичинский, Серебренников, Михайлов и супруги Тарасовы сначала отрицали предъявленные им обвинения в контрреволюционной деятельности, а затем дали признательные показания.

Такого же рода показания дали в ходе следствия и другие арестованные по этому делу лица. К следственным материалам по московской группе “рабочей оппозиции” были приобщены также показания Кадыгробова, Кунгур-цева и Федотова, привлеченных по делу омской организации “рабочей оппозиции”.

На основании всех этих показаний Шляпников, Медведев, Бруно, Николаенко и другие привлеченные по делу лица были признаны виновными в том, что являлись членами подпольной контрреволюционной группы “рабочей оппозиции” в г. Москве, “…периодически собирались на квартире у Шляпникова или Медведева, подвергали резкой контрреволюционной критике политику партии и Советской власти, вырабатывали свои контрреволюционные установки, которые распространяли среди остальных своих единомышленников в Москве и на периферии”.

Как указывалось в обвинительном заключении по делу, под руководством московской группы в Омске, Одессе, Ростове и других городах СССР были созданы и вели “контрреволюционную работу подпольные группы так называемой “рабочей оппозиции”.

Обвиняемой по этому делу Тарасовой было инкриминировано, что она “разделяла политические установки “рабочей оппозиции”, знала о контрреволюционных настроениях своего мужа и его единомышленников, знала его связи, но не доводила до сведения об этом органов власти”; обвиняемым Прокопенко, Ружицкой, Ахмедовой и Догадиной вменялось в вину участие в сокрытии нелегальных документов “рабочей оппозиции” и огнестрельного оружия.

26 марта, 14 апреля 1935 года Особым совещанием при НКВД СССР Шляпников, Медведев, Масленников, Бруно, Вичинский, Михайлов, Иванов, Прокопенко, Тарасов и Тихомиров были лишены свободы на 5 лет каждый, а Серебренников, Прокопенко и Тарасова отправлены на 5 лет в ссылку.

Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 10 декабря 1935 года Шляпникову тюремное заключение было заменено ссылкой в г. Астрахань на оставшийся срок.

Данных о решении Особого совещания при НКВД СССР в отношении Ахмедовой, Догадиной и Ружицкой в уголовном деле о “рабочей оппозиции” нет.

Через два года, в 1937 году, приговоры многим участникам так называемой “рабочей оппозиции” были пересмотрены и ужесточены. По делу 1936 — 1937 годов Шляпников признан виновным в том, что, являясь руководителем контрреволюционной организации “рабочая оппозиция”, осенью 1927 года дал директиву харьковскому центру этой организации о необходимости перехода к индивидуальному террору как методу борьбы против ВКП(б) и Советского правительства; в 1935 — 1936 годах давал директивы о подготовке террористического акта против Сталина и вел переговоры с Зиновьевым о совместной террористической деятельности.

Виновным себя Шляпников не признал. Обвинение его основывалось на противоречивых показаниях ряда арестованных по другим делам и свидетеля Сергиевского, который был тайным осведомителем НКВД.

По вновь сфабрикованным обвинениям в подготовке террористических актов против руководителей партии и Советского правительства многие их них были осуждены военной коллегией Верховного Суда СССР к высшей мере наказания — расстрелу.

Шляпников и Медведев были расстреляны в сентябре, Бруно, Вичинский, Масленников — в октябре, Демидов, Николаенко — в ноябре 1937 года.

В период с 1956 по 1978 год проводилась дополнительная проверка по делу “рабочей оппозиции” в отношении Шляпникова, Медведева, Масленникова, Бруно, Михайлова, Тихомирова, О. X. Прокопенко, М. И. Прокопенко, Вичинского и Николаенко. Проверкой установлено, что указанные лица были осуждены необоснованно и каких-либо доказательств их контрреволюционной деятельности в деле не имеется.

Уголовные дела на участников подпольных организаций “рабочей оппозиции” в городах Омске и Ростове прекращены, а осужденные по ним лица реабилитированы. Реабилитированы также другие лица, осужденные в прошлом по обвинению в принадлежности к “московской контрреволюционной организации” — группе “рабочей оппозиции”.

О том, как фабриковались обвинения в отношении этих лиц, показал опрошенный в декабре 1956 года и январе 1957 года Сергиевский, проходивший по делу “рабочей оппозиции” в качестве свидетеля:

“Содержание моего заявления от 31 декабря 1934 года не соответствует действительности.

Еще раз должен указать, что какие-либо факты контрреволюционной деятельности Шляпникова, а также упоминаемых в заявлении: Бруно, Правдина, Челышева, Прокопенко и других лиц — мне известны в тот период времени не были. Встречи этих лиц на квартире Шляпникова носили семейный характер. Разговоры, которые велись при этих встречах, иногда, правда, касались и политических вопросов, но я не помню таких фактов, чтобы эти политические вопросы обсуждались с антисоветских позиций”.

Осужденные по делу омской группы “рабочей оппозиции” Федотов, Кадыгробов и Кунгурцев, показания которых были использованы как доказательства обвинения Шляпникова и других, в 1958 году были реабилитированы.

В 1956 — 1978 годах, по вновь открывшимся обстоятельствам, Бруно, Масленников, Михайлов, Тихомиров, О.Х. Прокопенко, М.И. Прокопенко, Вичинский, Николаенко, Шляпников и Медведев, осужденные по делу “московской контрреволюционной организации” — группы “рабочей оппозиции”, были реабилитированы в судебном порядке.

Уголовные дела прекращены за отсутствием в их действиях состава преступления.

По протесту Генерального прокурора СССР военная коллегия Верховного Суда СССР I сентября 1988 года отменила постановления Особого совещания при НКВД СССР, “тройки” в отношении Демидова, Иванова, Серебренникова, Тарасова и Тарасовой и уголовные дела прекратила за отсутствием в их действиях состава преступления.


НАРКОМ ЕЖОВ СТАНОВИТСЯ ПИСАТЕЛЕМ

Дело о так называемом антисоветском, объединенном троцкистско-зиновьевском центре рассматривалось военной коллегией Верховного Суда СССР 19 — 24 августа 1936 года в открытом судебном заседании.

Были преданы суду 16 человек.

Большинство из них в прошлом были организаторами и активными участниками троцкистской и зиновьевской оппозиции, за что исключались из партии, арестовывались, находились в тюрьмах и в ссылке. 5 человек в прошлом являлись членами Компартии Германии.

По этому делу к высшей мере наказания были приговорены Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, Е.Е. Евдокимов, И.Л. Бакаев, С.В. Мрачковский, В.А. Тер-Ваганян, И.Н. Смирнов, Е.А Дрейцер, И.И. Рейнгольд, Р.В. Пикель, Э.С. Гольцман, Фриц-Давид (И.-Д. И. Круглянский), В.П. Ольберг, К.Б. Берман-Юрин, М.И. Лурье, Н.Л. Лурье.

Эти лица, как сказано в приговоре, осуждены за проведение антисоветской, шпионской, вредительской и террористической деятельности, причастность к убийству Кирова и подготовку террористических актов против руководителей партии и правительства.

Коротко об участниках этого так называемого дела.

Зиновьев Григорий Евсеевич в партию вступил в 1901 году. В 1917 — 1925 годах председатель Петроградского Совета. В 1919 — 1926 годах входил в состав Политбюро ЦК партии, с 1919 по 1926 год председатель Исполкома Коминтерна. В октябре 1926 года выведен из Политбюро ЦК ВКП(б), в октябре 1927 года выведен из состава ЦК, а в ноябре того же года за фракционную борьбу исключен из рядов партии. 22 июня 1928 года в партии восстановлен по заявлению, поданному им в соответствии с решением XV съезда ВКП(б). В октябре 1932 года Зиновьев вновь исключается из партии и направляется в ссылку по делу так называемого “союза марксистов-ленинцев”. В декабре 1933 года восстановлен членом ВКП(б), а через год, в связи с убийством Кирова, вновь исключен из партии и в январе 1935 года по делу так называемого “московского центра” осужден к 10 годам лишения свободы.

Каменев Лев Борисович в партию вступил в 1901 ходу, в 1919 — 1926 годах входил в состав Политбюро ЦК партии. В 1918 — 1924 году председатель Моссовета, а в 1922 — 1926 годах заместитель и первый заместитель Председателя Совнаркома РСФСР, а затем — СССР, заместитель председателя и председатель Совета Труда и Обороны. В ноябре 1927 года постановлением ЦК и ЦКК выведен из состава ЦК ВКП(б), а решением XV съезда партии за фракционную борьбу исключен из рядов партии. 22 июня 1928 года в партии восстановлен по заявлению, поданному им в соответствии с решением XV съезда ВКП(б). В октябре 1932 года по делу так называемого “союза марксистов-ленинцев” Каменев вновь был исключен из партии и направлен в ссылку. В декабре 1933 года восстановлен членом ВКП(б), а через год, в связи с убийством Кирова, вновь исключен из партии и осужден по делу так называемого “московского центра” к 5 годам лишения свободы. Вторично он был осужден 27 июля 1935 года по так называемому “кремлевскому” делу и приговорен к тюремному заключению сроком на 10 лет.

Евдокимов Григорий Еремеевич в партию вступил в 1903 году. В годы гражданской войны начальник политотдела 7-й армии. Затем председатель Петроградского совета профсоюзов, секретарь Ленинградского губкома партии. В 1925 — 1927 годах секретарь ЦК ВКП(б), член Оргбюро ЦК. В ноябре 1927 года выведен из состава ЦК ВКП(б), а решением XV съезда ВКП(б) исключен из партии за оппозиционную деятельность. В июне 1928 года в рядах ВКП(б) восстановлен. В декабре 1934 года, в связи с убийством Кирова, из рядов ВКП(б) вновь исключен, а в январе 1935 года осужден по процессу так называемого “московского центра” к 8 годам тюремного заключения.

Бакаев Иван Петрович в партию вступил в 1906 году. После Октябрьской революции на партийной работе в Петрограде. В 1925 — 1927 годах член ЦКК ВКП(б). В ноябре 1927 года выведен из состава ЦКК, а решением XV съезда ВКП(б) исключен из партии. В июне 1928 года в соответствии с поданным заявлением, отвечающим требованиям XV съезда партии, в членах ВКП(б) восстановлен. Находился на хозяйственной работе. В декабре 1933 года, в связи с убийством Кирова, вновь исключается из партии. В январе 1935 года был осужден по делу так называемого “московского центра” к 8 годам Тюремного заключения.

Мрачковский Сергей Витальевич в партию вступил в 1905 году, активный участник гражданской войны, награжден двумя орденами Красного Знамени. В 1920 — 1925 годах командующий Приуральским, а затем Западно-Сибирским военными округами. В сентябре 1927 года за фракционную деятельность исключен. В 1928 году восстановлен в рядах ВКП(б) и назначен начальником строительства Байкало-Амурской железнодорожной магистрали. В 1933 году вновь исключен из ВКП(б) в связи с делом так называемого “союза марксистов-ленинцев” и осужден к 5 годам лишения свободы.

Тер-Ваганян Вагаршак Арутюнович в партию вступил в 1912 году. В 1917 году был секретарем Московского комитета партии. В 1918 — 1920 годах член ВЦИК и Моссовета, затем ответственный редактор журнала “Под знаменем марксизма”, научный сотрудник Института К Маркса и Ф. Энгельса. Исключался из партии решением XV съезда ВКП(б) за фракционную деятельность, через год был восстановлен. В 1933 году вновь исключен из партии в связи с делом так называемого “московского центра”. В 1934 году в партии был восстановлен, а в мае 1935 года вновь исключен и выслан в Казахстан.

Смирнов Иван Никитич в партию вступил в 1899 году. В 1918 — 1920 годах член реввоенсовета Восточного фронта и 4-й армии, председатель Сибревкома. В 1923 — 1927 годах народный комиссар почт и телеграфа СССР. За фракционную деятельность XV съездом ВКП(б) из партии исключен. В мае 1930 года в партии восстановлен в связи с заявлением о прекращении оппозиционной деятельности. В 1933 году вновь исключен из партии и по обвинению в антисоветской деятельности осужден к 5 годам тюремного заключения.

Дрейцер Ефим Александрович в партию вступил в 1919 году. В годы гражданской войны был комиссаром полка, бригады, дивизии. За заслуги в гражданской войне награжден двумя орденами Красного Знамени. До ареста работал заместителем директора завода “Магнезит” в Челябинской области. В 1928 году исключен из партии за участие в оппозиции, восстановлен в 1929 году. Вновь исключен из партии в июле 1936 года в связи с арестом по настоящему делу.

Рейнгольд Исаак Исаевич в партию вступил в 1917 году. После Октябрьской революции был наркомом финансов Литвы и Белоруссии, начальником управления Наркомфина СССР. До декабря 1934 года работал заместителем наркома земледелия СССР. В 1927 году исключен из ВКП(б) за фракционную деятельность, восстановлен в 1928 году. В январе 1935 года Сокольническим РК ВКП(б) г. Москвы из партии исключен как “троцкист-двурушник” (так записано в постановлении).

Пикель Ричард Витольдович в партию вступил в 1917 году. Участник гражданской войны. Был на советской и партийной работе в Белоруссии. Работал в Исполкоме Коминтерна, заведовал секретариатом председателя Исполкома, являлся членом Союза писателей. В 1927 году исключен из партии за принадлежность к оппозиции. В 1929 году в партии восстановлен. Работал в учреждениях культуры. Вновь был исключен из партии в июне 1936 года в связи с арестом по настоящему делу.

Гольцман Эдуард Соломонович в партию вступил в 1903 году. После революции находился на хозяйственной работе в Наркоме внешней торговли. Исключен из партии в мае 1936 года в связи с арестом по настоящему делу.

Фриц-Давид, он же Круглянский Илья-Давид Израиле-вич, член Компартии Германии. В 1926 году Исполкомом Коминтерна был направлен в Германию для нелегальной партийной работы. В 1933 году прибыл в СССР и работал до ареста в июне 1936 года в Исполкоме Коминтерна и консультантом в газете “Правда”.

Ольберг Валентин Павлович являлся членом Компартии Германии. В 1932 году за фракционную деятельность из партии исключен. Прибыл в СССР в июне 1936 года, работал преподавателем педагогического института в г. Горьком.

Берман-Юрин Конон Борисович с 1921 по 1923 годы являлся членом Компартии Латвии. В 1923 — 1933 годах член Компартии Германии, работник партийных органов. В СССР прибыл в марте 1933 года с согласия ЦК КПГ. С 1933 года и до ареста в июне 1936 года являлся редактором-консультантом иностранного отдела газеты “За индустриализацию”.

Лурье Моисей Ильич, член Компартии Германии с 1922 года. За участие в троцкистской оппозиции из партии исключен, но был восстановлен и работал в Агитпропе ЦК КПГ. В марте 1932 года с ведома ЦК КПГ приехал в СССР и работал вначале редактором в издательстве иностранных рабочих, а затем с 1933 года профессором Московского университета.

Лурье Натан Лазаревич, член Компартии Германии, примыкал к троцкистской оппозиции. Прибыл в СССР в 1932 году с согласия ЦК КПГ. До ареста в июне 1936 года работал главным врачом на Центральном здравпункте Челябинского тракторного завода.

Следствие по делу велось с 5 января по 10 августа 1936 года.

С 10 по 14 августа 1936 года всем обвиняемым было объявлено об окончании следствия. Однако со следственными материалами обвиняемые ознакомлены не были.

Дело рассматривалось в открытом судебном заседании военной коллегии Верховного Суда СССР с участием государственного обвинителя Прокурора СССР Вышинского.

По приговору военной коллегии Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский, Тер-Ваганян, Смирнов были признаны виновными в том, что:

а) в соответствии с директивой Троцкого организовали объединенный троцкистско-зиновьевский террористический центр для совершения убийства руководителей БКП(б) и Советского правительства;

б) подготовили и осуществили 1 декабря 1934 года через ленинградскую подпольную террористическую группу злодейское убийство Кирова;

в) создали ряд террористических групп, готовивших убийство Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича, Орджоникидзе, Косиора и Постышева.

Дрейцер, Рейнгольд, Давид (он же Круглянский), Ольберг, Берман-Юрин, М. И. Лурье и Н. Л. Лурье были признаны виновными в том, что, будучи якобы членами подпольной троцкистско-зиновьевской террористической организации, являлись активными участниками подготовки убийства руководителей партии и правительства.

Все 16 подсудимых были приговорены к высшей мере наказания — расстрелу.

Приговор приведен в исполнение 25 августа 1936 года.

Факты свидетельствуют, что после убийства Кирова и прошедших в декабре 1934 года и январе 1935 году судебных процессов над зиновьевцами по так называемому ленинградскому и московскому “центрам” при личном участии Сталина было подготовлено закрытое письмо ЦК ВКП(б) “Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова”, обращенное ко всем организациям партии. В письме без всяких оснований обвиняются все бывшие зиновьевцы в том, что они “стали на путь двурушничества, как главного метода своих отношений с партией, стали на тот же путь, на который обычно становятся белогвардейские вредители, разведчики и провокаторы”.

В связи с этим в письме давалась прямая директива об арестах зиновьевцев: “…в отношении двурушника нельзя ограничиваться исключением из партии — его надо еще арестовать и изолировать, чтобы помешать ему подрывать мощь государства пролетарской диктатуры”.

Это письмо 17 января 1935 года Сталин разослал членам Политбюро с просьбой в тот же день обсудить и принять решение. 18 января оно было разослано всем организациям партии.

Вскоре по отношению к бывшим зиновьевцам начались массовые репрессии, по инициативе Сталина опросным порядком было принято решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 26 января 1935 года следующего содержания: “О зиновьевцах.

а) Выслать из Ленинграда 663 зиновьевца на 3 — 4 года.

б) Группу бывших оппозиционеров, членов партии в количестве 325 человек откомандировать из Ленинграда на работу в другие районы”.

В январе-феврале 1935 года органами НКВД в Ленинграде было арестовано 843 бывших зиновьевца.

В период проведения следствия над этими арестованными Сталин и Ежов искусственно создали версию о тесной связи зиновьевцев с троцкистами, об их совместном переходе к террору против руководителей партии и Советского правительства и об объединении на этой основе всей их контрреволюционной деятельности.

Указанная версия изложена в рукописи книги Ежова “От фракционности к открытой контрреволюции”, написанной в 1935 году. 17 мая 1935 года автор направил Сталину письмо, в котором писал: “Очень прошу просмотреть посылаемую работу. Это первая глава из книги о “зиновь-евщине”, о которой я с Вами говорил. Прошу указаний”.

Ответственность за убийство Кирова в книге возлагалась на зиновьевцев, и одновременно утверждалось об их организационной связи с троцкистами. Ежов писал: “За все это время между зиновьевцами и троцкистами существовала теснейшая связь. Троцкисты и зиновьевцы регулярно информируют друг друга о своей деятельности. Нет никакого сомнения, что троцкисты были осведомлены и о террористической стороне деятельности зиновьевской организации.

Больше того, показаниями отдельных зиновьевцев на следствии об убийстве т. Кирова и при последующих арестах зиновьевцев и троцкистов устанавливается, что последние тоже стали на путь террористических групп”.


ЛИЧНЫЙ АРХИВ ТРОЦКОГО

После выработки версии перехода троцкистов и зиновьевцев к террору, в середине 1935 года Ежов дал задание активизировать преследование троцкистов, разыскать и ликвидировать якобы существующий, но пока нераскрытый центр троцкистов.

Органы НКВД усиленно стали проводить разработку бывших троцкистов, как находящихся на свободе, так и отбывающих заключение или ссылку.

5 января 1936 года в г. Горьком при полном отсутствии данных, свидетельствовавших о преступной деятельности, был арестован прибывший из Германии на постоянное жительство в СССР В. П. Ольберг. Через месяц после ареста были получены его показания о том, что он прибыл в СССР из-за границы якобы со специальным заданием Троцкого для ведения контрреволюционного акта против Сталина. В качестве завербованных им террористов Ольберг, под давлением следователей, назвал большое количество своих сослуживцев — преподавателей и студентов Горьковского педагогического института. Все они были арестованы.

Одновременно в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске и других городах также были произведены аресты троцкистов по обвинению в контрреволюционной и террористической деятельности.

Всего было арестовано более 100 человек.

9 февраля 1936 года заместитель наркома внутренних дел Г. Е. Прокофьев направил местным органам НКВД следующую директиву:

“Имеющиеся в нашем распоряжении… данные показывают возросшую активность троцкистско-зиновьевского контрреволюционного подполья и наличие подпольных террористических формирований среди них. Ряд троцкистских и зиновьевских групп вьщвигают идею создания единой контрреволюционной партии и создания единого организационного центра власти в СССР-Задачей наших органов, — говорилось далее в директиве, — является ликвидация без остатка всего троцкистско-зиновьевского подполья. Немедленно приступите к ликвидации всех… дел по троцкистам и зиновьевцам, не ограничиваясь изъятием актива, направив следствие на вскрытие подпольных контрреволюционных формирований, всех организационных связей троцкистов и зиновьевцев и вскрытие террористических групп”.

После этого репрессии в отношении бывших троцкистов усилились. Количество арестованных к апрелю 1936 года достигло 508 человек.

Уже 23 февраля 1936 года Прокофьев докладывал Сталину о том, что в Москве арестована группа бывших троцкистов: А. И. Шемелев, политредактор Главлита, И. И. Трусов, беспартийный, литературный сотрудник Комакаде-мии, и другие.

При обыске у Трусова был обнаружен и изъят личный архив Троцкого периода 1927 года. На сообщении об архиве Сталин наложил следующую резолюцию: “Молотову, Ежову. Предлагаю весь архив и другие документы Троцкого передать т. Ежову для разбора и доклада ПБ, а допрос арестованных вести НКВД совместно с т. Ежовым”. (27 февраля 1936 года это предложение Сталина было оформлено постановлением Политбюро ЦК ВКП(б), принятым опросом).

В марте 1936 года Ягода доложил Сталину о ходе ликвидации троцкистского подполья и выявления террористических групп. Одновременно он внес предложение: троцкистов, якобы причастных к террору, предать суду и, применив к ним закон от 1 декабря 1934 года, всех расстрелять.

В связи с этим 31 марта 1936 года Сталин поручил Ягоде и Вышинскому дать более конкретный проект предложения о троцкистах, оформив это поручение следующим решением Политбюро ЦК: “Всех арестованных НКВД троцкистов, уличенных следствием в причастности к террору, предать суду военной коллегии Верховного Суда с применением к ним в соответствии с законом от 1.12.1934 года расстрела. Обязать НКВД и Прокуратуру Союза по окончании следствия представить список лиц, подлежащих суду по закону 1.12.1934 года”.

На месте была дана соответствующая директива НКВД, в которой указывалось:

“Основной задачей наших органов на сегодня является немедленное выявление и полнейший разгром до конца всех троцкистских сил, их организационных центров и связей, разоблачение и репрессирование всех троцкистов-двурушников… Следствие по всем ликвидационным троцкистским делам ведите максимально быстро, ставя основной задачей следствия вскрытие и разгром всего троцкистского подполья, обнаружение и ликвидацию организационных центров, выявление и пресечение всех каналов связей с закордонным троцкистским руководством”.

Одновременно с выявлением “троцкистского центра” органы НКВД проводили активную работу, чтобы доказать тезис об объединении троцкистов с зиновьевцами в совместной террористической деятельности.

При допросах арестованных широко использовался вымышленный донос, согласно которому, по рассказам Смирнова, в 1932 году после переговоров между Каменевым, Тер-Ваганяном и Ломинадзе был создан объединенный центр, куда якобы вошли Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Мрачковский, Ломинадзе и Шацкин.

Выполняя личные указания Сталина о разработке более конкретных мер по усилению борьбы с троцкистами, Ягода и Вышинский 10 июня 1936 года представили ему список троцкистов в количестве 82 человек, якобы причастных к террору, и внесли предложение о предании их суду военной коллегии по закону от 1 декабря 1934 года как участников антисоветской террористической организации.

В письме ставился вопрос о предании суду по этому закону Зиновьева и Каменева, якобы организаторов террора, не выдавших на следствии и в суде по процессу так называемого “московского центра” террористов, продолжавших подготовку убийства руководителей ВКП(б).

Однако Сталин не согласился с организацией процесса только над одними троцкистами. В июне 1936 года он через Ежова дал указание органам НКВД подготовить общий процесс и над троцкистами, и над зиновьевцами.

С этого времени следствие о троцкистах получило новое направление — началась активная работа по фабрикации дела об объединенном троцкистско-зиновьевском центре. Как она велась, кто ее направлял, можно представить из выступления заместителя наркома внутренних дел Агранова на совещании актива ГУКБ НКВД, которое происходило 19 — 21 марта 1937 года (цитируется по исправленной стенограмме).

“Агранов: Я хочу рассказать, как удалось поставить на верные рельсы следствие по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра. Неправильную антипартийную линию в этом деле занимали Ягода и Молчанов. Молчанов определенно пытался свернуть это дело, еще в апреле 1936 года упорно доказывая, что раскрытием террористической группы Шемелева, Сафонова и Ольберга, связанных с И.Н. Смирновым, можно ограничиться, что это и есть троцкистский центр, а все остальные никакого отношения к делу не имеют… Молчанов старался опорочить и тормозить следствие по делам террористических организаций, которые были раскрыты Ленинградским и Московским управлениями…

При таком положении вещей полное вскрытие и ликвидация троцкистской банды была сорвана, если бы в это дело не вмешался ЦК (Сталин).

А вмешался он следующим образом… По моему возвращению после болезни Ежов вызвал меня к себе на дачу. Надо сказать, что это свидание носило конспиративный характер. Ежов передал указание Сталина на ошибки, допускаемые следствием по делу троцкистского центра, и поручил принять меры, чтобы вскрыть троцкистский центр, выявить явно невскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого в этом деле.

Ежов поставил вопрос таким образом, что либо он сам созовет оперативное совещание, либо мне вмешаться в это дело. Указания Ежова были конкретны и дали правильную исходную нить к раскрытию дела.

Именно благодаря мерам, принятым на основе этих указаний Сталина и Ежова, удалось вскрыть зиновьевско-троцкистский центр.

Однако развертывание следствия на основе новых данных проходило далеко не гладко. Прежде всего глухое, но упорное сопротивление оказывал Молчанов, который старался это дело свернуть.

Пришлось обратиться к очень важным материалам, которые имелись в Управлении НКВД по Московской области в связи с показаниями Дрейцера, Пикеля и Э… (Эстерман). Это дало возможность сдвинуть следствие на новые рельсы”.

Действительно, после состоявшегося между Ежовым и Аграновым разговора последний сам включился в следственную работу по созданию дела об объединенном центре.

23 июля 1936 года Агранов лично, в присутствии ответственных работников НКВД Радзивиловского, Якубовича и Симановского, произвел повторный допрос троцкиста Дрейцера и бывшего зиновьевца Пикеля и сумел получить от них показания о том, что объединенный центр троцкистов и зиновьевцев был образован на террористической основе.

О том, что полученные Аграновым показания от Дрейцера и Пикеля являлись ложными и вынужденными, свидетельствуют высказывания по этому поводу самого Агранова и заместителя начальника управления НКВД по Московской области А. П. Радзивиловского. В заявлении на имя Ежова от 20 декабря 1936 года Радзивиловский сообщал, что троцкист Дрейцер доставлен в Москву для допросов в мае 1936 года, а зиновьевец Пикель был арестован несколько позже.

Здесь же Раздивиловский пишет: “Исключительно тяжелая работа в течение трех недель над Дрейцером и Пикелем привела к тому, что они начали давать показания”.

Когда же показания Дрейцера и Пикеля были доложены Ягоде, то он, — как сообщал уже в 1937 году Агранов, на показаниях о существовании московского троцкистско-зиновьевского центра написал “неверно”, а на показаниях о том, что якобы Дрейцер получил от Троцкого директиву об убийстве руководителей ВКП(б) и правительства, он написал “неправда” или просто “ложь”. Об этом же говорил Ежов на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году, заявив, что показания Дрейцера, Фрица-Давида, Лурье и всех других Ягода считал чепухой и на протоколах допросов писал: “чепуха”, “ерунда” “не может быть”.

Несмотря на очевидную несостоятельность полученных от Е. А. Дрейцера и Р. В. Пикеля показаний, они были положены в основу создания дела по объединенному центру, и, как заявил Агранов, “это дало возможность, включив в следствие ряд новых работников, поставить дело на новые рельсы”.


СОВЕТСКОМУ СЛЕДСТВИЮ ЛАЙКОВЫЕ ПЕРЧАТКИ ПРОТИВОПОКАЗАНЫ

Вскоре после этого следствие добилось необходимых признательных показаний от всех обвиняемых.

Об изложенных выше обстоятельствах возникновения дела об объединенном троцкистско-зиновьевском центре свидетельствует также выступление Ежова на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году (цитируется по исправленной стенограмме):

Ежов: “Когда только началось следствие по этому делу…”

Сталин: “По какому делу?”

Ежов: “По делу раскрытия троцкистско-зиновьевского объединенного центра, оно началось с конца декабря 1935 года (первая записка была в 1935 году). В 1936 году оно начало понемножку разворачиваться, затем первые материалы поступили в Центральный Комитет, и, собственно говоря, цель-то поступления этих материалов в Центральный Комитет, как теперь раскрывается, была, поскольку напали на след эмиссара Троцкого, а затем обнаружили центр в лице Шемелева, Эстермана и других, — цель была вообще свернуть это дело.

Тов. Сталин правильно тогда учуял в этом деле что-то неладное и дал указание продолжать его, и, в частности, для контроля следствия назначили от Центрального Комитета меня.

Я имел возможность наблюдать все проведение следствия и должен сказать, что Молчанов все время старался свернуть это дело: Шемелева и Ольберга старался представить как эмиссаров-одиночек, провести процесс или суд и на этом кончить, и только.

Совершенно недопустимо было то, что все показания, которые давались по Московской области Дрейцером, Пикелем, Эстерманом, т. е. главными закоперщиками, эти показания совершенно игнорировались, разговорчики были такие: какой Дрейцер, какая связь с Троцким, какая связь с Седовым, с Берлином, что за чепуха, ерунда и т. д.

Словом, в этом духе были разговоры, и никто не хотел ни Дрейцера, ни Эстермана, ни Пикеля связывать со всем этим делом. Такие настроения были”.

Выступая на упоминавшемся совещании актива ГУГБ НКВД, Ежов указывал, что аресты этих лиц производились при отсутствии материалов об их преступной деятельности и что “следствие вынуждено ограничиваться тем, что оно нажимает на арестованного и из него выжимает”. И, как он выражался, арестованных “брали на раскол”.

Установлено, что следователи НКВД в целях получения признаний в проведении преступной деятельности применяли к арестованным незаконные меры воздействия. Из многочисленных заявлений арестованных, написанных ими во время ведения следствия, видно, какие методы применяли следователи на допросах и какими путями добивались ложных показаний. Так, Ольберг после первых двух допросов 27 января 1936 года написал следователю заявление следующего содержания:

“После Вашего последнего допроса 21.1. меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь — в тюрьме уже я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь внем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т. е. приезд в СССР по неверным данным и сокрытие моего троцкистского прошлого”.

На следующий день Ольберг обратился с новым заявлением, в котором говорилось:

“Очень прошу вызвать меня сегодня к себе. Кроме других вопросов, я хочу назвать имена лиц, которые смогут подтвердить мою невиновность в инкриминируемом мне обвинении”.

Расследований этих заявлений не производилось, и от суда они были скрыты. Сам же Ольберг впоследствии во всех предъявленных ему обвинениях на допросах стал признавать себя виновным.

Смирнов 8 мая 1936 года в знак протеста против методов следствия объявил голодовку, которая длилась 13 дней.

Тер-Ваганян, протестуя против необоснованного ареста, дважды объявлял голодовку, а затем порезал себе палец и кровью написал заявление:

“Тов. Берман. Прошу сегодня все мои письма Сталину и Ягоде отправить. Потеряв надежду добиться выполнения Вами своего слова, с 12 часов перестал пить”.

В письме Сталину он писал о том, что решил покончить жизнь самоубийством:

“Я обвиняюсь в терроре. Меня обвиняют в соучастии в подготовке террористических групп на основании показаний лиц, прямо причастных к этому делу. Люди эти клевещут, клевещут подло, мерзко, бесстыдно, их клевета шита белыми нитками, не стоит большого труда ее обнажить, мотив творцов этой лжи прозрачный. Тем не менее! Против этой очевидной лжи я бессилен… Клянусь священной памятью Ленина, я не имел никогда никакого отношения к террористическим речам и делам контрреволюционных бандитов и каннибалов…”.

Это письмо Тер-Ваганяна не было доведено до сведения суда, а 10 августа 1936 года после просмотра обвинительного заключения, за 9 дней до начала судебного процесса, Сталин включил Тер-Ваганяна в число обвиняемых по данному процессу как одного из активных организаторов объединенного троцкистско-зиновьевского центра.

А. Н. Сафонова — бывшая жена И. Н. Смирнова, выступавшая по данному делу в качестве свидетеля (впоследствии осужденная за троцкистскую деятельность), в своем объяснении от 14 июня 1956 года в КГБ СССР и Прокуратуру СССР сообщила, что ею и другими обвиняемыми на следствии и в суде были даны ложные показания. Она указывает, что во время допросов работники НКВД применяли методы морального воздействия, требовали показаний о преступной деятельности, якобы необходимых в интересах партии.

“Вот под знаком этого понимания, — указывала Сафонова, — что этого требует партия и мы обязаны головой ответить за убийство Кирова, мы пришли к даче ложных показаний, не только я, но и все другие обвиняемые”.

Вместе с тем она сообщила о том, что следователь угрожал ей, заявляя, что если она будет упорствовать в даче показаний, то он примет меры к аресту ее сестры, высылке ее детей, а также применит к ней физические меры принуждения. Следователь, сообщала Сафонова, говорил, что показания, которые ей называют в процессе следствия, она должна подтверждать независимо от того, верны они или нет, потому что это так надо для партии.

“Так было на предварительном следствии, — писала Сафонова, — а на суде это усугублялось присутствием иностранных корреспондентов, и все мы, зная, что последние могут использовать наши показания во вред советскому государству, не могли сказать правду”. В результате воздействия следователей, заявляла Сафонова, ее показания, а также показания Мрачковского, Зиновьева, Каменева, Евдокимова и Тер-Ваганяна, которые они дали на предварительном следствии и в суде, на 90 процентов не соответствуют действительности.

Методы, которыми пользовались следователи, особенно ярко видны из заявления Шацкина, написанного им 22 октября 1936 года на имя Сталина. Шацкин был арестован по обвинению в принадлежности к объединенному троцкистско-зиновьевскому центру. В заявлении он сообщил, что ему предъявлено тягчайшее обвинение в причастности к террористическому заговору, в чем он неповинен.

“Не оспаривая законности подозрения следствия и понимая, что следствие не может верить на слово, я все же считаю, — писал Шацкин, — что следствие должно тщательно и объективно проверить имеющиеся, по словам следствия, соответствующие показания. Фактически следствие лишило меня элементарных возможностей опровержения ложных показаний. Лейтмотив следствия: “Мы вас заставим признаться в терроре, а опровергать будете на том свете”.

Далее Шацкин пишет:

“Вот как допрашивали меня. Главный мой следователь Геднин составил текст моего признания в терроре на четырех страницах (причем включил в него разговоры между мной и Ломинадзе, о которых у него никаких, в том числе и ложных, данных быть не может). В случае отказа подписать это признание мне угрожали: расстрелом без суда или после пятнадцатиминутной формальной процедуры заседания военной коллегии в кабинете следователя, во время которой я должен буду ограничиваться только односложными ответами “да” и “нет”, организованным избиением в уголовной камере Бутырской тюрьмы, применением пыток, ссылкой матери и сестры в Колымский край. Два раза мне не давали спать по ночам: “пока не подпишешь”. Причем во время одного сплошного двенадцатичасового допроса ночью следователь командовал: “Встать, очки снять! — и, размахивая кулаками перед моим лицом — Встать! Ручку взять! Подписать!” — и т. д. Я отнюдь не для того привожу эти факты, чтобы протестовать против них с точки зрения абстрактного гуманизма, а хочу лишь сказать, что такие приемы после нескольких десятков допросов, большая часть которых посвящена ругательствам, человека могут довести до такого состояния, при котором могут возникнуть ложные показания. Важнее, однако, допросов: следователь требует подписания признания именем партии и в интересах партии”.

К осени 1936 года фальсификация протоколов допросов стала более откровенной. Была введена система составления парадных протоколов — после ряда допросов в отсутствие арестованного составлялся протокол, печатался на машинке и в таком виде давался арестованному на подпись.

3 марта 1937 года на Пленуме ЦК ВКП(б) Ежов заявил (цитируется по исправленной стенограмме):

“Я должен прямо сказать, что существовала такая практика: прежде чем протокол давать на подпись обвиняемому, его вначале просматривал следователь, потом передавал начальству повыше, а важные протоколы доходили даже до наркома. Нарком вносил указания, говорил, что надо записывать так, а не эдак, а потом протокол давали подписывать обвиняемому”.

Все следователи обязаны были знакомиться с массой признательных показаний о терроре и на этой основе формировать свое “правосознание”. Мысль о терроре вколачивалась в сознание всех работников. Систематические внушения об опасности, якобы со всех сторон угрожающей жизни Сталина, вызвали напряженное состояние, которое нарастало с каждым днем. Ежов непосредственно осуществлял контроль за следствием по делу объединенного центра, ходил на допросы и, как говорили тогда, “завинчивал гайки”.

Арестованные подвергались длительным ночным допросам. По настоятельному требованию Ежова следствие не должно было вестись в “лайковых перчатках”, он заставлял “не церемониться с троцкистами”.

По сути провокационную роль при расследовании дел сыграл Вышинский. На совещаниях, проявляя крайнюю суровость по отношению к следователям, он призывал добиваться прямых показаний от арестованных о терроре. При анализе показаний требовал более острых политических выводов и обобщений, а по существу — фальсификации дел.

Бывший сотрудник НКВД Г. С. Люшков, принимавший активное участие в расследовании дела, бежав в 1938 году за границу, сделал там следующее заявление:

“Я до последнего времени совершал большие преступления перед народом, так как я активно сотрудничал со Сталиным в проведении его политики обмана и терроризма. Я действительно предатель. Но я предатель только по отношению к Сталину… Таковы непосредственные причины моего побега из СССР, но ими только дело не исчерпывается.

Имеются и более важные и фундаментальные причины, которые побудили меня так действовать. Это то, что я убежден в том, что ленинские принципы перестали быть основой политики партии. Я впервые почувствовал колебания со времени убийства Кирова Николаевым в конце 1934 года. Этот случай был фатальным для страны так же, как и для партии. Я был тогда в Ленинграде. Я не только непосредственно занимался расследованием дела об убийстве Кирова, но и активно принимал участие в публичных процессах и казнях, проводившихся после кировского дела под руководством Ежова. Я имел отношение к следующим делам:

1. Дело так называемого ленинградского террористического центра в начале 1935 года.

2. Дело террористического центра о заговоре против Сталина в Кремле в 1935 году.

3. Дело так называемого троцкистско-зиновьевского объединенного центра в августе 1936 года.

Перед всем миром я могу удостоверить с полной ответственностью, что все эти мнимые заговоры никогда не существовали, и все они были преднамеренно сфабрикованы.

Николаев, безусловно, не принадлежал к группе Зиновьева. Он был ненормальный человек, страдавший манией величия. Он решил погибнуть, чтобы стать историческим героем. Это явствует из его дневника.

На процессе, проходившем в августе 1936 года, обвинения в том, что троцкисты через Ольберга были связаны с германским гестапо, обвинения против Зиновьева и Каменева в шпионаже, обвинения в том, что Зиновьев и Каменев были связаны с так называемым “правым центром” через Томского, Рыкова и Бухарина, — полностью сфабрикованы.

Зиновьев, Каменев, Томский, Рыков и Бухарин и многие другие были казнены как враги Сталина, противодействовавшие его разрушительной политике. Сталин использовал благоприятную возможность, представившуюся в связи с делом Кирова, для того, чтобы избавиться от этих людей посредством фабрикации обширных антисталинских заговоров, шпионских процессов и террористических организаций. Так Сталин избавлялся всеми мерами от политических противников и от тех, кто может стать ими в будущем. Дьявольские методы Сталина приводили к падению даже весьма искушенных и сильных людей. Его мероприятия породили много трагедий.

Это происходило не только благодаря истерической подозрительности Сталина, но и на основе его твердой решимости избавиться от всех троцкистов и правых, которые являются политическими оппонентами Сталина и могут представить собой политическую опасность в будущем…”.

Таким образом, признательные показания обвиняемых на следствии и в суде о принадлежности к объединенному центру и в проведении террористической деятельности объясняются применением к арестованным незаконных методов следствия.

Кроме того, Зиновьев, Каменев, Тер-Ваганян и другие, подвергавшиеся уже ранее репрессиям — неоднократным арестам, допросам, одиночным камерам, ссылкам, тюремному заключению, в период следствия и суда по настоящему делу находились в подавленном моральном и физическом состоянии.


РЕВОЛЬВЕР У ТЕРРОРИСТА УКРАЛИ ЖИГАНЫ

Доведенные до морального и физического истощения, заключенные стали к обвинениям относиться безразлично и потому признавать их. Характерным в этом смысле является признание своей вины Каменевым.

Когда в судебном заседании Вышинский сделал вывод о том, что Каменев, как один из организаторов объединенного троцкистско-зиновьевского центра, вынужден был признать себя виновным в террористической деятельности, оказавшись перед стеной улик, то в ответ на это Каменев заявил, что признал себя виновным не потому, что против него имелись улики, а… “потому, что, будучи арестованным и обвиненным в этом преступлении, я его признал”.

Характерны и показания в судебном заседании Смирнова.

Вышинский: “Когда же Вы вышли из “центра”?”.

Смирнов: “Я не собирался выходить, не из чего было”.

Вышинский: “Центр существовал?”

Смирнов: “Какой там центр?”

О моральном и физическом истощении Зиновьева свидетельствуют его тюремные письма. В записях, обращенных к Сталину, он писал 10 апреля 1935 года: “Еще в начале января 1935 года в Ленинграде в ДПЗ секретарь ЦК тов. Ежов, присутствовавший при одном из моих допросов, сказал мне: “Политически Вы уже расстреляны”.

Я знаю, что и физическое мое существование во всяком случае кончается. Один я чувствую и знаю, как быстро и безнадежно иссякают мои силы с каждым часом, да и не может быть иначе после того, что со мной случилось…”

14 апреля 1935 года: “При всех обстоятельствах мне осталось жить во всяком случае очень недолго: вершок жизни какой-нибудь, не больше.

Одного я должен добиться теперь: чтобы об этом последнем вершке сказали, что я осознал весь ужас случившегося, раскаялся до конца, сказал Советской власти абсолютно все, что знал, порвал со всем и со всеми, кто был против партии, и готов был все, все, все сделать, чтобы доказать свою искренность. В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это…

Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Вас и других членов Политбюро — на портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение”.

1 мая 1935 года: “Ну где взять силы, чтобы не плакать, чтобы не сойти с ума, чтобы продолжать жить…”

6 мая 1935 года: “Если бы я мог надеяться, что когда-нибудь мне будет дано хоть в малой степени загладить свою вину. В тюрьме со мной обращаются гуманно, меня лечат и т. д. Но я стар, я потрясен. За эти месяцы я состарился на 20 лет. Силы на исходе… Помогите. Поверьте. Не дайте умереть в тюрьме. Не дайте сойти с ума в одиночном заключении”.

10 июля 1935 года Зиновьев обращается с запиской в НКВД: “Товарищи! Родные! Дело не только в лишении свободы, болезнях и прочее. Дело прежде всего в моральном факторе. Я убит. Я совершенно убит. И хоть некоторое время я мог бы протянуть только в концлагере с возможностью работы и передвижения”.

Будучи доставлен из Челябинской тюрьмы в Москву в качестве обвиняемого по настоящему делу, Зиновьев 12 июля 1936 года пишет Сталину письмо: “Состояние мое совсем плохое. Я боюсь, что не доеду. Горячая просьба: издать мою книгу, написанную в Уральске. Она не кончена (не успел), но все-таки главное сказано. Писал ее кровью сердца. И еще, если смею просить: о семье своей, особенно о сыне. Вы знали его мальчиком. Он талантливый марксист, с жилкой ученого. Помогите им. Всей душой теперь Ваш Г. Зиновьев”.

И, наконец, за день до суда, 18 августа 1936 года Зиновьев пишет, что в связи с постановленными ему следствием вопросами он просит добавить к своим предыдущим показаниям ряд дополнительных данных о якобы проводившейся террористической деятельности объединенным центром.

Получение подобного письма от Зиновьева за день до суда свидетельствует о том, что до последнего момента работники НКВД постоянно воздействовали на него, с тем чтобы он не имел возможности отказаться от данных им ранее показаний.

В тяжелом физическом и моральном состоянии находился и Мрачковский. 23 апреля 1936 года его жена писала в НКВД, что состояние Мрачковского тяжелое, врачи нашли у него заболевание нервов и нервных узлов. Но, несмотря на тяжелое болезненное состояние Мрачковского и длительное его пребывание в больнице, следователи НКВД производили допросы и добивались от него нужных им показаний. Из материалов следственного дела видно, что из 7 протоколов допросов, имеющихся в деле, 6 протоколов были заранее заготовлены и отпечатаны на машинке.

Все эти протоколы Мрачковским подписаны без единой помарки. Только на вопрос о связях с заграничным троцкистским центром он отвечал: “Я прошу предъявить мне Ваши доказательства существования связи нашей организации с Л. Троцким”.

Как показывают имеющиеся материалы, Сталин постоянно оказывал воздействие на ход предварительного следствия и судебного процесса. Еще до окончания следствия и начала судебного процесса в местные партийные комитеты 29 июля 1936 года от имени ЦК ВКП(б) было послано закрытое письмо “О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока”. В этом письме утверждалось, что Зиновьев и Каменев якобы были не только вдохновителями террористической деятельности против руководителей партии и правительства, но и авторами прямых указаний об убийстве Кирова.

“Равным образом, — говорится в письме, — считается теперь установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами”. Далее в письме утверждалось, что “Сергей Миронович Киров был убит по решению объединенного центра троцкистско-зиновьевского блока… Объединенный центр троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока своей основной и главной задачей ставил убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Постышева”.

Установлено, что в конце июля 1936 года Ежов проект этого письма направил Сталину со следующей запиской: “Тов. Сталину. Посылаю проект Закрытого письма ЦК ВКП(б) ко всем организациям партии о террористической деятельности троцкистско-зиновьевско-каменевской контрреволюционной группы. Для перепроверки изложенных в письме фактов я их зачитал тт. Агранову и Молчанову”.

В сохранившемся машинописном экземпляре проекта этого письма и в его сигнальном типографском экземпляре имеются многочисленные исправления и добавления, сделанные рукой Сталина.

В проекте письмо носило название “О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока”. То есть повысил меру ответственности обвиняемых как участников якобы вполне организованного блока. На 2 странице проекта письма предложение “…до конца не были еще вскрыты все факты подлой контрреволюционной белогвардейской деятельности троцкистско-зи-новьевско-каменевской группы” он переделал следующим образом: “..до конца не были еще вскрыты все факты подлой контрреволюционной белогвардейской деятельности зиновьевцев, равно как не была вскрыта роль троцкистов в деле убийства тов. Кирова”.

На этой же странице Сталин вписывает новое предложение: “Равным образом считается установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами”.

На 14 странице проекта предложение “объединенный центр троцкистско-зиновьевско-каменевской контрреволюционной группы своей основной и главной задачей ставил убийство товарища Сталина” также было изменено и стало выглядеть так: “объединенный центр троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока своей основной и главной задачей ставил убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Постышева”.

Указанное письмо предопределило дальнейший ход следствия и судебного процесса, которые велись в направлении закрепления выдвинутых в нем утверждений об организации в 1932 году и существовании до 1936 года объединенного троцкистско-зиновьевского центра и якобы проводившейся им террористической деятельности.

Кроме того, для Вышинского и Ульриха (председателя военной коллегии Верховного Суда СССР) это письмо явилось основой для составления обвинительного заключения и приговора суда. Все содержавшиеся в письме утверждения — об объединении троцкистов с зиновьевцами, об убийстве Кирова и об организации террористических актов против руководителей ВКП(б) и Советского правительства — были перенесены в обвинительное заключение и в приговор.

Первый вариант обвинительного заключения Вышинским был составлен сразу же после появления этого закрытого письма. 7 августа 1936 года, еще задолго до окончания расследования по делу, Вышинский по требованию Сталина представил ему этот вариант с числом обвиняемых в 12 человек.

Корректируя его, Сталин зачеркнул в показаниях обвиняемых Зиновьева, Мрачковского и Бакаева оценки положения в партии и стране. В текст обвинительного заключения он внес ряд поправок и изменений. Так, в предложение “…было осуществлено 1 декабря 1934 года по прямому указанию Л. Троцкого и под непосредственным руководством объединенного центра злодейское убийство тов. С. М. Кирова” Сталин вписал: “по прямому указанию Г. Зиновьева и Л. Троцкого…”. На полях 16 страницы проекта дважды дописал фамилию Лурье.

В соответствии с указанием этот текст обвинительного заключения Вышинским переделан, и в новом его варианте в качестве обвиняемых уже значились, кроме упомянутых ранее 12 обвиняемых, М. И. Лурье и  Н.Д Лурье.

Что касается обвинительного заключения, он назывался как один из троцкистов, якобы переброшенных из Германии в СССР для совершения террористических актов. Однако о привлечении его в качестве обвиняемого по делу объединенного центра вопрос не ставился. Н. Л. Лурье в первом случае вообще не упоминался. Как установлено, М.И. Лурье и Н. Д. Лурье в 1932 году прибыли в СССР с согласия ЦК Компартии Германии, и данных о какой-либо их антисоветской деятельности у следствия вообще не имелось. Несмотря на это, в новом тексте обвинительного заключения им были предъявлены обвинения как руководителям групп, готовивших террористические акты.

Исправленный текст обвинительного заключения с числом обвиняемых уже не 12, а 14 человек 10 августа 1936 года вновь был представлен Сталину.

После просмотра текст был опять переделан, и в качестве обвиняемых, кроме названных ранее лиц, в него были включены Евдокимов и Тер-Ваганян. Оба они стали проходить в качестве активных членов объединенного центра. В ранее представлявшихся проектах обвинительных заключений от 7 и 10 августа 1936 года в составе объединенного троцкистско-зиновьевского центра их имен не было, а Евдокимов до 10 августа 1936 года вообще по делу не допрашивался.

Кагановичу, замещавшему Сталина на время его отпуска, неоднократно представлялись на согласование составленные до окончания судебного заседания председателем военной коллегии Верховного Суда Ульрихом различные варианты проектов приговора по делу.

После рассмотрения Кагановичем последнего варианта приговора в него были вновь внесены поправки. На 3 странице в числе лиц, над которыми якобы готовились террористические акты, Каганович внес собственную фамилию, а на 7 странице дописал фамилию Орджоникидзе.

Вносимые Сталиным и Кагановичем произвольные изменения в тексты обвинительного заключения и приговора свидетельствуют о том, что исход дела и судьба лиц, привлеченных к уголовной ответственности по нему, были предопределены задолго до суда.

Согласно сфабрикованным обвинениям, основой для создания так называемого объединенного центра послужили показания о получении из-за границы указаний Троцкого о терроре. Однако эти показания никакими документальными доказательствами и другими объективными данными не подтверждались. Более того, в силу их надуманности они противоречивы и неконкретны.

В подтверждение вывода о переходе троцкистов и зиновьевцев к тактике террора против руководителей ВКП(б) в обвинительной речи Вышинского содержится ссылка на открытое письмо Троцкого в Президиум ЦИК СССР, опубликованное 1 марта 1932 года в издававшемся за границей бюллетене.

В письме Троцкий пишет о необходимости осуществить завещание Ленина — убрать Сталина. Эта ссылка не может быть принята во внимание буквально как доказательство. К тому же Троцкий в статье, опубликованной в бюллетене 15 октября 1932 года, разъяснил этот свой тезис, заявив, что лозунг убрать Сталина не означает его физического устранения…

Никаких других данных о террористических директивах Троцкого, кроме показаний осужденных, в распоряжении следствия и суда не имелось.

Показания же осужденных, как отмечалось выше, являются несостоятельными, противоречивыми, сделанными явно по подсказке следствия.

В материалах обвинения утверждается, что объединенный троцкистско-зиновьевский центр создан с целью террора против руководителей ЦК ВКП(б) и Советского правительства. В соответствии с этим положением во время следствия работники НКВД получили от арестованных показания о том, что в различных городах Советского Союза, в том числе в Москве, Ленинграде и Горьком, а также в Красной Армии были созданы многочисленные террористические организации с целью убийства Сталина и других руководителей партии и Советского правительства.

На основании этого в 1936 году было арестовано и расстреляно более 160 человек, якобы принимавших участие по заданию объединенного центра в подготовке террористических актов. Несмотря на применение к арестованным незаконных мер воздействия, многие из них виновными себя не признали.

Как установлено, эти дела “террористов” созданы были искусственно.

В качестве обвиняемых по делу были также привлечены прибывшие в 1932 — 1935 годах в СССР Берман-Юрин, Фриц-Давид (И.-Д. И. Круглянский), М. И. Лурье и Н. Л. Лурье.

Несмотря на то, что они не состояли в контактах с обвиняемыми по так называемому объединенному троцкистско-зиновьевскому центру, они тем не менее были осуждены по одному делу с Зиновьевым, Каменевым, Смирновым и другими. Все они обвинялись в том, что будто бы по заданию Троцкого прибьши в СССР с целью совершения террористических актов. На следствии и в суде они признали себя виновными в террористической деятельности, однако их показания также содержат в себе явные противоречия, они неконкретны и неправдоподобны.

Перед отъездом в СССР, показывали Берман-Юрин и Фриц-Давид, в марте 1933 года они в Копенгагене якобы встречались с Троцким, который дал им задание убить Сталина. Однако в списках лиц, посетивших Троцкого в Копенгагене, Берман-Юрин и Фриц-Давид не значатся.

М. И. Лурье тоже показывал, что в марте 1933 года перед поездкой из Берлина в Москву он получил указание Троцкого о подготовке убийства Сталина. М. И. Лурье также говорил, что по прибытии в Москву он лично давал указание Н. Л. Лурье о подготовке этого террористического акта.

В свою очередь и Н. Л. Лурье давал показания, что является террористом и собирался убить Сталина, Орджоникидзе и Кагановича. Но и эти показания М. И. Лурье и Н. Л. Лурье не соответствовали действительности.

М. И. Лурье на допросах предъявленное обвинение в терроре длительное время категорически отрицал, а затем начал говорить об активной подготовке терактов совместно с Н. Л. Лурье.

Н. Л. Лурье на допросах в июне 1936 года показывал, что, будучи членом Компартии Германии в 1927 — 1929 годах, разделял троцкистские взгляды, а с апреля 1932 года до июля 1933 года состоял в троцкистской организации в Москве, но террористических взглядов не поддерживал. Однако на допросе 10 июля 1936 года Н. Л. Лурье вдруг дал показания, что в Москве готовил террористические акты против Сталина и Ворошилова, а в Челябинске, где он работал врачом, готовился убить Орджоникидзе и Кагановича в случае их приезда на Челябинский тракторный завод. Далее Н. Л. Лурье показал, что он 5 раз с револьвером приезжал из Челябинска в Москву, надеясь встретить кого-либо из руководителей партии и правительства и совершить против них террористический акт. Револьвер же, как говорил Н. Л. Лурье, при последнем приезде в Москву у него был похищен вместе с чемоданом.

Он также показывал, что в 1936 году имел поручение от М. И. Лурье убить в Ленинграде на первомайской демонстрации А. А. Жданова, но совершить этот акт не смог, так как во время демонстрации проходил в колонне далеко от трибуны.

По показаниям Н. Л. Лурье, он четыре года пытался совершить убийство кого-либо из руководителей ЦК ВКП(б) и Советского правительства, однако никакого оружия у него обнаружено не было, и вопрос о якобы имевшихся у него пистолетах органами НКВД не выяснялся.

Таким образом, после 1927 года бывшие троцкисты и зиновьевцы организованной борьбы с партией не проводили, между собой ни на террористической, ни на другой основе не объединялись, а дело об объединенном троцкистско-зиновьевском центре искусственно создано органами НКВД по прямому указанию и при непосредственном участии Сталина.

Выдвинутые по делу обвинения об организации объединенным центром убийства Кирова и о подготовке его участниками террористических актов против Сталина и других руководителей партии и правительства являются абсолютно несостоятельными.

Также несостоятельны обвинения против Бермана-Юрина, Фрица-Давида (И.-Д И. Круглянского), Ольберга, М.И. Лурье и НЛ. Лурье, якобы приехавших из-за границы по заданию Троцкого и занимавшихся на территории СССР контрреволюционной террористической деятельностью.


ЗАКРЫТОЕ ПИСЬМО ЦК

Закрытое письмо ЦК ВКП(б) “О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока” обкомам, крайкомам, ЦК нацкомпартий, горкомам, райкома ВКП(б)” было напроавлено 18 января 1935 года. Оно гласило об уроках событий, связанных со “злодейским убийством” Кирова.

В письме сообщалось, что убийство Кирова, как это установлено судом и следствием, совершено ленинградской группой зиновьевцев, именовавшей себя “ленинградским центром”. В письме говорилось также о том, что “идейным и политическим руководителем ленинградского центра был московский центр зиновьевцев, который не знал, по-видимому, о готовившемся убийстве тов. Кирова, но наверное знал о террористических настроениях “ленинградского центра” и разжигал эти настроения.

Как известно, тогда Зиновьев и Каменев признали свою вину только в разжигании террористических настроений, заявив, что они несут за убийство Кирова лишь моральную и политическую ответственность. Однако, как теперь выяснилось, полтора года назад, во время следствия по делу об убийстве Кирова, до конца не были еще вскрыты все факты подлой контрреволюционной белогвардейской террористической деятельности зиновьевцев, равно как не была вскрыта роль троцкистов в деле убийства Кирова.

На основании новых материалов НКВД, полученных в 1936 году, можно считать установленным, что Зиновьев и Каменев были не только вдохновителями террористической деятельности против вождей нашей партии и правительства, но и авторами прямых указаний как об убийстве Кирова, так и готовившихся покушениях на других руководителей нашей партии и в первую очередь на товарища Сталина. Равным образом считается установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами. В связи в этим ЦК ВКП(б) считает необходимым информировать партийные организации о новых фактах террористической деятельности троцкистов и зиновьевцев. Какова фактическая сторона дела, вскрытая за последнее время?


ФАКТЫ:


1. После убийства С. М. Кирова в течение 1936 года органами НКВД вскрыт ряд террористических групп троцкистов и зиновьевцев в Москве, Ленинграде, Горьком, Киеве, Баку и других городах.

Подавляющее большинство участников этих террористических групп во время следствия призналось в том, что основной своей задачей они ставили подготовку террористических актов против руководителей партии и правительства.

2. Руководство разоблаченными группами троцкистов и зиновьевцев и всей их террористической деятельности в СССР осуществлялось блоком троцкистов и зиновьевцев.

Блок троцкистской и зиновьевско-каменевской группы сложился в конце 1932 года после переговоров между вождями контрреволюционных групп, в результате чего возник объединенный центр в составе — от зиновьевцев — Зиновьева, Каменева, Бакаева, Евдокимова, Куклина и от троцкистов — в составе Смирнова И. Н., Мрачковского и Тер-Ваганяна.

Главным условием объединения обеих контрреволюционных групп было взаимное признание террора в отношении руководителей партии и правительства как единственного и решающего средства пробраться к власти.

С этого времени, т. е. с конца 1932 года, троцкисты и зиновьевцы всю свою враждебную деятельность против партии и правительства сосредоточили главным образом на организации террористический работы и осуществлении террора в отношении виднейших руководителей партии и в первую очередь в отношении товарища Сталина.

Факты террористической деятельности раскрытых троцкистских и зиновьевских контрреволюционных групп настолько неопровержимы, что они заставили даже вождей.

Этих террористических групп полностью признать все их белогвардейские злодеяния.

Так, например, допрошенный в связи с раскрытыми террористическими группами Зиновьев на следствии 23 — 25 июля 1936 года признал следующее:

“Я действительно являлся членом объединенного троцкистско-зиновьевского центра, организованного в 1932 году.

Троцкистско-зиновьевский центр ставил главной своей задачей убийство руководителей ВКП(б) и в первую очередь убийство Сталина и Кирова. Через членов центра И.Н. Смирнова и Мрачковского центр был связан с Троцким, от которого Смирновым были получены прямые указания по подготовке убийства Сталина” (Г. Зиновьев. Протокол допроса от 23 — 25 июля 1936 г.).

Другой член контрреволюционной зиновьевской группы — Каменев, подробно рассказывая об организации троцкистско-зиновьевского блока и практическом плане центра, на следствии 23 июля 1936 года показал:

“…мы, т. е. зиновьевский центр контрреволюционной организации, состав которой был мною назван выше, и троцкистская контрреволюционная организация в лице Смирнова, Мрачковского и Тер-Ваганяна договаривались в 1932 году об объединении обеих, т. е. зиновьевской и троцкистской контрреволюционных организаций для совместной подготовки совершения террористических актов против руководителей ЦК, в первую очередь против Сталина и Кирова.

Главное заключается в том, что и Зиновьев, и мы — я, Каменев, Евдокимов, Бакаев и троцкистские руководители Смирнов, Мрачковский, Тер-Ваганян в 1932 году решили, что единственным средством, с помощью которого мы можем надеяться на приход к власти, является организация совершения террористических актов против руководителей ВКП(б), в первую очередь против Сталина.

На этой именно базе террористической борьбы против руководителей ВКП(б) и велись переговоры между нами и троцкистами об объединении”.

На вопрос о том, были ли доведены в 1932 году переговоры между зиновьевско-каменевской и троцкистской группами до конца, Каменев на следствии ответил:

“Переговоры с троцкистами об объединении троцкистской и зиновьевской контрреволюционной организации мы довели до конца, и между нами, т. е. зиновьевским центром в лице Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева и Куклина и троцкистским центром в лице Смирнова, Мрачковского и Тер-Ваганяна, был заключен блок о совместной борьбе против ВКП(б) путем, как я уже показал выше, террора против руководителей ВКП(б)” (Л. Каменев. Протокбл допроса от 23 — 24 июля 1936 г.).

Таким образом, Зиновьев и Каменев, объединяясь с Троцким, считали, что самое главное заключается в единодушном признании того нового, чем отличается вновь созданный ими блок от предыдущего.

Это новое, по показаниям зиновьевцев — Л. Каменева, Рейнгольда И.И., Пикеля Р.В., Бакаева И.П. и троцкистов — Мрачковского С.В., Драйцера Е А и других, состояло в признании целесообразности активных террористических действий против руководства партии и правительства.

С этим положением Зиновьева и Каменева Троцкий был не только согласен, но в свою очередь считал основным условием объединения троцкистов, и зиновьевцев признание обеими группами целесообразности террора против вождей нашей партии и правительства.

Об отношении Троцкого к созданию объединенного троцкистско-зиновьевского блока и условиях объединения известный троцкист и один из ближайших соратников Троцкого — Мрачковский СВ. на следствии показал:

“В середине 1932 года И.Н. Смирнов поставил перед нашей руководящей тройкой вопрос о необходимости объединения нашей организации с группами Зиновьева-Каменева и Шацкина-Ломинадзе. Тогда же было решено запросить по этому поводу Троцкого и получить от него новые указания. Троцкий ответил согласием на создание блока, при условии принятия объединившимися в блок группами вопроса о необходимости насильственного устранения вождей ВКП(б) и в первую очередь Сталина” (Мрачковский. Протокол допроса от 19 — 20 июля 1936 г.).

О том, что троцкисты и зиновьевцы своей главной задачей ставили террористическую борьбу против руководителей ВКП(б) и правительства, дали показания и все остальные арестованные видные троцкисты и зиновьевцы, например, Бакаев, Рейнгольд, Сафонова, Пикель, Дрейцер и другие.

Таким образом, неопровержимым фактом является то, что троцкисты и зиновьевцы уже несколько лет как объединились на платформе индивидуального белогвардейского террора против вождей партии и Советского правительства и прибегают к методам, которыми до сих пор пользовались озлобленные остатки белоэмигрантщины, организованные в террористические организации типа РОВ, Союз русских фашистов, Фашистского союза молодежи и т. п.

Сергей Миронович Киров был убит по решению объединенного центра троцкистско-зиновьевского блока.

Вся практическая работа по организации покушения была возложена на члена объединенного центра — Бакаева. В помощь Бакаеву центр выделил работавшего в Ленинграде видного зиновьевца Карева, который был близко связан лично с Зиновьевым.

В результате решения объединенного центра в Ленинграде было организовано несколько троцкистских и зиновьевских террористических групп, в том числе группа Румянцева-Каталынова-Николаева, которая и совершала убийство Кирова.

О том, что убийство Кирова совершено по решению объединенного троцкистско-зиновьевского центра, на следствии показывают большинство активных участников террористических групп, в том числе Зиновьев, Каменев, Бакаев, Карев и другие.

Так, например, Зиновьев на следствии показал следующее

“Я также признаю, что участникам организации Бакаеву и Кареву от имени объединенного центра мною была поручена организация террористических актов над Сталиным в Москве и Кирова в Ленинграде” (Зиновьев. Протокол допроса от 23 — 25 июля 1936 г.).

Другой руководитель объединенного блока — Каменев на вопрос следователя, знал ли он о решении центра убить товарища Сталина и С. М. Кирова, ответил следующее: “Да, вынужден признать, что еще до совещания в Ильинском Зиновьев сообщил мне о намечавшихся решениях центра троцкистско-зиновьевского блока о подготовке террористических актов против Сталина и Кирова. При этом он мне заявил, что на этом решении категорически настаивают представители троцкистов в центре блока Смирнов, Мрачковский и Тер-Ваганян, что у них имеется прямая директива по этому поводу от Троцкого и что они требуют практического перехода к этому мероприятию в осуществление тех начал, которые были положены в основу блока”.

И далее: “Я к этому решению присоединился, так как целиком его разделял” (Каменев. Протокол допроса от 23 — 24 июля 1936 г.).

Помощник Бакаева по Ленинграду в деле организации покушения на Кирова Карев Н. А. на следствии тоже подтвердил полученное от объединенного центра поручение. Он показал, что, будучи в середине августа 1932 года на даче у Зиновьева в Ильинском, принимал участие в состоявшемся там совещании, получил следующее поручение Зиновьева: “Зиновьев сообщил, что на основе признания террора основным средством борьбы с существующим партийным руководством зиновьевским центром установлен контакт с руководителями троцкистской организации в Союзе Иваном Никитичем Смирновым и Мрачковским и что есть решение объединенного троцкистско-зиновьевского центра об организации террористических актов над Сталиным в Москве и Кировым в Ленинграде.

Зиновьев сказал, что подготовка террористических актов над Сталиным и Кировым поручена Бакаеву, который должен использовать для этих целей свои связи с зиновьевской группой в Ленинграде и Москве. Мне Зиновьев также предложил в свою очередь подбирать из близких руководимой мною в Академии наук в Ленинграде организации людей, способных осуществить террористический акт над Кировым” (Карев. Протокол допроса от 5 июня 1936 г.).

И далее он сообщает, что в разговоре с Бакаевым там же в Ильинском он узнал следующее: “… при разговоре с Бакаевым я узнал, что последний намерен использовать для организации террористического акта над Кировым существующие в Ленинграде и связанные с ним — Бакаевым — зиновьевские группы Румянцева и Каталынова”.

Главный организатор покушения — Бакаев также сознался в том, что ему было поручено центром организовать убийство товарища Сталина и Кирова.

После состоявшегося решения центра троцкисты и зиновьевцы развивают интенсивную деятельность по организации покушения на Кирова.

В июне 1934 году Каменев специально вылетает в Ленинград для проверки подготовленности организации террористического акта над товарищем Кировым. Каменев связался тогда с руководителем одной из террористических групп в Ленинграде — Яковлевым М.Н., которому от имени объединенного центра дал указание формировать подготовку убийства Кирова. Зиновьев также всячески форсирует совершение убийства Кирова, упрекая участников террористических групп в медлительности и нерешительности.

Так, например, один из участников террористической группы, арестованный зиновьевец Моторин Н.М., бывший личный секретарь Зиновьева, показал, что осенью 1934 года он был в Москве и посетил Зиновьева, которого информировал о том, как идет подготовка террористического акта над Кировым во исполнение полученных им через Бакаева указаний от Зиновьева.

Он говорит:

“Зиновьев мне указал, что подготовка террористического акта должна быть всемерно формирована и что к зиме Киров должен быть убит. Он упрекал меня в недостаточной решительности и энергии и указал, что в вопросе о террористических методах борьбы надо отказаться от предрассудков” (Моторин Н.М. Протокол допроса от 30 июня 1936 г.).

Объединенный центр троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока своей основной и главной задачей ставил убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Постышева.

Решение об убийстве товарища Сталина было принято одновременно с решением об убийстве товарища Кирова.

С этой делью центром было организовано в Москве несколько строго законспирированных террористических групп. Для объединения деятельности этих групп всесоюзнымтроцкистско-зиновьевским центром был создан московский центр в составе зиновьевцев — Бакаева, Рейнгольда, Пикеля и троцкистов — Мрачковского и Дрейцера.

Непосредственная организация убийства товарища Сталина была возложена на Бакаева.

На следствии Бакаев признал свою роль непосредственного организатора террористических актов. Он показал: “Я признаю, что мне лично Зиновьев поручил организовать убийство товарища Сталина в Москве”.

И далее:

“По указанию Зиновьева к организации террористического акта над Сталиным мною были привлечены зиновьевцы Рейнгольд, Богдан и Файвилович, которые дали согласие принять участие в террористическом акте.

Наряду с нами убийство Сталина готовили И.Н. Смирнов и С.В. Мрачковский, которые получили прямую директиву Троцкого совершить террористический акт” (Бакаев. Протокол допроса от 17 — 19 июля 1936 г.).

Активный член зиновьевского центра, бывший заведующий секретариатом Зиновьева — Пикель Р. В. сообщил на следствии, что Бакаев развил лихорадочную деятельность по организации покушения, вкладывая в это дело всю свою энергию. Пикель говорит:

“Бакаев не только руководил подготовкой террористического акта в общем смысле, а лично выезжал на места наблюдения, проверял и вдохновлял людей…

Летом 1934 года я как-то пришел к Рейнгольду. Рейнгольд мне сообщил, что наблюдение за Сталиным дали положительные результаты и что Бакаев с группой террористов выехали на его машине сегодня с задачей убить Сталина. При этом Рейнгольд нервничал, что они долго не возвращаются.

В этот же день вечером я вновь виделся с Рейнгольдом и он сообщил мне, что осуществлению террористического акта помешала охрана Сталина, которая, как он выразился, спугнула участников организации” (Пикель. Протокол допроса от 22 июля 1936 г.).

Троцкий, находясь за границей, особенно после ареста Каменева и Зиновьева, всячески форсирует совершение убийства тт. Сталина и Ворошилова, направляя деятельность всесоюзного объединенного троцкистско-зи-новьевского центра. Он систематически посылает через своих агентов директивы и практические указания об организации убийства.

Близкий Троцкому человек, несший в свое время его личную охрану, участник троцкистско-зиновьевского блока Дрейцер Е.А. на следствии признал, что в 1934 году он получил письменную директиву Троцкого о подготовке террористического акта против тт. Сталина и Ворошилова.

Он сообщил:

“Эту директиву я получил через мою сестру, постоянно проживающую в Варшаве Сталовицкую, которая приехала в Москву в конце сентября 1934 года. Содержание письма Троцкого было коротко. Начиналось оно следующими словами:

“Дорогой друг! Передайте, что на сегодняшний день перед нами стоят следующие основные задачи: первая — убрать Сталина и Ворошилова, вторая — развернуть работу по организации ячеек в армии, третья — в случае войны использовать всякие неудачи и замешательства для захвата руководства” (Дрейцер. Протокол допроса от 23 июля 1936 г.).

Содержание этой директивы подтвердил и другой видный троцкист Мрачковский, который показал следующее:

“Эстерман передал мне конверт от Дрейцера. Вскрыв конверт при Эстермане, я увидел письмо, написанное Троцким Дрейцеру. В этом письме Троцкий давал указание убить Сталина и Ворошилова” (Мрачковский. Протокол допроса от 4 июля 1936 г.).

После убийства Кирова и разгрома в связи с этим троцкистско-зиновьевского центра, Троцкий берет на себя руководство террористической деятельностью в СССР.

Для восстановления террористических групп в СССР и активизации их деятельности Троцкий перебрасывает из-за границы по подложным документам своих проверенных агентов.

В числе таких агентов из Берлина в Москву в разное время он перебросил Берман-Юрина, В. Ольберга, Фриц-Давида, Горовича, Гуревича, Быховского и других. Все они получали задание во что бы то ни стало убить Сталина, Ворошилова, Кагановича и других вождей партии.

Агент Троцкого В. Ольберг, командированный в СССР для организации террористических групп и ныне арестованный, показал следующее:

“Я был непосредственно связан с Троцким, с которым поддерживал регулярную связь, и с Львом Седовым (Лев Седов — сын Троцкого, организатор террористических групп, ведущих за границей работу под руководством своего отца Троцкого), который давал мне лично ряд поручений организационного порядка, в частности, по нелегальной связи с Советским Союзом.

Я являлся эмиссаром Троцкого в Советском Союзе вплоть до моего ареста.

С целью ведения в Советском Союзе троцкистской контрреволюционной работы и организации террористических актов над Сталиным, я нелегально приехал в СССР” (В. Ольберг. Протокол допроса от 13 февраля 1936 г.).

Ольберг по приезде в СССР в целях конспирации организовал террористическую группу из троцкистов, находящихся не в Москве, а в городе Горьком, имея в виду перебросить ее в Москву для убийства товарища Сталина. Убийство предполагалось совершить во время первомайских празднеств 1936 года.

В этих целях руководитель троцкистской организации в Горьком — директор Горьковского педагогического инстатута Федотов И. К. должен был командировать террористов в Москву под видом отличников учебы пединститута и обеспечить таким образом им возможность участвовать в демонстрации на Красной площади.

Почти одновременно с Ольбергом Троцкий перебрасывает и другого своего агента Берман-Юрина. Давая Берман-Юрину директиву об организации террористического акта против товарища Сталина, Троцкий особо подчеркивал, что это убийство должно быть совершено не конспиративно, в тиши, а открыто на одном из пленумов или на конгрессе Коминтерна.

Вместе с Берман-Юриным в работе по подготовке террористического акта против товарища Сталина принимал участие работник Коминтерна Фриц-Давид, также прибывший в СССР по личному поручению Троцкого в мае 1933 года. Берман-Юрин и Фриц-Давид установили между собой организационную связь и готовили совершение террористических актов против товарища Сталина на VII конгрессе Коминтерна.

“В беседе со мной, — показал на следствии Берман-Юрин, — Троцкий открыто заявил мне, что в борьбе против Сталина нельзя останавливаться перед крайними мерами и что Сталин должен быть физически уничтожен. О Сталине он говорил с невероятной злобой и ненавистью. Он в этот момент имел вид одержимого. Во время беседы Троцкий поднялся со стула и нервно ходил по комнате. В нем было столько ненависти, что это производило исключительное впечатление, и мне тогда казалось, что этот человек исключительной убежденности. Я вышел от него как загипнотизированный” (Берман-Юрин. Протокол допроса от 21 июля 1936 г.).

Но троцкистско-зиновьевский центр не ограничивался организацией убийства одного лишь товарища Сталина. Он ставил своей задачей одновременное убийство других руководителей партии Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Постышева. Троцкистско-зиновьевский центр рассчитывал, что одновременное убийство ряда руководителей партии в Москве, Ленинграде и на Украине расстроит ряды ВКП(б), вызовет панику в стране и позволит Троцкому, Зиновьеву и Каменеву пробраться к власти. Зиновьев и Каменев, говоря об убийстве тт. Сталина, Ворошилова, Жданова и других, неоднократно заявляли: “Мало вырвать дуб, надо уничтожить все то молодое, что около этого дуба растет”.

Убийство перечисленных товарищей пытались организовать различные группы. Наиболее характерными из них, освещающими деятельность троцкистско-зиновьевского центра, являются следующие группы. По осуществлению террористического акта над тов. Ворошиловым работали две группы.

Одна группа была организована входившим в московский террористический центр троцкистом Дрейцером, который получил задание об убийстве Ворошилова непосредственно от Троцкого.

В качестве непосредственных участников и исполнителей террористического акта над Ворошиловым Дрейцер привлек бывших активных троцкистов командиров Красной Армии Шмидта ДА. и Кузьмичева. Последние лично дали согласие совершить террористический акт и деятельно к нему готовились в 1935 — 36 гг.

Вот, например, что показывает небезызвестный Мрачковский о деятельности террористической группы в направлении организации убийства Ворошилова.

На вопрос следователя, было ли практически подготовлено покушение на руководителей BKYl(6), кроме товарища Сталина, он ответил:

“В середине 1934 года Дрейцер мне докладывал, что им — подготовлялось одновременно убийство Ворошилова, для чего должен был быть подготовлен Шмидт Дмитрий, бывший в армии на должности командира и не бывший на подозрении в партии. Предполагалось, что он убьет Ворошилова либо во время личного доклада Ворошилову по делам службы, либо во время очередных маневров, на которых будет присутствовать Ворошилов” (Мрачковский. Протокол допроса от 19 — 20 июля 1936 г.).

Вторую группу по организации покушения на Ворошилова организовал прибывший из Германии троцкист М. Лурье.

По показаниям М. Лурье, он имел в августе месяце 1934 года встречу с Зиновьевым на его квартире в Москве. Во. время этой встречи М. Лурье проинформировал Зиновьева о том, что он прибыл в СССР с директивой Троцкого об организации террористических актов против руководителей ВКП(б).

М. Лурье сообщил Зиновьеву о том, что действующая под его руководством террористическая группа в составе Натана Лурье, Эрика Константа и Павла Липшица в течение 1933 года вела систематическую слежку за наркомом обороны тов. Ворошиловым.

Назначенный непосредственным исполнителем готовившегося убийства тов. Ворошилова Натан Лурье показал следующее:

“Я должен признать, что возглавлявшаяся мною боевая террористическая группа с осени 1932 года и до конца 1933 года активно подготовляла террористический акт над наркомом обороны Ворошиловым. Мы предполагали выследить и убить Ворошилова в районе дома Реввоенсовета на улице Фрунзе, для каковой цели вели наблюдение в этом районе на протяжении года” (Лурье. Н. Протокол допроса от 21 июля 1936 г.).

Об организации покушения на тов. Кагановича показывает активный член троцкистско-зиновьевского блока, близкий Троцкому человек Эстерман И.С.

Рассказывая на следствии о том, как он организовал террористическую группу, он говорит:

“В декабре 1934 года Чаговский высказался за организацию покушения на Кагановича, указывая, что это покушение очень легко осуществить. Чаговский рассказал мне, что Каганович иногда бывает на кожзаводе им. Кагановича (бывший “Красный поставщик”) в сопровождении небольшой охраны. Чаговский также говорил мне, что после выступления на заводе Каганович беседует с рабочими и совершить покушение в этот момент не представляет особого труда. Весь вопрос заключается только в том, чтобы найти и вовлечь в организацию кого-либо из рабочих этого завода, который своевременно мог бы поставить в известность наших боевиков о приезде Кагановича.

Я полностью одобрил это предложение и поручил Ча-говскому приступить к практической подготовке террористического акта над Кагановичем.

В декабре 1934 года Чаговский мне сообщил, что им подготовлена на складе “Союзкожобувьсбыт” боевая группа из 3 человек, которой можно поручить совершить покушение” (Эстерман И.С. Протокол допроса от 2 июля 1936 г.).

Обо всем этом Эстерман доложил одному из руководителей московского террористического центра — Дрейцеру, который одобрил план Чаговского и согласился на создание террористической группы на заводе имени Л.М. Кагановича.

Покушение на т. Кагановича при удобном случае имела в виду совершить и группа Лурье М., которая пыталась убить, главным образом, тов. Ворошилова.

Кроме того, по показаниям бывшего редактора “Ленинградской правды” Закса-Гладнева, его бывшего заместителя Антонова и видного зиновьевца Тойво, они готовили покушение на тт. Сталина, Кагановича и Ворошилова по заданию троцкистско-зиновьевского центра, которое они получили через члена зиновьевско-каменевского центра Гертика.

Покушение на тов. Орджоникидзе готовила группа Натана Лурье, которому было поручено приурочить это покушение к возможному приезду Орджоникидзе на Челябинский тракторный завод. Наиболее удобным покушение на Челябинском тракторном заводе троцкисты считали потому, что Натан Лурье был временно командирован туда на работу.

Кроме того, в июле 1934 года на оружейном заводе в Туле по поручению троцкистско-зиновьевского центра была создана террористическая группа, ставящая своей целью организацию покушения на товарища Сталина, Ворошилова и Орджоникидзе.

Покушение на тов. Жданова готовили две группы. Одна группа, организованная переброшенными из-за границы троцкистами Гуревичем X. и Быховским М., и вторая группа, организованная троцкистско-зиновьевским центром через активного троцкиста Зайделя в составе научных работников Академии наук Седых, Бусыгина и Урановского.

Организацию покушения на Косиора и Постышева на Украине готовила боевая террористическая организация, которая состояла из ряда групп.

Наиболее активной из них была группа Нырчука МА и Мухина Н.И.

Руководитель одной из террористических групп Мухин показывает об организации покушения на Косиором и Постышевым следующее:

“Наша организация построена была на принципах глубокой конспирации. Объектами террора были намечены Косиор и Постышев. Боевая организация состояла из ряда групп, одну из которых возглавлял я. В задачу этих групп входила подготовка и осуществление террористических актов, каждая над своим объектом.

Моя группа действовала в направлении осуществления террористического акта над секретарем ЦК-КП(б) У. Косиором; группа Глухенко, Звада и Фесюра — над Постышевым” (Мухин. Протокол допроса от 11 декабря 1935 г.).

Следствием установлено, что террористические группы, готовившие покушение на товарища Сталина и тт. Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева, были организованы в разное время и сохранились до 1936 года, т. е. до момента своего ареста, и последние их покушения приурочивались к 1 мая 1936 года. Предполагалось, что одновременное покушение в нескольких местах может внести замешательство в ряды ВКП(б) и позволит Троцкому, Зиновьеву и Каменеву пробраться к власти.

Встав на путь индивидуального белогвардейского террора, троцкистско-зиновьевский блок потерял всякое чувство брезгливости и без осуществления своих преступных замыслов стал пользоваться услугами не только разгромленных остатков последышей белогвардейщины, но и услугами иностранной разведки, иностранных охранников, шпионов и провокаторов.

Так, например, террористическая группа, возглавляемая прибывшим из Германии М. Лурье, фактически была организована активным германским фашистом Францем Вайцем, представителем Гимлера (в то время руководитель штурмовых фашистских отрядов в Берлине, а сейчас руководитель германского охранного отделения — Гестапо).

М. Лурье, будучи у Зиновьева, сообщил ему, что участники его террористической группы имеют организационную связь с фашистом Францем Вайцем и немецкой “охранкой” — Гестапо, и спросил у Зиновьева, каково его отношение к этому. Зиновьев на это ответил:

“Что же вас здесь смущает? Вы же историк, Моисей Ильич. Вы знаете дело Лассаля с Бисмарком, когда Лассаль хотел использовать Бисмарка в интересах революции” (Лурье М. Протокол допроса от 21 июля 1936 г.).

Участник организованной М. Лурье террористической группы Констант Э.К., сообщая о мотивах своей связи с представителем германской “охранки” Францем Вайцем, на следствии показал следующее:

“Будучи крайне озлоблен против политики ВКП(б) и лично против Сталина, я сравнительно легко поддался политической обработке, которую вел в отношении меня Франц Вайц. В беседах со мной Франц Вайц указывал, что различие наших политических позиций (я троцкист, а он фашист) не может исключить, а наоборот, должно предполагать единство действий троцкистов и национал-социалистов в борьбе против Сталина и его сторонников. После ряда сомнений и колебаний я согласился с доводами Франца Вайца и находился с ним все время в постоянном контакте” (Констант. Протокол допроса от 21 июля 1936 г.).

Многие из переброшенных Троцким в СССР террористов тоже, как установлено следствием, были связаны с германской “охранкой” (Гестапо).

Следствие установило, что Троцкий знал об их связях с Гестапо и считал желательной такую связь для более успешной организации террористических актов против вождей Советской власти.

Так, например, переброшенный Троцким его агент Валентин Ольберг, организовавший террористическую труппу для покушения на товарища Сталина, прибыл нелегально в СССР по паспорту гражданина Гондурасской республики, который ему помогла приобрести немецкая “охранка” (Гестапо). Немецкая “охранка”, связавшись с В. Ольбергом, сначала предполагала дать ему собственное задание по шпионской деятельности в СССР.

Однако, узнав от Ольберга, что ему поручено Троцким организовать террористический акт над Сталиным, целиком одобрила этот план и обещала всяческое содействие, вплоть до устройства обратного побега через границу после совершения убийства. Ольберг, в частности, получил от германской “охранки” явки к целому ряду немецких агентов в СССР.

В. Ольберг, прежде чем принять предложение Гестапо о совместном сотрудничестве, решил испросить согласие троцкистской организации и обратился по этому поводу к Троцкому через его сына Седова, который ведет всю практическую организационную работу по связям и переброске террористов в СССР в заграничном центре троцкистов.

В. Ольберг по этому поводу на следствии показал следующее:

“Я не решился без специальных указаний Седова идти на это и сообщил условным письмом Седову в Париж, что есть возможность наладить связь с крупной немецкой организацией крайне правого направления (речь идет о Гестапо), которая может помочь мне в приобретении паспорта и въезда в Советский Союз. Седов мне ответил, что он согласен на установление мною связи с этой организацией, предупредив меня о необходимости сохранения этой связи в строжайшей тайне” (В. Ольберг. Протокол допроса от 21 июля 1936 г.).

Переброшенные Троцким в СССР троцкисты Гуревич и Быховский тоже были связаны, как теперь установлено, с германской “охранкой”. Все связанные с немецкой полицией, переброшенные в СССР троцкисты имели доступ к немецкому посольству в Москве и несомненно пользовались его услугами.

Так, например, упомянутый нами выше троцкист Натан Лурье, о террористической деятельности которого было известно Троцкому и Зиновьеву, рассказал на следствии о предполагавшемся ими использовании германского посольства:

“После беседы с М. Лурье я собрал у себя Константа и Липшица, и мы втроем обсудили положение с наблюдением за Ворошиловым. По моему предложению было решено приобрести взрывные снаряды, которые мы поручили Константу достать в германском посольстве, где Констант имел оставленные ему Вайцем связи. Мы договорились с Константом зайти в германское посольство, но моя внезапная командировка в Челябинск на два года помешала выполнить задуманный план” (Н. Лурье. Протокол допроса от 21 июля 1936 г.).

Для приобретения необходимых материальных средств, связанных с подготовкой террористических актов, троцкистско-зиновьевский контрреволюционный блок прибегал к воровству государственных средств и прямому грабежу народных денег.

На следствии установлено, что на одном из заседаний объединенного троцкистско-зиновьевского центра было предложено некоторым активным троцкистам и зиновьевцам завязать связи со скрытыми, работающими на хозяйственной работе, троцкистами и зиновьевцами для получения средств.

Такое поручение, в частности, было дано Рейнгольду.

Последний должен был по заданию Каменева связаться со скрытым двурушником Аркусом Г.М., занимавшим пост заместителя председателя Госбанка СССР.

По показаниям Рейнгольда, Аркус систематически оказывал материальную поддержку троцкистско-зиновьевскому центру. В частности, Рейнгольд на следствии показал, что в июле или августе 1933 года Аркус перевел из Госбанка 30 тыс. рублей на нужды троцкистско-зиновьевского центра. 15 тысяч он перевел Картографическому тресту, который возглавлялся тогда активным зиновьевцем Федоровым, и 15 тыс. другому хозяйственному тресту, который возглавлял небезызвестный Г. Евдокимов.

Деньги были переведены под видом сумм на оплату статистико-экономических работ, которые государством не регулируются.

В ряде случаев террористические группы троцкистов и зиновьевцев прямо готовились к грабежам для того, чтобы добыть средства и оружие для совершения террористических актов.

Так, например, группа террористов в Горьком, возглавляемая троцкистом Поповым, пыталась осуществить ряд грабежей для приобретения средств и оружия. Активный участник этой группы троцкист Лаврентьев ЛА на следствии показал:

“… Составленный террористической контрреволюционной троцкистской группой план совершения террористического акта над тов. Сталиным состоял из следующих основных частей:

1) приобретение средств для террористической группы путем совершения экспроприации государственных учреждений и банков;

2) приобретение оружия для членов террористической Группы;

3) непосредственная подготовка и совершение террористического акта над Сталиным.

На одном из совещаний террористической группы было решено, что Попову, Храмову, Пугачеву и мне, Лаврентьеву, нужно целиком отдаться террористической деятельности и уволиться с работы. Первым по заданию Попова уволился с работы Храмов и по указанию Попова Храмов выехал в Ардатовский район для подготовки экспроприации.

Предполагалось для начала захватить кассу сельсовета при наибольшем поступлении налоговых сумм.

Вскоре после отъезда Храмова с работы уволились Попов и Пугачев. Я же находился в отпуску.

Все мы трое, а вместе с нами и Пелевина выехали в село Хохлово Ардатовского района для совершения экспроприации кассы сельсовета. По приезде в село Хохлово Храмов рассказал нам, что подготовить экспроприацию ему не удалось. В течение двух суток Попов также пытался подготовить экспроприацию, но ему это не удалось. В связи с этим мы — члены террористической группы — Попов, я, Лаврентьев, Пугачев и Пелевина выехали в Арзамас. По предложению Попова начали вести подготовку ограбления кассиров, получающих большие суммы в банке.

К ограблению было намечено 3 человека. Ограбление совершено не было, так как не было подходящей обстановки” (Лаврентьев АА Протокол допроса от 9 ноября 1935 г.).

Таковы факты о контрреволюционной террористической деятельности объединенного центра троцкистско-зиновьевского блока.


ВЫВОДЫ

Факты показывают, что троцкистско-зиновьевский контрреволюционный центр и его вожди Троцкий, Зиновьев и Каменев окончательно скатились в болото белогвардейщины, слились с самыми отъявленными и озлобленными врагами Советской власти и превратились в организующую силу последышей разгромленных в СССР классов, которые в отчаянии приступают к подлейшему средству борьбы с Советским правительством — к террору.

Они не только превратились в организующую силу последышей разгромленных классов в СССР, но они стали еще головным отрядом контрреволюционной буржуазии за пределами Союза, выразителями ее воли и чаяний. Всей своей деятельностью они вдохновляют худшие элементы белоэмигрантщины, состоящие на службе иностранных “охранок” и организованные в террористические группы, за границей вроде РОВСа (Российский общевоинский союз), Русской фашистской партии, Фашистского союза молодежи и т. п.

Они превратились в организующую силу худших и наиболее озлобленных врагов СССР, потому что у них не осталось никаких политических мотивов борьбы с партией и с Советской властью, кроме голого, неприкрытого карьеризма и желания во что бы то ни стало прокрасться к власти.

Перед лицом совершенно неоспоримых успехов социалистического строительства они вначале надеялись, что наша партия не сможет справиться с трудностями, в результате чего создадутся условия для их возможного выступления и прихода к власти. Но видя, что партия с успехом преодолевает трудности, они делают ставку на поражение Советской власти в предстоящей войне, в результате чего они мечтают пробраться к власти.

И, наконец, не видя никаких перспектив, они в отчаянии хватаются за последнее средство борьбы — за террор.

Если раньше троцкистско-зиновьевские группы мотивировали свою борьбу против партии тем, что партия и правительство якобы ведут неправильную политику, ведут страну к гибели, то сейчас они выдвигают совершенно противоположные мотивы.

Теперь главным мотивом перехода к террору они считают именно успехи, одержанные нашей партией на всех фронтах социалистического строительства, успехи, вызывающие у них озлобление и толкающие их на месть за свое политическое банкротство. Вот, например, что в своих показаниях на следствии говорит один из вождей объединенного троцкистско-зиновьевского блока Каменев:

“Должен признать, что действительно никакой положительной программы мы не противопоставляли и не в состоянии были противопоставить политике ВКП(б). В самом начале наших переговоров с троцкистами еще намечались бледные попытки обсуждать возможность составления положительной платформы.

Однако вскоре мы убедились, что это напрасный труд, что никакой идейной политической платформы у нас нет. Ставка же наша на непреодолимость трудностей, которые переживала страна, на кризисное состояние хозяйства, на крах хозяйственной политики партийного руководства ко второй половине 1932 года уже была явно бита.

Страна под руководством ЦК ВКП(б), преодолевая трудности, успешно шла по пути хозяйственного роста. Мы это не видеть не могли.

Казалось бы, что мы должны были прекратить борьбу. Однако логика контрреволюционной борьбы, голое, безыдейное посягательство на власть повели нас в другом направлении. Выход из трудностей, победа политики ЦК ВКП(б) вызвала в нас новый прилив озлобления и ненависти к руководству партии и, в первую очередь, к Сталину” (Каменев Л. Протокол допроса от 24 июля 1936 г.).

Аналогичные показания дает и член московского террористического центра зиновьевец И.И.Рейнгольд:

“С Каменевым я встречался во второй половине 1933 года, а также в 1934 году, у него на квартире в Карманниковом переулке в Москве.

Каменев оценивал положение, примерно, так же, как и Зиновьев, причем подкреплял эти свои выводы анализом экономической и политической обстановки в стране. Каменев приходил к выводу, что “дело все-таки идет не к катастрофе, а к подъему; поэтому все ожидания автоматического краха беспочвенны, а сложившееся руководство слишком твердый гранит, чтобы рассчитывать на то, что руководство это само расколется”.

Отсюда Каменев делал вывод, что “придется руководство раскалывать”. Каменев неоднократно цитировал Троцкого, утверждавшего, что все дело в верхушке и что поэтому надо снять верхушку. Каменев доказывал необходимость террористической борьбы и, прежде всего, убийства Сталина, указывая, что этот путь есть единственный для прихода к власти.

Помню особенно его циничное заявление о том, что головы отличаются тем, что они не отрастают.

Каменев предлагал готовить боевиков-террористов. Он говорил, что отличительной особенностью нового блока по сравнению с прежним оппозиционным блоком является переход к активным террористическим действиям. И далее:

“Я уже показывал выше, что никакой новой политической программы у троцкистско-зиновьевского объединенного блока не было. Исходили из старой обветшалой платформы, причем никто из лидеров блока не занимался и не интересовался вопросом разработки какой-либо и сколько-нибудь цельной и связной политической программы.

Единственно, что объединяло весь этот разношерстный блок, была идея террористической борьбы против руководителей партии и правительства. На деле блок являлся контрреволюционной террористической бандой убийц, стремившихся любыми средствами захватить в свои руки власть в стране” (Рейнгольд И.И. Протокол допроса от 9 июля 1936 г.).

Как видно, все эти показания арестованных троцкистов и зиновьевцев говорят только о том, что они, не имея никакой положительной, приемлемой для трудящихся нашей страны, политической платформы, не имея никакого влияния в массах и связи с ними, вынужденные признать решающие успехи нашей партии и полное свое политическое банкротство, превратились в беспринципную банду убийц, единственным “принципом” которых является карьеристский лозунг — прокрасться к власти любыми средствами. В прямой связи с этим своим “принципом” они определяли средства и способы борьбы.

Широко практикуя двурушничество, как систему взаимоотношений с партией и Советским государством, они довели его до чудовищных размеров.

Они создали целую систему двурушничества, которой могут позавидовать любые Азефы, любая “охранка”, со всем ее штатом шпионов, провокаторов и диверсантов. Считая двурушничество основным методом, при помощи которого они могут прийти к власти, троцкисты и зиновьевцы широко пользовались им в отношении террористической деятельности.

Тщательно скрывая свои гнусные террористические замыслы, изо дня в день оплевывая свои собственные взгляды и убеждения, изо дня в день клянясь в верности партии и показывая себя сторонниками линии ЦК, они рассчитывали на то, что им удастся после убийства основных руководителей партии и правительства прийти к власти потому, что в глазах партии и широких масс трудящихся они будут выглядеть вполне раскаявшимися и осознавшими свои ошибки и преступления, сторонниками ленинско-сталинской политики.

Именно поэтому они особую заботу проявляли о том, чтобы скрыть свою террористическую деятельность.

В соответствии с этим Троцкий, Зиновьев и Каменев, давая директивы исполнителям террористических актов, одновременно подробно инструктировали их о том, чтобы они скрывали какую бы то ни было связь с троцкистско-зиновьевскими организациями. Рейнгольд в своих показаниях, например, сообщил о следующих директивах Зиновьева:

“В 1933 — 34 годах Зиновьев у себя на квартире с глазу на глаз говорил мне: главная практическая задача — построить террористическую работу настолько конспиративно, чтобы никоим образом себя не скомпрометировать. На следствии главное — это упорно отрицать какую-либо связь с организацией. При обвинении в террористической деятельности категорическим образом отрицать это, аргументируя тем, что террор несовместим со взглядами большевиков-марксистов” (Рейнгольд И.И. Протокол допроса от 17 июля 1936 г.).

Об этом же особую заботу проявлял Троцкий. Он давал указания, что в случае осуществления террористического акта троцкисты должны отмежеваться от совершения его и “занять позицию, аналогичную занятой в свое время эсеровским ЦК по отношению к госпоже Каплан”, стрелявшей в Ленина.

О возможных вариантах прихода к власти с откровенным цинизмом на следствии рассказывал Каменев.

На вопрос следователя, обсуждался ли троцкистско-зиновьевским центром вопрос о планах захвата власти, он ответил следующее:

“Этот вопрос нами обсуждался неоднократно. Нами были намечены и предопределены два варианта прихода лидеров троцкистско-зиновьевского блока к власти.

Первый и казавшийся нам наиболее реальным вариант заключался в том, что после совершения террористического акта над Сталиным в руководстве партии и правительства произойдет замешательство и с нами, лидерами троцкистско-зиновьевского блока, в первую очередь, с Зиновьевым, Каменевым и Троцким вступят в переговоры.

Мы исходили из того, что в этих переговорах я и Зиновьев займем в партии и стране главенствующее положение, т. к. при Сталине мы своей двурушнической политикой добились все же того, что партия простила нам наши ошибки и вернула нас в свои ряды, а участие наше, меня, Зиновьева и Троцкого в террористических актах останется тайной для партии и страны.

Второй вариант захвата власти, казавшийся нам менее надежным, заключался в том, что после совершения террористического акта над Сталиным создастся неуверенность и дезорганизованность в руководстве партии и страны.

Руководителям троцкистско-зиновьевского блока удастся воспользоваться замешательством и принудить оставшихся руководителей партии допустить нас к власти или же заставить их уступить нам свое место. Появление Троцкого и активное его участие в борьбе за захват власти предполагалось само собой разумеющимся.

Кроме того, мы считали не исключенным, что при организации новой правительственной власти в ней примут участие также и правые Бухарин, Томский и Рыков” (Каменев. Протокол допроса от 23 — 24 июля 1936 г.).

Об этом на следствии показывает Рейнгольд:

“Наряду с глубоко законспирированной работой по подготовке террористических актов против руководства партии и правительства. Зиновьев и Каменев прилагали все усилия к тому, чтобы завоевать доверие к себе со стороны ЦК и партии и, насколько это возможно, занять руководящее положение в партии. Этой цели непосредственно были подчинены выступления Каменева и Зиновьева в печати, в которых они подчеркивали свою преданность партии и отказ от своего прошлого.

При встречах с руководителями партии Зиновьев и Каменев всячески подчеркивали свою лояльность и преданность Центральному Комитету партии и отказ от своих прежних ошибок.

Этой же цели служили и выступления Зиновьева и Каменева с трибуны XVII съезда партии.

Зиновьев и Каменев при этом исходили из того, что успех террористического акта против вождей партии и правительства прямо открывает им — лицам, прощенным партией и принятым в ее ряды при Сталине, — непосредственный путь прихода к руководству партией и страной.

В этом маккиавелистическом плане борьбы заключались глубоко скрытые расчеты Зиновьева и Каменева о путях прихода к власти” (Рейнгольд. Протокол допроса от 17 июля 1936 г.).

Такова контрреволюционная деятельность троцкистов и зиновьевцев, этих перешедших в лагерь злейших врагов советской власти предателей партии и рабочего класса, предателей нашей социалистической революции, предателей нашей социалистической родины.

ЦК ВКП(б) считает необходимым довести до сведения всех партийных организаций об этих фактах террористической деятельности троцкистов и зиновьевцев и еще раз приковать внимание всех членов партии к вопросам борьбы с остатками злейших врагов нашей партии и рабочего класса, приковать внимание к задачам всемерного повышения большевистской революционной бдительности.

ЦК ВКП(б) обращает внимание всех членов партии на то, что уже после убийства товарища Кирова в отдельных партийных организациях в результате недостаточной их бдительности врагам партии удалось под прикрытием звания коммуниста активно продолжать свою террористическую работу.

Только отсутствием должной большевистской бдительности можно объяснить тот факт, что агенту Троцкого — Ольбергу, прибывшему из Берлина в 1935 году, удалось при помощи скрытых троцкистов Федотова и Елина, работавших на руководящей работе в аппарате Горьковского крайкома партии, легализовать себя и организовать террористическую группу, подготовлявшую убийство вождей партии.

Только отсутствием большевистской бдительности можно объяснить тот факт, что в некоторых райкомах партии города Ленинграда (Выборгский) исключенным из ВКП(б) троцкистам и зиновьевцам уже в 1935 году удалось восстановиться в партии, а в некоторых случаях пробраться в партийный аппарат и использовать его в своих гнусных террористических целях.

Только отсутствием большевистской бдительности можно объяснить тот факт, что троцкисты и зиновьевцы свили себе прочное гнездо в ряде научно-исследовательских институтов, в Академии наук и некоторых других учреждениях в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске.

Наконец, только отсутствием большевистской бдительности можно объяснить то, что часть арестованных участников террористических групп в ряде партийных организаций прошли проверку партийных документов и были оставлены в рядах партии.

Теперь, когда доказано, что троцкистско-зиновьевские изверги объединяют в борьбе против Советской власти всех наиболее озлобленных и заклятых врагов трудящихся нашей страны — шпионов, провокаторов, диверсантов, белогвардейцев, кулаков и т. д., когда между этими элементами, с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами, с другой стороны, стерлись всякие грани, все парторганизации, все члены партии должны понять, что бдительность коммунистов необходима на любом участке и во всякой обстановке. Неотъемлемым качеством каждого большевика в настоящих условиях должно быть умение распознавать врага партии, как бы хорошо он ни был замаскирован.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б). Москва, 1936 год, 29 июля”.


РЕШЕНО СТАЛИНЫМ

Процесс по делу так называемого параллельного троцкистского центра стоит в одном ряду с другими политическими процессами тридцатых годов, направленными прежде всего на усиление личной власти Сталина, всемерное укрепление насаждаемой им административно-командной системы управления.

Любые проявления тревоги и недовольства обстановкой, складывавшейся в стране, немедленно пресекались возникновением очередного “дела”.

Так произошло и после XVII съезда ВКП(б), когда среди части старых ленинских кадров партии вновь стали раздаваться предложения о перемещении Сталина с поста генсека на другую работу.

Используя факт убийства Кирова, сталинское руководство обрушило на партию новую мощную волну репрессий. Массовым репрессиям в этот период подвергались в первую очередь бывшие идейные противники Сталина. Для расправы с ними был организован ряд фальсифицированных процессов.

По указке сверху НКВД придумывал и “раскрывал” так называемые враждебные центры: “ленинградский”, “московский”, антисоветский объединенный троцкистско-зиновьевский и другие.

При проведении процессов по “делам” этих центров основным считалось, чтобы все подсудимые дружно признавались в своих преступлениях, какими бы фантастическими и надуманными они были. Об объективных доказательствах вины даже речи не заходило.

Подобным образом было сфальсифицировано и дела о так называемом параллельном антисоветском троцкистском центре. 30 января 1937 года в Москве военная коллегия Верховного Суда СССР в составе В.В. Ульриха, И.О. Матулевича, Н.М. Рычкова с участием Прокурора СССР А.Я. Вышинского в открытом судебном заседании рассмотрела уголовное дело так называемого параллельного антисоветского троцкистского центра.

По этому делу были арестованы и преданы суду 17 человек.

1. Пятаков Юрий (Георгий) Леонидович. Член партии с 1910 года. Активный участник революционного подполья в России, в октябре 1917 года возглавлял Киевский военно-революционный комитет, в 1918 году — председатель Временного рабочего-крестьянского правительства Украины. В годы гражданской войны член реввоенсоветов 13-й, 16-й и 6-й армий. Затем на руководящей хозяйственной работе: заместитель председателя Госплана РСФСР, заместитель председателя ВСНХ, председатель Правления Госбанка СССР. С 1932 года — первый заместитель наркома тяжелой промышленности СССР. Ленин отзывался о Пятакове как о выдающемся и преданном работнике. Пятаков избирался кандидатом в члены ЦК, на XII, XIII, XIV, XVI и XVII съездах — членом ЦК партии.

Политическая позиция Пятакова не была однозначной. При заключении Брестского мира он был одним из лидеров группы “левых коммунистов” на Украине. На XV съезде ВКПС(б) исключался из партии как активный деятель троцкистской оппозиции. В 1928 году, в связи с поданным заявлением об отходе от оппозиции, был восстановлен в рядах партии. Однако перед арестом в сентябре 1936 года он был заочно выведен из состава ЦК и вновь исключен из членов ВКП(б).

2. Сокольников Григорий Яковлевич. Член партии с 1905 года. Участник революции 1905 — 1907 годов. В 1918 году был председателем советской делегации при подписании Брестского мирного договора. В 1918 — 1921 годах член реввоенсоветов ряда армий, командующий 8-й армией Южного фронта, Туркестанским фронтом, председатель Турккомиссии ВЦИК и СНК РСФСР. В последующие годы находился на государственной работе: заместитель наркома и народный комиссар финансов РСФСР, заместитель председателя Госплана СССР, председатель Нефтесиндиката, полпред СССР в Англии, заместитель наркома иностранных дел. С 1935 года — первый заместитель наркома лесной промышленности СССР. На VI, VII, IX: XII, XIII, XIV и XV съездах партии избирался членом ЦК, на XVI и XVII съездах — кандидатом в члены Политбюро ЦК партии. Перед арестом в июле 1936 года заочно выведен из состава ЦК и исключен из членов ВКП(б).

3. Радек Карл Бернгарчдович. Член РСДРП с 1903 года. С 1902 года состоял в социал-демократической партии Польши, с 1904 года — в социал-демократической партии Польши и Литвы. С 1908 года — активный деятель левого крыла немецкого социал-демократического движения. Участник международных социалистических конференций в Циммервальде, Кинтале, Стокгольме. С ноября 1917 года — ответственный работник НКИД РСФСР. В 1918 году, после начала германской революции, нелегально выезжал в Германию в качестве члена советской делегации на съезд Советов, участвовал в организации первого съезда Компартии Германии, был арестован. После освобождения в декабре 1919 года возвратился в Россию. В последующие годы член Президиума и секретарь Исполнительного Комитета Коминтерна, ректора университета народов Востока имени Сунь Ятсена, постоянный сотрудник редакций газет “Правда”, “Известия” ряда журналов. В 1919 — 1924 годах — член ЦК ВКП(б). С 1932 года до ареста в сентябре 1936 года заведующий бюро международной информации ЦК ВКП(б).

В 1918 году один из лидеров группы “левых коммунистов”. XV съездом ВКП(б) исключен из партии как активный участник троцкистской оппозиции. С января 1928 года по май 1929 года находился в ссылке. В январе 1930 года, в связи с поданным заявлением об отходе от оппозиции, был восстановлен в партии. Вновь исключен из партии после ареста в связи с настоящим делом.

4. Серебряков Леонид Петрович. Член партии с 1905 года. Делегат VI (Пражской) конференции РСДРП (1912 г.). В 1917 — 1919 годах секретарь Московского областного бюро партии, секретарь ЦК РКП(б), член Оргбюро ЦК, член реввоенсовета Южного фронта и начальник Политуправления РеввоенсоветаРККА. Впоследствии находился на ответственной работе в НКПС. До ареста в августе 1936 года — заместитель начальника Главного управления шоссейных дорог НКВД СССР.

В октябре 1927 года исключен из партии по обвинению в организации нелегальной типографии. В январе 1930 года в партии восстановлен. Вновь исключен заочно, после ареста, в 1936 году.

5. Лившиц Яков Абрамович. Член партии с марта 1917 года. С 1919 года на руководящей работе в органах ЧК, ГПУ Украины. С 1924 на хозяйственной работе, заместитель управляющего трестом “Донуголь” (г. Харьков), с 1930 года начальник Южной, затем Северо-Кавказской, Московско-Курской железных дорог. С 1935 года — заместитель наркома путей сообщения СССР.

В 1913 — 1915 года состоял в партии эсеров. В 1923 — 1928 годах участвовал в троцкистской оппозиции, был исключен из Коммунистической партии. В феврале 1929 года, в связи с поданным заявлением об отходе от оппозиции, в партии восстановлен. Вторично исключен из ВКП(б, заочно, после ареста, в 1936 году.

6. Муралов Николай Иванович. Состоял в партии с 1903 года по 1927 год. Активный участник революции 1905 — 1907 годов. Один из руководителей Московского вооруженного восстания в октябре 1917 года. В годы гражданской войны член реввоенсоветов 3-й и 2-й армии. Восточного фронта, затем командующий Московским, Северо-Кавказским военными округами. С 1925 года ректор сельскохозяйственной академии им. Тимирязева, член президиума Госплана РСФСР. В момент ареста в апреле 1936 года начальник сельхозотдела управления рабочего снабжения “Кузбасстроя” в г. Новосибирске.

В 1918 входил в группу “левых коммунистов”. На XIV съезде избран членом ЦКК. В 1927 году выведен из состава ЦКК, а XV съездом ВКП(б) исключен из членов партии за фракционную работу. В декабре 1935 года и январе 1936 года направил в ЦК ВКП(б) на имя Сталина два письма о разрыве с троцкистскими взглядами и просьбой о восстановлении в партии. Эти письма были оставлены без рассмотрения. Арестован в апреле 1936 года.

7. Дробнис Яков Наумович. Член партии с 1907 года, участник революции 1905 — 1907 годов. С 1919 года — председатель Полтавского, затем Одесского Советов, комиссар Отдельной группы войск. С 1918 года член ЦК КП(б)У, с 1922 года на работе в Малом Совнаркоме РСФСР. Перед арестом в 1936 году заместитель начальника кемеровского “Химкомбинатстроя”. В 1904 — 1905 годах состоял в Бунде, в 1905 — 1906 годах был меньшевиком. В 1923 — 1927 году участвовал в оппозиционной борьбе, сторонник Троцкого. XV съездом ВКП(б) исключен из партии. С 1928 года по 1929 год находился в ссылке. В 1930 году, в связи с поданным заявлением об отходе от оппозиции, восстановлен в рядах партии. Вновь исключен в связи с настоящим делом.

8. Богуславский Михаил Соломонович. Член партии с 1917 года. До октября 1917 года работал на Украине. С 1918 года председатель Воронежского горсовета, секретарь ВУЦИК, секретарь Политуправления РККА, секретарь Харьковского губкома КП(б)У, заместитель председателя Моссовета, председатель Малого Совнаркома РСФСР. В 1932 — 1936 годах начальник “Сибмашстроя” в г. Новосибирске.

В 1905 — 1917 годах состоял в Еврейской социалистической рабочей партии. В 1923 — 1928 годах участвовал в троцкистской оппозиции. XV съездом ВКП(б) исключен из партии. В 1930 году заявил об отходе от оппозиции и был восстановлен в партии. Вновь исключен из ВКП(б) после ареста в 1936 году.

9. Князев Иван Александрович. Член партии с 1918 года. С 1917 года на руководящей работе в системе НКПС.

До 1918 года состоял в партии левых эсеров. С 1934 года начальник управления Южно-Уральской (Челябинской) железной дороги, затем заместитель начальника Центрального управления движения НКПС. Исключен из ВКП(б) после ареста в 1936 году.

10. Ратайчак Станислав Антонович. Член партии с 1919 года. По национальности немец. С 1914 года служил в германской армии, с 1915 года в плену в России. В 1917 — 1920 годах служил в Красной Армии. Затем на руководящей советской и хозяйственной работе: председатель Украинского треста “Фарфорфаянсстекло”, союзного химического треста “Коксобензол”, заместитель председателя правления “Всехимпрома”. В 1932 — 1934 годах заместитель наркома тяжелой промышленности СССР, затем начальник Главхимпрома НКТП СССР. Исключен из партии после ареста в 1956 году.

11. Норкин Борис Осипович. Член партии с ноября 1917 года. В 1918 — 1921 годах сотрудник органов ВЧК. В последующие годы — заместитель начальника “Мосхима”, заместитель председателя Московского совнархоза, управляющий “Всехимпромом” и “Союзазотом”. С 1932 года по сентябрь 1936 года — начальник кемеровского “Химкомбинатстроя”. Исключен из партии после ареста в 1936 году.

12. Шестов Алексей Александрович. Член партии с 1918 года. Был на профсоюзной работе. С 1925 года на руководящей работе в горнодобывающей промышленности. Был заместителем управляющего “Сибирьуголь” (г. Новосибирск), управляющим Анжеро-Судженским рудником. До ареста — управляющий Салаирским цинковым рудником в Кемеровской области (Кузбасс). Исключен из партии после ареста в 1936 году.

13. Строилов Михаил Степанович. Беспартийный. Работал начальником шахт, рудников. С 1935 года — главный инженер треста “Кузбассуголь” в г. Новосибирске.

14. Турок Иосиф Дмитриевич. Член партии с 1918 года. В 1917 — 1920 году на военной службе. В последующие годы работал на железнодорожном транспорте. В момент ареста, в ноябре 1936 года, заместитель начальника Свердловской железной дороги.

15. Граше Иван Иосифович. Член партии с мая 1917 года. В 1921 — 1928 года работал в Коминтерне и Профин-терне, в Госплане СССР, в ТАСС. С 1934 года руководитель группы, затем старший экономист производственно-технического отдела Главхимпрома Наркомата тяжелой промышленности СССР.

В 1920 году состоял в нелегальной Коммунистической партии Словакии и Прикарпатской Руси. В 1929 году ему был объявлен выговор за примиренчество к правому уклону в Коминтерне. Исключен из партии после ареста в 1936 году.

16. Пушин Гавриил Ефремович. Член партии с 1924 года. Работал в Донбассе, в Харькове, с 1931 года главный инженер строительства Горловского азотно-тукового комбината, заместитель главного инженера Главхимпрома НКТП СССР, главный инженер строительства Рионского азотно-тукового комбината (Грузия). Из партии исключен после ареста в 1936 году.

17. Арнольд Валентин Вольфридович (он же Васильев Валентин Васильевич). Член партии с 1924 года. В первую мировую войну дезертировал из царской армии. В 1917 — 1923 годах служил в американской армии. В 1923 году приехал в СССР, работал в “Кузнецкстрое”, “Энергострое” в г. Кемерово, заведующим гаражом в “Кузбасстрое” (г. Прокопьевск). Перед арестом в 1936 году был заведующим гаражом и отделом снабжения на Прокопьевском и Анжер-ском рудниках (Кузбасс).

В приговоре военной коллегии Верховного Суда СССР по данному делу отмечено, что в 1933 году по указанию Троцкого в Москве, наряду с так называемым “антисоветским объединенным троцкистско-зиновьевским центром”, был создан параллельный антисоветский троцкистский центр, в состав которого вошли Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков и другие.

Как отмечалось в приговоре, этот параллельный центр в качестве основной своей задачи ставил свержение Советской власти в СССР. Для достижения этой цели участники центра якобы развернули вредительско-диверсионную, шпионскую и террористическую деятельность. Указывалось, что для непосредственного руководства антисоветской деятельностью на местах в некоторых крупных городах СССР были созданы местные троцкистские центры.

В частности, в Новосибирске якобы по указанию Пятакова был организован западно-сибирский центр. Диверсионная и вредительская работа участников параллельного центра, как утверждалось в приговоре, заключалась в срыве качества продукции, в организации поджогов и взрывов заводов или отдельных цехов и шахт, крушений поездов, порче железнодорожного пути и т. д.

Кроме того, подсудимые были обвинены с шпионаже в пользу германской и японской разведок, а также в создании нескольких террористических групп с целью совершения покушений на руководителей партии и правительства.

Все привлеченные по делу параллельного антисоветского троцкистского центра были признаны виновными в совершении инкриминируемых им преступлений и приговорены: Пятаков, Серебряков, Муралов, Дробнис, Лившиц, Богуславский, Князев, Ратайчак, Норкин, Шестов, Турок, Пушин и Граше — к расстрелу, Сокольников, Радек и Арнольд (Васильев) — к десяти, а Строилов — к восьми годам тюремного заключения.

В 1941 году Арнольд и Строилов по заочно вынесенному приговору были также расстреляны.

Сокольников и Радек в мае 1939 года были убиты сокамерниками в тюрьме.

При изучении материалов, связанных с делом так называемого параллельного антисоветского троцкистского центра, установлено, что выдвинутые против его участников обвинения были необоснованными и фальсифицированными, их показания на предварительном следствии и в суде не соответствовали действительности, являясь прямым оговором себя и других.

Большинство из обвиняемых в 20-х годах являлись сторонниками Троцкого и участвовали в оппозиционной борьбе.

За активную троцкистскую деятельность Пятаков, Радек, Серебряков, Лившиц, Дробнис, Богуславский и Муралов в свое время исключались из партии, но после XV съезда ВКП(б) все они заявили об отходе от оппозиции, были восстановлены в партии (кроме Муралова, письма которого, как уже упоминалось, Сталин оставил без рассмотрения) и находились на ответственной работе.

Данных о том, что кто-либо из них после восстановления в партии продолжал прежнюю оппозиционную деятельность, не имелось и не имеется. Органы ОПТУ — НКВД никакими достоверными сведениями о преступной деятельности обвиняемых не располагали.

Более того, в 1929 — 1930 годах в ОПТУ поступали сообщения, подтверждавшие искренность отхода от оппозиции лиц, обвинявшихся по данному делу.

Собранные в ходе проверки дела материалы показывают, что массовые репрессии против бывших оппозиционеров, главным образом против бывших троцкистов и зиновьевцев, начались сразу же после убийства Кирова 1 декабря 1934 года. Как заявил на собрании актива ГУГБ НКВД СССР в марте 1937 года заместитель наркома внутренних дел Агранов, секретарь ЦК ВКП(б) Ежов в середине 1935 года сказал ему, что “…по его сведениям и по мнению Центрального Комитета нашей партии существует нераскрытый центр троцкистов, который надо разыскать и ликвидировать”.

“Тов. Ежов, — подчеркнул Агранов, — дал мне санкцию на производство массовой операции по троцкистам в Москве”.

Начальник секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР ГА. Молчанов в сообщении на имя Ягоды от 5 февраля 1936 года, докладывая о ходе операции в отношении троцкистов в Москве, отметил, что следствие показывает “тенденцию троцкистов к воссозданию подпольной организации по принципу цепочной связи небольшими группами” и их террористические намерения.

9 февраля 1936 года НКВД была дана на места директива о ликвидации без остатка всего якобы существующего троцкистско-зиновьевского подполья, об усилении репрессий против исключенных из партии в процессе партийной проверки бывших троцкистов и зиновьевцев.

25 марта 1936 года Ягода в письме Сталину, ссылаясь на будто бы полученные при арестах и обысках сторонников Троцкого данные, сообщал об усилении ими контрреволюционной деятельности и предлагал: всех троцкистов, находящихся в ссылке, арестовать и направить в дальние лагеря; троцкистов, исключенных из партии при последней проверке партийных документов, изъять и решением особого совещания направить в дальние лагеря сроком на 5 лет; троцкистов, уличенных в причастности к террору, судить и всех расстрелять.

Это письмо по указанию Сталина посылалось на заключение Вышинскому, который 31 марта 1936 года ответил следующее:

“ЦК ВКП(б) — тов. СТАЛИНУ И. В.

Считаю, что тов. Ягода в записке от 25 марта 1936 года правильно и своевременно поставил вопрос о решительном разгроме троцкистских кадров.

Со своей стороны считаю необходимым всех троцкистов, находящихся в ссылке, ведущих активную работу, отправить в дальние лагеря постановлением особого совещания при НКВД после рассмотрения каждого конкретного дела. В этом же порядке считаю необходимым направить в лагеря и троцкистов, исключенных из ВКП(б) при последней проверке партийных документов.

С моей стороны нет также возражений против передачи дел о троцкистах, уличенных в причастности к террору, то есть в подготовке террористических актов, в военную коллегию Верховного Суда Союза, с применением к ним закона от 1 декабря 1934 года и высшей меры наказания — расстрела…

А. Вышинский”.

В тот же день Ягода направил всем начальникам УНКВД оперативную директиву, в которой говорилось:

“Основной задачей наших органов на сегодня является немедленное выявление и полнейший разгром до конца всех троцкистских сил, их организационных центров и связей, выявление, разоблачение и репрессирование всех троцкистов-двурушников”.

20 мая 1936 года опросом членов Политбюро ЦК ВКП(б) было принято постановление, которое подписал Сталин. В нем указывалось: ввиду непрекращающейся контрреволюционной активности троцкистов предложить НКВД СССР направить в отдаленные концлагеря на срок от 3 до 5 лет троцкистов, находившихся в ссылке и режимных пунктах, и троцкистов, исключенных из ВКП(б), проявляющих враждебную активность и проживающих в Москве, Ленинграде, Киеве и других городах Советского Союза.

Всех арестованных троцкистов, уличенных в причастности к террору, предлагалось судить военной коллегией Верховного Суда СССР с применением к ним высшей меры наказания — расстрела.

Из обвиняемых по настоящему делу первым был арестован Муралов — 17 апреля 1936 года органами НКВД по Западно-Сибирскому краю. Основанием для его ареста послужили полученные от бывших троцкистов непроверенные показания о вхождении Муралова в “руководящий коллектив” троцкистского подполья в СССР. Другими какими-либо данными об антисоветской деятельности Муралова органы НКВД не располагали.

В июле 1936 года органы НКВД получили от Рейнгольда, обвиняемого по делу так называемого объединенного троцкистско-зиновьевского центра, неконкретные и противоречивые показания о причастности Г. Я. Сокольникова к объединенному центру троцкистско-зиновьевского блока. Имелись ли другие компрометирующие Сокольникова материалы, из дела не видно.

Тем не менее, 25 — 26 июля 1936 года опросом членов ЦК ВКП(б) принимается решение, за которое проголосовал и Пятаков, об исключении Сокольникова из кандидатов в члены ЦК и из рядов ВКП(б). В решении говорилось:

“На основании неопровержимых данных установлено, что кандидат в члены ЦК Сокольников поддерживал тесные связи с террористическими группами троцкистов и зиновьевцев…”

Это решение было вынесено с ведома Сталина, о чем свидетельствует сделанная на тексте проекта решения его рукой надпись:

“Секретариат ЦК ВКП(б)”.

В этот же день, 26 июля 1936 года, Сокольников был арестован.

В ночь с 27 на 28 июля 1936 года при аресте жены Пятакова была изъята принадлежащая Пятакову переписка, в том числе некоторые материалы, относящиеся к периоду его участия в оппозиции до 1926 года, о чем немедленно, еще до окончания обыска, Ягода письменно доложил Сталину.


ПЯТАКОВ ХОТЕЛ РАССТРЕЛЯТЬ ВСЕХ

Как возникли и создавались дела так называемых центров — объединенного троцкистско-зиновьевского и параллельного, — рассказал Агранов на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году. Он подчеркнул, что летом 1936 года Ежов передал ему указание Сталина вскрыть подлинный троцкистский центр.

Это выступление в своем заключительном слове на Пленуме ЦК Ежов прокомментировал следующим образом (цитируется по неправленой стенограмме):

“Я чувствую, что в аппарате что-то пружинят с Троцким, а т. Сталину явнее ясного было. Из выступления т. Сталина прямо был поставлен вопрос, что тут рука Троцкого, надо его ловить за руку”.

К тому времени относится и начало активного сбора показаний от арестованных троцкистов на Пятакова и других лиц, проходивших по данному делу.

В июле-августе 1936 года от обвиняемых по делу так называемого объединенного троцкистско-зиновьевского центра Каменева, Евдокимова, Рейнгольда и Дрейцера были получены показания о существовании якобы еще и параллельного антисоветского троцкистского центра.

10 августа 1936 года из Киева в ЦК ВКП(б) — Ежову — и в НКВД СССР — Ягоде — было сообщено по телеграфу о показаниях арестованного Голубенко о том, что Пятаков якобы руководил украинским троцкистским центром. Об этих показаниях сразу же был информирован Сталин.

На следующий день Ежов письменно доложил Сталину о разговоре с Пятаковым. Ниже публикуется текст этой записки:

“Тов. СТАЛИН Пятакова вызывал. Сообщил ему мотивы, по которым отменено решение ЦК о назначении его обвинителем на процессе троцкистско-зиновьевского террористического центра. Зачитал показания Рейнгольда и Голубенке Предложил выехать на работу начальником Чирчикстроя. Пятаков на это реагировал следующим образом:

1. Он понимает, что доверие ЦК к нему подорвано. Противопоставить показаниям Рейнгольда и Голубенке, кроме голых опровержений на словах, ничего не может. Заявил, что троцкисты из ненависти к нему клевещут. Рейнгольд и Голубенко — врут.

2. Виновным себя считает в том, что не обратил внимания на контрреволюционную работу своей бывшей жены и безразлично относился к встречам с ее знакомыми. Поэтому решение ЦК о снятии с поста замнаркома и назначении начальником Чирчикстроя считает абсолютно правильным. Заявил, что надо бы наказать строже.

3. Назначение его обвинителем рассматривал как акт огромнейшего доверия ЦК и шел на это — от души. Считал, что после процесса, на котором он выступит в качестве обвинителя, доверие ЦК к нему укрепится, несмотря на арест бывшей жены.

4. Просит предоставить ему любую форму (по усмотрению ЦК) реабилитации.

В частности, от себя вносит предложение разрешить ему лично расстрелять всех приговоренных к расстрелу по процессу, в том числе и свою бывшую жену. Опубликовать это в печати. Несмотря на то, что я ему указал на абсурдность его предложения, он все же настойчиво просил сообщить об этом ЦК Проект постановления ЦК о назначении Пятакова — прилагаю.

11/VIII — 36 г. Ежов”.


В личном письме на имя Сталина от 11 августа 1936 года Пятаков имеющиеся на него показания назвал клеветническими и заявил, что бесповоротно рассчитался со своими прошлыми политическими ошибками, старается на деле проводить линию партии и готов умереть за партию и Сталина.

Несмотря на такое письмо, сбор обвинительных материалов против Пятакова и других будущих участников так называемого параллельного центра продолжался.

17 августа 1936 года был арестован Серебряков, а 22 августа на судебным процессе по делу так называемого объединенного троцкистско-зиновьевского центра Вышинский заявил о том, что им отдано распоряжение о начале расследования в отношении Пятакова, Радека и некоторых других лиц.

Опросом членов ЦК ВКП(б) 10 — 11 сентября 1936 года было принято решение об исключении Пятакова из состава ЦК и членов ВКП(б).

В ночь на 12 сентября 1936 года Пятаков, находившийся в командировке на Урале, был арестован.

Радек в августе-сентябре 1936 года, до своего ареста, также обращался к Сталину с письмами, в которых опровергал имевшиеся на него показания, заверял в своей невиновности и преданности. Заявления Радека, как и заявление Пятакова, были оставлены без внимания, и 16 сентября 1936 года он был арестован.

Находясь под арестом, Радек написал Сталину еще одно большое письмо, в котором заверял “вождя народов” в своей полной невиновности. Но Сталин посчитал это письмо лживым, поскольку Радек на следующий день якобы сознался в приписываемых ему грехах и, говоря о неискренности Радека, с явным удовольствием рассказывал об этом немецкому писателю Лиону Фейхтвангеру во время их встречи в 1937 году.

В период развертывания следствия по делу так называемого параллельного антисоветского троцкистского центра был принят ряд важных решений.

25 сентября 1936 года Сталин и Жданов направили Кагановичу, Молотову и другим членам Политбюро ЦК ВКП(б) из Сочи телеграмму, в которой содержалось указание на необходимость укрепления руководства карательными органами и активизации репрессивной политики.

В телеграмме говорилось:

“…Считаю абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост Наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела.

Замом Ежова в Наркомвнуделе можно оставить Агранова”.

На следующий день Ежов был назначен наркомом внутренних дел СССР с оставлением его на посту секретаря ЦК и председателя КПК при ЦК ВКП(б).

29 сентября 1936 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло (опросом) постановление “Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам”, которое было подписано Сталиным. В нем говорилось:

“Утвердить следующую директиву об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам:

а) До последнего времени ЦК ВКП(б) рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой политический и организационный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят, что эти господа скатились еще больше вниз, и их приходится теперь рассматривать как разведчиков, шпионов диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе.

б) В связи с этим необходима расправа с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами, охватывающая не только арестованных, следствие по делу которых уже закончено, и не только подследственных вроде Муралова, Пятакова, Бе-лобородова и других, дела которых еще не закончены, но и тех, которые были раньше высланы”.

Установка Сталина на вскрытие “подлинного троцкистского центра”, подписанная им директива Политбюро ЦК о необходимости расправы с троцкистами свидетельствует о том, что перед органами НКВД в откровенно обнаженном виде была поставлена прямая задача: организовать громкий процесс над наиболее видными в прошлом участниками троцкистской оппозиции.

Как видно из архивных документов, Сталину в процессе следствия по данному делу направлялись многие протоколы допросов обвиняемых и лиц, их изобличавших.

Знакомясь с протоколом допроса Сокольникова от 4 октября 1936 года, Сталин на полях той части протокола, где излагался ответ Сокольникова о встречах и разговорах с английским журналистом Тальботом, сделал следующую пометку:

“А все же о плане убийства лидеров ВКП сообщил? Понятно, сообщил”.

На последней странице протокола, где Сокольников утверждает, что он не знал о связях Тальбота с английской разведкой, Сталин написал:

“Сокольников, конечно, давал информацию Тальботу об СССР, о ЦК, о ПБ, о ГПУ, обо всем. Сокольников — следовательно — был информатором (шпионом-разведчиком) английской разведки”.

Этот протокол допроса Сокольникова по поручению Сталина 22 октября 1936 года был разослан членам ЦК ВКП(б).

Проверка показала, что следствие по делу велось ускоренными темпами, необъективно, с грубейшими нарушениями социалистической законности. Аресты Пятакова, Сокольникова, Радека, Серебрякова, Лившица, Князева, Ратайчака, Путина, Граше и Норкина были произведены без санкции прокурора.

Как сообщили в своих объяснениях в 1961 году бывшие сотрудники НКВД СССР Газов, Иорш и Воробин, имевшие прямое отношение к следствию по данному делу, руководство НКВД требовало от оперативного состава вскрытия любыми средствами вражеской работы троцкистов и других арестованных бывших оппозиционеров и обязывало относиться к ним как к врагам народа. Арестованных уговаривали дать нужные следствию показания, провоцировали, при этом использовались угрозы.

Широко применялись ночные и изнурительные по продолжительности допросы с применением так называемой “конвейерной системы” и многочасовых “стоек”. Вся система допросов была рассчитана на морально-психическое и физическое изматывание подследственных.

Об этом свидетельствовал в 1938 году и бывший заместитель наркома внутренних дел СССР Фриновский. Он, в частности, показал, что лица, проводившие следствие по делу так называемого параллельного антисоветского троцкистского центра, начинали допросы, как правило, с применением физических мер воздействия, которые продолжались до тех пор, пока подследственные не давали согласия на дачу навязывавшихся им показаний. До признания арестованными своей вины протоколы допросов и очных ставок часто не составлялись.

Драктиковалось оформление одним протоколом многих допросов, а также составление протоколов в отсутствие допрашиваемых. Заранее составленные следователями протоколы допросов обвиняемых “обрабатывались” работниками НКВД, после чего перепечатывались и давались арестованным на подпись. Объяснения обвиняемых не проверялись, серьезные противоречия в показаниях обвиняемых и свидетелей не устранялись.

Допускались и другие нарушения процессуального кодекса.

Большинство обвиняемых по делу так называемого параллельного антисоветского троцкистского центра длительное время категорически отрицало свою виновность. Так, показания с признанием вины Муралов дал лишь через 7 месяцев 17 дней после ареста, Серебряков через 3 месяца 16 дней, Радек — через 2 месяца 18 дней, Турок — через 58 дней, Норкин и Лившиц — через 51 день, Дробнис — через 40 дней, Пятаков и Шестов — через 33 дня.

Однако, используя меры физического и морального воздействия, манипулируя материалами прошедших в 1934 — 1936 году судебных процессов, “разоблачавших” троцкистов в антисоветской деятельности, органы следствия добились от обвиняемых нужных показаний.

Большинство обвиняемых, давая требуемые от них показания, делали это, по их словам, прежде всего в интересах окончательного разоблачения и разгрома троцкизма.

Так, Муралов, отвечая в суде на вопрос Вышинского, почему он на следствии так долго не давал показаний о своей виновности, ответил (цитируется по исправленной стенограмме судебного заседания):

“… Я думал так, что если я дальше останусь троцкистом, тем более, что остальные отходили — одни честно и другие бесчестно… во всяком случае, они не являлись знаменем контрреволюции. А я нашелся, герой… Если я останусь дальше так, то я могу быть знаменем контрреволюции. Это меня страшно испугало… И я сказал себе тогда, после чуть ли не восьми месяцев, что да подчинится мой личный интерес интересам того государства, за которое я боролся в течение двадцати трех лет, за которое я сражался активно в трех революциях, когда десятки раз моя жизнь висела на волоске…

Предположим, меня даже запрут или расстреляют, то мое имя будет служить собирателем и для тех, кто еще есть в контрреволюции, и для тех, кто будет из молодежи воспитываться…

Опасность оставаться на этих позициях, опасность для государства, для партии, для революции, потому что я — не простой рядовой член партии…”

Подобные объяснения давали и другие обвиняемые по этому “делу”.

Характерны показания Радека, которые он дал 4 декабря 1936 года:

“…Я выбираю путь откровенного признания фактов, которые я отрицал из чувства стыда за совершенные преступления перед партией и страной. Я признаю себя виновным в принадлежности на день моего ареста к действующему параллельному центру троцкистско-зиновьевского блока, созданного в 1932 году по директиве Троцкого и ставившего своей задачей захват власти путем террористической борьбы с руководством ВКП(б) и Советского правительства.

К троцкистско-зиновьевской организации я примкнул в 1932 году”.

На одном из допросов в Верхне-Уральской тюрьме, 10 июня 1938 года, осужденный по данному делу на 10 лет тюремного заключения Арнольд заявил:

“…После моего ареста в Анжерке 6.XI 1936 года во время следствия в Новосибирске следователем мне было заявлено: “Нам известно, что вы из себя представляете, и мы располагаем достаточным материалом, чтобы обвинить вас в шпионаже, но сейчас мы тебя обвиняем как участника террористической организации и других показаний не требуем, выбирай, кем хочешь быть: или шпионом, или террористом?”. На поставленный передо мной вопрос я ответил, что являюсь участником террористической организации и обязуюсь давать показания”.

Уже находясь в тюрьме, Арнольд утверждал, что процесс был аполитической комедией, никакого участия в подготовке покушения против Молотова он не принимал и вообще все это дело — мыльный пузырь.

Бывшие следователи по важнейшим делам Прокуратуры СССР Шейнин и Рагинский, участвовавшие вместе с Вышинским в допросах обвиняемых, в своих объяснениях в начале 60-х годах сообщали, что так называемые передопросы обвиняемых Вышинским носили чисто формальный характер, им предъявлялись только протоколы допросов, а с материалами всего дела, что требовалось по закону, их не знакомили. Во время судебного заседания Прокурор СССР Вышинский по собственному усмотрению корректировал заключение экспертизы.

О грубом нарушении социалистической законности со стороны Вышинского свидетельствуют документы и показания очевидцев. Сохранилось, например, свидетельство о встрече Радека с Вышинским при подготовке к процессу. На этой встрече Радек зачитал Вышинскому написанный им проект “Последнего слова подсудимого”., Как рассказывают свидетели, реакция была следующей: “И это все? — сурово спросил Вышинский. — Не годится. Переделать, все переделать! Потрудитесь признать то-то и то-то, признаться в том-то и в том-то, осудить то-то и то-то, и т. п.”.

И Радек выполнил требование Вышинского.

Как установлено, первоначально дела о параллельном антисоветском троцкистском центре, как такового, не было, следствие велось на каждого арестованного в отдельности.

Позднее, когда началась подготовка к открытому процессу, особое значение стали придавать личным и служебным связям между обвиняемыми. Для придания делу солидности и оснастки его конкретными фактами преступной деятельности были использованы отдельные случаи неполадок и аварий в промышленности и на железнодорожном транспорте, которые преднамеренно квалифицировались как вредительство и диверсионные акты, якобы совершенные обвиняемыми.

Об искусственном создании дела говорит и тот факт, что лишь к самому началу судебного процесса был определен состав обвиняемых.

По делу составлялось три варианта обвинительного заключения. По первому предавалось суду 16 человек, в том числе Членов, но отсутствовали Лившиц и Турок, по второму — уже 17 человек, в их числе Лившиц, и в третьем, окончательном, вместо Членова был введен Турок.

Все варианты обвинительного заключения посылались лично Сталину и не раз переделывались по его указаниям.

Так, Ежов и Вышинский, направляя второй вариант Сталину, 9 января 1937 года в сопроводительном письме указывали:

“Направляем переработанный, согласно Ваших указаний, проект обвинительного заключения по делу Пятакова, Сокольникова, Радека и других…”.

Второй вариант обвинительного заключения был отредактирован лично Сталиным и им же вместо обвиняемого Членова вписана фамилия Турока.

В нарушение установленного законом порядка, 28 января 1937 года, то есть за два дня до завершения судебного процесса, председателем военной коллегии Верховного Суда СССР Ульрихом на имя Ежова в ЦК ВКП(б) был представлен вариант приговора по данному делу. Этот текст отличается от приговора, вынесенного в суде, лишь тем, что для всех подсудимых в нем предусматривалась высшая мера наказания — расстрел. В личном архиве Вышинского обнаружены записи, сделанные им в ходе беседы со Сталиным в связи с подготовкой к процессу по делу параллельного антисоветского троцкистского центра. Из них видно, что Сталин давал конкретные оценки обвиняемых, характеризовал их как людей, якобы всю жизнь боровшихся против Ленина, подчеркивал, что они пали ниже Деникина, Колчака и Мамонтова и представляют из себя банду преступников. Записи показывают, что, касаясь порядка допроса обвиняемых Турока и Князева, Сталин указывал: “Не давать говорить много о круш.[ени-ях]. Цыкнуть. Сколько устроили круш.[ений], не давать много болтать”.

Сохранилась схема обвинительной речи Вышинского по делу параллельного центра, в которую лично Сталиным внесены исправления и дополнения, содержащие политические установки и оценки.

Все это показывает, что предварительное следствие, подготовка к суду и сам судебный процесс по делу так называемого параллельного антисоветского троцкистского центра проходили под личным руководством и контролем Сталина, его доверенных лиц.

Для политической расправы с неугодными людьми Сталину было недостаточно простой фальсификации обвинений. Важно было, чтобы в эти обвинения безоговорочно поверили советский народ и мировая общественность. Этой цели и служили открытые процессы, на которых обвиняемые должны были признаться в самых чудовищных преступлениях против партии и страны.


РАДЕК ПИШЕТ ЖЕНЕ

В кабинетах следователей НКВД разрабатывались подробные сценарии поведения обвиняемых на суде. Подследственным часто внушалась мысль, что своими саморазоблачениями они помогут партии в борьбе с международным троцкизмом, с происками внешних и внутренних врагов.

И надо сказать, что многие обвиняемые в конце концов принимали правила игры и вели себя соответственно разработанному сценарию.

В этом отношении характерно письмо Радека жене. Зная, что письмо будет прочитано следователями (не исключено, что оно было и подсказано ими), Радек довольно прозрачно дает понять, какова истинная цена той “неожиданной” и “невыносимой” правды, которую он вынужден подтвердить на суде.

Вот имеющийся в архиве набросок этого письма:

“20.1.37 г. В ближайшие дни состоится суд над центром зиновьевско-троцкистских организаций. Для того, чтобы происходящее на этом суде не обрушилось на тебя неожиданно, я попросил свидания с тобою.

Выслушай то, что я могу тебе сообщить, и не спрашивай меня ничего. Я признал, что я был членом центра, принимал участие в его террористической деятельности, знал о его вредительской деятельности, о связи троцкистов с германским и японским правительством, я это подтвержу на суде.

Незачем тебе говорить, что такие признания не могли у меня быть вырванные ни средствами насилия, ни обещаниями. Ты знаешь, что я бы ценой такого признания не покупал жизни.

Я (пропущено) значит, это правда. Если эта правда для тебя невыносима, то сохрани мой облик таким, каким ты меня знала, но ты не имеешь никаких оснований и права хотя бы словом одним ставить знак вопроса насчет правды, установленной судом.

Когда внимательно продумаешь то, что будет происходить на суде, особенно международную часть разоблачения, ты поймешь, что я не имел никакого права скрыть эту правду перед миром.

Чем бы ни кончился суд, ты должна жить. Если я буду жив, чтобы и мне помочь. Если меня не будет, чтобы общественно полезной работой помочь стране.

Одно знай, что бы ни было, я никогда не чувствовал себя так связанным с делом пролетариата, как теперь”.

Вредительская и диверсионная деятельность, как указывалось в обвинительном заключении и приговоре, проводилась осужденными в химической, угольной промышленности, на железнодорожном транспорте и выражалась в срыве планов производства, железнодорожных перевозок, задержке и плохом качестве строительства новых предприятий, создании вредных и опасных для жизни рабочих условий труда, порче железнодорожного пути и подвижного состава, в организации взрывов, крушений и других диверсиях.

Как установлено проверкой, недостатки в строительстве и эксплуатации ряда предприятий химической и угольной промышленности, аварии, взрывы, пожары и железнодорожные крушения, о которых говорится в материалах дела, в действительности имели место.

Но эти факты тогда же проверялись соответствующими компетентными органами, комиссиями и рассматривались не как результат умышленных действий, а как следствие нарушений производственной и технологической дисциплины, низкого качества работы. Однако следователи НКВД преднамеренно использовали эти факты, квалифицировав их как вредительско-диверсионную деятельность со стороны обвиняемых.

Примером могут служить аварии на Горловском азотно-туковом комбинате в 1934 — 1935 годах. Причины их в свое время тщательно расследовались. В связи со взрывом воздухоразделительного аппарата в цехе аммиачной селитры в ноябре 1935 года из Москвы в Горловку выезжали государственная комиссия и комиссия ЦК профсоюза. Комиссии работали параллельно, независимо одна от другой, и пришли к заключению, что взрыв произошел в результате грубого нарушения инструкции по технике безопасности, халатности и нераспорядительности инженерно-технического персонала.

Однако в 1936 — 1937 годах взрывы в цехе аммиачной селитры стали квалифицировать уже как диверсионные акты. Вот почему заключение технической экспертизы по авариям на Горловском азотно-туковом комбинате, которое было дано на предварительном следствии и в судебном заседании, не могло являться доказательством по делу, так как экспертная комиссия работала в условиях, исключающих возможность объективного заключения.

Опрошенный в 1956 году профессор Гальперин, возглавляющий эту экспертную комиссию, в своем объявлении сообщил:

“…Нам было заявлено сотрудниками НКВД что вопрос о злоумышленной организации взрывов сомнений не вызывает, ибо арестованные сами сознались в совершенном ими преступлении. Нам было подчеркнуто, что злоумышленный характер взрывов доказан (нам были предъявлены протоколы допросов) и что нам, следовательно, нужно только подтвердить техническую возможность совершения таких взрывов. Исходя из этой установки и руководствуясь предъявленными нам протоколами допросов арестованных, принимая во внимание техническую возможность совершения таких взрывов и указание сотрудников НКВД о необходимости дачи ответов на все вопросы, предъявленные нам, мы и подписали акт экспертной комиссии”.

Показания Ратайчака о том, что по его указаниям проводилась вредительская работа также на Воскресенском химкомбинате и Невском заводе, на предварительном следствии и в суде не проверялись.

Никаких других показаний или материалов об этом в деле нет.

В основу обвинения в проведении вредительской и диверсионной работы в Кузбассе, кроме показаний осужденных, положены заключение экспертизы и материалы так называемого кемеровского процесса.

Он был проведен в Кемерово в ноябре 1936 года, то есть незадолго до суда по настоящему делу. По этому процессу якобы за связь с германской разведкой и вредительско-диверсионную деятельность в Кузбассе, в том числе за организацию взрыва на шахте “Центральная”, повлекшего гибель 10 и тяжелые ранения 14 рабочих, были осуждены к расстрелу 9 инженерно-технических работников.

По этому делу первоначально привлекались также Дробнис, Шестов и Строилов, но материалы в отношении их перед окончанием следствия были выделены в отдельное производство, и на кемеровском процессе они выступали в качестве свидетелей. Впоследствии Дробнис, Шестов и Строилов были включены в число обвиняемых по делу параллельного центра, и вся “преступная деятельность” осужденных по кемеровскому процессу вменена в вину Пятакову и другим.

Позднее было установлено, что экспертиза по диверсионно-вредительской деятельности в Кузбассе была проведена с грубейшими нарушениями закона.

В течение двух недель члены комиссии не выходили из здания Кемеровского горотдела НКВД ни с кем из обвиняемых и должностными лицами предприятий не встречались. Материалы для экспертизы отбирались тенденциозно и только обвинительного характера. Выводы о вредительстве экспертам навязывались, заключение их неоднократно перерабатывалось по указанию работников НКВД.

В феврале 1958 года кемеровское дело было прекращено как сфальсифицированное, за отсутствием в действиях всех осужденных состава преступления.

Показания Серебрякова, Богуславского, Лившица, Князева и Турока об организации ими крушений на железнодорожном транспорте опровергаются приобщенными к делу материалами ведомственных расследований.

Данные проверки дают основание утверждать, что ни-. какой вредительской и диверсионной работы в химической, угольной промышленности и на железнодорожном транспорте обвиняемыми по данному делу не проводилось.

Особый акцент в обвинениях, предъявлявшихся Пятакову, Радеку, Сокольникову, Серебрякову, Муралову, Лившицу, Дробнису и другим, делался на шпионаже в пользу Германии и Японии. Сущность обвинения в шпионаже состояла в том, что Ратайчак, Путин, Граше, Шестов, Строй-лов, Лившиц, Князев и Турок по указанию руководящего ядра параллельного центра поддерживали преступную связь с агентами германской и японской разведок.

В обвинительном заключении и приговоре утверждалось также, что Сокольников и Радек установили контакт и вступили в переговоры с отдельными представителями Германии и Японии с целью получения от этих государств помощи троцкистско-зиновьевскому блоку в борьбе за власть.

Однако имеющиеся в деле материалы о разговорах Сокольникова и Радека с иностранцами не могут служить основанием для такого обвинения. Так, к делу приобщена копия записи беседы Сокольникова, бывшего в то время заместителем наркома иностранных дел, с японским послом Ота от 13 апреля 1934 года по вопросу о японских нефтяной, рыболовной и каменноугольной концессиях на Сахалине.

На предварительном следствии и в суде Сокольников, подтверждая сам факт этой беседы, заявил, что после беседы у него якобы состоялся короткий разговор с Ота по поводу предложений Троцкого японскому правительству. Содержание разговора, как это вытекало из протокола допроса Сокольникова 12 декабря 1936 года, свелось к следующему:

“Сокольников: “Когда Ота и секретарь посольства собрались уходить, Ота несколько задержался. В это время оба переводчика уже вышли из кабинета. Воспользовавшись этим, Ота, в то время как я провожал к выходу, обменялся со мной несколькими фразами”.

Вопрос: Приведите по возможности дословно Ваш разговор с Ота.

Ответ: Ота сказал мне: “Известно ли Вам, что господин Троцкий сделал некоторые сообщения моему правительству?” Я ответил: “Да, я об этом осведомлен”. Ота спросил: “Как Вы расцениваете эти предложения?” Яответил: “Я считаю эти предложения весьма серьезными”. Тогда Ота спросил: “Это только Ваше личное мнение?” Я ответил: “Нет, это также мнение и моих товарищей”. На этом наш разговор закончился.

Вопрос: Возвращался ли в дальнейшем Ота в переговорах с Вами к вопросу о контакте между блоком и японским правительством?

Ответ: Нет. Указанный разговор с Ота произошел к самому концу моих переговоров с ним. Вскоре после этого я ушел с работы в НКИД и больше с Ота не встречался”.

Других данных по этому вопросу в деле не имеется. Из показаний Радека видно, что он также никаких компрометирующих его переговоров с представителями Германии не вел, а в 1934 или 1935 годах на одном из дипломатических приемом имел лишь кратковременную беседу с германским военным атташе генералом Кестрингом и пресс-атташе Баумом, которые в осторожной форме якобы дали ему понять о связях Троцкого с их правительством.

Пятаков по этому вопросу на следствии дал весьма невразумительные показания, заявив, что, как ему помнится, Радек рассказывал о каких-то своих разговорах с немцами, а Сокольников говорил, что у него был разговор с японцами, кажется, с Ота…

Других доказательств того, что Сокольников и Радек вели какие-то якобы изменнические переговоры с представителями иностранных государств, в деле нет.

Показания обвиняемых Ратайчака, Пущина, Граше, Шестова, Строилова об их шпионской связи с германской разведкой и показания Лившица, Князева, Турока о связи с японской разведкой неконкретны, противоречивы и не подтверждаются другими данными.

Никаких подтверждений о связях Ратайчака, Путина, Граше, Шесгова и Строилова с германской, а Лившица, Князева и Турока с японской разведками в деле не имеется.

Даже из обвинительной речи Вышинского в суде видно, что вопрос о доказанности вины, например, Ратайчака в шпионаже остался неясным. Вышинский сказал: “Вот Ратаучак, он сидит с правой стороны в задумчивой позе, не то германский, это так и осталось невыясненным до конца, не то польский разведчик, но что разведчик, в этом не может быть сомнения, как ему полагается, лгун, обманщик и плут…”.

Обосновывая виновность Строилова, Князева, Шестова и других, следствие и суд использовали в качестве доказательств изъятые у них при аресте служебную и личную переписку, записные книжки и въездные дела на некоторых иностранных специалистов, хотя в этих материалах нет никаких данных, указывающих на преступный характер связи осужденных с иностранцами. Анализ материалов дела и проверка показывают, что обвинение в шпионаже является полностью сфабрикованным и необоснованным.

Здесь уместно сказать о том, что фанатичная приверженность Сталина и его ближайшего окружения идее борьбы против всеобщего вредительства, шпионов и диверсантов умело использовалась ими в целях нагнетания обстановки недоверия и подозрительности, возводилась ими буквально в ранг государственной политики. Об этом красноречиво свидетельствует доклад “Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов”, с которым член Политбюро ЦК ВКП(б) и председатель Совнаркома СССР Молотов выступил на февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме ЦК ВКП(б).

Обильно используя материалы недавно прошедшего процесса по делу так называемого параллельного антисоветского троцкистского центра, он говорил:

“В течение ряда лет, из месяца в месяц группы вредителей и диверсантов, сидевших на боевых участках нашей промышленности, делали свое преступное дело, все более наглея от своей безнаказанности. Мы не можем при этом забывать о том, что эти преступления были лишь подготовкой, лишь пробой сил в отношении более крупных и опасных для нашей страны ударов в дальнейшем.

По заданиям Троцкого-Пятакова вредители, диверсанты я шпионы из их компании готовили нанесение главных ударов к началу войны…

В Наркомтяжпроме сидел заместитель наркома Пятаков, оказавшийся вредителем-диверсантом. Но, как известно, и в НКПС вредитель Лившиц был на посту заместителя наркома.

В Наркомлесе вредитель Сокольников также был заместителем наркома, а до того сей шпион был, как известно, заместителем наркома по иностранным делам…

Вредителем оказался бывший начальник Цудортранса Серебряков…

Вчерашние колебания неустойчивых коммунистов перешли уже в акты вредительства, диверсий и шпионажа по сговору с фашистами, им в угоду. Мы обязаны ответить ударом на удар, громить везде на своем пути отряды этих лазутчиков и подрывников из лагеря фашизма”.

Подобные демагогические установки воспринимались в тех условиях, естественно, как партийная и государственная директива. В приговоре по делу параллельного антисоветского троцкистского центра отмечается, что якобы по прямым указаниям Троцкого в Москве и на периферии был создан ряд террористических групп, готовивших покушения на Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Эйхе, Постышева, Ежова и Берия, что осенью 1934 года будто бы Арнольд, по указанию Шестова и Муралова, пытался осуществить террористический акт против Молотова.

На предварительном следствии и в суде Пятаков, Сокольников, Радек, Серебряков, Муралов, Дробнис, Богуславский, Шестов, Турок и Арнольд дали показания о том, что занимались террористической деятельностью.

Лившиц говорил, что он будто бы знал о подготовляемых террористических актах, но никакого участия в этом не принимал.

От обвиняемых Князева, Ратайчака, Норкина, Граше и Путина никаких показаний по данному вопросу получено не было. Строилов в террористической деятельности вообще не обвинялся.

О степени серьезности этих обвинений могут свидетельствовать признания Пятакова, который показал, что по его указанию террористические группы были якобы организованы в Москве, на Украине, в Западной Сибири и на Урале, но он состава этих групп не знал, ими не руководил, никаких заданий им не давал, в разработке преступных планов не участвовал.

Другие руководители так называемого параллельного антисоветского троцкистского центра также давали разноречивые и неаргументированные показания о том, когда, от кого и при каких обстоятельствах им стало известно о террористических установках Троцкого и о своей практической деятельности в этом направлении.

В показаниях Пятакова, Радека и других обращает на себя внимание то обстоятельство, что параллельным центром будто бы было создано значительное количество террористических групп в различных городах СССР с привлечением в них большого числа людей. Но это уже само по себе резко противоречит условиям деятельности так называемого параллельного центра, находившегося якобы в глубоком подполье, что подчеркивается во всех материалах дела, и элементарным требованиям конспирации вообще. Совершение террористических актов в ряде случаев ставилось в зависимость от таких ситуаций, которых могло и не быть (приезд того или иного руководителя партии и правительства в определенный город, на завод, шахту и т. п.).

Обвиненные в организации террористических групп и названные активными террористами Коцюбинский, Логинов, Юлин, Жариков, Голубенко, Тивель, Ходорозе, Бурлаков, Михетко, Биткер, Пригожий и другие в 1936 — 1937 годах были приговорены к расстрелу.

Примером того, как создавались мифы о покушениях на руководителей партии и государства, может служить “покушение” на Молотова во время его пребывания в г. Прокопьевске в 1934 году.

Проверкой установлено, что в действительности покушения на Молотова не было, а произошло следующее.

В сентябре 1934 года в Прокопьевск приехал Молотов. При следовании Молотова и сопровождавших его лиц с вокзала в город автомашина, которой управлял обвиняемый по настоящему делу Арнольд, съехала правыми колесами в придорожную канаву, накренилась и остановилась. Пострадавших не было. Этому случаю в то время не придали серьезного значения. Арнольду за допущенную халатность Прокопьевский горком партии объявил выговор, а 27 февраля 1935 года это взыскание с него было снято. О причинах снятия партийного взыскания с Арнольда бывший секретарь Прокопьевского горкома партии Курганов в судебном заседании по своему делу в октябре 1939 года, отвечая на вопрос суда о его причастности к аварии с автомашиной Молотова, дал следующие объяснения:

“Шофером на автомашину, в которой ехали Молотов и я, горотделом НКВД был посажен Арнольд, так как мне было тогда заявлено, что шофер горкома ВКП(б) не проверен и допустить его к машине нельзя. С моей стороны, как это видно, никакого злого умысла в этом не было. За эту аварию Арнольду был объявлен выговор. Арнольд об этом написал письмо Молотову. Молотов это письмо послал в крайком партии, а крайком направил это письмо нам, указав на необходимость пересмотра его дела, так как Молотов считает, что выговор был объявлен неправильно. Дело Арнольда было пересмотрено, и выговор был снят”.

Тем не менее в 1936 году от Арнольда, затем и от Шестова, после их ареста, были получены показания о том, что указанный выше случай с автомашиной являлся якобы попыткой совершить против Молотова террористический акт. Однако факты опровергают достоверность этих показаний, свидетельствуют об отсутствии каких-либо преднамеренных террористических намерений со стороны Арнольда.

Таким образом, обвинение лиц, осужденных по делу так называемого антисоветского параллельного троцкистского центра, в террористической деятельности, как и по другим пунктам обвинения, является необоснованным.

В обвинительном заключении и приговоре указывалось, что параллельный троцкистский центр свою преступную деятельность проводил по прямым директивам Троцкого, связь с которым поддерживалась якобы через Пятакова и Радека. Пятаков показал, что во время пребывания в служебных командировках в Берлине в 1931 — 1932 годах он три раза встречался с сыном Троцкого — СЛ. Седовым, с которым его свел Смирнов, и получал от него устные директивы Троцкого по возобновлению оппозиционной борьбы. В конце 1931 года возвратившийся из Берлина Шестов передал ему полученное от Седова письмо Троцкого, в котором якобы предлагалось объединить все антисталинские силы, устранить Сталина и его ближайших помощников, противодействовать мероприятиям Советского правительства и партии. В декабре 1935 года, находясь в Берлине по делам службы, он, Пятаков, тайно, по фиктивному немецкому паспорту вылетал на самолете в город Осло (Норвегия), где будто бы имел конфиденциальную встречу с Троцким. По показаниям Радека, он получил от Троцкого пять писем: два из них в 1932 — 1933 годах в Женеве и в Москве через советского журналиста В.Г. Ромма и три в 1934 — 1936 годах из Лондона, заделанных в переплеты книг. В письмах якобы говорилось о неизбежности поражения СССР в предстоящей войне, необходимости территориальных и экономических уступок Германии и Японии за помощь с их стороны “блоку” в захвате власти и содержалось требование об активизации подрывной деятельности в Советском Союзе. По словам Радека, эти письма он никому не показывал, сразу по прочтении сжигал и содержание их другим участникам параллельного центра передавал на словах.

В адрес Троцкого, как показал Радек, он направил несколько писем главным образом информационного характера.

В деле имеются также показания Муралова о том, что в 1931 году Смирнов рассказал ему о своей встрече с Седовым в Берлине и установке Троцкого на переход к террору и тогда же посоветовал восстановить Сибирский троцкистский центр.

Однако в распоряжении органов следствия не было ни одного письма Троцкого и Седова к участникам параллельного троцкистского центра и участников центра к ним. В деле нет и иных объективных данных, которые подтверждали бы существование таких писем.

Показания свидетелей Ромма и Зайдмана не могут быть доказательством виновности осужденных, дело на Ромма, осужденного в 1937 году за связь с Троцким и участниками параллельного центра в настоящее время, после проведенной проверки, прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Зайдман показания Муралова подтверждал лишь на предварительном следствии, а в судебном заседании по своему делу 7 марта 1937 года от этих показаний отказался, заявив, что дал их под нажимом следователя.

Осужденный по процессу объединенного троцкистско-зиновьевского центра Смирнов, на которого ссылаются Пятаков и Муратов, никаких показаний по этому вопросу не давал.

После высылки в 1929 году Троцкого из Советского Союза органы ОПТУ — НКВД осуществляли тщательное наблюдение за деятельностью Троцкого и Седова, фиксировали их поездки, встречи и связи, знали содержание значительной части переписки, которую они вели, но никаких встреч, никакой переписки и других форм связи Троцкого и Седова с лицами, осужденными по делу параллельного троцкистского центра, зафиксировано не было.

Сын Троцкого Седов в статье о кемеровском процессе, опубликованной за границей в январе 1937 года, назвал свидетельские показания Дробниса на этом процессе о встрече Пятакова с Седовым в Берлине чистейшим вымыслом.

После опубликования показаний Пятакова и Радека на процессе Троцкий 25 января 1937 года сделал американской прессе официальное заявление, в котором категорически отрицал выдвинутые против него обвинения и всякую связь с кем-либо из подсудимых.

Пятаков и Радек после разрыва с троцкистской оппозицией активно выступали против Троцкого. В связи с судебным процессом по делу антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра 21 августа 1936 года в газете “Правда” была помещена статья Пятакова “Беспощадно уничтожить презренных убийц и предателей”, а в газете “Известия” в тот же день статья Радека “Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман — Троцкий”, в которой он называет Троцкого кровавым шутом, фашистским обербандитом и т. п.

В свою очередь, Троцкий и Седов, начиная с 1929 года, выступали в печати с резкой критикой в адрес Радека и выражали полное недоверие как Радеку, так и Пятакову.

Седов, направляя в СССР в 1932 году близкого к нему человека, давал ему следующую установку:

“В среде бывших оппозиционеров имеется два течения капитулянтов: первое — радековская группа, окончательно порвавшая с Троцким. С этой группой он ни в коем случае не должен входить ни в какие сношения…”

Установлено, что обвинение осужденных в “преступной связи” с Троцким и Седовым является необоснованным.

Это же показала и специальная проверка, проведенная Прокуратурой СССР в 1933 году.


КОМКОРЫ В ЗАСТЕНКАХ НКВД

“Дело военных” — так назвала мировая печать судебный процесс над военачальниками Красной Армии, проходивший в Москве летом 1937 года, — имело далеко идущие и трагические последствия.

Осуществленные Сталиным и его ближайшим окружением репрессии в армии накануне второй мировой войны нанесли огромный ущерб Советским Вооруженным Силам, всей обороноспособности Советского государства.

Внутриполитическая обстановка в стране во второй половине 30-х годов, обострение и расширение репрессий вызвали у Сталина определенные опасения в отношении позиции крупных военачальников, авторитет которых в народе и армии был очень высоким еще со времен гражданской войны. Их независимость в суждениях, открытая критика выдвиженцев Сталина — Ворошилова, Буденного, Кулика, Щаденко и других, не понимавших необходимости создания современной армии, — вызывали раздражение, подозрительность и определенные опасения, что армия может проявить колебания в поддержке проводимого им курса. Отсюда стремление убрать из армии всех колеблющихся, всех, кто вызывал у Сталина и его ближайшего окружения хоть малейшие сомнения.

Раскрытием органами НКВД во второй половине 30-х годов так называемой антисоветской троцкистской военной организации явилось полной неожиданностью для советских людей, привыкших видеть в М.Н. Тухачевском, И.Д. Якире, И.П. Уборевиче и других крупных военачальниках прославленных полководцев Красной Армии, чьи имена были известны каждому. Большинство военных различных рангов и положений, объявленных врагами народа, имели большие заслуги перед Советской страной и Коммунистической партнер! Многие из них являлись участниками революции, борцами за Советскую власть, защищали ее в годы иностранной военной интервенции и гражданской войны, сражаясь в рядах Красной гвардии и Красной Армии с момента ее создания.

Большинство из них прошли путь от организаторов и командиров отдельных частей и соединений до командующих армиями и фронтами, выросли в крупных политических и штабных работников, стали гордостью Советских Вооруженных Сил.

Им были присвоены высшие воинские звания: Тухачевскому — Маршала Советского Союза, Уборевичу и Якиру — командарма 1-го ранга. А. И. Корку — командарма 2-го ранга, Р. П. Эйдеману, Б. М. Фельдману, В. М. Примакову, В. К. Путне — комкора. Я. Б. Гамарник был армейским комиссаром 1-го ранга.

Они неоднократно награждались орденами Красного Знамени, а Тухачевский и Гамарник — и орденами Ленина. Тухачевский, Гамарник, Уборевич, Якир избирались в состав Центрального Комитета ВКП(б), а также Корк, Эйдеман, Примаков являлись членами ЦИК СССР.

Тухачевский был заместителем наркома обороны СССР. Якир и Уборевич командовали Особыми военными округами — Киевским и Белорусским.

Всем этим военачальникам были свойственны широкое политическое мышление и дальновидный творческий ум. Они уделяли исключительное внимание новым видам вооружения. Тухачевский, Якир, Уборевич и их соратники придавали большое значение развитию военно-теоретической мысли и сами внесли большой вклад в развитие советской военной науки как выдающиеся практики и авторы ряда крупных военно-теоретических работ. И вот эти люди предстали перед судом как злейшие враги народа и Советской власти, предатели Родины, агенты иностранных разведок.

Стране было объявлено о существовании в Красной Армии конспиративной антисоветской троцкистской военной организации.

Следует сказать, что репрессии и до этого не раз потрясали Красную Армию, но прежде они не задевали военачальников столь высокого ранга. В середине 20-х годов была проведена чистка командного состава и политических работников, подозреваемых в сочувствии троцкистской оппозиции.

Спустя несколько лет — в конце 20-х — начале 30-х годов — были осуществлены мероприятия по чистке РККА от бывших офицеров старой армии. Дело не ограничилось только увольнением их из Вооруженных Сил. По фальсифицированным обвинениям были сфабрикованы дела о заговоре бывших офицеров. По ним было осуждено более трех тысяч командиров Красной Армии.

А всего за 20-е и первую половину 30-х годов, по словам Ворошилова, было уволено из армии 47 тысяч человек, в том числе 5 тысяч бывших оппозиционеров.

Со второй половины 1936 года вновь возобновились аресты среди командного состава Красной Армии.

Под руководством и при прямом участии Ежова органы НКВД начали активно собирать различные провокационные показания против ряда военачальников.

Так, у арестованных заместителя директора челябинского завода “Магнезит” ЕА Дрейцера, начальника строительства железной дороги Караганда — Балхаш Мрачковского, начальника хлопкового управления Южного Казахстана И.И. Рейнгольда и других будущих участников параллельного троцкистского центра были добыты показания о суще-ствоэании в армии военно-троцкистской организации. В нее, судя по этим показаниям, входили, в частности, заместитель командующего войсками Ленинградского военного округа Примаков и военный атташе при полпредстве СССР в Великобритании В.К Путна.

Все эти показания — весьма противоречивые и не внушающие доверия — были получены незаконными методами.

14 августа 1936 года органами НКВД в Ленинграде был арестован и доставлен в Москву Примаков, а 20 августа в Москве арестовали Путну. Обоим предъявили обвинение в участии в боевой группе троцкистско-зиновьевской организации.

Путна обвинялся также в связях с Троцким, от которого якобы получал директивы о терроре.

На всех допросах вплоть до мая 1937 года Примаков категорически отрицал свое участие в какой-либо контрреволюционной деятельности. 29 августа 1936 года в заявлении на имя заместителя наркома внутренних дел Агранова он писал:

“Я очень прошу Вас лично вызвать меня на допрос по делу о троцкистской организации. Меня все больше запутывают, и я некоторых вещей вообще не могу понять сам и разъяснить следователю. Очень прошу вызвать меня, так как совершенно в этих обвинениях невиновен. У меня ежедневно бывают сердечные приступы”.

Примаков, в 20-х годах примыкавший к троцкистской оппозиции, под давлением следствия в конце концов назвал многих известных ему оппозиционеров. 16 октября 1936 года он написал письмо Сталину, где указывал:

“Я не троцкист и не знал о существовании военной организации троцкистов. Но я виновен в том, что, отойдя от троцкизма в 1928 году, я не до конца порвал личные связи с троцкистами, бывшими моими товарищами по гражданской войне и при встрече с ними (с Кузьмичевым, Дрейцером, Шмидтом, Зюком) вплоть до 1932 года враждебно высказывался о тт. Буденном и Ворошилове… Личные отношения сбывшими троцкистами после моего отхода от троцкистской оппозиции прервались и со многими я совершенно перестал встречаться…

Заявление об отходе от троцкизма я написал в 1928 году, в Кабуле, в полной изоляции от троцкистов — написал честно, без двурушничества, без обмана.

Когда осенью 1930 года вернулся я из Японии и виделся с Пятаковым, меня поразила одна фраза в нашем разговоре. Говоря о линии партии, Пятаков сказал: “Делается то, что надо, но мы, вероятно, сделали бы это лучше”. Я ответил на это: “Как можно делить на мы и не мы, раз делается то, что надо?”.

Раньше я часто бывал у Пятакова, с этого времени перестал бывать — не было доверия к его честности…

После возвращения из Японии я очень активно работал в партии и армии…

Я не троцкист и не контрреволюционер, я преданный боец и буду счастлив, если мне дадут возможность на деле, работой доказать это”.

На первом допросе 24 — 25 августа 1936 года Путна признал, что в 1926 — 1927 годах он участвовал в троцкистско-зиновьевской оппозиции, но полностью от нее отошел и никакой контрреволюционной деятельностью не занимается. Однако уже на следующем допросе, 31 августа, Путна дал показания о существовании всесоюзного, параллельного и московского центров троцкистско-зиновьевского блока и о своем, совместно с Примаковым, участии в военной организации троцкистов.

Репрессии в армии особенно усилились после февральско-мартовского (1937 г.) Пленума ЦК ВКП(б).

По вопросу о положении с кадрами в армии на Пленуме ЦК выступили Ворошилов и Гамарник.

По их оценке, политико-моральное состояние личного состава в армии не вызывало тревоги. “…К настоящему моменту, — заявил Ворошилов, — армия представляет собой боеспособную, верную партии и государству вооруженную силу… отбор в армию исключительный. Нам страна дает самых лучших людей”.

Однако Молотов совсем иначе оценивал положение дел с армейскими кадрами, дав по существу установку о необходимости вскрыть вредительскую, шпионскую и диверсионную деятельность троцкистов в армии. В заключительном слове на пленуме Молотов заявил следующее:

“Было вначале предположение по военному ведомству здесь особый доклад заслушать, потом мы отказались от этого, мы имели в виду важность дела, но пока там небольшие симптомы; шпионско-диверсионно-троцкистской работы. Но я думаю, что и здесь, если бы внимательнее подойти, должно быть больше..; Если у нас во всех отраслях хозяйства есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей. Это было. бы нелепо…

Военное ведомство — очень большое дело, проверяться его работа будет не сейчас, а несколько позже, и проверяться будет очень крепко”.

Как свидетельствуют архивные документы, эта установка Молотова, равно как и его утверждение о широком распространении вредительства в народном хозяйстве, не имела под собой никаких оснований. Тем не менее требование о проверке военного ведомства было воспринято руководством Наркомата обороны и НКВД как прямые директивы по чистке армии, по ликвидации “врагов народа”, якобы проводивших в рядах Красной Армии вражескую работу.

Подчиняясь этой директиве, руководство НКВД стремилось любыми путями добиться от арестованных военачальников и бывших сотрудников НКВД показаний о существовании военно-троцкистской организации в армии и о том, что во главе ее стоят Тухачевский, другие видные военные деятели.

В апреле 1937 года Политбюро ЦК приняло решение об отмене поездки Тухачевского в Лондон на коронацию английского короля Георга VI. Формально это решение основывалось на спецсообщении Ежова от 21 апреля 1937 года Сталину, Молотову и Ворошилову. Вот текст этого сообщения:

“Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки товарища Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт.

Для подготовки террористического акта создана группа из четырех человек (трех немцев и одного поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международные осложнения.

Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану товарища Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку товарища Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить”.

На этом документе имеется резолюция Сталина: “Членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением товарища Ежова. Нужно предложить товарищу Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин”.

Рядом надпись Ворошилова: “Показать М. Н. 23IV.37 г. KB”.

На этом же экземпляре сообщения расписался Тухачевский, подтвердив этим, что он ознакомился с документом.

22 апреля 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление:

“1. Ввиду сообщения НКВД о том, что товарищу Тухачевскому во время поездки на коронационные праздники в Лондон угрожает серьезная опасность со стороны немецко-польской террористической группы, имеющей задание об убийстве товарища Тухачевского, признать целесообразным отмену решения ЦК о поездке товарища Тухачевского в Лондон.

2. Принять предложение НК обороны о посылке товарища Орлова на коронационные праздники в Лондоне в качестве представителя СССР по военной линии”.

22 — 25 апреля 1937 года от бывшего начальника Особого отдела НКВД СССР М. И. Гая и бывшего заместителя наркома внутренних дел СССР Г. Е. Прокофьева, к этому времени арестованных, были получены показания о преступных связях Тухачевского, Уборевича, Корка, Шапошникова, Эйдемана и других с Ягодой.

Однако попытки получить тогда же показания на военных у арестованного Ягоды успеха не имели. На допросе Ягода показал:

“Личных связей в буквальном смысле слова среди военных у меня не было. Были официальные знакомства. Никого из них я вербовать не пытался”.

27 апреля 1937 года работники НКВД получили показания от арестованного заместителя начальника отдела НКВД З.И. Воловича на Тухачевского, как на участника заговора, обеспечивающего поддержку этого заговора воинскими частями.

Показания Гая, Прокофьева и Воловича носили общий характер и противоречили друг другу. Они были добыты с помощью обмана, провокаций и насилия. В суде эти показания проверены не были, так как Гай, Прокофьев и Волович были расстреляны в 1937 году без суда, “в особом порядке”.

В своих объяснениях в КПК при ЦК КПСС от 20 декабря 1961 года ИД. Суровицких, бывший работник НКВД, сообщил: “Все, что творилось в органах НКВД в то время, было от начала до конца продуманной и подготовленной провокацией… Поведение Воловича на следствии свидетельствовало о том, что он был подготовлен в даче нужных показаний… Воловича допрашивал Ежов… Абсолютное большинство фамилий подсказывалось Воловичу Ярцевым или мною по его указанию…

Логичность показаний арестованных также диктовалась следствием. Так было и с показаниями Воловича на Тухачевского, как на участника заговора, подготавливавшего войска к военному захвату власти заговорщиками… Я и Ярцев получили от Воловича развернутые показания на Тухачевского, как на участника заговора, готовившего армию для обеспечения военного переворота, то есть добились подтверждения о наличии воинской силы и закрепили нужную Ежову солидность и серьезность заговора”.

Несмотря на то, что никаких достоверных доказательств о наличии заговорщиков среди руководящих военных кадров не было, Сталин на обеде у Ворошилова, состоявшемся после первомайского парада 1937 года, в присутствии многих военных руководителей открыто высказал свои угрозы в адрес врагов, имевшихся якобы среди военных.

Об этом заявлении Сталина напомнил 27 сентября 1937 года бывший начальник разведуправления РККА комкор СП. Урицкий в письме к Ворошилову.

“…1 мая 1937 года, — писал Урицкий, — после парада у Вас на квартире вождь сказал, что враги будут разоблачены, партия их сотрет в порошок, и поднял тост за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет свое место за славным столом в октябрьскую годовщину”.

Такие угрозы стали сигналом для расширения репрессий в армии и фальсификации дела о военном заговоре.

6 мая 1937 года Управление НКВД по Московской области арестовало комбрига запаса М.Е. Медведева, бывшего до 1934 года начальником ПВО РККА и исключенного из партии за разбазаривание государственных средств. В тот же день от него были получены показания на некоторых работников ПВО, которые, как записано в протоколе допроса, вызывали у Медведева “сомнения в их искренности и преданности”. 8 мая 1937 года он заявил о своем участии в троцкистской военной организации, возглавляемой заместителем командующего войсками Московского военного округа Б.М. Фельдманом.

На допросе 10 мая 1937 года Медведев рассказал о существовании в РККА военной контрреволюционной организации, ставившей своей задачей свержение Советской власти, установление военной диктатуры с реставрацией капитализма, чему должна была предшествовать вооруженная помощь интервентов. В состав руководящего центра этой организации входили, по его словам, Тухачевский (возможный кандидат в диктаторы), Якир, Путна, Примаков, Корк.

О том, как появились эти и подобные показания, можно судить по рассказу сотрудника НКВД тех лет Радзивиловского.

Будучи арестованным после смещения Ежова, он сообщил на допросе 16 апреля 1939 года:

“Фриновский (заместитель наркома внутренних дел) в одной из бесед поинтересовался, проходят ли у меня по материалам какие-либо крупные военные работники. Когда я сообщил Фриновскому о ряде военных из Московского военного округа, содержащихся под стражей в УНКВД, он мне сказал о том, что первоочередная задача, в выполнении которой, видимо, и мне придется принять участие, — это развернуть картину о большом и глубоком заговоре в Красной Армии. Из того, что мне тогда говорил Фриновский, я ясно понял, что речь идет о подготовке раздутого военного заговора в стране, с раскрытием которого была бы ясна огромная роль и заслуга Ежова и Фриновского перед лицом ЦК Как известно, это им удалось…”

Позднее, 16 июня 1937 года Медведев в судебном заседании военной коллегии Верховного суда СССР виновным себя не признал и заявил, что он в троцкистскую организацию не входил, а показания о существовании в РККА военно-фашистского заговора являются ложными. Тем не менее, Медведев был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян.

Арестованный 14 августа 1936 года комкор Примаков содержался в Лефортовской тюрьме в Москве и на протяжении 9 месяцев ни в чем не признавал себя виновным.

В архиве Сталина сохранилось несколько заявление Примакова, в которых он протестовал против его незаконного ареста, однако, не выдержав тяжелых испытаний, Примаков 8 мая 1937 года написал в Лефортовской тюрьме следующее заявление на имя Ежова:

“В течение 9 месяцев я запирался перед следствием по делу о троцкистской контрреволюционной организации. В этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед товарищем Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Товарищ Сталин правильно сказал, что Примаков — трус, запираться в таком деле — это трусость”. Действительно с моей стороны это была, трусость и ложный стыд за обман.

Настоящим заявляю, что, вернувшись из Японии в 1930 году, я связался в Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну — с Мрачковским и начал троцкистскую работу, о которой дам следствию полные показания”.

Из этого документа видно, что Сталин сам участвовал в допросе Примакова, и, уступая домогательствам следствия и давлению Сталина, Примаков встал на путь обмана и самооговора.

Уже на допросе 14 мая 1937 года он, называя своих “соучастников”, сообщил о Якире:

“Троцкистская организация считала, что Якир наиболее подходит на пост народного комиссара вместо Ворошилова… Считали, что Якир является строжайшим образом законспирированным троцкистом, и допускали, что он, Якир, лично связан с Троцким и, возможно, он выполняет совершенно секретные, нам неизвестные самостоятельные задачи”.

Продолжая обработку Примакова, органы НКВД 21 мая 1937 года сумели получить от него “собственноручные показания” о том, что во главе заговора стоял Тухачевский, который был связан с Троцким.

Кроме того, на этом допросе Примаков назвал 40 видных советских работников участниками военно-троцкистского заговора в армии. Он дал, в частности, показания, компрометирующие таких видных военных деятелей, как Шапошников, Каменев, Гамарник, Дыбенко, Урицкий и другие.

Мучительному ночному допросу был подвергнут арестованный комкор В.К Путна. 14 мая 1937 года он был переведен из тюремной больницы Бутырской тюрьмы в Лефортовскую тюрьму, где его допрашивали в течение всей ночи. В результате Путна дал показания на Тухачевского и других видных военных работников, как участников военной антисоветской троцкистской организации.

Позже стало известно, какими методами добывались подобные показания.

Бывший сотрудник органов НКВД В. И. Бударев на допросе в прокуратуре 3 июня 1955 года показал, что в период расследования дел Примакова и Путны ему было известно, что оба эти лица дали показания об участии в заговоре после избиения их в Лефортовской тюрьме, что он сам по поручению АА. Авсеевича (сотрудника Особого отдела НКВД) часами сидел с Примаковым, не давал возможности ему спать, что это делал он еще до признания Примаковым своей вины.

Бывший заместитель министра госбезопасности СССР Н.Н. Селивановский 10 декабря 1962 года сообщил в ЦК КПСС:

“В апреле 1937 года дела Путны и Примакова были переданы Авсеевичу. Зверскими, жестокими методами допроса Авсеевич принудил Примакова и Путну дать показания на Тухачевского, Якира и Фельдмана. Эти показания Путны и Примакова послужили основанием для ареста в мае 1937 года Тухачевского, Якира, Фельдмана и других крупных военных работников”.

Производивший допросы Авсеевич в своем объяснении в ЦК КПСС в 1962 году сообщил:

“…Мне, как и многим другим сотрудникам, пришлось работать в Особом отделе НКВД в 1937 — 1938 годах, то есть в период массовых арестов военных работников, и принимать участие в допросах, а также избиении арестованных… На допросе вопросы и ответы формулировал Леплевский (начальник Особого отдела НКВД СССР), причем фамилии в протоколе заносились те, что называл Примаков, но значение разговоров и встреч, о которых говорил Примаков, в формулировках усиливалось, возводилось в степень заговорщицкой деятельности. Таким образом были сформированы показания Примакова на большую группу крупных военных работников”.

В середине мая 1937 года были проведены новые аресты видных военных работников.

Среди арестованных оказались начальник Военной академии им. Фрунзе командарм 2-го ранга Корк и назначенный заместителем командующего войсками Московского военного округа комкор Фельдман.

На первых допросах Корк, арестованный в ночь на 14 мая 1937 года, свое участие в антисоветской деятельности отрицал, однако 16 мая его сопротивление было сломлено, и он подписал на имя Ежова два заявления. Корк сообщал, что в организацию правых он был вовлечен Енукидзе, что военная организация правых включала и троцкистскую военную группу Путны, Примакова и Туровского. С военной организацией правых был связан якобы и Тухачевский.

Далее Корк писал, что основная задача группы состояла в проведении военного переворота в Кремле, а возглавлял военную организацию правых штаб переворота в составе его (Корка), Тухачевского и Путны.

Комкор Фельдман был арестован 15 мая 1937 года. В своем заявлении он просил ознакомить его с имеющимися у следствия материалами и выразил готовность в соответствии с этими материалами давать показания. Представляя Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу протокол допроса Фельдмана, Ежов 20 мая 1937 года просил обсудить вопрос об аресте “остальных участников заговора”, названных Фельдманом.

В число “остальных участников заговора”, еще не арестованных к тому времени, входили Тухачевский, Якир,

Эйдеман и другие командиры. Аресты их были проведены в 20-х числах мая 1937 года.

В протоколах допроса Фельдмана от 19, 21 и 23 мая 1937 года участниками военно-троцкистской организации называется более 40 командиров и политработников армии.

22 мая 1937 года был арестован Тухачевский, в тот же день был арестован председатель центрального совета Осоавиахима Эйдеман, 28 мая — Якир, 29 мая — Уборевич.

Аресту Тухачевского и Якира предшествовали мероприятия по линии Наркомата обороны. Суть их состояла в следующем. 9 мая 1937 года Ворошилов обратился в Политбюро ЦК ВКП(б) с письмом о подтверждении новых назначений. 10 мая 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение.

“Утвердить:

1. Первым заместителем народного комиссара обороны Маршала Советского Союза товарища Егорова А.И.

2. Начальником Генерального штаба РККА — командующего войсками Ленинградского военного округа командарма 1-го ранга товарища Шапошникова Б.М.

3. Командующим войсками Ленинградского военного округа — командующего войсками Киевского военного округа командарма 1-го ранга товарища Якира Н.Э.

8. Командующим Приволжским военным округом — Маршала Советского Союза товарища Тухачевского М.Н. с освобождением его от обязанностей заместителя наркома обороны”.

13 мая 1937 года, как это установлено по книге регистрации, Сталин лично принял в Кремле Маршала Тухачевского. Никаких материалов о существе разговора Сталина с Тухачевским обнаружить в архивах не удалось.

О том, как вел себя на допросе Тухачевский в первый день пребывания в НКВД, достаточных данных нет. Протоколы первичных допросов Тухачевского или вовсе не оставлялись, или были уничтожены следствием.

Однако сохранившиеся отдельные следственные документы свидетельстеуют о том, что Тухачевский в начальной стадии следствия отрицал участие в заговоре. Подтверждением такого поведения Тухачевского в этот период могут служить заявления Фельдмана о том, что Тухачевский все отрицал.

Имеется также заявление Тухачевского от 26 мая 1937 года об очных ставках с Примаковым, Путной и Фельдманом. Протоколов этих очных ставок Тухачевского с Примаковым, Путной и Фельдманом в его архивно-следственном деле и в других делах не обнаружено. Архивные материалы следствия показывают, что поведение Тухачевского, отрицавшего свое участие в заговоре, было крайне непродолжительным. Были приняты все меры, чтобы сломить его сопротивление.

Следствием по делу Тухачевского непосредственно руководил Ежов, в качестве следователей им были использованы Леплевский, Ушаков и другие.

29 мая 1937 года Тухачевского допросил Ежов. В результате этого допроса были получены “признательные показания” Тухачевского:

“Еще в 1928 году я был втянут Енукидзе в правую организацию. В 1934 году я лично связался с Бухариным, с немцами я установил шпионскую связь с 1925 года, когда я ездил в Германию на учения и маневры… При поездке в 1936 году в Лондон Путна устроил мне свидание с Седовым (сыном Троцкого). Я был связан по заговору с Фельдманом, Каменевым С.С., Якиром, Эйдеманом, Енукидзе, Бухариным, Караханом, Пятаковым, Смирновым И.Н., Ягодой, Осипяном и рядом других”.

В процессе изучения дела Тухачевского на отдельных листах его показаний обнаружены пятна буро-коричневого цвета. В заключении Центральной судебно-медицинской лаборатории Военно-медицинского управления Министерства обороны СССР от 28 июня 1956 года говорится:

“В пятнах и мазках на листках 165,166 дела № 967581 обнаружена кровь… Некоторые пятна крови имеют форму восклицательного знака. Такая форма пятен крови наблюдается обычно при попадании крови с предмета, находящегося в движении, или при попадании крови на поверхность под углом…”

Комкор Эйдеман, арестованный 22 мая 1937 года одновременно с Тухачевским, был доставлен во внутреннюю тюрьму НКВД СССР, а на следующий день перемещен в Лефортовскую тюрьму. 25 мая появилось заявление Эйдемана на имя Ежова, в котором он сообщал о своем согласии помочь следствию в раскрытии преступления. Судя по внешнему виду (неровный почерк и пропуски букв в словах), это заявление было написано в состоянии нервного потрясения.

Бывший заместитель начальника отделения НКВД ЯЛ. Кар-пейский на допросе в прокуратуре 4 июля 1956 года показал, что принимал участие в следствии по делу Эйдемана. Он пояснил, что, кроме него, Эйдемана допрашивали Леплевский и В. С. Атас, что “…в отношении Эйдемана до моего прихода были применены угрозы и даже физические меры воздействия. Следует учесть, что во время допроса Эйдемана из соседних кабинетов доносились крики, стоны людей и шум… Через день или два я… вызвал Эйдемана на допрос в Лефортовской тюрьме. В этот раз Эйдеман на допросе вел себя как-то странно, на вопросы отвечал невпопад, вяло, отвлекался посторонними мыслями, а услышав шум работавшего мотора, Эйдеман произносил слова: “Самолеты, самолеты”. Протокол допроса я не оформлял, а затем доложил, что Эйдеман находился в каком-то странном состоянии и что его показания надо проверить… После этого Эйдеман был от меня по существу откреплен и его впоследствии допрашивал Агас”.

30 мая 1937 года была проведена очная ставка между Корком и Уборевичем, в которой Корк утверждал, что Уборевич в 1931 году входил в правотроцкистскую организацию. Возражая Корку, Уборевич заявил:

“Категорически отрицаю.Это все ложь от начала до конца. Никогда никаких разговоров с Корком о контрреволюционных организациях не вел”.

Но показания Уборевича были крайне необходимы, и эти показания были вырваны у него силой.

Бывший сотрудник НКВД СССР Авсеевич показал:

“В мае месяце 1937 года на одном из совещаний помощник начальника отдела Ушаков доложил Леплевскому, что Уборевич не хочет давать показания. Леплевский приказал на совещании Ушакову применить к Уборевичу физические методы воздействия”.

Вскоре после этого Уборевич подписал два заявления на имя Ежова, в которых он признавал свое участие в военном заговоре. Подписал он и протокол допроса с признанием своей вины.

Сталин повседневно лично занимался вопросами следствия по делу о военном заговоре. Получал протоколы допросов арестованных и почти ежедневно принимал Ежова, а 21 и 28 мая 1937 года и заместителя наркома Фриновского, непосредственно участвовавшего в фальсификации обвинения.

Случалось и так, что допросы подследственных проводились с участием членов Политбюро ЦК Отдельные данные об этом содержатся в некоторых показаниях арестованных бывших работников НКВД. Так, бывший начальник отдела охраны НКВД И.Я. Дагин 15 ноября 1938 года показал:

“Как обставлялись очные ставки, на которых по решению ЦК присутствовали члены Политбюро? Об очных ставках заранее предупреждали всех следователей, которые не переставали “накачивать” арестованных вплоть до самого момента очной ставки. Больше всех волновался всегда Ежов, он вызывал к себе следователей, выяснял, не сдадут ли арестованные на очной ставке, интересовался не существом самого дела, а только тем, чтобы следствие не ударило лицом в грязь в присутствии членов Политбюро, а арестованные не отказались бы от своих показаний. Уговаривания и запугивания продолжались даже в комнатах, где рассаживали арестованных перед самым вызовом на очную ставку. Известные мне очные ставки с присутствием членов Политбюро готовили Николаев, Рейхман, Листенгурт, Ушаков — сотрудники Особого отдела НКВД СССР, принимавшие участие в расследовании дел по военному заговору, и другие. Накануне очных ставок срочно заготовлялись новые протоколы, подкреплявшие те показания, которые должны были дать арестованные на самой очной ставке. То же самое делалось и после очных ставок”.

Через два дня после ареста Тухачевского 24 мая 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) вынесло постановление:

“Поставить на голосование членов ЦК ВКП(б) и кандидатов в члены ЦК следующее предложение: “ЦК ВКП получил данные, изобличающие члена ЦК ВКП Рудзутака и кандидата ЦК ВКП Тухачевского в участии в антисоветском троцкистско: право-заговорщицком блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии. В связи с этим Политбюро ЦК ВКП ставит на голосование членов и кандидатов ЦК ВКП предложение об исключении из партии Рудзутака и Тухачевского и передачи их дела в Наркомвнудел”.

25 — 26 мая 1937 года опросом членов ЦК и кандидатов в члены ЦК было оформлено и подписано Сталиным соответствующее постановление.  — После ареста Якира и Уборевича решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 мая 1937 года, а затем от 30 мая — 1 июня 1937 года опросом членов ЦК ВКП(б) и кандидатов в члены ЦК было оформлено и подписано Сталиным постановление:

“Утвердить следующее предложение Политбюро ЦК:. ввиду поступивших в ЦК ВКП(б) данных, изобличающих члена ЦК ВКП(б) Якира и кандидата в члены ЦК ВКП(б) Уборевича в участии в военно-фашистском троцкистском правом заговоре и в шпионской деятельности в пользу Германии, Японии, Польши, исключить из рядов ВКП и передать их дела в Наркомвнудел”.

30 мая 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение:

“Отстранить тт. Гамарника и Аронштама от работы в Наркомате обороны и исключить из состава Военного совета, как работников, находящихся в тесной групповой связи с Якиром, исключенным ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре”.

Гамарник в это время в связи с болезнью находился у себя на квартире. По приказанию Ворошилова 31 мая 1931 года заместитель начальника Политуправления РККА А.С. Булин и начальник управделами НКО И.В. Смородинов выехали к Гамарнику и объявили ему приказ НКО об увольнении его из РККА Сразу же после их ухода Гамарник застрелился.

На следующий день в “Правде” и других газетах было опубликовано: “Бывший член ЦК ВКП(б) Я.Б. Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и, видимо, боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством”.

С 1 по 4 июня 1937 года в Кремле на расширенном заседании Военного совета при наркоме обороны СССР с участием членов Политбюро ЦК ВКП(б) обсуждался доклад Ворошилова “О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА”.

Кроме постоянных членов, на Военном совете присутствовало 116 военных работников, приглашенных с мест и из центрального аппарата Наркомата обороны. Необходимо отметить, что к 1 июня 1937 года двадцать членов Военного совета уже были арестованы как “заговорщики”.

Перед началом работы Военного совета все его участники были ознакомлены с показаниями Тухачевского, Якира и других “заговорщиков”. Это создало напряженную атмосферу с самого первого дня работы совета.

Широко использовав сфабрикованные следствием ложные показания арестованных, Ворошилов в докладе утверждал (цитируется по стенограмме):

“Органами Наркомвнудела раскрыта в армии долго существовавшая й безнаказанно орудовавшая, строго законспирированная контрреволюционная фашистская организация, возглавлявшаяся людьми, которые стояли во главе армии… О том, что эти люди — Тухачевский, Якир, Уборевич и ряд других людей — были между собой близки, это мы знали, это не было секретом. Но от близости, даже от такой групповой близости до контрреволюции очень далеко…

В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному в присутствии тт. Сталина, Молотова и многих других в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д. Потом на второй день Тухачевский отказался от всего сказанного… Тов. Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание ПБ и на заседании подробно разобрать, в чем тут дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы и опять-таки пришли к прежнему результату”.

Сталин: “Он отказался от своих обвинений”.

Ворошилов: “Да, отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно”.

К.Е. Ворошилов в докладе призывал “проверить и очистить армию буквально до самых последних щелочек…”, заранее предупреждая, что в результате этой чистки “может быть, в количественном выражении мы понесем большой урон”.

Далее Ворошилов заявил:

“Я, как народный комиссар, откровенно должен сказать, что не только не замечал подлых предателей, но даже когда некоторых их них (Горбачева, Фельдмана и других) уже начали разоблачать, я не хотел верить, что эти люди, как казалось, безукоризненно работавшие, способны были на столь чудовищные преступления.

Моя вина в этом огромна. Но я не могу отметить ни одного случая предупредительного сигнала и с вашей стороны, товарищи… Повторяю, никто и ни разу не сигнализировал мне или ЦК партии о том, что в РККА существуют контрреволюционные конспираторы…”

2 июня 1937 года на Военном совете выступил Сталин. Сославшись на показания самих арестованных, он сделал вывод, что в стране был военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами. По его утверждению, руководителями этого заговора были Троцкий, Рыков, Бухарин, Рудзутак, Карахан, Енукидзе, Ягода, а по военной линии — Тухачевский, Корк, Эйдеман и Гамарник.

“Это — ядро военно-политического заговора, — говорил Сталин, — ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу к вкусам и заказам со стороны германских фашистов”.

Сталин уверял, что из 13 названных им руководителей заговора десять человек, то есть все, кроме Рыкова, Бухарина и Гамарника, являются шпионами немецкой, а некоторые и японской разведок Так, говоря о Тухачевском и других арестованных военных, Сталин заявил:

“Он оперативный план наш, оперативный план — наше святое святых передал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион… Якир — систематически информировал немецкий штаб… Уборевич — не только с друзьями, с товарищами, но он отдельно сам лично информировал, Карахан — немецкий шпион, Эйдеман — немецкий шпион, Корк (в стенограмме ошибочно повторно назван Карахан) информировал немецкий штаб, начиная с того времени, когда он был у них военным атташе в Германии”.

По словам Сталина, Рудзутак, Карахан, Енукидзе были завербованы Жозефиной Гензи (Енсен), немецкой разведчицей-датчанкой, состоявшей на службе у германского рейхсвера. И она же помогла завербовать Тухачевского.

Эти утверждения Сталина, как видно сейчас из материалов проверки, основывались на ложных показаниях, не заслуживавших никакого доверия, причем в отношении Тухачевского не было даже и таких показаний.

Используя ложные следственные материалы, Сталин в своем выступлении оклеветал многих советских военных деятелей, назвав их участниками военного заговора, созданного якобы немецким рейхсвером. Обвиняя этих лиц в шпионаже, Сталин на Военном совете заявил:

“Это военно-политический заговор. Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Я думаю, эти люди являются марионетками и куклами в руках рейхсвера.

Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор, и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты, и эти господа сообщали им военные секреты. Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за это дело, но не удалось. Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны было все готово, чтобы армия перешла к вредительству с тем, чтобы армия не была готова к обороне, этого хотел рейхсвер, и они это дело готовили.

Это агентура, руководящее ядро военно-политического заговора в СССР, состоящее из 10 патентованных шпиков и 3 патентованных подстрекателей-шпионов. Это агентура германского рейхсвера.

Вот основное. Заговор этот имеет, стало быть, не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия, не только политику по внутренней линии в нашей стране, сколько политику германского рейхсвера.

Хотели из СССР сделать вторую Испанию и нашли себе и завербовали шпиков, орудовавших в этом деле. Вот обстановка”.

Сообщив, что по военной линии уже арестовано 300 — 400 человек, Сталин высказал обвинение, что дело о военном заговоре все-таки “прошляпили, мало кого мы сами открыли из военных”. Он заявил, что наша разведка по военной линии плоха, слаба, она засорена шпионажем, что внутри чекистской разведки у нас нашлась целая группа, работавшая на Германию, на Японию, на Польшу. Выразив недовольство отсутствием разоблачающих сигналов, Сталин заявил: “Если будет правда хотя бы на 5 процентов, то и это хлеб”.

Поверив утверждениям Сталина и Ворошилова и приняв за достоверные показания самих арестованных, участники Военного совета резко осуждали “заговорщиков”, заверяли в своей безграничной преданности партии и правительство.

Однако из 42 выступивших по докладу Ворошилова 34 были вскоре арестованы как “заговорщики”.

5 июня 1937 года Сталин принял Молотова, Кагановича и наркома внутренних дел СССР Ежова.

В тот же день из большой группы арестованных в апреле-мае 1937 года военнослужащих были отобраны для судебного процесса по делу о военном заговоре Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич, Эйдеман и Фельдман, а для придания делу троцкистской окраски в эту же группу были включены Примаков и Путна, действительно разделявшие до 1927 года троцкистские взгляды. Индивидуальные уголовные дела на всех этих лиц 5 июня 1937 года были объединены в одно групповое дело.

7 июня 1937 года Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов приняли Ежова и Вышинского. В этот же день был отпечатан окончательный текст обвинительного заключения по делу. Вслед за этим в НКВД были приняты меры к немедленному окончанию следствия по делу о военном заговоре.

7 июня 1937 года было предъявлено обвинение Примакову, а 8 июня — Тухачевскому, Якиру, Уборевичу, Корку, Фельдману и Путне по статьям 58-1, 58-3, 58-4, 58-6, 58-8 и 58-9 Уголовного кодекса РСФСР (измена Родине, шпионаж, террор и т. п.).

9 июня 1937 года Вышинский и помощник главного военного прокурора Л. М. Суббоцкий провели в присутствии следователей НКВД короткие допросы арестованных, утвердив прокурорскими подписями достоверность показаний, данных арестованными на следствии в НКВД.

В архиве Сталина находятся копии этих протоколов допроса. На протоколе допроса Тухачевского имеется надпись:

“Т. Сталину. Ежов. 9.VI. 1937 г.


В день окончания следствия по делу о военном заговоре 9 июня 1937 года Вышинский два раза был принят Сталиным. Во время второго посещения, состоявшегося в 22 часа 45 минут, присутствовали Молотов и Ежов. В тот же день Вышинский подписал обвинительное заключение по делу.

В обвинительном заключении утверждалось, что в апреле — мае 1937 года органами НКВД был раскрыт и ликвидирован в г. Москве военно-троцкистский заговор, в руководство которым входили Гамарник, Тухачевский и другие. Военно-троцкистская организация, в которую вступили все обвиняемые по этому делу, образовалась в 1932 — 1933 году по прямым указаниям германского Генштаба и Троцкого. Она была связана с троцкистским центром и группой правых — Бухарина, Рыкова. Занималась вредительством, диверсиями, террором и готовила свержение правительства и захват власти в целях реставрации в СССР капитализма.

После приема Вышинского в 23 часа 30 минут Сталиным, Молотовым и Ежовым был принят редактор “Правды” Мехлис.

11 июня 1937 года в “Правде” было опубликовано сообщение об окончании следствия и предстоящем судебном процессе по делу Тухачевского и других, которые, как говорилось в сообщении, обвиняются в нарушении воинского долга (присяги), измене Родины, измене народам СССР, измене рабоче-крестьянской Красной Армии.

10 июня 1937 года состоялся чрезвычайный пленум Верховного Суда СССР, заслушавший сообщение Вышинского о деле по обвинению Тухачевского и других. Пленум постановил для рассмотрения этого дела образовать Специальное судебное присутствие Верховного Суда СССР. В его состав были введены председатель военной коллегии Верховного Суда СССР Ульрих, заместитель наркома обороны Алкснис, командующий Дальневосточной армией Блюхер, командующий Московским военным округом Буденный, начальник Генштаба РККА Шапошников, командующий Белорусским военным округом Дыбенко и командующий Северо-Кавказским военным округом Каширин.

Инициатива создания специального военного суда для рассмотрения дела Тухачевского и других и привлечения в состав суда широко известных в стране военных руководителей принадлежала Сталину. Выбор их был не случаен, все они участники Военного совета при наркоме обороны СССР и выступали на июньском заседании совета в присутствии Сталина с резким осуждением Тухачевского, Якира, Уборевича как “заговорщиков”.

Бывший член военной коллегии Верховного Суда СССР И.М. Зарянов, участвовавший в судебном процессе по делу Тухачевского в качестве секретаря суда, в своем объяснении в 1962 году написал:

“Из разговоров с Ульрихом я понял, что Особое присутствие, членами которого являлись только маршалы и командармы, создано по инициативе Сталина. Целью создания этого специального военного суда Сталин ставил поднять этим авторитет суда и убеждение в правильности приговора”.

10 июня 1937 года состоялось подготовительное заседание Специального судебного присутствия Верховного Суда СССР, вынесшего определение об утверждении обвинительного заключения, составленного Вышинским, и предании суду Тухачевского и других. После передачи дела Тухачевского и других в суд от них требовали показания на различных военачальников, и в частности на самих судей Специального судебного присутствия Верховного Суда СССР.

Так, 10 июня 1937 года от Примакова были получены показания, компрометирующие трех членов суда: командармов Каширина, Дыбенко и Шапошникова. Допрашивавший Примакова следователь Авсеевич в объяснении в 1962 году сообщил:

“На последнем этапе следствия Леплевский, вызвав к себе Примакова, дал ему целый список крупных командиров Советской Армии, которые ранее не фигурировали в показаниях Примакова, и от имени Ежова предложил по каждому из них написать… Так возникли показания Примакова на Каширина, Дыбенко, Гамарника, Куйбышева, Грязнова, Урицкого и других.

Перед судом обвиняемым разрешили обратиться с последними покаянными заявлениями на имя Сталина и Ежова, создавая иллюзию, что это поможет сохранить им жизнь. Арестованные написали такие заявления.

Какое к ним было отношение, показывает такой факт. На заявлении И.Э. Якира имеются следующие резолюции:

“Подлец и проститутка. И. Ст.

Совершенно точное определение. К Ворошилов и Молотов.

Мерзавцу, сволочи и бляди одна кара — смертная казнь. Л. Каганович”.

Незадолго до начала судебного процесса было проведено в Особом отделе НКВД СССР совещание, на котором Леплевский дал указание следователям еще раз убедить подследственных, чтобы в суде они подтвердили свои показания, и заявить, что признанием в суде облегчит им участь. Следователи, фабриковавшие дело, сопровождали своих обвиняемых в суд, находились с ними в комнатах ожидания и были в зале суда. Накануне процесса арестованные вызывались к Леплевскому, который объявил, что завтра начнется суд и что судьба их зависит от их поведения на суде.

11 июня 1937 года в Москве специальное судебное присутствие Верховного Суда СССР в закрытом судебном заседании рассмотрело дело по обвинению Тухачевского и других. После зачтения обвинительного заключения все подсудимые, отвечая на вопросы председателя суда, заявили, что они признают себя виновными. В дальнейшем они, выполняя требования работников НКВД, подтвердили в суде в основном те показания, которые дали на следствии.

Вот некоторые моменты, характеризующие ход судебного процесса. Выступление Якира на судебном процессе в соответствии с замыслами организаторов должно было подсказать линию поведения другим подсудимым — разоблачать происки Троцкого и фашистских государств против СССР. При этом всячески подчеркивалась роль Тухачевского в заговоре.

Однако, когда Блюхер, пытаясь конкретизировать подготовку поражения авиации Красной Армии в будущей войне, задал об этом вопрос, то Якир ответил: “Я вам толком не сумею сказать ничего, кроме того, что написано следствию”.

На вопрос председателя суда о том, в чем выразилось вредительство по боевой подготовке, Якир уклончиво заявил: “Я об этом вопросе говорил в особом письме”.

Тухачевский в суде некоторые обвинения не подтвердил.

Когда же Уборевич стал отрицать обвинение во вредительстве и шпионаже, тогда суд прервал его допрос, а после перерыва, продолжавшегося один час, перешел к допросу других подсудимых.

При допросе в суде Якир и Уборевич отрицали обвинения в шпионаже. Так, на вопрос Дыбенко, обращенный к Якиру: “Вы лично когда конкретно начали проводить шпионскую работу в пользу германского Генерального штаба?”, подсудимый Якир ответил: “Этой работы лично непосредственно я не начинал”. Когда Дыбенко спросил Уборевича; “Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким Генеральным штабом?”, Уборевич ответил суду: “Не вел никогда”. На вопрос Ульриха, адресованный Тухачевскому: “Вы утверждаете, что к антисоветской деятельности примкнули с 1932 года, а ваша шпионская деятельность, ее вы считаете антисоветской, она началась гораздо раньше?”, последовал ответ Тухачевского: “Я не знаю, можно ли было считать ее шпионской…”

Эйдеману при допросе в суде было задано всего три вопроса.

Судьба подсудимых была предрешена заранее. Бывший секретарь суда Зарянов в 1962 году сообщил: “О ходе судебного процесса Ульрих информировал Сталина. Об этом мне говорил Ульрих, он говорил, что имеется указание Сталина о применении ко всем подсудимым высшей меры наказания — расстрела”.

Объяснения Зарянова о встрече Сталина с Ульрихом подтверждаются регистрацией приема Сталиным Ульриха 11 июня 1937 года. Из записи видно, что при приеме Ульриха Сталиным были Молотов, Каганович и Ежов.

В день суда в республики, края и области Сталиным было направлено указание:

“Нац. ЦК, крайкомам, обкомам. В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно, и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, т. е. двенадцатого июня. 11.VI. 19 37 г. Секретарь ЦК Сталин”.

В 23 часа 35 минут 11 июня 1937 года председательствующим Ульрихом был оглашен приговор о расстреле всех восьми осужденных.

Приговор приведен в исполнение 12 июня 1937 года.

После казни Тухачевского и других по указанию Сталина повсеместно были проведены собрания и митинги, на которых создавалось против них общественное мнение. Сообщение о приговоре и приведении его в исполнение были опубликованы во всех газетах и объявлены в приказе Ворошилова по армии. Все это вело к дезинформации военных организаций и советской общественности о положении в Красной Армии.

Как отмечалось выше, решения февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б) 1937 года, требования Сталина и Молотова о проверке военного ведомства были восприняты органами НКВД как прямая директива по массовой чистке кадров армии и флота от имевшихся якобы там вредителей, уже через девять дней после суда над Тухачевским были арестованы как участники военного заговора 980 командиров и политработников, в том числе 29 комбригов, 37 комдивов, 21 комкор, 16 полковых комиссаров, 17 бригадных и 7 дивизионных комиссаров.

С ведома и разрешения Сталина органы НКВД по отношению к арестованным широко применяли физические меры воздействия, шантаж, провокации и обман, в результате чего добивались ложных показаний о “преступной деятельности” целого ряда видных военных работников, находившихся на свободе. Показания многих арестованных направлялись Сталину, который единолично, без какого-либо разбирательства, решал вопрос об аресте невинных людей.

Так, например, ознакомившись с протоколом допроса от 5 августа 1937 года арестованного заместителя начальника Разведуправления РККА М.К. Александровского, Сталин написал Ежову: “Арестовать: 1) Каширина, 2) Дубового, 3) Якимовича, 4) Дорожного (чекист), 5) и других”.

В этом протоколе отметки “арестовать, взять” были сделаны Сталиным против 30 фамилий.

Значительное число военачальников было арестовано также и с санкции Ворошилова. Так, 28 мая 1937 года НКВД СССР составил список работников Артуправления РККА, на которых имелись показания арестованных, как на участников военно-троцкистского заговора. В этот список были включены помощник начальника Артиллерийского управления РККА комбриг Я.М. Железняков и многие другие, всего 26 командиров Красной Армии. На списке имеется резолюция Ворошилова: “Тов. Ежову. Берите всех подлецов. 28.V.1937 года. К Ворошилов”.

В августе 1937 года из Наркомата обороны СССР в НКВД СССР было направлено письмо об аресте ряда видных руководящих военных работников, В данном случае Ворошиловым без какого-либо разбирательства были приняты решения об аресте руководящих военных работников. Активное участие в решении вопроса об аресте командиров и видных руководящих военных работников принимали в 1937 — 1938 годах начальник Управления Наркомата обороны по начсоставу Е.А. Щаденко, начальник Главного политического управления РККА Мехлис (на эту должность он был назначен вместо Гамарника), заведующий отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) Г. М. Маленков.

В декабре 1937 года и январе 1938 года НКВД направил представление на имя Ворошилова об аресте ряда военачальников, в числе которых были член Военного совета Сибирского военного округа Н. А. Юнг, член Военного совета Северо-Кавказского военного округа КГ. Сидоров, старший инспектор Главпура РККА, дивизионный комиссар Я.Г. Индриксон, заместитель начальника политуправления Северо-Кавказского военного округа корпусной комиссар А.М. Битте, член Военного совета Уральского военного округа А.В. Тарутинский и другие. На этих документах имеются резолюции Щаденко, Мехлиса и Маленкова.

Все эти командиры были арестованы и затем осуждены.

Из девяти военных работников (Ворошилов, Гамарник, Якир, Тухачевский, Егоров, Буденный и Уборевич), избранных XVII съездом ВКП(б) в состав Центрального Комитета партии, семеро были объявлены в 1937 — 1938 годах врагами народа, участниками военного заговора, и только Ворошилов и Буденный сохранили свое положение, хотя на Буденного органы НКВД тоже сфабриковали показания о принадлежности его к заговору.

Среди членов ЦИК СССР, избранных на VII Всесоюзном съезде Советов, было 36 видных командиров и армейских политработников. Из этого числа 30 человек в 1937 году были объявлены “врагами народа”. Из 108 членов Военного совета при наркоме обороны СССР к ноябрю 1938 года от прежнего состава сохранилось только 10 человек.

О характере и размерах репрессий, постигших Красную Армию, можно судить по выступлению Ворошилова на заседании Военного совета при наркоме обороны СССР 29 ноября 1938 года:

“Когда в прошлом году была раскрыта и судом революции уничтожена группа презренных изменников нашей Родины и РККА во главе с Тухачевским, никому из нас и в голову не могло прийти, не приходило, к сожалению, что эта мерзость, эта гниль, это предательство так широко и глубоко засело в рядах нашей Армии. Весь 1937 и 1938 год мы должны были беспощадно чистить свои ряды, безжалостно отсекая зараженные части организма до живого, здорового мяса, очищались от мерзостной предательской гнили…

Вы знаете, что собою представляла чистка рядов РККА… Чистка была проведена радикальная и всесторонняя… с самых верхов и кончая низами… Поэтому и количество вычищенных оказалось весьма и весьма внушительным. Достаточно сказать, что за все время мы вычистили больше 4 десятков тысяч человек. Эта цифра внушительная. Но именно потому, что мы так безжалостно расправлялись, мы можем теперь с уверенностью сказать, что наши ряды крепки и что РККА сейчас имеет свой до конца преданный и честный командный и политический состав”.

В ноябре 1937 года из НКВД Сталину был направлен список на 292 человека с предложением об их расстреле. Список состоял из видных деятелей Красной Армии, имевших большие заслуги перед партией и государством.

В июле 1938 года Ежов направил Сталину список на 138 человек, а в сопроводительной записке, исполненной карандашом на клочке бумаги, писал: “С. секретно, тов. Сталину. Посылаю список арестованных, подлежащих суду Военной коллегии по первой категории. Ежов. 26.VII.1938 г.”. На списке имеется резолюция: “За расстрел всех 138 человек И. Ст. В. Молотов”.

Репрессированными оказались заместители наркома обороны СССР Егоров, Алкснис, Федько и Орлов, заместители начальника Генерального штаба РККА Левичев и Меженинов, заместители начальника Главпура РККА Булин и Осенян.

Подвергались репрессиям 22 начальника и 30 ответственных работников управлений Наркомата обороны и Генштаба: Ковтюх (командное), Каширин (боевой подготовки), Халепский (вооружение), Вольпе (административно-мобилизационное), Берзин (разведывательное), Бокис (автобронетанковое), Роговский (артиллерии), Седякин (ПВО), Степанов и Фишман (военно-химическое), Лон-гва (связь), Тодорский (высших военных учебных заведений), Медников (военно-строительное), Аппога (военных сообщений), Максимов (топографическое), Базенков (материально-технического снабжения), Мовчин (снабжения горючим), Косич (обозно-вещевого снабжения), Жильцов (продовольственного снабжения), Баранов (санитарное), Никольский (ветеринарное), Перцовский (финансовое); командующие войсками военных округов Урицкий (Московский), Дыбенко (Ленинградский), Белов (Белорусский), Великанов (Забайкальский), Куйбышев (Закавказский), Горь-кавый (Северо-Кавказский), Грязное (Среднеазиатский), Горбачев и Гайлит (Уральский), Дубовой (Харьковский) и другие.

Были репрессированы 88 старших командиров округов, а также 8 начальников военных академий, институтов и школ: Кучинский (Академия Гентштаба), Немерзелли (Военно-политическая академия), Смолин (Военно-инженерная академия), Авиновицкий (Академия химической защиты), Егоров (Школа им. ВЦИК), Брынков (НИИ РККА), Ми-лейковский (Научно-испытательный технический институт АККА), Бажанов (Научно-испытательный институт ВВС) и другие; 26 профессоров и преподавателей.

Не миновал репрессий и Военно-Морской Флот. Были арестованы и осуждены нарком ВМФ Смирнов, его заместитель Смирнов (Светловский), начальник морских сил РККА Викторов, начальник штаба морских сил Стасевич, командующие флотами Кожанов (Черноморский), Душе-нов (Северный), Киреев (Тихоокеанский), командующий Амурской флотилией Кодацкий-Руднев, начальник Военно-морской академии Лудри, начальник НИИ военного кораблестроения Алякринский, а также 22 военно-морских командира высокого ранга.

Были репрессированы, кроме того, 4 сотрудника советских военных представительств за рубежом и 7 руководящих работников Осоавиахима. По обвинению в участии в военном заговоре в 1937 — 1938 годах арестованы и осуждены секретарь Совета Союза ЦИК СССР Уншлихт, секретарь Комитета Обороны при Совнаркоме СССР и уполномоченный ЦК ВКП(б) в Монголии Таиров (Тер-Григорьян), заместитель наркома оборонной промышленности СССР Муклевич и начальник 8-го главного управления этого наркомата Нейман.

Всего в тот период было арестовано и осуждено военной коллегией Верховного Суда СССР 408 человек руководящего и начальствующего состава РККА и ВМФ, 386 из них являлись членами партии. К высшей мере — расстрелу — был приговорен 401 человек, 7 — к различным срокам исправительно-трудовых лагерей.

Изучение документальных материалов, хранящихся в партийных и государственных архивах, а также опрос лиц, причастных к событиям тех лет, позволили установить, что дело по обвинению Тухачевского и других военных фальсифицировано, а признания. обвиняемых на следствии получены от них недозволенными методами. В те годы органы зарубежной разведки систематически направляли по различным каналам сфабрикованный ими дезинформационный материал, который должен был свидетельствовать о предательстве Тухачевского и других советских военных руководителей.

В архивах Сталина обнаружены документы, подтверждающие стремление германских разведывательных кругов довести до него дезинформационные сведения о Тухачевском. Одним из последних документов такого рода было письмо корреспондента “Правды” в Берлине А. Климова, которое было направлено Сталину редактором “Правды” Мехлисом. В середине января 1937 года А. Климов передает, как якобы достоверное, сообщение о том, что в Германии “среди высших офицерских кругов упорно говорят о связи и работе германских фашистов в верхушке командного состава Красной Армии в Москве. В этой связи называется имя Тухачевского”.

Следует заметить, что его имя упоминается и в других дезинформационных материалах. В связи с этим в то время неоднократно обстоятельно проверялась достоверность подобных сведений, которые отвергались как полностью вымышленные и несостоятельные.

В начале 20-х годов за рубежом было распространено мнение о нелояльном отношении Тухачевского к Советской власти. Определенное основание этому могло быть положено его участием в начале 20-х годов в известной операции “Трест”, осуществленной органами ОГПУ для разложения монархически настроенной российской эмиграции. Желая придать фиктивной конспиративной монархической организации, которая якобы действовала в стране, больший авторитет, за границу было сообщено о вовлечении в ее состав Тухачевского.

Однако в конце 1923 — начале 1924 года выяснилось, что органы ОГПУ переиграли с именем Тухачевского. Им было дано указание о выводе его из операции “Трест”. Это было сделано, но след в зарубежных разведывательных кругах, очевидно, остался.

Необходимо отметить, что ни в следственном деле, ни в материалах судебного процесса дезинформационные сведения зарубежных разведок о Тухачевском и других военных деятелях не фигурируют. Свидетельств о том, что они сыграли какую-либо роль в организации дела военных, не обнаружено.

Материалы зарубежных разведок в значительной степени были рассчитаны на такие черты характера Сталина, как болезненная мнительность и крайняя подозрительность, и, по всей вероятности, в этом они свою роль сыграли.

В суде обстоятельства “дела” были исследованы крайне поверхностно и неполно. Вопросы, задававшиеся подсудимым, носили тенденциозный и наводящий характер. Суд не только не устранил наличие существенных противоречий в показаниях подсудимых, но фактически замаскировал эти противоречия. Суд не истребовал никаких объективных документальных доказательств и свидетельств, необходимых для оценки правильности тех или иных обвинений, не вызвал никаких свидетелей и не привлек к рассмотрению дела экспертов. Весь судебный процесс стенографировался, однако правкой и корректировкой стенограммы суда занимались те же работники НКВД, которые вели следствие.


РАЗВЕДКА СВОЕ ДЕЛО ЗНАЛА

О разведывательной деятельности органов госбезопасности накануне нападения фашистской Германии на Советский Союз.


Справка Комитета государственной безопасности СССР.


Важнейшей задачей органов государственной безопасности в предвоенный период было вскрытие конкретных планов, организационных и практических мероприятий фашистской Германии по подготовке войны против СССР, получение точной и достоверной информации о сроках возможного нападения.

Большое количество документов внешней разведки, пограничных войск, военной контрразведки, территориальных и транспортных органов госбезопасности по этим вопросам убедительно свидетельствует о том, что с лета 1940 года руководству НКВД СССР докладывалась для представления ЦК ВКП(б) и Советскому правительству информация о ходе военных приготовлений фашистской Германии против СССР.

Так, 28 июня 1940 года Главное управление пограничных войск НКВД СССР докладывало в Наркомат внутренних дел СССР:

“15 июня 1940 года лоцману Ленинградского порта Голофастову, сопровождавшему эстонский пароход “Мар-ви”, старший помощник капитана Кавельмар Карл в беседе сообщил, что 9 июня 1940 года на борт “Марви” в порту Гдыня явились чины германской полиции, которые его, Кавельмара, допрашивали о количестве советских войск и их вооружении в военных базах Красной Армии и Флота в Эстонии и об отношении эстонского народа к Красной Армии. На заявление Кавельмара, что ему о советских войсках ничего не известно, один из полицейских заметил, что Кавельмару, как эстонцу, стыдно не знать намерений советских войск и их численности…

24 июня 1940 года второй штурман литовского парохода “Шяуляй” Разнулис Александр в присутствии сопро-, вождавщих судно контролеров Ленинградского КИП, говоря об успехах Германии, сказал, что после разгрома Англии и Франции Германия обратит свои силы против СССР. Ему якобы известно, что в Германии в настоящее время обучаются парашютизму и русскому языку десятки тысяч мужчин в возрасте от 16 до 20 лет, которые предназначены для парашютных десантов на время войны с СССР.

Радист латвийского парохода “Аусма” Осинов Янис рассказывал контролерам Ленинградского КПП, что во время пребывания в одном из германских портов он от ряда немцев слышал, что предстоящие военные действия Германии против СССР в основном будут направлены к захвату Украины.

9 июня 1940 года 5-й (иностранный) отдел Главного управления государственной безопасности НКВД СССР направил для оценки в 5-е управление РККА полученные им разведывательные данные, свидетельствующие о подготовке Германии к войне с СССР:

“1. Бывший английский король Эдуард вместе с женой Симпсон в данное время находится в Мадриде, откуда поддерживает связь с Гитлером. Эдуард ведет с Гитлером переговоры по вопросу формирования нового английского правительства, заключения мира с Германией при условии создания военного союза против СССР…

2. Германский и итальянский военные атташе в Бухаресте заявили, что в будущем Бессарабия, а также Советская Молдавия будут отторгнуты от СССР.

3. На территории бывшей Польши, граничащей с Советским Союзом, немцы усиленно строят в нескольких направлениях стратегические шоссе…

4. Для перевозки войск в Кенигсберге подготовлены два парохода… В период 17 — 20 июня с. г. из Богемии в направлении Польши проследовало 37 эшелонов германской пехоты.

16 июня с. г. из Линца (Австрия) в Данциг направлено 67 германских летчиков.

5. Между Силезией и Польшей, а также в Моравии немцы начали строить укрепления…

6. В протекторате и на территории, оккупированной Германией, проводится регистрация офицеров, подофи-церов, знающих русский, сербский, хорватский, болгарский и румынский языки. В Лодзи немецкие военные власти концентрируют и обучают военному делу белогвардейцев. Украинская белоэмиграция, находящаяся в Праге, получила указание усилить антисоветскую пропаганду”.

12 июля 1940 года Главное транспортное управление НКВД СССР сообщало в Наркомат внутренних дел СССР, что по данным, полученным из Гамбурга, Любека и Штеттина, “…в Мемель, Тильзит, Кенигсберг и Данциг усиленно завозятся строительные материалы — цемент и железо для строительства укреплений на границе с СССР. За последнее время число пароходов, занятых на этих перевозках, значительно возросло.

Строительные материалы предназначены для возведения укреплений, которые будут проходить вдоль советско-германской границы от Мемеля в Восточной Пруссии через Польшу до Словакии. Укрепления будут построены по последнему слову техники с учетом военного опыта и по своей мощности якобы превзойдут существующую “линию Зигфрида”.

Восточный берег Германии (побережье Балтийского моря) от Шлезвиг-Гольштейна (через Киль, Любек, Свинемюнде, Кольберг, Кенигсберг, Пиллау) до Мемеля сильно укреплен. Кроме береговых укреплений и пунктов зенитной артиллерии, здесь имеется значительное количество посадочных площадок для авиации.

В Поммерском заливе, в 4 километрах от входа в гавань Свинемюнде, установлены минные поля. В настоящее время в Свинемюнде находится три тральщика и одно вспомогательное судно, вооруженное двумя 150-миллиметровыми орудиями.

Имеющийся в Свинемюнде ангар для гидроавиации длиной около 200 метров, шириной около 15 метров рассчитан на 40 самолетов. В последние дни в ангаре было 12 двухмоторных гидросамолетов типа “Дорнье”. Для пуска самолетов из ангара на воду имеется специальный кран. На расстоянии 2,5 километров на юг от Свинемюнде, в лесу, сосредоточены склады боеприпасов и базы горючего для армии и флота. Территория складов обнесена стеной.

В Штеттине на “Одер-верфи” заканчивается строительство 2-го корпуса монтажных цехов. Во время войны “Одерверфь” строит военные суда среднего тоннажа: истребители, миноносцы, минные тральщики, быстроходные катера и вспомогательные суда…

…Кильский канал (соединяющий Балтийское и Северное моря) от Брюнсбюттеля до Гольтенау сильно укреплен. Вдоль канала установлено около 160 зенитных орудий…”.

14 июля 1940 года заместитель наркома внутренних дел СССР по войскам направил руководству НКВД СССР докладную записку о сосредоточении немецких войск вблизи советской границы.

В этом документе, в частности, указывалось:

“По данным Белорусского пограничного округа, с 1 по 7 июля с. г. в г. Варшава и его окрестности прибыли семь дивизий немецких войск. Прибывшие войска заняли все казармы и часть учреждений г. Варшавы. Кроме того, части войск отмечены в Новом Дворе, Рембертуве, Гродиске, Корчеве и других пунктах в радиусе 60 километров от Варшавы. Вокруг Варшавы производятся фортификационные работы. На шоссейных дорогах сооружаются противотанковые препятствия.

Пехота, артиллерия и танки из Люблина (80 километров от границы) направляются в сторону советской границы походным порядком.

Против участка Шепетовского и Брестского пограничных отрядов немецкая пограничная полиция снимается с охраны границы и отводится в тыл. Охрану границы несут полевые части германской армии.

По данным пограничных войск Украинской ССР, отмечается прибытие в пограничную полосу в направлении г. Перемышля германских пехотных и танковых частей и переброска войск из этого района в северном направлении…”

Далее в докладной записке детально перечислялись вновь прибывшие на германо-советскую границу части германской армии. Указывалось также, что “начиная со второй половины июня с. г., против участка 90-го пограничного отряда отмечается передвижение частей германской армии в Северном направлении через пункты Красностав — Замостье — Влодава. Продолжаются работы по строительству укреплений: против участка Лю-бомльского пограничного отряда… строятся огневые точки; против участка Рава-Русского пограничного отряда… производятся работы по отрытию окопов и установке проволочных заграждений; против участка Пере-мышльского пограничного отряда… производится отры-тие окопов и устанавливаются мины. На работах занято около 2500 солдат и несколько экскаваторов. В различных местах пограничной полосы производится ремонт шоссейных дорог…”

5 августа 1940 года Управление погранвойск НКВД УССР представило в НКВД УССР разведывательную сводку о концентрации немецких частей и военных мероприятиях Германии в погранполосе с СССР по состоянию на 3 августа 1940 года. В сводке сообщалось, что, по закордонным данным, подтверждающимся другими источниками, “… 6 — 8 июля 1940 года в г. Замостье… прибыли две пехотные дивизии… 8 июня 1940 в г. Замостье отмечалось наличие автопарка численностью до 250 автомашин, прибывших вместе с войсками… отмечена концентрация немецких войск общей численностью до 30 тысяч человек., одновременно с прибытиемчастей немецкой армии в пограничную полосу с СССР в июле 1940 года отмечено передвижение немецких частей в направлении к венгерской и словацкой границам… За последнее время отмечается прибытие в пограничную полосу Германии и появление на границе с СССР немецких военных летчиков…

…Продолжают отмечаться факты посещения пограничных населенных пунктов высшим офицерским составом немецкой армии и наблюдения за советской территорией…

23 июля 1940 года пограничный кордон, дислоцированный в м. Белз, что в 30 километрах северо-восточнее г. Рава-Русская, посетил генерал немецкой армии, который после посещения соседних погранкордонов выехал в г. Люблин… в тот же день в районе м. Белз к границе подходила группа немецких офицеров в количестве 7 человек, которые вели наблюдение за советской территорией… за последнее время развернулись усиленные работы по расширению аэродрома, расположенного в районе г. Кросно.

На строительство из центральных областей Германии прибыло большое количество квалифицированных рабочих-специалистов: слесарей, токарей и механиков. Всего на строительстве занято до тысячи рабочих… одновременно с этим производится ускоренный ремонт самолетов, доставленных с Западного фронта, которых насчитывается до 300 штук Кроме этого, на аэродроме имеется 15 новых самолетов типа бомбардировщик, доставленных недавно из внутренних областей Германии., в районе железнодорожной станции Дембица, что в 90 километра западнее г. Ярослава, имеется аэродром, на котором отмечено до 40 самолетов.

Там же дислоцируется авиачасть неустановленной численности и нумерации… установлено, что немецкими властями продолжается строительство фортификационных сооружений в погранполосе с СССР., немецкие власти производят ремонт шоссейных и грунтовых дорог, находящихся в погранполосе с СССР…

“…со второй половины июня 1940 года немецкие пограничные части усилили охрану границы с СССР.

Так, на участках и направлениях, где ранее выставлялось 1 — 2 парных наряда, в настоящее время выставляется до 4 парных нарядов, причем в ночное время состав пограннарядов усиливается до 3 человек. Усиленная охрана границы в основном несется в районах производимых фортификационных сооружений.

В связи с усилением охраны границы немцы произвели доукомплектование личным составом погранкордонов, а также выставили новые кордоны…”

7 августа 1940 года 5-й отдел Разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии направил в 5-й отдел ГУГБ ИКАВ СССР письмо, в котором дал следующую оценку полученных 9 июля 1940 года сведений о военных приготовлениях Германии:

“Сведения о перебросках германских войск в восточном направлении представляют интерес и являются ценными. В основном они подтверждают имеющиеся у нас данные, а в некоторых случаях почти дублируют их”.

9 августа 1940 года Главное транспортное управление НКВД СССР сообщило в НКВД СССР полученные из-за кордона данные о военных приготовлениях Германии на Балтийском море… северо-восточные границы Германии спешно укрепляются. На побережье Балтийского моря от Штеттина и Свинемюнде до Мемеля строятся подземные сооружения и артиллерийские укрепления. Укрепления возводятся в лесах и хорошо маскируются. В порту Свинемюнде построены новые причалы, оборудованные по последнему слову техники, подъездные пути к причалам скрыты под водой в бетонированных каналах.

В Мемельском канале строятся причалы для судов с большой осадкой. По ночам в Мемеле проводится стягивание германских войск к литовской границе.

Немецкие офицеры и солдаты и проживающие в Мемеле немцы изучают русский язык и практикуются в русской разговорной речи.

В 10 милях от Либавы были обнаружены 3 германских тральщика, пребывание которых в этом районе не вызывалось необходимостью. В районе военных баз СССР — островов Эзель и Даго — под видом рыбаков находилось несколько германских судов. Рыбная ловля германскими судами в этих водах производится впервые.

24 августа 1940 года отдел ГУГБ НКВД СССР направил в 5-е управление РККА полученные из Болгарии разведывательные данные о сосредоточении немецких войск на советско-германской границе:

“Немецкие баржи, груженные тяжелыми орудиями для укрепления берегов Черного моря, идут по Дунаю к Русе. Из Германии через Самбор на Панчево прошли 2 баржи, груженные авиабомбами для Болгарии.

Германский посол в Белграде сообщил военному министру Югославии, что немцы сосредоточили в Польше 75 дивизий, из них 18 моторизованных. По плану на советско-германской границе должно быть сосредоточено 120 дивизий”.

В августе 1940 года НКВД СССР на основании разведданных, полученных из Каунаса, направил в СНК СССР докладную записку о военных приготовлениях Германии на территории Восточной Пруссии. В этом документе указывалось:

“Заметно оживленное движение войск в городах Гумбинен, Инстербург, Кенигсберг. 27 июля 1940 года на железнодорожную станцию Инстербург прибыл состав из 15 — 20 вагонов, груженных орудиями, легкими и тяжелыми танками. На железнодорожных станциях Гумбинен, Инстербург, Кенигсберг и Эйдткунен установлены посты, обеспечивающие эшелоны санитарной помощью и снабжающие солдат горячей пищей. В 4 — 5 километрах от Инстербурга в сторону Эйдткунена установлены противотанковые заграждения, состоящие из металлических многоножек, расположенных в виде забора.

Ближе к литовской границе имеются также и проволочные заграждения, преграждающие дороги малой величины. Проволочные заграждения стоят также в поле за железнодорожной станцией Эйдткунен.

Недалеко от Гумбинена по обеим сторонам железной дороги имеются цементные блиндажи, приспособленные для пулеметных гнезд.

Для пассажиров в Восточной Пруссии введен строжайший контроль. Документы всех едущих в глубь Германии, не исключая и офицеров немецкой армии, подвергаются контролю.

Несколько дней назад в Германии были призваны еще два класса лиц 38 и 40 лет. Призыв был проведен открыто и очень спешно.

Приказ об отбытии частей повторялся по радио. Население Берлина и других городов повторно предупреждено о необходимости подготовки убежищ от воздушного нападения и о полном затемнении. В Восточной Пруссии также введено полное затемнение”.

Большую ценность представляли сообщения из Берлина источников Старшины и Корсиканца (немецких антифашистов, работавших в генеральном штабе ВВС и министерстве хозяйства Германии), которые в 1940 — 1941 годах передали советской разведке обширную и достоверную информацию о военных приготовлениях Германии.

Так, в октябре 1940 года НКВД СССР передал в НКО СССР следующую информацию из Берлина:

“1)…Корсиканец… в разговоре с офицером штаба верховного командования узнал, что в начале будущего года Германия начнет войну против Советского Союза… Целью войны является отторжение от Советского Союза части европейской территории СССР от Ленинграда до Черного моря и создание на этой территории государства, целиком зависимого от Германии. На остальной части Советского Союза согласно этим планам должно быть создано “дружественное Германии правительство”.

2) Офицер штаба верховного командования (отдел военных атташе), сын бывшего министра колоний… заявил нашему источнику… (бывший русский князь, связан с военными немецкими и русскими кругами), что, по сведениям, полученным им в штабе верховного командования, примерно через шесть месяцев Германия начнет войну против Советского Союза”.

6 ноября 1940 года 5-й отдел ГУГБ НКВД СССР подготовил справку о военных приготовлениях Германии по состоянию на 15 октября 1940 года. В справке указывалось:

“В период операций во Франции германское командование держало в Восточной Пруссии и Польше до 27 пехотных дивизий и 6 кавалерийских полков. После капитуляции Франции германское командование приступило в начале июля 1940 года к массовым переброскам своих войск с запада на восток и юго-восток, в результате чего в Восточной Пруссии и Польше сосредоточено: на 16 июня — до 40 пехотных дивизий и свыше 2 танковых дивизий, на 23 июля до 50 пехотных дивизий и свыше 4 танковых дивизий, на 8 августа — до 54 пехотных дивизий и до 6 танковых дивизий. Во второй половине августа и в течение сентября продолжалась переброска германских войск из Франции на восток.

На 1 октября в Восточной Пруссии и на территории Польши сосредоточено 70 пехотных дивизий, 5 моторизованных дивизий, 7 — 8 танковых дивизий и 19 кавалерийских полков, что в сравнении с предыдущим месяцем дает увеличение на 8 пехотных дивизий, 2 моторизованные дивизии. Из них в Восточной Пруссии сосредоточено 17 пехотных дивизий, до 2 мотодивизий, до 3 танковых дивизий, 3 кавалерийские бригады и 2 кавалерийских полка, то есть увеличение на одну пехотную дивизию в районе Осины-Сувалки, на одну мотодивизию в районе Инстербурга и одну кавалерийскую бригаду в районе Тильзита.

В северной половине генерал-губернаторства в Польше (граница с юга, исключая Влодаву, Пулавы, Радом) против ЗапОВО сосредоточено 23 пехотных дивизии, одна мотодивизия, 2 танковые дивизии и 6 кавалерийских полков, то есть увеличение на одну пехотную дивизию в районе Варшавы и на одну пехотную дивизию в районе Лодзь — Кутно. В южной половине Польши (против КОВО) сосредоточено 24 пехотных дивизии (из них 4 горных), 2 мотодивизии, 3 танковых дивизии и 4 кавалерийских полков, то есть увеличение по сравнению с августом на 4 пехотных дивизии, из которых одна в районе Люблин — Холм, одна в районе Катовице — Ченстохов, на одну мотодивизию и одну танковую дивизию в районе Грубешов — Белограй — Томашов.

Таким образом, против СССР сосредоточено в общем итоге свыше 85 дивизий, то есть более одной трети сухопутных сил германской армии. Характерно, что основная масса пехотных соединений (до 60 дивизий) и все танковые и моторизованные дивизии расположены в приграничной с СССР полосе в плотной группировке. Кроме того, Германия имеет в Австрии 12 — 13 дивизий (в том числе 2 танковые), в Чехии и Моравии 5 — 6 пехотных дивизий и в Норвегии 6 — 8 пехотных дивизий.

С первой половины октября начинается постепенно ослабление сосредоточения германских войск на наших границах за счет перебросок их на Балканы (Румынию), а также в Венгрию и Словакию…”

Активно участвовали в добывании разведывательной информации о военных приготовлениях фашистской Германии наши пограничные войска.

Так, в разведывательной сводке Управления погранвойск НКВД УССР от 16 января 1941 года, направленной в НКВД УССР, приводились следующие данных о дислокации войск и военных мероприятиях Германии в погранполосе с СССР по состоянию на 14 января 1941 года:

“9 декабря 1940 года г. Санок посетил главнокомандующий германской сухопутной армией генерал-фельдмаршал Фон Браухич Вальтер. Для его встречи были выведены все войска, дислоцированные в г. Санок. Генерал-фельдмаршал Фон Браухич в сопровождении трех генералов и командования войсками, расположенными в г. Санок, произвел смотр строящихся военных укреплений в районе г. Санок, м. Мжиглуд и с. Гломч. После чего того же дня Браухич выехал в г. Кросно…

2 декабря 1940 года из г. Влодава через г. Холм в направлении ст. Замостье проследовало 7 эшелонов немецких войск В каждом эшелоне насчитывалось 45 — 50 вагонов и платформ, в составе которых были по два классных вагона. В крытых машинах размещались солдаты и лошади, на платформах — орудия, автомашины и фураж…

Во второй половине декабря 1940 года во всех населенных пунктах погранполосы генерал-губернаторства, расположенных вблизи границы и на глубине 12 километров, немцы взяли на учет квартиры и сараи для размещения воинских подразделений…

27 декабря 1940 года в немецкую часть г. Перемышль по железной дороге прибыл пехотный полк неустановленной нумерации. 28 декабря 1940 года на автомашинах туда же прибыло около 2 рот пехоты. Прибывшие разместились в казармах по набережной улице…

В 1,5 километрах севернее г. Томашова, по западной стороне шоссе Томашов — Замостье, в лесу немцами ведется строительство казарм стандартного типа, которые в разобранном виде на автомашинах доставляются из г. Замостье. Казармы собираются силами солдат. В настоящее время выстроено до 120 казарм, часть которых уже занята воинскими частями… Закончено строительство аэродромов, расположенных в районе с. Лабуне, е. Мокрэ и в 3 километрах восточнее с. Клемансув.

Аэродром в районе с. Мокрэ имеет деревянный ангар на несколько машин…

Во второй половине декабря 1940 года в 3 километрах северо-восточнее немецкой части г. Перемышль на скатах высоты 2420 отмечалось строительство немецкими саперами двух больших ОТ. К месту строительства ежедневно на автомашинах подвозится стройматериал. В м. Бабица между отдельными домами производится строительство ОТ. Для этой цели отрываются котлованы размером 5 — б, которые бетонируются.

Вокруг м. Бабица строятся проволочные заграждения в три ряда на железных кольях.

В пограничной полосе, против участка 93-го погранотряда, немцами продолжается усиленное строительство военных укреплений… В 30 километрах северо-восточнее г. Варшавы в районе железнодорожной линии Варшава — Минск-Мазовецкий строится пункт противовоздушной обороны. Кроме этого, там же сооружаются железобетонные укрепления от наземного противника.

В 50 километрах юго-восточнее г. Варшавы в районе железнодорожной линии Варшава — Демблин строится аналогичный пункт противовоздушной обороны… В м. Рудник, в направлении г. Тарноград, строится узкоколейная железная дорога. Работу производят мобилизованные местные жители под руководством военных германских инженеров.

На железнодорожной станции Журавица-Южная строится погрузочно-разгрузочная площадка, на станции Журавица-Северная заканчивается строительство нового кирпичного вокзала. Так же продолжается строительство паровозного и вагонного депо…

Железная дорога Холм-Ковель на участке от станции Дорогуск до линии границы немцами разбирается. Рельсы увозят в глубь Германии…”

С начала 1941 года данные о подготовке Германии к войне с Советским Союзом регулярно добывали и органы советское контрразведки.

Так, 7 февраля 1941 года были получены сведения о том, что “…за последнее время среди дипкорпуса сильно окрепли слухи о возможности нападения Германии на Советский Союз. По одной версии это произойдет после разгрома немцами Англии, по другой, которая считается наиболее вероятной, Германии нападет на СССР до удара по Англии с целью обеспечить себе тыл и снабжение независимо от исхода решительной схватки с Англией.

Существует предположение, что Германия ударит с нескольких сторон одновременно, используя своих союзников, таких, как Япония и страны, находящиеся под контролем Германии, как, например, Финляндия и Румыния, которые имеют желание свести счеты с Советским Союзом. Целью нападения Германии, по словам Депастаса (1-го секретаря миссии Греции в СССР), являются южные районы СССР, богатые хлебом, углем и нефтью.

По словам Депастаса, греческий посланник Диаманто-пулос, считавший ранее подобную версию фантастической, в настоящее время ее также разделяет. Депастас в беседе с сотрудником греческой дипломатической миссии Костяки сказал, что английский посол Криппс передал греческому посланнику, что во время его беседы в Анкаре с Иденом последний высказал ему уверенность на основании сведений, которыми он располагает, что Германия в самом непродолжительном времени нападет на Советский Союз”.

22 марта 1941 года о полученных данных было информировано Первое (разведывательное) управление НКГБ СССР.

В первых числах февраля 1941 года из Берлина поступило следующее сообщение Корсиканца.

“Военно-хозяйственный отдел статистического управления Германии получил от верховного командования распоряжение о составлении карт расположения промышленных предприятиях СССР по районам. Такие же карты Англии были изготовлены перед войной с ней в целях ориентировки при выборе объектов воздушной бомбардировки.

Руководитель русского сектора отдела иностранной литературы министерства просвещения Снелл получил от военных властей уведомление в том, что в случае необходимости он будет мобилизован в качестве русского переводчика в один из военных трибуналов…”.

8 февраля 1941 года указанное сообщение направлено НКГБ СССР в ЦК ВКП(б) и СНК СССР. 12 февраля 1941 года советскими органами госбезопасности была перехвачена шифровка МИД Германии германскому посольству в Тегеране, содержащая секретную инструкцию для военных атташе:

“При запросе относительно отправки германских войсковых частей в Румынию следует воздерживаться от ответа. При более настойчивых вопросах ссылайтесь на Берлин. В случае неизбежности ответа высказывайте общую точку зрения. Укажите, что политической причиной посылки наших войск в Румынию является то, что мы имеем достоверные сведения о концентрации английских войск всех родов в Греции (Салониках). О силе германских войск желательно сохранять неясность. В случае необходимости дать ответ относительно количественного состава войск, поощряйте всякую фантазию. Сообщите о получении. Шеф отделения атташе Крамарц”.

В начале марта 1941 года 1-е управление НКГБ СССР получило сообщение из Берлина о планах Германии в отношении Советского Союза:

“По информации, полученной от чиновника комитета по четырехлетнему плану, несколько работников комитета получили срочное задание составить расчеты запасов сырья и продовольствия, которые Германия может получить в результате оккупации европейской части Советского Союза. Тот же информатор сообщает, что начальник генштаба сухопутной армии генерал-полковник Гальдер рассчитывает на безусловный успех и молниеносную оккупацию немецкими войсками Советского Союза, и прежде всего Украины, где, по оценке Гальдера, успешным операциям будет способствовать хорошее состояние железных и шоссейных дорог. Тот же Гальдер считает легкой задачей также оккупацию Баку и его нефтяных промыслов, которые немцы якобы смогут быстро восстановить после разрушений от военных действий.

Гальдер считает, что Красная Армия не в состоянии будет оказать надлежащего сопротивления молниеносному наступлению немецких войск и русские не успеют даже уничтожить запасы.

Что касается расчетов комитета по четырехлетнему плану в отношении хозяйственного эффекта такой операции, то эти расчеты якобы дают отрицательный прогноз.

По сведениям, полученным от служащего штаба верховного командования, задание о составлении подобных же расчетов получил от генштаба также начальник хозяйственного отдела штаба полковник Беккер. Расчеты полковника Беккера, наоборот, доказывают высокий хозяйственной эффект, который будет получен в результате военных операций против СССР”.

6 марта 1941 года НКГБ СССР направил это сообщение в ЦК ВКП(б), СНК СССР, НКО СССР и НКВД СССР.

9 марта 1941 года 1-м управлением НКГБ СССР было получено следующее сообщение из Берлина: “1. По сведениям, полученным источником от референта штаба германской авиации Шульце-Бойзена, операции германской авиации по аэрофотосъемкам советской территории проводятся полным ходом. Немецкие самолеты совершают полеты на советскую сторону с аэродромов в Бухаресте, Кенигсберге и Киркенесе (Северная Норвегия) и производят фотографирование с высоты 6000 метров. В частности, немцами заснят Кронштадт. Съемка дала хорошие результаты; Все материалы по аэрофотографии обрабатываются и концентрируются в 5-м разведывательном штабе германской авиации, начальником которого является полковник Шмидт.

2. Германский журналист, профессор высшей политической школы в Берлине Эгмонт Цехлин, располагающий большими связями в службе безопасности и во внешнеполитическом отделе национал-социалистской партии, сообщил тому же источнику, что от двух германских генерал-фельдмаршалов ему якобы известно, что немцами решен вопрос о военном выступлении против Советского Союза весной этого года. Немцы рассчитывают при этом, что русские при отступлении не в состоянии будут уничтожить (поджечь) еще зеленый хлеб и этим урожаем они смогут воспользоваться…

3. Заместитель руководителя института по военно-хозяйственной статистике старший правительственный советник Лангелютке сообщил в разговоре с источником, что, по мнению германского генштаба, Красная Армия сможет оказывать сопротивление только в течение первых 8 дней, а затем будет разгромлена.

Оккупация Украины должна лишить СССР его основной производственной базы, от которой, как показывают вычисления, СССР целиком и полностью зависит.

После этого немцы якобы предполагают продвижение войск на восток, чтобы отторгнуть Кавказ от Советского Союза и двинуться на Урал, который, по расчетам немцев, может быть достигнут в течение 25 дней. Лангелютке и Цехлин высказали мнение, что германское вторжение в Советский Союз диктуется соображениями военного преимущества Германии над Советским Союзом в настоящее время”.

14 марта 1941 года НКВД СССР направил это сообщение в ЦК ВКП(б), СНК СССР и НКВД СССР.

Несколькими днями раньше, 11 марта 1941 года, НКГБ СССР сообщил в ВКП(б) и СНК СССР данные, полученные от английского посольства в Москве, — относительно подготовки фашистской Германии к нападению на Советский Союз:

“Источник НКГБ СССР, близко стоящий к английскому посольству в Москве, сообщил, что 6 марта с. г. английский посол Криппс собрал пресс-конференцию, на которой присутствовали английские и американские корреспонденты Чоллертон, Ловелл, Кассиди, Дюранти, Шапиро и Магидов.

Предупредив присутствующих, что его информация носит конфиденциальный характер и не подлежит использованию в печати, Криппс сделал следующее заявление:

“Советско-германские отношения определенно ухудшаются… Советско-германская война неизбежна. Многие надежные дипломатические источники из Берлина сообщают, что Германия планирует нападение на Советский Союз в этом году, вероятно, летом. В германском генеральном штабе имеется группа, отстаивающая немедленное нападение на СССР. До сего времени Гитлер пытается избежать войны на два фронта, но если он убедится, что не сможет совершить успешного вторжения в Англию, то он нападет на СССР, так как в этом случае он будет иметь только один фронт.

С другой стороны, если Гитлер убедится, что он сумеет победить Англию до того, как Америка сможет оказать ей помощь, он попытается заключить мир с Англией на следующих условиях: восстановление Франции, Бельгии и Голландии и захват СССР.

Эти условия мира имеют хорошие шансы на то, чтобы они были приняты Англией, потому что как в Англии, так и в Америке имеются влиятельные группы, которые хотят видеть СССР уничтоженным, и, если положение Англии ухудшится, они сумеют принудить правительство принять гитлеровские условия мира. В этом случае Гитлер очень быстро совершит нападение на СССР.

Другая причина, по которой советско-германская война должна начаться в этом году, заключается в том, что Красная Армия все время крепнет, тогда как мощь германской армии, если война с Англией затянется, будет ослаблена. Поэтому Гитлеру выгоднее попытаться сломить Красную Армию до того, как будет закончена ее реорганизация”.

Отвечая на вопросы, Криппс заявил, что германский генеральный штаб убежден, что Германия в состоянии захватить Украину и Кавказ, вплоть до Баку, за две-три недели. Такого же мнения придерживается и Дилл (начальник имперского генерального штаба Великобритании), который низко оценивает боеспособность Красной Армии.

По словами Криппса, он заявил Идену и Диллу, что “Красная Армия значительно лучше, чем они о ней думают, и с каждым днем становится сильнее”.


КОРСИКАНЕЦ И СТАРШИНА ДОКЛАДЫВАЮТ

24 марта управлением НКГБ СССР было получено сообщение из Берлина следующего содержания:

“Работник министерства авиации Германии в беседе с нашим источником сообщил, что в германском генеральном штабе авиации ведется интенсивная работа на случай военных действий против СССР. Составляются планы бомбардировок важнейших объектов Советского Союза. Предполагается в первую очередь бомбардировать коммуникационные мосты с целью воспрепятствовать подвозу резервов. Разработан план бомбардировки Ленинграда, Выборга и Киева. В штаб авиации регулярно поступают фотоснимки советских городов и других объектов, в частности г. Киева.

По имеющимся в штабе сведениям, германский авиационный атташе в Москве проявляет большую активность в выяснении расположения советских электростанций, лично объезжая на машине районы расположения электростанций.

Доклады и шифрованные телеграммы от германских военно-воздушных атташе, которые раньше поступали через МИД, теперь пересылаются непосредственно в штаб.

Среди офицеров штаба авиации существует мнение, что военное выступление против СССР якобы приурочено на конец апреля или начало мая. Эти сроки связывают с намерением немцев сохранить для себя урожай, рассчитывая, что советские войска при отступлении не смогут поджечь еще зеленый хлеб”.

27 марта 1941 года НКГБ СССР направил это сообщение в ЦК ВКП(б), СНК СССР, НКО СССР и НКВД СССР.

26 марта 1941 года советскими органами госбезопасности была перехвачена шифротелеграмма турецкого посла в СССР Хайдара Актая министерству иностранных дел Турции, в которой сообщалось:

“Судя по заслуживающему внимания донесению, которое шведский посланник в Берлине послал своему правительству и копию которого мне удалось получить… немцы считают, что акция против России стала настоятельной необходимостью. Этим и объясняется значительное усиление германских войск, находящихся на русской границе. Окончательно установлено, что за последние 2 — 3 недели на русской границе производится значительная концентрация войск. Шведские инженеры, работающие в окрестностях Варшавы, лично констатировали, что к русской границе каждую ночь направляются в большом количестве германские моторизованные части. Политические круги Берлина полагают, что нападение на Россию будет произведено сухопутными силами, а на Англию крупными воздушными соединениями и подводным флотом: говорят даже, что для этого нападения готовятся три армейские группы: Варшавская группа под командованием маршала фон Бока, Кёнигсбергская группа под командование маршала фон Рунштедта, Краковская группа под командованием маршала фон Лееба.

Для обеспечения быстрой победы над советскими армиями будет применен план молниеносного наступления из трех вышеупомянутых пунктов. Целью этого наступления будет Украина; возможно также, что оно распространится до Уральских гор. Сообщая вам вышеизложенную информацию, которая заслуживает доверия, как и другие распространявшиеся здесь за последнее время сведения о том, что немцы готовятся напасть на Россию, прошу держать их в секрете”.

29 марта 1941 года Разведывательное управление Генерального штаба Красной Армии направило в 1-е управление НКГБ СССР письмо, в котором указывалось:

“Ваши данные о переброске за последнее время германских войск и воинских грузов к границам СССР правдоподобны. Они подтверждаются рядом наших источников… Желательно вашими средствами усилить наблюдение за перебросками германских войск в Восточную Пруссию, генерал-губернаторство, Венгрию, Словакию и Румынию”.

31 марта 1941 года управление НКГБ СССР сообщило наркому обороны СССР, что, по имеющимся в НКГБ СССР данным “начиная с декабря 1940 года до настоящего времени отмечается усиленное продвижение немецких войск к нашей границе”.

В сообщении, состоящем из 21 пункта, подробно излагались полученные разведданные о количестве, дислокации и перемещении немецких воинских частей к границе СССР.

В первых числах апреля 1941 года управление НКГБ СССР подготовило справку по материалам, полученным из Берлина, о планах нападения Германии на Советский Союз. В справке, в частности, указывалось:

“Старшина встретился с Корсиканцем. Старшина сообщил о полной подготовке и разработке плана нападения на Советский Союз его учреждением.

План состоит минимально из следующего: налеты авиации сконцентрируются на важных объектах хозяйственного и военного значения… Планом предусмотрено в первую очередь воздушными бомбардировками парализовать следующие железнодорожные магистрали:

1) Тула — Орел — Курск — Харьков;

2) Киев — Гомель;

3) южная линия, идущая через Елец;

4) южная линия, идущая через Ряжск.

Эти линии, пересекающиеся с путями восточного и западного направлений, явятся объектом бомбардировок первой очереди. Этим планом немцы хотят парализовать экономические артерии северо-южного направления и воспрепятствовать подвозу резервов с востока на запад.

Объектами бомбардировки немецкой авиации, по заявлению Старшины, в первую очередь явятся электростанции, особенно Донецкого бассейна, моторостроительные, шарикоподшипниковые заводы и предприятия авиационной промышленности в Москве. Старшина подтверждает, что авиационные базы под Краковом являются одним из основных исходных пунктов воздушных налетов на СССР.

Геринг в своей последней встрече с Антонеску потребовал от него 20 дивизий для участия в антисоветской акции.

Старшина уверяет в достоверности этих данных, которые он получил из документов, проходивших через его руки в его учреждении. Документально Старшине известно о полной готовности к нападению, но решен ли вопрос окончательно о проведении акции Гитлером, ему не известно. Информированные лица из государственных учреждений и офицерских кругов говорят, что нападение на Советский Союз должно состояться…

Старшина получил сведения, что акция против Советского Союза совершенно определена и нападение последует в скором времени… Созданы две армейские группы, которые намечены для выступления против Советского Союза.

В Румынии немецкие войска сконцентрированы на советской границе. Всем армейским частям приданы сильные соединения разведывательной и штурмовой авиации, так как большое значение придается совместным действия авиации и армейских частей.

Финляндия должна также вступить в войну, но ввиду ее слабости первый удар последует не со стороны Финляндии, как одно время предполагалось, а из Восточной Пруссии.

Выступление весной немцы считают наиболее благоприятным временем, так как состояние советских аэродромов в это время затруднит действия русской авиации.

Цехлин… рассказал Корсиканцу, что он в воскресенье беседовал с референтом Розенберга по СССР Лейббранд-том, который заявил, что вопрос о нападении на Советский Союз является решенным…

Закс, сотрудник МИД Германии, и Тициенс, референт министерства хозяйства по Венгрии, ссылаясь на своего знакомого из верховного командования армии, в беседах с Корсиканцем, сообщил, что вопрос нападении Германии на СССР решен… В воздушном штабе считают, что военные операции против Югославии займут 3 — 4 недели, этими действиями отодвигается нападение на Советский Союз и этим самым вызывается опасение, что момент акции против СССР будет упущен…

Старшина заявил, что ему не известно, повлекут ли события в Югославии отсрочку в выступлении против Советского Союза…”.

7 апреля 1941 года советскими органами госбезопасности была перехвачена вторая шифротелеграмма турецкого посла Хайдара Актая в МИД Турции:

“1. Из тех же источников поступают сведения о том, что немцы готовятся к нападению на Россию. Югославский посол позавчера в Кремле после подписания договора о дружбе беседовал со Сталиным и сделал ему некоторые заявления в духе тех, о которых я сообщал… Сталин выслушал его заявление с большим интересом и, дважды поблагодарив посла за информацию о сроках возможного нападения немцев, сказал:

“Мы готовы, если им угодно — пусть придут”.

2. Английский посол, узнав из белградских источников о том, что месяца два тому назад во время свидания принца Павла с Гитлером последний сказал Павлу, что собирается напасть на Советский Союз, по телеграфу из Афин попросил Идена проверить правильность этих слухов. Иден в своем ответе указал, что он через короля Георга навел справку у принца Павла и что Павел подтвердил, что Гитлер ему действительно сказал о том, что он решил начать наступление на Россию в середине июня”.

8 тот же день, 7 апреля 1941 года, в адрес турецкого посольства в СССР проследовала шифротелеграмма МИД Турции:

“Информационная. От нашего консульства в Женеве.

Английский консул вчера сказал, что по сведениям, полученным им из Лондона, Германия проводит большую подготовку к нападению на Россию.

Один из моих старых друзей, который три дня тому назад вернулся из Италии и у которого имеются обширные связи в Риме, сообщил то же самое, добавив, что он слышал это от немца, которого он знает в течение многих лет и который является одним из заместителей маршала Геринга.

Цель немцев — свергнуть московское правительство и оккупировать Украину и Кавказ.

Один полковник швейцарского генерального штаба доверительно сказал, что, по данным разведки, немцы, закончив войну на Балканах, к концу мая перейдут к акции против России.

Министерство иностранных дел”.

9 апреля 1941 года НКГБ СССР направил наркому обороны СССР сообщение о передвижении крупных соединений немецких войск по направлению к советской границе. В этом сообщении, в частности, указывалось:

“Воинские части сосредоточиваются в направлении Люблина, Перемышля и в Восточной Пруссии, где, по данным, требующим проверки, имеется уже около 30 дивизий…

По непроверенным данным, на аэродроме Свидники имеется до 500 самолетов…

Вдоль границы с Литовской ССР немцы очистили 25-километровую зону, где, по непроверенным данным, создан укрепленный район. Устанавливаются доты, привезенные с “линии Мажино”.

С 8 марта по Брестскому шоссе по ночам к советской границе ежедневно идут крупные войсковые соединения и много кавалерии. Концентрация немецких войск замечена в местечке Соколов.

Кроме того, отмечается передвижение немецких войск в Румынии. Из Констанцы в г. Бабадаг (в 40 километрах от советской границы) прибыло большое количество войск, которые расположились в лесу около города…

В связи с большими перебросками немецких войск, боеприпасов и строительных материалов с января наблюдается значительное сокращение и нарушение пассажирского движения в восточном направлении. Пассажирские поезда следуют с большим опозданием, ожидая пропуска порожняка с востока”.

В тот же день, 9 апреля 1941 года НКВД УССР информировал ЦК КП(б) Украины о передвижении немецких войск на территории оккупированной Польши. В документе сообщалось:

“По имеющимся у нас данным, поступившим от различных источников, видно, что с начала 1941 года и особенно за последнее время немецким командованием производятся крупные передвижения войск из Германии на территорию генерал-губернаторства и к границам с СССР…

По существу происходящих передвижений немецких войск известны следующие факты. Во второй половине января 1941 года из собственно Германии через г. Брес-лау проследовало большое количество эшелонов с войсками и различными видами вооружения, направляющихся в генерал-губернаторство. На каждом вагоне имелась надпись: “Губернаторство”.

Начиная с 12 марта 1941 года и до настоящего времени через станции Гливице — Катовице — Освенцим в восточном направлении проходит крупное перемещение немецких войск, тяжелой и легкой артиллерии, мотомехча-стей и пехоты. 22 марта через эти станции проследовало до 75 эшелонов… В ночь на 28 марта 1941 года со стороны Катовице, через г. Краков на Тарнув проследовало большое количество немецких войск — пехота, кавалерия и летные части… На аэродроме г. Кракова, который расположен на его окраине, в направлении Катовице за последнее время прибыло много бомбардировочной авиации, а также большое количество бомб…

В период с января по апрель 1941 года немецким командованием продолжался завоз к границе СССР боеприпасов и снаряжения… Вместе с переброской войск и боеприпасов отмечено также усиленное строительство укреплений, аэродромов и дорог… По всей территории генерал-губернаторства и особенно в пограничной полосе производится ремонт шоссейных дорог и мостов…

В г. Перемышле открыто ведутся разговоры, что Германия готовится к войне с целью присоединения бывшей австро-венгерской территории и всей Западной Украины…

Украинские националисты ведут открытую агитацию за совместное выступление с немецкими войсками против СССР под лозунгом “освобождение украинской земли от Советов”…

Нами приняты меры к проверке и уточнению изложенных выше данных и установлению причин происходящей передислокации частей немецкой армии”.

10 апреля 1941 года управление НКГБ СССР направило в разведывательное управление Генерального штаба Красной Армии сообщение о продолжающейся концентрации немецких войск на советско-германской границе.

В этом сообщении на основании анализа полученных данных приведены подробные сведения о дислокации воинских частей германской армии, передвижении частей, строительстве укреплений и оборонительных сооружений и строительстве аэродромов.

В первой половине апреля 1941 года управление НКГБ СССР получило сообщение из Берлина о планах германской агрессии против СССР.

“Как утверждают в американских кругах Берлина, — указывалось в этом сообщении, — дальнейшим этапом германской агрессии вскоре после окончания войны с Югославией явится нападение Германии на Советский Союз”.

16 апреля 1941 года советскими органами госбезопасности была перехвачена шифротелеграмма МИД Турции турецкому посольству в СССР, в которой сообщалось:

“Побывавший несколько дней тому назад в Берлине источник подтвердил, что лица, с которыми он там встречался, полагают, что немцы концентрируют войска против России и что в начале или в конце мая они нападут на Россию. Из немецких городов, расположенных на границе с Россией, эвакуируют гражданское население. Сведения, поступающие сюда, также подтверждают это”.

21 апреля 1941 года НКВД СССР сообщил в ЦК ВКП(б), СНК СССР И НКО СССР:

“С 1 по 19 апреля 1941 года пограничными отрядами НКВД СССР на советско-германской границе добыты следующие данные о прибытии германских войск в пункты, прилегающие к государственное границе в Восточной Пруссии и генерал-губернаторстве… (далее следовало перечисление районов и прибывших частей). Всего в эти районы прибыли: штаб соединения 3 мотомеханизированных дивизий, 6 пехотных дивизий, до 21 пехотного полка, 2 моторизованных, 7 кавалерийских и 9 — 10 артиллерийских полков, до 7 танковых и 4 саперных батальонов, батальон мотоциклистов, 2 роты самокатчиков и свыше 500 автомашин.

Сосредоточение германских войск вблизи границы происходило небольшими подразделениями до батальона, эскадрона, батареи и зачастую в ночное время. В те же районы, куда прибывали войска, доставлялось большое количество боеприпасов, горючего и искусственных противотанковых препятствий.

В апреле усилились работы по строительству укреплений…

За период с 1 по 19 апреля германские самолеты 43 раза нарушали государственную границу, совершая разведывательные полеты над нашей территорией на глубину до 200 километров. Большинство самолетов фиксировалось над районами: Рига, Кретинга, Таураге, Ломжа, Рава-Русская, Перемышль, Ровно”.

30 апреля 1941 года НКВД УССР направил в НКВД СССР докладную записку о военных мероприятиях Германии и Венгрии в пограничной с СССР полосе по состоянию на 25 апреля 1941 года.

В докладной записке указывалось:

“Немецким военным командованием и административными властями на протяжении апреля с. г. в пограничной полосе, прилегающей к СССР, проводится ряд серьезнейших мероприятий, свидетельствующих об ускоренной подготовке театра войны. Проведение этих мероприятий подтверждается следующими фактами.

По распоряжению властей, опубликованному 6 апреля 1941 года в местной печати, все железные дороги на территории генерал-губернаторства с 12 апреля с. г. милитаризованы и перешли в полное распоряжение военных властей. Проезд по железной дороге населения без разрешения военных властей категорически воспрещен.

Продолжается усиленная инженерно-саперная подготовка, трассировка и отрывка окопов, форсированное строительство и ремонт шоссейных дорог, как идущих к границам СССР, так и рокадных дорог. Строятся огневые точки и другие оборонные сооружения.

В ряде пограничных районов личный состав германской армии и местное население используются на строительстве дорог.

Увеличилось количество поездов и автотранспорта, прибывающих к нашей границе с воинскими грузами и строительными материалами…

Офицерским составом производится усиленное наблюдение за нашей территорией, фотографирование железнодорожных мостов, находящихся на границе и в ближайшей погранполосе, фотографирование нашей стороны с использованием для этой цели аэрофоторазведки. Производится также и разведка рек…

Немецкие войска систематически сосредоточиваются в пограничной с СССР полосе, куда они начиная с 27 марта с. г. и по настоящее время прибывают ежедневно как по железным, так и по шоссейным дорогам из тыловых районов…

Отмечается выдвижение кавалерийских, пехотных, танковых и артиллерийских частей к самой линии границы Германии с СССР…

В Венгрии проводится мобилизация военнообязанных в возрасте от 18 до 47 лет, а также шоферов и автотранспорта…

Замечается также продвижение немецких войск через Венгрию и Румынию…

Семьи германских чиновников, офицеров и работников гестапо эвакуируются из погранполосы в тыл Германии…

Направляемая в СССР агентура имеет задание выяснять следующие интересующие германскую разведку вопросы: сосредоточение наших войск в пограничных районах; дислокация штабов, соединений и частей Красной Армии; пункты и районы дислокации радиостанций; наличие наземных и подземных аэродромов, количество самолетов, складов, количество летного состава и его внешние признаки…

В связи с мероприятиями, проводимыми германскими властями, среди населения усиленно ходят слухи о предстоящей в ближайшее время войне Германии с СССР. Эти слухи распространяют также и официальные представители германских властей…

Уже якобы распределены места и должности среди немецких чиновников, на которых они будут работать сразу же после вступления немецких войск на территорию СССР…

Перечисленные выше факты свидетельствуют о том, что немцы в целях быстрейшей подготовки театра войны проводят ряд активных мероприятий,выражающихся в переброске к границе с СССР воинских частей и подразделений всех родов войск, значительном усилении рекогносцировочной и разведывательной работы, строительстве и ремонте шоссейных и других дорог.

Спешно возводятся огневые точки и другие оборонные сооружения. Подвозятся в склады укрепрайонов военные материалы, максимально используемые на строительстве новых, имеющих военное значение предприятий”.

30 апреля 1941 года 1-м управлением НКГБ СССР было получено следующее сообщение из Берлина:

“Источник Старшина, работающий в штабе германской авиации, сообщает, что по сведениям, полученным от офицера связи между германским министерством иностранных дел и штабом германской авиации Грегора, вопрос о выступлении Германии против Советского Союза решен окончательно, и начало его следует ожидать со дня на день.

Риббентроп, который до сих пор не являлся сторонником выступления против СССР, зная твердую решимость Гитлера в этом вопросе, занял позицию сторонников нападения на СССР.

По сведениям, полученным в штабе авиации, в последние дни возросла активность в сотрудничестве между германским и финским генеральными штабами, выражающаяся в совместной разработке оперативных планов войны против СССР.

Предполагается, что финско-немецкие части перережут Карелию, с тем чтобы сохранить за собой никелевые рудники Петсамо, которым придается большое значение.

Румынский, венгерский и болгарский штабы обратились к немцам с просьбой о срочной доставке противотанковой и зенитной артиллерии, необходимой им в случае войны с Советским Союзом…

По сведениям, полученным от Лейббрандта, являющегося референтом по русским делам при внешнеполитическом отделе НСДАП, подтверждается сообщение Грегоpa, что вопрос о выступлении против Советского Союза считается решенным”.

1 мая 1941 года это сообщение НКГБ СССР направил в ЦК ВКП(б), СНК СССР и НКВД СССР.

В апреле 1941 года Старшина сообщил из Берлина:

“Штаб германской авиации на случай войны с СССР наметил к бомбардировке первой очереди ряд пунктов на советской территории с целью дезорганизации подвоза резервов с востока на запад и нарушения путей снабжения, идущих с юга на север…

Военные действия против СССР предполагают начать с бомбардировки этих пунктов при активном участии пикирующих бомбардировщиков. Кроме этого, бомбардировке в первую очередь должны подвергнуться советские аэродромы, расположенные по западной границе СССР.

Немцы считают слабым местом обороны СССР наземную службу авиации и поэтому надеются путем интенсивной бомбардировки аэродромов сразу же дезорганизовать ее действия…”.

В отчете о работе 1-го управления НКГБ СССР за период с 1939 года по апрель 1941 года к числу наиболее интересных материалов, добытых внешней разведкой, были отнесены следующие:

1. Сведения о подготовке Германией вооруженного выступления против Советского Союза.

Сущность сведений сводится к тому, что: Герингом отдано распоряжение о переводе русского отдела штаба авиации в активную часть, разрабатывающую и подготавливающую военные операции; в широких масштабах производится изучение важнейших объектов бомбардировок на территории СССР; составляются карты основных промышленных объектов; разрабатывался вопрос об экономическом эффекте оккупации Украины…

10. Сведения о военных укреплениях и фортификационных работах в Румынии, Турции, Иране и Финляндии на границах с СССР…

22 …Было налажено систематическое получение информации о военных мероприятиях немцев в протекторате. Эти сведения получили положительную оценку Разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии…

23 … были получены материалы об экономическом положении… и военных приготовлениях в Германии и генерал-губернаторстве…”

5 мая 1941 года НКГБ СССР направил в ЦК ВКП(б), СНК СССР, НКО СССР и НКВД СССР сообщение о военных приготовлениях Германии на оккупированной территории Польши. В нем, в частности, указывалось:

“Военные приготовления в Варшаве и на территории генерал-губернаторства проводятся открыто, и о предстоящей войне между Германией и Советским Союзом немецкие офицеры и солдаты говорят совершенно откровенно как о деле уже решенном. Война якобы должна начаться после окончания весенних полевых работ.

Немецкие солдаты, со слов своих офицеров, утверждают, что захват Украины немецкой армией якобы обеспечен изнутри хорошо работающей на территории СССР “пятой колонной”.

С 10 по 20 апреля германские войска двигались через Варшаву на восток беспрерывно как ночью, так и днем… По железным дорогам в восточном направлении идут составы, груженные главным образом тяжелой артиллерией, грузовыми машинами и частями самолетов… Немецкими властями в Варшаве отдано распоряжение привести в порядок все бомбоубежища, затемнить все окна…

Мобилизованы и отобраны для армии все автомашины частных лиц и гражданских учреждений, в том числе и немецких… Запрещено всякое пассажирское движение по территории генерал-губернаторства, кроме пригородного по линии Варшава — Отвоцк… Штаб армии Восточного фронта расположен в Отвоцке.

Немцы рассчитывают якобы сначала забрать Украину прямым ударом с запада, а в конце мая через Турцию начать наступление на Кавказ. Немецкие офицеры в генерал-губернаторстве усиленно изучают русский язык, а также топографические карты приграничных территорий СССР, которые каждому из них розданы.

Подтверждаются сведения о создании на границе с СССР укрепленной линии и отдельных укрепленных районов. Все работы проводились под руководством известного строителя “линии Зигфрида” инженера Тодта силами немецких рабочих и солдат… Немецкие войска заняты здесь улучшением старых и постройкой новых шоссейных дорог, ведущих к советской границе. На всех дорогах деревянные мосты укреплены железными брусьями. Проводится заготовка переправочных средств через реку Буг”.

14 мая 1941 года НКВД УССР представил в ЦК КП(б) Украины докладную записку о дислокации и строительстве немецкими властями аэродромов и посадочных площадок в пограничной с СССР полосе. В докладной записке приводились подробные данные по аэродромным узлам в Замостье и Люблине.

21 мая 1941 года Разведывательное управление Генерального штаба Красной Армии направило в 1-е управление НКГБ СССР письмо, в котором указывалось:

“Германское командование усиливает группировку войск в пограничной с СССР полосе, производя массовые переброски войск из глубинных районов Германии, оккупированных стран Западной Европы и с Балкан, это не вызывает никакого сомнения.

Однако наряду с действительным увеличением войск в пограничной полосе германское командование одновременно занимается и маневрированием, перебрасывая отдельные части в приграничные районы из одного населенного пункта в другой, с тем, чтобы в случае их оценки у нас создалось нужное германскому командованию впечатление.

Кроме того, в последнее время германским командованием в пограничной с СССР полосе проводится ряд учений войсковых частей, которые также связаны с передвижением войск..

Наличие на аэродроме Раковины бомбо-и бензохранилищ, а также авиамастерских подтверждается сообщениями, поступившими ранее из других источников.

Подтверждаются также сведения о расширении аэродромов в Люблине и Модлине…”

27 мая 1941 года НКГБ Литовской ССР сообщил в НКГБ СССР:

“В декабре 1940 года из Германии в г. Кретинга нелегально приходил бывший капитан литовской армии Ми-хелькявичюс, который на подпольном собрании, состоявшемся 20 декабря 1940 года в м. Якубово Кретингского уезда, сделал доклад следующего содержания:

“Поддержка литовским повстанцам полностью обеспечена со стороны Германии, где уже создано литовское национальное правительство во главе со Шкирпой. Наше объединение “Литовский союз активистов” на территории Восточной Пруссии имеет крупную военную организацию — легион во главе с генералом Плехавичюсом. Нападение на Советский Союз Германия произведет весной 1941 года. Мы, литовцы, должны поднять восстание в тылу Красной Армии и развернуть большую диверсионно-подрывную работу по взрыву мостов, разрушению железнодорожных магистралей, нарушению коммуникаций”.

Эти данные подтверждаются другими документальными материалами…

2 июня 1941 года НКВД СССР сообщил в ЦК ВКП(б) и СНК СССР:

“Пограничными отрядами НКВД Белорусской, Украинской и Молдавской ССР добыты следующие сведения о военных мероприятиях немцев вблизи границы с СССР. В районах Томашова и Лежайска сосредоточиваются две армейские группы. В этих районах выявлены штабы двух армий: штаб 16-й армии в м. Улянув (85 километров юго-западнее Люблина) и штаб армии в фольварке Усьмеж (45 километров юго-западнее Владимира-Волынского), командующим которой является генерал Рейхенау (требует уточнения). 25 мая из Варшавы в направлении Люблин — Холм и Люблин — Замостье — Грубешов отмечена переброска войск всех родов.

Передвижение войск происходит в основном ночью.

17 мая в Тересполь прибыла группа летчиков, а на аэродром в Воскшенице (вблизи Тересполя) было доставлено сто бомбардировщиков.

25 апреля из Болгарии в Восточную Пруссию прибыла 35-я пехотная дивизия.

В мае отмечено инспектирование частей германских войск в Восточной Пруссии и на территории генерал-губернаторства и рекогносцировка в пограничной полосе высшими чинами германской армии.

5 мая Гитлер в сопровождении Геринга и Редера присутствовал на маневрах германского флота в Балтийском море в районе Готтенгафен (Гдыня). В средних числах мая Гитлер прибыл в Варшаву в сопровождении шести высших офицеров германской армии и с 22 мая начал инспектирование войск в Восточной Пруссии.

Генералы германской армии производят рекогносцировки вблизи границы: 11 мая генерал Рейхенау — в районе м. Ульгувек (27 километров восточнее Томашова и 9 километров от линии границы); 18 мая генерал с группой офицеров — в районе Белжец (7 километров юго-западнее Томашова, вблизи границы) и 23 мая генерал с группой офицеров производил рекогносцировку и осмотр военных сооружений в районе Радымно.

Во многих пунктах вблизи границы сосредоточены понтоны, брезентовые и надувные лодки. Наибольшее количество их отмечено на направлениях, на Брест и Львов.

Продолжаются работы по устройству оборонительных сооружений вблизи границы, главным образом в ночное время.

Отпуска военнослужащим из частей германской армии запрещены. Кроме того, получены сведениям о переброске германских войск из Будапешта и Бухареста в направлении границ с СССР в районы Воловец (Венгрия) и Сучава — Бго-тошаны (Румыния).

Основание: телеграфные донесения округов”.

3 июня 1941 года 2-е (контрразведывательное) управление НКГБ СССР получило следующее сообщение:

“Вчера, 2 июня, Маэсиба (московский корреспондент японской газеты “Токио Ничи-Ничи”) был на банкете у японского посла. Сегодня утром он рассказал, что было много разговоров по поводу напряженности советско-германских отношений и что есть серьезное предположение о том, что война между СССР и Германией может начаться очень скоро. Далее Маэсиба рассказал следующее: известно, что в самое последнее время немцы перебросили из Мемеля в Финляндию на 15 больших транспортных судах крупные военные силы.

На западных границах Советского Союза немцы сосредоточили около 150 дивизий численностью по 10 тысяч человек, то есть полтора миллиона человек. На этих же границах собрано около 100 дивизий Красной Армии по 20 тысяч человек в каждой.

По некоторым слухам, начало военных действий ожидается 15 или 20 июня.

Немцы подготовили себе также возможность наступления с юга, говорят, что по этому поводу достигнута договоренность с Турцией.

Таким образом, подготовлено окружение большого масштаба.

Захватом острова Крит заканчивается очередной этап англо-германской войны.

Если действительно Германия начнет войну против СССР, то это, вероятно, будет результатом англо-германского сговора и приведет к немедленному прекращению войны между Германией и Англией. Может быть, это как раз тот вариант мира между Германией и Англией, который привез в Англию Гесс.

Давая свою оценку всему вышерассказанному, Маэсиба сказал, что группирование Германией на западных границах Советского Союза крупных военных сил и продолжающееся продвижение к советским границам германских военных частей — это факты, о которых рассказывали очевидцы…”

В первых числах июня 1941 года НКВД УССР направил в НКВД СССР сообщение о полученных из-за кордона за время с б мая по 4 июня 1941 года данных о концентрации немецких войск в пограничной полосе и строящихся укреплениях. В этом документе, в частности, отмечалось:

“Немцы усиленно готовятся к войне с Советском Союзом, для чего подтягивают к линии границы большое количество воинских частей, вдоль всей границы строят укрепления и окопы, внутри обивают их досками”.

11 июня 1941 года Старшина сообщил из Берлина: “В руководящих кругах германского министерства авиации и в штабе авиации утверждают, что вопрос о нападении Германии на Советский Союз окончательно решен. Будут ли предъявлены предварительно какие-либо требования к Советскому Союзу — неизвестно, и поэтому следует считаться с возможностью неожиданного удара.

Главная штаб-квартира Геринга переносится из Берлина предположительно в Румынию. 18 июня Геринг должен явиться в новое место расположения своей штаб-квартиры.

Воздушные силы второй линии к этому же сроку должны быть переведены из Франции в район Познани.

Переговоры о совместных действиях между германским, финским и румынским генштабами ведутся в ускоренном порядке. В ежедневных разведывательных полетах над советской территорией принимают участие также и финские летчики.

По документам, проходящим через руки источника, видно, что объектами главного удара первоначально должны явиться Мурманск, Мурманская железная дорога, Вильно, Белосток, Кишинев, и что германское командование будет стремиться путем обхода с севера из Восточной Пруссии и с юга из Румынии создать “клещи”, которые постепенно будут сжиматься в целях окружения Красной Армии, расположенной на границе генерал-губернаторства.

Дополнительно в качестве объектов бомбардировок штабом авиации намечены также авиазаводы в Москве и ее окрестностях, порты Балтийского моря и Беломорский канал”.

Указанное сообщение 12 июня 1941 года НКГБ СССР направил в ЦК ВКП(б), СНК СССР и НКВД СССР.

12 июня 1941 года НКВД СССР сообщил в ЦК ВКП(б) и СНК СССР, что “за прошедшие после октября 1940 года около 8 месяцев, то есть по 10 июня 1941 года, со стороны Германии нарушили границу Союза ССР 185 самолетов. Особенно усилились нарушения нашей границы германскими самолетами за последние один-полтора месяца.

Только за май и 10 дней июня 1941 года границу СССР нарушил 91 германский самолет, нарушения границы СССР германскими самолетами не носят случайного характера, что подтверждается направлением и глубиной полетов над нашей территорией. В ряду случаев немецкие самолеты пролетали над нашей территорией до 100 и более километров и особенно в направлении районов, где возводятся оборонительные сооружения, и над пунктами расположения крупных гарнизонов Красной Армии.

15 апреля этого года в районе г. Ровно истребителями Красной Армии был приземлен германский военный самолет, у экипажа которого оказались карты Черниговской области и Украинской ССР, а также аэрофотосъемочные принадлежности и заснятая пленка. Этот самолет залетел на нашу территорию на глубину до 200 километров.

С 1 января по 10 июня 1941 года, то есть за 5 месяцев и 10 дней, всего задержано 2080 нарушителей границы со стороны Германии…

За пять с половиной месяцев при задержании нарушителей на границе с Германией в связи с оказанием вооруженного сопротивления убито 36 и ранено 25 нарушителей границы.

За последнее время был ряд случаев задержания заброшенных в СССР агентов германских разведывательных органов, снабженных портативными приемопередающими радиостанциями, оружием и гранатами”.

18 июня 1941 года советскими органами госбезопасности была перехвачена шифротелеграмма посла Японии в Финляндии японскому послу в Москве. В телеграмме говорилось:

“В смысле вооружений Финляндия и после прошлогодней войны с Советским Союзом продолжает все время поддерживать обстановку военного времени. В особенности усиливаются оборонительные сооружения на восточной границе. Хотя до настоящего времени официальных сообщений не было, однако недавна стала проводиться вновь фактическая всеобщая мобилизация.

15-го числа было призвано в воинские части только по одному Хельсинки 10 тысяч человек. Призыв продолжается. Далее, идет призыв женщин в санитарные и продовольственно-питательные отряды (в равной степени призываются также и женщины-уборщицы и прочий обслуживающий персонал правительственных учреждений).

На важных участках города установлена зенитная артиллерия. Молодежь в секретном порядке вступает в германскую армию и, по-видимому, мечтая о проведении карательной войны против Советского Союза, надеется на возвращение утерянных территорий…”

19 июня 1941 года НКГБ БССР направил в НКГБ СССР спецсообщение о военно-мобилизационных приготовлениях фашистской Германии к войне против СССР.

В этом документе были подробно отражены, со ссылкой на соответствующие источники, дислокация и перемещение германских войск, строительство укреплений и оборонительных сооружений, мобилизационные мероприятия германских властей. Сообщалось также об усилении режима (досмотра) и сопровождения советских железнодорожных составов и наблюдения за поездными бригадами со стороны немецких пограничников, о распространении немцами провокационных слухов, об усилении заброски на территорию СССР немецких диверсантов.

19 июня 1941 года советскими органами госбезопасности была перехвачена шифротелеграмма посланника Италии в Финляндии, адресованная в МИД Италии. В телеграмме сообщалось:

“Всеобщая мобилизация, неофициально объявленная, сейчас завершена. Страна находится на военном положении. Продолжается прибытие германских вооруженных сил, включая авиационные части. Считается, что Германия немедленно примет решение в отношении СССР”.

В тот же день, 19 мая 1941 года, посол Италии в СССР Россо направил шифротелеграмму в МИД Италии, в которой сообщал о том, что германский посол в строго конфиденциальном порядке сказал ему, “что его личное впечатление… таково, что вооруженный конфликт неизбежен и что Он может разразиться через два-три дня, возможно, в воскресенье”.

20 июня 1941 года НКГБ СССР была составлена разведывательная сводка о военных приготовлениях Германии против Советского Союза. В сводке приводились следующие данные:

1. В районах Клайпеды, Приекуле и Шилуте (Восточная Пруссия) продолжается сосредоточение германских войск. 17 июня 1941 года в Клайпеду прибыли танковая часть, артиллерия и авиация (истребители и бомбардировщики).

2. Продолжается переброска войск из Франции и Греции в направлении на Люблин, Брест и в Восточную Пруссию. Отмечены санитарные и бензозаправочные автоколонны.

3. В район д. Новинки со стороны Сувалки прибыло два артиллерийских дивизиона.

4. В районе Рудавка — Новинки отмечено большое сосредоточение танков и артиллерии.

5. В районе 107, 108, 109-го погранзнаков (район Августово) отмечено беспрерывное движение пехоты, укрепление участка, отрывка окопов, ремонт мостов и шоссейных дорог.

6. Против пограничного участка 17-го Краснознаменного пограничного отряда (Брест) отмечено большое сосредоточение войск В лесах района Копытово — Костомолоты сосредоточены танки, артиллерия и зенитная артиллерия.

7. В конце первой половины июня с. г. над Варшавой отмечены самолеты нового типа — двухмоторные, двух-фюзеляжные бомбардировщики и скоростные одноместные истребители, достигающие скорости 700 км/час.

8. На некоторых домах Клайпеды установлены пулеметы и зенитные орудия.

9. В районе Костомолоты заготовлен лес для наводки мостов через реку Буг.

10. Распоряжением местных властей население Клайпеды подготавливает для убежищ погреба, подвалы и другие пригодные для этой цели помещения. В приграничных районах сельскому населению предложено в ближайшие дни вырыть ямы для укрытия от воздушных бомбардировок. В Рад омском уезде из 100 населенных пунктов население выселено в тыл. Освободившиеся помещения заняты войсками.

11. Официально объявлено о том, что на днях будут производиться большие маневры германской армии, в связи с чем население призывается к соблюдению спокойствия.

12. Германская разведка направляет свою агентуру в СССР на короткие сроки — три-четыре дня. Агенты, следующие в СССР на более длительные сроки 10 — 15 суток, инструктируются о том, что в случае перехода германскими войсками границы до их возвращения в Германию они должны явиться в любую германскую часть, находящуюся на советской территории”.

21 июня 1941 года указанная разведсводка направлена начальнику Разведуправления Генерального штаба Красной Армии.

20 июня 1941 года 1-м управлением НКГБ СССР был составлен так называемый календарь сообщений Корсиканца и Старшины о подготовке Германии к войне с СССР за период с б сентября 1940 года по 1б июня 1941 года.

Календарь начинается сообщением Корсиканца от 6.09.40 г. о том, что “в начале будущего года Германия начнет войну против Советского Союза”, и заканчивается сообщением Старшины от 16.06.41 г.: “все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время”.

20 июня 1941 года советскими органами госбезопасности была перехвачена шифротелеграмма посла Японии в Румынии японскому послу в Москве, в которой сообщалось:

“Утром 20 июня германский посланник сказал мне доверительно следующее: “Обстановка вошла в решающую фазу развития”.

Германия полностью завершила подготовку от Северной Финляндии и до южной части Черного моря и уверена в молниеносной победе. Румыния также по мере возможности ведет подготовку к тому, чтобы можно было сразу выступить…

22 июня 1941 года в 3 часа 10 минут УНКГБ по Львовской области передало по телефону в НКГБ УССР следующее сообщение:

“Перешедший границу в районе Сокаля немецкий ефрейтор показал следующее:

Фамилия его Лисков Альфред Германович, 30 лет, рабочий, столяр мебельной фабрики в г. Кольберг (Бавария), где оставил жену, ребенка, мать и отца.

Ефрейтор служил в 221-м саперном полку 15-й дивизии. Полк расположен в селе Целенжа, что в 5 километрах севернее Соколя.

В армию призван из запаса в 1939 году.

Считает себя коммунистом, является членом Союза красных фронтовиков, говорит, что в Германии очень тяжелая жизнь для солдат и трудящихся.

Перед вечером его командир роты лейтенант Шульц отдал приказ и заявил, что сегодня ночью после артиллерийской подготовки их часть начнет переход Буга на плотах, лодках и понтонах. Как сторонник Советской власти, узнав об этом, решил бежать к нам и сообщить”.

Приведенные выше документы позволяют утверждать, что с лета 1940 года по 22 июня 1941 года советские органы государственной безопасности получали обширную и достоверную информацию о подготовке фашистской Германии к нападению на СССР и своевременно докладывали об этом ЦК ВКП(б) и Советскому правительству.


НКВД БОРЕТСЯ С КОСМОПОЛИТАМИ

В мае — июле 1952 года военной коллегией Верховного Суда ССР было рассмотрено дело группы лиц, связанных с работой Еврейского антифашистского комитета. По данному делу было привлечено 15 человек:

1. Лозовский Соломон Абрамович, 1878 года рождения, член КПСС с 1901 года, ранее работавший заместителем начальника и начальником Совинформбюро, перед арестом — заведующий кафедрой международных отношений Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б).

2. Фефер Исаак Соломонович, 1900 года рождения, член КПСС с 1919 года, поэт, секретарь Еврейского антифашистского комитета.

3. Юзефович Иосиф Сигизмундович, 1890 года рождения, член КПСС с 1917 года, младший научный сотрудник Института истории Академии наук СССР

4. Шимелиович Борис Абрамович, 1892 года рождения, член КПСС с 1920 года, главный врач Центральной клинической больницы им. Боткина.

5. Квитко Лейба Моисеевич, 1890 года рождения, член КПСС с 1941 года, поэт.

6. Маркиш Перец Давидович, 1895 года рождения, член КПСС с 1942 года, поэт, секретарь ревизионной комиссии Союза писателей СССР.

7. Бергельсон Давид Рафаилович, 1884 года рождения, поэт.

8. Гофштейн Давид Наумович, 1889 года рождения, член КПСС с 1940 года, поэт.

9. Зускин Вениамин Львович, 1889 года рождения, художественный руководитель Московского государственного еврейского театра.

10. Тальми Леон Яковлевич, 1893 года рождения, журналист-переводчик Совинформбюро.

11. Ватенберг Илья Семенович, 1887 года рождения, старший контрольный редактор Государственного издательства художественной литературы на иностранных языках.

12. Теумин Эмилия Исааковна, 1905 года рождения, член КПСС с 1927 года, редактор международного отдела Совинформбюро.

13. Ватенберг-Островская Чайка Семеновна, 1901 года рождения, переводчик Еврейского антифашистского комитета.

14. Штерн Лина Соломоновна, 1878 года рождения, член КПСС с 1938 года, академик АН СССР и АМН СССР, директор Института физиологии Академии медицинских наук СССР и заведующая кафедрой физиологии 2-го Московского медицинского института.

15. Бергман Соломон Леонтьевич, 1895 года рождения, член КПСС с 1912 года, заместитель министра Госконтроля РСФСР.

Еврейский антифашистский комитет был создан в годы Великой Отечественной войны в целях мобилизации советского и мирового общественного мнения против злодеяний фашизма. Начало деятельности ЕАК относится к февралю — апрелю 1942 года.

Председателем ЕАК был народных артист СССР Михоэлс, ответственным секретарем — Эпштейн, а затем Фефер.

Комитет имел свой печатный орган — газету “Эйни-кайт”, которая распространялась как в СССР, так и за рубежом.

12 октября 1946 года Министерство госбезопасности СССР направило в ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР записку “О националистических проявлениях некоторых работников Еврейского антифашистского комитета”.

Отделом внешней политики ЦК ВКП(б) тогда же была организована проверка деятельности ЕАК

В записке об итогах проверки, адресованной в ЦК ВКП(б), говорилось о том, что члены ЕАК, забывая о классовом подходе, осуществляют международные контакты с буржуазными деятелями и организациями на националистической основе, а рассказывая в буржуазных изданиях о жизни советских евреев, преувеличивают их вклад в достижения СССР, что следует расценивать как проявление национализма.

Подчеркивалось, что комитет явочным порядком развертывает свою деятельность внутри страны, присваивает себе функции главного уполномоченного по делам еврейского населения и посредника между этим населением и партийно-советскими органами.

В результате делался вывод о том, что деятельность комитета вышла за пределы его компетенции, прибрела несвойственные ему функции и поэтому является политически вредной и нетерпимой. В связи с этим было внесено предложение о ликвидации ЕАК.

Записка аналогичного содержания была направлена Сусловым 26 ноября 1946 года Сталину.

Непосредственным предлогом к возбуждению уголовного дела на руководителей ЕАК послужили, как это установлено впоследствии, сфальсифицированные и полученные в результате незаконных методов следствия показания старшего научного сотрудника Института экономики АН СССР Гольдштейна, арестованного 19 декабря 1947 года, и старшего научного сотрудника Института мировой литературы АН СССР Гринберга, арестованного 28 декабря 1947 года.

В своих показаниях они утверждали о якобы проводимой Лозовским, Фефером и другими членами ЕАК антисоветской националистической деятельности.

Протоколы допросов Гольдштейна и Гринберга, изобличающие указанных лиц, 10 января и 1 марта 1948 года были направлены министром госбезопасности B.C. Абакумовым в ЦК ВКП(б).

26 марта 1948 года МГБ СССР направило в ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР еще одну записку “О Еврейском антифашистском комитете”, в которой указывалось, что руководители ЕАК являются активными националистами и проводят антисоветскую националистическую работу, особенно проявившуюся после поездки Михоэлса и Фе-фера в 1943 году в США, где они вошли в контакт с лицами, якобы связанными с американской разведкой. 20 ноября 1948 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление, в котором говорилось:

“Утвердить следующее решение Бюро Совета Министров СССР:

Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству государственной безопасности СССР немедля распустить “Еврейский антифашистский комитет”, так как, как показывают факты, этот комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки. В соответствии с этим органы печати этого комитета закрыть, дела комитета забрать. Пока никого не арестовывать”.

Установлено, что прямую ответственность за незаконные репрессии лиц, привлеченных по “делу Еврейского антифашистского комитета”, несет Маленков, который имел непосредственное отношение к следствию и судебному разбирательству. 13 января 1949 года он вызвал к себе Лозовского и в процессе длительной беседы, на которой присутствовал председатель КПК при ЦК ВКП(б) Шкирятов, домогался от Лозовского признания в проведении им преступной деятельности.

В этих целях Маленковым было использовано направленное Сталину 5 лет назад — 15 февраля 1944 года — за подписью Михоэлса, Эпштейна, Фефера (членов ЕАК) и отредактированное Лозовским письмо с предложением о создании на территории Крыма Еврейской социалистической республики.

После беседы Маленков и Шкирятов составили на имя Сталина записку с предложением вывести Лозовского из членов ЦК ВКП(б) со следующей формулировкой:

“За политически неблагонадежные связи и недостойное члена ЦК поведение”.

Решением ЦК ВКП(б) от 18 января 1949 года (опросом) Лозовский был выведен из состава ЦК ВКП(б) и исключен из партии, а 26 января 1949 года арестован.

В январе были арестованы также члены ЕАК Шимелиович, Юзефович, Квитко, Маркиш, Бергельсон, Ватенберг, Батенберг-Островская, Теумин.

Ранее, в 1948 году уже были арестованы привлеченные по этому делу Фефер, Зускин и Гофштейн. Используя факт роспуска ЕАК, а также содержащиеся в указанных выше записках политические обвинения и фальсифицированные материалы допросов, Абакумов и его окружение обвинили членов комитета в государственных, контрреволюционных преступлениях.

Установлено, что следствие велось с грубыми нарушениями закона и применением недозволенных методов для получения “признательных показаний”.

Несмотря на это, на первых допросах Лозовский, Фе-фер и другие отрицали свою враждебную деятельность.

Затем всех, кроме Шимелиовича, вынудили признать себя виновными и дать показания о проводимой членами ЕАК шпионской и антисоветской деятельности.

Назначенный министром госбезопасности СССР С.Д.Игнатьев после ознакомления с материалами следствия в письме от 24 августа 1951 года на имя Маленкова и Берии сообщал, что “почти совершенно отсутствуют документы, подтверждающие показания арестованных о проводившейся ими шпионской и националистической деятельности под прикрытием ЕАК”, а также информировал о намечающемся расширении мероприятий по делу.

3 апреля 1952 года Игнатьев направил Сталину обвинительное заключение, копии которого были посланы Маленкову и Берии.

В сопроводительном письме высказывалось предложение о мере наказаниям — расстреле для всех обвиняемых, за исключением Штерн.

Дело было направлено 7 апреля 1952 года в военную коллегию Верховного Суда СССР, где рассматривалось с 8 мая по 18 июля 1952 года под председательством председателя военной коллегии АА Чепцова, без участия представителей государственного обвинения и защиты.

Военная коллегия приговорила Лозовского, Фефера и других — всего 13 человек — к расстрелу, а Штерн — к лишению свободы на 3 с половиной года и к последующей ссылке на 5 лет.

Имеются объяснения Чепцова об обстоятельствах, сопутствовавших вынесению этого приговора. Суть их сводилась к тому, что обвинение невиновных людей и подписание им несправедливого приговора было предопределено заранее вышестоящим руководством. Как утверждал Чепцов в объяснении, направленном 15 августа 1957 года члену Президиума ЦК КПСС Г. К Жукову и — в копии — другим членам Президиума ЦК: Н.С. Хрущеву, Н.А Булганину, М А Суслову, Л.И. Брежневу, КЕ. Ворошилову, Н.М. Швернику и А.И. Микояну, — еще до начала процесса С.Д Игнатьев и его заместитель М. Д Рюмин сообщили ему, что по их докладу на Политбюро ЦК ВКП(б) было принято решение о расстреле всех обвиняемых, кроме Штерн.

В этом и последующих объяснениях в КПК при ЦК КПСС Чепцов указывает, что у состава суда возникали сомнения в полноте и объективности расследования дела, в связи с чем оно подлежало направлению на доследование, но сделано этого не было.

Согласно объяснениям А.А. Чепцова, о необходимости проведения дополнительного расследования он докладывал Генеральному прокурору СССР Г.Г. Сафонову, председателю Верховного Суда СССР А.А. Волину, Председателю Президиума Верховного Совета СССР Н.М. Швернику, секретарю ЦК ВКП(б) П.К. Пономаренко, председателю КПК при ЦК ВКП(б) М.Ф. Шкирятову, однако поддержки у них не получил. Все они рекомендовали ему обратиться по этому вопросу к Маленкову.

Как указывает далее Чепцов, он в присутствии Игнатьева и Рюмина был принят Маленковым и высказал соображения о необходимости направления дела на дополнительное расследование. Однако Маленков ответил: “Этим делом Политбюро ЦК занималось 3 раза, выполняйте решенине ПБ”.

Объяснения Чепцова находят свое подтверждение. Так, 24 июня 1953 года Рюмин, принимавший участие в расследовании дела Лозовского и других, будучи допрошен в качестве обвиняемого, признал:

“Когда суд пытался возвратить это дело на доследование, я настаивал на том, чтобы был вынесен приговор по имеющимся в деле материалам”.

Бывший помощник Рюмина Гришаев на допросе по делу Рюмина показал:

“Со слов Рюмина мне известно, что во время разбирательства дела ЕАК т. Чепцов обращался в инстанцию, где говорил о недостатках и нарушениях, допущенных по делу, однако, как мне говорил Рюмин, т. Чепцов критиковал это дело не за то, что оно вообще сомнительно, а за то, что арестованные не разоблачены и корни преступлений не вскрыты”.

В 1948 — 1952 годах, в связи с так называемым делом Еврейского антифашистского комитета, были арестованы и привлечены к уголовной ответственности по обвинению в шпионаже и антисоветской националистической деятельности многие другие лица еврейской национальности, в том числе партийные и советские работники, ученые, писатели, поэты, журналисты, артисты, служащие государственных учреждений и промышленных предприятий — всего 110 человек.

Из числа репрессированных было приговорено к высшей мере наказания — 10 человек, к 25 годам исправительно-трудовых лагерей — 20, к 20 годам — 2, к 15 годам — 11, к 10 годам — 50, к 8 годам — 2, к 7 годам — 1, к 5 годам — 2, а к 10 годам ссылки — 1, умерло в ходе следствия — 5, прекращены дела после ареста в отношении 5 человек.

В 1955 году была организована дополнительная проверка уголовного дела Лозовского, Фефера и других. В ходе ее изучались документальные материалы, хранящиеся в партийных и государственных архивах, были опрошены многие лица, причастные к событиям тех лет, изучены уголовные дела на бывших следственных работников, производивших расследование данного уголовного дела и осужденных в 1952 — 54 годах за фальсификацию следственных материалов.

В результате дополнительной проверки установлено, что дело по обвинению Лозовского, Фефера и других является сфабрикованным, а признания обвиняемых на следствии получены незаконным путем.


ДОМ НА ЛУБЯНКЕ. ТУК-ТУК, КТО В ДОМИКЕ ЖИВЕТ?

НКВД образован в октябре (ноябре) 1917 года.

Наркомы:

A. И. Рыков (1917)

Г. И. Петровский (1917 — 1919)

Ф. Э. Дзержинский (1919 — 1923)

А.Г.Белобородов (1923 — 1927)

В.Н.Егоров (1927 — 1928)

Б.Н.Толмачев (1928 — 1930)

Председатели ОПТУ:

Ф.Э.Дзержинский (1923 — 1926)

В.Р.Менжинский (1926 — 1934)

В декабре 1930 года НКВД был упразднен. В 1934 году воссоздан единый Наркомат внутренних дел, в который организационно вошло ОГПУ.

Наркомы-

Г. Г. Ягода (1934 — 1936)

Н. И. Ежов (1936 — 1935)

Л. П. Берия (1938 — 1945)

В феврале 1941 года из НКВД выделился НКГБ — Народный комиссариат государственной безопасности.

Нарком:

B. Н. Меркулов

В июле 1941 года НКВД и НКГБ объединяются в один наркомат — НКВД.

Нарком: Л.П. Берия

В 1943 году образован самостоятельный наркомат — НКГБ. С 1946 года он переименован в министерство — МГБ.

Наркомы:

В. Н. Меркулов (1943 — 1946)

B. С. Абакумов (1946 — 1952)

C. Д. Игнатьев (1952 — 1953)

В 1946 году МГБ переименовано в МВД.

Наркомы:

С. Н, Круглов (1945 — 1953)

Л. П. Берия (1953)

С. Н. Круглов (1953 — 1956)

Н. П. Дудоров (1956 — I960)

В 1960 году МВД СССР ликвидировано. КГБ СССР создан в марте 1954 года.

Председатели:

И. А. Серов (1954 — 1958)

A. Н. Шелепин (1958 — 1961)

B. Е. Семичастный (1961 — 1967)

Ю. В. Андропов (1967 — 1982)

В. В. Федорчук (1982)

В. М. Чебриков (1982 — 1988)

В. А. Крючков (1988 — 1991)

В. В. Бакатин (1991)

B. П. Баранников (1991 — 1993)

C. А. Степашин (1994 — 1995)

И. И. Барсуков (1995 — 1996)

Н. Д. Ковалев (1996 — ?)

В 1966 году создано Министерство охраны общественного порядка СССР (МООП). С 1968 года преобразовано в МВД СССР.

Министры:

Н. А. Щелоков (1966 — 1982)

В. В. Федорчук (1982 — 1986)

A. В. Власов (1986 — 1988)

B. В. Бакатин (1988 — 1991)

Комитет государственной безопасности был создан в 1954 году и подразделялся на несколько главных управлений, которые в свою очередь делились на службы и отделы.

Кроме того, в КГБ входили менее крупные самостоятельные службы, выполняющие свои задачи.

1-е Главное Управление состояло из трех подразделений. Самое крупное — Управление “О”, которое курировало всех нелегальных агентов в разных странах. Одна из служб этого управления занималась вербовкой таких агентов из советских граждан и их подготовкой к работе за рубежом. Другая служба готовила им легенды и снабжала документами. Третья служба руководила уже внедренной агентурой, четвертой были подчинены работники зарубежных агентур, занимающиеся нелегальными агентами.

Будущий агент проходил трехлетний индивидуальный курс обучения в Москве и Подмосковье. Потом его могли послать на несколько лет за границу для адаптации. И уже после этого направляли в страну, где и предстояло работать.

Для разработки легенд и подделки документов КГБ накапливало массу информации. Использовались туристические путеводители, планы городов, телескопные справочники, паспорта, образцы почерков служащих и прочее. Если, например, служащий бразильского консульства в той или иной стране будет уволен или уйдет на пенсию, КГБ должен об этом знать, подпись его преемника на визе будет уже другой.

В сборе этой информации деятельно участвовали сотрудники зарубежных резидентур, занимающиеся нелегальными агентами (эти сотрудники относились к так называемой линии “Л”), но главная их задача заключалась в обеспечении связи между нелегальной агентурой и центром. Для этого они подыскивали тайники и использовали их как каналы связи. Обычно эти сотрудники находились в стране под видом служащих советских посольств и консульств, где по роду службы постоянно имели дело с иностранными паспортами и документами.

Управление “С” в 70-х годах включило в свой состав работавшее до того независимо Управление “В”, занимавшееся диверсиями и организацией покушений.

После бегства на Запад (1971) Олега Лялина, оказавшегося британским агентом, КГБ перетряхнул все Управление “В”, к которому относился Лялин, уволив или понизив в должности руководящих работников этого Управления, и отозвал всех его представителей из зарубежных резидентур.

Потом Управление “В” было восстановлено как Восьмой отдел Управления “С”. К 1982 году Восьмой отдел уже вовсю работал, готовя в Балашихинском учебном центре агентов. Теперь там учебная школа Управления по борьбе с терроризмом.

Управление “Т” отвечало за сбор научно-технической информации, его сотрудники имели ученую степень, прекрасно разбирались в вопросах и проблемах новых технологий. За границей они работали в торгпредствах, агентствах Аэрофлота.

Управление “К” занималось внедрением в заграничные разведорганы и службы безопасности. Оно же ведало охраной советских посольств, контролировало их служащих. Один из отделов осуществлял слежку за самими сотрудниками управления.

В 1-ом Главном Управлении (ПГУ) были три службы, очень важные. Первая занималась анализом разведывательной информации, собираемой всеми подразделениями Управления. Она также составляла ежедневную сводку для руководства страны о событиях в мире и разрабатывала прогноз. Ежегодно эта служба делала оценку работы каждой заграничной резидентуры.

Служба “А” (“Служба активных мероприятий”) выделилась из бывшего отдела “А”, занимавшегося дезинформа-. цией. Она трудилась в тесном контакте с Международным отделом ЦК, Отделом соцстран и Отделом пропаганды ЦК.

Служба “Р” анализировала операции КГБ за рубежом — для опыта и лучшей организации дела.

Конкретно странами в ПГУ занимались специальные отделы: Первый отдел “работал” с США и Канадой, Второй — с Латинской Америкой и тд. Таких отделов было одиннадцать: с первого по десятый и семнадцатый.

Одиннадцатый отдел отвечал за связь с разведками соцстран и внедрял туда свою агентуру. Теснее всего связи были с ГДР и Болгарией.

Двенадцатый отдел возник при Андропове. Он состоял из ветеранов КГБ, много лет проживших за границей и хорошо знавших обычаи и быт Запада. Они считались научными сотрудниками разных институтов — Института США и Канады, Института Латинской Америки и т. д. — и выезжали на международные конференции по культурному обмену, где можно было знакомиться с разными людьми.

Тринадцатый отдел ведал покушениями и диверсиями. Потом его преобразовали в отдел “В” и, наконец, в Восьмой отдел Управления “С”.

Четырнадцатый отдел занимался разработкой технических средств операций: оружием, тайнописью, фотокамерами и другими вещами.

Пятнадцатый отдел являлся архивом ПГУ.

Объектами вниманияшестнадцатого отдела были шифровальщики и сотрудники связи других стран.

2-е Главное Управление (ВГУ) — это контрразведка. ВГУ занималось иностранными журналистами и студентами, жившими в СССР, сотрудниками посольств. Оно также отвечало за охрану промышленных объектов, вылавливало шпионов.

Контрразведкой в вооруженных силах ведало 3-е Управление, представители которого работали в особых отделах при армейских подразделениях.

Вопросами безопасности и контрразведывательным обеспечением транспорта занималось 4-е Управление.

5-е Главное Управление было идеологическим. Его открыл Андропов для выявления инакомыслящих и работы с ними. В конце 80-х оно переименовано в Управление “3” — по защите конституционного строя.

Проблемы экономической безопасности входили в компетенцию 5-го Управления. Исследовался предполагаемый экономический саботаж и прочее.

Наружное наблюдение обеспечивало 7-е Управление КГБ. Оно занималось слежкой за персоналом посольств в Москве и насчитывало более трех тысяч сотрудников — в основном выпускников двухгодичной спецшколы в Ленинграде. Управление имело множество разнообразной спецтехники, средств наблюдения и прослушивания. Там работало много женщин, которым легче завязать, будто случайно, знакомство.

5-е Главное Управление обеспечивало безопасность правительственной связи, разрабатывало систему шифров и кодов для КГБ и Министерства иностранных дел, осуществляло радиоперехват и электронную разведку. Здесь были собраны талантливые математики, физики, программисты.

9-е Управление осуществляло охрану высших должностных лиц страны, важнейших правительственных и партийных объектов, включая Кремль. На балансе Управления находились госдачи, места отдыха членов Политбюро, спецмагазины.

Общая численность сотрудников войск и Органов КГБ в 1991 году достигла 420 тысяч человек.

Нас интересует в этой книге политический сыск, осуществляемый КГБ внутри страны. Непосредственно этим занималось 5-е Главное Управление, впоследствии Управление “В”.

По указу Президента России от 14 января 1992 года “О защите государственных секретов Российской Федерации” в течение 75 лет не будут выдаваться дела, могущие нанести моральный ущерб гражданам. Поэтому донесения агентов и сотрудников КГБ нам недоступны. То же можно сказать об аналитических записках КГБ, адресованных в ЦК и Политбюро, материалах следственных дел и прочем.

Поэтому, говоря о работе КГБ, мы пользуемся в основном воспоминаниями, самиздатом, отрывочными сведениями. Это в общем-то позволяет видеть картину работы могущественного Комитета государственной безопасности.


ДИССИДЕНТЫ

О какой-либо подпольной организованной антисоветской деятельности в послевоенном Советском Союзе трудно было помыслить.

И все-таки были две робкие попытки. Это Демократический союз, созданный московскими и воронежскими студентами, просуществовавший два месяца до ноября 1946 года. Органы быстро его раскрыли. И еще — Коммунистическая партия молодежи в Воронеже в 1949 году.

Студентов быстренько похватали, дали срок и рассовали по лагерям.

После XX съезда и хрущевской оттепели оживилась общественная жизнь страны, начали выходить книги, фильмы, за которые раньше авторам не поздоровилось бы. Но на эту дозволенность существовала своя планка, выше которой прыгать не рекомендовалось. Поэтому наряду с легальными журналами стали выходить и самиздатские — тоненькие, отпечатанные на машинке, со слепыми копиями, экземпляров в 10 — 15.

Таким был, например, журнал “Синтаксис”, выпускаемый в 1959 году А. Гинзбургом.

В июле 1958 года в Москве открыли памятник поэту Владимиру Маяковскому. Все это происходило при огромном стечении народа, очень торжественно. Выступали артисты, поэты читали стихи. После того, как начальство разъехалось, стала выступать молодежь, читать свои стихи.

Постепенно такие встречи вошли в обыкновение: по субботним и воскресным вечерам собиралось несколько сотен человек, преимущественно молодежь. За стихами, конечно, пошли споры, обмен мнениями, и не только о литературе.

КГБ эти сборища не понравились. Начались аресты, самых частых участников вечеров задерживали, сообщали в институты. Вообще студенты у органов сыска никогда не вызывали симпатии. Лишь недавно прошел в Ленинграде суд над студентом Револьтом Пименовым, распространявшим листовки против безальтернативных выборов в Верховный Совет.

Наконец, было арестовано несколько человек, и осенью 1961 года, перед XXII съездом партии, вечера эти окончательно запретили. Владимира Осипова, Эдуарда Кузнецова и Илью Бакштейна осудили по семидесятой статье за антисоветскую агитацию и пропаганду. Им дали по семь лет лагерей. Арестовали и А. Гинзбурга.

В поле зрения КГБ попал начальник кафедры академии генштаба генерал Петр Григоренко, который на партконференции Ленинского района Москвы стал говорить о косности партии, опасности прихода нового культа личности. Далее Григоренко не раз выступал с критикой партии, ее руководства, был активным сторонником правозащитного движения. Его исключили из партии, уволили с работы. Позже он уехал в США.

В 1962 году арестовали и поместили в психбольницу писателя Валерия Тарсиса, опубликовавшего в Англии “Сказание о синей мухе” — пародию на советскую действительность.

На Западе появился ряд романов, явно написанных кем-то в России. Выходили они под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак. КГБ без труда вычислил авторов, и они — писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль — были арестованы.

Для устрашения интеллигенции решено было провести показательный судебный процесс. И вот 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади в Москве прошла первая за советское время правозащитная демонстрация. Правда, чекистов там было едва ли не больше, чем демонстрантов, хотя последних набралось около двухсот. Инициатором всего этого был Александр Есенин-Вольпин, успевший уже к тому времени дважды побывать в психбольнице. Он держал в руках плакат: “Уважайте Советскую конституцию!” Задержали тогда человек тридцать студентов. Всех исключили из вузов.

С делом Синявского и Даниэля был связан и процесс четырех в 1962 году: А. Гинзбург и Ю. Галансков обвинялись в создании и передаче на Запад “Белой книги о процессе Синявского и Даниэля”, а В. Дашкова и А. Добровольский в пособничестве им. Когда их судили, на улице собралась толпа из трехсот человек во главе с Буковским и В. Хаустовым.

Неожиданной для КГБ явилась демонстрация 25 августа 1968 года на Красной площади против ввода войск в Чехословакию. Демонстрантов было немного, всего семеро, развернувших плакаты “Позор оккупантам!”, “За вашу и нашу свободу!” Сразу же к Ларисе Богораз, Наталье Горбаневской, Павлу Литвинову, Виктору Файнбергу, Вадиму Делоне и Владимиру Дремлюге бросились сотрудники КГБ в штатском и затолкали их в машины. Двое попали в лагерь, трое в ссылку, один — в психбольницу. Н. Горбаневскую отпустили из-за грудного ребенка.

Анатолий Марченко, ставший впоследствии известным правозащитником, послал в “Правду” и пражскую “Руде право” открытое письмо по поводу событий в Чехословакии. Спустя три дня его арестовали и по обвинению в нарушении паспортного режима дали год лагерей.

В апреле 1968 года стал выходить первый в Советском Союзе самоиздатский периодический журнал “Хроника текущих событий” — о нарушениях прав человека, жизни политических заключенных в лагерях, преследованиях религиозных общин. Первым редактором стала Н. Горбаневская, после ее ареста — А. Якобсон.

Несколько человек — С. Ковалев, П. Якир, Л. Плющ и другие — организовали в 1969 году Инициативную группу защиты прав человека в СССР. Она просуществовала до 1972 года, рассылая в ООН и прочие организации списки 63 правозащитников, сидящих в лагерях и психбольницах.

Лидеров группы П. Якира и В. Красина арестовали.

Приведем выдержки из “Хроники текущих событий” за декабрь 1972 года.

“КГБ при Совете министров СССР продолжает заниматься так называемым делом № 24, которое впервые дало о себе знать в середине января 1972 г. серией обысков и арестов в Москве, Киеве, Вильнюсе и других городах. К настоящему времени стало ясно, что основным содержанием дела № 24 является расследование ряда обстоятельств, связанных с изданием и распространением “Хроники текущих событий”.

“Хроника” сообщает об известных ей эпизодах, имевших место в ноябре-декабре 1972 г. и связанных с существованием дела № 24.

4 ноября дочери Петра Якира Ирине Якир разрешили свидание с отцом в Лефортовской тюрьме. Свидание проходило в присутствии следователей Кислых и Володина.

По словам П. Якира, он изменил свое отношение к демократическому движению и к своей деятельности. Стало очевидно активное сотрудничество П.Якира со следствием. По заявлению Якира, предъявленные ему следствием материалы убедили его в тенденциозном характере и объективно вредном направлении “Хроники текущих событий”, в наличии в ней фактических неточностей и даже прямых искажений. Он заявил также, что каждый следующий выпуск “Хроники” будет удлинять ему и Красину срок заключения; с выходом “Хроники” последуют также новые аресты. Следователи подтвердили последнее заявление, указав, что арестованы будут не обязательно прямые участники выпусков.

Как известно, свидания с подследственными, обвиняемыми по политическим статьям, разрешают крайне редко.

13 ноября КГБ произвел обыск в квартире Якира. Изъят, в частности, выпуск 27 “Хроники текущих событий”. После обыска допрошены жена Якира Валентина Савенкова и его зять Юлий Ким.

В середине декабря следователь по делу Виктора Красина П.И. Александровский ездил в Енисейск (Красноярский край), куда сослана жена Красина Надежда Емелькина. Александровский несколько раз допрашивал Емелькину, но, насколько известно, она не дала никаких показаний. Состоялся телефонный разговор Емелькиной с Красиным, который содержится в Лефортовской тюрьме. По просьбе мужа, Емелькина указала тайники в тайге, в которых находились интересующие следствие материалы.

29 декабря по делу № 24 была вызвана на допрос в КГБ Адель Найденович. Ей были заданы общие вопросы о Яки-ре и Красине. Было заявлено, что процесс до делу Якира коснется и “Хроники текущих событий”. Следователь КГБ майор Истомин, который вел допрос, обвинил “Хронику” в искажении фактов, указывая на неточности в отдельных ее сообщениях.

На следующий день после краткого допроса о связях мужа Найденович, редактора журнала “Вече” Владимира Осипова, с Якиром, ей устроили с последним очную ставку. Кроме Истомина, на очной ставке присутствовал следователь Якира майор Кислых. Якир подтвердил свои показания о том, что Найденович приносила ему ряд текстов для передачи за границу. Найденович эти показания отрицала.

Найденович оставила запись своих впечатлений от допроса и очной ставки под названием “Последние вести о Петре Якире”.

В середине декабря Д.Марков из Обнинска также имел очную ставку с Якиром. Якир показал, что Марков перепечатывал и распространял “Хронику”. На предыдущих допросах Марков отрицал это, но на очной ставке он подтвердил показания Якира.

В 70-х годах арестованные диссиденты исчислялись сотнями. Увеличился самиздат. Министерством здравоохранения СССР была согласована с МВД инструкция, по которой психиатрические лечебницы могли госпитализировать лиц, “представляющих общественную опасность” без согласия родственников. Таким образом КГБ направил в психушки П. Григоренко, В. Борисова, В. Файнберга и других.

В 1973 году КГБ посоветовал выехать из страны А.Синявскому и редактору “Хроники текущих событий” А. Якобсону.

В 1974 году был выслан А. Солженицын.

1972 — 1974 годы были очень активными для КГБ. Дис-сиденство практически перестало существовать.

Только в 1974 возрождается Инициативная группа защиты прав человека, которую возглавили академик А. Сахаров, историк Р. Медведев и математик В. Турчин. Но в декабре того же года арестованы члены группы С. Ковалев и А. Твердохлебов.

12 мая 1976 года в Москве была организована Московская Хельсинская группа. В ее учредительном заявлении говорилось, что она основывает свою работу на гуманитарных статьях Заключительного акта международных Хельсинских соглашений и будет ждать от советских граждан сообщений о нарушении этих статей. Подписалось 11 человек: Л. Алексеева, М. Бернштам, Е. Боннэр, А. Гинзбург, П. Орлов, А. Марченко, А. Щаранский, Ю. Орлов, В. Рубин, А. Корчак, М. Ланда. Эта группа была первой, куда вошли евреи-отказники. Группа находилась в тесном контакте с западными средствами информации, а некоторые ее члены — и с различными западными спецслужбами.

В конце 1976 года был создан Христианский комитет защиты прав верующих в СССР. Руководил им священник, по происхождению иудей, Глеб Якунин. Задачей комитета была защита верующих, в том числе и разных сектантов, хотя по своему положению священника Якунин ратовать за баптистов не имел никакого морального права, как служитель церкви. Впоследствии, уже в 1995 году, за действия, несовместимые с церковной моралью, его лишили сана. Якунин, впрочем, продолжал носить рясу и крест, красуясь в Государственной думе.

Очень помогали диссидентам зарубежные радиостанции “Свобода” и “Голос Америки”, рассказывающие об их деятельности, всячески их рекламирующие. Подобная слава соблазняла некоторых людей — им казалось, таким образом легче заработать себе имя и политический капитал, чтобы, выехав за рубеж, претендовать на какую-то значимость, пособия фондов, приличное трудоустройство.

К концу 1982 года общее число арестованных диссидентов превышало 500.

Вот какое письмо попало к нам в руки:


“ЦК КПСС

10 июля 1970 г. Секретно

№ 1878-А

Коллегия по уголовным делам Московского городского суда 7 июля 1970 года рассмотрела дело по обвинению Горбаневской Н.Е.,1936 года рождения, до ареста занимавшейся частными переводами, в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст.190 и 191 УК РСФСР.

Горбаневская до ареста являлась активной участницей дерзких антиобщественных акций, систематически изготавливала и нелегально передавала на Запад материалы враждебного содержания. При аресте Горбаневская нанесла телесные повреждения сотруднику прокуратуры Шилову.

По определению суда она направлена на принудительное лечение в специальную психиатрическую больницу, так как в течение длительного времени страдает психическим заболеванием в форме шизофрении.

К концу судебного заседания у здания Мосгорсуда собралась группа ее единомышленников из 15 — 20 человек во главе с Якиром П., Вольпиным-Есениным, Тельниковым и другими, которые, не попав в помещение суда, пытались наблюдать за ходом процесса через окна, чем мешали нормальному ходу разбирательства дела.

По указанию председательствующего в суде члена Мосгорсуда Богданова В.В., дежуривший у здания суда милиционер предложил указанной группе лиц отойти от окон и соблюдать установленные правила. В ответ на это Тельников, Вишневская и другие, окружив плотным кольцом милиционера, вступили с ним в пререкания, а затем применили к нему физическое воздействие. При этом у милиционера было похищено служебное удостоверение. При содействии дружинников Тельников и Вишневская были задержаны и доставлены в 68 отделение милиции г. Москвы. Решается вопрос о привлечении их к уголовной ответственности за сопротивление власти (ст.191 УК РСФСР).

В период разбирательства дела у здания находилось 3 — 4 иностранных журналиста, в том числе Дорнберг (корреспондент американского журнала “Ньюсуик”) и Ар-мур (корреспондент агентства “Рейтер”), которые вступали в контакты с Якиром, Тельниковым, Вольпиным-Есениным и Ефимовым.

Комитетом госбезопасности через оперативные возможности до общественности Запада доведена оперативно выгодная для нас информация в связи с судебным про-цесом и происшедшим инцидентом у здания суда.

Одновременно Комитет госбезопасности сообщает о неправильном поведении в судебном процессе адвоката Калистратовой С. В., которая встала на путь отрицания состава преступления в действиях Горбаневской. Более того, явно клеветнические материалы, порочащие советский государственный и общественный строй, изготовленные подсудимой, Калистратова в своем выступлении на судебном заседании квалифицировала как “оценочные”, выражающие убеждения Горбаневской. Не случайно по окончании процесса Якир, Алексеева и их единомышленники встретили Калистратову как “героя” с цветами.

Такое поведение адвоката в судебном процессе не является единичным. По имеющимся у нас данным, аналогичные позиции занимает группа московских адвокатов (Каминская Д.И., Монахов Н. А, Поздеев Ю. Б., Ромм В. Б.) при защите подсудимых, обвиняемых в антисоветской и антиобщественной деятельности в виде клеветы на советский государственный и общественный строй. В настоящее время сложилось такое положение, когда эта группа адвокатов выступает практически по всем подобным делам, возникающим в различных районах страны. Нередко они действуют по прямому сговору о антиобщественными элементами, информируя их о материалах предварительного следствия и совместно вырабатывая линию поведения подсудимых и свидетелей в процессе следствия и суда.

Председатель Комитета госбезопасности

Андропов”.


К концу 70-х годов марксистско-ленинская идеология полностью утратила свое влияние на жителей Советского Союза. Идеология существовала отдельно, а жизнь текла по-своему. Майские и октябрьские призывы, регулярно публикуемые в “Правде”, никого не вдохновляли.

В иной стране эта пустота, может быть, и осталась бы незаполненной, но не в России. Постепенно, в течение ряда лет люди из разных социальных слоев прониклись сознанием своей национальности, своей общности с другими русскими людьми. Хотя понятие “советский народ” существовало, и никто его не собирался отменять.

На фоне всеобщей нивелировки вставала проблема выживания русского народа. Русские писатели, публицисты начали поднимать вопросы о низкой рождаемости, алкоголизме, охране памятников, то есть о всем том, о чем коммунистическая идеология умалчивала.

Трибуной русской интеллигенции стал журнал “Наш современник”. В конце 1981 года там появилась статья В. Шубкина “Неопалимая купина”, посвященная 100-летию со дня смерти Достоевского. Автор отстаивал идею великого писателя о главенстве “моральных проблем”, без которых решить социальные вопросы невозможно. Моральное же, нравственное возвышение человека виделось в обращении его к православию. Мысли статьи резко расходились с официальной идеологией.

Воспользовался юбилейной датой и В. Кожинов. В своем эссе “И назовет меня всяк сущий в ней язык..” он отделял русскую идею от христианской. Кожинов представлял, например, битву на Куликовом поле как решающую борьбу “многонационального Российского государства” с “агрессивной космополитической армадой”, являвшей темные силы мира в те времена. Писатель явно проводил параллель с современностью.

В том же 1981 году в журнале публикуются рассказы Вл. Солоухина, где он пытается говорить о своей вере в Бога.

С. Семанов, рецензировавший в журнале книгу о троцкизме, писал: “Троцкизм открыто объявлял себя сторонником “революционной агрессивности”, требовал, чтобы страна победившего пролетариата несла на красных штыках революцию в другие страны… В 1919 году Троцкий рекомендовал направить 30 — 40 тысяч всадников в Индию…” Здесь же Семанов почти неприкрыто осуждал вторжение в Афганистан.

А эти Слова из рецензии Семанова как будто о сегодняшнем дне: — “Править обществом якобы во имя народа должна троцкистская элита избранных. А народная масса — это “муравьи революции” как писал сам Троцкий. Их удел — жить в рамках…”

Появился первый за годы Советской власти русский самиздатский альманах, делавшийся Геннадием Шимано-вым. Назывался он “Многая лета”. Еще тогда Шиманов, предвидя начало наших 90-х, предупреждал, что страна неожиданно может свернуть на капиталистический путь. В этом он, не без основания, видел гибель русского духа, гибель русской национальной идеи, гибель России наконец, ибо русскому народу неприемлем мир с “разрывом естественных связей, нравственной пустотой, отчуждением, террором и потребительским отношением…”.

Шиманов писал: “Разве американские подачки не довели уже целый мир до глобального кризиса?.. Западная цивилизация безусловно разложилась, потому что все эти психоделические и сексуальные революции, бронированные двери против грабителей, социальные потрясения и всепожирающий дух меркантилизма — разве это не моральное разложение?..”

Подобный набор мы сегодня имеем у себя в России.

Вышедшая книга очерков С. Семанова “Сердце родины” прямо призывает к русскому патриотизму. Писатель толкует отечественную историю как “единый поток”: на одной линии стоят у него Кутузов и Георгий Жуков, Александр Невский и Матросов. Героям революции в этом ряду нет места.

Много шума наделал запрещенный вскоре роман В. Пикуля “У последней черты” — о закате самодержавия. Затрепанные книжки журнала “Наш современник” с главами романа переходили из рук в руки.

Мгновенно разошлась книга Н. Яковлева “1 августа 1914”. Перед читателем приоткрываются неведомые ему страницы русской истории.

В то же время выходят лучшие книги В. Белова, В. Распутина, Ф. Абрамова и других “деревенщиков”. Западногерманский советолог К Менерт недоумевал: “Одна из двух главных тем, которая с исключительным постоянством присутствует в русской беллетристике (первой является война) и всегда отсутствует в лучших западных бестселлерах, — это… деревня. Странно. Ведь СССР — одна из самых промышленно развитых стран мира”. Но Менерт не был бы советологом, если бы не попытался объяснить это явление: “Миллионам русских легче отождествлять себя с деревней, из которой они вышли, чем с километрами бетонных блочных конструкций в городах или дымовыми трубами прославляемых гигантов индустрии… Русские начинают чувствовать, что человеческие ценности приносятся в жертву на алтарь прогресса, что современные города ни в коей мере не лучше старых деревень…”

Как же относились власти предержащие к поднявшей голову русской идее? Видимо, по-разному. М. Суслов, ведавший в партии идеологией, скорее всего понимал, что официозная пропаганда уже отторгается людьми, а у интеллигенции вызывает просто блевотину. Общественной жизни требовалось хоть какое-то шевеление.

И когда в 1972 году будущий член политбюро, а тогда работник идеологического отдела А. Яковлев вылез в “Литгазете” со статьей “Против антиисторизма”, ему быстро дали по шапке. Может быть, Суслов держал в запасе национал-болыпивистский путь развития — кто знает? Но в январе 1982 года он скончался, и уже через месяц началась атака. Журнал “Коммунист” публикует письмо, резко критикующее “Наш современник” за рассказы В. Солоухина, где он, дескать, “заигрывает с боженькой”. Февральская “Правда” дает статью “Точность критериев”: о “мнимых интерпретаторах Достоевского”. Имеется в виду Вадим Кожинов, “отошедший от традиций марксистско-ленинской эстетики”. Весь юмор в том, что Кожинов никогда этой эстетики не придерживался, поэтому и отойти от нее не мог.

Перешли власти и к практическим действиям. Были арестованы русские писатели Леонид Бородин и Анатолий Иванов-Скуратов, Николай Блохин — руководитель православного самиздата. Сергея Семанова со скандалом уволили с работы.

Писатель Георгий Владимов, уехавший на Запад, вспоминал: “Власти рассматривали русское движение как главную угрозу. Говорят, что Федорчук, недолго пробывший на посту главы КГБ, успел отдать распоряжение: “Главный противник сейчас — русский национализм. Диссидентами мы займемся потом, их мы выловим за одну ночь”.

Летом выходит постановление ЦК “О творческой связи литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства”. В нем рекомендовалось “шагать в ногу со временем”, бросить все журнальные силы на создание образа положительного героя и т. д. Сетовалось, что слишком много внимания журналы уделяют “истории Отечества, коллективизации”. Сегодня с трудом верится, но ведь действительно, людям не рассказывали историю их государства, а журналам запрещалось ее печатать. Когда спустя годы “Москва” стал давать “Историю государства Российского” Карамзина, номера журнала бережно переплетали, берегли в наследство детям.

В январе 1983 года пленум Союза писателей СССР обрушился на журнал “Север”. Особенно неистовствовали Ю. Суровцев, Ф. Кузнецов… “Север” обличали в “классово недифференцированном отношении к фактам истории”, в увлечении “этнографией” и пр. “Не копаться в прошлом, — наставлял Суровцев, — а активно участвовать в пропаганде миролюбивой политики КПСС”. Холуи — писательские начальники отрабатывали свой хлеб, им необходимо было отреагировать на постановление ЦК.

Добрались и до “Нашего современника”. Там уволили сразу двух заместителей главного редактора: ярко выраженных русских писателей Юрия Селезнева и Валентина Устинова. В № 12, последнем номере 1982 года, на второй странице обложки уже не было привычных слов “Россия — родина моя”.

На июньском пленуме секретарь ЦК К. Черненко выступил с докладом, где среди прочего отметил “отклонение от исторической правды” в оценке коллективизации, “богоискательский” мотив и идеализацию патриархальности.

За месяц до этого “Правда” поместила написанную явно по партийному заказу статью В. Осоцкого “В борьбе с антиисторизмом”. Напомню, что статья А. Яковлева десять лет назад называлась “Против антиисторизма”. Статья Осоцкого проникнута резким неприятием национальной русской идеи. Он представляет себе 1917 год как начало новой великой эпохи. Непрерывной истории, по Осоцкому, нет: он осуждает “антинаучные попытки отрицать непреходящую актуальность ленинского критерия “двух наций и двух культур”… Нынешний демократ Осоц-кий очень хотел бы забыть свои правдивые лакейские статеечки, хотя, надо отдать ему должное, русская история и русский патриотизм и сейчас Осоцкому поперек горла.

В Политиздате выходит антирусская книга С. Калтах-чяна “Марксистско-ленинская теория нации и современность”, где автор, подкрепляя себя цитатами из генсека Андропова, безудержно поливает Л. Гумилева, В. Распутина, В. Кожинова, М. Лобанова. О последнем-он пишет, например: “Игнорируя резкие неоднократные критические замечания в его адрес, Лобанов опубликовал в журнале “Волга” статью “Освобождение”, в которой с позиций антиисторизма продолжает настаивать на своих прошлых ошибочных рассуждениях относительно тяжелого креста национального самосознания”. Да это просто печатное обращение к органам безопасности: куда ж вы смотрите, враг совсем распоясался!

В антирусскую кампанию включился и кормящийся западными подачками Евтушенко. В своем довольно плохоньком романе “Места ягодные” он изобразил некоего писателя-“деревенщика”, увешавшего квартиру иконами и портретами Николая II. Друзья писателя пьют “за царя, за родину, за веру”, читают стихи о “святой Руси”. Все это делается с насмешкой.

Между тем редактор русского самиздатского журнала “Вече” В. Осипов уже сидел в лагере, посадили И. Огурцова, А. Огородникова — издателя журнала “Община”.

Суть в том, что русская национальная идея была антисоветской. Она не могла и не хотела примириться с атеистическим, интернационалистическим русофобным марксизмом-ленинизмом.


НАСТУПЯТ ЛИ ЗОЛОТЫЕ ВРЕМЕНА?

Из доклада председателя КГБ В.А. Крючкова Председателю Верховного Совета СССР М.С. Горбачеву в феврале 1990 года: “..Динамичное развитие ситуации в стране и мире потребовало от Комитета госбезопасности активизации работы по обеспечению информацией высшего руководства государства, правительства СССР и заинтересованных ведомств. В инстанции направлено большое число записок и шифротелеграмм. Особое внимание уделялось подготовке материалов к переговорам советских руководителей с лидерами США, Великобритании, ФРГ, Франции, Италии, КНР и Индии.

Важное значение придавалось добыванию документальных секретных материалов руководящих органов капиталистических государств и их военно-политических блоков, в том числе путем перехвата и дешифрования корреспонденции, проходящей по различным системам связи.

Осуществлен ряд крупномасштабных активных мероприятий в целях оказания долговременного воздействия на влиятельные зарубежные круги в решении ключевых проблем в области международной безопасности, ядерного, химического и обычного разоружения.

Реализован широкий комплекс мероприятий по нейтрализации вмешательства Запада в развитие внутриполитических процессов в СССР, оказанию влияния на позиции руководителей и парламентариев ряда стран, в частности, их подхода к событиям в республиках Советской Прибалтики.

На научно-техническом направлении разведке Комитета удалось добыть ряд остро необходимых для оборонных отраслей промышленности образцов и документальных материалов, внести существенный вклад в решение народнохозяйственных проблем, в ускорение фундаментальных и прикладных исследований.

Расширены возможности проведения разведывательной работы с нелегальных позиций и с территории страны. Обеспечивалась безопасность советских учреждений и граждан за рубежом. Сорвано большое число провокационных акций спецслужб противника, в том числе направленных против сотрудников разведки. По информации КГБ досрочно отозвали из-за границы 274 советских гражданина. Не удалось предотвратить невозвращение на Родину 118 советских граждан.

…Контрразведка действовала в условиях значительного расширения контактов СССР с США и другими странами НАТО. Среди граждан стран НАТО, посетивших советские оборонные объекты, около трети составляли сотрудники спецслужб.

Разведчики стран НАТО, работающие в СССР под прикрытием дипломатов и журналистов, совершили 2267 поездок по стране (в 1988 году — 1478). Органами госбезопасности пресечено более 200 попыток их проникновения к военным объектам. 19 человек за противоправную деятельность выдворены из СССР…

Предотвращены попытки ряда советских граждан, в том числе военнослужащих и секретоносителей из числа гражданских лиц, инициативно установить связь с иностранными разведками в преступных целях.

Усилена борьба с терроризмом, не допущен въезд в страну 384 членов международных террористических организаций. На основе достоверных данных о причастности к таким организациям поставлены под контроль въезда 899 иностранцев. Взяты под контроль в связи с высказыванием террористических намерений 130 граждан СССР. Пресечены три попытки захвата и угона за границу пассажирских самолетов. Контролировалось поведение 140 граждан, высказавших намерения захвата воздушных судов…

В сфере экономики контрразведкой предотвращен ряд подрывных торгово-экономических акций. Наиболее крупная из них — попытка иностранных фирм при посредничестве московского кооператива “Альков”, эстонского совместного предприятия “Эстек” и других советских организаций приобрести в СССР по курсу “черного рынка” несколько миллиардов рублей. Сорваны намерения ряда должностных лиц выдать в корыстных целях коммерческую тайну…”

В целом КГБ по своей структуре, функциям, кадровому составу и, главное, месту в системе госинститутов соответствовал механизмам государственно-политической власти в Советском Союзе. С одной стороны, это был, конечно, мощнейший инструмент, обеспечивающий стабилизацию режима. С другой, он проводил реальную работу по безопасности страны, а значит и ее граждан.

После выступления ГКЧП руководителем стал демократ В. Бакатин, недалекий и самовлюбленный секретарь обкома. В КГБ начались чистки. Было уволено несколько сот сотрудников. Более 20 тысяч человек с конца августа 1991 по июнь 1992 уволились сами: по моральным соображениям. Из состава КГБ была выведена внешнеполитическая служба. Служба охраны была переименованна в Главное управление охраны РФ, которое подчинялось непосредственно президенту страны. Одновременно в его личное подчинение перешла и группа “А” 7-го Управления — как ее называют, “Альфа”. В дальнейшем ГУО РФ стало самостоятельным федеральным ведомством, а в конце 1993 года из его состава выделился еще один орган — Служба безопасности президента РФ.

Управление правительственной связи, 8-е и 16-е Главные управления также были выведены из структур КГБ, а с декабря 1991 получили название ФАПСИ при президенте РФ. В самостоятельное ведомство были выведены и погранвойска, относившиеся ранее к КГБ.

То, что осталось (а это в основном контрразведывательные подразделения), также подверглось жестким переменам. Созданный весной 1991 КГБ РСФСР после августа переименовали в АФБ РФ, из остатков центрального аппарата КГБ была создана аморфная структура — МСБ, просуществовавшая несколько месяцев. В январе 1992 года МСБ и МВД слили, образовав Министерство безопасности и внутренних дел РФ, но после признания его не соответствующим Конституции, образовали министерство безопасности РФ. В декабре 1993 Ельцин и Батурин решили еще раз почистить контрразведку. Появились указы о преобразовании МБ РФ в ФСК и создании комиссии по проверке ее руководящих кадров. Вскоре ФСК возглавил С. Степашин — молодой политработник внутренних войск, занимавшийся безопасностью в Верховном Совете, а затем как замминистра — безопасностью страны.

Таким образом, на развалинах КГБ оказалось 6 спецслужб, имеющих статус федеральных министерств и ведомств, действующих без какого-либо взаимодействия и координации. Генералов стало в семь раз больше, чем в КГБ, а оперативная работа снизилась. Удельный вес квалифицированных оперативников с опытом работы 7 — 15 лет снизился впятеро. Сильно сократился агентурный аппарат, не говоря уж о его качестве, а ведь агентура — основа любой спецслужбы, это мы уже знаем. В десятки раз уменьшилась информация, добываемая агентурным путем, — и в России, и тем более за границей.

Информация, получаемая каждой из шести упомянутых структур, стала носить все более фрагментарный и поверхностный характер, без постоянно действующей системы обмена полученными данными затруднена их проверка и перепроверка. В итоге зачастую наверх шли сомнительные сведения.

В государстве не стало работоспособных органов, которые анализируют и обобщают совокупную информацию спецслужб и ставят им продуманные перспективные и краткосрочные задачи. Указания президента Ельцина, его помощника по национальной безопасности и аппарата Совета безопасности носили, как правило, разовый, спонтанный характер и определялись текущей внутри-и внешнеполитической конъюнктурой.

В целом же главный недостаток системы спецслужб в России по сравнению с КГБ — отсутствие единой госполитики в отношении системы безопасности. В итоге, несмотря на словесные декларации, указы президента о деятельности спецслужб, в России не удалось создать целостного сообщества последних.

Пожалуй, в результате растаскивания КГБ удалось достичь лишь двух провозглашенных целей — возникла определенная конкуренция между спецслужбами, и была ликвидирована монополия на информацию для руководства страны. Однако разнообразие потоков недостаточно проверенной информации, напрямую идущих в аппарат президента, процессу принятия взвешенных государственных решений наносило больше вреда, чем пользы.

Система безопасности государства и его спецслужбы, не решающие масштабных общенациональных задач, ориентированные лишь на сохранение и укрепление власти первого лица и его окружения, неизбежно деградируют.

Лишь когда будет выработана ясная новая политика, обеспечивающая выживание России как государства, можно будет создать адекватную систему безопасности страны и, естественно, укрепить ее спецслужбы.

Но наступят ли, благословенный читатель, те золотые времена, когда в России воцарятся мир и покой, когда все люди станут относиться друг к другу по-братски? Наверное, наступят. И тогда не будет места подозрительности, не будет надобности в шпионах и тайных сотрудниках, секретных службах, как бы они ни назывались.

Источники

Агафонов В. К. Заграничная охранка. Пг.,1918

Алексеев И. В. Провокатор Алла Серебрякова. М.,1932

Архив внешней политики России

Балрон Дж. КГБ сегодня. N.Y.,1984

Большевики. Документы по истории большевизма с 1903 по 1916 бывшего Московского охранного отделения. Пг.,1918

Былое. Пг., 1900 — 1926

Веретенников В. И. История Тайной канцелярии петровского времени. Харьков, 1910

Волков А. Петроградское охранное отделение. Пг.,1917

ВЧК — ГПУ, Vermort, 1989

Герасимов А, В. На лезвии с террористами. М.,1991

Голинков Д. Л. Крушение антисоветского подполья в СССР. М.,1986

Голос минувшего. М., 1918 — 1923

Голубев А. А. Сыскной приказ. М.,1884

20 лет ВЧК — ОПТУ — НКВД. М.,1938

Журнал Министерства внутренних дел. Спб, 1900 — 1914

Есипов Г. В. Дела Преображенского приказа. М., 1861

Есипов Г. В. Люди старого века. Спб., 1880

Жилинский В. Б. Организация и жизнь охранного отделения во времена царской власти. М.,1918

Заварзин П.П. Жандармы и революционеры. Париж, 1930

Заварзин П. П. Работа тайной полиции. Париж, 1924

За кулисами охранного отделения. Berlin, 1916

Известия ЦК КПСС. М.Д989 — 1991

Ирецкий В. Охранка. Пг.,1917

Исторический архив. М.Д993 — 1996

Источник. М., 1992 — 1996

Каторга и ссылка. М., 1922 — 1935

Кошель ПА История Российского терроризма. М., 1995

Красный архив. М., 1922 — 1941

Лонге Ж. Террористы и охранка. М., 1924

Меньшиков Л. П. Охрана и революция. М.,1925 — 1932

Меньшиков Л.П. Русский политический сыск за границей. ПарижД914

Министерство внутренних дел. 1802 — 1901. Спб. Д901

Михайлов Н. Слово и дело. М., 1912 Николаевский Б.Н. История одного предателя. М., 1991

Новомбергский Н. Слово и дело государевы. М., 1911

Овченко Ю. Ф. Московское охранное отделение в борьбе с революционным движением в 1880 — 1904 гг. Автореферат, М., 1989

Осоргин М. А. Охранное отделение и его секреты. М., 1917

Павлов П. Агенты, жандармы, палачи. Пг., 1922

Рутенберг П. М. Убийство Гапона. Л., 1925

Сватиков С. Заграничная агентура департамента полиции, М., 1941

Спиридович А. И., Записки жандарма. М., 1991

Спиридович А. И. Революционное движение в России. Спб., 1914

Тихомиров Л. А. Заговорщики и революция. М., 1930

Троцкий И. М. III Отделение при Николае I. M., 1930 ЦГАРФ. Фонд департамента полиции, Особый отдел

Щедрин В. Тайная канцелярия. М., 1913


БВК 67 99(2)99 УДК 343.1


Оглавление

  • В ПАМЯТЬ ДЕКАБРИСТОВ — ВЕДРО ПИВА
  • ОПАСНЫЙ СТУДЕНТ
  • КРЕМЕНЧУГСКИЙ ХИТРЫЙ ДОМИК
  • КУПЛЕНО НА ЯПОНСКИЕ ДЕНЬГИ
  • ЗАСПИРТОВАННАЯ ГОЛОВА
  • ПОКУШЕНИЕ НА СТОЛЫПИНА
  • ВОСХОЖДЕНИЕ РАЧКОВСКОГО
  • ЛАНДЕЗЕН НАЧИНЯЕТ БОМБЫ
  • ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ
  • ИНТРИГИ ПИНСКОГО МЕЩАНИНА
  • ТАИНСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА
  • ПРОВАЛЫ И РАЗОБЛАЧЕНИЯ
  • ЖАДНАЯ КАТЯ
  • ГЕНЕРАЛ ОТ АНАРХИЗМА
  • ОТКРОВЕНИЯ КРАСИЛЬНИКОВА
  • НЕЧИСТЫЕ РУКИ ЛИТВИНА
  • В ХОЗЯЙСТВЕ ВСЯКАЯ ДРЯНЬ ПРИГОДИТСЯ.
  • НЕНОРМАЛЬНАЯ ЖЕРТВУЕТ 50 ТЫСЯЧ
  • ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ ТУРЕЦКИЙ ПОЛКОВНИК
  • “ЛИЧНОСТЬ ТЕМНАЯ, ЖИВЕТ НА СРЕДСТВА ПРОСТИТУТОК…”
  • СЫСК И ВОЕННЫЙ ШПИОНАЖ
  • НОВЫЙ СЫСК ДЛЯ НОВОЙ ВЛАСТИ
  • АРЕСТ В ЛЕВШИНСКОМ ПЕРЕУЛКЕ
  • ГРАФИНИ ИЛИ БАНДИТКИ?
  • ВЫСШАЯ МЕРА — РАССТРЕЛ
  • ПЕТЕРС РАСКРЫВАЕТ ЗАГОВОРЫ
  • БЕЗ АНГЛИЙСКИХ ШПИОНОВ НЕ ОБОШЛОСЬ
  • АНАРХИСТЫ ПЕРЕХОДЯТ В НАСТУПЛЕНИЕ
  • КРЕМЛЬ ЗАХВАЧЕН НЕ БЫЛ
  • КРОНШТАДТСКИЙ ЗАГОВОР
  • ЗОЛОТОЙ ПОЕЗД КРАСИНА
  • ПОЛКОВНИК ПАВЛОВСКИЙ ПРОСИТ ПРИСЛАТЬ ЯДУ
  • “ОШИБКИ” ВЧК
  • ГПУ — ГОСУДАРСТВО В ГОСУДАРСТВЕ
  • НКВД НЕ ДРЕМЛЕТ
  • ДЕЛО “МАРКСИСТОВ-ЛЕНИНЦЕВ”
  • УПРЯМЫЙ РЮТИН
  • ТРОЦКИСТЫ-ОППОРТУНИСТЫ
  • ЗИНОВЬЕВ И КАМЕНЕВ — ВРАГИ НАРОДА
  • БЫЛ ЛИ “МОСКОВСКИЙ ЦЕНТР”?
  • ЗИНОВЬЕВ СДАЕТСЯ
  • “В ДУХЕ ЗЛОБЫ К ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ”
  • СЫСК ПЕРЕДЕРГИВАЕТ КАРТЫ
  • “КРЕМЛЕВСКОЕ” ДЕЛО
  • НАРУШИТЕЛИ ПАРТИЙНОЙ ДИСЦИПЛИНЫ
  • КАК ШЛЯПНИКОВ ПОКУШАЛСЯ НА ВОЖДЕЙ
  • НАРКОМ ЕЖОВ СТАНОВИТСЯ ПИСАТЕЛЕМ
  • ЛИЧНЫЙ АРХИВ ТРОЦКОГО
  • СОВЕТСКОМУ СЛЕДСТВИЮ ЛАЙКОВЫЕ ПЕРЧАТКИ ПРОТИВОПОКАЗАНЫ
  • РЕВОЛЬВЕР У ТЕРРОРИСТА УКРАЛИ ЖИГАНЫ
  • ЗАКРЫТОЕ ПИСЬМО ЦК
  • РЕШЕНО СТАЛИНЫМ
  • ПЯТАКОВ ХОТЕЛ РАССТРЕЛЯТЬ ВСЕХ
  • РАДЕК ПИШЕТ ЖЕНЕ
  • КОМКОРЫ В ЗАСТЕНКАХ НКВД
  • РАЗВЕДКА СВОЕ ДЕЛО ЗНАЛА
  • КОРСИКАНЕЦ И СТАРШИНА ДОКЛАДЫВАЮТ
  • НКВД БОРЕТСЯ С КОСМОПОЛИТАМИ
  • ДОМ НА ЛУБЯНКЕ. ТУК-ТУК, КТО В ДОМИКЕ ЖИВЕТ?
  • ДИССИДЕНТЫ
  • НАСТУПЯТ ЛИ ЗОЛОТЫЕ ВРЕМЕНА?
  • Источники