Ирландские сказки [Ира Малинник] (fb2) читать онлайн

Ирландские сказки

Жадный Рыбак

Фердинанд Линч был лучшим рыбаком в округе, и не только самым умелым, но и самым завидным женихом. Бывало, девицы так и собирались стайкой на берегу, когда Фердинанд выводил свою лодку в залив, хихикали, глядя ему вслед, а самые смелые еще и махали платочком с берега — будто бы ему было до них дело! А Фердинанд знай греб себе и усмехался в свои густые пшеничные усы. К девицам он относился просто: сегодня погулял с Марианной, а завтра пригласил Бет смотреть, как соловьи вьют гнезда в терновнике. И, сколько бы ему не твердили, что пора остепениться и присмотреть себе невесту, он только посмеивался и тискал очередную девушку за талию.

Однажды Фердинанд шел с уловом на рынок, как вдруг на его пути возникла низенькая сгорбленная фигура.

— Эй, матушка, — проворчал рыбак, — вы бы не прыгали добрым людям под ноги. Этак я на вас могу вывалить всю свою макрель.

Но старушка, казалось, вовсе и не заметила его слов. Глядя Фердинанду прямо в глаза, она ткнула в сторону моря своей клюкой и проговорила:

— Коль три раза дашь отказ — потеряешь то, чего желаешь больше всего на свете.

И только Фердинанд собирался расспросить старушку о том, что значили ее слова, как она вдруг повернулась на месте, точно волчок, и с громким хлопком исчезла. А Фердинанд почесал голову, пожал плечами и пошел дальше. Придя на рынок, он, по обыкновению, потискал дочь мясника, пока ее папаша отвернулся, перебросился шутками с дочерью мельника и вывалил улов на прилавок красотки Катрины.

— Ох, Фердинанд, — проворковала она, убирая с лица густые каштановые пряди, — никак тебе сами морские девы помогают с уловом.

— Было бы славно, — отвечал ей рыбак с улыбкой, — да вот только за все мои вылазки в море я ни одной морской девы не видел.

— А увидел бы, что бы ты ей сказал? — продолжала допытываться Катрина, поглаживая его руку.

— Эх, милая Катрина, — улыбнулся ей Фердинанд, — уж разумеется, я позвал бы ее замуж, чтобы она своим дивным голосом пела песни у очага да ткала мою рубаху, а я бы ловил ей со дна морского жемчуга и разные диковинки.

Катрина рассмеялась и хлопнула его по руке:

— Жаль, я не морская дева, Фердинанд. Уж тогда бы я точно была твоей.

На это рыбак ей ничего не ответил, лишь чмокнул ее в румяную щечку, выторговал себе выгодную цену за улов и отправился домой. А дома, сидя у очага, Фердинанд размечтался о том, как было бы славно взять себе в жены морскую деву, которая бы достала ему со дна моря целые пригоршни самоцветов и дивных раковин, а он бы мог и отстроить свою лачугу, и завести хозяйство и даже переехать в городок побольше. И с этими приятными мыслями рыбак уснул, и всю ночь ему снился шум прибоя и тихий женский смех, который почти сливался с шипением волн.

Наутро, едва рассвело, Фердинанд снова отправился на рыбалку. Он было собирался повести лодку привычным путем, как вдруг что-то будто дало ему под дых — и он мгновенно сменил курс, отклонившись в левую сторону. Лодка неслась по воде гладко и быстро: «словно водный черт меня несет», подумал Фердинанд. И только оказавшись у скал, прозванных Спрутовым Жалом, лодка замедлила ход.

— Дела, — вслух сказал Фердинанд, вертя головой, — а ведь тут и правда хватает рыбы, да и наших рыбаков почти нет. День обещает быть славным!

И вот он причалил к каменистому берегу, ступил на землю и в тот же миг обомлел: прямо на камнях сидела босоногая девушка в лохмотьях с распущенными волосами. Незнакомка, казалось, пригрелась на солнышке и уснула: золотистые волосы растрепались, скрывая личико, а руки крепко вцепились в одежду, будто девушка боялась, что ее лохмотья смоет прибоем.

Фердинанд осторожно ступал к ней, боясь разбудить ее и спугнуть. Вот он уже почти приблизился к ней, как девушка вдруг раскрыла глаза и уставилась на него. Рыбак разочарованно вздохнул: незнакомка оказалась вовсе не прекрасной девой. Лицо у нее было плоское и невзрачное, глаза слишком широко расставлены, нос курносый, а губы слишком тонкие. Глаза, правда, были цвета самого моря: глубокого синего цвета с переливами изумруда, но Фердинанд не привык так глубоко всматриваться и разочарованно вздохнул. «Хотел найти себе морскую жену, а нашел шелки», подумалось ему.

Девушка между тем продолжала всматриваться в его лица и вдруг в мгновение ока подскочила и обняла рыбака за шею.

— Ах, мой милый спаситель! — закричала она скрипучим голосом, словно чайка, — Хвала Богам, что вы меня нашли!

Фердинанд невольно отшатнулся, но не мог же он силой разжать ее хватку со своей шеи, так что ему ничего не оставалось, кроме как кивнуть.

— Мою лодку прибило к этим скалам во время ужасного шторма, а плыла я из соседней деревни к своему дядюшке, но не удержала лодку и провела здесь целых два дня, пока вы не спасли меня! Позвольте, я стану вашей женой?

— Нет! — вырвалось у Фердинанда помимо его воли, прежде, чем он обдумал, как вежливее отказать ей. — Простите, но я не могу связать себя такими священными узами с незнакомкой, — добавил он, надеясь, что это прозвучит в должной мере вежливо.

Наконец шелки отпустила его шею и отошла от него, внимательно всматриваясь в его лицо.

— Ну конечно же, — тут голос ее стал печальнее, — но ведь, если я поживу несколько дней у вас, мы сможем познакомиться поближе и пожениться, верно? — И, заметив смятение на его лице, попросила — Прошу вас, не отказывайте мне. Я провела одна на скалах несколько дней и слишком ослабела, чтобы снова пускаться в путь. Позвольте, я буду вам пусть не женой, но хотя бы хозяйкой дома.

На это Фердинанду возразить было нечего, и он кивнул.

— Собирайтесь, тогда отправимся сейчас же. Улов подождет. А как вас зовут, милая девушка?

От его похвалы некрасивое личико спасенной девицы зарделось, и она проговорила:

— Мерфи, — едва слышно прошептала она.

— Что ж, милая Мерфи, садитесь в лодку. Я отвезу вас в дом и раздобуду вам еду и одежду. Вы, верно, жуть как голодны, а дыр на вашей одежде больше, чем в голове сыра, которую я покупаю по выходным на рынке.

Девушка рассмеялась, и ее смех оказался не таким уж противным, как голос. А по дороге домой Фердинанд затянул свою излюбленную песню:

— Какая красивая песня, — сказала Мерфи, — а вы верите в морских дев?

— Я верю, что женюсь на такой, — подмигнул ей Фердинанд, — ведь кому, как не мне положено такое сокровище?

Мерфи снова зарделась, а Фердинанд подумал, что румянец ей идет больше, чем бледность, но все же она слишком уж дурна для него. И с такими мыслями он причалил к берегу деревни. А девушки, которые ждали его, стоя на берегу, чуть со смеху не попадали, глядя, как из его лодки выходит Мерфи.

— Эй, Фердинанд, — крикнула ему Катрина, — это и есть твоя морская дева? Уж больно у нее лицо плоское для королевы моря!

— Ты поосторожнее со словами! — крикнул ей в ответ Фердинанд, — я спас бедняжку, найдя ее на Спрутовом Жале, и собираюсь отвести в дом и дать ей еды и одежду. А на незнакомках я не женюсь.

— Зато в постель ты их горазд тащить! — крикнула ему Бет, и все девушки залились смехом.

На это Фердинанд ничего не ответил и повел Мерфи к себе домой. А по пути он даже не заметил стоящую за углом старушку, которая покачала головой и стукнула клюкой по мостовой.

Приведя девушку к себе в дом, Фердинанд первым делом развел очаг и подвесил котелок с ухой над огнем. Он быстро смастерил из своей рубахи платье, оставил Мерфи одеваться, а сам вышел покурить табак на крыльцо. Вернувшись в дом, он с удивлением обнаружил, что Мерфи накрыла на стол, огонь в очаге весело трещал, а от ухи шел дивный аромат.

— Да ты никак подменила мою рыбацкую уху на волшебное зелье, — сказал он, садясь за стол. И правда, уха была словно янтарная, наваристая и густая, а ведь на огонь он ставил котелок с простой водянистой похлебкой, ведь больше у него ничего готово и не было.

— Матушка научила меня готовить и делать так, что обыкновенное станет необыкновенным, — ответила она ему и села напротив. — Спеть тебе, Фердинанд?

— Не стоит, — быстро сказал ей рыбак, представляя, как своим скрипучим голосом она затянет ему морскую серенаду. — Береги голос, ты, пожалуй, и так озябла на скалах.

— Пожалуй, — согласилась Мерфи и принялась за еду.

Когда с обедом было покончено, девушка ловко убрала со стола. Руки ее так и мелькали, и Фердинанд подумал, что, должно быть, она недурная хозяйка, но, стоило ему взглянуть на ее нос или полные лодыжки, и он тут же жалел о своих мыслях.

Вскоре Фердинанда разморило от сытной еды, и он прилег на широкую дубовую кровать, чтобы подремать. Но, не успел он сомкнуть глаз, как Мерфи очутилась рядом и спросила:

— Фердинанд, можно я разделю с тобой кровать? Я очень устала.

— Милая, — обратился к ней рыбак, да ведь я постелил тебе мягкую и нежную перину. Это для тебя будет лучше, чем твердое ложе рыбака.

И снова Мерфи только кивнула в ответ на его слова. А, засыпая, Фердинанд будто бы услышал крик чайки за окном.

Следующим утром, едва рассвело, Фердинанд открыл глаза. Он вспомнил, что под его крышей ночевала эта неприглядная девица и тяжело вздохнул. Но, сев в кровати, он с удивлением обнаружил, что она куда-то ушла, а на дубовом столе оставила записку. Фердинанд подошел к окну и, щурясь, прочел слова, написанные аккуратным, убористым почерком:

«Милый Фердинанд,

Я бесконечно благодарна тебе за крышу над головой и ночлег. Мне хотелось бы отблагодарить тебя. Приплывай сегодня к полудню к Спрутовому Жалу, я буду ждать тебя.

Мерфи».

Только он собирался выкинуть записку в очаг, как на стол упал луч солнечного света и внезапно яркий блеск привлек его внимание. На столе лежал, переливаясь, крупный изумруд, размером с перепелиное яйцо! Дрожащими пальцами поднял Фердинанд эту драгоценность, вертел так и сяк, даже пробовал на зуб, но сомнений не оставалось — камень был настоящим!

— Чудеса! — громко сказал Фердинанд, поспешно обуваясь, — никак моя простушка Мерфи оказалась дочкой лорда!

И, схватив свои снасти, а также большую заплечную сумку, он поспешно направился к своей лодке. А по пути он опять заметил в подворотне все ту же старушку, которая грозила ему клюкой. Старуха, увидев его, растянула в улыбке беззубый рот и сказала:

— Эй, Фердинанд, не пожалеешь пятак для бедной старушки?

— Извини, матушка, но мне нечего тебе предложить, кроме своих башмаков и сумки, да и та пустая, — соврал рыбак, нащупывая за пазухой чудесный камень.

— Тогда пусть тебе повезет, Фердинанд-рыбак! — крикнула ему вслед старушка. — Тебя, несомненно, ждет большая удача!

«Старая карга выжила из ума», подумал Фердинанд, прибавляя ходу, «но про удачу она угадала, да еще как!» И с этими приятными мыслями он поспешно сел в лодку и сразу же взял курс на скалы.

Приближаясь к Спрутовому Жалу, Фердинанд поднес руку к глазам и облегченно выдохнул: вот же он, силуэт его милой Мерфи на берегу. И в руках она держит что-то, наверняка, сундучок с самоцветами, не иначе. И Фердинанд уже через несколько минут очутился на берегу.

— Милая, милая Мерфи, — начал он, — право, тебе не стоило так стараться, ведь я был счастлив оказать бедной девушке гостеприимство… — однако продолжить он так и не смог, потому что Мерфи повернулась к нему лицом, и тут уж у него отнялся дар речи!

На него смотрела самая прекрасная дева из всех, которых он когда-либо встречал. Черты лица ее, прежде такие простые и неказистые, стали благородными и выразительными, волосы падали на аккуратные плечи тяжелой переливчатой волной золота, а кожа была нежного молочного цвета, нежнее самой диковинной раковины из морских глубин. Ступала Мерфи теперь изящно и плавно, а когда она заговорила, ее голос ласкал ему слух, словно сами ангелы спустились с неба и запели.

— Фердинанд-рыбак! — молвила Мерфи, подходя к нему, — я, дочь моря, хочу отплатить тебе за твое гостеприимство и услугу! Я проверяла тебя, прикинувшись простой девушкой, и ты с честью прошел испытание! В награду я предлагаю тебе себя в верные жены и этот ларец с морскими самоцветами. Что скажешь, Фердинанд? Быть мне твоей суженой?

Пораженный Фердинанд не мог вымолвить ни слова. Перед ним стояла прекраснейшая из дев, предлагала ему взять себя в жены, а вдобавок у нее в руках был ларец с приданым — да с каким! Несмотря на прохладный морской ветерок, Фердинанд мигом вспотел.

— Разумеется, прекрасная Мерфи, — обратился он к ней, — разумеется, я возьму тебя в жены и приму твой свадебный подарок!

И только он ступил к ней навстречу, протягивая руки, как девушка звонко рассмеялась, кинула сундучок под ноги рыбаку и с головой нырнула в пучину!

— Глупый, глупый рыбак! — услышал он голос из морских вод, — Ты отказал мне три раза, а, увидев мое истинное обличие, сразу захотел взять меня в жены? Не бывать тому, Фердинанд! — и, махнув серебристым хвостом с золотой чешуей, морская дева ушла на самое дно.

В отчаянии Фердинанд схватил ее ларец с самоцветами, но, только он прикоснулся к камням, они тут же обратились в тину! Рыбак отшвырнул от себя прогнивший ларец и громко зарыдал.

Вдруг на скалы выбрался морской котик, а через мгновение перед рыбаком стояла та самая старуха с клюкой. Она взмахнула рукой, обдав Фердинанда солеными брызгами, и сказала:

— Глупый рыбак Фердинанд! Ты трижды отказал доброй честной девушке и потерял все, чего так страстно желал! — и с этими словами старуха снова обратилась в шелки и пропала в морских водах.

А Фердинанд поплыл обратно домой и, по слухам, уже через месяц обручился с милой, но неказистой на лицо дочкой плотника. И каждый раз, когда ему хотелось попрекнуть жену, он вспоминал смех морской девы и умолкал.

Подмастерье кузнеца

В одной ирландской деревушке, где вечно завывал ветер, да трава вдоль озер переливалась изумрудным цветом, жил кузнец Гай Маклафлин. Ростом он был, словно великан из сказок, а ручищами легко сгибал подковы, которые сам же и ковал. К кузнецу часто бегали ребятишки, садились в кружок и смотрели, как он сперва зажимал подкову между большим и указательным пальцем, а потом раз — и складывал ее пополам, точно она сделана из бумаги. Ребятня смеялась и передавала друг другу чудо-подкову, а кузнец между тем начинал рассказывать сказки об эльфийских принцах, водяных девах и прочих волшебных существах, которые населяли Ирландию вместе с людьми.

Жена Гая, Морин, была женщиной величественной и степенной, а на ее голове ярко горела копна огненно-рыжих волосах. Когда она показывалась в дверях дома, соседи невольно прикрывали глаза рукой, словно из дома Маклафлинов показывалось само солнце. «Вот это пара», говорили соседи, «что Морин похожа на воительницу, что Гай на великана. А уж сердце у них из золота, чистая правда».

Так оно и было. Чета Маклафлинов никогда не отказывала в ночлеге и еде путнику или бедному человеку, да и для ребятишек, которые весь день бегали на улице, у Морин всегда был наготове густой и наваристый суп.

Не только дети ходили к кузнецу Гаю. Взрослые тоже любили наблюдать за работой кузнеца, охали и ахали, когда видели, как его ручищи ловко и бережно создают прекрасные работы: серпы, мечи, упряжь. Да и поболтать с кузнецом всегда было одно удовольствие: Гай был не только мастером своего дела, но и человеком образованным и деликатным. В споре никогда голос не повышал и всегда слушал собеседника до конца. Что уж тут говорить, приятными людьми были Гай и Морин Маклафлин.

Однажды кузнец работал допоздна и не заметил, как на деревню опустились сумерки.

— Ух, сказал Гай, вытирая пот со лба, — однако славно я сегодня поработал!

Он уже выпрямился и собирался было идти в дом, как вдруг заметил у дверей кузницы человека, который прислонился к стене и наблюдал за работой кузнеца.

— Здоров будь, человек, — поприветствовал его Гай, — ты кто будешь? Что-то я тебя не узнаю, а я уж знаю всю деревню.

— И тебе всего доброго, кузнец, — отозвался человек и шагнул навстречу. Что-то в нем было не то, а вот что, Гай сказать не мог. Все у человека было на месте, две руки две ноги, глаза на лице и рот, да вот было в нем что-то такое, от чего кузнец так и не выпустил из рук свой молот.

— Ты меня не бойся, — сказал незнакомец, будто догадался о чем думает Гай, — я тебе дурного не желаю.

Человек подошел поближе, и тут-то кузнец смог его рассмотреть.

Лицо у незнакомца было бледное, будто покрытое мелом. Глаза ярко-зеленые и горят, что твои самоцветы, а волосы тоже светлые, чуть ли не прозрачные. И двигался он, будто плыл, а не шел по земле, а на земле за ним оставались мокрые следы, хотя дождя не было уже с неделю.

Гай, однако, вида не подал, что заметил неладное. Вместо этого он протянул незнакомцу руку и представился:

— Звать меня Гай Маклафлин, я здешний кузнец.

— Это я вижу, — ответил ему человек и тоже протянул свою руку, — а меня называют Аэрин.

И, как только незнакомец назвал свое имя, тут Гай и сообразил, кто перед ним.

— Что же вас, ваше Высочество, занесло в нашу деревеньку?

Повелитель лошадей улыбнулся:

— Хочу отдать тебе своего сына в подмастерье. 10 зим он у тебя будет обучаться, а после я его заберу. Тебя вознагражу за труд, я-то знаю, что тебя считают лучшим кузнецом округи.

— Господин Аэрин, — замялся Гай, — как же я буду вашего сына обучать? А если он молот уронит и ноги переломает? Обожжется если? Я же в ответе буду. А мне перед водяным королем отвечать не хочется, вы уж извините.

— Мальчика надо приучать к труду, — ответил Аэрин. — А то, что работа кузнеца трудная, я и так знаю. Я тебя, господин Маклафлин, выбрал не просто так. Бывало, зайдут ваши кони в озеро воды попить, а я на подковы внимание обращу. Или промоет крестьянин в воде серп или упряжь, я вижу, какая тонкая работа. Вы, господин Маклафлин, лучший в своем деле. Обучите моего сына. Не приказываю вам — прошу.

Гай почесал в затылке:

— Будь что будет, господин Аэрин. Ведите мальца. Обучу всему, что знаю.

Повелитель лошадей поклонился:

— Благодарю, Гай Маклафлин. Я пришлю мальчика на рассвете. Увидимся через 10 зим.

И Аэрин, водяной король, развернулся и вышел в двери кузницы, оставив Гая с тяжелым сердцем.

Едва войдя в дом, Морин тут же кинулась на него:

— Это с кем ты говорил там почти всю ночь? Что за человек к тебе приходил?

— Как это всю ночь, жена, — удивился Гай, — и пяти минут не прошло!

— А это, по-твоему, что? — и Морин указала на старые часы на стене. Гай посмотрел на них и обмер: время к полуночи уже шло, а работу он закончил около восьми вечера.

— Дела, — пробормотал Гай и сел за стол, а Морин тут же поставила рядом кружку медовухи. — У меня с завтрашнего дня подмастерье будет. Постели ему в сенях.

Тут Морин принялась охать, вздыхать и расспрашивать, но, как только голова Гая коснулась подушки, он тут же уснул, да так крепко, что наутро и не помнил даже о ночном госте.

Как только на следующий день пропели петухи, тут же в дверь раздался стук. Морин, которая уже суетилась на кухне, распахнула дверь. А на пороге стоял щуплый мальчик лет десяти, который держал в руках только котомку и ничего более.

— Я к господину Гаю, — робко сказал он. — Меня Брендан звать.

— Гай! — тут же позвала Морин, — Гай Маклафлин, к тебе подмастерье пришел! А ты, — обратилась она к мальчику, — ты иди за стол. Голоден, наверное?

Брендан только кивнул и еще крепче уцепился в свою котомку.

— Поешь, а я пока мужа разбужу. И где ты так вымок, у тебя одежда прямо капает, а ночью дождь и не шел, — удивилась Морин.

Мальчик покраснел и сел за стол, жадно уставившись на тарелку, полную еды. Затем он потянулся к стакану молока и залпом выпил его.

— Вкусно, — улыбнулся он, — спасибо, тетушка.

— Ты ешь, а то тощий такой, и двумя руками молот не поднимешь, — улыбнулась ему Морин и потрепала по голове.

К тому времени кузнец уже встал и оделся. Он подошел к столу, посмотрел на мальчика, только вздохнул и уселся напротив.

— Звать меня Гай, а жену мою — Морин. А ты кем будешь?

— Я Брендан, — опять смутился мальчишка. — Дядя, вы меня научите кузнечному делу?

— Научу, а то как же. Доедай весь завтрак и выходи во двор. Сразу и начнем.

Когда Брендан покончил с завтраком, он вышел к кузнецу. Гай уже ждал его во дворе и сразу повел в кузницу.

— Вот это — жаровня, а это — меха, — объяснял он. — А вот молот, смотри какой тяжелый.

Брендан только кивал, жадно запоминая все, что говорит ему кузнец. Мальчик Гаю нравился. Смышленый он был, не ленивый, делал все, что ему велят, и не спорил. «Так и не скажешь, что принц», удивлялся про себя Гай, но поблажек Брендану не давал, а, наоборот, загружал работой, проверял, как мальчишка справится. Морин тоже полюбила мальчика, старалась подложить ему побольше оладий за завтраком, а на ночь всегда давала стакан теплого молока с медом.

Вскоре Брендан подружился и с ребятами из деревни. Они сперва косились на него — слишком уж он был бледный и тощий, но вскоре поладили и звали к себе в игры. Взрослые же, приходя к кузнецу, удивлялись:

— Ну и ну, Гай Маклафлин себе подмастерье взял! Кто бы мог подумать!

Освоившись, Брендан начал работать не только в кузнице, но и помогал по дому. Колол дрова, носил воду, даже мыл полы.

— Вам, тетушка, нагибаться лишний раз не нужно, а мне в радость, — просто сказал он, когда Морин хотела отобрать у него тряпку.

Так шли года, и Гай уже позабыл, что спустя 10 зим Брендан вернется домой. Они с Морин всем сердцем привязались к мальчику и полюбили его, как собственного сына. А Брендан, тем временем, так преуспел в кузничном деле, что вскоре сравнялся со своим учителем, и Гай поручал ему работу, уже не опасаясь, что придется проверять ее.

И вот миновали десять зим, снег сошел с холмов, и в один день во двор Гая заехал господин на статном белом скакуне.

— Брендан, займись добрым господином, — попросил его Гай, — а я закончу работу с упряжью для соседей.

Парень кивнул, подбежал к коню и взял его под уздцы.

— Какой у вас красивый скакун, господин, — вежливо сказал он. — Позвольте, я его для вас придержу.

— Спасибо, — мужчина спешился, — мне надо подковать коня. Да побыстрее, я тороплюсь.

Брендан кивнул и собирался уже идти в кузницу, но тут опустил глаза и побледнел.

— Сейчас все сделаю, — тихим голосом ответил он и подошел к Гаю.

— Господин Гай, — все так же тихо позвал он, — господин Гай.

— Чего тебе, Брендан? — не оборачиваясь, спросил кузнец. — Ты же ковал подковы сотни раз!

— Господин Гай, я пойду ковать. А вы, пожалуйста, снимите старые подковы с коня.

И парень молча ушел в кузницу. Гай насторожился: еще ни разу Брендан не просил его о помощи. Гай подошел к коню, взял того за левую ногу и обмер: копыта у коня были задом наперед!

— Ну здравствуй, Гай Маклафлин, — сказал ему Аэрин. — Вот и прошло десять зим. Я вижу, ты выучил моего сына на славу, и я благодарен тебе. Потому спрошу: что ты хочешь в награду? Золото? Урожай? Скот?

— Эх, господин Аэрин, спасибо, но ничего мне не надо. Я полюбил Брендана, как сына, и обучать его мне было в радость. Лучшая награда для меня — его мастерство.

Брендан, между тем, вернулся из кузницы, неся что-то в руке. Он подошел к Гаю и протянул руку:

— Это вам, господин Гай, — сказал он, и в глазах у него блеснули слезы. — Поблагодарите за меня госпожу Морин и передайте, что я ее люблю, как родную матушку. Прощайте и спасибо вам за вашу доброту.

Аэрин вскочил на коня, а Брендан уселся сзади. Он взглянул на Гая последний раз, улыбнулся, и тут жеребец одним скачком перемахнул через изгородь и исчез из виду. Когда кузнец разжал руку, на ладони у него лежал серебряный кулончик в форме лошадиной головы на черном шнуре из конского волоса. Гай бережно одел его на шею и спрятал под рубаху, а потом вошел в дом и рассказал все жене. Потом они долго сидели, обнявшись, у окна, Морин плакала, а Гай вспоминал, как Брендан сидел с ними у камина и читал вслух истории из старых книг, которые стояли на полках.

Прошла весна, началось лето. Соседи уже знали, что Брендан отправился домой, но все скучали по нему. И вот однажды, когда стоял знойный и жаркий август, Гай отправился к реке, чтобы набрать воды.

Он наклонился к самой воде, и тут кулончик в форме лошадиной головы выскользнул из-под рубахи. В тот же миг вода перед кузнецом вспенилась, и из реки выскочил самый красивый скакун, которого видел кузнец: под литой шкурой переливались мышцы, грива была словно белый шелк, а на копытах сверкали серебряные подковы. Кузнец отскочил было в сторону и потянулся уже креститься, но тут заметил, что у келпи на шее шнурок со свитком. Он протянул руку к коню, а тот только раздул ноздри и ткнулся носом кузнецу в ладонь. Гай снял свиток с шеи коня, развернул и прочел:

«Дорогой господин Гай,

Как видите, я и правда кую отличные подковы. Вспоминаю вас и тетушку Морин с любовью. Носите мой кулон и никогда не опасайтесь воды. И пусть Элфрид будет вам таким же добрым другом, каким вы были мне.

Брендан»

Так сын водяного короля отблагодарил кузнеца Гая за его доброту, и с тех пор у семьи Маклафлин никогда не было бед со скотом и урожаем.

Отцовская Шляпа

Не было такого вечера в той тихой деревушке на севере Ирландии, которую бы Кейси Доннелли не проводил в своем излюбленном пабе «Кобыла и Трилистник». Как только опускались сумерки, он тотчас распахивал дверь паба, ударял по барной стойке старой отцовской шляпой и сходу заказывал пинту темного эля. Затем Кейси заказывал еще пинту, принимался отвешивать комплименты Этне, которая работала в пабе вместе с отцом и двумя братьями, а затем уже, изрядно захмелевший, взбирался прямо в башмаках на один из столов и начинал рассказывать свои небылицы о встречах с эльфами и лепреконами.

Все в пабе знали Кейси и посмеивались над ним, а, бывало, и проставляли ему кружку-другую пива, что делало истории еще более увлекательными. Но случилось однажды так, что в тот вечер в паб зашел путешественник, не знакомый с местными порядками и с самим Кейси. И когда Доннелли в очередной раз взобрался на стол и начал рассказывать всем, как танцевал с самой королевой эльфов под луной, неизвестный путешественник громко и отчетливо сказал:

— Ха!

В пабе все стихло. Никто еще не осмеливался так открыто признать, что Кейси Доннелли несет совершеннейшую чушь, и все, затаив дыхание, ждали, что же будет дальше. Сам Кейси, нисколько не смутившись, хлебнул эля, спустил ноги со стола и в упор поглядел на путешественника.

— А ты, стало быть, не из наших земель? — спросил он, поглаживая поля шляпы.

Путешественник только пожал плечами и отхлебнул своего пива.

— И в эльфов ты, значит, не веришь?

— В эльфов я верю, — твердо ответил ему странник, — но вот ни за что не поверю, что сама королева эльфов согласится отплясывать под луной с таким пьяницей, как ты!

— А в лепреконов тоже не веришь? — продолжал допрашивать его Кейси, все так же поглаживая полы своей старой шляпы.

— И в лепреконов верю, но ни за что не поверю, что лепреконы отдадут свое золото в руки такому пьянице как ты!

Кейси крепко задумался, да так крепко, что забыл хлебнуть эля. В пабе повисла тишина. Все знали, что Доннелли острый на язык и что никто еще не смел усомниться в правдивости его слов.

— А что, если… А что, если я принесу тебе настоящего лепрекона вот в этой самой руке, в которой я держу сейчас кружку? — спросил Кейси у путешественника.

— Тогда, — так же твердо ответил путешественник, — я куплю тебе бочонок лучшего эля, который только тут найдется.

— По рукам! — хлопнул его Кейси по плечу. — Завтра ровно в этот же час я приду сюда с чертовым лепреконом в руке, а уж если я не сдержу свое слово, то не видать мне эля целый месяц!

Весь паб одобрительно загудел: еще бы, Кейси Доннелли, главный пьяница деревни, не будет пить эль целый месяц! На такое любой бы посмотрел, даже путешественник с другого конца Ирландии!

И под всеобщие подбадривающие крики, Кейси Доннелли нетрезвой походкой вышел из бара и отправился прямиком на луг на окраине деревни, где, по слухам, лепреконы закапывали свое золото прямо под лютиками.

Всю ночь и все утро провел Кейси на лугу, но на глаза ему попались только несколько полевок и дикий кролик. В полдень он сходил домой перекусить, захватил с собой флягу с пивом и вернулся обратно на луг, где продолжал поджидать лепреконов.

Вот уже настало 3 часа после полудня, и 4 и 5, а проклятых лепреконов было не видно. Кейси уже успел задремать, как вдруг его разбудил тихий звон. То было похоже на маленькие серебряные бубенцы, которые еще вплетают в гриву коням на ярмарке. Кейси весь обратился в слух, а звон между тем становился все отчетливее и отчетливее. И вскоре прямо перед носом Кейси выскочили — кто бы вы думали! — тройка самых что ни на есть настоящих лепреконов! На их ногах были крохотные деревянные башмачки с бубенцами, и лепреконы отплясывали в них, а один из них играл на маленькой флейте. Лепреконы не замечали ничего вокруг и продолжали плясать, но тут уж Кейси не растерялся! Он накинул свою шляпу прямо на маленьких танцоров, а потом раз! — и перевернул ее. Тотчас на землю соскочили двое лепреконов и припустили в лютики что есть духу, а третий лепрекон, который играл на флейте, остался прямо у Кейси в руке. Лепрекон нахмурился и тоненьким голосом сказал:

— Чего тебе, человек? Наверняка хочешь найти знаменитое золото лепреконов. Или может быть, тебе захотелось научиться играть на нашей волшебной флейте?

— Не обижайся, дружище, — поспешно сказал Кейси, намереваясь привести лепрекона в доброе расположение духа, — но я всего-навсего поспорил, что сегодня вечером приду в бар «Кобыла и Трилистник» с настоящим лепреконом. Тебе всего-то и нужно, что составить мне компанию на часок, а уж потом будь горазд идти на все четыре стороны.

Лепрекон задумался, а потом на его маленьком лице появилась улыбка:

— Я согласен пойти с тобой, Кейси Доннелли, но в обмен я кое-что у тебя попрошу.

— Все, что угодно! — закричал Кейси, слишком обрадованный согласием лепрекона.

— Отдай мне свою старую шляпу, и мы будем в расчете, — сказал лепрекон и гнусно захихикал.

Кейси до того обрадовался, что, не задумываясь, сорвал шляпу с головы. Он-то уж думал, что мерзкий лерекон потребует у него дом, скотину или, не приведи Господи, его подвал с пивом! А ему всего-то и нужна была старая отцовская шляпа!

— Э нет, Кейси Доннелли! — сказал ему лепрекон, — Шляпу ты мне отдашь в пабе, после того, как я предстану перед честным людом!

— Дело твое, — пожал плечами Кейси, — однако нам пора в путь. Скоро станет темно, а я почти уже должен быть в пабе.

И, посадив лепрекона на плечо, Кейси отправился к «Кобыле и Трилистнику». А лепрекон сидел у него на плече, раскуривал свою трубку и мерзко улыбался.

А в пабе яблоку негде было упасть. Весть о том, что Кейси Доннелли, самый пьяный ирландец деревни, придет в паб с живым лепреконом, разнеслась по округе со скоростью пожара. И стар, и млад пришли в паб, и хозяин заведения, крепкий и огненно-рыжий Финн Макдоналд, не успевал подсчитывать выручку.

— Вот бы каждый раз этот пьянчуга Доннелли бахвалился притащить к нам в паб лесную нечисть, так нам можно было бы и работать раз в неделю, столько он выручки приносит! — обратился он к своей дочери Этне. Этна собиралась рассмеяться, но вдруг глаза ее округлились и звонким девичьим голоском она закричала на весь паб:

— А вот и Доннелли!

Все разом смолкли и глядели на Кейси, который важной походкой подошел к стойке. Он сел на любимый стул, ударил по стойке шляпой, а с его головы соскочил самый настоящий лепрекон в зеленом костюме и деревянных башмаках с бубенцами!

Тут же в баре поднялся такой гвалт и шум, которого не слыхать было даже на свадьбе Патрика и Мэри, а уж они устроили знатный праздник! Все, кто был в пабе, хлопали Доннелли по плечам, трясли его за руку и угощали выпивкой. А лепрекон невозмутимо сидел на перевернутой пустой кружке и покачивал ногой в деревянном башмачке. Наконец к Кейси подошел тот самый путешественник и, качая головой, пожал ему руку.

— Вот уж не думал, что господин лепрекон свяжется с таким пьяницей как ты, — сказал он и слегка поклонился лепрекону. — Однако свое обещание я сдержу. Господин управляющий, я покупаю у вас бочонок вашего лучшего эля для Кейси Доннелли.

— А за этим пьяницей должок! — заявил вдруг лепрекон и свистнул, да так громко, что у старика в самом углу паба очки треснули.

— Кейси Доннелли! — заявил лепрекон и наставил палец прямиком тому на нос, — не забыл ли ты о нашем уговоре?

— Не забыл, господин лепрекон! — ответил ему Кейси, опьяненный элем и всеобщим вниманием, — отдаю тебе в качестве оплаты и благодарности старую шляпу моего отца!

И он тотчас подкинул шляпу в воздух, а лепрекон подхватил ее за самый уголок.

— Однако, — вдруг сказал лепрекон, — я задержусь в этом славном пабе еще на пару минут. Тут у нас намечается интересная история.

Все в пабе смолкли. Лепрекон между тем достал из пиджака маленький ножичек и вспорол поля шляпы, а оттуда вылетел пожелтевший лист бумаги, исписанный сверху донизу. И, прежде чем кто-либо успел сказать хоть слово, лепрекон взял лист в руку и начал читать, да так громко, что каждое слово можно было расслышать в самом дальнем уголке паба:

— Я, Ангус Доннелли, завещаю моему сыну Кейси Доннелли долю в пабе «Кобыла и Трилистник» и все мои накопления в банке в надежде, что он использует эти средства с умом и пустит в деловой оборот. Для того, чтобы считаться полноправным владельцем вышеуказанного состояния, Кейси Доннелли обязан предъявить эту бумагу владельцу паба Финну Макдоналду и управляющему банком Джеду О’Рурку. А ежели сын мой Кейси Доннелли в течении трех месяцев от прочтения моего завещания не предъявит бумагу, прошу все мои средства раздать сиротам и бедствующим, а долю в пабе отдать моему другу и названому брату Финну Макдоналду. Ангус Доннелли, подпись.»

Тишина в пабе стала почти осязаемой, и слышно было лишь, как какая-то одинокая муха бьется о край стакана. Никто ничего не мог сообразить, и только через пару секунд до Кейси дошло, что только что гнусный лепрекон прочел завещание его покойного батюшки Ангуса! И только Кейси протянул руку, намереваясь схватить лепрекона, как тот одним движением руки разорвал листок бумаги, а затем напялил шляпу и вместе с обрывками завещания со щелчком исчез в воздухе, при этом мерзко хихикая!

Тут уже весь паб загудел, да так громко, как не гудел даже до прихода Кейси. Бедняга Доннелли сидел ни жив ни мертв: шутка ли, лишиться целого состояния! У него перед носом уже выстроилась армия кружек с элем от сочувствующих, да возле стула стоял обещанный бочонок, но ни капли не лезло ему в горло.

И с того самого дня Кейси стал все реже заходить в паб «Кобыла и Трилистник», а если и заходил, то зарекся рассказывать небылицы про эльфов и лепреконов. Он больше слушал и только усмехался, когда кто-то начинал хвалиться, как чуть было не поймал лепрекона. Уж кто-то, а Кейси Доннелли узнал, что с маленьким народцем шутки плохи.

Мэйди О'кифф и Речная Дева

Часть 1. Деревянный крестик

Тиббот О’Кифф жил в маленьком домике почти на самой окраине леса. Хозяйкой в его доме была прекрасная Мэйди, самая улыбчивая и добрая девушка во всем их городке. Тиббот промышлял тем, что отстреливал пушных зверей и продавал шкурки на рынке, а Мэйди иногда отправляла вместе с ним мешочки пахучих целебных трав на продажу. У них была прекрасная и дружная семья, а когда Тиббот возвращался с охоты, он частенько оставался в чаще леса и пел оттуда своей любимой Мэйди перед тем, как показаться ей на глаза. На столе в их домике всегда стояли ароматные лесные цветы, а сама Мэйди подкармливала крошками зябликов и жаворонков.

Однажды Мэйди решила поехать на рынок вместе с Тибботом, чтобы пополнить запасы еды и присмотреть себе несколько обновок. Они условились встретиться ровно в четыре часа у телеги, и Мэйди окунулась в пестрый рыночный мир. Со всех сторон к ней тянули руки и предлагали товары: утки, бусы, вяленые рыбины, кружева. Но внимание девушки привлекла маленькая сухонькая старушка. Она сидела над крохотным деревянным прилавком, на котором лежали грубо вырезанные из камня и кости диковинки: звери и амулеты. Старушка заметила Мэйди и неожиданно протянула к ней руку, а затем поманила к себе. Девушка шагнула вперед, а старушка будто бы этого и ждала. Она тотчас выложила перед Мэйди грубо вырезанный деревянный крестик на простом черном шнурке. Только Мэйди хотела спросить его цену, как старушка тотчас заговорила:

— Покуда твой Тиббот носит этот крестик, ему можно не бояться воды. А уж порвется шнурок — берегись! Тогда и жизни будет мало.

И, не дождавшись ответа от потрясенной Мэйди, старушка вложила ей крестик в ладонь, и словно сквозь землю провалилась.

Когда Мэйди добралась до телеги, часы пробили ровно четыре часа. Тиббот уже стоял там и ждал ее, а увидев любимую, подхватил ее на руки и закружил:

— Ах, Мэйди, что за сделку я провернул! Теперь я буду поставлять шкурки не просто торговцам на рынке, а самому мэру!

И Тиббот тотчас пустился с Мэдди в пляс, а люди вокруг смеялись и убирали с их пути глиняные горшки и клетки с птицей. Когда Тиббот, наконец, отпустил ее, Мэйди, запыхавшись, ответила ему:

— А у меня для тебя тоже кое-что есть, любимый, — и с этими словами она одела ему на шею деревянный крестик. — Пусть он защищает тебя на охоте. «И с ним ты можешь не опасаться воды», мысленно добавила она, хотя и сама не понимала до конца значения этих слов. Тиббот, однако, рассмеялся:

— Кого же мне бояться, милая? Белок и лисиц?

— Обещай мне носить его в знак нашей любви, — настояла Мэйди.

Тиббот согласно кивнул:

— Будь по-твоему! Ты у меня и так сущее золото, так что мне стоит выполнить такую пустяковую просьбу?

И с этими словами он помог Мэйди взобраться на телегу, уселся сам, присвистнул на их старого мерина и пустил повозку по пыльной дороге обратно к дому.

Часть 2. Песня русалки

Когда Тиббот и Мэйди добрались домой, уже смеркалось. Мэйди на скорую руку развела огонь в печи и поставила тушиться гуся с яблоками, ведь повод был, да еще какой: теперь Тиббот работает на самого мэра!

— Да, милая, — сказал Тиббот, ставя сапоги в угол дома, — теперь я расширю границы своей охоты! Теперь я буду ходить к реке.

А внутри у Мэйди будто струна натянулась: так вот о какой воде предупреждала ее старушка!

— Но, Тиббот, — начала она, ставя на стол посуду, — неужели тебе необходимо отправляться так далеко?

— Милая, — рассмеялся ее муж, — так ведь река не так уж далека! Я буду дома еще до того, как опустятся сумерки.

— А чем плохи угодья в северной стороне? — продолжила Мэйди, ставя перед мужем приборы. — Я слыхала, там водятся лисицы с подшерстком таким густым, что греет в самые лютые морозы.

— Милая, — ответил Тиббот, — я уже решил, что буду ходить к реке. Не волнуйся так, ведь в наших краях нет ни волков, ни медведей, а если есть, так я влезу на дерево и просижу там, пока они не уйдут!

А Мэйди взяла мужа за руку и заглянула ему прямо в глаза:

— Пообещай, что не забудешь о моей просьбе. Носи этот крестик, и я всегда буду спокойна, зная, что ты под защитой.

Тиббот только рассмеялся и поцеловал жену:

— Женщины! Что только вы не придумаете для мужчин! Но для тебя, милая, я исполню эту просьбу.

Так О’Киффы сели за ужин, а после Мэйди расположилась у камина с шитьем, а Тиббот взялся перечитывать книгу о зверях Ирландии, которую за бесценок выкупил у торгаша на рынке.

И когда за окном настала ночь, Тиббот и Мэйди заснули крепким спокойным сном, а на груди Тиббота лежал грубо вырезанный из дерева крестик на простом черном шнурке.

А с первыми лучами солнца Тиббот тихонько поднялся, стараясь не разбудить Мэйди, оделся, натянул свои легкие охотничьи сапоги и ушел на охоту. В дверях он задержался, с улыбкой взглянул на спящую Мэйди и подумал: «как же повезло мне с женой!» Затем поцеловал крестик, спрятал его под рубашку и шагнул в лес.

В лесу уже звенели голоса животных и зверей: переливчатые песни жаворонка, стрекот белок, стук дятла. Тиббот же, не останавливаясь, шел к реке, так как охоту свою он твердо решил вести именно там. И когда он наконец туда добрался, был уже полдень и солнце стояло высоко над землей. Тиббот решил передохнуть и присел на берег. Смочив лицо в холодной воде, он напился и наполнил свою флягу, а потом решил провести перед охотой еще пару минут на берегу. Растянувшись на гальке, он вполголоса запел:

Пропев эту нехитрую песенку, Тиббот натянул сапоги и уже готов был идти, когда его внимание привлекло странное журчание. Это бы походило на смех, если бы поблизости был человек, но Тиббот на берегу был совсем один. Пожав плечами, молодой человек тронулся в путь, к кромке леса, а по водной глади пробежала рябь, и на короткий миг на воде показалось нахмурившееся девичье лицо.

Тиббот сдержал слово и вернулся домой еще до сумерек. Мэйди уже поджидала его на крылечке и не смогла сдержать радости, услышав еще издалека знакомую песенку. Она выбежала ему навстречу и тотчас упала в его объятия.

— Мэйди, дорогая, — смеясь, сказал Тиббот, — дай же мне разложить добычу. Смотри, сколько мне попалось зверей! А по пути я подстрелил еще и пару фазанов, так что у нас будет царский ужин!

— Не нужны мне царские ужины, — отвечала Мэйди, — лишь бы ты каждый вечер возвращался домой целый и невредимый.

И Тиббот всю неделю ходил к реке, каждый раз возвращаясь с богатой добычей. Мэйди уже перестала волноваться, и ей стало привычно проводить вечера на крылечке, поджидая мужа с охоты. И каждый раз ей было спокойно, ведь на нем висел тот самый деревянный крестик. Она почти забыла о старушке и той встрече, и беспокойство почти покинуло ее.

Однажды в среду Тиббот, как и обычно, сел отдохнуть у реки. Он сновазавел свою песенку, набрал флягу и снова шагнул в чащу. Неожиданно ему под ноги бросился дикий кролик, Тиббот от неожиданности покачнулся и упал прямиком в огромный куст шиповника, что рос неподалеку. И вот незадача, один из острых шипов порвал тонкий черный шнурок на шее Тиббота, и маленький деревянный крестик запутался в ветках шиповника. Тиббот же, ничего не заметив, встал, проклял всех ирландских богов и был готов уже двинуться дальше, но вдруг услышал тихий голос. Голос этот звал его, Тиббота, по имени, словно старая знакомая, с которой он давно не виделся. И шел этот голос от реки.

— Что за чертовщина, — подумал Тиббот, — ведь там никого не было, когда я уходил!

И он совсем уже решился шагнуть прочь, но вдруг у реки его позвала сама Мэйди!

— Тиббот! — кричала она, — Милый, милый Тиббот!

И Тиббот сломя голову бросился к реке. Что же это? В самой воде стояла его Мэйди, его милая Мэйди, и жалобно тянула к нему руки!

И только Тиббот ступил в воду, как тут же ледяные руки схватили его за щиколотки и раз! — бедняга Тиббот тотчас ушел на дно.

Часть 3. Белая форель

Уже начало смеркаться, а Мэйди так и не слышала пения своего любимого. Она встала с крыльца, обошла кругом дом и уже совсем было отчаялась, когда услышала знакомое посвистывание. Она радостно вскочила, готовая заключить мужа в объятия, но вместо Тиббота увидела на ветке дерева маленького жаворонка. Птичка внимательно смотрела на нее, наклонив голову, и напевала знакомый мотив. Эту песенку всегда насвистывал Тиббот, возвращаясь домой. Мэдди уронила голову на руки и горько заплакала. Она разом вспомнила и старушку на рынке, и ее слова. «Но ведь он ушел с крестиком! — подумала Мэйди- что же произошло с моим Тибботом?»

И едва она это подумала, перед ней села галка, а в клюве у нее был- что бы вы думали? — тот самый деревянный крестик с оборванным черным шнурком!

Тогда Мэйди зарыдала еще сильнее и так она бы прорыдала до самого утра, не будь она ирландкой. А у ирландок сильный дух и еще более сильная любовь. Девушка поднялась с колен, утерла слезы и подняла крестик с земли, где его оставила галка.

— Придется мне самой выручать моего Тиббота, — сказала она сама себе. — Так или иначе, но я пойду к самой реке и выясню, что с ним приключилось.

С этими мыслями она легла спать и уснула на удивление быстро и спокойно. Утром, полная решимости, она собрала маленькую холщовую сумку, положила в кармашек платья крестик и решительно вышла из дома.

До реки она добралась довольно быстро, ведь однажды Тиббот водил ее сюда и показывал ей чудные белые лилии. И только она подошла к берегу, сердце ее замерло: на берегу лежали сумка и шапка Тиббота!

Мэйди бросилась на колени и схватила сумку мужа, прижав ее к груди. Затем она в гневе ударила ладонью по воде и закричала:

— Отдай мне Тиббота! Я знаю, он пропал в этой реке!

Вдруг в воде что-то шевельнулось, словно там, внутри, промелькнула легкая тень.

Мэйди с изумлением увидела, как к самой поверхности воды выплыла белая форель! Форель словно знала, кто такая Мэйди и зачем она пришла. Затем рыба махнула хвостом и ушла на дно, а через несколько секунд вновь вернулась к поверхности.

— Она знает где Тиббот и зовет меня за собой, — догадалась Мэйди. Но только она попыталась шагнуть в реку, вода словно отступила от ее ботинка, и, как девушка не старалась, она и шагу не могла ступить в воду.

Мэйди уже почти отчаялась, как вдруг услышала за спиной тихие шаркающие шаги. Она обернулась — перед ней стояла та самая старушка с рынка!

— Ох, дитя, — грустно сказала она, касаясь лица Мэйди своей ладонью, — речная дева обхитрила меня. Ей удалось порвать шнурок, и теперь твой Тиббот вместе с ней на дне.

— Но что же мне делать? — в отчаянии спросила Мэйди. — Река не пускает меня!

— Она и не пустит, — ответила ей старушка. Эта река не примет живых, а в твоих жилах течет теплая живая кровь. Стань холодной, как морская дева, как эта белая форель, и тогда ты сможешь попасть на дно и отыскать Тиббота.

Мэйди плотно сжала губы, а затем кивнула. Присев, она достала из сумки Тиббота маленький нож с костяной ручкой.

— Это подойдет? — спросила она.

Старушка долго не отвечала, смотря ей прямо в глаза, и Мэйди казалось, будто она видит самую ее суть, саму душу.

— Ты вправду любишь его больше жизни, — наконец сказала старушка. — Да, это очень хороший нож. Отведи руку, чтобы она была прямо над рекой, и ничего не бойся. Ты все вспомнишь, когда увидишь его.

— Вспомню что? — хотела спросить Мэйди, но тут старушка ударила ее ножом прямо по руке, а затем растворилась в воздухе. Девушка хотела закричать от боли, но вместо это стиснула зубы. «Тиббот, — подумала она, — я нужна Тибботу». И она мужественно терпела боль.

Однако по мере того, как краснела вокруг Мэйди вода, ее воспоминания стали слабеть. И когда последняя капля крови упала в воду, холодная Мэйди без сознания упала прямо в реку, и течение увлекло ее на самое дно.

Часть 4. Память о любви

Когда Мэйди открыла глаза, перед ней колыхалась темно-зеленая стена. Она словно очутилась внутри огромного тусклого изумруда, только то была речная вода. Однако через некоторое время глаза девушки привыкли к тусклому свету, и она стала различать темные силуэты вокруг: водоросли, причудливые камни, диковинные раковины. Вдруг перед ней мелькнула белая тень: белая форель очутилась перед самым ее лицом. Мэйди удивилась: она отродясь не видела белой форели, а тут прямо перед ней настоящая и правда вся белая, ни единой темной чешуйки! Форель же отплыла немного и тотчас вернулась назад, и так она плавала несколько раз, пока Мэйди не догадалась, что форель зовет ее за собой. Девушка не могла понять, что же понадобилось форели от нее, однако она послушно пошла прямо по речному дну вслед за форелью.

Речное дно было выстлано мягким илом, и Мэйди, сняв ботинки, пошла босиком. По пути она вертела головой, стараясь рассмотреть всех странных существ, что окружали ее. Причудливые тритоны, речные угри, стайки мелких рыбешек — все это забавляло девушку. Она не помнила, как очутилась на дне, но продолжала идти за белой форелью, гадая, куда она ее приведет.

Наконец они остановились возле речного грота. Вход в него был перегорожен острыми высокими камнями. Форель проскользнула внутрь без труда, а Мэйди с трудом перелезла через камни. Острые выступы царапали ее, но из царапин не вытекло ни капли крови.

Преодолев вход, Мэйди и форель очутились в просторном зале пещеры. Стены пещеры были украшены диковинками из мира людей: трубками, флягами и даже парой шляп с перьями. А в середине зала стояла бледная девушка со светящейся кожей и длинными зеленоватыми волосами. Она заливисто смеялась, наблюдая, как дюжина больших тритонов старается выбраться из загончика на полу. Вдруг девушка резко обернулась, и Мэйди увидела пару горящих красноватых глаз на худеньком лице девушки. Девушка зашипела и в мгновение очутилась прямо напротив Мэйди:

— Явилась спасти своего суженого? Он здесь, в этой пещере! Узнаешь его — я позволю вам двоим уйти, но ты должна будешь оставить мне что-нибудь взамен!

Мэйди не понимала, о ком идет речь, но послушно кивнула. Ей было интересно смотреть на украшения на стенах, а если девушка с зелеными волосами хочет, чтобы Мэйди кого-то нашла: что же, она не против такой игры.

Девушка начала обходить пещеру, а русалка не спускала с нее глаз. Как только белая форель пыталась подплыть к Мэйди, русалка тотчас начинала злобно шипеть, и форель отступала.

— Не мешай! — крикнула русалка. — Она должна справиться сама!

Мэйди только хотела обернуться и спросить, с чем же она должна справиться, как вдруг девушка споткнулась и упала прямо на пол пещеры. Из кармашка вылетел деревянный крестик и упал неподалеку, возле кучки разноцветных раковин и камушков. Увидев его, лицо русалки исказилось яростью, и она кинулась к Мэйди, но белая форель преградила ей путь. Русалка клацнула зубами и вернулась назад.

— Ей ни за что не найти его, — прошептала она, — ни за что. Даже старая карга не поможет ей здесь, в моем царстве!

А Мэйди уже подняла крестик и собиралась вставать, но внимание ее привлекли ракушки и камушки. Что-то влекло ее к ним, и она, не задумываясь, выбрала одну, самую неприметную. Русалка вновь кинулась к ней, но было поздно. Из ракушки показался крохотный рак-отшельник, и сердце Мэйди сделало первый удар.

Воспоминания стали возвращаться к ней со стремительной силой, и так же быстро начало теплеть ее тело.

— Тиббот! — закричала она, и вдруг ракушка в ее руке треснула, и вот перед ней уже стоит ее Тиббот.

Но глаза его были закрыты, а тело холодное, как лед. Русалка рассмеялась.

— А я говорила про обмен, девочка! Его сердце все еще у меня, и ты не получишь его, пока не отдашь мне что-нибудь равноценное!

Мэйди на секунду задумалась, а потом решительно ответила:

— Я отдам тебе свою душу.

Русалка замерла и облизнулась. Какой ценный, какой редкий дар — человеческая чистая душа! Душа самой Мэйди О’Кифф!

— Я согласна, — с нетерпением сказала русалка и протянула вперед худую тонкую руку. — Давай же ее сюда скорее!

Мэйди нежно коснулась щеки любимого, а потом повернулась обратно к русалке и твердо сказала:

— Я, Мэйди О’Кифф, отдаю тебе, морская дева, свою душу, в обмен на сердце моего любимого Тиббота, и требую вернуть его к жизни!

Тут же от тела Мэйди отделился ослепительный белый шар и медленно поплыл к русалке. Та собиралась сжать его в кулаке, но отдернула руку и завопила от боли. Как русалка не старалась, она не могла даже притронуться к душе Мэйди, не то что схватить ее.

— Ты обманула меня, проклятая девчонка! — завопила она и кинулась к Мэйди, но тут между ними выросла темная тень. Старушка с рынка, которая теперь была одета в шелк и жемчуг, сурово посмотрела на морскую деву.

— Душа этой девушки слишком чиста для тебя, — сказала она, — но Мэйди выполнила свою часть уговора. Отдай сердце Тиббота.

— Пока душа не у меня, сердца вам не видать! — ответила русалка, но тут Мэйди впала в ярость:

— Ах, не видать нам сердца? Так я сама отдам тебе свою душу! — и силой вложила ее прямо в руку русалки. Та истошно завопила, и в тот же миг сгорела в ярком белом пламени. И только пламя погасло, Тиббот сразу открыл глаза.

— Где это я? И почему ты здесь, любимая? — ничего не понимая, спросил он.

— Пора вам возвращаться, — сказала старушка и по очереди поцеловала Мэйди и Тиббота в лоб. — Мы еще встретимся, Мэйди. Ты поступила очень храбро.

И не успела Мэйди ей ответить, как мир перед ее глазами завертелся, и она потеряла сознание.

Когда Мэйди открыла глаза, Тиббот был прямо над ней и бережно гладил ее волосы.

— Мэйди, ты очнулась! — с облегчением сказал он, прижимая ее к себе. — А я совсем ничего не помню, помню только, что ты была у реки и звала меня, а потом мы оба очутились на дне, а потом я проснулся на берегу вместе с тобой. Неужели ты так волновалась, что пошла искать меня?

Мэйди запустила руку в кармашек платья и достала крестик.

— Ты забыл его дома, — ответила она и одела мужу крестик на шею. — И я просто хотела сказать тебе, что очень по тебе соскучилась.

— Ах, моя милая любимая Мэйди, — засмеялся Тиббот. — Пошли-ка домой. Я, пожалуй, возьму перерыв от охоты, да и к реке ходить далеко. Буду, как и раньше, охотиться вблизи от дома. Мэру этого хватит.

Мэйди улыбнулась, обняла мужа, и они пошли к дому. В реке плеснула хвостом белая форель и обрызгала платок старушки, которая стояла на самой воде.

— Любовь делает самую обыкновенную душу самой яркой, — сказала она, обращаясь к форели. — Такая любовь обжигает недругов и греет любимых. Такая любовь определяет добро и зло. Будьте счастливы, Мэйди и Тиббот О’Кифф!

И с этими словами старушка исчезла, оставив после себя легкую рябь.

Каменное сердце Рори Коннолли

Жил да был в Ирландии Рори Коннолли и был он, скажем уж прямо, не самым приятным человеком на свете. Рори никогда не улыбался и не принимал участие в посиделках, никогда никому не говорил доброго слова, только хмурился да вздыхал.

— Эх Рори, — мягко упрекала его соседка Бидди О’Ши, — нельзя так. Неужели ничего, совсем ничего тебя не радует?

А Рори только угрюмо глядел на нее через изгородь и бурчал:

— А что меня, интересно знать, должно радовать? Небо — как небо, трава — как трава.

— Но Рори, — не сдавалась Бидди, — ты только погляди, какое сегодня небо чистое и светлое! Какая трава свежая, мягкая и зеленая! А как чудно поет жаворонок!

— Одно и то же, день за днем, — так же бурчал ей в ответ Рори. — И чего вы все поднимаете такой шум из-за таких обычных вещей!

Сам Рори ничем не выделялся, и выглядел так же угрюмо, как и разговаривал. Одевался он в невзрачные цвета, волосы его были не то пепельными, не то русыми, а на вещах его постоянно оседали пыль да грязь.

— Ох Рори, — качала головой Бидди, провожая его взглядом, — присмотрел бы кто за тобой.

— Я сам за собой присмотрю, — отвечал он ей, — не учи ученого.

Зарабатывал Рори на жизнь всякого рода работой: кому воды натаскать, кому огород вспахать. Мог он обращаться и с инструментами, а работником был все же неплохим: молчалив, угрюм, но исполнителен. Однако каждый раз, давая ему расчет, иной хозяин нет-нет да и скажет:

— Эх Рори, ты бы улыбнулся.

В ответ на это Рори молча забирал монеты, слегка кивал и быстрым шагом удалялся.

Однако, несмотря на такой непривлекательный и ничем не запоминающийся портрет, была в Рори одна особенность: куда бы он не направился, везде носил с собой Рори свою котомку. Это была потертая, старая и помятая котомка, которая, тем не менее, казалась довольно тяжелой — всякий раз, как Рори за нее брался, он крякал от натуги, а по его лицу бежали ручейки пота.

Многие не раз спрашивали: эй Рори, что там у тебя за сокровище в котомке? А Рори только пожимал плечами, забрасывал ее за плечи и шел по своим делам.

Однажды Рори, как обычно, отдыхал после работы, сидя у изгороди перед самым пастбищем. По траве лениво бродили пестрые коровы и пушистые овцы, а умный лохматый пастуший пес лежал неподалеку, высунув от жары длинный язык и тяжело вздыхая.

Рори было прикрыл глаза, но тут над его ухом раздался скрипучий голос:

— А что, сынок, не будет у тебя воды для старого пастуха? Солнце-то жарит страсть как.

Рори обернулся и увидел, что прямо над ним и правда стоял пастух: в залатанной, но опрятной одежде, с густой бородой и усами, а в глазах его плясали чертики.

Рори молча протянул ему свою флягу, и старик с удовольствием отпил из нее, потом завинтил, довольно вздохнул и протянул обратно:

— Выручил, спасибо. А что ты такой хмурый? День-то просто чудо.

Понятное дело, что Рори ничего ему не ответил, но старик вдруг присел рядом, посмотрел вдаль и мечтательно сказал:

— Тебе, сынок, надо в горы. Прямо сейчас вставай и иди. Иначе, — тут он кивнул на котомку, — погубит она тебя. Я бы на твоем месте не медлил.

И после этих слов пастух растянулся на траве, прикрыв глаза и улыбаясь в усы. А Рори сидел и слова не мог вымолвить. До этого разговора его даже не тянуло в горы, но вдруг он почувствовал острую нужду побывать там, ощутить камни под ногами, вдохнуть свежий воздух, полный ароматов хвои и диких трав. Ноги его загудели, словно им самим не терпелось отправиться в путь, и тут произошла ну совсем уж немыслимая вещь — Рори обернулся к старику и спросил:

— А долго мне идти?

— Недолго, если ты знаешь, зачем идешь, — ответил ему пастух и снова задремал.

Тогда Рори, не медля ни секунды, поднялся на ноги, бросил взгляд на деревню и зашагал по узкой тропинке, которая, извиваясь, вела прямо к острым горным вершинам.

Казалось, прошла вечность, прежде чем Рори наконец добрался до гор и начал свой подъем. И вот что странно: с каждым шагом котомка его становилась все легче и легче, покуда Рори совсем не перестал ощущать ее веса. «Дела», подумал он, но продолжал идти.

Так Рори брел и брел, по ущельям, по склонам водопадов и тропинкам, но усталости не чувствовал. Наоборот, каждый его шаг, казалось, придавал ему все больше сил. Он словно впитывал в себя все, что его окружало: горные суровые камни, бодрящий и почти ледяной воздух.

Но человеческому телу свойственно уставать, и к вечеру Рори почувствовал, что ему нужен отдых. Он забрел в пещеру и растянулся на голом полу во весь рост, блаженно улыбаясь. Никогда еще он не чувствовал себя настолько довольным.

Вдруг прямо перед входом в пещеру послышался какой-то громкий звук, словно раскаты грома. Рори, перепугавшись, подскочил, да тут же прижал к груди самое дорогое, что у него было — свою котомку. Так он сидел, трясясь как мышь и прислушиваясь к тому, что происходило снаружи. А звук все продолжался, пока, наконец, перед входом вдруг все стихло, и прямо перед Рори возникло огромное и уродливое лицо горного великана!

— Вот оно! — проревел гигант, просовывая в пещеру свою огромную толстую руку с растопыренными пальцами, которые скребли по каменным стенкам и пытались ухватить Рори. А Рори старался увернуться от них, не выпуская котомку из рук.

— Глупый человечишко! — снова проревел великан, и вся пещера заходила ходуном, а с потолка посыпалась каменная крошка. — А ну отдай!

И тут гигант ухватил Рори за пиджак и выволок его наружу, хорошенько встряхнув, да так сильно, что Рори чихнул целый десяток раз.

А пока он чихал, он все-таки выпустил из рук драгоценную котомку, которую тут же подхватил великан и бережно достал из нее удивительной красоты каменное сердце.

— А ведь я помню тебя, — проворчал гигант, опуская Рори на землю, — еще твой отец ходил с тобой, совсем маленьким, в мои горы, нашел мое сердце и забрал с собой. Отдал тебе как подарок. Ишь чего удумал, деревенский дурак! Ну я-то тоже не глуп, взамен забрал твое, пока вы спали вон под тем валуном. Но, раз ты вернул мне мою пропажу, забирай свое, чужого мне не надо.

И с этими словами великан бережно протянул на своей огромной каменной ладони что-то ярко пылающее и вложил это прямо в руку Рори.

И, едва Рори коснулся его и вложил себе в грудь, по его телу стремительным потоком разлилась невиданная до этого радость. Он, словно заново родившись, жадно вдыхал свежий воздух, разглядывал узоры мха на камнях и прислушивался к журчанию горных ручьев.

— Ну, береги себя, — прогудел великан и помахал ему рукой, — я на тебя не в обиде. Ты же маленький совсем был, как голыш. Нашли пропажу, вот и славно. Бывай, Рори.

И великан словно бы растворился в горной гряде, а Рори только стоял и хлопал глазами.

На этот раз дорога заняла у него гораздо меньше времени, и Рори, казалось, не шел, а летел. Все ему теперь было в новинку: и пение птиц высоко в небе, и аромат цветов на лугу, и смех людей, которые попадались ему на пути. А еще он слышал за спиной голоса:

— Неужто это наш Рори?

— Рори Коннолли и улыбается? Что за чудо?

— Глядите, и правда, Рори!

А Рори радовался, и кивал, и улыбался каждому. Виданное ли дело — получить назад свое живое, человеческое, любящее сердце!

На подходе к дому он увидел, что Бидди хлопотала во дворе, и, ни секунды не раздумывая, тотчас сорвал полевых цветов и зашагал прямо к ней.

— Рори? — она выпрямилась, и он впервые за все время увидел, что волосы у нее каштановые, а в них — золотинка. — Рори и улыбается? Никак тебя подменили эльфы?

— Можно сказать, дорогая Бидди, что я заново родился, — отвечал ей Рори, вкладывая в ее нежную и теплую руку букет цветов, — и потому я приглашаю тебя отметить со мной день моего рождения.

И, разумеется, Бидди ответила ему согласием, и день выдался просто чудесным, как и все последующие дни. А великан — что же он? Он получил назад свое каменное сердце и вернулся к тому, чем занимаются все каменные гиганты, когда они счастливы — он уснул, и снился ему изумрудный мох, прозрачная вода и кучевые облака, путающиеся в пиках гор.

Дом Районак

Ирландия — изумруд, с ее зелеными лугами, прозрачными хрустальными водами и бессмертными легендами. Старики рассказывают их, сидя у жаркого камина, а детвора слушает, широко распахнув глаза и приоткрыв рты от восхищения. А взрослые стоят в сторонке да посмеиваются, потягивая пенистую и душистую медовуху. Но смех смехом, а перед сном каждая хозяйка в Ирландии оставит над камином пирожок и горшочек молока для брауни, а хозяин проверит, крепко ли привязаны кони, не отвяжут ли их за ночь пикси. Да, Ирландия богата преданиями, вот только немногие помнят, что у каждой стариковской истории есть свои корни, а значит, и правда своя в каждой истории тоже есть.

Районак Мур росла в небольшой деревушке, расположенной неподалеку от морского городка, и с самого детства она бегала в порт, усаживалась на огромные дубовые бочки и, подперев личико ладошками, слушала истории моряков. А те обдавали девочку запахом моря, соли и рыбы и рассказывали ей про кельпи, которые только и ждут, когда незнающий человек сунется в воду, про шелки, которые и на людях появляются раз в сто лет, и про русалок, которые завлекают неопытных моряков обещаниями поцелуя и драгоценностями, поднятыми с морского дна. А в конце своих историй моряки обычно трепали Районак по светло-пепельным волосам и приговаривали:

— Вот возьмем тебя с собой в плаванье, сама все увидишь, своими глазенками!

И Районак смеялась от удовольствия, а потом бежала назад, домой, и пересказывала моряцкие истории брату и сестре, пока мать не начинала ворчать, что время позднее и лучше бы ей, Районак, помочь ей с домашними делами, а не забивать себе и другим голову.

— Что за девчонка, — добродушно ворчала госпожа Мур, — что ни день, пахнет рыбой и приносит на одежде соль. Видимо, в самом твоем младенчестве мою дочь украли фейри и заменили на русалочье дитя.

Разумеется, матушка Мур посмеивалась над дочерью, но иногда ее сердце сжималось в непонятной тоске, знакомой только матерям: она боялась потерять свою дочь, и боялась потерять ее именно в воде. Недаром госпожа Мур шутила про то, что Районак дочь русалки — с самого детства девочка могла часами не вылезать из огромного чана, который служил детям купальней, а уж как только Районак подросла, то не проходило и дня, чтобы она не забредала в море на мелководье. Иногда госпожа Мур видела, как ее дочь подолгу смотрит вдаль, в морскую гладь, и тогда мать боялась того, что ее дочь может там разглядеть. В такие моменты она уводила Районак за руку, приговаривая, что уже поздно, а та лишь покорно кивала головой, в то время как глаза ее были все так же затуманены мечтами о море.

И вот, в один день опасения госпожи Мур сбылись — Районак решилась на побег. Конечно же, она не собиралась сбегать из дома насовсем — она любила и матушку, и брата, и сестру. И даже отца, которого не помнила, потому что знала она лишь то, что он утонул, когда она была совсем крошкой. Но Районак просто хотелось очутиться в море, вдохнуть соленый бриз и подставить лицо брызгам морской пены — а обо всем остальном она не задумывалась, потому что была она в том славном возрасте, когда свято уверен, что все, что ни случается, случается к лучшему.

И Районак, как обычно, прокралась в порт, а потом спряталась в поклаже, и таким образом она очутилась на борту одного из рыболовных суден, которое вот-вот отплывало. До самого отправления девочка сидела тихо, как мышка, и вскоре, от ожидания, да еще и в темноте, она просто-напросто заснула.

Разбудил ее свет в лицо и громкий голос, который пробасил:

— Вот так находка на нашем корабле! Капитан, глядите! Та девочка, которая постоянно к нам бегает.

И правда, открыв глаза, Районак увидела, что над ней нависло добродушное лицо капитана, увенчанное густой бородой.

— Не успели мы отплыть, а уже такой улов! — пробасил он. — Однако твоя матушка с ума сойдет, когда тебя хватится. Ну-ка, парни, разворачивай посудину. Надо ссадить милую барышню на берег.

— Милый, милый капитан! — вскрикнула Районак, цепляясь за рукав ее куртки, — Позвольте мне взглянуть на море! Матушка ушла в город на весь день, а брат с сестрой на попечении соседки. Я даю вам слово, что никто не узнает о том, что я здесь, но позвольте мне увидеть море!

— Однако, капитан, — один из моряков почесал затылок, — а может, и правда оставим девочку? Сегодня мы хотели провести в море всего несколько часов. Пусть она поглядит, какое оно, море.

— Тогда ты за нее и в ответе, — капитан нахмурился, но в его глазах прыгали чертики. — А что, может, выйдет из тебя морячка, а? Как тебя звать, напомни?

— Районак, — осмелела девочка. — Районак Мур.

— Ну, а я зовусь Алистаром, — ответил капитан. — Чувствуйте себя как дома на моем корабле, маленькая госпожа. Эй, Брандан, а ну, покажи ей палубу.

Районак оказалась в центре всеобщего внимания, и каждый хотел сделать для девочки что-то приятное. Один моряк отдал ей свой кафтан, чтобы она не застудилась, а другой выпросил у кока кусок карамели, чтобы угостить ее. Районак же чувствовала себя счастливой, как никогда. В лицо ей бил свежий и прохладный ветер, она чувствовала соленые брызги на своем лице и могла, свесив руку, коснуться ладонью бегущих волн.

— Что, хорошо в море? — спросил ее стоящий рядом Брандан.

— Хорошо, словно у себя дома, — неожиданно серьезно ответила Районак. — И спокойно, как на коленях матери…

Она не успела договорить: сильный порыв ветра качнул судно, и вдруг Районак упала за борт. Брандан едва успел протянуть к ней руки, но только пальцы его сжались на том самом кафтане, а вот самой Районак и видно не было, так, одни круги на воде. Тогда Брандан страшно закричал, и на палубу тотчас выбежала вся команда, а капитан уже стянул с себя рубашку, как вдруг судно замерло.

Вода стала неподвижна, и не было ни ветерка, ни шелеста волн — все стихло, и тишина эта была неживая, пугающая. Кто-то из моряков потянулся к крестику на шее, но капитан вдруг тихо приказал:

— Не вздумай. Спугнешь.

А Районак, между тем, с головой ушла под воду, но страха она не чувствовала. Она все видела ясно, будто глядела сквозь горный хрусталь. Видела она и серебристые пузырьки, подымающиеся на поверхность, и стайки рыб, которые огибали ее, и темные водоросли, которые плавно и медленно колыхались на дне. А потом она стала на самое дно, и от ног ее взметнулся вверх песок, но вот чудо — Районак дышала полной грудью, даже не думала задыхаться и уж тем более не чувствовала холода!

И уж конечно, страшно ей не было. Совсем наоборот — ей показалось, что она наконец очутилась дома, после долгих странствий.

И Районак побрела по морскому дну, сама не зная куда, а вели ее собственные ноги и сердце. И так она шла, покуда перед ней не выросла каменная арка, а за ней — за этой самой аркой, был настоящий город, в котором плавали русалки.

Все они были заняты делом — играли на инструменте, украшали свое жилище, плели жемчужные нити. Вдруг одна из русалок, с пепельными волосами и темно-зеленым хвостом, густо оплетенным тиной и перламутром, подплыла прямо к арке, поднесла руки к лицу и певуче пропела:

— Маленькая королева вернулась домой!

Тотчас все жители морского города побросали свои дела и подплыли к арке, а Районак все стояла перед ней, не решаясь идти дальше.

— Ну что же ты, дитя, — ласково пропела русалка, протягивая ей руки, — проходи скорее, потому что мы ждали тебя долгих девять лет.

Районак, колеблясь, уже собралась делать шаг вперед, но вдруг неведомое чувство захватило ее, и она обернулась.

Прямо позади нее стоял ее отец, это она знала наверняка. Бледный, со спутанной бородой, в изорванной рубахе, но это был он, в этом Районак не сомневалась. Он, прихрамывая, подошел к ней, а русалки между тем зашипели и отпрянули от арки.

— Милая, милая Районак, — ее отец протянул ей руки, — прости за то, что я оставил вас. Но неужели и ты хочешь оставить свою мать, своего брата и сестру и остаться на дне морском? Я не выбирал такую судьбу, но ты вольна выбирать. Подумай, милая, подумай хорошенько, потому что дороги назад нет.

— Но папа, — у Районак по лицу потекли слезы, но она не замечала этого, потому что они смешивались с соленой морской водой, — почему та русалка назвала меня маленькой королевой? Где мой истинный дом?

— Истинный дом там, где сердце, — ответил ей отец, — но это правда, ты потеряла дорогу домой еще младенцем, но мы вырастили тебя и полюбили, как собственное дитя. Ты вольна остаться здесь, среди своих морских сестер, но подумай о тех, кто ждет тебя там, на земле.

При этих его словах русалки снова зашипели, а Районак стояла, остолбенев. Море, которое ее так манило, оказалось ей родным домом, и вот она здесь, на дне морском — но почему же так болит в груди?

— Папа! — вдруг закричала Районак, кидаясь к отцу, — папа, верни меня домой!

И тотчас, словно он и ждал этих слов, отец сорвал с шеи свой прогнивший, но чудом уцелевший крестик и надел его на дочь, и тут же ее подбросило вверх и дальше, дальше от дна, дальше от морских дев, которые страшно кричали ей вслед.

И выбросило ее прямо на борт судна, которое страшно качнулось, но устояло, обдав всех на палубе волной брызг. И капитан тут же кинулся к девочке, которая, страшно рыдая, вцепилась в почерневший кусок деревяшки на черном шнурке, а по морю вновь побежали волны, и в паруса задул ветер.

Сразу же после возвращения Районак со дна морского капитан велел поворачивать к берегу, и судно помчалось назад в порт. А там уже металась вдоль судов госпожа Мур, которая, едва увидев дочь на палубе, чуть не кинулась в воду и обняла Районак так крепко, что девочке перехватило дыхание. А потом Районак вцепилась в шею матери, все повторяя «матушка, милая моя матушка», покуда женщина вытирала слезы и все целовала свою дочь.

А уже дома, выпив горячего молока и лежа в постели, Районак вдруг схватила руку матери и сказала:

— Матушка, отец по нам очень скучает.

Госпожа Мур хотела было спросить, но осеклась — по глазам дочери все поняла. Только вздохнула да поцеловала ее на ночь, но с тех пор жизнь в семье Мур стала куда спокойнее, потому что Районак вернулась домой.

Старуха и ее огород

В Ирландии все люди славные, это факт. Да вот бывают въедливые старушки, которым сам черт не брат, потому что с такой старушкой любой побоится брататься. Они будут тыкать в тебя своей клюкой, шамкать что-то сквозь зубы и зыркать на тебя своими огромными глазами.

Старушка Макгомери относилась как раз к такой категории. Старая карга была проклятием всей деревушки, и ее дом обходили стороной. И немудрено: иной раз она выливала прямо вам под ноги помои или просто ушат, полный горячей воды. Все жители деревни обычно говорили о ней «старая дьяволица», а некоторые так и вовсе крестились или плевали себе под ноги, когда видели ее, бредущей по тропе.

Однажды какой-то путешественник, чьего имени мы не знаем, забрел в ту самую деревушку и очутился прямо у порога дьяволицы Макгомери. Он-то, конечно, не знал, куда привела его судьба, а потому, ни о чем не подозревая, он от души постучал кулаком в дверь.

Дверь тотчас распахнулась, и перед ним появилось страшное перекошенное лицо старой карги:

— Ты-то откуда взялся, такой смельчак? А ну проваливай!

И она замахнулась на него клюкой. Путешественник в удивлении отпрянул от двери, пожал плечами и пошел дальше, по пути разглядывая окрестности.

«Да уж, — подумал он, — а с хозяйством у старухи беда. Все поросло сорняками, переломано и иссохло. И немудрено — с такой-то хозяйкой!»

Спустя некоторое время путешественник (будем звать его Патрик) добрался до небольшого паба в центре деревни, где на него радостно вывалили ворох сплетен и известий.

— И ты прямо так постучался в дом дьяволицы Макгомери? — добродушный толстяк, который был хозяином паба и которого звали Кеган, зашелся в хохоте. — Вот это я понимаю, человек не отсюда! Вот тебе пинта за мой счет, выпей, успокой нервишки.

Патрик спорить не стал и с удовольствием глотнул крепкого и темного эля. Облизав с губ густую пену, он тихо рыгнул в кулак и спросил:

— А что это у старушенции с хозяйством? Почему все выглядит так, словно у нее на огороде всю ночь эльфы плясали?

— А может и плясали, — сказал Кеган, — тут же наливая гостю вторую пинту, — а как по мне, так она просто старая карга, которая лишний раз забудет не то что полить огород, но и подштанники надеть!

И весь паб одобрительно загудел и зашелся в хохоте.

А Патрик задумался. Уж на что старушка казалась сбрендившей, однако любая хозяйка просто так про огород не забудет, уж это Патрик знал точно. А потому он решил, что посторожит всю ночь и выяснит, что же на самом деле происходит во дворе Макгомери.

Когда на деревню опустились сумерки, Патрик пробрался к изгороди и лег в траву. Оттуда ему был виден огород и даже дом старушки. Свет в ее доме горел почти до полуночи, и Патрик подумал: «Да что эта карга не ляжет спать!»

Наконец, свет в ее доме погас, и все стало тихо. Патрик вздохнул, улегся поудобнее, и только собирался глотнуть из фляги, которую ему всучил Кеган, как вдруг услышал чей-то тихий переливистый смех, словно серебряные колокольчики переливаются. Патрик поднял голову повыше и вот тебе на: из леса прямиком на огород выходили лесные эльфы!

Одеты они были в зеленые одежды, а в руках у них были всяческие затейливые музыкальные инструменты. Эльфы смеялись, пританцовывали, а некоторые даже прихлебывали свое дьявольское варево из крохотных кружек, которые были у них в руках! И пахло оно так хорошо, что у Патрика моментально во рту пересохло, и он бы все отдал, только бы попробовать глоточек!

А пока он лежал на земле и пялился, эльфы уже расположились на огороде старухи Макгомери, и тут началось веселье! Они пели, мутузили друг друга и устраивали самые дикие и задорные пляски, какие видала Ирландия. И все это: звуки свирели, запах эльфовского пива и дух веселья передались и бедняге Патрику. Не в силах себя сдерживать, он вскочил на ноги, крикнул «Вот сейчас Патрик вам покажет, как надо плясать!», и с этими словами выскочил на огород.

Эльфы его появление встретили приветственными криками, и кто-то тут же всучил ему в руку кружку, до краев полную золотистого и пенистого пива. Патрик только сделал глоток, а ему уже показалось, что он больше никогда не попробует ничего более прекрасного. Кто-то толкнул его в бок, а кто-то потянул за руку, и вот уже наш Патрик танцует прямо посреди эльфов, да ничуть ни хуже!

Как только пропели первые петухи, эльфы моментально бросились врассыпную, оставив на земле и свирели, и кружки, и даже башмаки. А Патрик без сил повалился на землю, да прямо там и уснул.

Проснулся он от того, что ему прямо в лицо плеснули холодной водой. Едва он разлепил глаза, тут же увидел нависшее над ним лицо старой дьяволицы, которая уже собиралась огреть его клюкой.

— Проклятое отродье! — завопила она и стукнула его по плечу. — Чтоб вас эльфы в лес забрали, проклятущие пьяницы!

Подгоняемый ее бранью, Патрик кое-как поднялся и поковылял из огорода прочь, обратно в паб, где его, как он был уверен, примут и даже посочувствуют. И верно, стоило ему ступить за порог заведения, Кеган тут же бросил свое занятие (а занят он был протиранием кружек) и подскочил к Патрику.

— Смотри ты, как тебя помяло! С эльфами поди плясал? — и он расхохотался, довольный своей шуткой.

А Патрик уставился на него, пораженный тем, что Кеган узнал, отчего у Патрикк был такой помятый и неблагородный вид:

— А ты откуда знаешь? Неужто видел маленьких паршивцев?

— Э, дружище, — трактирщик хлопнул его по спине своей ручищей, — тут что ни месяц, появляется очередной гуляка, забредает ко мне весь помятый и плетет небылицы про эльфов и пляски на огороде старой карги. Ты не подумай, я никогда не осуждаю веселье, и сам горазд пропустить пару кружек, а то и три-четыре. Но чтоб каждый плел одно и то же! Умора!

Кеган отошел к стойке, чтобы налить Патрику живительного напитка, а наш путешественник крепко задумался.

После того, как Патрик привел нервы и общее самочувствие в порядок, он собрался с духом и пошел обратно к старухе Макгомери. Та, увидев его еще издали, тут же замахнулась своей клюкой и крикнула:

— Поворачивай! Нечего тебе тут слоняться, пропойца!

— А скажи, бабуля, из чего у тебя изгородь сделана?

— А тебе какое дело? Боярышник это, ее еще мой покойный муженек делал, перед самой смертью. Говорил, сделаю тебе изгородь, чтобы меня вспоминала, да только я об этом пьянице и думать не хочу! А теперь вон! Вон!

Патрик тотчас развернулся и, посмеиваясь, пошел обратно в деревню. «Не будет старой карге покоя, — думал он с улыбкой, — а муженька-то она, видно, припекла, раз он решил сделать изгородь из боярышника». Ведь боярышник — излюбленное дерево всех эльфов, и слетаться они на него будут, точно пчелы на мед.

С этими мыслями повеселевший Патрик отправился в трактир, пропустил пару кружек, сердечно попрощался со своим товарищем Кеганом и отправился дальше, собирать ирландские небылицы и сказки в свою маленькую книжицу, переплетенную зеленым бархатом.

Зеленая Свирель

Келли О’Доэрти была чудо как хороша, и, когда она проходила мимо, уж вам-то было на что поглядеть! Волосы у нее полыхали словно пламя, глаза были как два огромных изумруда, а возле вздернутого носика была россыпь веснушек. Келли задорнее всех плясала на праздниках, лучше всех вела хозяйство и в целом слыла лучшей невестой в округе. Уж сколько парней с ног сбилось, стараясь привлечь ее внимание, и не сосчитать, а только вот Финн Маккенна был самым упорным из них. Он поднимался раньше всех на рассвете, чтобы к пробуждению Келли на окне ее домика стоял букет цветов с утренней росой, провожал ее по вечерам, чтобы к ней не прицепилась никакая нечисть, и уж в целом обхаживал так, что хоть завтра бери и выходи за него замуж. Однако Келли прославилась не только небывалой красотой, но и дурным, вздорным характером. Над всеми ухаживаниями своих воздыхателей она только посмеивалась, а однажды и вовсе сказала такое, что, как ни крути, а выполнить ну никак нельзя:

— Кто хочет моей руки, — громко заявила Келли, сидя в трактире в самом центре их небольшого городка, — тот пусть сделает так, что мой дубовый стол зацветет трилистником! И тогда без промедления стану я женой этого человека.

Лица у всех ее ухажеров тотчас сделались такими, словно они хлебнули вместо эля кислого уксуса. Один только Финн не смутился, а подошел к ней вплотную, совсем близко, и прищурил глаза:

— И ты даешь свое слово, что сдержишь обещание и выйдешь за того, кто заставит дубовый стол зацвести клевером?

— Даю слово, Финн Маккенна, — засмеялась Келли, — что буду женой того, кто исполнит мое желание.

Тут уж все в трактире разом захохотали: виданое ли дело — заставить сухое дерево цвести!

А Финн, ничего не говоря, вышел из трактира, хлопнув дверью, и направился к старой кузнице на отшибе.

В кузнице этой работал его лучший друг и советчик Патрик Фланаган, который был горазд работать и руками и головой. Увидев спешно идущего к нему Финна, Патрик обтер громадные ручищи о кожаный передник и приветственно помахал ему:

— Эгей, Финн! — прогудел кузнец- Сдалась твоя красотка или придумала новую отговорку?

Финн молча проследовал в самый угол кузницы, опустился на колченогий табурет и достал из-за пазухи флягу, а потом сделал жадный глоток. Кузнец почтительно наблюдал за этим обрядом, а потом сел рядом и налил себе из небольшого бочонка кружечку пива.

— Допекает она тебя, — снова прогудел он и хлопнул Финна по плечу. — Но ты молодец! Не опускаешь руки. На вот, хлебни. Жена варила.

И он протянул Финну огромную кружку, до краев наполненную янтарным пивом.

— Эх, дружище Патрик, — ответил ему Финн, — мне сейчас не то что твоего пива, мне сейчас ничего не хочется, а только взять и удавиться. Сказать тебе, что взбрело в ее прекрасную рыжую головку? Заставь, говорит, дубовый стол зацвести трилистником!

Тут уж Патрик закашлялся и кашлял так громко и так натужно, что Финн все ладони отбил, пока хлопал его по спине. От такого расстройства кузнец налил и себе, и другу еще по кружечке пива и крепко задумался.

— Выход у тебя, дружище Финн, есть, да только он тебе не понравится.

— Я сейчас, дружище Патрик, на что угодно соглашусь, да только нос Келли утру, — ответил Финн. — Измотала она мне всю душу, но не будь я Маккенна, если не заставлю ее стать моей!

— Вот это я понимаю, вот это мой Финн! — радостно прогудел кузнец и стукнул Финна по спине. — А теперь слушай внимательно, да не пропусти ни словечка. Слыхал я от жены, что каждую ночь, ровно в час, эльфы выводят своих коней на пастбище, а пастбище это — тот самый луг, где мои девочки плетут себе днем венки из ромашек и лютиков. И вот эти самые эльфийские кони пасутся там до первых петухов, а когда светает, тут уж каждый эльф хватает за гриву своего коня и прямиком домой, в королевство эльфов.

— А мне-то какой от них толк? — спросил Финн. — Разве королева эльфов подарит мне зачарованный дубовый стол, который по моему желанию будет цвести?

— А ты не перебивай, торопыга, — степенно ответил Патрик и вытер усы тыльной стороной ладони. — Так вот, значится. И попасть к себе домой эльф может только на спине своего коня, а иначе скитаться ему по нашей земле до скончания века. А у каждого эльфа, как говорила моя Рози, есть волшебная зеленая свирель, которая вдохнет жизнь в любое существо и предмет, да хоть в твой дубовый стол!

— И выходит, — задумался Финн, — мне всего-то и нужно, что обменять коня на свирель?

— Верно все! — хлопнул себя по колену Патрик. — Экий ты догадливый! Келли точно тебя полюбит!

— А как же мне, по-твоему, поймать эльфийского коня, Патрик? — спросил Финн, нахмурившись.

— Я выясню у Рози и завтра вечером все тебе передам, — важно ответил Патрик. — Не переживай, приятель. Келли станет твоей невестой, а я буду плясать на твоей свадьбе!

На этом приятели распрощались, и Финн пришел домой в хорошем расположении духа. «Пусть хоть черта в помощники возьму, а руки Келли добьюсь», подумал он. «Что мне стоит поймать эльфийского коня да обменять его на волшебную свирель?» И с такими мыслями он спокойно лег спать.

А между тем в доме Фланаганов Рози укладывала двойняшек спать, а Патрик сидел рядом и внимательно слушал ее рассказ:

— И тогда принц увидел самого прекрасного коня на свете и сразу же понял, что перед ним самскакун королевы эльфов! Тут-то принц не растерялся, набросил коню на шею веревку, которую сам плел из пеньки три дня и три ночи, и тотчас конь, словно смирный ягненок, опустил голову и подошел к принцу.

— А скажи-ка, Рози, — вдруг спросил Патрик, — правда ли то, что ты говоришь?

Его жена, миловидная низенькая женщина, обернулась и сердито сверкнула на мужа глазами:

— Сущая правда, Патрик! Эти истории мне рассказывала еще моя бабка, а ты что же, думаешь, что старушка бы врала?

— Э нет, дорогая, — поспешно сказал кузнец, который до смерти боялся гнева жены, — мне просто стало любопытно, найдись кто-то, кто желал бы поймать эльфийского коня, ему что же, всего и нужно, что сплести веревку?

— Собственными руками, и плести нужно три дня и три ночи, — важно повторила Рози, — так мне рассказывала бабка. — А на следующую ночь берегись! К дому придет эльф, который будет принимать разные обличия и станет требовать вернуть своего коня! Но тут уж держись, с коня веревку не снимай, как бы страшно не было. И когда до первых петухов останется час, эльф примет свое истинное обличие и предложит тебе все, что захочешь, в обмен на скакуна.

— Вот оно что, — задумался Патрик, — а ведь умная женщина была твоя бабка.

— Умная и жизнь повидала, — подтвердила Рози, — однако и нам пора ложиться. Поди потуши свет.

И Патрик Фланаган тоже спокойно уснул, зная, как поможет своему другу Финну завоевать сердце прекрасной Келли.

На следующий день, ровно в тот же час, Финн Маккенна появился на пороге кузницы и с ходу закричал:

— Ну что, дружище Патрик? Узнал ли ты что-нибудь от своей доброй Рози?

— Эгей, дружище Финн! — замахал кузнец своей огромной ручищей, в которой был зажат молот. — Уж я-то все узнал, будь спокоен! В конце недели и свадебку сыграем!

И, усадив друга на стул и подав ему кружку, Патрик рассказал Финну все, что услышал от жены.

По истечению рассказа Финн крепко задумался, да так крепко, что чуть было не пролил свое пиво. Увидев такое, Патрик пришел было в волнение, но тут Финн резко вскочил со своего стула и как давай трясти руку своего лучшего друга!

— Теперь, братец, я знаю точно, что Келли О’Доэрти будет моей! Всего-то и дел: сплести веревку, выследить эльфийского коня, а потом обменять его на свирель! И не с таким справлялись мужчины рода Маккенна! Мой прадед голыми руками задушил медведя, что же, его потомок не накинет узду на какую-то жалкую эльфийскую клячу?

— Накинет, еще как накинет! — поддакивал Патрик и подливал другу пива. — А потом раз! — и у тебя на руках свирель!

— И старый дуб уже цветет трилистником, а Келли падает в мои объятия! Только ты об этом молчок. А то мало ли, наши парни развесят уши и сами решат попытать удачи. Нет уж, эльфийская кляча будет моя, — сурово сказал Финн.

Затем он залпом допил содержимое кружки, хлопнул друга по плечу и, присвистывая, двинулся домой.

А между тем всем в городке было неспокойно: неужто Финн Маккенна, тот самый Маккенна, решил сдаться? Вот уже три дня как его не было не видно, не слышно, и никто не оставлял на подоконнике Келли букеты цветов с утренней росой. Красавице даже стало немного обидно: вот она, мужская натура! Носит цветы гораздо все, а поставь задачу более сложную, и любой мужчина пропадет из виду! Ей до того стало любопытно, что же случилось с Финном, что она подослала свою верную подружку разузнать, в чем же дело. Да только узнать ничего не вышло: из дома никто не выходил и никто в него не входил, а слышно было только негромкое пение да вроде бы в окно видно было, что Финн дома и что-то мастерит, а уж что — неизвестно.

Так и вернулась подружка Келли ни с чем, и уж до того Келли стало невтерпеж, что подумайте только! — она сама решила пойти и разузнать в чем дело. И вот подходит она к дому Финна, а оттуда слышно лишь пение да спина самого Финна видна в окошке. Тогда Келли встала на цыпочки и заглянула в комнату, а на полу Финн и возле ног его лежит длинная-длинная веревка, а он все плетет ее и припевает:

— Эй, Финн- окликнула его Келли, — что это ты мастеришь?

А Финн, даже не оборачиваясь, лишь помахал рукой, и крикнул:

— Готовь свадебный наряд, Келли О’Доэрти, потому что ровно в субботу я заставлю дуб зацвести трилистником!

Такой наглости Келли никак не могла стерпеть. Она тотчас развернулась на своих каблучках, подолом платья подняла в воздух целый столб пыли и пошла прочь, сердито отбивая башмачками по мостовой. А Финн ухмыльнулся да и продолжил работу.

И вот наконец прошло три дня, и веревка была совсем готова. Сумерки опустились на городок, значит: пора! Финн выпил для храбрости пару кружек эля, одел на руку веревку и пошел на тот самый луг, который зарос ромашкой и лютиком и на котором эльфы оставляли пастись своих коней.

Подойдя к лугу, Финн снял башмаки и тихо-тихо пошел в обход, пригибаясь к траве. То и дело он останавливался, внимательно слушая: не слышно ли цокота копыт? Не фыркает ли кто поблизости? Долго так шел Финн, и вот уже прошел и час, и два, а коней все было не видно. И решил Финн лечь вздремнуть чуток, раз уж ему не везет этой ночью. Только он было лег и надвинул шляпу на глаза, как невдалеке послышался перестук копыт, словно к нему по лугу шел огромный конь! Тут Финн подвинул шляпу так, чтобы видеть, кто к нему подойдет, а сам притворился спящим и даже дыхание затаил.

И вот через некоторое время перед ним показался огромный жеребец, чья шкура, казалось, переливалась серебром под лунным светом. Конь остановился, раздувая ноздри и втягивая ночной воздух, а затем тряхнул гривой и начал объедать лютики, почти у самого лица Финна. А тот не растерялся и раз! — выбросил вперед руку с веревкой! Жеребец дернулся в сторону, да поздно — веревка коснулась его шеи, и тут конь разом присмирел и опустил голову. Тогда Финн вскочил на ноги и смог наконец разглядеть свою добычу. Жеребец был выше всех городских коней, а когда Финн положил ему руку на холку, скосил на него черным большим глазом, но не шелохнулся.

— Ну, дружище, — примирительно сказал Финн, хлопая его по шее, — завтра ночью вернешься к хозяину, только прежде я выменяю тебя на его волшебную свирель. И будешь снова объедать цветы на нашем лугу и бегать, задрав хвост, за кобылками. А теперь пойдем-ка к дому, только тихо, не хватало еще разбудить соседей, а они горазды языками молоть. И Финн повел эльфийского коня прямо к себе во двор, а тот ступал так тихо, что Финн только диву давался.

Приведя коня к себе, Финн завел его в стойло, накинул веревку на колышек, вбитый в землю, и конь так и остался стоять на месте и даже, кажется, задремал. Финн поглядел на него и тоже решил пойти вздремнуть, а перед этим надежно запер двери конюшни, чтобы какой любопытный малый не сунулся туда и не увидел там коня ростом выше человека на голову.

И вот прошел день и наступила ночь. Как только на улице стемнело, Финн оделся, вышел во двор и зашел в конюшню, плотно закрыв за собой дверь и оставив только щелочку, чтобы видеть двор. Затем он сел на перевернутое ведро и начал ждать, пока объявится хозяин коня. Конь, между тем, до этого дремавший, вдруг оживился, начал раздувать ноздри и бить копытом. Тут уж Финн вскочил на ноги и глянул во двор. А там по его собственному двору расхаживал самый настоящий эльф!

Эльф был одет в зеленый камзол и мягкие сапоги. А на поясе у него висела та самая зеленая свирель! Эльф будто что-то искал и вдруг, почувствовав взгляд Финна, выпрямился и наставил на него худой костлявый палец:

— Человечишка! Ты зачем увел с луга моего коня? Мне пришлось целый день сидеть в лесу, прежде, чем я мог отправиться на его поиски! Немедленно выводи моего жеребца, и я, так уж и быть, прощу тебя.

— Э нет! — отозвался Финн, — так просто ты его не получишь!

Тут эльф пришел в такую ярость, что и словами не описать! Он расколол бочку с лучшим элем Финна (у хозяина на глаза слезы навернулись), перевернул весь двор вверх дном и крикнул:

— Не шути со мной, человек! Выводи коня или не жди пощады!

А Финн молча вернулся на свое ведро, только приставил его так, чтобы в щелку было видно эльфа.

Тут эльф подскочил прямо к двери и у Финна на глазах превратился в огромного медведя и стал драть дверь своими огромными когтями! А Финн, храбрый потомок славного рода Маккенна, возьми кочергу да и засади ее медведю в глаз. Тут медведь взревел от боли, отскочил от двери, и вот перед Финном огромный волк. Кинулся волк к двери и принялся ее грызть, а Финн кинул ему прямо в нос табак. Тогда эльф принял обличие огня и окружил конюшню. Затрещало сухое дерево, конь в конюшне заржал и забил копытами, а Маккенна сидит, вытирает пот со лба и сжимает зубы. И сквозь треск горящего дерева слышит Финн голос:

— Сдаешься, человек? Отдаешь мне моего коня?

А Финн снял рубаху, повязал ее на голову и сидит, терпит, только сильнее зубы сжал.

И только огонь почти полностью разрушил балки конюшни, как пропели первые петухи! Тотчас огонь унялся, а Финн услышал голос эльфа за дверью:

— Чего ты хочешь, человек? Отвечай скорее, скоро пропоют вторые петухи.

— Зеленую свирель! — выпалил Финн и распахнул двери конюшни, держа на веревке жеребца.

Эльф молча снял с пояса свирель и протянул ее Финну:

— Направь свирель на пашню или горшок с землей, словом, на все, что ты желаешь оживить цветом. А затем сыграй любую мелодию, да прежде пожелай: хочу, чтобы ты зацвел! И скажи, чем положено цвести.

— И что же, любой предмет может зацвести? — спросил Финн, снимая веревку с шеи коня.

— Любой, в котором есть или прежде была жизнь, — ответил ему эльф, хватаясь за гриву коня и садясь верхом. — А ты не так прост, человек. Используй мою свирель с умом.

И, присвистнув, эльф галопом помчался домой.

А Финн решил попробовать силу свирели. Он глянул на горшок с засохшими цветами, который лежал у него на земле, громко сказал «хочу, чтобы ты зацвел горошком!» и, поднеся к губам свирель, начал играть.

И тотчас из горшка потянулись вверх усы горошка, а вскоре появились и белые цветы! Тут уж Финн, не помня себя от радости, как есть, в обгоревшей рубахе и саже, помчался к Келли О’Доэрти, а за ним по пятам побежали и все жители города, ведь Финн впервые вышел из дома за это время, да еще и сразу направился к Келли!

А Келли сидела перед домом с подружками и ни о чем не подозревала, как вдруг перед ней появляется Финн, весь взмыленный да еще и в саже! И, ни слова не говоря, он указывает на ее дубовый стол, говорит «хочу, чтобы этот стол зацвел трилистником», достает свирель и играет на ней простенькую мелодию. И вдруг весь дубовый стол разом зеленеет и покрывается трилистником! Келли стала белая, как мел, а все вокруг дружно вздохнули: Финн Маккенна-таки выполнил каприз красавицы! Тут уж все кинулись наперебой поздравлять его, кто-то крикнул, чтобы скатерть несли, а кто-то уже нес кувшин пива и буханки хлеба. Как вдруг Келли встала во весь рост и крикнула:

— И ты в таком виде пришел свататься? На босую ногу, в обожженной рубахе и с копотью на лице? Славный же из тебя выйдет муж!

Тут она развернулась и только пошла в дом, как Финн, не помня себя от злости, наставил на нее свирель и произнес:

— Желаю тебе зацвести шиповником, Келли О’Доэрти!

А потом сыграл свою незатейливую мелодию. И в тот же миг прекрасная рыжая копна Келли вдруг упала с ее головы, словно сноп сена сдуло ветром, а вместо волос начали пробиваться колючие ветки шиповника! Келли в ужасе закричала и попыталась прикрыть голову платком, однако колючки вмиг порвали ткань. Тогда она, рыдая, кинулась в дом, а за ней вбежали подружки, наперебой утешая ее. Ну а Финн сел за цветущий дубовый стол, налил себе пива из кувшина и сказал:

— А давайте-ка сядем все вместе, выпьем и я вам расскажу, как добыл эту свирель. А уж если девица не хочет оценить то, что для нее готов сделать парень, так и вовсе она тогда не завидная невеста. Эй, Келли! — крикнул он ей в окно. — Я, пожалуй, могу снять заклятие, да только походи пока так. А уж как шиповник плодоносить начнет, то верну тебе волосы.

И все жители деревни, смеясь, слушали рассказ Финна о том, как он ловил волшебного коня и как смог переупрямить самого эльфа. И Патрик там был с женой, и хлопал друга по спине да подливал ему выпивки. А Келли, говорят, так и сидела дома, пока шиповник на ее голове не дал красные ягоды, тогда уж она впервые вышла и с непокрытой головой пошла к Финну, да только вот незадача — а его и дома не оказалось. Ушел он странствовать, а когда вернется обратно — не нам решать.

Брауни и Киф О’Каллахан

Киф О’Каллахан был скрипачом, но скрипачом весьма посредственным. Он днями и ночами грезил о славе Рафферти, но все напрасно — ведь вместо того, чтобы упражняться, Киф предпочитал пропустить кружечку-другую эля да вздремнуть, накрыв лицо шляпой.

Киф обычно слонялся от деревни к деревне и напрашивался в гости к семейным парам, обещая, что взамен за ночлег он сыграет им на скрипке, да так хорошо, что они еще долго будут вспоминать его игру. А так как в Ирландии не принято отказывать путникам в ночлеге, то люди, скрепя сердце, позволяли Кифу ночевать у них под крышей.

Вот и в этот раз Киф забрел в деревушку в горах и начал стучать в первый же попавшийся дом:

— Эй, добрые люди, отворите двери! К вам пришел велики музыкант Киф О’Каллахан!

Дверь распахнулась, и на пороге показалась красивая молодая женщина:

— Чего тебе, путник?

Киф снял свою потрепанную шляпу и отвесил ей изящный поклон:

— Меня, сударыня, звать Киф О’Каллахан, и ежели вы пустите меня переночевать, то взамен я сыграю вам такую музыку, которую вы вовек не забудете!

Женщина задумалась и ответила:

— Вот что, господин О’Каллахан. Муж мой Симус должен вот-вот вернуться с рыбалки, так что подождите его у порога. Я могу вынести вам молока, если вы голодны.

— Не откажусь, — еще раз поклонился Киф. — Однако у вас замечательное хозяйство, — добавил он, глядя на кур, разгуливающих по дворику. — А позвольте…

Но женщина уже затворила дверь и ушла в дом.

«И то неплохо», подумал Киф, усаживаясь поудобнее. «Вот и ночлег».

Женщина, ее звали Брида, вскоре вышла к Кифу с кружкой парного молока и, не говоря ни слова, вернулась в дом. Киф, между тем, нисколько не смущаясь, уселся поудобнее и стал ждать, когда хозяин вернется с рыбалки.

Прошло уже несколько часов, и вот вдали показался силуэт крепкого мужчины. В руках у мужчины были снасти и богатый улов, и он шел быстрым шагом, чтобы успеть отдать жене улов на ужин.

Подходя к дому, Симус удивился, увидев на пороге незнакомого человека, но виду не подал. Он лишь вытер свою огромную ручищу о штаны и протянул ее Кифу:

— Вечер добрый, господин. Я хозяин этого дома Симус, а вы кем будете?

Киф тут же вскочил на ноги и охотно ответил:

— А меня звать Киф О’Каллахан, и я странствующий музыкант. Как я уже говорил вашей доброй сударыне, если вы меня пустите переночевать, я вам с радостью сыграю прекраснейшую музыку.

Симус, который был человеком натуры доброй и щедрой, только вздохнул и пригласил скрипача в дом. А там уже их ждала Брида, которая соорудила нехитрую закуску, пока рыба томилась в печи.

После ужина, во время которого хозяева в основном помалкивали, а Киф болтал без умолку, Симус нарочито громко зевнул и сказал:

— Ох, ну и я тяжелый же был денек. Я, пожалуй, уже готов вздремнуть, а, Брида?

Брида поддержала мужа:

— День и правда выдался нелегкий. Вам, господин О’Каллахан, я уже постелила матрас, располагайтесь. А утром мой муж вас разбудит, он всегда рано встает.

— Не утруждайте себя, — с улыбкой ответил Киф, — я любитель поспать, так что меня можно и не будить.

— Как скажете, — скрепя сердце, сказал Симус, — тогда доброй ночи вам.

— Но, господин, а как же музыка? Ничто так не способствует крепкому сладкому сну, как хорошая и приятная мелодия.

— Мы, пожалуй, обойдемся, верно, жена?

— Верно, Симус, — сказала Брида, собирая со стола. — Иди в спальню, а я приберусь и приду.

Вскоре со стола было убрано, и хозяева ушли в спальню. Кифу же, однако, не спалось. Он ворочался с боку на бок, а сон все к нему не шел. «Видно, мой желудок еще пуст», решил Киф и встал, собираясь пойти на кухню и выяснить, что можно перекусить.

Однако, не успел он сделать и пары шагов, как увидел, что у печи стоит полная кружка молока и свежеиспеченный калач.

— Вот и славно! На ночь то, что надо, — сказал себе Киф и с удовольствием закусил, а уже через несколько минут и вовсе спал крепким сном.

Едва рассвело, что-то вдруг щелкнуло Кифа по носу, да так сильно, что он подскочил и тотчас проснулся.

— Эй, хозяин, можно было и не тревожиться… — начал говорить он, но умолк, видя, что рядом никого нет.

«Странные дела», подумал музыкант, однако решил все же подниматься.

Брида уже хлопотала на кухне.

— Однако, рано вы проснулись, — с удивлением сказала она. — Хотите перекусить перед дорогой?

— Пожалуй что, — с удовольствием согласился Киф.

Только Киф покончил с завтраком, тут же к нему вышел Симус и любезно предложил провести гостя до дороги. Пока они шли по тропинке, Симус задумчиво пробормотал:

— Сильно же наши брауни проголодались, раз умяли весь калач за ночь.

Тут Киф сообразил, чей ужин он съел, но промолчал, и вместо этого ответил:

— Нечего кормить этих дармоедов, с работой по дому и самому справиться можно.

Симус только поглядел на него, но ни слова не сказал. Когда они подошли к дороге, Симус не стал протягивать руку, а только сказал:

— Берегите скрипку, господин скрипач. Как бы на ней не сыграли лесные духи.

Однако Киф только беззаботно рассмеялся:

— Если до моей скрипки кто дотронется, уж я покажу ему, чего стоит Киф О’Каллахан!

Симус только покачал головой и, не оборачиваясь, пошел обратно в деревню, а Киф ступил на широкую дорогу.

Так он шагал, беззаботно насвистывая, пока на леса и луга не опустились сумерки. Тут Киф наконец сообразил: поблизости не видно ни одной деревушки, и спать ему, видно, придется под открытым небом. «Не беда», подумал Киф, «в лесу наверняка найдется сторожка лесника». И он свернул прямо на тропу, ведующую в лес.

Небо уже почти совсем почернело, когда Киф, наконец, вышел к небольшой избушке, которая стояла прямо на краю поляны. По этой поляне бродили дикие косули, которых Киф спугнул своим тяжелым шагом.

— Не беда! — все так же радостно сказал скрипач. — Вот и место для ночлега!

Он подошел к двери и постучал в нее, но за дверью не было ни звука. Другой человек развернулся бы и ушел своей дорогой, но Киф О’Каллахан был не из тех, кто ждет приглашения зайти. Потому он просто-напросто открыл дверь и зашел.

В избушке горел камин и пахло жареной дичью. На столе стояли кружки молока и эля, а также множество тарелок со всеми возможными закусками: тут были и пирожки с требухой, и свежайшая форель в травах, и даже жареный кабан. Киф, нисколько не смущаясь, сел за стол и принялся угощаться. «Потом предложу хозяевам сыграть на скрипке», подумал он.

Покончив с едой, Киф почувствовал, что его веки становятся тяжелее, потому он огляделся и увидел в углу огромную кровать с периной. «Вот и славно», пробормотал скрипач и мгновенно уснул.

Проснулся Киф от того, что прямо над его ухом чей-то бессовестно громкий и тонкий голос говорил:

— А еще, господин, он съел все угощение, которое госпожа Брида нам оставила, и даже не извинился!

Тут что-то щелкнуло Кифа по носу, да так сильно, что он подскочил с кровати. Киф огляделся и обмер: его скрипка лежала рядом, а струны на ней были порваны! Тут уж Киф разгневался и собирался найти обидчика и хорошенько поколотить его, но словно остобенел: у кровати стоял самый настоящий эльф!

У эльфа была бледная и едва светящаяся кожа, огромные изумрудные глаза и длинные белые волосы. Одежда на нем была расписана изысканным узором и украшена драгоценными камнями, а в руках эльф держал порванную струну.

— Вот и ты, Киф О’Каллахан, — задумчиво протянул эльф. — Что же это ты обижаешь мой народец?

Киф только хотел возразить, но тут же перед его носом появился маленький человечек с каштановыми спутанными волосами и огромными голубыми глазами. Брауни спрыгнул на пол и топнул ножкой в крошечном башмачке:

— Во всех домах, где ты останавливался, ты выпивал наше молоко и съедал наш хлеб! Ты забавы ради путал коням гривы, а однажды даже насыпал зерно в колодец!

— Вот как? — эльф слушал брауни очень внимательно, а Киф между тем думал, как бы ему незаметно улизнуть из дома.

И только он собирался встать с кровати и бежать к двери, тут эльф положил ему руку на плечо. Рука у эльфа была прохладной, и Киф почувствовал себя так, словно попал под холодный весенний дождь:

— Как ты расплатишься за содеянное, Киф О’Каллахан?

Киф почувствовал себя уверенннее:

— Я могу сыграть вам, добрый господин, если только вы почините мою скрипку.

Эльф задумался, а потом в глазах его загорелись искорки:

— Да, пожалуй, это будет справедливой оплатой.

Эльф, брауни и Киф вышли на поляну, и эльф махнул рукой. Тотчас к нему на плечо сели лесные птицы, а спустя мгновение они поднялись в воздух, держа в клювах порванные струны от скрипки.

— Киф О’Каллахан! — сказал эльф. — В этом лесу все струны от твоей скрипки. Найди их, почини свой инструмент, и тогда мы примем твое извинение за все дурное, что ты сделал для моего народца.

И с этими словами эльф шагнул в чащу и словно растворился в ней.

Брауни же, засмеявшись, подпрыгнул в воздух, отвесил Кифу щелчок и с громким хлопком растворился в воздухе.

— Что за глупая шутка, — рассердился Киф, — не буду я блуждать по этому лесу!

Но, куда бы он не шел, перед ним плотной стеной вставали лесные деревья; когда он пробовал сорвать траву, чтобы починить скрипку, она выскользала из его пальцев.

Минуло много лет, а Киф О’Каллахан все так же бродит по зачарованному лесу и ищет струны от своей скрипки. Так брауни наказали скрипача за его невежество и грубость.

Деревянный башмак Брэйди О’Двайера

Брэйди О’Двайер любил путешествовать, и только одну вещь он любил больше, чем бесконечные странствия — свою мандолину. Везде, куда бы он ни шел, он брал с собой свою верную спутницу. «Жен может быть несколько, а музыкальный инструмент у тебя всегда один», часто поговаривал он, настраивая струны и готовясь развлекать слушателей своей игрой. Мандолина и вправду была чудесная — расписанная руками Брэйди, изящная и рождающая самые волшебные звуки — чудо, а не инструмент! Многие предлагали за него Брэйди большие деньги, а один пастух даже предложил выбрать из стада лучшего барана и лучшую овцу — а Брэйди только посмеивался да играл дальше, пока слушатель не пускался в пляс.

Да, почти всю Ирландию исходил Брэйди со своей мандолиной, и везде ему были рады. При любом дворе, где он ночевал, он с радостью выполнял любое хозяйское поручение: наколоть дров, натаскать воды, а то и скотину покормить. Хозяйки не могли нарадоваться его почтительной и скромной натуре, а для хозяев он был отличным собеседником, который ценил хорошую выпивку и знал в ней толк.

Так и гулял Брэйди от деревушки к деревушке, наигрывал свои замысловатые мелодии, да вот однажды посчастливилось ему сыграть для самого короля эльфов и его свиты.

В тот вечер Брэйди, как и обычно, забрел в глухую деревню, и вот незадача — никто не захотел пустить его на порог. В деревушке и жили-то пятеро старух, четыре старика, восемь собак и одна коза — совсем негусто. Потому, пополнив припасы и поклонившись на прощание жителям деревни, Брэйди решил переночевать в самом лесу. Его это совсем не пугало — жилет под головой да мандолина под рукой, вот и все его богатство, а зверей Брэйди не боялся, потому что верил в то, что его защитят лесные духи.

Едва ступив под сень деревьев, Брэйди тотчас заприметил симпатичную поляну с густой травой. Со всех сторон полянку окружали кусты и деревья, потому Брэйди сказал себе:

— Вот это славно — никто меня тут не потревожит! А на рассвете можно будет пускаться в путь.

Он отпил из фляги, которую хранил за пазухой, снял башмаки, положил их вместе с котомкой неподалеку от себя и провел ладонью по струнам — на добрый сон. И, едва он улегся поудобнее и прикрыл глаза, как услышал едва уловимый хруст веток. Весь сон как рукой сняло, и Брэйди тут же подскочил, крепко сжимая в руках свое сокровище.

Прямо перед ним на поляну вышел эльф, и выглядел он так, что у бедняги Брэйди перехватило дыхание — до того это было статное и величественное создание. Эльф был высокий, куда выше самого Брэйди, а ведь иной раз деревенские здоровяки едва доставали ему до плеч. От эльфа во все стороны исходило слабое серебристое сияние, которое, казалось, освещало всю поляну, точно лунный свет, который в ту ночь заливал собой весь лес. А чуть позади эльфа Брэйди также заметил и другие силуэты, которые постепенно проступали из лесной чащи — то были спутники эльфийского короля.

— Человек, — произнес эльф переливчатым и властным голосом, — что за дивный инструмент ты так крепко прижимаешь к своей груди?

Брэйди прочистил горло и несмело ответил:

— Это моя мандолина, господин. Мы с нею неразлучны — куда я, туда и она. Она скрашивает мне мои странствия, дарует покой и радость.

— Позволь мне на нее взглянуть, — эльфийский король не спрашивал, а мягко требовал, и, поколебавшись, Брэйди вложил свой инструмент в руки короля.

Эльф бережно принял мандолину, и у Брэйди отлегло от сердца: его любимица была в руках истинного знатока и ценителя. Эльф исследовал каждую струну, каждую колку и каждый мазок краски, а затем вернул мандолину владельцу и сказал:

— Я хотел бы услышать, как она поет в твоих руках. Сыграй мне, Брэйди О’Двайер, сыграй мне и моему народу. Я хочу услышать, как поет эта ночь, хочу услышат, как переговариваются и шепчут деревья, хочу знать, о чем говорит ручей в самой глубине этого леса. Ты сыграешь мне, Брэйди О’Двайер?

А Брэйди молча кивнул и положил пальцы на струны. И мандолина запела — что это была за песня! Она пела о том, о чем шептались деревья, она пела о журчании ручья и о лунном свете, она рассказывала о том, как танцуют эльфы в лесной чаще, и как их-под их легких ног взметается в воздух едва заметная и едва уловимая серебристая пыль.

Брэйди играл, а эльфийский король стоял неподвижно, и по его лицу текли слезы. Брэйди играл, а эльфы подходили к нему ближе, и, наконец, один из них сел прямо на траву перед музыкантом и закрыл глаза, отдавая себя во власть волшебной песне мандолины.

Когда утихли последние звуки мелодии, все эльфы молча развернулись и неслышно двинулись назад, домой. Эльфийский король же задержался, посмотрел Брэйди прямо в глаза и чуть заметно склонил голову, а потом словно растворился в тени деревьев. И только после его ухода Брэйди заметил, что его пальцы кровоточат, а руки свело судорогой — настолько дорого обошлась ему игра для лесного короля. Но вот ведь чудо — едва он снял руку со струн, его глаза тут же начали слипаться, и уже через несколько мгновений Брэйди О’Двайер забылся глубоким сном.

Наутро, едва открыв глаза, Брэйди поморщился — рука ныла, а вот порезов вовсе не было. «И приснится же такое — будто я играл для эльфийского короля и его свиты», подумал музыкант, потягиваясь. «Только руку отлежал, вот она и болит. Однако, время двигаться дальше, слишком много времени я здесь провел».

Через некоторое время Брэйди вышел на дорогу, ведущую к деревне, однако остановился — в башмаке что-то мешалось, и камушек надо было вытряхнуть. Брэйди стал на обочине, снял башмак и стукнул им как следует о землю — и тотчас из башмака высыпалось с десяток золотых монет!

Брэйди стоял, остолбенев, и не верил своим глазам. Попробовал на зуб — и правда золотые монеты. Тут только он обратил внимание на башмак, который все еще держал в руке — и увидел, что к подошве пристал четырехлистный клевер!

Так король эльфов отплатил Брэйди О’Двайеру за его игру, и с тех пор его мандолина звучала еще прекраснее, а клевер исправно приносил Брэйди удачу, где бы он не очутился.

Доран О’Салливан и конец радуги

В Ирландии много загадок, и все они сокрыты от людских глаз. Что-то прячет в себе изумрудный лес, а что-то — дно прозрачных рек и озер. А наша история будет о человеке по имени Доран О’Салливан, который полюбил королеву эльфов и разгадал одну из величайших загадок Ирландии.

Доран родился и вырос в маленькой деревушке Петтиго неподалеку от Лох-Дерг, что в Ольстере. И, хотя деревушку постоянно обдувал свежий морской бриз, а над головой жителей пронзительно кричали чайки, кружа белоснежными фигурами высоко в небе, Дорана тянуло в лес, под сень густых крон и в уютный полумрак чащи. В лесу он доставал из котомки самодельную свирель и, прислонясь спиной к старому дубу, наигрывал замысловатые и красивые мелодии, а вокруг него перешептывалась листва, да изредка среди цветов и ветвей мелькали любопытные лица фейри. В такие моменты Дорану казалось, будто жизнь его наполняется величайшим смыслом, и что живет он только ради того, чтобы приходить в лес на излюбленную поляну и играть свои песни лесным духам.

В деревне знали о том, что Доран — мастер игры на свирели, и хорошенькие девушки не раз просили его:

— Доран, миленький, сыграй нам одну из своих лесных мелодий!

Но Доран только пожимал плечами и улыбался, а девушки не отставали от него, и позже к ним подключались остальные посетители паба:

— Право, Доран, неужто тебе трудно порадовать девчушек? Смотри как горят их глаза! Точно янтарь на берегу моря!

— Мои лесные песенки слишком просты для таких красавиц, — уклончиво отвечал Доран, тихонько отодвигал стул и выходил из паба, а вслед ему качали головой и говорили:

— Эх, парень-то себе на уме. Не доведет его это до добра.

Однажды в полнолуние Дорану совсем не спалось. Он ворочался и так и эдак, но все не мог уснуть. Ночь стояла чудная: ни травинки не шелохнулось в ее безмолвии, и казалось, что вся природа застыла, предвкушая какое-то чудо. Воздух был словно парное молоко, и, наконец, Доран сказал себе:

— Ну и ладно. Почему бы мне не прогуляться в лес прямо сейчас? На улице тепло, а до опушки рукой подать. Вдруг свежий воздух поможет мне потом уснуть.

С этими мыслями Доран быстро оделся, подхватил свою котомку и бесшумно вышел во двор, а потом дальше и дальше, на свою любимую поляну.

А надо вам сказать, ночью она представляла собой совершенно волшебное зрелище! Залитая серебристым лунным светом и окруженная сенью деревьев, казалось, будто ее перенесли в этот лес прямо из сказок, которые Дорану рассказывала в детстве матушка. В лунном свете все ему казалось чудным и новым: и кора деревьев, будто бы залитая серебром, и резные темные силуэты листьев на черном небе.

Подойдя к своему дубу, Доран на мгновение приложил ладонь к коре и удивился тому, насколько она теплая на ощупь.

— Однако, чудно, — негромко сказал он, — ведь днем и жарко не было.

Но лишние мысли тут же выветрились из его головы, едва он присел на траву и достал свою свирель.

Свирель у Дорана была, на первый взгляд, ничем не примечательная — без узоров, вырезанная из бузины. Однако внимательный зритель подметил бы, насколько аккуратно и искусно ее вырезали — сразу была заметна рука человека, который любит свои творения и наделяет их душой.

Доран приложил свирель к губам и она запела — запела нежным чарующим голосом, который вплелся в ночную тишь, слился с шелестом листьев и стрекотанием ночных обитателей леса, плывя над деревьями волшебной мелодией. Доран играл, и лес отзывался на его игру, пробуждая в себе древние силы, о которых жители Ирландии помнят и по сей день.

Когда Доран наконец отнял свирель от губ, он оторопел: прямо перед ним стояла девушка. Но непростая это была девушка, а истинная красавица с королевской осанкой и царственным взглядом. Глаза у нее были глубокого зеленого цвета и ярко горели на бледном лице с тонкими чертами: Дорану показалось, будто он глядит в два глубоких озера, на дне которых плещутся золотистые рыбки. Ее волосы были пепельного цвета с серебристым отливом, и она почти сливалась с лесом, стоя в его тени.

— Как хорошо ты играешь, — произнесла девушка, и по всему телу Дорана пробежала дрожь. Но то был не страх — настолько прекрасным показался ему ее голос. — Я и раньше тебя слышала, Доран О’Салливан. Ты даришь моему лесу волшебство. Спасибо. Как я могу отблагодарить тебя?

— Будь моей женой, — не медля ни секунды сказал Доран, и это показалось ему самым естественным, самым потаенным желанием на свете. — Потому что едва я взглянул в твои глаза, я понял, что больше ни на кого так не взгляну.

— Ты знаешь, кто стоит перед тобой, Доран О’Салливан? — спросила девушка, и ему показалось, что он расслышал в ее голосе нотки грусти.

— Знаю…Ваше Величество, — ответил Доран.

— Верно, — отозвалась королева эльфов. — Но я дам тебе шанс, хоть этого делать и нельзя. Дойдешь до конца радуги — и найдешь меня.

С этими словами девушка повернулась и собралась уйти прочь, но Доран выкрикнул:

— Как твое имя, миледи? Назови хотя бы его!

— Меня зовут Аеринн, — отозвалась девушка, и на ее губах заиграла легкая улыбка. И с этими словами она словно растворилась в ночном лесу, а Доран еще некоторое время сидел на полянке, шепча ее имя и чувствуя, как любовь, доселе неизведанная и сильная, наполняет все его сердце.

И с этого дня Дорану не стало покоя. Он путешествовал по всей Ирландии, заходя в самые ее дальние уголки. И, каждый раз, когда собирался дождь, Доран радовался и с нетерпением ожидал, когда на небе расцветет радуга. А, едва завидев ее, изо всех сил стремился туда, где она уходила в землю, да вот незадача — каждый раз, едва он подходил к нужному месту, она пропадала, и все начиналось сначала.

Так Доран скитался по Ирландии многие дни, а может, и месяцы, пока однажды случайно не услышал, как посетитель одного из придорожных пабов говорил хозяину:

— У всего есть начало и есть конец, так уж устроен этот мир. Не получается складно в конце — вернись в начало, и дело в шляпе!

Услыхав эти слова, Доран усмехнулся и, ни слова ни говоря, вышел из паба и посмотрел на небо — собирался дождь.

Пока шел дождь, Доран шагал все дальше от встреченной по пути деревни и все ближе к краю леса, который располагался неподалеку. И, по мере того, как он подходил ближе, дождь становился все слабее и вскоре совсем прекратился, а из-за туч выглянуло солнце, и тотчас же в небе появилась яркая сверкающая радуга.

Доран было прошел пару шагов, но вдруг резко развернулся кругом и тотчас сомкнул объятия — а в них была королева леса Аеринн!

— Вот ты и нашел конец радуги, Доран О'Салливан, — тепло промолвила она, и в озерах ее глаз заиграли солнечные лучи. — Долго же я тебя ждала.

— Но оно того стоило, любовь моя, — ответил ей Доран. — Чтобы увидеть то, что у тебя прямо за спиной, нужно долго идти вперед.

Так Доран О’Салливан обрел любимую, а вместе с тем разгадал одну из загадок, которые хранит сказочная Ирландия и которые она не всем раскрывает.

Собиратель диковинных вещей

Давным-давно гулял по Ирландии человек, и с собой у него была только небольшая котомка да соломенная шляпа. Как его звали, никто и не знал, потому что нигде человек подолгу не задерживался.

Везде для него был дом: и в лесу под кроной деревьев, и в поле под ночным небом, и в деревушках, куда он заглядывал. Человек этот исходил множество тропинок и дорог и нигде он подолгу не задерживался.

Однажды погожим солнечным днем он остановился на огромном цветущем лугу, залитым солнечным светом. Луг был покрыт густой сочной травой, и неудивительно, что вскоре на нем показалось стадо коров, которое погонял совсем еще юный мальчик.

Мальчика звали Рори, и этой весной ему исполнилось целых двенадцать лет. Помимо отца и матери, в семье Рори была еще старая бабушка и маленькая сестричка, поэтому Рори помогал по хозяйству и с радостью брался за такие дела, как выпас стада — пока коровы аккуратно обрывали головки лютиков, мальчик практиковался в учебе и всегда носил с собой школьные книжки.

Вот и в этот раз Рори только собирался присесть под своим любимым дубом, как вдруг с удивлением увидел, что под ним уже крепко спит какой-то незнакомый человек, который, к тому же, накрыл лицо соломенной шляпой! А неподалеку лежала только маленькая котомка и все — больше вещей у человека с собой не было.

Не желая мешать незнакомцу, Рори только было собрался отойти, как вдруг человек поднялся, снял с лица шляпу и сладко-сладко зевнул, да так, что у него аж челюсть хрустнула. Увидев Рори, человек приветливо улыбнулся ему, и Рори не мог не улыбнуться в ответ — до того эта улыбка была заразительна.

— Привет, — поздоровался человек, отряхивая рубаху, — это твое стадо на лугу?

— Привет, — отвечал ему Рори, садясь рядом, — да, я помогаю отцу с хозяйством. Ты ведь нездешний? Раньше я тебя тут не видел.

— Верно, Рори, — отвечал ему человек, — я пришел издалека.

— А откуда вы знаете мое имя? — удивленно спросил мальчик.

— Услышал от кого-то, пока шел сюда, — не смутился человек.

— А что у вас в котомке? — спросил Рори, которого съедало любопытство узнать как можно больше об этом странном путешественнике.

— Я скажу тебе, — отвечал ему человек, — но сперва расскажу небольшую сказку. — Ты не против ее послушать? Тогда усаживайся поудобнее.

«В одной деревне жил мастер, который готовил чудесные вещи из дерева. Будь то утварь или простые поделки, все в его руках превращалось в чудо. Обычную ложку он украшал диковиной резьбой, а какие он делал игрушки! Бывало, вся детвора собиралась в его дворе, чтобы посмотреть, как из сучка получался свисток, а из куска дерева лошадка или медведь.

Но больше, чем свою работу, мастер любил свою жену, Уну. Ранним утром он выходил на луг, чтобы порадовать ее букетом из полевых цветов, а еще он частенько задабривал пекаря, чтобы принести ей самые свежие, самые сладкие пироги.

Уна же любила мужа так сильно, как может женщина любить мужчину — но вот беда, однажды она слегла с простудой, да так и не встала с кровати.

Мастер был безутешен — но, несмотря на все мольбы, деньги и подарки, никто из лекарей не мог ничего сделать. Уну было не вернуть — и в дом мастера пришло горе.

Он больше не сидел у себя во дворе и не вырезал свистки, дудочки и прочие игрушки, а делал вещи только на заказ — но заказы вскоре иссякли, потому что из всех его творений пропала душа.

А потом, в деревню, где жил несчастный мастер, пришел один человек, и человек этот был не просто странником. Сразу же, как только этот человек пришел в деревню, он пошел во двор мастера, и вышел оттуда не с пустыми руками. А выйдя, тут же пошел прочь и больше не возвращался, да только с тех пор дела у мастера пошли на лад, и, спустя некоторое время, он снова собирал во дворе детишек и радовал их своими поделками».

— А что же он забрал у мастера? — спросил Рори, который все это время внимательно слушал сказку. — И что же у вас в котомке?

— Я расскажу тебе, но позволь мне рассказать тебе еще одну небольшую сказку, — отвечал ему человек.

«Жила-была женщина, которая души не чаяла в своем сыне. Он был ее единственной радостью, и любила она его больше жизни, а мальчик старался радовать маму и всячески ей помогал. Вдвоем они вели нехитрое хозяйство, в котором только и были, что коза, три курицы, кролик да пятнистая кошка.

Мальчик каждый день гонял козу на выпас, и путь его лежал через большую реку. А по обе стороны реки перекинулся старый да дрянной мост. И сколько раз мать умоляла сына не ходить по нему — но мальчик только смеялся, обнимал мать, целовал ее в щеку и говорил:

— Да я же легкий, как перышко! Что мне стоит перебежать этот мост хоть два, хоть три раза!

И вот, в один день разразилась гроза, да такая, которой этот край очень давно не видывал. Мальчик так торопился загнать козу домой, что не посмотрел под ноги, оступился, и провалился в реку, и вода накрыла его с головой.

Когда коза прибежала домой одна, мать сразу все поняла, да только не сразу поверила. Она тут же побежала к ручью — но сына так и не нашла, а нашла только шапочку, которую прибило водой к берегу.

Там странник, который зашел в эту деревню, ее и застал — на берегу ручья, прижимающую к груди шапочку сына. Тогда человек сел рядом, и они молча, не говоря ни слова, сидели на песчаном берегу и смотрели на волны, тихо бегущие по глади воды. А когда человек поднялся и продолжил путь, мать, впервые за долгое время, отняла шапочку от груди, поцеловала ее и пустила по поверхности воды. И проводила ее взглядом до тех пор, пока она, намокшая от воды, не скрылась в глубине реки».

Человек замолчал, а Рори не мог оторвать глаз от его красивого и печального лица.

— Так что же… — наконец произнес он, — что же у вас в котомке?

— А ты подними ее, — предложил человек.

И, сколько Рори не старался (а он был очень сильным мальчиком для своих лет), он не мог ее даже приподнять. Наконец, уставший, он опустился на землю и вытер со лба пот.

— Ну и ноша у вас, — признался он, а человек вдруг поднялся на ноги и с легкостью закинул котомку на плечи.

— С собой, Рори, я ношу камни человеческой души, — сказал человек,- Я собираю их у всех несчастных, что встречаются мне на пути, и помогаю им, снимая с них тяжелую ношу. И тебе, Рори, тоже станет легче — и ты вскоре утешишься от того, что той зимой вы не смогли спасти твоего маленького брата от лихорадки.

С этими словами Время потрепал Рори по голове и, посвистывая, направился дальше, а Рори остался сидеть на лугу, под сенью дуба, и чувствовал, что на душе у него теплеет.

Кеган и море

Корабль уверенно шел по морским волнам, разрезая их, словно нож резал шелк. Судно было совсем небольшим — капитан да с десяток матросов, но команда подобралась на славу — любой был готов подставить плечо другому.

Капитан был мужчиной средних лет с прищуренным тяжелым взглядом, небритым подбородком и неизменной трубкой во рту. По трубке бежала причудливая вязь — капитан утверждал, что выиграл трубку у торговца в одном из прибрежных пабов. И в самом деле, выглядела она очень искусно: дерево было полированным и отливало густым и потаенным красным цветом, а изогнута она была до того изящно, что напоминала застывший сгусток дыма, который не успел вовремя рассеяться в воздухе.

Но не о трубке капитана пойдет речь, а о моряке по имени Кеган. Плавал он с командой уже более десятка лет, потому что попал на корабль еще совсем юнцом, и с тех пор его неизменной спутницей была морская соль, оседающая на его губах и ресницах, да песни ветра, которые неизменно нашептывали ему в ухо о дальних странах, морских сокровищах и бледных девах, которые ждут его на скалах. С самого детства любимым занятием Кегана было тайком пробраться в какой-нибудь захудалый паб, потому что именно в таких неприметных местах, пахнущих рыбьими потрохами и крепким элем, всегда находился старик, который перебирал с выпивкой и рассказывал истории.

О, что это были за истории! Кеган обнаружил, что на свете существуют перевертыши шелки, которые могут обратиться в человека, что, если поддаться соблазнам русалок, то они утащат тебя на дно морское, и что, если дойти до конца радуги, в конце пути тебя непременно будет ждать котелок, доверху набитый золотом. И каждый раз Кеган с горящими глазами бежал назад на корабль, чтобы в очередной раз пересказать все эти чудные истории команде и капитану. Но, к чести команды, они не смеялись над мальчиком — только добродушно трепали его по непослушным лохматым волосам да приговаривали:

— Ну, Кеган, сколько чудес на свете! Глядишь, и тебе попадется твое.

И ему в самом деле попалось чудо. В одном из небольших приморских городков он повстречал девушку, торгующую выпечкой, и с тех пор не стало ему места на всей земле милее, чем этот город.

Девушку звали Калли, и у нее были пшеничные волосы, которые доходили ей до самой талии, завиваясь на конце. А еще у нее было усеянное веснушками лицо и самая добрая улыбка на свете. И, каждый раз, когда Кеган сходил на берег в этом городе, сердце его пело.

— Эх, Кеган, — говорил ему старик Фергус, забрасывая в море рыбацкую сеть, — пора бы тебе позвать свою красавицу замуж и завести семью. Море было, есть и будет, а людской век куда короче.

Но Кеган, хоть и любил Калли всем сердцем, и представить не мог, что будет проводить время не только в море, но и на земле. А между тем, сама Калли не раз заводила речь о семье — да только Кеган каждый раз от нее уходил, и тогда легкая тень пробегала по ее прекрасному лицу.

Корабль шел по морским волнам, а над головой Кегана темной плитой висело усеянное звездами ночное небо. Корабль шел мягко, точно крадущийся кот, и Кеган с легкостью предугадывал, когда его будет клонить вбок, а когда он вздыбится вверх, точно дикий пони.

— Эй, Кеган, — в темноте капитана видно не было, но моряк видел мерцающий огонек его трубки. — Шел бы ты спать, сынок. Время совсем позднее. Проклятый час.

— Сейчас иду, — отозвался Кеган и только хотел уйти с палубы, как вдруг услышал тихий и нежный голос, который позвал его по имени. Это был даже не звук — словно само море выдохнуло его имя. И Кегана пробрал страх.

Он хотел спросить, кто его позвал, но страх сковал его, не позволяя даже раскрыть рта. Он повернулся и тут же побежал в свою каюту, а море все так же нашептывало его имя, разбивая и дробя его в шелесте волн.

На следующий день Кегану хоть и было неспокойно, но он все отважился снова выйти на палубу. Ночь выдалась такой же спокойной, как и предыдущая, и Кеган было подумал, что все это ему померещилось, но в ночной тишине опять раздался еле слышный, вкрадчивый шепот, зовущий его по имени. И, хоть с большим усилием, но Кеган отвернулся от моря и вернулся в каюту, где просидел до утра, пока его била крупная дрожь.

Наутро старик Фергус заметил, что с Кеганом что-то неладно, и обратился напрямую к капитану.

— Не нравится мне, что творится с парнишкой, — проворчал он, ловко потроша свежую рыбу, и чешуя оседала у него на пальцах блестящими лепестками. — Он будто сам не свой, лица на нем нет. Ты бы поговорил с ним, а?

Капитан сделал длинную затяжку и помолчал, а затем ответил:

— Его зовет не море. Его зовет то, что в море. Фергус, этой ночью мы с тобой останемся на палубе и помоги нам, Господи, чтобы мы успели его спасти.

Фергус только кивнул и крепче сжал свой нож. Нож был добротный, с костяной ручкой и крепким прочным лезвием, которое с легкостью разрезало рыбьи потроха и кости, а также одежду и сухожилия тех недотеп, которые как-то вздумали очистить карманы Фергуса в темном переулке.

И вот, когда наступила ночь, капитан и Фергус остались на палубе, спрятавшись за ящиками и бочками. Капитан первым заметил неладное и тут же ткнул Фергуса под ребра, и оба во все глаза уставились на молодого Кегана, который пьяной походкой приближался к корме корабля.

А Кегану в ту ночь совсем не спалось, и дело было в том, что с каждой ночью шепот становился все настойчивее, все откровеннее. По правде, Кеган мог поклясться, что почти узнал, кто его звал, и потому он был уверен — нужно всего-навсего наклониться поближе к воде, и все станет ясно. Тогда-то он точно поймет, кому он так понадобился, но главное — наклониться как можно ниже.

Капитан и Фергус успели схватить его в тот самый момент, когда Кеган уже перегнулся через борт, и вдвоем они затащили его на палубу. А Кеган словно впал в оцепенение: он, трясясь, сидел на палубе и только вращал головой с округлившимися глазами, а потом закричал:

— Я узнаю, кто ты!

И тут же попытался снова кинуться за борт, да только у Фергуса была железная хватка, а под рукой капитана очень кстати и совершенно случайно оказалась прочная веревка.

Беднягу Кегана продержали связанным в каюте капитана до самого рассвета, а наутро капитан собрал команду и отдал приказ:

— Поворачивай. Отвезем его суженой, уж она точно приведет его в порядок.

И он выпустил изо рта облако дыма, который причудливым узором обрамил его лицо.

На всех парах корабль нес Кегана домой, назад к любимой Калли. Капитан и Фергус лично помогли ему спуститься с палубы и вызвались проводить его до дома.

Фергус неодобрительно косился на попрошаек и уличных зазывал и звучно сплевывал на мощеную улицу, забитую бездомными кошками, торговцами и очистками:

— И как в таком захолустье нашелся такой алмаз, ума не приложу.

— Ничего, — невозмутимо отозвался капитан, не выпуская изо рта трубку, — и нашему Кегану тут найдется дело. Главное, что рядом будет та, ради которой хочется просыпаться по утрам.

И вот они подошли к нужному дому и постучали в дверь. Капитан вышел вперед, и, как только дверь распахнулась, уже готовился спрашивать, где Калли, но вмиг осекся.

Дверь ему открыла заплаканная женщина с серым изможденным лицом, в котором с трудом можно было узнать некогда красивую и статную мать красавицы Калли. За спиной женщины тут же появился высокий мужчина с таким же измученным лицом, который бережно обнял жену за плечи и направил ее внутрь дома, а сам вышел на крыльцо и притворил дверь.

— Долго же ты добирался до дома, Кеган, — с горечью сказал он, глядя на капитана. — Слишком долго.

— Однако, позвольте, — капитан был в полнейшем недоумении. — Нас ведь не было от силы месяц. Что могло случиться за такой срок?

Мужчина сел на крыльцо и достал из кармана мятую папиросу, а потом глянул снизу вверх, приглашая присоединиться к нему. Поколебавшись, Фергус бережно опустил Кегана, который за все это время не промолвил ни слова, на землю, а сам сел рядом и тотчас вцепился ему в плечи, точно боялся, что он пустится прочь. Капитан же присел рядом с отцом Калли и разжег свою трубку.

— Что случилось, пока нас не было? — мягко спросил он, обращаясь в пустоту, которая разделяла в тот момент его и отца девушки. — Какое горе пришло в вашу семью?

— Вот наше горе, — кивнул мужчина на Кегана, и тот впервые за все время поднял на него глаза. — Калли любила его до смерти, все уговаривала осесть, жить вместе. Но ему было мало моря. Ему всегда было мало моря.

— Калли, — вдруг сказал Кеган и посмотрел прямо в море, которое плескалось перед ними, насколько хватало взгляда. — Калли!

— Ну, теперь-то она всегда будет с тобой, — с неожиданной горечью и злобой сказал ему отец той, которая бросилась в морские воды ради любимого, — теперь ты всегда будешь с ней!

Он моментально поднялся на ноги и ушел в дом, хлопнув дверью: этот звук оборвал приглушенный плач, который раздавался из дома.

— Капитан… — Фергус поднял на него рассеянный взгляд, — это что же выходит? Это что получается?

— Калли! — снова сказал Кеган и, уронив голову на руки, забился в глухих рыданиях.

Капитан помедлил с ответом, не спеша выводя пальцем по трубке одному ему видимые узоры.

— Пора назад, Фергус, — наконец ответил он. — Нам всем пора назад. Нам пора домой.

— А как же малец? — Фергус беспомощно посмотрел на Кегана, который прекратил плакать, но все не поднимал головы от колен.

И тут капитан наклонился к самому лицу Фергуса, и тот внезапно понял: капитан много, много старше его, и повидал гораздо больше, и в глазах его была мудрость и в глазах его была смерть. В глазах его были морские волны и бились они о скалы, в глазах его плясал ветер, в глазах его был вечный покой и в глазах его вихрились шторма.

И капитан сказал:

— Море — его дом, а дома его ждет любящая женщина. Но мы — его команда, и уйти мы ему не дадим.

С этими словами он обнял Кегана за плечи и помог ему подняться, а потом повел к самой кромке воды. Фергус наблюдал, как капитан бережно посадил Кегана на берег, что-то ему сказал и отошел, а Кеган коснулся воды рукой и снова зарыдал, а потом что-то заговорил, и слова его тонули в шелесте моря и криках чаек, а больше вокруг них ничего не было, потому что все остальное было неважно.

И вот, когда солнце окрасило воду своим багряным золотом, Кеган наконец встал на ноги, и, вдвоем с капитаном, они подошли к Фергусу.

— Ну что, старина, — обратился Кеган к нему, и голос у него звенел от напряжения и слез, — пора возвращаться на корабль.

И вся команда встречала их на палубе и хлопала по плечам, а Кеган слабо улыбался и кивал головой, изредка поглядывая на берег — туда, где он мог бы жить. А потом он смотрел на воду — туда, где всегда был счастлив.

С тех пор море больше не звало Кегана, но он все равно частенько проводил вечера на палубе в одиночестве, разглядывая рябь да переменчивые отражения звезд на воде. А капитан тайком наблюдал за ним, все так же куря свою трубку и вспоминая обещание, данное Кеганом на берегу.

— Я всегда буду с тобой, Калли, — говорил в тот день Кеган, и голос его был тверд, — я проживу эту жизнь за нас двоих, но проведу ее в море, и в этом я тебе клянусь.

И, когда трубка догорала, Кеган возвращался в каюту, а капитан еще некоторое время смотрел на воду, которая по мере приближения рассвета успокаивалась.

— Доброй ночи, Калли, — говорил капитан, бережно пряча трубку в карман. — Доброй ночи.

И он уходил к себе, оставляя за тонкий девичий шепот, тонущий в шелесте волн.

Хозяйство Эннис О’Лири

В самой глубине ирландского леса, посреди изумрудного мха, переливающегося росой, спряталась и ждет своего часа очередная легенда, готовая явить себя людям. Именно в чаще лесов, глубине хрустальных ручьев и синей глади бесконечного неба рождаются сказки, которые трудолюбивый и веселый народ Ирландии передает из уст в уста.

Энни О’Лири была красавицей, и это подтверждал всякий, кто видел ее хоть раз. У нее была нежная молочная кожа, темные карие глаза, ну точно у молодого олененка, и струящиеся золотые волосы, которые прекрасной рамой обрамляли художественную красоту ее юного свежего лица.

Помимо красивого личика, Эннис также обладала легким веселым характером Ежели мимо ее дома проходила компания парней, которая чересчур удачно засиделась в пабе и теперь во все горло распевала песни, Эннис могла и сама подпеть им пару куплетов, прежде чем подмигнуть и скрыться в доме.

Многие парни мечтали о том, чтобы позвать ее замуж, но только всем было известно: замуж Энни О’ Лири идти не хочет. «Мне и одной хорошо, — заявляла красавица, окруженная толпой поклонников, — одной всяко и веселее, и легче жить!» И на эти ее слова ребята только горестно вздыхали и брали еще по пинте.

Помимо веселого нрава и красоты, Эннис также славилась своим умением вести хозяйство. Двор у нее всегда был прибран, немногочисленная скотина (что там — парочка овец да дюжина кур) были сыты и вычищены, а ведь нередко Эннис видели то на лугу, собирающую цветы в венок, то на берегу реки с удочкой.

— И как у тебя, Эннис, получается находить время и на хозяйство, и на забавы? — удивлялись соседки.

А Эннис им отвечала:

— Ну так все просто, милые мои! Я живу одна, не обремененная замужеством, и время трачу так, как сама нахожу нужным!

Соседкам оставалось только кивать и соглашаться — а что же еще? Похоже, у Эннис и правда было слишком много свободного времени, которым она умело пользовалась.

Так бы Эннис О’Лири и продолжала беззаботно жить одна, если бы в ее планы не вмешалась судьба и не привела в их город Бродерика Куинна, который тотчас покорил ее сердце и заставил полюбить себя с первого же взгляда. Сам Бродерик вот уже некоторое время странствовал по всей Ирландии, потому что ему наскучило жить одному, и он отправился искать приключения и — кто знает? — суженую.

Так и вышло в тот день, что солнце палило слишком уж жарко, Бродерик присел на крылечке дома Эннис и попросил выглянувшую хозяйку подать ему стакан воды — ну а там и завертелось!

А несколько дней спустя, гуляя на свадьбе у Эннис и Бродерика, местные кумушки, чьи щечки уже порозовели от медового эля, шепотом говорили друг другу на ушко:

— Вот посмотрим теперь, как Эннис будет справляться и с мужем, и с хозяйством!

Но молодым было не до сплетен старых тетушек: они нежно глядели друг другу в глаза и держались за руки, и более ничего их не волновало.

Отгремела свадьба, жизнь потихоньку возвращалась на старую колею, а в доме Эннис и Бродерика все оставалось по-прежнему: скотина была сыта и накормлена, огород и садик ухожены, а дом содержался в порядке. Эннис похорошела еще больше, а Бродерик взялся за гончарное дело, и вскоре к нему в очередь выстраивались все жители городка.

И, хотя Бродерик любил свою молодую жену без памяти, он не мог не заметить, что и вправду ни разу не видел, чтобы она вела хозяйство — а ведь и куры неслись, и огород плодоносил.

— Милая, — обратился к ней как-то Бродерик, — а ведь и верно, когда ты находишь время, чтобы и за домом следить, и гулять со мной, и помогать мне расписывать горшки?

На это Эннис лишь улыбнулась и ответила:

— Меня матушка с детства приучила к расторопности, что поделать — это у нас семейное! Но впрочем, — добавила она, — я просто делаю все до рассвета, пока ты спишь, любимый. Вот ты и не замечаешь ничего.

В ответ на ее слова Бродерик только обнял покрепче свою молодую жену, но сам для себя решил непременно проследить за ней с самого рассвета и узнать, правду ли ему сказала Эннис или нет.

В тот день Бродерик намеренно вздремнул днем у реки во время рыбалки — чтобы наверняка не проспать первых петухов. А вечером, ложась в кровать, он специально широко зевал и потягивался — чтобы Эннис ничего не заподозрила.

— Что-то я сегодня совсем устал, — протянул Бродерик, кутаясь в одеяло, — и спать завтра собираюсь до полудня!

— Ну посмотрим, соня, — смеясь, отвечала ему Эннис, — смогу ли я до тебя добудиться! Доброй ночи, дорогой муж.

— Доброй ночи, любимая жена, — отозвался Бродерик, поцеловал ее в щеку и отвернулся к стене, сделав вид, будто уснул.

А на самом деле всю ночь он не сомкнул глаз, выжидая момент, когда Эннис встанет с кровати. И вот наконец, едва-едва рассвет начал окрашивать мир в нежно-алый цвет, Эннис выскользнула из кровати и неслышно вышла из спальни, притворив за собой дверь. Тут уж Бродерик выждал совсем чуть-чуть и точно так же неслышно поднялся и прошел за женой.

Эннис вышла из дома во двор и прошла в хлев, неся что-то в руках. Бродерик последовал прямо за ней и притаился за большим стогом сена. В хлеву было темно, но он увидел, что Эннис поставила что-то на пол и вполголоса что-то произнесла. Не дожидаясь, пока жена увидит его, Бродерик ужом выскользнул во двор и вернулся в дом, а там уж лег в постель и сделал вид, что крепко спит — а через несколько минут Эннис улеглась рядом и обняла его как ни в чем не бывало.

Наутро Бродерик ничем не выдал того, что раскрыл секрет жены — но за завтраком, накалывая на вилку золотистый омлет, он как бы невзначай сказал:

— Кстати, дорогая, этой ночью я отправлюсь на ночную рыбалку — старый Патрик говорил, что при полной луне клюет самая жирная форель. Так что подготовь мне мою корзину и удочку и жди меня к завтрашнему утру с полной корзиной рыбы!

— Вот и славно, — отвечала Эннис, наливая ему полную кружку молока, — у меня как раз в огороде поспела отличная зелень, с которой я потушу твою рыбу.

День пролетел незаметно: Эннис кружилась то тут, то там, плела венки, напевала что-то и то и дело целовала Бродерика то в нос, то в губы. А он лишь посмеивался про себя и думал: «Прости, милая женушка, но я все-таки должен тебя подловить!»

Ближе к вечеру Бродерик собрал снаряжение, надел высокие сапоги, поцеловал жену и клятвенно пообещал принести побольше самой жирной форели. В ответ Эннис засмеялась и сказала:

— Жду тебя, милый муж! Хоть мне будет совсем холодно и одиноко спать одной.

Бродерик и впрямь отправился к реке, где наловил с дюжину жирных, сверкающих яркой чешуей рыбин — но на всю ночь у реки он задерживаться не стал. Едва он набил корзину доверху, он тут же поспешил назад и уже совсем скоро снова был у дома. Там он улегся поудобнее в густых кустах черемухи и стал ждать, пока с рассветом Эннис вновь не выйдет из дома и не направится в хлев.

Ждать Бродерику пришлось недолго — всего лишь несколько часов. Едва пропели первые петухи и солнце показалось из-за холмов, он тут же подскочил, умылся водой из фляги и стал следить за женой во все глаза — а она уже показалась в дверях дома. Лишь после того, как Эннис вышла из хлева, Бродерик бесшумно прокрался внутрь — и обнаружил там то, что и ожидал, горшочек молока да буханку свежего хлеба.

— Извините, милые брауни, — поклонился Бродерик в темную глубину хлева, — но я хочу подловить мою милую жену и заставить ее сознаться, что в хозяйстве она белоручка. Так что не обижайтесь, но сегодня ваш завтрак съем я.

И с этими словами он с наслаждением выпил душистого молока и с аппетитом заел его свежим хлебом, а после вернулся назад в кусты черемухи. И только после того, как во дворах стали показываться первые жители, он поднялся из кустов и, насвистывая, пошел к крыльцу.

— Эннис, голубушка! — зычно позвал он, входя во двор. — Вот я и дома!

А во дворе творился полный беспорядок! В хлеву блеяли голодные овцы, курицы бегали по двору и не думали нестись, растения каким-то диковинным образом словно пожухли. А посреди всего этого безобразия прямо на земле сидела Эннис с совершенно растерянным видом.

— Милая, а что у нас тут творится? — спросил Бродерик, подходя к жене. — Никак ты не справилась с хозяйством?

Тут уж у бедняжки Эннис кончилось терпение и она горько разрыдалась:

— Ах, Бродерик! Милый Бродерик, я должна тебе сознаться!

— Ну полно, полно, — нежно произнес он, обнимая ее за плечи. — Я знаю и про брауни, и про хлеб, и молоко. Но дорогая Эннис, почему ты не призналась мне сразу? Неужели ты правда думаешь, что я стал бы меньше любить тебя? А теперь вытри слезы, — продолжил он, — и, признаться, мне больше по нраву веселая жена, чем уставшая и недовольная от домашних дел. Но пообещай — больше никаких секретов!

— Никаких, — кивнула Эннис. — Но ты сыграл со мной злую шутку, Бродерик Куинн. А потому целый месяц хлеб для моих добрых помощников будешь печь ты — и смотри, чтобы не пригорало!

— Что угодно, любимая, — смеясь, сказал Бродерик, — мне и впрямь стоило просто спросить. Но какое тут было зрелище!

Тут уж и сама Эннис покатилась со смеху, и так, смеясь, они вместе прибрали двор, а потом вместе вошли в хлев, глубоко поклонились и оставили семейству брауни не только хлеб с молоком, но и целый сладкий пирог с горстью ягод.

Солдатская лютня

Когда Кейси О’Рейли возвращался с войны, ему было решительно нечем заняться.

Он прошел долгий путь до дома: через зеленые луга, на которых мирно паслись коровы, и через сверкающие серебром реки, через густые и темные леса, и через каменистые холмы. Он шел и шел, и, пока ноги несли его в родную деревню, в голове у Кейси вертелся один вопрос: что же мне теперь делать?

Дело в том, что юный О'Рейли был еще совсем молод, но успел повидать такое, о чем не каждый взрослый мужчина решит рассказать после пары пинт. Именно поэтому парень и выбирал, чем ему заниматься в жизни. Быть может, как и его отец, стать рыбаком, покорить морскую стихию и кормить деревню богатым уловом? А может быть, стать плотником и помогать укреплять дома?

Так размышлял Кейси, пока шел, и вот, наконец, впереди показались знакомые очертания деревни. Люди, завидев его, побросали свои дела с радостными криками побежали встречать его:

— Да это же наш Кейси вернулся! Кейси О’Рейли, как ты возмужал!

Тотчас же о чудесном возвращении доложили и матери Кейси, Бриде О’Рейли, которая бросила все свои дела и побежала встречать сына у ворот. Отец Кейси, Фергус, на тот момент рыбачил, но по возвращению и его ожидала радостная весть.

Соседи, знакомые и друзья, все хлопали Кейси по плечам и тут же повели его в паб — промочить горло с дороги. Кейси даже растерялся от такого внимания, шума и гама, но покорно позволил отвести себя и не отказался от кружки рубинового эля.

— Ну, Кейси, — обратился к нему старый мистер Бреннан, пододвигая очередную пинту, — чем ты будешь заниматься?

— В том-то и дело, — ответил Кейси, — что я совсем не знаю, на что пригоден. Я помогал отцу и матери по хозяйству, но теперь за дело нужно браться серьезно. А я и представить не могу, чем заниматься.

— Это не беда, — прогудел кузнец, — поработай-ка у меня недельку, авось и прикипишь душой к кузнечному делу.

— Точно, точно! — поддержал его старый плотник. — А ежели не получится, ничего страшного, и мне помощь не помешает!

Все с жаром принялись заверять Кейси, что уж у них-то есть для него работенка — только попроси! А Кейси лишь растерянно вертел головой да кивал: что же ему еще оставалось?

Вечером, уже сидя дома за столом и уплетая мамин пирог с почками, Кейси наконец решился и спросил:

— А вы с отцом не осуждаете меня за то, что я воевал?

На это Фергус О’Рейли с грохотом подвинул стул к стулу сына и хлопнул того по спине, да так сильно, что у Кейси ложка вылетела из рук.

— Ты воевал за нашу родную Ирландию, и это дорогого стоит! Ты настоящий мужчина, и теперь-то уж никто в этом не усомнится! А кто усомнится, пусть поговорит со мной! — разошелся мужчина.

— Ну полно, полно, — примирительно сказала Брида, ставя на стол кувшин молока. — Дай мальчику отдохнуть от всех волнений. Ему и так пришлось нелегко.

Так началась спокойная жизнь Кейси О'Рейли. Он помогал отцу и матери, поработал у кузнеца и плотника, выходил с отцом в море, но ни к чему у него не лежала душа. За что бы он ни брался, мигом нападала на него такая страшная тоска, что он поневоле начал думать: уж не пойти ли ему снова воевать? Наверняка в мире идет какая-нибудь война, где бы он пригодился.

Соседи видели, что Кейси ходит невеселый, и изо всех сил старались ему помочь. Так Кейси очутился на залитом солнцем пастбище с огромным стадом кучерявых овец — старик Томас попросил помочь ему с выпасом.

— Побудь-ка пастухом, сынок, — проговорил старый Томас, забивая трубку ароматным табаком. — Подыши воздухом, отдохни. Мысли потекут спокойнее, а там и ум станет чище и острее. Лучшего способа нет, в этом будь уверен.

И вот Кейси с самым рассветом проснулся и погнал овец на луг. Он шел по упругой траве, вдыхал пряный аромат цветов и трав, чувствовал на лице теплые солнечные лучи и чувствовал, что ему и правда становится легче. Но все равно чего-то не хватало, и от этого на душе у него было неспокойно.

Прошло уже несколько часов с того момента, как Кейси вышел в луг, и солнце наконец сморило его. Он задремал, укрыв лицо шляпой, а верный пастуший пес лежал рядом, высунув изо рта язык и тяжело дыша.

Кейси проспал совсем немного, как вдруг его разбудил чей-то смех и тихая музыка. Кейси тотчас же подскочил на ноги, да зря — это был всего-навсего музыкант, который забрел в их края.

Музыкант же, нисколько не стесняясь, повалился на траву рядом с Кейси и сказал:

— Славно у тебя стадо. Сколько в нем голов?

— Не знаю, — смутился Кейси. — Я помогаю старому Томасу пасти овец, а больше ничего не знаю.

— А сам-то чем занимаешься? — продолжал допытываться незнакомец, доставая из-за пазухи котомку с нехитрой закуской: хлеб да сыр с травами.

Прежде, чем ответить, Кейси помолчал, но слова так и рвались наружу:

— Не знаю, — честно сознался он.

— Но ведь что-то ты да умеешь! — удивился музыкант, усаживаясь поудобнее и пристраивая лютню под боком. — Не бывает так, что человек ни на что не годен.

— Когда я служил, я хорошо стрелял, — вдруг сознался Кейси. — И хорошо воевал. Но война закончилась, а вместе с ней и мое предназначение. Больше я ни на что не годен.

Вдруг музыкант рассмеялся, да так громко, что Кейси вздрогнул. А незнакомец же тотчас вложил ему в руки свою лютню.

— Вот так беда! — со смехом проговорил он. — Вот же оно, твое предназначение. Что же ты сразу не сказал, что ты солдат?

Тут Кейси с опаской подумал, что незнакомец, вероятно, совсем сошел с ума: зачем же давать солдату лютню?

— Что же мне делать с твоим инструментом? — недоуменно спросил Кейси, возвращая ее владельцу. — На что ты мне ее дал? Я и держать ее не умею. Все, что я умею — бороться и сражаться, целиться и стрелять.

— А ты борись с тем, что у тебя внутри, — отвечал незнакомец, ласково перебирая струны. — Со страхом, с тоской, с горечью от потери. Так что держи-ка эту лютню и сыграй мне о том, каково тебе было вдали от дома, пока вокруг тебя гибли товарищи и рвались снаряды. Сыграй мне, Кейси, сыграй песню солдата, который вернулся домой.

И Кейси, который до того дня ни разу не держал в руках даже свирели, вдруг заиграл. Его пальцы, грубые, привыкшие к металлу да пороху, едва касались тонких струн, извлекая из них потаенную мелодию, которая камнем лежала у него на сердце. И, пока музыка лилась, Кейси плакал, и слезы исцеляли его.

Когда Кейси доиграл свою песню, воцарилось молчание, прерываемое лишь щебетом птиц да треском веток в лесу неподалеку. Наконец, незнакомец поднялся на ноги, отряхнул соринки с колен и улыбнулся:

— Вот мы и нашли твое призвание, Кейси О’Рейли. Играй и неси миру музыку и красоту, потому что каждый солдат глубоко в душе способен творить прекрасные вещи, если ему это позволить. Ну, бывай!

И незнакомый музыкант, помахивая котомкой, вскоре растворился вдалеке.

А Кейси, совершенно сбитый с толку, но совершенно счастливый, крепко прижал к груди лютню и тем же вечером, в мастерской плотника, смастерил свою первую свирель, на которой заботливо вырезал цветы клевера родной Ирландии.

И с тех пор Кейси О'Рейли прославился на всю округу как лучший мастер музыкальных инструментов, а сам он долгими вечерами сидел на крыльце дома, под звездным небом, и все так же бережно перебирал струны лютни, которую подарил ему неведомый друг.

Латунный ключ Филиппа Маккарти

Филипп Маккарти рос тихим и добрым ребенком в семье рыболова Брогана. Матушка Филиппа, Делма, была первой красавицей их городка, и вышла она за Брогана, едва ей стукнуло 18 — а уж он на нее глаз положил, еще когда они детьми играли на берегу моря и собирали гладкие разноцветные камешки.

Статью Филипп пошел в отца, а красоту унаследовал от матери. Был он любопытным и умным мальцом и от корки до корки изучил всю небольшую библиотеку их городка, которую держал старый Финиан Мур. Старик так привязался к мальчику, что позволял ему проводить в библиотеке сколько угодно времени, а также угощал его чаем и леденцами.

С другими детьми Филипп ладил, но чаще предпочитал проводить время сам по себе, гуляя по побережью, забираясь в чащу леса или исследуя близлежащие поля и холмы. Как только мальчик подрос, отец стал все чаще брать его с собой в соседний город на рынок, и Филипп охотно помогал ему управляться с прилавком. Многие женщины, покупавшие у Брогана рыбу, никогда не жалели доброго слова для мальчика, приговаривая:

— Что за малец у тебя, Броган! Глаза ясные и зеленые, как прибрежные волны в солнечный денек. От девушек отбоя не будет!

И с этими словами они трепали его по голове и оставляли ему несколько монет на прилавке сверх оплаты. А Филипп лишь рассеяно улыбался, потому что в его голове было место всяким мыслям, но уж точно не любовным — да и он был уверен, что никогда-никогда не женится.

Однажды, гуляя по берегу моря, Филипп вдруг заметил маленькую фигурку неподалеку от пещер. Издалека было непонятно, кто это, но, подойдя ближе, мальчик понял, что перед ним девочка его возраста.

Девочка, надо признать, была красавицей — с огромными карими глазами и черными как смоль волосами. Она была очень занята сбором ракушек и обратила внимание на Филиппа только, когда он подошел к ней совсем близко.

— Привет, — поздоровался он, — меня зовут Филипп, а тебя?

— Я Уна, — ответила девочка, тут же поднявшись с песка. — Что ты тут делаешь?

— Я живу совсем неподалеку, вон в том доме. А вот тебя раньше никогда не видел. Ты из нашего города?

Но Уна, будто бы не заметив его вопроса, ответила:

— Ты видел летучих рыб? Вон с того утеса их можно разглядеть.

— Правда? — обрадовался Филипп, позабыв о том, что Уна так и не сказала, откуда она. — Пошли скорей!

Они провели вместе весь день, наблюдая, как гнездятся чайки и как киты выпускают фонтанчики воды и воздуха на поверхность. В компании Уны время летело незаметно, и о морской жизни она знала куда больше не только Филиппа, но и его отца, и даже старого мистера Мура. И только, когда солнце начало величаво опускаться за гладь моря, Филипп вспомнил, что матушка давно ждет его дома.

— Мы встретимся завтра? — спросил он. — Как мне тебя найти?

— Иди домой, Филипп, — ответила Уна. — Я найду тебя сама.

И Филипп направился к дому, а когда оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на новую подругу, то на пляже уже никого не было. «Будто ее смыло волной», подумал Филипп, но слишком торопился домой, чтобы раздумывать о таинственном исчезновении девочки.

Дома, за ужином, Филипп рассказал родителям о новой подруге, но ни Броган, ни Делма не слышали о девочке по имени Уна.

— Возможно, они только недавно переехали к нам или вообще живут в соседнем городе, — предположила мать Филиппа, собирая тарелки со стола. — Расспроси ее завтра. Мне и самой любопытно узнать, что это за девочка.

Однако ни на следующий день, ни после Уна больше так и не появлялась. Напрасно Филипп проводил почти все свободное время на побережье — больше он девочку так и не встретил. Конечно же, его это расстроило, но не слишком сильно — все же они были знакомы всего день, хотя мальчику казалось, что он знает Уну всю жизнь.

С момента этой встречи шли годы, Филипп взрослел и вскоре, наравне с отцом, рыбачил в море и продавал рыбу на рынке. На него стали заглядываться девушки, а покупательницы подольше задерживались у прилавка, делая вид, что не знают, какую рыбу им выбрать.

Однако мысли Филиппа часто возвращались к Уне, несмотря на то, что он даже не знал, кто она и откуда. Он хорошо помнил ее переливчатый смех и то, как отблеск волн отражался в ее глазах. И потому, волей-неволей он заглядывался на каждую девушку с темными волосами, надеясь узнать в ней черты утерянной подруги.

Однажды поздним вечером, Филипп возвращался домой с рыбного рынка. Отец сильно промочил ноги, и его мучил кашель, поэтому Филипп взял все заботы на себя. Однако вместо обычной дороги парень почему-то свернул на побережье, которое отливало серебром под светом луны.

А на песке, у самой кромки волн, стояла Уна! Филипп сразу узнал ее: и по тому, как ее смоляные волосы развевались на ветру, и по нежному голосу, который пел песнь моря.

Он тотчас подбежал к ней, чтобы обнять ее, а она будто этого и ждала — развернулась и сразу упала в его объятия.

— О моя милая Уна! Вот я тебя и дождался! — сказал Филипп, не веря своему счастью. — Но как же долго тебя не было!

— Я знала, что встречу тебя, Филипп Маккарти, — отвечала ему Уна, ласково улыбаясь. — И уж с этого момента расставаться с тобой я не хочу!

— Ну тогда ты будешь моей женой, — рассмеялся Филипп, взял ее за руку и повел домой.

И мать, и отец были удивлены тем, что сын вернулся домой не один, да с какой невестой — но не сказали ни слова, ведь девушка очаровала их тотчас же. Свадьбу сыграли почти сразу — и на ней гулял и их город, и соседний, а девицы, которые положили глаз на Филиппа, хоть и проронили слезу, но не могли не порадоваться за счастье молодой пары.

А в самый разгар праздника, Уна подозвала Филиппа в сторону и протянула ему массивный и украшенный резьбой ключ.

— Что открывает этот ключ? — спросил Филипп, смеясь и обнимая молодую жену.

— Дорогу домой, — ответила Уна. — Береги его и всегда держи при себе, но самое главное — никогда не отдавай его мне, как бы я не умоляла.

И, хотя Филипп не понял, что его жена имеет в виду, он кивнул и поцеловал ее.

Молодая семья счастливо зажила вместе, в домике неподалеку от дома родителей Филиппа. О своей же семье Уна ничего не говорила, сказав только, что они нездешние и никак не могли навестить дочь на свадьбе. Ни Броган, ни Делма не расспрашивали, ну а Филиппу было не до того — у него теперь был свой дом и хозяйство.

Филипп и Уна счастливо жили вместе пять лет, и ни разу Уна не попросила у Филиппа обратно свой латунный ключ. Филипп уже и позабыл про этот странный подарок, но однажды, накануне полнолуния, Уна вдруг погрустнела и ходила сама не своя.

— Что с тобой, милая? — спрашивал Филипп, но девушка лишь грустно улыбалась ему, не говоря ни слова.

Наконец, когда солнце скрылось за горизонтом, Уна вдруг разрыдалась и, сквозь слезы, промолвила:

— Отдай мне ключ, Филипп! Если ты меня любишь, то отдай мне мой ключ!

Филипп не на шутку перепугался: виданое ли дело, его молодая жена плачет так, что сердце разрывается! Но, вспомнив ее слова, Филипп твердо ответил:

— Нет, милая Уна, я не могу отдать тебе ключ, и не проси.

Всю ночь Уна плакала на груди Филиппа, а перед самым рассветом, ни говоря ни слова, ушла на побережье. Филипп кинулся за ней и нашел ее сидящей у той самой пещеры, где они впервые встретились, будучи еще детьми.

Филипп сел на песок и бережно обнял жену за плечи, а она так же молча уткнулась головой ему в грудь. И со вздохом, Филипп протянул ей латунный ключ.

Уна тотчас вскочила на ноги и схватила ключ, а потом вдруг вбежала в пещеру. Филипп не успел еще подняться на ноги, как она показалась на выходе из пещеры, волоча по мокрому песку массивный сундук.

— Вот что я скрывала от тебя, милый Филипп, — печально проговорила Уна, проворачивая ключ в замке и откидывая крышку. А затем она поднялась, и Филипп изумленно вдохнул: в ее руках переливалась нежным серебристым цветом белоснежная шубка.

— Ты шелки! — вскрикнул он, не в силах сдержать изумление, а Уна улыбнулась ему, хотя в глазах ее блестели слезы.

— Море слишком долго звало меня, и я не в силах противиться, — сказала она, продевая руки в рукава. — Прощай, мой любимый муж. Прости свою Уну.

Филипп подошел к ней и горячо поцеловал, а потом ответил:

— Я не могу держать тебя против твоей воли. Но подумай, что сильнее: зов моря или твоя любовь ко мне? Ты вернулась спустя столько лет, и все эти годы мы были счастливы. Я возвращаюсь домой и буду ждать тебя там.

И с этими словами, не оборачиваясь, Филипп пошел к их домику, пока волны покорно жались к его ногам, разбиваясь о тяжелые сапоги.

Весь день Филипп провел дома, куря трубку и читая книги. И только под вечер дверь скрипнула — на пороге стояла Уна!

Филипп тотчас подбежал к ней и подхватил на руки, расцеловал ее мокрое от слез лицо и спросил:

— А как же ключ?

— Ключ глубоко в сундуке вместе с моей шубкой, — отвечала Уна с улыбкой. — А сундук лежит на дне моря — вместе с моими страхами. Теперь давай же поужинаем и ляжем спать — день выдался трудный, но как же хорошо вернуться домой!

И с тех пор Филипп и Уна жили как раньше, в любви и счастье, и ничто не тревожило спокойную безмятежность их семьи.

Изумрудный перстень

В одной маленькой рыбацкой деревушке, в шаткой хижине на самом берегу моря, жил рыбак по имени Симус О’Фаррел. С самого детства ему не особо везло: матушка скончалась от лихорадки, едва малышу Симусу исполнилось четыре, а отец от горя занемог и совсем скоро отправился вслед за супругой на небеса.

За Симусом приглядывала вся деревня, а старый рыбак Торин и вовсе взял мальчика под свое крыло. И понемногу, под началом старого Торина, пальцы Симуса начали грубеть от беспрерывной вязки узлов на сетях, а руки стали наливаться мышцами из-за постоянной гребли лодки. И совсем скоро, едва только ему стукнуло десять, Симус стал выходить в море наравне с другими рыбаками.

Те лишь посмеивались да удивлялись, откуда в мальчонке столько смекалки и удали, а старый Торин гладил свою колючую черную бороду да приговаривал:

— Славный парнишка, мой Симус. Пусть мать с отцом радуются, наблюдая за ним с небес.

Шли годы, и старый Торин больше не мог так же ловко управляться с сетью и веслами. Теперь он сидел дома да делал поделки из камня и дерева, а Симус взял на себя ловлю рыбы и раз за разом удивлял всех богатым уловом.

Несмотря на суровый вид, большой рост и каменные мышцы, сердце у парня было доброе. Он всегда перекидывался добрым словом с соседями, дарил улыбку женщинам, торговавшим на рынке, покупал леденцы для местных ребятишек. А по вечерам, частенько играл на свирели, сидя на крылечке дома, а местная ребятня и молодежь собирались подле него, слушали, разговаривали и смеялись.

Однажды Симус, по обыкновению, вышел в открытое море и забросил свою сеть в воду. Вытягивая ее, он удивился: такого богатого улова у него еще не было!

Сеть переливалась серебром и перламутром рыбьей чешуи и была такой тяжелой, что парень аж крякнул от натуги. Освободив сеть и вытряхнув рыбу в лодку, Симус было собирался сложить ее, как вдруг что-то заметил. Поднеся сеть к глазам, он понял: в ней запутался маленький морской конек, который складывал и раскладывал свой хвост, силясь освободиться от узлов.

— Ну погоди, малыш, — сказал ему Симус, — сейчас я тебя в два счета освобожу.

Он бережно размотал нити вокруг конька и так же осторожно опустил его в воду. Конек только этого и ждал — тут же скрылся в глубине, сверкнув на прощанье золотистым боком.

— Вот так дела, — улыбнулся Симус, довольный тем, что заметил малыша. — Однако, пора отправляться домой.

Он неспешно повернул к берегу и принялся грести: раз-два, раз-два. И совсем не заметил, что за его спиной по воде пробежала легкая рябь да что-то блеснуло в самой толще воды.

Придя домой, Симус с гордостью показал улов Торину, и старик не мог сдержать удивления:

— Однако славный улов, Симус! Очень славный. Завтра плыви в то же место — быть может, Ллир будет великодушен и вновь позволит тебе наловить столько же рыбы.

— Я так и сделаю, — отвечал ему Симус, снимая сапоги. — А сейчас давай-ка разделаем пару рыбин и приготовим сытный ужин.

И они запекли пару крупных рыбин в печи, добавив к ним ароматные травы, а запивали ужин крепким элем, слушая треск огня в камине.

Той ночью Симус спал как убитый; однако наутро он мог поклясться, что во сне слышал звонкий девичий смех, переливчатый, словно колокольчик. Однако днем, в хлопотах, он вовсе позабыл об этом и не вспоминал, пока вновь не вышел в море.

Море снова было спокойным и гладким, как шелк, и будто бы поджидало его. Лодочка Симуса неслась по воде, словно стрела, и довольно скоро он прибыл на то самое место, где так удачно наловил рыбы.

Забросив сеть, Симус помолился всем известным богам, чтобы она снова была полной. В конце концов, он кормил и старого Торина и себя, а еще продавал рыбу на рынке, потому что откладывал деньги на лучшую жизнь. Симус мечтал побывать в настоящем городе, а еще привести хижину в порядок, так что каждый хороший улов на шаг приближал его к своим мечтам.

Как и в прошлый раз, сеть была полна, и Симус не мог сдержать крик радости, увидев упитанные бочка рыб, попавшиеся ему в улов. Однако, вытряхивая рыбу в лодку, он снова заметил, как в сети что-то блестит. Распутав предмет, Симус не поверил своим глазам: в руках он держал изумительной красоты изумрудный перстень!

Грани камня переливались под солнцем, а отделка была такой искусной, что казалось, будто создали чудный перстень и вовсе не люди, а сами феи или морские девы. Симус настолько залюбовался им, что совсем позабыл и о рыбе, и о том, что рынок сегодня закрывается раньше, чем обычно. Никогда ему прежде не доводилось держать в руках такую красивую вещь, и он догадывался, что за один этот перстень он построит старому Торину новую просторную хижину, а себе купит быструю и большую лодку.

Однако мечты парня прервал внезапный плеск воды у самого края лодки. Симус от неожиданности тут же спрятал перстень в карман и крепко ухватился за края, наклонившись к воде.

А в воде вдруг мелькнул и тут же скрылся рыбий хвост с изумрудной чешуей, который сверкал в брызгах воды и солнечных лучах. Едва только Симус его увидел, как хвост тут же исчез, зато на поверхности воды появилась прелестнейшая девичья головка, краше какой ему не доводилось встречать.

Морская дева мягко качалась на волнах, и тут же позади нее Симус заметил изумрудный хвост. Лицо у нее было светлое и спокойное, а в красивых голубых глазах плескалось озорство и добродушие. Ее светлые волосы были разбросаны по плечам и доставали до самого пояса, а по всему телу вилась тончайшая жемчужная нить, отбрасывающая на воду перламутровую тень.

— Доброго дня тебе, рыбак Симус, — нежным голосом пропела русалка. — Скажи, не попадался ли тебе в улов мой изумрудный перстень? Я оборонила его в воду и нигде не могу его найти.

И Симус, без промедления, тут же достал перстень из кармана и протянул морской деве:

— Вот ваш перстень, госпожа, — отвечал он, с удовольствием наблюдая, как на хорошеньких щечках девушки расцветает румянец. — Я рад, что могу быть полезен.

Морская дева чуть наклонила свою головку и заглянула прямо ему в глаза, от чего у Симуса возниклоощущение, будто его пощекотали по голове легким гусиным перышком. Затем дева протянула руку, и Симус вложил в нее перстень.

— Спасибо, милый рыбак, — отвечала она теплым голосом. — Я не забуду твою доброту.

И с этими словами русалка тотчас скрылась под водой, обдав на прощание Симуса прохладными морскими брызгами.

Парень же, плывя к берегу, ни на минуту не задумался о том, что держал в руках и новую хижину, и новую лодку. Ему было хорошо и спокойно от того, что он вернул прекрасной русалке ее пропажу, поэтому он нисколько не беспокоился о том, что еще долгие годы ему предстояло ловить рыбу, чтобы прокормить себя и старого Торина.

Но тем вечером, готовясь ко сну, Симус ловил себя на том, что часто думает о морской деве. Ему казалось, что нет в мире девушки прекраснее нее, и нет никого, кто был бы так добр, нежен и ласков, как она.

Симус был вовсе не глуп: он понимал, что морской деве не жить на суше. Но все-таки, лежа в кровати, он смотрел в темноту за окном и улыбался, представляя, будто бы русалка обратилась в обычную девушку и согласилась стать его женой.

А наутро Симуса разбудили крики и смех за окном. Едва только он встал с кровати, снаружи послышался голос Торина:

— Вставай, сынок! Вставай скорее!

Симус выскочил из дома и опешил: прямо на пороге стояла та самая девушка, которая вчера плеснула в него водой! Но вместо изумрудного хвоста у нее из-под платья виднелись стройные красивые ножки, на которых она держалась так легко и уверенно, словно с ними родилась.

На светлых волосах лежала искусной работы тиара, а в руках девушка сжимала корзинку, накрытую полотном, сквозь которое пробивался блеск драгоценных камней.

Сияя, девушка подбежала к Симусу и тотчас обняла его, прижав голову к груди.

— Мой милый рыбак! — воскликнула она, целуя его лицо, — я полюбила тебя давно, наблюдая за тобой в море. Ты казался мне умным и сильным, но я боялась покинуть морское дно ради человека, потому что с детства мне твердили, что люди могут быть жестокими и злыми. Не сердись, но я проверяла тебя с помощью своего перстня, и как же я счастлива, что ты мне его вернул! Я знаю и про вашу хижину, и про худую лодку, и поэтому я помогу тебе во всем — если только ты согласишься взять меня в жены.

И Симус понял, что влюбился в нее так же сильно, как и она любила его. И ему не нужны были от нее драгоценные камни и шелка — с такой нежностью смотрела она в его глаза.

И потому он крепче прижал ее к себе и, под радостные крики соседей и друзей, спросил:

— Назови же мне свое имя, и я возьму тебя в жены немедленно.

— Мюренн, — отвечала она, — что значит «рожденная морем».

И Симус был ей таким же хорошим мужем, как и она ему заботливой женой, и вдвоем они воплотили в жизнь все его мечты и подарили счастливое будущее своим детям.

А что до изумрудного перстня — с того дня Симус, не снимая носил его, каждый день омывая соленой водой ирландского моря, и благодарил судьбу за самую большую драгоценность в своей жизни.

Серебряная река

Давным-давно, когда в Ирландии воздух был сладок как мед, а трава доставала людям по пояс, король эльфов перебирался через лесную реку.

Река была быстрой и бурной, а дно ее было усеяно острыми валунами. И, когда король верхом на белоснежном скакуне перебирался по камням, конь оступился, и с его копыта отлетела серебряная подкова. Коснувшись камней, подкова тотчас разбилась на несколько кусочков, которые мигом осели на речное дно и стали неразличимы сквозь пенистую бегущую воду.

При этом конь оступился, а король подался вперед, чтобы удержать равновесие, от чего с его головы слетела его серебряная корона. Корона была сделана в виде тонких переплетающихся лоз, которые держали перламутровую вставку, и вся она, с лозами и перламутром, точно так же, как и подкова, опустилась на речное дно.

Король, хоть и раздосадованный происшествием, не стал спешиваться и искать корону. В конце концов, среди его подданных были такие мастера, которые могли сотворить такую же корону за одну ночь. Но, глядя на бегущую воду, он пообещал, что вернется за своим сокровищем. После этих слов, король эльфов пустил коня вскачь, и, не оглядываясь, исчез в лесной чаще.

В то самое время, когда корона короля неслышно опустилась на дно реки, в семье лесника, который жил в домике неподалеку, раздался крик его новорожденного сына. И именно из-за этого лесник не услышал ни топота копыт, ни шороха плаща из тончайшей ткани — все его мысли были обращены к маленькому Гобану. И, хотя малыш вдруг повернул головку и посмотрел в окно, ни отец и ни мать не обратили на это внимание — они были счастливы, и всех королей мира не хватило бы, чтобы отвлечь их от этого счастья.

Мальчик рос, и по мере взросления все сильнее проявлял интерес к кузнечному делу. Любопытство его было до того сильным, что лесник Манус не жалел времени и все чаще возил мальчика на повозке в ближайший городок, где был кузнец, чтобы Гобан обучался его искусству.

Помимо кузницы, у Гобана было и второе самое любимое место на земле, и это была Абхаинн Аиргид — Серебряная Река. Он мог часами просиживать на ее берегу, завороженный пляской брызг и шумом воды, которая неустанно полировала огромные валуны, стачивая острые края.

Не раз Манус говорил ему:

— Поосторожнее, Гобан! Не один конь сломал ногу, перебираясь через реку, и не один человек падал в нее. Иные и голову прошибали — а ты у нас с матерью один.

И Гобан неизменно отвечал:

— Будьте спокойны, отец! Я ни за что не войду в реку, только если не буду уверен в том, что делаю это не понапрасну.

Наконец, в края пришло жаркое лето, а вместе с ним были и именины Гобана — мальчику исполнилось десять лет. В то утро он специально отпросился у матушки пораньше, чтобы успеть на реку до того, как семья начнет праздновать — в честь именин Манус обещал свозить всех в город.

Подойдя к берегу и вдыхая свежий речной воздух, Гобан тепло улыбнулся реке, будто старому знакомому, как вдруг, на самом ее дне, что-то блеснуло. Мальчик подошел поближе, но, как ни старался, не мог разглядеть, что за предмет лежал на речном песке. Предмет, однако, блестел все ярче, и сама вода не могла затмить это сияние. И, позабыв про запрет матушки и отца лезть в реку, Гобан все же отважно ступил на камни.

Река вдруг словно бы успокоилась, и, хотя и лицо и тело Гобана обдавали ледяные брызги, бег ее замедлился. Не спеша, мальчик переступал с камня на камень, пока не подобрался достаточно близко к тому самому таинственному предмету. А тот и лежал не так уж и глубоко — Гобан опустил руку всего по плечо и тут же сомкнул пальцы на чем-то холодном и гладком. Сразу положив находку в карман, мальчик так же аккуратно вернулся на берег, после чего позволил себе победный клич и сразу же достал предмет из кармана.

А достав, не поверил своим глазам — на его ладони, сверкая под солнцем, лежал кусочек серебра!

Уж серебро Гобан отличать умел — как-то кузнец Ормонд ковал его прямо при нем. И потому мальчик не мог поверить своим глазам, и все крутил кусочек и так, и эдак, но так и не понял, откуда в реке взялось серебро и что это за кусочек — уж больно у него была причудливая форма.

Наконец, Гобан опомнился — ведь родители давно его ждали. Он спрятал находку в нагрудной карман и припустил домой, решив, что пока не будет говорить о ней родным. А добравшись до дома, сразу переоделся в сухое и сел в повозку, готовый ехать в город.

Это был чудный день, и все ему казалось волшебным: и смеющаяся мать, и довольный отец. И, как Гобан ожидал, они заехали в кузницу, чтобы отметить именины вместе с кузнецом Ормонд и всеми, кто был знаком с мальчиком.

И, когда все сели за стол и подняли кубки, отец спросил, посмеиваясь:

— Ты загадал желание, Гобан? В такой день, как этот, непременно надо загадать желание, и оно сбудется!

— Я желаю ковать серебро для королей и стать самым прославленным кузнецом Ирландии! — отвечал ему Гобан, и все встретили его слова смехом, поздравлениями и звоном кубков.

— Пусть будет так! — сказал кузнец, — А я, в свою очередь, помогу тебе — видит Бог, у тебя есть и талант, и умелые руки!

С того самого дня Гобан стал ездить в кузницу все чаще, а потом и вовсе уговорил отца отправить его в город на несколько месяцев, чтобы непрерывно учиться искусству ковки.

— А что, — отвечал ему Манус, — не все тебе сидеть с нами в лесной глуши. Кузнец в семье — к счастью.

Так Гобан провел в городе шесть долгих месяцев, а весной, сразу по приезду домой, отправился к реке и совсем не удивился, когда снова разглядел в воде знакомый блеск.

Мастерство Гобана росло — и каждый год река дарила ему новый кусочек серебра, будто бы поддерживая его. Наконец, на шестом году, повзрослевший Гобан в который раз пришел на знакомый берег и тут же прикрыл глаза — настолько ярко блестела вода на солнце и настолько сильным был блеск, который шел с ее дна. Парень ловко перепрыгивал с валуна на валун, отточенным движением опустил руку в воду и тут же выдернул ее, словно ошпарившись.

В его руке, вместо привычного гладкого кусочка серебра, покоилась целая корона — в виде искусно переплетенных веток лозы, которые держали в середине перламутр. От вида короны у Гобана перехватило дух, ведь никогда еще он не видел такой красивой и такой изящной работы. Он все вертел ее в руках, улавливая каждую деталь, а потом бережно спрятал корону за пазуху и медленно пошагал к дому, раздумывая о чем-то.

С того дня молодой человек стал трудиться еще усерднее, и вскоре по всему городу, а после и за его пределами, начали ходить слухи о его небывалом мастерстве. У Гобана стали заказывать изделия даже приезжие из других городов — и никому он не отказывал, но сердце его принадлежало своей задумке. Ормонд, бывало поглядывал на парня, но ни о чем не расспрашивал — у каждого должен быть свой секрет.

Прошел очередной год, и весь год Гобан неустанно трудился в кузнице. Наконец, дождавшись первых жарких дней, он отправился домой — к реке.

Подходя к берегу, он замедлил шаг — впервые за семь лет он увидел на берегу реки другого человека. То был всадник на безупречно белом коне, который, при приближении Гобана, тут же запряг ушами и начал плясать, разрыхляя нежную землю на берегу.

— Что ж, человек, — обратился к нему всадник певучим голосом, — вижу, ты нашел мою корону. Не будешь ли ты так добр отдать ее мне? Я выполнил обещание и приехал забрать ее.

Гобан тут же преклонил колено и опустил голову, выказывая королю эльфов свое глубочайшее почтение.

— Ваше Величество, — произнес он, — прежде всего, я хочу поблагодарить вас за то мастерство, что я приобрел за все эти годы. Едва найдя первый кусочек серебра в этой реке, я понял, в чем мое призвание, и все это — благодаря вам. Так позвольте же отблагодарить вас.

И с этими словами Гобан встал и достал спрятанную за пазухой тряпицу. А в ней, переливаясь огранкой, лежали две короны.

— Одна из них ваша, — продолжал Гобан, — другую я осмелился сделать, вдохновившись ее красотой. Вы вольны выбрать любую и не гневайтесь, что я осмелился предложить вам свою работу — это моя благодарность за обретенную судьбу.

Ни говоря ни слова, король эльфов спешился и молча приблизился к Гобану, рассматривая короны у него в руках. Похожие, словно сестры, они были такими же разными, и обе были великолепны и сделаны с большой заботой и любовью.

Наконец, король сделал выбор. Протянув руку, он поднял корону и надел на голову.

— Спасибо, — произнес он, и легкая улыбка тронула его губы. А после король взлетел в седло и пустил коня вскачь.

А Гобан остался стоять на берегу реки, прижимая к груди королевскую корону, и слезы, выступившие у него на глазах, отражались в перламутровой вставке, окруженной серебряной лозой.

Сочельник Финиана Магвайра

Этот Сочельник Финиан Магвайр впервые встречал совсем один.

Его жена Эирин тихо ушла во сне еще несколько месяцев назад, сдержав данную пятьдесят восемь лет назад клятву о том, что они будут вместе, пока смерть не разлучит их. Сын Финиана, Гай, в этом году не смог выбраться к отцу в маленькую деревеньку неподалеку от Оффали — жена Гая родила первенца, и пара не рискнула везти младенца в холод и мороз в маленький домик Финиана.

Так и вышло, что Финиан остался совсем один — но стоит сказать, что воспринял он это безропотно и покорно, в полной мере сознавая, что ни его, ни чьей-либо вины тут нет. Однако, по мере того, как на улице становилось все темнее, он видел в окнах соседей горящие огни, слышал доносящийся до него смех ребятишек и чувствовал запах печеного гуся и имбирных пряников. На него вдруг накатили воспоминания, как Эирин старательно выпекала фигурные пряники и угощала ими соседских детей, и дом наполнялся особенным светом, теплом и радостью.

Сердце Финиана сжалось, и он ощутил в груди щемящую тоску. Не в силах вынести давящее одиночество темных и холодных стен собственного дома, он кое-как оделся и вышел на улицу — и пошел, куда глаза глядят.

Дом Финиана стоял на самом отшибе, поэтому довольно скоро он подошел к кромке леса, который необъятной черной полосой стелился по заснеженной земле. Люди поговаривали, что в их лесу было полно духов, эльфов и чудных существ, но Финиана это не волновало — настолько ему было тяжело на душе. «Хоть самого короля эльфов встречу, меня это не волнует, — рассуждал Финиан, упрямо шагая вперед, — что он мне сделает такого, от чего мне станет еще хуже?»

Да, непривычно было видеть крепкого старика Финиана Магвайра в таком дурном настроении и в таком сильном душевном упадке — но и винить его нельзя. Ведь Сочельник собирает вместе семьи и близких, а в этом году этот праздник не принес ему ничего, кроме горя.

Долго шагал Финиан, пока под ноги упрямцу не попалась припорошенная снегом коряга. Споткнувшись, старик растянулся на земле, попутно прокляв всех ирландских богов, а когда кое-как поднялся, то обнаружил, что на ветке ближайшего дерева сидит маленький эльф и болтает ногами в сапожках с бубенцами, в упор разглядывая старого Финиана.

— Что ты тут делаешь, человек? — звонко спросил эльф, доставая из-под полы крохотную флягу и делая глоток. — Разве у вас сегодня не праздник?

— У кого как, а у меня точно нет, — проворчал Финиан.

— Это отчего же? — поинтересовался эльф, все так же беспечно болтая ногами.

И Финиан, позабыв наставления матушки, что не стоит заводить бесед с лесными духами, вдруг выложил эльфу все как на духу: и про смерть любимой жены, и про сына, который не смог приехать, и про гнетущее одиночество, которое неотступно преследовало Финиана в собственном доме.

— Да, дела, — сказал эльф, хмуря брови, — но думаю, я могу тебе помочь. Держи!

И он кинул в руки Финиану ярко-красный мешочек.

— Что это? — спросил Финиан, потянувшись было к завязкам, но эльф засмеялся и сказал:

— Э нет! Открой-ка его дома, да распахни пошире окна! Бывай, Финиан Магвайр — и счастливого Сочельника!

И с этими словами эльф хлоп — и растворился в воздухе.

Финиан почесал в затылке, но решил послушать лесное создание и открыть дивный мешочек дома. Взвесив его в руке и удивившись тому, насколько он легкий, старик бережно спрятал его за пазуху и зашагал домой, идя по собственным следам.

К тому времени, как Финиан вышел к деревне, было уже совсем темно, а на улице не было ни души. Он видел, что во всех домах горели теплые яркие огни, слышал, как смеются дети и как нежно журят их родители, ощущал, как каждый дом пышет любовью, теплом и заботой.

Подойдя к своему темному маленькому домику, Финиан вновь ощутил, как его сердце сжала щемящая тоска, но упрямо вошел внутрь, помня слова эльфа о том, что волшебный мешочек поможет. Дом встретил его пустотой и холодом, но Финиан заставил себя войти внутрь и кое-как разжечь камин. Сидя у камина в потертом заношенном пальто, старик дрожащими руками достал из-за пазухи заветный мешочек и не спеша развязал его, потянув за золотистые шнурки.

Красный мешочек на его коленях распахнулся, и в лицо Финиану дыхнуло ароматом имбиря, теста, сахара и тепла. Его окутал такой знакомый запах, который сопровождал каждый его Сочельник, с самого детства — ведь такие пряники пекла только его мама, а потом только его покойная жена. И Финиан Магвайр, молчаливый и угрюмый долгожитель деревни, разрыдался как дитя, сжимая в руках мешочек с имбирными пряниками.

Но вдруг, порыв ветра настежь распахнул окна дома и вырвал из него аромат тепла, уюта и имбиря, разнося его по всей деревне. И люди в своих домах вдруг затихали и прислушивались, тихо переговариваясь:

— Это же запах имбирного печенья Эирин! А старик Финиан ведь сейчас совсем один…

И, не успели слезы на щеках Финиана высохнуть, как вдруг раздался робкий и самый первый стук в дверь, а за ним, без приглашения, в дом вошли соседи — семья О’Рейли с малышом Девином и пятилетней Килли. Мать детей, красавица Мирна, подвела детишек за руку к старику, и Финиан широко им улыбнулся:

— Каких снегирьков привело ко мне в дом! — воскликнул он, — таким чудным деткам положены самые вкусные пряники в Сочельник!

Дети, смеясь и повизгивая от радости, схватили в пухлые ручки по большому расписному прянику, и в сердце Финиана разлилось тепло, будто Эирин стояла с ним рядом.

— Мы подумали, — начал вдруг отец семейства Маркас, — вы совсем один в Сочельник, и может быть, будете не против, если мы встретим его все вместе?

И не успел Финиан ответить, как дверь снова распахнулась, впуская в дом семейство Макдоналдов, а за ними вошли Кэмпбеллы, Мёрфи и Стюарты…

И дом, еще совсем недавно холодный и одинокий, вдруг наполнился светом, разговорами и смехом. Детишки окружили Финиана, смеясь и грызя сладкие ароматные пряники, хозяйки сноровито накрывали на стол, а мужчины подбрасывали в камин дрова, носили мебель и расставляли ее. И совсем скоро все вместе дружно подняли кубки, отмечая Сочельник, а во главе стола сидел Финиан, растерянный и совершенно счастливый. Во всеобщем радостном гуле никто не услышал, как он тихо прошептал «спасибо», глядя в окно, но где-то в лесу, в самой глубокой и темной чаще, безымянный эльф в сапожках с бубенцами улыбнулся и подкинул в воздух маленькую фляжку, крикнув во все горло в морозный воздух:

— И тебе счастливого Сочельника, Финиан Магвайр!

Оглавление

Жадный Рыбак

Подмастерье кузнеца

Отцовская Шляпа

Мэйди О'кифф и Речная Дева

  Часть 1. Деревянный крестик

  Часть 2. Песня русалки

  Часть 3. Белая форель

  Часть 4. Память о любви

Каменное сердце Рори Коннолли

Дом Районак

Старуха и ее огород

Зеленая Свирель

Брауни и Киф О’Каллахан

Деревянный башмак Брэйди О’Двайера

Доран О’Салливан и конец радуги

Собиратель диковинных вещей

Кеган и море

Хозяйство Эннис О’Лири

Солдатская лютня

Латунный ключ Филиппа Маккарти

Изумрудный перстень

Серебряная река

Сочельник Финиана Магвайра