Смуглая дама из Белоруссии [Джером Чарин] (fb2) читать онлайн

Джером Чарин Смуглая дама из Белоруссии Рассказы и повести

1944

Итак, Пиноккио, Фитиль и сто плохих мальчишек ждали, чтобы фургон отвез их в Страну Развлечений. Пиноккио чуток нервничал, потому как обещал Фее, что вернется домой засветло и сделает домашку для школы, а тут уж и луна взошла. Но Фитиль шикнул на него и обозвал шмоком^[1]. Да-да, так в книге и написано! А сто мальчишек свистели и кричали: «Никаких школ! Да здравствует Страна Развлечений!» Я хотел показать это место Липпи, но он рисовал карикатуру на Шварцфарба и так увлекся, что я не стал отрывать его: творит человек. И я принялся читать дальше. Фитиль всем сказал, что в Стране Развлечений нет школ и ничего такого, а есть только мороженое, шарлотки по-русски, кошерные кисло-сладкие огурчики и забавы на любой вкус. Вот бы Липпи это прочитал! Я собрался перелистнуть страницу, но тут Шварци меня вызвал. Нам было задано читать про Авраама и идолов, и Шварци спросил меня, потому что я всегда знаю ответ. Но на этот раз я ответа не знал — мне хотелось поскорее выяснить, что будет дальше с Пиноккио. Шварци схватился за ермолку, а Липпи на миг оторвался от рисунка и показал ему знак вуду. И Сеймур Пинковиц раз-другой громко пфукнул губами — от этого все обычно ржут до упаду. А Шварци принялся меня чихвостить.

— Бенни, — сказал он, — ты что, хочешь скатиться до уровня своего брата Лео, а? Тупица, фарштапте коп!

Липпи^[2] не любит, когда его называют Лео, поэтому он из-под парты снова подал знак вуду. Шварци не унимался.

— Метишь в шлемили номер два?.. Виданное ли дело, чтобы еврейский мальчик бар мицву не прошел, шанде!^[3]

Лео на два года старше, но в еврейской школе учится со мной в одном классе. Потому что он никогда ничего не делает. Все знают, что он знатный дуракавалялыцик, на иврите двух слов связать не может, и бар мицвы ему не видать.

— Ойсгеварфене гелт!^[4] — сказал Шварци, глядя то на Липпи, то на меня.

А я самый смышленый в классе.

Тут Сеймур Пинковиц надул щеки и хлопнул по ним ладонями — пфук раздался оглушительный, я такого еще не слышал. Все ребята в первом ряду позажимали носы и закричали: «Сеймур — вонючка!» — и я понял: быть беде — Шварци направился за своей палкой.

— Бандиты, — ворчал он.

Сеймур Пинковиц рвался снова «поддать газку», но сигнала от Липпи не последовало. К счастью, у Шварци неладно с желудком, и порой, когда он разволнуется, тот дает о себе знать. А то кое-чьи головы полетели бы, как пить дать, — так решительно взял он палку! Но вдруг он схватился за живот и палку выронил.

— Я с вами рак себе заработаю, не иначе.

Он тяжело дышал, а между вдохами вскрикивал: «Ой-ей-ей!» Липпи взял бумажный стаканчик, налил из-под крана в туалете воды и принес Шварци. Сеймур вякнул, что Липпи туда отлил или еще как-нибудь напакостил, но Липпи бы никогда такой подлянки не сделал, тем более когда Шварци плохо. Липпи чужим горем не пользуется. Во всяком случае, таким. Шварци взял стаканчик, но рука у него так тряслась, что Липпи пришлось ее поддерживать, пока он пил. И то немного пролилось на костюм.

— Лео, — сказал Шварци, но так тихо, что никто, кроме меня и Липпи, не слышал, — скажи всем, пусть идут домой!

Ребята подняли такую бучу, что Шварци зажал уши и простонал:

— Гевалт, гевалт!^[5]

Видно было, что ему совсем худо. Тогда Липпи сунул в рот два пальца и свистнул — в десять раз громче Пинковица с его самым громким пфуком. Все сразу заткнулись.

— По домам, — только и сказал Липпи, и все мигом разбежались.

Тогда он повернулся к Шварци:

— Хотите, я посижу с вами, ребе?

Шварци — простой учитель в еврейской школе, однако любит, когда его называют «ребе». И Липпи это известно. Липпи часто ведет себя как засранец, но подход к людям знает. Я тоже решил ввернуть от себя парочку «ребе» и сказал:

— Хотите, я сотру с доски, ребе? А мел в коробку обратно положить, а, ребе?

Но у меня вышло глупо. Нет у меня того обхождения, как у Липпи.

Мне думается, что Липпи чуточку нравится Шварци и тот ему тоже симпатизирует. Но показать он этого не может, так как Липпи на уроках вечно фокусничает. Вообще, Шварцфарб молодец. Мой отец погиб, и мать платит ему за нас с Липпи всего четыре доллара в месяц, а хотите верьте, хотите нет, полагается платить десятку! В общем, Липпи принес ему еще воды, а я вымыл все доски, и тогда Шварци сказал, чтобы мы шли домой.

— Я справлюсь, Лео, спасибо. Ступай. Передай матери, пусть она на этой неделе не делает для меня кишка…^[6] Это очень вкусно, Лео, но, боюсь, для моего желудка неполезно. Передашь, Лео?

— Да. Бенни скажет.

— До свидания, мальчики… И, Лео, прошу, будь благоразумен. Сам знаешь, мать трудится не покладая рук. Она и так с тобой горя хлебнула…

Липпи нотаций не любит, но тут смолчал. Пробурчал только:

— Да, да, — и тронул меня за плечо: пойдем.

На лестнице Липпи сказал:

— У меня есть дела, Бенни. Передай маме, чтобы не волновалась. Вернусь поздно.

— А куда ты, Липпи?

— Много будешь знать. Это мое личное дело, ясно?

Я знал, что нарываюсь, но все равно спросил:

— А можно с тобой, а, Липпи? Я никому не разболтаю, Липпи, клянусь…

— Тоже мне напарник выискался. Сам знаешь, я никогда никого с тобой не беру, и хватит клянчить. Я спешу.

— Липпи, а что сказать, если мама спросит, куда ты пошел?

— Скажи, пошел за лягушками.

— Зимой нет лягушек, Липпи.

— Ну, сам что-нибудь придумай. Ты же умный. Пошевели мозгами!

Мы уже спустились вниз. Липпи перебежал через дорогу. Он направлялся в сторону Уилкинз-авеню. Я от всей души желал, чтобы он не вляпался. Хотя за Липпи можно не волноваться. Он умеет за себя постоять. За порогом меня дожидался Хайми Московиц. Мы с ним всегда возвращались из еврейской школы вместе. Хайми спросил:

— Сыграем в шарики?

— Не могу, Хайми. У меня только простые стеклянные. Биток я не взял.

— Ну и ладно. У меня тоже есть простые.

И мы с Хайми прямо на улице стали резаться в шарики. Даже ермолки забыли снять. Хайми постоянно выигрывал и складывал мои шарики в специальную коробку от лейкопластыря, к своим таким же. Мне было трудно целиться, потому что приходилось одновременно целиться и держать священные книги. Хайми подержать их не соглашался. Не хотел давать мне ни единого шанса. Он же не дурак! Ведь я, когда у меня обе руки свободны, снайпер! В общем, Хайми предложил мне тоже, как и он, положить книги на бордюр. Вот еще, из-за пары каких-то вшивых шариков брать на себя такой грех! Хайми тоже знал, что это грех, но ему было до лампочки. Лишь бы выиграть побольше. В итоге мне надоело отдавать ему шарик за шариком, так что я снял куртку, расстелил на земле и сложил книги на нее. Так можно, ведь они не касались земли. Шварци говорит, что класть учебники, особенно сидур^[7], на землю все равно что давать Богу пощечину. И всякий раз, уронив, нужно их поцеловать и все такое. Все это знают! Увидев, что я избавился от книг, Хайми сразу захлопнул коробку от лейкопластыря. Но со мной такой номер не пройдет. Я заставил его открыть коробку и выбрал оттуда пять-шесть самых лучших шариков. И приготовился сделать идеальный бросок. От моего шарика до его было с полметра, поэтому я, как следует выдохнув, присел на корточки, но Хайми вдруг подхватил свой шарик:

— Ой, ой, Мокрые ушики!

Я поднял голову и увидел Джо Крапанзано и троих его подпевал с Фриман-стрит, в куртках с черепом и скрещенными костями. Хайми оказался посообразительнее меня. Он спрятал ермолку и отпихнул подальше книги. Один из подпевал Крапанзано, перешагнув через мои книги, выхватил у Хайми коробку от лейкопластыря со всеми шариками. Только бы Хайми не заплакал, молился я про себя: Мокрушники не выносят хлюпиков. Но все обошлось. Хайми не заплакал. Слишком перетрусил. Он просто тихонько хлюпал носом. Подпевала сорвал с меня ермолку: вроде как хочет в нее отлить, а потом вывернул ее наизнанку и, взявшись пальцами, отпустил с высоты, как парашют. Я промолчал: все равно Господь, если захочет, поразит его на месте за такие дела. Но Господь на гоев внимания толком не обращает. Это к евреям Он сильно строг. В общем, тот подпевала посмотрел на меня и сказал:

— Кто это тебе разрешил тут играть, а, жиденок?

Тут встрял подпевала номер два:

— Левша, не трожь его. Знаешь, кто это? Братишка Липпи!

Я знал, что этим все закончится. От меня требовалось только заткнуться и подождать. Всякий раз было одно и то же.

— Этот слизняк — брат Липпи? Не может быть!

— Точно тебе говорю. Спроси у Шефа!

Туг их обоих позвал Джо Крапанзано, и они стали о чем-то совещаться. Перед подпевалами приходилось держать марку, поэтому Джо, сощурившись, сплюнул пару раз и сказал:

— Да насрать мне, чей он там брат!

Он достал из кармана кисет и полоску желтой бумаги и стал заправски скручивать сигарету. А ведь ему, Господи, и десяти еще не стукнуло!

Убрав кисет, он спросил:

— Слышь, ты, умник, тебя как зовут?

— Меня? — переспросил я.

Хайми, должно быть, смотрел на меня и думал: чокнутый — но я знал, что делаю.

— Меня?

— А кого? — сказал третий подпевала, наблюдая, как Джо закуривает, и чуть не пуская слюну. — Говори давай.

— Бенни. Бенни Липковиц.

— Говорил я тебе, этот сучонок — брат Липпи! Сколько тебе лет?

— Мне? Семь с половиной.

— А его как зовут? — спросил второй подпевала, показывая пальцем на Хайми.

— Его-то? А он Хайми. Хайми Липковиц.

— Ого! Это сколько ж у Липпи братьев?

— А он мне не родной — двоюродный.

— Да один черт. Левша, отдай ему шарики.

— Шутишь! — возмутился первый подпевала. — Кто ж трофеи отдает? Спроси у Шефа!

Джо Крапанзано коротко кивнул — ну чисто Кэгни или Рафт^[8], и дружок его вернул коробку Хайми. А потом наподдал Хайми под зад, но не сильно, а Джо мне чуток подмигнул — так, чтобы никто не заметил. Чтобы вот так подмигивать, большая сноровка нужна. Шик! А потом они ушли.

— Грязные ублюдки, — сказал Хайми и заплакал, но прежде сосчитал свои стекляшки.

А потом раздухарился — дескать, как это мне пришло в голову сказать Мокрушникам, что его зовут Хайми Липковиц!

— Ну ты тупица, Хайм, честное слово. Не думай они, что ты Липковиц, твои кишки уже валялись бы на тротуаре. В нашей округе фамилия Липковиц творит чудеса!

Хайми немного куксится, и я подозреваю, что ему обидно за свою фамилию. Нет, Московиц, конечно, фамилия неплохая, я не отрицаю, но с Липковиц ей не сравниться, факт! Кого хочешь спроси. От Фриман-стрит до Уилкинз-авеню, от Кротона-парк до Южного бульвара — все, буквально все знают Липов! Есть только одна фамилия, которая для школы 61 значит больше, чем фамилия Липковиц, и фамилия эта — Крапанзано! Фамилия Крапанзано на слуху у всего Восточного Бронкса, потому что брат Джо, Энди, который гангстер, однажды отрезал у женщины сиську и спал на ней, как на подушке. Что вы хотите, с такими парнями Липпи не потягаться. В общем, в школе 61 числятся всего два Липковица — Липпи и я. Да шестеро Крапанзано, все как один киллеры, даже девчонки. Мари, Фрэнки, Мелкий, Тилли, Мигун и Джо. Крапанзано — вне конкуренции, они самая крутая семейка в мире. Вот это клан! Всего их тринадцать, считая Рокко и Джулио, те сейчас в тюрьме. Порой мне тоже хотелось бы стать Крапанзано, но для этого надо ж гоем быть, а это уж дудки.

Хайми снова сосчитал свои шарики и заявил, что одного не хватает, и я — невелика потеря! — отдал ему из своих. Лишь бы не ревел только. Он спросил, что значит «Мокрые ушики», и я объяснил (прочитал в «Пиноккио»), что это что-то вроде убийц. Затем мы пошли домой. Мы жили на Сибэри-плейс, а Крапанзано — в квартале от нас, на Чарлотт-стрит. Мамы дома не было, так что пришлось идти на крышу и спускаться по пожарной лестнице. Липпи сломал для меня шпингалет на кухонном окне, чтобы я мог в любой момент попасть домой. Мама грозилась: если меня застукает на таком — прибьет, но она вечно забывала оставить ключ. Она работает в одежном магазине у нас на первом этаже, а что я буду каждый раз, как дурак, туда за этим гребаным ключом таскаться. Да еще этот чувак, мистер Фокс, владелец магазина, меня терпеть не может, да и я его тоже. То есть он, скорее, не меня ненавидит, а Липпи, но если кто ненавидит моего брата, пусть ненавидит и меня! Липковицы — это клан, как Крапанзано, и мы всегда заодно. Так что я влез через окно и намешал себе кукурузных хлопьев с изюмом и молоком плюс сделал сандвич с горчицей. Все, даже Липпи, считают, я псих, что ем столько горчицы, но я ее обожаю. И вообще, с каких это пор запрещено есть сандвичи с горчицей? Кому от этого плохо? Потом я почитал комикс. Чудо-женщина^[9] билась с целым племенем африканских амазонок, когда домой вернулась мама. И давай меня пилить. Любит она меня очень, вот почему.

— Ну что ты будешь делать, лазает, что твоя обезьянка! — причитала она. — В окошки лазает. Помяни мое слово, однажды ты свалишься и… А Лео где?

Я решил чуток потянуть время и стал кашлять и чихать, но мать не проведешь. Она не дурочка!

— Гляньте, да у него в носу целое производство!

Она вынула платок, заставила меня высморкаться, а потом спросила:

— Где Лео? Говори!

Я отвел ее руку с платком и сказал:

— Не знаю, ма. Он не сказал.

— Мне что, позвать дядю Макса?

Я думал, она просто так грозится, и сказал:

— Ма, погоди, Лео с минуты на минуту вернется, вот увидишь!

— Нет, — сказала она, — нет!

На этот раз она всерьез разозлилась.

— Сколько можно это терпеть? Отвечай! Ой, это разве наш Лео? Гангстер — вот он кто! Что у него на уме? Никто не знает. А ты его покрываешь! Все, посылаю за дядей Максом.

Я понимал, что ее уже не остановить, но ради Лео решил попытаться еще разок.

— Ма, — я ухватился за край ее сумочки и потянул на себя, словно хочу поиграть.

Но она выдернула сумочку у меня из рук. Если моей маме что в голову западет — все, пиши пропало.

— А ты, Бенни, ничуть не лучше, — заявила она.

И ушла.

Если Липпи кого и остерегается на всем белом свете, так это нашего дядю Макса! Только не подумайте, будто Липпи его боится, — просто предпочитает держаться от него чем дальше, тем лучше. Хотелось бы мне дать Липпи знак, хотя даже если бы я его и предупредил — что толку? И все же надо было что-то делать; я вынул сидур, два раза поцеловал каждую обложку и прочел пару молитв, которым нас научил Шварци. О чем в них говорится, я не знал, но решил: если сильно постараться, они дойдут до Бога. На что тогда Бог, если не молиться Ему? Потом я прочел парочку молитв собственного сочинения, после чего спрятал сидур. Неожиданно на душе стало легче. Дядя Макс, конечно, зверь, но и Липпи не прост. Он себя в обиду не даст.

Когда мама вернулась, я решил пособить ей по дому: помыл для нее все тарелки, вытер пыль и вообще вел себя, как ангел. Но это не шибко помогло. Мою маму не проведешь!

— Мамзер^[10], — хмыкнула она. — И минуты не пройдет, как дядя Макс будет здесь!

Но вот и десять минут прошло, а дядя Макс не появился, и я начал надеяться, что мама просто меня попугала. Если так, то это она здорово придумала! Но в коридоре послышались шаги, и я сразу понял: это дядя Макс. Только он так топает. Как человекообразная обезьяна. В общем, когда он постучал в дверь и мама ему открыла, я не удивился. До приветствий дядя Макс не охоч. Времени у него вечно в обрез.

— Где он, где? — рявкнул дядя Макс и, как бульдог, принялся все обнюхивать. — Где?

Заглянул во все чуланы, под все кровати. Даже дверцу кухонного лифта открыл.

— Поймаю — убью. Геня, он загубит мой бизнес, Геня!

Дядя Макс держит бакалею неподалеку от Бостон-роуд и говорит о ней так, словно главнее места на земле не сыскать. Куда там Белому дому.

— Геня, я слышал, его уже не пускают ни в одну лавчонку. Все тащит! Где он, Геня? Я его убью, раз и навсегда!

Я посмотрел на маму и понял: она уже жалеет, что позвала дядю Макса.

— Макс, — сказала она, — ты присядь, Макс. Он еще не вернулся. Макс, а может, он с другом куда отправился? Может, тебе пока пойти домой?

— Пойти домой, она говорит, пойти домой! Это все ты виновата, Геня, ты его распустила. Пора действовать!

Мне бы лучше, конечно, помалкивать, но я не удержался и сказал:

— Лео ничего плохого не сделал, дядя Макс. Он отправился по поручению Шварцфарба, ей-ей, я…

— Заткнись, ты! Видеть тебя не могу. Лео, так он хотя бы менч! Лео не врет!

— Ма, скажи ему, пусть даст мне объяснить. Я не хотел говорить, но Шварци стало плохо. У него снова был приступ. И Лео пришлось идти в центр, чтобы принести ему лекарство. Спросите Хайми Московица, если мне…

— Ты глухой? — сказал дядя Макс и стал закатывать рукава. — Я тебе сказал: заткнись. Не понял, так я тебе растолкую.

— Макс, дай ему сказать. Бенни, это правда? Шварцфарбу стало плохо?

— Умереть мне на этом самом месте, если я вру…

— И умрешь, — дядя Макс все закатывал рукава. — Это я за раз обеспечу. Хоть ври, хоть не ври!

— Макс, ша! Бенни, скажи мне, Бенни.

— Ей-ей, ма. Он заболел, правда! Он даже просил меня тебе сказать, чтобы ты не готовила для него кишка на этой неделе.

— Кишка она ему готовит! Ну и шнорер!^[11]

— Макс, я сбегаю, посмотрю, как он там, а?

— Нет!

— Макс, он же совсем один, Макс. У него никого нет…

— Нет, я сказал. Пусть сиделку нанимает! А ты никуда не пойдешь, пока Лео не придет!

Никто в мире не может справиться с мамой, только дядя Макс. И вот что смешно: она всегда его слушается. Наверное, побаивается, хотя вряд ли. Как ни крути, он ее старший брат и все такое и приглядывал за ней, когда они приехали в Америку. Она частенько мне говорит: «Что бы со мной было, если б не дядя Макс?» И прочую такую ерунду! Мне плевать на то, кто что говорит, на слухи всякие. А вот что я знаю: он убрал из своего магазина портрет президента Рузвельта. И зашиб такие деньжищи, что поговаривают, будто он к республиканцам переметнулся. А как-то раз я слышал, что дядя Макс за губернатора Дьюи^[12], хотя вряд ли он на самом деле настолько уж шмок! Все знают: президент Рузвельт — лучший в мире! Рузвельт! Действенная фамилия, прямо как Крапанзано и Липковиц.

В общем, дядя Макс дозакатал рукава и сел на один из поломанных кухонных стульев. Я молил Бога: пусть стул под ним рухнет или еще что-нибудь, — но особо на это не надеялся. Бог таких просьб не слушает! Впрочем, я тут же успокоился: я же знаю, что Бог любит Лео и не допустит, чтобы с ним случилось плохое. Факт! Не спрашивайте, откуда я это знаю, знаю и все. Богу мало дела до хлюпиков и маменьких сынков. Он любит чуточку рисковых. И будь Крапанзано евреем, я уверен, Он любил бы его почти так же сильно, как любит Лео. Торчать в кухне смысла не было, все равно помочь Лео я ничем не мог, и я пошел к себе в комнату и врубил радио. Вообще-то это не моя комната, а Лео, но он пускает меня на ночь. Конечно, мало было радости слушать радио, когда с Лео неизвестно что, но через полминуты начинался «Толстяк»^[13], и я надеялся, что передача меня отвлечет. Не сработало. Так что я выключил приемник и просто сидел на кровати. Пошел дождь, я встал, закрыл окно и плотно его прижал. У Лео самая протекающая комната в мире. Что ни делай, дождь все равно зальется. Через улицу шпарил кот нашего управляющего — спрятаться за кучей мусора, а на меня все равно летели брызги; пришлось опустить занавеску и отойти. Вынул из коробки под кроватью комикс, да толку-то. Я не мог ни читать, ни вообще ничего делать. А ведь это была «Классика в картинках»!^[14] Остальные комиксы — отстой, кроме разве что «Капитана Марвела» и «Сорвиголовы»^[15]. Лео любит «Классику», только ему не нравится тот парень, который их рисует. Такой уж он, Лео. Пусть даже сам комикс и распрекрасен, но если картинки хоть немного не такие, Лео он не понравится. Лео делает свой комикс, но мне мало что про это известно. Знаю только название — «Кинжалы» — и что он будет про Энди, старшего брата Джо Крапанзано, и его шайку.

Из кухни послышался шум. Я догадался: это Лео. Пытается пробраться по пожарной лестнице. Когда я вбежал в кухню, дядя Макс уже вцепился Лео в волосы. Лео был весь мокрый, мать кричала, а мне стало пакостно на душе. Надо было остаться и сидеть все время в кухне, может, и удалось бы Лео как-нибудь предупредить. Ну и черт с ним, решил я, как вышло, так вышло. Я попытался было остановить дядю Макса, а он отшвырнул меня одной левой и пригрозил:

— Погоди, я и тебе всыплю!

Самое смешное, что Лео не сопротивлялся, не отбивался, а просто ждал, пока дяде Максу надоест таскать его за волосы. Куртка у него была раздута, словно он внезапно растолстел. Живот у него стал больше, чем у Санта-Клауса, ей-ей! И все время, пока дядя Макс таскал его за волосы, он живот придерживал. И тут я понял, в чем дело. И молился, чтобы дядя Макс не заставил его расстегнуть куртку. Дядя Макс был подслеповат на один глаз и вблизи видел плохо. А мама слишком волновалась и ничего не замечала.

— Макс, Макс, ты его без волос оставишь!

Наконец дядя Макс выдохся, и Лео замер на месте, придерживая живот. Голова у него, наверное, раскалывалась — еще бы, так за волосы тягать! — но он виду не подавал, ни-ни. Куда там Джо Крапанзано — никто не умел держать фасон, как Лео! И тогда дядя Макс прибег к своим гестаповским приемчикам.

— Выкладывай! Где ты был?

— Нигде, — сказал Лео.

Я знал, что он просечет, поэтому встрял:

— Липпи, расскажи им про Шварци.

Дядя Макс рванулся, чтобы и меня схватить, но я увернулся и спрятался за маму. Ему повезло, что он до меня не добрался: Лео никому бы и пальцем не позволил меня тронуть, даже дяде Максу. Лео кого хочешь взгреет, если тот на меня наедет. Дядя Макс только и сказал мне:

— Погодь, я тебе еще всыплю, — и снова повернулся к Лео. — А ну выкладывай, кому говорю, выкладывай! Где ты был?

Он снова схватил его за волосы, но тут уж вступилась мама:

— Макс, он насквозь мокрый. Он подхватит воспаление легких. Пусти, ему нужно переодеться.

— Сначала пусть кое-что нам расскажет. Не хватало еще, чтобы этот сопляк загубил весь мой бизнес! Люди, наверное, думают, что это он по моей указке всякую мелочевку крадет. Он с места не сдвинется, пока все не расскажет!

Это обещала быть битва гигантов, потому как дядя Макс нипочем не отступится, ну а Лео, если он упрется, ни в жизнь не переупрямишь. Мне ничего не оставалось, как стоять около матери и смотреть, что будет. Лео приходилось туго: надо было уворачиваться от дяди Макса и одновременно держать руками живот. Думаете, это легко? Сами попробуйте! Казалось, тут уж дядя Макс точно взял верх, но Лео, когда перевес не на его стороне, звереет. Лучше с ним и не связываться. Потому что чем хуже ты ему делаешь, тем хуже будет тебе! В общем, я ждал от Лео какого-нибудь выпада — так его прижали. Еще немного, и он вообще останется без волос. Спасло его то, что мама за него заступилась.

— Макс, ты его лысым сделаешь! Отпусти, дай ему переодеться… Макс, Макс!

Но без толку. Дядя Макс был уже на взводе, он даже стронуться с места Лео не давал.

— Выкладывай, кому говорю, выкладывай!

— Нечего мне сказать.

— Геня, дай мне я его убью!

— Макс, умоляю.

— Не унижайся перед ним, ма. Ничего он мне не сделает.

Наверное, Лео не стоило так говорить, потому что на этот раз дядя Макс дернул его за волосы так, что чуть голову не оторвал.

— Не заставляй меня повторять. Скажи… где был?

Лео посмотрел ему в лицо и сказал:

— А голый зад тебе не показать?

Так прямо и сказал.

Дядя Макс вдарил Лео в нос. Думаю, у Джо Луиса^[16] и то удар слабее! А Лео только и мог, что придерживать живот. Хорошо еще, он налетел на подоконник, а то был бы нокаут. Из носа у Лео потекла кровь, и когда дядя Макс кровь увидел, он слегка охолонул. Но тут завопила мама:

— Убийство! Он убивает моего Лео, он убивает…

Дядя Макс забеспокоился.

— Ша, Геня, все нормально… ша!

— Лео, Лео!

— Геня, зай штил!^[17] Соседи невесть что подумают! Лео, скажи ей, что все нормально, Лео, скажи ей…

— Ма, все в порядке, — сказал Лео.

Он не сдался. Просто он не любит, когда мама плачет.

— Мне не больно.

— Я пойду, — сказал дядя Макс. — Пора обратно в магазин. Лео, вытри кровь с носа… И не думай, я с тобой еще не закончил… До свиданьица!

Пока дядя Макс надевал шляпу, я украдкой показал ему один из знаков вуду, которым меня научил Лео.

— Лео, — сказала мать, — дай-ка, чем-нибудь вытру твой нос.

— Да не надо, ма. Кровь уже не течет.

— Не течет, как же! Фонтаном хлещет! Бенни, скажи ему, пусть запрокинет голову и так ее держит.

Мать принесла из чуланчика старую занавеску и стала промокать Лео нос. И половина занавески набухла от крови. Затем она велела ему идти в комнату и одеться потеплее. Чтобы не пропустить что-нибудь интересное, я тоже пошел. Но Лео куртку так и не снял.

— Ты чего за мной хвостом ходишь?

— Хочу посмотреть, что у тебя под курткой.

— Ничего. Вали отсюда!

— Ну же, Липпи. Мне-то можно показать.

— Кому сказал, вали давай!

Я понимал, что уговорить его непросто, и зашел с другого края.

— Липпи, скажи, а сильно он тебя?

— Дядя Макс? Не-а!

— Он так тебя звезданул, я подумал, ты с ног свалишься.

— Да мне любой его удар нипочем. Мне и не так доставалось.

— Ты имеешь в виду тот раз, когда?..

— А-а-а! Ты про тот случай, когда я пришел из школы с фонарем под глазом и сказал ма, что меня излупила шайка негров… Вообще-то ниггеры были ни при чем. Это меня Ник так, школьный сторож.

— Ник поставил тебе фонарь? Почему ты не сказал? За такое арестовывают. Детей бить не позволено.

— Да там было за что бить, дурачок! Он меня застукал в цокольном этаже, когда я там лампочки скручивал. Ну и саданул мне. Но все обошлось. Мы теперь друзья. Он делится со мной окурками и все такое.

Тогда я сказал:

— Это ж как надо кулаком врезать, чтобы такой фонарь засветить?

Лео высвободил руки и принялся мне показывать, но у него из-под куртки что-то выпало. Я мигом это схватил.

— Ни фига себе, — воскликнул я, — да это шелковые чулки! Где ты их взял, Лео, чертяка? Они, должно быть, стоят прорву денег. Липпи, а пошли на черный рынок. Мы их…

— Рот закрой! Дай их сюда и проваливай!

— Кому ты их будешь продавать, Липпи?

— Никому я их продавать не буду. Это для ма. — Он сунул руку под куртку и вытащил целую связку чулок. — Все для ма. Ради наживы я не ворую. Я не вор поганый! Но ты об этом никому ни слова, понял? И поможешь мне придумать, как их ей подсунуть, чтобы она не догадалась, где я их взял.

— А где ты их взял, Липпи?

— Слышь, ты, не суй нос не в свое дело! Лучше придумай что-нибудь.

— Я не знаю, Липпи. Где мне. Может, послать их ей по почте, типа, от дяди Джека из Детройта?

— Не, она вычислит, что это вранье. Слышь, а может, ей сказать, что я купил их на распродаже имущества погорельцев? Как думаешь, Бенни?

— Что-то я ни разу не слышал, чтобы среди имущества погорельцев попадались шелковые чулки.

— Ты прав. Спрячь пока это для меня. Потом что-нибудь придумаем.

Я спрятал чулки в огромной коробке с попрыгунчиком — клоуном на пружине, которого дядя Джек прислал мне на Хануку пару лет назад. А Лео расстегнул куртку и достал три большие коробки с сигарами.

— Ух ты, — сказал я, — ух ты, а это для кого, Липпи?

— Для деда.

— Все три коробки?

— Ну, одну я припасал для дяди Макса. Но теперь шиш ему! Сами выкурим.

Лео затолкал коробки с сигарами в попрыгунчика, и я плотно закрыл крышку.

— Ой, Лео, прости, может, тебе еще что надо туда положить?

— Ага, — сказал Лео.

Я снова открыл коробку, а он вытащил из карманов два большущих пакета, доверху набитых жвачкой.

— Ни фига себе! — только и сказал я. — Настоящая жвачка! Липпи, ты банк ограбил, что ли? Мы можем здорово на этом наварить, Липпи. Улетят самое малое по пять центов штука. Я прямо сейчас могу загнать штук двадцать пять Хайми Московицу!

— Никому мы ничего загонять не будем! Хочешь — дай ему парочку. Но не за деньги.

— А куда мы денем целых два пакета? Тут год жевать не пережевать.

— Часть оставим себе, часть отдадим деду.

— Деду жвачка ни к чему. У него зубов нет.

— Тогда я ее раздам. Джо Крапу и его братьям-сестрам. Там видно будет. А сейчас прячь, пока мама не пришла.

Спорить с Лео бесполезно, у него насчет заработка мозги совсем не варят, так что я пристроил пакеты со жвачкой поверх сигар и снова закрыл коробку.

— У меня есть еще кое-что, — сказал Лео, — но я не буду это вынимать.

— Что это, Лео?

— Не бойся, это не тебе. Это маме. И деду. Это продовольственные карточки. Теперь мама сможет накупить вволю сахара и мяса.

— Лео, за такое можно влипнуть всерьез. С правительством шутки плохи. А если президент Рузвельт на тебя ФБР натравит? Верни их лучше туда, откуда взял!

— Вот еще. Маме они нужны, а значит, я и слушать не стану ни про какое ФБР. Плевать мне, кого они там на меня натравят.

— Хорошо, Липпи, я просто о тебе забочусь, вот и все.

— Обо мне заботиться не надо, Бенни. О себе лучше позаботься.

Когда Лео психует, ему ничего не докажешь, так что я просто заткнулся и сел на кровать. Лео стянул с себя штаны с рубашкой и развесил их на батарее. И как был, в майке и трусах, семьдесят пять раз отжался. У Лео мускулы — закачаешься. Он освоил все-все упражнения Чарльза Атласа^[18] и теперь копит деньги на гири. У нас в доме есть набор пружин, но Лео не хочет их брать, потому что они — моего отца.

— Лео, — позвал я, — хочешь, вместе позанимаемся?

— Нет. Просто сиди и помалкивай.

Когда рубашка со штанами подсохли, Лео их надел. Велел мне:

— Сиди здесь. Мне надо с мамой переговорить.

Вернулся Лео быстро. Он был по-прежнему на взводе, и я прикусил язык.

— Ну и че ты пялишься?

— Я, Липпи? Я не пялюсь.

— Если хочешь знать, то я отдал маме карточки.

— Она взяла?

— Взяла, конечно. Они ей до зарезу нужны, придурок! Я сказал, что в кости их выиграл у Мокрушников. Пообещал больше в азартные игры не играть, так что все в ажуре. А ты помалкивай.

— Ух ты, здоровски придумано! Она поверила, что вы играли в кости на карточки?

— Ага, ты ж ее знаешь. Я сказал, что денег у нас ни у кого не было, поэтому решили на карточки. Сперва она велела отнести их тем парням, у кого я выиграл, а то мамы ихние будут убиваться. Но я ей сказал, что Мокрушники эти карточки украли у других ребят, так что возвращать нет смысла, и тогда она их взяла.

— Тебе бы адвокатом быть, Липпи. У тебя талант.

— Ну, когда надо бывает, я знаю, что сказать, вот и все. Че тут особенного?

После этого Лео уселся на кровать и взялся за комикс, только, видать, ему сразу надоело, после первой страницы.

— Слышь, Бенни, а нет ли у тебя чего из «Классики», а?

— Есть, конечно. Тебе что? Есть про Айвенго, про Робин Гуда, графа Монте-Кристо, «Повесть о двух…»^[19]

— Давай про Айвенго. Я про него еще не читал.

Я дал Лео «Айвенго», и он снова принялся читать. Но мне делать было нечего, и я спросил:

— Липпи, а как поживает твой комикс?

— Какой комикс?

— Ну, тот, который ты пишешь про Энди Крапанзано.

— А ты откуда знаешь, что я пишу комикс про Энди Крапа, а? Роешься в моих вещах?

— Ничего я не роюсь, Лео. Я видел, как ты рисовал первую страницу, забыл, что ли?

— Ладно, закончу — покажу. А пока оставь меня в покое.

Я с минутку помолчал, потом спросил:

— Слышь, Липпи, а правда, что Энди Крапанзано спит на женской сиське вместо подушки?

— Мне-то откуда знать? Спроси у Джо… И вообще, кто тебе эти враки наплел?

— Не знаю, все ребята говорят. Ихние, с Чарлотт-стрит. Так что, может, и не враки это, а?

— Слышь, Бенни, хорош трепаться, а то я читать не могу. Заткнись!

— Еще один вопросик, Липпи, и, ей-ей, читай хоть всю ночь… Ты ведь все про Энди знаешь, так? Расскажи мне про него хотя бы одну историю, и я больше слова не скажу.

— Не дождешься ты от меня никаких историй. А еще хоть раз вякнешь — яйца откручу.

Лео не шутит, так что я мигом заткнулся. Только очень трудно сидеть и не вякать, особенно когда велено: язык так и чешется и кажется, что, если не сказать чего-нибудь, лопнешь. Но с Липпи под боком я рисковать не стал — просто сунул голову под подушку и прошептал несколько слов; полегчало. Минут через десять Лео отложил книжку и заявил:

— Я ложусь.

А когда Лео ложится, то и мне приходится, потому что он гасит свет, а в темноте заняться особо нечем. Лео снял штаны, рубашку, туфли и начал напяливать пижаму, но мне захотелось потянуть время, и я спросил:

— Лео, хочешь, я сделаю за тебя домашку?

Это всегда срабатывает, потому как Лео за домашку вообще не берется и, если я ее не сделаю, идет на урок с пустыми руками. Мама говорит, что это не мне, а Лео нужно ходить в третий класс. Но Лео все равно умный, хоть и не делает уроки.

— А, Лео, хочешь, я за тебя ее сделаю?

— Ну ее к чертям, — сказал Лео и погасил свет, так что мне пришлось раздеваться в темноте.

За это я дал зарок три недели не делать за Лео домашку, но понимал, что слово не сдержу. Ничего не попишешь, придется спать, и я закрыл глаза. Я старался ни о чем не думать, иначе ведь не уснешь. Но у меня не получалось. В голову лезли мысли об отце. На минуту мне представилось, что я — это он, и я попытался ощутить, каково это — быть мертвым. Поначалу вроде терпимо — ни боли, ничего такого, но потом мне почудилось, что по мне что-то ползет. Начиная с большого пальца, по ноге, по животу и прямо в мозг, и я понял, что смерть — это ужасно, не выдержал и заплакал. Лео услышал.

— Ты чего ревешь?

— Ничего, Липпи… Просто думаю о папе.

Лео включил свет, и я увидел, что он чуточку дрожит. Он пару раз на меня ругнулся, а потом захватил подушку и пришел к моей кровати.

— Лечь с тобой?

— Спасибо, Липпи. С тобой мне не страшно.

— Подвинься.

Я сдвинулся влево на самый край кровати, потому что Лео требуется много места. И одеяла ему отдал больше половины. Ну и пусть, что холодно, главное, Лео рядом. Лео сказал:

— Какой смысл думать о папе? Все равно ему не помочь… Ты что, все еще ревешь?

— Нет, просто мне хочется стать взрослым и поубивать всех нацистов в мире, до единого.

— Его не нацисты убили, а японцы.

— Знаю, Липпи. Но все равно нацистов я сильнее ненавижу. Сумей они до нас добраться — сразу бы маму с дедушкой убили.

— Пускай только сунутся, я им! И хватит себе голову забивать. Спи!

— Не могу, Липпи… Не спится. Расскажи мне что-нибудь, а?

— Ты опять за свое? Щас уйду к себе обратно, будешь знать! Ладно.

— Про Энди Крапанзано! Коротенькую историю, и я усну, ей-ей, Липпи!

— Сколько раз тебе повторять? Не знаю я ничего про Энди!

— Ну, расскажи что угодно, неважно. Что захочешь.

— Ты знаешь, я языком зря молоть не люблю, но кое-что про Энди мне известно, Джо рассказал, и если ты обещаешь потом сразу на боковую, то, так и быть, слушай…

И вот, когда Лео стал обдумывать, с чего ему начать, пришла мать.

— Мальчики, — воскликнула она, — что такое, почему вы на одной кровати?

— Ничего особенного, мам, просто Лео рассказывает мне историю.

— Какие истории, ночь на дворе! Лео, марш к себе. Бенни пора спать… Вам что, мало на сегодня неприятностей?

Лео решил не ссориться и понесся в свою кровать.

— Шлуф^[20], мальчики! Завтра рано вставать, поедете к зейде^[21].

Мама подождала, пока Лео погасит свет, после чего вышла из комнаты и прикрыла за собой дверь. Лео встал и в темноте, на цыпочках, перебрался ко мне обратно. Я хотел что-то сказать, но он шепотом цыкнул:

— Молчи, сморчок! Хочешь, чтобы она снова пришла? Она опять на меня Бульдога натравит.

Мы замолчали, а потом услышали, как в кухне зашипел утюг. И Лео начал рассказ:

— Слушай внимательно, я буду тихо говорить… Энди Крапанзано — самый подлый сукин сын на свете, но слабых он не обижает, это правда. Малых, старых и всяких таких он не трогает. Так что ты его не бойся, если встретишь. Он задирает только больших парней, вроде меня. И у него с собой всегда нож. Никуда без него не ходит. Даже спит с ним. Нож этот с откидным лезвием, лезвие это особое. В общем, когда Энди был маленьким, у него был друг, звали его Фрэнки Ризека, и жил он на той же Чарлотт-стрит. Они с этим пареньком, Фрэнки, были неразлучны. Куда Энди, туда и Фрэнки Ризека. Вот так вот. Они катались в грузовых поездах, воровали лимоны-апельсины с лотков на Дженнингз-стрит и воевали с негритянскими шайками с Бостон-роуд. И вот как-то раз пошли они на реку Бронкс ловить сома, а Энди упал в воду и чуть не утонул. Энди, он ведь плавать не умел, даже если надо шкуру свою спасти! Так что Фрэнки Ризека прыгнул вслед за ним и вытащил на берег. А была зима, и Фрэнки подхватил воспаление легких. Энди чувствовал себя шмоком каких мало: и в воду упал, и Фрэнки из-за него воспаление подхватил. И он дал Фрэнки обещание: если тот попадет в беду, он выручит любой ценой. Даже если придется убить кого или сесть на электрический стул. И вот, чуть времени прошло, Фрэнки со своим отцом переехали на Фордхэм-роуд. Они с Энди теперь реже виделись, и дружба их ослабла. К тому же Фрэнки спутался с Лысыми из Фордхэма и вскоре совсем перестал встречаться с Энди. Сам знаешь, как оно бывает…

История была улетная, я готов был слушать ее вечно, поэтому не вытерпел:

— Липпи, ты чего замолчал?

— Думаю, — отозвался Липпи, — думаю… Так вот, Фрэнки Ризека малый был крутой, и когда подрос, его выбрали главарем Лысых. Сам знаешь, что за ублюдки эти Лысые, со всеми на ножах. А однажды ватага этих Лысых дотопала аж до Кротона-парка, поймала Джо Крапа и кинула его в озеро. А Джо на тот момент всего пять стукнуло. Энди, когда об этом услыхал, просто взбесился. Повел Джо в парк, чтоб тот ему указал тех Лысых, что его в озеро кинули. Энди их отколошматил по трое за раз, и на лбу у каждого крестик в виде буквы «х» вырезал, для острастки. И сказал Лысым, чтоб подальше держались от его территории. Энди понимал, во что влип: Лысые — самая большая банда в Бронксе, и в одиночку ему с ними было не сладить. Так что назавтра он позвал с собой своих старших, Рокко и Джулио, это еще до того было, как их в Синг-Синг^[22] упрятали, плюс всю родню с Чарлотт-стрит. И Стэнли Шапиро с Лонгфелло-авеню призвал на подмогу, с его молодчиками. Лысых явилось сотен пять, и запахло резней, потому как Лысые заняли все холмы вокруг озера, а в руках у них были у кого армейский ремень, у кого отрезок трубы, у кого палка с гвоздем на конце. Но за Крапанзано волноваться не надо, каждый Крапанзано стоит сотни Лысых! И не забудь, с ними был Стэнли Шапиро, а это кое-что значит! В общем, схватка началась, Лысые затянули свой боевой гимн и посыпались с холмов, но Крапанзано не сдвинулись с места ни на шаг.

— Ух ты! — выдохнул я. — Ух ты!

— Цыц, Бенни! Не перебивай, а то рассказывать не буду. Цыц! Так вот, Лысых швыряли в озеро направо и налево, но один из них дрался, как ненормальный. У него был обрезок трубы, и он чуть башку им не снес Стэнли Шапиро. Это был Фрэнки Ризека. Энди сразу его узнал. Довольно быстро все Лысые отступили на холмы, а Фрэнки остался совсем один — стоит, помахивает своей железякой. Рокко с Джулио кинулись было на него, но Энди их перехватил. Помнил свое обещание. «Ступай домой, Фрэнки, — сказал он, — ступай домой».

Но Фрэнки словно оглох. Может, те остальные четыреста девяносто девять Лысых и были хлюпиками, но только не Фрэнки Ризека. Энди не хотел насылать на него Рокко или Джулио — те бы его пришибли, и Стэнли он не мог попросить — Ризека бы его изувечил, так что оставалось идти самому. Против Энди с ножом никому не устоять, но Фрэнки ему кромсать не хотелось, поэтому нож он убрал и дрался голыми руками. А у Фрэнки-то труба, вот он и фигачил ею Энди по макушке. Рокко с Джулио не выдержали, давай кричать: «Энди, доставай заточку!» Но Энди про себя уже решил, что ножом не будет, и Фрэнки так по маковке его и тюкал, а Лысые с холмов подзуживали. Наконец Рокко с Джулио психанули, вмешались и наваляли Фрэнки по полной. Даже его собственной трубой по кумполу надавали. Фрэнки было с ними не тягаться, да и кто бы тут устоял! Энди увели домой. Джо говорит, Энди всю ночь плакал из-за того, что не смог сдержать обещания, которое Фрэнки дал, но все равно радовался, что с ножом против него не пошел.

— А что стало с Фрэнки, а, Липпи?

— Не знаю. С тех пор его не видели. А теперь спи!

Наутро мама подняла нас с Лео спозаранку. Она уже приготовила латкес^[23], кишка и креплах^[24] — видимо, стряпала всю ночь — и сложила в большую коричневую сумку, чтобы мы отнесли дедушке. Мы с Лео почистили зубы, оделись, позавтракали. Лео доел раньше меня и, пока мама была на кухне, достал из попрыгунчика две коробки сигар и украдкой сунул в нашу коричневую сумку. Сумка, думаю, была тяжеленная, но Лео хоть бы хны. Мама дала нам с Лео по тридцать пять центов на брата, потому что к дедушке надо было ехать на автобусе и на электричке, а сдачу мы тратили на леденцы или халву. Все деньги мама вручила Лео: она считает, что я обязательно их потеряю или еще что-нибудь, меня это бесит, но я не стал спорить, а то бы мы никогда не вышли.

— Лео, ты там повнимательнее, — попросила мама. — Будете переходить улицу, возьми его за руку, Лео, хорошо? Он еще маленький.

Лео сказал: «Хорошо», и мы отправились. Он решил, что до Западного Бронкса мы не поедем на автобусе, а пойдем пешком. Так мы сэкономим по пять центов в один конец. Я не люблю ходить через Кротона-парк, там вечно околачиваются черные, но с Лео я, в общем-то, ничего не боюсь. Ну мы и пошли. А на Бостон-роуд, на переходе, Лео взял меня за руку.

— Липпи, ты чего? Прекрати! — я реально психанул. — Хочешь, чтобы все подумали, что я маменькин сынок?

— Я маме обещал? Обещал, — сказал Липпи и так стиснул мою руку, что у меня чуть пальцы не отвалились.

Когда мы шли по Кротона-парку, Лео велел мне смотреть по сторонам, чтобы не наткнутьсяненароком на шайку черных. Нет, Лео, конечно, их не боялся, просто не хотел ни во что ввязываться с полной сумкой продуктов в руках.

— Очень уж ниггеры охочи до латкес, — так сказал Лео.

Поэтому я все время, пока мы шли, смотрел по сторонам, однако ниггеры не показывались. Рано было. И мы без помех прошли весь Кротона-парк. Но это было не все, еще предстояло одолеть Третью авеню, Вашингтон-авеню и Клермонт-парк, а там всегда черных пруд пруди. Лео повезло: до Гранд-Конкорса^[25] мы дотопали без приключений. Там мы вошли в метро и сели на поезд «D»; Лео пустил меня к окну. Ехать нам было далеко, и я попросил Лео рассказать мне еще об Энди Крапанзано, но Лео отмахнулся. И всю дорогу до Делэнси-стрит я молчал.

Потом мы приехали, выбрались наверх. Увидели Уильямсбургский мост и все остальное. Было дело, мы с дедушкой и Лео дошли до середины этого моста. Хотели пройти все, но полил дождь, пришлось вернуться. Может, сегодня дедушка нас тоже куда-нибудь отведет. В Чайнатаун или на Бауэри, где околачиваются бездомные — дядя Макс каркает, что наш Лео тоже так кончит. На пять своих центов Лео купил кныш и отломил мне половину. Он не мелочится! А потом я с его разрешения купил на три свои цента большой кусок халвы и тоже с ним поделился. Мы добрались до начала моста, до Клинтон-стрит, затем повернули налево. Когда переходили улицу, Лео опять взял меня за руку, но мне было по барабану: здесь меня никто не знал. Мы повстречали двух раввинов, в черных костюмах и с длинными бородами, и множество мальцов в ермолках и с пейсами у ушей. Не хочу ничего сказать, но вид у них был — просто умора. Повезло им, что они живут не в нашем районе: там бы их в таком виде с ходу отметелили! Дедушка говорит, здесь у них в гетто можно все! Ермолки, пейсы, бороды! Надо думать, дедушка здесь большая шишка. Мама говорит, раньше он писал стихи и статьи во все еврейские газеты, но мне не верится. Если он такой важный человек, что ж он живет в этой дыре на Генри-стрит? Хотя, когда мы с Лео проходили по Восточному Бродвею, мы видели на здании огромную вывеску: «Форвард». Это самая крупная еврейская газета в мире, ее читает больше людей, чем «Ньюс» или «Миррор», правда-правда! И если дедушка писал для нее, тогда он, наверное, в самом деле большой человек, но не знаю, не знаю… Вот и Генри-стрит. На крыльце дедушкиного дома стояли два парня в ермолках, они к нам цеплялись, но Лео не стал связываться — из-за латкес. И мы просто прошли мимо и стали подниматься к дедушке. Он живет на четвертом этаже, а там коридор пропах кошачьей мочой. Гадость! Мы поднялись на четвертый, и Лео постучал в дверь. Дверь открыла Ривке и даже нам не улыбнулась. Ну и пусть, она никогда нам не рада. Это вторая дедушкина жена, и мы не обязаны называть ее бобе^[26] — Ривке и Ривке. А дедушка, когда услышал, что пришли мы, распрыгался от радости, как китайский дергунчик. Схватил Лео и пустился с ним в обнимку в пляс. И меня поцеловал. Дедушка вообще без ума от Лео. То есть меня он тоже любит, но Лео — сильнее. За Лео он жизнь отдаст! Если мама посылает меня к дедушке одного, дедушка всегда спрашивает: «А Лео где?» — и расстраивается, ни с кем не разговаривает, сколько бы латкес и креплах мама ему ни прислала. Потом дедушка отпустил Лео, провел нас в свою комнату и запер дверь. Не хотел, чтобы Ривке мешала. Лео вынул латкес, и мы давай объедаться. После этого Лео достал те коробки сигар.

— Это тебе, зейде, — сказал Лео. — Мы с Бенни накопили денег и купили их по дешевке — у погорельцев. Правда, Бенни?

— Правда-правда, — сказал я, но дедушка не дурак.

Он вроде как обрадовался, но видно было, что он чуть не плачет: он понимал, что Лео украл эти сигары для него.

— Лео, — сказал он, — как же я могу их взять?.. Получится тогда, что я твой сообщник! Хорошо будет зейде на старости лет угодить в Синг-Синг?.. Лео, пообещай, что больше не будешь красть.

Но он на Лео не сильно наседал. Он не такой притворщик, как дядя Макс. И знает, что Лео не ворюга. Если он крадет, значит, есть на то причина. Пока отец был жив, Лео ни разу ничего не стянул. Сам я не помню, но так дедушка говорит. А он лапшу на уши не вешает.

— Лео…

— Ну зейде, ну возьми, — попросил Лео. — Все равно их уже обратно не положишь. Хорошие сигары, а пропадут…

Дедушка больше о сигарах не распространялся, а достал вместо этого свою виктролу. Лео поет только при дедушке, а так не любит. И мы стали петь еврейские песни и танцевать. Ривке застучала в дверь:

— Прекратите тумел!^[27] Мейшке, соседи вызовут хозяина!

— Уходи, нудник! — отозвался дедушка и, открыв дверь, отдал Ривке все креплах. — Ну и женщина. Всех удовольствий хочет меня лишить… иди!

Дедушка запер дверь, и мы допели песню до конца. Он достал бутыль вишневой наливки, и мы дружно выдули два стакана. Потом дедушка снова раскочегарил виктролу и запел песню в одиночку:

Он вертелся волчком, как тот раввин из песни. Для своего возраста он отплясывал очень лихо. Остановился, глотнул вина и снова пустился в пляс. Мы с Лео хлопали ему в такт. Но у дедушки закружилась голова, пришлось ему присесть, а вместо него стал танцевать Лео. Это был полный отпад! Но он так топал, что мы испугались, как бы опять не прибежала Ривке. Поэтому Лео запрыгнул на дедушкину кровать и дотанцовывал там. Потом дедушка надел пальто, и мы пошли на улицу. Дедушка заглянул в синагогу напротив и всех оделил сигарами. А потом мы пошли на детскую площадку на Штраус-сквер. Там дедушка вручил сигару служащему парка, а сам уселся за шахматный стол: давал советы старикам, которые там играли, а сигар им не давал. Мы с Лео повисели на турнике, а потом служащий пустил нас погонять в шаффлборд. Дедушка за это время успел добить партию и теперь предложил сходить в кино. Только вот мама велела, чтобы мы не разрешали дедушке тратить на нас деньги, а то их у него мало, поэтому Лео отказался. Дедушка все равно понял, что в кино мы хотим. Он сказал:

— Я сейчас.

Он перешел за карточный стол, выиграл столько, сколько было нужно на киношку, и собрался уйти. Напарник не горел желанием отпускать его со своими деньгами, но что он мог сделать? В общем, дедушка отвел нас в «Делэнси» на фильм про Чарли Чана^[29]. Потом мы пошли обратно к дедушке. На лестнице, когда мы поднимались, Лео протянул дедушке продовольственные карточки.

— Возьми, зейде, — сказал он, — и не ругайся. Пользуйся!

В общем, дедушка взял карточки и ничего не сказал, только поцеловал нас с Лео, а потом спросил:

— Лео, когда же вы снова навестите своего зейде?

— Может, на следующей неделе, — сказал Лео, и мы попрощались с Ривке и вышли.

По Делэнси-стрит дотопали обратно до метро, сели в поезд — на этот раз в первый вагон, — и я всю дорогу смотрел на разноцветные огоньки в туннеле. Если закрыть уши руками, то слышно «ва-а, ва-а», словно море шумит. Но Лео сказал: прекрати, дурачком выглядишь. От нечего делать я стал считать и досчитал до пяти тысяч тридцати шести, и тут поезд прибыл на станцию. Лео хотел доехать на автобусе, но я уперся.

— Туда дошли пешком и обратно дойдем!

Солнце вовсю садилось, и, когда мы вошли в Кротона-парк, было уже темно. Навстречу нам шпарили два ниггера, и я хотел дать деру, но Лео не разрешил. Бежать никогда нельзя! Те двое явно нарывались, и меня, хоть я и был с Лео, затрясло. Но Лео вообще не испугался, и они это поняли. Они остановили меня и обыскали. Лео им сказал, чтоб оставили меня в покое, и тогда тот черный, что побольше, вынул заточку и двинулся на него. Я чуть в штаны не наложил!

— Эй ты, козел, это ты мне командуешь?

Лео посмотрел тому черному прямо в глаза и сказал:

— А что скажет Большой Папочка, когда узнает, что ты на нас наехал?

Черный аж дернулся, я сам видел. Он спросил:

— Слышь, ты, сучонок, ты что, знаком с Большим Папочкой?

— Я не знаком, — сказал Лео, — а вот мой брат…

— А кто у тебя брат?

— Энди Крапанзано.

— Белый, — сказал черный такому же черному, — ты слыхал что-нибудь про этого Энди?

— Слыхал. Большой Папочка его знает. Оставь ты лучше этих ублюдышей в покое. С Большим Папочкой шутки плохи.

И тот большой черный пацан убрал свою заточку.

— Ладно, валите, и чтоб Большому Папочке ни звука, ясно?

Я чуть не припустил со всех ног, но Лео сказал: «Иди медленно», и я вразвалочку пошел за ним. На выходе из парка я спросил:

— Липпи, а Большой Папочка — это кто?

— Главный ниггер среди местных. Большая шишка. Его все боятся, кроме Энди Крапа.

Я повторил про себя: «Большой Папочка», и мне стало смешно.

— «С Большим Папочкой шутки плохи!»

— Заткнись-ка лучше, Бенни. Этих негритосов можно понять. Большой Папочка — киллер. Заточки — это так, для шпаны. У Большого Папочки есть пулеметы и все прочее. Даже Энди Крап сильно подумает, прежде чем с ним связываться. Так что помолчи!

Мы дошли до Сибури-плейс и увидели через витрину Фоксовой лавчонки, что мама до сих пор на работе. Она всегда приходит первая, а уходит после всех. Лео хотел написать на витрине «Ешь дерьмо», но что толку? Фокс сразу поймет, кто это сделал, и маме влетит. Вот найдет мама себе другое место, тогда конечно! Мама была в глубине, подметала пол, поэтому Лео стукнул ей в стекло, что мы пришли. А Фокс решил, что мы что-то замышляем, и выскочил за порог с метлой наперевес:

— Убирайтесь, не то задам вам клап!^[30]

— Я жду свою маму, — сказал Лео и не сдвинулся ни на шаг.

Но мама вышла и попросила Лео уйти:

— Не волнуйся, Лео… Иди наверх. Бенни, и ты тоже, Бенни, пожалуйста.

Я понимал, что мама работает больше положенного, но связываться было глупо, и я сказал Лео:

— Ну же, Липпи, пойдем.

И мы пошли. На лестнице Лео сказал:

— На днях я прибью этого паршивого ублюдка, — и сказал это с таким выражением, что я понял: он не шутит.

Я сделал сандвичи: со сливочным сыром для Лео и с горчицей для себя. Чуть позже вернулась мама и набросилась на Лео.

— Лео, Лео, ну как с тобою сладить? Невозможный ты мальчик, ей-богу… Как там зейде?

— Хорошо, ма, — сказал я. — Ему понравились латкес.

Она посмотрела на нас:

— Мальчики, зейде вам деньги давал?

— Не, — сказал я, — не.

Лео хотел что-то сказать, но передумал.

Тогда я ее спросил:

— Как там Шварци, ма?

— Ша! Имей уважение. Он сильно болен, Бенни. От таких мальчиков, как твой брат, еще и не так заболеешь. Бенни, я утром сварила для него куриного супчика. Отнесешь ему потом?

— Конечно, ма, я хоть сейчас, хочешь?

— Нет, поешь сперва!

— Ма, я не голодный. Давай суп. Вернусь и поем.

Мама перелила суп в банку, и я понес. Шварци жил в соседнем доме, и через крышу было быстрее. В моем квартале все крыши смыкаются одна с другой. Когда я открыл дверь на крышу, кто-то крикнул:

— Атас!

— Эй, это я, Бенни Липковиц!

Из-за веревки с бельем выглянули Хайми Московиц и Алби Саперстайн. У Алби в руках было пневматическое ружье.

— Чем это вы тут занимаетесь?

— Стреляем по жестянкам, — сказал Алби.

— А спрятались чего?

— Думали, управляющий или еще кто. А что это у тебя в банке, Бенни?

— В банке? A-а. Суп для Шварци.

— Гляди-ка, Хайми, — сказал Алби. — Бенни у Шварци на побегушках.

— Заткнулся бы ты, Алби.

— А что ты мне сделаешь? — спросил Алби. Решил: раз у него пневматика, так он командовать будет. — Сунешься — пристрелю.

Командир из Алби тот еще: он и в пятилетнего стрельнуть бы побоялся, так что я смело двинулся на него:

— Стреляй, чего ждешь?

Хвастать не хочу, но вышло фасонисто!

— Ну же, Алби, или промазать боишься?

Алби опустил ружье.

— Если б выстрелил — убил бы, — сказал он. — Это «дейзи ред райдер». Меня бы тогда арестовали.

— Алби прав, — встрял Хайми. — Из «ред райдера» можно завалить.

— А ты помолчи! — сказал я Хайми. Я так завелся, что и двум бы накостылял, да не хотелось пролить суп.

Так что я сказал только:

— И почему это соплежуи всегда друг за дружку держатся?

— Ну-ну, — сказал Алби. — Думаешь, ты крутой, раз у тебя такой брат. Знаешь ведь, что тебя никто не тронет, чтобы от Липпи потом не схлопотать.

— Я и без Липпи за себя постою. Могу доказать, хочешь?

Но Хайми — наш соплежуй номер один — встал между мной и Алби и сказал:

— Алби не хочет с тобой драться, Бенни. Пойдем лучше в кошку постреляем!

— Спасибочки. Я кошек не гоняю. Бывайте!

Но тут я вспомнил про жвачку, заныканную в коробке с попрыгунчиком, и спросил:

— Жвачка нужна?

— Жвачка? — переспросил Хайми. — Издеваешься? Сам знаешь, сейчас война, какая жвачка? Даже у Албиного дяди Берни ее нет, а он легавый!

— Ну а у меня есть куча жвачки на продажу.

— Где ты ее взял, Бенни, а?

— Тебя не касается. Что, побежишь стучать этому легавому, Большому Берни? Или лучше все-таки себе купишь?

— А почем продаешь? — спросил Алби.

— Десять центов штука!

— Десять центов — дорого.

Это сказал Алби. Хайми промолчал.

— Тебя забыл спросить, Алби. Не хочешь — не покупай. Я просто хотел предупредить, что принесу завтра с собой пару штук в синагогу.

Я взял банку и пошел к соседской крыше. Шварци живет высоко, мне только и пришлось, что спуститься на один этаж. Громко стучаться не хотелось, вдруг он спит. Но дверь была открыта, так что я просто вошел.

— Ребе, это я, Бенни Липковиц.

Ответа не было, и я заглянул в спальню. Шварци храпел вовсю. На нем — вот умора — была ночнушка вроде той, какую иногда надевает мама. Но я не стал ржать, чтобы его не разбудить. Пристроил банку на столик у кровати, а стоявшие там грязные тарелки отнес на кухню и помыл. Увидел бы Липпи — обозвал бы меня тряпкой за такие дела, но меня никто не видел, и хорошо. Потом я снова зашел проведать Шварци; одеяло с него сползло, и я накрыл его. Вышел, стараясь не шуметь, закрыл за собой дверь и полез на крышу. Хайми с Алби там уже не было, я поиграл, будто я Билли Конн^[31], готовлюсь к матчу с Джо Луисом, побил Джо Луиса пятнадцать раз и пошел домой. Мама спросила, чего я так долго, но я не хотел признаваться про крышу (на крышу нам лазить запрещали), поэтому сказал, что грел суп Шварци, вот и задержался. Она спросила, понравился ли Шварци суп, я сказал:

— Ага, так его хлебал, что дай ему волю, прикончил бы полведра, легко!

Мама любит, когда хвалят ее суп, так что ничего страшного, что я соврал. Она дала мне сандвич с тунцом, ужасно невкусный, но я смолчал. Тунец был консервированный, и мама не виновата, что он такой паршивый. Поев, я пошел в комнату к Лео. Лео, согнувшись, сидел на кровати и явно делал что-то особенное. Я тихонько заглянул ему через плечо. Ух ты, он рисовал комикс! Чтобы Лео не подумал, что я подсматриваю, я сказал:

— Ну как, Липпи, продвигается?

Липпи тут же прикрыл листы руками и рявкнул:

— Кыш отсюда, Бенни!

Я подумал, чем бы таким заняться, и меня осенило: буду рисовать свой собственный комикс. Я достал цветные карандаши, наточил.

— Елки-палки, — сказал я себе, — а вот возьму и нарисую комикс про Большого Папочку!

Но я еще ни разу не рисовал негров, и оказалось, что это не так-то просто. Я чуть было не бросил это дело, но потом придумал, что пока буду рисовать Большого Папочку белым, а раскрашу уж потом. Я представил, как сделаю комикс на сто страниц и продам его «Делл-комиксу», потому что они выпускают Дональда Дака, а если выйдет совсем хорошо, предложу его для «Классики в картинках». Но я закончил всего одну страницу и уже понял, что сотню мне никогда не нарисовать. Адская работенка! Вторую страницу я доделал уже после девяти, и если на две страницы ушло столько времени, то мне вплоть до следующего года не закруглиться. А все ж таки мне понравилось. Большого Папочку я сделал королем воров в Бронксе, а мы с Лео стали его помощниками. Я хотел вставить в комикс и Энди Крапанзано, но передумал. Вместо него я взял Джо Крапанзано. Джо тоже вошел в банду Большого Папочки, но мы с Лео были главнее. Мы приказывали, он выполнял. Я успел сделать половину третьей страницы, когда Лео бросил рисовать. Пришлось и мне все бросить.

— Липпи, хочешь, я тебе покажу свой комикс?.. Ты рисовал, и я тоже начал. Показать?

— Нет. Вот закончишь — и показывай.

— Ну же, Липпи! Ну посмотри! Я еще неизвестно когда закончу. Он про Большого Папочку, Липпи. И мы с тобой там тоже есть. Но Энди Крапанзано я не вставил, не волнуйся. Липпи, ну кому мне еще показывать, если не тебе?

— Хорошо, хорошо, — сказал Липпи и стал смотреть.

И пока читал, хохотал до упаду. А это хороший знак, когда Липпи смеется, — это значит, он оценил.

— Совсем не плохо, Бенни, но кое-что мне не нравится.

— Но ведь они и не должны быть как настоящие, главное — чтобы было смешно.

— Знаю, — сказал Лео. — Можешь не объяснять. И все равно кое-что мне не нравится, и дело тут не в том, смешно это или нет. Ты не умеешь правильно класть тени. Линии у тебя слишком жесткие. Но в остальном — хорошо.

— Лео, а ты мне поможешь, а? Покажешь, как делать тени и все такое?

— Да, но не сейчас. Устал я рисовать. Послушаю-ка радио.

По радио, как всегда вечером в субботу, передавали бои. Боролись два боксера в среднем весе, Кроха Аксельрод и Тони Джомболине, и, как по мне, оба тюфяки. Но почти все классные борцы, вроде Джо Луиса и Билли Конна, в армии, так что сойдут и эти. Когда бой закончился, я спросил Лео:

— Лео, как думаешь, Билли Конн, когда они оба вернутся с фронта, победит Джо Луиса?

— Вряд ли, Бенни, хоть шансы у него неплохие. Билли может драться, как зверь, но у Джо Луиса удар мощнее. Хотя пусть бы он выиграл. Хорошо бы нам еще одного чемпиона-еврея.

— А ты точно знаешь, что он еврей, Лео? Боксеры-ирландцы, когда выступают в Нью-Йорке, часто берут себе еврейские имена.

Лео посмотрел на меня.

— Билли Конн не вшивый ирландишка. Он со Стеббенз-авеню. Это все знают.

— Уверен, все ниггеры будут ставить на Джо Луиса.

— Оно и понятно.

— А ты ведь, Липпи, на него не будешь ставить?

— Еще чего, ставить на ниггера! И все равно, по-моему, Билли Конн навряд ли выиграет. Но даже если он долго продержится, и то хлеб.

— Знаешь, Липпи, а Большой Берни, легавый, сказал Алби, что если б Билли Конн два последних раунда не подставлялся, он бы выиграл у Джо Луиса тот второй бой.

— Ну и что? Разве б это была победа? Если выигрывать, то только по-честному.

— Да, а еще Большой Берни говорит, что Тед Уильямс^[32] лучше, чем Хэнк Гринберг, а все знают, что в бейсболе лучше Хэнка Гринберга никого нет. Даже Шварци так считает! Никто не умеет выбивать хоумеры^[33] так, как Хэнк Гринберг. А ты как думаешь, Липпи? Кто лучше?

— Я не спец… Как по мне, лучше всех Джо Димаджио^[34].

— Джо Димаджио? Шутишь, Липпи? Ты ж ведь терпеть не можешь «Янки».

— Ну да, конечно, но здесь другое.

— Хотя он не еврей, не то что Хэнк Гринберг…

— Да будь Джо Димаджио хоть ниггером, все равно ему нет равных.

Когда Липпи так сказал, я понял, что пора закругляться. О чем с ним говорить, если ему все равно, о ниггере речь идет или не о ниггере? Нет, я против ниггеров ничего не имею, но черный — это ж черный! И что бы Липпи ни говорил, Хэнк Гринберг — это класс! Вот вернется он с войны, Джо Димаджио и прочие пусть держат ухо востро. Так я вам скажу. В общем, после этого я сразу лег спать, чтобы с Лео не цапаться. Но когда утром проснулся, все равно кипел от злости, Лео даже заметил.

— Ты чего это на меня бычишься, Бенни? В зубы хочешь?

Какого черта, подумал я, к чему мне злиться на Липпи, он мой брат и все такое и может думать, что захочет, поэтому сказал:

— Соринка в глаз попала, Липпи, а чтобы ее достать, нужно на кого-нибудь хорошенько вытаращиться, а потом три раза моргнуть.

Чушь собачья, конечно, и Липпи это понимал, в общем, он снова велел мне заткнуться. И пока мы завтракали, я жевал да помалкивал в тряпочку. Вы можете подумать, что Лео как маленький, если узнаете, что маме порой приходится кормить его с ложечки, чтобы он с голоду не помер. Просто Лео сам по себе, если его не заставлять, есть не любит.

— Ешь, Лео, ешь, — приговаривает мама и сует ему ложку прямо в рот.

Лично я, как говорит мама, ем так, что хоть медаль давай. Но хвастать тут нечем. Не великое это дело — еду есть. В общем, я быстренько все подчистил, а мама насела на Лео.

— Пора идти в школу.

Я решил за Лео заступиться:

— Ма, да не будет урока: Шварци болеет!

Но мама тут же взъерепенилась:

— Ах ты, разбойник! Было такое, чтобы Шварцфарб хоть раз не пришел на занятия?.. Доедай, Лео. Шнел!

Делать нечего, пришлось Лео по-быстрому все дожевывать, а я тем временем запустил лапу в попрыгунчика и набил карманы жвачкой; после этого мы пошли в школу. Воскресенье — легкий день: не надо тащить учебники, мы просто все занятие сидим, а Шварци нам крутит по радиоприемнику еврейские передачи. Ну, споем пару песенок. Лео к тому времени уже потихоньку смывается. Слышали бы вы ту передачку, которую нам вечно ставят. Называется она «Цурес ба лайтен»^[35], а ведет ее парень по имени Нухем Шацкок. Вы считаете, у вас горе, да? Послушайте эту передачу! В ней с людьми случаются всякие ужасы. Зейде направо и налево загибаются от сердечных приступов, а дети сбагривают своих бобе в дома престарелых. Шварци от этого шоу просто тащится! Ни одного выпуска, наверное, не пропускает. Попробуйте только вякнуть что-нибудь против этого Нухема Шацкока — и вам труба! В общем, пришли мы в школу, а меня уже снаружи поджидали Хайми Московиц с Алби Саперстайном, и я на минутку отстал от Лео, чтоб о деле поговорить. Я решил стрясти с Хайми целый доллар, не меньше!

— Жвачку принес? — спросил Хайми и вынул два десятицентовика. — Дай две штуки.

— Две! Я по две не продаю. Наскребешь на десяток, свистни.

— Погоди, — сказал Алби, — мне двадцать пять штук.

— Что? — переспросил я. — Что?

— Что слышал.

Надо признать, Алби, даром что ишок ушастый, тоже парень не без фасона.

— Ну, гони двадцать пять жвачек.

Я решил его слегка помурыжить и сказал:

— А налички-то хватит?

— Не боись, — сказал Алби и отсчитал двадцать пять десятицентовиков.

Обчистил, наверное, чью-нибудь копилку. Но мне было плевать, откуда у него деньги. Хорошо, я взял жвачки с запасом, не то упустил бы такую шикарную сделку. Я отдал Алби двадцать пять жвачек, и Хайми стал клянчить у него.

— Алби, ну продай мне одну штучку!

— Да запросто, — сказал Алби, — двадцать центов — и она твоя!

Деваться Хайми было некуда: я-то ему продавать не хотел, так что он мигом заткнулся и отдал Алби двадцать центов за одну жвачку. После этого мы вместе пошли в класс. Шварци, видать, совсем слег: в классе его не было. А Липпи и Сеймур Пинковиц буянили — ну прямо сбесились. Кидались стульями и все такое. Сеймур чуть не расколошматил радиоприемник Шварци! А потом залез на учительский стол и заорал:

— Внимание, внимание! В эфире «Цурес ба лайтен».

И все как грохнули, даже Липпи. А Липпи трудно рассмешить. В дверях показался какой-то ржачный толстенький бородатый человечек в ермолке. Сеймур решил, что это важная шишка, и спрыгнул со стола. Толстенький человечек, переваливаясь, как утка, прямо в пальто вошел в класс и сказал, что он раввин, из центра, и будет сегодня заменять Шварци. Поначалу мы решили, что знатно повеселимся. Ждали только знака от Лео. Но Лео молчал, и я решил начать первым.

Я сказал:

— Ребе, мы будем слушать «Цурес ба лайтен»?

— Нет, — сказал раввин. — Сегодня у нас лекция.

— Лекция? — переспросил Сеймур Пинковиц. — Фуу!

И пару раз пфукнул. Но Лео так на него зыркнул, что он мигом притих. Раввин подошел к учительскому столу, встал перед ним, обвел нас всех взглядом, хлопнул в ладоши и сказал:

— Мальчики, ох и муки вас ожидают, даже и не спрашивайте меня какие!.. Даже и не спрашивайте!

Мы вообще не врубились, о чем он. Сеймур сказал:

— Какого-то чокнутого они нам прислали из центра…

И тут раввин спросил:

— Мальчики, разве вы никогда не слышали о Геиноме?^[36]

— Текакоме? — спросил Сеймур.

— Геиноме!

Никто не знал, что такое Геином, один я поднял руку:

— Ребе, я о нем знаю… Геином — это такое место, куда попадают такие неслухи, как мы! В Геиноме нет конфет, жвачки и всего остального, там у тебя становится лицо как у жабы и хвост как у обезьяны, и тебя там держат до тех пор, пока не дашь слово никогда больше не озорничать!

Я думаю, Пиноккио и тех ребят как раз в Геином и отправили. В общем, все животики надорвали. Даже Липпи посмеивался. А раввин молча стоял, накручивал бороду на палец и ждал, пока мы нахохочемся. И мы довольно быстро угомонились. Тогда раввин оставил свою бороду в покое, улыбнулся и на весь класс заявил, что я во многом прав: Геином такой и есть.

Сеймур застучал ногами:

— Ура Бенни! Медаль ему! Ура…

Но Липпи мигом его оборвал:

— Заткнись, Сеймур! Пусть раввин скажет!

— Геином — это место, где вас ждет кара, но ни мальчиком, ни даже взрослым мужчиной туда не попадешь… Туда попадают лишь после смерти.

И раввин принялся рассказывать о Геиноме, причем довольно интересно, все слушали. Даже Сеймур притих.

— Геином, — сказал раввин, — находится далеко на западе, и в нем так жарко, что он даже в Солнце дыру прожег бы.

Раввин изобразил руками дырку и сказал:

— Дьявол меня побери, если я лгу!

А уж если раввин так говорит, значит, точно все по правде.

— Мальчики, вы знаете, почему солнце по вечерам делается красным?

Никто не знал, а я не сумел придумать смешной ответ и просто спросил:

— Почему, ребе?

— Потому что оно проходит над вратами Геинома.

— Да ну! — сказал Сеймур. — Ни фига себе!

— В Геиноме семь залов, и в каждом зале — жар, вихри. Каких только пыток там нет! От одной только мысли о них меня бросает в дрожь. — И раввин задрожал. — И хотя Геином охвачен пламенем, в нем темнее, чем в самую темную ночь. Ни единый луч света не проникает в Геином. Нет, мальчики, такого вы даже представить себе не сможете.

— А кто там главный, а, ребе? — спросил Сеймур.

— Дума, — ответил раввин. — Главный там Дума. Это особый ангел, он летает меж мирами и вносит в свой список всех, кого после смерти отправят в Геином.

И тогда спросил я:

— Ребе, а Геином — он только для евреев?

Он задумался. И задумался крепко, потому что все дергал и дергал себя за бороду. А потом сказал:

— Нет!

Так и сказал.

— Кто в Геином попадет, тому уж оттуда не выбраться. Плачь, не плачь — ничего не поможет. Из зала в зал — и нет ни минуты покоя.

Раввин показал пальцем поочередно на Липпи, на Сеймура, на Алби, Хайми, на меня — потом подергал себя за бороду и сказал:

— Грустно это, мальчики… Вы все попадете прямиком в Геином.

После этого, не простившись, вышел из класса и стал спускаться по лестнице. И знаете что: я думаю, это был вовсе не раввин. Это был переодетый ангел Дума!

Бывают же в жизни такие странные штуки! Тот раввин, кто бы он ни был, напугал нас до усрачки. Сеймур Пинковиц после этого две недели не пфукал. Даже Липпи и тот впечатлился. В общем, все так и сидели сиднем по местам, пока Липпи не встал, а тогда как дунут по домам! Липпи сказал, ему нужно отлучиться, и я намылился в киношку. По воскресеньям они детей одних пускают не всегда, но я, если захочу, запросто сойду за десятилетнего, так что все в ажуре. Я приглаживаю волосы, делаю взрослое лицо, а когда подхожу к кассе, встаю на цыпочки. Срабатывает без осечек! Денег у меня было завались благодаря проданной жвачке. Я хотел поделиться с Лео, но тогда пришлось бы колоться, откуда деньги, и Лео бы меня взгрел. Так что я ему не сказал и пошел в кино. В «Дувере» шли Эбботт и Костелло^[37] и какое-то кино под названием «Призрак оперы». Я решил, что посмеяться сейчас — самое оно, и отдал двадцать центов за билет. Эбботту и Костелло далеко до Лорела и Харди^[38], но все равно кино неплохое. Потом пошло второе, с тем парнем, Клодом Рейнсом^[39], — жуткая нудятина поначалу. Но потом кто-то плеснул Клоду в лицо кислотой, ему пришлось ходить в маске, и он стал убивать людей в опере, за что его прозвали Призраком оперы, а в самом конце его убили и сорвали маску. А там такое! Помереть можно. Все лицо в ожогах, рубцах после кислоты, а кожа сморщенная, как у сушеной ящерицы. Только этого мне не хватало: еще одни жутики! Сначала Дума, а теперь это! Выйдя из кинотеатра, я купил в кошерной кулинарии две сосиски и бутылочку сельдерейного тоника «Доктор Браун» и пошел домой. Мамы не было, пришлось лезть на крышу и спускаться по пожарной лестнице. Эти сосиски всегда заканчиваются для меня на толчке. Я боялся запирать дверь, а то вдруг этот Призрак оперы бегает где-нибудь в доме. А вдруг он сейчас прячется у Лео под кроватью! Я трусил так, что боялся идти в уборную, поэтому взял стульчак и на цыпочках прокрался в комнату Лео, заглянул там в чулан и под его кровать, но Призрака не было. Я решил заглянуть в мамину комнату и на этот раз запасся бейсбольной битой Лео, но она такая тяжеленная, что пришлось положить ее на мамину кровать. Заходя в мамину комнату, я всегда чувствую себя как-то странно. Словно делаю что-то нехорошее. Так что я не стал задерживаться. Поискал чуток Призрака и вышел. Снаружи в коридоре раздался топот. Кто-то завопил: «Где он, я убью его!» Это был дядя Макс. Он вломился в комнату и хвать меня за волосы.

— Где Лео? — проревел он, а я обрадовался, что больше не один и теперь Призрак на меня не нападет, и все-таки за волосы дядя Макс тянул слишком уж больно.

Вошли мама, а с ней Алби Саперстайн и его дядя Берни, легавый. Мы с Липпи явно влипли. Алби наябедничал про жвачку. Большой Берни настучал дяде Максу, а тот теперь выдирает мне лохмы. Мама плакала, и это было хуже всего. Большой Берни достал жвачку и сказал:

— Лучше признайся, Бенни. Иначе Лео будет только хуже. Что еще он украл?

Дядя Макс поднял руки над головой и стал раскачиваться взад-вперед.

— Мне придется переехать в другое место. Здесь я человек конченый, мне капут! Кто теперь пойдет в мой магазин, одни черномазые да ворюги вроде Лео… Я убью его, убью!..

Я понял, что отпираться смысла нет, и пошел в комнату Лео за попрыгунчиком. Вынул из него коробку сигар, жвачки, что еще остались, и почти все шелковые чулки. Лео захотел бы приберечь несколько пар для мамы, я знаю. И все это добро я вынес Большому Берни.

— Вот, все здесь, — сказал я.

Дядя Макс на минуту перестал раскачиваться и уставился на чулки.

— Где он взял такой товар, где?.. Будь я у меня такие чулки, я б бешеные бабки заколачивал… Ох!

Большой Берни затолкал чулки в карман, а сигарную коробку повертел в руках и сунул под мышку.

— Лео серьезно попал, Бенни. Он влез на государственный склад. Это федеральное преступление. Лучше признайся, где его искать.

— Государственный склад? — переспросил я. — Нет, Лео не мог, я точно знаю. ФБР за такое расстреливает, особенно во время войны.

— Знаешь, где он сейчас? — спросил Большой Берни и снова взглянул на сигары.

— Нет, ей-ей, не знаю. Умереть мне на месте, если я вру!

Тут снова влез дядя Макс:

— Кто знает, может, он сейчас обчищает еще один склад!

Тогда Большой Берни сказал дяде Максу:

— Пошли, подождем его внизу, — и они ушли.

Небось устроят Лео засаду. Я видел: мама сама не своя, поэтому сказал ей:

— Ма, не мог Лео ограбить государственный склад. Кто бы что ни говорил, он не ворюга. Чулки он взял для тебя, сигары — для зейде…

И открыл окно на кухне. Мама была не в себе и даже не сообразила, с какой стати я это сделал. Так что я сказал ей:

— Пойду-ка я Лео на выручку.

Закрыл окно, чтобы маму не просквозило, и полез на крышу. Чтобы обойти Большого Берни с дядей Максом — а они ждали Лео внизу, — я дошел до самой последней крыши квартала и только там спустился. Задождило, а я выскочил без куртки, но я решил: фиг с ним, Лео важнее! Под дождем играли в классики Винки, сестренка Джо Крапа, Минна Голдберг и одна из близняшек Злоткин. Я заскакал на месте, как бабуин, замахал Винки руками; она попрыгала, повернулась — очень клево! — и лишь потом оторвалась от игры.

— Винки, мне нужно отыскать Лео, очень!

Вообще-то Винки информацию задаром не дает, требует взамен окурок, скажем, или ключ для коньков, но тут она увидела, что я весь на иголках, и с ходу сообщила, что Лео с Джо на гандбольной площадке.

— Винки, — сказал я, — будет время — сделаю тебе лошадь на палочке.

И сломя голову помчался в Кротона-парк, вокруг озера, где в прошлом году зарезали какую-то даму, и вверх по лестнице туда, где играют в гандбол. Темень была хоть глаз коли, но я вообще не боялся: ни Призрака, ни всего остального — так я торопился. Липпи и Джо всегда играли на последней площадке, так что через десять минут я их нашел. Вокруг площадки толпились пацаны, не подступиться, и я закричал: «Лео, Лео, это я, Бенни!» — и Липпи прервал игру.

Глядел он хмуро. Проигрывает, догадался я. Джо Крап у нас лучший по гандболу.

— Бенни, ты что, не видишь: я играю.

— Беда, Липпи… Ты влип… Это все я виноват…

— Что ты лопочешь, как китаец? В чем дело-то?

Я отвел Липпи к забору, чтобы нас не подслушали, и рассказал про жвачку и про ФБР.

— Липпи, тебе надо бежать… Зуб даю, Липпи.

— Заткнись, — сказал Липпи, — мне надо доиграть.

И пошел себе обратно на корт. Я не сомневался: легавые вот-вот нагрянут, — и все вертел головой, чтобы их не пропустить, ну и на матч смотрел. Липпи порядком проигрывал, но сдаваться и не думал. Джо Крап умел делать классные броски, он всаживал мяч за мячом в самый угол, а Лео не везло. Никто не может словить бросок Джо Крапанзано, никто. Большие парни и те боятся играть против него. Лео продул 21:7, я ждал, что он сдастся, но нет, он хотел еще один тайм. Такой уж Лео. Его скорее убьешь, чем одолеешь.

Я напомнил ему:

— Лео, ФБР… — Но куда там.

И снова Лео проиграл. Он в лепешку расшибался, но едва ухитрялся выбить очко, Джо Крапанзано выбивал три. Лео рвался играть по новой, но Джо сказал, что выдохся, поэтому хватит. И тогда только Лео подошел ко мне.

— Бенни, у тебя деньги есть?

— Да, Липпи, у меня два доллара, вот!

— Два доллара! Кто тебе дал такие деньжищи?

— Никто мне не давал! Это выручка за ту жвачку, что я толкнул Алби. Не бесись, Липпи, я не хотел ничего плохого… Ну хочешь, дай мне зубы, только времени сейчас в обрез…

Лео взял у меня деньги и сунул в карман; я понял, что он на меня не злится, и сказал:

— Можно мне с тобой, а, Липпи? Мне все равно, что ты там натворил… Ворюга, не ворюга — мне плевать…

Липпи ничего не сказал. Просто надел куртку и пролез в дыру в заборе. Я за ним.

— Липпи… я с тобой.

Лео молча зашагал через парк, а потом обернулся и бросил:

— Бенни, иди домой!

— Лео, можно мне с тобой, а?.. Я не буду тебе надоедать, обещаю!

Он схватил меня за рубашку и сказал:

— Ты что, не слышал? Ступай домой, поганец. Мало мне от тебя неприятностей?

Упрашивать было бесполезно, и я сказал:

— А куда ты пойдешь, Липпи? Мама будет спрашивать.

— Не знаю я, куда пойду.

— А ты когда-нибудь вернешься, Липпи?

— Не знаю я… Чего ревешь? Брысь домой, живо!

В общем, я повернулся и пошел, но Лео меня окликнул:

— Возьми, — и дал пятицентовик на автобус. — Пешком тебя ниггеры могут защучить, а они тебя прибьют… Давай, бери монету, — и усвистел в сторону Третьей авеню.

Чтобы не попасться на глаза Большому Берни и дяде Максу, я доехал до дальнего конца Сибури-плейс, а оттуда поверху добрался до нашей крыши и слез по пожарной лестнице. Мама сидела в своей комнате и меня не услышала. Я на цыпочках прокрался в ванную, вытер голову полотенцем и переоделся в другую рубашку и штаны. В общем, подготовился, а потом пошел к маминой двери и постучался.

— Ма, это я, Бенни, я вернулся.

Она не отвечала, поэтому я сам вошел. Она сидела на кровати и посмотрела на меня так, что я засомневался, узнает ли она меня.

— Ма, ма, — мне стало жутковато.

Но через минуту она уже стала прежняя и сказала:

— Бенни, куда ты ходил?

— Не волнуйся, ма, я отыскал Лео. Теперь они его не арестуют. Он спрятался. Им его не поймать!

— Бенни, что ж ты со мной делаешь!.. Где Лео?

— Не знаю, ма… Он мне не сказал, куда пойдет, но не волнуйся, уж он-то сумеет спрятаться, ты ж его знаешь!

Туг раздался стук в дверь. Опять дядя Макс. И с порога давай орать:

— Геня, его все нет. Кто-то его предупредил.

Он посмотрел на меня, и я понял: быть беде.

— Это ты… Шпион!

— Нет, — сказала мама, — нет. Он все время был здесь, со мной, как же он мог предупредить Лео?

Ух ты! Мама у нас вообще-то не врет. Это я вечно заливаю. Но тут она, видно, решила, что хватит с нее проблем с Лео, нечего еще и меня впутывать. Но дядя Макс не очень-то поверил.

— Геня, — сказал он, — поклянись, что Бенни все время был тут!

Я подумал, что мама даст задний ход, она вообще не любит клятв и всего такого, даже когда правду говорит. Но на этот раз ее ничто не остановило. Жизнью своей поклялась, что я не сделал из дому ни шагу, и дядя Макс, похоже, поверил, потому что сразу ушел. А я так устыдился, что не мог взглянуть ей в лицо.

— Ма, не надо было ради меня так врать… Не боюсь я дяди Макса.

— Ша, Бенни, ша, — ответила мама и заплакала.

Ни у кого в мире нет мамы лучше, чем у меня, пусть даже порой у нее чуток сносит крышу. Это неважно. Все равно нам с Лео повезло. И плевать, кто что говорит! Жаль, что как раз в этот момент у нее снесло крышу, и она, прям как дядя Макс, хвать меня за волосы:

— Бенни… Где он, Бенни?

— Сказал же, ма: не знаю… Не знаю… Не знаю…

Не знаю, с чего вдруг, но почему-то стоило мне сказать «не знаю», как она стукала меня головой о стену, и довольно сильно, так что я по-быстренькому заткнулся. Помогло: она меня отпустила. Потом закрыла лицо руками и стала раскачиваться взад-вперед и громко плакать. Я тоже заплакал.

— Не волнуйся, ма, я разыщу тебе Лео… прямо сейчас!

Я снова открыл окно и встал на пожарную лестницу, но на этот раз мама схватила меня за штаны и втащила обратно. Захлопнула окно и сказала:

— Все, никаких пожарных лестниц! Дядя Макс сцапает тебя внизу и придушит!

— Ма, я разыщу тебе Лео. Я знаю все места, где он может прятаться… Пусти, я пойду его искать.

— Нет! — сказала она, и я понял, что лучше послушаться, иначе она мне голову оторвет.

Мама, когда идет вразнос, — это тяжелая артиллерия! Я перестраховался и на всякий случай отодвинулся на пару шагов.

— Не мальчишки, а наказание Божье!

Она ушла к себе и закрылась.

Я молил Бога, чтобы Лео нашел место, где можно укрыться от дождя, а то стоит ему чихнуть — и все, мигом заболевает. Одна только мама умеет поставить его на ноги. Потом я пошел к Лео в комнату. Вдруг он вернулся, подумал я, дождь-то ведь хлещет как из ведра, и сел его ждать. Лео, конечно, будет нужен адвокат, так что мы с ним сразу пойдем его нанимать. Только это должен быть самый крутой спец, потому как выиграть дело у ФБР — та еще задачка. Я стоял у окна и смотрел на дождь. Казалось, весь город затопит. Я понимал: ждать бесполезно, Лео не вернется, сегодня точно. И хотите — считайте меня хлюпиком, но я заплакал. Мама услышала. Пришла ко мне и сказала:

— Ша, Бенни, с Лео все будет хорошо.

Сама она тоже плакала.

Потом раздела меня, как маленького, и уложила спать. И как я ни старался, все равно уснул. А утром, когда я проснулся, мама сидела на кровати Лео, и я понял, что она так и просидела всю ночь, ждала Лео. Она сразу за меня взялась:

— Бенни, мигом одевайся, не то в школу опоздаешь!

— Не пойду я в школу, ма, — так я ей и заявил, — буду ждать Лео.

Но понял, что ей не до споров, и оделся.

— Ма, — спросил я, — а ты в полицию или еще куда не звонила?.. Потому что, если они Лео поймают, они сразу передадут его фэбээровцам, и тогда дело швах. Упекут его в Синг-Синг в компанию к братьям Крапанзано.

— Ешь завтрак и иди в школу.

— Я не голоден.

— Ешь, кому сказала.

В общем, я порезал апельсин и поел хлопьев с молоком. А мама надела пальто и пошла вниз на работу. А что ей еще оставалось? Фокс нипочем бы не дал ей отгул, что бы там с Лео ни случилось. Я взял книги и спустился. Внизу заглянул в витрину: мать сидит за машинкой — вылитый манекен, а лицо белое-белое. И я сказал про себя: «Ма, я тебе его разыщу. Предоставь это мне».

Когда я пришел в школу, было еще рано, и я стоял во дворе. Айра Гарфинкель перебрасывался мячом с нашим новеньким. Айра считает, он особенный: как же, папочка у него — в этой дурацкой гражданской обороне и расхаживает в большой белой каске. Подумаешь! Не люблю тех, кто без передыха хвалится своим отцом. В общем, Айра с этим новеньким подвалили ко мне, и Айра сказал:

— Приветики, Бенни. Это Ной. Он совсем недавно сюда переехал. Его отец хочет вступить в отряд гражданской обороны, и мой папа обещал ему в этом помочь.

Вон оно как! Айра только и говорит, что о своем папочке и гражданской обороне. И тут этот пацан, Ной, меня спрашивает:

— А твой отец тоже в гражданской обороне?

— Не, — сказал Айра. — У Бенни нет отца.

— Не глупи, Айки. У всех есть отец.

— Да, а у Бенни нет. Спроси сам.

Ну я и объяснил Ною, что мой отец погиб.

— Твой отец был на фронте?

— Да, его убили японцы.

— Ему дали «Пурпурное сердце»?^[40]

— Не, он ничего такого не сделал… Просто погиб.

— А где он погиб?

— Не знаю. На каком-то острове.

— На Окинаве?

— Не. У него и названия, наверное, нет… Островок, и все.

— Наверное, возле Манилы. Там сейчас мой дядя Майк.

— Не знаю… Мне пора. Все уже заходят…

Время не то чтобы поджимало, но я ненавижу, когда расспрашивают об отце. Так что я стал позади всех и зашел в класс. Мою учительницу зовут миссис Кранц, и она меня обожает. Все учителя умиляются: надо же, у Лео такой умный братик. Они считают, что тупее Лео ученика не сыщешь, а все потому, что он никогда ничего не делает. Лео не тупой, он просто не любит школу. Но когда доходит до рисования,тут дело другое. Даже Киршбаум, директор, знает, что Лео — потрясный художник. Если бы не те плакаты и таблички, а их всегда рисует Лео, Кирши бы его давно уже из школы турнул. Лео ему кучу денег на этих плакатах экономит. Лео и меня учит делать плакаты, чтоб я его заменил, когда он окончит школу, если он ее когда-нибудь окончит! В общем, миссис Кранц меня любит, и я частенько рисую для нее небольшие плакатики. На сегодня нам было задано подготовить доклад о том психе, Понсе де Леоне^[41], поэтому миссис Кранц попросила меня сесть в дальнем конце класса и по-быстрому соорудить плакат про источник вечной молодости: прошел слух, что Кирши заявится смотреть третьи классы. Я переживал из-за Лео, но не хотелось обижать миссис Кранц. Куда она без меня? И я засел за плакат. Изобразил Понсе тощим, в шлеме и с бородой, а потом нарисовал, как он искал повсюду тот источник вечной молодости. Я хотел сделать плакат смешным, а он вышел грустным. Понсе смахивал на старенького раввина из Ист-Сайда, заблудившегося в Бронксе. Решил было разорвать плакат и нарисовать новый, но миссис Кранц не разрешила. Она сказала, что плакат получится замечательный. Повесила его у двери и вызвала пару-тройку тупиц с их докладами. Специально канителилась, чтобы лучшие доклады приберечь для Кирши, но Кирши так и не пришел. И хорошо, а то вызвала бы она меня, а я-то доклад не подготовил. Собирался его сделать вчера вечером, но после того, как Лео убежал, стало не до учебы. В общем, до миссис Кранц дошло, что тревога ложная и Кирши не придет, и она отпустила нас пораньше. Во дворе стоял Алби Саперстайн. Этот сукин сын загонял черным пацанам жвачку Лео. Я поймал его со всем товаром, дал пинка под зад и отобрал жвачку.

— Ублюдок, — сказал я, — ты чего на Лео настучал?

Алби молчал, пришлось наподдать ему еще разок.

— Ну что, Алби, поиграем в гестапо? Или сам скажешь? Считаю до трех. Раз. Два…

Туг Алби как заревет: хотел, наверное, чтоб кто-нибудь из учителей прибежал к нему на выручку. Ну я и сказал:

— Не дури, Алби. Хочешь, чтобы я натравил на тебя Джо Крапанзано? Он все твои шарики бритвой почикает.

Алби струсил, мигом перестал реветь и вытер кулаками свои красивучие глазищи. А потом сказал:

— Не стучал я на Лео, Бенни, я бы ни за что… Дядя Берни застукал меня со жвачкой, пришлось рассказать… А иначе бы он, Бенни, засадил меня в тюрягу.

— Тюряга уж всяко лучше, чем то, что Липпи с тобой сотворит, когда до тебя доберется… А еще скажи-ка мне, как же так вышло, что жвачка у тебя еще есть?

— Дядя Берни оставил мне парочку.

Пришел учитель, и Алби пришлось отпустить. Но жвачку я ему не отдал. И когда никто не видел, выбросил ее в канализацию. Незачем оставлять свидетельства, особенно когда ФБР у Лео на хвосте. Потом я стал представлять, как оно будет, если Лео упекут в Синг-Синг. И дал себе слово, что буду навещать Лео каждый день и приносить ему целую гору маминых латкес. Но все равно думать об этом было грустно, и я решил не думать и пойти домой. Но моя голова так по-дурацки устроена, что я ничего не смог с собой поделать: думал и думал про Лео в Синг-Синге. Дома в коридоре меня ждал почтальон: вручил открытку — она была написана карандашом, и буквы от дождя расплылись — толком и не прочесть. Но я понял: это от Лео. А то я его почерк не узнаю! Наверное, купил прошлой ночью открытку в кондитерской и отправил, а шел дождь, вот она и намокла. Мама, конечно, дико обрадуется, поэтому я сразу помчался в магазин к Фоксу показать ей открытку.

— Ма, ма, — заорал я, и на Фокса мне было наплевать. — От Лео открытка!

Мама надела очки, взяла открытку, потом перевернула ее вверх тормашками и снова взглянула.

— Бенни, нашел время для шуток. Что здесь написано?.. Она от Лео? А ты не сам ее написал?

— Клянусь, ма, это от Лео. Только тут трудновато разобрать. Лео пишет, как китаец… Я не вру, ма, про такое разве можно врать!

Вот она, расплата за вранье. Захочешь сказать правду, а тебе уже никто не верит.

— Ну так прочитай, что тут написано.

— Туг написано… написано: «Дорогая мама, за ме-ня не вол-нуй-ся. Передай Бен-ни, чтобы он тебя не расстраивал. Узнаю, что ты из-за него рас-стра-иваешься, убью его. Лео»… Вот что тут написано, ма, правда-правда!

Пока я читал, мама всплакнула. Но быстро вытерла глаза. Не хотела, наверное, чтобы другие женщины увидели ее слезы. Потом убрала открытку в сумочку и вернулась за швейную машинку. Фокс, как ястреб, следит за своими работницами, ни минутки отдохнуть не дает. Завидев, что он идет, я мигом вымелся. И поклялся перед Богом, что, как только окончу свою 61-ю школу, сразу найду работу, чтобы мама больше не работала. Ключ попросить у мамы я опять забыл, пришлось лезть через крышу и пожарную лестницу. После открытки от Лео я повеселел. Но потом мне пришло в голову, что писал-то он ее прошлой ночью, а кто знает, что с ним сейчас! А вдруг его поймали ниггеры и держат где-нибудь в Кротона-парке? А может, они сунули его в мешок да и утопили в реке? Или отрезали ухо, а то и вообще продали Большому Папочке, а Большой Папочка посадил его на корабль и отправил в рабство в Африку? Меня затрясло. И я оставил маме записку на кухонном столе:

«Мама, я ушел искать Лео. К ужину постараюсь вернуться. Пожалуйста, не надо звать дядю Макса или полицию. Не волнуйся. Бенни».

— Черт с ней, со школой, — сказал я себе и вылез в кухонное окно.

Я чуть не грохнулся с пожарной лестницы, но умирать было рано, сначала следовало отыскать Лео. Так что я вскарабкался на лестницу и снова спустился через крышу. Мне пришло в голову, что, если Лео не сцапали ниггеры, он наверняка прячется в Западном Бронксе. Надо быть идиотом, чтобы ошиваться здесь, где рыщут дядя Макс, Большой Берни и легавые. А уж кто-кто, но Лео не идиот! И я двинулся к Западному Бронксу. Ни на автобус, ни на что другое денег не было, но я махнул рукой на черных и пошел через Кротона-парк. Пусть ловят, если хотят. Но в понедельник, наверное, у ниггеров выходной, потому что я полпарка прошел, а ни одного не встретил. Хотя должен вам сказать, что возле Клей-авеню толчется ирландская шпана, и она бывает пострашнее негров. Я надеялся, что ирландцы Лео не сцапали, а то бы ему точно хана. Им евреи поперек горла. Шварци так говорит. Но, похоже, в понедельник выходной и у ирландцев, потому что и Клей-авеню, и Клермонт-парк я прошел без помех. Но потом сообразил, что еще нет трех и все, кроме прогульщиков — а их здесь тоже до фига, — в школе. Я прочесал весь парк: заглядывал за каждый куст и звал: «Лео, ау, это я!»

Возле паркового павильона резались в шашки старики: визжали, вопили, как обезьяны в клетке. Двое из них сцепились друг с другом и грызлись из-за президента Рузвельта, Дяди Джо^[42], Гитлера и войны. Один старикашка обругал Дядю Джо, а второй — вот не вру! — достал нож. Ни фига себе, нас, пацанов ругают, а старики и того хлеще! Того старикана угомонили, нож он убрал, но с тем первым говорить не хотел. Я спросил у их главного, не видел ли он Лео, но он, видимо, принял его за какого-то другого Лео, потому как облаял меня по-итальянски, а следом за ним остальные. Из парка все равно можно было сваливать, так что я обозвал парочку старикашек словцами, которым дедушка меня научил, и дунул оттуда что есть мочи. Домчался до Джером-авеню, прошел под железной дорогой. Лео говорит, однажды мой отец водил нас с ним на фильм, в котором Чарли Чаплин играл Гитлера, и это было как раз где-то здесь. Кинотеатр «Зенит». Делать мне было нечего, и я решил этот «Зенит» отыскать. Если я его найду, значит, мне повезет, и Лео отыщется тоже. Ну, «Зенит» я нашел, но удачи это не принесло. Схожу домой, решил, отдохну, а потом снова на поиски. Но у Кротона-парк захромал, пришлось присесть. И какой-то черный мальчишка как заорет:

— Божечки, отвали от меня!

Голос был знакомый. Я огляделся и увидел, как два белых парня колошматят черного пацаненка. Не хотел я вмешиваться, но не люблю, когда бьют маленьких, пусть даже негритосов. В общем, подошел я поближе и сразу этого черного узнал. Это был Генри Клей. Мы с ним в 61-й учимся, ему всего шесть. Как можно лупить такого мелкого? Те двое были тоже, кажется, из 61-й, поэтому я сказал:

— Эй вы, придурки, а ну пустите его, я брат Липпи!

Думал, они смоются сразу, как услышат, кто я, но нет. Генри Клея они отпустили, зато набросились на меня.

— Ты что, назвал меня придурком? — сказал один и ну меня дубасить.

— Ты что, не знаешь Липпи? — быстро сказал я. — А Джо Крапанзано?

И я давай сыпать именами, даже Энди Крапа и Большого Папочку приплел. Не сработало. Эти парни были не из 61-й. Один спросил, есть ли у меня деньги. Я сказал, что нет, и тогда другой двинул мне в зубы.

— Это тебе чтоб за черномазых не заступался!

Больно было до чертиков, но я не заплакал: Липпи, я знал, это бы не понравилось. Я просто осел на землю и сделал вид, что умер.

— Ты убил его, Маккормик! — крикнул первый.

Они по очереди дали пинка под зад Генри Клею и убежали. Генри Клей тоже перепугался.

— Бенни, ты живой? — повторял он, но я сначала дождался, пока те двое точно уйдут, и только тогда поднялся и сказал Генри Клею:

— Давай, валим отсюда.

Генри Клей посмотрел на меня и сказал: здорово, что меня не убили. Говорил я вам: он мальчуган что надо! По дороге нас остановили две черные шайки, спросили у Генри, кто я такой.

— Да дружбан мой, Бенни, — сказал Генри Клей, и они отвязались.

Вот оно как: водить дружбу с негром полезно! Мы спокойно добрались до выхода из парка и распрощались.

Потом я встретил миссис Симонсон, она в соседней квартире живет. Она сказала, что Шварци очень плохо и мама пошла к нему. Я хотел бежать к Шварци, но увидел Алби Саперстайна и Большого Берни, которые шли сюда, и решил, что мне лучше смыться. Так что я влез на крышу и быстро, через ступеньку, спустился по пожарной лестнице. Открыл кухонное окно и услышал шум. Призрак впустил Большого Берни, решил я, и полез обратно, но кто-то меня схватил и не пускал. Оказалось, это дедушка.

— Бенни, — сказал он, — не брыкайся.

Я обрадовался не знаю как и полез обниматься.

— Где Лео? — спросил я. — Ты тоже его ищешь, зейде?

— Лео? Да здесь он!

— Что? — ахнул я.

И побежал в комнату Лео. Лео сидел на кровати и читал «Классику в картинках», поросенок эдакий! До меня дошло: он решил спрятаться у дедушки, а дедушка привел его сюда. Мне хотелось поцеловать Лео, но он такого не любит. И тут я вспомнил про Большого Берни:

— Лео, быстро, помоги мне, надо забаррикадировать дверь. Сюда идет Большой Берни!

В комнату вошел дедушка, и я им обоим рассказал: Большой Берни считает, будто Лео ограбил склад.

— Склад? — переспросил Лео. — Бред собачий. Все барахло я взял в одной паршивой кондитерской. Ее хозяин Марко, двоюродный брат Джо Крапа, а откуда у него все это добро, я не знаю. Знаю только, что он букмекер и сутенер и что все семейство Крапанзано, даже Энди, его ненавидит! И Джо сказал, что мне можно потихоньку его грабануть.

— Я знал, Липпи, я знал. Ты бы не стал грабить государственный склад… Но все равно, давай быстрее, Большой Берни вот-вот придет!

— Да пускай приходит, — сказал дедушка, и мы встали у двери ждать, когда появится Большой Берни.

Теперь он узнает, каково угодить в засаду! Это было как в Голливуде, даже круче! Не прошло и минуты, как Большой Берни постучал в дверь.

— Открывай, Бенни, — сказал он, — я знаю, что ты здесь. Не заставляй меня вышибать дверь.

Дедушка кивнул, и я открыл. Когда Большой Берни увидел нас вместе с Лео, он, наверное, решил, что сорвал банк.

— Вы арестованы! — завопил он. — Оба!

Тут на сцену вступил дедушка, и оказалось, фасон он держит круче всех в мире. Он просто вышел, скрестил руки на груди и сказал:

— Этих мальчиков не трогать!

Большой Берни, видать, решил, что перед ним шеф полиции, потому как сразу попятился к выходу. А дедушка все на него наседал.

— Склад, говоришь? Брешешь, ублюдок, подлец. Погоди, узнает о тебе капитан Рабиновиц из центрального участка, дождешься! Он живо с тобой разберется. И с Бронксом ты, сынок, распрощаешься. Зашлют тебя во Флэтбуш^[43]. Все у ребят отобрал и себе, небось, паразит, присвоил. Даю тебе десять минут: принесешь обратно все, что украл. Десять минут, а потом я звоню капитану Рабиновицу.

И дедушка взглянул на часы.

— Отсчет пошел. Один. Два. Три…

Поджилки у Большого Бенни затряслись, и он

скатился с лестницы.

— Зейде, — спросил я, — а кто такой капитан Рабиновиц?

— А я знаю?.. Я его выдумал!

Мы с Лео стали считать секунды и досчитали до ста девяноста семи, когда Берни вернулся с небольшим вещмешком. И вывалил все из него прямо на пол, а сам все еще дрожит. Когда Лео осмотрел трофеи, дедушка, подмигнув мне, сказал Берни:

— За тобой еще десять сигар и три пары чулок… А теперь выметайся!

Берни понял, чтобы дедушка ничего не говорил Рабиновицу, и убрался.

Теперь он на всю округу ославится. Дедушка помог мне сложить все обратно в попрыгунчика, а Лео спросил:

— Где мама?

— Ой. Совсем забыл, Липпи. Она у Шварци. Скоро будет.

И мы с зейде и Лео на радостях пустились в пляс и запели:

Тут дверь отворилась и вошла мама.

— Что это вы так разошлись?

Увидела Лео, подбежала, поцеловала:

— Лео, Лео… Ты не заболел? Температуры нет? Точно, Лео?

Она так его тискала, словно они друзья не разлей вода, но через минуту уже вцепилась ему в волосы — и пошло-поехало.

— Целую ночь не ночевать дома! Да сколько ж это может продолжаться! Ой-ой!

Лео повезло, что дедушка был рядом, а то бы ему точно крышка. Дедушка успокоил маму, увел в кухню. Травил ей похабные анекдоты на идише, а она хохотала.

— Ша, зейде… Мальчики услышат.

Дедушка знает потрясные анекдоты про студента ешивы и жену раввина. Мама достала терку, картошку и объявила:

— Мальчики… латкес!

А мы с дедушкой и Лео стали плясать вокруг нее и петь:

Минут через десять оладьи уже испеклись. Ух, до чего ж я был голодный!

Фейгеле-идиотка

По всей Европе маршировали фашисты, и я прямо-таки видел, как они пересекают Атлантику, захватывают Эмпайр-стейт-билдинг и проводят маневры в Центральном парке.

— Мэнни, — твердила мать, — поступи в торговый флот или на завод оборонный.

Но я сидел дома.

Фил подбивал ехать в Новый Орлеан. Мы с ним недавно окончили школу и до погрузки на корабль и отправки на фронт у нас оставался месяц, может, два. Будь у нас в запасе десять лет, мы бы — в чем мы ничуть не сомневались — стали такими художниками, каких свет не видывал.

— Месяц, — говорил Фил, — дайте мне месяц в Новом Орлеане, а потом уж забирайте.

Он хотел, чтобы я поехал с ним, но я сроду даже на день из дома не уезжал, и мне было страшно. Новый Орлеан — это где-то на краю света, казалось мне.

— Мэнни, — убеждал Фил, — кто знает, где мы окажемся всего через три месяца? Похоронят нас где-нибудь в Африке.

Он был прав, но я все равно не решался.

— Фил, — отвечал я, — охота рисовать — рисовать можно и в Бронксе.

В общем, он уехал один.

Я сидел дома, ни с кем не общался, а при звуках воздушной сирены мое сердце всякий раз замирало и ухало вниз, в утробу, ища укрытия. Страшное дело! Я не мог ни рисовать, ни есть, вообще ничего делать. А примерно неделю спустя пришло письмо от Фила.

«Мэнни, — писал он, — здесь классно».

Далее шел рассказ о благоуханных темнокожих женщинах с грудями-дынями и губами сладкими, как мед; я грезил ими день и ночь. С каждым днем женщины в письмах становились все более фантастическими.

«Махну-ка я к тебе», — писал я ему, понимая, что рвануть в Новый Орлеан все же не отважусь.

Но хоть какое приключеньице было необходимо. И я сложил в вещмешок три пары брюк, несколько футболок, добрую связку кистей, взял из обувной коробки из-под своей кровати — какой банк, когда немцы всего в пяти тысячах километров отсюда? — сотню долларов и однажды утром, когда никого не было, ускользнул на волю, не оставив записки. Я знал: будь мать дома, она в два счета бы меня остановила. А так, чувствуя себя то ли Лейфом Эрикссоном, то ли Дэниэлом Буном^[46], я сел в трамвай «Д» и покатил на Деланси-стрит. Я хотел снять комнату, но повсюду, куда бы я ни заглядывал, номера были зарезервированы для солдат и моряков, приезжающих на побывку.

— Будьте патриотом, — сказала мне одна женщина, — спите на улице.

На Второй авеню нашлась свободная телефонная будка, и я тут же позвонил матери. Поначалу она посмеялась, но, поняв, что домой я не вернусь, заплакала.

— Мэнни, возвращайся, — умоляла она.

— Нет. Ма, я не за миллион километров, я рядом, на Деланси-стрит. Буду звонить тебе каждый вторник… Ма, мне необходимо было уехать… Ну да, звони копам… Ма, послушай…

Продолжать разговор не имело смысла, я торопливо попрощался и повесил трубку. Полил дождь, я растерялся и сидел в будке, сжимая в руках вещмешок. Подошла какая-то женщина, хотела позвонить, но я так на нее глянул, что она ретировалась. Напротив, через улицу, на пожарной лестнице, я увидел вывеску «Комнаты внаем» и воспрянул духом. Осторожно приоткрыв дверь, я высунул голову наружу, как многомудрая черепаха; дождь тихо и нестрашно капал на лицо и шею, и тогда я припустил-таки через улицу.

Вход не освещался, часть окон была заколочена, но я все равно вошел. И увидел женщину с проплешиной на затылке и повязкой на глазу. Рядом с ней угрожающе выгибали спину два черных кота. Я чуть не выронил вещмешок. Смотрел на женщину и молчал, но мое желание снять комнату каким-то образом ей передалось. По шаткой лестнице она возвела меня на четвертый этаж. Половицы скрипели, два кота неотступно следовали по пятам. Я согласился на первую же предложенную комнату с тем расчетом, что, как только женщина уйдет, я подхвачу вещмешок и прокрадусь наружу. Она придвинулась ко мне; кажется, на ее шее был след от укуса. Я не знал, завопить ли мне, швырнуть ли в нее вещмешком или просто расплакаться, но тут она немного застенчиво улыбнулась и спросила:

— Скажи, мальчик, ты ведь еврей?

Я кивнул.

— Это хорошо, — сказала она. — Обычно я сдаю эту комнату за пятнадцать долларов, но тебе уступлю за десять.

Оба кота замурлыкали и стали тереться о мои ботинки. У меня возникло чувство, что я прожил в этой комнате всю свою жизнь.

— Понадобится мыло или полотенца, не стесняйся, скажи. На всех этажах есть туалеты, но если вдруг там будет затор, как на Центральном вокзале, просто спускайся ко мне. По-дружески. Меня зовут миссис Геллер.

— Миссис Геллер, — сказал я, — а комната, она стоит десять долларов в неделю?

— Тут тебе «Уолдорф»^[47], что ли? — всплеснув руками, засмеялась она. — Просто твое счастье, что ты еврей. Признайся, в Нью-Йорке впервые? Никогда раньше комнату не снимал? Не будь шлемилем, десять долларов — это за месяц.

Она тихонько засмеялась себе под нос, и повязка на левом глазу заелозила вверх-вниз.

— Сынок, — сказала она, — ты поосторожнее, не то без штанов останешься.

Она поправила повязку, подхватила котов и вышла.

Я осмотрелся. Стены облупились и потрескались, потолок бедственным образом просел. У двери стоял умывальник, оба крана подтекали. В углу комнаты сгрудились нелакированный комод без одного ящика и бугристая кровать на четырех гнутых ножках. Прихлопнув двух гигантских тараканов, я опасливо приблизился к кровати. Стукнул пару раз по матрацу кулаком, предвкушая, что оттуда побегут клопы. Перевернул матрац, снова его потыкал.

— Еще не вечер, — сказал я себе, — наверное, они просто оробели.

Покопавшись в вещмешке, я вспомнил, что оставил рулон холста у мамы в чулане, наверху. На окне висела жеваная занавеска. Я ее отодрал, после чего вынул из комода один из ящиков, нашел гвоздь и четыре кнопки и попытался натянуть занавеску на днище ящика. Поняв, что занавеска расползается, я в сердцах швырнул ящик через всю комнату. С потолка рухнули два больших куска штукатурки, чуть не выбив мне глаз. Мне ужасно захотелось удрать домой.

Тогда я закрыл глаза и представил, как я, скрючившись, ползу под сводом Сикстинской капеллы с кистью в зубах. Потом открыл глаза, оглядел потолок и стены. И преисполнился вдохновения. Выволок комод на середину, рассовал по карманам тюбики с красками и вскарабкался на верхнюю крышку. Женский голос позвал: «Фейгеле, слезь с пожарной лестницы». За окном что-то громко лязгнуло, комод зашатало. С потолка брызнули куски штукатурки, забарабанили по плечам, по затылку. Я соскочил с комода и бросился к окну. Пожарная лестница отчаянно раскачивалась, и мне почудилось, что наступил конец света.

По пожарной лестнице, перешагивая через две ступени кряду, карабкалась девчонка ростом под два метра. Ее юбка свободно развевалась, выставляя на обозрение острые коленки и несвежее исподнее. У моего окна она на мгновение замерла и прижала к стеклу худое лицо. Я отшатнулся. Она как-то чудно улыбнулась и полезла дальше на крышу; ступеньки пожарной лестницы содрогались под ее шагами. Я сделал два глубоких вдоха и направился к миссис Геллер. Попросил предоставить мне комнату без пожарной лестницы.

— Ша, — сказала она. — Это всего-навсего Фейгеле. Она мухи не обидит.

Я был в бешенстве.

— Как мне работать, когда она вот так бегает?

— Сынок, — сказала она, — ты к ней привыкнешь.

— Почему вы не позовете полицию, пусть ее арестуют?

— Арестуют? Да ей всего двенадцать.

Увидев, что коты миссис Геллер начали выгибать спины, я тут же поостыл.

— Ну а отцу ее почему никто не скажет?

— Отцу? Ее отец умер. Погиб на войне. А мать целыми днями работает, а когда не работает, никто не знает, где она. И что я могу тут поделать? Кто еще примет ее с такой дочкой? Неужто надо было вышвырнуть их на улицу? А кроме того, Фейгеле — еврейка. За это я могу поручиться.

Не знаю, каких слов она от меня ждала, только, казалось, она заводится.

— Иди, если хочешь, забирай вещи и иди. Мне плевать, даже если все жильцы съедут. Больно они нужны, квартиранты! Фейгеле остается! И точка!

— Хорошо, миссис Геллер, хорошо. Но не могли бы вы попросить ее не ходить по моей пожарной лестнице?

— Нет! Эта девочка ходит везде, где захочет.

Тут она слегка сбавила тон.

— Сынок, — сказала она, — знаешь, почему ее зовут Фейгеле, а? Это на идише «птичка». Я сама придумала ей это имя. А почему? Потому что она всегда так кружит и порхает, словно и вправду птичка. И добрая она, как птичка. Местные мальчишки, поганцы этакие, обзывают ее по-всякому. Но спроси меня, так дурачки здесь именно они.

Она умоляюще смотрела на меня, и я, хлопнув себя по бокам, сказал:

— Хорошо, пусть лазит по пожарной лестнице, — и ушел к себе в комнату.

Написал письмо Филу, сообщил свой новый адрес.

«Фил, — написал я, — Вторая авеню, конечно, не Новый Орлеан, но чуток свободы лучше, чем совсем ничего. Я уже встретил девочку-идиотку и женщину с повязкой на глазу, а я здесь всего полдня».

Ничего фантастического сообщить мне Филу было нечего, так что я закруглился.

— Отправлю завтра, — сказал я себе и, подложив под голову штаны вместо подушки, лег спать.

Я опасался, что ночью мне будут сниться кошмары: Фейгеле или коты миссис Геллер — и я буду кричать от страха среди ночи, но спал я крепко. Едва я проснулся, как начал чихать. Я наполовину был засыпан штукатуркой. С крыши доносилось: «Фейгеле, Фейгеле — идиотка». Потолок в пяти-шести местах затрещал по швам, пришлось защищать голову от обстрела падающей штукатуркой.

— С меня хватит, — пробормотал я и, натянув штаны, полез на крышу.

Там шестеро ребятишек обступили Фейгеле и дружно ее дразнили. На пятерых были ермолки. На одном — бескозырка. Его звали Хайми, и он верховодил всей компанией. Фейгеле сидела на крытой толем крыше, юбка задрана выше колен. Она искала свои туфли. Хайми замахал в воздухе руками и крикнул:

— Полетай, Фейгеле, полетай!

Другие вторили:

— Полетай, Фейгеле, полетай.

Кто-то сказал:

— А давайте поиграем в горячую картошку, — и подкинул вверх нечто похожее на огромный ломоть хлеба или, может, футбольный мяч. Я присмотрелся. То была одна из туфель Фейгеле.

— Эй, — окликнул я Хайми, — отдайте ей туфлю!

— Не-а, — отозвался тот, — пусть сначала полетает.

Другие дети снова затянули:

— Полетай, Фейгеле, полетай.

Я пытался перехватить туфлю, но дети продолжали перекидываться ею над моей головой, крича: «Держи картошку!»

Наконец один из них туфлю уронил, и я успел ее сцапать. Хайми отозвал всех в сторонку — посовещаться. Послышался громогласный взрыв смеха, и группка распалась. Я направился к Фейгеле, все сидевшей на прежнем месте, чтобы предостеречь ее и передать туфлю, но тут в нас полетели куски застывшего гудрона.

— Месть Маккавеев!

Отдельные куски были размером с яйцо. Фейгеле — она так и осталась сидеть на месте — была легкой добычей, и большинство детей целились в нее. Она сидела под градом ударов и не пыталась даже защитить голову. Я решил, что пора действовать.

Всех шестерых негодяев сразу я поймать не мог, поэтому погнался за Хайми. Он шустро петлял среди развешанного белья, но я все равно его поймал и отвесил знатный пендель. Дружки Хайми окружили Фейгеле и готовы были на нее наброситься. Когда я на них налетел, они перескочили на соседнюю крышу и стали кидаться гудроном оттуда, но с такого расстояния до нас ничего не долетало. Я занялся поисками недостающей туфли Фейгеле. Найти ее не удалось, и тогда я помог Фейгеле зашнуровать ту, что имелась; она выпрямилась и вдруг, прихрамывая, пустилась выделывать по крыше сумасшедшие кульбиты. Я догадался: она старалась для меня. Она ловко бегала у самого карниза и издавала странный звук, похожий на мычание.

— Фейгеле, — урезонивал я, — свалишься.

Но она меня не слушала. Потом она полезла по стремянке, ведущей на пожарную лестницу, и скрылась из виду. Я вернулся к себе.

Когда минут через десять раздался стук в дверь, я подумал, что это Фейгеле хочет нанести мне визит. Надо было пораскинуть мозгами! Фейгеле, конечно, пришла бы по пожарной лестнице. Я как дурак распахнул дверь, собираясь задать собственное представление, но меня грубо схватили за рубашку и втолкнули внутрь. На пороге стоял отец Хайми. Ростом он был всего метра полтора, зато плечи его едва не упирались в дверные косяки, а руки свисали до самых колен — ну вылитый Кинг-Конг. Мне бы кинуться к окну и, по примеру Фейгеле, спастись бегством по пожарной лестнице, но я от ужаса не мог двинуться с места. На Кинг-Конге был фартук, покрытый засохшими пятнами крови; мясник, понял я.

— Ты, — произнес он, ткнув в меня своим заскорузлым пальцем. — Любишь обижать детишек, а?

Тут он заметил валяющиеся на комоде тюбики с краской.

— Мазила.

Он взял тюбик, пару раз подбросил его в руке и сжал. Крышка соскочила, из тюбика зигзагами хлынул синий кобальт и звучно шлепнулся на незастланный пол. Кинг-Конг, казалось, был вне себя от радости, он хватал все новые и новые тюбики. На миг обернувшись, я увидел в окне печальное лицо Фейгеле, а потом Кинг-Конг сжал в руках мой последний тюбик и с диким хохотом стал на меня наступать; у меня, должно быть, случился обморок, потому что дальше я помню только то, как миссис Геллер, склонившись надо мной, шлепает меня по лицу скомканной тряпкой. А ее черные коты пытаются на меня вскарабкаться.

— Глянь, да он синеет. Сынок, очнись!

— Со мной все нормально, — подал я голос, — и прекратите бить меня этой тряпкой, хорошо?

Я согнал с себя котов и поднялся на ноги. Вся комната была заляпана сгустками краски.

— Мне все известно, — сказала миссис Геллер. — Погоди, мы его приструним. Мнит себя здесь хозяином, горилла эдакая. Погоди, вот выставлю его вон. Отправится он прямиком на улицу. И этот Хайми, маленький разбойник, с ним вместе.

— Благодарю, миссис Геллер, я за все вам признателен, но я несколько устал и…

— Понимаю, сынок. Спустись-ка попозже ко мне, угощу тебя супчиком.

Я внимательно осмотрел себя в зеркале, но не нашел ни шишки, ни даже синяка. В окно легонько стукнули. Я открыл окно и выглянул, но никого не увидел. Разве что на пожарной лестнице лежали треснутое голубиное яйцо и подгнившая морковка. Подарки от Фейгеле? Яйцо с морковкой так невыносимо воняли, что хотелось захлопнуть окно, но, чувствуя, что Фейгеле сидит и откуда-то за мной наблюдает, я, мысленно чертыхаясь, забрал трофеи к себе. Завернув морковку и яйцо в какую-то газету, я сунул их в нижний ящик комода.

Наутро я проснулся от ужасающей вони. В комнате пахло хуже, чем в канализации. На пожарной лестнице красовались дюжина голубиных яиц, червивое яблоко и две почерневшие репки.

— Фейгеле, Фейгеле, — закричал я, но никто не отозвался.

Я отправился вниз, к миссис Геллер. Ее черные коты уставились на меня и вознамерились ощетиниться, но я оставил их без внимания.

— Миссис Геллер, — обратился я, — с меня хватит. Подскажите, где живет мама Фейгеле.

Миссис Геллер уставилась на меня, нервно потеребила свою повязку и ответила:

— На втором этаже.

— В каком номере?

— Который… который сразу возле лестницы. Но вы ее там не застанете. Ее дома почти не бывает. Но что случилось, скажите?

— После, — ответил я, — после.

И поспешил на второй этаж. Отыскал ту дверь возле лестницы и постучал в нее кулаком. Дома никого не оказалось. Прождав на лестнице почти час, я вернулся к себе. Заткнув ноздри ватой, я взял ржавую ложку и сгреб эту дюжину яиц, червивое яблоко и две почерневшие репки в бумажный пакет. К пакету прикрепил записку и оставил его под дверью Фейгелевой мамы.

— А плевать, — сказал я себе, — что весь дом провоняет, это Фейгеле виновата.

По лестнице кто-то поднимался; я свесился в темный лестничный колодец, чтобы посмотреть, не мать ли это Фейгеле, но это оказался Кинг-Конг. Я убежал восвояси.

На следующее утро ни голубиных яиц, ни репок под окном не было, и я обрадовался, что проблема с Фейгеле решена. Кинг-Конг уничтожил весь мой венецианский кармин и синий кобальт, но, по счастью, несколько тюбиков завалялись у меня в вещмешке. Я вышел на улицу, прочесал квартал и на задворках заброшенной бакалеи отыскал несколько больших кусков картона.

— Мог Пикассо рисовать на картоне, — сказал я себе, — смогу и я!

На обратном пути я заглянул на второй этаж, но пакета там уже не было. Мне не терпелось рисовать, и я даже не стал проверять, дома ли мать Фейгеле. Я задумал — почему не попробовать? — написать автопортрет: выложил на комод уцелевшие тюбики, расположился перед зеркалом и обломком синего мелка стал делать набросок на картоне. Потом вдруг инстинктивно обернулся и увидел на пожарной лестнице Фейгеле. С ней были оба черных кота.

«Фейгелевы друзья», — подумал я и продолжил работать.

Но потом не выдержал и опять обернулся. Фейгеле чудно на меня смотрела. Она широко раскрыла рот и издала звук — то ли карканье, то ли мычание; мелок выпал у меня из рук.

— О боже, да она поет мне серенаду, — догадался я и, подойдя к окну, махнул, чтобы она уходила.

Но Фейгеле оставалась на лестнице и тянула свою песнь. Я пытался окончить набросок, но рука дрожала, а Фейгелева серенада вымораживала сердце. Я кинулся на второй этаж и обоими кулаками замолотил в ту дверь у лестницы. Открылась дверь напротив, из нее вышел Хайми.

— Мам, мам, глянь, кто пришел! — завопил он и, махнув на меня помойным ведром, убежал обратно. На пороге показалась его мать.

— Что за шум?

— Я ищу маму Фейгеле.

— Маму Фейгеле?

— Миссис Геллер сказала, что она живет на этом этаже. Возле лестницы.

Она расхохоталась.

— Миссис Геллер вам так сказала? И вы поверили? Глупыш, миссис Геллер и есть Фейгелева мать!

— Что? — тупо переспросил я, но тут мать Хайми тоже подошла к той двери возле лестницы.

Она просто повернула ручку двери, и та сама по себе открылась. Я заглянул вовнутрь. Там была кладовка. Неподалеку от входа стояла жуткого вида железная кроватка. За ней были свалены в кучу железный обруч, несколько огромных деревянных кубиков, кукла выше меня ростом. Старые игрушки Фейгеле.

— Теперь-то вы мне верите? — спросила мать Хайми.

— А ее отец? Он не погиб на войне?

Она снова зашлась смехом и с минуту не могла успокоиться.

— Умеет она байки плести! Глупыш, где сейчас отец Фейгеле, не знает никто, в том числе и эта брехунья миссис Геллер!

Я спустился к миссис Геллер. Котов ее поблизости не было, и без них она казалась потерянной. Подозреваю, она знала, что ее вывели на чистую воду.

— Миссис Геллер, — сказал я, — зачем вы мне все наврали?

Она с отчаянием оглянулась, ища своих котов, потом сказала:

— Сынок, я виновата. — Она заплакала. — Мне хотелось, чтобы ты остался. Не так-то просто найти жильцов.

Из-под повязки выкатилась одинокая слеза, заструилась по бугристой коже. Я и сам чуть не зарыдал, особенно при виде этой слезы.

— Не плачьте, миссис Геллер, — сказал я, — я хорошо отношусь к Фейгеле, правда-правда.

Она схватила меня за футболку и принялась подолом утирать глаза, приведя меня в смущение.

— Не сердись на нее, сынок. Ты вступился за нее перед этими малолетними бандитами, и она пытается выразить тебе свою благодарность.

— Все в порядке, миссис Геллер. Только, пожалуйста, скажите ей, чтобы она больше не оставляла у меня под окном яиц и не ходила на пожарную лестницу. То есть иногда, конечно, пусть лазает, но, миссис Геллер, не так, как сейчас, ведь я просто не могу работать.

— Я скажу ей, сынок, обещаю. Она не хотела ничего плохого.

Она чуть было не поцеловала мне руку, но я успел ее отдернуть и спрятать в карман.

— Не волнуйтесь, миссис Геллер, — пробормотал я, — кто знает, может, я однажды нарисую для вас портрет Фейгеле.

И, прежде чем она успела что-либо еще сказать, быстро удалился в свою комнату. Фейгеле и котов уже не было, зато часом позже ко мне явился еще один гость. Кинг-Конг. Я не ожидал его прихода, открыл дверь, и он вломился в комнату. В руках у него было что-то вроде петиции.

— Подпиши, — сказал он.

— Подписать что?

— Ходатайство, чтобы Фейгеле забрали. Нам нужна последняя подпись, и тогда, наверное, нам удастся что-нибудь сделать. Подпиши, а то руку сломаю!

— Валяйте. — Я протянул ему левую руку. — Ломайте, если хотите, только я подписывать не стану.

Он покачал головой и направился к выходу, но потом передумал, вернулся и стал меня увещевать.

— Да ты сам головой подумай. Девчонка — идиотка. Это всем известно, даже ее матери. Послушай, ведь если ее заберут, ей же лучше будет. Точно. А вот если она останется здесь, она однажды свалится с пожарной лестницы и сломает себе шею. Говорю тебе, для всех будет лучше, когда Фейгеле увезут. Из-за нее миссис Геллер не может толком сдавать комнаты. Весь второй этаж стоит пустой, не считая нас с женой и ребенком. Остальные съехали.

Он снова протянул ходатайство.

— Давай, подпиши. Будь умницей.

— Нет, — твердо сказал я.

Я думал, он набросится на меня с кулаками. Но он помахал своей бумажкой в воздухе и заявил:

— Да кому ты нужен, гаденыш! Справимся с ней и без тебя. А следующим на вылет, запомни, будешь ты.

И он выскочил из комнаты.

Прошло два дня. В коридоре я встретил миссис Геллер и рассказал ей о Кинг-Конге и его ходатайстве. Она, похоже, несколько встревожилась.

— Но ты не подписал, нет?

— Миссис Геллер, за кого вы меня держите? Разумеется, я не подписал.

Услышав это, она, прямо в коридоре, схватила меня, стала обнимать и целовать. Наконец мне удалось высвободиться, и я бросился к себе.

— Сынок, — кричала она мне вдогонку, — уж теперь-то им Фейгеле не забрать. У меня есть ты, мой верный друг!

Я решил продолжить работу над начатым автопортретом и снова расположился перед зеркалом. И услышал, как что-то с тихим плюхом приземлилось на мою пожарную лестницу.

— Что, опять? — я был готов рвать на себе волосы. — Фейгеле, Фейгеле, ну дай же мне хоть чуточку покоя.

Я подошел к окну, приготовившись узреть репу, яйца или что-нибудь еще в этом роде. Пожарная лестница была изгваздана большущими лепехами конского навоза. Нет, это сделала не Фейгеле. Послать тухлое голубиное яйцо или же конские лепешки — разница есть! Я поднял голову и увидел над краем крыши злорадное лицо Хайми. Высунувшись, я погрозил ему кулаком и крикнул:

— Передай своему папочке, что я ни за что не подпишу его паршивое ходатайство, хоть он лопни!

Потом мне пришло на ум, что в данной ситуации высовываться наружу небезопасно. Я поспешно закрыл окно и хотел бежать на крышу, но тут мимо окна стрелой пронеслась Фейгеле, и секунд через тридцать раздался крик Хайми: «Помогите, помогите!»

Я было возликовал:

— Ура, ура, Фейгеле дает сдачи!

А потом испугался. А ну как она сбросит его с крыши? В конце концов, я тут тоже замешан. Прежде я за нее заступился, теперь она за меня. И я поспешил на крышу. Фейгеле уже испарилась, а вот ноги Хайми торчали из оранжевого короба, до краев наполненного конским навозом. Я так смеялся, что пришлось на минутку присесть и отдышаться.

— Помогите, помогите! — кричал Хайми; наконец ему удалось выбраться.

— Что, Хайми, отведал собственных боеприпасов?

Не говоря ни слова, он направился на соседнюю крышу.

Я запер дверь на засов, забаррикадировал ее комодом и стал ждать появления Кинг-Конга. Сдаваться я не собирался. Я провел верхом на комоде полдня, прислушиваясь к шагам в коридоре, как какой-нибудь спятивший шпион. Потом уронил голову и заснул. Мы с Фейгеле играли на крыше, будто бы мы птицы. Она все махала, махала руками, а потом вдруг — раз! — взмыла в воздух и полетела. Взлетела над крышей, а я, сложив ладони рупором, стал звать, чтобы она вернулась. «Фейгеле, Фейгеле, спускайся. Люди не могут летать. Спускайся, а то упадешь». Но она забирала все выше и выше. Необходимо было каким-то образом ее вернуть, и я, как сумасшедший, замолотил руками по воздуху и, хотите верьте, хотите нет, тоже полетел. До чего же чудесно парить в воздухе! Умей люди летать, они бы только и делали, что летали. Полеты не могли наскучить. Я легко, без усилий, двигал руками вверх-вниз, устремляясь за Фейгеле. «Фейгеле, — звал я, — подожди». Но никак не мог ее догнать. А потом мои руки налились тяжестью, и меня закружило. Как ни бил я руками, удержаться в воздухе не удавалось. Но даже когда рухнул, я подумал про себя: «Ну и пусть, зато я летал!» До меня доносились чьи-то крики. В коридоре стоял Кинг-Конг и колотил в мою дверь.

— А ну пусти! Видел, что эта идиотка сотворила с моим сыном? А все ты виноват!

Он попытался высадить дверь плечом, но я не дрогнул. Впервые за долгое время меня не мучила совесть за то, что я не на войне. Черт с ними, с немцами; у меня здесь своя война.

— Говорю тебе, — вопил Кинг-Конг, — хочешь дожить до завтра, подпиши ходатайство… Хорошо, боишься выйти, суну тебе его под дверь. Подпиши, и я уйду.

Ходатайство я немедленно изорвал в клочки. И с дьявольской ухмылкой просунул их обратно в щель. Слышно было, как Кинг-Конг за дверью рухнул на колени. Должно быть, пытался собрать обрывки. Мне показалось, что он плачет.

— Теперь тебе не выйти из этой комнаты до конца твоих дней. А попробуешь выйти — разорву на куски. И никто тебя не спасет. Я буду тебя сторожить.

И он ушел к себе на этаж.

По счастью, у меня в нижнем ящике комода было припасено семь консервных банок с тунцом, иначе бы я умер от голода. Прошло три дня. Я хотел позвать на помощь миссис Геллер, но Фейгеле ни разу не проходила мимо моего окна. Думал предложить Кинг-Конгу перемирие, но понимал, что ничего не выйдет. Оставалось всего две банки с тунцом. И тут, на четвертый день моей осады, после полудня, в дверь постучали. Кто-то звал: «Мэнни, открывай», — и это был не Кинг-Конг.

— Фил? — спросил я, приложив ухо к двери. — Это ты?

— А кого, черт возьми, ты ждал? Открывай же, ну.

Футболка на Филе была грязная, а сам он выглядел так, словно неделю не спал. Но я все равно его обнял, очень уж ему обрадовался. Мне не терпелось рассказать ему о Фейгеле, об осаде и всем остальном, но он от меня отмахнулся:

— Прошу, Мэнни, дай мне передохнуть. Я четыре дня на ногах.

Я проводил его к кровати. Он снял ботинки и поставил их на подоконник. Каблуки и подметки были сбиты, ступни почернели от грязи. Надо было дать ему поспать, но я жаждал объяснений.

— Фил, — спросил я, — что стряслось? Почему ты вернулся из Нового Орлеана?

Он поскреб ступни и промолчал.

— Так что? — повторил я, предвкушая рассказ о его похождениях.

Но Фил лишь кисло на меня посмотрел и почесал живот.

— Есть хочется, — сказал он. — Не даешь спать, дай хотя бы поесть.

И я скормил Филу последнюю банку с тунцом. Не прошло и минуты, как банка была опустошена. Он облизал замасленные пальцы, посмотрел на меня опухшими глазами и отвернулся.

— Мэнни, — сказал он, глядя в стену, — когда я приехал в Новый Орлеан, в первый же день этот парень с девчонкой подловили меня позади бара и загребли мои бумажник и часы. Девчонка хотела еще снять с меня штаны с рубашкой, но я упросил парня их не забирать. Я две ночи спал на улице и даже попал в тюрьму за бродяжничество. Не хочу вспоминать! В армии и то будет лучше, Мэнни.

— Фил, а что ж ты мне такие письма писал?

— А, — сказал он, — все я наврал. Думал, может, удастся тебя выманить. Мне так худо было одному, Мэнни. А потом я и сам поверил в свои россказни, и мне стало намного легче. Сам понимаешь. Ни с кем я там не встречался. Ни с женщинами, ни с кем.

Мне захотелось его придушить.

— В общем, Мэнни, — тут Фил лениво потянулся, — разбуди меня, когда стемнеет.

Но я схватил его за ноги и сбросил с кровати.

— Проваливай.

— Что? Мэнни, прекрати. Я устал. Потом, ладно? Оставим игры на потом.

— Проваливай!

Он обулся.

— Ты что, псих, Мэнни? Сначала обнимаешь, потом гонишь взашей. Я всего-то и хотел, что ночку переноче…

Я вытолкал его за порог и запер дверь на засов.

— Мэнни, — взывал он снаружи, — у тебя крыша поехала, точно тебеговорю. Пусти меня. Домой ужас как не хочется. Мэнни!

Он позвал меня еще раз, а потом ушел. Я с минуту постоял у двери, и вдруг меня накрыла паника. Что угодно, лишь бы не оставаться одному!

— Прости, — воскликнул я и распахнул дверь. — Фил!

Тишина. Я чуть было не ринулся за ним, но побоялся выйти из комнаты. Поэтому я снова запер засов, сел на пол и, не поверите, расплакался.

— Мэнни, — корил я себя, — ты король тупиц!

А еще лез в художники!

И вдруг, совершенно чудесным образом, в окне показалось лицо Фейгеле. Сначала я решил, что мне это снится, но тут я услышал ее мычание и понял, что это и в самом деле Фейгеле!

— Фейгеле, — позвал я, — постой, не убегай!

Но она вскарабкалась на крышу.

— Я им покажу, — сказал я и, схватив кисть, большой кусок картона и первые попавшиеся тюбики с краской, открыл окно и выбрался на пожарную лестницу. Оглядевшись, не шпионит ли за мной Хайми, я на цыпочках полез на крышу, крепко вцепляясь в металлические поручни и осторожно перебирая руками. Когда я глянул вниз, у меня закружилась голова и я едва не выронил один из тюбиков. Фейгеле играла позади веревки с бельем, и я тихонько подошел, сел прямо на крышу и пристроил картон на коленях. Минут десять я наблюдал, как она играет, а потом достал уголь и начал рисовать.

Увидев слетевшего на крышу голубя, Фейгеле принялась подражать его походке. Голубь немного поковылял — и Фейгеле поковыляла. Она смотрела на голубя и улыбалась, а я не сводил с нее глаз: она улыбалась совсем не как идиотка. Отнюдь. Ее лицо сияло, а улыбка была такой нежной и ласковой, что даже голубь, сбитый с толку, на мгновение замер. Она потянулась его погладить, но вдруг снова замычала, лицо ее стало грубым, улыбка утратила свою прелесть. Это снова была Фейгеле-идиотка, и голубь, взмахнув крыльями, перелетел на другой край крыши. Фейгеле тоже замахала руками и побежала вслед за ним.

— Фейгеле, Фейгеле, — закричал я, — вернись!

За моей спиной вырос Хайми со своими Маккавеями, и я понял, что через минуту здесь появится Кинг-Конг. Я выронил уголь и картонку и вприпрыжку припустил за Фейгеле. Голубь сидел на карнизе. Фейгеле подбежала к нему, мыча и взмахивая руками.

Хайми и Маккавеи стали подначивать:

— Полетай, Фейгеле, полетай!

Голубь еще помедлил на карнизе и торжественно слетел вниз.

— Полетай, Фейгеле, полетай!

Фейгеле стояла на карнизе, смотрела на голубя, и я увидел, что она плачет.

— Полетай, Фейгеле, полетай!

Она оглянулась на меня, потом ритмично замахала руками и — прыгнула с крыши. Я попытался схватить ее за ногу, но не сумел. Падая, она успела раз-другой взмахнуть руками, и на миг мне почудилось, что она и впрямь полетит, но тут раздался глухой удар о землю, и она замерла без движения. Откуда ни возьмись, прибежали коты миссис Геллер, стали лизать ее своими языками. Хайми и Маккавеи скрылись на лестнице, и я остался один. Коты внизу истошно орали.

Даже Кинг-Конг не сдержал слез, когда выбежал во двор и увидел Фейгеле. Миссис Геллер неустанно била себя в грудь, ее повязка то и дело сползала, выставляя на обозрение пустую глазницу.

— Нужно было ее отдать, — судорожно рыдала она, а Кинг-Конг, обняв, ее утешал.

Коты продолжали орать. Мне пришлось подписать семь разных бумажек, много раз повторить всю историю от начала до конца, и только тогда полиция уехала. Я пошел в свою комнату укладывать вещи. В нижнем ящике комода, куда я сам их и положил, отыскались голубиное яйцо и морковка, и я бережно спрятал их в вещмешок. И пошел вниз. Полночи я провел, скитаясь по улицам, сгибаясь под тяжестью вещмешка. И все бормотал себе под нос:

— Хочет Фил быть пилотом, пусть будет, а я с земли никуда. Я летать не желаю. Фейгеле, Фейгеле… Почему я не подписал ту бумагу?

На меня чуть не налетело такси, меня дважды останавливал полицейский. Подвыпивший моряк хотел угостить меня пивом, но я молча прошел мимо, и он дал мне пинка под зад, а я, не удержавшись на ногах, полетел в канаву. Моряк меня оттуда выловил, рассыпался в извинениях и всучил мне свою бескозырку. Эта бескозырка спасла меня, когда я отлил на улице и меня чуть не арестовали.

— Сбереги ее до Германии, — сказал полицейский и подмигнул.

Наконец я добрел до призывного пункта, сел на вещмешок и принялся ждать. Вокруг висели призывные плакаты. Дядюшка Сэм указывал на меня своим костлявым пальцем, и мне чудилось, что он твердит: «Фейгеле, Фейгеле, Фейгеле».

Человек, который молодел

Переводчик Бернштейн с опаской — вдруг там паук или крыса — шагнул на первую из сорока девяти ступеней, ведущих к Мишиной комнате. На двадцать шестой он остановился, достал из жилетного кармана скомканный носовой платок.

— Миша, Миша, — жалобно пробормотал он и, прижав отечную руку к груди, сосчитал пульс.

На голом его затылке пролегла длинная борозда. Бернштейн не сомневался: эти сорок девять ступеней его прикончат. Угораздило ж его связаться с издателями и поэтами. Дьявол побери эту лестницу!

Бернштейн вкрадчиво постучался к Мише. Волноваться не стоило. Если подождать подольше, Миша в итоге откроет. Чтобы убить время, Бернштейн разговорился сам с собой. Обложил проклятиями Мишу, издателя Попкина, себя — за то, что не стал галантерейщиком. Мысленно сварил Мишу с Попкиным, Пушкина с Перецом^[48], Гоголя с Шолом-Алейхемом в огромном закопченном котле. Внезапно дверь распахнулась, и перед Бернштейном очутилось бледное лицо. Кустистыми усами и раздвоенным подбородком Миша напомнил Бернштейну зловещего валета пик из самодельной колоды карт, виденной им однажды у одноглазого армянина.

— Ну? — сказал Бернштейн. — Войти-то можно?

И прошаркал в комнату. На письменном столе у самой двери из треснутой банки торчали шесть-семь черных ручек без перьев. Возле банки стоял пузырек чернил с резиновой крышечкой, лежало перо. На узкой скамье позади стола лежала тетрадь с наскоро разлинованными страницами. Бернштейн навис над трубой парового отопления — отогревал руки. Рядом с трубой помещались унитаз с щербатым стульчаком и громадное деревянное корыто — Мишина ванна. Вдруг у Бернштейна отвисла челюсть, он сорвался с места. И с криком: «Разбойник!» — погнался по комнате за тараканом.

Миша снял с пузырька крышечку, выбрал ручку. Таракан удрал, Бернштейн сел на стульчак и задумался. Скрип Мишиного пера по бумаге заставил его встрепенуться, и, облокотившись о колени, он принялся раскачиваться взад-вперед. Ждал, когда Миша отложит ручку, но та все скрипела и скрипела.

— Миша, я снова разговаривал с Попкиным. Миша…

Он резко сдвинул колени.

— Миша, мне шестьдесят семь лет. Думаешь, самое время искать другую работу?

Он повернулся к трубе, пожаловался ей:

— Второго такого шанса больше не будет, а он уперся!

Он сумрачно глянул на Мишу и снова стал раскачиваться.

— Спору нет, ты, конечно, можешь позволить себе привередничать! Вдова Розали тебя обихаживает. Но не всем же быть поэтами. А мне вот никакая вдова подштанники не стирает. В конце концов… Миша!

Всей своей сутулой спиной Миша отгораживался от натиска Бернштейна; склонившись над столом, он продолжал писать. Бернштейн решил зайти с другой стороны. Он не отчаивался, он знал: человек Миша уязвимый. Поэтому Бернштейн поднялся и двинулся в обход вокруг стола. Мишино лицо посуровело, но рука, державшая ручку, слегка задрожала. Бернштейн вцепился в край столешницы и уставился на него. Ручки без перьев в треснутой банке задребезжали.

— Миша, я работаю с тобой сорок лет. Сорок! Я был тебе агентом, другом, переводчиком, отцом!

Он простер левую ладонь с раздутыми пальцами.

— Я пять лет ходил в вечернюю школу, чтобы выучить английский и переводить твои рассказы и стихи. Помнишь, Миша, как я бегал на Генри-стрит под снегом и дождем — без калош, без шарфа, без пальто, а учебник, чтобы не промок, прятал под рубашкой? Я для себя это делал, Миша, а? Как бы не так! Тебя, когда ты сидел у Раттнера или в «Ройяле», называли: «Миша Дубринов, еврейский Лермонтов!» А надо мной все смеялись. Видели меня с учебником по грамматике и дразнили ешиве бохер. В конце концов, кому нужен Бродвей, если есть Вторая авеню?^[49] А ведь я предупреждал тебя, и Шмулку, и Бориса. Погодите, говорил я, погодите. Через десять лет с Деланси-стрит все съедут и ваши стихи и пьесы станут читать разве что клопы со вшами. Я не вполне угадал. На это понадобилось не десять, а тридцать лет! Миша…

Миша отложил ручку и закрыл чернила. Бернштейн приблизил к нему взопревшее лицо.

— Двадцать лет я гоняюсь за Попкиным. «Попкин, — говорю я, — я знаю, ты печатаешь книги лишь на английском. Разве кто тебя упрекнет? Ты, в конце концов, бизнесмен. Но дай тогда я переведу пять-десять Мишиных рассказов, сварганим из них книжку, и я тебе обещаю: я лично продам десять тысяч экземпляров. Миша ж ведь король Деланси-стрит. Все его обожают!» — «Нет, — говорит он, — нет. Еврейские поэты никому не нужны!» — «Попкин, в моем переводе это будет второй Шекспир». — «Хватит с нас, — отвечает, — и одного Шекспира». Ну так я шлю ему письма, записки, телеграммы, по три раза на неделе названиваю по телефону, проклинаю, угрожаю, а все без толку. Завидят меня у дверей — и запираются. А он полицией грозит. А потом вдруг — на поди — все начинают зачитываться Перецом и Башевисом Зингером, еврейские поэты входят в моду, и теперь уже он шлет мне телеграммы и записки. Миша, я знаю, он мерзавец, но издатель есть издатель!

Он вынул из жилетного кармана три помятых письма.

— Вот, Миша, сам прочти.

И разом выложил конверты на стол. Миша отошел от стола и встал возле унитаза. У Бернштейна застучало в висках; того и гляди хватит инфаркт или инсульт. Сжав руки, он заставил себя успокоиться.

— Миша. Мне что, так и ходить до конца своих дней в одном и том же костюме? Миша, ну пожалуйста, ради меня!

Он — невидяще, стукаясь плечом о трубу — зашаркал к унитазу.

— Миша, если б не ты, я бы стал галантерейщиком, как сестрин муж. Открыл бы собственный магазин и все такое. А я связался с тобой…

Бернштейн увидел, как поникли Мишины плечи, и наддал.

— Ну да, женился бы на Фрици, дочке булочника, и жил бы теперь в Ривердейле^[50], имел два «бьюика» и сиамского кота. Бог с ним, с Ривердейлом! Миша, я что, прошу о чем-то таком ужасном?.. Ведь я помочь тебе хочу! Как знать, может, Попкин — это путь к Пулитцеровской премии! Просто дай мне отмашку. А, Миша?

— Нет.

Бернштейн по-быстрому проверил пульс и опустился на стульчак. Требовалось перегруппировать силы для новой атаки. А пока передышка.

— Тогда хотя бы скажи мне почему.

— Нипочему. Нет, и все.

— Миша, хоть одну причину назови.

Ложбинка на Мишином подбородке обозначилась резче, ноздри раздулись.

— Если я нужен Попкину, пусть печатает то, что я пишу сейчас, а не то, что писал тридцать лет тому назад.

— Миша, да кто сможет понять твои теперешние рассказы? Кроме шуток! У тебя ж теперь не рассказы — головоломки. Коровы говорят на десяти языках, люди молодеют, а не старятся, а женщины день-деньской разгуливают голышом. Попкину это не вкусу, и, в общем-то, он прав. Ты даже точек уже между предложениями не ставишь! Миша, ей-богу, на прошлой неделе я битых три дня возился с одной строчкой. Эти истории мне и на идише-то непонятны, так как же мне их тогда на английский переводить?

— Пусть Попкин наймет другого переводчика!

Онемев, Бернштейн уставился на трубу, потом забормотал себе под нос:

— Сорок лет я на него пахал, а теперь нате: пусть Попкин наймет другого переводчика.

Он закрыл глаза и стал раскачиваться на стульчаке взад-вперед, как одержимый — нервно, дергано, сиденье под ним заскрипело. Из банки выпала ручка, покатилась к краю. Бернштейн застыл и смущенно открыл один глаз. Миша водрузил ему на колени рукопись. Бернштейн неверяще вцепился в нее обеими руками.

— Иди уже! — сказал Миша. — Милуйся со своим Попкиным.

Бернштейн попытался не выдать своих чувств.

— Миша, тут точно все, что есть из старого? Попкин берет всё подчистую.

Миша поднял Бернштейна со стульчака и понес к двери. Уютно устроившись у него на руках, Бернштейн прижимал рукопись к груди. У порога Миша его сгрузил.

— Бернштейн, я не просил тебя переводить мои рассказы.

— Знаю, — печально отозвался тот, — это мой выбор.

Миша подтолкнул его к выходу.

— Миша, ты не пожалеешь. Вот увидишь. Держись меня, Миша, и не ошибешься.

Дверь захлопнулась, но Бернштейн все говорил и говорил. Потом смолк и постучал по двери пальцем.

— Миша. — Снова постучал. — Миша?.. Не волнуйся. Положись на меня. Я сделаю так, чтобы Попкин принял рассказ о человеке, который молодел. Я сегодня же закончу перевод.

Бернштейн взялся за перила. Впервые в жизни он без труда одолел эти сорок девять ступеней.

— Миша, Миша. Миша.

Розали, вдова, выстроила вдоль трубы отопления, ровными рядами, бутылки из-под пепси-колы, после чего одним движением обмахнула Мишин стульчак и вымыла его. Ее вездесущая тряпка не пропускала ни одной щели. Миша спрятался за столом; у него не было никакого желания, чтобы ему терли уши и подмышки.

Розали ругалась:

— Свиненыш.

Миша следил глазами за ее тряпкой, предпочитая оставаться за столом. Розали подняла с пола книги, вытерла с них пыль и, не разбирая ни авторов, ни заглавий, расставила на полке, сооруженной ее братом Ици. Мишу эта полка бесила. Однако было ясно: выброси он ее — и ему не поздоровится. Ици Химмельфарб был шерифом Деланси-стрит. Тридцать лет назад, когда Билька Бендельсон терроризировал Ист-Сайд, Ици созвал всех мясников от Ладлоу-стрит до Восточного Бродвея и сколотил из них отряд. И однажды июньским днем, промаршировав со своей Мясницкой армией к Билькиному штабу на Второй авеню, выпроводил Бильку со товарищи вон из Ист-Сайда раз и навсегда.

Увидев, что Розали положила тряпку на полку, Миша наконец позволил себе расслабиться и даже отважился закурить.

— Миша, — произнесла Розали, — так что?

Миша сделал вид, что с головой ушел в работу. Но от Розали, он знал, так просто не отделаться.

— Долго мне еще во вдовах ходить?

Розали снова схватилась за тряпку, и Миша выронил сигарету.

— Миша, — продолжала она, — Ици ждет ответа. Пять лет — срок достаточный… А еще, Миша, у меня ведь есть собственность.

— Я помню.

— За прошлую неделю — пять предложений. Пять. Все хотят на мне жениться. Миша, ей-богу, раввин Гершензон готов развестись с женой.

Чтобы сделать ей приятное, Миша выдавил смешок.

— Миша, долго мне еще ждать? Дай наконец ответ. Да или нет.

Миша метался между Сциллой и Харибдой. Скажешь «нет» — Ици мигом примчится и сбросит его с крыши. Скажешь «да» — придется терпеть Розали с ее тряпкой день и ночь, всю жизнь и после смерти. Но еще хуже, чем Сцилла и Харибда вместе взятые, было «посмотрим» — вечная агония, вот что это такое.

— Миша, — позвала Розали, — так да или нет?

Миша оглядел ряды стоящих у трубы бутылок.

— Нет, — сказал он, сначала про себя, а затем и вслух.

Розали не поверила; пришлось повторить. Она сложила тряпку.

— Постой, — сказала она, — постой. Пять лет ты водишь вдову за нос. Постой. Думаешь, Ици допустит, чтобы его сестру позорили?.. Миша, сейчас я беспокоюсь исключительно за тебя. Может, передумаешь?

Ложбинка на Мишином подбородке обозначилась резче, и Розали поняла: это его «нет» — окончательное. Грудь пронзила боль, и она заплакала.

— Лодырь, ублюдок! — сказала она. — Нашла с кем связаться! С поэтом! Говорил мне Ици: нечего тут ловить. Да он тебе гвозди в макушку вколотит за то, как ты со мной обошелся. Гвозди.

Она схватила со стола алюминиевую лампу с выдвижной ножкой — ее подарок ему на пятидесятисемилетие. Сорвала абажур, разломала ножку, зашвырнула обломки на полку, фыркнула и ушла.

Сломанная ножка свисала с полки и завлекающе покачивалась: дескать, Миша, полюбуйся. Прятаться, баррикадировать дверь, он знал, было бесполезно, поэтому он просто сел и стал ждать, когда нагрянет Ици. Пошарив на полке, он достал потрепанный томик рассказов Шолом-Алейхема и прямо за столом погрузился в чтение.

Услышав громкий стук в дверь, он отложил книгу. Колени его стукались друг о друга — до того он перепугался, и он отругал себя за это. На какой-то миг он даже пожалел, что так быстро дал отставку Розали. Надо было сначала упаковать книги и уехать из города. Но куда бы он ни сбежал — в Паркчестер, Скарсдейл, даже в Тель-Авив — все одно Химмельфарб его достанет. Он философски улыбнулся и предоставил Ици выламывать дверь. Однако стук прекратился. Кто-то звал его — слабо, еле слышно. Так вот кто там, за дверью.

Бернштейн все не мог отдышаться.

— Ну и лестница! Попробуй заберись.

Миша расстегнул ему ворот рубашки, налил коньяку и запер дверь на задвижку. Бернштейн плакал.

— Миша, — сказал он, — Попкин нам отказал.

Он отыскал глазами стульчак и двинулся к нему.

— Отказал. «Попкин, — убеждал я, — возьми десять старых рассказов и один новый». «Нет», — сказал он. Он передумал. Еврейские писатели его больше не интересуют. Паскуда! Перекинулся на мексиканских поэтов — они теперь в моде. Миша, я его умолял. «Попкин, Попкин, возьми „Человека, который молодел“, не ошибешься. Пройдет лет десять, и это станет классикой. Попкин, гарантирую». Но классика ему не нужна. Одни только мексиканские писатели.

Он, запинаясь, брел по комнате и, чудом миновав ряды бутылок из-под пепси-колы, уселся на стульчак.

— Миша, ты меня слушаешь, нет?

— Что-что?

— С Попкиным мы прогорели. Вряд ли мы хоть цент из него выжмем. Тебе-то еще хорошо. У тебя хоть Розали есть.

Мишины губы сложились в ироничную улыбку.

— Нет у меня больше Розали. Я с ней распрощался.

Бернштейн недоверчиво помотал головой.

— Миша, ты упустил золотую жилу. Эта женщина — настоящий клад. Мне сам Гершензон сказал. Он-то про ее деньги все знает… Ах, Миша, Миша! Ты хуже ребенка. Миша, кроме шуток, без меня ты пропадешь. Бог с ней, с Розали! Как ты с Химмельфарбом-то столкуешься?

Бернштейн, закусив губу, погрузился в думы о Мишиных горестях.

— Миша, у меня план. Возьму Розали на себя. Разумеется, я соглашаюсь на эту жертву только ради тебя. Как думаешь, Ици это устроит, а?

Он сжал колени и сам себе ответил:

— Что толку? Он такой жлоб — стукнет нас головами, и дух вон.

Бернштейн схватился за грудь; губы его посерели, брови запрыгали. Миша кинулся к нему, схватил его за руку. Затем нагнулся, осторожно помог ему подняться и отвел к кровати. Брови у Бернштейна дергаться перестали. Миша укутал его одеялом.

— Вот увидишь, — сказал Бернштейн, устало дыша, — увидишь. Если это не сердце, то, значит, печень. Миша, может, я пойду домой?

— Оставайся.

— А где же ты будешь спать?

— Кровати, что ли, на нас двоих не хватит?

— Миша, ты меня знаешь. Я храплю. И безостановочно говорю во сне. Я немного посижу и пойду, Миша.

— Бернштейн, столько шуму, вместо того чтобы просто полежать. Делай, конечно, что хочешь. Только помни, у меня за дверью эскалатора нет.

Бернштейн представил, как летит кувырком вниз по Мишиным сорока девяти ступеням, и губы его снова посерели.

— Может, ты и прав, Миша. Побуду сегодня у тебя. А почему ты караулишь дверь? Ждешь кого?

— Ици.

— Ици, — произнес Бернштейн, — я и забыл.

Он отбросил одеяло.

— Давай-ка, Миша, лучше переберемся ко мне.

— Ко мне, к тебе. Он где хочешь меня достанет.

— Миша, а может, нам поехать в Мексику? Кроме шуток.

Миша снова укрыл его одеялом.

— Спи. Заболтал меня, аж голова заболела.

Какое-то время Бернштейн хмуро посидел на кровати.

— Миша…

— Что?

— Не беспокойся насчет Ици. Я с ним поговорю. Он меня послушает. «Ици, — скажу я ему. — Давай по-честному. Миша не брал на себя никаких обязательств. Где контракт? Контракта не было. Раввин к ним не приходил. Миша никогда не обещал на ней жениться. И он сам себя наказывает. Розали — золото. У нее и ценные бумаги есть, и два дома в Браунсвилле. Ици, поверь мне, Розали же самой так будет лучше. Миша не подарок. Этот мужчина ни дня в жизни не работал. Пусть морочит голову своей поэзией кому-нибудь другому». Как по-твоему, Миша? Послушает он меня, нет?

Миша стоял возле трубы. Бернштейн все читал наставления — ему, Ици, самому себе.

— Вот увидишь. Я, конечно, не Бааль-Шем^[51], но договариваться умею. А если Ици приведет с собой Розали, я отзову ее в сторонку, усажу на стульчак и переговорю с ней с глазу на глаз. «Розали, — скажу я, — живи да радуйся. Облегчение-то какое…»

— Спи.

Бернштейн зарылся в одеяло.

— Миша!

Миша в отчаянии поднял руки.

— Как он говорит, твой человек, человек, который все молодеет? «Мир — это сортир». Он, конечно, умалишенный, но, ей-богу, он на сто процентов прав. Сортир!

Бернштейн хлопнул себя по коленям.

— Никто: ни Чехов, ни Толстой, ни Бабель, ни Гоголь, ни Шолом-Алейхем — никто не пишет так, как Миша Дубринов!

Он уронил подбородок на впалую грудь. И тихо заснул.

Миша бодрствовал возле унитаза.

— Негодяи, — закричал Бернштейн во сне, — сволочи. Попкин, выслушай меня!

Миша подошел к кровати. Взял Бернштейна за руку.

Бернштейн открыл один глаз.

— Миша, он что, пришел, этот жлоб?

— Нет.

— Не волнуйся, Миша. Я знаю, как от него отделаться. Не волнуйся. Вот увидишь. Ици меня слушает. Миша, может, мне сбегать домой за балалайкой? Скажи, перед моей балалайкой никто не устоит? Ты же знаешь, Миша. Миша, как думаешь, он придет? А то, может, побежим в полицейский участок? Там ему нас не достать. Миша, а может, он и не придет. Может, Розали забыла ему нажаловаться. Как думаешь, Миша?

— Он придет. Не сейчас, так потом. Не сегодня, так завтра. Это я тебе гарантирую.

Бернштейн понурился.

— Ну так что же нам остается? Будем ждать.

Они сидели в темноте. Бернштейн клял Ици и Попкина. Миша смотрел на дверь.

Прощайте!.. Прощайте!..

Передаю по буквам!

Техас!

Аризона!

Род-Айленд!

Аризона!

Невада!

Пока Айки Бендельсон и его команда играли сплюснутой жестянкой в «Бей япошек»^[52] или бегали с фонарем из тыквы с намалеванной на нем физиономией Тодзио^[53] и кричали: «Раз-два, дружно взяли!» — и прочую такую муру, которой понабрались в честерском «Эр-Ка-О»^[54] и в тремонт-ском «Лоеве»^[55], я зубрил, сколько рот в батальоне и сколько батальонов в дивизии. А когда Айки рассказывал одной из двоюродных сестер, как косоглазых выкуривали из пещер огнеметами, я его поправлял:

— Не огнеметами, Айки, а гранатами с белым фосфором.

Конечно, я знал, что американские солдаты, бывает, ставят огнеметы на танкетки, но очень уж мне нравилось осаживать Айки, особенно в присутствии его сестер. В ответ Айки всегда применял один и тот же хилый приемчик:

— Ну понятно, у Сола брат служит в морской пехоте.

А я неизменно его поправлял:

— Сколько тебе повторять, Айки, Лео действительно служит в пехоте, но не в морской!

Однако военных премудростей я набрался не от Лео. В них меня посвящал мой брат Алби. Каждое утро Алби вставал на кровать и вычеркивал в календаре еще один день. Затем отдавал честь стене и отчеканивал:

— Лео, до встречи на Соломоновых островах через двести шестьдесят девять дней!

Алби было шестнадцать, и он спал и видел, чтобы дни слились воедино и он смог наконец пойти в армию. Мать от этого бесилась, но понимала, что ни одна призывная комиссия в мире его не пропустит. Мне в то время было двенадцать, но я уже обогнал Алби на целую голову. Из-за перенесенного в детстве рахита у него было деформировано плечо. И весил-то он килограммов сорок пять, не больше. Но стоило кому-нибудь произнести «морская пехота», как скукоженное личико Алби суровело, и он становился похож на свирепого воина, готового ринуться на дракона, ну или на небольшой танк.

— Морская пехота — дерьмо собачье. Все победы в Тихом океане — заслуга двадцать седьмой пехотной дивизии.

Алби штудировал все армейские уставы, какие только мог найти, и заставлял Лео присылать ему каждый выпуск их дивизионной газеты «Тропик лайтнинг ньюз». Алби запросто мог стать официальным историографом полка, в котором служил Лео, так как знал о 27-й дивизии все: в скольких кампаниях она участвовала, начиная с испано-американской войны, сколько жертв понесла в первую мировую и за что ее солдат прозвали волкодавами. Лео прислал для Алби с Нью-Джорджии японский флаг, и тот повесил его над кроватью. Еще Лео добыл у убитого японского офицера короткий самурайский меч с рукоятью из слоновой кости, и теперь этот меч занимал почетное место рядом с флагом.

Алби требовал от Лео, чтобы тот писал каждую неделю. А когда однажды от брата три недели не было ни строчки и мать хотела телеграфировать в Военное ведомство, Алби ее отговорил:

— Не волнуйся, мам, Лео, наверное, выполняет секретное задание. Он напишет, как только сможет.

Однажды утром почтальон принес Алби письмо от брата, и он сломя голову скатился по лестнице и чуть не располовинил бланк от нетерпения.

— Алби, — взмолилась мать. — Не повреди письмо.

Выяснилось, что Алби был прав. Взвод Лео принимал участие в секретном контрнаступлении, в результате которого был отбит остров неподалеку от Лусона. Алби стукнул кулачком в грудь.

— Я знал, наш Лео не подведет!

Он сорвал со стены меч и размахивал им перед японским флагом.

— Банзай! — вопил он. — Банзай! Вот погодите, мы с Лео до вас доберемся. Загоним желтопузых обратно в их Токио!

Мама, прижимая ладони к щекам, качала головой:

— Сол, прошу, забери у него нож.

Я бегал по комнате и якобы передавал донесения по рации.

— Аризона, я Техас. Что слышно о Неваде?

— Два идиота, — бросила мама и ушла.

Я подкинул письмо в воздух и вдруг заметил, что в конверте еще что-то лежит.

— Ал, что это?

Алби повесил меч обратно.

— Ха, — сказал он, — обычная японская брошюрка с пропагандой.

Мы уселись на кровать и принялись читать.

— Прощайте, американские солдаты!

Вы еще живы? Удивительно! А знаете ли вы, что ждет вас на Филиппинах? МОГИЛА! Где именно она находится, я вам не скажу, но совершенно определенно где-то на Филиппинах рано или поздно, тут или там, вы ее обретете. Сегодня? Завтра? Кто знает!

— Ага, спешим и падаем! — вставил Алби.

— В мире есть только две реальные вещи. ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ. И разница между ЖИЗНЬЮ и СМЕРТЬЮ колоссальна. На мертвого нельзя положиться; с мертвым нельзя водить дружбу; живому с мертвым ни поговорить, ни пообщаться. Если вы упорствуете в своем продвижении на запад, мы (то есть все живущие) вынуждены с вами попрощаться и забыть о вас, потому что нам, живущим, есть чем заняться вместо того, чтобы возиться с мертвецами.

Итак, командиры и солдаты, я с сожалением с вами прощаюсь. Сегодня вы еще среди живых, а завтра — среди мертвых. Так что еще раз — прощайте, американские солдаты!.. Прощайте!.. Прощайте!..

До начала войны Лео преподавал биологию в средней школе Джеймса Монро. Профессию эту сочли «полезной», так что призыву Лео не подлежал. Но когда Германия объявила войну Соединенным Штатам, он пошел и записался добровольцем. Брат не любил насилия, он отродясь ни с кем не дрался, но теперь он жаждал уничтожить всех немецких солдат до единого.

«Мы примыкаем штыки и тренируемся на чучелах, подвешенных на железном рельсе, — писал Лео из лагеря „Килмер“ в Нью-Джерси, — сержант покрикивает: „Коли, коли“, и я, стиснув зубы, наношу удары по чучелу, и его соломенные кишки разлетаются окрест. Дай срок, и я научусь всей душой ненавидеть. Ма, я не дурак. И знаю, что многие — и с той, и с нашей стороны — наживаются на войне, что правители пускают в расход живых людей и предают других, лишь бы самим уцелеть, и все равно я хочу сражаться. Слишком много гитлеров стало в мире. И хотя бы от одного я попробую нас избавить».

Когда Лео окончил курс базовой боевой подготовки, его на несколько дней отпустили на побывку. Раньше ему не доводилось держать в руках оружие. Зрение у него было никудышное, сказались годы сидения за микроскопом; несмотря на это, он ухитрился получить медаль за меткость и дал Алби ее поносить. Алби — ему на тот момент стукнуло четырнадцать — маршировал с ней взад-вперед по всему кварталу. Айки Бендельсон шипел и обзывал его гитлеренком, Алби гонялся за ним с палкой, и медаль подпрыгивала у него на груди. Лео водил нас с Алби в Бронкс-парк, и там старшеклассницы, сплошь с длинными волосами и в белых носочках, распевали «Ты под яблоней не сиди» и махали Лео из-за его военной формы. Алби шагал по парку руки в брюки и бормотал под нос:

— Мы им покажем. Я и Лео. Пусть даже десять охранников не отходят от Гитлера ни на шаг.

Лео купил мне большой пакет арахиса и сладкого попкорна, и мы кормили слонов и кенгуру. Алби подскочил к вольеру с львами и рычал на них. Насилу Лео его оттуда отволок. Потом мы зашли в магазин сладостей, и Лео вручил мне мороженое с фруктами и орехами, политое горячей сливочной помадкой. Помадка липла к губам, и Лео дразнил меня Самбо-негритенком. За все время прогулки Алби ни разу не засмеялся. Лео ткнул в медаль у него на груди.

— Плечи распрями, солдат. Подбородок выше. Живот втянуть.

При слове «солдат» Алби навострил уши и стал одну за другой четко выполнять команды.

— Тебя, солдат, это тоже касается, — гаркнул Лео, поворачиваясь ко мне, и я сразу подтянулся.

Под счет Лео: раз-два, раз-два — мы промаршировали к выходу.

Стариковское личико Алби сияло — ну Ганга Дин^[56], да и только.

Той ночью мы помогали Лео укладывать вещмешок. Мама металась взад-вперед и плакала.

— Лео, будь осторожен.

Она проклинала Гитлера, Муссолини, Амана^[57] (Пурим был ее любимым праздником!), а заодно и Тодзио.

— Сара, — и отец с укором указал на меня, — разве можно говорить такое при Соле?

— Пусть знает, — горестно возразила мать, — пусть знает врагов нашего народа!

Ехать Лео надо было ночью, и мы тоже не ложились. Отец в шелковом халате, с поникшей головой и отвисшим брюшком смотрелся пародией на царя Соломона.

— Лео, — обратился он, — прошу лишь об одном: будь менч.

Он подергал за кисти на поясе и воздел руку:

— Покажи этому усатому недомерку и его головорезам, покажи им, как Давид расправился с Голиафом!

Тут он не выдержал и разрыдался. Алби вышел из комнаты. Лео стал утешать отца. Вернулся Алби, с вещмешком на плече. Лицо бледное и строгое.

— Лео, тебе пора.

Лео приподнял меня, я обнял его и расплакался.

— Сол, не забывай в дождь надевать калошки.

Алби отколол медаль от груди.

— Оставь себе, Ал, — сказал Лео.

Алби уставился на него.

— Но, Лео, тебя ведь накажут, если увидят, что ты без медали.

— Пустяки, — ответил Лео, — сержант говорит, сейчас не время держать в заключении обученных солдат. Немцев бить надо.

Он подхватил вещмешок, поцеловал нас с матерью и отцом, пожал руку Алби и ушел.

Лео так и не довелось бить немцев. Его перебросили в Джорджию, в лагерь усиленной подготовки, а оттуда отправили кораблем на Тихоокеанский фронт, в 27-ю пехотную дивизию. Узнав об этом, мать собралась писать президенту Рузвельту.

— Сара, — остановил ее отец, — так даже лучше. У немцев танки и бомбы, их не остановить.

Мать утихомирилась.

Писать каждому из нас четверых по отдельности у Лео не было времени, поэтому он присылал одно большое письмо, предназначавшееся всем сразу. Первые строки он обращал к матери и отцу.

«Дорогие мама и папа! С Гавайев к нам доставили еврейского капеллана и в одной из палаток устроили седер. Мой приятель Оги Фаринелла пришел на седер и съел с полкило фаршированной рыбы и выдул все вино, припасенное для следующего седера. Раввин чуть не вышвырнул его из палатки. Как прошел седер у вас? Солик уже выучил молитвы? Сможет задать четыре вопроса?»

Затем он адресовал несколько строк мне:

«Дорогой Сол! Сегодня у нас был второй по счету урок географии. Главный остров Филиппин — Лусон, столица — Манила. Можешь теперь блеснуть перед учительницей эрудицией. И пусть она не волнуется: в самое ближайшее время мы вышибем япошек с Лусона. Да, Сол, если мама напишет, что ты знаешь четыре вопроса, в следующем письме я пришлю для тебя нечто особенное».

Конец письма приберегался для Алби. Эта часть нравилась мне больше всего. Лео рассказывал Алби о сигнальных ракетах, зенитках, пулях дум-дум, горящих танках, иногда даже рисовал небольшие карты и отмечал, где расставили пулеметы, чтобы отразить натиск японцев. Однажды прислал нам карточку, на ней он был со своим другом Оги. На груди у обоих крест-накрест красовались патронташи.

«Оги смешит весь отряд. Он все просится у сержанта в пулеметчики, вторым номером, но сержант такого клоуна и на шаг к орудиям не подпустит».

Ответственность за переписку с Лео взял на себя Алби. Следил за тем, чтобы мы писали разборчиво, и, случалось, критиковал мать или отца.

— Мам, ну чего ты все время пишешь, чтобы он был осторожен? Хватит страху нагонять! Давай, начинай по новой!

Сам я никогда не знал, о чем писать, и Алби мне помогал.

— Напиши ему, — диктовал он, восседая по-турецки на полу, — напиши, чтоб прислал нам голову японского генерала.

Лоб его прорезали длинные борозды, колени подрагивали от напряжения.

— Нет, лучше так: Лео, на прошлой неделе в нашем квартале устраивали вечеринку, мистер Мартинсон выставил дюжину ящиков пепси-колы, и все подняли тост за тебя и выбрали тебя мэром нашего квартала. Мы желаем тебе и твоему отряду уничтожить тыщу япошек, не меньше. А еще мы выпили за здоровье твоего друга Оги.

— Но, Ал, — протестовал я, — ведь это все неправда. Мы не…

— Какая разница? Лео же будет приятно, так? А это главное. Пиши!

До семнадцатилетия Алби оставалось с неделю, когда из Новой Каледонии пришло письмо. То есть, скорее, записка. Ни здравствуйте, ни до свидания. «Вчера погиб мой друг Оги. Снайпер пробил ему голову, когда мы сидели и лопали. Оги изображал Чарли Чаплина. Я помог ему сделать картонные усы, но они никак не хотели держаться. Снайпер подстрелил его, когда он наклонился за упавшими усами. Снайпера мы поймали и…» Остальное отсекла цензура. Вымарала черными чернилами. Когда Алби читал нам письмо, у него дергались губы. Мама плакала:

— А я хотела им обоим испечь оменташн^[58].

После этого письма Лео стали короткими.

О войне он почти и не упоминал. А затем и вовсе перестал писать.

— Ма, — твердил Алби, — так и в прошлый раз было, помнишь? Наверное, Лео выполняет новое секретное задание. Он вскоре напишет. Вот увидишь. — Алби не давал нам унывать. — Ну и что, что Лео не отвечает? Мы все равно будем писать ему каждую неделю.

Мать тайком составила запрос в Военное ведомство. Но отправить не успела: Алби обнаружил его и пришел в ярость.

— Хочешь, чтобы президент решил, что наш Лео — маменькин сынок? Он выполняет секретное задание!

И все разорвал.

Американские солдаты отвоевывали один за другим Соломоновы острова, генерал Эйзенхауэр шел к Берлину. В нашем квартале каждые полмесяца закатывали вечеринку. Айки Бендельсон продолжал кидаться с крыш бомбами-вонючками, а еще вырезал из картона большие фигуры Гитлера и Тодзио и сжигал их на улице. Мне через несколько месяцев исполнялось тринадцать; возвращаясь с занятий в еврейской школе, я видел, как Айки с мальчишками топчут картонное лицо Гитлера — то, что уцелело от огня.

— Иди сюда, — звал Айки, — плюнь Гитлеру в глаза.

— Не могу, Айки, мне нужно учить речь для бар мицвы.

Однажды, в разгар ужина, у матери случился срыв. Она разливала суп и чуть не уронила супницу.

— Скоро, — произнесла она, — скоро и Сола у меня заберут.

Алби вышел из комнаты.

— Сара, — увещевал отец, — не глупи. Война вот-вот закончится.

За день до капитуляции Германии пришло письмо от Лео. Отправлено оно было из военного госпиталя в Новой Зеландии. Письмо нас озадачило. Мы не могли разобрать ни слова.

— Может, это шутка? — сказал отец. — Дождемся Алби. Пусть он нам прочитает.

Мы дождались Алби и вручили письмо ему.

— Нет, — сказал Алби, — это не подделка. Почерк Лео. Я уверен.

Он стал разбирать каракули. Руки у него тряслись.

— Мы с Оги… Существует ли статистика? Сколько евреев сражалось на стороне я-пон-цев?.. Солик, о-бо мне не бес-по-кой-ся. Передайте Ал-би, что я…

— Не понял, — сказал отец, — он что, ранен?

— Не думаю.

— Как так? — удивилась мать. — Тогда почему он в госпитале?

Алби смотрел в стену.

— Не знаю.

Мать заламывала руки.

— Я думала, это письмо мне все растолкует, а оно, как вижу, запутывает еще больше. Алби, с ним точно ничего не случилось?

Две недели спустя из Военного ведомства пришел большой коричневый конверт. Лео возвращался домой.

— Сара, — и отец замурлыкал себе под нос: — Лео едет к нам-нам-нам, Лео едет к нам! Сара, ты слышишь? Его срок службы подошел к концу. Так сказано в письме. Наш Лео — герой! Устроим в его честь вечеринку для всех соседей. Беги скажи миссис Миновиц! Я знал, что с тем письмом было что-то неладно. Его, наверное, написал какой-то псих. Лео был ранен!

На нем даже не было формы. Он не хромал, не держал руку на перевязи. На плече висела матерчатая сумка.

— Смотри, — сказал отец, положив руку мне на плечи, — Сол у нас почти уже мужчина. Две недели до бар мицвы.

Лео обнял и расцеловал мать и отца, потрепал меня по плечу и расстегнул сумку.

— Ал, это тебе.

Он вынул «люгер» и три патрона. Длинный ствол пистолета поблескивал в мягком свете лампы в гостиной.

— Лео, — сказал я, — а я не знал, что в Тихом океане немцы тоже воевали. Откуда у тебя «люгер»?

Лео загадочно подмигнул. Протянул «люгер» Алби.

— Держи.

Алби сунул руки в карманы.

— Мистер Кислая Мина, — сказал отец, — давай, бери уже.

— На что мне «люгер»? — сказал Алби, не вынимая рук из карманов. — Спасибо, Лео… Отдай Солу.

— Прошу, — вмешалась мать, — уберите оружие подальше. Оно в любую минуту может выстрелить. Оно же немецкое.

Я взял у Лео «люгер», отнес в спальню и положил в свой ящик комода, к химическому набору и шахматной доске.

— Лео, — доносился голос матери, — садись, поешь. Я испекла тебе оменташн.

— Нет, ну что за женщина! До Пурима еще девять месяцев, а она оменташн печет.

— Лео вернулся! Чем не Пурим?

Я гладил ствол пистолета и слушал, как мама обсуждает предстоящую вечеринку.

— Значит, решено: как выйдем из синагоги, позовем раввина и пойдем к нам. Ну его, этого Глюкстерна с его заведением! Устроим вечеринку прямо на нашей улице. И тогда я смогу сказать, что пригласила к Солу на бар мицву всю округу!

— Шнорер, — ворчал отец. — Ей лишь бы подарков побольше получить.

— Да при чем здесь подарки! У нас будет вечеринка в честь Лео и Сола, и, кто знает, может, японцы — пропади они пропадом! — к тому времени сдадутся и мы заодно отпразднуем победу. Алби, ты куда? В жизни не видала такого ребенка… На улицу — и без куртки, да еще ни с кем не попрощался!

Тем вечером мы с Лео пошли прогуляться в Кротона-парк. Уселись на валунах над Индейским озером и бросали в него камушки и спички. Камушки оставляли рябь на воде и быстро тонули, а спички почти все плавали по поверхности, и течение уносило их к дальнему берегу. Луна освещала щеки Лео, но глаза его оставались в тени.

— Лео, — спросил я, — много япошек ты убил?

Луна освещала щеки Лео.

— Много?

Он запрокинул голову, и теперь в свет луны попало его ухо.

— Не знаю, Сол. Я всего лишь подносил боеприпасы.

— Лео, а можно я возьму «люгер» себе?

— Конечно.

Мы пошли домой. На крыльце Лео сел.

— Сол, ты поднимайся, а я тут посижу, покурю.

Я отправился наверх. Войдя в спальню, я увидел, что Алби сидит на полу. Мой ящик комода был выдвинут. В левой руке брат держал «люгер» и целился в потолок. Затем приставил дуло ко лбу и дважды спустил курок.

— Алби!

Он убрал пистолет и задвинул ящик обратно.

— Это же не игрушка! А если бы он был заряжен?

— За меня не беспокойся. Как обращаться с оружием, я знаю. Забирай свой паршивый «люгер»!

— Слышь, Ал, как думаешь, Лео отобрал его у какого-нибудь немецкого лазутчика?

Алби сдернул с кровати одеяло и подушку.

— Что ты делаешь?

— Перебираюсь в гостиную. Не хочу спать с вами в одной комнате.

— Да что с тобой такое, Ал? Ты сбрендил?

— Это Лео сбрендил, а не я!

Алби отвернулся и закрыл лицо руками. Подбородок его ходил ходуном. Он рыдал.

— С чего ему было съезжать с катушек? Как же тогда он собирается отомстить за Оги и других парней из двадцать седьмой дивизии, которые пали на Филиппинах и Соломоновых островах? Я думал, мы с ним вместе будем бить желтопузых. Да лучше бы он умер, чем вот так вот вернуться!

Я рывком развернул его к себе и схватил за запястья.

— Возьми свои слова обратно!

Вошла мать:

— Что за шум? Алби, почему подушка на полу?

Алби подобрал подушку. Мне перехотелось с ним драться.

Из синагоги мы ехали на видавшем виды отцовском «нэше» 1937 года. Алби так и сидел в ермолке, и при каждом маневре автомобиля она съезжала ему на глаза. Меньше ермолки отцу найти не удалось, но даже она была велика Алби на целый размер и закрывала с половину его головы. Только и разговоров было, что о моем чтении афтары^[59]. Вел машину Лео.

— Вылитый Лейбеле Вальдман^[60], — заявил раввин.

Он сидел между матерью и отцом. Крошки маминого бисквита застряли у него в бороде.

— Мазл тов!^[61] Сол, вот вырастешь и станешь кантором.

— Ребе, — сказала мать, — это исключительно ваша заслуга. Кто, как не вы, выучил его читать афтару?

Отец ткнул его в бок. Он уже пропустил стаканчика три вина.

— Ребе, а ничего, что мы в субботу разъезжаем на автомобиле? Прознает об этом шамес^[62]— мигом выгонит вас из синагоги!

Мама пронзила его взглядом: мол, что ты мелешь!

— Мой шут в своем репертуаре!

Раввин улыбнулся в бороду.

— Ради бар мицвы Сола я готов и прокатиться!

Когда он заговорил, одна из крошек упала ему на колени.

На въезде в квартал стоял шлагбаум; при нашем появлении он поднялся, и мы подкатили к деревянной платформе, сооруженной посреди улицы по случаю вечеринки. С пожарных лестниц по обеим сторонам улицы свисали звездные стяги. На платформе восседала аккордеонистка с двойным подбородком. Я прочел пришпиленные к флагам бумажные плакаты. «Делайте покупки у Мойши». «Адольф, чтоб ты сдох». «Лео, добро пожаловать домой». Со всех фонарных столбов свисали картонные силуэты авторства Айки Бендельсона. Повсюду на тротуарах была намалевана мелом злобная физиономия Тодзио. Нарисован он был с усами и без оных, со сломанной шеей, с отталкивающей ухмылкой, с ослиными ушами, без носа, а пару раз — в облике жука или таракана, но с безошибочно узнаваемыми раскосыми глазами. За платформой стоял длинный стол, уставленный сандвичами с копченой говядиной, маринованными огурчиками и бутылками пепси-колы. Люди сгрудились у стола, поэтому бутылки иногда опрокидывались, сандвичи падали на пол, где их тут же затаптывали. На верхней ступени платформы возвышался аптекарь Аккерман — в одной руке он держал сандвич с говядиной, в другой — рупор. За ним маячил Айки Бендельсон в помятой каске инспектора противовоздушной обороны. Ремешок у каски лопнул и болтался аж до пояса.

— Внимание! — прокричал Аккерман в мегафон, и мы затянули «Боже, благослови Америку».

Двое мужчин помогли аккордеонистке встать. Юбка ее развевалась, выставляя на обозрение подвязки. Она была вне себя от восторга.

— Где мальчик, чью бар мицву мы сегодня празднуем? — Аккерман подмигнул мне, и я поднялся на платформу.

Все захлопали. Мать с отцом стояли внизу и держались за руки. Алби у фонарного столба отгораживался ладонями от солнца. Над его головой раскачивался Гитлер. Его картонные ноги едва не задевали Алби за ермолку. Лео достал платок и вытер лоб. Аккерман протянул мне рупор. Я поблагодарил мать с отцом, Аккермана и всех соседей по кварталу за эту вечеринку, после чего помолился о том, чтобы все наши солдаты остались живы, чтобы война закончилась и никогда больше не повторялась.

— Сегодня наш Сол стал мужчиной, — сказал Аккерман. — Троекратное ура в честь его бар мицвы!

Аккордеонистка заиграла «Шейн ви ди левоне»^[63]. Аккерман стоял перед ней и хлопал в такт. Мужья и жены, сестры и братья, возлюбленные разбивались на пары. Раввин танцевал с местной красоткой, шестнадцатилетней девицей с выдающейся грудью. Айки Бендельсон ходил и «расстреливал» всех из воображаемого пистолета.

— Тра-та-та-та-та!

Алби подпирал фонарный столб. Он не возмутился, когда Айки Бендельсон назвал Лео морским пехотинцем. Лео непрерывно вытирал лоб носовым платком.

— Тра-та-та-та-та! Морячка — в расход!

Аккерман поднял руку, и аккордеон стих.

— Леди и джентльмены, с удовольствием представляю вам настоящего льва иудейского — молодого человека, который убил свыше двух сотен японцев, а ранил вообще невесть сколько! Вот он, гордость морской пехоты, Лео Симонсон собственной персоной. Иди сюда, Лео, мы тебя обожаем!

Лео вцепился в свой платок, и матери пришлось буквально силой выпихивать его на платформу. Алби засунул руки в карманы и двинулся в конец квартала. Солнце понемногу клонилось к закату, и свисавшие с фонарных столбов картонные фигуры отбрасывали на улицу резкие, гротескные тени. Вокруг платформы отплясывал Айки Бендельсон.

— Тра-та-та-та-та! Хана морячку!

Бакалейщик, мистер Мартинсон, сложив ладони рупором, прокричал:

— Лео, расскажи, как ты мочил япошек!

Алби уселся почти на самом пустыре в конце квартала.

— Тра-та-та-та-та!

Мать глянула на Лео, и подбородок у нее задрожал:

— Лео, что случилось? Скорее налейте ему пепси!

Мужчины и женщины возле платформы хлопали в ладоши и топали ногами.

— Лео! Лео! Лео!

Над головами развевались усыпанные звездами флаги.

Аккерман подул в мегафон и протянул его Лео. Лео зашевелил губами, начал что-то говорить, но вдруг выронил мегафон и зажал уши. Потом кинулся с платформы и убежал с нашей дружеской вечеринки долой.

Аккерман поднял микрофон и, помедлив, объявил:

— Троекратное ура… троекратное ура Лео и всем членам семьи Симонсон!

Я покосился на пустырь, но Алби там уже не было.

Аккордеонистка заиграла «Когда огни зажгутся снова», мистер Мартинсон взял нашу мать за руку и запел.

— Мартинсон, — сказать мать, — будьте добры, отпустите меня. Мне нужно найти Лео.

— Сара, — вмешался отец, — не можешь же ты уйти с праздника. Это же скандал! Ничего с Лео не случится. Он пошел домой.

Миссис Мартинсон хотела меня поцеловать — поздравить с бар мицвой, но я увернулся, поднырнул под нее и убежал на тротуар. Повсюду красовалась физиономия Тодзио. Тодзио с повязкой на глазу, Тодзио с пронзенным стрелой черепом, Тодзио в плаще-накидке. Я ускорился, и лица людей на тротуаре слились. Изредка удавалось выхватить взглядом чей-то нос или случайно брошенный взгляд. Добежав до дома, я с минуту отдыхал на веранде.

— Тра-та-та-та-та.

За моей спиной — на одном из портретов Тодзио — стоял Айки Бендельсон с каской в руках. Свободной рукой он растягивал уголок левого глаза.

— Убей, — выкрикнул он, — убей моряка!

Я припустил домой.

— Лео, ну не убил ты ни одного японца, мне-то что? Тебе не обязательно быть героем. Да хоть шпионом будь, мне без разницы. Ведь ты мой брат.

Он сидел на кровати Алби и курил. Рука тряслась, дым беспорядочными клубами поднимался к потолку. С ушей и подбородка градом катился пот. Окно за его спиной было отворено, и я слышал, как аккордеон играет «Поднять якоря»^[64]. Он улыбнулся и протянул мне носовой платок:

— Возьми, Сол. Не надо плакать в день собственной бар мицвы.

— Можешь ничего не объяснять, Лео. Мне это не важно!

— Выслушай, Сол, выслушай меня. Я держался только благодаря Оги. Думаю, он боялся еще больше моего. Боялись все, кроме разве что некоторых совсем чокнутых. Но Оги умел меня и других парней из отряда отгораживать от войны. Он ко всему относился с юмором. Даже во время боя скакал и делал вид, что его подстрелили в задницу. Сержант ругался и грозился оставить его в джунглях, но понимал, что без его выходок нам не обойтись.

Лео закрыл глаза, запрокинул голову и выпустил дым через нос.

— Сол, а уж какой он был урод! Его носу Пиноккио бы позавидовал.

Я засмеялся и вытер глаза братниным платком.

— И лицо у него было все в оспинах, прыщах, ямках. Как только его в армию взяли, ума не приложу. Ни лопатой орудовать, ни банку консервную открыть не мог и, если бы не я, спал бы под открытым небом, без палатки. Сол, он совсем был беспомощным. Наверное, если бы он все время не хохмил, от него можно было бы с ума сойти.

Было неясно, смеется Лео или плачет, но я на всякий случай вернул ему платок.

— Знаешь, Сол, попадись мне Оги на тренировочной базе, я бы счел его придурком и держался бы на расстоянии. Я собирался воевать серьезно и сачков не терпел. Пока другие парни резались в кости или карты, я сидел на своей койке и воображал, как буду захватывать немцев и спасать евреев. А потом, когда увидел размозженные головы, вздутые, позеленевшие руки-ноги, увидел, как танки катятся по мертвым телам, мне уже не хотелось никого спасать. Хотелось лишь самому остаться в живых. Но когда Оги был рядом, все казалось не таким страшным. Япошки были ему до лампочки. Он вел собственную войну — с тихоокеанскими скорпионами и многоножками. Стоило ему увидеть скорпиона, как он, улюлюкая, бежал за своим штыком — погонять скорпиона. Только тогда он за штык и брался. Он вызывал скорпиона на поединок, а парни из отряда становились в круг и болели кто за Оги, кто за его противника. Бывало, он загонял скорпиона в джунгли, но если тот решался напасть в ответ, Оги убегал и прятался за сержанта или за меня.

Лео закурил новую сигарету. Руки у него по-прежнему дрожали, и он чуть не выронил спичку. Предложил мне затянуться.

— Хорошо, — смутился я. — Мне уже можно. Тринадцать как-никак.

Сигарета была сплошная горечь, и я закашлялся прямо Лео в лицо. Лео помахал рукой, разгоняя дым. На улице Айки Бендельсон строчил из своего пулемета.

— Знаешь, Сол, когда снайпер подстрелил Оги, мне показалось, я чуточку рехнулся. Мы все рехнулись. Сбили того японца с дерева огнеметом. Он упал весь обугленный и продолжал шипеть и плавиться, а каждый из нас, по очереди, на него помочился. Я потом еще дня два-три ходил, словно обезумев, и крошил тела всех мертвых японцев, что мне попадались. А по ночам сидел в своем окопе и плакал, уткнувшись в каску. Мне было страшно, Сол, страшно. Всякий раз, как мы отправлялись в дозор, я шел и оставлял за собой гильзы. Сержант сказал, что если я буду продолжать в том же духе, японцы в два счета вычислят наш лагерь. Стоило дереву зашелестеть, я мчался в укрытие. А когда перед атакой пускали сигнальные ракеты, хоронился в своем окопе и с головой накрывался накидкой. Меня перевели в другой отряд, но это не помогло. И тогда меня с фронта направили в тот госпиталь — жалкие две комнатки у входа в какую-то пещеру. Там я играл в пинг-понг с двумя санитарами, но в основном доставал из коробок медицинские приспособления и, когда японцы нас бомбили, помогал переносить раненых в пещеру. Я рассчитывал, что меня так и оставят при госпитале, но через неделю меня перевели в прежний отряд. Я не паниковал, отнюдь; я просто целыми днями сидел в окопе и придумывал игры. Вспомнил как можно больше игроков Американской лиги, разбил их на восемь команд и составил расписание матчей. Игру я вел с помощью карточной колоды. Черные тузы означали хоум-ран^[65], пиковый король — трипл, любая королева — даббл. Я тянул карты из колоды и играл. Джо Димаджио. Двойка бубен. Страйк-аут! У меня Джо Димаджио и Хэнк Гринберг играли в одной команде. И когда приходил черед бить Гринбергу, я слегка мухлевал и вытаскивал черного туза или короля. За полсотни игр он выбил семьдесят восемь хоум-ранов. Меньше чем за две недели я провел с полтысячи игр. А по ночам вспоминал Оги. Иногда я воображал, будто он сейчас со мной, в моем окопе, и мы болтаем или играем в шашки. Я забывал о сигнальных ракетах, о бомбах, о снайперах на деревьях. У меня над головой рвались снаряды, а я как ни в чем ни бывало беседовал с Оги или играл в бейсбол. И тогда они отправили меня в Новую Зеландию.

Он откусил кончик сигареты, и из нее посыпался табак. Я сел к нему под бочок.

— Все уладится, Лео. Черт с ними, с япошками и с войной!

— Знаешь, Сол, я, наверное, снова запишусь на фронт.

Я глотнул дыма и чуть не задохнулся, из глаз хлынули слезы. Лео загасил сигарету и похлопал меня по спине.

Раздался стук в парадную дверь. В передней стоял отец Айки. Он держал за шиворот Алби. Ермолка сползла брату на левый глаз. Лео подошел к ним, и мистер Бендельсон выпустил добычу.

— Прости, Лео, — сказал он, — но он швырялся камнями в моего сына. Не хочу тревожить твою мать, вот и привел его к тебе. Какая муха его укусила? Он рыдал, ругался, чуть не вышиб Айки камнем глаз. Что Айки ему сделал?

Мистер Бендельсон пожал мне руку. Из кармана его куртки торчала бутылка пепси-колы.

— Поздравляю, Сол.

Он пожал руку еще и Лео и ушел.

Алби прошествовал мимо нас и скрылся в спальне. Лео вынул новую сигарету. У него дрожали руки, пришлось помочь ему закурить. Потушив спичку, я сломал ее и сунул в карман. Лео отправился в спальню. Я тоже. Алби сидел на своей кровати. Ермолки на нем уже не было, и он что-то вертел в руках. Медаль за меткость, награда Лео.

— Ал, — сказал Лео, — давай завтра вместе пойдем на призывной пункт и запишемся на фронт, а?

Он улыбался.

Алби вздернул покалеченное плечо и встал.

— Вот! — Он со злобой выговаривал слова. — Забери свою паршивую медаль! — И выскочил из спальни.

Лео положил медаль на комод. На лоб, перечеркнув его надвое, упала длинная, до переносицы, прядь волос.

— Лео, — сказал я, — не переживай. Все уладится.

Все следующее утро я разбирал подарки к бар мицве. Я оказался обладателем трех ручек «Паркер», двух облигаций военного займа по двадцать пять долларов каждая, экземпляра «Мудрости Маймонида» в кожаном переплете, позолоченного дрейдла^[66], резной мезузы ручной работы из Палестины, шитого серебром талита, охотничьего ножа с перламутровой ручкой (от Алби), бейсбольной перчатки, комплекта шахмат «под слоновую кость», истории Пурима в картинках с рукописными толкованиями на каждом развороте (от мамы), «Жизни на Миссисипи» Марка Твена, облигации военного займа номиналом пятьдесят долларов, семнадцати чеков по десять долларов и пяти — по пять.

Одну из паркеровских ручек я вручил Лео.

— Попробуй, как она пишет.

И протянул ему бутылочку синих уоттермановских чернил. Ручка всосала чернила, как живая.

Лео взял лист бумаги и написал имена — свое, мое, Алби.

— Лео, — то и дело спрашивала мать, — ты правда хорошо себя чувствуешь?

Она все прикладывала руку к сердцу.

— Ты так меня напугал! Думала, скончаюсь прямо на улице. Возьми еще пирога, Лео. Я пекла его специально к бар мицве Сола.

Лео попросил у отца разрешения взять машину. Прокатиться на Орчард-Бич.

— Разумеется, — сказал отец, — но почему на Орчард-Бич? Пляж еще закрыт. Езжай-ка лучше на Сити-Айленд. Там много чего интересного.

Здесь отец многозначительно подмигнул и закатил глаза. Я бы поехал с братом, но нужно было доразобраться с подарками. Лео со всеми попрощался. Алби в ответ промолчал.

Рукоятка охотничьего ножа была гладкой и холодной. Я положил его на ту половину комода, что принадлежала Алби.

— Не нужно мне твоих подарков. У меня есть еще одна ручка «Паркер», но я лучше отдам ее Айки.

Отец взял балалайку и складной стул и повел маму в Кротона-парк. Мы с Алби расположились каждый на своей кровати. Я перебирал подарки и прикидывал, сколько мои облигации будут стоить через четверть века. Было слышно, как во дворе Айки Бендельсон играет в «Бей япошек». Соскучившись, я решил спуститься и показать Айки «люгер» и другие подарки. Подошел к комоду, вытянул ящик.

— Так, умник ты наш, — сказал я, — ну и куда ты его дел?

Алби молчал.

— Куда ты дел мой «люгер»?

Я схватил его за плечи и встряхнул. Его косточки затрещали.

— Ну же, Ал, говори, не то я дух из тебя вышибу.

— Не брал я твоего «люгера».

Я кинулся в гостиную, рванул молнию на сумке Лео. Перевернул ее вверх дном, потряс, но ни одного патрона из нее не выпало. Плюхнувшись на пол, я лихорадочно шарил в сумке. Алби стоял и смотрел. Под глазами у него сгущались темные круги. Я отшвырнул сумку и помчался к выходу. Алби застонал. Я несся вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и чуть не сбил с ног полицейского. Нос у него был кривой, щеки заросли щетиной, но улыбался он по-доброму. Он знал, что я братишка Лео. Лео нашли на пустыре возле Орчард-Бич. Бумажник и моя паркеровская ручка — вот все, что при нем было.

Доктор дал маме успокоительное, но даже во сне она вскрикивала: «Лео, Лео». Отец, как призрак, слонялся по комнатам. Его новый шелковый халат превратился в траурные лохмотья: он порезал его бритвой. Один из полуоторванных рукавов развевался и хлопал на ходу. Алби в ермолке сидел на полу в спальне и прижимал к груди медаль Лео. Он раскачивался взад-вперед, но ермолка почему-то не падала. Плечи его были сгорблены, глаза пусты. И весь он скособочился. Среди ночи мать проснулась и пришла в спальню. Увидела опрокинутое лицо Алби и на миг забыла собственное горе. Наклонилась, поцеловала его.

— Алби, — позвала она, — поешь что-нибудь. А то ведь умрешь.

Глаза Алби так и остались пустыми.

Спой, Шейнделе, спой

В «Шемрок гарденз» меня именовали то Маленькой Анни Руни, гордостью Килларни, то Мэри О’Рейлли, королевой графства Корк^[67]. Но в питкинском «Театре Лоева» и в театре «Генри-стрит» я была Шейнделе Берковиц, Молли Пикон^[68] Восточного Бродвея. В 1943 году варьете почти вышли из моды, но отец все равно рассчитывал на двухнедельный ангажемент в летнем и зимнем ревю в «Генри-стрит». Как-никак именно моя «Шейнделе» имела наибольший успех. Когда я исполняла «Йоселе» или «Ойфн Припечик»^[69], даже прижимистые меховщики в первом ряду рыдали и бросали на сцену десятицентовики, а отец ползал и все до единого подбирал. Упаси Бог кто из мальчишек-рабочих попытается стащить хоть монетку. Он подлавливал их после шоу и задавал жару. Отец платил два доллара в неделю Гринспену, портному, чтобы тот разучивал со мной новые еврейские песенки, и я все вечера проводила позади его мастерской: то пела, то пила чай с земляничным вареньем. Сын Гринспена Ици так и вертелся вокруг: норовил ущипнуть меня за попу или под юбку заглянуть. Но стоило папаше застукать его за этим занятием, как он сразу отдергивал руки и скулил: «Пап, пап, да сдалась она мне! Она ж еще маленькая. У нее и сисек-то нет, одно название». В общем, чтобы научиться хорошо петь «Ойфн Припечик», приходилось терпеть и Ицины выходки. Гринспен демонстрировал меня всем своим друзьям.

— Она гойка, — говорил он, вздевая правую руку, — Господи помилуй. Но хоть и гойка, зато поет что твоя Молли Пикон. Мне ли не знать. Сам учил.

Я бы с радостью пела для всех его друзей, но отец не позволял давать бесплатные концерты.

Тетя Джузеппина посылала за мной инспекторов по делам несовершеннолетних, но отец так быстро менял отели, что те за нами не поспевали. Однажды, выйдя от Гринспена, я решила навестить наше прежнее обиталище в Восточном Бронксе. В двух шагах от Вебстер-авеню меня застукал отец Бенджамини. Обнял меня и первым делом справился об отце, потом помрачнел и сказал, что все души в чистилище скорбят обо мне: столько месс я пропустила.

— Фанни Финоккьяро, — сказал он, — заблудшая твоя душа.

Как я могла ему объяснить? Что сказать? Зовите меня Шейнделе, отец? Я Молли Пикон Восточного Бродвея? И пока он разглагольствовал, я дала стрекача и решила впредь обходить Вебстер-авеню стороной.

В январе мне исполнилось пятнадцать, но отец все равно не позволял мне носить лифчик.

— Фанни, — причитал он, — если узнают, что тебе больше двенадцати, нас обоих вытурят.

Однако природа брала свое, и когда я стала округляться, где положено, отец велел мне стягивать грудь полотенцем. Так я и оставалась плоскогрудой Фанни. И Боже упаси было выйти из нашего номера без полотенца: отец драл за волосы и неделю заставлял пить рыбий жир. Но все же оба мы понимали, что — с полотенцем или без — дни мои на эстраде сочтены. В конце 1942-го сгорел «Шемрок гарденз», питкинский «Театр Лоева» отменил еженедельные шоу. Так что в 1943-м пришлось соглашаться на «Генри-стрит». Еще я пела на свадьбах и бар мицвах, и в целом нам хватало. А когда Брейтбарт, администратор «Генри-стрит», объявил отцу, что готов взять Шейнделе в зимнее ревю, меня снова отрядили к Гринспену за новыми песнями. Тут уж Ици подстерегал меня, как паук. Через четыре-пять занятий Гринспен объявил, что я вполне могу выступать.

— Фанни, — сказал он, — на месте Молли Пикон я бы держал ухо востро. С таким голосом ты затмишь всех звезд Второй авеню. Как пить дать.

Так что отец расчехлил свой аккордеон, и мы отправились в «Генри-стрит».

К 1943-му «Генри-стрит» совсем обветшал. Ждали, что его вот-вот закроют. Половина кресел была сломана, на полу резвились тараканы и крысы, и не проходило и месяца, чтобы не вспыхнули занавески. Пожарные инспекторы раз за разом признавали здание опасным, но благодаря брату Брейтбарта, водившему знакомство с капитаном полицейского участка на Клинтон-стрит, театр продолжал существовать. Наибольшую головную боль Брейтбарту доставлял балкон. Летом он уже обрушился, но Брейтбарт заявил, что это дело рук хулиганов из Браунсвилля, их нанял театр «Ладлоу-стрит»: покуда на сцене выступала говорящая обезьянка Янкель, они пронесли в зал молотки да ножовки и сломали балкон. Правда это или нет, неизвестно, но Брейтбарт вчинил «Ладлоу-стрит» многотысячный иск, и полиция встала на его сторону. Брейтбарт самолично установил две металлические подпорки, но балкон все равно шатался, и актеры-старожилы бились об заклад, что балкон снова рухнет, хоть с помощью, хоть без помощи хулиганов.

Отец меня предупредил:

— Фанни, хочешь жить — под балконом не стой.

И я держалась от него подальше. Брейтбарт, как увидел меня, подозвал и стал щипать за щеки.

— Шейнделе, — повторял он.

Отец в углу настраивал аккордеон. Брейтбарт подмигнул мне.

— Шейнделе, как насчет чашечки кофе после выступления? А отца твоего я по делу отошлю, не бойся.

И снова подмигнул. Невзирая на целый гарем из жен, дочерей и племянниц, двустороннюю грыжу и пункцию плевры, Брейтбарт все равно бегал за всеми девочками в шоу, без разницы, хоть двенадцать им, хоть шестьдесят.

— Так что, Шейнделе? — переспросил он, но тут аккордеон взревел, и он убрал руку с моей попы. — Шейнделе.

Балка, поддерживавшая балкон, зашаталась.

— Конец света, — завопил отец и, бросив аккордеон, нырнул за одно из сломанных кресел.

Я подбежала к нему. Он бормотал «Аве Мария» и обещал Иисусу отдать меня учиться на секретаршу в школу Святой Агнессы.

— Ноте, — позвал Брейтбарт, — слезай с балкона. Живо, Ноте, пока я с тебя шкуру не спустил.

Над балконными перилами показалась незнакомая голова. Брейтбарт хлопнул себя по ляжкам и запричитал, обращаясь вроде бы ко мне, но так громко, чтобы все слышали.

— Мой племянник, Ноте. Почти что идиот, а куда деваться? Член семьи. Возьми да возьми его на работу, твердит жена. А пол он мести может, а занавес открывать? Нет! Кто угодно, только не Ноте. Все, что он может, это строчить стишки, в которых ни черта не понятно.

Отец поднялся, пошел подбирать аккордеон. Ноте, племянник Брейтбарта, перескочил через перила и съехал по балке вниз. Балкон опять зашатался, но на сей раз отец не дрогнул. Ноте был слегка сутулый, кривоносый, несколько зубов у него отсутствовало, подбородок, можно сказать, тоже. Мешковатые штаны держались на растянутых старых помочах. Ну один из братьев Маркс^[70], да и только. Брейтбарт подскочил к нему, схватил за уши.

— За что я тебе деньги плачу, а? Чтобы ты отсиживался на балконе? Тоже мне, философ! Я тебе все косточки переломаю, не посмотрю, что племянник!

Отец засмеялся и пробежал ловкими пальцами по кнопкам аккордеона. Ноте закашлялся; помочи его съехали, пришлось поддерживать штаны руками.

— Брейтбарт, — сказала я, — отпусти его.

Брейтбарт глянул на меня и выпустил его уши.

— Смотри-ка, Ноте, у тебя защитница появилась.

И как толкнет его — тот ползала пролетел.

— Берись за щетку. Мети давай. Шугани тараканов, не то вышибу тебя вон и гроша ломаного не дам. Бездельникам не платят.

Ноте взялся за щетку. Брейтбарт отвернулся и стал орать на рабочих сцены. Уши у Ноте топорщились, одна подтяжка лопнула, я думала, он сейчас запустит щеткой в Брейтбарта либо кинется через весь зал и вцепится в него, но вместо этого он вытер лоб и улыбнулся. Бросил щетку и начал спектакль для одной меня: сделал свирепое лицо, замахал руками — точь-в-точь Брейтбарт. Я засмеялась. Брейтбарт обернулся. Чертыхнулся и припустил за Ноте.

— Ах ты, шут гороховый!

Ноте петлял между рядами. Мешковатые штаны его хлопали на бегу, лопнувшая подтяжка моталась из стороны в сторону. Он кричал: «Дядя, дядя», а потом побежал за кулисы и спрятался.

Я подняла его щетку. Отец подскочил и щипнул меня за шею.

— Фанни, ты что, неприятностей хочешь на нашу голову? Не лезь.

— Что я такого сделала, папа, что?

Отец подтолкнул меня к сцене.

— Заткнись и пой.

Я чуть не свалилась в оркестровую яму. Ударилась плечом о кем-то брошенный барабан. Потом встала перед сценой и, сжимая щетку Ноте, спела «Шейн ви ди левоне». Рабочие побросали свои дела и слушали, как я пою. Брейтбарт рассыпался в комплиментах.

— Шейнделе, — сказал он, — с тобой наше шоу точно не прогорит.

И отошел к моему отцу. За кулисами стоял Ноте. Он улыбнулся мне. Я поднялась на сцену. Он взял меня за руку и отвел в одну из гримерок.

— Ноте, зачем ты терпишь такое обращение?

— Все в порядке, — ответил он. — Дяде нужно изредка кого-нибудь вздрючить. Выпустить пар. Зато у меня есть отдельная комната.

Он дернул себя за измочаленную подтяжку.

— Я поэт, — сказал он, — а поэту нужна работа на полдня.

Он выудил из кармана мятую сигарету и разломил надвое. Табак комочками просыпался ему на ботинки. Он нагнулся, сгреб рассыпающиеся комочки и затолкал их обратно. Выровнял одну из половинок, протянул ее мне.

— Кури, кури, — сказал он, — для мозгов полезно.

И поднес спичку к обеим половинкам. Я закашлялась, и Ноте похлопал меня по спине. Залежалый табак горчил, но мне не хотелось обижать Ноте. И я курила. Он тем временем расхаживал по комнатке взад-вперед.

— Вот увидишь. Однажды дядя поставит мою пьесу, и тогда уже я буду всем распоряжаться. «Дядя, подними занавес». «Дядя, еще десять стульев». «Дядя, миссис Душкин дай место позади столба. Ее сын вчера раскритиковал меня в „Форварде“».

Я засмеялась и чуть не поперхнулась сигаретой.

Ноте меня поцеловал. Я тоже его поцеловала. Мы сели на пол, и Ноте научил меня играть в «крокодильчики».

Он расстегнул на мне блузку и увидел полотенце.

— А это что такое? Новый предмет белья? Вей из мир!

— Отец заставляет, — объяснила я и сняла полотенце.

Ноте научил меня новой игре.

Туг мы услышали, как Брейтбарт и мой отец зовут меня:

— Шейнделе!

— Говорю тебе, — заявил Брейтбарт, — она с этим макакой Ноте.

Я застегнула блузку. Полотенце Ноте затолкал к себе в карман. Мы на цыпочках выскользнули из гримерки и пробрались по темному проходу. Ноте держал меня за руку. У дальнего конца сцены мы, спрятавшись в складках занавеса, поцеловались на прощание. По проходу уже топали отец с Брейтбартом.

— Ноте, — вопил Брейтбарт.

Ноте исчез. Отец обнаружил меня за занавесом. И чуть не оттаскал за косы. Брейтбарт помешал.

— Она ценный кадр. Хочешь сорвать ревю?

Отец покосился на меня. Он видел, что полотенца на мне нет.

— Где Ноте? — спросил Брейтбарт. — Вот в чем вопрос. Ноте.

Голова Ноте внезапно вынырнула из-за балконных перил.

— Дядя, я за тараканом гоняюсь.

Брейтбарт показал кулак и ему, и балкону.

— Всего распишу, живого места не оставлю.

Ноте стоял на выступе балкона и смеялся.

Когда мы вернулись в отель «Деланси», в котором остановились, отец запер дверь и принялся за меня. Драл за волосы, выкручивал нос — хотел вызнать, куда девалось полотенце. Я ничего ему не рассказала.

— Папа, довольно с меня полотенец. Либо ты разрешаешь мне лифчик, либо я больше не пою. Точка.

Он снова вцепился мне в волосы, но уже понимал: я не уступлю. Тогда он вытащил из бельевой корзины грязный платок и зарыдал.

— Пропащий я человек.

— Папа, не придуривайся. Лифчик, папа, не то с Шейнделе придется распрощаться.

В итоге назавтра я появилась в театре в «мейденформе»^[71]. Все парнишки, рабочие сцены, присвистнули. Брейтбарт посмотрел на меня с восхищением. Хлопнул отца по спине:

— Поздравляю! Берковиц, а девочка-то вдруг повзрослела. Это уже не Молли Пикон Восточного Бродвея. Теперь у нас своя Лана Тернер^[72] с улицы Хестер. Берковиц, она будет звездой шоу. Гарантирую.

Отец был сражен.

— Фанни, — шепнул он, — сбегай купи размер побольше. Нельзя упускать такой шанс.

Один только Ноте выглядел разочарованным.

— Показушница, — сказал он.

— Ноте, — взмолилась я, — одно твое слово, и я снова надену полотенце.

— Сделанного не воротишь, — сказал он и взялся за щетку.

Брейтбарт подозвал меня к себе. И, пока отец не видел, пощупал чашечки «мейденформа».

— Ой, — сказал он, — я щас умру. Все всамделишное! Шейнделе, Шейнделе, давай встретимся после шоу.

Он вынул бумажник.

— Шейнделе, платье, пальто, шляпку — все, что захочешь. Да не от Кляйна, а от Сакса или Гимпельса. Покупай, не стесняйся. Мне деньги — тьфу! Ну как, Шейнделе, идет?

— В контракте этого нет.

Он закатил глаза.

— Ой, разборчивая какая! Люблю таких. Девушек с характером. Шейнделе, перечь мне во всем. Это будоражит кровь.

Я отошла в сторону. Вдруг слышу, как Ноте бормочет:

— Улица Налевская, улица Ниская, площадь Мурановская…

— Ноте, — удивилась я, — ты что? Собираешься в Бруклин? В Бронксе нет никакой Ниской улицы. Ноте, а где…

— В Варшаве, — сказал Ноте, — где ж еще! Евреи по всему миру гибнут, а я тут застрял. Прав дядя. Дурак, тупица, шут гороховый, вот кто я.

— Ноте, я думала, ты хочешь стать поэтом.

Он мрачно усмехнулся.

— В умелых руках пулемет — тоже поэзия.

— Ноте, если хочешь сражаться, поступи в армию или на флот. Мой дядя Дом уже капитан.

— Да разве меня возьмут? В шестнадцать-то лет. — Он дернул плечом. — Да еще калеку в придачу! А даже если и возьмут, куда меня пошлют? Бить японцев. Лучше уж сидеть здесь и добывать злотые для сопротивления. Потом я примкну к еврейским десантникам в Тель-Авиве, мы с ними высадимся на Ниской улице и всех немцев отправим в ад.

Тут нас засек Брейтбарт.

— Ноте, займись-ка своей щеткой, не то вздерну тебя к потолку… Шейнделе, пора на сцену.

Вечером я попросила у отца два доллара.

— Папа, — сказала я, — девушке, которая уже носит лифчик, полагаются карманные деньги.

Он пять минут таскал меня за косы, потом выделил пятьдесят центов.

Назавтра я увидела Ноте — он стоял под балконом — и отдала ему деньги.

— Для сопротивления, — сказала я. — Это все, что удалось добыть.

У Ноте заалели уши.

— Шейнделе, — произнес он.

Неподалеку околачивался Брейтбарт.

— Потом, за кулисами.

В общем, спела я три песни для Брейтбарта и рабочих и побежала к Ноте в гримерку. Времени мы даром не теряли. Ноте одарил меня марафонским поцелуем, но лифчик бойкотировал. Не позволил мне его расстегнуть. И мы с ним разучили еще всякие штуки (лифчик я так и не сняла). После чего он пришпилил мне на грудь картонную медаль и поздравил с вступлением в ряды еврейских десантников. Потом он меня снова целовал, а потом протянул какой-то листок. Я не могла взять в толк, что это.

— Поэма, — сказал он.

— Знаю, Ноте, не тупая.

Поэма была на идише.

— Ноте, — попросила я, — прочти мне. Я без очков плохо вижу.

Ноте прочел поэму. Я ни слова не поняла, но все равно заплакала. Думаю, это была прекрасная поэма. И тут Брейтбарт меня позвал.

— Завтра, — сказал Ноте, — в то же время, в том же месте.

И исчез; я не успела ни поцеловать его, ни поблагодарить, вообще ничего.

Накануне представления в театр пришел Гринспен. Ему хотелось посмотреть на свою ученицу. С ним пришел Ици. Как только Ици увидел меня в лифчике, он сразу разогнался ко мне с объятиями:

— Фанни!

Однако Ноте его не подпустил. Встал на пути: в одной руке щетка, в другой молоток.

— Фанни, — сказал Ици, — отзови этого дровосека. Я ж его на двадцать кусков разломаю. Точно тебе говорю.

Ноте поднял молоток.

— Я тебе покажу, — сказал Ици, но убрался прочь.

— Шейнделе, кто, кто такая Фанни?

— Ноте, меня так в Бронксе зовут.

Ици ушел. Гринспен подошел ближе. Уставился на мой лифчик.

— Мазлтов!

Похлопал в ладоши:

— Шейнделе, спой. Спой для меня, Шейнделе.

И весь обед я пела. Гринспен меня целовал.

Брейтбарт десять раз подзывал к себе и сулил всяческие блага.

— Шейнделе, каракулевое пальто, номер в «Уолдорфе», все что угодно. Просто скажи — и все у тебя будет.

Вернулся Ици с двумя дружками. Они что-то прятали под пальто. Ноте отправился за кулисы. Ици с дружками — за ним.

— Шейнделе, — говорил Брейтбарт, — если ты мне не веришь, я приглашу своего юриста. Подпишем соглашение. Шейнделе, хочешь этот театр? Бери, он твой!

— Потом, Брейтбарт, потом.

Я побежала за кулисы. Ици с дружками были в гримерке. Ноте сидел на полу. Из носа — кровь, на лице — синяки. У дружков Ици в руках — бейсбольные биты.

— Ноте, что они с тобой сделали, Ноте?

Ици запер дверь.

— О’кей, Фанни, — сказал он, — а сейчас мы посмотрим, что там у тебя. А пикнешь — и на голове у твоего приятеля появится вмятина.

Дружки Ици занесли биты над головой Ноте. Они нашли какую-то веревку и привязали Ноте к стулу. А затем они держали меня за руки, а Ици разорвал мой «мейденформ» и все остальное. Лифчик они намотали на голову Ноте. Они заставляли его смотреть. Я плакала не переставая. Друзья Ици подняли свои биты, и они ушли. Я развязала Ноте. Он дрожал всем телом. Я целовала его в нос, лоб, глаза. Мы вышли из гримерки.

Я сказал отцу, что петь не стану.

— Фанни, — взмолился он, — ты меня в гроб вгонишь. Брейтбарт может засадить меня в тюрьму. И засадит, ты уж мне поверь. А где твой лифчик?

— Я его выбросила.

Отец хлопнул себя по бедрам.

— Девчонка спятила. Второй Ноте!

Он встал на колени.

— Фанни, по мне ж ночлежка плачет.

Наконец я согласилась спеть.

— Но запомни, папа: это мое последнее представление.

Он целовал мне руки.

— Папа, — сказала я, — встань с пола.

Театр был набит битком. Все места, даже в оркестре и на балконе, были заняты, и опоздавшим Брейтбарт выдавал подушки, сесть на пол.

— Вот это ажиотаж! — сказал Брейтбарт. — Даже до войны такого не было. Сам Михалеско^[73] не собирал столько народу.

Но когда Брейтбарт увидел, что я без лифчика, он рассвирепел.

— Это что за выкрутасы, Берковиц?

— Девочке нехорошо, — объяснил отец. — Завтра все будет в порядке. Вот увидишь.

— Плевать мне на завтра. Меня волнует то, что происходит сегодня. Посмотри на них. Хочешь, чтобы они разнесли театр?

Брейтбарт отправил одного из рабочих к себе домой за жениным лифчиком. Парень вернулся с лифчиком на три размера больше нужного. Мне пришлось его надеть.

— Так-то лучше, — сказал Брейтбарт. — И чтобы больше никаких выкрутасов!

Сначала на сцену вышла говорящая обезьянка Янкель. С помощью чревовещателя Розенблюма она рассказывала похабные анекдоты на идише, польском, русском, румынском, но зрители скучали. Я услышала, как мужчины и женщины в первом ряду топали и выкрикивали: «Шейнделе, Шейнделе». Брейтбарт отозвал Янкеля со сцены.

— Довольно, Розенблюм, не то они повырывают кресла и станут ими швырять в тебя. Довольно.

Далее Минна Мендельсон пела «Дер ребе Элимелех», а ее муж Борис, опершись коленом на стул, тренькал на балалайке. Я чуть-чуть приоткрыла занавес и, сложив ладони домиком, заглянула в зал. В первом ряду балкона сидел Ици. На этот раз с ним было девять или десять дружков. Они топали ногами и кричали: «Спой, Шейнделе, спой».

Мой Ноте стоял у оркестровой ямы. Брейтбарт оттащил меня от занавеса.

— Хочешь испортить шоу? Никто не должен тебя видеть до выхода на сцену.

А публика все улюлюкала и топала ногами. «Спой, Шейнделе, спой». Минна Мендельсон так и не закончила выступление. Кто-то выскочил на сцену, отобрал у ее мужа стул и запулил в оркестровую яму.

— Все другие выходы отменяются, — заявил Брейтбарт. — Выпускаем Шейнделе.

У отца тряслись колени.

— Берковиц, ты хочешь, чтобы нас всех тут поубивали? Аккордеон в руки — и пошел.

Увидев меня, все вскочили и зааплодировали. Отец вынес аккордеон, и кто-то недовольно заворчал. Отец убежал за кулисы.

— Брейтбарт, прошу, — крикнул он, — я им не нужен. Им нужна Шейнделе.

Брейтбарт обругал его и разрешил остаться. Первое время огни рампы меня слепили, но постепенно я пообвыклась. Какой-то мужчина из второго ряда вышел в проход и закружился. Лет ему было под семьдесят.

— Моменю, — сказал он, — ну и сиськи у нее! Получше, чем обед из семи блюд.

Сидевшие рядом с ним захохотали. Ици выкрикнул: «Спой, Шейнделе, спой». Ноте так и стоял у оркестровой ямы. Увидев, что у меня дрожат руки, он впервые за этот вечер мне улыбнулся.

— Ноте, — позвала я и запела.

Пела я не для Брейтбарта, не для Ици, не для отца, не для сидящих во втором ряду — пела только для Ноте. «Йоселе», «Шейн ви ди левоне», «Ойфн Припечик», «Гей их мир шпацирен», «От азой нейт а шнайдер»^[74] — все только для Ноте. Тот человек из второго ряда хлопал в ладоши:

— Подумаешь, цицкес^[75]. У девочки голдене штиме^[76]. Спой, Шейнделе, спой.

Меня не отпускали со сцены. Ици с дружками без остановки топали ногами. Я в пятый раз запела «Йоселе». Балки, которые поддерживали балкон, зашатались. Сначала послышался рокот. Брейтбарт выглянул из-за занавеса.

— Остановите представление!

Какая-то женщина закричала. А затем балкон рухнул.

Два дня мы отсиживались в отеле. Отец не пускал меня повидаться ни с Ноте, ни с кем-либо еще. Он постоянно названивал по телефону.

— Фанни, складывай свои вещи. Мы едем в Чикаго. Зачем нам неприятности? Если прознают, что мы имели отношение к «Генри-стрит», нам конец. Брейтбарт в тюрьме. Даже его тесть подал на него в суд. Он сидел на балконе. Так что давай, Фанни, пакуйся.

Я отказалась.

Он помотал головой.

— Фанни, в Чикаго на Максвелл-стрит открывается театр. Им нужен аккордеонист. Тебе даже петь не придется. А через две-три недели мы вернемся.

— Я не уеду, не попрощавшись с Ноте.

— Иди, но оденься неприметно. Узнают тебя прохожие — сожгут заживо.

Я повязалась платком, надела одно из старых отцовских пальто и пошла к Ноте. «Генри-стрит» был заколочен, внутрь не попасть. Позвонила на дом Брейтбарту — никто не ответил. Я пошла на Клинтон-стрит. Обошла все доходные дома в округе.

— Ноте, — звала я, — Ноте.

Я даже не знала, какая у него фамилия. Ноте я так и не нашла, вернулась ни с чем. Назавтра мы уехали в Чикаго.

На Максвелл-стрит не было никакого театра, одни мясные лавки. Отец попросил у меня прощения.

— Фанни, — сказал он, — я не знал, что делать. Надо было уносить ноги.

Он стал мясником и поступил на работу в кошерную мясную лавку. В апреле я узнала о восстании в Варшавском гетто.

«Ниская улица», — сказала я себе.

Я все еще хранила свой значок еврейского десантника. Я написала Ноте больше сотни писем. Во всех говорилось: «Ноте, приезжай и забери меня отсюда. Я живу на Максвелл-стрит над мясной лавкой Моргенстерна». Десять писем я отправила Брейтбарту, несколько — на адрес «Генри-стрит», одно — на Клинтон-стрит, одно — в отель «Деланси», одно — Гринспену, а остальные — людям, живущим в районе Деланси-стрит. Большинство писем вернулись. Я переложила их в новые конверты и снова отправила. Однако Ноте так и не объявился.

Смуглая дама из Белоруссии Мемуар

Фейгеле и сержанту Сэму

Письмо из Могилева

Бывало, мы гуляли по улицам — вундеркинд в коротких штанишках и его мать, такая демонстративно красивая, что жизнь вокруг замирала и, как в замедленной съемке, все: женщины, мужчины, дети, собаки, кошки, пожарные в своих грузовиках — следили за ней такими жадными глазами, что я чувствовал себя похитителем, умыкающим ее за ближайший холм. В 1942-м я был нервным мальчиком всего-навсего пяти лет от роду, который и имени-то своего еще не умел написать. Мать носила шубу из чернобурки — фасон придумал отец, Сэм, мастер-меховщик из магазина на Манхэттене, он же ее и скроил. Шуба была контрабандой: предназначалась она для флота. У отцовского магазина имелся контракт с военным министерством на поставку для флота жилетов на меху, чтобы адмиралы и простые моряки не замерзали до смерти на борту своих линкоров.

Времена были сумрачные и романтические. Бронкс лежал у самого Атлантического океана — и никакой дамбы, мало того, ходил слух о вражеских отрядах, которые ловко подкрадываются на субмарине, а потом на резиновых лодчонках проникают в канализационные трубы и набрасываются на нашу родную землю. Но ни разу ни на одной прогулке я нациста не встречал. Да и пред мамой в ее шубе из чернобурки им бы не устоять. Мама родилась в том же 1911-м году, что и Джинджер Роджерс с Джин Харлоу^[77], только вот была не платиновой блондинкой, а смуглой дамой из Белоруссии.

Гуляли мы не просто так. Каждый день мы наведывались на почту: мама ждала письма из Могилева, что в Белоруссии, — там жил ее брат, школьный учитель, воспитавший ее после смерти их матери. До сих пор не знаю, почему нельзя было адресовать письма нам на дом. Может, немцы захватили Могилев и письма можно было посылать лишь тайком, через советских подпольщиков?

Едва завидев маму, почтмейстер выскакивал из-за своего окошка. Этот сумасбродный старикан ходил в шлепанцах и вечно орал на подчиненных. Но к сынишке смуглой дамы он был ласков. Провожал за загородку и показывал «погост», громадный мешок, битком набитый грустными письмами — невостребованными, недоставленными. И каких только марок на них не было! Пока почтмейстер тискал мамину руку, я ворошил эту груду, рассматривал изображения на марках и вдыхал запах клея. Но даже этому почтовому кудеснику было не под силу сотворить письмо из Могилева.

Когда мы шли домой — с холма на холм, с холма на холм, — маму трясло. Шатало, как пьяную. Именно тогда, глядя на мать, я узнал, что воспоминания способны убить. Она жила единственно весточками из Могилева. Но в разгар войны какие весточки? Меж Белоруссией и Бронксом одни только горы невостребованных писем.

Она стала курить. Приходилось тушить оброненные спички и затаптывать огоньки, которые, казалось, преследовали ее по пятам. Я протирал стены от пыли и следил за поставленным в духовку гусем: открывал дверцу и тыкал тушку вилкой — отец любил зажаристую и хрустящую, не разжуешь.

Я ставил на стол виски, наливал ему порцию и тараторил без умолку, спрашивая о любой чепухе, которая приходила в голову, лишь быон не заметил маминого молчания. Хотя стоило ему шагнуть за порог, как ей сразу якобы звонил брат из Могилева (а у нас и телефона-то не было); она плакала и смеялась на своем мелодичном русском, а я ужасно терялся, но потом поверил: любую речь, какой бы она ни была, произвел на свет воображаемый телефон.

По-английски она говорила куда менее музыкально — отрывисто, с запинками, будто выговаривала сложную скороговорку. Но я был смышленым пащенком. Я разбирал ее фразы на «кирпичики» и складывал из них собственные песни-перевертыши. «На дне моря лежат, мама, суда затонувшие». На море я ни разу не бывал. Но рисовал в своем воображении великий Атлантический, в котором, как крокодилы, шныряют немецкие подлодки. Мама обещала перевести меня через мост, в Манхэттен, и показать океанские лайнеры, которые заперты в Гуздоне и не могут отправиться на войну. Но она только и думала, что о могилевском письме, и ей было не до прогулок, даже таких незамысловатых.

Так что мы безвылазно сидели в Бронксе. Мать все больше мрачнела. Могла, вооружившись румянами и тюбиком помады, час краситься перед зеркалом. А потом начинала плакать, и все шло насмарку: крупные соленые слезинки разъедали косметику, как кислота. Я сопровождал ее на улицах, водил на почту; люди таращились на ее лицо, на борозды на нем. Они ее не портили: почтмейстер, например, вел себя вдвое любезнее.

— Кофе, миссис Чарин? — предлагал он, а кофе в то время было трудно достать.

Для меня у него имелись конфеты и чашка какао, от которого пачкался рот. Но мать пребывала в глубоком унынии. Горе стало ее второй натурой.

— Из Могилева нет письма?

— Оно придет, миссис Чарин. С письмами из России всегда так. Идут еле-еле, но всегда доходят.

Он пританцовывал вокруг нее в своих шлепанцах, сердито зыркал на почтарей, жонглировал кофейником, но мама едва его замечала. День за днем она безжалостно отказывалась присоединиться к его кофейному клубу. Никакие сладости мира не помогли бы ему ее обаять.

Мне же приходилось крутиться изо всех сил. Маму надо было водить туда-сюда, заставлять переодеваться, запекать гуся отцу. Зато мне не надо было ходить в школу. Садики в Бронксе позакрывали. Учителей остро не хватало, и пятилеткам вроде меня разрешили сидеть дома — играть в деревянные кубики, лепить из глины. Но мне лепить было некогда. Надо было ухаживать за матерью, лаской и уговорами приводить ее в божеский вид, а отцу заливать, что с ней все в порядке. Я накачивал его скотчем и джином. Выходя из-за обеденного стола, он лыка не вязал. Если он обращался к маме с вопросами, отвечал я — и раз, и другой, покуда не получал затрещину.

— Не лезь не в свое дело, Малыш.

«Малыш» — так он меня называл, когда хотел задеть. Ни читать, ни писать я не умел, зато слушал радио. Военные сводки о том, как английские десантники высаживались посреди пустыни и вышибали из Африки гитлеровские войска. Я просил отца, чтобы он называл меня солдатом или маленьким сержантом, но он не хотел.

Сержантом был не я, а папа. Жилеты на меху, которые он кроил для многочисленных адмиралов, не пустили его на войну, но у него все равно имелась форма: белая каска, похожая на мелкий горшок, и белая нарукавная повязка со сложносочиненной эмблемой: на синем круге треугольник в красно-белую полоску. Отец был уполномоченным по гражданской обороне и носил звание сержанта. С наступлением темноты он с серебристым свистком на шее патрулировал улицы и проверял, на всех ли окнах в подведомственных ему домах имеется затемнение. При виде освещенного окна он выхватывал свисток и кричал: «Гасите свет, умники!» Если это не помогало, звал полицейских либо вручал повестку в комитет по гражданской обороне. Безупречным он был уполномоченным, мой отец, и в рамках своих небольших владений совершенно неумолимым; он не боялся пойти против кого угодно — друзей, соседей, любого нарушителя правил. При звуках сирены он всех встреченных на улице загонял в подвал. Сержанта Сэма не слушались, сопротивлялись, пинались, сбивали с ног, пока не сбегались другие уполномоченные или не выручал какой-нибудь полицейский. Уже в 1942-м, не прослужив уполномоченным и года, он удостоился медали, и вручил ее лично шеф гражданской обороны, майор Ла Гуардиа. Я слышал этого Ла Гуардиа по радиоприемнику. «У нас в Бруклине и Бронксе есть солдаты, храбрецы, которые без оружия идут вперед, которые оберегают тыл от саботажников и людей, лишенных чувства патриотизма. Что бы я делал без моих помощников?»

И когда папа заявлялся домой с подбитым глазом, разломанным свистком, разодранной повязкой и вмятиной на белой каске, именно Малыш отыскивал марганцовку; мать тем временем сидела в гостиной — мечтала о весточке из России. В эти грустные моменты в отце вдруг просыпалась заботливость, и я почти обожал его чумазое лицо. Он брал меня за руку, смотрел на висящий на стене портрет Рузвельта, а я ватным тампоном обмывал ему глаз.

— Малыш, может, нам стоит написать президенту?

— Он занят, пап, у него столько писем — завались. Уполномоченному жаловаться не к лицу. Ну нажалуешься ты, а хорошо ли это? Ославишь весь Бронкс.

Разумеется, полными, гладкими фразами я тогда говорить не мог. Речь моя звучала так: «Завал, пап, у президента. Все ноют. Не пиши. В Бронксе ябед бьют».

Папа усек, к чему я клоню.

— Кто это ябеда?

Но не ударишь же ребенка перед портретом Франклина Делано Рузвельта. Даже рассеянная мама и та всякий раз, как зажигала свечи, благословляла ФДР. В нас с ним текла одна и та же кровь.

В любом случае, отец не смог бы написать Рузвельту. Он, как и я, был неграмотный, писать почти что не умел. Едва-едва мог накорябать пару слов в отчетах по гражданской обороне. Поэтому он страдал молча, зализывал раны, а в Великие Праздники ходил в синагогу прямо с синяками на лице. Я же должен был одевать маму, следить, не потекла ли у нее тушь. Мы ходили не в ту синагогу, что на Гранд-бульваре, «Адас Исраэль», с белокаменными колоннами и большой медной дверью. «Адас Исраэль» посещали сплошь богатенькие доктора и юристы. Служба велась на английском. Помощник раввина в «Адас Исраэль» был заодно художником и поэтом. Вечерами он давал уроки соседским ребятишкам. Мы прозвали его Лео. Он был влюблен в смуглую даму. И привечал меня, позволял ходить к себе на занятия. Он хотел, чтобы мы перешли в их синагогу, но отец наотрез отказывался молиться там, где нет кантора. В богослужении на английском имелся такой недостаток: кантору нечего было петь.

Мы посещали старую синагогу под холмом. Кирпичи, из которых она была сложена, крошились; с крыши сыпались обломки шпиля. С начала войны синагога трижды горела, того и гляди могла прилететь новая, как мы их называли, «зажигалка». Но у нас имелся Гилберт Роговин; прежде он был хористом, потом выучился на кантора в спецколледже в Цинциннати, штат Огайо. Кантор наш запросто мог бы озолотиться, распевая священные тексты на Пятой авеню^[78], но он неизменно возвращался в Бронкс. В Опере Цинциннати его высоко ценили. Когда Роговин не пел у нас, он изображал там испанских цирюльников и чокнутых марокканских королей.

Он был женат на диве Мэрилин Краус и всегда приводил ее с собой в нашу облезлую синагогу. Мэрилин была богатырша: рост метр восемьдесят, руки как у футболиста, полная, мягко колышущаяся фигура. Когда она поднималась на балкон, под ее ногами содрогались ступени. Среди женщин, сидящих на балконе, было множество ее почитательниц, они ее боготворили, звали Дездемоной, а я все думал: может, эта смуглая Дездемона тоже из Белоруссии?

Мне было пять, и мне пока еще дозволялось сидеть с матерью и другими женщинами. Дездемона пристроилась подле нас на узкой скамье и сложила ручищи на коленях — деспотичная владычица всея балкона. Помахала кантору в белоснежном одеянии, а он собрался было махнуть ей в ответ, но вдруг увидел рядом с ней женщину. И только что не испустил дух. То же самое было с теми пожарными, когда они впервые увидели мою мать. Она, погруженная в мысли о почтовых отправлениях, ему даже не улыбнулась. Кантор растерялся: как же вызвать благоговение в ее темных глазах? Окруженный хористами, он запел. Это вам не почтмейстер, приплясывающий в шлепанцах. Хранитель песенного наследия! Первыми же звуками он вывел маму из оцепенения. Какая-то женщина упала в обморок. Пришлось бежать за нюхательной солью…

Он стоял, прислонившись к воротам, с сигаретой во рту. Вообще-то в Великие Праздники канторам курить не разрешалось. Но Роговину прощалось все. Дездемоны с ним не было. Должно быть, ушла к себе в «люкс» на Конкорс-плаза. Мы вышли из синагоги с мамой и сержантом Сэмом, который благодаря своим страданиям на посту уполномоченного стал местным героем. Ну вылитый спецназовец с израненным лицом. Кантор поздоровался с нами.

— Сержант, мне нужен ваш мальчик.

Мы еще ни разу не оказывались так близко от него; я мог разглядеть белые волоски у него в носу. Запах от него шел, как от мака, что растет в нашем зоопарке.

— Большая честь, — отозвался отец. — Только зачем он вам? Мальчику всего пять. У него нет разрешения на работу. Он не умеет писать.

— Грустная история. Моя престарелая матушка клянчила внука. Пришлось его выдумать.

— Вы солгали ей, кантор?

— Каюсь. Но матушка почти ослепла, она живет в Бронксе в доме престарелых. Так хочется порадовать ее перед смертью.

Роговин прижал к лицу платок и разрыдался. Я никогда не видел, чтобы канторы плакали. Из глаз его катились слезы размером с мамины хрустальные сережки. Папе стало его жалко.

— Кантор, прошу вас… Мы одолжим вам нашего мальчика.

Он растерянно повернулся к маме и гневно сказал:

— Ну же, сделай что-нибудь. Не видишь, кантор захлебывается слезами.

Не знаю, грезила ли мама тогда о Могилеве. Однако она очнулась настолько, что залепила Роговину пощечину. Папа пришел в еще большее замешательство. Женам уполномоченных по гражданской обороне не полагалось совершать преступные деяния, а прилюдное оскорбление кантора было хуже преступления; это было прегрешение против Господа, ибо Господь любит канторов превыше других. Господь любит, когда хорошо поют.

Мама ударила и во второй раз. Роговин не удивился. Под рукой, которой он закрывался, мелькнула улыбка.

Отец сжал кулак.

— Убью, — пригрозил он смуглой даме.

— Сержант, — сказал кантор, — не злите мадам. А то она никогда не остановится.

— Не понимаю, — сказал папа.

— Все просто. Моя хозяйка и мадам сидели вместе на балконе. И разговорились обо мне…

— Балконы. Хозяйка. Не понимаю.

Я тоже был озадачен. Не слышал я, чтобы Дездемона хоть слово шепнула.

— Глупый, — сказала мать папе. — Дом престарелых, слепая дама — как же! Его мать ест и пьет, как лошадь.

— Не понимаю.

Мать схватила Роговина за палец и почти что ткнула им себя в грудь.

— Теперь тебе ясно? Кантор — блудник и распутник.

Роговин поклонился, поцеловал мне руку — ну чисто француз — и припустил в свой отель.

Отец так преуспевал в пошиве жилетов на меху, что начальник, случалось, отправлял его на недельку во Флориду. Большинству военных отпуска отменили, потому что железные дороги были нужны армии и флоту для перевозки солдат и снаряжения. Но у папы имелся специальный пропуск, подписанный секретарем военно-морских сил Фрэнком Ноксом. Чуть позже я узнал, что во Флориде есть Майами-Бич, рай меховщиков, где бизнесмены и их лучшие работники в ежегодный отпуск развлекались с местными проститутками и мулатками из Гаваны и Нового Орлеана. А когда, лет в шесть или семь, я понял, что значит «проститутка», я понял и почему мама против его пребывания в отеле «Флэглер». Она швыряла ему в голову туфли, выливала духи, его флоридские гостинцы, сжигала фотографии, найденные в потайном кармане его саквояжа. Он всегда возвращался дочерна загоревшим — вылитый Кларк Гейбл с виноватой ухмылкой.

Но в 1942-м мама уже не обращала на Гейбла никакого внимания. Не стала даже смотреть, как он складывает вещи. Один из любимых сынов военно-морских сил уехал в спешке, позабыв свою противовоздушную каску и вручив мне небольшой презент — пять чеков по одному доллару, тратить в его отсутствие. Я был рад его отъезду. Теперь не надо было следить за матерью, приводить ее в порядок и таить ее печаль, готовить отцу гуся и накачивать его виски, чтобы он не заметил, как тяжко она молчит.

В тот же день, как он уехал, появился мамин воздыхатель. Даже не знаю, как еще его назвать. Он представлялся моим дядюшкой, но у него не было наших знаменитых скул и татарских глаз. Так что вряд ли он принадлежал к той ветви монгольских евреев, что держали в страхе Кавказ, покуда их не подмял под себя Великий Тамерлан. Чик Эйзенштадт был ражим детиной и раньше работал с мамой в манхэттенском магазине модного платья. До замужества она трудилась швеей. Если верить Чику, все в магазине были в нее влюблены, но лишь он один остался ей предан на долгие годы. До войны он перебивался чем придется. Единственным из моей «родни» Чик побывал в Синг-Синге. Хорошо иметь в семье бывшего заключенного! Чик травил байки о крупных преступниках. И был прекрасно осведомлен о папиных перемещениях. Появлялся сразу же, как только сержант Сэм делал шаг за порог.

Он пригласил нас прокатиться на своем «кадиллаке». Вообще-то авто Чику не полагалось. На бензин ввели ограничения, и увеселительные поездки воспрещались. Но Чик снабжал дефицитными шелковыми чулками генеральских и военно-чиновничьих жен. У него имелось удостоверение шофера «нужных людей» — врачей и воротил с военных заводов. Полицейские заглядывали в машину, видели маму и улыбались, а меня называли «юным пионером Рузвельта».

Благодаря Чику мы попали на Манхэттен: он отвез меня в гавань — смотреть на океанские лайнеры, которые, накренившись, стояли там со своими трубами — ну просто спящие красавицы, и меня охватило неведомое прежде волнение. Лайнеры были огромадные — я и представить себе такого не мог. Он несли на себе печать какого-то иного мира, до которого мне из Бронкса было как до звезды. Единственным мостиком в этот мир был для меня Чик.

Он не пытался меня подкупить, не дарил дорогих подарков, могущих унизить отца в моих глазах. Зато отвел нас на Гранд-бульвар, в единственный белорусский ресторан, «Суровые орлы», где его дружки пожирали нас глазами; сидя за трапезой со своей тайной семьей, он обливался потом. Синг-Синг подорвал его здоровье. Он кашлял не переставая, и руки у него до сих пор тряслись от побоев: сокамерники частенько его избивали. Чику было тридцать пять лет, на три года больше, чем маме, но после Синг-Синга он поседел и походил на повидавшего виды ветерана войны.

Он взглянул на маму, застывшую перед тарелкой с пирогами, и спросил:

— Фейгеле, что случилось?

Маму звали Фанни, но поклонники и друзья обращались к ней Фейгеле, что на моем татарском языке значило «птичка».

— Могилев, — ответил мама.

Всего одно слово. Но Чик обо всем догадался.

— Твой брат, школьный учитель. От него перестали приходить письма. И ты до смерти за него волнуешься.

— В Могилеве фашисты, — сказал я. — По радио передавали, Чики.

Чик бросил взгляд на горестную маму.

— По радио, бывает, лгут. Это называется пропаганда.

— Немцы платят радио, чтобы оно говорило неправду?

— Я не сказал — немцы. Это может быть Белый дом. Президенту и денег-то отстегивать не приходится. Что, не вникаешь? Президент говорит о поражении, которого на самом деле не было. Гитлер расслабляется и теряет бдительность. И тут мы его — хлоп!

Я с Чиком не спорил. Спекулянту такие вещи лучше знать. И все же не верилось, что Рузвельт сочинил насчет Могилева.

— Фейгеле, если письмо было, я его найду.

После ресторана мы отправились на почту. Почтмейстер в шлепанцах сверлил взглядом маму и ее спутника, тот тоже в долгу не оставался.

— Мистер, а не мог ли кто из ваших работников намухлевать с почтой?

— Исключено, — заявил почтмейстер.

Но тут Чик набил его карманы шелковыми чулками, и он сказал:

— Пойдемте, я помогу вам поискать письмо. Оно должно быть где-то здесь.

Они обшарили подсобку, перетряхнули все мешки, но письма из Могилева не нашли.

— Сожалею, миссис Чарин, — сказал почтмейстер. — Почта из России еще хоть как-то просачивается, а из Белоруссии не было ни строчки.

Фейгеле слегла.

— Вы мои суровые орлы, — бормотала она, щурясь на нас с Чиком.

Она была совсем плоха. Чик позвал своего доктора, тот осмотрел ее и заявил, что не умеет лечить разбитое сердце и угасший вкус к жизни. Посоветовал санаторий в Катскиллах — туда он направляет всех сложных больных.

— Док, — сказал Чик, — это вам не какая-то там больная. Это божественная женщина, Фейгеле. Она ждет письма из Могилева.

— Вы волшебник. Вы знаете, как раздобыть шелковые чулки. А тут какое-то вшивое письмо? Однако с чего такие страдания? У нее там что, сердечный друг остался?

— Брат, — ответил Чик.

Доктор вытаращил глаза:

— Не слишком ли — по брату так убиваться?

Чик сгреб его за воротник, что — тогда я этого не знал — было очень смело. Тот доктор был личным врачом Меира Лански^[79]. По его указке он травил людей. Самый высокооплачиваемый терапевт в Бронксе.

Я принес им с Чиком бокал лучшего отцовского шнапса. И тогда Чик рассказал ему историю Фейгеле и Мордехая, детей мелкого помещика из татарского городка Гродно, где родился и Меир Лански. Старшему, Мордехаю, было десять лет, его сестренке Анне — пять, а Фейгеле — два, когда умерла их мать (отцу пришлось бежать в Америку, а там он про семью позабыл). Положиться десятилетнему парнишке было не на кого. Он пошел в услужение, продался в рабство, чтобы спасти сестер. В пятнадцать его забрили в царскую армию, он оттуда бежал, «похитил» Анну и Фейгеле, прятался с ними по болотам, а в разгар русской революции осел в Могилеве — ни документов, ни корки хлеба. Мальчик — ему тогда исполнилось шестнадцать — выучился воровать. В то призрачное время он сам был призраком, пока ему не удалось перевоплотиться в школьного учителя. Он подделал документы убитого комиссара образования. Ученики в его первых классах были старше его самого. Пришлось дать взятку инспектору из Минска: тогда было что-то вроде царского правительства без царя, но какой-то советский князь велел казакам привечать татарских евреев. Мордехай скопил денег и в 1923-м смог переправить Анну из Белоруссии. А Фейгеле не поехала. Как он ее умолял! Его — учителя-неуча — должны были вот-вот вычислить инспекторы. Он не мог ни спать, ни есть, пока его сестренка не окажется в безопасности.

— Но мне ничего не грозит, — говорила она, — пока я здесь, с тобой.

Он — задохлик, который того и гляди подхватит туберкулез, — плакал. В 1927-м она все-таки перебралась в Америку. Он обещал приехать к ней через полгода, но не приехал.

Она стала иммигранткой, жила на Манхэттене с отцом и мачехой, которая попрекала ее каждым куском. Поступила в вечернюю школу, устроилась на работу в модный магазин и все время думала о Мордехае. Из отцовского дома пришлось уйти. Тут-то она и повстречала Сэма, меховщика, — он, несмотря на Депрессию, без работы не сидел.

Фейгеле вышла за него, но ничто ее не вдохновляло — ни дети, ни Господь Бог, ни романы, — одни только письма, аккуратно приходящие из Могилева.

Доктор отхлебнул шнапса.

— Чики, женщина божественная, ты прав, только ты тут с какого боку? Ты не муж, не брат, не отец этого мальчугана.

— Не твое вонючее дело, — рявкнул захмелевший Чик. — Я в промежутках. Мне хватает.

— Хочешь вернуть ее к жизни, дружище, — возьми да состряпай это письмо… представь, что нужно обвести вокруг пальца царскую полицию.

— Это-то запросто. Только где взять русские марки?

Доктор потрепал меня по макушке.

— Малыш, где у мамы заначка с письмами?

Я привел их к деревянной шкатулочке, которую мама привезла из Белоруссии; там письма и хранились. Чика больше интересовали марки, да какая бумага, да почерк Мордехая, но доктор, кое-как наскребая из памяти обрывки русского (он родился в Киеве), принялся читать письма.

— Да он поэт, Чик.

Он хотел зачитать вслух, но Чик его оборвал.

— Лучше про себя, док.

— Ты что, псих? Поэзия принадлежит всем.

— Но письма-то принадлежат Фейгеле.

Марки все были разные. Коричневый белорусский орел; татарские князья и короли; Сталин, похожий на моржа, отец народа. Доктор достал из саквояжа ножницы. Хотел срезать некоторые марки, но Чик велел ножницы убрать. Он не мог никому позволить надругаться над маминой собственностью.

— Сдаюсь, — сказал доктор, и мы с Чиком пошли в магазин канцтоваров, где сообща выбрали голубой конверт и блокнот с «русской» бумагой.

Затем мы направились в «Суровые орлы», разыскали там одного человека и посулили масло, яйца и колумбийский кофе в обмен на русские марки из его семейного альбома.

Чик попробовал приладиться к манере письма Мордехая. Казалось, время вокруг него и будущего письма спеклось в густой ком. Доктор же позабросил жену, детей, любовниц, всех прочих пациентов, включая Меира Лански, и засел за сочинение могилевского письма, сварганенного в Бронксе. Я заваривал черный чай и кормил их кофейным тортом из «Суровых орлов».

На то, чтобы почерком Мордехая написать по-русски «Дорогая Фейгеле» и приступить к первому абзацу, у Чика ушел час. Надо было как-нибудь аккуратно обойти войну: Чик не хотел перегружать письмо всякими ужасами.

— Только вот приходится немного голодать, — вполне грамотно заключил он и подписался: «Мордехай».

Он надписал конверт, я наклеил марки, и мы заснули в гостиной каждый в своем кресле.

Сон мой прервал стук в дверь. Я встал, побрел, спотыкаясь, открывать. На пороге стоял почтмейстер в шлепанцах и с письмом в руке. Он был до крайности возбужден.

— Джентльмены, оно пришло, прямо как снег на голову свалилось!

Чик предложил ему нашего знаменитого кофейного торта с крошками горького шоколада.

— Вкусно, — похвалил он.

Никто не поблагодарил его за письмо — в мятом белом конверте, без единой марки. Почтмейстер ушел. Чик разорвал наше письмо, и мы пошли будить маму и вручать ей настоящее письмо из Могилева.

Она вынырнула из кровати прямо в ночной рубашке — ну чисто русалка (я русалок в глаза не видел, но, скорее всего, они выглядят именно так). Мама была полностью поглощена письмом, однако принялась за чтение не раньше чем заварила нам чай. Доктор был потрясен произошедшей с ней метаморфозой. Щеки Фейгеле вновь порозовели. Она скрылась в спальне и притворила дверь.

— Дивное создание… Тут и ангелы позавидуют, — сказал доктор.

Мы сиротливо ждали маминого возвращения. Зачитывать нам письмо Мордехая она не стала.

— Он по-прежнему учитель, — коротко пересказала она. — Но без школы. Бомбы упали.

Доктор вернулся к своей практике. Чик на время уехал из города по делам. Из Майами вернулся отец, сияющий киношным загаром, однако до Фейгеле ему было далеко — она вся светилась. Он вновь патрулировал улицы в своей каске. Я так и видел, как он во время затемнения ходит и высматривает предательские квадратики света. Бедный сержант Сэм, который так и не сумел покорить блистательную смуглую даму.

Бемби

После того как мама получила весточку от Мордехая, она снова вспомнила обо мне.

— Малыш, какой же ты худенький.

Она очнулась от беспамятства и поняла, что вот уже месяц не ходила по магазинам. Все покупки совершал я. Расплачивался с мясником из маминого кошелька, считал на пальцах, научился заправски торговаться. Я по-прежнему не умел писать, не умел делить — ни в уме, ни столбиком. Из-за войны мне грозило остаться неучем, и смуглая дама взялась за мое образование. Не могут в Бронксе обеспечить детям садик — она сама его откроет.

Мы учили друг друга письму. В вечерней школе она была лучшей в классе, мечтала стать ученой, как мадам Кюри. У нее сохранился зачитанный до дыр экземпляр «Бемби», подаренный однокашниками к свадьбе. Эта книга стала нашей отрадой. Углубляясь в лес, населенный говорящими зверями и болтливыми птахами, мы забывали о Бронксе, и Фейгеле понемногу осваивалась в колючих дебрях английской речи, подзабытой со времен учебы.

Каждое слово мы рассматривали, пробовали на язык, пока наконец оно не открывало нам свою тайну. Слова плыли по строкам, как корабли по белу морю, и лишь пустившись, по примеру морского капитана, по воле волн, можно было овладеть наукой чтения. С неделю мы плавали на первой странице, руководствуясь компасом (словарем, найденным мной в помойном баке), только компас этот был той еще штучкой — заковыристой, почти как «Бемби», и его тоже приходилось расшифровывать. А потом книга нас увлекла, мы читали и плакали, смакуя, как нектар, историю об олененке и его маме, то бишь о Фейгеле и обо мне.

Когда маму Бемби убили охотники, которых звери называли «Он», мы с Фейгеле целый месяц не прикасались к книге. Не могли читать дальше, даже с компасом. Как-то раз папа застал нас в слезах.

— Ненормальные, — сказал он. — Только ненормальные верят в то, что написано в книгах.

Папа читать не любил. Не понимал, как можно переживать из-за людей, которые существуют только на бумаге. А нам Бемби и его мама были дороже наших собственных плоти и крови. По завершении траура мы вернулись к чтению, но погружались в слова осторожно: нам, начинающим, много потрясений сразу было не снести. Мы делали необходимое по дому — ради сержанта Сэма, но душой мы были с Бемби. При этом я, как ни жестоко, не видел никакого сходства между отцами — моим собственным и Бемби, старым Князем леса, который держался наособицу, но своего олененка издали обожал. Сэм, с его каской, нашивкой, военной выправкой, скорее походил на одного из тех охотников, что стреляли в лесных зверюшек и сажали их на цепь. Я воспринимал отца исключительно как человека с ружьем.

Мы с мамой пришли в восторг, когда Бемби намял бока одному молодому самцу и завел дружбу с Фелиной. Фейгеле смеялась и ощупывала мою макушку.

— Где-где-где у моего Джерома рожки?

Но рога у меня не росли. Я был всего-навсего мальчуганом, который вместе с Фейгеле продирался через свою первую в жизни книгу. Под конец мы устали от «Бемби» и были раздражены. На следующую книгу сил уже не хватало, тем более что душой мы по-прежнему оставались в лесной чаще. Я смотрел, как Фейгеле закуривает сигарету, бесцельно, наугад листает книгу и нараспев читает попавшиеся отрывки.

— «Бемби зафиксировал упор и, оттолкнувшись, ринулся на Ронно [так звали одного из самцов, добивавшихся расположения Фелины]».

— Мама, — спросил я, — что значит «зафиксировал упор»?

— Поставил фиксу… на зубы.

— Ноу оленей нет стоматологов, мама.

— Тогда непонятно.

— Может, спросим, у Чика?

«Дядюшка» к нам больше не приходил. Знал, что отец вернулся и снова впрягся в обязанности уполномоченного. А Чик не любил прятаться по кустам. Если не на «кадиллаке», тогда лучше вообще не появляться. Ужасно грустно было иметь временного дядю, который балует тебя всего пару недель в году: Чики походил на старого Князя леса, красивого и гордого, только у него не было рогов, а были продовольственные карточки.

Мама ни за что не дала бы слабину и не пошла бы к Чику, но слово «зафиксировал» ее заинтриговало. Она повертелась перед зеркалом со всеми своими тюбиками и флакончиками, и мы отправились в «Суровые орлы». Обильный белорусский обед кончился с час назад. Внутри было хоть шаром покати. В лотках на витрине — ни пирогов, ни соленой капусты. Ни одного кофейного торта с горьким шоколадом. Стояли только сотня пустых стаканов в серебряных подстаканниках да банки из-под земляничного варенья. За шеренгой подстаканников, за отдельным столом, сидел Чик, вперив взгляд в пустоту. Это был не тот Чик, что умел состряпать письмо из Могилева. Подбородок зарос щетиной. Седые волосы нечесаны. У кого другого это, может, и не бросалось бы в глаза. Но по контрасту с костюмом от «Фьюермана и Маркса» (самого шикарного портного в округе) Чик — в одном чистом, в другом перепачканном ботинке — смотрелся босяком.

В этом шикарном костюме с пуговицами в оранжевых прожилках он и выскочил из-за стола. Платок в кармане тоже был оранжевый. На запонках — оранжевые каемки.

— Фейгеле, твой сержант отчалил?

— Он не моряк, — ответила она и выложила на столик «Бемби».

Чик крикнул официанта, и тот принес нам стаканы кроваво-красного чая и последний во всем Бронксе русский кофейный торт. Затем он снова уселся и придвинул к себе книгу с потрепанным корешком и выцветшим изображением на обложке: Бемби с короной рогов — ну прямо из костяных ножей и вилок.

— Здоровская книга. Я читал своим дочкам.

Каким-таким дочкам? Ни о каких дочках Чик ни разу при мне не говорил. Мне словно пощечину влепили. Видимо, когда он встретил Фейгеле, у него уже была жена, жена и дочка, а то и две, вот почему мама за него и не вышла.

Она указала ему в книге то самое предложение.

— Зафиксировал, — пробормотал он.

Чик учился на юридическом, но через год бросил. Лучшей его академией, как он любил говорить, стал Синг-Синг.

— Чики, а у президента на ноге тоже стоит фикса?

— Нет, у Рузвельта фиксатор, протез… Бемби зафиксировал себя в нужном положении, приготовился к броску. Рузвельт и олень — это как день и ночь, ничего общего.

— Фиксы фиксы и есть, — сказал я, и он наконец засмеялся.

Чик был нашим местным Робин Гудом: отнимал у богатых и раздавал бедным. Ну, не то чтобы совсем раздавал. Он держал для бедных низкие цены, продавал им бочковое масло по себестоимости. Но был в контрах с еще одним Робин Гудом, Дарси Стейплзом, стоматологом, работавшим под крылом Эда Флинна, начальника всего Бронкса. Дарси был у Флинна правой рукой, заместителем и распоряжался Гранд-бульваром, как своим собственным, — ирландский протестант среди тьмы-тьмущей евреев. Кабинет его размещался под крышей «Герба Дарси» — эдакой мекки, созданной им во славу самого себя. Мекка эта уже разок рухнула. Металлическая мочалка, ржавая проволока и какое-то тесто вместо цемента — вот из чего она была построена. Крысы вгрызались в металлическую мочалку и выхаркивали свои кишки у Дарси в подвале. Он тоже, как и Чик, спекулировал продуктовыми талонами и дефицитными товарами. Частенько они проворачивали дела вместе. Но вдруг Дарси решил Чика проучить. Что за этим стояло — жадность, зависть или обычная неприязнь? Пятилетнему пацану все эти подковерные игры невдомек. Дарси держал в руках поставки продовольственных карточек и нагло шантажировал Чика. Врал, что правительство ведет слежку за его офисом, и потому вывезти талоны он не может. Пусть Чики сам их заберет.

— Он убьет меня, Фейгеле. Он такой.

— Но меня он убить не осмелится.

— Почему это?

— Я у него зубы лечу.

У Дарси лечили зубы все. Пациенты приезжали к нему аж из Уэст-Честера и с Лонг-Айленда. Это было ему на руку. Все его сделки совершались в парах эфира и хлороформа. Врагов можно было накачать наркотиками и отправить к праотцам, друзей — взбодрить веселящим газом. Офис Дарси был настоящим сердцем Бронкса. Сюда захаживал со своей свитой сам Начальник Флинн. Он был ставленником Рузвельта, управлял Восточным побережьем. Всю грязную работу Флинн спихивал на Дарси. Когда было нужно, подопечные Дарси проламывали пару-тройку голов. Львиную долю его штата составляли копы — подхалтуривали у своего стоматолога. Мне он тоже зубы лечил. И угощал специальным леденцом, от которого не портятся зубы. Он был седой и красивый. Я любил Дарси не так сильно, как Чика, но все равно, сидя у него в кресле, хохотал от души. Он проводил по моим зубам длинной металлической зубочисткой с загнутым концом, и та тоненько потренькивала. Меня он никому не доверял, ни одному из своих ассистентов. Я был юным Чарином, сама смуглая дама ходила у меня в учителях.

Мы отправились к Дарси без записи, иначе пришлось бы ждать несколько недель.

— Фейгеле, — напутствовал Чик. — Я все равно на днях пущу на воздух эту его халабуду… Ты с ним не связывайся. Строго по делу. Просто забери у него для Чика товар.

Однако это было непросто. Халабуда Дарси соседствовала со зданием окружного суда Бронкса. И между судом и офисом Дарси сновали туда-сюда люди. Каждому без исключения судье, который держался за свое место, надлежало консультироваться со стоматологом. Так что в приемной у Дарси мы сидели с судьями и капитанами полиции — ждали, пока он ковырялся в зубах своих подручных. Мы были в очереди одиннадцатыми или двенадцатыми, но тут Дарси выглянул из кабинета, увидел нас и, в обход всех судей, пригласил к себе. Я вбежал и плюхнулся на кресло — оно помнило времена, когда ни Дарси, ни Флинна еще в помине не было, и с помощью колесика умело подниматься и опускаться.

— А, миссис Ч., какая радость. У крохи разболелись зубки?… Открой ротик, Малыш.

— Здесь другая зубная боль, — сказала мама.

— Тогда садитесь вместе с малышом, обоих полечу.

— Доктор, болит у Чика.

Радости у стоматолога поубавилось.

— А он не промах. Роскошного верблюда себе залучил.

— Да, — согласилась мать. — Я от него верблюд.

Это было жаргонное словечко местных спекулянтов. Верблюдом называли того, кто перевозит на своем горбу контрабанду.

— Завидую Чику. Иметь дело с таким верблюдом, как вы, одно удовольствие.

— Казначейские сидят не в здешнем офисе?

— Стал бы я марать свою практику, как вы думаете? Что сказали бы мои пациенты?

— Скажите, в чем Чик провинился.

— Разводит благотворительность на моей территории. Сбивает мне цены. Продает товары одним только нищим, а те и рады поприбедняться за мой счет. Чики с них берет такие гроши, что им впору самим торговать. Здесь я церковный староста, я епископ. Не Чик, а я устанавливаю потолок и подвал цен для любого товара. Вы бы проследили за ним, дорогая Фейгеле.

— Я прослежу, — ответила мама, прямо как заправский воспитатель детского сада.

Дарси дал ей обувную коробку, набитую продуктовыми карточками — даже горб не понадобился. Коробка эта слыла его отличительным знаком. Портфелей в Бронксе не осталось, наверное, ни одного. В 1942 году о кожаных изделиях можно было забыть. Кожа входила в список товаров ограниченного потребления. С князя Гранд-бульвара обезьянничали и законники в суде — носили свои папки в обувных коробках, перехваченных резинкой. Резина тоже входила в список ограниченных товаров, так что резинка эта ценилась наравне с молоком, мясом и золотом.

С этой обувной коробкой мы вернулись в «Суровые орлы». Чик был без ума от радости. Танцевал на столах и пил водку средь бела дня. На фоне потолка с его сумрачными закоулками белоснежные волосы Чика буквально светились.

— Ах вы, мои крошки, — провозгласил он со своего постамента, целуя коробку, словно спятивший. — Ну мы сейчас и отпразднуем, не будь я Чик!

— Никаких «отпразднуем»! Мне еще картошку мыть-тушить — Сэму жаркое готовить.

— Фейгеле, я настаиваю.

— Настаивай, — ответила мама, — но у тебя нет мужа, и он ест, как лошадь.

— Дорогая, я попрошу повара приготовить для него какую-нибудь еду.

— Чтобы больше никаких «дорогая».

— Прости, с языка сорвалось, — пробормотал Чик, слезая со стола и идя вместе с нами к выходу.

Чик выделывал кренделя по мостовой, а коробку препоручил мне. Мама не стеснялась его даже в таком виде. Она взяла Чика под руку, чтобы он не упал; подгоняемые попутным ветром, мы поплыли по Гранд-бульвару и остановились у одной афиши.

Нет, мы с Фейгеле не потеряли дара речи. По радио много чего передавали. По «Бемби» сняли фильм, это да, но мы и знать не знали, что он стал популярнейшим голливудским хитом! Прочтя его имя на афише, мы даже не улыбнулись. У нас было такое чувство, словно книгу выдернули у нас из рук, словно грубо в нее вломились. Вместе с Чиком мы зашли внутрь.

Когда на экране появился Бемби, мы с Фейгеле забеспокоились, потому что знали, что станет с его матерью. Лес был темный и густой, в таком удобно прятаться охотникам с собаками. Бембиной мамы не стало, но мы не заплакали. Мы скорбели о ней с самого первого кадра.

Похоже, Чик правильно истолковал наше затянувшееся молчание.

— Впечатляет, — сказал он, — но с книгой никакого сравнения.

Мы попрощались с ним и пошли домой. Картина нас не на шутку зацепила: казалось, мы сами там, на экране, и на нас вот-вот нападут охотники. И они напали. Налетели на Чика, отобрали всю кипу продуктовых карточек, обчистили прямо у дверей «Суровых орлов», избили — четверо мужчин, лица укрыты носовыми платками. Никто не знал, откуда они взялись, но было ясно: они не с неба свалились. Они вели себя так нагло и самоуверенно — точь-в-точь полицейские, подручные стоматолога. Дарси турнул Чика с черного рынка. Но вел себя все равно по-барски: оплачивал Чику номер в «Ливанских кедрах». Вот так один Робин Гуд обошелся с другим Робин Гудом.

В больницу к Чику мы с Фейгеле наведывались тайком, чтобы не встретиться с его женой и дочерьми. Мама не любила играть с огнем, но Чика она обожала. И не могла бросить его в одиночестве на больничной койке, в пучине отчаяния, с синяками под глазами. Белоснежные его волосы свалялись и потускнели. На нос и челюсть были наложены повязки. Мама испекла для него кофейный торт, с миндалем и горьким шоколадом, как он любил. Он просовывал кусочки через повязку.

— Пикантно, — сказал он.

Чику было трудно разговаривать, но я все равно не удержался:

— Что такое «пикантно»?

— Рискованно и вкусно, — ответил он.

Нам пришлось поскорее уйти, пока не пришла его жена. Я все больше о ней узнавал. Это была настоящая фурия по имени Марша, она отучилась в Хантер-колледже и преподавала английский в «Уильям Говард Тафт», средней школе, располагавшейся в районе Гранд-бульвара. Ее боялась вся школа. Марша была языкастая. Могла цитировать великих поэтов древности и одновременно так пропесочивать, что только держись! Я завидовал Марше, повелительнице английского языка, и опасался встреч с ней. Обладая таким могучим и пикантным языком, страшно представить, что она сделает со мной и с мамой.

Но в палате у Чики мы застали другого монстра, Дарси Стейплза: шелковый шарф, пальто с меховым воротником, пучок васильков с остренькими, как ушки у чертенка, лепестками. Его сопровождали всегдашняя свита, судья и трое полицейских.

— Приветствую, Фейгеле… А, вы уже в курсе, что случилось с Чиком! Какой ужас! Четверо бандитов — на одного бизнесмена. Пришлые, конечно. Мы их накажем. Я уже распорядился.

Мама вынула свой носовой платок, свернула его треугольником и приложила к лицу — получилась маска.

— Я тоже пришлый, Дарси? — спросила она и повела меня к выходу.

Но выбраться из леса Бемби нам так и не удалось. Видимо, гончие охотников преследовали нас до самого дома. На кровати с жалким видом лежал сержант Сэм, а на его руке, словно боксерская перчатка, красовалась многослойная повязка; повязка была в крови. Торопясь сварганить жилет на меху для какого-то адмирала, папа чуть не оттяпал себе палец. Пришлось, покуда палец не заживет, уступить место старшего мастера другому. Военный департамент не мог ждать сержанта Сэма. Зарплата за ним, правда, сохранялась, но без его всегдашних приработков это были крохи. Однако не только это снедало Сэма. В результате глупого происшествия он подвел всех адмиралов. Слишком уж он спешил ваять меховые воротники, вот злодейски острый нож и вывел его руку из строя.

Через неделю он встал и надел каску. Выходил в рейды прямо в окровавленной боксерской перчатке — он носил ее на перевязи, а в другой руке сжимал огромный фонарь. Наверное, в зимних сумерках он смотрелся романтически, потому что люди прозвали его графом Монте-Кристо. Но сам отец никакой романтики в этом не находил. Его стали посещать кошмары. Он боялся, что его уволят, что никогда больше ему не быть старшим мастером. Не утешила сержанта Сэма даже премия, выплаченная ему начальником к Рождеству. Это всего лишь отступные, твердил он, они явно хотят от меня избавиться.

— Малыш, я умираю. Возьми меня за руку.

Я брал его за руку.

— Папа, папа, перестань, это неправда.

Но он погрузился во мрак и апатию. Я причесывал его, надевал на него каску, иначе бы он вообще не ходил в свои рейды. А что же Фейгеле? Она перестала обращать на него внимание. В сердце смуглой дамы, похоже, не находилось для него ни капельки тепла. Я ходил с Сэмом в штаб, он помещался на первом этаже магазина на Шеридан-авеню, и все называли его «Церковь». На церковь он был совсем не похож. Длинное, грязное окно закрывала глухая штора. Казалось, мы спускаемся в чрево какой-то пещеры. По стенам были развешаны календари с голыми женщинами, но максимум, что мне удавалось различить, — повальную блондинистость дам да пару коричневых сосков. В Церкви стоял диван без подушек, лампа, едва освещавшая саму себя, пара кресел, свинцово-серый шкаф с картотекой да письменный стол. За столом распоряжалась какая-то женщина — наверное, диспетчер. У нее была короткая стрижка и пухлые пальцы, и она курила сигары, как мужчина. Звали ее Мириам, и она была очень толстая. Над столом висела карта района; улицы темнели, как узкие канальцы.

— Чарин, — сказала она, и в пещерном полумраке горящий кончик ее сигары алел, как свежая рана. — Я могу заменить тебя другим солдатом. Больную руку надо поберечь.

— Со мной будет Малыш, — сказал папа.

В Церковь вошли два уполномоченных с большими мешками на плече. Козырнули сержанту Сэму и вывалили мешки на стол. Все я не рассмотрел, но, клянусь, там было радио и несколько тостеров. Эти мужчины в касках были верблюдами. Пользуясь затемнением, они разносили всякое добро. А может, и грабили кого? Ведь запросто могли в темноте забраться в окно и обчистить пару гостиных на первом этаже.

— Маловат улов, — сказал Мириам первый из них.

— Джеки, ребенка бы постеснялся.

— Да что ему сделается, — сказал второй.

Мы с Сэмом вышли наружу, я приладил фонарь на бедро и просвечивал крыши, а отец шагал, глядя строго перед собой. Граф Монте-Кристо.

Наутро он совсем захандрил. Лежал и не шевелился. Эту сторону моей родни испокон века затопляла рекавсяческих бед. Дедушка ел горький хлеб в богадельне в какой-то глухомани. Двоюродные братья скончались от судорог. Выманивать его из постели я не мог. Надо было идти со смуглой дамой в «Ливанские кедры».

Чик был в панике.

— Стоматолог выгреб у меня весь товар подчистую. Бочонка масла не оставил… даже завалящей пары чулок.

— В общем, ты разут-раздет. Но как стоматолог узнал, где все лежит?

— Фейгеле, — сказал Чик из-под повязки. — Весь наличный товар хранился в «Суровых орлах». В подсобке.

— Это черный рынок? Я там больше не ем.

Мы отправились к Дарси в его халабуду. Стоматолог встретил нас неласково. Даже не предложил мне сесть в кресло.

— У вас ко мне дело, дорогая Фейгеле?

— Дело темное, Дарси, дорогой. Не будьте таким диббуком. Верните мужчине на больничной койке то, что его.

— Я так и буду его в гроб вгонять… до тех пор, пока вы не согласитесь на меня работать.

— Вам нужна медсестра-помощница — танцевать голышом?

— Я не поклонник кабаре, — ответил Дарси. — Я занимаюсь картами. Все строго по закону. В понедельник после обеда у меня играют судьи, цирюльники и главы всех пяти районов Нью-Йорка.

— А я должна разносить сандвичи?

— Я бы хотел, чтобы вы помогали мне вести игру.

— Я не играю в карты.

— В этом-то и соль, — ответил Дарси. — Вы будете у всех вызывать доверие. Красивая женщина с пятилетним карапузом.

— Ему скоро шесть.

— Грандиозно. Приводите малыша с собой. Я не люблю профессионалов. Мне нужна женщина, которая смотрит мужчинам прямо в глаза, даже если ночь напролет сдает им парные двойки.

— Вы же играете после обеда.

— Вольности я допускаю лишь в языке, но никак не с вами, дорогая Фейгеле. Ваш муж болен. Вылечить его я не могу, зато могу предложить вам сотню долларов за каждый день и пообещать, что лично прикачу барахло Чика в этот его вонючий ресторанишко.

— Белорусский, это лучшая еда в мире.

— А ничего плохого я меню и не вменяю. Так вы согласны на меня работать?

— А вы скажете всем в Бронксе, чтобы Чика не трогали?

— Пока я жив, никто его пальцем не коснется.

— Тогда я буду раздавать для вас карты… но что такое парные двойки?

Дарси расхохотался.

— Боже, обожаю эту женщину.

Он отменил прием, спровадил из кабинета всех пациентов, и остаток дня мы играли в покер в его частном салоне.

На всех уроках я со смуглой дамой не присутствовал. Надо было заботиться о папе. Мама готовила ему, меняла повязку, спала с ним в одной постели, но мыслями была за тридевять земель от сержанта Сэма. За мой счет мама наращивала свой словарный запас. Дарси обучил ее всем терминам, которыми пользуются крупье. Теперь она умела считать и раздавать фишки, метать карты на бархатную скатерть и каждую из них сопровождать прибауткой.

— Похоже, стрит-флеш… пара тузов… фул-хаус^[80].

На первую игру мама взяла меня с собой. На ней было синее платье. Игроки не могли оторвать от Фейгеле глаз.

— Боже, — вымолвил Фред Р. Лайонс, глава нашего района. — Дарси, ты разбил мне сердце. Применить такое оружие! Это нечестно. Да будь у меня хоть флеш-рояль, рядом с ней я его в упор не увижу.

— Желаете поменять сдающего, мистер Лайонс?

— Да я тебе язык узлом завяжу. Она будет сдавать нам вечно.

— Это не цирковая зверюшка, мистер Лайонс. Это Фейгеле, и прошу вас так к ней и обращаться.

— Фейгеле, Фейгеле, — пробормотал глава Бронкса. — Да она Джоан Кроуфорд^[81], лопни мои глаза.

— Кроуфорд, Джоан Кроуфорд, — поддакнул второй игрок.

— Она Фейгеле. Джоан Кроуфорд я бы и на порог не пустил. А ребенок — юный Чарин, для друзей — Малыш.

Однако Фред Р. Лайонс был не так уж не прав. Мама действительно могла сойти за Джоан Кроуфорд, только помоложе. Обе были смуглыми. Одна — урожденная Люсиль Ле Сюэр из Сан-Антонио, штат Техас. Другая — в девичестве Фанни Палей из Белоруссии. Одна, прежде чем сделаться смуглой дамой «Метро-Голдвин-Майер», задирала ноги в кордебалете и сдавала карты в Детройте. Другая, сирота, совершенствовала свой английский за самой аристократичной карточной игрой в Бронксе.

Дарси прозвал меня шерифом — дескать, я охраняю Фейгеле. Однако мама в охране не нуждалась. Я восседал на высоком стуле с приставленной к нему лесенкой — залезать и слезать, когда захочу. Лопал картофельные чипсы. Отвечал вместо Дарси на телефонные звонки. Распечатывал новые колоды, разрывая целлофан зубами, а мама тем временем курила сигареты, одну за другой, и напряженным взглядом темных глаз следила за игрой. Бывало, даже шлепала кого-нибудь по руке.

— Не подглядывайте к соседу, судья Джон.

Никто ей не перечил, никто не бурчал. Игрой заправляла Фейгеле. И вскоре за ее покерным столом стало не протолкнуться. Ей всегда оставляли чаевые, всегда делали щедрые подношения. В мои обязанности входило собирать рулоны пяти- и десятидолларовых банкнот и складывать их в карман рубашки. В ту вторую военную зиму мы почти разбогатели. Сержант Сэм со своим поврежденным пальцем мог сидеть дома. Теперь мы не зависели от его жалованья.

Мама стала подельницей Чика. Больше заниматься его товаром было некому. Прямиком из-за карточного стола она на черном лимузине районного главы ехала в «Суровые орлы» и там командовала Чиковыми верблюдами (сплошь домохозяйками и меховщиками на пенсии): говорила, что и куда относить. Повар приготовил полдник, положил его в коробку, и она отправилась с ним в «Ливанские кедры», а Малыш шагал рядом. Я — в одной из обувных коробок Дарси — пронес в больницу миниатюрные бутылочки шампанского.

Мамин спекулянт почти уже выздоровел. С носа и челюсти сняли повязки. Синяки под глазами едва зеленели. Лишь на губе оставался тонкий шрам. Мы зашли к Чику в палату, закрыли дверь и уселись на кровать. Я откупорил шампанское. Ели икру, похожую на пунцовые косточки яблока-китайки. Мама подогрела на калорифере блины. Еще у нас был русский кофейный торт, который мы запивали остывшим больничным чаем. Фейгеле захмелела, но не от шампанского, а от перенапряжения — попробуй уследи за полной комнатой игроков. У нее стали подергиваться веки. Она обняла нас с Чиком. Хотела станцевать с нами на кровати какой-то дикий бронкский канкан, но тут открылась дверь и вошла женщина, примерно ее возраста, длинноносая и унылая, похожая на старую деву. Она тоже несла корзинку с едой, и с ней шли две девочки с длинными носами и унылыми глазами. Ломать голову, кто они такие, не приходилось. Марша Эйзенштадт, страх и ужас школы «Уильям Говард Тафт», и ее дочери Корделия и Аннабель Ли.

Чик перепугался, но быстро, как и положено хорошему дельцу, сориентировался в обстановке.

— Марша, — сказал он, — заходи, познакомься с моим компаньоном, миссис Палей-Чарин.

— Палей с Парк-авеню? — уточнила Марша.

— Нет. С Шеридан-авеню и из Белоруссии.

— А, та Палей-Чарин, которая крупье, а это ее неграмотный мальчик.

— Сейчас война, — ответила мать, собрав воедино все свои познания в английском. — Детские сады не работают. Пожалуйста, не оскорбляйте моего сына.

Марша вгляделась и поняла, что перед ней не очередная вертихвостка из Бронкса, с которой ее муж спутался на кривых дорожках черного рынка. Смуглая дама выбила ее из колеи. Марша забуксовала. Поняла: Фейгеле ее брань до лампочки.

Марша буркнула:

— Пащенки и приживалы!

А еще культурная называется. И вышла, сопровождаемая дочерьми (те даже не поцеловали папу).

— Фейгеле, — сказал Чик, — клянусь, это брак по расчету.

Мама собирала объедки нашей трапезы. Пустые чекушки свалила в обувную коробку, а оставшуюся икру убрала к Чику в тумбочку.

— А какие еще бывают браки?

— Брак с тобой, — ответил Чик.

— А жить мы станем в лесу — с Бемби и всеми спекулянтами.

Мы ушли, унося с собой обувную коробку, и больше в больнице не появлялись.

Стригущий лишай

Его называли бронкской заразой. Почему — не знаю. Но когда я в разгар лета или весны видел мальчика в большой шляпе, я точно знал, что под этой шляпой скрывается. Стригущий лишай. На голове появлялись круглые блямбы, похожие на жерла вулканов. Только в этих вулканах внутри была кожа, а по краям — корочка в форме колец Сатурна. А сами кольца напоминали жутких, дохлых розовых червей. Полиомиелит делал тебя калекой, а лишай — вообще неприкасаемым. Пока на тебе большая шляпа и под ней бритая голова — в школу ни ногой. Будь добр отсиживаться дома, пока блямбы не сойдут.

Лишайных я жалел, но держался от них подальше. Берегся на будущее: в сентябре начинался учебный год, и мне светило место в первом классе. Мама по-прежнему обожала читать, но заниматься со мной вместо детсада ей было недосуг: то карты надо сдавать, то командовать Чиковыми верблюдами. Бремя моего образования легло на папу, а он толком не умел ни читать, ни писать. Так что не он меня учил читать, а я его. Так и вращалась наша планета Палей-Чариных в противофазе со всеми другими планетами.

Папа купал палец в растворе магнезии и больше боксерскую перчатку не надевал, но в магазин возвращаться боялся. Что его так пугало на меховом рынке? Мама предложила пойти вместе с ним, но отец отказался.

— Ступай к своим верблюдам, — сказал он. — Меня проводит Малыш.

Вот так я впервые в жизни проехался на метро. За несколько дней до этого мне исполнилось шесть. Мы с папой оба были в коричневом — два солдата, да и только. Под землей мне понравилось. Лампы в вагоне то и дело помигивали, и я загадал желание: сбежать в туннели и жить там с крысами, без мамы-папы, без крова над головой, не Палей и не Чарин, а просто мальчик-крыса без родных и друзей. Не сбылось.

Мы вышли на станции Пенсильвания, и грубый солнечный свет ослепил меня. Я тер глаза. Шел, ничего перед собой не видя. Но не мог же я бросить папу одного. Мы перешли через какую-то большую улицу, поднялись на лифте и очутились перед металлической дверью с табличкой посредине. Буквы на ней я расщелкал, как орешки, потому что знал, что папин магазин называется «К-О-Р-О-Л-Е-В-С-К-А-Я М-Е-Х-О-В-А-Я К-О-Р-П-О-Р-А-Ц-И-Я». Я подпрыгнул, нажал на звонок, и мы с папой вошли. У меня закружилась голова. Никогда еще нигде я не слышал такого гвалта — аж пол под ногами трясся. Вокруг большущего стола сидели мужчины и женщины, они кричали, чертыхались, чихали, передразнивали друг друга, ножами и ножницами кромсая рулоны материи и перебрасывая полученные куски другим мужчинам и женщинам, которые ловили их на лету и подсовывали под движущиеся иглы швейных машин. Но при виде Сэма эта свистопляска прекратилась. Все побросали свои ножи-ножницы и сбежались пожать руку отцу и поглазеть на меня.

— Юный хозяин дома, — сказал отец. — Малыш. Сады позакрывали, сижу вот теперь с ним.

— Кто позакрывал?

— Начальники Бронкса, — ответил отец. — Экономят деньги — складывают к себе в карманы.

— А давайте обучим его какому-нибудь ремеслу. Раз мальчику не дают ходить в детский сад, профсоюз примет его, никуда не денется.

Какая-то толстая дама усадила меня к себе на колени, зажав между сердцем и швейной машиной. До педали я не доставал: ноги были коротки. Зато я мог, сжав в кулачках кусок ткани, совать его в машинные жвала и смотреть, как из него прямо на глазах получается половина жилета. Готового изделия папиной фабрики я так ни разу и не видел, равно как шкуры лисы-чернобурки. Видимо, мех было достать так же трудно, как кожу на обувь. Но как тогда фабрика шила жилеты на меху? Я спросил толстую даму.

— Это военная тайна, — сказала она.

Начальник укатил в Вашингтон, в военное министерство, на встречу с шишками из морского флота, но отцу указаний не требовалось. Он надел синий фартук и с удовольствием расхаживал по цеху. Кружил вокруг стола, подмигивая женщинам, похлопывая по спине мужчин, и отдавал распоряжения всем по очереди швейным машинам Королевского мехового магазина. Куда подевалась грусть-тоска — отец снова был вылитый Кларк Гейбл.

А я, пока папа ходил на работу, сидел дома. Его апатия передалась мне. У мамы было ее новое занятие, у папы — магазин и обязанности уполномоченного, у меня же — только зачитанная до дыр книга. Нельзя было вечно бегать с оленем по лесу. Пора было жить своей жизнью, а мне даже школу еще не нашли.

Я решил потеребить маму. Подкараулил ее, когда она красила глаза и губы — готовилась идти на покер.

— Мам, а ты записала меня в первый класс?

— Я записала тебя в детский сад, и что из этого вышло?

— Но как же я попаду в школу?

— В июле возьму тебя и поведу на прием к директору.

— Фейгеле, в июле школы не работают.

— Значит, мы придумаем другой выход, — ответила мама, и мы побежали к стоматологу, испытывать судьбу с помощью колоды карт.

Смуглая дама давно перестала быть просто крупье. После игры она провожала Фреда Р. Лайонса в «Конкорс-плаза». Дарси иногда шел с ними, иногда нет. В «Конкорс-плаза» располагалась ставка мистера Лайонса. Ему было далеко до Дарси с его красивыми сединами. Мистер Лайонс был неопрятным коротышкой в фетровой шляпе и мятом черном костюме. Носил в карманах шарики от моли. Он, в отличие от стоматолога, с черным рынком дела не имел и голоса набрал только благодаря Начальнику Флинну, зато все в Бронксе знали: вот он, наш законный рэкетир. Он вытрясал, время от времени вызывая на подмогу Дарси с его качками, для районных главарей что им причиталось и, восседая в малиновом кресле, сыпал пустяковыми милостями — эдакая дешевая версия Папы Римского. А смуглая дама придавала мистеру Лайонсу некоторый лоск.

Дарси нанял маму, чтобы она сидела с нашим окружным президентом и не давала ему напиваться. Она запоминала его счета, потому как негоже рэкетиру оставлять образчики своих каракуль и бумажный след. Усмиряла его, когда он бушевал, не давала расколотить Дарсину бормашину.

В Америке в войну было две столицы: Бронкс и Вашингтон, округ Колумбия. Франклин Делано Рузвельт правил страной из инвалидного кресла в Белом доме, но удерживался он там благодаря Начальнику Флинну, который добывал ему избирателей и держал в кулаке других начальников.

— Манхэттен? — частенько громыхал Лайонс, ни дать ни взять личный попугайчик Начальника Флинна. — Это, что ли, там, где живут республиканцы?

Мэр Манхэттена, Ла Гуардиа, был республиканцем, но из Бронкса Флинн его вытурил. Флинн бойкотировал Сити-холл и считал Бронкс личной вотчиной. Ему не было нужды ждать щедрот от Фьорелло Ла Гуардиа. Его поддерживал сам Рузвельт, да и своя армия у него имелась. В Бронксе за Флинна горой стояли все: полицейские, пожарные, мусорщики. Много наберется таких, кто осмелится возражать человеку, если в Белом доме для него стоит кровать и он играет в покер с Рузвельтом? Даже Ла Гуардиа к Флинну прислушивался и в Бронкс не лез… оставил его мистеру Лайонсу.

Тот жил холостяком в собственном «люксе» в «Конкорс-плаза». По соседству с ним весь бейсбольный сезон обитали «Нью-йоркские янки» (стадион «Янки» находился прямо вниз по холму). Все обожали Джо Димаджио, но тот ушел на войну, и приходилось довольствоваться Чарли «Кинг-Конгом» Келлером, последним зашибалой, который у «Янки» еще оставался. Ради Келлера народ валом валил в «Конкорс-плаза». Все старались пробиться к нему поближе, вопили: «Кинг-Конг» — и клянчили автограф. Так что на самом деле мистер Дарси нанял маму не для того, чтобы нянькаться с президентом округа, а для того, чтобы обставить «Кинг-Конга».

Дарси и мистер Лайонс доверяли смуглой даме все больше и больше дел. На банкет или полночный ужин в честь Начальника Флинна она меня, конечно, не брала. Папа часто ужинал на меховом рынке, и я, словно зверь лесной, научился добывать себе пропитание. Чтобы испечь шоколадный пудинг, надо было забраться на стремянку. Друзей я не завел: мама таскала меня за собой, а садики позакрывали. Я жил как замороженный: оттаять меня могла только школа. Я купил пенал, большую коробку цветных карандашей, баночку белил. Как коршун, глаз не спускал с календаря. Лишь бы только время меня не надуло, не замедлилось.

Кроме времени, хватало и других забот. Как-то вечером отец не работал сверхурочно, а мать не была на очередном благотворительном базаре с мистером Лайонсом, и мы дружно сели ужинать; отец перебрал виски и затеял с мамой ссору. Речь шла то о мистере Лайонсе, Дарси и маминых верблюдах, то о папиных пассиях в Майами и на работе.

— Тот стоматолог, — сказал папа, — и его воровская шайка.

Папа отошел от демократов и примкнул к либералам, чтобы голосовать за Ла Гуардиа.

— Фьорелло и носа в Бронкс не показывал.

— А все почему? — парировал отец. — Что у нас смотреть? Одни спекулянты!

Разойдясь, они стали швыряться друг в друга тарелками. Но дело было не во Фьорелло, этом «цветочке»^[82]. Мама с папой вращались каждый по своей орбите, которые уже никак не пересекались.

Последнюю тарелку запулил папа. И, похоже, понял, что ничего этим не изменишь, потому что вдруг расплылся в кларк-гейбловской улыбке, глянул на бело-синюю тарелочную шрапнель у меня в волосах и предложил махнуть в кино. Так, засыпанные шрапнелью, мы отправились за угол в «Луксор» смотреть фильм про войну «Бессмертный сержант»^[83]. Про британских десантников в пустыне. Помню копоть на их лицах, каски в камуфляже и горы песка.

А еще помню, как после фильма наш собственный бессмертный сержант схватил меня за руку и спросил:

— Малыш, ты кого больше любишь — маму или меня?

Мы стояли посреди улицы — суровые десантники, — только вот не было пустыни, чтобы в ней спрятаться. Я уже давно отирался вокруг Дарси с мистером Лайонсом. Понахватался дипломатии. Только и нужно было, что сказать: «Папа, обоих вас люблю». Но я не мог. Боялся потерять смуглую даму.

Отец повторил:

— Кого ты любишь больше?

— Маму, — ответил я. — Фейгеле.

Я представлял себе пустыню: без десантников и верблюдов — одни холмы, как в Бронксе. А я, мальчишка в противовоздушной каске, так и бреду одиноко по этим холмам — в кармане карандаши и вечно протекающий через штаны клей в тюбике, непременные атрибуты моего будущего.

Папа никогда не напоминал о том разговоре возле «Луксора», но я знал, что он навсегда затаил на меня обиду. Для него я отошел на задний план, стал чужим человеком в его доме. Сын уполномоченного по гражданской обороне, я перестал ходить с отцом в рейды, не носил за ним фонарь, не просвечивал крыши в поисках саботажников — например, фашистов-карликов, которые на крошечных аэростатах перелетали через Атлантику и спрыгивали с неба.

Я вгрызался в печатные строчки «Бемби», углублялся в каждый пробел между словами, как каторжный, накапливал словарный запас. Готовился к первому классу. Я по-прежнему сидел на высоком табурете, пока смуглая дама сдавала тузов и королей, по-прежнему ходил с ней в «Конкорс-плаза», но грезил лишь о том, как буду сидеть в классе, с ровесниками, — и никаких тебе болтологий про флеш-рояли и сливочное масло с черного рынка.

Так прошли июнь и июль, и вдруг, где-то на второй неделе августа, у меня зачесалась голова. Мама увидела, что я скребусь, и подумала, что у меня крапивница.

— У всех Палеев такое. Стоит занервничать — и покрываемся сыпью.

— Я не нервничаю, мама.

— Нервничаешь. Волнуешься перед школой.

Зуд усилился. Я раздирал голову — вскоре уже до крови. Мама шлепала меня по рукам.

— Малыш, прекрати.

Но я ничего не мог с собой поделать. Волосы стали выпадать. Всего шесть, а на макушке уже лысина. Мама потащила меня к доктору. Это был тот самый живчик, который помогал Чику писать письмо из Могилева. Личный врач Меира Лански. По фамилии Кац. Он взял ультрафиолетовую лампу и, как факел, поднес к моей черепушке. Когда он надел белые перчатки и стал меня брить, я заплакал. В зеркале были хорошо видны круглые красные ранки. Бронкская зараза.

— У семейных детей лишая не бывает, — сказала мама. — Мальчик у нас чистый. Я своими руками отмываю его два раза в неделю.

— Фейгеле, это грибок. У любого ребенка может случиться.

— В сиротских приютах — да. На детских площадках. В летних лагерях. Но наш мальчик и играть толком не играет. Он у нас книжный червь.

— Ага, мам, книжный червь, а читать не умею.

Доктор смазал мою черепушку каким-то черным лосьоном — от него несло дегтем. Потом забинтовал голову и вручил мне бейсболку. Но ни бейсболка, ни даже шляпа не могли скрыть, что я лысый. Новость распространилась как пожар. Соседи меня жалели, но детей своих играть со мной не пускали. Чужие же мальчишки бросали из окон и с крыш водные бомбочки и орали: «Лишайный! Лишайный!»

Бомбочки были из картона и взрывались с таким звуком, что барабанные перепонки чуть не лопались. Но худшей напастью были морские стройбатовцы — банда восьми- и девятилеток, помешанных на флоте и мечтающих сооружать линкоры, понтонные гавани, мосты. А пока они взялись ваять гавань из моей шкуры. Тырили мои шляпы, гоняли сквозь строй, вооружившись метлами и стройбатовскими «рулонами» — скрутками из газет, обмотанных проволокой. Я закрывал руками лысину, но проволока жалила меня по плечам, по ногам, по попе.

Верховодили ими близнецы Рэткарты, Ньютон и Вэл, рыжие парни, стервецы с баснословным IQ. Они были из «Альбатроса», жилого района для богатеньких. У них там имелся свой парк и ворота с золотыми пиками. Мама близнецов, Розамунда Рэткарт, была известная во всем мире художница, рисовала комиксы для «Дейли миррор». Назывались они «Человек-крыса», и рассказывалось в них о моряке, рядовом Ланселоте Перри, которого с позором выгнали с флота, и теперь он пробавлялся с хлеба на воду в Акульей Гавани, городке, по всем признакам похожем на Бронкс — и бульвар там был вроде нашего Гранд-Конкорс, и здание муниципалитета, и стадион для бейсбола, и ботанический сад. Ланселот Перри торговал на стадионе хот-догами и жил за помойным баком, среди крыс. У него была невеста, нянечка Эмма Мартинс, она пыталась человека-крысу облагородить, вернуть к цивилизации. Ланселот Перри возвращаться к цивилизации не хотел. Это не мешало ему быть патриотом. С самого начала войны Ланселот отлавливал немцев и япошек, которые проникали в гавань и по трубам пробирались под стадион. Армия и флот предлагали ему большую награду, но человек-крыса их денег не брал и на флот обратно не шел, хоть его звали туда младшим капралом. Ему нравилось продавать хот-доги.

Большинство «пузырей» изо рта героев я прочесть не мог, но и картинок мне хватило для того, чтобы влюбиться в Ланселота Перри, человека-крысу, по уши. И на всю жизнь. Ему плевать было на политику, на богатство. Он не жаждал славы. Он и шпионов не стал бы ловить, если бы не война.

Мама человека-крысы, Розамунда, согласилась вести художественную студию в «Адас Исраэль», той синагоге на Гранд-Конкорс. Она пошла на это ради Лена, помощника раввина, а тот пускал меня на занятия. Я примостился в самом углу: все равно никто не захотел бы со мной сидеть. В студию записалась половина стройбатовцев, включая близнецов Рэткартов, но тут они меня тронуть не смели. Вякнул бы кто насчет Лишайного — мигом бы вылетел из студии.

Розамунда Рэткарт была блондинистее, чем Бетти Грейбл, выше и ногастее, чем Розалинд Расселл^[84]. Даже в очках она была почти такая же красивая, как смуглая дама. А когда она цветными мелками нарисовала на доске Ланселота Перри: глаза синие, как Гудзон, щеки — черные провалы, рот — как рана, я понял, что влюбляюсь.

— Студийцы, — сказала она, — мел — всего лишь приспособление, вроде рапиры или ружья.

(Я, невежда, постыдился спрашивать, что такое рапира.)

— Он выполняет указания, прислушивается к внутреннему оку. Лучшие живописцы часто рисовали с закрытыми глазами.

Студийцам вместо мелков раздали цветные карандаши и куски оберточной бумаги — Лену пришлось добывать их у спекулянтов, и мы, вперившись в эти обрывки внутренним оком, дружно на них набросились. Миссис Рэткарт дала задание придумать человеку-крысе подружку, соперницу Эммы Мартинс.

Я закрыл глаза и изобразил сногсшибательную длинноногую блондинку в очках. Миссис Рэткарт оглядела мой рисунок и мою шляпу и что-то прошептала Лену. После занятия он подошел ко мне.

— Тебе придется уйти, Малыш. Миссис Рэткарт не хочет, чтобы ты ходил. Говорит, ты заразный.

— Но у меня же шляпа, Лен, и повязки. Доктор обрабатывает меня дегтем.

— Прости. Это ее студия.

Неделю я горевал, затем пожаловался маме.

— Тоже мне диктаторша, — сказала она. — Карандаши у тебя есть. Возвращайся в студию.

— Не могу, мам. Художница не разрешает.

— Я ей не разрешу.

— Мам, ее рисунки печатают в «Миррор». Она большая звезда.

— Малыш, если нужно, я зажгу звезды и побольше.

Я с трудом представлял Фейгеле в роли поджигательницы, но все же прихватил карандаши и отправился в студию. Блондинка ужасно разозлилась. Накричала на Лена, обозвала его трусом, не способным выгнать взашей мальчишку. Меня отсадили к окну. Бумаги не дали. Я просто сидел и смотрел, как рисуют другие.

Вдруг раздался стук в дверь, и в студию вразвалочку вошел Дарси, а с ним мистер Лайонс и пара охранников, прижимавших к груди фетровые шляпы. С ними была мама, накрашенная ярко, как на покер.

Первым молчание прервал не наш окружной президент, а Дарси Стейплз.

— Не нарушает ли это права человека, мистер Лайонс? Учитель рисования, да еще при служителе церкви, подвергает дискриминации собственного ученика.

— Это, по меньшей мере, недемократично.

— Может, подать на него в суд? В храме текут трубы… проводятся частные семинары.

— У меня есть разрешение, — пробормотал Лен. — Официальный документ из мэрии и отдела народного образования.

— Из мэрии? Нам Манхэттен не указ. Тебе, Ленни, требуется печать от Бронкса.

— Это абсурд, — сказала миссис Рэткарт. — Вы меня не запугаете. Вы бандиты, все до единого… а это ваша шалава.

— Как вы сказали — шалава? — переспросил Дарси. — Это миссис Фейгеле Чарин, мать пострадавшего мальчика.

Мама обворожительно оскалилась.

— Эта шалава сейчас выжжет вам глаза.

И чиркнула спичкой.

— Малыш, считай до трех.

Но я молчал. Пусть Розамунда и рисовала Ланселота Перри с помощью внутреннего ока, я не мог с ней так поступить.

— Я близкий друг мэра, — сказала Розамунда. — Я знакома с министром юстиции Соединенных Штатов.

— Ну и что, — сказал стоматолог. — Все равно без печати от Бронкса не обойтись.

— У мальчика стригущий лишай. Здесь ему не место.

— Он же не танцует в обнимку с другими детьми, — сказала мама. — Не целуется с ними, не трется головами. Что, зараза передается через карандаши? Мой сын восхищается вами и вашими рисунками. Мы все вами восхищаемся. Дарси, ты хоть раз пропускал новую серию «Человека-крысы»?

— Да я без Ланселота жить не могу.

— Куда до него Дику Трейси^[85] и Дональду Даку, — поддакнул наш окружной президент.

Не знаю, этот ли подхалимаж или же ярость в глазах мамы, но, на мое счастье, миссис Рэткарт передумала. Меня допустили к занятиям, и я малевал на оберточной бумаге. Нашу победу мы отпраздновали шампанским в «Конкорс-плаза». Дарси, мистер Лайонс, мама и я. Официантам запрещалось подавать алкогольные напитки шестилеткам. Но «Конкорс-плаза» принадлежал Дарси, и он распорядился, чтобы мне тоже налили.

— За Фейгеле, — провозгласил Дарси, — и нашего джентльмена-художника, будущего Рембрандта.

— Самое малое, — отозвался мистер Лайонс и раздавил свой бокал — на удачу.

Но в 1943-м удача от меня отвернулась. Миссис Рэткарт ушла, а Лен решил: чем хлопотать о печати Бронкса, лучше студию распустить. И я снова остался ни с чем. Компанию мне составляли разве что водяные бомбочки.

Стройбатовцы по-прежнему таскали у меня шляпы; Ньют с Взлом все время меня шпыняли.

— Лишайный, из-за тебя нашу студию закрыли. Твоя мама шалава и курва.

— Что значит курва?

— Курица — кто хочет, тот и вскочит, — сказал Ньют.

— Трется со всеми политиками, — сказал Вэл.

— Что значит трется?

Близнецы лупили меня по голове своими рулонами, но никто не вмешивался. Они ведь собирали для мистера Рузвельта консервные банки. Побывали с мамой в Белом доме. Пили чай с миссис Рузвельт — та обожала «Человека-крысу» и хранила рисунки с Ланселотом и Эммой Мартинс в своем секретере. А личный портной миссис Рэткарт скроил близнецам маленькие плащи-накидки — точь-в-точь такие, какие Рузвельт надевал, когда посещал какой-нибудь линкор.

— Спокойной ночи, Лишайный, — приговаривал Вэл, пока Ньют колошматил меня по плечам. — Приятных снов.

На дворе белый день, а я снова без шляпы. И тут ко мне подкатился какой-то мужчина, в руках у него была шляпная коробка. Бродяга, но элегантный. Костюм — словно из гардеробной Дарси, только обшлага замахрились и брюки явно давно глажки не видали. Туфли все в пятнах белой краски; на подбородке щетина. И щеки ввалились, как у Ланселота Перри. Я был так помешан на человеке-крысе, что спросил:

— Это ты, Ланселот?

Человек-крыса рассмеялся. И тут я увидел белые волосы под фетровой шляпой и узнал его — это же Чик Эйзенштадт, бывший мамин партнер по черному рынку, который много месяцев харчился в «Ливанских кедрах». Но в больнице он зачах. Утратил свой шик.

— Малыш, — обратился ко мне он.

— Меня теперь зовут Лишайный.

Он открыл коробку, а в ней — до краев бейсболок, их теперь только на черном рынке и купишь. Он достал огромную партию этих кепок, только на всех была эмблема «Сент-Луис Браунс», а эта команда ни разу не попадала на первенство страны. Ни один бронкский малец не стал бы носить бейсболку с «Браунами». «Брауны» — это отстой. Болельщики «Янки» выкидывали билеты, если в город наезжала команда из Сент-Луиса.

— Чик, — сказал я, — не могу я носить бейсболку с «Браунами». Меня арестуют.

— Не арестуют, — ответил Чики. — Я купил все это для тебя. Пусть теперь эти гаденыши хоть день и ночь у тебя бейсболки воруют — у тебя всегда будет новая под рукой.

— Но откуда ты узнал, что у меня лишай?

— Доктор Кац сказал. А еще я узнал, что шляпа у тебя на голове подолгу не держится. И раздобыл сколько смог.

Чик снял шляпу и натянул бейсболку с «Браунами». Не мог же я допустить, чтобы он в одиночку расхаживал по Конкорсу в бейсболке с такой эмблемой. В общем, я тоже запустил руку в шляпную коробку и обрядился в кепку с жесткой нашивкой «Сент-Луис Браунс».

Смотрелись мы как два сиротки. Люди, наверное, думали, что мы сбежали из психушки. Чик теперь мало бывал в «Суровых орлах». С его верблюдами-«ветеранами» мама встречалась у стоматолога. Как Чик допустил, чтобы его жена налетела на нас в «Ливанских кедрах», — вот что ее возмущало. Но Чик же был не виноват, что Марша Эйзенштадт назвала меня дебилом. Однако смуглая дама была того же поля ягода, что и отец. Не умела прощать.

Чик стал верблюдить сам на себя. Носил все, что нужно, то в шляпной коробке, то под рубашкой. А заодно, чтобы свести концы с концами, подрабатывал маляром. И дети, и жена дорого ему обходились. Он — в бейсболке и костюмах, день ото дня все более приходящих в негодность, — красил стены по всему Конкорсу.

Иногда Чик брал меня с собой на одну из своих работ. Сидя под стремянкой, мы ели сандвичи, слушали радио, потягивали русский чай из большой укутанной бутылки. Чик любил красить самой толстой кистью. Он свешивался с лестницы и, щедро капая мне на бейсболку, покрывал стенные просторы кремово-белой краской. А мне позволял малевать в углу тонкой кистью, которой много не навредишь. Потом мы, хохоча, закрашивали мои огрехи. Работал он быстро. Вскоре оба мы оказывались равно заляпанными белыми пятнами.

Он мне был как родной, и я думал: а что, если бы Чик женился не на страхе и ужасе школы «Уильям Говард Тафт», а на смуглой даме? Брал бы он своего сына на пикники под стремянкой, в парах растворителя и цементной пыли? Опасное это дело — сочинять себе нового родителя и новый комплект предков. Хватит с меня рода Палей-Чариных, та еще семейка.

Про Чики я никому не говорил. Маме про то, что опять стал рисовать, но на иной манер, не докладывал. Но как ни тер Чик нашу одежду скипидаром, пятна все равно оставались. Наконец мама обратила на них внимание.

— Малыш, — спросила она, — ты в кого превращаешься — в леопарда или в жирафа?

— В обоих, — сказал я, потому что не знал, что ответить. — Мам, тучи над Бронксом такие тучные, что из них идет молоко.

В следующий раз, когда Чик позвал меня красить, я забрался вместе с ним на стремянку, и мы работали сообща, делая мир вокруг кремово-белым. И вдруг под стремянкой обнаружился гость. Смуглая дама в униформе крупье. Мы смотрели на нее, залившись краской стыда.

— Мои суровые орлы, — сказала она, — летаете под потолком?

Мы спустились. Чик со своей кистью в руке, я со своей. Мама набросилась на него.

— Мистер Эйзенштадт, вы в курсе, что есть законы насчет детского труда?

Бывший мамин товарищ оскорбился:

— Фейгеле, у меня что, имени нет? Я Чик.

— Чик, насколько мне помнится, не стал бы эксплуатировать лишайного ребенка.

— Мама, он не эксплуатировал, — сказал я. — Чик добыл для меня сто бейсболок, чтобы я лысиной не сверкал.

— Лучше лысина, — ответила мама, — чем пыль в легких, а потом туберкулез. Мальчику нужен свежий воздух.

— Фейгеле, свежий воздух ему дорого обходился.

— Свежий воздух ничего не стоит.

— Да, только другие мальчишки били его и отнимали шляпы.

— Я не размазня, — сказала мама. — Я поколочу этих мальчишек.

— Половину Бронкса?

— Значит, найму другую половину, чтобы она поколотила ту половину, которая крадет шляпы.

И мама увела меня от дяди Чика, утащив за собой в заляпанной краской бейсболке.

Мальчик, который живет в пустыне

У меня имелась целая кипа головных уборов, кривая башня имени «Сент-Луис Браунс». И я — ну вылитый Болванщик из «Алисы» — расхаживал в них по улицам. Но я скучал по своему второму папе, дяде Чику. Запах скипидара и белые пятна на обуви мне полюбились. Я помогал Чику, а это, как ни крути, работа, к тому же, лазая по стремянке и лопая с Чиком сандвичи, я забывал о школе. Я бы с радостью пошел в маляры, лишь бы Чик был рядом и мы вместе слушали радио. Но Чика не было, а учебный год начался без меня. Я впал в тоску. Хоть у меня имелись и карандаши, и тюбик клея, все равно мне и думать было нечего соваться в 88-ю школу, вековое темно-красное здание на вершине холма, бывшее пожарное депо. Только и оставалось, что смотреть, как ребятня со всего Конкорса стекается с пеналами в мою школу.

На душе было муторно. Меня охватывала такая злоба, что дай кто в руки спичку — спалил бы школу дотла. А ведь стоило бы радоваться. Пока шли уроки и стройбатовцы теснились в том старом депо, никто не кричал мне: «Лишайный!», не воровал моих шляп, и я мог бродить где вздумается. Навещать солдата, стоявшего на карауле в Клермонтском парке. Дел ему только и было, что сидеть на крошечном сиденье зенитного орудия, наведенного в небесную синь Бронкса. Не уверен даже, что в зенитке были снаряды. Но солдат сидел. Поднимал-опускал сиденье — все равно как Дарси свое стоматологическое кресло. У него была такая же белая каска, как у моего отца. Мы оба были изгоями — он со своей дурацкой зениткой, я с заразной черепушкой, и я проникся симпатией к этому солдату — его угрюмому, хмурому лицу и потрескавшимся губам, сжимающим сигарету. Если в его поле доступа попадали мамочки с колясками, он пытался с ними заигрывать, но их не интересовал простой солдат на зенитке. Он был один-одинешенек.

Он то вставал, то вновь усаживался на сиденье, поворачивал ствол, делал вид, что целится в немецкого бомбардировщика, но стрелять было ровным счетом не в кого — ни воробья, ни голубя, ни воздушного змея. Он был как заключенный — приговорен к никому не нужному дежурству.

Стройбатовцы ненавидели его — раз он не моряк. После школы приходили пошвыряться в него камнями и пообзываться — издали, а меня, случись мне замешкаться поблизости, хватали, сбивали шляпу и валяли по траве.

Солдат ни разу не слез с зенитки, чтобы мне помочь. Его долг — охранять небо. Но однажды, в начале октября, когда близнецы Рэткарты и еще пять стройбатовцев подловили меня в Клермонтском парке и, как водится, с задором меня лупцевали, вопя: «Лишайный, Лишайный!», со скал вдруг налетел мощный порыв ветра и разметал их по земле. У ветра были карие глаза и смуглая, как у моей матери, кожа.

Все семь стройбатовцев разом взвыли:

— Харви, мы ничего плохого не хотели! Мы Лишайного больше обижать не будем!

— Есть у Лишайного нормальное имя?

— Малыш, Малыш Чарин, — проныли Вэл и Ньютон и вслед за жалкой кучкой стройбатовцев дунули из парка.

Я остался вдвоем со своим братом Харви, астматиком девяти лет от роду. Они с мамой не ладили. Она определила его в школу для астматических, в аризонской пустыне, в Тусоне. Но это не значит, что смуглая дама была злюка. В сыром Бронксе Харви задыхался. Пустыня спасла ему жизнь.

Он был смуглее, чем я, и длинный, как удав. Мы не виделись год, а то и больше. От Рэткартов он меня спас, но чтобы обнять или поздороваться — фигушки. Соскреб меня с травы и как погонит пинками по всему Клермонтскому парку! Бывало, он меня и похлеще прикладывал, но сейчас тоже было больно.

— Вы спелись против папы, ты и мама.

— Харви, клянусь, я водил папу на работу. Но больше я ему там не нужен. Можешь сам у него спросить.

— Нечего тут спрашивать. Мамы вечно нет дома. Отец питается на меховом рынке, сидит на одних бобах.

— Мама не виновата. Она теперь политик. Помогает Рузвельту удержаться в Белом доме.

— Ври больше. Крупье она, карты сдает. И контролирует часть черного рынка.

— Очень небольшую часть, — вставил я — и очутился прямиком в фонтане.

Я счел за лучшее помалкивать. И снял бейсболку. Харви терпеть не мог «Браунов».

— Балда, — сказал он. — Напяливай обратно. Охота была любоваться на твой лишай.

— Уж лучше лишай, чем эти тухлые «Брауны».

Он как заедет мне по копчику. Я согнулся пополам, чисто старик.

— Я был в Сент-Луисе, нормальный город.

— Ты смотрел игру «Браунов»?

— Зима была. «Брауны» дрыхли.

— Так что ж такого клевого в Сент-Луисе?

— Это Америка, — ответил он.

Я ушам своим не поверил.

— А мы что, нет? У нас есть Конкорс и Чарли Келлер, а в нашем зоопарке больше всех львов.

— Точно, — сказал Харви. — Бронкс — это одна большая клетка со львами.

— Зато львы тоже американские.

Он даже бить меня перестал, так я ему стал противен. И мы пошли домой, я и мой брат — ну чисто бог Бронкса, отмеченный аризонским загаром. Отец был дома. Видимо, Харви позвонил ему в магазин. Увидев брата, он пустился в пляс и расплакался.

— Я скучал по тебе, Харви, очень скучал.

Хотя он никогда о Харви не говорил и ни разу, пока его не было дома, о нем не вспомнил. Может, это из-за смуглой леди? Имела ли мама на отца хоть какое-то влияние? А как же Малыш Лишайный? Именно я вынимал открытки от Харви из почтового ящика, нес их маме или папе, только все равно никому из нас не удавалось разобрать, что в них написано. А Чику мама их не показывала, я точно знаю. Иероглифы Харви обычному прочтению не поддавались. Мама все открытки собирала и хранила в той самой деревянной шкатулке, что и письма из Могилева. Раз-другой я заставал ее поздно вечером, когда она разглядывала их, пытаясь расшифровать каракули Харви. Но стоило ей меня заметить, она тут же прятала их в шкатулку. Эта беседа касалась только их двоих.

Папа повел нас обедать в «Суровые орлы». Рядом с нами сидели сплошь татарские гангстеры, с такими же, как у Харви, монгольскими глазами. Они угостили нас водкой. Брат, похоже, вызвал у них родственные чувства, причем явно не только разрезом и цветом глаз.

— Сынок, — обратились к нему они. — Мы тебя раньше не видели. Откуда ты?

— Я живу в Аризоне, — ответил Харви.

— Может, ты знаешь Блэки Шамберга? Он пять лет как переехал в Финикс.

— Я из Тусона.

— Обидно! — сказали гангстеры. — Блэки бы ты понравился. Ты в его вкусе.

Татары не дали нам заплатить за еду. Позвали нас за свой столик поесть сладкого и попить монгольского чаю. На запястьях у них красовались золотые браслеты, на мизинцах — кольца, на шеях — цепи. Разряжены они были, как попугаи, — в желто-зеленый и бирюзовый.

Харви назвался.

— А, сынишка Фейгеле… Интересно. У тебя волосы на месте, а сынишка Фейгеле вроде как лысый.

— Это мой брат, Малыш Джером.

— Вот этот, в смешной кепке? Так у Фейгеле, выходит, целая команда пацанов. Только скажите ей, чтобы держала ухо востро. Ее стоматолог вот-вот скопытится.

— Какой стоматолог? — не понял Харви.

— А тут один. Дарси Стейплз. И губернатор на него лично зуб точит. Том Дьюи объявляет войну Бронксу.

В 1944-м Дьюи хотел обойти Рузвельта. Он был темной лошадкой республиканцев. Еще на посту окружного прокурора Манхэттена он расправился со всеми тамошними гангстерами, упек их в тюрьму. А теперь переключился на людей Рузвельта в Бронксе. Начальник Флинн называл его не иначе как «малявка с усиками». Но вообще-то Дьюи уже не был малявкой. Ему шел сорок второй год, хотя, сумей он вышибить Рузвельта из Белого дома, он и впрямь стал бы самым молодым нашим президентом.

На беду папа носил такие же усы, как Том Дьюи. Гангстерам это не понравилось.

— Это твой друг? — с подозрением спросили они у Харви.

— Это мой папа, сержант Сэм.

— А, уполномоченный по гражданской обороне. — Они пожали отцу руку. — Поздравляем. Крутая у вас семейка.

Гангстеры настояли на том, чтобы отвезти нас домой на собственном такси. Мы заявились около полуночи, а через несколько минут пришла мама. Ее волосы были зачесаны назад на манер кинозвезд. Губы красные, как кровь. Она вернулась со званого вечера в «Конкорс-плаза» — чернобурка, алое платье, фиолетовые туфли. Она пошатывалась, глаза ее лихорадочно блестели от шампанского. Но, увидев Харви, мама мигом протрезвела.

— Мальчик, который живет в пустыне, — возмутиласьона. — Ты что, не мог предупредить о своем приезде?

И этот длинный удав мгновенно сдулся.

— Я предупреждал, мам. В последней открытке.

— Да кто может прочесть твои открытки? — взвилась мама. — Кто?

Смуглая дама обняла брата и долго прижимала к чернобурке.

— Мам, — позвал я, — у Дарси куча неприятностей.

— Кто тебе сказал?

— Бандюки в «Суровых орлах».

— Вы ходили в мой ресторан без меня?

— Мам, — сказал я, — надо же нам было поесть.

— Ну и что сказали те бандиты?

— Что Дьюи хочет прижать Бронкс к ногтю.

Кроваво-красный рот разразился хохотом.

— Дьюи нас не тронет. Стоматолог его сожрет заживо… Харви, мне что, идти искать ту открытку? Почему ты здесь?

— Морские скауты проводят парад. Приехал поучаствовать.

— И ты примчался аж из Аризоны ради какого-то парадишки?

— Я должен был, мам. Не мог же я подвести своих.

Харви был одним из первых морских скаутов в Бронксе. Это такие как бы курсанты, которых флот начал собирать и пестовать на случай, если война затянется и в стране иссякнет запас моряков. С благословения Начальника Флинна и Рузвельта Бронкс обзавелся собственной эскадрой скаутов.

— А как ты попадешь обратно в Аризону?

— На попутках, — сказал Харви.

— Никто из нашей семьи не будет голосовать на дорогах. Сэм, скажи ему. Запрети.

— Мам, дело верное. Я надеваю свою форму. От моряка не отличишь. Все всегда останавливаются.

— Сэм, я его убью, — закричала смуглая дама, и мы кинулись отпаивать ее горячим молоком.

Все перепугались, даже отец. Мама поцеловала Харви на ночь.

— Мой гангстер, — сказала она, — мой морской скаут.

Они с папой ушли к себе в спальню, а мы с Харви устроились в моей. Я обожал спать с Харви в одной кровати. Он привез с собой из Аризоны волшебный пистолет. К спусковому крючку была приделана лампочка, и через нее на темной стене высвечивались картинки. Полчаса мы рассматривали голых женщин. Они покачивали бедрами. Они были не такие красивые, как Джоан Кроуфорд… или Фейгеле. У них были красноватые вытаращенные глаза, как у барракуд, ошалевших от яркого света. Интересно, это с такими вот оторвами гуляет папа в Майами или же эти еще недостаточно оторвы, и вообще, зачем Харви в пистолете их картинки?

— Дают прикурить, а, Малыш?

Я был разочарован, но ничего не сказал. Лучше бы в пистолет зарядили картинки с видами Тусона. Где та Америка, о которой распинался Харви? Я закрыл глаза и провалился в сон, а голая танцовщица на стене так и вихляла попой.

С приездом Харви все изменилось. Никто больше не дразнил меня Лишайным. Никто не срывал с меня бейсболку. Стройбатовцы задушили бы всякого, кто посмел тронуть Малыша. Мой брат не был князем, как Дарси Стейплз. У него не было стоматологического кресла и банды полицейских-громил, но все равно он был заметной фигурой. Близнецы Рэткарты так за ним и увивались. Называй не называй себя стройбатовцами, а настоящим скаутом не станешь, потому-то они и надеялись, что Харви подключит связи и протащит их на парад. Но если рядом с тобой шагают Ньют и Вэл, весь парад — псу под хвост, это ясно.

А может, он и был князем. Мама позволяла ему сколько хочешь валяться в постели и выжимала для него апельсиновый сок; астматикам без апельсинового сока никуда. И во всем доме только Харви мог накорябать, пусть и как курица лапой, записку в телефонную компанию. В Аризоне он поднаторел в английском и с легкостью расщелкал все грамматические орешки, которые нам с мамой были не по зубам. Высмеял наши уроки чтения: сказал, что «Бемби» — книжка для малышни. В Тусоне он посещал библиотеку и теперь рассказывал про Джека Лондона и Гекльберри Финна, про человека в железной маске и монстра по имени мистер Хайд. Отцу не было дела до монстров и бродяг, а вот мы с Фейгеле в восторге переглядывались. Мы были потрясены тем, сколько персонажей Харви узнал из библиотечных книг и держал в голове. Мы обожали Харви, но я догадался: мама нарочно отправила его из дому. Астма — лишь предлог. Мы б сдохли — так нам хотелось походить на брата.

Отец им гордился, водил на меховой рынок и на обеды с начальником. И все же кое-что папе в Харви не нравилось. Отец читать не любил. Джек Лондон и Жорж Санд были для него пустым местом. Плевать он хотел на диких собак и мужчин в железных масках. Мерой вещей ему служил его нож.

Смуглая дама вела себя с братом осторожно. Представила стоматологу, взяла с собой на игру. Дарси был в благостном настроении; он пустил брата за стол. Ни разу еще за сукном у Дарси не сидел девятилетка. Харви облапошил капитанов полиции, сенаторов Бронкса и мистера Лайонса и в итоге разжился пятьюдесятью долларами, но лучше относиться к стоматологу не стал и за подарок — место за карточным столом — Дарси не поблагодарил.

— Что это? — спросил брат, указав на пустой стул. — Оставили для Рузвельта?

— Нет, — ответил мистер Лайонс. — Но «тепло». Здесь, когда приезжает, сидит главный. Старина Флинн.

— Забавно, — сказал Харви и ухмыльнулся, как Чеширский Кот. — А я думал, тут губернатор Дьюи будет сидеть.

— Боже упаси.

Игроки уставились на Дарси, но тот лишь поглаживал серебристые усы.

— Шеф, надрать ему уши? — спросил один из полицейских-громил. — Мало того, что сын Фейгеле нас обыграл… он еще и хамит.

— Парень-то не промах, — сказал Дарси, — а ты заткнись. Фейгеле играет честно.

— Харви ничего плохого не хотел, — встрял я. — Просто в русском ресторане говорили, что Рузвельт выпер Дьюи из Бронкса и Дьюи хочет отомстить. Но на карточные игры он лапу наложить не сможет, да, мистер Лайонс?

— Ну разве что захочет распрощаться со своим скальпом. Покуда я президент Бронкса, Том Дьюи и на порог сюда не ступит.

— Пусть куда не следует нос не сует… — сказал Дарси.

И, не обращая больше внимания на мистера Лайонса, заговорил с моим братом.

— Фейгеле говорит, ты в семье главный по чтению. Любишь Джека Лондона. Пацаном я обожал «Зов предков». И книги мистера Стивенсона. А вот доктор Джекилл и мистер Хайд — по-моему, брехня.

Харви затолкал свой полтинник в карман.

— А что не брехня?

— Литература, а не сказочки про мрачного типа вроде мистера Хайда. У Чехова и в помине нет такой чуши.

— А что он писал? — спросил я.

— Шедевры, — ответил Дарси и пробубнил, будто читал названия напитков на киоске с газировкой: — «Чайка», «Три сестры», «Смуглая дама с собачкой».

— Дядя Дарси, — я аж запрыгал на месте, — расскажите про смуглую даму с собачкой.

— Он тебе не дядя, — оборвал меня Харви, — и про Чехова я никогда не слышал. В Тусонской библиотеке нет никаких Чеховых, а то я бы знал.

— Правда? — переспросил Дарси. — В таком случае жаль мне Тусон… Фейгеле, просветите этого пустынного крысеныша, поведайте нам о чеховской славе.

— Дарси, — сказала мама, — ваш мистер Чехов прошел мимо меня.

— Но он, насколько я помню, родился в Белоруссии, чуть ли не по соседству с вами. Вы должны были проходить его в школе.

— В школе? — переспросила мама. — В какой школе? Я еле ноги унесла от царского режима, а потом от революции. У меня не было времени на смуглых дам с их собачками и на прочие шедевры.

— Ее зовут Анна. Она разведена и едет в Ниццу. Роскошные прибрежные отели ей не по карману. Она останавливается в маленьком пансионе рядом с бульваром дю Царевич.

— Царевич? Это что?

— Не перебивайте, — сказал Дарси. — Царевич — это сын царя, его прямой наследник, но у самой Анны наследников нет, одна только собачка, которую так и зовут — Собачка. Видите, в каком она была отчаянии. Даже не смогла придумать собаке нормальную кличку. Она влюбилась в жиголо, тот жил поближе к берегу. Он вытянул из нее все скромные сбережения и бросил, и Анна решает утопиться в море вместе с собачкой. Бедняжка Анна тонет, но собачка оказывается более выносливой, чем хозяйка, и добирается вплавь до берега, а там ее подбирает тот жиголо и дальше с помощью этой собачки по имени Собачка соблазняет новых женщин.

— Шедевр, — рыдая в носовой платок, сказал мистер Лайонс. — Этого жиголо надо бы пристрелить… вместе с собачкой.

— Но в чем прелесть всего этого, — продолжал Дарси. — Чехов не осуждает своих героев… потому-то они все равно нам близки. Вы согласны, мистер Харви Чарин?

Харви положил полтинник обратно на стол и вышел из логова Дарси. Больше мама при нем о стоматологе не упоминала. Харви перешел к другим морским скаутам, при Кингсбриджском арсенале, и собирался идти на парад с ними. Тем временем у миссис Дэниел Каплан, чей сын Джордж пал в морском сражении, пропал с окна красный флаг с золотой звездой — памятный знак в честь Джорджа. Кто-то стащил его прямо с окошка. Дарси пообещал тысячу долларов тому, кто вернет эту звезду. Его капитаны полиции искали и не находили никаких зацепок. Но я вспомнил, как ходил с отцом в Церковь — его штаб-квартиру на Шеридан-авеню — и видел, как те уполномоченные принесли на себе по огромному мешку. Но не мог же я спрашивать у отца, не ворюги ли его коллеги; я рассказал об этом Харви, а он ворвался в Церковь, отыскал за мусоркой флаг миссис Каплан и отнес его маме. Мама позвонила Дарси, и тот нагрянул в Церковь в компании с капитаном полиции, обнаружил краденое добро и загреб тех двух нечистых на руку уполномоченных и диспетчершу с пухлыми пальцами, которая смолила сигары, как мужчина. Арестовывать их не стали. Это бросило бы тень на Бронкс. Стоматолог прямо в Церкви сам провел разбирательство и отколошматил толстую диспетчершу и двух ее подельников, которые собирались продать золотую звезду миссис Каплан какому-то коллекционеришке военной символики. Он запер Церковь и запретил ее открывать, золотую звезду вернул миссис Каплан, а Харви Чарину выписал чек на тысячу долларов. Но брат швырнул чек ему обратно.

— Отдайте в Красный Крест, — сказал он.

Присутствовавший при этом мистер Лайонс пришел в ярость.

— Что за мальчишка такой, которому не нужны карманные деньги?

— Вот такой вот мальчишка, — ответил Харви, и Дарси разорвал чек.

Но больше всех пострадал папа. Он потерял звание сержанта. Дарси вообще запретил уполномоченным по гражданской обороне обходы на своей территории. Папа больше не выходил на улицу в каске и не проводил свои обычные рейды. К уполномоченным стали относиться как к торгашам, для которых нет ничего святого. Обвинить папу Дарси не решился, но репутация его подмокла. Смуглая дама не упускала случая его уколоть.

— Ты наверняка знал, что творит эта Мириам. Не слепой же ты. Неужели ты не видел золотую звезду миссис Каплан?

— В Церкви было темно, — сказал отец.

— У тебя был фонарь, сержант Сэм.

— Я берег батарейки для улицы.

— Жулик, — сказала мама. — Сколько та толстуха тебе платила, чтобы ты молчал?

— Я никогда ничего у нее не брал. Никогда не воровал. Не якшался со спекулянтами.

— Ты ж моя прелесть, — сказала мама, — все в небо глядел, самолеты высматривал… а что под носом творится, не замечал.

Они залепили друг другу пощечины, и брату пришлось вклиниться между ними.

— Мама, оставь его в покое. Он лучший уполномоченный по гражданской обороне в Бронксе.

— Лучший уполномоченный в отставке, мой дорогой. Как мне смотреть в лицо миссис Каплан и другим матерям, у которых погибли сыновья?

— Мам, папа ничего не делал.

— То-то и оно. Ничего не делал, хотя мог сообщить про этих гадов грабителей кому следует.

— Он не полицейский. И за ним не стоит никакой стоматолог.

— Дарси — великий человек, — сказала мама. — Патриот. Он помогает бедным, чистит им зубы.

— И карманы, мам.

— Ну-ну. Давай, наговаривай на него. Кто, когда твой отец не работал, помог нам прокормиться, кто дал мне работу?

— Игроки знают, как подцепить смазливую дамочку.

— Не смей так разговаривать с матерью, — вступился отец.

— Пап, да кто она у стоматолога? Просто «цыпочка в купальнике»!

Тут папа как вмажет своему защитнику! Харви даже не пискнул. Проглотил пощечину, и все. А потом как закашляется! Мама быстренько нагрела большую кастрюлю воды, налила ее в таз и, замотав Харви голову полотенцем, велела дышать паром. Папа мялся рядом со слезами на глазах.

— Харви, я не хотел тебя ударить…

— Сэм, — прикрикнула на него мать, — прекрати. Если он перевозбудится, у него начнется приступ.

Харви уложили в постель. В пижаме он смотрелся вылитым арестантом. Теперь его жизнь протекала среди тазов с паром и горчичников, склянок с лекарствами и разных пшикалок. Мама сказала, что если не ставить на ночь на грудь горчичник, его легкие высохнут, как бумага. Доктор Меира Лански навестил нас на дому, осмотрел Харви. И велел маме выбросить все горчичники.

— Фейгеле, тут сырой воздух. Это его и убивает. Пошли его обратно в Аризону.

— Доктор, это мальчик, а не почтовая марка. Не могу же я послать его по почте.

Брат стал задыхаться, дышать с присвистом (за это враги в Бронксе дразнили его Свистуном). Губы у него посинели. Доктор Кац открыл свой саквояж и достал какую-то темную сигарету длиной сантиметров тридцать. Поджег ее и велел Харви дышать дымом.

Я чуть не скончался. Она так воняла — как дюжина дохлых крыс. Зато Харви перестал задыхаться, и губы у него снова стали нормального цвета. Доктор оставил нам две такие «серные сигареты». Потом попросил у мамы пылесос и вдумчиво, не торопясь, прошелся им по потолку, стенам, матрацу и подушкам.

— Доктор, — сказала мама, — я и не знала, что вы подрабатываете уборкой.

— Пустяки. Все время так делаю для Лански. У него аллергия на пыль.

— А на Гранд-Конкорс, когда мой сын будет маршировать на большом параде, тоже будет пыль?

— Дорогая, — ответил доктор, — придется вам стоять возле него с метлой и противогазом.

— Скажут, что он маменькин сынок.

— Мам, — предложил я, — я ты подстригись покороче и надень форму морского скаута.

Доктор подмигнул маме.

— Малыш, это не поможет.

После этого он снял с меня бейсболку и осмотрел мою черепушку.

— Скоро мне разрешат ходить в школу?

— Скоро, — ответил он и выскочил за дверь.

С нас он платы не брал. Мы были люди Дарси. Из его команды.

Чувствовать себя инвалидом Харви не хотел. Без меня мама и близко его к арсеналу не подпускала. Я ходил с ним, как нянька. Носил с собой в одной из маминых обувных коробок серные сигареты и коробок спичек. Сидел на трибунах среди зрителей и смотрел, как Харви марширует по главному залу — будущий моряк в небольшом море моряков. На нем были белые гетры и плетеный ремень; может, его ботинки и не блестели достаточно ярко, а ногти не были подстрижены идеальным полумесяцем, зато именно так держал бы себя Ланселот Перри, человек-крыса, подайся он в скауты.

Харви был самым маленьким — остальным стукнуло лет по одиннадцать-двенадцать, и они даже провели ночь на катере береговой охраны под названием «Отважный». Маршировали они лихо, но это был чистой воды блеф; глаза их не горели так, как у человека-крысы и моего брата, от чувства одиночества, ведомого лишь тому, кто живет в товарняке или за помойным баком…

Командовал парадом Начальник Флинн. Ехал вместе с Дарси и мистером Лайонсом на «кадиллаке» впереди скаутов. Я в жизни не видал такого огромного, толстого человека, но, может, просто солнце жгло глаза, и мне это почудилось. У него было шесть подбородков, а роза на лацкане казалась лужицей крови. Он сжимал микрофон и то и дело поминал президента.

— Франклин Рузвельт… О, этот человек очень любит парады. «Эд, — сказал он мне, — я горжусь твоими марширующими мальчиками, мальчиками из Бронкса».

Мама с папой пришли на парад, и папа плакал, глядя на Харви — тот шагал в центре широченной колонны, беззащитный перед пыльной листвой, притом что губы у него, казалось, того и гляди посинеют, а легкие — лопнут. А Малыш не плакал. Я проклинал этот парад. В последний момент Ньюта и Вэла приняли в скауты — видимо, миссис Рузвельт нажала на Начальника Флинна, — и теперь брату приходилось маршировать вместе с близнецами Рэткарт, а они, хоть и гетрах, то и дело спотыкались и ломали безупречную белую шеренгу.

После парада Харви снова слег. Спасались серными сигаретами: приходилось терпеть их жуткую вонь, зато Харви от их дыма становилось чуточку легче. Выручил нас Дарси: выхлопотал брату место в военном поезде, проезжавшем через Аризону. Мы пошли провожать Харви на вокзал. У Фейгеле дрожали веки. Казалось, она вот-вот упадет в обморок. Она не любила Харви и все же не могла смотреть, как он уезжает. Подхватил ее не папа, а Дарси. Он заявился на Пенсильванский вокзал в кремовом пальто, принес книгу — «Джекилла и Хайда» в сафьяновом переплете, на котором были вытиснены инициалы Харви.

И я его понимал. Мне он симпатизировал, а Харви — восхищался, еще бы: этот Свистун отказался от награды в тысячу долларов.

Мы помахали Харви. Они никогда не жаловался на школу в Аризоне, не говорил, что скучает по Бронксу; Америка заменила ему маму с папой.

А Фейгеле провалилась в бездну отчаяния; у нее не было сил даже причесаться. Я готовил ей еду, подливал папе шнапса. Малыш сделался маленьким главой дома. Я скучал по Харви. Он был моим идеалом. Утешался я похождениями человека-крысы, они выходили каждую неделю. Потом мама начала понемногу приходить в себя.

— Ему ведь там лучше, да, Малыш?

— Харви нужно солнце.

— Ты пойдешь в школу, мы научимся писать и будем знать, что и как у Харви.

— Мама, — сказал я, — я могу хоть институт закончить, но все равно не разберу его почерк. Никто не разберет.

— Не выдумывай, — сказала мама. — Мы обязательно научимся.

Она подошла к зеркалу, причесалась, провела по губам блестящим красным кругляшком помады и отправилась к стоматологу сдавать карты.

Мадам Кюри

Выйдя замуж, она стала мадам Кюри. А в девичестве ее звали Мария Склодовская, и родилась она в Варшаве в 1867 году. Отец ее, скромный учитель математики, спустил деньги на бирже, а Мария была одаренным ребенком и, когда ей еще и пяти не исполнилось, запоминала карты, страны и языки. Она поступила в русский лицей, где изматывала профессоров своими познаниями в области философии Спинозы и физики. Но на университет у ее отца денег не оказалось. И в семнадцать лет Мария, самая блестящая ученица в классе, стала гувернанткой. Она жила словно во сне. Работала, как ломовая лошадь, чтобы поддержать домашних. Наконец ей удалось вырваться в Париж и продолжить образование в Сорбонне. Она влюбилась во француза, ученого Пьера Кюри, вышла за него замуж и стала работать вместе с ним в лаборатории. Вместе они открыли радий, вместе в 1903 году получили Нобелевскую премию. Но в 1906 году Пьер попал под повозку на рю Дофин и тут же умер. Мадам Кюри продолжила начатые ими исследования радиоактивности и стала первой женщиной-преподавателем Сорбонны. В 1911 году ей дали еще одну Нобелевскую премию. Она получила наград больше всех на планете, была популярнее кинозвезд и королей и целиком посвятила себя науке. Постепенно радий в лаборатории стал отравлять организм мадам Кюри; ее кровь превратилась в воду, и в 1934 году она умерла от лейкемии.

«Метро-Голдвин-Майер» решила отоварить ее жизнь и выпустила «Мадам Кюри» — самый громкий кинохит 1943 года с рыжеволосой Грир Гарсон^[86] в главной роли. Актриса совсем не была похожа на Фейгеле, но в фильме сыграла именно смуглую даму. Весь Бронкс влюбился в экранную мадам Кюри. Грир Гарсон красовалась во всех витринах. Про нее нельзя было сказать «цыпочка в купальнике».

Она воплощала для Бронкса заветную мечту об идеальной женщине, прекрасной вдовице, заживо похоронившей себя в лаборатории. А поскольку Польша, так у нас считалось, это почти что Белоруссия, и поскольку Грир Гарсон тоже затмевала всех мужчин вокруг себя, то Дарси и его политики стали звать маму «мадам Кюри».

— Фейгеле, — сказал мистер Лайонс, — вам бы надо было выйти за физика.

— Где бы я его встретила, мистер Лайонс? В Бронксе нет русских лицеев.

Но фильм явно задел маму за живое; она, должно быть, представляла себе, как жила бы среди ученых и открыла, к примеру, радиоактивное лекарство против стригущего лишая. Фейгеле продумала все на многие годы. Она подождет, пока я окончу среднюю школу, а потом мы вместе пойдем в старшие классы «Уильям Говард Тафт» — мадам Кюри и ее сын. Но я и первый-то класс не мог одолеть. Болячки на голове прошли, и в начале декабря я, с карандашами и пеналом, появился в 88-й школе. Но на черепушке у меня еще оставалась пара проплешин, и все от меня шарахались, учителя тоже. Я носил бейсболку с «Браунами» и сидел за отдельной партой, на отшибе. Оттуда мне ничего не было слышно. До меня, как до контуженого, долетали лишь обрывки речи.

Зимой 1944-го меня от школы направили в клинику слуха. Мы поехали туда с мадам Кюри и мистером Лайонсом. Целый час я сидел в наушниках и слушал какие-то странные звоночки: тишина в перерывах между ними казалась отдельным миром, где музыка запрещена законом и где ничто не имеет ни начала, ни конца. В паузах между звоночками я думал о нашем канторе, Гилберте Роговине, и понял: без музыки жить невозможно. Песнями нашего скромного кантора полнилась вся синагога. Мне очень не хватало его белой шляпы и его напевов. Мучение в клинике я кое-как пережил, и маме сказали, что я не глухой.

Мама и мистер Лайонс радовались, только мне было не до веселья.

— Мадам Кюри, — нашептывал президент Бронкса. — Мадам Кюри.

Мурлыкал и мурлыкал маме на ухо. Он подвез нас к стоматологу, но оказалось, что владения Дарси кишмя кишат полицейскими. Они хватали обувные коробки с его папками — а их там было под сотню — и запихивали в свой автофургон. Полицейские были не наши, не из Бронкса. Том Дьюи спустил на Дарси спецпрокурора, а у спецпрокурора имелись свои молодчики из Манхэттена.

— А ну не трогать коробки! — гаркнул мистер Лайонс.

Поднятые им по тревоге бронкские полицейские начальники ничего поделать не смогли. Дарси уже арестовали. Он томился в манхэттенском уголовном суде, словно человек в железной маске. На слушание дела прибыли полсотни демократов, жители Бронкса выплатили за Дарси залог и на руках вынесли его из здания суда, скандируя: «Том Дьюи, руки прочь от нашего князя».

Мистер Лайонс хотел было объявить в Бронксе в его честь выходной, но стоматолог его отговорил.

— Не надо привлекать лишнего внимания.

Серебряные усы его уже не слишком-то серебрились. Видать, в Манхэттене он намерзся: все время грел руки в карманах. Дьюи предъявил ему обвинения в мошенничестве и спекуляциях на черном рынке. Для сбора средств в фонд защиты Дарси мистер Лайонс организовал прием в «Конкорс-плаза». Собрались начальники полиции Бронкса и все политики, только Начальник Флинн не пришел. И от Рузвельта телеграммы не было. В войне Тома Дьюи с Бронксом Белый дом неожиданно проявил нейтралитет.

Мистер Лайонс пригласил на вечер певца. Гилберт Роговин приехал прямиком из Оперы Цинциннати. С тех пор как я его видел, он сильно растолстел. Ни одной из синагогальных песен он петь не стал. Он пел арии из «Дон Жуана». И глаз не сводил с Фейгеле. На ней было платье, красное, как знамя победы. Когда Роговин перешел к «Севильскому цирюльнику», его уже била дрожь. Он сунул мне в руку десятку.

— Передай Фейгеле: мой номер на третьем этаже. Я умру, если она не придет.

Деньги я взял, а передавать ничего не стал. Он выпил полбутылки виски и обмяк в кресле — из-за толстого слоя грима на лице он походил на уставшего клоуна.

А Дарси все ждал звонка от шефа — буквально пару слов, и тогда он взбодрится и будет бороться дальше. Но Начальник Флинн так и не позвонил. И тогда Дарси отмочил глупую штуку. Нарушил условия, при которых его освободили под залог. Покидать пределы Бронкса он мог только с разрешения спецпрокурора. Они надеялись, что этим свяжут Дарси руки, загонят его в угол. Но он рванул в Джерси-Сити, к одной шлюхе, и обналичил там вексель, а сыщики Дьюи его выследили и заграбастали в «Гробницу»^[87]. Это было не вполне законно, но, видимо, кто-то дал им отмашку пересечь Гудзон и выволочь Дарси прямо из любимого борделя. Он мог бы снова отпроситься под залог, но предпочел гнить в тюряге. Князь Гранд-Конкорса был готов жить за решеткой, лишь бы не видеть, как налетчики Тома Дьюи хозяйничают в Бронксе, а Начальник Флинн спускает им все с рук.

Мы ходили к Дарси в «Гробницу». Это было манхэттенское исправительное учреждение для особо опасных преступников. Куда ни глянь — одни бандюги. «Гробница» походила на огромный, заброшенный буксир, затонувший на суше. Окон там я не видел, но даже если бы они и были, Дарси все равно недоставало бы чудесного зимнего света, струящегося перед закатом с крыш Конкорса. У него была отдельная камера, с креслом, радио и небольшим электрическим кофейником — все это, как сказал Дарси, входило в стандартный набор для «политических заключенных». Мама испекла для него русский кофейный тортик, и стоматолог, закрыв глаза, смаковал горький шоколад.

— Волшебно, — сказал он, и я чуть не заплакал, видя, что Дарси, самый элегантный человек в Бронксе, теперь вынужден носить ветхую серую робу, как рецидивист.

И ему уже было не позвать своего портного, «Фьюермана и Маркса», чтобы заказать ему арестантскую одежду по мерке. И не подровнять здесь, в камере, усы; все лицо у него заросло серебристой щетиной. И все же русский торт его приободрил.

Он заглянул Фейгеле в глаза:

— Лайонс продолжает тебе платить? Хоть игр пока нет, за тобой сохраняется прежняя ставка.

Но какие тут выплаты? Активы Дарси, явные и неявные, исчезли вместе с сотней обувных коробок и стоматологическим креслом.

— Обожаю вас, — сказал он и пожал мне руку, а Фейгеле улыбнулся; в зубах его застряли шоколадные крошки.

— Малыш, — сказал он, — я пошлю тебя в юридический институт… Нам нужен такой адвокат, как ты. Президент от нас отвернулся. Ради этого парня из Белого дома я пятнадцать лет сворачивал людям шеи. Когда он пробивался в губернаторы, мы подтасовывали для него голоса. Мистер Фрэнк не выиграл бы без Сиракуз — раз так, вот вам Сиракузы, в бочонке с кровью… Малыш, ты пойдешь учиться на адвоката?

— Обещаю.

— Тогда все в порядке, — сказал Дарси. — Теперь, когда я знаю, что у нас есть будущее, я могу спать спокойно.

Но будущего у стоматолога не оказалось. Он умер от инфаркта в своей камере. Ему был сорок один год, как и Тому Дьюи. Мистер Лайонс создал фонд — собрать деньги ему на похороны. Дарси хотел лежать рядом с Германом Мелвиллом на бронкском кладбище «Вудлон». Мистер Лайонс всколыхнулся. Кто такой этот Мелвилл?

— Мистер Лайонс, — сказал я, — наверное, это как-то связано с Чеховым. Дарси любил Чехова.

— А кто такой Чехов?

— Писатель.

— Что ж ты молчал?

И он поискал Германа Мелвилла в бронкском альманахе. Так мы узнали, что Мелвилл сочинял рассказы про море, сам тоже был моряком и жил с каннибалами на Таити. Альманах сообщал: «Его основное произведение, „Моби Дик, или Белый кит“, при жизни автора не пользовалось популярностью у читателей». В тридцать шесть он напрочь забросил сочинительство, отрастил бороду, и его все забыли. «Герман покоится вдали от миазмов Манхэттена, на благоухающем цветами кладбище „Вудлон“».

Мистер Лайонс похоронил Дарси так близко к Герману Мелвиллу, как только смог. Кладбище заполнил народ. Я-то сидел на взгорке, а вот Дарси с его пятачка точно не было видно могилу Мелвилла. Политиков на похороны явился целый взвод. Был и Начальник Флинн со свитой. Он все время сморкался в ужасно большой — я и не знал, что такие бывают, — носовой платок.

— Трагедия, — сказал он. — Один из лучших наших сынов.

Мама в вуали сидела на том взгорке среди прочих «вдов» Дарси. Она не плакала, но явно очень переживала. Благодаря Дарси она не сидела в замкнутом иммигрантском мирке, а осваивала английский, играла в карты, познакомилась с президентом Бронкса и другими важными шишками.

Не видно было ни священников, ни раввинов. Дарси числился протестантом, может, потому-то Начальник Флинн так легко им пожертвовал. Протестанты в Бронксе были как бы в черном списке. ФДР тоже был протестантом, но ему этим глаза не кололи, потому что он был из Гайд-парка, а там все протестанты. И все же ему, не то что мистеру Лайонсу, никогда бы не стать президентом Бронкса…

В толпе скорбящих я заметил человека в коричневом котелке, он показался мне знакомым. За последние полгода усы его потемнели, зато туфли были без единого пятнышка. Это был дядя Чик, маляр, который после «Суровых орлов» взлетел высоко, вошел в дело с одним из подручных Меира Лански и теперь распоряжался подрядами на покраску жилых домов, больниц и приходских школ.

— Фейгеле, — сказал он, — ты меня простила?

Лицо Фейгеле под вуалью было непроницаемым.

— Мистер Эйзенштадт, — сказала она, — в заляпанных башмаках вы мне больше нравились.

— Странно. Мне казалось, что наоборот.

— Что вы здесь делаете? Преследуете нас с сыном даже на кладбище?

— Нет. Отдаю дань уважения покойнику.

— Дарси тебя ненавидел. Его живодеры отправили тебя на больничную койку… ты до сих пор не поправился.

— Он был настоящим бойцом. На его месте я поступил бы точно так же.

— В смысле?

— Он любил тебя.

— Ну да, как же, — ответила Фейгеле. — Он из борделя не вылезал.

— Он любил тебя. Ты единственная, на ком бы он женился.

— Откуда ты знаешь?

— Он мне сам сказал. Признался. Потому-то ему и пришлось проломить мне голову.

— Поди вас, мужчин, пойми.

Мама пальчиком приподняла вуаль. Здесь, на этом благоухающем цветами кладбище, на холме, на котором Дарси упокоился бок о бок с Германом Мелвиллом, автором «Белого кита», смуглая дама чувствовала себя неуютно.

— Как поживает твоя женушка?

— Мы разъехались, — сообщил Чики.

Я застрекотал Фейгеле на ухо: если собираешься в «Уильям Говард Тафт», не ссорься с Маршей Эйзенштадт, ведь она лет через семь-восемь точно пробьется в завучи.

— Маляр, — сказала мама, — не бросай своих детей.

И уплыла от Чика, и я вместе с ней.

Через неделю после похорон мистер Лайонс стал подкатывать к маме. Заявился с целой плантацией роз — еле-еле сам за ними виднелся. Звал маму открыть собственный игорный клуб в «Конкорс-плаза».

— Флинн дал добро. Он в тебе заинтересован. Сказал: «Фейгеле должна плыть с нами в одной лодке. И пусть берет с собой на борт того лишайного паренька».

— Малыш уже давно не лишайный. Вы не заметили, мистер Лайонс? И зачем вы лижете зад тому, кто приговорил Дарси к смерти?

— Боже упаси, — воскликнул мистер Лайонс. — Стоматолог умер от сердечной недостаточности.

— Скорее, от разрыва сердца. Он был политическим заключенным.

— Фейгеле, в этом году выборы. ФДР не мог допустить скандала в Бронксе. Пришлось бросить Дьюи косточку. У Флинна были связаны руки.

— Косточку? Тогда сам сдавай карты Флинну и прочим начальникам, у которых связаны руки.

— Фейгеле, это политика. Дарси был мне другом.

Мама завернула президента Бронкса вместе с плантацией роз. И сняла со стены портрет ФДР. Сержант Сэм аж поперхнулся шнапсом.

— Фейгеле, это президент Соединенных Штатов.

— Только не в моем доме.

Мама забросила всю свою деятельность. Шальных денег не стало. Я уже не мог пойти в магазин и наобум взять с полки первую попавшуюся игрушку — пиратский пистолет или фигурку Бэмби. Я жалел о том времени, когда мама работала на черном рынке.

Я удирал из школы всякий раз, когда Чик приглашал маму в «Суровые орлы». Ему снова был открыт доступ туда. Русские гангстеры, что толпились у барной стойки, не решились бы на такой плевок в лицо Меиру Лански. Чик был связан с его подручным. Меир жил на Сентрал-парк-уэст, и никто из этих гангстеров его в глаза не видал, но связываться с Коротышкой Лански никому не хотелось. Он с детства водил дружбу с Багси Сигелем, психопатом, основавшим Лас-Вегас; шел по стопам Арнольда Ротштейна, первого короля организованной преступности; проворачивал дела на пару со «Счастливчиком» Лучано, наследным принцем Ротштейна. Однако еще ни разу его лицо не засветилось на полосах американских газет; о «Коротышке» Лански писала разве что еврейская пресса — и то лишь о том, сколько он жертвует на синагоги и летние лагеря. Но, похоже, в Бронксе и «Суровых орлах» знали о Меире нечто такое, чего не ведали манхэттенский окружной прокурор и «Нью-Йорк таймс». Этот игрок-филантроп, король музыкальных автоматов, ярый демократ чурался публичности. Русским гангстерам было страх как любопытно, видел ли Чик Меира Лански.

— Какой он? Чики, а правда, что он как взглянет, так ты от страха в ледышку превратишься?

— Джентльмены, он такой душка, ну прямо Санта-Клаус. Прикиньте, мы с ним виделись всего пять минут. Он спросил, каково Бронксу без Джо Димаджио.

— Он что, совсем там у себя в песках^[88] закопался и знать ничего не знает? Димаджио сражается за Америку. Некогда ему в бейсбол играть…

— Скажите это сами Коротышке Лански.

Русские гангстеры уткнули носы в стаканы с водкой. А Чик пригласил нас с мамой обойти его владения. Я смотрел, как двести маляров ползают по стенам госпиталя и белят их все разом за полдня. Чики называл это шокотерапией: никто не мог тягаться с его малярами в дисциплине и скорости. Он обскакал всех подрядчиков в Бронксе и обязан был либо «сдать» госпиталь в кратчайшие сроки, либо распрощаться с заработком. Он размахивал руками, как постовой — у него и жезл имелся, — и подгонял свои ударные части, чтобы те пошевеливались.

Но лучше было бы Чику поберечь себя. Он харкал кровью в кусок холстины и утирался рукой. Мама была права: то нападение его подкосило, и он так никогда от него и не оправился. Обреченный генерал, своим жезлом он сигналил о собственной гибели.

— Маляр, — посоветовала мама, — тебе нужно лежать.

— Вот еще. Меня в клетку не загнать. Без запаха краски я просто дышать не могу.

— Милок, скажи это своим легким.

Чик повернулся ко мне.

— Малыш, надо было наводнить больницу двумя сотнями рабочих, организовать осаду и начать харкать кровью, чтобы твоя мать наконец назвала меня «милок».

— Прекрати, — сказала мама. — Не то ребенок Бог знает что подумает.

Чик даже не смог позволить себе краткой передышки в «Ливанских кедрах». Меир повздорил со своим подручным, и Чик лишился протекции Коротышки Лански. Конкуренты сорвали Чику всю его «шокотерапию». Наняли бандюг, и те перебили руки лучшим Чиковым малярам. А Чику пообещали, что макнут его в белую краску, а краску подожгут. Бандюги запугали его детей, ворвались в класс к Марше в «Уильям Говард Тафт», вымазали ей лицо мелом, написали на доске: «Чик Эйзенштадт — покойник» — и, одарив учащихся жвачкой и конфетами, скрылись.

Против бандюг Чик нанял русских гангстеров, но армию маляров пришлось распустить. Ему на хвост сел налоговик: дескать, Чик кладет деньги в карман, а налоги не платит, типа, он задолжал Дяде Сэму сотню тысяч долларов. Сражаться сразу и с бандюгами, и с Налоговым управлением Чику было не под силу. Он нацепил фальшивую бороду и залег на дно.

— Фейгеле, за этим стоит Рузвельт. У меня есть враги в верхах.

— Президент не обижает маляров — только стоматологов, которые помогали ему прийти к власти. Он скармливает их Тому Дьюи. Но у тебя же есть знакомые генералы, адмиралы. Кто доставал их женам дефицитные шелковые чулки? Может, к ним обратиться?

— Но как? Кто захочет признаться, что якшался со спекулянтами? Они пытаются начать с чистого листа, вычеркнуть меня из списков. Они мне враги, Фейгеле.

И тут встрял я.

— Дядя, я буду твоим защитником. Я обещал Дарси, что выучусь на адвоката.

— Смотри, не забудь. Ты мне очень пригодишься, Малыш, когда меня снова закатают в Синг-Синг.

Мы обедали с Чиком раз в месяц — обязательно во второй половине дня, когда «Суровые орлы» закрывались для посторонних и Чик мог снять бороду. Без местного русского торта он совсем отощал. Постоянно кашлял в кулак и сыпал сахар в чай, а чай тот был вперемешку с его кровью.

— Чики, ляг в больницу, прошу тебя, а то как бы не стало поздно.

— Мне нельзя светиться. Рузвельт меня арестует.

— Идиот. Рузвельт не знает, что ты жив.

— Адмиралы внесли меня в его черный список.

— Что такое черный список?

— Люди, которые после войны могут представлять опасность.

— Это ты-то опасность? Мой бедный Чик. Президент отвернулся от Бронкса. Отдал нас на откуп Дьюи.

— Отдал нас на откуп Дьюи, — повторил Чик, и это было последнее, что он нам сказал.

Рандеву и ежемесячные обеды в «Суровых орлах» прекратились. Чик превратился в отщепенца-неудачника. А от нас отвернулась удача. Мы по нему, живому, сильно горевали, только мама иногда сомневалась: а жив ли он вообще?

— Фейгеле, — сказал я, — тогда давай пойдем и поищем на кладбище. Чик бы не потерпел, чтобы его похоронили где-либо, кроме Бронкса.

— А если он умер, когда был один, в этой своей дурацкой бороде? Полицейские тогда просто бросили его в общую могилу.

— Не такие уж полицейские тупицы. Борода бы отвалилась, и они узнали бы Чика.

— Мой юный Шерлок Холмс, — сказала мама. — Дело закрыто.

Но оно вовсе не было закрыто. Потому что эти два спекулянта — Дарси и Чик — не давали маме покоя, что живые, что мертвые. Мамино сознание оказалось моим больным местом. И оно выкидывало разные штуки. Мама замирала перед зеркалом — один глаз густо подведен, другой хмур и наг, — и Фейгеле была что твои Джекилл и Хайд одновременно. Она бормотала:

— Малыш, пойдем жить к стоматологу.

И приходилось мне, мальчишке моложе семи, в кепке с «Браунами», с черепушкой в следах стригущего лишая и бледных шрамиках, втолковывать ей:

— Мам, я тоже скучаю по мистеру Дарси, но мы не можем пойти к нему жить. Он лежит в земле. И даже если я возьму лопату, пойду на «Вудлон» и откопаю его гроб, нам туда все равно не поместиться. Крышка не закроется, и птицы будут клевать нам глаза.

— Тогда пойдем жить к маляру.

— Мы не знаем, где он, Фейгеле. Но я могу оставить ему записку на стене в «Суровых орлах».

— Не вздумай, — возразила мама. — Рузвельт его арестует.

— Мама, президенту сейчас не до Чика. Ему надо обскакать Дьюи.

— Тогда попросим Дьюи, чтобы он его нашел.

— Дьюи преступников на дух не переносит. Вот он Чика точно арестует.

Начальник Флинн вызвал маму в «Конкорс-плаза». Она идти не хотела, но я ее убедил.

— Мам, он босс Бронкса, Манхэттена и вообще всей страны. А вдруг он что-нибудь знает о Чике?

Я заставил ее накрасить и второй глаз. Отконвоировал в «Конкорс-плаза». Флинн занимал полуэтаж, там расположился его штаб кампании по переизбранию Рузвельта. Мистер Лайонс тоже был на встрече, но он только подавал кофе, а говорил один Флинн.

— Нам нужна женщина с характером, — сказал он. — Своя мадам Кюри. Нужно придать нашему офису лоск. А мистер Фрэнк пообещал нам, что во время одного из своих блиц-туров проедет через Бронкс. Я бы с удовольствием пригласил вас вместе с нами прокатиться в его лимузине, только там так мало места… Дорогая Фанни, как вы отнесетесь к тому, чтобы пожать президенту руку на приеме в нашем штабе?

— Только если смогу задать ему вопрос насчет Дьюи и стоматолога.

Жирный великан покосился на окружного президента.

— Мистер Лайонс, вы меня уверяли, что Фейгеле — дама благоразумная… А тут я предлагаю ей пожать руку президенту, а получаю пинок под зад.

— Боже упаси. Начальник, она не это хотела сказать… Фейгеле, извинись. Мистер Флинн добрый. Он предлагает тебе лакомый кусок. Должность управляющей в штабе бронкских окружных демократов.

— Мистер Лайонс, — сказала мама, — я всего лишь сдаю карты. Чашки кофе я считать не умею.

Флинн вцепился в подтяжки.

— Еще немного, и она заявит, что будет голосовать за Тома Дьюи.

— Нет, — ответила смуглая дама. — Я вообще не голосую.

— Это кощунство. Демократ, который не голосует, — пособник дьявола. Я обещал мистеру Фрэнку, что за него проголосует каждый зарегистрированный демократ Бронкса.

— Мистер Флинн, — сказала мама, — надо было спросить меня, прежде чем давать такое обещание.

— Фанни, дорогая, весь Бронкс принадлежит нам. Мы можем обеспечить вам славу… либо вышвырнуть вас из нашего лагеря.

— Я училась только в вечерней школе, мистер Флинн, но все равно знаю, что славой обеспечить нельзя.

— Ваш муж раньше был уполномоченным по гражданской обороне. Мы можем восстановить его, назначить капитаном.

— Я все равно не стану голосовать.

— Начальник, — вмешался мистер Лайонс. — Она не в себе, убивается по стоматологу.

— И винит меня. Дарси был хороший вояка. Он сделал то, что должен был сделать. Когда я встретил его, он был нищим, без гроша в кармане. Я велел всем демократам из своего подчинения лечить у него зубы… а будете глупить и упрямиться, вас ждет жалкая участь, мы выдавим всю вашу семью с нашего демократического острова.

— Бронкс не остров, мистер Флинн, вам так только кажется.

На этом встреча кончилась. Мы раз и навсегда разругались с демократами. Мне нравился мистер Лайонс, нравился «Конкорс-плаза». Но не настолько, чтобы ради них я поступился своей памятью о стоматологе. Я даже купил на улице у девчонки-калеки значок с изображением Дьюи и назло носил его, только все равно было ясно: Дьюи — гад. Если бы не он, стоматолог до сих пор держал бы карточный салон и катал меня в своем чудо-кресле…

Рузвельт сдержал слово. Явился в Бронкс и проехался в авто с мистером Флинном. Перед Флинном, как тогда на параде, снова промаршировали морские скауты, и Рэткарты в их числе. Но Харви среди них не было. Стал бы он ехать из Аризоны, чтобы наряжаться в белые гетры и опять маршировать бок о бок с Рэткартами! Я переколол значок с Дьюи на изнанку рубашки.

Президент кутался в широкое пальто. На голове у него была его обычная шляпа «для выборов» — старая, серая, фетровая. Казалось, на Конкорс явились все до единого демократы в мире: решили хоть одним глазком глянуть наФДР. Мы, Палей-Чарины по-прежнему его боготворили, хоть он нас так подставил. Папа не мог сдержать слез:

— Наш главнокомандующий.

Этому старому седому лису со скрюченными ногами, который уже взрослым подхватил детскую болезнь и шагу не мог пройти без металлических подпорок, пришлось вынести на своих плечах, облаченных в плащ-накидку, весь груз войны. Гитлер говорил, что ФДР обездвижен. Враки. ФДР играл в водное поло и плавал, как морской котик, в воде он бы запросто положил Гитлера на лопатки. Беспомощным он был лишь на суше. Наверное, я был самонадеянный сопляк, но мне казалось, что его полиомиелит все равно что мой лишай. Мы оба подцепили дурацкую болезнь. Я поправился, но разве мы не братья в душе? Я обожал ФДР. Мы все его обожали. Он пришел к власти, когда я еще и не родился, и никто, даже Джордж Вашингтон, одержавший здесь, на Гарлемских холмах, что аккурат за стадионом «Янки», одну из своих величайших побед, не правил так долго, как ФДР. Но нас развели политики его партии. Демократы затеяли против мамы войну, а мама мне дороже любого ФДР, пусть даже мы с ним вместе прошли через позорные детские болезни. Полиомиелит куда хуже стригущего лишая, но отметины у меня на голове помогали мне понять, каково приходится мистеру Фрэнку с его скрюченными ногами.

Фейгеле теперь даже в бакалее не отпускали в кредит: и досюда демократы дотянули свои жирные культяпки. Мама ошиблась. Бронкс действительно был островом и принадлежал демократам. Папа предлагал переехать в Фар-Рокэуэй. Там будут пляж и дощатые настилы и рукой подать до акул, подводных лодок в Атлантике, даже до белого кита Германа Мелвилла. Я читал в «Бронкском альманахе»: киты живут по двести лет. Но Фейгеле китами не интересовалась и не собиралась сдаваться и в угоду Начальнику Флинну драпать из Бронкса.

Папе удалось уговорить ее хотя бы уехать с Конкорса — бульвара, который все время напоминал ей о Дарси и «Суровых орлах». И мы вернулись в Восточный Бронкс, туда, где жили до моих четырех с половиной лет. В эту безжалостно разграфленную плоскость с пестрядью убегающих вдаль извилистых улочек Начальник Флинн практически не заглядывал. У него тут имелась всего одна небольшая контора: аккурат перед выборами открывалась и сразу после прекращала работу. Пошел неприятный слушок, будто он приписывает себе голоса тех, кто на выборы не ходил. Стоматолог однажды нагрянул в Восточный Бронкс, хотел свернуть этим прогульщикам шеи, но вернулся раздавленный: чем больше голов он отрывал, тем меньше в Восточном Бронксе оставалось активных избирателей.

Так что теперь жирных культяпок Флинна мы не боялись. Жилье у нас было попросторнее, и обходилось оно на востоке дешевле. Я разжился отдельной кроватью, небольшим радиоприемником и мог слушать «Голливуд на радио „Люкс“» — подборку актуальных голливудских хитов, исполняемых звездами попроще… Том Нил^[89] пел песню из «Касабланки», Барбара Бриттон — из «Мадам Кюри». И потихоньку-полегоньку Конкорс подзабылся и постепенно затерялся на карте моего повзрослевшего мира.

Только об одном я жалел: на востоке маму никто не называл «мадам Кюри». Да и кто тому виной? Не имелось в тамошних окрестностях ни такого стоматолога, как Дарси, ни такого маляра, как Чик, и даже такого страха и ужаса, как Марша Эйзенштадт. В людях, похоже, уже не встречалось ни природного ума, ни блистательного остроумия. Но у меня оставалось мое радио. А еще я заучивал длинные списки слов, писал первые, пока неуклюжие, предложения и мечтал о том, как в память о Дарси выучусь на юриста и стану защищать политзаключенных и прочих неправедно осужденных жертв республиканцев и демократов. Судебный адвокат Малыш Чарин.

Уайетт Эрп

На востоке, как и на западе, тоже имелись свои титаны. Только это были не политики и стоматологи, так и норовящие проломить кому-нибудь голову. За пределы Конкорса политика особо не распространялась. Там даже не было подходящей синагоги с художественной студией, куда бы я мог ходить. Мы жили внутри эдакой огороженной анархии, а заведовал этой анархией чернокожий Хейнс, управляющий нашего дома. Все звали его Крутым. Лет ему было пятьдесят пять или около того, но выглядел он моложе моего папы. В Первую мировую он служил в пехоте, в полку черных — их влили в ряды французов и зашвырнули в Аргонский лес. Все его тело покрывали боевые шрамы. После войны он остался во Франции, носил солдатскую форму одной из французских дивизий, а когда та расползлась по швам, вернулся в Бронкс. У Хейнса были жена, любовница, четверо детей и внучка, и все они жили у нас в подвале. Крутой походил на Бэта Мастерсона и Уайетта Эрпа^[90]. Он навел порядок в нашей округе, которая никогда не отличалась законопослушностью.

Хейнс вовсе не был рэкетиром. Усмирял разбушевавшегося пьянчугу и не брал за это с лавочника ни цента. А шайка, которая отваживалась обокрасть подведомственные ему магазины, вскоре обнаруживала, что либо она все возвращает, либо проход по улицам впредь ей заказан. Хейнс был грозой преступников похлеще Тома Дьюи. Врывался в логова гангстеров и расшвыривал мебель и главарей. А если отцы ирландской или итальянской мафии совались к Крутому в подвал, то выходили оттуда поумневшими и кроткими. Хейнс мог выстоять против шестерых разом: лупил по голове, кусал за уши; а если какой авторитет заявлялся с пушкой, Хейнс ее отбирал, шарахал стволом об стену и заставлял смельчака подъедать обломки.

Полицейских на востоке было раз-два и обчелся, а торговцы с Южного бульвара и Бостон-роуд знали, куда в Бронксе ветер дует; искать защиты имело смысл только у солдата Хейнса. Он не брал ни денег, ни подношений, но не запрещал дарить своим родным кое-что по мелочи. Жил солдат бедно, но, по крайней мере, у его внучки имелась люлька, а у женщин и детей — теплая одежда на зиму. Только на это он и соглашался. В нем было многое от Ланселота Перри, человека-крысы, который жил укромно и никогда никого не вздрючивал ради собственной выгоды.

А еще Крутой был добр к Фейгеле и ее мальчику в кепке с «Браунами» на макушке. Ему нравилось считать себя и Фейгеле чужестранцами — европейцами, как он выразился. Изгнанниками. Но никаким европейцем он не был. Родился он в Бронксе. Во Франции у него осталась другая семья — жена и ребенок, ему пришлось их бросить, чтобы скрыться от жандармов (он вынужден был красть, иначе бы он умер с голоду). Я напоминал Хейнсу сына, которого он потерял. После уроков я спускался с ним в подвал и помогал бросать в топку уголь. При свете огня его лицо выглядело очень красиво. Когда он кочегарил, то снимал рубашку, и я рассматривал его военные раны, шрамы, которые вспухали под кожей, словно чьи-то корявые пальцы. Он никогда не называл меня Малышом. Сказал, что я уже взрослый для такого прозвища.

— Крутой, Господь с тобой! Мне всего семь.

— И что, мне с тобой как с младенцем обращаться? У тебя есть имя. Джером.

— Оно для школы, — запротестовал я. — А Малыш для мамы с папой, для брата Харви и для друзей.

— И много у тебя друзей, мистер Джером?

— Пока один. Вы.

— Значит, я тем более прав. Грустные дела, когда всего-то друзей у тебя, что старый калека.

— Мне б быть таким калекой! Вы солдат. Наш Уайетт Эрп.

Хейнс как захохочет.

— Удружил, нечего сказать! Сравнить меня с вором и убийцей, маньяком…

— Крутой, а что значит «маньяк»?

— Мистер Джером, я тебе что, учитель?.. «Маньяк» значит такой, которому нравится убивать.

— Но Уайетт Эрп был шерифом. В Аризоне. Там живет мой брат.

— Надо же, какое совпадение. В общем, встретил я его однажды, когда работал носильщиком на большом вокзале в Лос-Анджелесе. Пришлось его из вагона на руках выносить: пьян был, все штаны обмочил.

— Уайетт Эрп?

— Эрпи, так он себя называл. Не мог сам до сортира дойти. Пообещал мне доллар, если я с ним схожу. Руки у него так тряслись — ширинку не мог расстегнуть. Я ему сказал: с Уайетта Эрпа денег не возьму, а в туалет для белых в таком состоянии соваться не след. Он согласился. Я отвел его в служебный туалет, привел в порядок. Тогда-то он и выложил мне всю подноготную насчет всяких там перестрелок. Не был он шерифом в Аризоне. Он работал на «Уэллс Фарго»^[91] — вооруженным охранником и детективом.

— А кто он такой, этот Уэллс Фарго?

— Чему вас только в школе учат? «Уэллс Фарго» — это была самая большая компания в мире по перевозке серебра и золота. И похоже, этот Уайетт стибрил часть этого серебра и прикончил кое-кого.

— Крутой, я тебе, конечно, верю, только этого не может быть.

— Ну, историю не переделаешь. Просто возьми и посмотри про Уайетта Эрпа в энциклопедии. Ты читать-то умеешь, мистер Джером? Кем хочешь стать, когда вырастешь?

— Адвокатом, — сказал я.

Крутой снова расхохотался.

— То есть жуликом, из тех, кому по закону разрешается обманывать людей?

— Я обманывать не буду. Я буду защищать тебя, если тебя когда-нибудь засадят в «Гробницу».

— Малыш, был я в «Гробнице». И уж меньше всего мне там был нужен адвокат.

— Я не Малыш, — ответил я. — Я Джером.

И, весь в угольной пыли, выбежал из подвала.

Экономика переживала расцвет, но отец, под гнетом надуманных хворей, все чаще сидел дома, и мама устроилась на конфетную фабрику. Она часами окунала вишни в чан с шоколадом. Фабрика находилась в мерзком квартале на Эджуотер-роуд и кишмя кишела крысами, которые так и шныряли между складами, так что Хейнс, случись маме задержаться допоздна, вызывался в провожатые.

Иногда он брал меня с собой, и меня поражало, как, ни слова ни говоря, перед ним расступаются другие мужчины. Хейнс был не такой уж высокий. Ходил пританцовывая, как акробат, а глаза у него были такие же черные, какие, наверное, были у Уайетта Эрпа. А однажды я видел, как из-за угла склада выбежали трое мужчин и хотели выхватить у Фейгеле сумочку (а в ней лежал конверт с зарплатой). Крутой среагировал мгновенно! Только сначала развернулся. Загородил Фейгеле и как врежет разом всем троим по шее. Не успели те попадать один на другого, а сумочка уже вновь очутилась у Фейгеле под мышкой.

Но за его галантность маме пришлось расплачиваться. Его любовница, мулатка Нита, была ужасно ревнивой. Она походила на Лину Хорн^[92], самую красивую женщину Америки. Нита держала в кулаке весь дом. У Матти, жены Хейнса, было слабое сердце, и она редко покидала подвал, зато Нита под видом уборки патрулировала лестницы с метлой или шваброй и, прищучив то одного, то другого пацана, прижимала его к перилам и обдавала ухо жарким шепотом. Ко мне она цеплялась чаще, чем к другим.

— Передай своей мамаше, чтоб не липла к моему мужику.

Нита носила ребенка, ребенка от Хейнса, и очень этим гордилась. Половина округи была влюблена в Ниту Браун, другая же половина считала ее змеюкой, которая высасывает соки из мужчин. Я был всего лишь пацаненком со шрамами на черепушке, но имейся у меня свой сад, я бы завел в нем только одну змею — Ниту Браун.

— Нита, — возражал я, — мама не Мата Хари. Она с ним не заигрывала. Даже руку ему на прощанье не пожала. Сам видел. Я там был. Он проводил ее с фабрики домой, и правильно сделал. На нее напали три гангстера, хотели отобрать у нее зарплату.

— Гангстеры? — пробормотала Нита, поправляя прическу. — Ниггеры или гринго?

— Что такое гринго?

— Любой мужик, у которого член белый.

— Ну, тогда, мне кажется, это были гринго.

— Наверняка он сам их и позвал… он всегда зовет гринго, когда ему нужно охмурить очередную вертихвостку.

— Нет у мамы никакого хвоста, — возразил я.

— Поди-ка сюда, Малыш, — позвала Нита и сгребла меня в охапку.

Я очутился верхом на ее животе и увидел золотистый пушок у нее над губой, вдохнул аромат душистой впадинки меж грудей.

— Чувствуешь, как он толкается?

— Кто толкается?

— Мой маленький… Динамит. Так я его назову.

Я вкусил рая, и случилось это в Восточном Бронксе. Но счастье мое быстро кончилось. Нита вернула меня на землю. На руках ее тоже золотился пушок.

— Может, мне стать твоей Матой Хари? — сказала она и отчалила в сторону подвала; живот ее, обтянутый голубым халатом, колыхался.

А в моих ноздрях так и остался запах ее душистого пота. Школа мне была до лампочки. Одноклассники сплошь отсталые: ни разу не были на Конкорсе, никогда не рисовали в художественной студии. Я был в классе первый умник и лучше всех разбирался в политической обстановке в Бронксе.

— Рузвельт переизбрался благодаря Бронксу, — вещал я (у ФДР только-только начался четвертый срок в Белом доме). — Ему помогали Начальник Флинн и мистер Лайонс из «Конкорс-плаза». Они скопытили мистера Дьюи. Прикончили в Бронксе.

Я расхаживал по школьному двору, весь в мечтах о Ните Браун, как вдруг заметил, что за воротами околачивается торговец крендельками, ужасно подозрительный. У него была золотая зубочистка, как у гангстеров в «Суровых орлах», костюм в «елочку» от «Фьюермана и Маркса» и туфли в не до конца отмытых белых пятнах.

— Как дела, Лишайный? — сказал он, и я сразу его признал.

Он подровнял свою фальшивую бороду и среди торговцев крендельками смотрелся прямо-таки князем.

— Дядя Чик, как ты мог так поступить с мамой? Почему не прислал открытку, что ты жив?

— Открытки можно отследить.

— И не называй меня Лишайным. Мне обидно.

— Это чтобы ты обратил на меня внимание. Ты витал в облаках.

— Что ты делаешь в Восточном Бронксе?

— Я, как вы с Фейгеле, в бегах.

— В бегах и торгуешь крендельками?

— Хорошее прикрытие. Меня ищут миллион громил, включая самого Меира. Кто-то нашептал Коротышке Лански, будто я, когда заведовал малярами, облапошил его и его людей.

— А ты облапошил?

— Лански? Да ты что… В общем, рад был повидаться, Малыш. Передашь Фейгеле от меня поцелуй?

Я рассказал маме о новом торговце крендельками, объявившемся в нашем квартале; я был уверен, что мама фыркнет и не захочет с ним даже встретиться по старой памяти. Но про смуглую даму ничего нельзя было угадать. Преуспей Чик на востоке, стань он рэкетиром или вожаком профсоюза — мама бы его чуралась. А тут торговец крендельками — и Фейгеле растрогалась.

Рандеву пришлось устраивать мне: негоже замужней женщине встречаться с незнакомым торговцем крендельками на глазах у всех лавочников с Бостон-роуд. Я выбрал публичную библиотеку: в тех местах обитали черные, и лавочники туда не совались. Дядя Чик явился с лотком с крендельками и красной розой. Как ни крути, а он был маминым кавалером. При виде смуглой дамы он расплакался.

— Дурачок, — сказала мама, — мы же в библиотеке.

И все же она обняла бывшего маляра и немного побаюкала в своих руках.

— Я виноват, — сказал он. — Фейгеле, торговец крендельками — это только ради тебя.

— Дуралей, — ответила мама, — сентиментальщина какая-то.

— Но это правда. Я нанял громил, они разыскали всех Фейгеле в Восточном Бронксе, после чего я уже сам подключился и раздобыл лицензию на торговлю крендельками возле Малышовой школы. Надеялся, что Малыш меня заметит.

— Почему было просто не постучаться ко мне в дверь?

— Я не мог рисковать. Меня ищут.

На нас уже косился библиотекарь, поэтому дядя Чик выбрался с нами и своим лотком на улицу. Мы уселись в негритянском кафе-мороженом, в отдельном кабинете, и заказали шоколадные молочные коктейли. У нас с мамой и Чиком — одни вкусы: сходим с ума по шоколаду во всех его видах.

У Чика не было постоянного адреса. Он то и дело менял жилье, чтобы сбить со следа людей Меира Лански. Единственное, что было при нем постоянно, — его лоток с крендельками. И все же предпринимательская жилка давала о себе знать. Он стал подбивать других торговцев крендельками объединиться и всем вместе заставить поставщиков отпускать товар дешевле. Придумал себе псевдоним — Майкл Строгофф^[93], в честь какого-то сибирского князя. Но поставщики этого Майкла Строгоффа встретили в штыки. Позвали местных гангстеров, Пистолетчиков, вышибить из него мозги. На Хейнса тут рассчитывать не приходилось.

Солдат появился, когда Пистолетчики уже собрались расправиться с Чиком и его лотком с крендельками. Крендельки они сожрали подчистую, всю одежду с дяди сорвали. Майкл Строгофф стоял голым в разгар собственной сибирской зимы — в Восточном Бронксе. Хейнс ничего не знал о затруднениях торговца крендельками. Он всего-навсего патрулировал окрестности, следил за порядком. Он обрушился на Пистолетчиков, пинал их ногами, молотил кулаками по физиономиям — и боевые клики шайки стихли, а Чик с лотком очутились на воле. Пистолетчики сдались и предложили заплатить за съеденные крендельки.

— Вы наказаны, — объявил шайке Хейнс. — Чтоб ноги вашей не было на этой улице.

С Чиком солдат почти не разговаривал, даже не спросил, как его зовут. Помог Майклу Строгоффу одеться, а когда мамин сибирский князь достал бумажник и полез в него за наградой солдату, тот его остановил.

— Увидишь мою невесту — угости ее крендельком… только не тем, размокшим, что лежал снаружи, а тем, что из-под платка.

— Но как я узнаю твою невесту?

— О, Ниту трудно не узнать. Да она и сама не постесняется подойти.

На этом бы истории и закончиться, но не тут-то было. Отцы Пистолетчиков призадумались. Больше всего их бесило, что из-за того солдата их сынки теперь должны отстегивать денежки какому-то невесть откуда взявшемуся торговцу крендельками. Они переговорили с поставщиками, те обратились к некоему представителю профсоюза, а он был связан с одной из «команд ликвидаторов» Меира Лански, а уж «ликвидаторы» связались с самим Коротышкой. Крендельки, Пистолетчики — все это уже никого не интересовало. «Ликвидаторы» пронюхали, кто таков Майкл Строгофф. И Коротышку сильно задело, что какой-то черный домоуправляющий, мнящий себя шерифом, спас кого-то из его, Меира, собственного черного списка.

«Ликвидаторы» — два булочника-поляка с Тинтон-авеню, что в Восточном Бронксе, — с пистолетами, ножами и бейсбольными битами наперевес проникли в подвал в три утра и, вытащив Крутого из постели, предложили умереть тихо-мирно, а поднимет бучу — пострадают женщины и дети. Крутой взревел белугой:

— Все равно вы их убьете, я знаю!

Они пыряли его ножами, дубасили битами по голове, дважды пальнули в упор, а он как стоял, так и стоял. Потом бросился на булочников, посворачивал им носы…

Живыми из подвала вышли лишь солдат и его домашние. Нарисовались полицейские, попытались восстановить картину. Интересовало их лишь одно: как черный комендант сумел уцелеть, если бандиты решили его кокнуть. Они накрыли булочников замызганным одеялом и вызвали для Хейнса неотложку.

До конца Крутой так и не оправился. Из больницы он выписался с металлической пластиной в голове. Считал на пальцах, а написать не мог ничего, даже своего имени. Но это все равно был мой единственный друг. Он забыл, как кидать уголь, и я что только ни делал, чтобы снова научить его держать лопату. Он зарывался в уголь и тупо смотрел в стену.

— Ну же, Крутой. Ты по-прежнему наш Уайетт Эрп.

— Ага, — согласился он. — Только и могу, что сосать мятные леденцы да прудить в штаны. Вылитый Эрпи.

У Ниты случился выкидыш. И ходила за ней мама: меняла на лбу влажные полотенца, накрывала всеми одеялами, которые удавалось отыскать.

— Миссис Фанни, — спросила Нита в горячке, — а может, нам с Крутым пойти жить к ангелам?

— Никаких ангелов, — отрезала мама. — Успеется еще.

Мама была мрачнее тучи; она не могла взять в толк, с чего вдруг двум булочникам с Тинтон-авеню понадобилось убивать Хейнса. Пришлось Чику все нам выложить. Он уже не был Майклом Строгоффым. Забросил свои крендельки. Мы встретились в библиотеке, и он рассказал, кто стоял за теми булочниками. Лански, «Коротышка».

— Ты что, не мог предупредить Крутого? — Теперь уже плакала мама.

— Фейгеле, это был fait accompli.^[94]

Я даже не стал спрашивать, что такое fait accompli. Ясно же: что-то, чего не изменить, вроде как перст судьбы.

Мама потянулась через стол и ударила дядю Чика. Неудачней пощечины мне видеть не доводилось.

— Вот тебе fait accompli, дорогой… Крутой спас тебе жизнь. За тобой должок.

— Фейгеле, я не смог… Слишком испугался. И не знал в точности, куда и как Лански нанесет удар.

Мама взяла меня за руку, и мы ушли, оставив дядю Чика в библиотеке. Она чувствовала: в том, что случилось с Крутым, есть и ее вина. Именно из-за нее Чик заявился в Восточный Бронкс с этими крендельками. А из-за этих самых крендельков Хейнс теперь как дитя малое.

— Можешь звать меня Малыш, мистер Джером.

Я не мог. Никаким Малышом он для меня не был. Он был раненым солдатом.

Пока Хейнс лежал в больнице, умер Рузвельт. У него в Малом Белом доме, в Уорм-Спрингз, случилось кровоизлияние в мозг. За всю Америку не скажу, но в Восточном Бронксе сильно горевали. Вся округа жила словно на замедленном ходу. Трамваи не ездили. Магазины стояли пустые. На окнах откуда ни возьмись появились флаги, портреты — ФДР в плаще-накидке. Мама металась: с одной стороны, она любила Рузвельта, с другой — ненавидела его за то, что он предал стоматолога, отдал его на съедение Дьюи.

— Малыш, я не голосовала за ФДР… Я его проклинала.

— Мама, мама, людей, которые не голосовали за Рузвельта, миллионы.

— Только не в Бронксе, — возразила мама. — Здесь я такая одна. Малыш, я так сильно его любила, что дьявол — это все его козни — превратил мою ненависть в молнию — и шарахнул прямо в мозг президенту.

Не пойду я в адвокаты. Никогда мне не удастся доказать, что мама не убивала ФДР. Она две недели не вставала с постели, потом вернулась на конфетную фабрику. Начальник ей ни слова не сказал. Никто в городе не умел обмакивать вишни в шоколад так, как она. И потом, из-за смерти Рузвельта многие женщины не вышли на работу. Но Фейгеле не могла отлеживаться. Надо было помогать Ните Браун.

Ните пришлось пойти в комендантши, иначе Хейнс потерял бы служебную квартиру в подвале и Матти с детьми оказались бы на улице. Обихаживать все здание ей сил недоставало, и дети под руководством моей мамы подметали коридоры, а я после школы заведовал кухонным лифтом. Мне нравилось ходить в помощниках у комендантши. Ниту нужно было прикрывать. После того как Крутой тронулся умом, она совсем слетела с катушек. Шуровала уголь голышом. Мне-то оно без разницы, но жильцы стали возмущаться. Неряшливая, мол, она. Вызывающе себя ведет. Она частенько сидела на лестнице и ласкала собственную грудь.

Владелец дома ее рассчитал и дал неделю, чтобы выметалась вместе с солдатом и всем его выводком. Фейгеле надела шубу из чернобурки, надушилась лучшими духами, накрасила губы и пошла к этому самому владельцу, Гарри Харкинсу, в его контору на Уэст-Фарм-роуд. Фейгеле совсем не хотелось оставлять Хейнса в его угольном ящике, но взять его с собой мы не могли. Вряд ли бы это расположило Харкинса к нам.

Харкинсу на востоке принадлежало полторы сотни однотипных домов, плотно уставленных бок о бок. Нам пришлось час его дожидаться, но когда мы наконец к нему вошли, он все пялился на маму. Харкинсу было лет семьдесят, глаза у него были грустные и слезились. Мы представились, и он поцеловал маме руку.

— Фейгеле, хотите бриллиант? Только отошлите мальчика.

Мама легонько шлепнула его по щеке.

— Гарри, как не стыдно. Я хочу, чтобы вы оставили у себя Ниту Браун.

— Эту ведьму Хейнса? Ну уж нет. Она не имеет права оставаться в доме. Она живет там незаконно.

Ничто не могло поколебать Гарри Харкинса — ни мамина улыбка, ни духи, ни боевой раскрас. И мы убежали с Уэст-Фарм-роуд и отправились на автобусе на Конкорс. Мы там не были несколько месяцев, и я впервые очутился в нем снова. Немцы сдались, и Конкорс ликовал. Синагога «Адас Исраэль» была разукрашена плакатами и электрическими свечками. Теперь уже никто не опасался, что Гитлер будет обедать в Бронксе.

Здания заливал особенный серебристый свет, который бывает только на Конкорсе: словно солнце и луна повстречались в небе и решили вместе сиять над Западным Бронксом. Но мама не могла предаваться воспоминаниям: дело было срочное. Мы вихрем влетели в «Конкорс-плаза» и обнаружили мистера Лайонса в вестибюле: восседая в малиновом кресле, он вершил суд. Он впился в Фейгеле цепким взглядом серых глаз.

— Шла бы ты, женщина, отсюда. Вы — ты и твой лишайный сын — здесь вне закона.

— Я тебе уже говорила. У Малыша все прошло.

— Тогда чего он так и носит эту дурацкую кепку «Сент-Луис Браунс»?.. Валите отсюда.

— Ты мой президент, — возразила мама. — Я имею право прийти к тебе на прием.

— Побойся Бога. Ты не демократ. Тебя выперли из наших рядов. Да Начальник меня из «Плаза» попрет, если пронюхает, что ты здесь была… Теперь, Фейгеле, мистера Франклина с нами нет, и мы осиротели.

— Сделай мне одолжение.

— Ни за что.

— Позвони Гарри Харкинсу и скажи, что очень ценишь Ниту Браун.

— Кто такая Нита Браун?

— Домоуправляющая с Сибури-плейс.

— Которая с Уайеттом Эрпом, — вставил я.

Мистер Лайон сощурился.

— Понятно. Того шерифа, который чуть не вывел из игры Меира Лански. Хотел бы я с ним познакомиться. Но почему я должен ввязываться? Мне-то что?.. Видит Бог, мне тебя очень не хватало. Сколько народу мы смогли бы привлечь в ряды демократов, если бы ты согласилась сдавать карты.

— Я согласна, Фред. Но только один раз. И ты сначала позвони Харкинсу… Нита Браун.

В глазах окружного президента зажегся серебристый свет Конкорса. Коридорный принес ему телефон. Мистер Лайонс отыскал в книжечке номер Харкинса, набрал его, пошептал в трубку, вернул аппарат коридорному и подмигнул маме.

— Улажено. Твою Ниту Браун больше никто не тронет… А теперь перейдем к картам, дорогая Фейгеле?

Мистер Лайонс пригласил всех, кого удалось, из демократов; они толпились у длинного стола: за ним, с «Филипом Моррисом» в зубах, сидела Фейгеле и сдавала карты. И снова и снова повторяла старую присказку:

— Пара королей… похоже, флеш.

Демократы были покорены. Завалили смуглую даму немыслимыми чаевыми. За два часа мама заработала больше, чем за неделю на конфетной фабрике. Но ей не деньги были нужны, она хотела помочь Ните.

Даже когда мама работала на черный рынок, деньги ее не интересовали. Хоть стоматолог ради наживы сворачивал людям шеи, мама все равно видела в нем образованного мужчину, идеалиста, для которого Чехов и бульвар дю Царевич значат больше, чем низменные страсти Бронкса. Лично я в этом сомневался. Не Чехов его убил. Его убила Демократическая партия…

Мы вышли от мистера Лайонса, и он величаво, как подобает бронкскому президенту, проводил нас по покрытой ковром лестнице до вестибюля.

— Фейгеле, мне известно про фабрику. Мы за тобой следили. Однажды ты упадешь в бочку с шоколадом, и никто тебя не найдет.

— Не дождетесь, мистер Лайонс. Я выжила при царе, выживу и на конфетной фабрике в Бронксе.

Мы не сразу вернулись домой на восток. Маме, как всякому хорошему сдающему, требовалось время, чтобы отойти от карт. Пока смуглая дама из Белоруссии, теперь приставленная к шоколадным вишням, курила при свете Конкорса «Филип Моррис», папу не отпускали кошмары. Он все еще переживал утрату должности уполномоченного. Раньше Сэм с упоением носил белую каску, отдавал приказы во время затемнения. А теперь он даже к проституткам в Майами наведываться перестал. Да и старшим мастером в своем меховом магазине уже не считался. С магазином было покончено, а в наше с мамой сложное равновесие он не вписывался.

Фейгеле лелеяла меня, своего Антона Чехова, хотя я до сих пор ни строчки не мог написать. Зато у меня имелся собственный бульвар дю Царевич, собственная смуглая дама и собачка. Эта смуглая дама не топилась в Ницце, а ее собачку звали не Собачка, а Джером. Собачка познавала мир через свою хозяйку… большие, перетянутые ремнями мужчины смотрели на смуглую даму, а Собачка смотрела на мужчин и читала упоение на их лицах. Смуглая дама была при Собачке, а мама была не при пожарных, почтмейстерах и канторах из Белоруссии и из Бронкса — она была при Малыше. Мужские взгляды лишь укрепляли нашу с Фейгеле связь.

На восток мы так и не вернулись. На выручку от карт мама купила проволочную продуктовую тележку. Неужели она намеревается собирать барахло, которое жители Конкорса вываливают на улицу для мусорщиков? Но хлам маму не интересовал. У нее был старый хозяйственный маршрут. Когда мы жили возле Конкорса, Фейгеле обожала делать покупки на итальянском рынке на Артур-авеню: отыскивала экзотические фрукты, овощи с «носиками», пурпурные оливки и яйца с двумя желтками.

До Артур-авеню путь был неблизкий, и мне — пацану в кепке с «Браунами», рядом с которым шествовала мама с внешностью кинозвезды, — пришлось катить тележку вниз по холму, мимо Клермонского парка, по Вебстер-авеню. Мужчины застывали столбом и таращились на Фейгеле — и Бог с ними. У нас была цель, и мама ни на кого не отвлекалась. По Третьей авеню мы вышли на Куэрри-роуд и, обойдя католическую больницу для хроников, добрались до Артур-авеню. Я думал, что чокнусь: ни весной, ни летом здесь даже не пахло. Похоже, вместо Дня Победы торговцы праздновали второе Рождество. По всей Артур-авеню были развешаны гирлянды: большущие проволочные короны с разноцветными лампочками. Из витрин на нас смотрел Санта-Клаус.

Дело было после обеда, и «Доминик» был закрыт, но когда смуглая дама заглянула в ресторан, распорядитель не устоял: «Доминик» открыли специально для нас. Мы ели лапшу с «острым арабским соусом» (арраббиату), а мама пила вино густого красного оттенка. Распорядитель не взял с нее денег.

— Синьорина, вы нас глубоко оскорбите, — сказал он.

Маму пришлось поддерживать и осторожно выводить из ресторана: в голове у нее шумело красное вино. Ее пошатывало, и я одной рукой придерживал ее за край шубы, а другой пытался катить тележку. Мы уже собирались пройти на рынок, как к нам подошла группка оборванцев — мужчин в нелепой форме, с серыми усами и большими жалобными глазами. Итальянские военнопленные, вот кто они были, а их сопровождала военная полиция: свистки, каски, автоматы. У полицейских был ужасно глупый вид: ну прямо дрессировщики какие-то. Но не их была в том вина. Просто ситуация получилась глупее не придумаешь. Италия давным-давно сдалась, и военнопленных по-хорошему стоило бы отправить по домам, только вот Италию почти всю целиком занимали немцы. Теперь же немцы сами очутились в плену, а от Берлина остались лишь крысы да развалины, но эти самые итальянские военнопленные, на деле-то уже и не пленные, оказались в чудном подвешенном состоянии — бездомные и никому не нужные. Видимо, какой-то добрый начальник военной полиции, который надзирал за ними в лагере где-то «в глубинке» (где именно — военная тайна!), решил устроить им экскурсию в типично итальянский квартал. Так, по крайней мере, сообщил нам распорядитель из «Доминика». Вот ради этих «несчастных душ» Артур-авеню и решила вновь развесить рождественские украшения.

Они были такие же неприкаянные, как и мы с мамой, разве нет? Угодившие в паутину нашего непостижимого века, празднующие Рождество в мае, посреди крошечного итальянского оазиса. Они совсем не походили на тех пожарных, что пожирали маму глазами; не раздевали смуглую даму взглядом. Они искали утешения за воротами лагеря. А может, в их нелепых одеяниях и вымуштрованной, как у цирковых животных, повадке мама увидела собственный удел? Не было ни шепотков, ни сальных взглядов. Они просто смотрели. И мама не смогла пройти мимо этих подневольных клоунов. Она прервала свой пьяный ход и обняла каждого узника, прижала к своей пушистой шубе; и полицейские, и заключенные — все застыли на месте, только полицейским ее тепла не досталось.

Смуглая дама обошла всех военнопленных и каждого поцеловала в переносицу. А затем подхватила нашу тележку и повела меня внутрь — в освещенную пещеру, подальше от пленных и полиции — искать волшебные яйца с двумя желтками.

Я думал о солдате в его угольном ящике и хотел отыскать для него овощ с «носиком» либо пурпурную оливку — а вдруг они вернут ему хоть капельку разума? Но Артур-авеню не могла излечить Крутого. Он был таким же идеалистом, как и Дарси, и видите, чего ему это стоило. Раньше он царил в своем подвале, а ныне стал ребенком почище собственных детей. И все равно в нем осталось что-то от Уайетта Эрпа. Он снова станет дожидаться маму у конфетной фабрики, провожать ее домой. И рискнет ли кто проверить крепость его кулаков? У каждого из нас вытанцовывалась собственная кривая. И у солдата, и у нас с мамой, — и все остальные уступали нам дорогу.

Коротко об авторе

Американский писатель Джером Чарин (1937 г. р.) родился в семье еврейских иммигрантов. Мать его была родом из Белоруссии. Вырос Чарин на убогих (так он писал) улочках Бронкса.

Писать начал в одиннадцать лет, и в 1964 году вышел первый его роман — «Некогда на дрожках», о еврейском мире Нижнего Ист-Сайда и блистательном мире еврейского театра.

За прошедшие с тех пор пятьдесят с лишним лет Дж. Чарин издал пять десятков книг: романы, мемуары, сборники рассказов, пьесы, книги о спорте (он серьезный игрок в настольный теннис) и о кино (он много лет, вплоть до 2009 года, преподавал теорию кино в Парижском Американском университете).

Создал он и серию криминальных романов о нью-йоркском детективе Айзеке Сиделе. Критики называют Сиделя еврейским Филиппом Марлоу, находя в нем сходство с героем блистательных романов Реймонда Чандлера.

В 2005 году Дж. Чарин составил антологию произведений еврейских писателей Америки. В нее вошли рассказы и отрывки из романов Сола Беллоу, Филипа Рота, Синтии Озик, Бернарда Маламуда и других замечательных авторов.

Дж. Чарин часто обращается к истории США, исследует ее через жизнь своих персонажей, как исторических, так и вымышленных.

В 2008 году вышел плутовской роман об Американской революции — «Одноглазый Джонни».

В 2010 году — «Потаенная жизнь Эмили Дикинсон» о великой американской поэтессе, жившей во времена Гражданской войны.

В 2014 году — «Я Абрахам. Роман о Линкольне и Гражданской войне».

Но история не только Америки интересует Чарина: в 2004 году вышел один из самых значительных, по мнению критики, его романов — «Зеленый фонарь», действие которого разворачивается в сталинской России.

За плодовитость и масштаб охвата жизни Дж. Чарина называют Бальзаком американской литературы.

Примечания

1

Здесь: недотепа (идиш). (Здесь и далее — примеч. перев.).

(обратно)

2

Липпи в переводе с английского — «нахаленок».

(обратно)

3

Мерзавец (идиш).

(обратно)

4

Выброшенные деньги (идиш).

(обратно)

5

Скандал, скандал! (идиш).

(обратно)

6

Фаршированные кишки (идиш).

(обратно)

7

Молитвенник (ивр.).

(обратно)

8

Джеймс Фрэнсис Кэгни-мл. (1899–1986), Джордж Рафт (1901–1980) — американские актеры, прославившиеся ролями гангстеров.

(обратно)

9

Чудо-женщина — принцесса амазонок, один из самых популярных персонажей золотого века комиксов. Посвященные ей выпуски выходили на протяжении 70 лет, начиная с 1941 года.

(обратно)

10

Здесь: хитрюга (ивр.).

(обратно)

11

Здесь: попрошайка (идиш).

(обратно)

12

Томас Эдмунд Дьюи (1902–1971) — 51-й губернатор штата Нью-Йорк, главный соперник Франклина Рузвельта и Гарри Трумэна на президентских выборах 1944 и 1948 годов.

(обратно)

13

«Толстяк» — популярное радиошоу 1940-х и начала 1950-х годов.

(обратно)

14

«Классика в картинках» — серия адаптированных для юных читателей классических произведений — от «Илиады» до «Моби Дика». Выпускалась издателем русскоязычного происхождения Альбертом Кантером с 1941 по 1971 год и представляла собой не комиксы в чистом виде, а сокращенные и обильно иллюстрированные тексты.

(обратно)

15

«Капитан Марвел», «Сорвиголова» — популярные комиксы, издаваемые компанией «Марвел комикс». Ошибка автора: эти комиксы издавались с конца 1960-х, а действие повести происходит в 1944 году.

(обратно)

16

Джо Луис (Джозеф Луис Бэрроу; 1914–1981) — американский боксер, чемпион мира в супертяжелом весе.

(обратно)

17

Здесь: успокойся (идиш).

(обратно)

18

Чарльз Атлас (урожд. Анджело Сицилиано; 1892–1972) — создатель бодибилдинга.

(обратно)

19

Имеется в виду «Повесть о двух городах» Ч. Диккенса.

(обратно)

20

Спать (идиш).

(обратно)

21

Дедушка (идиш).

(обратно)

22

Синг-Синг — американская тюрьма строгого режима в городе Оссининг (штат Нью-Йорк).

(обратно)

23

Картофельные оладьи (идиш).

(обратно)

24

Пельмени (идиш).

(обратно)

25

Гранд-Конкорс — главная улица района Бронкс в Нью-Йорке. Этот район заселен преимущественно афроамериканцами и выходцами из Латинской Америки и считается криминальным.

(обратно)

26

Бабушка (идиш).

(обратно)

27

Шум (идиш).

(обратно)

28

«Когда ребе какает, / Когда ребе кряхтит, / Когда ребе трахается, / дрожат стены» (идиш) — переделка известной песни «Когда ребе танцует».

(обратно)

29

Чарли Чан — герой романов Э. Д. Биггерса, полицейский детектив-китаец. Его приключения были многократно экранизированы.

(обратно)

30

Взбучка (идиш).

(обратно)

31

Уильям Давид «Билли» Конн (1917–1993) — американский боксер-профессионал, чемпион в полутяжелом весе. Прославился победой в 1941 году над Джо Луисом.

(обратно)

32

Теодор Самуэль «Тед» Уильямс (1918–2002) — американский бейсболист, обладатель множества регалий. Хэнк Гринберг (1911–1986) — известный американский бейсболист, еврей.

(обратно)

33

Хоумер — в бейсболе удар при возвращении на исходную позицию.

(обратно)

34

Джозеф Пол «Джо» Димаджио (1914–1999) — один из самых выдающихся и титулованных игроков за всю историю бейсбола, играл в команде «Нью-йоркские янки».

(обратно)

35

Букв.: «Чьи-то беды» (идиш).

(обратно)

36

Ад (ивр.).

(обратно)

37

Бад Эбботт (1895–1974) и Лу Костелло (1908–1959) — участники комедийного дуэта, популярного на радио и в кино в 1940-х и 1950-х годах. «Призрак оперы» — здесь речь идет об экранизации 1943 года.

(обратно)

38

Стэн Лорел (1890–1965) и Оливер Харди (1892–1957) — один из самых популярных комедийных дуэтов в истории кинематографа.

(обратно)

39

Клод Рейнс (1889–1967) — острохарактерный англо-американский актер, четыре раза номинировался на «Оскар».

(обратно)

40

«Пурпурное сердце» — военная медаль США (с 1782 года). Вручается американским военным, погибшим или получившим ранения в ходе боевых действий.

(обратно)

41

Хуан Понсе де Леон (ок. 1460–1521) — испанский конкистадор, в поисках источника вечной молодости открывший Флориду.

(обратно)

42

Так во время Второй мировой войны на Западе называли Сталина.

(обратно)

43

Флэтбуш — часть Бронкса (одного из пяти районов Нью-Йорка), заселенная выходцами из Карибского региона — Гаити, Ямайки, Барбадоса и т. д.

(обратно)

44

«Если ребе Элимелех веселился, / Уж он веселился вовсю» (идиш).

(обратно)

45

«Есть, мы идем есть» (идиш).

(обратно)

46

Лейф Эрикссон Счастливый (ок. 970 — ок. 1020) — сын Эрика Рыжего, скандинавский мореплаватель и правительГренландии, считается первым европейцем, ступившим на землю Северной Америки. Даниэль Бун (1734–1820) — американский первопоселенец и охотник, герой народного фольклора, своего рода американский Мюнхгаузен.

(обратно)

47

«Уолдорф Астория» — роскошный нью-йоркский отель.

(обратно)

48

Перец Гиршбейн (1880–1948) — американский писатель и театральный режиссер, «еврейский Метерлинк».

(обратно)

49

На Второй авеню в Нью-Йорке расположено большое количество еврейских театров.

(обратно)

50

Ривердейл — район в Нью-Йорке, где обитают люди из обеспеченных слоев общества.

(обратно)

51

Исраэль Бааль-Шем-Тов (наст. имя Исраэль бен Элиэзер; 1698–1760) — основатель хасидского движения, раввин, целитель. Свое учение излагал только устно.

(обратно)

52

Игра в пинбол, выпущенная в 1942 году компанией «Виктория геймз» наряду с другими играми под названием «Потопи япошек», «Вышиби япошек», «Шлепни япошек» и так далее. Здесь, вероятно, имеется в виду ее самодельный аналог на асфальте.

(обратно)

53

Тодзио Хидэки (1884–1948) — премьер-министр Японии в 1941–1944 годах, один из главных военных преступников. Казнен по решению Международного суда.

(обратно)

54

«Эр-Ка-О пикчерз» — одна из пяти главных киностудий эпохи классического Голливуда. Специализировалась на недорогих фильмах категории В, преимущественно приключенческих и развлекательных.

(обратно)

55

«Театры чудес Лоева» — сеть роскошных кинотеатров, в которых также выступали артисты.

(обратно)

56

Ганга Дин — герой одноименной баллады Р. Киплинга, индиец, который ценой собственной жизни спасает английского военного.

(обратно)

57

Аман — в Танахе любимец персидского царя Артаксеркса, угнетавший евреев. В память избавления еврейского народа от Амана празднуется Пурим.

(обратно)

58

Оменташн — сладкие треугольные пирожки, их традиционно пекут на Пурим.

(обратно)

59

Афтара — отрывок из книг Пророков, завершающий чтение недельной главы из Торы. В день бар мицвы подростка впервые допускают читать афтару.

(обратно)

60

Луис «Лейбеле» Вальдман (1907–1969) — один из величайших канторов мира.

(обратно)

61

Поздравляю! (иврит)

(обратно)

62

Шамес — служка в синагоге, отвечающий за внутренний порядок.

(обратно)

63

«Шейн ви ди левоне» («Красивая, как луна») (идиш) — популярная еврейская песня.

(обратно)

64

«Поднять якоря» — популярная песня курсантов Военно-морской академии и служащих ВМС США.

(обратно)

65

Хоум-ран, трипл, даббл, страйк-аут — бейсбольные термины. Хоум-ран — один из самых популярных моментов в бейсболе, зависит он всецело от мастерства подающего (бэттера).

(обратно)

66

Дрейдл — четырехгранный волчок, которым дети играют во время Хануки.

(обратно)

67

«Маленькая Анни Руни» — трагикомедия 1925 года с Мэри Пикфорд в главной роли. Мэри О’Рейлли — актриса, исполнившая роль в фильме «Ирландские сердца» (1934). Город Килларни и графство Корк расположены в провинции Манстер на юге Ирландии.

(обратно)

68

Молли Пикон (урожд. Малка Опекун; 1898–1992) — американская актриса, еврейка, с успехом выступала на Бродвее, снималась в кино.

(обратно)

69

«У печки» (идиш) — до Холокоста одна из самых популярных песен евреев Центральной и Восточной Европы (слова и музыка М. Варшавского [1848–1907]).

(обратно)

70

Братья Маркс — комедийный еврейский квинтет из США, популярный в 1930-1940-х годах.

(обратно)

71

«Мейденформ» — компания, в 1925 году выпустившая первый в мире прототип современного бюстгальтера, придающего груди объем.

(обратно)

72

Лана Тернер (1921–1995) — звезда Голливуда 1940-1950-х годов.

(обратно)

73

Михль Михалеско — популярный в 30-х годах XX века еврейский певец.

(обратно)

74

Популярные еврейские песни: «А я пойду погулять», «А портной всё шьет» (идиш).

(обратно)

75

Сисечки (идиш).

(обратно)

76

Золотой голосок (идиш).

(обратно)

77

Джинджер Роджерс (1911–1995) — американская актриса, певица и танцовщица, выступала в дуэте с Фредом Астером. Джин Харлоу (1911–1937) — американская кинодива, первая платиновая блондинка в истории Голливуда.

(обратно)

78

Пятая авеню — фешенебельная улица в центре Манхэттена в Нью-Йорке с множеством достопримечательностей. Другое название — «Миля миллионеров».

(обратно)

79

Меир Лански (урожд. Сухомлянский, 1902–1983) — один из лидеров американской организованной преступности, создатель империи игорного бизнеса.

(обратно)

80

Стрит-флеш, пара из тузов, фул-хаус, флеш-рояль — благоприятные комбинации карт в покере.

(обратно)

81

Джоан Кроуфорд (1908–1977) — американская актриса, красавица, признанная наравне с Марлен Дитрих и Гретой Гарбо.

(обратно)

82

Фьорелло — по-итальянски «цветочек».

(обратно)

83

«Бессмертный сержант» (1943) — военная драма режиссера Джона М. Стала.

(обратно)

84

Элизабет Рут «Бетти» Грейбл (1916–1973) — американская актриса, певица, танцовщица, чьи знаменитые ноги были застрахованы на миллион долларов. Розалинд Расселл (1907–1976) — американская актриса, обладательница многочисленных кинонаград.

(обратно)

85

«Дик Трейси» — комикс Честера Гулда про отважного сыщика, выходил с 1931 по 1977 год. Экранизировался более 10 раз.

(обратно)

86

Эйлин Эвелин Грир Гарсон (1904–1996) — британская актриса, одна из главных звезд «Метро-Голдвин-Майер» 1940-х годов.

(обратно)

87

«Гробница» («Томбс») — нью-йоркская городская тюрьма, находится на Манхэттене.

(обратно)

88

В описываемое время Меир Лански активно развивал игорный бизнес в Лас-Вегасе, который находится в пустыне Невада.

(обратно)

89

Том Нил (1914–1972) — американский актер 1940-1950-х годов, много снимался в военной хронике и сериалах. Барбара Бриттон (1919–1980) — американская актриса, снималась в кино и сериалах.

(обратно)

90

Бэт Мастерсон (1856–1921) — американский страж закона времен Дикого Запада, армейский разведчик, игрок в покер, охотник на бизонов, рыбак, спортивный журналист. Уайетт Эрп (1848–1929) — страж закона и игрок времен освоения американского Запада. Оба были крайне противоречивы и неоднозначны.

(обратно)

91

«Уэллс Фарго» — компания, основанная в 1852 году во время золотой лихорадки. Специализировалась на предоставлении почтовых и финансовых услуг золотодобытчикам. В настоящее время это один из крупнейших банков США.

(обратно)

92

Лина Хорн (1917–2010) — джазовая певица, киноактриса, одна из первых звезд негритянского киномюзикла.

(обратно)

93

Майкл Строгофф — героический персонаж приключенческого романа Ж. Верна «Михаил Строгов: курьер царя» (1874–1875). Роман неоднократно экранизировался.

(обратно)

94

Здесь: дело решенное (фр.).

(обратно)

Оглавление

1944

Фейгеле-идиотка

Человек, который молодел

Прощайте!.. Прощайте!..

Спой, Шейнделе, спой

Смуглая дама из Белоруссии Мемуар

  Письмо из Могилева

  Бемби

  Стригущий лишай

  Мальчик, который живет в пустыне

  Мадам Кюри

  Уайетт Эрп

Коротко об авторе

*** Примечания ***