Стихотворения и поэмы [Вера Кимовна Зубарева] (fb2) читать онлайн
- Стихотворения и поэмы (а.с. Сборники) 558 Кб, 102с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Вера Кимовна Зубарева
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Вера Зубарева СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ
СТИХОТВОРЕНИЯ
* * *
Романы рождаются бурно лишь в жизни, а на бумаге…
Тянешь строчку за строчкой, как санторинский ишак.
О, фантазия, — движение муравья по коряге,
Видящего в ней инопланетный ландшафт.
Ночью в комнате время шуршит по стенам.
Башмаком запустить бы, да что толку — опять улизнет.
И пространство от этого брака становится канцерогенным.
Вот такие романы… Имеющий ум да смекнет.
За пределами книги — чернил непролазная слякоть,
Тусклый свет фонаря, нелюдимый квартал на сто верст.
И повозка с рогожей, под которой не я хоть,
Но достаточно мне и того,
Что мой ум с ней меня соотнес.
Я туда — ни ногой. Там строчит без оглядки, без цели,
Без мучительной правки — наобум, на авось —
Беллетристка-судьба свой бульварный бестселлер,
На который всегда возрастающий спрос.
Я туда — ни строкой… И бумага промокла до нитки,
И в чернильнице ночь, будто я пишу в старину,
Где спираль мирозданья почти что такая, как в свитке,
С неразгаданной связью меж теми, кто их свернул.
В печке тихо потрескивают горящие звезды.
Веткой жизни печальница-память шевелит золу.
Пляшет пламя, а так — кроме нас никого здесь.
«Прояснятся ль чернила до завтра?», — вздыхаю в их мглу.
* * *
Не дари никогда, никому, ни за что
Ни звезды, ни луны, ни заката, ни снега —
Сквозь тебя же пройдет, превратит в решето
В день, когда перестанет быть с альфой омега.
Это выпадет радиоактивным дождем,
Засияет как атомный гриб над планетой.
Не дари никогда, никому, нипочем
То, что больше его, и сильней, и бессмертней.
А иначе — конец. Не спасти, не помочь.
Не дари то, что будет тебе же на память.
А дари лишь тире, запятые и проч.,
С комбинацией букв, что легко переставить.
* * *
Снова день промелькнул вдалеке.
Он ушел, как пришел — налегке,
И оставил свой росчерк
Тонким солнцем над рощей,
Как письмо на простом языке.
И растаяла легкость вдали,
И осталась лишь тяжесть земли
Всем деревьям и птицам,
И ночным небылицам,
И ветрам, что сошли с колеи.
Это время полотен и книг.
Труден их отвлеченный язык.
Знает миропорядок
Их свинцовый осадок.
Это час размышлений твоих.
* * *
Вот и ты ушёл, вот и я осталась,
Чтобы снова глядеть в обрыв,
Шевелить тугую туманность
И пугать первородных рыб.
Всё — из прошлого, да и я — на грани.
Притаившись, слушаю как
То ли тикает вода в кране,
То ли капает время в часах…
Ноль луны откололся у изголовья.
Там тела прибывают рекой.
Разделились покой и воля:
Свет есть воля,
А тьма — покой.
Мыслям этим, как боеприпасам —
Враз иссякнуть, коль тьма возьмёт на прицел.
Мне б писать как другие — на земном, на ясном,
Чтоб стихи как труба —
приложил и увидел, что на том конце.
Ну а эти… Кто ж станет читать их! Милый Боже,
Ты — как штопка во всех небесах… А в моих — дыра.
Вот и «ночи» мои в опечатках превращаются в «ноши».
У корректора правда своя, и своя — у пера.
Утром сделаю правку… «И было утро»…
По цитатам и жизнь переходит в смерть,
Уворачиваясь от её абсурда,
Чтоб осмысленней было неметь.
Мне ль играть в эти игры, и прятаться в нишах
Послесмертной фантазии, севшей на мель!
Верит в книги лишь тот, кто не пишет их.
Для него-то и жизнь — не смертель…
Для него-то и я не в безумии по минному полю
Памяти сную с перекошенным ртом
От общенья с безмолвием, бывшим тобою,
А беседую с вечными — о сём, да о Том.
* * *
Он сказал: «Обернись!»
Поле жизни — как поле стрельбищ.
Впереди лишь надгробья от тех, кто сумел его перейти.
Он сказал: «Обернись! А иначе — окаменеешь.
Если в будущность хочешь — обернись!» И во всём бытии
Только он говорил, только ты лишь стоял и слушал.
Настороженно время взвело курок.
И зрачок у пространства был болезненно сужен.
Путь един за пределами трёх дорог.
Посему — нет распутья у смерти, а есть бездорожье.
Посему — есть распутья у жизни и выбор дорог.
Он сказал: «Обернись!»
«Обернись!» он сказал, и продолжил…
Но об этом писалось уже не раз между строк.
И тогда ты поверил, хотя не читал междустрочий,
И я видела как
Вдруг обмякли мышцы спины,
И я знала, что это — наступление ночи,
Что отобрано поле навек,
Но подарены — сны.
* * *
Дети не знают, что происходит глубокой ночью,
Куда летишь вместе с городом под разрывы
оставшихся связей
Со скоростью темени, относительно которой всё прочее
Измеряется по ту сторону человеческой фантазии.
Видишь то, что раньше было не велено,
Когда зажмуривался, в надежде подсмотреть,
Что происходит в момент её наступления,
Как из жизни пытаются подглядывать в смерть.
А теперь вот закрыть бы глаза, чтобы миновало
Это зрелище опрокинутых в безмолвие мыслей,
Где собственное одинокое начало
Пребывает, заглушённое до пианиссимо.
Где эта непридуманная никем колыбельная
Для ума, который давно всё уже понял?
Кто бы так сумел нашептать: «Не велено!»,
Чтоб уснуть, лишившись собственной воли?
Как укрыться под то спасительное одеяло,
Под которым никаких разногласий с душою,
И превратиться в прежнее малое,
Просто и радостно вливающееся в большое?
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Ах, ухватиться б за подол заката
И плыть, и плыть — туда, где не объято
Никем, пространство жмётся на краю
Всего земного, что уму понятно,
И напевает «баюшки-баю».
И на зеркально-синей акварели
Качаются как лодки колыбели,
Плывут как сны туманы вдоль земель,
И лунный свет играет на свирели
И нить судьбы мотает на свирель.
А ночью кроны — как большие крыши.
Под ними заклинается в двустишье
Магическое «баюшки-баю».
Ты слушаешь. Ты спишь. А край всё ближе.
Как ни ложись, проснёшься на краю.
И смешивая сумрак с небесами,
Единый кто-то, множась голосами,
Поёт одно и то же — «не ложись!»,
Но исподволь меняет всё местами.
Очнёшься, вздрогнув. Полоснёт, как пламя…
«Кто это был?» И вдруг прозреешь: жизнь.
* * *
Не дари никогда, никому, ни за что
Ни звезды, ни луны, ни заката, ни снега —
Сквозь тебя же пройдёт, превратит в решето
В день, когда перестанет быть с альфой омега.
Это выпадет радиоактивным дождём,
Засияет как атомный гриб над планетой.
Не дари никогда, никому, нипочём
То, что больше его, и сильней, и бессмертней.
А иначе — конец. Не спасти, не помочь.
Не дари то, что будет тебе же на память.
А дари лишь тире, запятые и проч.,
С комбинацией букв, что легко переставить.
ПОЛОСА НАВОДНЕНИЙ
Вадиму
Стихи, как дожди — приходят с небес и льют.
И ночью, и днём… Не спится душе под их рокот.
Ты слышишь, как барабанят каплями букв?
На время и ты от меня наводненьем отторгнут.
Где струйка была между нами, уже — океан.
Его перейти — человеческой жизни не хватит.
Вот так и растём по обеим его сторонам,
И носит нам вести по небу читатель-лунатик.
Ты думаешь, это всё к лучшему или — к зиме?
Уж сколько таких выпадало на долю нам ливней,
А всё сомневаюсь… И даже вернёшься ко мне,
И тот океан зарастёт — не расторгнуться с ним мне.
Всё капают, капают… Ночи и дни. Напролёт.
Навылет. Как пули. Чтоб выйти в другое пространство…
Там дух упирается в вакуум вечный и лёд,
И бог там не судит, а просто царит беспристрастно.
Всё там не как в книгах, всё там не как в жизни…
Прижав
Меня к подбородку, ты дремлешь под пульсы фантазий.
Когда бы ты знал — перекрыл бы мой доступ к дождям,
Построил бы дом нам из ливнеустойчивых связей.
А так — всё размылось опять, растеклось.
Обжито «вчера», а «сегодня» — опять беспризорно.
Пространство с пространством и время со временем — врозь,
И стороны света бегут за черту горизонта.
Не веришь ли? Веришь ли? Правды — ни строчки в стихах,
А также в природе, и в снах, и в предчувствиях ливней.
Всё есть побужденье собою заполнить размах
Бессмертья, чей образ бессонницы смертных заклинил.
Не веришь ли? Веришь ли? Скоро об этом прочтёшь,
И выпадут листья на тайно лысеющем древе.
«Уже?» удивишься. И перепишу это в дождь,
Чтоб снова вернуться к тебе полосой наводнений.
* * *
Что-то чайка на песке начертала
И унес прибой письмо
В вечер,
Всколыхнулась глубина вдоль причала
С поплавком луны в звездным вече.
То ль фрегатом, то ли греческой вазой
Облако росло в лунных складках.
Ветер дунул, контуры смазал,
Навсегда оставив загадкой.
Завихрили по песку тени
Улетевших птиц, мореходов,
А прибой беседовал с теми,
Кто зажег по ним звезды в водах.
* * *
Стеариновый оттиск луны.
Всплеск пера по чернильной волне.
Недописанных букв валуны
С затонувшей строкой в глубине.
И попутные мысли-ветра
Чуть ерошат тетрадную гладь.
Сотни лет стиховых до утра,
Коль удастся его написать.
* * *
Облезлые больные лежаки
Пустыми изголовьями к закату
Поставлены, чтоб демону с руки
Сдирать с уснувших кожу, словно плату,
В июле душном, полном нечистот
И преющих вдоль берега красот —
Огрызков и медуз, разваленных и мутных,
Составивших прибрежный натюрморт.
Покамест же весна. И пляж мой пуст.
На нем лишь я да труженик Прокруст,
Меня не зазывая, не тревожа,
С ведром и кистью обновляет ложа.
В ДОЖДЬ
В дождь сильнее привязанность к дому,
Дольше улицы вьются к теплу,
Придается значенье подъему
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке —
По земному размазавшись диску —
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.
* * *
Нищенка на ступенях подземного перехода
Разглядывает проходящих, будто она
Constanta мира,
Его определение и свобода —
От всех независима
И с каждым объединена.
В переходе тепло.
Цыганки торгуют жвачкой.
Девушки прицениваются
К развешенным поясам.
Квадратный мужчина в белом халате
Зазывает к весам
И тянет пухлую руку,
Как за подачкой.
Сквозит в проёмах
И раздувает фалды плаща.
Нищенка роется в свежих объедках,
Шепчет молитву, поминает предков,
И ест, как деревенская женщина, —
Бережно и не спеша.
* * *
Смерть присела на лавочку возле калитки.
Вечерело.
Гуси, как со старинной открытки,
Слонялись без дела.
Вдали, раздавая коврам затрещины,
По-лилипутски бодро
Переговаривались женщины,
Выплёскивая напёрстки-вёдра.
В конце переулка
Торжественно заколыхалось стадо
Десьтикратным повторением вымени,
Будто зрителями парада
Этих Ио-Исид были римляне.
Щедро шлёпались на землю лепёшки
Под выразительное «му-у!»,
И пугались гуси, будто понарошке,
Отступая к забору, каждый к своему.
В печи расталкивали хлебное тело дрожжи,
Переваливались через трубу
Прямо туда, где деревенский Боже
Выпятил нижнюю губу.
Невмоготу было старому коню.
Зажёгся свет. Вышел мужик из хаты,
Окинул двор, запустив пятерню
В затылок и без того кудлатый.
Плыли тестовидные облака,
Смешиваясь с хлебными парами.
Конь повернул голову в сторону мужика
И зашевелил ноздрями.
Мужик буркнул хмуро: «Не трусь!» —
Впервые пообщавшись со скотиной.
Загоготал ошарашенный гусь,
Должно быть, под хворостиной.
Мужик постоял и вернулся в дом,
Пробормотав смущённое «что ты?»,
Смерть встала с лавочки
И, не оборачиваясь: «Пойдём.
Время охоты».
* * *
Ничего, только ветер за окнами стих,
Только вечер взошел, и прибавился штрих
К одиночеству в комнате этой.
Перекинулся с улицы свет фонарей,
И запахли цветы перед смертью острей
Хищным запахом позднего лета.
Сломан день, и подтёк небосклон кое-где.
Замыкание краткое в старой звезде
Отключило кусочек вселенной.
Тёмный воздух слегка поиграл сам с собой
И надул занавеску, и кто-то живой
Зарождался под ней постепенно.
* * *
Вновь пасмурно с утра.
Покойный день вчерашний
Уже парит, как дух
Расплаты и дождя.
Готовые сыреть,
Податливые башни
Темнеют среди туч
Старинного литья.
В предчувствии воды
Отяжелели кроны.
Им так же, как душе,
Несносна эта кладь.
И снова тот же звук,
Напевный, монотонный,
Готовится сердить
И тешить, и ласкать.
* * *
Моря достались Альбиону…А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»
Ночь состоит из ломаных линий
И вспышек комнаты между веками.
Уснёшь и снова в тёмном камине
Древо шаркает сухими ветками,
Волхвует, откатывая дни за днями.
«Не тот ли, — думаешь, — дуб зелёный?»
И продвигаешься к долговой яме.
А море отчаливает к Альбиону.
Крошки звёзд просыпались в пропасти.
Налетели чёрные птицы-вороны,
Молчаливо склевали горсть за горстью,
И раздул их ветер на четыре стороны.
В середине мира — дыра над бездною.
На вершине мира — кормушка звёздная.
У подножья мира — кровать железная
И чьё-то «я», никем не опознанное.
Свечка, зеркало, горстка пепла.
Сползло Лукоморье к самому склону.
Там же звезда перед смертью ослепла.
Кому всё достанется? Спи. Альбиону.
* * *
Утечка летней благости, и дождь
Срывает небо в приступе истерик,
А ты идёшь, идёшь, идёшь, идёшь —
Как одинокий движущийся берег,
Минуя погрустневшие дома,
Стоящие всю жизнь свою на рейде.
Мечта уплыть — навек погребена
В фундаменте как мавзолее смерти.
Всё мимо, мимо — чьих-то окон, глаз,
Планет, сосущих млечности созвездий…
Ты движешься, и сохранён баланс
Между чредой стремлений и бездействий.
Ты порождаешь цели бытия —
Его извечный вектор, центр и фокус.
И предназначен постигать тебя
Вокруг располагающийся космос.
* * *
Осени осипшее меццо
Терзается на подворье.
Листья не в силах спеться,
И каждый похож на сердце,
Чтоб оборваться вскоре.
Бежишь поперек непогоды
И выглядишь посторонним,
Будто бы из породы
Деревьев с подрубленным корнем.
* * *
День рассеян и странен, как гений
На пороге грядущих идей.
Перепады его настроений
Изменяют лицо площадей.
Многолюдно и тут же пустынно.
Мир — сплошная арена дождя.
Чей-то зонтик повален на спину
И уносится, будто ладья.
Всё подвластно безудержным струям,
Мчатся лестницы и парапет.
Проблеск солнца почти что безумен,
И тем ярче в мозгу его след.
Славен выплеск свободных фантазий,
Бунт ума, отменившего мзду,
Перед новым рождением связей
И стремленьем творить красоту.
* * *
Дождь закончился. Настежь окно.
В занавеске запутались капли.
Ослепительно взмыло пятно
К потолку, и подтёки иссякли.
Хлопнул дверью весёлый сквозняк
И качнул отражения в раме.
Опрокинулась ваза в слезах,
И огнём полыхнули все грани.
Две промокших пчелы на лету
Сговорились и тихо присели
Просто так — созерцать красоту,
Вне трудов и не ведая цели.
* * *
Тихо лето оседает в ранний вечер.
Целый час еще до сумерек вчерашних.
Расцветают неразборчивые речи
Насекомых дребезжащих и звенящих.
Влажность сброшена с небес, как покрывало.
Там открылся бесконечный строгий воздух.
И как будто бы и лета не бывало,
Только любопытство в низких звездах.
Строит медленно ходы в пространстве космос,
Размышляя то о вечном, то о разном.
Навести еще немного резче фокус —
И увидеть можно одинокий разум.
* * *
Последний час,
Который отдан солнцу.
Оно уже не проникает вглубь,
Оно на верхних этажах, на кронах,
Само, как плоскость, —
Светлый плоский диск.
Объем огня потерян до заката.
Потерян так, как будто бы сто лет
До потрясенья солнцем,
До возврата
Мазка — в явленье, а штриха — в предмет.
Объемы сумерек, объемы ожиданья…
И расплылось в раздумьях мирозданье,
И не найти связующую нить.
И ядовито потемнели шторы,
Чтоб сразу за вопросом: «Час который?»
Незыблемое в зыбкое сманить.
* * *
Вечер заполнил комнату доверху.
Будто открыли шлюз,
Дав свободу фиолетовому воздуху
С вкраплениями русаловидных муз.
Выхватываются пламенем из невесомости
Ручки кресел и мимика стен.
И даже радуешься, что нет совести
У ночных аварийных смен.
* * *
Горбунья гуляла по парку,
По тихим аллеям сырым.
— Как славно сегодня, не жарко! —
Сказала, как мы говорим.
Но голос — особенный, певчий,
Таких не бывает у нас.
Не речь, а сияние речи —
Возник, озарил и угас.
А леса клавиатура
Звенела под эхо-педаль.
И шла ее бабка хмуро,
И молча сверлила даль.
На волосы русой горбуньи
Листву роняли дубы,
И знали лесные колдуньи
Значенье ее судьбы:
Однажды, свернувши к лесу,
От горной тропы левей,
Она превратится в принцессу
Семи голубых кровей.
* * *
Прохлада к вечеру — как охлажденье.
Мир возвращен делам первоначальным.
В себя приходят медленно растенья,
Покачиваясь в такт воспоминаньям.
От слишком концентрированной дозы
Тумана, начинающего таять,
Не может вспомнить, где должны быть звезды,
Сырых небес рассеянная память.
Зачем-то прожит этот день, зачем-то
Остались волны мутного, живого.
Здесь кто-то был и усугубил лето,
И на прощание расплавил слово.
Упала тень от ветки на ступени.
По ним с утра вбегали только сутки.
И кто-то ожил, обхватил колени,
И слушал уплывающие звуки.
Преодолев накопленную вялость,
Поднялся ветер и разнес их в клочья.
От августа до сентября осталась
Часть вечера и капля ночи…
ВЕТЕР
Ветер прошелся по комнате
Твоими шагами.
Ветер — известный оборотень.
Вечно шутит над нами.
Рука не закончила буквы,
Выпорхнула налегке,
А он не заметил будто,
Как зло изменили строке.
Нет никого. Опять я
Свободна, как миг назад,
И брошен в пальцев объятья
Пера бесстыдный азарт.
* * *
Тень сбежала по ступеням в виде струек.
Кто-то вздохнул, и солнце пошло к ущербу.
Облако заколыхалось в пасти сумерек
Куском застрявшего неба.
Вскрикнула в дальней точке птица,
Замахала крыльями резче.
Следуя дуновенью интуиции,
Воздух поплыл по скитаньям речи.
Голос бродил вокруг да около.
Становилось темнее и глубже.
Птица дотронулась до облака
И осыпалась тут же.
* * *
Уже прояснилось подножье горы.
Все выше ползет туман.
На вершине клубятся облачные пары,
Как действующий вулкан.
Гора вернулась издалека,
Можно сказать — с небес,
И эти последние облака
Снимают ее стартовый стресс.
Какая все-таки здесь благодать!
Сиди, не разгибая спины,
И расписывай, как церковь, свою тетрадь
Строчками всевозможной длины.
Нет-нет и взгрустнется все же о том,
Что муж твой — не горный дух,
И ждет тебя типовой твой дом
С мусорником для мух.
А темный воздух касается крон
Или твоей головы.
К горе подступают со всех сторон
Сумерки, точно волхвы.
И ты сидишь, закусив губу,
И сил шевельнуться нет,
Будто решит и твою судьбу
Их чернокнижный совет.
* * *
Вечер с вершин облаков осторожно спускался,
И размывал их в туманы-приметы-знаменья.
Кто-то в замочную скважину Змия-пространства
Глянул ко мне сквозь свое нелинейное время.
И отделилась от сумерек боль, оживая.
И побледнел циферблат, как луны той гипсовый слепок.
В памяти скрипнули-взвизгнули рельсы трамвая,
И расплескалась звезда,
ослепив их метал напоследок.
* * *
Она будит меня, шепчет.
Я за нею пишу, засыпаю.
А по комнате бродит вечность
Неприкаянная, слепая.
Так и бродят они вместе,
Их приход не дано разгадать мне.
И подносит она месяц
К побелевшей моей тетради.
Разобрать пытается почерк.
Хлещет ветер наотмашь ветками.
Снова шепчет. Чего она хочет?
Я пишу с закрытыми веками.
Сон — как будто в сознанье провалы
С пробуждения краткой ремиссией.
Видно, что-то не досказала
Перед тем, как покинуть мир сей…
БЕССОННИЦА
Ко всему привыкаешь —
К стуку ходиков на стене
(Ходят, ходят без устали… Не часы — часовые.),
К дребезжанью зеркал по ночам
И штормам на луне,
К самолетам, чей гул сиротливый
Прерывается вздохами ветра. Жаль ему там
Металлических птиц-одиночек
С мышленьем пилотов,
И душой стюардесс,
И снами почти что бесплотных
Пассажиров, парящих в воздушностях ям.
Млечной тканью замедленных масс
Атмосферный поток
Вяжет лунными нитками время,
Что ходит по кругу.
В циферблате оно отбывает свой срок.
Ко всему привыкаешь…
А бессонница мерно орудует
Гипнотической тягой луны и воды,
Омывающей зеркало
С внутренней — северной — части.
Отражения спящих там дышат на льды
Анти-времени, скованном в анти-пространстве.
И пишу о земле — той, обратной, ее стороне,
Где блуждают сгоревшие звезды.
Все бессонницы тянутся к ней,
Все вопросы.
Их встречает молчанье снегов —
Белых подушек,
Под которыми выводки снов —
Кораблей потонувших —
Бредят, что
Их поднимут со дна
Зазеркалий,
Снаряжая сполна
В явь печалей.
* * *
Выброшена,
Словно раковина на берег.
Слух болеет воспаленьем мембран,
Испытывающих перегрузку от истерик,
Которые устраивает во мне океан.
Это музыка,
Тщательно забытая каждым,
Кто блуждает по берегу
В поисках выброшенных глубин.
Но потерявшему память
Что толку, что мы расскажем,
Как он связан с собою?
Он снова вернется один
Из истории
С неводом умерших версий,
Где уполз океан сквозь сетчатку отверстий,
Будто образ,
Покинувший полотно сонатин.
* * *
Последний вечер. В сиреневый свет
Нарядилась моя гора.
Со склонов мне машут все, кто воспет.
— Прощайте, — шепчу, — пора!
На вершине торжественно зажигается Марс
В их, разумеется, честь.
А меня можно выдумать тысячу раз
И как угодно прочесть.
* * *
Вдруг эта мысль на пробужденье,
Как ток в сознанье, что уже
Привыкло к вечной перемене
Во всём — в природе и душе.
Не нужно знать о сменах больше,
Чем пожелтевшая листва,
Что на ветру слагает: «бо-же»,
Не осмысляя существа.
И разум в этом — чуждый, лишний.
Его стремление понять,
Упрётся в сердцевину жизни,
Где ноль, мигая, гонит вспять.
И по часов глухому стуку
Внутри виска, где бьётся марш,
Протянешь на прощанье руку
И что-то быстро передашь.
И выйдешь в явь, как вихрь — в воронку,
Как в землю быстрые дожди.
И будет ночь твердить вдогонку:
«Иди. Иди. Иди. Иди».
* * *
Собор поглощает полностью
Боренье звуков, в миру активных.
Боги витают в невесомости
Органной музыки. На картинах
Полное нарушение гравитации.
Становишься коленями на мрамор,
Чтобы с богами подняться в танце.
Но легче тебя — жара, и аккомпаниатор
Исполняет прелюдию
Облаку твоего тепла.
Остывая, оно поднимается в купола,
Надувает их
И отпускает в небесные странствия.
Мадонна прижимает младенца крепче,
Показывает ему пролетающие государства
И объясняет что-то
На фламандском наречье.
* * *
Постояли, оплакали. Всё как в прозе.
Помянули кого-то, кем он и не был.
Кто-то горстку стихов на прощанье бросил,
И смешалось с землёю,
Что было небом.
Разъезжались,
Немного мучались смыслом
По дороге в своё продолжение, там, где
Остывали уже электронные письма,
Дожидалась жизнь на одной из стадий.
Жил да был — да ушёл, не прощаясь, как бросил.
Нараспашку судьба.
Осень вымела праздник,
Бусы ягод рвала, расплетала косы,
Чтоб закончить вьюгою сказку сказок.
Растворялось пространство, но вечер медлил,
Дописать хотел ещё что-то вроде
Колокольного солнца с отливом медным
И по глади морской — куполов полноводье.
Росчерк света завис, где души не стало,
И сиял до потёмок струной одинокой.
И вздохнул кто-то: «Ангел отбился от стаи».
Город в ночь погружался подводной лодкой.
* * *
Пустое время — безразличный ангел,
Прозрачный, узкий, издали похожий
На вазу с очень белыми цветами
Без запаха, как будто бы бумага.
Прищуришься — и можешь наблюдать,
Как мир стоит, немного удлинённый,
На ангела фламинговой ноге.
Похожая на стеклодува туча
Дождь выдувает разной толщины.
Он клейко обволакивает шляпы,
Зонты, плащи. Друг друга опасаясь,
Прохожие идут на расстоянье,
Чтоб от прикосновенья не разбиться.
Мне хорошо в такое время спится.
ОБЛЕДЕНЕНИЕ
Там город за окном — обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город — миф,
А ночь — рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом — дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал — как человек,
Хотя и рос — как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только — произвол?
* * *
Быстрый день междометием
Из истории выпорхнул.
Был ли — не был на свете он
Между вдохом и выдохом?
И в каком измерении
Познаёт в неподвижности
Относительность времени,
Относительность жизни он?
Всё догадки и домыслы —
От судьбы до случайности.
Из далёкого космоса
Только Мысль возвращается.
Так и связаны с нею мы.
И в её милосердии —
Относительность времени,
Относительность смерти.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Ах, ухватиться б за подол заката
И плыть, и плыть — туда, где не объято
Никем, пространство жмётся на краю
Всего земного, что уму понятно,
И напевает «баюшки-баю».
И на зеркально-синей акварели
Качаются как лодки колыбели,
Плывут как сны туманы вдоль земель,
И лунный свет играет на свирели
И нить судьбы мотает на свирель.
А ночью кроны — как большие крыши.
Под ними заклинается в двустишье
Магическое «баюшки-баю».
Ты слушаешь. Ты спишь. А край всё ближе.
Как ни ложись, проснёшься на краю.
И смешивая сумрак с небесами,
Единый кто-то, множась голосами,
Поёт одно и то же — «не ложись!»,
Но исподволь меняет всё местами.
Очнёшься, вздрогнув. Полоснёт, как пламя…
«Кто это был?» И вдруг прозреешь: жизнь.
* * *
Небу сумерки приснились.
В них деревья растворялись,
В них ручьи остановились,
Отражая тьму да слякоть.
Превратились кроны в тени
И шептали, и шептали
О всемирном тяготенье,
О разлуке и печали.
Ускоряли путь свой звёзды,
Осыпались, самоцветы.
И остов их, неопознан,
Остывал в пространстве где-то.
И никто их не оплакал,
И никто о них не вспомнил.
Лишь заря вечерний факел
Вознесла на небосклоне.
И пропела что-то птица,
Прославляя свет небесный,
Перед тем, как растворится
Вместе с солнцем, вместе с песней.
* * *
Вечер в гавани. Тихо курлычет маяк.
На якоре прошлого спит настоящее.
Песок под ладонью —
Словно ворох старых бумаг
Из отцовского ящика.
Мысль в воронку затянута.
То ли ко дну,
То ли к берегу вынесут
Шторма подсознанья.
Я под них никогда не усну,
Всё глубже в песках увязая.
Тихий голос отцовский…
Всю ночь шелестят-говорят
Эти строки зыбучие — слушай и слушай.
В этом мире прибрежном
Неизменны только моря.
К ним причалишь после скитаний по суше…
* * *
…И лёгкий жук струится по песку,
Как полый шарик с жёсткой оболочкой.
Ряд лежаков — больничною цепочкой
И острый, нагоняющий тоску,
Целебный запах водорослей. Снова
Пришла сюда. И берег не в сезон —
Как мир доисторических времен,
Где никого не посещало Слово,
Где тишиной усилен каждый звук,
И поле зренья занимает жук,
Чьё шумное сыпучее старанье,
Должно быть, слышится
На много миль вокруг.
* * *
Последний час,
Который отдан солнцу.
Оно уже не проникает вглубь,
Оно на верхних этажах, на кронах,
Само, как плоскость, —
Светлый плоский диск.
Объём огня потерян до заката.
Потерян так, как будто бы сто лет
До потрясенья солнцем,
До возврата
Мазка — в явленье, а штриха — в предмет.
Объёмы сумерек, объёмы ожиданья…
И расплылось в раздумьях мирозданье,
И не найти связующую нить.
И ядовито потемнели шторы,
Чтоб сразу за вопросом: «Час который?»
Незыблемое в зыбкое сманить.
* * *
Тень сбежала по ступеням в виде струек.
Кто-то вздохнул, и солнце пошло к ущербу.
Облако заколыхалось в пасти сумерек
Куском застрявшего неба.
Вскрикнула в дальней точке птица,
Замахала крыльями резче.
Следуя дуновенью интуиции,
Воздух поплыл по скитаньям речи.
Голос бродил вокруг да около.
Становилось темнее и глубже.
Птица дотронулась до облака
И осыпалась тут же.
* * *
Что-то чайка на песке начертала
И унёс прибой письмо
В вечер,
Всколыхнулась глубина вдоль причала
С поплавком луны в звёздным вече.
То ль фрегатом, то ли греческой вазой
Облако росло в лунных складках.
Ветер дунул, контуры смазал,
Навсегда оставив загадкой.
Завихрили по песку тени
Улетевших птиц, мореходов,
А прибой беседовал с теми,
Кто зажёг по ним звёзды в водах.
* * *
Солнце рассматривает глубины,
Приникая к поверхности
Почти неподвижного моря.
Облака, потемневшие, точно дельфины,
Подплывают к горизонту
И исчезают вскоре.
Нужно идти. Всё равно не открою
Того, что за сумеречным туманом,
Не перестав ещё быть тобою,
Постепенно становится Океаном.
ЖЕНЩИНА
Торжественны приготовленья к лету.
Уже в теченье нескольких недель
Деревья белят, красят карусель,
Навесы ставят… Каждый видит цель
И с пониманьем вносит лепту.
Пляж перед праздником, перед парадом.
Прищурившись, глядит кавалергардом
Усатый тучный грузчик из кафе,
С утра сгрузивший тачку с лимонадом.
У заколоченного тощего киоска
Мужская группа тихо и неброско
Вытряхивает что-то из газет,
Друг другу загораживая свет.
И женщина с зеленою коляской,
И женщина с карикатурной таксой
Проходят безразлично мимо них.
И сами не замеченные ими,
В сомнамбулическом весеннем ритме
Слагают мир, почерпнутый из книг.
* * *
Бог бросает пригоршни птиц
С вершины своей горы.
Небо, вышедшее из-под рук кружевниц,
Ловит его дары.
Совсем мальчишка. Никаких забот.
С утра до ночи один.
Не носит нимба и вообще живет,
Словно простолюдин.
Он так легкомысленно мчится вниз,
Выделывая «колесо»!
И я умоляю себя: «Берегись!
Он быстро забудет все».
* * *
Что нынче творится в дремучем лесу?
Наверное, холод — зима на носу.
Наверно, сверкает земля по утрам
И веет этюдами вьюги от рам.
Прорваться хотя бы на миг из тепла
Туда, где сидит человек у стола,
И чистит ружье, и глядит на огонь.
Ему на плечо положу я ладонь.
Потрется щекой о мое колдовство
И скажет тихонько: «Здесь нет никого».
И как-то внезапно закончится день,
И вьюга на стекла надует мишень.
Он примется снова за чистку ружья.
И жаль, что добычею стану не я.
* * *
Путь твой — пыльный.
Вздох — бессильный.
И дорога перешла
Без оглядки дом мой ссыльный.
Нет, она нехороша!
Я — не знаю,
Я — всплываю
На какой-то полосе.
Где тебя предугадаю
В беглой точке на шоссе.
Ты — стремишься.
Ты — двоишься
Между пылью и лучом
И, быть может, притворишься,
Что не помнишь ни о чем.
Я — пугаюсь,
Я — покаюсь,
Я заставлю повернуть.
И невольно обознаюсь,
Перепутав жизнь и путь.
* * *
Расстаться навсегда…
Что может быть спокойней.
Чем комната, в которой нет страстей,
Чем запах сигареты на балконе
И разговор случайнейших гостей,
Чем ровный вид на улицу пустую,
Где вымерли события шагов,
Чем вечер, что запущен вхолостую
Земной традиционностью витков!
Что может быть злосчастнее и легче,
Чем оказаться вне любовных пут
И так зажить, чтоб не дожить до встречи
Каких-нибудь часов или минут!..
* * *
Когда я жду, что ты придешь ко мне,
Я думаю о следующем дне —
С разорванными образами встречи,
С косым лучом на мертвой простыне.
Я никогда не жду тебя назад,
И я люблю античный этот сад,
Где к каждому прохладному обломку
Приникнет лоб, спасенный от утрат,
Где наблюдает время-западня,
Как спит в него попавшая ступня
Втекучих складках гипсовой постели
От статуи любившего меня.
* * *
Так много солнца в комнате с утра,
Как будто пустота прельщает солнце,
Как будто свет стремится в беспредметность,
В отсутствие живых и плотных форм.
Любой осуществившийся объем —
Источник тени и враждебен свету.
Я чувствую, как ты уходишь в эту,
Сияющую, пропасть бытия.
И скачут блики с потолка на скатерть,
И вспыхивает чувственная память
От пустяка. И возвратив тебя,
Теряю вновь, чтоб обрести еще раз
В пространстве грез и проиграть сполна
Движенье яда — медленно, до дна…
И — расщепить твой смертоносный образ.
* * *
Холода, холода… Ничего не поделаешь с этим.
Побеждают надежды к весне, а к зиме — холода.
Оттого, что узнал, может, ты и надул этот ветер,
Может, смотришь на север, как все, что стремится туда…
Там пространство из льдинного времени выстроил зодчий.
Что бурлило навзрыд — навсегда заковал в ледизну.
Между мной и тобой нет ни связки, ни буквы — лишь прочерк,
Словно кто-то коньком по остывшей реке полоснул.
В минусовости вечного Цельсия даже не ноль я.
Там на зеркало льда никому не придется дышать.
Холода. Отмирает тепло. Но зато — вместе с болью.
Значит, то, что болит или греет, увы, не душа…
* * *
В этом мире все шиворот-навыворот:
Привязываешься, потом срываешься с привязи
В дремучий лес, где серые волки,
Пьешь из лужи, и в результате
Становишься серым козлом. И дальше
Понятен конец твоего приключения.
Если же двигаться в обратной последовательности,
То она приведет к счастливой развязке:
Сперва утоляешь полдневную жажду,
Потом выбегаешь из леса, где волки,
И мчишься навстречу крепкой привязанности,
Наученный горьким и страшным опытом.
И уже никогда не сорвешься с привязи.
И узел лишь туже будет затягиваться…
* * *
Идешь по шаткой досточке жизни,
Слушаешь сказку про белого бычка,
А жизнь подсовывает бычка смоляного.
Прилипаешь.
Потом пытаешься отклеиться.
Потом отмыться.
Потом начать все сначала.
А доска твоя, глядишь, и закончилась.
* * *
Чем дальше в лес, тем сказка темнее.
В тереме все происходит на ощупь.
Змей его в ней живет каждый день,
Изливает свой яд, жалит,
К сердцу ее ищет ходы,
Бьет хвостом своим в гневе,
Разбивает головы о ее камни.
А она глядит мимо него и сквозь.
Он кусает слова у нее на губах,
Тоже холодные — не слова, а камни.
«Сколько же это будет продолжаться?
Пора, наверное, вызволять девицу», —
Думает, ворочаясь, в соседнем замке
Витязь по имени Синяя Борода.
* * *
Когда б вы знали, из какого сора…Анна Ахматова
Как полночь пробьет,
Так сразу все станет ясно:
Кто кучер, кто кони и что на уме у Золушки.
Посему засыпать надо с первой звездой.
А если замешкался,
То просто закрой глаза на мышей и ящериц,
И других земноводных, с которыми утром здоровался,
Жал руку, давал свой номер мобильника,
Звал в гости… Теперь вот твой дом окружили
И шуршат позвонками,
Мяукают, воют.
И Принц, будто нищий,
С дырявой калошей по городу носится —
Той, что осталась от хрустального башмачка.
Город полночный усеян дырявыми тыквами,
Лягушачьими шкурками, из которых
Утром выпорхнут розовотелые феи,
И пошлепают в душ нагишом, не изведав стыда.
И охота тебе смотреть, как из этого сора
Растет твое окружение!
Шел бы ты лучше спать.
* * *
Вот в чем вопрос.У. Шекспир «Гамлет»
Три дороги.
По какой ни пойдешь — потеряешь.
Вопрос: идти наобум
Или — вернуться назад,
Сесть на тот камень еще на тридцать лет и три года,
Просчитать все ходы,
Снять ферзя Кощея Бессмертного,
Обрести Василису, себя потерять,
Вернуться к исходному,
Сделать новую рокировку,
Сбросив козу и капусту в ладью с Василисой,
И следить, как жизнь-медовуха
Течет по усам, и пьяная
Муха-дрянь залетает в скважину рта и кружит,
И думать: «Все суета сует»?
Или — выбрать дорогу,
Отвесить поклон, взять котомку,
Вдохнуть пьянящий озон приключения
И шагнуть по хрустящим стеблям кузнечиков
Во все то же самое, только уже наяву
И без права вернуться в исходное положение?
* * *
Время-Катигорошек
Катится по ручьям, по травам,
Оставляет борозды-трещины
На теле пространства-увальня.
А оно морщит лоб свой каменный,
Смотрится в зеркало прошлого
И вопрошает: «Свет мой, зеркальце…»,
А горошек все катится, катится.
Плачет принцесса, бедная —
И к ней под матрац закатился он.
И стонет она, и охает,
Царь Горох за нею подглядывает,
И зовет к ней Шута Горохового,
И хохочет она, чуть не лопается,
И лицо ее стягивается и растягивается,
А горошек все катится, катится…
* * *
Он плакал, она вздыхала.
Потом он вышел из дома,
И шел по пыльной дороге,
И пыль оседала на шляпе,
Котомке его и ботинках.
Так шел он до горизонта,
Где пыльное солнце всходило
И птицы кружили, и крылья
Как тени взметались, и лица
Печалью подернуты были.
За ним стена вырастала.
За нею другой кто-то плакал,
Едва на свет появившись.
Вздыхала мать с облегченьем.
— О чем была твоя сказка? —
спросила жизнь, и помедлив,
Выключила проектор.
* * *
В этой коммунальной квартире жизни
Только видимость изоляции.
Что аукнется на одном конце — на другом откликнется.
Горшочек волшебный варит, и переваливается
Каша жизни, и течет по землям,
И ее поедают звери и люди,
И березам она достается, и елям,
И ее ручейки превращаются в перепутья.
А она течет по горам, по проселкам,
По извилинам улиц, несущих на площади
Недопитые банки от кока-колы
И обрывки газетных надежд прошлогодних,
И по ней гадают, как на кофейной гуще,
Тычут пальцем в манное небо,
Строят планы на зыбкое будущее,
И каша булькает, «сбудутся, ей-бо…».
Ничего не сбывается, но все довольны,
Лопают досыта, до желудочной колики.
Поколенья сменяются, как батальоны.
А горшочек все варит. Жаль ему, что ли?
* * *
Вот он, вот он —
Лисой обернулся,
И сразу ему достался сыр,
Который Бог однажды послал вороне.
А раньше был стариком,
Рыбу ловил у самого синего моря
И старуха его донимала.
А теперь ему хорошо и зимой, и летом.
И сыр у него,
И удит он рыбу волчьим хвостом на святки,
И ловится рыба отменно,
Большая и малая.
А прошлой зимою щука ему попалась.
И зажил он счастливо,
И все у него теперь по-щучьему —
И сам он, и дом, и жена его новая.
И щука в корыте из золота плещется.
* * *
Расскажи мне такую сказку,
Чтоб в конце было так, как в начале:
Ожиданье дороги, бескрайность
И знаменье на горизонте,
Чтобы птица в окно постучала
На размытой границе рассвета,
Чтоб герой пробудился и слушал,
Как ее удаляются крылья,
И чтоб не было мыслям ответа,
И знаменья не разгадались,
Чтоб вздохнула во сне Василиса,
Заплескалась в зеркале зорька.
И чтоб день снова ждал на пороге,
И закончилось все с «жили-были».
* * *
Елка в заворожённой комнате.
Блики фольги и стеклянных игрушек
Плывут и дрожат меж ветвей неуклюжих
Сусальной вселенной в елочном омуте.
На комнату ночь надвигается слева —
С тусклых загадочных зимних окраин,
Откуда на вихрях неслась Королева,
Приметив салазки с маленьким Каем.
Сумрак читается слева направо
Шепотом детским, как первая сказка.
В окне разрослась ледяная дубрава.
— Мама, мне жалко ребенка в салазках!
Правда, что это не я там, на улице,
Плачу и мчусь за красивой колдуньей?
Лучше нам тесно прижаться, зажмуриться…
— Да, соглашаюсь, — так будет разумней.
Жмурюсь, поддавшись детской наивности —
Все ведь возможно в елочном мире.
Мало ли кто вдруг надумает вырасти
Из-за плеча и бродить по квартире.
* * *
Холодный Christmas брезжит вдалеке.
Взрываются дыханья нараспашку,
И держит ветка в скрюченной руке
Нескапнувшую каплю, как стекляшку.
Застывший воздух, будто полимер,
Чьи звенья составляют зданья, люди,
Ползет на юг,
Проклюнувшись из сфер
Циклона.
Приготовившись к простуде,
Краснеют неба влажные белки,
И на стволах ажурные чулки
Натянуты насмешливо и гладко —
В ответ на выражение тоски
И мнительности
Высшего порядка.
* * *
…А в глубине — зима,
Дремучая, как елка,
Где на ветвях шары
Качает завируха,
И если не мигать,
Их сделается столько,
Что всех пересчитать
Уже не хватит духа.
А на ветвях шары —
Крутящиеся земли,
Облитые стеклом
Лиловых океанов.
И кто на них живет,
И хорошо,
И всем ли —
Уже вопрос иных,
Второстепенных планов.
Дающее толчок возникновенью вьюги
Качание шаров —
Вот это основное.
Как образ бытия — полифония фуги
С подвижных голосов
Магической кривою.
* * *
Морозный день.
Повален навзничь
Жук, недоползший до тепла.
Застыл хрусталь его крыла,
И отодвинут только на ночь
Год от последнего числа.
Успеть всему сказать: «Прощай!»,
Успеть заметить дальнозорко:
Блестит исклеванная корка,
Лоснится лужа, как лишай,
На вмятом черепе пригорка.
Как будто мир идет на спад —
Так мелочи к нему припали.
И посвящен до ночи взгляд
Не целостности, но детали.
* * *
Эх, нет бумаги, нет бумаги…Мультфильм «Снежная Королева»
Звонят или показалось? Снимаю трубку.
Молчание. Снег посыпал из тучи.
Это ты звонил? Подставляю руку.
Тают обрывки. Письмо получено.
Эх, нет бумаги, нет бумаги, Старая Финка!..
Туча явно ошиблась адресом.
Эта сказка зачитана уже до конфликта
Между мной и Андерсеном.
Намело. Ничего не видать от ветра.
Я и снег в кромешном безлюдье.
Мчится, мчится безумная Герда.
В доме — как в юрте.
Всё банально в этой нехитрой сказке.
Кай от Герды с другой умчался.
Эх, нет бумаги, нет бумаги для новой развязки!
Ту, что сказочник подарил на счастье,
Унесло метелью. И листает ветер
Пустые страницы. И стекленеет
Рыба с надписью: «Помоги Герде».
Кто ей поможет! Кругом — метели.
Книга покоится под вечною мерзлотою.
Небо мечется в северных всполохах.
Сны о вечности… Он ушёл за тою…
Два осколка застряли в нём… Два осколка…
Завывает, как нескончаемые поминки.
Мчится Герда. Лучше ей не перечить.
Пусть уводит его, Старая Финка!
Всё равно он украдкою сложит «вечность».
* * *
Я гладила зверя лесного.
Смещалась луна с оси.
Ныл воздух на грани раскола.
Мы оба сбились с пути.
Край ночи был косо оторван
От освещенной черты.
Как с забинтованным горлом,
Стояли в снегу кусты.
Зверь нервно ходил полукругом,
И снег закипал, как пунш.
Я решилась стать ему другом
И делить с ним дикость и глушь.
Я шепнула, будто к железу,
Примерзая к воздуху ртом:
«Покажи мне дорогу к лесу!»
Он взглянул сквозь зрачков завесу:
«Покажи мне дорогу в дом!»
* * *
Уже все звёзды снегом занесло.
Белеют строго памятники улиц.
В календаре последнее число
Так и осталось. Всё, что после — сдулось.
Не дышит больше время на часах,
И бьются облака в стеклянной сфере.
На половине день, застряв, иссяк,
И мысль застыла на полупотере.
Царит окоченевшее «почти».
Так обрывает смерть на полуслоге.
И ты замрёшь ко мне на полпути.
И я замру к тебе на полдороге.
* * *
Это не ты,
Это я в твоём облике сама себе снюсь
Там у входа,
Где даты жизни скрестили копья, как стражи.
— Это — к снегу, — бормочет мне опыт,
И множится грусть,
И растут облака,
И становится небо многоэтажным.
В каждом слое
Скрываются чьи-то черты.
Я на блоки небес натыкаюсь в кромешном безлунье.
— Это — к снегу, — шепчу твоим голосом, будто бы ты
Мне и вправду явился, а не выплакан был накануне.
Снятся души в преддверье снегов,
Как актёру — игра
На зеркальных подмостках,
Где всё лишь его лицедейство.
Ночь сегодня — длиннее, чем солнце вчера.
Сны даны, чтоб во тьме удержать равновесье.
Что без них?
Ограниченней жизнь, безграничнее смерть,
Запредельность — лишь химия облачной стужи.
В твердь земную врастает небесная твердь,
И чем дальше от мира бессмертных, тем глубже.
Бог ушёл со страницы…
Зачем ты Его опроверг?
Кто теперь надо мной и тобой в этом небе бумажном?
Кто с вершины грядёт? Только — снег. Только снег.
Надо мной и тобой.
И над каждым и каждым.
* * *
Там город за окном — обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город — миф,
А ночь — рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом — дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал — как человек,
Хотя и рос — как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл,
Иль только — произвол?
* * *
Новый год подступает ко мне.
Словно к горлу колючий комок.
И со мною почти наравне
Опечален Рождественский Бог.
Никакого не нужно тепла.
Никакого не нужно стола.
Если б мне хоть немного свободы,
Я б в лесу эту ночь проспала
Среди белых гигантских ветвей
Или, может быть, возле корней,
Как медведица или как птица.
Это было бы лесу видней.
А на утро пришла бы к тебе —
Ничего б не случилось со мной.
И опять, как ни в чём не бывало,
Я бы стала твоею женой.
* * *
И взметнётся висок, и замрёт небосвод,
И закончится день и третий, и пятый,
И просыплется снег, и разгладится в лёд.
Ни следов от земли — только белые пятна.
Это зимней вселенной надлом-перелом,
Это выход тепла за его же пределы,
Это память о чём-то былом-небылом,
Что ушло, и остались одни лишь пробелы.
Это что-то ещё — замиранье, отбой,
Торжество средоточия вечных вопросов.
Это то, что не ты. Это то, что с тобой —
Переход в неподвижность
Из снежных заносов.
* * *
Людмиле Шарга
У нас метель…Из переписки
Как я хочу в твою метель!
Там то ли вьётся, то ли снится
Разорванная в снег страница —
Раздумья облачных недель…
Здесь — только лампа и луна
Во всём большом квадрате ночи.
Я думаю, что я одна,
Ты думаешь, что ты одна,
И сумма наших одиночеств
Кому-то третьему видна.
А улица стремится вверх…
А может быть, мы просто смотрим
Туда. И скрытых звёзд акроним
Приходит к нам сквозь ночь и снег.
И сумма одиночеств — в нём,
И жизнь, что скачет по синкопам.
И думаем мы об одном,
И смотрит в вечность астроном
Несовершенным телескопом.
* * *
Сегодня день ее смерти. Впереди
яркое солнце,
пыльная площадь,
базар голубей,
памятник в бигуди,
ветер, двигающийся на ощупь,
перезвон трамваев,
бешеные часы,
пароход, поперхнувшийся нотой нижней,
и арифметическая линейка взлетной полосы
с сантиметрами
оставшейся
жизни.
* * *
Воздух сгрудился. Ждали ветра.
Но он лишь пригнал огненные массы.
Город стонал на вертеле пекла,
Плавясь в молекулу из плоти и пластмассы.
«Из нее получатся новые планеты», —
Бредило будущим массовое сознание.
Душа стонала: «Ветра мне, ветра!»,
И он наскакивал порывами пламени.
Вспоминалась жизнь, учебник биологии,
И все такое… Зачем это было?
Ветра мне, ветра! О, боги, боги!
Сбежали все. Осталось Ярило.
* * *
Солнце — апоплексичный идол,
Перед которым природа
Тело распростерла.
От жертвенных спин
До елочных игл —
Все пожирает воспаленное горло.
Крона скрючивается,
Точно старец на посохе,
И будто насекомое,
Не укрывшееся в коре,
Увязает путник
В желтом, расплавленном воздухе,
Как в янтаре.
* * *
Вечер падал и падал
В канаву мира,
Куда стекали все дни рожденья
По ржавым трубам телесных зданий,
И толстая прачка стирала в ней простыни.
Они сушились на ветвях дерева,
Качал их ветер, и разносилось
Его завывающее баюканье.
И люди всхлипывали в своих постелях
Внутри небоскребов беспросветного города,
И кто-то опять предлагал: «Давайте
Придумаем себе бога». А другие
Ему возражали: «Но ведь это уже было.
Было, было… И к чему привело?
Опять лежим мы на краю канавы,
И прачка стирает в ней наши простыни,
И ветер сдувает с них все до капли,
И никуда не деться от этого круговорота…».
* * *
Полчетвертого.
Время заспиртовано с позавчера
В стеклянной копилке будильника.
День — как ночь, надетая наизнанку.
Жизнь движется по траектории
«Пойди-туда-не-знаю-куда».
И стоит ли вообще вставать или лучше
Валяться в постели
До следующего полчетвертого?
* * *
Тело-Гамлет
За тенью своей наблюдает за полночь.
Быть ли тенью, решает, или телом остаться.
Тень плетет небылицы о предках отравленных,
Побуждает к действию, ибо для тени
«Быть» означает
Размахивать помелом конечностей,
Пугать подгулявших, плодить суеверия,
Призывать к отмщению, к борьбе за справедливость.
Иначе она лишь пятно на плоскости,
Марионетка материальных объектов.
Для тела же «быть» — это блюсти свою массу,
То есть стоять в стороне от всего что
Может однажды его уменьшить,
Привести в негодность или разрушить.
Тело стремится к сохранению массы.
Тень стремится к сохранению импульса.
Никогда, никогда не прийти им к согласию.
В полночь тень всегда побеждает,
А в полдень — тело.
* * *
Птица кружила над морем.
Плыл корабль, изнывали пляжники,
Прилипал асфальт к подошвам, как жвачка.
Продавцы мороженного запускали
Расплавленные руки в ледниковый период,
И руки превращались в эскимо на палочке.
Город сновал туда-сюда,
Облаянный собаками со всех концов.
Катились мусорные барабаны.
Дохли мухи. А птица кружила,
И каждый думал: «Ну какое, ну какое
Она имеет отношение к моей жизни?».
* * *
По пляжу гуляли
Толстые старухи,
Босые ступни мяли
Пластилиновый асфальт.
В железных урнах
Грызли сладости
Раскаленные мухи,
И сочно разносился
Их жужжащий альт.
На пирсе
Сидела, свесив ноги,
Девушка.
Волосы играли
Отблеском воды.
Мужчина
Наклонился
И подарил цветы.
Девушка бросила цветы на волну,
Соскользнула в воду и ушла ко дну.
Продававшая липучки цыганка-гадалка
Сказала: «Не видишь? Это русалка».
Старухи подбрасывали
Солнце животами
И липкими ртами
Смеялись
Над цветами.
* * *
Горячий ветер солнечного гнева.
Взметнулась птица — спрятаться куда бы?
Верхушка кроны, высохнув мгновенно,
Висит, как обгоревшая бумага.
А лепестки, держась за стебля посох,
Оплакивают скорую кончину,
И вспыхивает бабочка, о воздух
Всем веером раскрытых крыльев чиркнув.
Идет природа лавой в пасть к Яриле,
Как будто культ его Звезда не свергла,
Как будто бы ее не отмолили
У этого языческого пекла.
* * *
Вот уже и море все вылилось,
И луна на одной вольфрамовой ниточке держится,
И от притяжения ничего не осталось,
Включая и всемирное, на которое все ставили.
Его заменил закон отторжения.
И каждый вздохнул с большим облегчением,
И стал сам себе и духом, и ангелом,
И несется в свои запредельные дали.
Положен конец мировому падению
С одинаковым ускорением для чистых и нечистых.
И прямолинейное равномерное мышление
Ушло в предание, а завихрения в природе
Поднимают веселые настроения в галактике.
И много еще чего хорошего
Приносит с собою конец света.
ЗАПИСКИ ЛУНАСШЕДШЕГО
Три часа ночи. Луна в повязке тучи
Мучается мигренью.
От этих дождей разбухла и выглядит пьющей,
А на самом деле
Сухой закон на ее поверхности,
И в кратерах — сплошная желтуха.
Кажется, тронешь — и распадется от ветхости.
Время в дупле кукушкиных ходиков ухает.
Кто подбросил им этого филина?
Кто бы то ни был, так им и надо.
Хоть бы одна задремала извилина.
Это из ряда вон…
Сколько осталось еще до чего-нибудь?
Запад зашел за восток. Что делать?
Тьма равняется эм-цэ-в круге.
Всего их — девять.
БАЛЕРИНА
Взмахнула руками
Разбитыми, выкрученными,
Распятыми растяжками страданий,
И полетела
Над Москвой, над Парижем
Над часом пик,
Над замурованными в электричках.
И остались внизу поклоны и поклонники,
Цветы и рампы, аплодисменты,
Дисгармонии в братской оркестровой яме,
Голодные сны о банкетах, и прочее,
Что составляло антракты ее жизни.
* * *
Ночью встанешь,
Звезды нашаришь на ощупь.
— Слава-тебе-господи, — скажешь скороговоркой,
Перекрестишь зеркало, чтоб не просквозило
Твое отражение в минусовом королевстве.
Уснешь.
Проснешься с тяжелым сердцем.
Чего-то не нашаришь.
Уснешь с вопросом.
И уже никогда на него не ответишь.
* * *
Снится лунный город.
Там свет на равнинах лежит, как туман,
И движутся люди к нему вереницей
Вдоль по свеченьям поверхностей, кружат,
И тени их остроклювые шепчутся
С древними птицами… И всякий раз
Кто-то не просыпается уже на земле.
* * *
Нет ничего лучше моей комнаты.
Какие там странствия, помилуй бог!
Шторы полузадернуты,
И декламируют в потолок
Ходики: «Три часа ночи»,
Что и на самом деле.
Пишу, как в добрые времена, в постели,
Переглядываясь с луной.
Полная гармония между миром и мной.
Что-то было, а чего-то не было,
О чем-то обстоятельно, а о чем-то бегло.
Сосед за стеною ворочается для реальности,
Поругивая сновидения («ну-ну-ну!»),
Пока я,
Мучаясь выражением модальности,
Не усну.
* * *
Дверь толкни и входи, не стой
Не прислушивайся, как дует
Ветер в комнате полупустой.
Там никто не живет, не думай.
На столе тот же луч косой
Та же ваза со дня рожденья.
Тот же час на часах — шестой.
И вдоль кресел две наших тени.
* * *
Я живу вблизи океана — дикого зверя.
Он срывается ночью
И пенится гривой лунной,
Прогибаясь до впадин,
Где рвутся морские артерии,
Выгибаясь до хруста
Коралловых позвонков со шхунами.
Я живу в лагуне печалей — темных энергий,
Там, где чайки стучат по утрам железными клювами,
Отдирая моллюсков,
Приросших к жемчужницам нервами,
И пузырятся крабы,
Сплавляясь с медузами бурыми.
Там шторма накреняют строку
В направленье непознанном.
Хлещет соль из пробоин
Попавших в крушение раковин.
За пределами ветра покой расширяется звездами,
И, как купол, расписана в центре тетрадь Зодиаком.
От тебя до меня —
Только адреса взлетные полосы.
От меня до тебя —
Быстро скомканный лист в междометиях.
Продвигаюсь к тебе
По его измятому Мёбиусу,
Где пространство в изломанном времени
Тянет лямку бессмертия.
Мне туда,
Где все за полночь, заживо, заново,
Где начало страшнее конца
И к свободе зависимость,
В ледниковый период страницы,
Где в белом все замерло,
Ожидая, чтоб ноль растопила
Священная письменность.
Мне туда,
Разбиваться о скалы — о прошлые памяти —
И откатывать
К теплому, сонному… Берегу? Берегу.
Он поклонник наплывов моих,
Но ему не объять меня.
Я живу вблизи океана, дикого зверя…
* * *
Идем вдоль берега.
Выталкивает море
Продолговатые блестящие ракушки,
И сын хватает сразу ту, и эту,
И третью и волнуется, что я
Его заставлю вытряхнуть ведерко
Иль как-нибудь иначе не пойму…
Но я молчу, иду чуть позади
И понимаю — он не придает
Значения тем горкам битых мидий,
Которые тускнеют на песке
Поодаль, приоткрыв тугие створки,
И собирают полусонных мух.
Я думаю: как будет удивлен
Ребенок, собирающий в ведерко
Дань с перламутрового побережья,
Когда, вернувшись наконец с прогулки,
Он побежит в свой детский уголок
И вытряхнет чудесные трофеи,
Что превратятся на его глазах
В бессмысленный бесцветный хрупкий мусор.
УШНАЯ РАКОВИНА
Ушная раковина —
Отголосок моря,
Знак древности,
Сбой в механизме жизни,
Стремившейся вовнутрь в темнотах вод.
И для чего, когда нарушен код?
Моллюск гигантский, полонивший сушу,
Придумавший себе любовь и душу,
Вкусивши с Древа, он не попадет
В храм раковины темной и прохладной.
Всесильный, вездесущий и всеядный,
Он, по сравненью с древними, — урод,
Страдающий меж разделенных створок
И роющий к себе подземный ход
Из века в век на глубине подкорок.
* * *
Ветер с утра запустил облака воздушными змеями.
Волн паруса раздуваются чудо-фрегатами.
Нет ничего зыбучей прибрежного времени
И постоянней пространства морского с возвратами
Белой воды в пузырях и вишневого солнца.
По расписанью взлетает —
Шторм ли, осадки…
Смотришь — уж четверть его над водой остается.
Запад луга подстелил ему. Мягкой посадки!
Серые птички, как моль, разлетаются в газовых брызгах.
Их не привлечь нафталиновым цветом прибоя.
Берег исклеванный, раковин черствых огрызки,
Чайка на блестке волны, где свеченье рябое,
Сфинксом глядит в запредельные дали. Там рыба
Мир омывает своим плавником, и серебряный эллипс
Тела ее — в чешуйчатых созвездьях. Как Либера
Царства подводного, всходит в лунных поверхностях
Вод океанских. В неводах спутанных водорослей
Образы древних земель колышутся глухо.
Ими усеяны будут просторы, что после
Выйдут из темных воронок раковин луковых.
Ночь в океанской чернильнице бредит разливами,
Словно из детских размеров ее окончательно выросла,
И проливают на сушу ее ветра торопливые,
Лишь оставляя пробелы, что станут папирусом.
ОТПУСК
Здесь — как в раю.
Время стоит в зените,
Россыпи света вокруг голов,
Ни единой тени,
Капли воздуха с эликсиром сна —
По его орбите
Совершается вечный круговорот материй.
От земной до небесной тверди —
Полшага с пирса.
Тело движется со скоростью
Прямолинейного равномерного.
Душа — никогда. Поэтому ей не спится.
Тело с душой —
Все равно что пространство со временем.
Здесь сильней ностальгия
По неразрешенности вечера,
По живому текущему небу,
По оползням строчек.
Под зонтом абажура
Тетрадь обсыхает. До вечного —
Только мыслью подать. Но какой?
Вот вопрос, что сознание точит.
Я смещаюсь туда.
Фиолетовых сумерек выжимка,
Быстрый сон о тебе,
На песке — окоемка грусти
От волны откатившей,
Где чайка прошлась обиженно.
Вот и все, что осталось
От отпуска длинной рукописи.
* * *
Где загорали вы? В Италии,
На склоне года, в ноябре,
В предместье Рима — в той дыре,
Что и названья не слыхали вы,
Что и на карте не сыскали бы —
В такой невиданной мечтали
Я загорала в ноябре.
Сияли глянцами магнолии.
Всё было так, как говорю.
И тосковала я не более,
Чем принято в сиём краю.
И восхищалась я: в Италии
На этом самом берегу
Я ль очутилась, я ли, я ли, я!..
И плыл обёрнутый в фольгу
Кусочек жизни в поднебесье
Туда, где нет уже тепла,
Где я была,
Где быть могла…
К далёкой, дорогой…
К Одессе…
* * *
Сесть в самолёт
И лететь, и лететь
В город,
Где солнечных зайчиков медь
Сыплется прямо
Из неба-кармана,
Падает в море
И ловится в сеть.
Щурятся чайки
В блёстках волны.
Живо хозяйки
Жарят блины
С красной икрою,
С чёрной икрою,
Разных покроев
И толщины.
Плещется рыба
На мраморных льдах,
Всем исполняет
Желанья за так.
И рад покупатель,
Гурман, обыватель,
Делец и мечтатель,
Поэт и рыбак.
Город-веселье,
Город-Гвидон,
Как карусели
Крутится он
В празднике детства,
В слове «Одесса»,
Вдоль волнореза
В шёпоте волн.
Сесть в самолёт
И лететь, и лететь,
Туда, где с морскою
Небесная твердь
Пенится с воблой
И клешнями раков
Под стук домино
И прелюдию Баха.
— Сесть в самолёт… —
Я пишу-бормочу.
Месяц в окне зажигает свечу.
Взлётное поле
Листа наготове.
В путь!
И лечу, и лечу, и лечу…
ЯЛТА
Рыбы режутся о каменистое дно, в царапинах море.
Зонтик с книгой в обнимку дремлют на скамейке влажной.
Ялта в дымке историй выходит на берег Истории.
Дама с собачкой неспешно гуляет по набережной.
Впереди у неё душная комната, крах седьмой заповеди.
Покаянье, зевок любовника: — Да о чём ты?
После — море, как вечный сон, в Ореанде,
А напротив — церковь в сумерках, белая в чёрном.
Он вернётся в Москву.
Будут улиц метаморфозы,
Колокольный звон, осетрина с душком, смятенье,
Город С. и серое платье, и слёзы,
И гостиничный номер с окошком, в котором темень.
А потом метель, февраль, словно мир распятый,
А потом июль, подвал, разложенье веры,
Нарушенье заповеди — шестой и пятой,
А потом четвёртой, третьей…
Наконец — первой.
А страницы бегут, бегут. Всё опаснее угол крена.
Пароход судьбы опять возвращается в Ялту.
— Пусть простит меня Бог! — восклицает Анна Сергевна.
И идёт на набережную к Пилату.
* * *
Лунный свет бродил по берегу,
Гребни тёплых волн очерчивал.
По утёсу крутоверхому
Рисовал прибой подсвеченный.
Спали дети в дальних странствиях,
Покрывалось небо звёздами,
И в его безбрежном царствии
Только боги были взрослыми.
То и снится, что аукнется
В памяти, где мы — вчерашние,
Где уводит к морю улица
Чуть запавшей чёрной клавишей.
Там сидим на побережье мы,
Временем не опечалены,
И следы детей по-прежнему
Скачут буквами печатными.
* * *
Водорослей спутанные вести
Выталкивает прибой,
В раковинах призраки древности
Аукают наперебой.
Чайки расклёвывают конические свитки
Под бренчанье мух.
Вечер на фиолетовой скрипке
Мечтает вслух.
Дом с двумя окнами на переносице
Глядит в облака.
И мошкарою по ветру носится
Память песка.
ПИСЬМО
Милый Антон Павлович! Помните Ялту?
Она, как тогда. Не волнуйтесь, не переехала.
Я проверяла, читала, сличала карту.
Всё хорошо и спокойно в домике Чехова.
Ялта мне снится. Как ангел всего полуострова,
«Белая дача» его от падений хранила.
Я разделяю о ней слова Паустовского:
Место «в России (…) огромной лирической силы».
Впрочем, кто я? Ванька Жуков в семье сапожников.
Стукнут, чуть что, молотком за моё недомыслие.
Так что письмо — между нами, пускай, если можно.
Главное — это свобода обмена письмами.
Главное — чтоб адресат на земле своей значился.
Главное — чтоб не сносили его как помеху.
Главное — чтоб почтальон доносил по адресу
Ныне и присно: «Крым. На деревню Чехову».
* * *
Ночи черная клетка
Лампы белая латка.
Ход секундною стрелкой
По шахматной доске циферблата.
Жизни опять не спится,
И размышляю с ней я:
С кем там партию блица
Снова играет время?
День мой был прост, как голубь.
Сон не пришел с повинной.
Неразливайка-прорубь
Манит мыслью змеиной.
Не промахнуться лишь бы.
Выдохну: «Аллилуйя!»
И окуну в ней трижды
Перо, что в руке воркует.
* * *
Самобранка-страница разложена.
Скоро гость полуночный откликнется,
И звезда глядит заворожено
На свое отраженье в чернильнице,
Хочет знать, что ей там отпущено,
Где земная царит сутолока.
И пророчит чернильная гуща ей
Небеса и любовь спутника.
* * *
Этой ночью тихо светились чернила.
Я догадалась мгновенно, в чем тут дело.
В небе ни зги — клякса звезду казнила.
Только страница во всем пространстве белела.
Стражники ночи шли — за плечами косы.
Взгляд их стальной был строг — как штык наготове.
И шелестели в книгах листы-колосья,
Пряча поглубже запретные зерна в слове.
Ну а чернила все продолжали светиться,
И на поверхности таяли снов разводы,
Тайно перо пересекало границу,
Чтоб окунуться в те волшебные воды.
* * *
Зелье снов уже выпито,
И узор уже вяжется,
И луна уже вылита
На кирилло-бумажицу,
И светила построены
Все от аза до ижицы,
И страница — ладонью к ним.
И судьба ее — пишется.
* * *
Край неба в складках облачных приспущен.
Бормочет время сонное в часах.
Опять гадаю на чернильной гуще
Под стук дождя, под качку в небесах.
Кто первым воплотится нынче в слове,
Преодолев чернил палеолит?
Что день не наступающий готовит?
Что ночь не проходящая сулит?
Гаданье — грех. Мне это отольется.
Чернотетрадье не проходит зря.
Пойду ко днучернильного колодца,
Откуда вытекают реки зла.
А в безмятежно звездном зачернилье
Читатель спит, свернувшийся в клубок.
Его с рожденья правила хранили.
Он не грешит. И сон его глубок.
Он терпелив, надежен и возвышен,
Он мой кумир, мой стержень и костяк.
Захлебываться мне в чернильной жиже,
Где он меня отыщет, жизнь спустя.
Чернильница — тоннель в мой день грядущий,
Первопричина радостей и бед.
Там зачинался мир в чернильной гуще,
Там Дух водил пером: «Да будет свет!».
* * *
От вдохновенья сон бежит,
Ночь застревает в преисподней.
Лишь мысль значительней, чем жизнь.
Лишь тьма для света богородней.
* * *
Темные улицы.
Низкие тучи.
Мысли отправлены,
Мысли получены.
Спущен ладьею
Стол на волну
Ночи, разлитой вширь-глубину.
Лист накреняется вправо и влево.
К строчкам прибьется ль парусник белый?
Перьями стрелки в дальнем углу
Пишут по кругу свою Кабалу.
Сон заколочен.
Стерты созвездья.
Не долетают свыше известья.
ДУЭЛЬ
Дуэлянтка-бессонница, чьи там
Строки беглые не ко двору?
Лишь звездою по небу чиркнула
И — «К перу!», — приказала, — «К перу!».
К секундантке-странице за помощью
Обращусь, растолкав я тетрадь.
Снова целиться в небо мне полночью,
А в конце промахнуться опять.
А звезда в апогее сгорания —
Точно скомканный в печке листок.
Видно, древний поэт мироздания
Той же древнею мукой истек.
Я смотрю на звезду-неудачницу.
Он листает мой черновик.
Нам вздыхается вместе и плачется,
И к бессоннице глаз наш привык.
Отливает перо стрелкой компаса,
И покуда листок не погас,
Быстро пишем пришествие космоса.
И бессонница
целится
в нас.
* * *
Листа равнина как во время оно.
Ни зги не видно — небу не до звезд.
Дождаться ли однажды почтальона?
Придет ли долгожданных строф обоз?
Полозья строк то движутся, то стынут.
Задумался возница у свечи,
Мерцает букв обуглившийся иней,
И магия разгадана почти.
Скрипит перо (иль по снегу полозья),
Во мгле свеча белеет, как сугроб,
И воска оплывающего гроздья
Рождают в тонком пламени озноб.
Кружат листков исписанных метели.
Обратный бой часов. А вдалеке —
Полозьев ход земной и запредельный
Прокладывает снова путь к строке.
И ждут заветных писем адресаты,
И с ними снежный мир соотнесен,
И веруют в них пишущие свято,
И свет их указующий — на всем.
ЧИТАТЕЛЬ
Где-то там,
в тишине отдыхающих книг,
Где в укромном пространстве темнеющей полки
Жив мой путь,
по вселенским масштабам — недолгий,
Там читатель, творец моей жизни, возник.
Он родился из мысли о нем, и из всех
Самых лучших картин я его наделила
Появленьем, чтоб он, набирающий силы,
Тратил их на меня — весь бессмертный свой век.
Я его создала как свою ипостась,
Как желание новых своих траекторий,
Как готовность разрушить привычную связь
Между тем, что вначале, и после, и вскоре.
Я его создала из пустынного дня,
В этот час, где ни слова в ответ, кроме света.
Я его создала, чтоб однажды меня
Сотворил он из собственной страсти за это.
* * *
Голос голубя утренний гулок,
Будто кто-то грустит изнутри —
После ночи очнувшийся узник,
Что чувствителен к свету зари.
Никаких больше звуков на свете,
Только этот прерывистый звук.
Позолота на стёртом паркете
В том углу, где хранится паук.
Тихо солнце играет в роскошь,
Стонет голубь, чуть выставив бок.
И проникнуться связью их сможешь,
Если ты в этот миг одинок.
* * *
Ветвей изломанная плоскость
И гамаки из паутин.
К дуплу медовый запах воска
С пчелою царственной летит.
Накатывает плавность ветра,
Как медленный переполох,
И капли радужного спектра
Усеивают тусклый мох.
Лучей мальки резвятся в розах,
И небо в перистых мечтах.
Блуждает ум, как сон и воздух,
Как протяжённость без начал.
Всё — непрерывность. Только эхо,
Придав дискретность тишине, —
Как заблудившееся эго
Той жизни, что течёт извне.
ОКЕАН
Марине Кудимовой
…лично я бы предпочла океан.(из больничной переписки)
Четырнадцать это двадцать два.
У океана мерцательная аритмия,
Ему вредны эмоции, а слова
Без них, что раковины пустые.
Может, скалою безмолвной стать,
Может, свернуться в створках моллюском
И сторожить океана кровать,
Слушать, как бродит в ней его музыка…
И перекатывается луна,
Цепенеют рыбы в её свете,
И, словно ангел из небесного сна,
Простыни волн поправляет ветер.
* * *
Из внутренних глубин взойти, в который раз,
Чтоб посмотреть, как отцветает лето,
Как времени сгорающий запас
Готовит к взлёту сердцевину ветра,
Как жизнь идёт, чтоб кончиться впотьмах
И за окном оставить скрип скамейки,
Как вечности блуждающий размах
Споткнётся на случайном человеке.
Летит звезда в пробоину тепла,
Оттуда сумерки нещадно хлещут.
Ночных жуков горящая зола
Палит траву, срисованную с трещин.
Приливы ночи сносят небосвод,
Сооружённый всуе смертным богом.
И высота приветствует полёт,
И глубина болит его итогом.
* * *
Настежь окна. В комнате прохлада.
По ту сторону большого дома —
Пекло, раскаленный блок фасада
И травы горелая солома.
За окном блуждает сад по стенам
Крохотного дачного квадрата,
По зелёно-золотистым венам
Льётся магма солнечного яда.
Слепо разбегаясь, с долгим соло
Хлещет муха по оконной раме.
Будто дети, разыгрались пчелы
Возле чашки и горшков с цветами.
Полумрак в зашторенной гостиной,
Чуть скрипят рассохшиеся стулья,
И на полке бог с лозою винной
Пролил кубок на венок июля.
* * *
За сентябрём потянутся дожди,
Размоют все пути и перепутья.
От них бы затворить мне часть души,
Чуть-чуть бездомней и бездольней будь я.
А так — пускай поют себе навзрыд.
Прошлёпаю по праздникам и будням
Под перебор ветров по древам-лютням,
Под коими корней ковчег зарыт.
А между звёзд, качаясь на ветвях,
Мечтает тихо дом, почти скворечник.
Там пишет мальчик, словно второпях,
В безбрежность обмакнув перо беспечно.
Пузырит дождь, и пишет он легко,
Как Лель свирелью капли выдувая.
И облаком бушует молоко
Над блёсткой алюминьевого края.
Он шепчет, как осипшая листва,
И першит осень алая в гортани,
И дождь кипит на ветках и устах,
И небо разбивается на грани.
А я иду — как будто нипочём
Мне дождь его над древом с колокольней,
Как будто не свирель меня влечёт,
Как будто бы не я всего бездомней…
* * *
Вот и ветер задул в свой осенний гобой,
И заплакала птица над стылой водой.
И заплакала птица,
И дрогнул листок,
Оборвался,
Поплыв с тишиной на восток.
И светила ему на прощанье звезда,
Пока он исчезал
Навсегда, навсегда…
ОЖИДАНИЕ
Вадиму
1
На досточках, в уютном закутке,
Куда морской не проникает ветер
И солнце распускается в виске
До переносицы, едва прикроешь веки,
Я возвращаюсь в день последний наш:
Щелчки замков, пустоты в разговоре.
И превращается апрельский пляж
В величественный Берег Моря.
Я ожидаю вас. Я трачу безрассудно
Подарок неба краткий — быть собой.
Как после смерти, я — корма и судно,
Я целое и часть, я море и прибой.
Ничто меня не сдвинет с мертвой точки —
С несотворимого, как Бог, нуля.
Он плоть души и воздух оболочки.
Так небом окантована земля.
Я ожидаю вас как гостя из-за моря,
В той, превосходной, степени надежд,
Что существуют только априори.
Зачем переходить вам их рубеж?
Вы станете, переступив границу,
Конкретным проявленьем бытия,
Тогда как мне уже не воплотиться.
Лишь изредка наведывать себя…
2
Что значит ожиданье? Цель? Объект?
Движенье мыслей? Направленье действий?
Быть может, синтез слухов и примет
Или анализ всех причин и следствий?
Что, что, как червь, распухший точит ум?
Сижу, прикрыв глаза. Крик чаек, шум
Волны морской… Но безымянный кто-то
Растет, растет, растет во мгле меня
Из моего же бреда и огня,
И ожиданье — на него охота.
СВЕЧА
Памяти зверски убитых 2 мая в Одессе
* * *
Это здание свечки-огарка,
Это пепла густого набат,
И подруга моя санитарка,
И домашний ее медсанбат.
Лик впечатан в пол размозженный,
В крест окна и в железобетон.
Это город мой обожженный,
Где на всех не хватило бинтов.
Будет страшно, замедленно сниться
Крик в церковные купола,
Но надежды нет дозвониться —
Отказали колокола.
То молчанье мрачней утраты.
Не звонили они по ком,
Знает двор, безымянные парты
И все небо над Вечным огнем…
* * *
Город спит под конвоем снов.
Город видит туннели дул.
Город гонят вдоль мостовой,
Чтобы он никуда не свернул,
Чтоб он двигался в массе тел
К точке ада, адом ведом,
Был насаженным на вер-тел,
В чреве мертвой кипел живьем,
Слушал плоти сжигаемый зов,
Ликованья победной орды,
И не вышел уже из снов —
Из последней своей беды.
А меня там давно уже нет.
И в окошке моем луна.
И в будильнике ждет рассвет.
А во сне у меня — война.
* * *
Черное море
Черное небо
Шепчут молитвы
Священник и ребе
Держит мужчина
В разбитом окне
Связку тюльпанов
(Дочке? Жене?)
Черное море
Черное небо
Черная лестница
Черного склепа
Блик на стене
Проступил и остыл
Пусто гестапо
Пепел и пыль
Черное море
Черное небо
Город-маяк
Капитана тебе бы
* * *
…Животом запрокинувшись к Господу,
упираясь ногами в пол,
она выгнулась на столе,
ощущая биенье в утробе,
пока горлом шел из нее вопль,
где душа отрывалась от плоти, а во гробе
ее шевелилось замурованное дитя.
И подумалось ей из предсмертного забытья,
что, наверное, снятся ему кошмары,
что страдает на этом кресте ни за что,
и молила Господа, чтобы Тот снизошел,
и сочилась вода из плохо отжатой швабры.
Кто-то снизу не выдержал: — Да кончай же ее скорей!
Горечь уксуса с желчью. Подумала: «Как же теперь?
пять комнат остались неубранными…
пять комнат не убраны на этаже».
Кто-то тронул дитя копьем, и в душе
Отозвалось эхом:
— Уже.
* * *
Одесса в цвету. Развороченных улиц безлюдье.
На булыжниках солнечных зайчиков чехарда.
Пароходов тоскливое перегудье
Провожает время, отчалившее навсегда.
На скамейках воркуют на идише старые голуби.
По витрине извилистой трещиной Лета стекла.
И клюют воробьи с поминальной нептичьей скорбью
Второмайскую черствую булочку в блестках стекла.
МИНОТАВР
В этом здании
мраком завис угар,
и вповалку лежит
млад и стар,
а над ними — выхлопы
победных литавр.
В этом здании живет минотавр.
Ты туда не ходи
ни за что, никогда,
даже если приснится
гнилая вода,
и потянутся руки,
и станут просить —
не ходи, не смотри,
отвернись и проснись.
Помолись
за обласканный свой аватар,
Напиши —
это сон про военный кошмар,
И вдыхай в пепелище курящийся лавр.
И полюбит тебя минотавр.
МОЛИТВА
Упокой, Господи, души убиенных,
Пусть не плачут, не стонут, не бросаются в окна,
Образумь их, введи им покой в вены,
Чтобы в них текло Твое небо токмо.
Упокой их, Господи, вразуми их души,
Объясни, что все это теперь уже в прошлом,
Ничего не вернешь, и что так лучше,
И что нужно жить, кто еще не отжил,
Что придут, замажут, заклеят, зачистят.
Никаких следов. Будет милый скверик.
И пойдет все по-прежнему. Как тогда. Почти что.
Убеди их там, Господи, если кто не верит.
И пусть в полночь они не стучатся в совесть,
Не выводят свои имена на стенах
Ни огнем, ни кровью, ни крестом, ни прописью.
Упокой же, Господи, души убиенных!
ЗАКЛЯТЬЕ
Их жгли, а они превращались в море,
Катились по городу огненным штормом,
Оставляя на каждом камне историю,
Чтоб она пришла в обугленно-черном
На порог их дома, на край их парты,
На страницу учебника, где не все замяли,
С дымящимся лацканом для награды,
На котором плавятся ордена и медали,
И чтоб каждый, кто был в тот час там с факелом
В руках ли, в сердце, кто держал на прицеле
Агонию тел, что ад выталкивал
В амбразуру окна, — чтоб под ним горели
Волны Черного моря, чтоб не смел он
В них погружаться, а его дети и внуки,
Войдя в те воды, становились пеплом
По щиколотки, по пояс, по плечи, по руки.
И пусть это будет мерилом истины,
И пусть не будет ясней аллегории,
Чтобы, отхлынув туда, где Немыслимое,
Всегда возвращалось к Городу море.
ПАМЯТНИК
Лица тех, что ветра не остудят,
Лишь Ему опознать удалось.
Обелиском свеча там будет,
А по ней — оползающий воск.
А под нею — полутелами
Возвышаться будет амвон.
А над нею — крылатое пламя.
А поодаль — реквием волн.
И придет к ней каждый, кто помнит,
И к подножью ее приползут
Те, на ком клеймом преисподней
Несмываемой крови мазут.
И когда на ожогах террора
Пепел слез взойдет в тишине,
С мостовых, как шаги Командора,
Донесутся шаги Ришелье.
Он сойдет с постамента, увитый
Тогой ран и побед, чтобы в срок
Неизвестному Одесситу
С головы возложить венок.
Будет пламень над городом виться,
Как биенье живое. И в нем
Распознают черты и лица,
Что пытались стереть огнем.
И посланьем будет к потомкам
В небесах золотая волна,
И зажжет ее новый Потемкин,
И на тех — самовластья — обломках
Впишет Город жертв имена.
ГРАНИ
1.
Осенью грань между воздухом и водой
Размывается дождями. Осенью
Люди-рыбы, связанные одной
Беззвучной судьбой уносятся
На берег жизни, в невод её, в сеть
Из летнего мелкотемья.
Осенью мирятся жизнь и смерть,
Как пространство и время.
2.
Ночью встанешь,
звёзды в окне нашаришь.
Слава-тебе-господи скажешь скороговоркой,
Перекрестишь зеркало, чтоб не просквозило
Твоё отражение в минусовом королевстве.
Уснёшь. Проснёшься с тяжёлым сердцем.
Чего-то не нашаришь. Уснёшь с вопросом.
И уже никогда на него не ответишь.
3.
Сегодня день её смерти. Впереди
яркое солнце,
пыльная площадь,
базар голубей,
памятник в бигуди,
ветер, двигающийся на ощупь,
перезвон трамваев,
бешеные часы,
пароход, поперхнувшийся нотой нижней,
и арифметическая линейка взлётной полосы
с сантиметрами
оставшейся
жизни.
СТИХИ О ВОЛКЕ
1.
Я думаю, ты всё же постучишься:
Ближайшее соседство — за версту,
А вечер погрузил моё жилище
Почти по окна в темень и листву.
Сползает со столба лианой провод,
И в лампе на исходе керосин.
И это ли не долгожданный повод,
Чтоб постучать без видимых причин?
Невесело, запущенно и дико
Мой дом произрастает из земли,
И вытоптана кем-то ежевика,
Которую собрать мы не смогли.
Я слева от чернеющей дорожки
Наткнёшься ты, когда придёшь ко мне,
На скользкое негодное лукошко.
Где ягоды подгнившие на дне.
Тут без труда я приручила волка —
Всё оттого, что сходно с ним живу.
Его глаза — зелёных два осколка —
Пускай сверкают по ночам во рву.
Хоть изредка скорблю, что не волчица,
Но не ропщу. Что, думаю, с того?
В конце концов, ведь кто-то постучится —
В твоём обличье он, иль ты — в его.
2.
Уже декабрь. Тверда земля в саду.
Её свело морозами без снега.
Печально, у растений на виду,
Замёрзло детство позднего побега.
Все ночи так привычно холодны,
Что забываю сетовать на холод,
Как забываю многое — и город,
И прежний ракурс ледяной луны.
У маленького низкого окна
Сутулюсь, сжав концы платка локтями,
И мне то ночь безбрежная видна,
То я сама в оконной дряхлой раме.
Там продолжает комната моя
Своё житьё-бытьё полупрозрачно
И тонет в перспективе декабря,
И в ночь произрастает многозначно.
И в отражённый дом помещены
Деревья, ров у сломанной калитки
И тощий волк, что воет вдоль луны,
Претерпевая полнолунья пытки.
И я сутулюсь посреди дорог,
Озвученных той литургией волчьей.
И в руки, плечи с каждой новой ночью
Врастает серый подранный платок.
3.
Да, пишу. Негодная хозяйка,
Я не запасла на зиму дров.
Чаще стынет ручка-наливайка,
Ставя кляксы на начала слов.
В том ли грусть, что буква исказится,
И дрожит чернильная строка?
Ты ещё когда прийти решился,
А всё медлишь, будто жизнь — долга.
Что ж ты медлишь! Иль боишься волка,
Что на перепутье двух миров
С первобытным чувством злого долга
Ни на миг не покидает ров?
4.
Волк бродил и бродил по обочине
В поисках человечьих слов.
На снегу следы многоточиями
Огибали гибельный ров.
Не писалось. Листы пустовали
На чёрном дощатом столе.
Первый снег, наконец-то, издали
И слали, и слали к земле.
Ты читал этот снег прошлогодний,
Нам обещанный на год вперёд?
Ах, какие погибли корни
В тот, из снега изъятый год!
Погоди, не мерещься минутку
Ничего, победила природа,
Хоть слегка повредилась в уме.
И какая юродивость всхода
Удивить нас готова к весне?
Что-то я разболелась не в шутку.
Не заводится в печке огонь…
И горячечный лоб мой не тронь!..
Я твоя только в мыслях, а в теле —
Тот огонь, что ушёл из печи.
Поскорей бы прижились метели,
Чтоб не слышать — кричи, не кричи.
Отсырели проклятые доски.
Израсходован зло коробок.
Вы сегодня — читатели-тёзки,
Ты и поиском занятый волк.
У, как близко ты ходишь, как внятно,
Как сухой распаляешь мой бред!..
Только снег вами понят превратно,
А листы — это белые пятна
В родословной азов, буки, вед.
СОБАКИАДА Сценки из русского безрубежья (записки соседки)
Вошла прекрасная собака С душой, исполненной добра.Белла Ахмадулина
Ссора
Всё утро сосед лаял на Собаку,
Она шикала, грозила хвостом, поучала.
Он отбегал, кружил по парку,
Потом возвращался и начинал всё сначала.
— Проклятье! — стонала Собака. — Наказание!
Позор перед всем собачьим околотком! —
Садилась в кресло и бралась за вязание,
Пока он свирепо драл себе глотку.
«Нужно просто набраться терпения,—
Собака думала. — Он остепенится».
— Сидеть! — говорила ему время от времени,
Но он лишь скулил и бросался на спицы.
— Что может быть хуже этих беспородных?! —
Собака вскричала и, не довязав свитера,
Сложила в коробку ошейник, намордник
И велела поискать ему другого бебиситтера.
Разрыв
На всём лежала тень запустенья.
Комната была полна мрака.
Сосед вспоминал то чудное мгновенье,
Когда в дверях появилась Собака.
Он подошёл к ней несмело, боком,
Смерил её недоверчивым взглядом.
Она прошептала что-то из Блока,
Типа: «Чудовище», — и он лёг рядом.
Она внесла свои чемоданы.
Он тыкался мордой в её вещи.
А дальше всё было точь-в-точь по Данте:
Чем дальше в лес, тем просвета меньше.
Он грыз учебники, рвал пособия,
В её отсутствие их листая,
И бурь мятежных злые подобия
В нём поднимались, как блошиная стая.
Он долго и рьяно сопротивлялся,
Но, невзирая на все усилия,
Его закрутил ураган из Канзаса,
И Собака сказала ему: — Или — или!
Он ждал, что она вернётся, вперясь
В останки книг, изодранных в клочья,
И только обрывок с «in vino veritas»
Открыл ему всю глубину его горечи.
Возвращение
Сосед причащался две недели,
Алкал кагор, закусывал на грядке.
Потом его долго отрезвляли в купели,
А он порывался булькать колядки.
Очнулся в церкви со строгим режимом.
— Как окрестили? — орал эскулап ему.
Позвали Собаку. Ответила: — Джимом.
И сосед в знак согласия дал ей лапу.
Диктант
Скрипело перо, стонала бумага.
Сосед пыхтел у настольной лампы.
— «Я к вам пишу», — диктовала Собака.
Он приписывал: «Встретиться нам бы…»
Муха что-то ехидно жужжала.
Сосед огрызнулся: — Заткнись ты, холера!
— «Когда б надежду», — Собака продолжала.
Он приписывал: «И Любу с Верой».
Вплыли сумерки звёздной предтечей.
Сосед закусил и растёкся мыслями.
— «Чтоб только слышать ваши речи»,—
Собака диктовала. Он не приписывал.
Диктант затянулся. Звучало из мрака:
— «Я жду тебя!»
Он прибавил: «Ну же!»
— «Кончаю», — продиктовала Собака.
«Страшно перечесть», — приписал Пушкин.
Мечты
За окнами ветер завывал адажио.
Снег крошил облака навылет.
Погода стояла такая, что даже
Собака хозяина на улицу не выгонит.
Светила небесные были в отключке.
Читали Булгакова «Собачье сердце».
Сосед вертел шариковой ручкой,
Не понимая ни бельмеса.
Собака знакомила его с азами.
Подходили к концу вторые сутки.
Сосед смотрел на неё умными глазами
И втайне мечтал о рае в будке.
Культурный барьер
Собака стояла в очереди за сардельками
В бакалейном отделе универсама.
Перед ней обнюхивала мужчину в телогрейке
И чесала за ухом какая-то дама.
— Две сосиски — говяжью и баранью,—
Сделав реверанс, Собака попросила,
Прибавив: — Будьте добры, сударыня!
Её не поняли и вышвырнули из магазина.
Их нравы
Припекало. Отделяясь от суши,
Трясли задами к воде два нудиста.
Собака смотрела, как болтались их уши,
Где шерсть кучерявилась, и тихо присвистывала.
Потом она развернула мороженое,
Прикрывшись салфеткой, чтоб не заляпать блузку,
Но полицейский гаркнул: — В одежде не положено!
Её раздели и забрали в кутузку.
Фантасмагория в полицейском участке
Соседа взяли с переломом лапы.
Накануне он выдавливал раба из перцовки.
Раб кочевряжился, бил лампы,
Все попытки унять его были с той же концовкой.
Собака взволнованно набирала участок,
Дежурный полицейский рычал ей в трубку.
Она уверяла, что сосед непричастен,
Бежала на помощь, потеряла туфельку.
На проходной бульдоги в форменных фуражках
Бросались на неё, как на амбразуру,
В клетках задержанные куражились,
Телефон выкрикивал что-то нецензурное.
Полночь чуди́ла. В тыквах автомобилей
Крысы-таксисты накручивали счётчики.
Два зубастых прокурора вплыли,
Раздавая хвостами всем пощёчины.
Приползли поняты́е, шевеля усами,
Обнюхивали на столе каждую крошку.
Полицейские, бывшие днём псами,
Узнали в потерпевшей соседскую кошку.
Участок выл, мяукал и крякал.
Конвой обводил всех глазом циклопа.
Сунув соседа в мешок, Собака
В одном башмаке по лестницам шлёпала.
В колючую проволоку заколдовывались розы.
Туфельку за мзду принесла нищенка.
Был объявлен уголовный розыск,
И принц постепенно превращался в сыщика.
Утешение
Он поскуливал, подёргивался, плакал.
Ему снились проклятые кошки.
— Спи, — шептала ему Собака.—
Тебе осталось совсем немножко.
Вот дослушаем Берлиоза вместе,
Дочитаем последний том Бальзака,
Ты сдашь экзамен на аттестат зрелости
И станешь большим и умным. Как собака.
ПЕРЕВОРОТ[1] Дневник
1
В этой глуши даже луна с закрытыми всходит глазами.
Каждый предмет кажется собственной тенью.
Стол с сорняками бумаг — что заброшенный замок,
На пустыре его бродят стихов привидения.
Скоро уж, скоро снегом припудрятся ели,
Дух небылиц будет отпущен на волю.
Снег поначалу легкий — потом тяжелеет.
Впрочем, как все, что соприкоснется с землею.
2
Стол мой на оползнях. Бредит перо бездорожьем.
Варевом слякоти травят его темные силы.
Все расползается, форм опознать невозможно.
Как-то я вышла — попала в сплошные чернила.
Ночью там хлюпает кто-то. Может быть, рыба
Хочет родиться из хляби. Рот ее сонный
Жижей чернильной чавкает беспрерывно,
Силится выдуть из гущи волшебное слово.
Если удастся — жизни забьется невод,
Звоном чешуек, словно кошель, переполнится,
Затрепыхает на жабрах влажное небо…
…Вот уже утро стирает ее. Снова бессонница…
3
Свечка сигналит светилам, но все понапрасну.
Топливо сна почти уже на исходе.
Каждый прилив приносит с собою кляксу,
Каждый отлив — обглоданных слов уродье.
Сырость чернил стала уже несносной.
Мох между строк… Не прочитать между ними!
И запятые и те уже крутят носом,
Морщатся, только заслышат мое имя.
— Где я, ау! — Побережье стола раскинулось.
Как после шторма, строчек обломки валяются,
Букв косоногих в них копошится живность.
Вынуть захочешь — только измажешь пальцы.
Черное море мое, на тебя ишачу,
Рыбе пытаюсь потрафить (авось осчастливит?),
Слушаю всплески весла рыбарей незадачливых
И обещанья чудес в приливе-отливе.
Мне бы одно только чудо из всей этой гущи
Древнего варева тьмы, никогда не спящей!
Чудо нейдет ко мне. Только глумливое чудище
Каждую ночь набивается мне в товарищи.
4
С позавчера появились дурные приметы:
Ручка под стол закатилась и канула в хрень
Старых бумаг, паутин. Я звала ее: — Где ты?
Ель зашаталась в окне с луной набекрень
(В гульбищах с ветром губит себя понапрасну).
С полночи стол накренился и долго скрипел,
И раздувался страницы потрепанный парус.
Шторм разыгрался. В словах размыло пробел.
Волны вовсю грохотали в грозной чернильнице,
Стол заливало, скакало под пламя свечи
В трюме окна привидение школьной учительницы
С вестью о том, что уже улетели грачи.
Как? Неужели и впрямь это поздняя осень?
Ручка по палубе пола каталась в слезах,
То ли от хохота, то ли от шторма. — Ай, бросьте! —
Кто-то ей с легким знакомым акцентом сказал.
………………………………………………………
Стали слабей ядовитых чернил испарения,
В ходиках ангел чихнул и пропел с хрипотцой,
Вий отступил (о, великая магия времени!)
И улетучился змейкой в окно по косой.
5
В тетради тревожно — шныряют меж строчками тени.
Радости мало, но все ж хоть какая-то публика.
Их приглашаю за это на чай каждый день я.
Жидкость не пьют, но съедают дырку от бублика.
Я же считаю убытки, ушибы, ошибки.
Может быть, рыбе моей не дано появиться.
Может, коварно съедает слова-наживки.
Лучше бы вместо нее прилетела жар-птица!
У, лицемеры, невежды, исчадья обмана!
Треплют мне нервы, будто я принц датский.
Я им про рыбу, они — про уху Демьянову.
Каждую ночь у стола моего святотатствуют.
Призраки яви… И здесь ее слышу угрозы я.
Мир зашлакован, ему не до мудрости высшей.
Все это рыбе моей не пойдет на пользу.
Не удивлюсь, если станет она мышью.
6
С каждой строкою меняется моя рыба.
Что-то с пером… Стало в сумерках серым, тонким…
Юркает в норку ящика беспрерывно,
Ждет боязливо, предпочитает потемки.
Может, на ключ от него запереть страницу?
Что оно трусит? Ночью шуршит бумагой.
Свечку зажгу — тут же ныряет в чернильницу.
Вот и свищи его в море чернильной магии!
7
Утром на берег листа его штормом выбросило.
Все опасенья сбылись — так и вышло:
И без того мой ковчег кишел всякой живностью,
К ней в довершенье прибавился хвост с мышью.
Я бы его утопила в чернилах, когда бы
Знала, к чему приведет та ночная агония.
Лучше б тарантул прибился, ядовитая жаба,
Узел змеюк с головы медузы Горгоны!
С этой же серостью жизнь моя исковеркана,
Прахом пошла вся моя биография.
Нет, не дано мне порадовать мир фейерверками.
Даже своим привиденьям — и тем не потрафлю я.
8
Это перо, однако, здесь быстро освоилось.
Книги марает, с полок моих не слазит.
Стали к нему и тени захаживать в гости,
Кланяться и величать его князем.
Прямо из грязи чернил вознеслось, окаянное!
Смотрит на всех сверху вниз — не хватает лишь нимба.
Прошлою ночью залезло в мои писания.
Там, где писала я: «мышь», переправило: «рыба».
9
Это переворот. Пишу под кроватью.
Стол и тетрадь арестованы. Ручка в подполье.
После полуночи предпочитаю скрываться.
Только чернила пока что бушуют на воле.
10
Последние новости: к власти пришли привидения,
Явились с допросом, слепили свечей до рассвета,
В ящиках рылись, сдирали со стен тени.
Ищут какую-то мышь. Мало им этой!
В спешном порядке все переименовали.
Смертною казнью грозят словам за ошибку.
Силюсь запомнить: «радости» — это «печали»,
«Стол» — это «стул», «мышь» — это, кажется, «рыба»…
ИЗ ЦИКЛА «ТЕНЬ ГОРОДА»
* * *
Манхэттен. Солнце не выдержав нагрузки,
Плюхнулось на небоскребы, распласталось на брюхе.
Сваленные в кучу, как битые моллюски,
Темнеют бездомные. К ним ластятся мухи,
Лижут им лица, мурлычут, клянчат,
Ходят кругами, тычутся мордой
В позеленевшие блюдца фонтанчиков.
Сабвей приливает электричками к городу.
Вспыхивают осколки стеклянных офисов.
Закат. Манхэттен объят пожаром.
Желтых такси обозленные осы
Несутся, сигналя пронзительным жалом.
Кричат воробьи, взрываются лужи,
Брызги прожигают все, как сигареты,
И одежды пытаются спасти свои души,
На которые с утра они были надеты.
* * *
Город кишит ночными привычками.
На столах бутербродов разложен пасьянс.
Выгибаясь, саламандры с горгоновыми косичками
Включают светофоры ядовитых глаз,
Зазывая в переулки — заводи эрогенных
Зон, где отбывает свой срок плоть.
Фонари с добавками галлюциногенов
Высвечивают бродячих собак лохмотья.
На люках призраками фиолетовыми
Мощи странников греются. Между нищими
Шуршат промасленными газетами
Древние читатели остатков пищи.
Деревья разбрасывают листовки, требуя
Социальных свобод для беспризорного мусора.
В одиночке из небоскребов чахлое небо
Ждет второго пришествия Пруста.
Город неспящих, свихнувшихся гамлетов,
Фаустов, чацких, старух-процентщиц,
С облавами бедных на богатых
(Одних всё больше, других всё меньше).
От старого театра пожарная лестница
Уносится сточной канавы руслом.
— В такую погоду хорошо повеситься[2]… —
Бормочет дядя Ваня на ломаном русском.
* * *
Кварталы метастазируют заколоченными апартаментами.
Ночью в них кто-то ходит-бродит,
Дышит сквозь щели, разговаривает с ветром,
Вызывает вьюги потусторонних мелодий.
Их шушуканье — сплетни да смуты,
В их воронках ураганит амок,
Они баюкают: «Не ложись на краю ты»,
И город ворочается с боку на бок.
Стонут чайки вдоль океанской лагуны.
В кельях раковин кто-то молится.
Ветер от нечего делать дует,
И всплывает, вся в водорослях,
Луна-утопленица.
* * *
Парусник с дыркой луны в парусине.
В полночь играют они в привидения,
Свет проливают
мертвый, синий,
В гости к ним ходят
блики, тени.
Потчуют их они
Порчею устриц,
Зельем медуз,
Настойкой из спрутов,
И фонари
На окраинах улиц
Быстро мигают, меркнут и тухнут.
Прыгают пьяные блики с галеры.
Волны их гонят, хватают, щекочут,
И затопляет парки и скверы
Вольная,
черная
магия ночи.
* * *
Закат остатки света роздал.
Бакланы ходят неуверенно.
Прозрачные медузы в звездах
Качаются вдоль кромки берега.
Спит город-городок с игрушками
Автомобилей под балконами,
Венками клумб, котами плюшевыми
И гнездами, свирелей полными.
Колдует ветер. Зомби-флюгеры
Вращаются рывками быстрыми.
Звезда с волны скатилась кубарем
И высекла на камне искры.
Влюбленная ночная бабочка
Флиртует с фонарем подвыпившим,
А время в мягких детских тапочках
Шагает прочь, как третий лишний.
* * *
Ветер площадь пересек наискось,
Пролистал суеты дневную подшивку.
Ночью время мигало, останавливалось,
Меняло направление, показывало ошибку.
Кто-то ожил, бродил по улицам,
Шевелил газеты на скамейках, плакал.
С утра пополневшая на несколько унций
Лизала облако луна-лакомка.
Море отбрасывало ажурные тени,
Ловило в них сны, заплутавшие в городе.
От дома осталось три ступени,
И лебеда причитала на них:
— Господи, господи…
* * *
Город спит на краю океана,Недоступных его музеев,
Полноводных его ресторанов
Из моллюсков, рыбёх-ротозеев,
Водолазных универсамов,
Ателье первородных клеток.
Город спит на краю океана,
А его отраженье-предок
Незаметно к нему подкатывается,
Выползают на побережье
Башни — заводи каракатиц,
Лавки, водорослями увешенные,
Крабы ржавых автомобилей,
Фонарей прибрежных аквариумы.
В дымке снов из мечты и были
Город спит на краю океана.
СТИХИ О САДЕ И САДОВНИКЕ
1.
Памяти Беллы Ахмадулиной
Мне сказали, что Садовник
Обошёл свои владенья
И пошёл по той дороге,
Что уводит в пред-рассвет.
Мне сказали, это было
Ровно в полночь, в воскресенье,
И об этом точно знает
Всякий сведущий сосед.
— А какое было небо? —
У соседа я спросила.
— Небо было, как на полночь, —
Отвечал, сердясь, сосед.
— Что он взял с собой в дорогу?
За плечами что-то было?
— Ничего… — Сосед подумал
И, смутясь, добавил: — Свет.
Поняла, что в воскресенье
Разлилась луна по саду
И Садовника манила
Той, обратной, стороной.
Ждать его навряд ли надо —
Он пошёл искать рассаду
И раскланиваться станет
Только с ночью и луной.
2.
Ну что ещё сказать?
Всё сказано навеки.
По досточке строки
Идти не вдаль, но вглубь.
Так попадают в сад
Из комнаты по ветке,
Чтоб зажигать луну,
Слетающую с губ.
Всё кончено. Окно
Глядит в другое небо.
Туда не подсмотреть.
И заколочен сад,
И в скважине ночной
Ключ к Дому заповедный,
И обнаружен код,
И нет пути назад.
ПРИШЕЛЕЦ
Опять ты здесь.
Опять мой добрый сон
Пойдёт по руслу не моих фантазий.
Опять он будет полон безобразий
И возмутителен изменчивостью форм.
Прошу тебя, оставь меня, оставь!
Мой сон — творец бывалых впечатлений.
Равно как сны всех бывших поколений,
Он — отголосок яви, но не явь.
Иду к полузабытому окну.
За шторой — дворик в виноградных узах.
В нём призрачное эхо лунных музык
Выращивает полную луну.
Старинный двор, ты — скопище дождей,
Вселенная размытых отражений,
Обманчивый, угрюмый мир брожений
Изменчиво-незыблемых идей.
Любимый двор, сторонник вечеров,
Ты верен лишь вечернему укладу,
Где ветхость крыш твой составляет кров,
Как сырость — вечную твою прохладу.
Здесь вечно всё: коляска у двери,
Старушка на скамейке у порога,
Её молитва на день раза три,
Вязание и ожиданье Бога.
Ах, двор мой, двор!
Ты снишься мне не раз,
И в сне моём себе ты уподоблен.
Но нынче — сон с безумием помолвлен,
Но нынче — в сон вклини́лся чуждый глаз.
Он вывернет мгновенно наизнанку
Все образы, пришедшие ко мне.
И появленье это спозаранку
Предначертали в заревом огне
Тревожные багряные прологи.
Вздувались неба летнего ожоги
И облаками проносились в дне.
День полыхал июльским наважденьем,
Потрескивали остро провода,
И ветер с неприкрытым вожделеньем
Засматривался в сумерки — туда,
Где я для встречи подобью подушку,
Чтобы увидеть незабвенный двор,
Коляску, одинокую старушку,
Пришедшую в бессменный свой дозор…
…Мой чёрный двор безмолвен и убог.
Он отражения не сущих мечет.
В нём равнозначны двери и порог.
Молчит дитя, рождённое под вечер.
Неслышною молитвой сведены
Натруженные челюсти старухи,
И ангелы, которые должны
Её услышать, — далеки и глухи.
Окочененье вечера. Пора
Зажечь созвездий мутные лампады,
Что заготовлены ещё с утра
Чертовской проницательностью взгляда.
И там, где отражение моё
Навстречу мне вечерний взгляд сулило,
Старуха руки мертвенно сложила,
И спит ребёнок справа от неё.
И различаю я свои черты
В чертах младенца и старухи, влитой
В скамью. И у порога — у черты —
Готовы к погребению, омыты
Дворовой сыростью мои мечты.
Былые дни теперь — надгробья пли́ты.
Что написать, ну что же написать?!..
Скорей, пока с душой нерасторжима,
Пока загадка мной неразрешима,
А значит — можно кое-что сказать!..
Но что же, что? Старуха и ребёнок.
Порог и двери. Явь и сон во сне.
Неодолимый чёткий ход потёмок —
Как стрелок ход, направленный ко мне.
Кем я была? Сначала — этим тельцем,
Не могущим открыть заслон дверей.
Затем — желающей переступить скорей
Порог. Но между, помнится, с Пришельцем
Мне доводилось по свету кружить,
И на бумаге ночью ворожить,
И мнить не подмастерьем, но умельцем
Себя… Но как проверить, как дожить
До истины единственной, до знанья,
Зачем строка кружила, для чего,
И агнца невинного закланье
Коль было впрямь, то агнца — чьего,
Чьих стад? Пришельца?
Кто пастух? Не ветер?
Кто очевидец? Не сожжённый ль день?
А нож — не месяц, сгорбившийся в дельте
Ночи?.. Но вряд ли эта дребедень
Надгробными могла бы стать стихами.
Прощаюсь с агнцами, их пастухами.
Смотрю в колодец скорбного двора:
Старуха безымянностью мудра
И сложенными в благости руками.
Младенец снами путаными мудр,
И предстоит ему немало утр,
Пока забудется он яви снами.
Пришелец спутывает мыслей ход.
Он очерёдность знает и черёд.
И он не посягнёт на день грядущий,
Как на ушедший день не посягнёт.
Его владенье — настоящий миг.
Моё владенье — прошлое, и только.
Мы в этом с ним не сходимся нисколько
С тех пор, как этот мир со мной возник.
Весь этот мир, в котором добрый двор
Предметом стал полночных размышлений.
Пришелец — гость. Я — узник посещений.
И вряд ли мне его оспорить вздор.
ЛУНАСШЕСТВИЕ
1.
Я шла по комнатам пустым, холодным,
Где и воспоминание мертво.
Я шла по комнатам пустым, холодным,
И эхо откликалось: «Ни-ко-го!»
Был лунный свет наброшен на предметы,
Как покрывала в доме нежилом.
Там что-то было за пределом света,
Склонённого над письменным столом.
И зябко передёргивались вещи
Под скрипки невидимок-половиц,
Как будто бы какой-то лунасшедший
Гармонии пытался полонить.
Но я прошла, раскланиваясь сухо
С темнотами, узнавшими меня,
А он упорно подбирал по слуху
Всё, что скопилось в подсознанье дня.
2.
Он сидел на обочине мироздания,
Весь из коряг, болотных опухолей,
С глазами, красными от недосыпания,
С тяжёлой головой, с постоянными охами.
Брызгал в лицо себе из зацветшей лужи
И бормотал несусветные речи.
Ему мерещились всякие ужасы.
Больше всего он боялся человечества.
«Иди отоспись», — хотелось сказать ему.
Но отдых был лишь для тварей Божьих.
И в этом было его проклятие,
И он знал, что и сон ему не поможет.
3.
Он повёл меня в своё подземное царство.
Ничего интересного. Пни да кочки,
Мотылей висюльки, муравьиные цацки.
Здесь и даром такого никто не захочет.
— Погоди! — он подул в замочную скважину,
Из неё посыпались пылью мошки,
И позволил взглянуть. Там всё неважное,
Без чего только тление невозможно.
А потом он повёл меня в свою сокровищницу,
Где рубин головешек и мох с мокрицами.
Я гадала, чем же это закончится.
И он высыпал всё на мою страницу.
* * *
Кто-то всю ночь пытался разговаривать,
Отпугивал сны, ворошил прошлое.
К утру стало ясно — это память
Проникла в дом незвано-непрошено,
Мусор внесла в избу, наследила,
Рылась в мыслях, давно опечатанных.
На том, что будет, что есть, что было,—
На всём оставила свой отпечаток.
Валялось спокойствие, навек убитое,
В луже воспоминаний, и прочее, и прочее,
Не считая уже разбитого корыта
И в нём копошащейся всякой сволочи.
ДЕРЕВО
Дерево колышется зеленым куполом.
Середина дня — приманка для зноя,
Пчел, стрекоз, слегка уже обугленных.
Под ветвями его — испаренья покоя,
Ладана, сладко подгнившего клевера.
Дупло в стволе его с ликом белки
Взято в рамку вьюнка. Дерево
Смотрит медленно сквозь трещины-веки.
Яблоко падает, раскачиваясь и колеблясь.
В нем паденье созрело. Трубка Ньютона
Диктует ему вековую ересь,
Что у него и пера невесомого
Одно и то же роковое ускорение.
Падают оковы, бутерброды и нравы
В дерзком споре яблока и гения,
В котором оба по-своему правы.
И рождается формула на грани бреда,
Вопреки представлениям о свободе воле,
О здравом смысле. Лишь тело Архимеда
Колышется на поверхности мировой юдоли.
И падает, жизнь закончив с отличием,
Божья коровка по строгой формуле,
И колесиковинтик, и каждый кирпичик,
О котором отдельно б никогда и не вспомнили.
И только я неправильно падаю,
Раздвигая ветвей вздыхающий занавес,
На диво дереву, что языческой статуей
Мнилось коровке, пока та, раздваиваясь
В челюстях птицы, думала, как плохо
Все устроено.
И птица падает,
Подчиняясь закону того же молоха,
И крыло от коровки машет из сада ей.
Я падаю с третьего, пятого, первого…
Ну, кто же так падает — то ниже, то выше?
Опять всё не так. Прости меня, дерево!
Да что же со мною?
— Это — летишь ты.
ЮРИ́КО
Похороните меня на Святой Земле.Из завещания
Спит Юри́ко с вытянутыми по струнке ногами.
В сетях паутин качаются подземные осы,
Смолкнувшие цокотухи. Как развернутое оригами,
Полотно корней ветвится линиями сгиба,
Люциферы-жуки месят вязкую землю рогами.
Спит Юри́ко. Перед ней разложена схема мира,
Бродят звери над ней по останкам своих предков,
Ставят лапы на мох с осторожностью.
И только Юри́ко не боится тления,
Животные страхи ей неведомы.
Она качается на подземных водах
И смотрит в зенит, и стекло ее глаз
Отражает свечения горных пород,
Водоносных горизонтов, тонущих млечностей.
Спит Юри́ко в сгибах пространства.
Веки — прозрачней крыльев стрекозы.
Корни вцепились в нее, словно ястреб в добычу,
И над ней раскинулось дерево иерусалим.
Спит Юри́ко в оригами мира.
Всему наступает время уснуть.
Спит Юри́ко и отправляется в путь.
ЗАПИСКИ ИЗ ЛЕСА (отрывок)
В полночь, когда замирает все в дуплах,
Коре, подземельях, запруженных водоемах,
Филин выходит на лунную охоту —
Каждую ночь он охотится на сны.
Они бросаются врассыпную, как мыши,
Чтоб слиться с теменью, превратиться в тени.
Клюв его стрелок остро отточен,
Два циферблата его глаз
Крутят стрелки в зеркальном направлении,
И все живое прижимается к земле.
Колышутся рыбы на блюде водоемов,
Вязнут птицы в болотах воздуха,
Звери зажмуриваются, и ночной страх
Их погружает в топи оцепенения.
Звери боятся превращений пространства,
Звери читают на языке тьмы.
На нем написаны все инстинкты,
И все стихии разговаривают на нем.
…Кажется, мы затерялись в пространстве.
Или во времени. Или в том и другом.
Трудно сказать наверняка, пока
Пространство и время сосуществуют,
Как тело и душа. Пространство — тело.
Время — душа. Оно беспокойно,
Оно разъедает жилы пространства,
Заставляет его пульсировать, болеть,
Сохнуть, обрушиваться, истекать потопами.
Без него пространство окоченеет,
Покроется коррозией, перестанет быть.
Быть или не быть — вопрос пространства.
Это оно, безутешный Гамлет,
Ловит знаки привидения-времени,
Верит в его допотопные россказни.
Время катится по нему, полыхает,
Как шаровая молния по полю жизни.
Кто перешел его — тот погиб.
* * *
Сумятица. В разгаре вьюг фиеста.
Сугробы, как подобья пирамид.
Развинчен свод, и город сорван с места
И в птицу превратиться норовит.
Вращаясь в дисгармониях угрюмых,
Готовит ветер ледяной набег.
Сумятица. И мир темнее в думах,
И ночь светлее, оттого что снег.
* * *
Снег придет в четыре утра,
А до этого будет сниться,
Как несут над землей ветра
Его белую колесницу,
Как плывет он в ней над водой,
Над горами, над лесом блёклым,
Задувая звезду за звездой,
Гравируя их образ по стеклам.
И ничто не задержит его,
Разве только душистая сладость
Елки в детской, где никого,
Кроме памяти не осталось.
ПАМЯТИ ОТЦА
* * *
день взлетает
ночь садится
снежность в облаке таится
и слегка уже седой
город по воде струится
влажных раковин зарницы
между морем и звездой
снов наброски
жизней блёстки
театра темные подмостки
в ожиданье непогод
млечный свет на перекрестке
и как точечная роспись
выплывает пешеход
он идет своей дорогой
город снежный
город строгий
прибывает на пути
дерево стройнеет в тоге
светофора свет недолгий
успевает замести
капля стынет и не бьется
он идет
позёмка вьется
пристань с лестницы видней
он идет
она дождется
даже если всё сотрется
в снег на этом полотне
* * *
Сумерек перевес,
Зимних дорог бесприютство.
Хочется вести с небес,
Хочется в небо уткнуться,
Слушать его перезвон,
Плыть по его полю —
Долго, за горизонт,
В вотчину звезд колокольных.
И повторять: «Прости…»,
И зашагать к перекрестку,
И на щеке унести
Снега хрупкую блестку.
* * *
Он явился почти на заре
Каплей света
И сказал: «Зима на дворе».
Только это.
А привиделось — море во льдах,
Волны-глыбы,
Мрамор чаек и пики яхт,
И хрустальные рыбы.
А привиделось — всполох искр,
Рассыпных, отраженных,
Город рос — ледяной обелиск
На ожогах,
Бинтовала его пурга,
Зло, нелепо,
Состояли его берега
Сплошь из пепла.
Он сказал — зима на дворе.
Не прибавил ни слова.
И спросонья никто не прозрел
Смысл ледовый.
Падал снег в тишину двора,
Шелестела газета.
И осталось земле от вчера
Только это.
* * *
Под землею ковчег
Полон траурным смыслом,
А по ней пишет снег
О высоком и чистом,
А над ней тишина,
Облаков мирозданье,
Жизнь, что пред-решена,
И с душою свиданье…
* * *
Вот земля принесла весть, что его нет,
Приползла паучками, траурными бабочками,
Жуками-могильщиками, и в обед
Двигалась за катафалком высохшего одуванчика
Процессия муравьев. Стал накрапывать дождь,
Ветер беспрестанно хлопал дверью, как будто
Кто-то прорывался из облачных толщ,
Что-то искал и вылетал через минуту,
И за этот крамольный побег с высоты
Гром сотрясал ее что есть силы,
И земля набрала в рот воды.
А небо говорило, говорило, говорило…
* * *
Куда ты теперь ведешь свой корабль?
Август уже за бортом, и эмаль
горизонта потрескалась
в каракулях море
чайки плачут моим голосом, и дельфины
качаются на хвостах, выгнув спины,
тычутся в звезды мокрыми носами
парусник неба со спущенными парусами
темная набережная с растрепанными волосами
бьет в корму пустоголовый ветер
несет альбатрос в клюве почту
вскроешь ее и прочтешь о том, что
этот месяц самый грустный на свете.
На случай, если ты не заметил,
близится годовщина твоей смерти.
* * *
Это август. Бабочек ворожба,
В штопках паутин — просветы полдня,
Дерева чуть накренившаяся изба
С налётом иконки Преображения Господня.
Это август. Замиранье реки,
Подставившей лицо, будто пляжница, солнцу.
Бликами быстрых снов мальки
В зазеркалье вод разомлевших носятся.
Это август. Воздуха волокно
Из предлетних чаяний, золотистой пыли.
Вот и ты укололся о его веретено,
Вот и ты разглядел над собою крылья…
* * *
Хочется зимы — высокой, чистой,
С кружевом поземки за окном,
С переливом ледянистых смыслов,
Где мерцает лужи окоём.
Хочется зимы высокой, легкой,
Как снежинок неосевших рой,
Как смешение души и вдоха,
Сновидений вольною игрой.
Хочется зимы высокой, светлой,
Чтобы в елях колокольный ритм,
И мечталось, как над ними с ветром
Кто-то всепрощающий парит.
ОТПЕВАНИЕ
10 апреля будет отпевание…из газет
…И вот она протянула ему руку
И сказала: «Скоро мой день рожденья.
Давай с тобою сегодня играть по слуху.
Я буду флейтой. Слушай мое приближение,
Как слушал ветер когда-то, помнишь? По коже
Воздуха трепет, шелест пустой страницы…»
Он вспоминал и думал о непреложном,
Глядя на реку жизни в своей чернильнице.
«Всё иссякает», — она говорила-пела,
Заворожив часы небывалой речью, —
«Всё, что помимо чернил, остывает с телом…»
Он заглянул в их темень: «Это навечно…»
Неба отливы. Над океаном — заката
Больше, чем вод, пожелавших вместить солнце.
«Я буду флейтой», — пела она из десятого
Круга ли, дня ль, за земною витая околицей.
Он лишь прищурился, слушая музыку: «Ты ли?»
Сумерки глаз. Видней изнутри, чем снаружи.
«Кто это белые снеги сметает с крыльев?»
«Тот, Кто пришел душ разобщенность нарушить…»
* * *
Кто-то в сад полночный вышел
И всю ночь сновал по крыше.
Оказалось, это дождь
Очень серенький, невзрачный,
Будто небо то ли плачет,
То ли тает — не поймешь.
Это так весна приходит.
Всё развинчено в природе —
Четкость линий, строгость форм.
И от снега не осталось
Больше тайны. Только талость
На следах, ведущих в дом.
Снов размазаны границы,
И зачем-то снится, снится
Край земли и там звезда.
Как рисунок карандашный,
Бог стирает день вчерашний
И сдувает в «навсегда».
* * *
Я родилась в этом Городе,
Море в моих венах
Звездами раковин бродит
В млечностях белопенных,
Снов песчаное кружево,
Памяти белый катер,
Чайки в душе моей кружат
Вечером на закате.
Я родилась в этом Городе.
Воздух его — в дыхании.
Я родилась в этом Городе
Ранней апрельской ранью.
Двигались воли пилигримы,
И начинал возгораться
Город неопалимый
С ангелом белой акации.
* * *
Одесса в оккупации. В Оперном тишина
Исполняет реквием для позолоченных херувимов.
Билеты распроданы. Публика сожжена,
И пепел потоком движется мимо,
Останавливаясь на Куликовом, оседая в пыли,
Прилипая хлопьями к оброненной конфете
И поднимаясь из могильной земли,
Гонит дальше его конвоир-ветер.
Чумка, кладбище, за ним тюрьма.
За тюрьмою тьма,
Позади — дома
Остывают комнатами пустыми.
Кружит пепел. И чтоб не сойти с ума,
Город шепчет свое имя.
Зажигаются окна. Акация пахнет острей.
Говор чужбины щелкает затвором.
Свет уже за тридевять морей.
Только память о нем с городом.
— Шма Исраэль![3] — доносится воли иврит.
В камере тучи — звезда накануне смерти
Смотрит в Черное море, горит.
Одесса в оккупации. Сорок третий…
МЕТЕЛЬНОЕ
Свернуться калачиком и под снег уснуть,
Ладонь положив на страницу,
И вот уже тянется санный путь,
Укачивая возницу.
И снится закнижье, и все вверх дном,
И ветры дудят в валторны.
Все ближе страница — все дальше дом,
Все явственней путь неторный.
…А снег прибывает, как дни к векам,
И женщина-лебедь плывет по облакам
С прощальной сцены Большого.
Лицо ее отрешенно.
Она станцевала свой танец в огне
И выпадет снегом на той стороне,
Где в царствии мертвых царевен
Сияет ледовый терем.
Воронка метелей затянет всех,
Вернется все в незапятнанный снег —
Как чтение — мерно и медленно.
Вот девочка — отблеск свечи на стекле
С моею тоской повернулась ко мгле
И пишет письмо к Онегину.
Ее томленья не разгадать.
Из снега лепится благодать,
И розы, и белая конница…
И эту страницу лучше не покидать,
И с ней уснуть, и по ней мечтать,
И не ведать, чем все закончится.
* * *
И скоро звонкой мостовой Покроется спасенный город…А. С. Пушкин
Город заветный,
имя его — загадка,
соль на его берегах,
магия чаек в небе.
С ним просыпаешься,
с ним засыпаешь
и слышишь —
кто-то аукает
в раковине старого дома.
Нет его больше.
Только то и осталось:
пенный прибой,
солнце за волнорезом,
дым корабля,
живших людей отраженья,
тени их на песке,
на мощеных улицах.
Цокает прошлое
бликами звонкою света,
город в броню одевает,
хранит, спасает,
шепчет ему
на языке Бога
что-то такое,
чем дышит он долго,
долго…
* * *
Оттого что тянет плоть к земле,
Оттого что тянет душу к небу,
В печке думы бродят о тепле,
В звезды сон забрасывает невод.
Снег раскрылся куполом, парит,
Белый парашют его в затишье,
Оплывают воском фонари —
Снег, мерцая, приземленье пишет,
Обнимает крышу, ель и холм,
Оседает, подступая к дому,
Словно там, в безлюдии своем,
Стосковался по всему земному…
СТРАНИЦА
Одесса моя, бегущая по волнам
В пламени заката, когда всем нам
Грезится такое, от чего вода
Закипает,
Дрожь накатывает на блаженство дач,
С поля катится футбольный мяч
В ров, где комариная орда
Бал свой правит.
Там дитя, зовущее из песков,
Тычется в поиске материнских сосков
В темный муравейник, откуда тленье
Сочится.
Так история с каждым говорит.
И в воде не тонет, и в огне не горит
Ее страница.
ПТИЦА-КАРГА
вот она смотрит на меня
буравит взглядом
испытывает
греет ожиданием
жжет надеждой
ледянит страхами
молчок ее разрывает барабанные перепонки
в углу у нее паук наподобие иконки
господи пауче, спаси и помилуй!
ночь уже который день
сидим подперев рукой подборок
смотрим друг в друга по обе стороны
чернильницы
она — всегда в глубине
поэтому взгляд ее мерцает влагой
темно-фиолетовой
а мой — сухой
воспаленный бессонницей и настольной лампой
мне говорят
она это я
но это неправда
она это она
а я это я и никто другой
дождь идет по улице с оркестром
тук-тук-тук
двери закрыты
а он все хлюпает своими мокроступами
смывает следы
скоро не поймешь
где было дно морское а где двор
с желтой раковиной треснутого дома
я молчу
ухожу в себя
а она предлагает посмотреть на это шире
и несет меня
над прошлым и настоящим
над черным морем-куликовым полем
над бледной чернильницей-горевальницей
и от этого зрелища с высоты
становится еще печальнее и мокрее
ухнет во тьму
взмахнет шалью
из нее труха старой надежды
штопаной-перештопаной
явью наизнанку
хриплые обещания
хромоногие чаяния
нет от нее покоя ни днем ни ночью
точит меня точит
чего она хочет
снилось: город повели на казнь —
мы тебя четвертуем
мы тебя повесим
мы тебя мечом огнем да каленым железом
чтобы стали пеплом твои косточки
чтоб ни кирпичика от тебя
ни досточки
ни деревянной
ни мраморной
ни веселой
ни траурной
ни деревца
ни флота
ни одного анекдота
ни буквы
ни надписи
а город им:
накоси
сидит у свечи
клювом в пламя
жизнь и смерть поменяла местами
скачут человекообразные с хвостами
тень младенца плывет над крестами
на стенах граффити с числом зверя
шаль на плечах ее — драные перья
птица-карга, зачем ты являешься мне каждую ночь?
все это поток сознания
обломки мироздания
я без переиздания
сегодня было особое свечение
от луны, застрявшей в подушке облаков
словно кто-то вздумал придушить
эту царицу неба и небес
чего уж только с ней не вытворяли
и топтали ногами
и расстреливали в упор
и портили репутацию объявив на весь мир
что она это мертвый осколок земли
и время шло строевым шагом
готовилось к наступлению барабанило трубило
а потом исчезало стиралось в пыль
и все что осталось — только Книга
так и будет она сиять
пустынникам беглым и караванам
и темным морям чтоб они приливали
и отливали в положенный срок
и будут волны скатываться и раскатываться
как древний свиток в свечениях букв
и будет пескам до рассвета сниться
город в белой тунике с крыльями
и бликами лунности на их острие.
ПОЭМЫ
МИЛАЯ ОЛЬГА ЮРЬЕВНА
1.
Кто она? Старая книжная фея.
Живёт меж засушенных лепестков книги.
Какой? Неизвестно. Листай получше,
Авось и найдёшь её в заводях жёлтой
Трухи, которой она пудрит
Гармошку шеи и лицо перед тем, как
Вспорхнуть (так ей кажется) с насиженной
Стёртой страницы плохого качества
Печати постсеребряного века.
Пыль столбом, когда она в ступе
Чернильницы носится над моею тетрадью,
Опыляя увядшие розы журналов,
И тычется сослепу в авангард.
Он привлекает её непонятным
Сочетанием букв, из которых можно
Сложить «виноград» с двумя описками,
С чернильным привкусом, с кнопками косточек…
Ва-на-град… Она зажмуривается,
И пергамент вкруг её глаз собирается
В плиссе, и она добреет, мурлычет,
Смакует давно позабытое старое.
Сластёна милая, как прекрасно
Чувствовать себя молодой и новой!
Качайся пока на закрученных лозах
С пустышками вымышленных ванаградин.
2.
Кто её выдумал? Навязчивый насморк,
Слезотеченье, першенье в горле.
Кто-то считает её аллергеном,
Кто-то — защитной реакцией полки,
Кто-то — блюстителем книжной нравственности.
— Ольга Юрьевна! — я её окликаю.
Она капает сверху чем-то жирным
На главную букву в моей тетради,
И всё расплывается безвозвратно,
И это безобразие называется деконструктивизмом.
Что ж ты делаешь, Юльга Орьевна?
Разве можно так обращаться с буквами,
Из которых что-нибудь, может быть, вырастет?
Может быть, целая литература?
Она сердито захлопывает обложку
Чьего-то полного собрания сочинений,
За которой отлёживалась её куколка,
Заранее злая. Вот видишь, до чего
Довела ты писателя полного собрания!
Больше он уже ничего не напишет.
А ты всё пудришься книжной пылью
Над его полным собранием огорчений…
3.
Фея моя, зачем ты хочешь
Называться именно этим именем?
В имени — что? Или лучше — кто?
Вот в чём вопрос. Ночами грезишь
Снами подвеянной Веры Павловны
О домах, перекошенных в мозгах архитектора,
Что гнутся медленно, как алюминиевые ложки,
Под взглядом философа из палаты номер шесть.
Ольга моя, долгорукая с большой
Буквы, конечно же. Что ж нам делать?
Построила город из бумажных кирпичиков —
И клонишь полку свою то влево,
То вправо. Вот-вот рассыплется. Снова
Шуршишь страницами. В комнате полночь.
Пьяно, пьяниссимо… Только ветер.
Молчу, прислушиваюсь: где ты? Что ты?
В ходиках стрелочник крутит стрелки,
На всех парах катит поезд-время.
Под него ты читаешь «Анну Каренину».
Анна бессмертна, ей не до времени,
Ей бы только вовремя броситься.
Опять всё запуталось… «время», «вовремя»…
Будильник, негодуя, дрожит клювом стрелки,
Вот-вот обрушится из перьев столетий
На царя в голове, как Золотой Петушок.
4.
Время — в тебе, в твоём беспрестанном
Шуршанье. Страшна его деловитость.
По ней истекает другое время —
Простое, тетрадное, что не вхоже
В то, крепкое, книжное, из дуба зелёного,
Который ты охраняешь зорко.
Мне не приблизиться: шаг влево — сказка,
Шаг вправо — песнь. Поняла, сдаюсь.
Слушаю только твоё священное
Шуршанье. Оно заглушает ветви.
Они пытаются мне нашептать
Какие-то заповеди Лукоморья.
Но ты — на страже. А я — лазутчик.
Меня поджидает на том конце
Тетрадь. Это всё по её заданию.
А она не платит мне ни гроша.
Но это — другое. В эти дебри
Мы не полезем. Дорогая фея,
Что ты делаешь, например, в четверг?
5.
Вся поэзия живёт в котельных,
А браки издателей и писателей
Свершаются на небесах, уже после
Того, как котельную опечатают.
Тогда приходит и твоё времечко,
Фея моя с мушиными крылышками.
На них не подняться тебе выше
Полки с полными собраниями сочинений.
На этот запах ты и слетаешься,
Моя многорукая и долгокрылая
Лже-Ольга. Зачем ты топила в чернилах
Бумажные кораблики, вымарывала чёрным
То, что было написано по белому?
Лютая, лютая… Что ж теперь будет
С посланиями бедных папирусных корабликов?
Опять обижаешься, лицом своим круглым
Пытаясь походить изо всех своих сил
На ту, что сияла как луна в ночи.
А получаешься как та, что в «Евгении Онегине».
Поскорей бы нашло на тебя затмение.
6.
Огородилась от меня, фея моя, целым городом.
Теперь мне уже и не подступиться
Даже на поклон. А бывало, пронесётся
Музой иностранной, капнет жирным —
И легче на душе. И даже когда
Ночью затевала пожар, пытаясь
Поджечь рукописи, даже тогда
Тепло и весело было в наших котельных:
Все плясали, чертыхались, дивились
Всполохам по чёрному куполу города.
Купола нет уже. Город осунулся,
Будто кто-то набросил на него
Колпак без прорезей для зренья и дыханья,
И теперь вот снятся плохие сны,
Со сквозняками, и насморком, и всякой нечистью,
Выходящей из носа наружу в полночь,
Когда в зáмке ума одни привидения
Блуждают с поддельными стихами и биографиями.
Ты пестуешь их в своём фолианте,
Пока они не скукожатся в скомканный лист
В корзине для мусора. И приходится
Целую ночь ворочаться, уворачиваться,
Чтобы не сцапали, не затащили
Они и меня в свою шумную компанию
И чтобы я потом не скукожилась
В собственном мусорном ведре или — хуже —
В алюминиевом доме больной Веры Палны
С резким перекосом в научный прогресс,
Где бьётся в стекляшке окна-аквариума
Её слабоумная фантазия. Ну к чему
Мне эти кошмары, Вольга Рьюена?
7.
Стало опасно здесь находиться.
Разобрать вообще ничего невозможно.
Жизнь моя — сплошной абсурдизм,
Что бы ты или кто-то выше
Тебя на этих дубовых полках
Ни говорил, ни писал и ни думал.
Выше дуба нет ничего.
В буквальном смысле этого слова.
Я там была и рукой дотянулась.
Всё, что над кроной, — сплошная бумага.
Потянешь за кончик, и она разматывается
До бесконечности и даже после.
Она размножается сама собой,
Как эти собрания сочинений
С мушками авторов в паутине букв.
Кто их вызволит? Но суть не в этом.
Бумаги много, хватит на всех.
Если вообще это сейчас актуально.
8.
Мучают ли тебя угрызения совести?
Хотя бы сегодня (семнадцатого января
По старому стилю)? Признайся, лицемерная!
Помнишь, как капала чем-то жирным
На его рукопись? А он кашлял, кашлял…
А потом махнул рукой и уехал.
А ты только фыркала, как та лошадь
Перекладная, на которой он плёлся,
Слышал фырканье твоё, просыпался,
Потел и вздрагивал — и снова падал
В овраг. Ты этого тогда хотела?
Сны его до сих пор бродят,
Бередят в сумерках пёстрые страницы
Твоих многочисленных нижних юбок.
Он прыскает со смеху — и они шевелятся,
Как фантики-бантики. Ты комична
Сегодня. Это всё оттого,
Что у него нездоровое чувство юмора.
Но откуда ему набраться здоровья
В таких условиях (по старому стилю)?
10.
У меня от тебя уже мигрень.
Записаться б на приём к доктору Айболиту,
Но он сидит на цепи под дубом
Вместе с другим доктором — Живаго.
Они отбывают по делу врачей,
А мы отбываем по делу пациентов.
Всё. Меняю этот век на позапрошлый.
Но со всеми удобствами. Можно без лифта.
Главное — без печки. От неё много дыму,
А ты на тот свет свела трубочиста.
Он падал и падал сквозь грязь и копоть.
На него уставилась поломанная звезда,
А ты загадывала быстро желание
О полном собрании. — Так нечестно! —
Он только выкрикнул. Прощай, трубочист!
Больше никто никогда не прочистит
Туннель дымохода, ведущего к небу.
Заражены трубы в нашем городе,
Включая и подзорные, и есть лишь один
Выход из нашего архипелага —
Это загадочный
Остров Фюн.
11.
Остров Фюн,
Дорогой, любимый,
У моря, с городом добрым Оденса,
Прими меня! Я второе апреля
Буду праздновать как свой собственный день.
Двойка вниз головой — пятёрка,
Если взглянуть на неё сквозь Землю,
Когда стоишь на другой стороне
Эллипса, сплошь окантованного звёздами.
Путь к острову — по дымоходной трубе,
По весёлой и радостной тёплой котельной
Внутри Земли, глубокой и мудрой,
Где всё наполнено тайным смыслом
Зернá, и звезды́, и живого пламени.
Там обитают мыши и бабочки,
Мерцающие личинки, цветы и породы.
Они указывают дорогу к острову.
Сделать бы только один глоток
Этого испещрённого блёстками соли,
Подвижного, звонкого, как ребёнок,
Воздуха, а потом и назад —
К фее моей, взлохмаченной, лютой,
Как муха, протрезвевшая меж оконных стёкол
После запойной зимней спячки.
Должно быть, мечется, меня дожидаясь,
Чиркает крыльями, брюзжит недовольно.
Вот бы выпустить её на волю!
12.
В комнате моей, совсем как во сне,
Плавают в невесомости лунного света
Собрания сочинений — распахивают страницы,
Приглашают в свои тридесятые государства.
Но нам выпадает из этой колоды
Гаданий, и чаяний, и авторских прав,
Отданных на читательское самоуправство,
Узкая, тонкая ледяная пластинка
С острой каёмкой, почти белой.
По ней и движемся — я и она.
Я скольжу, удерживая равновесие.
Ребро пластинки режет подошву.
Ах, вот какой ты, алмазный мой венец!
Она порхает, нервно подпрыгивая,
Точь-в-точь как описка от дрогнувшей ручки.
Вокруг черно, как в моей чернильнице,
Глубокой и страшной, откуда выходят
Мои сновидения, сбываясь в тетради,
Что ёжится всякий раз, как только
В буквах заводится что-то бесплотное.
— Ольга Юрьевна!
Она вздрагивает,
Словно её застукали за перечёркиваньем
Ещё живой, страдающей рукописи,
По которой она проводила отточенным
Стальным пером, и красные чернила
Выступали на поверхности фиолетовых строк.
— Ольга Юрьевна!
Прилив чернил.
Колебание бликов.
Опять мы вместе.
Где-то ты уже об этом читала.
Рукописи — призраки детей Гамлета.
Они оживают в полночь, в полнолуние.
Видишь? Слышишь? Она озирается.
Я наблюдаю. Грустно опущены
Крылья её в горошинках блёсток.
Хочешь свободы? Она лишь ёжится.
Её пугает большой ветер,
В лохмотья грозит изорвать её крылышки.
Большой ветер — для крыльев-парусников,
Звук его ночью вибрирует в дубе,
И тот шелестит страницами в комнате.
Полки — дупла с его книгожизнями.
В них укрывается от большого ветра
Фея моя злая и пугливая.
Свобода мне нужна, а не ей.
Но мне никуда не деться от дуба,
А ей никуда не деться от полок.
И мы продолжаем свой путь, покуда
В стекле чернильницы моей не забрезжит
Мантия рассвета с кровавым подбоем.
ТРАКТАТ ОБ АНГЕЛАХ
ОБ АНГЕЛАХ,
ТВОРЕНИЯХ НЕУКОСНИТЕЛЬНО ПОСЛУШНЫХ
И УКОСНИТЕЛЬНО НЕПОСЛУШНЫХ,
ИХ МЕСТЕ ВО ВСЕЛЕННОЙ,
ОБ ИХ СТРОЕ И ОБРАЗЕ МЫШЛЕНИЯ,
О ПРОБЛЕМЕ ИХ РАЗМНОЖЕНИЯ
И ЗАСЕЛЕНИИ НЕБЕС
ПУТЕМ СОЗДАНИЯ
ИСКУССТВЕННОГО АНГЕЛЬСКОГО
ИНТЕЛЛЕКТА
ИЗ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ,
И О ЧЕЛОВЕКЕ:
КАК ЕМУ УДАЛОСЬ, НЕ ОТВЕДАВ
С ДРЕВА ЖИЗНИ,
ОБРЕСТИ БЕССМЕРТИЕ,
ИБО ОН БЫЛ НАДЕЛЕН ТВОРЧЕСКИМИ
СПОСОБНОСТЯМИ,
ТРАКТАТ
НА СОИСКАНИЕ МАГИСТЕРСКОЙ СТЕПЕНИ
В КАКОЙ-НИБУДЬОБЛАСТИ,
написанный одним скромным учеником,
пожелавшим не указывать своего имени
Часть I
1
Используя как лекало Зодиак,
Вывернутый звездами наружу,
Ангелы выкроили небо так,
Чтобы можно было сшить из него душу.
Ангелы не знают никаких забав
И полностью лишены фантазии,
В чем сразу же убеждаешься, попав
В их отлаженное однообразие.
Это портные, отрезающие грехи
Лежащим в примерочной их солярия.
С их легкой руки
Попадаешь в рай
Собственного левого полушария.
Ангелы не понимают движущей силы страстей.
Человеческие эмоции для них — атавизмы.
Попасть к ним —
Все равно что оказаться в нищете
После расточительной жизни.
2
Ангел — житель небесных пустот,
Куда не заносит нас жизненный опыт.
Из всех созданий он именно тот,
Чей приход прославляют, но не торопят.
Неизвестно еще, что происходит там,
Где тебя перекраивают по ангельским меркам.
Должно быть, ходишь за собственной душой по пятам,
Разрываемый между «низом» и «верхом».
Тогда-то и понимаешь, что, возможно, грех,
От которого тебя пытаются избавить,
И есть то, что выделяет одного из всех,
Как всплеск, будоражащий заводь.
А ангелов все равно никто до конца не разберет:
Как у них получается без наслаждения и муки
Воспроизводить свой ангельский род,
При помощи какой механической штуки?..
3
Ангел никогда не станет Богом,
Потому что ему не хватает таланта.
Но Бог защитил себя во многом,
Сделав своим посредником крылатого мутанта.
В ангеле ровно столько же амбиций
(Как свидетельствует история Царства Божьего),
Сколько в родственной ему птице,
Не летающей выше положенного.
Ангел ценится за исполнительские способности
И неумение переступать запреты.
Он сплошь состоит из совести,
А угрызения выпадают на человеческие субъекты.
Ангел поначалу кажется резче,
Чем на картинах, где его мягкость завысили.
У ангела очень развиты плечи,
И он движется со скоростью посмертной мысли.
4
Вот уже летают первые мухи.
Куски солнца плавают в мокрой траве.
В мае ангелы, которые гнездились на юге,
Появляются, как грешные мысли в нашей голове.
Ангелы играют роль ингибиторов
В реактивной человеческой среде.
Они служат примером в период выборов,
Поскольку их не застукивали ни с кем и нигде.
Однако их поведение не пользуется популярностью.
Видно, Бог чего-то в них не учел.
А кроме того, ангелы отличаются полярностью —
У них не все так, как у пчел.
В них есть какое-то неприметное искривление,
Какой-то пустяк,
Какой-то намек на падение.
Так бывает в гостях
С ребенком, старающимся не смотреть на сладости.
Падший ангел — это тот, кто расслабился.
Но в чем не продумана ангельская порода,
Это в том, что в ангелах больше, чем надо, завода.
Поэтому, переступая запретные барьеры,
Ангелы забывают о чувстве меры.
Ангел предрасположен к тому, чтоб стать падшим,
Как к воспламенению приспособлен факел.
Но это не должно быть осознано каждым,
Кто не есть чистокровный ангел.
5
Одно лишь можно сказать с определенностью:
Ангел — носитель инородной структуры.
Он предшествовал своей бытовой непригодностью
Сотворению человеческой натуры.
Ангел — не то что более правильно,
В смысле совершенствования по воле случая,
Как следует из теории Дарвина,
Где последующая ветвь — это измененная предыдущая.
Если думать по этой вероломной схеме,
Получится, что Бог — от недоразвитого ангела,
А первичным будет падшее племя,
Которое природа переписывала набело.
На самом же деле ангел это ангел —
Летательное устройство с мыслящим отсеком.
И сколько бы раз он ни поднимался и ни падал,
Ему все равно не сделаться человеком.
Человека хоть высели из Эдема,
Хоть лиши его греховной плоти,
Он всегда сохранится как недоказанная теорема,
Как сущность, развивающая себя в перевороте.
Человеку не могут дать исчерпывающего определения
Философы, имеющие достаточно навыков.
Над ним бьются целые поколения
Разных по своей предназначенности ангелов.
6
Неспособность ангелов размножаться
Определяет их взаимоотношения с человеком.
Вся ангельская цивилизация
Работает над искусственным ангельским интеллектом.
С этой целью спроектировано чистилище,
Где душа резко теряет в весе,
Поскольку содержится без духовной пищи
И фильтруется в качестве неочищенной смеси.
То, что в конце концов остается,
Эта дистиллированная субстанция,
Движется в рай, где много солнца,
Чтоб как следует настояться.
Ангелы уже много чего открыли,
Как приспособить душу для своих стратегий.
Но к ней не приживаются консервированные крылья,
И она совершает побеги.
7
Падший ангел проявляет интерес к индивидуальности —
Ему ценен глаз, пока тот не вытек.
Он достигает высот в своей низкой специальности,
И ему может позавидовать любой психоаналитик.
Он знает, что страсть — это неутоленное любопытство,
Воображение, воспламеняющее в каждом актера,
Опухоль, которой надо развиться
До того, чтоб заклинить дыхательное горло.
Он сам пережил все эти фазы,
Сам летал, притворяясь стерильным,
Пока не пошли метастазы
По сереющим крыльям.
Но ангел лишен способности творчества.
В нем есть неразвивающаяся основа.
От того, что ему хочется или не хочется,
Он никогда не придумает нового.
Его конструкции, равно как интриги,
Суть ухищрения в рамках известного.
Человек же — это сплошные сдвиги,
Потому что он — от Отца Небесного.
8
Зачем Богу понадобилось высаживать Древо,Требовать, чтоб Адам дал имя животным,
Если Адам был для вспашки и посева
И все остальное шло как по нотам?
Но нет, что-то Господу не давало покоя.
Он, наверное, ни за что не желал смириться,
Что по Его образу и подобию вышло такое —
Покорное, глиняное, с согнутой поясницей.
Бог дал понять Адаму, что тот — хозяин,
И с волненьем следил за его развитьем.
Тщетно! Разделив животных по названьям,
Адам остался холоден и нелюбопытен.
Бог понимал, что терпит фиаско.
Но Божьи намеренья не могут не сбыться.
Бог решил, что Адаму нужна серьезная встряска,
И вытащил из него под наркозом центр любопытства.
Центр любопытства связан со щекоткой.
Больше всего щекотки — в ребрах.
Так появилась Ева с ее дугообразной походкой
И травинкой в губах припухлых и добрых.
9
Этот змей несчастный каждое утро встречал Адама
Одним и тем же предложением поесть на завтрак
Плод запретный вместо приторного банана.
Но Адам шел мимо, откинув свою мотыгу набок.
Такая работа Змею давно приелась.
Он знал, что с Адама не будет толку.
А тут как раз Ева обследовала окрестность
И болтала сама с собой без умолку.
У Евы не было никакой цели,
Ее не занимала прагматика жизни,
Она была воплощенное безделье,
И даже ангелы, глядя, застывали в укоризне.
«Эй, что там у тебя?» — спросила Ева у Змея,
Тыча в плод полированным ногтем.
Змей онемел, поверить не смея.
Эмоциями мы все себе портим!
Но Змей взял себя в руки тут же
(Пока их еще у него не отняли).
Он понял, что настал конец его рекрутской службе,
И сорвал плод под восторженные вопли.
Жизнь брызнула соком на Евины руки,
И открылась ее опасность и красота.
А Змей сказал: «Лучше буду ползать на брюхе,
Чем стоять истуканом возле Твоего куста».
Часть II
1
Луна заштопана вдоль и поперек
Темными нитками на желтом теле.
И хотя ее постоянно реставрирует Бог,
Она сдувается каждые три недели.
С точки зрения человека, отшагавшего n с половиной версты
В сторону, противоположную от Эдема,
Луна создана исключительно для красоты,
Как для доказательства — теорема.
Ангела красотой не проберешь,
У него на все есть ангельская мерка.
Он знает, при каких условиях кто плох или хорош,
И на Суде выступает в роли клерка.
Человек как таковой для ангела не значим вообще —
Ангел не понимает диалектического пафоса жизни.
По здравому ангельскому клише,
Параметр диалектичности — лишний.
Ангел потому так категорично перекраивает все на свой лад,
Что он не создал ни одного, даже плохонького, человека.
У ангелов нет теории, а только постулат.
Бог тоже не сразу, как следует из Ветхого Завета,
Пришел к пониманию ценности жизни вне догм,
Установленных им в качестве точки отсчета
Бытия за пределами рая. Но на то Он и Бог,
Чтоб отвергнуть впоследствии собственную идею Потопа.
Бог понял, что жизнь имеет особенный вес,
С ней нельзя расправляться, исходя из конкретных условий,
Будь то болото или кустарник, выросший наперерез,
Или создания из плоти и крови.
2
Ангелам снятся одинаковые сны.
Если исследовать ангела во время анабиоза,
Он видит треугольники, у которых все стороны равны.
(Что на белом — как трещины от мороза).
Ангелы обычно спят на спине,
Подкладывая крылья вместо матраца,
Чаще — поодиночке: из-за проблемы в ширине
И потому, что им запрещено смеяться.
Трудно объяснить, что для ангела сон —
Форма отдыха или исполненье приказа,
И отключается ли ангел от вверенных ему зон
Или все ж таки бдит подопечных вполглаза.
Если же ангел всегда на посту,
То почему он не срабатывает мгновенно, как огнетушитель?
Ангел не умеет оценивать красоту
И не витает в облаках, хоть и небесный житель.
3
Загробная жизнь — это эстетизация смерти,
Как эстетизация бесплодного времени — лото.
Даже самые лютые черти
Лучше, чем пустое «ничто».
Так проецируется смысл существования
На бесконечость. Но отдельный индивид
Вряд ли сохраняет ясное сознание
В теченье бесконечности, почему и превращается в вид —
В человечество.
Ангелы выигрывают за счет идентичности:
Если ангел забылся на какой-нибудь век,
То по причине его невыдающейся личности
Он замещается одним из коллег.
Ангелы ведут скрытый образ жизни,
Если сравнивать их с людьми.
Об их строе можно сказать, как о коммунизме,
В который пытались загонять плетьми.
Ангел хоть и знает наизусть все правила
По вступлению в рай, хоть и вертит на пальце ключи,
Однако никто не предпочитает ни ангела,
Ни того, что в народе называют «почти».
Люди избегают прямого контакта
С ангелами на основании скрытого чутья.
Ангелу не хватает чувства такта,
И он может прервать вас на половине бытия.
4
Сотворение человека объясняется тем,
Что Бог стремился к многообразию,
О чем свидетельствует Эдем,
Занимавший современную Евразию.
Идентичность ангелов давила на Творца,
И он решил кое-что переделать.
Его замысел коснулся не только лица,
Но и того, что выделило женскую прелесть.
По мифу, Бог не хотел, чтоб Адам
Жил в одиночестве и предавался грусти.
Но Адам был всецело посвящен трудам
И понятья не имел о подобном чувстве.
Адам не знал, что он одинок,
Поскольку у него не было опыта совместной жизни,
И с женщинами, как известно, он развлекаться не мог.
В Еве нуждался не Адам, а Всевышний.
5
Ева была сделана не из того, что Адам,
Очевидно, чтоб избежать рокового повторения.
Она получилась развитой не по годам
И с отсутствием Адамова смирения.
Ева обозначила противовес
И выбила систему из монотонности.
Ее генетический замес
Обострил в ней человеческие склонности.
Это был уже не двойник,
А новая разновидность человеческой структуры.
Создание Евы есть существенный сдвиг
В философии Господней культуры.
Благодаря Еве изменилась окружающая среда,
Стало быстро расти население,
И Бог сбросил с себя навсегда
Бремя сотворения.
6
Что представляло собой Древо Познания,
И почему Господь не знал наперед,
Какие предстоят Ему испытания
И как Он прогневается на человеческий род?
Почему понятие о безусловности созданного
Приходит к Господу только спустя?
И не отведала ли Ева вместо чего-то особенного
Обыкновенный плод, а познанье бытия
Началось с ее любопытства, что раньше
Пробудилось, чем съеден был запретный плод?
И, может быть, Ева и не изгонялась даже
Из Эдема, а просто увидела его наоборот?
7
Изменение Евы было такого свойства,
Что Рай для нее перестал быть Раем.
Она почувствовала безотчетное беспокойство,
Будто каждый шаг ее надзираем.
Она мысленно вернулась к моменту,
Когда из спящего Адама вытянули ребро,
И смекнула, что плата за ренту
Райской земли — подороже, чем серебро.
Рай — это место, где ничего не боятся,
Или — нарушение в человеческом мозгу.
Ева же поняла возможность новых манипуляций
И сказала Господу: «Все знаю и не могу».
8
Итак, Ева разочаровалась в Рае незадолго
До того, как ее оттуда попросили.
Она сконцентрировалась не на защите в лице Бога,
А на угрозе, скрытой в Его силе.
Ева почувствовала, что механизм сотворения
Может вполне идти через нее,
Что она отличается от растения,
А рассказы о равенстве — вранье.
И чтобы (еще чего доброго!)
Господь не принялся за новые опыты,
Ева, пересчитав Адаму ребра,
Решила хлеб насущный добывать кровью и потом.
9
Отличался ли Адам, не познавший соблазна
И послушно соблюдавший Господни правила,
От ведущего жизнь свою сообразно
Божьим традициям… короче — от ангела?
По физической мощи и сфере влияния
Ангел, конечно, превосходил Адама.
Но Бог, как было показано ранее,
Развивал в человеке довольно прямо
Интерес к творчеству. Именно этим
Человек отличался от ангельской популяции.
Подобное воспитание, конечно, отметим,
Основывалось на человеческой способности развиваться.
Ангел же каким был от момента сотворения,
Таким и остался, вплоть до покроя платья.
Среди ангелов не отыщешь гения,
Поскольку у них ни к чему нет пристрастья.
10
Даже если бы ангел и отведал плод вместо Адама,
Запретные соки его бы не изменили.
В нем осталась бы та же программа
И даже те же неотваливающиеся крылья.
Плод был рассчитан на развитие потенциала,
Каковым обладало человеческое существо,
И, как бы история ни порицала,
Поступок Евы, она была — от Него,
Сотворенная по Его образу и подобию.
Из этого следует, что интерес —
Признак божественного, преданный с кровью
(Возможно, при помощи лимфатических желез).
И вообще, будь сказано ангелу не в обиду,
Но само по себе напрашивается следствие:
Тот факт, что ангел отличался по виду
От Господа, свидетельствует о его несовершенстве.
Ангела можно похвалить за прочную основу,
Что за столько лет его крылья не имеют вида тряпья.
Но, конечно, и Господу следует сказать как-нибудь к слову,
Что пока ему не удалось придумать что-либо лучше Себя.
11
Древо Познания и Древо Жизни
Суть Божественные Пространство и Время.
Смертный, Адам сделался подвижней,
Обзавелся детьми,
Образовались семьи.
Человечество заполнило мир по горизонтали.
Вертикаль времени поделилась между двумя
Видами ангелов — которые не пали
И которые свалились плашмя
От всего этого небесного распорядка,
Что наводит, между прочим, на мысль,
Что не так у них все там гладко,
А то с чего бы это ангел возьми и сорвись?
Так или иначе, но, заполнив сушу,
Человек — поскольку был одарен —
Хоть и не отведал с Древа Жизни, но изобрел себе душу
И так отворил все заслоны времен.
За это Бог приставил к нему ангела,
Чтоб человек был всегда в борьбе,
Чтоб он отстаивал душу и чтоб его не оставило
Желание быть подобным самому себе.
Душа — это остроумнейшая победа над Запретом
И лучшее человеческое изобретение до сегодня,
Выполненное с должным этикетом
И почтеньем ко всему, что есть дело Господне.
Некоторые выводы
Фрагменты
Жизнь начинается со свободы воли,
С умения переключиться с заданной программы.
Прокашляться от куска, застрявшего в горле,
Или выкарабкаться из ямы
Можно и по наущению рефлекса.
Это не такой еще большой фокус.
А вот почувствовать прилив интереса
И выйти в другую область —
Это уже скачок, без которого
Можно лишь говорить о монотонном росте
Системы. Так произнесенное Слово
Было сдвигом в безмолвном хаосе.
…Бог сумел спровоцировать всплески
Звуков и света. В этом плане
Тишина рассматривается как равновесие
Звуковых колебаний.
Точно так же равновесие колебаний света
Суть безвидность, в которой был Дух Божий,
А тьма над бездною, очевидно, — это
Две половины одного и того же.
Бог уже был не равновесен хаосу,
Когда назывался собственным Духом
И, подчиненный хаотическому вальсу,
Носился по вселенским закоулкам.
Дух Божий — это потенциал переворота,
Предрасположенность к воздуху в вакууме,
Переоценка атомов углерода
В драгоценном камне;
Это новая функция Вечности,
Один из вариантов ее развития.
Вечность порождает безусловные ценности,
Поскольку глобальны происходящие в ней события.
Произнесение Слова — это извержение вулкана,
Поэтому Свет и Звук в изначальном Логосе
Под давлением Замысла спрессовались спонтанно
И взорвались в первом Господнем образе.
Слово сделало из Духа Господа,
Пожелавшего сотворять и властвовать.
Как можно заключить из Его опыта,
Сотворение имеет двойную направленность.
Бог — это новая функция Духа Божьего,
Не умевшего развивать свои внутренние задатки.
В этом феномене много схожего
С типом человеческих натур, что в беспорядке
Мечутся в невозможности выразиться хоть в чем-то.
Самовыражение — это основательная ломка
Всех костей черепа, чтобы, сметая их известку,
Гравировать себе извилины по обнаженному мозгу.
…Человек, выделенный по интеллекту
Из животного мира, прав на две трети,
Негодуя, что за его неоценимую лепту
Ему отмеряли ровно столько же смерти,
Сколько и остальной слабомыслящей природе.
И кто же по своим убеждениям Господь,
И не утвержден ли социализм на небосводе,
И равенство ли в том, что сгнивает любая плоть?
На уровне Вселенной смерть — промежуточная инстанция,
Вкрапление в развивающуюся жизнь,
Результат временной инфляции, которую дает системе катаклизм.
Но, по-видимому, законы Вселенной не должно
Переносить на человеческое бытие:
Масштабность задавливает безбожно
Понятие уникальности. Собственно твое
Перемалывается механизмом новых интерпретаций.
Во Вселенной ценится процесс,
Возможность дальнейших реакций,
Движущих ее прогресс.
В человеческой системе важна индивидуальность,
И на этом делается акцент.
Что толку, если душа теряет память,
Будто отбеливает свою биографию президент?
Человеку ценно в загробном и в этом мире
Сохранить самого себя.
Его философия выживания шире,
Чем инстинкты мухи или воробья.
…Муха не отведала с Древа Познания,
А тоже смертна. Казалось бы, за что
Мухе подобное наказание?
Очевидно, плохо и это, и то:
И любопытство, и безразличие, с точки зрения Господа,
Одинаково разрушают. Лучше пресечь
Возможность разгула Вечного Города,
Чем постоянно затыкать наставленьями течь,
Образующуюся в результате стремления
Познать скрытую сладость зла.
Невинность же, как и переутомление,
Опасна, поскольку, проходя мимо стола,
Можно, не разбирая, взять яду вместо соды.
У мухи легче проходят роды.
Но проще всех живется инфузории,
Не замешанной ни в одной скверной истории.
Деление инфузории близко к бессмертию,
Она движется во времени путем собственного дублирования.
Все ее внуки и дети —
Это она сама, и суммирование
Бесчисленных инфузорий приводит к единице.
Такова математика Господа Бога.
Поэтому, когда что-то двоится или троится,
Отнюдь не означает, что этого — много.
…Вернемся теперь к человеческому определению
Сущности жизни и смерти. Очевидно, что в их
Уже не вселенском, а земном соотношении
Намечен принципиальный сдвиг.
Если человеческие жизнь и смерть — это два полюса,
А сон — промежуточное состояние,
То немедленно напрашивается гипотеза
Об асимметрии Господнего здания.
Несоразмерность жизни и смерти по сроку
Приводит к мысли об их иерархичности.
Где жизнь выступает в качестве блока,
Встроенного в не-жизнь, в чьей туманной первичности
Вряд ли что-то обитает вообще.
Сон занимает одну третью суток.
Вместе с грезами — при свече
Наших тайных способностей — он, без шуток,
Может составить половину дня.
Сон без видений является антиподом
Жизни как бодрствования, когда она
Без примеси фантазий всякого рода.
Ясно, что фантазии — между бодрствованием и сном.
Это элексир нашей жизненной фабулы.
В садах фантазии Бог оборудовал Дом,
И туда же эмигрировали ангелы.
Вынеся как множитель человеческое мастерство
Сотворять из воздуха образное многообразие,
Получаем, что, поскольку не представить пустейшего ничего,
Смерть и будет антиподом фантазии.
В смерти никто не побывал живьем,
И Бог не знает, что это такое,
Поскольку Он бессмертен, и мы не привьем
Бессмертному бациллу вечного покоя.
Мы не умираем, но кончается борьба
Двух крайностей человеческой жизни,
И мы уходим в фантазии, где наша судьба
Становится книгой, которую читает ближний.
Нам рисуют немного другие черты
Те, кто поддерживают нашу галерею.
А мы переходим с ангелами на «ты»,
Уже никогда не старея.
ТРАКТАТ ОБ ОБЕЗЬЯНЕ
Вступительное слово
Что побудило Веру Зубареву, поэта и филолога, профессора Пенсильванского университета в США, автора нескольких книжек лирических стихотворений и издаваемых по-английски и по-русски трудов о наших классиках, — что понудило ее написать эту гротескную поэму, полную озорной насмешливости и мрачной иронии? Вероятно, то же, что в отдаленные от нас времена подсказало Алексею Константиновичу Толстому его знаменитое «Послание М. Н. Лонгинову о дарвинисме» (декабрь 1872 года). Казалось бы, тогдашний повод прямо противоположен нынешнему: Толстой во имя свободы мысли защищает Дарвина от запретительных мер главы ведомства по делам печати (своего доброго приятеля, между прочим); автор же «Трактата об Обезьяне» защищает ту же свободу мысли от нынешних истолкователей Дарвина. Между тем мишень у обоих поэтов одна — агрессивное превращение научной доктрины во властительное орудие идеологии и политики, в орудие господства над инакомыслящими. И — попутно: примитивизация и варваризация самого научного климата в обществе. А. К. Толстой, христианский поэт-мыслитель, около полутораста лет назад уже отлично понимал, что эволюционная теория, связываемая с именем Дарвина, не противоречит истинам веры, если с недобросовестным умыслом не изготовлять из нее атеистическую агитку: «Отчего б не понемногу / Введены во бытиё мы? / Иль не хочешь ли уж Богу / Ты приписывать приёмы», — шутливо упрекает Толстой своего адресата за «скудость веры» и добавляет со ссылкой на «еврейское преданье»: «И, по мне, шматина глины / Не знатней орангутанга». (Из статьи биолога и антрополога Г. Л. Муравник «Человек парадоксальный: взгляд науки и взгляд веры», напечатанной в «Новом мире», в № 2 за 2001 г., наши читатели могли узнать об эволюционном — «понемногу» — введении в бытие человеческого организма и о чудесном, скачкообразном его одухотворении — о том, что же имел в виду старый поэт.) Однако, одернув приятеля за ретроградство, Толстой не забывает о другой «партии»: «От скотов нас Дарвин хочет / До людской возвесть средины — / Нигилисты же хлопочут, / Чтоб мы сделались скотины. // В них не знамя, а прямое / Подтвержденье дарвинисма, / И сквозят в их диком строе / Все симптомы атависма». Вот эти «симптомы атависма» и превратила Вера Зубарева (скорее всего, о строках Толстого не вспоминая) в ядовитый философский сюжет своего «Трактата…». Увы, если Толстой видит здесь в своих извечных идейных противниках анархические группки нечесаных «грязных неучей», то новый автор имеет дело никак не меньше, чем с отлично вымытым и ухоженным академическим истеблишментом, всем своим весом не допускающим уклонений от атеистической догматики «неолиберализма». Одним из конкретных поводов к сочинению «Трактата об Обезьяне» стал фильм американского писателя и юриста Бена Штайна «Expelled: No Intelligence Allowed» (что можно перевести как: «Изгои: Высший Разум не допускается»), выполненный в духе документального расследования и демонстрирующий факты остракизма, коему ныне подвергается в научном сообществе США едва ли не любой ученый, не отказывающийся видеть в возникновении жизни на Земле и в антропогенезе признаки разумного Замысла, плана, дизайна, направленной эволюции, наконец. На этом фоне поэтическая инициатива Веры Зубаревой, вписанной по роду своих занятий в ту же академическую среду, можно квалифицировать как достаточно мужественный поступок. Но этим только оттеняются достоинства весьма оригинального литературного исполнения — отнюдь не прямолинейного и не назойливо-дидактического. Повествование ведется от имени некоего апологета новомодного просвещения на «обезьяний» лад, который и Книгу Бытия готов переписать во славу восстанавливаемого в своих правах четверорукого примата. Этот «примат-доцент» всему нашему общежитию сулит непременный благой переворот по ходу победы Природы над Богом в их будто бы исходной конкуренции. Сам же автор, то прячась за повествовательной маской, то выглядывая из-под нее, исподволь ставит и завихрениям рассказчика, и состоянию общества, в той мере, в какой оно готово им следовать, неумолимый диагноз: деградация. Ставит его как бы играючи, развязывая себе руки свободным стихом с ассонансными, тоже свободными от педантизма, шутливыми, можно сказать, рифмами, которые (будучи хоть и перекрестными, а не парными) вносят в текст некий дух раёшника с его устной «неподцензурностью». Перед нами мысль затейливо-поэтическая, но она предстает и мыслью общественно-актуальной. Побуждающей отечественного читателя задуматься: а что у нас? Не зажаты ли и мы между двумя полюсами идеологической агрессии: фундаменталистской и неолиберальной?..Ирина Роднянская
―♦―
Об Обезьяне —
Венце творения природы;
Её скитаниях и ренессансе;
И о попытках привить ей
Искусственный человеческий интеллект
ТРАКТАТ
На соискание докторской степени
В прогрессивных науках,
Написанный высшим позвоночным,
Магистром п/окаянных наук,
Примат-доцентом,
Теплокровным и млекопитающим.
Предисловие
Жизнь — это зеркало в него смотрящегося.
Дарвин, например, увидел там обезьяну.
После этого с Кафкой был нервный приступ.
Его еле вытолкнули из утробы мира
Год спустя после смерти Дарвина.
Он из страха сделался страховым агентом
И следил за собой, за каждым шагом,
И докладывал страху о своих превращениях,
А тот хохотал, хохотал, таракан-тараканище.
В той тесной, узкой, опечатанной комнате
До сих пор летает чёрная галка
С алой, крест-накрест, раной в горле.
Попробовал бы кто перечеркнуть так Дарвина!
Сколько вообще это может сниться?
В том-то и дело, что вечно, вечно.
Не избавиться уже от снов, от Кафки —
Мумиевидного, высохшего сверчка в углу комнаты.
В лапках его — труха книги.
В провалинах глаз —
Зола видений.
Каждую полночь ему является
С боем часов
Призрак отца Дарвина —
Великая и ужасная
Обезьяна.
Часть I
1
Гелиоцентрическая система Коперника
Оставила в небе большую прогалину.
Вторым историческим событием для человека
Стало явление Обезьяны Дарвину.
Ренессанс Обезьяны, задвинутой незаслуженно
В угол цивилизации и там забытой, —
Наступил. Наши горизонты сделались уже.
Её — расширились. Теперь мы квиты.
2
Что бы там ни говорил Деррида,
Но самым великим деконструктивистом был Дарвин.
Вся эта человеческая чехарда
Не прошла животному миру даром.
Царь зверей издавал грозный рык вотще —
Человек прибрал всё к рукам очень скоро.
Страдала Обезьяна с младенцем на плече,
Природа ругалась естественным отбором.
Крыс вообще лишили всех прав.
Кроликов сгоняли в гетто лабораторий.
На человека нужен был большой удав,
Чтобы он осознал своё место в истории.
3
До Дарвина была человекоцентрическая система.
Дарвин поставил в центре Обезьяну
И доказал, что вокруг неё все мы
Вращаемся, как вокруг директора — замы.
Обезьяна — это солнце для homo sapiens,
Погрязшего в своей социальной психушке.
Под её влиянием уже пересматривается
Прототип «Чудного мгновения» Пушкина.
4
Чтобы глубже понять особенности Обезьяны,
Нужно вчитаться в мифы народов мира,
Например, в Библию — праматерь Себастьяна
Баха «Хорошо темперированного клавира».
В обезьяне воплотилась идея подобия,
Легшего в основу и библейского создания.
Подражательность она впитала с кровью.
А всё остальное — всего лишь иносказание.
Действуя всегда по образу и подобию,
Окружённая ящерами обезьяна-диссидентка
Постепенно превратилась в двуногое,
Чем весьма порадовала Лысенко.
5
Бог сотворил человека по Своему образу.
Природа сотворила Обезьяну по человеческому подобию.
Кто в кого верит, пусть и строит свою гипотезу.
Природе — природное; Богу — Богово.
Но о Боге, по мере возможности, не будем —
Это позднейшее синтетическое понятие,
Принадлежавшее уже людям
(Пока что буду их так называть я).
Обезьяна — венец творения природы.
Природа всегда соревнуется с Богом.
Её весьма прогрессивные опыты
Уже выходят Ему боком.
Природа показывает Творцу все изъяны
Человека, не имеющего у фауны успеха.
Любая человекообразная обезьяна
Культурней обезьяноподобного человека.
6
Но мы отвлеклись. Речь не о природе и Боге,
Тем более, что о последнем нет никаких свидетельств,
Никаких раскопок, ничего, кроме аналогий.
И в космосе черно, как в некоторых сельских
Местностях в полночь, где перебили
Все лампочки, явно целясь в звёзды.
В космосе уйма космической пыли
И вообще отсутствует всякий воздух.
Бог родился и вырос в трудных условиях,
Но Ему удалось превозмочь их. Вкратце
Идея, выраженная в Его первом Слове, —
Это Божья власть плюс электрификация.
Но мы отвлеклись. С утра не туда заносит…
Речь, опять-таки, не о Нём, а об Обезьяне.
(Сказанное выше прошу поместить в сноске.
И там же читать. Благодарю заранее.)
7
В этом есть некоторая непреодолимая спутанность.
До упоминания Библии всё шло гладко.
Теперь же выясняется, что, по сути,
Есть сотворение второго и первого порядка.
Бог и природа получились конкурентами,
(Хоть Бог благоволил к чистым и нечистым,
Но, кто из них пользуется какими дивидендами,
Придётся разбираться уже экономистам.)
Суть не в этом. Бог выписал квитанцию
Земле на выращивание флоры и фауны.
Таким образом, природа стала Его напарницей.
Конкуренция не входила в Его планы.
Он развёл себе вскоре сынов Божиих,
Но природа не отставала. И желая ответить,
Создала дочерей земных, весьма пригожих
(Бытие, шестая глава, стих с первого по третий).
С Адамом же всё получилось как в сказке о Кощее:
Вон древо,
на нём ветка,
на ней плод,
а в нём — смерть Адама и отпрысков.
Пропп эту связь проглядел, и его отрицаю вообще я.
Тот же досадный пробел и в трудах Веселовского.
Но всё это, опять-таки, не относится к теме
Данного исследования в свете естествознания,
Поэтому лучше всего прервать рассуждения
Общего толка и перейти к Обезьяне.
8
Так вот, в Эдеме, а попросту джунглях
С прекрасным климатом, вкушала все блага
Невинная Обезьяна, пока не встретила жулика,
Хитреца и завистника — ядовитого Нага.
Наг раскачивался на развесистом дереве.
Издали его можно было принять за лиану.
Он не вызывал у окружающих доверия
И провести мог только наивную Обезьяну.
— Попробуй вот это, — сказал он, указывая
Кончиком хвоста на что-то среднее
Между лысым кокосом и гладким ананасом.
У Обезьяны как раз уже всё было съедено.
Она приблизилась. Любопытство
Было самой серьёзной её ошибкой.
Тронула плод. Оттуда выполз
Дрянной червяк с пьяной улыбкой.
Наг, следивший за Обезьяной украдкой,
— Видишь? — спросил. Обезьяна кивнула.
Органы зрения у неё были в порядке.
Червяк же витал в эмпиреях загула.
— Попробуй — повеселеешь, — сказал ей завистник,
Предвкушая увидеть обезьяну на брюхе,
Носом в пыли. Отодвинув листик,
Наклонил к ней ветку. Обезьяна обнюхала
Бродящие соки за шагреневой кожицей.
— Чувствуешь? — спросил негодяй. Обезьяна снова
Честно кивнула. С нюхом у неё было тоже
Всё в порядке. Чуть надкусила. В голову
Ударило лёгкое, чуть газированное, веселье.
«Вот это да!» — Обезьяна впервые подумала.
Стали кружиться деревья, как карусели,
Но кто-то к виску уже приставил дуло.
9
В пробуждении было мало весёлого.
Обезьяна очнулась на обочине джунглей,
Пыталась вспомнить, кто же привёл её
Туда. Настроение было жуткое.
Шерсть отваливалась просто клоками.
Челюсть сделалась недоразвитой.
Обезьяна всплёскивала короткими руками
И гляделась в речку, где с каждым разом
Отражение менялось, и было уже трудно
Различить обезьянье в новом телосложении.
«С кем же я скрещивалась?» — Обезьяна раздумывала
Над падением нравственности под углом отражения.
10
После принятия плода в Обезьяне всё раскололось.
Иногда ей мнилось, что она идёт ко дну.
У неё появился ломающийся внутренний голос
(Шизофрения по Блейлеру, полифония по Бахтину).
У природы она явно уже была не в фаворе.
Ей не хватало прежней ловкости,
Она беспрестанно путалась во флоре,
И никто из фауны не приходил к ней в гости.
11
Сложные отношения бывшей обезьяны и среды
Обусловили дальнейший разрыв между ними.
Ни волки, ни овцы не хотели приютить, увы,
Существо без отчества и даже без имени.
Отбившись от стаи и не прибившись к стаду, оно
Озлобилось в душе, которая у него появилась,
Как мифическое золотое руно,
Что имеет далеко не каждая живность.
Но дело не в этом. Оказавшись одним против всех,
Существо затаило обиду на всю природу,
Ей в отместку придумало письменность, назвав себя: «человек»;
Прикарманило земли, нашкрябав на скалах: «продано».
Обходили его десятой дорогой и волк и лев.
Человек управлял скотом, и плодами, и пчёлами в ульях,
А устав от забот, он посасывал плод, и потом, охмелев,
Засыпал. И к нему нисходил рай в джунглях.
Часть II
1
Итак, Обезьяна стала человеком насильно,
В результате сплошного обмана.
Родственная ветвь была полностью репрессирована
И звучала как прозвище: о-бе-зья-на!
Наг не ожидал такого успеха
От своей затеи просто поглумиться.
С тех пор он не мог смотреть без смеха
На все эти бывшие обезьяньи лица.
Так называемое Древо познания
Хранило компромат на Господа Бога,
Истало понятно даже Обезьяне,
Что Он сделал хорошо, а что — плохо.
Земля в Эдеме не плодила самостоятельно,
И дождей Бог не слал. Всё это красноречиво
Свидетельствует о реальных обстоятельствах,
Которые загладило библейское чтиво.
Адам эксплуатировался при любой погоде,
И не предвиделось выхода из этого рабства.
Знание, скрытое в Запретном Плоде,
Было подобно «Капиталу» Карла Маркса.
Революция в Эдеме совершилась по Ленину —
В одной отдельно взятой аграрной области.
Феминистка Ева стала во главе сопротивления.
(Но переписчик стёр все эти подробности.)
Бог уготовал Еве узы замужества.
Ева же стремилась к высшему образованию,
Что свешивалось с Древа, не внушая ужаса
И суля ей сладости, больше, чем в Адаме.
По поводу Евы у Бога не было ясности.
Его представленья о женщинах были слегка однобокими.
Ученье — свет, который приносит тьму неприятностей.
(Последний вывод лучше заключить в скобки.)
2
Фернесс испытывал к обезьяне Люси[4]
То, что Фрейд назвал бы Эдиповым комплексом,
Павлов — рефлексом, а Достоевский — конвульсиями.
Фернесс же интересовался только Люсиным мозгом.
Люси была симпатичного сложения,
Любила зеркало и очки (что ей было подарено)
И очень радовалась своему отражению,
Видя, наверное, в зеркале Дарвина.
3
Уильям Фернесс был одним из первых,
Кто отдался подготовке будущей смены.
Он верил, что крепкий примат займёт место нервных,
Шимпанзоидных особей, вскрывающих себе вены.
Он у зеркала простаивал часами с Люси,
Вытягивая губы то накось, то сикось,
Пытаясь осуществить лингвистические иллюзии.
Но из него не получился мистер Хиггинс.
4
Люси не прошлёпала губами «папа».
Люси подражала молчаливости зеркала.
Мистер Хиггинс-Фернесс прошляпил
Жизнь. И она померкла.
5
Вот история жизни Обезьяны,
Что во всех учебниках (отечественных и неотечественных)
Представлена (и весьма узнаваемо!)
Как собирательный образ человечества.
Поначалу сутулая, как первоклассник за партой,
Которому требуется классная дама,
Она всё меньше опирается на передние лапы,
И на последней картинке стоит уже прямо.
Всё дело в позвоночнике. И каждый воочию
Может убедиться, сравнив человека и кенгуру,
Как точно термин «высшие позвоночные»
Описывает замысловатую эволюционную игру.
Язык сусликов, например, изучить и понять не просто.
Он состоит «из разнообразных свистов и щебетов,
И щелчков различной частоты и громкости».
Между сусликами должно быть много поэтов.
По позвоночнику различают низших и высших.
В нём — наука и искусство нашего завтра.
Человек — выше суслика, и он тоже слагает вирши,
Но ему ещё далеко до динозавра.
6
Насколько человек, отделивший себя от Обезьяны,
Отстаёт от своего животного окружения,
Демонстрирует канон Моргана
В его классическом приложении,
К копыту Умного Ганса, выстукивающего
Математические выкладки, как азбуку Морзе,
Об асфальт, поражая образованных присутствующих,
И ставя вопрос о нужде и пользе
Математических вузов, а заодно и всех прочих.
«Мозг не определяет свойства ума», —
Поговаривали. Но некий завистник и склочник
Дискредитировал копыто, выстукивающее теорему Ферма.
7
Копыто Умного Ганса вскрыло проблему
Нехватки братьев по разуму в человеческом обществе.
Поэтому в выстукиваниях слышали и теорему,
И аксиому, и всё, что захочется.
После разоблачения, в общем, неглупой лошади,
Астрофизики сами стали выстукивать
Позывные в космосе. Но и на этой обширной площади
Откликалось лишь то, что сумело аукнуться.
В общем, всё это эм це в квадрате
Показало, что усилия не стоили репки,
И что тоска человека по собратьям —
Это настоятельный зов предков.
Неудовлетворённость современного человека
Идёт от разрыва между ним и историей.
Один примат девятнадцатого века
Так и написал: «От ума — горе».
8
Возвратить к Обезьяне заблудшего человека —
Задача, идущая от природного чувства долга.
В предвкушении этого социального Биг Бэнга
Мы растим своего Кинг Конга.
Обезьяны пытались освободить Маугли,
Выкрав детёныша, но очень скоро
Его обнаружили и поймали
Тупые враги естественного отбора.
Из этого делаем простой вывод:
Чтобы окончательно прийти к Обезьяне
И отразить успешно вражеский выпад,
Нужно поменять систему образования.
9
Разум — свойство высокоорганизованных систем,
А не мозга отдельных особей.
Муравей, к примеру, силён именно тем,
Что мыслит коллективным образом.
Выживает не единичное, а сверхорганизм,
И при этом ему даже не нужен позвоночник,
Как показывает муравьиный коммунизм,
В котором не сыщешь одиночек.
10
Высшие позвоночные должны подражать низшим,
Не выказывать превосходства, молчать и сливаться
Или прикинуться какой-нибудь пищей,
Лучше — неудобоваримой для собственной безопасности.
Перестройка приведёт к окончательному примирению
И стиранию граней между позвоночниками.
За это приматы получат премию
И разделят её со всеми прочими.
Равенство, братство и другие понятия
Поставят всё на своё место.
Обезьяне, имитирующей низших собратьев,
Будет отдана пальма первенства.
11
Стирание граней между низшими и высшими
Способствует перераспределению энергии между ними.
Бог отпадает как третий лишний.
(Читай с маленькой буквы здесь Его имя.)
Некогда Он сослал человека свирепо
На пожизненные работы (почти как при Сталине).
Теперь человек изгоняет Его из своего вертепа.
Как говорится, яблочко от яблони…
Богу неча пенять на Собственный образ и подобие.
Что посеешь — то и пожнёшь, как говорится.
Богу не набрать голосов и не видать Нобеля.
Нужно как можно быстрее стереть все границы.
12
Возвращение блудного человека к Обезьяне
Будет с радостью воспринято природой, что тоже
Воскликнет: «Ешьте и веселитесь, земляне!
Ибо этот сын мой был мертв и ожил».
Поначалу Обезьяна, конечно, рассердится,
Обрушит на своего нерадивого младшего брата
Герпес, гепатит и другие инфекции
За то, что природа щедрее к тому, кто пришёл обратно.
Но природа её образумит, сказав: «Ты всегда со мною.
Иногда нам с тобой даже было скучно.
А теперь Этому Вечному под луною
Я докажу, что моё творение было лучше.
И тогда, наконец, я буду царить в числителе
Над всеми вами — животными одной крови —
И колонии насекомых превращу в исправительные
Для обращения в бесхребетных сопротивляющихся хребтовых».
Но для этого людям придётся ещё потрудиться,
Сделать вновь обезьян своими друзьями,
Перенять их походку, мимику, жесты, интуицию,
И труд вернёт человека к Обезьяне.
Первыми должны показать пример учёные.
Их готовность к скрещиванию подхватит студенчество.
Не пройдёт и столетия, как новоиспечённое
Поколение освободит всех от оков человечества.
13
Сближение с Обезьяной сделает былью сказку.
Мы рождены для того, чтоб вернуться в ретро.
Слово «обезьяна» имеет глумительную окраску
И посему политически некорректно.
Все мы приматы и гоминоиды.
Будет весело вместе нам.
Возвращённые дети природы
Не будут томиться по зоопаркам и церквям.
Цивилизация — это войны и дороговизна.
Прогресс — это старая забытая радость.
Под прочным знаменем дарвинизма
Орангутарии всех стран, объединяйтесь!
Примечания и выводы
Бог, наученный горьким опытом,
Испугался, что Каин займётся селекцией
И выведет Древо жизни. И что потом?
Бог не одобрил Адамова первенца.
С тех пор не сыщешь гибрида без вкусового изъяна.
Картофелен персик; клубника хрустит огуречной клетчаткой;
Арбуз не хрустит. Пострадала, как всегда, Обезьяна —
Вегетарианка, питающаяся плодами и початками.
Но зато уже сблизились огород и сад.
Есть надежда, что и с нами всё будет в ажуре,
И Дарвин — пастырь обезьяньих стад —
Встретит человека с ключами от джунглей.
ТРАКТАТ ОБ ИСХОДЕ
«Трактат об исходе» завершает эпопею с Трактатами. Ибо добавить больше нечего. Исход не случайно пишется в Трактате с маленькой буквы. Он проходит под лозунгом освобождения от всего, чем нагрузил верующее население Моисей на горе Синай. Это исход задом наперед. По сути, он начался еще с «Трактата об ангелах». Но если в первом трактате пишущий был обуян концепцией развивающегося Бога (ее автор профессор Пенсильванского университета Арон Каценелинбойген) и в силу своего дарвинистского сознания перенес ее на ангелов. которых трактовал как первую неудачную попытку Бога сотворить существо разумное, то во втором Трактате — «Об Обезьяне» — он отдал дань наиболее прогрессивным идеям. поставив природу выше Творца, а Обезьяну выше того, кто был создай по Его образу и подобию. Само собой. Обезьяна и подготовила исход. «Трактат об ангелах» вышел отдельной книгой в переводе на английский и немецкий в Украине и Швейцарии. Последнее издательство — «Pano Verlag» — до того специализировалось на классической русской литературе в переводах. «Ангелы» изменили направленность издательства, которое вскоре после этого выпустило «Русскую Швейцарию» Михаила Шишкина. «Трактат об ангелах» получил много положительных отзывов в немецкой прессе. а также четыре диплома и приз на международной книжной ярмарке «Зеленая волна». Тем не менее автор этого предисловия настоятельно просит не приписывать ему (Вере Зубаревой) эту нетленку. Все три Трактата писались от совершенно другого лица. Когда на презентации в Цюрихе меня спросили о том. является ли «Трактат об ангелах» пародией на богословие. я решительно ответила: нет. не является. В центре всех трех Трактатов не философия и не богословие. а сознание современного человека. от лица которого все это написано. Как интерпретировать это сознание — дело каждого отдельно взятого читателя.
―♦―
Об исходе,
О проблемах продвижения к заветной цели
Вопреки Божьей воле,
А также о преимуществе мёртвых перед живыми
И соотношении веры и жилищных условий
ТРАКТАТ,
Написанный смертным
По дороге в тартарары
На соискание попутного ветра
1
Вопрос об Исходе и поныне
Бередит подрастающее поколение.
Начиная с Ренессанса, мы опять идём по пустыне,
Только уже в обратном направлении.
Испив образования сивуху
И отведав Просвещения наливной плод,
Мы оседлали прогресса Сивку-Бурку
И скачем задом наперёд.
2
Остались позади воды Йордана.
Последний глоток выпит.
Нас мучит жажда. Но поздно или рано
Мы обрящем долгожданный Египет.
3
Вот уж и пустыню перелетели,
Где предки расхлёбывали манную кашу.
По обе стороны от нас мавзолеи.
Идолы нам дорогу кажут.
4
История — это осознанная необходимость
Двигаться вопреки Божьей воле.
В библейских сказаниях есть примесь
Чуда, отсутствующего в истории.
Поэтому в историю всегда верят,
Будь она придумана хоть Петровым с Ильфом.
О Библию многие обломали перья,
И её обзывают мифом.
5
История нашего исхода
Описывается простым уравнением:
Человек — это звучит гордо
(По доказательствам до сих пор прения).
С исходом вообще много всякой канители
И неясностей в сознании и бытии.
Мы давно бы достигли цели,
Когда б Творец не стоял на пути.
С Ним всегда приходится разводить антимонии,
То да сё, тары-бары,
Запудривать мозги (мол, все мы сыны Господни,
Хоть иногда бываем неправы),
Умолять о переписи праведного населения,
О спасении душ редких счастливчиков…
Ангелы с Авраамом в чём-то преуспели,
Но им далеко до Чичикова.
6
Жизнь прожить — что двигаться по минному полю,
Не имея миноискателя.
Тенденция движения к вечному покою
Приведёт всех к общему знаменателю.
Об этом писалось ещё у Экклезиаста,
Сына Давидова, царя в Иерусалиме.
Но мы не собираемся здесь повторяться
И беспричинно прославлять его имя,
Тем более что человеческой библией
Давно уже стал «Капитал» Маркса:
Экклезиаст писал об убыли, а Маркс — о прибыли,
И на это откликнулась читающая масса.
Бог устал вырывать страницы с этой ересью,
Насылать на вузы катаклизмы
И бороться с лжепророком Марксоэнгельсом,
Возвестившим о мессии коммунизма.
7
С сотворения Адама (разумеется, не Смита),
Начинается эксплуатация человека в Эдеме,
Где знания об экономике были сокрыты
И находились под запретом до поры до времени.
Но как только у Адама появилась совесть,
Ему открылось, что в результате
Вечная жизнь — это прибавочная стоимость,
Которая всегда достаётся Создателю.
Бог решил избежать перестройки,
И чтоб земля Эдема осталась невредима,
Поставил огненный меч на востоке,
У сада Эдемского, и Херувима.
Это первый случай ядерного вооружения,
Зафиксированный с ветхозаветной точностью.
Между Богом и людьми охладились отношения,
Что положило начало богоборчеству.
8
Жизнь не даёт никаких гарантий.
Всякий, кто в её картотеке,
Беспрестанно балансирует на канате.
Все — на миг, и лишь мёртвый навеки.
Смерть постоянна и никогда не заканчивается.
Она не обманывает ничьи ожидания.
Эти редкие качества
Делают её образцом для подражания.
Смерть породила поэзию, философию, медицину…
Она первопричина повышенного интереса
К тому, что происходит на Божьей половине,
И без неё бы не было прогресса.
Мысли о смерти куда возвышенней,
Чем о жизни, ступающей по земной тверди.
Смерть заставляет задуматься о смысле жизни,
А заодно и о смысле смерти.
9
Смерть — это камень преткновения мира.
С нею никто не может состязаться.
Она стимул поисков жизненного эликсира
И спасение жизни от девальвации.
Это вечный нерукотворный двигатель жизни,
Работающий по принципу ложа Прокруста
Без чертежей Леонардо да Винчи
И затрат энергетических ресурсов.
Смысл жизни зависит от смысла смерти.
У смерти есть численное преимущество
Перед жизнью, которая заканчивает в кювете,
Перевернувшись на скоростной трассе у Всемогущего.
10
Вовремя прозреть — это уже половина успеха.
И вторая половина будет достигнута скоро.
Приближаемся к колодцу, где Елеазара напоила Ревекка,
А оттуда рукой подать до Содома и Гоморры.
11
Глядя в колодец и предаваясь размышлениям,
Приходишь к выводу, что на заре Ветхого Завета
Творец не знал, что даже идеальное отражение
Есть искажение реального объекта.
Отражаясь и заполняя Своим отражением воду,
Создатель смотрелся в это обманное зеркало
И сотворил человека по Своему образу и подобию,
Основываясь на отражении, что вода исковеркала.
В нас больше воды, чем суши, хоть это не сразу видно,
Поэтому человек Богу не товарищ,
А угол падения индивида
Равен углу отражения в глазах смотрящих.
12
Жизнь — как вода: быстротечна и полна обмана
И вечно подсовывает не то, на что рассчитываешь,
Она пособница хитрого Лавана,
Который провёл Иакова как мальчишку,
Сбыв ему двух дочерей поочерёдно.
Очнувшись после свадьбы на другое утро,
Выпив рассолу и закусив с огорода,
Иаков обнаружил, что лежащая перед ним натура
Была не той, за которую он семь лет отышачил.
Иаков получил то, что заслуживал:
Коль украл первородство в шкуре козлячей —
Принимай подложную суженую!
От всей этой свадьбы такое впечатление,
Будто Иаков венчался поздней ночью
И вокруг стояла непроглядная темень,
И обряд венчания происходил на ощупь,
А в спальне вообще было, как в комнате ужасов,
Где молодые словно онемели и оглохли,
Иначе бы голос новобрачной обнаружил,
Все эти свадебные подвохи.
Мораль сей истории: на супружеском ложе
Глухота возрастает со звуковой скоростью.
Иаков смиренно сказал: «О, Боже!»
И жил семь лет ещё с этой новостью.
13
Уже забрезжило пепелище.
Если всё будет идти по плану,
То по еле участия в содомских игрищах,
Сразу отправимся к Левиафану.
14
Следы Лота на тропках — как судьба на ладони.
Хоть читай всё будущее… То есть прошлое…
(Эта направленность времени двусторонняя
Действует, как похмелье. И так же тошно.)
Лоту Бог указал путь на гору,
Но Лот усомнился, вступил в прения,
Выторговал себе укрытие в стенах Сигора
И спасся в пещере от истребления.
Отсутствие света не могло не отразиться
На его потомстве, зачатом в пещере:
Оно стало поклоняться мерзости Моавитской.
Так жилищные условна сказались на вере.
15
В смерть не ступала нога Вседержителя.
Не Божье это дело заниматься червями.
Представления о смерти у Него, как у всякого небожителя,
Весьма абстрактны и далеки от яви.
В смерти — свобода и полная демократия,
Возможная только при отсутствии демоса,
Когда свалена в кучу вся чистая и нечистая братия,
И все — граждане одного замеса.
Там нет будущего, а только бурлящее настоящее,
Разъедающее корни дубов, водопроводные трубы,
Гробницы тутанхамонов, останки ящеров,
Препараты от смертности, бормашины и зубы.
Там такое раздолье, такой нескончаемый праздник,
Такие возможности наверстать упущенное
(И притом совершенно безнаказанно!),
О которых лишь мечтают в райских кущах.
Смерть беспристрастна, неподкупна и открыта
Для всех без исключения — от мошек до царедворцев.
Там нет ни соперника, ни фаворита,
И работает принцип «стучите да отворится».
16
Каин вряд ли убил бы Авеля,
Если б меж братьями не встрял Бог
И постоянно не искушая его,
Не пуская с фруктами на порог.
А меж нами Господу не удастся посеять розни,
И подношений от нас Ему не видать!
Поедаем плоды Каина — виноградные грозди,
Яблоки, груши — до отвала, всласть!
Скоро будет ещё круче,
Когда заберёмся в Божьи закрома.
Впереди эдемские кущи,
Шесть сотворений,
А потом — тьма.
ТЕНЬ ГОРОДА, ИЛИ ПОЭМА О НАШЕМ ВРЕМЕНИ
1.
Снова в городе отключили день.
В тетради — темень, всё вповалку,
Слово на слове… Мир обалдел.
Ему бы сделать редакторскую правку.
Телевизор включает в розетку хвост,
Возвращается к жизни привидение-время
И шарит по ящикам, перетряхивая мозг
И циферблатами глаз наблюдая за всеми.
Только по ним и распознаешь
Расположение клюва в дремучем пространстве.
Но толку что? Оно — филин, ты — еж.
Еще никто не увернулся, не спасся.
Снова ухает.
Колебания масс.
В воздухе носятся
Вирусы бессонниц.
Тревожно ворочаются
Личинки дремоты
В кавернах пней,
В болотных перинах.
По ним, пугая осоловевших лягушек,
Хлюпают мысли барсуков и ежей.
2.
Тетрадь под надзором. Сны в опале.
Они теперь только в самиздате,
В тайной расщелине у Лукоморья.
За них дают пожизненную бессонницу.
Население спит с открытыми веками
На случай обыска или проверки.
Самым примерным жалуют га-шиш
Сладкой премии гоголя-нобеля.
3.
…Проблеск луны, пустынного берега,
Море кто-то волнует черпаком,
Качается хитон его облачный над зыбью,
Плещется рыб серебряный поток…
…Кажется, мы потерялись в пространстве.
Или во времени. Или в том и другом.
Трудно сказать наверняка, пока
Пространство и время сосуществуют,
Как тело и душа. Пространство — тело.
Время — душа. Оно беспокойно,
Оно разъедает жилы пространства,
Заставляет его пульсировать, болеть,
Сохнуть, обрушиваться, истекать потопами.
Без него пространство окоченеет,
Покроется коррозией, перестанет быть.
Быть или не быть — вопрос пространства.
Это оно, безутешный Гамлет,
Ловит знаки привидения-времени,
Верит в его допотопные россказни.
Время катится по нему, полыхает,
Как шаровая молния по полю жизни.
Кто перешел его — тот погиб.
4.
Кто мы? Лучше спросить у дуба,
Ему открыто знание знаний —
Как плести паутину, смолить трещины,
Разводить пчел… В его венах
Текут муравьи, а под шляпками желудей
Живут невидимые счетоводы.
Они считают время по формуле:
Путь пространства, деленный на скорость,
С которой оно распадается на элементы.
Дуб уходит корнями в безвидность.
В черной дыре ее спрессовано время —
Без стрелок, без тиканья, добытийное.
На него нацелено изваяние филина,
Отлитое из облака — белого, плотного.
И только кисточки его ушей
Колышутся в такт вибрациям ночи.
5.
Откуда мы? Говорят, из микробов.
И в них же вернемся, распавшись на множество
Быстрых невидимых поедателей материи.
Они прожигают воздух, как сигареты,
А на месте дыр образуются штопки
Седой паутины, латающей пространство.
Ею опутаны все просветы
В нашем лесу. Иногда на заре
В ней мигают изумрудные мухи,
Как броши в жабо обтрепанных елей,
Задумчиво качаются мумии комаров.
Лес полон тайн непролазных, косматых.
Жижу его распирают бактерии,
Пучат тяжелое брюхо болот
Дети вечного брожения и распада.
6.
В полночь, когда замирает все в дуплах,
Коре, подземельях, запруженных водоемах,
Филин выходит на лунную охоту —
Каждую ночь он охотится на сны.
Они бросаются врассыпную, как мыши,
Чтоб слиться с теменью, превратиться в тени.
Клюв его стрелок остро отточен,
Два циферблата его глаз
Крутят стрелки в зеркальном направлении,
И все живое прижимается к земле.
Колышутся рыбы на блюде водоемов,
Вязнут птицы в болотах воздуха,
Звери зажмуриваются, и ночной страх
Их погружает в топи оцепенения.
Звери боятся превращений пространства,
Звери читают на языке тьмы.
На нем написаны все инстинкты,
И все стихии разговаривают на нем.
7.
Лес — на подступах к городским улицам,
Стиснуто горло домов и площадей,
Кляпами заткнуты колокольни,
Мычат купола в подушку облаков,
Лежат небоскребы с поломанными хребтами,
По ним разгуливают стада свиней —
Любителей сладких даров Цирцеи.
И только черный дом из пепла
Высится, словно зловещий обелиск.
Всякий раз, как отключают день,
В нем резвится черное пламя,
Мнет бумажные фигурки узников,
И они изгибаются, корежатся, трещат.
Если бы звери умели смеяться,
Они бы ощерились в диком хохоте,
Они бы катались в бурьяне до изнеможения,
Глядя на этот театр теней.
8.
В этом лесу мы самые отсталые,
Самые слабые и никчемные,
С недоразвитыми верхними конечностями,
Объекты глумления насекомых,
Пасынки природы, ловкой и хищной,
Наделившей шерстью и крепкими челюстями
Полноценных детищ о четырех ногах.
Как нам стать настоящими животными,
Не хуже других? А то вечно в хвосте
Плетется племя наше бесхвостое!
9.
Вчера весь мир встревоженно чирикал,
Гугукал, квакал. Что-то происходит,
Но мы не в силах понять, что именно.
И это обидно и стыдно, в особенности
Когда и червяк смышлено кивает
На речи товарищей. Как же быть?
Бобры начинают строить плотины,
Кукушки подбрасывают
Яйца в чужие гнезда.
Мы же бродим по лесу в отчаянии
И спотыкаемся о квазимоды стволов.
Мы самые презренные,
Недоразвитые и неловкие
В этом лесу. И зачем мы — люди?
СТАТУС ОТСУТСТВИЯ
1.
вот он стал уже прошлым,
унес с собою
звонок в дверь,
посиделки на кухне,
запах сигареты.
Теперь, когда
приходишь в былое,
там все на месте,
а где был он — только тень и свет.
И ничего уже не поправить,
когда вот так
нашла память на память —
и в ней он есть, и в ней его нет.
2.
Жизнь — это уже повод, чтобы напиться.
И правильно сделал, что не обращался
К врачам. Что они понимают, язычники!
Им бы только толочь нашу плоть
В ступке с порошками, чтоб из этой фигни
Слепить что-то вялое, благообразное.
3.
В тебе бродили сразу все предки,
Все предки — от Адама до Иова и дальше,
И все колена, и их продолжатели.
И вечная борьба Иакова с Кем-то
Всегда кипела в твоих жилах.
Зачем ты однажды оставил город
На Черном море, где даже чайки
Говорили с тобой на родном языке?
Зачем ушел на Землю Обетованную?
К чему пришел, проделав весь путь
Своих предков за несколько часов лёту?
Чтоб подытожить однажды по телефону:
«Здесь хорошо лишь умирать и молиться»?
Молитвам ты так и не научился.
Хорошо ли было тебе умирать?
4.
История прошла через тебя, как колея
По приватной зоне, сделав тебя частью
Своих свершений, их очевидцем.
Ты знал в пустыне каждый камень,
Чем он дышал, кого скрывал,
Мог отличить пророка от осла,
Еврея от араба…
И ты призывал
К ответу Всевышнего,
Шел к горе,
Ставил пол-литра,
Были речи твои крамольны,
О них спотыкались верблюды и палестинцы,
И все колена израильтян,
Которые тебя увещевали хором,
Но ты доносил свою мысль до Него
На жалком иврите, на котором общался
С каменщиками и малярами безграмотней тебя.
Поэтому я и пишу о тебе,
А не о Джоне Донне или Вильяме Шекспире,
О тебе, никому не известном Гарике,
Который умер неизвестно когда,
Оставив лишь белый кружочек в скайпе
Как символ дома, где не обитает никто.
5.
Взял и умер, не сказав ни слова.
В этом — весь ты. Узнаю тебя.
Небось, ушел в запой в райских кущах,
Празднуя свободу от бремени жизни
И взвалив на нас тяжкое бремя догадок,
Ужас от белого кружка в скайпе.
Выйдешь на связь, а он глядит,
Как мечемся по комнате или по жизни
В поисках тебя или, может быть, себя.
6.
Что прикажешь делать с этой памятью?
Где закопать ее, где положить камень,
Как это принято у твоих предков,
Наших предков — грешных, гневливых,
Бунтующих и поддающихся с трудом
Праведному Возделывателю поколений?
Не плоть людская, а сплошной сопромат.
Из нее и Давид, и Соломон. И Иисус,
Пытавшийся в микву[5] окунуть человечество,
Столкнулся с той же частью механики.
Его прогнали на небеса,
А мы на земле удерживаем боем
Каждую пядь. А по ночам глядим
На свод небесный, планируем наступление.
Хочешь не хочешь, нагрянем и к тебе,
Притащим доктора в райские кущи,
Пусть полечит от запоя эйфории
Тебя, неизлечимый друг наш Гарик,
Чтоб ты вспомнил, что у тебя еще есть
Твои друзья на этом свете,
Даже если в него ты не веришь там.
7.
Ну все. Finita. Пора закругляться.
Какой там у тебя прощальный тост,
С которым ты забил на все человечество,
Грохнувшись на землю так, что отскочила
Твоя душа рикошетом в небеса?
Об этом можно только догадываться.
Мы и догадываемся.
Вся жизнь — догадка.
Пей спокойно, дорогой товарищ,
Райский нектар, чтоб в загробном теле
Ничто не червилось, в особенности совесть,
Которая гложет день ото дня.
Нас, конечно. А ты безгрешен,
Чист, как этиловый медицинский спирт.
Прощай! А если надумаешь наведаться,
Тащи с собою старенькую улицу,
Бабеля, стихи, скрип трамвая
И город, полный жизни и надежд.
РЕКВИЕМ ПО СНЕГУ
Есть город, который я вижу во сне…Песня «У Чёрного моря». Стихи Семёна Кирсанова
1
Луна маячит на последнем этаже,
Словно готовится к прыжку с вышки.
Машины шуршат по мостовым, как мыши,
И юркают в норки гаражей.
И снится снег, и плывёшь, и плывёшь
Вдоль берега ночи по его млеку,
И Город сам на себя не похож,
И память о нём из снежных молекул.
2
Время заканчивается там, где вода.
Мы спим и движемся вереницей туда,
Где сверху сияющее, а внизу беспросветное,
И будущее пятится в никуда,
И на дудочке древа играет ветром.
3
Когда просыпаешься, всегда ночь.
Толщу её не пробьёт и слово.
Засыпаешь — день. И всё точь-в-точь
Повторяется от одного пробужденья до другого.
4
Дно кровати — травы и мох,
Пружины корней уходят в подземелья
Снов, застающих всегда врасплох
Сознанье, потерявшее бдительность в теле.
Город тикает. Полночь. Свет.
Мина ходиков поджидает бессонницы.
Там, где ты есть, — тебя уже нет,
Хоть одно с другим никак не сходится.
5
…И снится будущее. И все идут
С закрытыми глазами, и море в блёстках,
И плавно вздымается его батут
Под ангелами парусников и детьми в матросках.
И ты летишь, и весь мир — вода,
И ничто не шелохнётся над сияющей гладью,
И горны ангелов отлиты изо льда,
И музыка сфер неподвластна восприятию,
И матери в белом… А потом, а потом
В казарме Вселенной трубят подъём.
6
И ты подскакиваешь. А жизнь твоя
Продолжает парить над ареной моря,
И дрессированная семья
Чаек разлетается в каком-то узоре,
И степь заплетает косу, и склон
Смотрит, как солнце зреет в зените,
И колокол облака хранит в себе звон,
И шмель раскачивается на солнечной нити.
А ты выполняешь «бегом арш!»
По жизни своей, в воронку отброшенной
Взрывом будильника. И в почтовом ящике —
Похоронка будущего, ставшего прошлым.
7
И всё раскалывается — память, жизнь,
И думы о прошлом, словно бомжи,
Блуждают в обломках эпохи.
И прежние радости нехороши,
И новые радости не для души,
И Город застыл на вдохе
Гигантского оползня. Ночью слышней,
Как движутся мысли песков, камышей
Под театром бульваров и скверов,
И кто не уснул, тот не сможет уже,
А тот, кто уснул, содрогнётся в душе
От вида подземных карьеров.
8
Над морем раскинулся Город-гулаг.
Беззвёздная ночь — его траурный флаг.
Его стережёт часовой без лица,
Без рода, без Матери, Сына, Отца.
И надзиратель с оползнем глаз
Шарит по улицам в сумрачный час.
Город отрезан, город в беде.
Спит бескозырка на чёрной воде.
Что там под ней? Чернота? Пустота?
Город молчит. Неспроста, неспроста.
Ветра набат. Осыпается дом.
Город залёг на дно катакомб.
9
И ёжится море посреди снегов,
И метель из шуб, самоваров и писем
Его укутывает, но не спится
Морю под тяжестью метельных снов.
А ночь надвигается со всех сторон,
И ветры захлёбываются в агонии,
И море вьюжится множеством волн,
И Город мерещится с колокольнями,
И слух улавливает перезвон пурги,
А купола застилает снегом,
И на расстоянии вытянутой руки —
Пристань, чайки, обрыв над берегом,
Ты на краю… И смотрят ввысь
В ожидании будущего дети в матросках.
Но будущего нет. И мелькает мысль:
«Нет — и не надо». А потом — воздух.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ МЕЧТАНИЯ
1.
Вот так всегда — славишь, благословляешь,
а потом оказывается, Он что-то не докрутил,
оставил мелкие недоделки в организме.
Поправить их не удастся никому.
Всё в тебе развинчивается и льётся
на голову твоих несчастных домочадцев,
живущих, как правило, этажом ниже
в своей счастливой житейской суете.
А тебе уже велено смотреть поверх,
пока мешок с мирской пылью
не станет пустым, и твой дирижабль
не отправится в то, безвоздушное, плавание.
2.
А ты надеялся, читал «Онегина»,
думал, всё это тебя не коснётся,
думал, прописался на этих страницах
на веки вечные как лондонский денди.
Понял теперь, что ты — тот «дядя»,
герой романа, который не в стихах,
а в самой что ни на есть занудной прозе?
Вот и хорошо. Лежи и созерцай
свой потолок (в прямом и переносном),
пока Онегин мчится на почтовых.
3.
Вот тебе немного литературоведения.
Жизнь начинается в авантюрном жанре.
Затем — к середине — уже в готическом.
К концу — в ненавистном тебе реализме,
когда посмотришь правде в глаза.
Но поздно: тебя уж выдвигают на премию
большой книги жизни после жизни
такие же виды видавшие дяди
не самых, но всё ж таки честных правил
из мира, где каждый не в шутку занемог.
4.
Надежда всегда умирает последней,
а вера — никогда. Она появляется
после того, как уходит надежда.
И это почти что уже приговор.
5.
Нет ничего страшнее зрелища,
когда книга умирает у тебя на глазах,
с каждой страницей всё тише дыхание…
Агония слов, перестаёшь листать…
Где-то уже запускают дефибриллятор
самой могущественной марки «пиар».
Работает аппарат искусственного дыхания.
Очень серьёзный, крутой аппарат.
Он и раскручивает и раздувает
жалкие, склеенные страницы.
Сидишь и думаешь: боже мой…
6.
Мир катится к концу толстых журналов.
Каюк толстякам. Радуйся, Суок!
Прыгай на канате над бедным дядей,
слагай стишки под куполом небес.
7.
Кому достанется дядино наследство?
Мчится на почтовых заграничный Евгений,
московский Гарольд, пародия на всё,
что так успешно читается по сей день.
Запад полон заманчивых приключений,
не то, что скучная русская деревенька,
где вместо «Искусства любви» Назона
(востребованного, заметим, во все времена),
письмо какой-то непросвещённой Татьяны,
непопулярной и непереводимой,
с какой-то невнятной деревенской историей.
То ли дело госпожа Бовари!
Онегин даже слегка обижен —
нет, не такого он ждал от жизни.
Ему бы в ту, что на полке книжной,
а в этом романе он явно лишний.
8.
Всё, что ни делается, делается с умыслом.
Сколько бы роман ни разнимали на части,
ни разглядывали детали в микроскоп,
всё, что отыщут, — холестерин у дяди
и жирные пятна в уголках страниц.
Может быть, дело всё в переводе,
может, в переводчиках,
может, в Пушкине.
Скорее всего, в самой литературе.
Никак не выстроить её в ряд
с тем, что на полках в доме у Онегина
и под подушкой у мировой литературы.
А то бы всё перевелось и сложилось,
и стал бы «Онегин» романом нравов,
а Достоевский автором детектива,
и только Чехов остался бы ни у дел.
9.
В царстве гламура сплетаются амуры.
Скачет галопом вдоль русской литературы
Онегин, выискивая свой сюжет.
Сюжет не даётся. Сюжета нет.
Есть скрипки полозьев —зимняя партитура
для солнца над россыпью снега. И свет.
10.
Чем забавлять умирающего дядю?
Разве что россказнями о бессмертной душе.
Но если вдуматься, то кому она нужна
Там, где Он бессмертнее всех бессмертных?
11.
Кто там в белом венчике из роз?
Голем-авангард с кривыми формами.
Он размазывает краски по полотнам,
Блямкает по клавишам, блеет стишки…
И падает в обморок гувернантка гармония —
Утопия о Творце и бессмертной душе.
12.
Дядя уже почивает на столе
вместе со стопками толстых журналов.
Их усадьбы давно разорились.
Самую главную купил Лопахин
и рубит для дачников её сад.
Дачник приходит мессией в литературу.
Вот и сбылись прогнозы Лопахина.
Сад наконец-то востребован массами,
приносит доходы, собирает подписчиков.
Петька Трофимов
выкрикивает лозунги.
Треплев ратует за новые формы.
А сёстры по-прежнему мечтают о Москве.
13.
Москва, конечно, уже другая.
Но сёстры мечтают — они не знают.
И Соня дядю Ваню утешает,
Рассказывает ему о небе в алмазах.
Их сметает помелом Маргарита,
Прячет в стулья тёща Воробьянинова.
Вот и всё.
Онегин прискакал.
Последние комментарии
12 часов 21 секунд назад
20 часов 52 минут назад
20 часов 54 минут назад
3 дней 3 часов назад
3 дней 7 часов назад
3 дней 9 часов назад